Овсянкин Е.И.
Из истории родословной и родины Федора Абрамова. Очерк

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Овсянкин Е.И. (oei@atknet.ru)
  • Размещен: 04/09/2008, изменен: 17/02/2009. 39k. Статистика.
  • Очерк: История
    • Оценка: 7.56*7  Ваша оценка:

    ИЗ ИСТОРИИ РОДОСЛОВНОЙ И РОДИНЫ ФЕДОРА АБРАМОВА

    Очерк

      
       Среди современников Федо­ра Абрамова трудно найти пи­сателя, который бо­лее страстно, чем он, выражал бы любовь не только к судьбам Отечества, но и к своей малой Родине и ее людям.
       Первым заметил и по досто­инству оценил эту особенность его творчества Александр Твардовский. Прочитав руко­пись романа “Две зимы и три лета”, поэт сразу написал Федору Александровичу: “Книга полна горчайшего не­доумения, огненной боли за людей деревни и глубокой любви к ним, без которой, во­обще говоря, незачем браться за перо”. А чуть позже в пись­ме к Борису Панкину, опубли­ковавшему в “Комсомольской правде” свою статью “Живут Пряслины!”, Твардовский вы­разился еще определеннее: “Я так рад за Абрамова, — заме­тил он, — человека — мало сказать — талантливого, но честнейшего в своей любви к “истокам”, к людям многос­традальной северной дерев­ни...”
       Тема малой Родины Федора Абрамова пока еще почти обойдена вниманием исследо­вателей. Я предпринял попытку проанализировать данные Первой Всеобщей перепи­си 1897 года, касающиеся Ярушевской волости Пинежского уезда. Даже первичный анализ этого замечательного источника позволил выявить важные, неизвестные ранее, сведения о предках Фе­дора Абрамова, о его родных местах, некоторых особеннос­тях населения Верколы, повлиявших, безус­ловно, на становление характера писателя.

    * * *

       Немного истории. Имя Федора Абрамова я впервые узнал во время учебы в аспирантуре в Ленинграде. Мои коллеги, аспиранты-литераторы в начале декабря 1956 года оказались на диспуте студентов и аспирантов Ленинградского университета. То было время незабываемой духовной оттепели и это сказалось на ходе дискуссии. Выступавшие резко критиковали лакировочную литературу о колхозной деревне, выказывались о необходимости публикации стихов полузапрещенного Сергея Есенина и по ряду других наболевших и острых проблем.
       Реакция властей не замедлила себя ждать. 13 декабря 1956 года “Ленинградская правда” опубликовала передовую “Вот ваше главное дело, коммунисты вузов”. В центре статьи был упомянутый диспут. “Недавно в университете, — отмечалось в ней, — отдельные студенты пытались произвести “переоценку ценностей”. Они выступили с демагогическими наскоками на произведения больших советских художников и в то же время расписывали мнимые достоинства произведений, в которых советская действительность получает искаженное и однобокое освещение. Казалось бы преподаватели кафедры советской литературы, присутствовавшие здесь, должны были дать отпор этим не в меру ретивым “теоретикам”, доказать полную несостоятельность их “теоретических” выкладок. Однако коммунисты тт. Плоткин, Наумов и Абрамов сочли возможным отмолчатся”.
       Газета предлагала парткомам вузов “...принципиально, по партийному оценивать каждое проявление разболтанности, зазнайства, решительно пресекать попытки вредного оригинальничанья и демагогии”.
       Строго говоря, Федор Абрамов в тот момент еще не был известен как писатель. Его первый роман “Братья и сестры” увидел свет два года спустя после этого события. Но за два года до диспута он проявил себя как въедливый критик. В 1954 году журнал “Новый мир” опубликовал его смелую по тем временам статью “Люди колхозной деревни в послевоенной прозе”. Пожалуй, впервые в советской критике он резко выступил как борец за подлинную, неприкрашенную правду. Он подверг критике литературу той поры как лакировочную, которая замалчивала трудности народной деревенской жизни.
       Не исключено, что студенты, выступавшие на упомянутом диспуте, пользовались выводами своего преподавателя, молодого кандидата наук Федора Абрамова. Думаю также, что он был удовлетворен выступлениями своих питомцев и, естественно, не в характере упрямого пинежанина было наступать на горло своей песни. Поэтому он вместе со своими коллегами и промолчал...
       После возвращения в Архангельск я внимательно следил за всеми трудами, выходившими из-под пера именитого земляка. “Братья и сестры”, “Вокруг да около”, “Две зимы и три лета” и многие другие. Любовь к творчеству Абрамова и побудила меня подробнее узнать о его родословной, истоках его мощной энергетики и смелых творений...
       О чем рассказали переписные листы 1897 года? Факты, выявленные мной в объемистом томе, к которому более чем за сто лет прикасался лишь известный исследователь рус­ских фамилий В. А. Никонов, позволяют, прежде всего, внес­ти ясность в вопрос о предках писателя.
       В 1897 году был жив дед Федора Александровича Сте­пан Кириллович Абрамов. 62-летний вдовец, обозначенный, в переписном листе как “зем­леделец-хозяин”, имел боль­шую семью. Вместе с ним жили сыновья — Павел 28 лет и Александр 19 лет (будущий отец писателя), а также доче­ри — Василиса 28 лет и Па­раскева 14 лет. Старший сын Степана Кирилловича был же­нат на 22-летней Екатерине Давыдовне. Все Абрамовы, за исключе­нием Павла Степановича и его жены, были неграмотны­ми. В момент переписи Алек­сандр Степанович был в от­сутствии: служил кучером в Архангельске.
       Бабушка писателя по линии матери, Дарья Леонтьевна, происходила из рода Заварзиных. В 1897 году 56-летняя вдова имела трех дочерей. Младшей из них, Степаниде Павловне, будущей матери пи­сателя, было в то время 13 лет. Она, в отличие от старших сестер Марфы и Ирины (28 и 26 лет), не умела читать. Неграмотной была и сама Дарья Леонтьевна.
       Любовно воспев свою роди­ну, Федор Александрович оста­вил сравнительно мало сведений о своих близких. Отца писатель не помнил, так как Александр Степанович умер, когда Федор был еще младенцем.
       В своем выступлении в день шестидесятилетия сказал добрые слова в адрес своих родных. “Мама, — говорил он в тот вечер, — Степанида Павлов­на, неграмотная крестьян­ка, которая с трудом умела ста­вить три печатных буквы. Но крепкая, неглупая, властная и работящая женщина, рано ов­довевшая, но которая твердо и уверенной рукой повела нашу семейную ладью. В 1922 году, когда мы остались без отца, старшему было пятнадцать, младшему (я был младший) шел второй год, и у нас была всего лишь коровенка. А за восемь лет, когда мы вступали в колхоз, мы своим трудом, наша ребячья коммуния сотво­рила чудо: у нас было две ло­шади, две коровы, был бык, была телушка, был добрый десяток овец...”
       Очень тепло говорил писа­тель о своей тетушке Иринье Павловне. “Старая дева, кото­рая всю жизнь обшивала за гроши, почти задаром дерев­ню”. Эта великая праведница, по словам Федора Александро­вича, несла, в каждый дом свет, доброту, свой мир. Един­ственная, может быть, святая, которую я, в своей жизни встречал на земле...”
       Архивные документы помо­гают, таким образом, устано­вить годы жизни родителей писателя. Александр Степано­вич прожил 44 года (1878—1922), а Степанида Павловна, пережив супруга на 25 лет, умерла в 1947 году в возрасте 63 лет.
       Писатель родился не в деревне, а в селе Верколе. Изучение архивных источ­ников позволяет уточнить на­звание места рождения Федора Александровича. Обычно принято считать, что писатель ро­дился в деревне Верколе. Ана­лиз значительного количества документов свидетельствует о том, что Веркола в XIX и XX веках официально и на обиход­ном уровне однозначно имено­валась селом. Поэтому думает­ся, что правильнее будет назы­вать местом рождения Федора Абрамова село Верколу.
       Во время переписи 1897 года в состав Верколы входили 18 деревень и околков. Среда них Копыловская, Парфеновская, Куликовская, Мелеховская, Кирилловская, Яковлевская и т. д. Предки писателя по линии отца проживали в дерев­не Турановской. Все упомяну­тые выше деревни значатся в селе Верколе и в “Списке на­селенных мест Архангельской губернии”, изданном в 1922 году.
       Внук раскольников филипповского толка. Еще одна любопытная осо­бенность бросается в глаза при анализе переписных листов села Верколы. Значительную часть ее жителей, как, впрочем, и всего Пинежья, составляли в то время староверы (старооб­рядцы). Целиком старообряд­ческими, например, были мно­гочисленные семьи Бурачкиных. Бурачкина Ивана Андре­евича (в момент переписи ему было лишь 4 года) считают прототипом одного из героев абрамовских романов Евсея Мошкииа.
       Весьма интересным является тот факт, что и дед по линии отца писателя, и бабка по линии матери в ответ на вопрос о ве­роисповедании заявили о своей принадлежности к старообряд­цам филипповского толка. И это официально отмечено в переписном документе. А все их дети зарегистрированы как православные. Причины переплетения вероисповеданий в этих семьях пока неясны. Бесспорно лишь одно: Вер­кола в XIX веке была одним из крупных центров пинежского раскольничества
       Чтение книг писателя свидетельствует о том, что он отлично знал и с глубоким пониманием отразил духовный мир своих земляков, придерживавшихся “старой веры”. Соломида, героиня рассказа “Из колена Аввакумова”, Евсей Мошкин, Марфа Репишная, обратившая “в раскол” Марину-Стрелеху - вот неполный перечень ревнителей старой веры в селе Пекашине. К упрямому племени раскольников принадлежал в свое время даже первый секретарь райкома Евдоким Поликарпович Подрезов. Рассказывая Лукашину и Анфисе Мининой о том, как он вызволил из тюрьмы Евсея Мокшина, Подрезов заявил, что “контрреволюционную” молитву, авторство которой работники НКВД приписывали Мошкину “...не старовер писал. Непонятно? Ну, этого понять нельзя. Для этого самому в староверах побывать надо. Вот что. А я был. Из староверской семьи вышел...”
       Современному читателю нелишне напомнить о том, что русский Север явился одним из центров раскольнического движения. Здесь, в отдаленном Пустозерске, сочинил свое “Житие...” Протопоп Аввакум - главный теоретик и духовный вождь старообрядчества. В своих трудах, написанных в нашем крае, он определил раскол, т.е. отпадение от официальной церкви значительного числа священнослужителей и русского населения, как неприятие попытки Никона и его греческих помощников олатынить русский православный народ. “Ох, бедная Русь! - восклицал Аввакум в одном из сочинений. - Что это тебе захотелось латинских обычаев и немецких поступков?” Протопоп утверждал, что восточные церковные учителя, которых призвали на Русь научить и наставить ее в церковных делах, сами нуждаются в научении, в разумлении, и именно со стороны Руси.
       Как известно, протопоп Аввакум был сожжен на костре в Пустозерске в 1682 году “за великие на царский дом хулы”. Огнепальный бунтовщик почти сразу же стал почитаться раскольниками своим святым. Среди старообрядцев быстро распространились иконы с его изображением.
       Крупнейшим событием в первоначальной истории раскола явилось восстание иноков Соловецкого монастыря, не принявших нововведений Никона, продолжавших службу “по-старому” и давших клятву “кровь пролить, но православныя своея веры... не изменять до смерти”. Жестокое подавление восстания, длившегося более семи лет, привело к тому, что Соловецкие мятежники стали прославляться раскольниками как “преподобные мученики”.
       Между тем, раскольническое движение, лишенное своих духовных пастырей, не имея единого центра, начало вскоре делиться на так называемые толки, каждый из которых, сообразуясь с местными условиями, действовал самостоятельно. На Севере наибольшую силу набрали старообрядцы поморского и филипповского толков. Представители филипповского толка славились строгостью обрядов, аскетизмом в личной жизни, непременным двуперстием, едой из отдельной посуды и рядом других особенностей. Многие из остатков этих обрядов довелось наблюдать и Федору Александровичу.
       Пинежье явилось одним из последних пристанищ для русского раскола. Пустынный край, бездорожье, малое количество церквей, слабая подготовка священнослужителей - все это делало обширный район благодатным для деятельности сторонников старой веры. Но постепенно, шаг за шагом, и сюда проникали представители официальной духовной иерархии.
       Многие документы сохранили любопытные сведения о том, как неоднозначно складывались отношения между двумя ветвями вероисповедания.
       Строгие репрессии и “увещания” не имели успеха. В госархиве Архангельской области хранится немало дел, свидетельствующих о жизни пинежских раскольников, о попытках духовных и светских властей возвратить их “из раскола” в лоно истинного православия.
       ...В мае 1848 года 45 государственных крестьян Веркольского и Лавельского приходов предстали перед Пинежским уездным судом по обвинению “в совращении в раскол детей своих”. Этот шаг со стороны раскольников считался наиболее опасным государственным преступлением. “Раскольники, - гласил царский закон, - не преследуются за мнение их о вере, но запрещается им совращать и склонять кого-либо в раскол свой, под каким бы то видом ни было, чинить какие-либо дерзости противу православной Церкви или противу ее священнослужителей и вообще уклоняться почему-либо от наблюдения общих правил благоустройства, законами определенных”.
       Виновного ожидало наказание от заключения в тюрьму на время от 8 месяцев до одного года и четырех месяцев - в первый раз, заключению в крепость на время от 2 лет и 8 месяцев до 4 лет - во второй раз; “...в третий же раз виновник присуждался к лишению всех особенных лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ к ссылке на житье в Сибирь или отдаче в исправительные арестантские отделения”.
       Пинежский суд поступил с крамольниками мягко, ограничившись направлением всех к местному священнику “на положенное по закону увещание”.
       Священнослужители Попов и Ксензов обеспечили с помощью местного станового пристава явку виновников и организовал “увещание”.
       Судя по жалобе веркольских раскольников гражданскому губернатору, священник Попов явно переусердствовал. По заявлению крестьян, Попов пригрозил: “Я, покуда жив, не расстанусь с вами. Продержу полгода или год, так как время на увещание не ограничено”. Проповеди священника, несмотря на регулярность, не возымели действия. Служитель церкви “по секрету” сообщил в архангельскую духовную консисторию: “Несмотря на самое тщательное увещание, крестьяне раскола оставить не согласились. Равным образом не дозволили они и детей своих подносить к приобщению святых таинств, чем лишили причт возможности охранения последних в православии”.
       Объясняя причины своей непокорности, веркольцы писали в консисторию: “Родители наши находились в поддерживаемой нами вере и нас так благословили. И мы желаем остаться в этом вероисповедании до конца жизни своей”.
       Упорство старообрядцев не на шутку раздражило церковные власти. Тем более, что вскоре после суда в Верколе выявились случаи “отпада в раскол” молодых жителей села. Через год состоялся новый суд над группой крестьян. Без малого двести верст от Верколы до Пинеги пришлось пройти людям, чтобы предстать перед судьями. И вновь последовало решительное заявление: “Желаем остаться в своей вере по благословению родителей”.
       Тогда, как и полагалось по закону, поведение крестьян было отдано “на рассмотрение светского начальства”. Губернатор приказал местным священнослужителям добиться того, чтобы раскольники “под опасением неизбежной законной ответственности отнюдь не осмеливались обнаружить ересь к соблазну других”. Что же касается молодых людей, вовлеченных родителями в раскол, то губернатор повелел служителям церкви “не вводить их в число отпавших от церкви, так как они еще не могут судить сознательно о таком важном деле, каково дело религии”.
       Губернатор вменил в обязанность священнослужителям усилить увещание, вести систематический учет явки раскольников и регулярно докладывать о ходе дел в Архангельск. Получив столь жесткие указания, священники взялись за свое дело. Их послания в Архангельск сохранили любопытные подробности о содержании проповедей, которые они произносили перед своими подопечными. Священник Сурского прихода Павел Нечаев доносил епископу Архангельскому и Холмогорскому Варламу: “В продолжение целого месяца в каждый почти день с доводами из Священного писания было внушаемо им, что без церкви спастись невозможно, что все таинства установлены Христом, были во все времена принимаемы”, что незнание молитв “грех непростительный”, что раскольники губят свои души, меняя ученейших мужей церкви на рассуждения “своих родителей и стариков, простецов-крестьян”. Доноситель докладывал о том, что двуперстие, еда из отдельной посуды не могут принести никакой пользы, так как, мол, это не несет в себе никакого символа и религиозного значения. Он пугал крестьян вечными муками за гробом и т.п.
       Но вновь, как и раньше, Попов признал: “Все мои попытки внушения остались тщетными. Раскольники не приняли оных и остались раскольниками, имея твердое намерение быть таковыми до конца жизни”. Сообщение свидетельствовало о нежелании жителей Суры слушать рассуждения служителя церкви. “Заметно было, - откровенничал Попов, - что раскольники старались не слушать увещаний и с нетерпением ожидали конца оным”.
       Властям не оставалось ничего иного, как положиться на силу административных воздействий. Вскоре после проверки инспектором Донатом работы своих подопечных последовала волна наказаний. 20 пинежан были приговорены к тюремному заключению, а житель Верколы Яков Никулин сослан за непослушание в Сибирь на поселение.
       Однако никакие меры не могли сломить воли пинежан. В своих жалобах губернатору в ответ на беско­нечные увещевания священ­ников староверы заявляли: “...нас так благословили родители, и мы желаем остаться в этом вероисповедании до кон­ца своей жизни”. Среди непо­корных веркольцев неоднократно упоми­наются Абрамовы и Заварзины.
       Можно предпо­ложить, что репрессивные действия властей побуждали раскольников лавировать. Очевидно, что после переписи 1897 года некоторые предста­вители молодого поколения возвратились “в раскол”.
       Свидетельство об этом мы находим не только в докумен­тах, но и у самого Федора Александровича, утверждав­шего, что его “родная тетушка Иринья... была очень религи­озная, староверка, хотя, как уже отмечалось выше, по пе­реписи 1897 года она значится как православная.
       Писатель называл свою тетю Ирину Павловну первым человеком, оказавшим на него огромное воздействие. “Она была начитанна, —говорил он, — она прекрасно, знала житийную литературу, она любила духовные стихи, вся­кие апокрифы. И вот целыми вечерами, бывало, люди слу­шают, и я слушаю, и плачем, и умиляемся. И добреем сер­дцами. И набираемся самых хороших и добрых замыслов. Вот первые уроки доброты, сердечности, первые нрав­ственные уроки — эти уроки идут от моей незабвенной те­тушки Ириньи”.
       Семейные традиции старообрядчества - обособленный уклад жизни, воздержание, трудолюбие, твердость в отстаивании своих убеждений - все это не могло не оказать влияния на мировоззрение будущего писателя.
       Церковные новшества, введенные патриархом Никоном, сверху, единым махом, без малейшей подготовки к ним неграмотного населения и рядовых священнослужителей, обернулись для России большой бедой, отголоски которой ощущал своим чутким сердцем писатель Федор Абрамов и в середине ХХ века.
       Федор Александрович глу­боко интересовался сложными проблемами раскола. Собирая материал для этого очерка, я перечитал рассказ писателя “Из колена Аввакумова”. С каким пониманием и сочув­ствием воссоздал писатель внутренний мир староверки Соломиды! Сходив в юности “по обвету” на место сожжения “праведника и воителя за ис­тинные веры протопопа Авваку­ма”, эта ослепшая старуха перенесла все страда­ния и муки за свою принадлеж­ность к расколу. Несмотря на тяжкие испытания, выпавшие на ее долю, Соломида была твердо убеждена в том, что “божий мир любовью держит­ся”.
       Думается также, что далеко не случаен был интерес самого Абрамова к жизни протопопа Аввакума, место сожжения ко­торого он посетил вместе с на­шим земляком, критиком Алек­сандром Михайловым незадолго до своей кончины.
       По свидетельству Александра Алексеевича, уроженца тех
    мест, взволнованный Федор Абрамов произнес на предпо-­
    лагаемом пепелище такие слова: “Духом своим силен был Ав-
    вакум. Непобедимым духом". Такую силу духа никто не может
    своротить. Истинно русский характер”. Участник той поездки журналист Виктор Толкачев запомнил, что “Абрамов снова и снова говорил:
       — Я счастлив. Счастлив, что побывал на земле, где творил великий духом Аввакум!..
       И, наконец, нельзя не ска­зать о фамилиях веркольцов. Перелистывая пожелтевшие листы более чем вековой давности, то и дело встречаешь русские фамилии, хорошо известные ныне по абрамовской эпопее о пекашинцах: Минины, Клевакины, Ставровы, Подрезовы и многие другие. И невольно думаешь о том, как близок был к своим корням неистовый правдолю­бец, истолкователь жизни северной деревни, русский писатель Федор Абрамов.

  • Оставить комментарий
  • © Copyright Овсянкин Е.И. (oei@atknet.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 39k. Статистика.
  • Очерк: История
    • Оценка: 7.56*7  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.