Аннотация: История фотографа, живущего в суровом мегаполисе, который, несмотря ни на что, остатся верным своему искусству.
НАТЮРМОРТ С ЯБЛОКАМИ
повесть
У нее были большие карие глаза и изумительные нежные руки. Длинные тонкие пальцы складывались в кулачке, когда расположение духа ей изменяло, и тогда она походила на ребенка. Фотограф помнил эту женщину так ясно, словно час назад сидел с нею за чашкой чая в привокзальном кафе. Встреча их оказалась самой мимолетной, какую только можно представить на этом свете, но прошлая та история временами совершенно неожиданно являлась пред взором Дмитрия Ли-Марова и волновала вновь его сердце, как если бы невесть откуда взявшийся ветерок волновал бы поверхность глухого пруда. Он вспоминал ее, к примеру, лежа в своем бревенчатом доме в лесу или утром, глядя в окно на сугробы снега, или во дворике за каким-нибудь другим занятием. Его зрительная память могла восстановить все до мельчайших подробностей, например, во что она была одета, какие туфли были у нее на ногах в ту их первую встречу, когда она устанавливала треножник с фотоаппаратом в спортивном зале школы. Он помнил каждый прожитый день с нею, как начиналось утро и как заканчивался вечер. Теперь, по прошествии лет, он даже мог похвастать своей наблюдательностью. Способность запоминать унаследовал он-таки от нее, Эмилии. Она была по профессии фотохудожницей. И Дмитрий стал фотографом. С годами он сделался брюзгой, его уже мало, что удовлетворяло, а большую часть своих снимков он безжалостно уничтожил, резонно полагая, что двадцать лет постоянного занятия одним и тем же делом притупило донельзя способность восприятия окружающего и что схватить некую золотую птичку за хвост ему уже никогда не удастся.
Не так давно он увидел одну даму, ее руки вновь заставили его вспомнить Эмилию. Все началось с того пасмурного осеннего утра, когда Дмитрий в очередной раз отправился искать работу, ехал в электричке и рассматривал свежую газету, которую купил у разносчика. Напротив него сидела молодая женщина лет двадцати семи, тридцати, - кожаная куртка, на шее повязан платок, русые волосы прядями опускались на плечи. Лицо удлиненное, строгое, тонкий нос, темные зеленые глаза. Она коротала время не за чтением газеты или книги, а задумчиво глядела на проплывающий за окном скучный пейзаж, окутанный легким туманом. Ли-Марова привлекли ее руки, лежащие поверх темной сумочки, - тонкие длинные пальцы будто точеные из фантастически прозрачного белого камня, излучали таинственный свет. На безымянные пальцы были вдеты ажурные серебряные кольца с фиолетово-бирюзовыми камешками. И фотограф вдруг подумал, что эти кольца, как нельзя кстати, подходят ее нежным рукам, что без них пальцы выглядели бы сиротливо. У бугорочков, где выпирали костяшки указательных пальцев, сквозь тонкую кожу просвечивали голубые жилки. Точь в точь как у Эмилии. Между тем женщина занервничала. Она накрыла ладонью правой руки левую. Фотограф поднял глаза и наткнулся на округлые, большие, глубокие и полные настороженности, глаза. Да, он слишком увлекся руками незнакомки, дал, как говорится, маху и теперь женщина Бог знает, о чем думала. Наверняка, она подумала о нем самое плохое, что он отпетый бандюга и только ждет момента, чтобы ограбить ее, забрать сумочку и снять кольца с рук. Она намеревалась немедля пересесть на другое место, где больше народу.
- Прошу извинить меня, - сказал Ли-Маров как можно учтивым тоном, - за некоторую мою бестактность. Мое внимание привлекли ваши руки... Дело в том, что все красивое в природе меня притягивает. Знаете, давняя привычка... Ничего не могу с собой поделать. Еще раз извините.
По мере того, как фотограф выговаривал свое объяснение, лицо женщины менялось. Строгость ее лица сгладилась, а выразительные глаза уже не глядели так настороженно.
- Мои руки? - переспросила она тихим голосом. - Что в них особенного? Обыкновенные руки.
- О, нет, нет! - воскликнул он обрадовано. - Вы не знаете. Нет на свете прекрасней женских рук. Если бы я был живописцем, то непременно изобразил бы ваши руки.
- Гм... - протянула женщина, не зная, что на это ответить.
- Например, - продолжал Дмитрий запальчиво, - изобразил бы вас в летнем саду, сидящую в плетеном кресле и чтобы лучи солнца непременно падали на руки.
- Очень интересно - ответила незнакомка и взглянула на его ноги, на порядком изношенные штиблеты. - Жалко, что вы не художник, а то в самом деле я бы подумала позировать.
- Да, - качнул он головой, - тут уж ничего не поделаешь. А вы, простите, работаете в Москве?
- Работаю, - сказала она. - А вы?
- Нет. По правде сказать, я сейчас в поисках работы. Ну неважно. Работа, как говорится, не волк, в лес не убежит. Может, я скажу глупость... Могу я снова увидеть вас?
- Гм... Мои руки?
- Да. Вас с руками.
- Очень остроумно. Пожалуй, да... Завтра на платформе Тайнинская. В десять утра. У меня завтра выходной. Идет?
- О` кей! - сказал Ли-Маров, немного удивленный таким скорым ее ответом на его предложение. - Я почти рядом живу от вас, через несколько остановок, на станции Тарасовка.
- Вот и отлично.
Вскоре электричка подъехала к Москве и они расстались. Дмитрий так и не узнал имя незнакомки, забыл спросить. Она, подхваченная людским потоком, исчезла в чреве тоннеля, ведущего в метро, а он вышел на площадь Ярославского вокзала. Поглядел на суетливый разношерстный люд, поискал в толпе себя, то есть, не в буквальном смысле себя, а человека, который бы походил чем-то на него, Ли-Марова, он имел ввиду вовсе не внешнюю схожесть, какая бывает у близнецов или двойников, а схожесть внутренне-психологического свойства, и - находил! Его цепкие глаза фотографа выхватывали то одного, то другого. И он едва сдерживался, чтобы не подойти к ним, и не расспросить о делах. Его всегда охватывало неудовлетворение, замешанное с чувством собственной вины, когда он поворачивался и шел себе дальше. Нынче, как и предыдущие разы, он отвернулся и зашагал той неведомой дорогой, сулившей надежду, по которой шли сотни и сотни других людей на привокзальной площади навстречу своей неведомой судьбе. Он медленно двигался по Краснопрудной улице, дошел до перекрестка, свернул налево, потом направо. Серый неприметный дом. Здесь, на третьем этаже размещалась редакция одного журнала. Сюда его приводил летом Толик Литвинов, давний друг, в дачном домике которого он и жил. Толик расстался с женой, ей оставил двухкомнатную квартиру, а себе взял дачу и старенький "Мицубиси." И исчез из Москвы. Литвинов по своей натуре никогда не был романтиком, но в тот раз повел себя несколько опрометчиво и бесшабашно. Он погрузил в машину кое-какой скарб и рванул в Украину. "У меня там любовь юности, - поведал Толик. - может, еще ждет. А ты оставайся тут, ни о чем не беспокойся. Только не забывай платить за электричество, а то отключат. Если сунется Альбинка со своим новым муженьком, гони ее подальше. Но я думаю - не сунется. Она при разделе имущества даже в выигрыше осталась. Да у нас бумага на этот счет имеется, заверенная нотариусом. Не знаю, когда явлюсь, может, скоро, а может, нет. Надумаешь совсем уезжать, повесь ключ в сарае." И он показал гвоздь, куда повесить. В редакции журнала заведовал отделом иллюстрации приятель Толика, худой, высокий мужик лет пятидесяти, по имени Антон Дугин, чем-то похожий на артиста Басова. Антон вернул Дмитрию фотоснимки.
- Послушай, старик, - сказал он, двигая желваками на длинном загорелом лице, - ничем обрадовать не могу. У нашего журнала другое направление. Твои фотографии специфические, ориентированные на глубокую работу мозга, но нынче мозговать никто не хочет. Нужна легкость, понимаешь? Нынче художники по черно-белому фото вымерли как мамонты. А ты остался. Я тебе дам один адресочек, там давняя моя приятельница директором. Сходи, может, повезет. - И сунул ему обрывок бумажки с размашисто выведенными каракулями.
Утро следующего дня выдалось холодным, хмурым, солнечные лучи едва пробивали густой туман. Фотографу расхотелось куда-то идти, но его ждали. Он надел вчерашний плащ, но рубашку и брюки погладил по случаю. Белые рубашки он не любил из-за их маркости, поэтому предпочитал более темные тона или в клетку.
Она пришла ровно в десять.
- Идемте, - сказала просто и повела Ли-Марова с платформы. Он шагал за нею, чуть отставая. Женщина была одета в цветное неброское платье, похожее на халат, сверху накинула вязаный пуловер. На ногах летние туфли на низком каблуке. Из рукавов пуловера выглядывали белые, нежные руки. Шли недолго, завернули в проулок, подошли к зеленому забору, за которым стоял высокий двухэтажный особняк. Дом друга Толика Литвинова тоже был двухэтажный, но ни в какое сравнение не шел с этим, выглядевшем почти великаном. Женщина завела его в калитку, подвела к дальним подсобным пристройкам, где лежала гора сваленных поленьев.
- Думаю - вы справитесь с этим, - сказала она деловито. - Надо порубить дрова, крупное полено вчетверо, помельче - надвое. Сложите под навесом. - И удалилась в дом. Вон, значит, какое дело, подумал фотограф, глядя по сторонам, точно растерянный заблудший пес. Нежные, тонкие руки в ажурных серебряных кольцах! - они поднялись по ступенькам крыльца и исчезли за дверью. Они, конечно, созданы для ласки, а отнюдь не для того, чтобы рубить поленья. Только мужчинам под силу такая тяжелая работа. Дмитрий снял плащ, повесил на спинку старого стула неподалеку, закатил рукава рубашки и взялся за топор. Инструмент был хороший, с крепкой сталью и прочным топорищем, предназначенный не для плотницких работ, а именно для колки дров. И работа закипела! Он не гнал лошадей, наращивал темп постепенно, что очень важно, держал среднюю интенсивность и слаженность действий. Выкрикивал, нанося удар, приглушенно лесорубное, древнее - Кха! Через пару часов с горой дров было покончено, Дмитрий сложил поленницу там, где указала хозяйка. И тут она вышла, завела его в дом, на кухню. Покормить. Ли-Маров вымыл руки под краном, сел за стол. Женщина поставила перед ним дымящуюся тарелку супа, хлеб, достала из банки соленые огурцы, помидоры. И вышла. Он огляделся. Обыкновенная кухня, просторная, уютная. Газовая плита, раковина, полки с посудой, старомодные стулья, связки лука на стене, ящики с картошкой в углу, там же банки, из которых только что доставала женщина огурцы и помидоры. Она за все время произнесла только несколько слов, когда положила рядом с тарелкой деньги за проделанную работу. Дмитрий уставился на бумажную купюру с синеватым оттенком в пятьдесят рублей. Несколько ошалело и тупо смотрел. Затем принялся есть. Он съел суп и два ломтя хлеба, больше ни к чему не дотронулся. Выходя из дома, он услышал как за прикрытой дверью, в комнате, женщина разговаривала с каким-то мужчиной - они там что-то житейское бурно обсуждали.
Вот такая историйка произошла. С тех пор он ее больше не встречал. В электричку Ли-Маров уже садился почему-то в самый последний вагон. Выпал снег. Стало слякотно, холодно, неуютно.
* * *
Он получил какие-то денежки за две фотографии, которые решилась опубликовать одна вечерняя газета. А этого было очень мало, чтобы держаться на плаву. Дмитрий и не держался, он медленно шел ко дну, а спасательный круг ему перестал сниться. Что было делать дальше в этом городе? Торговлей он не занимался, челночным бизнесом тоже, не говоря уже о том, чтобы вести банковское дело. Ли-Маров уже подумывал закрыть дачный домик друга на замок, повесить ключ в сарае на гвоздь под старый кургузый ватник, да сесть в поезд, идущий в теплые края. Но тут он угодил в одну переделку, которая заставила его изменить намерения. Недалеко от станции "Проспект Мира", шагая по улице, фотограф увидел человека, очень похожего на него, - двойник стоял на крыльце какого-то магазина с яркими стеклянными витринами и снег, косо валивший с неба, бил того по щеке. Дмитрию захотелось вдруг предложить ему выпить в соседнем кафе по чашке чая, и шагнул, протянув руку, чтобы хлопнуть человека по плечу, со словами: "Послушай, приятель, что ты скажешь, если..." - тут нога Ли-Марова, ступившая на кафель крыльца, резко скользнула точно смазанная салом и он упал, но очутился на земле ничком почему-то вместе с двойником, видно, падая, он машинально ухватил того за руку. "Вот же, - с досадой проговорил Дмитрий, растирая себе ушибленное колено. - Какой я неловкий. Ну, вставай, друг..." Но в этот момент чьи-то сильные руки подняли фотографа с земли, ударили его в скулу, заволокли в помещение магазина, протащили по узкому коридору, и он очутился в светлой комнате директора. Ли-Маров сидел на стуле растерянный, - оказалось, он дал промашку - принял манекен за своего двойника. Дюжие молодые охранники занесли и манекен, одетый в куртку, с поврежденной головой и объясняли что-то женщине, сидящей за столом. Потом все обратили свой взор на фотографа.
- Я виноват, - произнес медленно Дмитрий. - Вышло недоразумение... Вы не поверите, я принял ваш манекен за своего давнего приятеля... Готов возместить порчу имущества, но в данное время у меня нет денег. Я заплачу при первой возможности... А пока в качестве залога могу внести свой фотоаппарат.
- Какой фотоаппарат?! - возмутился один из охранников. - У него ничего нет. Это же бродяга, бомж, Анна Алексеевна. Надо вызвать милицию и пусть там разбираются.
Женщина за столом смерила бродягу и бомжа строгим взглядом своих синих глаз. За ее спиной в окно заглядывала ветка сосны, вся зеленая, с белой шапкой снега.
- Как вас зовут? - спросила Анна Алексеевна.
- Ли-Маров, - ответил Дмитрий. - Дмитрий Ли-Маров. Через черточку.
- Вы кореец? - спросила женщина, записывая на бумаге.
- Да, наполовину. Мама у меня кореянка, а отец русский.
- Где вы живете?
- На даче друга, в сорока минутах езды на электричке от Ярославского вокзала.
- Где работаете?
- Я фотограф, у меня нет постоянного места работы.
- Покажите ваш паспорт.
- Я не ношу с собой паспорта, боюсь потерять.
- Да у них сроду никаких документов, Анна Алексеевна! - встрял все тот же охранник. - Это ж сброд.
- Почему вы свалили манекен? - спросила хозяйка магазина.
- Я поскользнулся, - сказал Дмитрий. - Он стоял как живой... Вам, наверное, покажется странным, но в первую минуту я принял его за себя.
- Вы, что, с луны свалились?
- Я заплачу.
- Почему я должна вам верить? Отпусти вас - и ищи потом ветра в поле.
- Пусть один из ваших сотрудников пойдет со мной на дачу.
- Да врет он все! - вскричал тут второй охранник, стриженный под ежик и с усами. - Никакой дачи у него. Пусть заплатит! Тут в супермаркете торгует салатами кореянка Алевтина, пусть займет у нее денег и дело с концом.
- Вы разбили манекену голову, - сказала женщина, - а она стоит сто долларов.
- Пусть возьмет у Алевтины! - настаивал охранник. - Они же земляки.
Фотограф молчал.
- Идите, - неожиданно выразила свое великодушие Анна Алексеевна, - и больше так не делайте.
- Спасибо, - проговорил Дмитрий. - Очень сожалею, что причинил вам неприятности. Всего доброго! До свиданья!
И он покинул кабинет директора магазина с чувством, вовсе не облегчения, а тяжелого осадка на сердце.
Кореянка Алевтина стояла за стойкой овощного отдела в супермаркете, на лацкане ее голубого халата было вышито - Алевтина Ким.
- Как поживаете? - спросил ее Дмитрий. - Как идет торговля?
- По всякому, - ответила Алевтина. - День на день не приходится. Что, хотите купить салат?
- Нет. Я сам делаю несколько видов. Я ведь тоже кореец.
- Кореец? Не похожи. Ах, вы метисс?
- Метисс - это смесь индейца с мексиканкой. Я - полукровка.
- Ну так все говорят. Извините. Хотите, я вам положу салатов? Без денег. Я угощаю.
- Нет, благодарю.
* * *
Он шел по улице, глазея по сторонам, уж это ему нравилось делать всегда - обозревать окрестности. Серые очертания городского пейзажа раскачивались в такт медленным шагам. И высокие каменные дома с холодными окнами, тускло отражающие сизо-фиолетовое небо. Покачивались вереницы машин, с забитыми комьями грязного снега вокруг колес и под днищем, катили по улице в обе стороны нескончаемым потоком, являли необычно красивую картину неземного миража. Ли-Маров придерживал шаг, щурил глаза, собирал изображение в некоем экране, фокусировал композицию в кадр и мысленно, плавно нажимал затвор. Да, всю эту развернувшуюся картину стоило запечатлеть на фотографии. Ведь такое уже не могло повториться дважды! Сколько упущенных мгновений! Сколько утрат! А за дальним высоким домом, сквозь пелену густых облак сочился розоватый, призрачный свет уходящей зари. То было неописуемое зрелище. Через десять секунд картина сменилась, освещение загустело и дома приобрели другие очертания. Это состояние вернется на прежнее место только спустя сто лет! Фотограф должен держать фотоаппарат всегда при себе, а он оставил его дома! И все из-за экономии пленки. Дмитрий знал в городе пару магазинчиков, где продавали черно-белые пленки и химические реактивы к ним. Но ему приходилось, как говорится, туго затягивать пояс. А еще необходимо купить зимнюю обувь. Ботинки уже изрядно прохудились, а толстые носки мало защищали ноги от холода.
С неба сыпал мелкий снежок. Блестящие сахаринки садились на головы прохожих, на крыши домов, на деревья. Он зашел погреться в кафе, и оттуда продолжал наблюдать за происходящим на улице, сидя с чашкой чая у окна. И хотя у него с собой не было фотоаппарата, Дмитрий представил его здесь на столике, рядом с дымящимся чаем и вел с ним беседу. Фотоаппарат был что надо, крепкий еще, немецкий "Фуихтлендер" одна тысяча девятьсот двадцать пятого года выпуска. Такой аппарат нынче представлял собой музейную редкость. А если даже кому-то он попал по наследству, аппарат сей доставил бы ему немало хлопот, потому что он был не так прост в обращении. "Фуихтлендер" закреплялся на штатив-треножник, резкость наводитилась путем выдвижения кожаного меха с объективом, при этом необходимо было накинуть на голову черную материю. Затем устанавливалась выдержка и диафрагма. Следующим этапом к аппарату насаживался кассетник с пленкой, на кассетнике вытягивался шибер - стальная тонкая пластина и только после всего этого нажимался затвор. Может быть, вся эта операция с накидыванием на голову черного капюшона считалась старомодной? Но Дмитрию все это нравилось делать, именно самый процесс работы приносил удовлетворение. А началось все давно, когда он был еще юнцом. Ли-Маров тогда заканчивал школу. В память о школьных годах всем выпускникам полагалось иметь фотографию. Пришла снимать класс молодая женщина-фотограф, с красивым загаром лица и рук, в джинсовых брюках и белой тонкой кофте. Ее звали Эмилия. Она повесила в спортзале серый холст, поставила софиты, треножник с аппаратом и отщелкала всех - одиннадцать безусых парней и семнадцать девчат. Когда подошла очередь Дмитрия, он сел на табурет и смотрел не в объектив фотоаппарата, а на женщину, на ее привлекательное круглое лицо, карие большие глаза, точеную шею, открытые изящные руки. Светлые длинные волосы были сплетены в одну косу и собраны на затылке. Отснять всю ораву тоже было не так просто и Эмилия, время от времени, смахивала с запотевшего лба игривую почти девчоночью челку. Лоб ее был ровный, гладкий, без единой морщины. Ли-Марову хотелось дотронуться до него пальцем и легонько погладить. Все движения Эмилии были упруги, точны, и исполнены женственности. Даже когда она, склонясь, накидывала на голову и аппарат черный капюшон, чтобы выверить кадр и резкость, вся ее застывшая фигура излучала необъяснимую трогательную тайну.
Спустя неделю Эмилия принесла в школу фотографии. Двадцать семь альбомов. Альбом представлял собой коленкоровый твердый картон в виде книжки. Раскрываешь и видишь, - на левой стороне портрет выпускника, а на правой - виньетку, где размещен весь класс с директором школы во главе и преподавателями. Дмитрию альбом не достался, попросту его альбома среди других не оказалось.
- Я, наверное, забыла дома, - сказала Эмилия. - Ну, конечно. Не огорчайся. Завтра занесу. Или, хочешь, поедем ко мне, если ты не занят.
У них в тот день намечалась консультация перед экзаменом по литературе, но Дима сказал, что свободен. И они поехали на ее старенькой "Шкоде". На этот раз женщина была не в джинсах, а в юбке. В тесной машине колени ее почти что касались приборной доски, юбка сползла, обнажая загорелые бедра. Дима пытался сосредоточить внимание на дороге впереди, куда стремительно летела машина, но Эмилия заговаривала с ним, он что-то отвечал невпопад, оборачивался к профилю ее лица и невольно секунду-другую смотрел на красивые ноги. Вскоре доехали до места. Белый домик среди тополей, крытый оранжевой черепицей. Три ступеньки. Стеклянная веранда. Просторная комната, вся увешанная фотографиями в рамах. Диван. Столик с кипой фотографий и альбомов. Эмилия внимательно поискала везде, но нужного альбома не нашла.
- Неужели я забыла напечатать? - проговорила она раздумчиво. - Точно, забыла. Надо же...
- Да вы не беспокойтесь, Эмилия Васильевна, - поспешил вставить Дмитрий. - Ничего страшного. Потом сделаете.
- Ладно, - согласилась женщина. - На днях занесу в школу.
- Ага. Ну, пойду я...
- Ты не обиделся?
- Что я, девчонка, что ли?
- А ты видел когда-нибудь, как делается фотография?
- Нет.
- Хочешь взглянуть?
- А можно?
- Идем, - Эмилия завела его в соседнюю комнату, где стоял на столе фотоувеличитель, несколько ванночек с раствором и другие разные инструменты. Пахло химикатами. Полки на стенах ломились от картонных коробочек, книг и журналов. На протянутых лесках висели для просушки негативные пленки, закрепленные бельевыми прищепками.
- Это моя лаборатория, - сказала женщина. Она отыскала негатив, вставила его в увеличитель. Опустила на окне черную штору. Комнату заполнил красный свет. И красными сделались они с Эмилией. Дима сидел рядом на стуле и наблюдал за ее действиями. Все, что она делала, было ново для него и невероятно интересно. Вскоре пинцет в руке женщины выудил из раствора бумагу.
- Ну, что, - проговорила Эмилия, - узнаешь себя?
Он потянулся, чтобы лучше разглядеть изображение на бумаге и нечаянно коснулся своей щекой ее щеки.
- Простите... Я не хотел...- Ли-Маров почувствовал, как кровь хлынула к его лицу. Даже при красном свете фонаря наверняка была заметна краснота лица.
- Ладно, ладно, - женщина слегка рассмеялась и, промыв фотографию в воде, кинула его в раствор фиксажа. - А ты уже целовался? У тебя есть девушка?.. Ну, что молчишь? Гм, я тебя смущаю?.. Ладно, ладно, не буду... Твой портрет пусть закрепляется. Ну пойдем отсюда.
Они вышли в гостиную и Эмилия вымыла руки, поставила на газ чайник.
- Сейчас мы с тобой выпьем по чашке кофе, - сказала она.
Пока хозяйка возилась с приготовлением кофе, Дмитрий разглядывал на стенах фотографии. Проселочная дорога, степь, деревья, городская улочка, река... Портрет девочки. Много портретов женщин, мужчин, стариков. Вот еще портрет молодой женщины с полуобнаженной грудью, лицо очень знакомое, ах, это же сама Эмилия. Он почувствовал, что снова краснеет и поспешил перейти к другой фотографии с изображением трех яблок. Натюрморт заснят с нижнего ракурса, фрукты лежат на стеклянном столе, но такое впечатление, будто они парят в воздухе. Он вернулся к портрету девочки, очень земному и светлому. Растрепанные волосы, загорелые полные щеки, веселые, озорные глаза. Девочка похожа на Эмилию.
- Это моя дочь, - сказала хозяйка и достала с полки журнал "Контрапункты современной фотографии", нашла страницу, где был помещен портрет девочки. В журнале портрет выглядел еще лучше. - Я очень дорожу оценкой моего творчества профессионалами. Даже ездила по приглашению журнала в Прагу, и сам корифей Йозеф Вашку пожал мне руку, вручая памятную бронзовую медаль. Хочешь посмотреть? - Эмилия открыла картонный коробочек и подала Диме, отдающую тусклым блеском, круглую медаль. На ней был отчеканен профиль пожилого человека.
- Кто это? - спросил он.
- Мирослав Дворжак, известный чешский фотохудожник, сидел в фашистском концлагере, умер от ран в 1960 году. Это был конкурс его имени.
Эмилия поставила на столик чашки с кофе.
- То, что снимаю по школам - не ахти какое творчество, - проговорила она с грустной ноткой в голосе. - Но тоже надо делать хорошо. И в школах встречаются интересные типажи.
Они сидели рядом, их отделяло расстояние в пол-локтя. Дмитрий пил кофе, но не ощущал его вкуса, он думал о женщине, сидящей на диване так близко, улавливал ее теплое дыхание, тонкий запах духов. Отпивая машинально горячий кофе, он разглядывал пред собою на стене портреты мужчин, солидных, таинственных, умных, красивых. Кто-то из них несомненно был мужем Эмилии. И от этой мысли, женщина рядом казалась Дмитрию совершенно недосягаемой, как утренняя звезда на небе - Венера. Потом он ушел.
Отец Димы работал на кирпичном заводе инженером, мать преподавала в школе физику. Отец время от времени пил, хотя на заводе его ценили как классного специалиста. Он никогда не буйствовал, не шатался по улицам, не валялся в канавах, а тихо сидел с бутылкой и закуской в холодной баньке в глубине двора. Мать считала пристрастие отца к спиртному болезнью и молча сносила беду. А сын больше пропадал с удочкой на реке, его мысль при этом раскачивалась на поверхности воды и уносилась по течению неизвестно куда.
В ту ночь Дима не спал, все думал об Эмилии, ее фотографиях, странных пейзажах, красивых мужчинах и трех улетающих в небо яблоках. Обуреваемый бесконечными волнениями, он вышел во двор. В баньке горел свет. Дима заглянул в окошко. На скамье сидели родители. Отец с взъерошенными волосами уставился куда-то в одну точку, обняв мать за плечи, а та что-то говорила с таким печальным и нежным видом на лице, какая бывает только у святых мадонн в картинах итальянских художников эпохи Возрождения. Он вернулся в дом, лег, рассмеялся тихо неизвестно чему и тотчас заснул.
А на следующий день, как было условленно, Дмитрий вновь отправился к Эмилии - за своей фотографией. Он был одет во все выглаженное и чистое - светлые брюки, белая рубашка, на ногах - начищенные туфли. Он шагал скорым шагом и сердце его учащенно билось. Он не заметил, как затормозила рядом машина "Шкода". Эмилия высунула голову из окна дверцы, бросила: "Давай, садись быстрей!"
- Хочу заснять грозу, - сказала она, когда парень уселся на сиденье рядом, и надавила на газ. - Еле дождалась тебя. Не знаю, удастся ли на этот раз поймать состояние.
Вскоре город остался позади, они ехали в сторону реки, где Дмитрий с удочкой облазил всю округу. Миновали мост, перелесок, свернули на проселочную колею, встали среди зеленого поля клевера. Поле тянулось далеко вперед, круто опускалось вниз и там опять резко выныривало, образовав своеобразный хребет улегшегося какого-то дикого исполинского зверя. Зверь издавал глухие ухающие звуки и невидимой огромной лапой толкал гряда клубящихся черных туч. Застучали первые капли дождя. Эмилия раскрыла большой зонт, каким пользуются на этюдах художники, воткнула шест острием в землю, велела Диме придерживать, чтобы не свалил ветер. Потом она установила треножник с аппаратом, и в это время по-настоящему грохнуло прямо над их головами. А женщина продолжала возиться с инструментом, установила треножник, опустилась на колени, припала к глазку аппарата, высматривая необходимую композицию кадра. Вспыхнула молния, - будто тот же неугомонный зверь яростно встряхнул в небе ослепительную ветвь, которая в секунду сожгла собственные же листья. Полил дождь, а Эмилия все ползала на коленях по траве, щелкала затвором. Наконец она поднялась. Дмитрий выдернул зонт, и под его прикрытием они побежали к машине. Лило как из ведра. Эмилия открыла дверцу машины, сложила инструменты на заднее сиденье, а сложенный зонт бросила вниз на пол. Пока они забирались на свои места, то взмокли до нитки.
- Ужас! - воскликнула Эмилия. - Настоящий потоп!
Тонкая кофточка на ней прилипла к телу. Она стянула с себя кофту, выжала.
- Давай, снимай рубашку тоже! Выжимай! Я включу печку.
Он снял рубашку.
- И брюки снимай!
Пока парень раздумывал в нерешительности, женщина сняла юбку, выжала. Ли-Маров последовал ее примеру. От включенного мотора повеяло теплом. Дима смотрел на женщину. Она убрала рукой назад мокрые волосы, обернулась к нему, глаза ее лукаво засветились:
- Так ты целовался с девочками или нет? - спросила, и тут же поежилась, буркнула: - Как противно когда на тебе мокрый лифчик. - Подалась вперед, выгнулась в талии. - Ну-ка, отстегни, помоги мне... Так, смелей... Там петелька. Вот и хорошо. Ты должен уметь это делать.
Бретельки повисли, Эмилия сняла лифчик и, не отжимая его, повесила на ручку дверцы. Вновь посмотрела на Дмитрия.
- Ну ответь же...целовался?.. Хочешь поцеловать меня? - И она закрыла глаза. Ее круглые крепкие груди медленно поднимались в дыхании и опускались. Сердце молодого человека стучало так бешено и громко, что казалось, - его слышно далеко в поле громче грохота грома и падающего ливня. Он склонился и поцеловал женщину в губы, его ладонь опустилась на ее бедро, там, где тело охватывала полоска ткани. Она гладила его, чтобы он перестал дрожать, но безрезультатно - Дмитрий дрожал точно осиновый лист на ветру и зубы стучали, норовили укусить горячие ее губы, прижавшиеся к его рту. Потом она придвинулась ближе, переместилась на его сторону, откинула спинку сиденья.. Он судорожно прильнул к ней всем телом и, прежде, чем Эмилия смогла что-либо сделать свободной рукою, у него все завершилось. От внезапно охватившего чувства стыда, он готов был провалиться сквозь землю. И в ту минуту он перестал дрожать. По лицу его катилась влага, то ли от мокрых волос, то ли это были слезы.
Тяжело переводя дыхание, она продолжала обнимать его, сказала тихо:
- Ничего, ничего... такое бывает. Все хорошо... Ты такой сильный, стройный. Я думала, что ты уже любил... Все будет хорошо. К тому же здесь так неудобно, тесно. Давай-ка, я сяду на свое место...
Ливень начал стихать, сплошная пелена воды на стекле сменилась на частую дробь и завиднелись легкие очертания окружающего пейзажа.
- Сделаем так, - решилась Эмилия, - сейчас поедем ко мне. Обсушимся. Не пойдешь ведь ты домой в таком виде. Верно?
Ли-Маров взглянул на нее потеряно и взволнованно.
- Не беспокойся, мужа у меня нет. Он, конечно был, он и сейчас есть, но он теперь муж другой женщины.
Они стали расправлять одежду.
- Как неприятно и липко, просто ужас! - выговорила женщина, натягивая сырую юбку. Лифчик она положила в бардачок. А кофту Дима помог ей надеть, при этом его руки нечаянно коснулись ее грудей, а в следующее мгновение вся его ладонь уже горела, отчаянно мечась по упругому холму. Глаза Эмилии удивленно вскинулись, губы раскрылись, но ничего не успели произнести, потому что их накрыли губы молодого мужчины. Он целовал ее осторожно и жадно. Но она высвободилась мягко из объятий, светло, почти по-детски рассмеялась:
- Так быстро оклимался?!
Они вернулись в город стремительно и здесь догнали грозу, которая недавно убежала от них. Конечно, они вновь промокли до нитки за то время, пока Дима открывал деревянные ворота, а женщина, бросив машину во дворе, добежала до крыльца веранды, чтобы ключом отпереть дверь.
Блестела на полу лужа дождя у края ковра, там же - сброшенная одежда как апофеоз утраченных надежд. Кушетка спальни. И громкий стук сердец - женщины и мужчины, который нынче перестал быть мальчиком. Тела двух существ слились воедино. И руки сплелись накрепко. Это видение будет ему часто потом сниться, все первые ощущения, как и вкус загадочных плодов, которые он испробовал впервые.
Они жили вместе около года, без свадьбы, без регистрации брака. Родители его переживали. Отец запил сильней. Мать при встрече с сыном тяжело вздыхала. Ее беспокоило лишь одно, - как Дмитрий, не имея никакой профессии, будет кормить свою семью? В институт он не собирался поступать. Пошел на стройку подсобным рабочим. Диме было глубоко наплевать на всякие пересуды и сплетни маленького города. Эмилия вначале тоже как будто бы махнула на все рукой, но в душе страдала. Однажды ночью, уткнувшись лицом ему в плечо, она с грустью заметила:
- Я не Айседора Дункан. Я не смогу забрать тебя в свободную страну Америка...
* * *
Чай был горячий, ароматный. В вагонах метро, среди прочих реклам, ему часто встречался яркий плакат, с изображением дымящейся чашки чая на фоне цейлонских гор. "Найди свою принцессу!"- гласила надпись. - "Принцесса Нури", "Принцесса Канди", "Принцесса Гита", "Принцесса Ява". Сделай свой выбор! И ты ощутишь неописуемый аромат голубых гор далекой сказочной страны."
Дмитрий допил чай и вышел на улицу. Миновал лес каменных домов, ступил на площадку, где зияющая дыра подземки всасывала в себя потоки людей. И он ушел вниз. Ему нужно было где-то раздобыть хотя бы еще пару кассет с пленкой. Он знал, где находится магазин, но, кажется, поехал совсем не туда. Метро всегда притягивало фотографа своею иной, отличной от улицы, жизнью. И здесь всегда чем-то торговали. Например, театральными билетами. Журналами, газетами, цветами, лекарствами, зубными щетками, сигаретами, колготками, презервативами, ремнями, кошельками , детскими игрушками, картинами, лотерейными билетами, книгами, лифчиками, фарфоровой посудой, золотыми кольцами, часами, батарейками, цветными фломастерами, обоями, календарями, электро-лампочками, парфюмерией, кремами для обуви, конфетами, булочками с маком и прочими, прочими. Здесь в переходах в одиночку играли музыканты на гармони, флейте, саксафоне, гитаре, скрипке. И просили милостыню старики.
Ли-Маров шагал по длинному переходу и нечаянно толкнул у колонны одного мужика, продававшего разные документы - аттестаты об окончании школы, дипломы, трудовые книжки.
- Что вас интересует? - спросил мужик. Он держал в крупной руке, похожем на руку молотобойца, необычный товар веером, как при игре в карты.
- Извините, - сказал фотограф, - это у вас дипломы?
- Так точно, - ответствовал он.
- Они, что, настоящие?
- Совершенно верно. Имеются чистые и заполненные, по желанию клиента. По разной таксе, разумеется.
- Что ж, спасибо, - сказал Ли-Маров и пошел своей дорогой. Сделал несколько шагов, вернулся, спросил: - Значит, у вас дипломы институтов? И каких институтов?
- Любых, - сказал продавец. - Чем престижней институт, тем цена выше. Какой желаете?
- Я должен подумать, - пробормотал Дмитрий и присоединился к потоку людей, движущихся к эскалатору. Но возле самого эскалатора, он повернул назад.
- Что? - сказал мужик. - Решил брать?
- Гм... Я хотел бы уточнить. Зарубежные дипломы тоже можете сделать?
- Можем, - неохотно буркнул детина.
- Вот как? - удивился Дмитрий. - А диплом бакалавра Принстонского университета или магистра Сорбонны?
- Вот что, - голос мужика набрякся, затвердел. - Проваливай! Если еще раз посмеешь подойти, я тебе дам бесплатно свидетельство о твоей кончине. Понял?
- Да, конечно...- Ли-Маров досадливо нахмурился. - Я не хотел вас обидеть, поверьте. Всего доброго.
Пленку он так и не купил, хотя не был уверен, именно за ней ли поехал в метро?
Фотограф нащупал в кармане листочек - адрес, который начеркал Антон Дугин. Староконюшенный переулок. Фотостудия "Модерн-Арт". Директор Л.Ф. Карпеева.
Госпожа Карпеева была дама средних лет, упитанная, ухоженная, одетая в экстравагантную цветастую кофту и длинную черную юбку до самых пят. Ли-Маров застал ее в офисе, расхаживающую туда-сюда с сигаретой во рту.
- Охрану я уже набрала, - бросила недружелюбным тоном Карпеева, узнав, что человек пришел от Дугина. - Антон ведь знает. Что он, в самом деле?
- Я фотограф, - сказал Дмитрий. - Но могу делать любую другую работу, например, грузчика.
- Здесь не супермаркерт, - отрезала женщина, выпуская изо рта клубы дыма.
- Тогда извините за беспокойство, - ответил Ли-Маров, собираясь уходить.
- Говоришь - фотограф? - остановила его хозяйка студии. - А какой, черт возьми, уважающий себя мастер будет предлагать себя в качестве грузчика?!
- Я подумал, что если у вас занята вакансия фотографа, то может быть, нужны грузчики?
- Ну-ка, покажи свои работы.
- Я не захватил.
- Тогда зачем огород городить? Принеси - будем разговаривать.
- Хорошо. До свиданья.
- Постой-ка, - Директор приблизилась к Ли-Марову, испытующе заглянула ему в глаза. - Сейчас придут две девицы, а я мастера отпустила. Надо их заснять, сможешь?
- Попробую, - ответил Дмитрий. - А какая задача?
- Студийная проба, - сказала Карпеева, пыхтя сигаретой. - Ищем подходящую натуру для одного журнала.
Вскоре явились две молоденькие девушки, довольно решительно скинули с себя всю одежду, и, совершенно голые предстали перед объективом фотокамеры. Карпеева указывала девицам какие позы им принимать, а Дмитрий ставил свет и щелкал кадр за кадром, при этом его не покидало ощущение, что он выполняет очень грязную работу. Аппарат был первоклассный, установленный на треножнике, работать с ним было одно удовольствие. Он управился за полтора часа.
- Кажется, дело свое ты знаешь, - похвалила Дмитрия хозяйка заведения, и кивнула в сторону девушек, уже одетых, сидящих на кушетках-тумбах. - Как тебе они? Не глупы, верно?
- Милые.
- Ты можешь поиметь любую прямо сейчас. Согласен?
- Что, что?
- Ты хорошо потрудился, так что расслабься. Вон, в холодильнике, коньяк, виски.
- ?!
- Как тебе рыжеволосая? У нее бюст Венеры Милосской. Возьми ее. А хочешь сразу двух?
- Вы шутите.
- Какие шутки? - В широко раскрытых глазах Карпеевой метались странные угольки.
- Я, пожалуй, пойду, - сказал фотограф.
- Тебе, что, не нужна работа?
- Нужна. Но я не животное. Прощайте.
- Постой... Вот псих. Ненормальный. Я ему удовольствие предлагаю, а он бежит как черт от ладана. Ну и убирайся! Идиот!
* * *
Он возвратился на площадь трех вокзалов, точнее - на пятачок Ярославского, где многочисленные киоски, торговые палатки, книжные лотки и где звучала музыка. Почему-то здесь он чувствовал себя уютно. Ли-Маров мог бродить тут без устали, рассматривая витрины магазинчиков и слушая музыку. Окружающий балаган вызывал в нем восторг, трогал забытые струны его души и толкал Дмитрия к какому-то действию, сроднему с детской шалостью.
Он стоял возле стеклянного ларька с увешанными красочными журналами обнаженных девиц. Обычно фотограф тут не задерживался, стыдясь своего возраста, полагая, что голыми девками интересуются исключительно мальчишки переходного возраста с угрями на лицах. Но сегодня витрины разглядывали несколько мужиков солидного вида и даже одна женщина с полной хозяйственной сумкой в руке. Поэтому, грешным делом, он воспользовался случаем, и вовсю глазел на грудастых венер. Его ничуть не интересовала ни техника фотосъемки, ни мастерство фотографа, ни сам цвет. Эти фотографии были лишены всякой художественности, но привлекали своей вызывающей открытостью. Это были не просто голые, без всякой одежды, женщины, но это были женщины миловидные, а некоторые даже красивые. Он заглядывал в их открытые, смелые, дерзкие и шаловливые глаза и представлял, как бы они выглядели одетыми. Но тут рядом случился какой-то угрюмый тип с красными глазами, спутал все его мысли, пробурчал недовольно:
- Уноси-ка, малец, подальше свой чугунок. А то неровен час - разобьют.
Незнакомец, наверняка, был обитатель этих мест, бомж чистой воды, видно заподозрил в Ли-Марове конкурента, посягающего на его законные владения. Дмитрий хотел спросить, что означают эти его слова, но тот быстро ушел. Тогда Ли-Маров продолжал разглядывать витрины. Его бы воля, он бы только и делал, что разглядывал целыми днями ларьки. А если бы еще было достаточно денег, он бы покупал все эти выставленные милые штучки и раздавал друзьям. К примеру, подарил бы что-нибудь на память той симпатичной хозяйке магазина, у которой он разбил манекен, и охранникам тоже подарил бы.
Дмитрий поискал в кармане куртки билет на электричку, но нигде не обнаружил его, потом вспомнил, что попросту еще не приобретал. Ведь обычно он покупал вначале билет и только потом разгуливал в ожидании электрички. Сегодня он поступил отчего-то наоборот. Фотограф взглянул на расписание и увидел, что его электропоезд отправляется через семь минут. И тут же поспешил в кассовый зал. Там его узнала какая-то женщина в берете, не окликнула, не назвала по имени, а обрадовано воскликнула:
- Ой! Это вы?! Здравствуйте!
- Простите, - сказал Дмитрий, - вы, наверное, обознались. Все люди похожи друг на друга.
- Как же!? Как же?! - запротестовала незнакомка. - Вы же рубили у меня дрова! Ну! Вспомнили?!
- Да, да, - пробормотал фотограф, - сейчас узнаю. Точно, это вы.
- Так берите билет, я подожду.
Он купил билет. Обернулся, но путь ему преградил тот самый недавний господин, что испортил настроение своими странными словами, в то время, когда Дмитрий любовался обнаженными девицами в витрине.
- Секунду, кореш, - дохнул мужик ему в лицо винным перегаром. - Обложался я давеча, не за того тебя принял. Прости великодушно. Не дай подохнуть бывшему декану философского факультета. Шланги горят. Подкинь червонец.
Ли-Маров дал ему червонец. Декан смял в кулаке бумажку, придвинулся к нему ближе.
- Ты не подумай... Когда-то и я знал лучшие дни. В горячую "пражскую весну" я сидел на башне "Т-34" в центре Праги и был целиком солидарен с чешским народом, но во время "карибского кризиса" я был атакован толпой цыган на Казанском вокзале и начисто обобран. Постой, мне хочется чем-то тебя отблагодарить. Вот послушай стихи, я сам сочинил...
- Если что - найдешь меня в этих краях. Хотя, - он потер свою небритую щеку, криво усмехнулся, - как говорится, редкий бомж доживает до утра. Но, живы будем!
Женщина ждала фотографа. Быстрым шагом они направились к платформе.
- А что он хотел, этот грязный мужчина? - поинтересовалась спутница. - Глядите, не связывайтесь.
- Так, - сказал Дмитрий, - ничего особенного. - И добавил, может быть, лишнее: - Приглашал на чай.
- Чай?! Да вы что?! Разве он похож на человека, который пьет чай? Он от водки не просыхает. Надо подальше от таких держаться.
- Он вообще-то безобидный. Хотя выглядит немного странным и одежда на нем грязна. Но грязь совершенно внешне...
- Не говорите так. Вы не знаете.
В электричке народу было не протолкнуться. Они пристроились в тамбуре.
- В прошлый раз вышло так неловко, - сказала женщина. - Извините меня.
- За что же?
- Сами знаете... Я потом только поняла, что вы не из тех... Я поступила очень дурно. Если бы вы знали, как мне было стыдно.
- Это вы напрасно.
- Нет, не напрасно. Я потом вас искала, думала - встречу в электричке. А все не встречала. И вот сегодня я ушла пораньше с работы. И надо же - вижу вас! Скажите, чем мне искупить свою вину?
- Вы не виноваты.
- Нет, виновата. Хотите, я вам порублю дрова?!
Ли-Маров не выдержал, рассмеялся.
- Думаете, не сумею? - зеленые глаза женщины заискрились.
- Скажите ваше имя и будем квиты, - предложил фотограф. - Согласны?
- Ах! В самом деле! Мы до сих пор не знакомы! - Она подала ему обе руки, те самые, которыми Дмитрий любовался два месяца назад. - Алина.
- Дмитрий, - представился фотограф. - Можно просто Дима.
- А вы, кажется, не совсем русский, да? Извините. Какое вообще имеет значение. Во мне, например, столько намешано кровей... в нашем роду были и русский, и полячка, и украинка, а дед был испанец. Простой инженер.
- Вы правы. Я полукровка. Отец мой русский, а мать кореянка.
- От матери вы унаследовали, пожалуй, только черный цвет волос, а в остальном вы европеец. - Алина внимательно вглядывалась в его лицо. - Наверное, это интересно, когда в семье представители Востока и Запада. Ведь, правда? Разные культуры, обычаи, языки. Вы знаете корейский язык?
- Только на уровне бытового общения.
- Как интересно. Это трудный язык?
- Пожалуй... Меня в детстве учила бабушка, мамина мама. Потом она умерла, и я стал подзабывать. - Дмитрий замолчал. Он вспомнил аскетически строгое загорелое лицо бабушки, ее восточную, загадочную молчаливость. Мать была такой же, но в отличие от бабушки, она никогда не говорила с ним по-корейски. Может быть из-за личной трудной судьбы. Когда в 37-м корейцев выселили из Приморья в Среднюю Азию, матери едва исполнилось десять лет. Это Дмитрий узнал от отца. Мать всегда как будто стеснялась своей национальности, и когда появился на свет Дмитрий, внешностью совсем не похожий на нее, она не скрывала своей радости. Она несла внутри себя печать угнетенности и страха и желала только одного, чтобы ее сын не испытывал комплекс неполноценности.
- Ваши родители живут с вами?
- Нет. В другом городе.
- Вы их навещаете?
- Да, - проговорил фотограф, хотя это было неправдой. Он давно не навещал родителей. Хотя звонил им изредка.
- Извините, что так расспрашиваю. Просто безмерно рада, что нашла вас. Я непременно должна что-то сделать для вас. Скажите, что?
- Выпейте со мной чашку чая.
- С превеликой радостью. А когда?
- В любое удобное для вас время.
- Сегодня! А где?
- Пожалуй, у меня.
- Идет. А вы...
- Я живу один.
- Замечательно. А то, знаете, как бывает... жена спросит: "Эге, дорогой, кого это ты привел?!" И мне будет совсем неловко, хоть убейся.
* * *
Домик друга Литвинова находился в пяти минутах ходьбы от станции, в сосновом лесу. Дом был срублен в незапамятные времена, весь потемнел, но стоял еще крепко на земле, ничуть не скособочился как другие дома по соседству. Он достал ключ из кармана, отпер дверь. Гостья с интересом оглядела комнату, где посредине стояла русская печь. За сутки Дмитрий кидал в печь четыре увесистых полена, утром и вечером, - этому его обучил Литвинов, - и в доме было тепло. Дымоход обогревал и верхнюю комнату. Алина из любопытства сходила и наверх, потом сняла куртку, принялась готовить еду. Газа здесь не было, Ли-Маров пользовался электрической плиткой. Воду он брал из колодца во дворе. Из съестных припасов у него еще оставалось ведра два картошки, банка маринованных грибов и полкоробки вермишели. Зато всевозможного варенья и компота в стеклянных банках было в погребе целая батарея. Он полез за банкой в погреб, нашел там и давно подзабытый, покрытый паутиной, бутыль, плотно закрученный пробкой, где еще пребывало грамм триста-четыреста самогона. Фотограф не знал, как отнесется к находке Алина, и оставил бутыль на месте, потому что они все же условились пить чай. Сам Дмитрий никогда не пил спиртное один. Последний раз он "раздавил" две бутылки вина "Киндзмараули" с Толиком Литвиновым, накануне его отъезда в Украину. С тех пор не было никакого повода. Так что самогон мог благополучно пролежать в погребе еще сто лет.
Алина пожарила картошку и сварила вермишель. Сгодились и грибы. Все это они отнесли наверх. Сели за стол.
- Ну вот, - сказала гостья, - значит, вы здесь живете. Ничего домик, жить можно. Давайте, пробуйте, что я тут сварганила.
- Очень вкусно, - похвалил Ли-Маров, - ничего подобного я не догадался бы приготовить.
Где-то посредине трапезы он осторожно заметил про самогон в погребе.
- И вы до сих пор молчали?! - воскликнула с веселым смехом Алина. - Несите же его скорей сюда!
Дмитрий сходил вниз за бутылем, вытер его тряпкой и прихватил две рюмки.
- Это другое дело, - улыбнулась женщина. - А то, понимаешь ли, компот пьем...