Панченко Юрий Васильевич
Европейская элегия

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Панченко Юрий Васильевич (panproza5@mail.ru)
  • Размещен: 07/01/2009, изменен: 17/02/2009. 210k. Статистика.
  • Роман: Проза
  • Размыслительная литература
  •  Ваша оценка:


    Юрий Панченко

      

    ЕВРОПЕЙСКАЯ ЭЛЕГИЯ

       МИКРОРОМАН
      
       1
       Сливающиеся в движении стены других, не российских домов - по графике и архитектуре, прозрачности сетчатых оград, автомобили на подложенных ремнях шоссе, еще зеленые деревья, тёмные в позднем октябре...
       Тянулось, тянулось...
       И надоедливость вагона, расписанием наперёд напоминающего съезды брежневских коммунистов.
       Плывущие на экране окна толкнулись, стало постоянной картиной: Братислава, надпись на здании вокзала, и литой фонарный столб, может быть - конца девятнадцатого века.
       Штефан смотрел вдоль перрона. Повернулся - увидел. Кивнул, улыбнувшись. Поправил беретку с узким кожаным бантиком сзади. Невидимым сейчас, запомнившимся по Москве, в сентябре.
       - Приветствую вас, господин Александр Тонцов, - у последней ступеньки протянул руку Штефан, глазами нащупывая тональность снова образующихся отношений.
       - Привет. Фантастика. Я в самом деле в Чехословакии? - не притворяясь, удивился Тонцов.
       - На территории Словакии,- с наслаждением переменил название Штефан.
       Карабах, Литва, Придне... или Надднестровская республика? Сразу не запомнить отделяющихся, образующихся...
       Грузия от Союза, Абхазия и Осетия от Грузии, Молдавия в Молдову, Молдова к Румынии, Гагаузская республика к России? К кому-то? ГДР к ФРГ, и сам, Тонцов, своими ногами по подземному кафельному переходу не под Арбатом, под площадью Братиславы дней на несколько...
       Оглянулся. Никто не смотрел вслед. Никто не шёл, стараясь - служебно, - не потерять. Вывернув руки, никто назад не тащил, в лагерь социализма.
       ... Только сделал шага три по ступенькам вокзала одного из российских городов - жёстко схватили за локоть. Капитан милиции, по погонам. "Ты почему вышел из вагона для иностранцев? Ты о какой переписке договаривался с ними на перроне? Почему они тебе на прощанье дружески пожали руку, все трое?"
       Иностранцы всё стояли у вагона, смотрели на выворачиваемую назад руку и шевелящиеся в шепоте губы капитана. Кто-то из окна их вагона фотографировал.
       Покажите мне ордер, по которому меня можно арестовать.
       Заткнись и не вздумай вырываться.
       Как преступника, с заломленными назад руками и окликнутыми двумя сержантами по сторонам через весь вокзал, два зала ожидания с людьми, людьми, маленькими детьми...
       Половина вонючего помещения отделена металлическими прутьями, до потолка. Повиснувший на них пьяный, разговаривающий сам с собой, цыганка, сидящая на узлах в углу, спящий на полу за решёткой мужчина. Моча на брюках и вокруг спящего.
       - Старшина! Глаз - не спускать! При попытке к бегству действуй по инструкции!
       - Вы ответите за каждую минуту своего служебного рвения.
       - Заткнись! Забыл, где живешь? Никто за вас, интеллигентов гнилых, сто лет не отвечал и отвечать не собирается! О чем пообещал сообщать им в письмах?
       - Без ордера на арест больше я не скажу ни слова.
       - Не таких - мат-мат-мат - раскалывали!
       Подполковник приказал найти капитана. Вышел с ним из своего кабинета, тусклого окраской, с решётками, наверное, всю службу, на окнах. Вернулся один.
       - Вы не глупый, образованный человек. Извините нас, вышла ошибка. Нами получена установка по всесоюзному розыску, а вы оказались похожим, с разыскиваемым преступником.
       - А вам, подполковник, не скучно работать за решёткой?
       - Так вот, от капитана я за решёткой, согласно служебным инструкциям. До капитана дослужился в армейских частях, там не то было.
       - Было ли когда-нибудь в стране советской, что человека за подлеца, за мерзавца, за скотину, ничего не зная о нём, не принимали?
       - Вы не диссидент? Не задавайте подобных вопросов, так мы с вами договоримся до статьи за антисоветскую агитацию. Сколько по ней, не помню. Лет десять, пятнадцать?
      
       - Извините меня, Александр. Ваш отель не суперкласса, только стоит в центре города и имеет четыре звёздочки классности.
       - Как позавчерашние генсеки братских компартий?
       - О! Ну да, нуда...
       Комната - картину метра два на три писать можно. С отходом, и освещением через окно от угла до угла. Жалюзи, занавесь тюлевая, шторы плотные по сторонам...
       - Штефан, ты помнишь твой номерочек в Москве? Сидели, как в троллейбусе, впятером не разместиться. Нас все время приучали гордиться своей страной, и без приучения гордиться я рад, как обыкновенный человек, но гордиться чем? А что лучше здесь быть может? Апартаменты из пяти комнат ни к чему, нравится, спасибо.
       - Ну! Такие нормальные размеры для нормального отдыха. Извини меня, распишись для получения денег. Не я придумал, извини, чиновникам нужно, как у вас тоже. Деньги,- положил конверт на столик.- Теперь я ухожу. Три часа отдыхаешь после дороги! Встречаемся внизу, под гобеленами в холле. Так хорошо?
       - Приходи прямо сюда!
       - Так хорошо? Да, приду.
      
       Сейчас запишут все слова на магнитофонные ленты, вечером в ресторане подсунут проститутку и отфотографируют с ней в постели во всех позах, прижмут передачей материала на родину от кабинетов с решетками до воспитания в трудовом коллективе, заставят продать родину, себя...
       Чего же не шизнуться, когда с самого детства - в "Огоньке" роман с продолжением о собачке, в глаз ей вставили фотоаппарат и снимали аэродром секретный, и инструкции при выезде за границу тургруппой - только ты за рубежом отказываешься, тут и набегают с вином, проститутками, лож­ной заботой, валютой, незаметно и твердо превращая тебя в христопродавца.
      
       Почём корни и истоки?
      
       Свободный.
       Легко.
       Свободный.
      
       Чиновники в военном, чиновники в штатском Указом каким-нибудь неожиданно из Москвы не догонят, из вагона не выведут, инструкции - вчера, - о документах на проезд сюда не изменят, границу не закроют от "временно" до "а кто его знает, когда", сэсээровская территория закончилась на ниж­ней ступеньке драного вагона - уж думал за границу ездят новенькие! - с длинной нотацией в коридоре: "Пассажир обязан знать, помнить и соблюдать..."
       Свободный. Че-ло-век.
       Прошёл к двери, оставил туфли под вешалкой. Ещё легче, ещё свободнее пальцам ног, шее без растянутой петли галстука.
      
       Подозрительность постоянная, врожденная от семнадцатого года коммунистическая бдительность - почем? Рублями в миллиардах считать? Жизнью человека, уничтоженной, - в миллионах?
      
       ...знать и помнить, что наша передовая в мире страна социализма, строя лучшего на земле, окружена врагами, уже много лет безуспешно пытающимися...
      
       ... вместе с тем необходимо указать, что даже так называемые братские страны социалистические, подчеркиваю, выбравшие исторический путь за нами и пока, надеюсь, временно не построившие передовые в мире...
      
       Две широкие, пуховыми толстыми одеялами в розовых пододеяльниках застеленные кровати, рядом. Низкое кресло, радиоприёмник с волнами всех европейских станций. Весь пол укрыт вычищенной оранжевой мягкой синтетикой ковра. Лёг на пол, дотянулся до кнопки. Закурил. На экране телевизора, как и в своей стране вчера, заседал то ли съезд здешних народных депутатов, то ли Парламент. Иные слова Александр - похожие, - понимал без перевода. И проблемы, похожие: вместо пункта такого-то внести формулировку... Говорят так же, каждый уверенно и каждый - без немедленного результата. А женщины моложе, чем в кремлевской говорильне, и - женщины, - не шевелящиеся иногда живые портреты передовиц физического труда, активисток партийного и комсомольского благополучия. С фанерными прическами и лицами.
      
       Злюсь? Слишком надоело вчерашнее?
       ... со всей непримиримостью к демагогам, паразитирующим, спекулирующим на временных трудностях, на идеях перестройки, со всей решимостью истинной коммунистки заявляю деструктивным силам, изыскивающим негативные оценки для наших решительных действий в деле борьбы за более лучшую жизнь, за социализм с человеческим лицом, создаваемый для народа по многочисленным требованиям трудящихся, приславших в подтверждение сотни и тысячи телеграмм, для будущих поколений, для...
      
       ...горисполкомом вынесено постановление: хлопчатобумажные чулки продавать в целах своевременного захоронения только для умерших женщин...
       ...что четвертый год на тульской земле для ребенка невозможно купить сто грамм, всего одну конфетку...
       ...известная как всесоюзная кузница, в Свердловской области в очереди за водкой старушке оторвали уши...
       ...партийными работниками Кировского обкома КПСС в этом году ухе съедено шестьдесят два килограмма икры черной и красной, много лет не появляющейся на прилавках магазинов города. В нарушение законности улучшены квартир­ные условия путем получения новых квартир повышенной комфортабельности, в том числе! четверо из получивших - из числа первых, вторых, третьих, пятых руководителей...
      
       О, русская земля! Ты для кого?
      
       Не знать.
       Не помнить.
       Забыть.
      
       Перестройка, перекража и вероятные новые перестрелки остались за колючей проволокой границы, отдых, отдых пока...
       Вот с ней, выступающей сейчас в здешней говорильне, внимательно, нежно можно танцевать, сквозь шелковость платья чувствуя хрупкость легкого в движениях тела.
      
       Вторая просторная комната с голубым на полу и белым кафелем на стенах, ковриками возле унитаза, биде и ванной, набором полотенец, зеркалом во всю стену, не выпустила, потянула разложить на длинной полке помазок и бритвенный прибор, мыло, зубную пасту со щеткой, кремы. Ванна наполнилась прозрачной водой, горячая влага заколыхалась, разогревая тело, забирая от кожи липкость и запахи непроветриваемого вагонного тамбура для курящих, туалета, вечно твердоватых одеял, матрацев. Глаза закрылись, расслабились, и день двинулся в обратную сторону.
      
       В Европу прорубить окно. То же самое, что сотни раз начиналось другими. А еще другими останавливалось. Коромысло. Которое ведро перетянет теперь?
       Топорик маленький, маленький...
      
       Трудное сжатой, буро-красной воспаленностью солнце вышло большим кругом, остановилось, как будто. Покрываясь лимонной холодностью, быстро-быстро потянулось кверху, уменьшаясь в широчайшем блеске насквозь прозолоченного воздуха, из серого делающего голубым. И в пространстве вагона задрожали желтые пятна, плавясь на блестящем металле отделки стен, окон, полок.
       - На любой земле всегда своё, родное солнце, - почему-то чувствуя приятную поддержку для себя, без голоса явного услышал Александр.
      
       - Цэ Галичина, - вечером перед тем рассветом глянул в окно проводник, перед границей надевший белую рубашку, галстук, форменный китель.
       "Ваше высокоблагородие!.. Господин полковник!.." Тоской ненапрасной по незнакомым прикосновениям к прадеду менялись перед Александром бронзовые, красноватые леса на горах, утекающих назад вместе с мелкой вблизи дороги речкой. Тонцов, понимая, - уцелел и в самосудах семнадцатого года, и в гражданское братоубийство, и в сталинские голодовки, лагеря, расстрелы, и в кошмарах второй войны, и в пермских лагерях под лживым шифром "в СССР нет и не может быть политических заключенных", - уцелел дедом, отцом, собою, - чувствовал: видит приблизительно то, на что смотрел через полевой воинский бинокль его прадед, тогда погибший офицер русской армии прежней, девятьсот четырнадцатого года. Русский высокоблагородный полковник артиллерии, в Галиции похороненный однокопниками, вычеркнутый из истории вэкэпэбэшными лжецами, но потомками родными не забытый в целом веке насильственного оболванивания.
      
       - Сашенька, в школе никому не говори, - просила бабушка, - а то узнают и замордуют, в пионеры принимать не станут, и в комсомол, а тогда до института не допустят тебя душегубцы, необразованным останешься. Гордись, Сашенька, прадед твой служил России в высоком чине полковника артиллерии, от кадетского корпуса службу начинал. Ты не верь вранью, высокого чина прежде за деньги не покупали, умением он всего добивался, умением. Разграбить да оболгать, как сделали революционеры, проще всего, Сашенька, проще всего бандитничать.
       Бабушка, почему он назывался высокоблагородным? Он хотел сильно важным быть, чтобы другие люди для него слугами становились?
       В школе никому не говори, а то замордуют тебя, Сашенька, а сам знай для себя, у нас в России высокоблагородными называли людей, идущих из рода, известного делами хорошими во благо России. Прежде и ордена, и чины, и положение в обществе по заслугам приходили, не через кумовство да выпивку с партийными верхними полуобразованцами. История России, внучек, не с первым числом кончается, еще во многом люди разберутся и волей божьей по заслугам воздадут. Ты помни историю нашего рода, храни, на дедов своих в поступках оглядывайся.
      
       ...А, гады недобитые! За что мы боролись? За что красные наши стяги кровью пропитаны? Чтобы вы помнили генералов-полковников своих царских? Сатрапов, мучителей-мироедов? Чтобы нас по каторгам гоняли и рабочий класс угнетали? Чтобы народу недостойную жизнь создать, и светлое будущее в облике социализма с человеческим лицом зачеркнуть? Да на вас новый семнадцатый год, да на вас новый тридцать седьмой, да борьбу из своей Программы мы никогда не отменяли и бой последний и решительный не отменим никогда! Всем вам смерть будет, гадам недобитым, заносчивым сильно! Ишь вы, умнее нас! Ишь вы, культурнее, ручки целовать с детства учились! Гады, мало мы ваших угробили!?!
      
       Я бы не ответил ни словом единым,- узнал Александр Тонцов, обдумав предложение.
      
       День двинулся в обратную сторону ещё дальше, в виде поезда поехал в обратную дорогу, на московский один из вокзалов втянулся, с другого вокзала отправился еще в прошлые и прошлые сутки и сутки, до красноватого мрамора колонн посреди луж от натаявшего снега в вокзале северного провинциального городка российского, маринованными грибками из­вестного и Парижу до семнадцатого года, пропавшего куда-то из истории мировой на семьдесят лет даже и названием прежним своим, и ремёслами, и сметливой оборотистостью русских, здешних купцов - для любого отверженного, безымянного зэка известный по всей стране городок, пересылочной тюрьмой, зонами, зонами, зонами по каждому району, по всей области древних русских лесов...
       Там и жил Александр Тонцов, в городке, как-бы и исчезнувшим, и существующим.
       И сидел он на межгородской телефонной станции, украшенной мозаичными танками, ракетными установками и над ними - мозаичными вождями коммунистов, скучал, дожидаясь фантастического - отсюда, - разговора по телефону с европейской страной, тоже как-бы и не существующей много десятилетий, потому что поехать туда, по улицам побродить с людьми тамошними от года семнадцатого коммунистическими правителями здешними запрещалось. Не поднадзорно поехать в группе туристов с парторгом во главе, а самому, по желанию человеческому.
       Хромая, втащились двое: спортивные дешевые шапочки, грязные куртки, давно не стиранные штаны, худые, но лоснящиеся от алкоголя лица. Один навалился на стойку перед телефонисткой, второй подошел и сел на короткую скамейку, где был Александр. Поморщился, погладил колено и попробовал согнуть ногу.
       - Вам перетянуть нужно бинтом туго. Может, полегче станет? - сказал Тонцов.
       - Просекаешь, ага? Мне говорили, мочой надо облить шарф и положить на колено. Какая-то косточка внутри выскакивает, сейчас я ее на место подвинул. Иду, и выскакивает. Мочой сказали лечить. Бинтом лучше ли перетянуть?
       - Чего? Чего на копыто кнокаешь? - втиснулся между Тонцовым и своим товарищем второй, не прося подвинуться.
       - Он говорит, бинтом перетянуть надо.
       - Сопатку нахлопаю сейчас, терпеть чтобы научился. Ух, настроение... зарезать кого-нибудь. Зарезать кого надо? Нет? - спросил деловито и тоскливо, как о запаздывающем автобусе на пустой остановке.
       - Сегодня не надо, - посмотрел по сторонам первый.
    Несколько человек на скамейках старались смотреть в пол, разглядывали танки, ракеты и вождей с задранными правыми руками, указывающими пути. Начальный страх заменился у Александра любопытством, срока по два отсидели, уже видел по ним.
       - Зовут как?
       - Саша.
       - Слышь, Сашок, с нами будешь? Вижу, с тобой бы выпил, - достал второй из-под куртки бутылку водки и стакан.
       - Ребята, я серьезный разговор ожидаю. Извини, с трезвой головой говорить должен.
       - Не обижайся, Сашок. Ты, татарская морда, будешь?
       - Татары триста лет русскими командовали, а вы нами семьдесят лет командовать не смогли, страна разваливается.
       - На колени нам перед тобой встать? Сашок, встанем на колени? Нет, татарская морда, не надо? Никто на нас не секёт?
       Налил товарищу. Подождал освобождения стакана, налил и выпил, вытер губы капроновым жёстким рукавом куртки. Короткими выбросами вытолкнул воздух и втянул свежий.
       - Не будешь, Сашок? Гляди, не обижайся. Никто не секёт на нас? Масть тогда держу, - и поднял штанину. - Мениск, Сашок, просекаешь? - показал кругловатый шрам сбоку от колена. - Блохин за границей, а я тут. Веришь, Сашок? В киевском "Динамо" с ним начинал, веришь, корешня? А я тут, а Блохин за границей, валютным фраером, веришь? Нет, уважаю Блохина, уважаю. Ты, Сашок, кто? Борода почему? Кто?
       - Художник.
       - Художник! - толкнул товарища в бок. - Глянь! Глянь с кем рядом сидишь не за падло! Художник - это учитель, учитель - это врач, врач - это Бог! Ты человек... человек ты, не обижайся, если что не так трёкнул, не по злобе, веришь? Понял, да? Корешь мой будешь, дай руку.
       - По Эдуарду Стрельцову в газете поминания были...
       - Видел, читал, - поблагодарил глазами, сырыми от водки и доверяющими от постоянного разговора глаза в глаза. - Руку тебе уже пожал, извини.
       Но сдавил, всё-таки, где ухватил.
       Телефонистка объявила седьмую кабину, связь с Братиславой. Обговорил последние проблемы приезда, положил трубку и вышел удачливый... мимо двоих на скамейке не проскочил: пожать, пожать на прощанье грубые лесоповальные руки...
       - Ты пошел, Сашок? Сашок, Сашок, художник, - торопился, осознав секундность и невозвратность случайной встречи, сбивался знакомый с Блохиным по молодости киевской, другой, не тюремной... до тюремной жизни, - Сашок, ну как у тебя? С картинами как? Рамы есть? У тебя всё в поряде? Всё в поряде? Может, морду кому набить за тебя, Сашок? Обижает кто тебя? С картинами как? Масть? Ну, вообще, как? В поряде? - привстал, скривившись на больной ноге. - Давай по рукам, Сашок! Не обижайся! А морду набить кому - свистни! Понял? Свистни, Сашок! Ночь на улице долгая, в оба гляди. Понял? - переспросил с настойчивой, закодированной интонацией.
      
       Россия... Только изуродованные и могут помочь...
      
       Где же вы, ребята, сейчас днюете-ночуете? Под отопительной батареей какого вокзала на голом полу спите, очередную бутылку водки без закуски через себя пролив, неохотливыми пробуждениями жизнь досвечивая? Кто вас живыми в удобрения превратил, за что? За то, что и вы - кого-то? За то, что и вас - до преступления?
       И никогда в жизни не увидите такой гостиницы, страны, людей без дубинок, автоматов, овчарок...
       2
       Гуляя по чистому, ровному, местами не перекопанному вдоль и поперек тротуару, Тонцов от увиденной порядочности чувствовал уважение к ней и сразу - своё ко всем здешним людям. Он медленно разглядывал всё, на что смотрели глаза. Никто не толкал сзади - без извинений, - или торопясь навстречу, пространства возле магазинов не забивали широкие, длинные очереди с суетящейся внутри и вокруг человеческого несчастья милицией. Спокойно, полусонными в центре города проезжали любых европейских заводов автомобили, позвякивали трамваи, настоящие, а почему-то кажущиеся игрушечными.
       "Отдых от развёрнутого, без человеческого и с человеческим лицом, передового в мире строя социализма", - понял Тонцов.
       На витрине лежал ананас. Не вьетнамский - известная по России порубленная на кусочки, замороженная желтая масса, - натуральный, с квадратными охристыми шишечками и толстыми остатками срезанных листьев. В тридцать восемь лет Тонцов впервые увидел настоящий ананас, а всё время имел представление о... фрукт это или овощ?.. не вкусовые ощущения, - глазами знал по картинам художников, живописавших до революционной полосы, отгородившей Россию не только от ананасов.
       Стоял и разглядывал, запоминая все детали формы, расположение цвета основного и переходы в смешанные цвета. Вот для тональности на освещенной сильно стороне смешать краску красную с синей, добавить желтой теплой и тон взять легкий, сентябрьского дубового листа... Просвеченного солнцем...
       Ничего не хотел покупать, просто бродил по громадному магазину, на эскалаторах менял этажи - разглядывал квадратные, круглые, плоские, конусные, под графинчики сделанные бутылки с желтыми, прозрачными, красноватыми, рубиновыми, темными алкогольными напитками, продающимися без милиции рядом и без карточек с предъявлением паспорта страницей, прописки и сдачей пустых бутылок взамен купленных, смотрел раскладки шоколадных плиток, конфет и печений, каких-то сладостей неизвестных, и другое, в своей стране не продающееся уже лет шесть, если ты не номенклатурщик партии коммунистов, и не разбит ранением с войны сорок пятого, и не оторваны у тебя ноги и руки минами, снарядами в Афганистане, и не отработал до старости за нищюю зарплату, нищим оставшись навсегда, - нет, если ты обыкновенный человек, - красивой мебели, брюк, рубашек, костюмов, курток, джинсовых штанов, шляп, мехов, рюмок, фужеров, ваз замечаемого сразу чешского стекла, нет телевизоров, простыней, магнитофо... ну что перечислять? Нет - оно и есть нет.
       Тонцов так и не понял, о какой беде, "охватившей бывшие страны социализма", ему талдычила публика, удерживающая газеты, радиопередачи и телевизионное бормотание на уровне позавчерашнем или просто лживом. Здесь и люди ходили не спеша, здесь выбирали, что купить.
      
       ... да, та студёность в той комнатке, и жилой комнатке и мастерской, - подумал Тонцов, разглядывая приятные образцы штор и коврового покрытия для пола. - Никак мне не получается живописью сделать студёность в комнатке. Инеем - навру...
      
       "Смотри, у меня гэдээровский..."
      
       Теперь исторический, - отметил Тонцов, с удовольствием понимая, что выходит из стеклянных дверей на улицу Братиславы, Бра-ти-сла-вы... - еще и потому исторический для всего мира, что самой ГДР больше нет. А до чего всему миру дела быть не может - тоже исторический, хотя пропавший материально.
       "Налог на частную историческую память начисляется в размере сорока процентов от общего числа прожитых лет, с прибавлением пяти процентов за каждый год после шестидесяти лет и льготным налогообложением для руководящего состава работников райкомов, горкомов, обкомов, ЦК КПСС и Политбюро... исключая все иные партии в условиях многопартийности..."
       Почему в стране родной не догадались до этого документа умевшие душить налогами, и умеющие? Жестокость на месте нежности, "исторические, судьбоносные решения" на месте внимательной мудрости старших...
       - Спасибо, - взял поданный через стойку ключ от номера.
       Глубокие кожаные кресла под гобеленами, где со Штефаном договорился...
      
       ...мне ни правительством, ни политическими партиями, ни экономикой в своей стране не гарантирован не ободранный, не заплёванный и не политый мочой лифт, в стране островков культуры. И лифт вообще, и жильё вообще, нормальное, человеческое. Сколько ни трудись на благо не своё, а благо вообще... конкретное для призывающих трудиться.
      
       ...да, тот неисторический дом в России, на старой улице, где после окончания художественного училища лет десять назад снял комнатку с кухонкой, превратил и в мастерскую и в жильё, - сирень прямо в распахнутое окошко, рябина во дворе дома соседнего и очень высокая береза, видимая в окне наискосок - все дома на той улице простояли лет по сто, бревенчатые, одноэтажные, тёплые округленной мягкой чернотой стен наружных. Узкий дощатый тротуарчик со скользкими листьями, горьковатый, низкий в сырые октябрьские вечера дым из печных труб, ползающий слоями по улице - нравилось, рассвечивалось в душе: что-то такое... давнее-давнее, дотянувшееся безмолвно до конца двадцатого века...
       "Конечно, дом старый, стены трухлявые, - говорил кто-нибудь из друзей-приятелей зимой, - топишь ты, топишь, вокруг печки тепло, а воздух студеностью пахнет. От стен у тебя холод идет, от наружных".
       Стена внутренняя, фанерная, заменяла очень местное радио, не включаемое в розетку. "Пьянь! - и мат-мат-мат-мат, - орала соседка на мужа, - чтоб тебя - и мат-мат-мат-мат!"
       Сдвоенный храп по ночам фанера тоже передавала.
      
       В номере Тонцов начал дотрагиваться до кнопочек, переключая каналы телевизора и себя: вернуться сюда, не пробовать перемениться в прошлом днем настоящим...
       Пустыня, танки, Кувейт, круглосуточные новости американской телекомпании, свободно показываемые здесь. Иран кинет химические бомбы, - предсказывают, - на Иран кинут ядерные... А до полуразваленной землетрясением Армении радиация смертельными облаками достанет?
       Плюс-минус вторая половина местами отравленной суши передачей в двадцать первый век, сыновьям и внукам, и всему остальному человечеству, смотрящему на поколения позади - возможно, - как на сумасшедших.
       Александр отодвинул тюлевую занавесь. Голубой воздух, растворивший золотое свечение солнца...
      
       "Смотри, у меня гэдээровский... Миниатюрный бантик посередине, приятно? А под ним, а под..."
      
       ...без лифта вбежал на шестой этаж, позвонил, позвонил, дверь сразу открылась, радостью красивая девушка сразу улыбнулась, в куртке с откинутым капюшоном, по краю обшитым распушенным коротким мехом, лицом улыбнулась, сверху и по сторонам украшенным кольцами волос, крупными кольцами, и брови потемнели, и глаза графически выделились, тонко очеркнулись ниточками по нежности век...
       ...изогнутых. Графически показать на портрете - движение карандаша волной с обрывчика вниз, выплеском вверх, к краю, - нижняя линия, и волной с изгибинкой, волной взлетной линия верхняя, но детализировать, но раскладывать на треугольники, как на рисованиях учили, на линии прямые и искривляемые, - ощущение уничтожать?
       - Сейчас идем, нетерпеливый!
       Для тебя - так нарядна, для тебя - краем глаза постоянно считает твое впечатление, для...
       ...взрывом, торопливостью на улице ее рассказ о неожиданно отключенной в доме горячей воде, о выходе утром в магазин за рисом, о тех, кто...
       ...и что же о любой чепухе так интересно слушать разговор ее? Да отчего гордит гордостью глаза собственные перед встречными, - она, она, вот она - какая! - и под руку ведет?
       Под руку! Держится, перешагивая через бордюры...
      
       - Оооооо! - дружным взвыванием встретила компания в комнатке, и телефонной мембраной затрепыхалась фанерная внутренняя стенка. - По-зна-комь! По-зна-комь!
       Тот первый настаивал скандированием, - "пока два раза разрешила", - утром болтал о подруге своей, новой на месте спальном жены, - тот, в ритм гладящий джинсовый карман на заднице своей, в ритм не тоскливому оранию, как пытаясь снять обтяжное с бёдер сейчас же...
       ...приноравливаясь глазами к телу другому...
      
       Высокий, широкий воротник тончайшего свитера, до ушка наклоненной головки, до губ, и включившийся в глазах блеск, смех, блеск-блеск, - имя своё ещё раз, имя своё и другому гостю, и девушке дальней за столом, - "сяду-сяду, спасибо, с Александром рядом, нет, портрет мой на здешних стенах пока не появился, да, сигарету, да, лучше не коньяка, лучше легкого марочного вина..."
       ...коричневые ветки рябины с багровыми ягодами перечеркивались белыми следами снега, на фоне черных бревен соседнего дома. Запомнил, пробовал на холстах. Снег - а след от белого снега как остановить кистью?
       ...и подавал ей спички, зажечь, зажечь свечи, вкладывал в пальчики коробок, охраняя глазами ото всех, и собравшихся приятелей.
      
       Друг Лёва позвал, вывел в дровяник, вплотную, носом к носу, разглядывал захмелевшими глазами сквозь толстые очки, сутулился:
       - Кто она такая, старик?
       - Елена! Нравится?
       - Мне нравится, чего врать. Попа высокая, на месте, и груди торчат.
       - Ты, со своей дуболомной прямотой, заменяющейся хамством...
       - Старик, да я взглядом художника, не злись. Забыл, как нас учили на натуре определять опорные точки? Свои мы с тобой, не обижайся.
       - Девочка из Питера. Учится на искусствоведческом в Академии, пока здесь живет, у родственников.
       - Старик, ты смотри... Нет, я согласен, дело полностью твое. Мы, местные, всегда простые, а ленинградские всегда считают себя выше всех, культурные они сильно, считают, образованные выше некуда. Тра-а-диции у них от дворян!
       - И нам нужно ближе к Эрмитажу, а не к лаптям с похлебкой из матерщины.
       - Других дурнее себя не считай. Не против ты будешь, графику свою покажу ей? Посоветует чего-нибудь, из академии...
       - Завтра! Завтра!
      
       Дровяник - вход в него из сеней, и крыша есть, а Елена вывела на двор. Сама без накинутой на узкость плеч куртки, сам без пиджака, галстук сдувало на рукав сорочки...
       Коричневые качающиеся ветки деревьев, лоза малины у калитки, ватное, желтоватое над улицами вечереющего города небо, снег лежащий, снежинки летящие и каждая видимая перед мягкой чернотой бревенчатой стенки дома...
      
       Затем - вывела.
       Прежде музыка началась в комнате, серебряное что-то, прежде глазами - "танцуем"? - "непременно!" - нежное прежде, легкое, неслышно полуобнятое руками, неслышностью положенной руки - на плечо! - второй где-то, обязующей...
       ...не наступить на туфельку, не задеть чьи-то локти, не отвернуться от кольца волос, щекотящего возле подбородка...
       ...прежде, затем вывела на снег - "я тебе сказать должна..." "Дрожишь. Сбегать за курткой?" "Э-э. Я тебе сказать... Ты хороший мальчик, ты талантливый, ты милый, а у меня с тобой...
      
       ...офицер бросил шинель на снег и пошел в тонкой белой сорочке и наткнулся...
      
       ...ничего не будет, не надейся. У меня друг есть в Питере, ты не обижайся". "Кто чего хочет, то и имеет. Только первый выбор за тобой, я мужчина... Нет - так нет. Не расстраивайся, потанцуй, повеселись вечер до конца. С кем угодно говори, танцуй, ты не моя частная собственность. Пойдем в избушку". "Хорошо, пойдем, не обижайся..." "Идем-идем. Небость... Снежинки, и в тебе столько небости..." "Разве такое слово бывает"? "А нужен закон, дозволяющий слово небость?"
      
       ... И наткнулся на сбившее с ног, оторвавшее от ветра перед глазами...
      
       Балаган вина, водки в стаканах, вареной картошки, сигарет, музыка, выкриков, селедки в консервных банках, ревности той к той из-за этого - встали, загалдели, цепочкой потянулись по узким досточкам тротуарчика изобретения прошлого века, художники с подругами, художницы с влюбленными, все свои под небом своим, российским, - "ну пока!" - всем на ветру автобусной остановки, и к себе, к тишине, к самому себе.
      
       ...укрывшись шинелью, поднятой со студеного снега.
       Забыть, что радостно, что больно.
       Спать.
      
       А комнатка оказалась выметенной, а стаканы, тарелки, вилки очутились на кухонке, а этюдник, бывший вместо стола, отодвинулся к стене фанерной, передающей похрапывание успокоенное, а...
      
       ...а Елена одна сидела на табуретке, захватив ладонями узкие плечи, светя матово сжатыми овалами коленок. Посмотрела замёрзшей ничьей собачкой.
       - Так в честь чего праздник был?
       - Захотелось повеселиться и других повеселить. Слишком плохо у наших... На выставку не пробиться.
       - Скучные художники?
       - Талантливые, но не продажные. Раскрашенные фотографии заводов и тучных колхозных полей делать отказываются.
       - Сколько же стоило застолье? Вы сбрасывались, по деньгам?
       - Я купил и пригласил всех друзей с подругами.
       - Сумасшествие... Зарплату в дым?
       - Заработаю снова. Не деньги настроение делают.
       - Без них тоже скучно и излишне проблемно. Я боялась, ты на самом деле запьяневшего Лёву оставишь ночевать.
       - Доберется до дома. Прибрала... Ты хорошей хозяйкой можешь быть...
       - Хорошая хозяйка начинается с нежности и заботы, - добавилось в голосе неспокойнее. - Они не возвратятся?
       - Уехали.
       - Ты запер избушку? Тогда оставь свет только тот, на кухонке?
       Широкими рукавами тонкий свитер слетел на...
       - Смотри, у меня гэдээровский лифчик. Миниатюрный бантик посредине, видишь? А под ним, а под ним... сам узнать хочешь? Как отщелкивается...
      
       ...маленькие, пухлые к краям, разбежавшиеся к подмышкам, как потянулась на светлом прямоугольнике падающего на тахту света, закинув руки наверх, и потянулась от угла к углу - язычок, язычок, язычок, ближе темных колец волос, вытянутью развалившихся между тонких рук, - язычок-язычок между тянущимися губами, - страх дотронутости как с обрыва, язык в язык, твердый в твердый, уступающий медленно, гусиные пупырышки по жаркой гладкости живота с провалом к бутончику пупка...
       - Смотри, у меня гэдээровские трусики... Под колготками не кажутся кремовыми? Видел на других девушках такие?
       - Разглядывать некогда!
       - Что же? А ты разгляди? - помогла не порвать колготки, майским безлиственным деревцем вытянувшись, коленкой прикрыв наполовину себя... коленкой коленку только, себя... Тонкая, глазами защищающая свое, с самого вытянутого мелкими колечками неснимаемого поперечного пояска до трепета желания обязательно понравиться, и глазами безгрешной всегда!..
       - Мы ведь не животные... ты не баран и я не овца, чтобы только чвак-чвак... Художник... Наслаждаться красотой девичьего тела... Всё, - запахнулась веками. - Не мо...
      
       ...тонкость белого следа снежинки, теплота снежности белой...
      
       ...и наткнулся на сбившее с ног, оторвавшее от жизни перед глазами,- света, воздуха, - не до тьмы, окончательной после.
       3
       В номере гостиницы - Дунай за крышами домов, - две кровати с пышными подушками и положенными поперек толстыми пуховыми одеялами стояли рядом с проходом между ними.
       - Можно и так, - плотно подвинул Штефан одну к другой.
       Тонцов не внимательно оглянулся.
       - Что хочешь увидеть в Словакии?
       - Мастерские, и самих художников. Квартиры, как вы живете. Пейзажи, деревни. Обыкновенную жизнь людей, чего не знают наши туристы. Наши запоминают одни рестораны, магазины и автобусы, как на рынки проехать.
       Вбирая произносимое и глазами, Штефан согласно качнул головой. Набрал номер телефона, поговорил на словацком.
       - Вечером мы идем в гости. Ну, семья художников. Идем? Так хорошо?
       - Да, и я прихвачу привезенную водку. Нам через границу разрешают всего две бутылки...
       - Уох, - выдохнул Штефан вкусное впечатление, - русскую у нас не найти, многим нравится сильно. Сам знаешь, многое в торговле с вами разваливается теперь. Гуляем? Показываю свой город? Пока смотрим впечатления, через три дня уезжаем в Дом творчества, там я договорился. Так хорошо?
       - Лучше и не нужно.
       Стояли в коридоре, ждали лифт.
       - О чем говорят горничные у тележки с бельем?
    Штефан прислушался к словам родной речи.
       - Ну, ругают наших агентов безопасности. Как у вас КГБ. Имеют претензии к секретным личностям.
       - Да, то же, как у нас в газетах, автобусах... Болезнь, общая для всех стран социализма?
       - Хо! Вот здесь, - махнул на окно, - заканчиваются Карпаты, и здесь заканчивается социализм. Вашим генералам теперь некогда ездить в танках по нашей земле, у вас у самих на Кавказе почти гражданская война.
       - Да, у нас страшные времена. На московской выставке живописи я встретил недавно приятеля, он художник из Армении, и говорю ему что чувствую: рад, что ты жив. Серьезно подумать - ведь на войне люди встречались с такими словами... У меня дружеские отношения с художниками из Еревана, Баку, Латвии, Литвы, Узбекистана, а то там, то тут солдаты, щиты, дубинки, автоматы, танки, раненые, убитые... Я русский, и чью сторону мне выбиратъ? У нас страшная жизнь. Я хочу человеческих отношений, и не по признаку национальному, совсем по другим качествам: честность, доброта, удивительность таланта, ясность ума...
       - Ты свободный человек, Александр. По мосту перейдем Дунай? Так хорошо? Я запомнил твою картину, когда первый раз увидел на выставке в Москве. Она ругала вашу войну в Афганистане. Ты первым советским для меня не боялся тюрьмы и говорил на празднике объявления выставки, почему прошлым солдатам станет стыдно за нападение на Афганистан и они откажутся от орденов за ту войну. Побросают на Красную площадь, говорил.
       - Был один офицер, он в Кремле чиновникам награждавшим швырнул орден. В психушку его отправили вместо тюрьмы. Меня уже не выслали, диктатура коммунистов вкривь и вкось пошла... Смелым был Андрей Сахаров. Там у нас, в провинции, и на пятый год горбачевского правления настолько у многих позавчерашние мозги - приход в церковь на отпевание Сахарова понимается политическим запретным поступком, протестом против официальной политики.
       - Ты в церковь пришел?
       - Стоял со свечкой, прощался и жалел... Бессовестно гнали его из жизни любящие свою личную власть эгоисты.
       - Александр, что скажешь? Почему в вашей стране страх перед властью?
       - А куда ты денешься? Вся власть у нас во фразе: а куда ты денешься? Семьдесят лет наказание, насильное принуждение впереди всего остального. Страна - единый лагерь за колючей проволокой глухих границ, нет разрешения на свободный въезд, и выезд, а внутри - одни всегда просящие, другие всегда дающие. Квартиры, зарплаты, продукты, одежду, возможность учебы, работы, отдыха... И куда ты денешься? Найдем, унизим, уничтожим. Особенно интеллигенцию, потому что она без конца шевелит мозгами, умеет анализировать. Подумай, Штефан. При проклятом, как нас учили догматики марксизма, царизме в России действовала возможность ездить в любые страны, жить там сколько хочешь и возвращаться, а государство передовых в мире идей, лучшей в мире жизни для народа боится сделать человека свободным, оно оказалось громадной тюрьмой.
       - Ты говоришь образно, как художник?
       - Нет, Штефан, конкретно, как вырвавшийся. От лагерей сталинских, отгороженных и слишком явных, политики перешли постепенно к лагерю единому, всеобщему, и страх наказания у людей начался уже не от вида колючей проволоки, а от мысли, что за такие-то разговоры, мысли у них моментально отберут привычную жизнь. Тюрьма на уровне подсознательном. В три годика мало чего понимающие дети в детских садиках шагают с красными флажками под портретом политического боженьки Ленина, школа начинается ложью об истории родной страны, партия коммунистов всегда и навсегда самая мудрая, передовая, святая, в блеске лучей славы исторических завоевании и побед, хотя миллионы людей уничтожены голодовками, по лагерям, многих сводили с ума в психушках, а сейчас люди сами сходят с ума, кончают самоубийством из-за разочарований, нищеты, всего сегодняшнего бардака, устроенного, как коммунисты настаивают, при их авангардной роли.
    Наказывают людей и сейчас за то, что не хотят за денежную подачку маршировать на коммунистических демонстрациях, голосовать за коммунистов, продолжать, чему их догматики учили, приучили с раннего детства, дрессировали своей карательной политикой, как животных. Если откроют границы и деться станет куда, если править народами без репрессий, угнетения не получалось, что станут творить наши рока руководящие коммунисты? А рабочий скот им нужен, сами они не производят ничего материального.
       - Вижу, тебе не нравятся политики.
       - Художники своей работой не убивают жизнь, политики - то и дело. Мне нравится бесконечное продолжение всего живого, красивого живого. Мы над Дунаем, Штефан, беседуем как в Москве, и как в моём городе. Вся моя страна сейчас отравлена политикой. Дети, слесаря, шахтеры, врачи, учителя на митингах, на демонстрациях протеста...
       - Дети что требуют?
       - Конфет, игрушек, детства. Говорят, взрослыми будут так же проклинать наше время, как мы сталинское и брежневское. Кричат, души их пустые, веры нет ни во что.
       Оглянувшись на хруст позади, Тонцов с травы переступил на асфальтную дорожку сквера. Под дубом широким кругом лежали семена в твердых, вроде, оболочках. Несколько желудей остались раздавленными.
       - Когда советские туристы приезжают к нам, они хотят от себя чего-то продать и чего-нибудь купить. Ты хочешь?
       - Наборы фломастеров и акварельную бумагу. Я дома на обойной бумаге работаю. Спекулянтов у нас много, но в основном наши люди вынуждены быть, какими вы видите их в Европе. Там, у себя, нельзя купить брюки, рубашку, обувь, - долго перечислять, пустые магазины, в самом деле пустые. Отсюда такое не представить.
       - Я видел по теленовостям. На тебе хороший пиджак.
       - Шесть лет назад привезли из Финляндии. У нас в стране нищета. Более страшной бедой может быть голод, и наступить он способен запросто, вещевая нищета убедила людей быстро.
       - У вас сильно богатая страна!
       - Да, очень богатая. Людям государственными крепостными за мелочь вкалывать надоело, а новые экономические условия пока не сложились. Но увидим... Попробуем не говорить о политике?
       - Ну, Александр, да. Зайдем сюда,- показал на ресторан чик,- немного покушаем. Думаю, частное маленькое кафе.
       - И снова политика? Частная собственность наглядно?
       - Ну! - воскликнул Штефан, рассмеявшись. - Агитировать частным владением у меня не получилось, социализм обогнал капиталистов. Написано у них извинение, сегодня не работают. Драматическое в семье хозяина, просит извинить. Кушать хочешь? Пойдем по новому мосту на прежний берег Дуная и обедаем в таком ресторанчике, собираются художники, специальный ресторанчик, туда всех не пускают. Ждем автобус? Такси?
       - Штефан, когда еще пройду над Дунаем? И панорама города отсюда интересна...
      
       ...нарядная октябрьской прощальностью панорама старинного русского города-городочка, мягкая волнами застроенных домов холмов, распухшими серыми облаками и то ли влажностью дождя, то ли сыпящимся постоянно мелким-мелким сырым настроением зрелой осени, с морозцем превращающей всю воздушную влажность в игольчатую занавесь. Словно сквозь прозрачный свежий лак ближе надвинулись коричневые, зеленые полоски крыш, светлость стен домов, бурые, оранжевые парки и пятна отдельных деревьев.
       Улица, где стоял с Еленой, тянулась тоже на холме вдоль панорамы всего города, весь он через низину на той стороне как висел, как наклонился, расклылился навстречу, и взгляд художника запоминал, прибрасывал перенос увиденного на холст, в рисунок и цвет...
       ...в остановленное настроение праздничности живой природы.
       Придавив рычажок водяной колонки, Елена дотрагивалась носком сапожка до шипящей струи, смывая красную глину. Оглянулась, глазами спрашивая, нравится ли ему, что делает она? И какая она? Нравится? Всегда-всегда?
       - Бетоном на твоей улице спрячут когда-нибудь безобразие, милый мальчик?
       - Образ улицы укроют, и станет стандартно. Не надо. Смотри, сейчас темно-зеленая, пожухлая трава, кривые красные канавки следов проехавшего грузовика...
       - С лужами по колено, - добавила обиженно.
       - Темный свинец луж, перемешанный с красным от глины, и голубая стена вон того дома... Ни разу не видел, чтобы масляная краска природно лежала на каменной, оштукатуренной стене, и на деревянной мягко светится. Чувствуешь, Елена?
       Придерживая пушистость колец прически, она смотрела не на покраску дома, и с терпением, знанием своего желания.
       - Оказалась бы я чистыми сапожками на досках тротуара...
       Поднял, перенес, поставил. Брызнуло с задетой ветки.
       - Смотри, - высветилась глазами, - художник, смотри...
       Тяжелая кисть, над головами. Под каждой ало-красной ягодой рябины висело по полукруглой половинке бриллиантовой прозрачности дождя.
       Елена увернулась, восторгу влитого ощущения природы не дозволяя - посреди улицы, - напрячься объятием.
      
       ...те высокие, в длинных узких бальных платьях женщины, произнести слова признания позволяющие, поцелуй дарящие...
       ...непонятно-бесполые...
       ...середины девятнадцатого века, прическами, лицами, платьями, серьгами, брошками, манерами уважения возбуждающие моментально...
       ...бестелесно-красивые...
      
       - Видишь лесок на левом берегу Дуная? - показал с моста Штефан. - Там Австрия. Там Гитлер смотрел в бинокль на наши дома, на памятник нашей государственной символики, ну, лев наш на задних лапах, знаешь? Там Гитлер смотрел и сказал генералам: - "этого кота мы утопим в Дунае". Второе нападение в нашей близкой истории сделал ваш Брежнев.
       - Примером для меня Брежнев никогда не был.
       - Я согласен, мы другие люди. Ну, строили этот новый мост, и на берегу снесли исторические старые дома. Нам с моста на правую сторону.
       - У нас, Штефан, крестьянин выступал на митинге, говорит: с немецкой земли пришли фашисты, мы их худо-бедно победили. Вы не забывайте, с немецкой земли к нам Карл Маркс со своей сатаниной пришел, беда побольше, сотню лет победить не можем. Думайте, мужики, как нам исхитриться, с чужеземным бредом покончить в русской нашей земле?
       - Его коммунистический спецназ не арестовал?
       - На каждый роток не накинуть платок, а ртов орущих сейчас...
       Начались узкие короткие улочки, как в Риге. Старинные европейские дома, каждый единственный по архитектурному виду...
       В светлой, теплой прихожей подвальчика швейцар поклонился Штефану, забрал плащи. Здесь, и во второй комнате, на закрытом ковриками полу стояли низкие столики для кофе, напольные кованые пепельницы, низкие толстые кресла. Картины одомашнивали стены. Пообедать официанты пригласили в третий невеликий зал, с баром и шестью всего столами.
      
       ...пригласили ребята в рижском подвальчике, забрав кофе на угловой столик, и компания - художников восемь, девять собралось, - уместилась на трех стульях, узкой батарее отопления, отключенной летом. Тот подвальчик уже отсечен, опущен в невидную реку истории, в него не войти, охраняется автоматчиками, подчиняющимися кремлёвским командующим в штатских галстуках. И впустили бы в рижский подвальчик даже по распоряжению из московского Кремля - лета после осени не бывает, стольких дружеских слов, от латышских художников тогда, не...
      
       ...в воздухе без озона свободы...
      
       ...постарайтесь не погибнуть, останьтесь свободными от диктатуры танков, - пришлось писать страшный текст телеграммы в Ригу, осенью после лета...
      
       - За столиком слева от нас сидит ну... нами уважаемый Мастер. Он эмигрировал в годы нашествия танков КПСС, он не мог в оккупации заниматься... ну!.. работать с новыми картинами и прославлять дружбу нашего народа с товарищами московскими танкистами. Недавно вернулся в Братиславу, его живописные картины хорошо покупаются в других странах, в музеях ценятся.
       - Штефан, а человек с рюмкой водки в комнате для кофе... И прилично выпивший... его душа сегодня спорит с Богом?
       - Ну! Сам художник, правильно объясняешь. Ты наш человек. Бог ему дарит хорошие темы, будем думать, сегодня спорит... Как? Душа художника спорит с Богом? Ну! Правильно, да!
       Седой худощавый официант, быстро вышедший с кухни, взглядом, дирижером определил все звуки оркестра. Перемолвился с барменом. Отнес, поставил перед Мастером бутылочку минеральной воды и мясное блюдо.
       - С удовольствием работает... Как бы его так зарисовать, готовым хорошее сделать всем, в стремительности...
       Штефан пододвинул Александру салфетку и мягкий карандаш.
      
       Глаза Тонцова радовались веночкам на стенах и букетам цветов, тело продолжало наполняться хорошим настроением обеда в словацком богемном ресторанчике, а душа раздельно перелетала частью на берег Даугавы, вспоминала обязательность уважения к древнему и побыла неспешно на площади возле Домского собора, глядя прибалтам в глаза.
       - Извините, вы должны обращаться на латышском языке, - укорила продавщица газет.
       - Я приехал на несколько дней...
       - Тогда вы меня извините! - улыбнулась, ставшая сразу готовой чем-то помочь.
       С Даугавы, как и со стороны Дуная, отдельной воздушной рекой плескал более холодный ветер. Типография стояла за рекой. Чего-то захотелось увидеть из нового, чего-то из нового своего показать приятелям, художникам, рисующим обложки журналов, книги, картинки в детские книжечки и иллюстрации для академических текстов. Идеологически выдержанные, идеологически неверные, по приговорам партбилетовских настоятелей кэпээсэсной религии.
       Автоматчики в касках стояли цепью впереди бронировали техники и не подпускали к типографии никого. Государственная армия в многопартийной стране охраняла только объявленное имуществом коммунистов. Безоружные люди напротив требовали вернуть народу награбленное.
       Художников выгнали из мастерских, они сидели на ступенях лестницы к Даугаве и тоскливо курили. Броня и возможные свинцовые пули победили тупиковостью возможности кисточек, красок.
       Душа Тонцова запомнила безгласное презрение к отраве ненаказуемого насилия и перелетела к Дунаю.
      
       Штефан начал перебирать деньги в широком бумажнике.
       - Давай я тоже заплачу? - попросил Александр, вынув свои. - Бери, сколько нужно.
       - Когда-нибудь я скажу, ну, тебе платить очередь. Сейчас будут деньги мои.
       - У нас наступило одно из отвратительных следствий экономической нищеты, люди стесняются приходить в гости. Сидит у меня друг, угощаю водкой, он говорит: все живут по карточкам, боюсь, что приду в гости и съем, выпью последнее, чужое. Что же, говорю ему, и жить нам не по-человечески? Больно знать, Штефан, у нас богатая страна, а поставлена на колени. Конечно, как-то разберемся со временем, оглянемся и себе не поверим, как было, а сейчас в Москве на улицах сидят нищие. Перед поездом сюда я стоял в самом центре столицы, у Центрального телеграфа. Цыганенок, годика четыре, бегает по холоду босиком, вцепился в здоровенного мужчину, падает на коленки и вопит: дай, дай, дай! Я подошел, - мальчик, чего хочешь? Рубль протягиваю. Он глянул воспаленными глазенками, в того мужчину вцепился, а тот понять не может, в чем дело? Проходил взрослый цыган, я его попросил что-нибудь сделать. Он на цыганском поговорил с мальчишечкой, вынул веер трехрублевок, черненький выхватил все, затолкал в рот и побежал, отыскивая того, высокого. Боюсь, с ума начинают сходить люди. Видел я женщину, пожилую. Идет, упала на тротуар и зарыдала. Люди подняли, чем помочь спрашивают, а она извиняется перед всеми и говорит: такая жизнь стала, так тяжело сделалось, - подумала обо всем и жить совсем не хочется, себя жалко. Мертвым, говорит, позавидовала. А жаловаться, Штефан, нам бесполезно. Я рассказываю тебе, как у нас сейчас, просто по-дружески. Мертвым позавидовала...
       - Надеюсь, у нас ты настроениями отдохнешь?
       - Да, несколько дней отдохну от перестройки. Ты не стесняйся с деньгами, я тоже хочу платить в ресторанчиках и чувствовать поэтому себя человеком.
       - Понимаю хорошо, погоди. У меня тоже такие... ну, такие моего народа привычки встречать гостей - ну, понимаешь?
       4
       После обеда Штефан извинился и быстро ушел по своим делам, простившись до вечера. Воздушно, один, один Тонцов бродил по Братиславе. В любую сторону шел. Без стадных понуканий, одергиваний каким-нибудь старостой, или первым заместителем старосты - парторгом, как знал Александр из поездки в группе советских туристов. Свободно бродил, свободным себя чувствовал. И разговаривать о чем-то хорошем тянуло с любым встречным человеком.
       Один, напитываясь свободой, как...
      
       ...а-а, в азиатской апрельской пустыне, желто-серой, ровностью похожей на бесконечный стол. С учеными, поехавшими в дикую беспредельность наблюдать жизнь сайгаков, отправился за рисунками с натуры. Получилось - не оказалось питьевой воды. Сказали, в какой стороне пресное озеро, пошел.
       С пересохшей глоткой, горячими глазами видеть, видеть голубое, залитое в стороны и далеко вперед...
       Первые лужи начались, близко к берегу. Прозрачная вода, красновато-зеленоватые кубики каких-то минералов на кочках под водой... Лёг, глотнул. Рот сожгло, показалось.
       Добрел. Лежал на песчаном берегу, пил, пил прямо из озера, а рядом вертели головками на длинных шеях высокие белые птицы, не боялись. Смотрел на них, прижавшись щекой к песку. Снова подполз к воде, пил... напитывая тело свободой движения. Свободой, дающей возможность стоять на ногах.
      
       "Озеро, ты еще есть на белом свете? Ты не выпущено в пыль каналами, не отравлено тупостью человека?" - думал Тонцов, работая в номере карандашами по бумаге. - "И птицы те не застрелены... пусть будут живыми и сейчас. Они в Индии сейчас? В Азии остаются на зимовку? Они не пугаются человека так же?"
       Александр любил творчество, происходящее из впечатлений, и, как обычно по памяти, но и пройдено через что-то... рисуя дом века восемнадцатого на берегу Дуная, пустил рядом с добрыми людьми гулять белых тех птиц.
      
       - Мы все жили зря, - согласился и воспротивился Тонцов, печально походив по номеру, открыв окно и разглядывая братиславские крыши, красивую близкую и прошловековую архитектуру...
       И птицы - зря?
       Нет, они ведь не люди, не бывает так много злобы в природе животных...
      
       ...живых, обладающих небостью...
      
       Мы, люди, жили зря, подопытные для партийной, советской, черт знает какой на самом деле диктатуры власти. Подопытные для политических, экономических, моральных, химических, физических экспериментов. В каком пласте человеческого бытия будет следующий Чернобыль?
      
       - У тебя сильно закодированная, непонятная картина, - сказала Елена в те мягкие первой снежностью и встречной ласковостью дни. - Почему композицией резиновые сапоги, расстеленная тряпка, стоит девочка? Зачем, не связанное смыслом?
       - Моя мама. Вся засекреченная... моя вся картина, моя. Мама в возрасте десяти лет. После войны за горсть пшеницы сажали в тюрьму. Бабушка работала в колхозе, на зерновом складе таскала и насыпала мешки. На заработки всегда надевала резиновые сапоги. Придет вечером, а мама моя, тогда девчушечка, встречает с расстеленной на полу чистой тряпкой. Бабушка снимет сапоги, их перевернет, вытряхнет пшеницу. Потом зерна и сварят. Так и спаслись во время голода, выжили. Они прятались ото всех, и картина изнутри получилась засекреченной, рука моя так, что-то другое показало...
      
       И вспомнил.
       - Я тебе в Москве рассказывал, - говорил за обедом в богемном ресторанчике Штефан, - как у нас в воздухе распался на части пассажирский самолет, купленный у вас. Много людей погибло, горе, а ты почему рассмеялся в Москве?
       - Штефан, я не циник, я сочувствую... Знаешь, у нас, у русских, от страшного уже хохочет. Такая защита, упреждение, с ума чтобы не сойти. Слишком часто и слишком много ужасного у нас. Расстрелы, голод и еще голод, повсюду подавление способности мыслить свободно, творить... мы научились хохотать... а, мы договаривались не лезть в политику?
       - Александр, я не о политике, я о распавшемся самолете...
       - У нас начнешь говорить, и от щепотки соли до темы расстрела - две фразы. Такая история...
       - Александр, я понимаю сейчас... ну, правильно и не обижаюсь, как ты смеялся в прошлый раз.
      
       ...Тогда Елена посмотрела на резиновые сапоги, тряпку, ожидающие голодные глаза бледной девочки и потребовала сподвижничества.
       - Я сегодня останусь с тобой. Ты работай, я приготовлю ужин, я помогу!
       - Хочешь поужинать? Кашу рисовую сварил...
       - Зачем раньше, чем я предложила? Ты сказал, тебе проект дурацкой Доски почета утром худсовету сдавать? Давай начну подготавливать выкраски, вырезать и склеивать детали для макета!
       - Пол у меня холодный, не прогревается. Морозы, - засмеялся, - в углу дальнем иней выступил, видишь? Поэтому кровать близко к печке передвинул. Самая лучшая твоя помощь - нежность, образ небесного, небость... Забирайся с ногами на кровать, укрой плечи шалью, читай... Я поработаю, гляну и обрадуюсь. Быстрее с этой мурой закончу, когда есть к чему стремиться.
       - К большим деньгам?
       - Они всегда горят соломой, чепуха. Закончу, и к тебе...
       - Солома тоже нам пригодится!
      
       Выдумывал. Красил куски бумаги, намечал, вырезал, выклеивал формы, крепил к макету.
       Елена читала, обернув поджатые ноги полушубком, алея щеками, и воспринималась через напряженный электрический свет трудным поездом, самим локомотивом, тянущим в гору остальное.
       За полночь устала. Дотронулась лбом до книги.
       Ни копейки в кармане и утром возможность получить много, на что заниматься творчеством - хватит. И не выключить верхний свет над озабоченным лицом девушки спящей. По окошку звенящие шорохи надуваемого снега, сказочные подвывания ветра на чердаке, как в веке восемнадцатом, и да неужели есть где-то яркие от электричества города, большие теплые залы, позолота и бронза, женщины в бальных роскошествах красоты, мужчины в смокингах, одежде "проклятого загнивающего Запада"?
       Ножницы. Кисти. Краски. Старый полушубок в ногах спящей Елены поверх - приятно, что вчера из прачечной, - пододеяльника ватного одеяла. Прохладность, наверное, на подушке вокруг распавшихся буграми волос.
       В поздней вымотанности проклятой необходимости зарабатывания презираемых денег, под запахом студености от стен обняла победителя горячим, награждающим нежнейшим венком, не просыпаясь и не...
      
       - Нельзя! Не целуй! Ну что ты пользуешься моей беспомощностью? Ну все видят, не целуй!
       - Да, хорошо стоять на твоих лыжах, удрать ты не можешь.
       - Обрадовался! Людей столько по парку бегает...
       - Я опаздываю! Позвоню!
       - Вернись на минутку! Снова... Не догадался? Еще раз на морозе поцелуй!
      
       ...невесомость свободы за твердостью запретов, плотность обязанности за прозрачностью...
      
       ...снежинки до весны! Зачем же горячая радость от мысли, что завтра последний день года, что год прожить, на целых триста шестьдесят с лишним дней меньше мучиться на земле... уцепиться бы за самый первый день года кончающегося и не сдвинуться в сутки вторые... так - тоже смерть? не движение?
       Зачем же все-таки радость от мысли, что завтра конец года?
      
       В день последний надземно спешил - дома по длинной улице с холма вниз-вниз-вниз, и взбегом на холм перед глазами, - пропадающая, прошлая русская роскошь фасадов, мезонинов, неожиданных балясин балкончиков, и неоштукатуренная серая силикатчина планированной ничейности. Свой, такой город-городок, пустой по всем субботам и воскресеньям. Пять дней суеты для тысяч людей с одним и тем же, заработать на существование, и два обязательно нежизненных дня. "Поспали, поели, в телевизор уставились, опять поспали, поели, деверь с бутылкой зашел, выпили..."
       Как в детском театре, пушистой чистой ватой наложены сугробы на крыши, между домами, на поле, высоком за краем городочка, и теплый без морозов снег, русский. Последнее воскресенье, последнее для краешка года чернильное по краям небо, запомнил цвета Тонцов, толкая дверь в свои сени.
       Повернул картину холстом от стены, поставил на табуретку, лучше улавливая освещение от лампочки, и от включенной гирлянды фонариков на ёлке. Вот отсюда, с левой стороны, войдет в комнату Елена, вот увидит... белое, пушистое, вызванивающее чистотой переплетение, кружево веток, спрятанных под белым инеем, - чистое под чистым, - и вечереющее темноватое небо за ними, хотя написанное светлой полупрозрачностью, и рубиновую частичку окна. То ли шторы, то ли абажур за окном тон дает, - видел, разглядывал, а если написалось - предназначено давно. Что в окне том рубиновом, что теплое оно, и тревожит ласковостью... почему-то...
       Вот отсюда, с левой стороны, вошла в комнату Елена, вот увидела...
       - Нужно тебе первое мое впечатление? Основанное на эффекте неожиданности, вспышке самого начального восприятия? Милый мальчик, милый, талантливый, мне показалось визуально, что ветки наклеены одна за другой, а за ними наклеен багрянец, скорее глубокого малинового цвета пластинка части окна, а затем пятым, может шестым планом начало небес, первая линия облаков, и... что, я длинно говорю, сразу анализирую глазами искусствоведа? Коротко скажу: очень нравится. Почти отсутствуют белые краски и ощущения снега, тайны доброты предвечерия...
       - Забирай. Мой праздничный подарок, с Новым годом.
       - Нет, она слишком удачная. На всякой выставке мимо не пройдут.
       - Тогда тебе дарить ерундовинку?
       - Милый Тонцов, ты не представляешь, прощаешься с чем. Ты остынь от работы над картиной, тогда...
       - Тогда так: подарил - так подарил.
       - Спасибо, - покачала распущенностью волос, выходя из ошеломления. - Ты щедрый, щедрый...
       - Мой второй тебе подарок... Как называлось такое в культурном обществе до семнадцатого года, я хочу сделать тебе предложение: выходи за меня замуж.
       - Где мы будем жить? В этом сарайчике, извини за прямоту? Здесь ребенка ни выкупать, ни на пол отпустить поползать нельзя.
       - Я сниму другую квартиру. Я художник, ты изучаешь, знаешь искусство, мы можем помогать и помогать друг другу, помимо отношений наших...
       - Милый Тонцов, сразу ответить... Ты меня,- вздохнула, - зажал в угол.
       - Мне не обязательно сегодня, завтра знать ответ. Давай пока будем считать себя женихом и невестой, и встречу Нового года одновременно и вторым праздником, нашей помолвкой?
       - Так? По крайней мере у меня остается право выбирать решение. Сильно ты натопил сегодня, - свернула, видимо пробуя посмотреть со стороны.
       - На улице вокруг нуля, и у меня без ветра сразу потеплело.
      
       Друг Лёва налил и выпил третью большую рюмку водки, горбился, разводил руками и смыкал широкие ладони:
       - Право же, господа друзья, я не ведаю, что вам посоветовать. После последней выставки мне сказали, я второй после Петракова график в городе. Я могу говорить с вами о технике офорта, а жениться вам или нет - ваше дело. Мне нравится праздновать сегодня в вашей компании, давайте разольем, - взял бутылку, красноватый, зеленоватый под ёлочными фонариками.
       Он пил и говорил, и наливал без тостов. Попробовал лечь спать на табуретке. Пришлось одеть спящего на полу, поднять, тащить по раскисшему снегу несколько улиц и поворотов, и на восьмой этаж дома с отключенным лифтом.
       Среди пьяного в новогоднюю ночь города с шатающимися по знакомым компаниям стоял домик с незапертыми, удивился Тонцов смелости Елены, дверями. Счастливейший постоянной улыбкой Карел Гот из невидимой никогда салютной Праги поздравлял с Новым годом, светила ёлочка, вполне удобно в полусумраке смотрелся стол с полусъеденным, полувыпитым, и что? Сидеть, смотреть через телевизор на счастливых в Европе заграничной? Чего-то самому начинать? Да с действия какого может появиться чувство праздника, и именно необычного, новогоднего?
      
       Тонцов разглядывал привычно и запоминал радостный с детства цветной воздух ёлочного кружения...
       Позже он вспомнил удивительное снова: на улице с пьяными мужичками в домике не запершись - смелая, обрадовался, - лежала на тахте юная женщина с глазами закрытыми и безразличием к хлопнувшей при входе двери. Отсвечивающие колготки поджатых ног, блестящие кружева белой блузки схватывали блики и красились серебристостью телеэкрана.
       -Мой суженый, где был ты так долго?
       - Друга домой отвел. У него слетели очки и потерялись в снегу, без них работать не способен. Ты не можешь устроить срочный заказ, в один день сделать новые очки для него?
       - Обойдется, не ребенок. Сам он устроит. Шампанского налей! - потянулась, отгоняя дремоту. - Выпьем и поцелуемся?
       - Поцелуемся, выпьем и поцелуемся!
       И осталась сидеть на коленях, узкостью плеч оперевшись на полукружье твердой руки.
       - Позвал лишнего, втроем мы праздновали зря. Наряжалась, украшалась, и осталась одна, никому не нужная. Одна, жарко. Закрыла глаза и представляю, слыша песни с улицы: сейчас ворвется в комнату и в жизнь мою сразу орава сексуально злых мужчин, сразу увидят юную, великолепную, потягивающуюся, не ледяную...
       Рука, упавшая на ее губы, заткнувшие назад слова те, плывущие на подходе, протащилась, разваливая кнопки и кружева в стороны, рука въехала по скользкости капрона под ткань и вернулась по горячей гладкости нежной кожи, - прогнувшись мостиком, смыкающимся взглядом помогая убрать последнее, юбку, сгофрированную поперек, распрямившись, Елена благодарно вытянулась, удлиняясь заброшенными за голову тонкими руками.
       - Вот теперь лей шампанское, жених! Из бездонной рюмочки, - улыбнувшись, показала на ямку вокруг пупочка, - пил когда-нибудь? Из рюмочки у женщины другой?
       Вскочила, села, отведя колено в сторону. Приняла граненый стакан за края донышка.
       - К Татьяне забегали, помнишь? У нее груди длинные, широкие, полные. Вялые, наверное, так колышутся... А мне нравятся мои, маленькие и твердые. Довел ты меня, как лифчик надеваю - сразу ты нужен. Ты не видел тогда... Татьяна сидела обнаженная, в позе женщины с картины Дега, причесывающейся, талия у нее узкая, бедра сразу широкие, перевёрнутой рюмкой. А? Появилось желание посмотреть на мою подругу?
       - Пока не появилось.
       - Откровенно скажи, не бойся. Я не провоцирую, - усмешкой пригласила для пощечины, - и не накажу.
       - На тебя не нагляделся, к другим не тянет.
       - Дна хочу, давай до дна? И вино из стаканов и тугие желания из глубины моей освободи, выгони бесноватость мою до пятого пота, молчаливый, стеснительный... ты, где тихое болото, где черти наиогненные водятся...
      
       ...ясной оконной глубине застегнула все кнопки, причесалась, светлая, как спавшая безмятежно всю ночь, подвела мягкие черточки по краям глаз. Села за стол напротив.
       - Нет, ты рядом не устраивайся, а передо мной. Слушай молча. Ты самый пожарный мужчина в постели, ты самый добрый в жизни бытовой, ты самый талантливый в скучной провинции, и я никогда не выйду за тебя замуж. Завтра уезжаю в Питер. Честно говорю, как другу, там у меня жених, за неде­лю раза по два, по три на телефоны тратится. Он военный, профессия надёжная. Еду к нему и выхожу замуж.
       - Как же я без тебя?
       - Согласись, я могу выбирать? Я свободная, или чем-то обязана тебе? Извини, на голенькой на мне не наскакался?
       - Поверить не могу.
       - Пройдет. Я ушла. Картину занесёшь, когда будет время и желание.
       - Понял! Испытываешь?
       - Может быть. Всё объясняют одним дуракам.
      
       - Сашенька, - почти плакал неожиданно опохмелевшийся дядя Володя, жил он через три двора, - ты как сын мне родной, вот прямо как родной, вот честное слово, вот ни рюмки ты мне, ни полбутылки не пожалел, прямо как сын ты мне родной, пожалел, обрадовал, с Новым годом, Сашенька, отгладил душу мою тоскующую, вот как сын мне родной, честное, честное слово! Бабка водку спрятала, пожадничала, ну её! А ты сын мне родной, люблю, поцелую!
       Тонцов думал о полынье утреннего разговора и улыбался. Жить не хочется в очередной раз. Даже испытаниями, напоминающими русские народные сказки.
       "Всё объясняют одним дуракам...
      
       ...Тушью, карандашиком, акварельными подсветками, - боясь испачкать ковёр, Тонцов работал в гостиничном номере посреди Братиславы, линиями и цветом рассказывая всплывшее из-за упавшего в Лету десятилетия, работал, полностью доверяя своей душе.
       5
       Александр положил в пластиковую сумку две бутылки русской водки, расписные деревянные ложки, подождал звонившего из номера Штефана. Пошли вниз. В холле Штефан чуть не наткнулся на поставленный чей-то чемодан, заглядевшись на женщину: короткая зелёная юбка, белые чулки, высокие, закрывающие колени сапоги.
       - Твой размер?
       Штефан внимательно нахмурился.
       - А-а! Ну, я понял! - засмеялся, - да, примерно подходит! - оглянулся на яркий за стеклянными дверями холл.
       Автомобили бесконечными рядами останавливались на ночлег вдоль тротуаров. Тёплый здесь октябрьский ветер лениво догонял, лениво прижимался к земле, к стенам. Вокруг гуляющего пожилого человека носилась такса.
       Выгодная для России собака, - махнул сумкой Александр. - Я читал, у нас одна хозяйка выпустила без присмотра погулять кучерявую болонку, собачка прибежала домой лысой.
       - Лысой? Она заболела? Отравилась?
       - Кто-то поймал и обстриг шерсть. Чтобы носки связать, что ли?
       Штефан засмеялся.
       - Хо, какой рекорд для книги Гинесса! На несколько минут пустили, она осталась без шерсти! Носки из собачкиной шерсти чем-нибудь особые?
       - Не знаю, Штефан. Шерсть, связать можно. Носки в наших магазинах пропали больше, чем полгода назад.
       - Как страна может жить без носков? Это, прости меня, не культурно.
       - Видишь. Штефан, опять... Начали с остриженной собачки, и тут же ткнулись в проблему заката социализма вручную. Комедия, мы скоро брюки будем шить из бархатных красных знамён, других тканей в магазинах найти нельзя.
       - Александр, если тебе нужны брюки, ты можешь мне показать какие, и я...
       - Последствия, Штефан. Не только мне, очень многим нужна свобода, а дальше мы сможем... Ты сам понимаешь, только от нас самих зависит, уважать себя или оставаться дожидающимися подачек в лагере социализма. Мы срываемся на политику, а она мне и дома отравой надоела. У вас так долго удерживаются зелёными листья на деревьях, как в Азии. Я когда-то был в октябре в Киргизии, похоже, по теплой погоде. Там у меня родственники, и в эти дни я обещал приехать к ним, а оказался в другой стороне. Там такие же крупные, пахнущие розы.
       - Я рад, моя страна напоминает тебе счастливое. Зайдем сюда? Ты хотел видеть наши вечерние кафе.
    Низкий гул доверчивых голосов, возбуждающие запахи вина, кофе, сигаретного дыма приятно забрали за раскрытой Штефаном дверью. Сели за столик. Подошел официант, приятный в черном, с белым воротником сорочки под тонким галстуком.
       - Ну! - утвердил ударением Штефан. - Думаю, можем выпить по рюмочке здешней, нашей, для вступления.
       - Ты хочешь?
       - Ну, - не посомневался, - нам здесь рады, - положил ладонь на руку Тонцова. Посмотрел на полки за стойкой бармена и заказал на словацком. Кивнул, и Тонцов поблагодарил на русском, когда официант расставил рюмки с прозрачной и маленькие чашки с кофе.
       - У меня впечатление, Штефан, словно отыскиваю, отыскиваю и вот-вот встречу где-то в Европе, на улице или в кафушечке Мартироса Сарьяна, Пикассо, нашего Максимильяна Волошина... Здесь сильная тоска по ним, здесь больше ощущается их бывшее присутствие и кажется, они и сейчас близко, с ними поговорить нужно... О чём я, ты понимаешь?
       - Скажу, для художников знать уважаемых Мастеров старших в течение века настоящее желание. За твой приезд...
       - И у меня весь день впечатление освободившегося и свободе своей не поверившего, пока. У нас есть чертовы проповедники, и политические, и товарищи писатели, учат и учат: не хвалите ничего заграничное, не обличайте нашу действительность, не занимайтесь очернением. По телевизору одного из них показывают - в Америке врёт, расхваливая нашу нищету, а назад, кадры из аэропорта показали, тащит несколько чемоданов барахла для всей родни и дефицитную радиоаппаратуру. Я могу говорить, как есть, хотя наша страна докатилась до позора на виду у всего мира. И больно, но лучше правду. Мы не опоздаем в гости?
       - Они от нас близко, близко.
       ...близко едет, - подумал Тонцов. - Может быть, теперь в такси по городу.
       И почувствовал любопытство, как перед раздвигающимся занавесом неизвестного спектакля.
      
       - Мне нравится это кафе, - сказал Штефан, долго поглядев куда-то в дальний угол. - Ну, когда я учился студентом, приходил сюда вместо скучных иных занятий. Одна поэтическая девушка сидела за столиком и молчала, и смотрела на меня. Ну, сочинила стихи, как любит меня.
       -Сочинила любовь?
       -Извини, я не понял?
       -Выдумала, сочинила любовь?
       - Ааа, нет. Смотрела на меня. Глазами всегда видно чего в человеке, знаешь? Иной раз мысленно скажу ей, ну, не тогда, в наше время, да? Скажу: девочка, как живёшь? Пусть ты сочиняешь стихи для всех людей...
       - Бенк-бенк. Есть болгарская песня, бенк-бенк. Поют - мы были детьми, бегали вместе и играли в игру бенк-бенк, и выросли - где наша игра?
       - Да, Александр, мы все одинаковые. Хочу предложить выпить за то, что ты, русский художник, впервые приехал из Советского Союза без сопровождающих и указывающих верный путь товарищей. Чтобы нам, художникам, легко встречаться в любой стране. Свободу - свободным.
       - Бенк-бенк?
       - Ааа!.. Да, бенк-бенк...
       - Приятные лирические дела - заботы... Человеческие. На моей улице живёт пожилая пенсионерка. Она стоит зимой и летом возле дома, ничего не просит, не берёт, а с каждым прохожим здоровается и сообщает: я с пятнадцати лет горбатила за нищую старость, смотрите внимательно на свою жизнь.
       - Как понимать мне горбатила? Она имеет... ну, кривую спину?
       - Горбатила - работала на тяжёлой физической работе. Может, так протестует, может - что-то с психикой, глубокое потрясение...
       - Да, да...
       - И так хочется для нее человеческих, грустных, но приятных воспоминаний, бенк-бенк...
       - Да, я понимаю теперь новое слово горбатить. Значит, каторжная работа, так? Обиженную бабушку можно полечить не таблетками, теплым домом с цветами рядом и... ну, продуктами высоко полезными.
       - Штефан, у нас многие старики постепенно понимают, что они обворованы своим же государством бредовых политических идей. И для них уже не успеть сделать хорошее, государство обанкротилось, денег нет для своих людей. Хотя режим в Афганистане и кое-где еще, наверное, где коммунизма бредовина насаждается по-прежнему, всё живёт на деньги нашего народа. Позор для страны, начали открываться столовые для нищих. Как-то нам постепенно нужно разобраться, взрослым мужикам. Переменить, всегда так у нас не будет.
       - Думаю, Александр, нас ждут? Пойдем на пути дышать розами свободной Словакии, разными цветами. Знаю, они не умеют управлять танками.
       - А, сквозь лепестки роз приятно целовать женщин?
       - Ну!? Объявим завтра в газетах!
      
       ...раскрывшиеся, влажные от росы лепестки розы, раскрывшиеся, влажные вздрагивающим ожиданием лепестки красных губ без слоя помады...
      
       ...посветлевшие, мокрые от воды кухонного крана розы встряхнула хозяйка дома Соня, прижмурилась, улыбаясь вспыхнувшему запаху.
       - Первый раз русский художник у нас в гостях! - перевёл Штефан и добавил: она говорит, ну... сильно удивляется твоей галантности, что... какие слова? а! твоему вниманию к даме.
       - Мне можно походить по комнатам, увидеть всю квартиру? Штефан, я любопытный, как первый человек на Луне. Я первый раз в квартире европейской, за границей.
       Петер, муж Сони, тоже внимательно слушал, переводил своему другу Виктору.
       Прошли по всем трём комнатам. Побыли в четвертой, мастерской. Начинаемый холст стоял на мольберте.
       - Он от запаха масляных красок имеет желание взять кисти, - перевел Петер Виктору о Тонцове, - он был со Штефаном в кафе, после рюмки водки до кистей не дотрагивается.
       Послушал Виктора. Улыбнулся, перевел:
       - Виктор предлагает дотрагиваться сегодня до рюмок, праздновать встречу с первым здесь, в доме, художником из России.
       ...встретил краем рюмки своей края рюмок всех, две свечи зажглись, свет верхний погас, Штефан осмотрел гриф гитары, популярнейшей битловской мелодии перебросил лет... назад...
      
       ...в семнадцатилетие, где битловские мелодии были то ли запретными, то ли полудозволенными, но все равно "растленным влиянием загнивающего Запада" - на политинформациях, - и все равно поразительно гармоничными.
       "...сталкивающими духовно незрелую молодежь, идеологически невыдержанную, в зловонное болото буржуазной так называемой культуры, в отличие от высокосознательных, идейных песен Пахмутовой на слова политически правильного поэта Добронравова, отражающих тему труда во имя построения светлого близкого будущего, приближаемого нами ежедн..."
       - Я занимаюсь и журналистикой, учил ваш язык в Киеве, - взял и начал раскуривать трубку Петер, вдумчиво вокруг вертикальной морщины сдвигая брови. - Скажи, Александр, не для газеты, для знания вашей страны. У вас будет гражданская война?
       - Она невозможна в стране с ядерным оружием. Смотри: один из отрядов захватывает ракеты с ядерными боеголовками и предъявляет ультиматум Кремлю?
       - Да, предполагаю.
       - А если Белому дому с требованием срочной военной помощи? Если Праге? Или просто психически не того? Нет, невозможно.
       - Но у вас сейчас идет гражданская война на Кавказе!
       - Пока не гражданская война, пока преступное неумение правительства всей страны защитить жизни людей от политических местных расчетов.
       - Александр, есть еще миф о доброте русских людей. На самом деле миф или на самом деле правда?
       - Правда. Лжи о нашей стране много, я тебя понимаю, у нас уже много протестов против лжи официальных газет, радио, телевидения. Особенно добрые люди в русских деревнях. Кто беднее, тот и добрее. Как-то так получается.
       - Ваши туристы, как Горбачев, знают одну песню "Подмосковные вечера"? Разучивают специально?
       - Могу спеть... я не турист, да? Могу спеть "Топ со смыком это буду я".
       - Пойму как гоп и смык?
       - Гоп со смыком это буду я. Хороша компания моя. Я в Париже подучился, а в Одессе я учился и приехал в милые края. Блатная песня, перевести гоп и смык... выпьем побольше, и само переведется. Виктору объясни, переведи, смотри как слушает и не врубается.
       - Ты спрашивал нашу еду кнедлики! - обрадовался горячим запахом внесенного Штефан. - Пробуем сейчас, а вот сухая сильно, ну... с перцем много домашняя колбаска. Господа, возвращаемся к стаканчикам!
       Выпили. По головам, по настроениям пронеслась приятная новая волна. Начали кушать.
      
       ...как будто кто-то посмотрел, но не из сидящих вокруг стола.
       Черная глубина пространства в коричневой раме картины над диваном. Почти озеро. Почти домики, сверху и сбоку, как из самолета перед посадкой багряные полуконтуры женщины, пропадающей в пространстве, вырывающейся из глубины горящими наметками тела, не абстрактно, не реалистично выписанного. Тревожное электричество живописи...
      
       -Соня рассказывает, - перевел Штефан, - радостные впечатления. Ее выставка открылась в небольшом городе рядом с австрийской границей, она где училась и родилась. Она получила приглашение приехать с выставкой в один наш город и в Австрию.
       Петер закурил трубку, внимательно сдвинул брови. Еще раз понюхал воздух. "Только бы не о политическом мифе спросил",- подумал Тонцов.
       - Господа, - как о самом важном сказал Петер, - у меня впечатление, что в духовке начинает гореть пирог. Жена моя сильно художница сегодня, и забыла?
       6
       Трудно всматриваясь, пробуя лучше различить и запомнить тусклое на неотстроенном телеэкране, плавающем без объема всего аппарата, Тонцов почему-то помнил, что вот-вот проснется, и торопил течение кадров.
       На цементную вазу в середине не работающего фонтана кто-то привязал большой картон с надписью: "КПСС - чума двадцатого века". "Митинг запрещен! - кричал в мегафон милиционер, - не собираться больше трех! Больше, чем втроем мировые вопросы не обсуждать!" "А мы не на митинг собрались, - убеждала старушка, - мы в очереди стоим. Объявили вчера, на резервный талон будет производиться выдача по одному секретарю партийному в одни руки. Персональным пенсионерам по одному генеральному секретарю, а нам по простому". "Да, мы тут выбрали наиболее достойных в комитет спасения и станем отслеживать, генеральных пусть не подменяют простыми, товарищ господин милиционер". "Бабка, тебе-то на что секретарь?" "А против заразы, сказали, вместо прививки. Видишь, написано чума века нынешнего? Простыней на карточки не привезли, яиц нет, из круп одна пшенка в раздаче, спички кончились на той неделе, а секретарей, сказали, хватит на всех, общим голосованием в Москве и по городам хоть простых, хоть генеральных делают". "Мы, товарищ господин милиционер, комитетом спасения отследили все прежние факты подмены секретарей коммунистических секретарями так называемых демократов, снова отследим и доложим куда следует, опыт работы имеется по части организа... бюро исполко... президиум в соста ственноручно... обжалованию не подл еж... бббб... уууу... уу... б...
      
       - Где у них головы? - удивился Тонцов обалдело. - Штефан, разве мы очень, очень много выпили?
       Это я сам спрашиваю, понял, не просыпаясь. Это отросли новые разные головы и говорил тот памятник в сквере здесь, гранитные три фигуры без голов на трехметровой высоте, ночью на них наткнулись. Хороший город, без бандитов, ночью получается в темных аллеях бродить, - отметил во сне.
       - Александр, смотри последний раз. Памятник Гомулке, нашему Брежневу, с соратниками. Головы сняли, памятник на днях уберут совсем и не поставят нигде, уничтожат.
       - Значит, нам еще можно пить. Я испугался, стоят, а голов нет. Подумал, с моими мозгами не в порядке. Давай сейчас найдем американского коллекционера и продадим безголовых за валюту?
       - Да, но они такие высокие, вместо сумки на плече не уместятся.
       - Ложь, ложь, ложь, Штефан. На каких только ложных истуканов нас молиться не заставляли! Через передовое в мире учение к язычеству... Ну их к чертям! Пойдем посмотрим, как в три часа ночи спят братиславские розы?
       - Розы, когда имя? О, в прозрачных шелковых рубашечках? Ну, с порозовевшими щечками и грудками? Ты говорил в отеле как? Твой размер?
       - Нет, у них тоже ложь, ложь и ложь. Вечная проблема, как с помощью сильного выжить в бардаке двуногой общности. Найдем настоящие розы, молчаливая мать-природа не обманывает. До того паршиво, знаешь?.. Хочется упасть на землю. Обнять, втиснуться в нее и умолять: забери, забери меня! Я не художник, я не тот Творец, я не могу переменить гадкое на прекрасное в моем времени!
       - Пока нам поможет, - вынул бутылку из кармана Штефан, - только я совсем забыл взять стаканчики.
       - Я научу тебя, как умеют у нас без стаканчиков. Вот так раскручиваешь, отмечаешь ногтем и пьешь точно до отметки, но чтобы милиции близко не было, арестуют и в камеру.
       - Не опасайся, ты не в своем социалистическом лагере. Давай теперь я. Ну, думаю, роза в номере твоем скучает? Нам идти несколько улиц. Я днем предупредил внизу в отеле, ее запишут жить и дадут второй ключ.
       - Господа не Боги запишут жить... Спасибо, приятель, за все заботы. Черт его знает, во что я лезу. Надо бежать, бежать, и чтобы впереди было солнце. А мы там жили зря, мы бежали, а впереди была пустота и пустота. Какой маразм! Народам постановлением начальников соцлагеря разрешают такую-то музыку, такую-то живопись, только эти книжки и запрет говорить, что думаешь! Два шага оставалось до команды по радио на всю страну: "Всем спать на левом боку! Всем повернуться на правый бок!" А я не раб. Я ненавидел их заботливость и люблю только свободу. Я дурак, я никогда не понимал, чем социалистическое дерево отличается от капиталистического. У нас еще осталось в бутылке, Штефан? Хорошо мне с тобой, хорошо. Есть государство внешнее, и есть государство внутреннее, понимаешь? Каждый человек - индивидуальное государство, и зачем нам в стадо, зачем нас ненавидеть, зачем по душам нашим и по телам ездить бронированным маразмом убийства? Мы художники, мы и наглотавшись вина понимаем, что уродовать вокруг себя ничего нельзя...
      
       Сейчас досмотрим, сейчас, - подумал, что надо убедиться и во сне.
       - Ключ ты не должен спрашивать, - напомнил у входа в отель приятель.
       И в три часа ночи люди выезжали, другие вносили чемоданы. Никакому швейцару ничего не потребовалось объяснять, визитки хватило. Поднялся лифтом, придавил вниз дверную ручку. Перед телевизором сидела коротко остриженная...
       - Здравствуйте, молодой человек. Вы меня не узнаете? - Нервно подошла, обижаясь капризным голосом.
       - Привет, Елена. Я тебя слишком давно не видел, ты переменила и прическу, и одежду, и я заранее виноват, весь вечер застольничал в семье художников и со Штефаном бродил по ночной Братиславе, а у нас кое-что оставалось для бесед на разных улицах. Я рухну спать.
       - Жду, жду... У меня свой чайничек электрический, заварю тебе крепкого, свежего. Китайская заварка есть.
       - Заварим, закрутим... Для тебя прилично жить в одном номере со мной?
       - Здесь удобно и уютно.
       - А муж?
       - Жена Цезаря вне подозрений.
       - Мне прежнюю ночь говорил он и говорил во сне, прегадко требовал выяснить, его ты женщина или моя. Надоел, во сне. Где он? Давай выяснять.
       - Он поехал в командировку куда-то на Ближний Восток. По документам я поехала в гости к местной подруге.
       - Ну и хрен с ним, пусть мотается по пустыням, пока в лоб из своего же советского гранатомета не получит. Да, у вас там разведки, контрразведки. В чемодан тебе телекамеру с передачей на нашу группочку войск в Германии сослуживцы мужа не сунули?
       - Я сама укладывала вещи.
       - Мне безразлично, я грубо шучу. Мадам, заранее извините, если ночью мне придется пообниматься с унитазом, я вкушал напитков больше, чем...
      
       Точно, приснилось, подумал Тонцов и проснулся. Утонув в большой мягкой подушке, на кровати соседней спала Елена. На тумбочке стакан красно-коричневого чая пересвечивался на фоне окна, бликуя.
       Налив горячей воды насколько позволяли края, Александр растянулся в ванной, нырял и головой под воду, грелся, резко охлаждался под душем, брился, опять застывал под холодной, краснел, накаливаясь от верчения крана с красной полосой. Вертикальность предметов стала устойчивой. Завернулся в самое большое полотенце, вышел.
       Прикрыв руками с обеих сторон груди, в обтяжных светло-кремовых трусиках стояла перед шкафом Елена, выбирая одежду. Карандашом не на бумаге, на будущее виолончельные прогибы талии, сжатой над бедрами.
       - Да, удачно ты сохранила фигуру...
       - Доброе утро...
       - Извини, доброе утро. Я чем-нибудь оскорбил тебя вчера, ночью?
       - Ты был счастливым, хотя и лихо врезанным. Не обидно. Я на твоей рубашке увидела пятно от какого-то соуса, и постирала. Ты уснул, а я стираю и как дура плачу. Не знаю, почему. Как ты чувствуешь себя? - добавила озабоченно.
       - Как всегда. Я редко знакомлюсь с алкоголем и не знаю утренних проблем похмелья.
       - Прости, я не могу повернуться к тебе неумытой... Я под душ пошла, извини...
       Тонцов осмотрел брюки. Они остались чистыми и довольно отглаженными. Достал из шкафа рубашку, галстук и натянул пуловер, купленный когда-то в Риге. Сразу стало интересно: что там, в стране родной? Включил круглосуточные новости американской телекомпании. По кувейтской пустыне пылили танки. Японцы демонстрировали новый автомобиль и долго показывали слишком необычный, что ли, его двигатель. Горбачев затягивал нижнюю губу внутрь рта и ограждающе ставил перед собой ладонь. Полоской потянулись пустые московские прилавки. Твердый лицом, чего-то утверждал Ельцин. Текст давался на английском.
       Елена явилась. Разобрала волосы, прижатые шапочкой для душа. Объяснила себя в завязанной над пупком блузке, без юбки:
       - Милый Саша, я не люблю сразу одеваться, натягивать одежду на влажное тело. Моя вольность тебя не смущает, я уверена. Любуйся, художник...
       Со всех сторон подарки...
       Тонцов пересел ближе к свету окна, забрал альбом крупного формата и фломастеры. Узкая поднятая рука с гребнем, легкие к пальчикам женские ножки, изогнутый край кружева почти не застегнутой блузки, штрихами, длинными линиями, впечатлениями...
       Немного вздрагивая фломастером на первом листе.
       Оглянулась.
       - Видимый из окна костел рисуешь?
       - Тебя. Ме-ша-ет! Мне нужно к тебе привыкнуть и смотреть спокойно, как на модель.
       - Постоянно как на модель?
       - Когда работаю,- отмахнулся из-за беспредметной перегородки.
       Присела на банкетку перед зеркалом. Выбирая, меняя местами, разложила розовые, серебристые, элегантные европейские флаконы, тюбики, коробочки, баллончики, щипчики, кисточки, салфетки. Опустила блузочку на ковер. Горной мягкостью цветущего урюка пахнущий крем под высоко поднятый подбородок, пальчиками растягивающими вниз...
      
       ...унылые, терпеливые лица полутысячной очереди на улице, перед закрытыми до девяти утра дверями магазинчика. В двадцати шести градусный мороз.
       - Носки я из старого свитера связала, трикотажное старое спортивное трико на трусы поизрезала, сшила, чулки сделать хлопчатобумажные никак не могу, станок нужен, говорят, и не из чего.
       - В начале очереди сказали, такие чулки давать будут по справкам, только на покойниц.
       - На рынке чулки не покупай! Могилы разрывают, с покойниц продают чулки, говорили!
       - Греться бегала. С пяти утра очередь занимала, женщина в рябом пальто подтвердит.
       - Персональным пенсионерам особо выдадут, по удостоверениям и без общей очереди...
       - Сучки! Крохоборы! Всю жизнь руками не работали, на наших шеях катались в икре-масле! Погоняли да указывали!
       - Обкомовских начальников за толстые задницы да сюда с пяти утра, знали чтобы, до чего народ довели!
       - Все верно! Жировали и жируют! На вокзале сама видела, черная "Волга" мордатого привезла под самый вагон, по телику показывали его, облисполкомовского мордатого, из обкома туда перескочил уже, успел во власть новую, да. И с ним трое, и мордатые все, и все в тысячных дубленках, а и с ним еще дочка его мордатая в импортных штанах из этого... из этого, пятнистого джинса, кооператоры как ходят. И шесть шагов ровно к ступенькам спального вагона по двойной цена с купе на двоих прошли, мордатые эти встали ровно, как по телику отлет Горбачева показывают, мордатый к шапке рукой, военный будто, до свиданья, товарищи, дочь мою домой доставьте, не беспокойтесь ему, исполним, и им, гадам, нет очередей, нет очередей!
       - К следователям заберут, не кричи. Меж нами можно, а не кричи. Говорили, списки составляют, кто не с ними, мордатыми.
       - Дальше куда бояться? Дальше куда? Врали и врут нам мордатые, нисколько о народе не думали они и думать не хотят! Среди лесов живем, а на гробы очередь, до чего дошло?
       - Послом отправили писателя киргизского бывшего в государство Люксембург, маленькая страна за границей и все там есть, чулки и все без карточек. Он купит на партийные деньги ту страну, дома отдельные, землю, и начальники все, коммунисты, туда самолетом уедут, в газете читала, удерут, а мы голодать останемся. Кто из партии их добровольно вышел, за ними следят сейчас, ночью чтобы на самолете не удрали.
       - Слыхала, слыхала! Настоящего Горбачева подменили за границей, Райка, жена его, нового не признает, вместе их поэтому перестали показывать. Настоящий о нас заботился, новый налогами душить начал и товары велел попрятать, а цены втрое повысить на все.
       - Марь Серьгейна, за тазиками с ней стояли, тоже говорила насчет подмены евонова.
       - Ой, дома всем расскажу...
       - Трехсотрублевый шкаф будет стоить тысячу рублей, кровать с пружинами семьсот, на автобусы и троллейбусы до десяти копеек поднимут вместо пятака.
       - Говорили, до пятнадцати.
       - За аборт с обезболиванием соседка двести пятьдесят отдала и пятнадцать одноразовых шприцев.
       - Вот и дуры мы, сами издевательства на морозе терпим! Пошли бы, да морды толстые им порасцарапали! Сами дуры, сами виноваты!
      
       ...присутствовать на утренних чисто женских радостях. Мой личный художник, современный Эдгар Дега... Минуты, и создаешь новый рисунок причесывающейся женщины. Ты на земле бываешь?
       - Которой? Франца Иосифа?
       - Франца? Что вокруг тебя, кто перед тобой или что - видишь?
       -Да, теперь удобное освещение, зеркало рельефно на тебя отсвечивает.
       - Счастливый, весь при своем деле. И я, твоя звезда... Ты не из средних художник. Сама не ожидала, у понимающих дорого цениться.
       - Много лет не виделись, и знаешь, почему-то? Просто приятные слова?
       - Бранить меня не начни, милый Саша. Я позже подробней расскажу, почему вынуждена была... - обдула из балончика плечи, - бельгиец пристал, и я за удивительную сумму уступила ему твою давнюю картину из ранних работ, на ней рубиновое окно за перепутанностью веток, облепленных предвечерним голубоватым инеем. Каюсь, но я не думала, что дорого стоит она, что ты уже на европейском рынке... ты не обиделся, верно? Верно? - обернулась глаза в глаза.
       - Елена, картина была твоей собственностью. Я не хочу видеть ее и о ней знать, она напомнила бы ненужное.
       Не улыбнулась, помолчав.
       Изгибы ног покрылись колготками, как ветви сирени лаком дождя. Понравилась над коленками яркая зеленая юбка, прикрытая сверху мягкостью тонкого широкого белого свитера. Два узких металлических браслета на запястье правой руки, крупные кольца на мочки ушек, пушком с цветной пудрой по лицу, помада на губы, тонкими следами от кисточки черточки постоянного удивления по краям глаз, свежий лак на ногти...
       - Приятно мне наблюдать за преобразованием утренней женщины, - прищурился счастливо Тонцов. - Лепесток за лепестком раскрывается, добавляется к общей красоте... Смотрю, и настроение лучше и лучше.
       - Мужчина должен постоянно жить для зa6oты о женщине.
       - Когда бы я работал? - подошел, положил перед ней альбом. - Выбирай себе рисунок, пока не поздно.
       - Один? А другие?
       - Понравится - возьми несколько. Пойдем вниз завтракать, в кафе?
       - Как хочешь, я могу тебя и здесь накормить. Я помнила, что еду к мужчине, ты должен хорошо питаться. Я привезла с собой растворимый кофе, китайский чай, консервированные сосиски, свежие помидоры, копченую колбасу.
       - И сказала, мужчина должен заботиться о тебе. Пошли вниз, кафе здесь приятное. Маленький праздник. На тебя оглядываться будут.
       - Мы красивая пара,- мимоходом заглянула Елена в зеркало и, обернувшись, сама осторожно поцеловала.
      
       - Сойди с моих лыж! Бессовестный! Люди по парку бегают, видят! Пользуешься моей беспомощностью, хитрый!
       Город воскресный, русский, молчал в безветрии серебристыми ризами инея.
      
       ...дотронуться, - подумал в лифте отеля. - Так легко можно дотронуться до теплого тонкого плеча, ожидаемого несколько лет.
       ...исчезнувшего без надежды.
       ...возвращенного из ничего.
       ...из...
      
       И плечо, и вся она - рядом. Побеждай, если умеешь.
      
       7
       - Милый Саша, вот, как показывают в кино и пишут в книжках, тебе чашечка кофе, сигареты и пепельница, дверь я заперла, пусть и горничные не мешают. Садись и отдыхай.
       -Я позвоню кое-куда.
       - Почему? - насторожилась Елена. - В наше посольство?
       - Ты, - улыбнулся, - настоящая советская, только совдеповские могут понимать слова "кое-куда" таинственной угрозой. Со Штефаном договаривался созвониться, художник он, мой здешний приятель.
       - Он не заберет тебя у меня?
       -Только обрадуется моей занятости, а то гуляет со мной с утра до вечера, но у него и свои дела...
       Поговорил, положил трубку.
       - Вечером идем в Национальный театр на балет. Весь день, как слышала, мой. Наш, свободный. Я тут пьяным хожу, постоянно, от легкости свободы. Нет указаний партии коммунистов по поводу дозволяемой прически, одежды, возможных и нежелательных разговоров с иностранцами, запретов на теле и радиопередачи... Ты как проводишь свои дни?
       - Велосипед по утрам, не прогулочный, спортивный. Домашние приятственные заботы. Бассейн, трижды в неделю, круглый год. Я закрою окно? Речи с митинга слышны, надоело. Боже мой! В Германии митинги, демонстрации, тут тоже... А у нас, в России?
       - Это же самое. Призрак коммунизма, бродивший по Европе, проводить куда-нибудь стараются.
       - Я женщина, мне противна политика. Как ты жил?
       - Как дерево. Чего-бы не происходило вокруг, делал и делаю заданное природой. Опустошаюсь, накапливаю возможность, приходят темы. Пишу картины, рисую. Куда ты пропала после того Нового года, жестокого?
       - Резко бинт оторвешь от раны - скорее заживет.
       - Жаль, ты не стала моей женой. Ты изучала теорию искусства и историю, многим могла бы помочь, помимо лирических эмоций.
       - Ты сам должен был забрать меня и не отпускать. Все подруги выходили замуж, что мне оставалось делать? На твою бесконечную заботливость надеяться, на доброту без мужской жесткой решительности? Уехала в Ленинград, определилась. Он заканчивал офицерскую учебу. Спортсмен, партсекретарь на курсе, единственный сын большого партийного босса. Мы в Союзе недолго маялись. Его там же оставили преподавать после учебы, и некоторое время в Москве были. Дали первое звание старшего офицера, майора, - в Германию уехали. У него командировки начались секретные то в одну, то в другую страну, по торговле оружием. Звания кидали ему, побрякушки, медали так называл. Растолстел, спорт побоку. Сто двадцать семь килограммов с довеском.
       - Как же ты, та-ка-я изящная, обнимаешься с ним?
       - Хо-хо, я расскажу тебе, - прыснула, махнув ладонью, - как он сношается, бревно бревном.
       - Мне не нужно.
       Отпила глоток воды. Опять взяла сигарету, другую.
      
       ...как никто до тела твоего, до той моей дотронуться не смел.
       ...и не может...
      
       - Я тебе рассказываю, как увиденное не раз и надоевшее кино, чтобы забыть, выбросить.
       - Подожди пять минут, я послушаю новости американцев на русском, погнали у нас танки на Прибалтику или... да, слава интеллектуалам рижским, пока спокойно. Кошмар. Там живем, там.
       - Слушай, как зубодерня - твоя политика. Задолбанные вы там, и одной ней, ненормальные. Пускай по приемнику только музыка радует, согласен?
       А, надоевшее кино, чтобы забыть, выбросить...
       Документальный мой супруг то в Москву гонял, родителям своим без всякой таможни шмотки оттаскивал, то в какие-то командировки исчезал. Привез какого-то строителя социализма, кожей полужелтого, получерного, пили и пили, сказал быть угодливой с ним, не обижать отказами на капризы. Капризный, сказал, эфиоп, а документы подписать должен. День пили, ночь пили, утро, день, вечером поехали в театрик без вывески. Диваны в зальчике домашние, кресла, сценочка открылась - двое мужчин двух подруг целуют, раздевают в красных прожекторах, сношать начинают не шутя, - я обалдеваю, всего тоже хочется, вокруг да рядом на диванах кто сверху кто сзади, кричат да стонут, смотрю на документального, а он без проблем, а строитель эфиопского социализма зателескопил вовсю, брюки расстегнул и меня посадил до самых яблок, - пьёт рядом документальный супруг, можно, значит, нужно так. Согласен так согласен, я и не обижаю отказом. Там такое... вот, творилось, такое рассупонивание... Документального моего рыжая, толстая тоже забрала...
       Уехал желто-черный с документами - бизнесмен мой сшиб, на спину перевернул, начищенные мною же сапоги об меня вытер, - не знаю до сих пор, как кишки из пуза не повылазили, такая туша...
       - Ты не ушла, не развелась?
       - А куда я денусь? На улицу? В нищую страну парторгов, где хорошо живет кто при власти? Без работы в Германии, без права на жительство? Я дождалась, бельгиец появился у нас в доме, по его делам. Картину твою купил, просил сильно. Ты понял теперь, я деньгами за картину относительную свободу купила. Бельгиец в меня влюбился, замуж зовет. С документальным развестись не могу, он с каким-то секретным снарядом смылся на Ближнем Востоке, в бега пошел, когда слухи начались о нашем переводе в Союз. Власть отец его потерял, не тебе объяснять...
       Для меня на всякий случай бельгиец снял квартиру, чтобы в двадцать четыре часа через границу не отправили. Катаюсь на велосипеде по утрам, бельгиец документами для меня занимается, паспорт, визы, и вдруг твои здешние друзья через своих немецких меня разыскивают. Как дура сижу и реву, на поезд и сюда.
      
       ...возвращался, несколько часов побродив по милым тротуарам провинциального городка, в пустую комнатку на почти прошлого века улице, с теми же домиками, сиренями, тополями, пьяными песнями по воскресеньям...
       ...никто ни слова...
       ...остывшая печка и гнетущее одиночеств... гнетущие звуки, произнесенные самим же...
       ...вернуться с любой! Доброй. Не тратиться на душевные разговоры, имени не спрашивать. Разрядиться, выровняться, теряя злость на женщин всех и набираясь...
      
       ...теперь с блондинкой.
      
       ...теперь с высокой, в розовых летних брючках. Полные губы, а нежности, в самом деле, много в теле ее?
      
       ...теперь с полненькой, без лифчика под...
      
       ...кайфом алкоголя...
      
       - Работать, - затормозил себя перед осенью, глазами наткнувшись на закрасневшие ягоды... не же-е-ен-ских сос-ков - ягоды рябины, - да что же? Если любимая на них смотрела, и рябину теперь проклясть?
       Выдергивать самого себя. Самого себя, себя заставить, упросить себя, себя, себя...
      
       - А ты, безобманно взметнула брови Елена. - Ты знал других женщин?
       - Клин клином...
       Помолчала, восприняв жестокость.
       - Не... - поправила над ушком. - Не вышиб?
       - Да слишком не старался.
       - Тебе тяжело? Будь проще.
       - Мне... тяжело ошибиться. Ты предупредила, жена Цезаря принадлежит Цезарю.
       Опустила глаза. Подняла. Расстояния не осталось, и воздуха.
       -Цезарь... кто... я не говорила.
       Трудная ладонь прошла от локтя к браслетам, придавливая золотистый блеск солнечного света.
       Смотрела. Качнулась, станом.
       - Ну да, твоя я, - зашелестела шелуха тканей, выбрасывая наружу горькое, рвущее слезы из-под век, выглаживая душу нежностью к гусиным нервным пупырышкам над белыми скатами ключиц. Те же тугие колечки скользкой упругости, та же горячая влажность сущего запаха, и выпрямилась, прижавшись прогнувшейся спиной, теряя упругость ног и удерживаясь заброшенными руками, - "не торопись... долго... с тобой хочу..." - оступилась, теряясь вертикально в пространстве, нащупывая непонимающими глазами, куда упасть... куда вскинуть колени, плотнее придавливаясь к жесткости ищущейся повелительности, подчиняясь угаданным собственным движениям, плотнее, плотнее ища, как вырваться из себя, перелиться в себя другую, навстречу сладким, тонким потом бедра, разрывающейся растянутыми ногами ненужностью своему... Брови удивлялись и удивлялись, затягиваясь выше к распавшимся волосам и просветляя жестким мученичеством безобрывности лицо, губы сдавливались яростью ответа и схватывали поцелуй, сжимались, где успели захватить подбородок, веки, щеки, губы, тело вырывалось, зажимая не своими по силе руками и ногами, толчками круглыми лона, жалобный гаснущий крик неостановочного скольжения в пропасть вдавил тонкие пальцы в кожу, задерживаясь остротой ноготков...
       Возвращались.
       - Господи! - вскочила на колени и перекрестилась на Солнце, качнувшись, - спасибо, что вернул такого Сашеньку ко мне, не постылого, спасибо что меня вернул к нему желанной, я, я хочу с ним быть и радуюсь мужчине, Господи, прости грехи наши ныне, и присно, и во веки веков, и не ругайся, и береги нас от наказания, и дай радость навсегда, дай радости еще больше, Господи, и не отворотись не от стыда нашего!
       - Язычница, ночью станешь на Луну молиться?
       - На все звезды, на Луну! Он вверху, он и в стыдном вверх и вверх затягивает, в оранжевый вертикальный колодец. Прости меня, Господи, прости мне восхищения мои, возврат... Ты ведь учил любить друг друга, ты ведь возлюбивших освободил от стыда... Люблю знать себя женщиной, - посмотрела гордо и поцеловала. - Ой, ну сколько же тоски вместе с яростным обрывом внутри сразу исчезает, когда дрожь до кончиков пальцев достает, - бухнулась лицом в широкую подушку, растекаясь, удлиняясь в распростертое изгибами тонких рук, лодыжек...
       - Красивое стыдным не бывает...
       - Ага! - быстро повернулась веселым лицом. - Это у нас там любят показывать женщин в железобетонных комбинезонах. Ножищи чтобы толстые, тягловые, плечищи как в форме хоккеиста, и бицепсы... Буду бегать, на велике гонять, в бассейне щукой носиться, изящность тоже не с потолка сыпется. И буду свободной, -провела ладонью ото лба его до колен, - мне смешно, когда женщина ласковое, страстное ни дать, ни взять не умеет. Милый Сашенька, можешь возгордиться, - до дня сегодняшнего мужчина твердо помнился подошвами сапог.
       - Когда в Союзе была в последний раз? - свернул в другую сторону. - Не ностальгируется?
       - Два года назад. Замусоренная Москва и бедная, нищие на центральных улицах сидели, с плакатами про беды свои у Моссовета. Теперь еще хуже, знаю по телику, целый палаточный городок обездоленных. Возвращаться не хочу. Любить великую советскую, а не людей любимых, привыкать к постоянным унижениям, матерщине, магазинам без товаров, больницам без лекарств... Ой, я забыла рассказать тебе! У меня в Германии на немецком книжка вышла о Кустодиеве, подарю... а там что было? Указания, как творить по гостовским нормам? В газетке паршивой областного мозгомойства статейку размером в страничку не напечатаешь, ленинским догмам не отвечает!
       - О Кустодиеве с иллюстрациями?
       - Без них зачем? - подвинулась ближе, под руку. - Ансельм помог, знакомый немецкий скульптор, он заказ устроил, на книжку. Я пози-и-и-ирова-лааа...
       - Обнаженку?
       - Приятно, ревнуешь. Обнаженной до воротника. Он за год вылепил с меня четыре головки, в разных настроениях. Восхищался - восхищался, русская красота - красота... Дотронуться до меня надо, плечо поправить немного назад или что, прощенья просил и разрешения спрашивал. А сапогами советского офицера по женскому животу ходить можно, каблуки вытирать...
       - Не было, представь. И забудь.
       - Было, что в детский садик играть...
       - Так говоришь, будто от меня ждешь похожего.
       - Жду? - подняла бровь.- Да ты первопроходец!
       - Как?
       - Милый Саша, - успокоилась глубоким вздохом, но зарозовела щеками, - когда-то в перекошенной избушке я поняла, ты сильный художник, и рядом мне быть невозможно. Не любят в России сильных, всегда не любят. Талантливых, независимых. Ползуновские паровозы и сейчас кататься начинают здесь, в Европе. Твои картины вперед в Париже купят, чем в Москве.
       - Бог с ними, посмотрим, но ты почему тогда резко исчезла? Я настроиться на работу долго не мог, сильный... Тебе не лучше было держаться за сильного?
       - Сильных опасно знать... Милый Саша, ты своим таланом показываешь никчемность других, и не догадываешься? И мне оставалось ждать твоего во мне разочарования, да-да-да?
       - Да-да, дождалась обратного.
       - Ну, случается, слава Богу. А ты сильный, и тебя там не любят. Они не могут, значит и тебя нужно извести, последнее остается. Тебя на выставки берут?
       - Нет.
       - Мастерская сейчас-то есть, там?
       - Нет. Сам занял комнату в доме под снос, с дырявой крышей.
       - Знакомый маразм. Как твои картины купить в Европе здешней, коллекционер из Бельгии спрашивает, а в Европе тамошней мастерская, как, прости, конура бича.
       - Ничего... Болтаем, теряем время, болтаем, - забродил пальцами, по скальзываниям с высокой гладкости, не заставляя прижиматься щекой, плоским животом нерожавшей, распахнутостью переброшенных, стягивающихся с обеих сторон выгнутых бёдер...
       8
       Тонцов наблюдал редкое для себя, - как мягкими, внимательными движениями Елена собрала прозрачность чулка в ободок, сгустившийся цветом и невесомый, задев пяточкой красный край кресла, нагнулась, обтянула узкость ступни и поправила, огладив, - растянула высоко, уже и вторую ножку из белой превратив в персиковую. Потянувшись руками, встряхнувшись, столкнула с плеч задержавшуюся прозрачную рубашечку и красивым произведением природы вертикально, удобно вложилась в футляр длинного, узкого в талии платья, открывшего косые отекания теней над короткими ключицами и украшенным изогнутыми лентами разрезом от ворота приводившим взор к выпуклым блесткам янтарных бус. Набухшие капли янтаря на вызолоченных колечках свисали, вздрагивая, с прижатых ушек, наверху закрытых мягкостью волос, окончательно не причесанных. Газом вздулось облачко дезодоранта. Запахло цветными пудрами, лаками. Тонцов рассмеялся без внешней причины, рассказал:
       - У себя в городе стою в очереди, продукты покупать по карточкам. Масла нет, колбасу не привезли, карточки на сахар можешь выбросить. Старушки на ящиках, на полу сидят, дешевую ливерную колбасу ждут. Тоска, издевательство над всеми нами. Лагерные пайковые нормы... Лица людей суровые, злые, и второй жизни у них не будет, время отщелкивает, отщелкивает...
       Вышел на улицу - идет девушка, несет три цветка, на них смотрит, смотрит, глазами все целуется с кем-то подарившим. Мне легче жить стало. И сейчас смотрел на тебя - сколько красивого пролетает мимо, - как схватить и остановить?
       Елена обняла, слабым зверьком прижалась к плечам...
       - Тебя там измордовали... Ты художник, и должен видеть красивое каждый день...
      
       ...белый шарфик девушки, отдуваемый российским ветром, летящим за ней, с цветами летящей мимо "отвернувшейся в сторону, вытянувшей шею, сплевывающей после затяжки из беломорины одногородицы, мимо злого мата на цветы и на белый шарфик, утверждения, - "этим бл...ям все неймется, последнюю совесть потеряли", скользящей над старухами, изуродованными тяжелым физическим трудом, из сметанно-пышных женщин превращенных бригадирами, председате­лями, секретарями нижайшими и высочайшими мудрой, честной, наипередовой партии эпохи - коммунистической, - отжатых и переделанных в живые чучела.
       ...неумирающие, все равно.
       ...вослед надеющимися отдаваемыми словами: - "дай Бог тебе счастья, дочка, дай-то Бог..."
       ...мы уже пожили...
       ...мы пожи...
       ...мы...
      
       ...ну да, к соседям они приехали из самой Москвы проведать своих и нас в гости зайти пригласили, в деревне у нас-то четыре двора жилых, а те-то, которые распались дома, которые держутся пока, да. И мы сели с ними за стол и говорят они: кушайте, кушайте. Винца по рюмке налили, да, с уважением. И на тарелке у них мясо такое лежит, нарезанное тоненько, вроде сырое. И чего вы, говорю, мясо сырое едите? Его подсаливать надо, или как? Кушай, отвечают, бабушка, называется окорок сырокопченый, да. Всю жизнь еды такой не видала и думала, да, сырое мясо они из Москвы привезли и едят, не пугаются, да.
       - Нам тоже мясную еду интересную привозила сватья из Ленинграду, на октябрьские праздники в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году, слоями мясо скатано, называется брулет.
       - Так то вон когда, а сейчас год девяносто первый, а я пробовала всего-то четыре лета назад, когда сырое мясо на еду готовую думала. Специального, говорили, приготовления.
      
       ...зарисовывал Гонцов и бабушек в деревне, стараясь услышанное показать в безмолвии карандашных линий.
      
       ...люди детям отдать требуют, вот, а главный самый начальник партийный по телевизору говорил, чего у нас требовать, наша обкомовская дача строение ветхое, деревянное, поди упадет скоро, как детям развалюшку передать? Работала я уборщицей, на даче в лесу у них. Машиной чужой не подъедешь, милиция караулит. Полы паркетные разрисованные, мокрой тряпкой затирать запрещали, ванны длиннее всякого человека, шторы и мебель богатые, дом сам не деревянный, после войны в два этажа сделанный с колоннами вокруг крыльца и новый рядом позднее сделали из кирпича в два этажа, коридором теплым соединили, и ковров одних пылесосить, через день говорили знаешь сколько? Я и не поверила, по телевизору когда слышала про ветхий дом из досок, снилось, думаю, работала в доме дачном каком?
      
       Елена и Александр Тонцов, - понятно стало русскими ушами из словацкой речи Штефана, представлявшим музыканту, театральному критику Милошу и двум дамам, стоявшим с ним.
       Тонцов поцеловал запястье поданной руки... запястье поданной руки, пахнущей иными духами, пожал руку Милоша, отпустившего поцелованные пальчики Елены...
       От обстановки она немного нервно рдела тонкой кожей щек и радовалась, постоянно ласково улыбаясь глазами, губами, готовыми к мгновенному движению в мягкость и приветливость ко всем. Ей сразу верилось, что попала в ту культурную часть жизни, те позолоченные орнаменты стен Национального театра и должны быть обязательно светящимися изнутри ясным солнцем, где мужчины не в куртках и свитерах, а обязательно в чинных, английского стиля костюмах, при свежих галстуках, дамы в нарядных платьях для театра, колье, с маленькими сумочками и биноклями в руках, и все обязательно предупредительны, аккуратны в словах и движениях, заранее не физически связаны скорым вознесением не будничной красоты. Здесь и мимо ковровых дорожек старались не наступать, не ударять каблуками по мраморным плитам, отражающим люстры, чтобы не вызвать чужие, не нужные в театре звуки.
       "Она ни в чем не хуже европейских женщин, - отметил Тонцов, отходя в сторону выкурить с Милошем по сигарете, попросив позволения у Елены. - У нас свихнулись, любое зарубежное сразу объявляя лучше русского, но из любой русской деревни девушку наполнить знаниями из мировой культуры, никогда не сажать за почетные рычаги трактора, подержать среди добрых, вежливых, не матерящихся, и не с конвейера одеть - мы все одинаково достойны, мы слишком в разных начальных и постоянных условиях сейчас..."
       Почти не зная русского языка, Милош чуть не генами объяснил, что будет балет, и танцевание - не опера, понятно без слов. Тонцов благодарно чувствовал желание помощи Милоша и через барьер бессловесный, гордо наблюдая за Еленой, прохаживающейся рядом со Штефаном, поддерживаемую под локоток.
       "Я для них один из первых, видимых после сталинского железного, брежневского ватного занавесов, русский современный художник не из столицы, им интересно и любопытно узнавать, какие мы не по газетам и другой брехне, и Елена их глазами, наверное, тоже часть меня... ее природная тонкость, интуитивное угадывание... она - то же я? Я - тоже она? Здесь мы - принимаемые правильно. Не мужем и женой, но и не кобелем и потаскухой. Русские мужчина и женщина, а не официальные представители, не товарищи из райкома, не тем связанные стандартом от и до..."
      
       - Бизе, - осторожно шепнула на ухо Елена, после нескольких секунд заигравшего оркестра узнав авторство мелодии. И показала приподнятым пальчиком, больше не будет беспокоить. Красное вспыхнуло на сцене, красные испанские...
      
       ...красные флажки военных регулировщиков на узбекской дороге, сухой, голой после российских лесных. Красная, со снесенным выстрелом затылком голова убитого солдата. В крытом кузове военного грузовика стояли какие-то ящики в три высоких ряда, блестели серые мотки колючей проволоки. Место было свободное в углу возле заднего борта. На куске брезента солдата подняли сюда, положили. Укрыв, край брезента подоткнули под него. Прапорщик подвинул что-то на автомате, сел в кабину. Уехали.
       - Запылится убитый в дороге, - сказал Тонцов Равшану, молчавшему. - Мать будет каждый ноготок гладить...
       - Что с мой народ, что на Намангане произошел? - Закачал головой Равшан. - Я поэт, меня любой нашей националност щеловек спрашивает, объяснять просит, ты поэт, ты объясни. Александр, это ужас, понымаешь, и тут, мне кажется, есть чья-то длинный рука. Почему етот длинный рука играет только узбеками, я не знаю. Меня мучает. Александр, меня мучает, что я в таких случаях ничего не могу делать. Кто ночью в него стрелял, где искать? И меня мучает, что думают о нас русские.
       - Пойдем к бронетранспортеру?
       - Давай, пока никто не стреляит. Александр, ты мне извини, что я плохо знаю твой язык, что я так грубо говорит могу. Нас плохо учили, мы толко хлопок за половина копейка собирал. Благодаря стремлению свою я хот чуть-чуть знаю.
       - А я твоего языка совсем не знаю, мне перед тобой...
       - Ты не вер, узбек специално русский солдат не убил специално. Мы знаем културу, нам людям объяснить правилна нада, у нас один ужасный судьба за плечом.
       - Да, Равшан, вляпалась наша страна. Где завтра и в кого стрелять начнут, никто не знает.
       - Ой-бой, на любой мест, на любой нацыоналност может быть такой беда. Россия нищий, мы нищий, чего делить? Страна все есть - правительства умный нет. У меня в Ташкенте отсутствует мука, рис, спичка, соль, мыло, порошок стиралный, ткань на платья, мебель, ковры, телевизор, велосипеды, стиралный машина, пылесосы, колбаса, сыр, электрический лампочка, сигарета, утюг, детский одежда и тапочка, детский питаний и все остальное. Мы приучился говорить: все хорошо, а магазин пустой и жизнь опасный.
       - Самое паршивое - драки, толпа на толпу, и убийства запомнят дети. Не дай бог, вырастут злобными волчатами.
       - Аллах акбар! Аллах великий не допустит, вот увидишь! Русский, узбекский култура был в старые века дружный култура, друг друга уважал. Болшой беда настал. Русский мать ребёнка хоронит, узбекский мать хоронит, киргизский тоже, армянский хоронит... Как через културный объяснений убийства остановить, Александр, где главный длинный рука найти?
      
       ...фуэтэ, и в гордой позе осмотрев дробно вытанцовывающую компанию, Кармен выбрала самого яростного. Кардебалет отодвинулся куда-то за ее первым движением к нему, и со сцены пропал.
       Елена напряглась.
      
       ...на фоне балетных фигур, брошенных намеками немного в полутьме, далеко, тут, крупно, написать на голубоватом спокойном фоне, выделенном из общего, пушистые кольца волос, русские глаза девушки, остановленные на бриллиантовых кап­лях дождя под каждой ягодкой рябины...
      
       ...позавчерашнее...
       ...счастье и гордость за все свое, русское. Как-то показать. Подождать с тональностью, отыщется...
      
       - Слышь, Саш? Вот пишу пьеску, для нашего детского спектакля. Веришь, не идет! Нам детей спектаклем развеселить надо, что-то радостное, счастливое и веселое показать, а какое на хрен веселье? Мучаюсь-мучаюсь, ну ничего не идет! Как возьмусь руками за голову, как подумаю на полном серьезе, какой скотизм нам устроили в России, ну хоть хватай веревку и вешаться беги. А у меня работа такая, я детям нежное, веселое, красивое показать должен, у меня тоже сердце есть!
      
       - Дорогие дети! Сегодня вся наша страна с любовью празднует деторождения нашего дорогого, любимого всеми нами дедушки Владимира Ильича Ленина! Он был очень добрым, внимательным ко всем людям, сильно любил детей, о чем свидетельствуют картины, изображающие дедушку Ленина среди детей. И сегодня в нашем детском садике...
      
       ...захлопали зрители, поднимаясь, больше освещаясь зажигающейся люстрой.
       - Ну, друзья, антракт, - встал Штефан.
      
       ...хорошо, недоверчиво хорошо, с ожиданием сюжетного поворота, несчастья с кем-нибудь, взрыва, выстрела в театре, ненастоящего и ненужного все равно, - и ничего отвращающего от желания жить не произошло. В дверях пропустили вперед себя дам, сошли вниз на приглашение Милоша на шампанское, и очереди в буфере не было, поразился Тонцов, карточки на алкоголь не требовали и не настаивали, чтобы купили обязательно, выпили здесь, обязательно не унося целую бутылку вина, и пустую бутылку сдали бы.
       Милош принес к столику широкие, с низкими краями бокалы с пульсирующей золотистостью, каждый раз полупоклонившись, каждой даме протянул по шоколадке.
       - Ну, господа, как вам национальный словацкий балет? - Улыбнулся Штефан, улыбкой стягивая всех к беседе и переведя быстро свои слова на родной для остальных язык.
       - Я праздную, - удлинила глаза улыбчатым прищуром Елена.
       - Спасибо, что вы есть, - всем сказал Тонцов, волнуясь и не пряча человеческое чувство.
       - Думаю, московские танкисты жалеют, - глянул Штефан в пространство, - что наши балерины не умеют научиться маршировать. Такой должна быть жизнь, думаю. Театр, музыка, картины, литература, а вокруг народы. Ну! За успехи, господа! - выдвинул руку с шампанским, встречая все бокалы.
       - У нас есть многие, готовые за слово господа нас расстрелять, на каторгу отправить.
       - Знаю, ха-ха-ха...
       И потолок не рухнул, и не прошли рядом народные дружинники с милиционером, выискивая постояльцев для вытрезвителя алкоголиков, и запрета еще какого-нибудь откуда-то не подбежавший не сказал, настырный, злой...
      
      
       "Вниманию граждан! Посещать городскую баню в хорошей одежде строго воспрещается! За пропажу вещей, а равно и обуви, сумок, портфелей дорогих администрация ответственности не несет! Администрация."
       9
       Штефан обернулся, широко провел рукой по воздуху.
       - Ну, друзья, показываю вам старинный, родной город моего друга Милоша. Он звонил утром мне и говорил сожаление, не получается сегодня поехать с нами. Ну, историки думают, городу Брно много веков в европейской культуре. Что вы хотите видеть, куда идем?
       - Куда глаза глядят, Штефан, пусть будет просто город, просто люди, их обыкновенная жизнь без пустого блеска для туристов.
       - Уважаемая Елена, вы согласны с паном Александром?
       - Как ему угодно, - прижалась женщина к плечу Тонцова.
       - Не забудьте, друзья, здесь мы проводим день, близко к вечеру уезжаем в Графский дворец. Уф, там настоящие королевские залы, большой парк и мастерские для художников. Ну, Александр, как у вас творческие дома. Надеюсь удобно поработаем несколько времени. А тут от поворота начинается пешеходная улица, как у вас в Москве Арбат.
       - И песни поют, поэты стихи выкрикивают?
       - Немного поспокойнее празднуем свободу, у нас нет такой пружины позади спины, нас не задавливали долго, сразу семьдесят лет, сталинистских громадных жестокостей не было. Я читал, я знаю, у вас на миллионы людей шла смерть.
       Улица, выложенная чистым булыжником, развернулась шириной блестящих стекол первых этажей и розетками, раковинами, картушами, вылепленными, вырубленными в мраморе мастерами прошлых веков. Сменилось время, красивое осталось. Шуршанье тысяч подошв навстречу, людей неторопливых, не озабоченных сурово...
      
       Праздник, который всегда с другими.
      
       А будет первая советская станция у границы, с громадным гордым гербом Советского Союза на фронтоне вокзала и только пирожками ни с чем по восемнадцать копеек в широком буфете под буквами "Русский чай" только буквами, без стаканов, сахара, и самого чая...
      
       ...те не странные для России дни, когда путано проходишь по тротуару сквозь постоянное шевеление очереди за всем, и после разговоров о сковородках за семьдесят рублей штука, стиральных и швейных машин по пятизаломной цене, нормы на хлеб в четыреста грамм, без войны с врагом внешним вводи­мой после деревень и для населения города...
       ...в деревнях власть боится скармливания хлеба скоту, а в городе заканчивается мука...
       ...после войти в мастерскую и радостное в теме пытаться...
       ...торжественно положив на старый стол выпрошенный, обмененный на алкогольную карточку тюбик белил...
       ...в мастерскую с серо-закопченым потолком, трещинами по стенам и бесполезной возможностью ремонта, - снесут в любой день...
       ...с дровами, и натопить сначала досками, оторванными с соседнего полурастащенного дома, до конца не сносимого в центре города третью зиму...
       ...шестого года очередного этапного эксперимента над терпеливым, терпеливым русским народом...
      
       Что создавать в хаосе денег, вещей, чувств, поступков людей, среди испуга вчерашнего от исчезающих продуктов и испуга завтрашнего от очередного, снова возможного ограбления государством, как создавать среди развала, тоски всеобщей, почти? Что?
      
       ...Красивое...
      
       -Зайдем сюда.
       -Ты захотел в магазин? - удивился Штефан. - Елена задерживается в дамском, она нас найдет?
       - Мы быстро.
       Потолок магазинчика оказался зеркальным, и оранжевые, голубые, красные, белые цветы, веночки, укрепленные по стенам до верха, зеленые стебли и листья затягивались зеркальной неограниченной глубиной, множась и множась,- ласковые, густые, пронзительные, тягучие запахи от букетов и круглых веночков облаком своим заменили обычный воздух.
       - Взрывчатая яркость, Штефан... Завтра попробую композиции по впечатлению... Надо акварелью. Мы сможем в мастерских найти акварель?
       - Ну, без проблем.
      
       ...запах мокрого песка, солнца, отраженного стволами и иглами сосен, влекущий в приключения запах самого края моря, шевелящегося волнами постоянно, и тот же запах через два года в той же Юрмале, а море полуубито, на пляжах объявления, запрещающие купаться, в газетах предупреждения об инфекциях.
       Здесь нырял,- тоскливо угадывал Тонцов,- в море стояла металлическая вышка. Может быть, здесь никогда плечами воду не рассечь, не поплавать. Газеты газетами, но стоять на берегу отравленного моря, уже знать далекие вроде бы предсказания вот, исполненностью...
       "Излишне драматизирующие ситуацию, - всплыла нотация официалыцины, - старающиеся использовать временные трудности в целях спекуляции и наживы политического багажа."
       - Акция в полдень, - предупредил в Риге кинооператор Ингвар. - Люди намерены собраться у нас, в соседних советских пока и иностранных государствах, будет живая цепь вокруг Балтики. Приходи и помоги.
       Собирающиеся бродили по берегу как бы случайно, похожие двойным поведением на маевщиков из старых фильмов о революции. Никто не знал, будут или нет разгонять дубинками, резиновыми "демократизаторами". Звенели колокольчики, кришнаиты прыгали друг за другом, странные пурпурными одеждами и идеями Кришны на земле католиков. Ведя за собой подвижников, прошел крепкий латыш, с вызовом в глазах размахивающий другим, не советским национальным флагом. Из морской серости приближалась и помчалась вдоль берега, повернув, яхта с длинным таким же флагом на корме. Яхтсменам кричали, махали, а как-то неожиданно стихли, растянулись, взялись за руки бесконечной для охвата глаз цепью, молчанием выделяя трагедию...
       Стояли.
       Тонцов не отворачивался от глаз седого латыша, упрекавших, что он русский, что, возможно, провокатор, что только родными руками должны латыши защищать родной край. Глаза сердились ревностью. Тонцов не отварачивался, тоскливо переживая стыд за всех неизвестных ему убийц моря.
       Закатив высоко штанины, женщина прошла далеко и положила на воду крупные розы.
       Молчали...
      
       - Уважаемая Елена не побоится мертвецов? - обеспокоился Штефан. - Ну, они голубоватые, не совсем ужасные. Такое место единственное у нас, в горе под костелом особый воздух, говорят. Некоторые монахи не распались в пыль с восемнадцатого века, сделались мумиями без специальных операций. Умирали, их только относили сюда, в подвал. Идем?
       - Помни о смерти... - перевела с латыни Елена надпись над узким входом.
       На подиуме стоял широкий гроб с высокой остекленной крышкой. Серая материя подушки, рассыпавшаяся местами, выглядывающие почерневшие стружки, серебряные, золотые украшения богатой одежды, что-то сильно усохшее, коричневое на месте лица...
       - Похоронили богатого господина, - шепнул Штефан, - на стене его портрет, господин в голубом камзоле с золотым поясом.
       ...величественными портретными глазами смотрел на собственный гроб со всем, что осталось от... а что же осталось миру от него, кроме богатств? Зачем он жил?
      
       ...отдельная, распадающаяся потемневшими фалангами кисть руки...
      
       Два человека совсем недавно жили в России, зачем? - Попробовал разглядеть Тонцов, проходя осторожно по каменному, без мусоринки, полу подземелья. - Водка, ругань, слесарь, слесарь, труп, труп, листок на заметном месте...
       "Дорогая Лизочка, прости меня, что так получилось. Если не я его, то он бы меня прикончил. Он гнался за мной с ломом, но я убежал. Схватил лом и хотел ударить его по спине, да попал по голове. Он упал и застонал. Мне стало его жаль, и ударил еще раз. В милицию не пошел, потому что боюсь, что не выдержу... Осталось лезть в петлю, прощай и прости."
      
       Хилые от питания плохими продуктами, - опять вспомнил о них художник, - от вечного животного труда, "украшающего человека", с испитыми лицами, не узнавшие сущности прекрасного в мире, рядом с собой...
       ...Сигаретку оставишь ли докурить?..
      
       И что, без политической лжи о гегемонной роли рабочих они были отпадывающими листьями осени, при жизни мертвыми давным-давно, биологической материей, удабривающей другую, чужую жизнь?
       Россия, да ты для кого?
       - Мы одни живем, - рассказывала молодая штукатур-маляр, - я да Аленка. Зарплата моя сто восемьдесят, по-нынешнему не зарплата, даром работаю. Еще алименты от первенького, то рубль, то два. День скачу в три ноги на работе, потом по магазинам. Нигде ничего, а везде плати. Вешаться впору. Цены когда повысят - с балкона брошусь. А что компенсация? Опять месяц по дуракам за справками бегай, а добавят три рубля. Не знаю, как жить. Замуж не выйти, наверное. С балкона брошусь...
      
       ...И похоронят полуодетой, босой, быстро избавив себя от отмаявшейся в чумных очередях, как уже видел: подомчался грузовик, гроб сунули в яму, забросали, воткнули в холмик штырь с как попало написанной фамилией на квадратике.
       - Тоже был человек, - сказал кто-то из хоронивших близкого родственника и перенес с родной могилы несколько цветов на пустой холмик. Поставили у штыря стаканчик водки с хлебом наверху, по русскому обычаю.
       Чем-то непонятно осовремененные... электричеством?.. за узким проходом рядами лежали на полу глубокой пещеры монахи позапрошлого века, без гробов, темные...
      
       ...что-то современное, без гробов...
      
       ...да, - догнало Тонцова напоминание, - там, в российском городке, сдавленном сосняками и березняками, среди лета кончились и гробы, и чиновник "в целях экономии земельных участков и материальных ресурсов" предлагал умерших хоронить в круглых вертикальных ямах, стоя, - "а чего нам не изменить многовековую ошибку? Выполняя решения... проводя установку на экономичность в жизнь... Трактором дыр набурим, их туда, зарывать по кубатуре грунта тоже намного экономичнее, в перерасчете на оплату за кубометр грунта при зарытии. Памятники индивидуальные отменить, в целях экономии цемента плюс мраморной крошки, плюс транспортные затраты в размере десяти процентов. Пускай всем будет общим памятником, по словам замечательного, ныне покойного поэта, построенный в боях социализм". "Так социализм перестраиваем", - крикнул из зала кто-то, не осознавший кощунства. "И чего? Перестроим, и социализм все равно получится, по-нашенски, этапом на пути к дальнейшему счастливому коммунизму!" "Думается, внесенное товарищем предложение требует широкой дискуссии, обстоятельного и всестороннего освещения вопроса." "Я уже осветил всесторонне! Заменив так называемые могилы прямоугольного сечения на радиальные, на месте каждой нынешней мы поимеем в моем варианте два трупоместа, а при особо уплотненном варианте и все три. Я точно посчитал. Заранее предупреждаю, с учетом забастовок шахтеров предыдущих и возможных последующих строительство крематория на нефти и газе, - извиняюсь, потерял место, где читать. Нашел. На угле строительство крематория не выгодно. Мною учитывалась возможность работы крематория на нефти и газе, она тоже невозможна ввиду уменьшения нефтедобычи и отсутствия валюты на приобретение нефтеоборудования в странах развитого капитала загнивающего Запада." "Та-а-к... Приступаем к широкой дискуссии. Даю по три минуты на выступающего, согласно утвержденной нами гласности. Включить третий микрофон..."
      
       На красноватой стене подземелья настоящие черепа, настоящие крупные кости рук, ног...
       Елена старалась не раздергивать тишину каблуками туфель, а Штефан носил свою беретку в руке, вздыхая после прочтения надписей поясняющих.
       "Такое осталось от Бори,-думал Тонцов,- сквозные отверстия глаз... вместо глаз..."
       Никогда с ним не ссорился, а снится и укоряет. "Почему вы все живете, а я умер? Жена моя живет, дочка, ты, и знакомые, и друзья, а я умер. Почему я? Мне нравилось петь с эстрады, надевать отглаженные брюки и чистые красивые рубашки, я женился по любви на самой красивой девушке города, дружил с ней с восьмого класса так много лет и наконец вместе стали мы дни и ночи, и я умер? Ты спроси у кого-нибудь, почему я? Может, ошиблись и меня вернут? Меня плохо лечили. Аппендицит, пустяк какой-то, перешел в перитонит, но ведь мне говорили с самого детства: научись терпеть боль. Я терпел, а вот вы все живете... Ты спроси у медиков, у тебя получается находить общий язык. Может, меня вернут? Они ошиблись? И спроси у Бога, может, он велит возвратить? Я ни алкашем, ни преступником не был..."
       Как узнал о смерти Бориса, так и начал он сниться с просьбой вернуться, а и во сне стыдно было сказать: "Боря, у нас мертвым завидовать начинают, отмучился, говорят. Ты умер по ошибке лечащих врачей, одного раза тебе мало? Не намучился? У нас идет, как в Библии написано: "и станут живые завидовать мертвым..." "Я не успел увидеть, как моя дочка научилась ходить, и обидно умереть от простой болезни, плохих врачей. Попроси, меня вернут..." "Боря, ты умер, твоего тела больше нет." "Я тебе не даю спать безмятежно, значит я есть?" "Как сказать тебе не обидно? Твое бывшее тело превратилось... ни во что." "Но я ни во что не превратился? И без тела я есть?"
      
       ...конкретные абсурдностью сны...
      
       - Слава Богу, вот и жизнь, - перекрестилась Елена в сторону, где над крышами разлилось Солнце.
       - Помнишь, в тысяча девятьсот шестьдесят четвертом году ты приносила перепечатанные на машинке стихи Мандельштама, таинственно приносила, полузапретные...
       - Я родилась позже, - не согласилась Елена.
       - Помнишь, в тысяча восемьсот двенадцатом откусывала яблоко, ела безразлично и из дождя не спешила выйти под крышу ротонды?
       Елена оглянулась на Штефана, глянула внимательней на суровое лицо Тонцова.
       - В девятьсот четвертом шла по булыжной улице в длинном узком пальто, платье до каблуков, на волосах шапочка с опущенной вуалью и длинная из-под шапочки толстая коса...
       - Не понимаю, милый Саша...
       - У меня не бывает приступа сумасшествия, и не об индийской версии о переселении душ говорю. Что-то постоянно всегда, и что-то временно. Меня очень интересует тема женщины во времени, какая ты, Елена, сейчас, какой была бы во времена прежние...
       Ты, женщина, остаешься, а тебе тот, самый первый поэт Жуковский стихи подносит, тебя марксисты тащат в губернатора бомбу бросать, тебя Валентин Серов приглашает позировать и пишет под белым зонтиком, в белом платье с узкими длинными рукавами, ты откатываешь вагонетки с горячими кирпичами от печи и ты стоишь у окна, долго смотришь на следы пролетающих снежинок...
       - Уловила, Саша, понимаю... Ты напишешь картину, когда сейчас, заранее пробуешь разобраться в композиции, тема-то есть. Перед лестницей впереди не забудь подать даме руку, озабоченный мой спутник.
       - Хорошо. Когда-то и жить... надо.
      
       Другое художнику Тонцову - рюмочки, кофе в кафушечках, брожения по овощному рынку, случайное, выставка немецкой абстрактной графики - подвала с мощами монахов оказалось водой вместо спирта. Думал, извиняясь за скучное свое поведение.
       Тесно уместившись на заднем сиденье, мчались в последнем по расписанию автобусе с выключенной подсветкой салона. Вглядываясь в перемигивания серебристых цепочек земных далеких огней, объятием удерживая задремавшую ребенком Елену, Александр почему-то видел этот же автобус сверху, как-то с неба, и видел громадную округлость шара Земного, уже и пылиночку, на колесах летящую по асфальту.
       - Тысячи домов, - попадая точно, вдруг сказал Штефан. - Ну, понимаешь? Сколько людей живет в мире... Тысячи огней. Ну, понимаешь, да?
       Тонцов подтвердил. Чувством, молчанием.
       - Штефан, я был... начинал ходить в школу, и вдалеке железнодорожная станция светилась похоже, манила уехать куда-то, все города увидеть и страны.
       - Мне приятно, что моя земля напоминает тебе родные места.
       - У меня есть друг, узбекский поэт Равшан Файз. Он написал стихи: маленький, терялся среди людей, а потом рос, рос, и увидел себя... Все дальше люди, заканчиваются стихи, все ближе звезды. Былиночка достигла неба. Я смысл пересказал.
       - Скажи мне былиночка другим словом, это не знаю.
       - Травинка достигла неба.
       - Да, понимаю. Проблема надмирности искусства. Разум отделяет человека от животного, а творчество отделяет от бессмысленности рационализма.
       - Разница по времени часов пять, Равшан спит. Если он пишет по ночам, икается ему сейчас и думает: кто обо мне говорит? Кто вспоминает? Что возле Братиславы - и не вообразит.
       - Где он живет?
       - В Ташкенте.
       - Другой раз приезжай с ним, когда в вашей стране не начнется гражданская война. Пошлют вас воевать - уходите сюда. Мы художники, мы должны всегда уходить от кремлевских танкистов и не платить своими способностями за их неуемные идеи. Подумай, может тебе не возвращаться в страну коммунистических надзирателей?
       - Тогда отправимся в Париж? - улыбнулся Тонцов.
       - Ну, французское пиво мне не нравится, будем ездить в Париж на несколько дней, и вернемся...
       10
       С промытого ночным дождем неба разливчато лился ясный свет. Позднеоктябрьский парк, пригасший зеленью, еще не засеребрился голостью веток, на яблоне рядом с коттеджем висели плоды, отсвечивающие солнечностью.
       Елена хлопнула в ладоши, ойкнула. Не заметив ступеньку, оступилась с крыльца.
       Перед большими круглыми зелеными газонами с редкими на них дубами и лиственницами золотился каменными стенами настоящий дворец, с глубокими рустовками цокольного этажа, выделенными декорами вертикальных членений фасада, каменным гербом над парадным подъездом, арочными и прямоугольными высокими окнами, выступающими наличниками и карнизами. Вытянутая острота крыши возносила красоту, увеличивая вдвое, - башня над парадным, с большими круглыми часами, еще декорированным этажиком над ними, выходом на следующей высоте и смотровым по всем сторонам балконом, вершилась длинным конусом крыши, отдельной, с двумя шпилями и узорной решеткой между ними.
       Из соседней деревни, где высадились из автобуса, пришли сюда ночью, и устроились в отдельном коттедже с мастерскими на первом этаже и комнатами, кухней, ванной на втором.
       - Штефан! - обернулась Елена, - а с кем можно договориться и побродить по комнатам дворца, увидеть полностью?
       - Ну, друзья, посмотрите сколько хотите. Мы сейчас идем завтракать туда, общая столовая для всех. Граф построил дворец в конце восемнадцатого века. В войну фашистские офицеры жили, не разрушили. Ваши генералы тут гуляли. Я покажу большие ямы на начале деревни, кремлевские танкисты приказали закопать танки и броневые машины, до сих пор не знаем, от кого строили оборонительные сооружения. Сплоченный идеологическими указаниями партии ваш художественный союз развалится, нет?
       - Не может оставаться прежним... Конюшня со стандартными стойлами и инструкциями, общими для всех. И обязательными.
       - У нас уже разделился на четыре разных направления. Сколько приезжаю сюда, всегда дают место в коттедже, а во дворце есть и жилые комнаты и живут, ну, наши художественные генералы, как и у вас. Они на нас сердятся, мы не хотим выполнять их советы, только не о творчестве советы, а политические, понимаешь?
       - Неделю назад у себя такое видел.
       - К нам старики-эмигранты возвращаются, домашним художественным генералам большие проблемы, особенно кто дутый из них... Ну, друзья, завтракали вы когда-нибудь в настоящем дворце восемнадцатого века? Идемте?
      
       ...съел незапомнившуюся еду.
       Чернильного цвета небо низилось скорым снегопадом, в комнатке и утром пришлось включить электрический свет. Перегородка - фанерная мембрана радио, вместо "гад ты мать-мать-мать-мать, иди жри мать-мать-мать-мать" передавала новую программу, не для уехавшей в отпуск хозяйки-матершинницы, после труда, всю жизнь примерного на одном рабочем месте, получившей медаль ветерана труда и амбулаторное лечение в психушке. Магнитофон приглушения за фанерой гнусаво тянул манерой "под уставшего" белибердень о розах-морозах, не заглушённое начисто - "аых, аых, аых" - оргазматически удивлялось подвыванье чье-то, изуродованное страстью полового сношения.
       - Заткнись, людям слыхать.
       - Нельзя, что ли? Мне восемнадцать лет давно, в колхозе исполнилось. На завод не взяли бы.
       - Говорю тебе - заткнись.
       - Сам заткнись. Я под тебя бесплатно седьмой раз легла, прописывай, раз обещал. Сам обещал: понравится со мной перепихиваться с первого раза, пропишу. Сам седьмой раз позвал, ничего не знаю, прописывай.
       - Дак до прописки жениться надо по документу, так-то не пропишут.
       - Ничего не знаю. Выдру старую гони, со мной оформляйся.
       - Дак дом ее, частный.
       - Ничего не знаю. В туалет ее затолкай пьяную мордой вниз, скажешь, психованная, сама утопла. Ничего не знаю, без прописки под тебя больше не лягу.
       Встречным глушением Тонцов включил станцию - европейское радио, "ведущее большую, многолетнюю и безуспешную подрывную деятельность". Переменил волны. Москва отвлеченно несла "высокую культуру", вдувая в уши что-то из классики, скучное, как в дни похорон очередного тела очередного генсека от коммунистов. Европейская "подрывная", извиняясь за неуточненные данные, первой читала сведения об убитых ночью в Баку.
       Тонцов снял шапку. "Вошли войска... Дрова потом принесу..."
       - Запомнил ты? Старуху свою меняй на меня, молодую, в туалет ее злой мордой вниз! Так она тебе даст? Так она умеет, старая?
       Тонцов прибавил громкость своего радио.
      
       "Перестройка позволяет каждому члену общества проявить свои способности, наиболее скорее общечеловеческие качественные ценности воплотить..." - вырезал ночью трафарет для заработка, заказ на наглядную агитацию.
       Долго смотрел в окно. Российский городок пустовал улицами, засыпая. "Не войдут войска в Баку", - обманывал себя Тонцов, отыскивая, чем помочь еще живым, и зная свинец беспомощности...
       "...стреляя очередями по балконам, окнам близстоящих домов. Без предупреждения - по машине скорой помощи. При поддержке танков и бронетранспортеров войска..."
      
       ...и душа Тонцова заперемещалась в пространстве, чистом над железной дорогой, забитой из-за всеобщего бардака и политических дележей земли составами пассажирскими и грузовыми на станциях, над автоматчиками вместо инспекторов дорожного движения, над аэропортами, объявившими запрет на взлет и посадку, над морскими судами, спасающими армян по Каспийскому морю...
       Над похожим сверху на сплюснутую консервную банку раздавленным танком легковым автомобилем с оставшейся одной целой фарой. К дверям мастерской скульптора Валеха, ваятеля пока не отлитой в бронзе Матери человеколюбивой...
       - Что же произошло в твоем городе, Валех?
    Скульптор поднял, оторвал от подставленных кулаков собственное каменное лицо.
       - Бойня. Кровь. Они - не люди. Пойдем на улицы, сам увидишь.
      
       Живые стояли окружающей толпой, молчали. Раз, два, три, четыре, пятый, шестой... ноги седьмого, без одного ботинка... серая пятка тела, отторгнутого от жизни...
       Убитые притягивали стылостью тел и запрещали смотреть на страшное. Оторванная половина лица... Рука, странным углом легко повернутая не в локте, намного ниже... Пятно крови на животе другого, пятно на груди и кровь струйкой по щеке из уголка рта. И мужчины, мужчины, мужчины... бывшие. Искавшие своей свободы, как понимали сами. Застывшие после пуль, попавших...
       Девушка. Полураскрытый рот, полуприкрытые глаза, без царапины лицо и ободранная, как по камням тащили, кожа на руках, на грудях среди остатков одежды, дыра на животе...
      
       - Так им и надо, лезть не будут! - крикнул через фанерное радио с утра пьяный плейбой, захохотавший вместе с наахавшейся.
      
       - Кто за это ответит, Валех?
       - Никто. Вот увидишь - никто. В нашей стране виноватых не бывает: военные выполнили приказ, кремлевские политики всегда безгрешны. За миллионы погубленных в лагерях их партия ответила? Что им десятки погибших у нас в городе, десятки? За убийства в Тбилиси они ответили? И тут назначится комиссия, понапишутся бумаги, затаскаются по кабинетам и наказанным не окажется никто. Виноваты, скажут они, погибшие. Сам видел я, в морге мест не на столах - на полу не хватает.
       - Валех, который год тянется... Армяне убивают ваших, ваши в ответ их, гибнут русские солдаты...
       - Выгодно кремлевскому правительству, чтобы одни убивали других. Солдатам кричали перед наступлением на город: через год придешь домой, как в глаза матери смотреть будешь?
       - Русские матери уже требуют не посылать русских солдат на усмирение национальных раздоров. Добьются, не станет здесь наших, что с вами будет, с армянами? Валех, ты же согласен, что не должен человек гибнуть потому, что он узбек, армянин, латыш, азербайджанин, украинец, киргиз... Мы что, с ума начинаем сходить и расизм нам - норма?
       - Не должен. Люди хотят быть свободными на своей свободной от имперской тоталитарности земле. Почему меня в детстве учили русскому языку в школе, но родному не учили? Почему меня и тысячи людей, миллионы объявили из Москвы общностью под названием советский народ, пробуя уничтожить различные национальности полностью? Они - гуманнее фашистов, да? Фашисты истребляли национальности газовыми камерами, а эти - докладами на торжественных заседаниях, бумажечками. И нет для меня ни национальной культуры, по их повелению, ни национальной истории в крови моей? Слава Аллаху, не уничтоженной, пока, выстрелом в меня в упор или из-за угла.
       - Когда помирятся люди, Валех? Всех послушаешь - все правы. Все друг друга обвиняют.
       - Ты на японке по приказу из Москвы женишься? А по любви ты и... не знаю... и на никарагуанке, на негритянке женишься и спросишь согласия только у нее. Мы сами должны искать общие интересы, общие выгодные настроения, да какие сейчас поиски... Я думаю, Москве выгодны любые Карабахи, отвлекают народ и есть на кого, на что сваливать собственные преступления. Когда советские танки с боем берут советские тоже города... Это мы, художники, совестью воспринимаем жизнь, события, - в политике большой, средней, малой совесть, мораль отбрасывается сразу. Наполеон первым на городских улицах начал стрелять из пушек по несогласным. Проклятый царизм, нас учили, стрелял в народ пулями. А кто по нашим улицам раскатывается на танках, саперными лопатками убивал в Тбилиси? А кто... он же... будет стрелять где-нибудь в Прибалтике, когда и там от него, Хозяина, Пахана навязанного отойти в сторону и навсегда захотят? Свобода жить и свобода угнетать, и без угнетения у коммунистов руководить свободными людьми, народами не получается.
       - Давай предположим: мы на их месте, мы руководим.
       - Старик, ты же знаешь, творческое выводит человека к красивому и без руководящей роли, деспотирующей, карательной системы. Я не хочу предполагать. Я художник. Я из ничего, из представлений своих, не бывших в мире до меня, ваяю образ, передающий человеку желание красоты, потребность не забулдыжной жизни. Желание жизни, желание жизни. Я не умею... со своими мозгами, со своим сердцем отдавать приказы стрелять в живых людей. Мы, художники... мы... Кристаллики энергии, запасы солнца вокруг корешков, а жизнь начинается от нас новыми стеблями, листьями дальше нас, цветами и семенами для души человеческой, для живых...
      
       ...коричневатое тончайшее стекло. Кажется, пальцем легко проткнуть можно. И как на пузыре мыльном, радужно отсвечивала пленка на большом шаре светильника, непривычно прозрачного.
       - Слышал, мастера для приготовления замечательного стекла добавляют свинец, - тоже посмотрел Штефан.
       - Из непроницаемого свинца и стекло выделяющейся ясности? Тогда почему из добавленной тяжелой злости не получается убаюкивающей нежности?
       - Любопытная проблема, - приподнял указательный палец Штефан. - Уважаемая Елена на такие проблемы отвечать знает лучше. Просим вас? - полуобернулся к ней.
       - Милые мальчики,.. В сказочном замке посреди векового парка попробуем не подмешивать даже печаль, даже плохое настроение. Полетать над... Я понятно закончила о невыражаемом?
       Как росой обрызганные блестели каплями влаги широкие листья салата. Расстанавливались вазочки с вареньем, блестящие сковородочки с чем-то запеченным в духовке, подфыркивающим и скворчащим.
       В столовую приходили художники, здоровались словами, короткими поклонами, немногостью своей и всегдашней общностью похожие на семью. Мама принесла ребеночка, грудного, еще не умеющего сидеть. На удлиненной головке его длиннились редкие пушистые волосики, личико удерживало смешноватую младенческую серьезность.
       - Какой маленький живописец, - улыбнулся Штефан окружающе, как обернул младенца теплым...
       - Счастливый, будет работать после нас...
       - Мальчики, я намазываю всем булочки маслом.
       - Спасибо. А вот этот художник, Штефан, у стены сел, в себе самом размышлениями потонувший, наверное, как наш Иванов, пишет холст громадный, трудный? Новый вариант явления Христа народу?
       - Он живописец, правильно. Удачная его выставка в Австрии в прошлом году произошла, несколько картин купили. Я с ним в приятные дни беседую, пью пиво в мастерской. Он берет кисть и краски, где для объяснения творческих проблем слов не хватает.
       Тонцов провел ладонью по коже лба, пробуя пробросить куда-нибудь случайное напоминание. Всего, - слов, терпения, безразличия, согласия на уподобление безмолвному скоту у соседа по улице, рабочего завода, не хватило. Отсюда, из украшенной обработанным ясенем столовой дворца возникший голос земляка показался придуманным для кино. Такая надуманная роль с текстом для обострения...
       ...для России любое придуманное из ужасов страшнее увиденного, услышанного не станет. Призрак коммунизма, в основном эпиграфом бродивший по Европе, по костям русских людей после всех экспериментов куда-то подался, оставив закат светлого будущего, закат социализма вручную...
      
       "То простыни штуками на весь цех дают разыгрывать по жребию, то пару ботинок. Люстру дали. В магазинах не купить, а мне люстру сильно надо. По жребию не выигрываю, не везет. Не, я объявил, на работу ходить не брошу, но заголодаю. Голодать решил до победного, а может до смертного конца. В Москве политическая голодовка, а у меня за люстру. Хочу как человек, с люстрой. Директор завода в цех пришел. Нельзя голодать, укоряет, так у нас скоро начнется массовый психоз. А, говорю, с люстрой хочу жить, как человек. Отдавайте без жребия. Нет. Я голодаю. На девятый день такую же мне привезли, в коробке. Голос, увидели, падать у меня начал. А думаю, умру лучше, чем так жить".
      
       ...по цене восемьдесят семь рублей пятьдесят три копейки...
      
       "Я убеждаю его - дурак, не голодай, жри, жри, на тебе лапши, на картошки, жри иди, сметаны на тебе, всего шестьсот двадцать один рубль на книжке и не станешь жрать - подохнешь, все последние, сберегали что, на похороны истратятся, - дороже хоронить, чем люстра, да, да!"
       11
       Стряхиваясь с веток каплями, сизое, плотное, сырое втянулось в тесноту между деревьями парка, за сеткой ограды дворцовой территории перетягивающегося в лесок. По натоптанной тропинке Тонцов добрел до дыры в сетке, оглянулся, стоял, смотрел. Выставляя каждый сапожок носком в стороны, колебля край юбки коленками, полуразвернутыми наружу, Елена смотрела на деревья, буроватую траву, поздне-октябрьские лесные цветы, еще живые здесь. Поправила капюшон куртки. Подошла, прислонилась к плечу.
       Стояли.
       - Милый Саша, с тобой хорошо молчать. Романтический ветер пускай бы дул, хочу, дождь ледяной по окнам шуршал бы, круг света от свечки в российской избе, молчать...
       Скашивая блеснувшую бусинку, птица на ветке кругло посмотрела из-под желтоватой реснички.
       Тонцов взъерошенно вздохнул.
       Молчали.
       Природа жила.
       Тонкие пальцы длинно втянулись в карман плаща, втиснулись глубже, спрятались под широкую ладонь.
       - Мне семнадцать лет. Мальчик Саша, мне семнадцать лет.
       - Убежала с уроков?
       - Да, я и без школы много знаю. Я самонадеятельная и глупая, и уверена: самая красивая - я, самая умная - я, самая сильная характером - я, самая удачливая - я. Мне семнадцать лет, я глупая-преглупая...
       - И воробьи такие же, точно-точно такие же, как... тебе семнадцать лет, ты в новых туфельках, новом... плаще выпендриваешься, идешь - носик под облака, и ворбейчиков не замечаешь.
       - Мальчик Саша, воробьи не такие же. Смотри, они - взрослые, дворец старый, ему целый век с хвостиком, парк древний, в лесу аллеи прорубили, и получился парк. А мы такие же. Это мы не меняемся, мы там, у себя. Это мир вокруг набирает года и десятилетия.
      
       ...в окно, на двор серийной хрущевки, - бегает девочка. Узкие коленки, не окончательно отлившиеся в форму постоянную, рекламноватая пышность волос взрослеющей, выпуклый высокий лоб, шарящие по всему свету белому любопытные глаза, считывающие ревниво впечатление о себе...
      
       ...с быстренькой злостью поглядывающая вослед, если проходил к себе во дворик не один, и не с приятелем.
       Ее мама, фиолетововолосая, высокая, одинаковой ширины от плеч до сапог, по субботам хлопала по паласу, одетая в мрачного цвета домашний халат. Лысоватый папа курил на лавке в стороне от тянущейся паласной пыли.
      
       ...с быстренькой злостью зверька...
       И утром - неожиданным презрительным взглядом победительницы, изведавшей тайного, в секунду на влажном утреннем тротуарчике деревянном вышвырнула из глаз: я знаю, как у мужчин и женщин, я женщина, а ты, никчемность, не смог, прозевал!..
       Села в кортежный автомобиль и со звоном колокольчиков отправилась оформить документально.
       Ее мама, одинаковой ширины от спины до груди и от поясницы до пуговиц халата тусклого, хлопала по коврам, по субботам. С лысоватым родственником курил на скамейке остриженный высоко с затылка, с подбритыми висками юноша, одеждой моднящийся зять.
       Снова снег растаял, снова растаял снег... Узкие коленки округлились ватно, высокий выпуклый лоб окружился безразличием будничности и бигудями под платочком для похода в магазин перед праздниками...
      
       ...тесто зачем-то...
      
       ...в окно, на двор выкрашенной бледной зеленью по неоштукатуренной серийности хрущевки, - хлопает по ковру почти ровная от плеч до шлепанцев бывшая злая по утрам девочка, в тускло-цветастом халате. Она была? Зачем есть, сменным животным по тому же кругу?
       ...в окно, и загадывал для себя загадку: знает ли она, зачем в природе элегантность?
      
       ...наклонив высокий лоб, гхыкнув, сплюнула шлепок на деревянный, в росе тротуарчик, стараясь не попасть на свои шлепанцы. В сетке с ведро картошки зачем-то...
       Квадратная бабушка трясет на руках толстых младенца зачем-то...
       Полностью лысый ее муж, теперь дед, сидит на скамейке под той же самой черемухой зачем-то...
       - Мясо купили на базаре, а жевали-жевали, откусывали-откусывали, жевали-жевали, даааа, жилистое сильно, и с базара, а жевали-жевал и, да же, мам?
       - Так, так. По рынку шли, купили зачем-то, сама не знаю.
      
       ...Прижимаемый словацким низким, сизым, славянским, почти российским небом, - "мне вот-вот граница, настанет сорок лет", - тревожно отметил Тонцов, не вслух, - "впереди лет двадцать до старческого бессилия, до ленивости, до тупости, всего двадцать леи работы с толком, - как успеть? И как тем, главным жить?"
       - Девочка Леночка, - подхитрил гоазами, - а ты умеешь целоваться?
       - Ой, спрашиваешь...
       -Умеешь, да?
       - Мама ругаться станет.
       - А ты ей не говори?
       - Ты так поцелуешь - губы распухнут.
       - Откуда знаешь?
       - Знаю! - набросила капюшон куртки, топнув сапожком.
       - Тебе кажется. Давай попробуем? - Нет-нет-нет! И без того здесь кругом яблочки висят, и больно спелые.
       - А змей с яблони нашептывает, что целоваться можно...
       - Они узнали обнажённость свою и стыд, а мы чего увидим?
       - Там узнаем.
       - Где?
       - Где будем, - сказал близко к готовым спросить губам, коротким и широким, и капюшон, не удерживаемый потерявшимися её руками, сполз, уронился на куртку.
       - Господин мой Тонцов, - зашептала, выдозхнув горячий воздух, - уведи меня туда, где тепло. Я боюсь, - заговорила, - холода, слякоти, скользкой сырости... Когда со мной товарищ военный купец обошёлся как... я ночью убежала из дома, слонялась, залезла в старый полуцелый танк и сидела в нём до утра, м он весь железный изнутри, везде такая сырость была... он как холодом потел, понимаешь? Как сошлось? Меня из женщины бросили в... железо потеет ледяным... сырость ледяная, и как задремлю, головой дотронусь до чего-то, там всё железное...
       - Девочка Лена, ты чужое говоришь, ты говоришь не своё.
       - Ведь было со мной?!
       - Девочка Лена, тебе семнадцать лет, ты перепутала. У меня есть ключ и комната, там тепло, никто не заглянет. Смоемся?
       Втянула воздух, вздрогнула.
       Проверила услышанное, глазами.
       - И твой друг Штефан не придёт?
       - Он в мастерской, работает. Он рад, что гидом хотя бы тут ему не надо, мы работать приехали. Дорвался до мастерской, и рад.
       Подумала.
       - Мальчик Саша, смоемся так, чтобы никто не видел?
       - Да здесь по всем полянам художники пейзажи пишут.
       - Не бойся, они как тетерева, видят одни свои картинки.
       - Ну пойдем, - сказала провисающе, между да и нет.
       Мимо мастерских в первом этаже коттеджа проникли, медленно и тихо взойдя по светлым половицам скрипнувшей полтора раза лестницы. В мастерской Штефана на словацком бурчало радио.
       Вжалась на стуле в узкость между шкафом и столом, вздрагивая, взяла сигарету и кивнула, поблагодарив за зажигалку. Краснела, мелко трясла ногой, положенной на другую.
       - Сыграй, солги, признайся... На месте моем у тебя были другие женщины?
       - Сколько лет я тебя возвращал, - обиделся и голосом. - Отлавливал, как охотник редкую птицу. Ты подумай, что в том, когда знаешь: замужем, за границей, за возможностью увидеть случайно, издалека...
       - Женщина любит ушами, все мы знаем...
       - Почему-то я ушами ничего подобного не слышал, а была ты во мне и есть. Конечно, я не женщина.
       - Тонцов, мы свихнулись. Нет, любой подруге не поверила бы. С мужиком в одном номере не первые сутки живу, брожу полуголой, и доказывает он мне... и не обижайся, я боюсь провалиться, обмана... Я ищу, чтобы... Удержимся выше скотства, Сашенька, с лесным зверьем страстью на простынях уравняясь?
       - Не ступив, не узнаем.
       Потянула. Кнопки протрещали от ворота до низа, отпадывая с краями раздвинувшейся закрытости. Белизна от плеч потекла вниз, за спадающей чернотой чужой материи, - Елена поднялась, вышагнула на середину комнаты, освобождаясь от оскорбляющей спрятанную красоту тела, комкающейся без жалости ткани отглаженных утром одежд. Быстро запер дверь. Обернулся.
       - И в самом деле ты не лгал. Меня не отбрасывает, мне не стыдно стоять перед тобой при свете, снова не стыдно. Прости за шизоидный восторг, - встретила, тонко дотронулась длинной рук, изгибно обнимая и не теряя в них колотящегося напряжения, полуголосом признаваясь, - я всегда не хотела раздеваться ни перед кем, чужие глаза отвращали... противно, затаптывали меня же. Согрей меня, согрей. Ненавижу стылость, согрей.
       А глаза все больше замутнели, прикрылись, губы перестали шептать разумное, отлетая, утекая за осознаваемость, в кружение без стен и потолка, возвращаясь к краю родника струи находить поцелуйные, взбиваемые сжатым за года требованием найтись, быть, выскочить и мчать над скучностью бестолковых обязанностей, не взлетностью обещаний, ненужностью в жизни вошедших и вышедших...
      
       ...над всякой дрянью, гасящей желанье оторваться от...
      
       Небо немножко голубело, просветом. По прогибу ветви за балконом капли продвигались к стволу.
       - Не убирай руку, она теплая. Ехали в вагоне, задремала, виском прислонилась к металлической штуке - танк, ободранное сиденье его с куском фанеры. В отеле тебя дожидалась заснула, ладонь опустилась на чемодан, на металлический замок - танк, дует в какие-то дыры на дне коробки...
       - Да, семнадцатилетним нравится романтическое вранье. Придумать страдания, наврать.
       - Я не вру, - полупроговорила.
       - Врешь. Танк ты видела в кино.
       Приподнялась, смотрела как на дурака. И как на палача. Свалил, зная, что не подчинится. Залепил рот ладонью, плотно.
       - Не было. Никакой мрази не было. Тебя не продавали. Из тебя не делали половую тряпку. Ты жила, ты жила. Ты впечатлительная девочка, и запомнила паршивое кино. Запоминай только хорошие дни, и от них выше, выше! Поняла? Хлопни веками, поняла? Ты немножко отравилась, душа твоя отравилась, поняла? Тебя уже стошнило, не лезь, не трогай выброшенное дерьмо, поняла? Запомнила? Ну? Хлопни глазами три раза! Раз - и отсекло!
       Упал в подушку. Лежал. "Да пусть, - понимал бессильно, - собирается, идет, едет куда хочет. Пусть. Сто потерять - двести найти. Сто потерять - ноль найти. Пусть..."
       Шорохи, шаги по комнате перестали. Мягкое одеяло опустилось на плечи широким теплом, проходили вдоль долгие ноги. Пальцы протарабанили по башке.
       - А я кипятильничком кофе сделала. Будешь, бука-набука? Тише-тише, рукой чашку смахнешь. Смотри, я прибрала. Неряшливый ты мальчик, в детском садике не научился одежду аккуратно складывать на стуле.
       - Некогда было.
       - Тогда или теперь? - рассмеялась.
       - Хо-хо-хо, - передразнил. И растрепал уже аккуратную прическу.
       - Ну чего? - потянулась взять щетку.
    И растрепал еще больше.
       - Что ли тебе такой нравлюсь?
       - Что ли на "руками не трогать" похожа, на прилизанный манекен. Красивая, красивая. Моя. Моими руками сделанная. По образу, - неопределенно крутнул в воздухе, - по представлению моему.
       - Ты и из меня делаешь картину, господин художник Тонцов.
       - Только смотрю и природе завидую. Какие-то две капельки слились, секунды проскок, а красивые изогнутые края век, мне в рисунке такие линии искать да написать их мягкостью... у тебя не глаза, у тебя даже кожа век светится значением, ласковостью обозначена, - говорил и целовал, - небостью, светом матовым...
       12
       Нога в ногу - не по-военному, но плечи рядом, и рук пальцы сосредоточены в карманах плащей, - два художника шли рядом. Лес мешал: заслонял собой многое. Мимо него, мимо длинной ограды дворцового парка, мимо деревенского ресторанчика, людей на сельской автобусной остановке. Тонцов смотрел. Что здесь называлось деревней... Вдоль и поперек спланированные улицы, асфальтированные, ровные тротуары, цветы под окнами, сетки загородок, цветные большие одноэтажные дома, оштукатуренные и покрашенные как вчера, огороды, виднеющиеся за ними...
       - Штефан, сейчас у нас города выглядят побледнее. Надо каждого русского привезти в Европу и показать, скорее стыдится своего бардака начнут. Ваши деревни похожи на города, а у меня там город похож на сделанное для киносъемки о разрухе времен гражданской войны. Слушай, но что-то в наших русских деревнях... Знаешь, там деревня - рыжая дорога среди густой зеленой травы, серые бревенчатые дома по сторонам, с сараями и баньками. Где всего пять-семь дворов, где за десяток, и много деревьев, много зелени, если на холст переносить. Бог его знает, может и не нужно асфальтом живую землю укрывать, может и не укрывать краской избы все подряд, - что-то в наших деревнях... живое, постоянное от древней Руси, что ли?
       - Любишь, ты там вырос.
       - Да, что видел в детстве - родное, хочется и дальше передать. Не полностью переменить, не делать из российской деревни немецкую или твою, словацкую. А то как тебя в гости звать, на то же самое? Ко мне приедешь - сядем на зеленой лужайке, растопим настоящий, не электрический самовар, тульского патронного завода у меня есть, действующий, начала века. Облака над нами, внизу река, лес по всем сторонам.
       - Я знаю картины вашего художника Шишкина. Ну, я дома у своей мамы давно поместил картину Шишкина, редкие сосны в пшенице.
       - Да? - остановился Тонцов. - Он же реалист, скучный фотографом его называли! Как его выделил ты, среди бесконечных авангардизмов в Европе... Удивил, мне не верится.
       - Шишкин теплый художник, солнечного цвета на картинах много. Шишкин говорит, какая в России жизнь природная. Через черный квадрат господина Малевича как разгляжу природу твоей земли? С братом пьем пиво, беседуем. Гляжу картину таинственно, ну, себе забираю. Красивая земля, для сердца.
       - Походишь там, походим! Шишкин картины писал в наших местах. Штефан, все равно настанет нормальная, человеческая жизнь в России. Будем ездить друг другу в гости свободно, по желанию. Тоже увидишь Россию настоящую, подальше от московских ресторанов и автобусов для туристов.
       - Ну, я хочу там видеть, где Шишкин пейзажи срисовывал. Что думаешь, можно попробовать обогнать его реализм тоже реализмом?
       - Приедешь, - хохотнул Тонцов, - попробуй! Ооо, его догонять, его мастерство...
       Деревня закончилась. Шоссе вытягивалось на долгий подъем, широкий бугор.
       - Ты устал? Вернемся? - придержал беретку Штефан.
       - Да пойдем вперед, не всегда памятники смотреть интересно.
       - Уважаемая Елена не обидится на продолжительный наш поход?
       - Она почитать хочет, поваляться. Бывает настроение, знаешь...
       - Знаю, новые условия для нее...
       - Как-то грустно, грустно... - Тонцов резко обернулся на пустую позади дорогу. - Многие из наших, русских, никогда не вернутся в Россию. Начиная с семнадцатого года. И шестидесятых годов светлые люди, и уехавшие недавно... Умы, таланты русские. У нас интеллигенцию - ум общества любого государства - большевики объявили прослойкой, второсортной ненужностью. Вкалывают рабочие, кормят государство крестьяне, а думать, оказывается по марксизму, может и имеет право одна партия коммунистов. У меня доверие к ним заменилось тяжелой брезгливостью, когда узнал, что по распоряжению Ленина в двадцатых годах русских философов, писателей, ученых выгнали из России. Уничтожить любым способом всех мыслящих вокруг и рядом - с него началось, оказывается, и дотянулось до моего поколения. Знаешь, как было? Утвержденные обкомовскими идеологами художественные советы, суды, по существу, комиссии по отбору картин на выставки давили и меня, и друзей, художников нашего поколения. При Брежневе мы сделали выставку в квартире. Три автора, по пять картин от каждого. На второй же день милиция, пожарные, еще какие-то идиотские комиссии от райисполкома составляли обвинение, что мы "в неположенных местах вбивали в стены гвозди, чем выразили порчу государственного имущества". На третий день нас в обком к главному идеологическому шаману, кто дозволил, он выяснял, без их согласия, да тут же статья в газете о порочащих советский строй отщепенцах, мерзавец один наклеветал... Штефан, сумасшедший был у нас социалистический лагерь, преступниками заранее понимались все думающие, творческие люди. Нужны были только со всем согласные рабы. Я помню с детства - страх отовсюду, и вгоняется на уровень подсознания. Рубашку кто яркую надел - буржуазный подпевала, презирай его; брюки узкие - предатель коммунизма, на улицах дружинники штанины разрывали на мужчинах; прическа, не утвержденная в ЦК КПСС - заводили в милицию и машинкой посреди головы выстригали полосу, иди, позорься. За танец не такой, ими не дозволенный, на фото снимали и на людское проклятье в витрину центрального магазина города! Кому как танцевать, кому какой скот домашний держать или зарезать моментально, все решалось и дозволялось из ЦК КПСС. А кому физически жить - в первую очередь. Мерзкая, отвращающая от жизни их политика. Миллионы трупов физических и духовных позади и хрен знает куда девшееся впереди светлое будущее.
       - Да, я согласен, - подтвердил Штефан глазами. - Александр, я был мальчик, к нам в деревню под Братиславой приехали московские танкисты. За деревней вырыли окопы и большие ямы, туда поставили танки. Наши отцы и матери приходили к солдатам, не боялись. Спрашивали, зачем они приехали и с кем война будет. Ну, до сих пор ямы от танков.
       - Я верю, верю...
       - По деревне ездил бронетранспортер и из него по радио говорили: не читайте свои газеты, обман, обман, читайте нашу газету и верьте нам. Разбрасывали из-под брони газету "Правда". Бери, сказал мне офицер, читай и другим передай. Я мальчик был послушный, принес домой и газету маме отдал. Людям она сказала не говорить и в печке чужую газету сожгла.
      
       ...доблестные войска Великой Германии, освободив население района от ига большевиков, утверждая на данной территории новый порядок...
      
       ...ветер пронесся еще раз, и сильнее, теперь сдунув с дороги полосу дубовых листьев...
      
       ...поздняя гусеница зацепилась за комок земли, брошенная, придавленная ветром... поздний живой червяк пока, перелетающая с плода на плод прожорливая бабочка в будущем, уничтожающая сочность, развернувшуюся жизнь...
      
       ...сгустившись в воздухе почти физическим контуром, полусогнувшись, трудно переставляя ноги, на шестом году горбачевского пути к счастью русская старушка тащила ржавую детскую коляску с привязанной сверху охапкой изломанных в грязи колесами грузовиков досточек, на топку. Пугаясь повышения цен, пропажи ценности денег, пропажи в магазинах сахара, макарон, чая второго сорта, пшенной крупы, самой дешевой рыбы, спичек, соли, ситца, резиновых последних калош, отсутствия гробов в похоронке, кражи из сундучка приготовленного на смерть, кражи кастрюльки и ложек послевоенных, алюминиевых...
      
       Пугаясь какого-то Павлова-министра, очкастого того, толстого, уже отобравшего часть накопленного на похороны своей обманной заменой денег...
      
       ...Средь бела дня обобрал!!!
      
       Тонцов подумал, что эту старушку с соседней улицы обязательно напишет маслом, с детской ржавой коляской и машущим рукой Горбачевым в телеэкране.
       - Художник - это свобода прежде всего, - сказал Штефану. - Но у нас коммунисты указывали художникам, на какие темы и как писать: где с восторгом, а где с презрением. А где темы запретные: видишь, но молчи. До маразма то и дело доходило. Мой друг написал степной пейзаж - на выставку не берут. На переднем плане поставил поясной портрет пастуха со звездой Героя социалистического труда - взяли. Заказ дали портреты героев труда штамповать. Но той его картине - конец... И тупицы командовали. Показывают в мастерской обкомовскому шаману-идеологу картон для мозаики, вот картон, говорят. Подошел, потрогал. Вы за дурака меня считаете? Это не картон, это бумага!
       - Александр, ты был когда-нибудь на стороне коммунистов? Верил им?
       - В юности, пока не знал правды многой об их делах. Была привлекательная программа. Общий труд на общее благо, разве не понравится? Человеческая жизнь - высшая ценность, всестороннее и наиболее полное развитие личности... Вместо этого оказалось - одни работают за гроши и имеют нищенскую жизнь, другие тратят народные деньги и давно имеют по карманному коммунизму, по обеспеченности, причем за чужой счет. Высшая ценность - человеческая жизнь, ставилась ни во что, ради бредовых своих идей коммунисты миллионы уничтожили в лагерях и без них, а при Брежневе, верном ленинце, физически уничтожали и в психиатрических больницах. Земли не оказалось у крестьян, фабрик у рабочих, свободы ни у кого. Тупая, потому что легко управляемая, масса вместо культурного, думающего общества, и постоянно поддерживаемое презрение к интеллигенции, как к придуркам, бездельникам.
       - Ну, отсюда мы видели и понимали...
       - Жалко, знаешь, жалко было расставаться с мечтой о самом замечательном государстве, мы нищими оказались, когда осознали реальность, нищими... Но мы - первое поколение художников выживших. Все до нас художники были вынуждены приспосабливаться, иллюстрировать марксизм-ленинизм, или спиваться, или бросать государство свое. Запрещалось главное, - свобода думать. И талант сам по себе в том проклятом подкоммунистическом лагере сразу был опасным преступлением, сразу, - талант! Сейчас вынуждены у нас принимать законы цивилизованного общества и боятся массового отъезда за границу талантливых, сильных ученых, медиков, экономистов, писателей, художников...
       Внизу, в долине, начинала накапливаться сероватая дымка. Накрапывало, на холме.
       - Ну, Александр, мы прошагали километров вокруг десяти. Пойдем назад, уважаемая Елена скучает, думаю. Она живет в цивилизованной Европе, а ты хочешь остаться у нас?
       - Хоть завтра, если бы с собой можно было привезти всю Россию. Избы наших деревень, небо, наши леса, всех людей... Жаль, мы не уместимся, - засмеялся, - да если, Штефан, мы, взрослые, при силе мужики разбежимся со своей земли - такое и говорить странно. Там... только перечислять, чего нет сейчас и не хватает - долго нужно перечислять, а самое главное - трудно начинается свобода. Главное начинается...
       13
       Тонцов работал. Остальное - нарисовать, написать маслом - не сложно, а сначала...
       Тонцов сидел на окне своей временной мастерской в первом этаже коттеджа, смотрел на подлетающие из лужи среди деревьев дворцового парка, вразнобой и бесперестанно танцующие высокие водяные стаканчики, выбиваемые крупными полосами дождя.
       Вот у меня великолепная мастерская, - окончательно успокаивал себя. - Станок для печати, полки с тюбиками красок, лаки, разбавители, холсты на подрамниках, мольберт... Всё есть, да комната слишком просторная после своей мастерской, российской, а потолок без длинных широких трещин, пузырем не провисший в углу, не законченно-унылый. Там, в своей, белить его и стены бесполезно, в любой день трактором хибару раздёргают "до основанья, а затем", - где вообще холсты свои писать? Где электрочайник включить в шатающуюся розетку, греть руки зимой возле него, пока в печи горят наломанные в соседней заброшенной хибаре доски и жара настоящего ещё нет, от не сгоревших?
       Пока можно забыть. Пока - стаканчики, стаканчики сероватые, выпрыгивающие из лужи, с неровными краями, тонкие, удерживающиеся секундно...
      
       Как и вся жизнь любого человека за тысячу девятьсот девяносто один год эры этой плюс несколько сотен эры той...
      
       Сероватая, коричневатая, прыгающая стаканчиками лужа...
       ...выше своего постоянства, и возвращаемая к себе...
      
       ...Петр Ильич Чайковский, скучный, растерянно стоявший на мостике через лужу, грязную, болотистую, не памятником, живым здесь слушающий появление нот, рисующих Лебединое озеро, - зеленовато-желтая лужа, зеркалом, чередование коротких и длинных линий контура мелодии...
      
       ...Петр Ильич, сидящий в шарманистом трактире за столом в сторонке, в уголке-уголке без угла видимого, старающийся разглядеть в себе последовательность мелодии не шарманки, не инструмента земного, а не имеющего струны, кнопки, клавиши...
      
       И вот холст, и вот кисти. И вот - постепенно не увидеть заслоняемости ветвей и стволов парка, стен, потолка, задышать открывающимся...
       Еще бы ненужно сейчас... доприжать себя той, постоянной привычностью к сопротивлению регулярному идиотизму. Перетащить сюда тот, убивающий взлетное состояние потолок, те не удерживающие тепло полутрухлявые стены своей мастерской, то постоянное задавливание воли, подлёдную бескислородность, устраиваемую умеющими "прижать любого - первое в нашем деле. Угнетение всегда дает возможность управлять самым надёжным рычагом".
       Их рассадить здесь вдоль стен, так уж и знающих ответы на "поди туда - не знаю куда, принеси то - не знаю что",- дорожка единственная для творческого начала, божественная привилегия либо низвергнуться, либо создать из ничего...
      
       Сотворить.
      
       ...а и я, - притиснулся Тонцов к откосине окна, - и мои одногодки теперь в морщинах, теперь серебристоголовые в сорок лет, с замученными плечами, мусором политинформации и ложью в душах. Как поднимать оболганное, уничтоженное страхами от так уж и знающих пути неисповедимые? Пути верные? Ну что занесло меня в художники? Родился бы субботним выбивателем ковров, пылесосчиком квартирным! Выкарьерился бы в товарища секретаря обкома КПСС, указывал бы всем и каждому, чего к какой выставке создавать, вооружившись величайшей в мире наукой марксизма-ленинизма, дающей ответы на...
      
       "Товарищи! С этой высокой трибуны я с особой гордостью могу сегодня заявить, что нами на сто процентов, полностью, всецело и полностью уничтожено, искоренено так называемое свободное искусство! Как известно, оно не отражало и не способно отразить классовых задач и чаяний. Скажу шире, души народа. В смысле, не может отразить. И с ним мы покончили раз и навсегда. Отныне всякий, занятый по роду деятельности на творческом фронте, находящийся в передовой линии окопов и бойцов, отныне любой имеет перед собой право выбора исключительно полной свободы в показе, масштабном изображении всех наилучших достижений нашего наилучшего в мире, передового на сегодняшнее число строя! В вопросах критики следует не забывать об осторожном подходе к вопросам. С полной уверенностью можно сказать, товарищи, только наша партия, используя все активы немеркнущего учения марксизма-ленинизма, а так же и вновь изысканные резервы, только наш передовой в мире строй вкупе с последними достижениями смогли и обеспечили наиболее полную свободу творцам. Назову несколько коренных, основополагающих тем для ваших будущих картин, спектаклей, статей и книг. Для всех произведений, одним словом. Можете записывать, товарищи творцы. Не скрою, со всей щедростью нам есть чем поделиться в порядке поправки вас по-товарищески, так сказать".
      
       0x08 graphic
    ...ты червь...
      
       0x08 graphic
    ...ты червь, я Бог...
      
       0x08 graphic
    ...я червь, я Бог...
      
       А как на самом деле выразился Пушкин?
      
       Я без объясняющих слов, табличек, - отмахнулся Тонцов, выдавливая краплак из тюбика. - Не предмет на выставке-распродаже.
       Он достал сигарету. По окну протарабанила мягкая дробь дождя. Оглянулся.
      
       К какому-то сараю вывели и расстреляли Творца Счастья, Выдающегося Товарища Ленинского Типа худого старика Чаушеску.
      
       Художник чиркнул спичкой.
      
       Братиславский памятник Великому Преобразователю Жизни Народа Гомулке вспух взрывом изнутри, рухнул камнями в кучу пыли.
      
       Он отряхнул сигарету от пепла.
      
       В Польше потащили с пьедестала Феликса Эдмундовича, в Монголии на грудь монументального дорогого Великого Брата Товарища Сталина пришлепнули коровий навоз, в Болгарии мавзолей Дмитрова опустел и быстро покрылся проклинающими и насмешливыми надписями, в Эфиопии правящий четырнадцать лет Великий Строитель Светлого Будущего рванул под охраной на аэродром и скрылся в другой стране на приготовленной заранее вилле...
      
       ...художник смотрел на отражение травы в серовато-коричневой луже, на холсте появлялось начинаемое, российская светловатая деревня издалека, как едешь к ней, как она не полностью различается глазами, а помнится и знается душой...
      
       В Нижнем Новгороде на улице не успел отвести взгляд, и мужчина, поднявший с тротуара окурок, махнул рукой, покраснел, выматерился на сторону, благодаря авангардную роль нищеты разума...
      
       В Тюмени подошел на бульваре пожилой, заранее виноватым голосом попросил:
       - Извините меня, я ветеран войны. Дайте мне закурить, дайте докурить хотя бы. Могу показать удостоверение ветерана войны.
       - Это вы меня извините за мерзкую для вас, стариков, жизнь.
       - Вы меня извините, - прикурил, - удостоверение могу показать, за мою и вашу хорошую жизнь воевал...
      
       ...дорогая душе русская деревня издалека...
       14
       Опершись на локоток, Елена спокойно читала в постели. Уютностью круга света от настольной лампы, мягкой белизной простыни и пододеяльника, шелковистой рыжеватостью рукавов широкого халатика и подтянутыми под одеялом ногами, размягченностью она сразу напомнила сейчас приятную глазам кошачью ленивость. Дождь тек по стеклам окна, и от нее пахло тополиными апрельскими почками и сухим теплом отглаженных простыней.
       - Милый Саша, удачно тебе поработалось? Приготовить чай, кофе? Принести пирожные из холодильника, ягоды?
       Без звука, мимикой отказался. Ходил, натыкаясь не на предметное, останавливался. Куда-то отпал свитер, как-то отстали брюки, и сухим, нагретым одеялом накрылось тело, и тело ласковое гладким длинным теплом прижалось,- как-то, откуда-то слова-слова не вслух, - засыпаю? - пусть на полчаса, на две минуты сном закрыться от раскрутившегося напряжения, - тональность, мелодия картины перетянется в краски сама? Как-нибудь?
       Было, несколько дней думал над композицией. Ясно увидел во сне, проснулся и нарисовал. Друг удивился точности по листу и оправданности всех деталей. "Ты перестань во сне, Уууу, с ума сойдешь..."
       - Елена... далеко - Елена. Елена, побудь Ленкой? Ленка, я когда-нибудь брошу живопись. Раздавливает. Ленка, ты как-будто десятилетняя девчонка, а я шалопутный мальчишка. Ленка, творчество единственное, что заставляет меня быть человеком. Без него бессмыслица. И раздавливает. Брошу.
       - Да-да-да...
       - Начну в другую сторону.
       - Да, да...
       - Стану огородником, в теплицах огурцы буду собирать в корзины, на базаре торговать...
       - Станешь, станешь...
       А плавающая легкая ладонь затяжелела на губах, и слова в бу-бу-бу, и почти засыпается спиральным течением в глубину. Провал чуть-чуть, а за остановкой по той же спирали вылетом наверх, с дрожанием, тряской фюзеляжной самолетика, бьющего винтом облака изнутри, мутные, мокрые, и пышность необычайная надоблачность белости, и кристальность синего от белого рядом неба без границ...
       Улыбаясь надеждам своим, по облакам идет...
      
       Не узнавай! - отворотил себя во сне Тонцов.
      
       ...пристегните ремни, наше летающее средство заходит на посадку, и, как вы чувствуете, влетаем в плотную облачность а внизу после радостного голубого неба вас ожидает движение ветров переменных, хлябь со снегом, холод близкой зимы...
      
       ...дотронуться, распахнуться, сжать, втиснуться, провалиться, сопротивляться, влетать, выскакивать, подниматься, обрушиваться, затаиваться, распадаться, освободиться.
       Искусство? Творчество от ядра, не полудотронутостью поверх?
      
       Кусты, опасная вздыбленность отвесности, опасение, зыбкий страх от придавленности высотой, небо на горах или белизна вечная вошла в небесную зыбкость вершинами? Затягивающая тайностью сумрачность, стиснутость ущелья...
       Раздвинуть, растолкать плотную кустистость, с острого края переметнуться, над пропастью короткой страхом не... не пеленаясь... по гладкой ложбинке, и снова скатываясь, срываясь со скользящей крутизны холма, притиснутого к соседнему крутому, толкающемся дальним гулом изнутри...
       Планета...
       А близко - к ослепительности, и опять не последней!
      
       Блажен, кто блажен.
      
       - Прилетала птичка, птичка-невеличка, клюнула вот так, - придавила кончик не своего носа Елена. - И сказала птичка, птичка-невеличка, какой же ты дурак!
       - Лев посмотрел на птичку грозно...
       - Нееет... Лев глянул на птичку благородно, потому что она выдернула занозу. Лев стал спокойным, ленивым, ленивым... Льву приснилось много вкусной еды, он проснулся ночью и съел - что дали. Я тебе сейчас принесу куренка, сама поджарила. Хочешь, - предложила мягко, - хочешь? Сейчас.
      
       Потянул назад.
       - Я не спал всю жизнь. Куренки пусть бегают, порхают, зернышки клюют. Да ну, еду променивать на каждую редкую секунду с тобой?
       - Сейчас начнем в любви объясняться, сейчас целоваться будем...
       - Ты хочешь?
       - Хочу.
       - И насмешничаешь?
       - Тебя расшевеливаю. Заснешь...
       - Только когда тобой налюбуюсь.
       - Налюбуешься? И перестану привлекать? - гордо отвела плечо, возмутившись.
       - Налюбуюсь на этот час, налюбуюсь в следующем часу, и дальше, и вечером глубоким, и ночью, и утром, и встретимся снова после мастерской...
       - Поцелуешь меня в парке, на улице?
       - Там народ.
       - И что?
       - Поцелую.
       - А я тебя сейчас. А ты закрой, закрой глаза и не подглядывай, и не...
       15
       Темнели покрытые патиной крученые четырехгранные стойки, изгибы стеблей, выкованные тонкие листья, бутоны и расширившиеся лепестки роз, из-под перил, нависших над ступенями. Белая мраморная лестница дворца мягкой закругленностью поворота вывела наверх, к высоким блестящим белым дверям. Штефан повернул ключ, пригласил. Тонцов и Елена вошли.
       Три высокие, просторные залы привлекли, потянули в себя просторностью и обстановкой. Тонцов подходил близко, рассматривал. Теплели под старым лаком ореховые, незнакомого красивого дерева столы на резных, изогнутых ножках, дальним золотом светились орнаменты на бордовых, тускло-зеленых обивках кресел, диванов, банкеток. Обложенный орнаментальной майоликой низ камина закрывался старинной, как почти все здесь, решеткой и отражателем огня с прочеканенными узорами. Висели картины, литые, каменные скульптуры разделялись стеклянными, металлическими вазами, ковры и гобелены смягчали камень и металл. Из современного в залах были книги на полках, телефоны в каждом из трех залов и пепельницы.
       - Можно курить? - не поверил Тонцов.
       - По желанию, друзья, - ответил свободно Штефан, полуулегшись в длинной софе и положивший ноги на противоположный бортик. Подошвы его туфель, отметил Тонцов, были чистыми, светло-коричневыми. После дождя, дорожки от коттеджа ко дворцу...
       - Залы для бесед, друзья. Ну, по вечерам сходятся художники... Сюда можно приносить из столовой внизу кофе, вино...
       - Штефан, я чувствую себя товарищем Горбачевым. Я по телевизору знаю, как его со свитой принимают в подобных залах.
       - Ну, такая нормальная жизнь...
       - У нас подобная мебель стоит в музеях, - глубоко опустился Тонцов в кресло, - и от подлокотника к другому натянута веревочка, написано руками не трогать, садиться запрещено. Глазами видеть старинную мебель интересно, а оказывается, она лучше воспринимается, когда в ней сидишь?
       - Ну, телом чувствуется,- подвигался, как-будто подпрыгивая, Штефан.
       - Здесь я словно надела настоящее платье прошлого века, - несмело произнесла Елена, проводя ладонью по ворсу гобелена. - Саша правильно говорит: совсем другое чувствуешь, если можно, можно... Не побегут следом присматривающие, не запретят...
       - Хочу сказать, мадам свобода не только женщина, с разорванным на груди платьем и красным флагом в руке залезающая на баррикаду, - приусмехнулся Штефан, закурив толстую трубку. - Согласен, друзья, свобода предсказывает отсутствие любого кнута: из ремней, из слов, из не принимаемого влияния на психические чувства. Правильно, надеюсь?
       - Расселись среди картин и шелков и умничаете, сказал бы сейчас наш кто-нибудь судьбой обиженный, злой, - засмеялся Тонцов, - а в это время народ вкалывает на вас.
       - Ну! - воскликнул Штефан. - Мы не барственные лентяи, мы неплохо работали в проходящие дни. Как у вас? А! Мы не послали в правительство трудовой рапорт! Александр, я спускаюсь вниз, печатаю на машинке контракт и встречаю наших друзей, - Петера, Виктора и Соню, должны приехать.
       - Ладно, мы побудем здесь. Поживем во дворцовых покоях полчаса, - оглянулся на уходящего Тонцов.
       Сидел. Курил, разглядывая Елену, бывшую на коротком бордовом диване, тоже с сигаретой.
       - Небольшая сказка. Нравится?
       - Милый Саша, я всегда стремилась к подобному. Чтобы жить среди художников, в творческой ауре понимающих меня... И заниматься искусствоведением. Меня увело в сторону, а можно и вернуться. Вернуться, вер-ность, - выделила. - На каких условиях ты здесь, как, - показала рукой на залы старинные, сделал?
       - Само по себе появилось. Братислава, здесь... Меня Штефан пригласил, вызов прислал. Я плохо знаю наши законы, всегда помню основное: ничего нельзя. Картины, произведения искусства вывозить из страны запрещено... Мне сказали взять для пограничников справку, что произведения мои не представляют ценности. И кому за границей, спросил, нужна дрянь? Чтобы поменьше маяться, взял только кисти, краски и поехал. Отвратительная история, обычная для нас. У себя на выставку пробиться не могу, здесь - нужен. Что наработал за дни здесь, Штефан устроит в продажу с аукциона. Он думает, мои вещи купят. Одну работу хочет предлагать в музей. А дальше частью денег расчитается за отели-обеды-ужины наши, из остальных начнем делать кассу для талантливых художников учеников нашего города, пускай сразу имеют, что нам коммунистами запрещалось, приобщаются к мировой культуре тут, потом попробуем протолкнуться в другую страну, помаленьку...
       - Так много ты заработал?
       - Я не знаю, еще работы надо продать. Мы со Штефаном предполагаем, на дорогу двоим-троим я заработал, а здесь он и ребята помогут студентам с жильем и временной подработкой. Пусть крыши красят по полдня, а потом музеи, европейская общая культура, зарисовки, этюды...
       Елена прошла к высокому итальянскому окну. Погладила толстую ткань голубой шторы. Вернулась, беспокоясь, руками поправляя и поправляя рукава пушистой кофты...
       - Тонцов, я понимаю, пришла на готовое, явилась не запылилась... И черт с ним, как думаю скажу, как чувствую, - ты забери меня? Ты забери меня ото всех, ото всюду, к себе одному? Я женщина, я намного слабее тебя и от слабости вынуждена была... сам понимаешь, и по себе самой вдоль и поперек... Ты забери меня? Встряхни раз и навсегда своей ручищей, талантищем, спокойствием вечным, а?
       - Но как? У меня до сих пор не столица, тихий провинциальный городок. Мат за стеной, как и было, на улицах кучи мусора неделями гниют. Нет, - улыбнулся, - чего-то там есть, у нас, в России. Выйду на улицу, бегу по делам, а хорошо, думаю, что Россия вокруг. Бог с ними, матершинниками. Несчастные, обворованные с детства люди.
       - Забери меня, Тонцов, забери. Я понимаю, на шею вешаюсь, я...
       - Ты сможешь, будешь печку топить? Пускай, не печку, пускай...
       Он запутался, потому что Елена плакала, сейчас похожая на выгнанного из дома ребенка.
       - Я не умею так быстро, так срочно решать. Тут не набросок в альбом, тут жизнь годами вперед...
      
       ...в капроновых красивых чулках шла по облакам...
       ...один зашит ниже правой коленки...
      
       - И гости сейчас сюда... Ты не плачь, не плачь, Елена?
       - Я не буду, не буду. Я страшная? Краска с ресниц потекла? Я умоюсь, вернусь сейчас. Ты подумай обо мне, Тонцов? Не боюсь, не боюсь. В Германии переводы обещали, язык хорошо выучила. Приведу себя в порядок, ты подумай? А почему ты раньше скромничал, не забрал меня, не остановил так давно, в России? Ты подумай, я...
       - Не плачь, - обнял, - маленькая девочка. Иди. Гости сейчас придут.
      
       ...в платье, занятом на вечер то ли у девчонки-соседки, то ли...
      
       ...и мутилось, мутилось на душе, раздваиваться начиная, - Петер, Соня, Виктор приехали, вошли со Штефаном, - возведенной на новую недосягаемость Елена явилась в черных брюках из блестящей ткани, желтой легкой кофте, яркая, и все ей похлопали, и радостно тараторили на словацком и в переводе, как понравились работы Тонцова, и хлопали по спине, полуобнимали, в ладоши хлопали, изображая шутейно высокое присутствие при подписании контракта Штефаном и Тонцовым, забрали сумки, тараторили в микроавтобусе, - "о! нас здесь ждут!" - воскликнул Виктор против ресторанчика на какой-то высокой нагорной улице в Братиславе, - зашли и сели, - "мы хотим сказать, с радостью выпьем с русским художником!" - а стульчики на каменной площадке у входа в ресторанчик уже лежали ножками вверх на столиках, а ветер холодноватый отдул в сторону стаю ржавых листьев, - "о! нас и здесь ждут!" - опустились компанией на пару улиц ниже, - "ребята, да мне тридцать с лишним часов ехать в поезде!" - "да? так долго можно бай-бай? За такой путь мы обязательно должны выпить по три бокала пива в Мамонте, наш крупнейший в Европе пивной ресторан, только по дороге для нас налиты совсем безопасные рюмочки за первым поворотом через мост, за Дунаем", - дождь холодный начался, - грустновато глянул в окно машины Тонцов и достал плащ для Елены, ободряюще обнял, прижал к теплу своему, - скоро и здесь снежок полетит... - подумал, - "а! мальчики! мы не попробовали кнедлики, где любит кушать Петер! Соня, для кнедликов нас ждет рюмочка с русским художником Тонцовым!"
      
       - Стой.
       - Что?
       - Пусть мы одни...
       - Отсюда машина едет сразу на вокзал. Тебе Штефан положил в сумку сигареты, еду, хлеб, упаковал свою тебе подаренную картину. Я хотела проводить тебя на поезд. Я не могу. Раздавливает, твоими словами. Нет, не именно твоими словами- ты так говорил о творчестве. Я не могу. Простимся здесь, - села Елена на бетонное основание какого-то забора.
       Петер, Штефан и Виктор в стороне запели словацкую песню.
       - Поедем на вокзал, что там...
      
       ...вглядываясь в себя, шла...
       ...по облакам...
      
       - Я люблю тебя, Саша Тонцов. Я знаю, тебя ничем не остановить. Я помню запах твоей одежды, той, с самого первого вечера в хибаре, там, где ты безразлично промолчал и я осталась у тебя. Я люблю тебя и больше не знаю... Иди куда хочешь...
       Елена отшатнулась и побежала куда-то, - "поезд, поезд!" - крикнул Штефан, - "поезд", - помнил Тонцов и крикнул: Виктор! Догони! Отвези в отель, она не знает города! Ленка, я вернусь сюда, приеду!
       Виктор метнулся за дом в другую от направления Елены сторону.
       - Он прекрасно знает места города и встретит наперерез уважаемую Елену, - говорил в машине Штефан, - не беспокойся, в любой темноте Виктор ее найдет и отвезет ко мне. Утром позвони с пограничной станции в мой дом, не беспокойся, с ней поговоришь. Твоя самая острая на моей земле картина?
      
       ...полка, одеяло то же самое того же самого купе в том же вагоне, каким ехал сюда, и поезд втягивался в темное пространство за огнями крайних домов Братиславы, дергаясь реже, и сильнее придавливало Тонцова к плоскости вагонной полки, растягивая надвое, к радости от своей земли и радости от земли еще бывшей, еще плывущей в окне и под колесами, - своей тоже... через кончики пальцев перешедшей в линии, краски...
      
       ...к Елене, обидно любимой и к...
      
       ...долгими раскачиваниями воздушного змея уплывая ступенчато вверх, к облакам, и наклоняясь оттуда, пугаясь глубинной высоты...
      
       ...ни тела ее не видел никогда, ни лица, опрокинутого под собой...
      
       ...ну имя - ну как звали?..
      
       ...по облакам, просвечиваемая Солнцем...
      
       За что зацепиться и жить?
      
       Без денег был тогда, без работы, без жилья, с бредовыми для многих рядом желаниями, мечтами стать художником. Жил у школьного друга, уже электрика. С ним шел на вечеринку. "А девчонки будут?" "Моя будет, себе сам ищи".
       Невыдающаяся понравилась. Пригласил танцевать. "Можно еще раз потанцевать с тобой?" Согласилась. Включил сразу ту же музыку сначала. Кто-то еще танцевал рядом. Поставил ту же, сначала. Танцевали вдвоем? Друг подошел и вырвал ее из рук: "Не наглей! Со мной она, занята!" Улыбнулся, не обижаясь. С ней успел договориться, придет на свидание в подъезд соседнего дома, через пятнадцать минут.
       "Шу-шу-шу-шу",- на полутемной площадке последнего этажа, - "шу-шу-шу", лицом к лицу близко. "Ты драгоценная, ты бриллиантик, тебя бы в хорошие руки, тебя бы правильно огранить и засветишься..."
       Капрон под правой коленкой заштопан, так нравилось...
       И ни поцелуя за месяц свиданий, и растерянные остановки, прикосновения лбами, щеками...
      
       ...Сегодня только у нас! Покупайте последние экземпляры! Ровно триста сорок семь поз и описаний способов полового сношения! Позиции на спинах, на правом и левом боку, индийские и китайские способы, дающие достигнуть обоим партнерам...
      
       Что нежное не разрушилось? Что светлость, что небость в тебе?
       ...И без засыпания моего снишься идущей по облакам, так... не знаю, как кто. Сравнивать тебя зачем? Сейчас не найти, и сейчас не сравнить.
      
       Осталось трудное, - жить.
       16
       Люди в России стояли в очередях за едой, одеждой, нитками, спичками, за карточками на еду, одежду, нитки, спички...
       Жизнь от Бреста до Камчатки разворачивалась в неизвестность. Тонцов возвращался.
       2 мая 1991 года Вятка
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

  • Оставить комментарий
  • © Copyright Панченко Юрий Васильевич (panproza5@mail.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 210k. Статистика.
  • Роман: Проза
  •  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.