Панченко Юрий Васильевич
На этом берегу

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 3, последний от 23/08/2021.
  • © Copyright Панченко Юрий Васильевич (panproza5@mail.ru)
  • Размещен: 03/02/2019, изменен: 03/02/2019. 1392k. Статистика.
  • Роман: Проза
  • Размыслительная литература
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Трилогия...

    • Ю.В. Панченко

    НА ЭТОМ БЕРЕГУ

    трилогия

    Посвящается Ростиславу Панченко

    Книга издана при поддержке Министерства культуры РФ

    и Союза российских писателей

    Особая благодарность Светлане Владимировне Василенко

    0x01 graphic

    ВЯТКА - 2015 год

       ББК 84 З7
       П 16
      
       Панченко Ю.В.
       Сборник произведений. Вятка, 2015 г. - 681 с.
      
       ISBN 5-86173-035-0
      
      
       В книге опубликованы три романа известного российского писателя о сложнейших временах жизни людей современной России. Романы создавались во времена, когда на месте художественной литературы пробовала навсегда обосноваться литература коммерческая, а от писателей России требовалось мужество, и идти вперёд только своим умом и талантом. Без предательства читателей.
       Автор отличается своим своеобразным языком, стилем, сохраняя традиции русской художественной литературы.
       Издавался и переводился в Казахстане, России, Латвии, Германии, Чехословакии.
       Лауреат литературной премии им. М.Е.Салтыкова-Щедрина.
       Через интернет произведения Юрия Панченко читают в 126 странах мира.
      
      
       ISBN 5-86173-035-0
      
      
      
      

    No Юрий Васильевич Панченко, 2015

    Содержание

      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    Т Р И Л О Г И Я

    Книга времени

       Необходимое предисловие
       Три романа - "Прозрачная земля", "Пространство времени" и "На этом берегу" составляют КНИГУ ВРЕМЕНИ. И она, в отличие от трилогий стандартных, состыкованных через "кто за кого замуж вышел", объединена двумя линиями напряжения, двумя движителями, - правдой времени и свободой написания. Автор.
      

    ПРОЗРАЧНАЯ ЗЕМЛЯ

    Роман

      

    На Руси закон не писан.

    Если писан - то не читан.

    Если читан - то не понят.

    Если понят - то не так.

      

    Хлюзда на правду выйдет.

      
      
       ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
       Глава 1
       Убийства людей за идеи на войнах и в полуночных тюремных камерах, в катастрофах по чьей-то глупости, бандитами на улицах и в квартирах городов мирных, ограбления беззащитных ворами и государством, принуждения политиками граждан к самоубийствам, ложь поставленных на слежение за справедливостью и делание лжи начальствующими, и нижайшими и самым верхним в стране, заталкивание ими народов в угол безвыходный к злобе, к жестокосердию, к неверию в добропорядочность, честь и совесть, обманы мужчинами женщин, женщинами мужчин, родителями потомства, подрастающими родителей и священниками - верующих в постоянную правду божию, - человеку, ищущему живое, физически хотелось отгрести узнанное и сбросить со всего пространства времени, как бутылки с тошнотворным алкоголем и объедки с красивого кедрового стола, крепкого, без трещин с молодости прадеда, сделавшего незаменимый своими руками.
       Очистить вокруг себя и вздохнуть в светлоте.
       Самолёт трудно гудел моторами, висел в блескучем голубом аквариуме над пустыней, не дающей от чего отсчитывать движение. Алсуфьев спокойно вспомнил знаемое давно: в этих местах Азии почти не бывает дождей, пустыню редко закрывают облака и по часам самый большой налет у пилотов гражданской авиации. Здесь и военные летали тогда, в года опасных отношений на китайской границе. Их прислали срочно, без заранее отдельно подготовленных сооружений.
       Погонные кителя висели на спинках стульев. Ботинки с высокими шнуровками, комбинезоны, планшетки с картами боевых секретов. "Я был за Россию ответчик, а он писаришка штабной", - под дёргание одной гитарной струны выпевал капитан из угла зала ожидания городского аэропорта.
       Заставляя уважать таинственностью, тянулась такая война не война, что местные девушки не боялись беременеть от лётчиков, выходили замуж, с ними надеясь скорей получить квартиру и зажить отдельно от родителей. "Сама стану зарплату тратить, сама решать, в доме где мебель поставить, где холодильник"...
       Истребители парами круто взгромыхивали прямо с гражданского аэродрома, рядом с пассажирами, с дынями и чемоданами идущих к посадке на рейсовый. Защитники рвали воздух, с грохотом выворачивая на курс сразу над городом, напоминая о возможных завтрашних боях и улетая именно на боевое дежурство к китайской стороне неба. Под короткими крыльями высверком по солнечным разлитостям успевали скользнуть вытянутые ракеты, увеличением копирующие серебристые карандаши. В городе пугались, как бы не полопались стёкла окон.
       Жёлтый, оранжевый и синий город. Стойкие три основных цвета, оставшиеся в повторяющихся через года снах Алсуфьева, потерявших все дополнения и смешанности. Может кто-то заботливый, показывающий доброе, при сне находящийся рядом и радующийся невидимо, давно знал и решал, что главное?
       - А деньги в жизни не главное.
       - Почему не главное? Как не главное? Ты всегда говоришь: деньги не главное, деньги не главное! Без них как жить будешь?
       - Сначала надо понять, для чего жить. Для чего.
       - Вечно ты умничаешь!
       - Да я знаю, не понимать - лучше. А если понимать - определено?
       Сон, короткое отпускание назад... Редко и в такое, - просыпалось орущим, перепуганным снова, старающимся и в темноте быстро узнать предметы, обозначения своего, своего дома, ткнуться в свои тапочки и не дрожать.
       Алсуфьев сейчас летел назад, к давней оторванности, в город мальчишества и юношества, тогда, в шестидесятых годах отодвинутый в бывшее, как в сарай, и не видимый лет двадцать. То ли двадцать три, то ли двадцать восемь и семь месяцев... Что от точности взять, когда время прошедшее похоже на отданые за билет деньги: их нет, они продолжены гудением моторов, синим полным цветом полосы прибрежья, накренившегося глубоко под крылом.
       - Хочешь сказать, что я не понимаю? Ты умнее всех, ты?
       Сидеть на берегу и ни с кем, ни о чём не разговаривать, - понял желание прилетающий к самому себе. - Радио не слушать, вранья много. Не покупать печатный навоз газет. Телевидение оставить для самих оболванивающих людей экранных педерастов и проституток, рыдающих вокруг неудач платящим им политиков. Мёртвое мёртвым. Монашничать. Отшельничать на берегу. Особенно в той стороне, на восток от города. По краю нешумно наползающих плоских волн уйти от домов, по крыши налитых бытовым безмыслием, не останавливаясь часа полтора...
       Жёлтая пустыня слева, синяя вода справа, оранжевый абажур разлитостью сверху... Так будет, если идти по берегу от города на восток. Живописная яркая законченность. Живописная краткость. Самое нужное, как простая вода в пустыне, только одна из придуманных после неё вин, коньяков, водок, ликёров, лимонадов, тоников, пепси...
       Простая вода оживляющим глотком в жаре пустыни. Где бы и не для тела встретить глоток, не утягивающий в эйфорию, отравление и скучность после?
       Как хотел найти и тогда, неизвестно точно до дня и месяца лет назад.
       Самолёт висел над краем синего озера, бывшего в древности морем. Алсуфьев не держал перед собой книгу, а читал видимое ему, знаемое из ненаписанного.
       Мальчик Рома влюбился в девочку Свету и слышал её имя переливами, - Светлана, Светлая, Свет, Светочь... Мальчик Рома сидел на последних уроках десятого класса и мечтал завтра же жениться, идти, взяв её за руку, куда-то идти, идти...
       В углу музыкального зала детского садика, за несколько коробок немецкого пива и взятку деньгами забранного на неделю у детей дельцами, из телевизора розово светился толстой улыбкой премьер-министр Гайдар, снисходительно объясняющий журналистам, как хорошо стало жить в России ельцинской. Отражаясь кожаными дорогими куртками в зеркалах на стене, - униформой легального жулья, - на игрушечных под их задами детских стульчиках сидели двое, называющие себя "оценочное для конкурса жюри режисёров-сопредседателей." Впечатление испускалось этими грубо-горбыльными лицами - знания, удобные манеры, основы культуры спружиниваются в других местах земли, эти напихивались и напихивались самоуважением, распущенным от махинаций с деньгами. И постоянно подсвечивало ожидание на собственных глотках чужих клыков, стали государства или сообщников пожесточее. Похмелились и курили, утягиваясь в привычную зачумленость.
       Облокотившись на шевелящееся лицо блудливоглазого министра, обокравшего вкладчиков сберегательных касс сразу по всей России, сильно выгнув бедро, допивала вино молодая женщина. Блескучая бумажная лапша оставалась над виднеющимися грудями и животом, вместо одежды.
       - Люд, следующая у нас чево? Зови.
       Вошла юная девушка, намеренно украшенная яркой косметикой, яркая и жёлтой пушистой кофтой над чёрными лосинами, рельефно показывающими ноги полностью. Волосы медью лежали на правом плече.
       - А мне говорили, что здесь режиссёры...
       - Мы за них. Ты школу кончила?
       - Вы желаете узнать... Я закончила и получила аттестат восемнадцать дней назад.
       - Считать умеешь, бухгалтерша? Паспорт есть? Восемнадцать лет тебе, не меньше?
       - Само собой разумеется, восемнадцать.
       - Ты не ври, мы малолеток к себе не тащим. За разврат малолеток статья втыкается этапная, поняла? Не врёшь? Восемнадцать? Люд, ты отдел кадров. Сфоткай.
       - Исполнилось ей, - проверила паспорт насторожившая юную голостью тела.
       - Фанеры сколь хочешь?
       - Какой фанеры?
       - Не рубит. Дырок, денег рублями!
       - Ну, на вещи новые заработать, ну, поехать отдохнуть.
       - Как танцуешь нам понравится, тогда сегодня вечером в ресторане выпустим. Люд, музыку. Ты под музыку раздевайся и танцуй.
       - Почему раздеваться? Кофта мне танцевать не мешает.
       - Совсем, как она, - показал пивной банкой. - Люд, тряхни грудями. Завлекательно чтобы. На стриптиз конкурс проводим, не за красоту лицевую платим.
       - Мне говорили... выступать как на конкурсе красоты, в купальнике, - опять розовея, отодвинуто посмотрела на голую при движениях Люду.
       Девочка Света завлеклась мальчиком Ромой. Она гордилась, что Рому без экзаменов принимают в университет на серьёзный факультет математики. И примерочно сомневалась.
       - Когда кругом все делают деньги, зачем ты станешь учиться?
       - Деньги знания не приносят, а знания в деньги превращаемы.
       Мальчик Рома ничего не узнает, зашторилась в себе девочка.
       - Вы сколько заплатите за выступление в ресторане?
       - Штуку тебе хватит?
       - Какую штуку?
       - Совсем не рубит, - удивился один на другого, опьяневшего сильнее и молчащего. - Тыщу рублей!
       - Сразу столько? За один вечер?
       - Тыщу и охрану поставим, чтоб не трахали тебя на сцене. У нас ресторан маленький, свободный отдых по программе записан. Хорош болтать, раздевайся. Люд, музыку нажми. Ты показывай стриптиз под музыку, и старайся, завлекательный пускай будет.
       Падая в стыд, краснея и защищаясь глазами, девушка быстро разделась. Постояла. Сняла трусики. Попробовала танцевать.
       - Так! - вскрикнула Люд, канканно выбрасывая ногу вперёд. - Так! - закрутила задом, приседая. - Так! Так!
       - Я стесняюсь, - призналась девушка, закрывая груди ладонями.
       - Трахаться не стесняешься?
       - Я не трахаюсь, я девственна, - сказала тихо и почти со слезами.
       - Не врёшь и выйдешь танцевать у нас - двести набавлю. Люд, научишь медленно раздеваться, как американцы в видюшниках показывают. Так, обрить гениталии.
       - Гениталии называются у нас, - подсказал второй, не выворачивая на правильное падежное окончание. - У них как-то... Я забыл, могу только матерно сказать.
       - Сам знаю, как надо говорить. Под животом сбрить, если не трахалась, а где подмышки волосы оставить. Дороже билеты продадим под объявление: стриптиз у нас работает ни разу не пробованная.
       - Тогда платите баксами.
       - Какими баксами?
       - Зелёными, долларами.
       - Люд, она пограмотнела. Прикину, договоримся. Люд, с ней тренируйся, выпустим.
       ...Схватить насмешливо прищуренными глазами сразу все красные абажуры лампочек на столиках, стеблисто начинать изгибаться, подтанцовывая в дыму на луче красного прожектора, мечом брошенного с нижнего помоста, отворачиваться, обнимать спину и бёдра, поглаживать скаты раскачиваемого раскоряченного зада, обернуться без отпавшей юбки и перескочив на верхний помост, медленно расстёгивать пуговицы мужской рубашки на себе, откинуть, держа, держа глазами победительницы все рты, раскрытые за красными фонариками, все завистливые, заранее пренебрежительные глаза их женщин, отворачиваться, проводить вдоль швов чёрных колготок, присесть, наработано взвиться побелевшими голыми ногами, раскачивать, тянуться к сексуальным глазам мужчин голыми грудями, плыть перед ними вертикальной недоступной ящерицей, видеть мужские руки под женскими юбками за столиками, онанизирующего за столиком в углу, впивающегося сквозь очки в выбритый скат припухлого лобка, в тело, вспыхнувшее белизной под белым, неожиданным для них пронзительным светом, для поднимающихся, водорослями бредущих к вскидываемым, изливчатым ногам, струнной талии, острой им, впивающимся издалека в розовую зажатую щелку, высасывающим всю юную наготу прелестного тела, загораживаемого тремя охранниками с раздутыми плечами...
       ...Надеть свободные бытовые трусики, потянуться за джемпером, увидеть выдающего заработанные доллары, вбухнувшегося в переодевалку по коридору за кухней, за охраной, - а он и охране платит! - успеть подумать, дёрнувшись от руки оголяющей, отказываясь, отказываясь, не ехать "слушать музыку," пробуя зацепить стопой и вторую туфлю, - стена с плейбоевками-обнажёнками рывком кинулась вниз, голова задралась, дёрнутая за нахлёстаньте на кулак волосы, и повел, в трусиках и одной туфле, мимо охраны, мимо вонючих пустых пивных бочек, ящиков у чёрного входа к своей машине на дворе возле контейнеров с кошками, воющими в мусоре, - позвонками на холодный багажник, ударами ноги в стороны, и голову от намотанных на кулак волос не оторвать, и не заорать о помощи заткнутым ртом, не отодвинуться от разорвавшего святилище, хранящее неповторяющуюся ценность, не выпрыснуться, не перелиться слезами во что-нибудь...
       - Утром к Сашке-миллионщику домой поедешь, к онанисту тому, поняла? Пятнадцать кусков отваливает, поняла? Дашь ему, поняла? Десять твоих и пять мне волоки.
       - Гад, гад, изнасиловал...
       - Да, и чево? В час ночи одни кирпичи не трахаются, поняла? Иди, одевайся, домой отвезу.
       С высоты в три тысячи метров Анциферов сравнил знаемое с одинаковостью поверхности, слитой в общее пятно расстоянием. И только дураки, - подумал, - и только дуры могут воображать и убедить себя, что можно сунуться под вращаемую мощным двигателем пилу и остаться с пальцем, и глупость свою скрыть...
       Как и совался во что тянуло в иные времена, прошедшие в пустыне.
       Но они сейчас впереди, - догадался Алсуфьев, - я прилетаю к самому себе в тот же город...
       А остановка приблизилась, В механизмах снижающегося самолёта что-то высвистывало, кривой край синего берега блестел живее. Алсуфьев закрыл глаза и разглядел ненаписанную никем страницу.
       Лето тысяча девятьсот девяносто третьего года. На мокрой зеленой улице старого русского города капало с листьев, тяжело трогаемых ветром. Матери вели детей в ворота детского садика. Из раскрытого окна жилого дома визжала по радио постаревшая Пугачёва, между её раздражаловками мужской голос надоедал наглостью: - Ешьте только наш шоколад "Сникерс"! Загорайте с нами на пляжах Индии и Бирмы! Великолепное питание, гостиницы суперкласса, подводная...
       Придерживая сумку на колесиках, опрятно одетая в носимое третий десяток лет, в мусорном ящике перебирала выброшенное пожилая женщина. Малыш лет шести рядом спрашивал, присев рядом с полиэтиленовой сумкой:
       - Бабушка Нина Владимировна, что нашла?
       - Бутылка одна целая есть, клубнику помятую кто-то бросил, на напиток сгодится, сварить можно.
       - Бабушка Нина Владимировна, ты найди зелёную палочку? Найди зелёную палочку дедушки Толстого? Ты сама мне читала в книжке, он говорил, как найдёт зелёную палочку, все люди счастливыми станут. Бабушка Нина Владимировна, зачем писатель Толстой умер? Он с собой носил зелёную палочку и потерял, да? Ты найди, бабушка Нина Владимировна? Мы попросим у зелёной палочки много-много клубники и хлеба, и рано поднимать меня перестанешь...
       Она взяла малыша за руку, примостила к сумке на колесиках его мешок и побрела к следующему мусорному ящику, радуясь, что близко от дома, обставленному заграничными машинами, тот стоит.
       - Бабушка Нина Владимировна, а дедушка писатель Толстой умер и проснётся? И с нами рано утром искать палочку волшебную пойдёт?
       А я прилетаю к самому себе в тот же город... Прости, малыш, - проваливаясь в горечь, оторвался от страницы Алсуфьев.
      
       Глава 2
       К самому себе в тот город...
       Метафора быстро перетекла в реальность. Утопая круглыми иллюминаторами в жёлтом цвете пустыни, самолёт туповато бабахнулся на посадочную дорожку, сильнее взревел, промчал мимо того же самого двухэтажного короткого дома аэропорта, мимо расползшихся, принизившихся солдатами насыпанных когда-то прямоугольных холмов, в пустыне не обросших травой, мимо исчезнувших куда-то военных самолетов, тогда спрятанных между ними...
       ...Мимо многолетнего отсутствия здесь пассажира Алсуфьева, безразличного ревущему самолёту, всем сидящим в салоне, не встречающему городу...
       Хорошо, как нужно, ну и хорошо, - подумал обычное обычный пассажир Алсуфьев, - никто не встречает. Сразу не тратиться собой, не сворачивать вынужденно на взвинченность настроения, крики, обнимания... Человек, хорошо тебе самому с собой? Тогда - посторонние мешают.
       - Она сидит в кафе никакая, - зимою сказал приятель о знакомой. Тогда понял, что это, - никакая. И сейчас приятно расплавился в никакого.
       Ты не в плохом пределе пребывания и не в хорошем, - сказал себе не вслух Алсуфьев в очереди к овальной двери из самолёта, потянувшего в свою узкую длинноту сухой воздух пустыни. Слой, пахнущий вечным движением остановленного. Азия вечности, видящему...
       Прилетел? Сухое Саргассово море?
       Что-то оставлено здесь, забранное из твоей жизни, и, никуда не девшись, вращается на постоянной планете? А тогда ты предполагал, что мир - величина переменчивая, а ты сам ну уж обязательно постоянен...
       Таможни нет. Пограничников нет. Автобуса, в больших портах подъезжающего за пассажирами, нет. Ревущих рядом широких лайнеров нет. И килевых знаков иностранных фирм.
       Только своё.
       Как по всегда знакомой комнате Алсуфьев пошёл по крепкой почве, без травы выглаженной тысячелетними ветрами до твёрдости бетона, к ряду коротких, маловеточных топольков, не выросших в постоянной жаре выше себя прошлых. Под семью веточками лёгкого крайнего деревца на чём-то подстеленном лежал на боку старый казах в синем авиаторском комбинезоне, медленно-медленно вынимающий платок и не спешно поднимающий его к блестящей широкой лысой голове. Дыша пастью, рядом смотрела на самолёт медленная поворотами взгляда собака. За ними бликовал окнами так же гладко оштукатуренный, той же тёмно-серой краской выделенный из яркой голубизны дом аэропорта. Почему и он не переменился?
       А зачем бы он переменился?
       Для оправдания. Дома становились бы подлецами, дороги преступниками, деревья лжецами, зори убийцами, похолодания националистами, дожди проститутками, и появилось бы за отвращением ко всему природно окружающему нежелание жить сразу с оправданием самым полным, но природа и естественная и досозданная наоборот остаётся невинной постоянно, и постоянно остаётся влечение к ней с отказом от людей лгущих, убивающих, проституирующих душами и телами, от гнилости мёртвого, но двигающегося пока...
       ...До превращения в чистоту земли.
       И дедушка писатель Толстой Лев Николаевич проснётся, возвратится с найденной зелёной палочкой? И всем по счастью, по...
       А фикус стоял так же, в углу зала первого этажа с единственной билетной кассой и весами для регистрации багажа пассажиров, и его жёстко-зелёные длинные стебли двадцать с лишним лет поддерживали те же две побуревшие рейки. Одна, всегда помнил Алсуфьев, почему-то стояла трёхгранного профиля.
       Алсуфьев сел в автобус того же самого маршрутного номера и поехал в город, помня все ожидающиеся повороты короткой дороги. Желтая пустыня быстро подтянулась и перешла в вертикальные плоскости бетонных домов, выцветших на постоянно жгучем азиатском солнце до белизны. Он отвернулся от соседа по сидению, бесполезно злящего себя разговором о ежедневном и многогодовом повышении цен на "куда ни повернись и что ни купи", и, почти не слыша, межпланетно отбыл в своё, радостно выходящее из дальнего уголка души.
       Он попал сюда тогда... и училище закончил, диплом рабочего получил, и песен наслушался о голубых городах, начинающихся с гитарного звона, колышков и брезентовых палаток для жилья. Тогда и думал, встретят с распахнутыми душами и обнимающими руками неведомые, но заранее от чего-то радостные его приезду друзья. Как показывали в кино.
       Впервые ехал мимо редких на полустанках верблюдов, удивляясь пустоте и одинаковости пустыни. Имуществом, имеющимся у него на пространстве всех стран мира, было: самая дешёвая рубашка, штаны и пиджачок, и ботинки, а в чемодане старое зимнее пальто, шапка на морозы, буханка хлеба, редиска и два сырка по четырнадцать копеек. Начинающейся незнакомо душной ночью вышел на вокзале, по черноте в автобусе тоже, только выпуска пятидесятых годов, доехал до улиц освещенных, воспрял настроением от освещенности, от раскладушки до утра в коридоре городской маленькой гостиницы, надеясь завтра с последними деньгами устроиться в общежитии мясокомбината, куда имел направление на работу. И вышел на полчаса посмотреть город.
       Душный запах незнакомых цветов на деревьях, - персидская сирень, подсказали потом, - густой тёплый воздух остались первым, что успокоило и понравилось в полнейшей неизвестности завтрашней жизни. Утром город затопило оранжевое разлитое в голубом воздухе сильной яркостью солнце, и за улицей крайней увидел впервые синюю, отсвечивающую до горизонта, шевелящуюся длинными накатами воду. Трепеща флагом, натружено наперекор волнам плыл настоящий небольшой корабль.
       Маленький город, пустыней прижатый к воде, уходящей синевой до низкого дальнего неба, тогда быстро и незаметно влюбил в себя. Алсуфьев и теперь вместился в него, как в приношенные удобные ботинки.
      
       Глава 3
       Как и договорился по телефону, у соседей взял ключи от квартиры Миши, уехавшего в отпуск друга, - недавно, квартира не успела запылиться. Алсуфьев сразу открыл балконную дверь, перемешивая духоту с жарой улицы, поставил на газ чайник и открыл оба крана в ванной. Миша до сорокалетних дней остался в сантехниках, и сливы-наливы у него работали хорошо. В квартире холостяка стояло купленное до экономического развала и конца прежней страны: диван-кровать, два кресла за прежние, до восемьдесят пятого года шестьдесят рублей, шифоньер, посудный шкаф с рюмками и тарелками, нормально показывающий президента Назарбаева телевизор и холодильник средней той забытой цены и размеров. Миша мог вернуться через неделю, и холодильник не отключил, положив в него мясо, яйца, масло и записку самую приятельскую: "жри". Алсуфьев засмеялся шутливой доброте друга и щёлкнул по его фотографии за стеклом, в рамке на стене. Очень по-домашнему тикали, успокаивая, стенные часы с заводом на неделю.
       Алсуфьев увидел, чем дружеская квартира резко отличалась от своей. Не было книг мировой классики. Лежали старые городские газеты и что он не читал, детективы и фантастика с полуобнажённой вооружённой длиннющим мечом женщиной на глянцевой обложке.
       Мишка, друг с раннего детства, закончил на год раньше то же самое училище и после направления Алсуфьева сюда сразу поехал с ним, бросив место в общежитии. И работали тогда в одном цехе на мясокомбинате, и жили в одной комнате очередного общежития. Мишка по утрам кричал, требовал идти на работу "потому что должен", а Алсуфьев, - наступали, прорезывались новые дни, - начитавшись Толстого Льва Николаевича, попадал в желание думать по утрам в одиночестве и оставался свободным. К воде уходил, на берег.
       - Почему вчера не приходил? - приставал мастер в цехе, бывший и надсмотрщиком над рабочими.
       - Не хотел.
       - Почему не хотел? Как, не хотел идти на работу? Я тебя накажу.
       - Выгоните с работы?
       - Ты отрабатывать должен! Тебя бесплатно государство учило! Как я выгоню?
       - Бесплатно не бывает. Я государству заплатил рабством.
       - Где рабством?
       - Я всегда занят не тем, чем хочу, могу и должен. Я раб, здесь.
       - Ты отрабатывать должен!
       - Я свободный человек, я никому ничего не должен.
       - Докажи мне, почему ты не захотел, и можно не идти на работу? - суетливо поражался мастер, закидывая красное лицо пьющего назад и вытаращивая дымные глаза. Он отсидел в концлагере среди пустыни пятнадцать лет, слышал Алсуфьев от рабочих, и возможности, сути свободы не понимал, отучили следователи и коменданты.
       Слепой в бочке, без обиды думал о нём Алсуфьев, срезая мясо с костей туши. Тогда жалел и всех рабочих рядом, привязанных жизнью к бесконечному зарабатыванию пищи для собственных тел, знакомых только с начальной грамотностью, придавленной желчным жизненным опытом, не радовавшим их. Туши, туши распиленных вдоль лошадей, коров, свиней подвозились к мраморным холодным столам, кости в ящик, мясо на колбасу каждый, каждый день, каждый год...
       Миша тоже профессионально знал качество колбас, в холодильнике оставил сухую, сырокопчёную. "Наверное, по старой дружбе у тех рабочих по дешёвке купил украденную с мясокомбината, тырят по-прежнему", - отметил Алсуфьев, отламывая край.
       Лёгкий душой и успокоенный настроением, лежал в тёплой воде ванны, просматривал любые номера городской газеты с неизменившимся среди других названий городов, улиц, стран заголовком. Подальше от ушедшей от стыда Москвы журналисты не печатали объявления проституток о потребности подложиться под щедрых господ и вопли педерастов о поисках богатого друга-извращенца. Немногие перекупщики предлагали барахло из Китая, люди в письмах в газету возмущались узаконенной Ельциным спекуляцией, дотянутой до Азии, развалом СССР, пенсией "для собачьей жизни", разворовыванием страны и войнами "среди вчерашних братских народов", наглостью американцев, указывающих, как жить здесь, "наславших в страну своих гадов нами руководить вместо отступника Горбачёва". Были статьи о трудно выполненных производственных планах, - увидел забытое. Многие не хотели соглашаться с тем, что можно "создавать какое-то новое государство, никто не знает какое, разрушая и разрушая вчерашнее вдоль, поперек, сверху и до низа".
       Мусульмане начали строить мечеть, первую в городе, на голом месте начатом с юрт и концлагеря в конце двадцатых одним из планов сталинских пятилеток. Здесь нашли медь, и лопатами, тачками, кувалдами, широкими кладбищами без памятников сделали крупный медеплавильный комбинат.
       Газеты опять сбили на страшное из своих вчерашних недель. В том российском городе, где жил последние года постоянно, двое выпущенных из лагеря мужчин от голода украли днём в овощном магазине кочан капусты. Рабочий магазина заметил и сказал продавщице. Кочан отобрали. Они вызвали рабочего за угол магазина и убили. Арестовали сразу, и пока допрашивали одного, второй повесился. Голод, кочан капусты, человеческие бывшие жизни и валютные миллионы в иностранных банках, наворованные "законно" кабинетными откормленными преступниками "в законе..."
       Алсуфьев облил голову водой, стараясь оттолкнуть проклятое настоящее. Дотянулся до брюк, взял из кармана крупный стеклянный шарик. Он вертел его, рассматривал, одинаковый со всех сторон, гладкий, и шарик, как всегда, заставлял задумываться над магией гармоничной формы, просматриваемый насквозь, не скрывающий стеклянную наполненность, да таинственный для Алсуфьева чем-то... Глазами проводил линию от любой точки до центра, насквозь, капли воды скатывались по округлой поверхности, нравящейся идеальностью и шлифовки, и самой круглоты... Сколько не разглядывал его Алсуфьев, определить, чем притягивает...
       А если с определением открывшимся мгновенно потеряется смысл?
       Бессмысленное с вероятностью пропажи близко бродящего смысла. Один к одному, как и некоторые проскальзывания человеческих жизней, пугающих бесполезностью присутствия на земле.
       Тошнит, не из желудка выбрасывается узнанное в толчее двуногих, в налезании друг на друга варваров, имеющих разум в мире животных...
       Но голодным требовалась еда при невозможности заработать на еду. В российской жизни, "славящейся добротой и любовью к ближнему!"
       ...И кто-то им заранее, может их никогда не видя, может и в детстве устроил эти условия... В детстве их или в детстве своём? Не бессмысленное, двумя жизнями оборванное в ничто...
       И жалко, - поднялся Алсуфьев, - жалко людей всегда, и убивших и убитых, и они одинаковы...
       Они и прощения взаимно не попросят, они небытием не просят, смертью одинаковы убранностью с поверхности круглой, плотной, непроницаемой перед глазами земли, останавливающей живое собой, остающейся поверхностью, сколько ни рой в глубину...
      
       Глава 4
       Вдыхая влажный воздух, текущий над многими водами, Алсуфьев уходил от города по самому краю мокрого песка. Справа синее, зеленоватое, бирюзовое низом волн, приливающих к ногам и шевелящихся до горизонта, слева жёлтое, настораживающее жаром, сверху оранжевое, как знакомо хотел в самолёте во снах и настроениях быть здесь одному. Он много, много лет постоянно видел серое и белое зимой, зелёное и голубое, российское летом. Два основных там цвета разного времени года. Серое небо - белый снег. Голубое небо - зелёная земля.
       Пустыня слева сразу от воды начиналась буграми песка, и в неё затягивало молчанием, и пустотой она останавливала. По воде ходить не умел как и все, и сел близко от волн, широких, медленных, безбрежно вдыхая одиночество и пропитываясь им, как солнцем.
       Бродивший по столицам европейских государств, он наконец свободно упал, растянулся на песке, ни на кого не настраиваясь и никаких правил не соблюдая. Здравствуй пустыня, свободно, без интонаций подумал, как втягиваясь в радующее её молчание, - здравствуйте, мои волны. С вами было хорошо в юности, Я хотел стать писателем, мне потребовалось уехать отсюда. Я вернулся после написанных книг побыть, где начинал.
       Солнце сильно грело сквозь одежду. Снял штаны и старую удобную рубашку, плавал, лежал на песке. Оглядывался. Не было никого в лёгкой прозрачности, ясности спокойной природы.
       Никого в узнанном и отодвинутом в нежелание мире. Пересыпаемый сухой песок, только физический песок, не лгущий языком, мозгами, политическими, торгашескими, сексуальными действиями, только переливающаяся, натекающая на берег бирюза волн с шевелящимися бликами, бликами, бликами, бликами солнца, не злящего обесцениванием в закрутке инфляции, - Алсуфьев давно искал дня, минуты, - от края её получилось бы послать к чёртовой матери человеческое присутствие плотное, впритирку устроенное цивилизацией, и замонашествовать, не общаясь для чистоты собственной и с религиозными функционерами, лживостью зацепленных тоже самим упованием на дары, на кого-то вначале веры своей, когда бы она у них и была за многими умалчиваемыми "если," тайно выставленными условиями перед "верую искренне в Тебя..."
       Никого.
       Спокойно, легко, легко и одиноко, - без слов сам себе сказал Алсуфьев. - Куда ты торопился от самого детства? Мальчик, не торопился бы. Взрослый, куда ты торопишься? Спокойно, легко. Приятно от одиночества. Здесь и надо быть. Не торопиться, где никого...
       Ему благостила подушка из высветленного, продутого веками песка, искристого слюдяными кристалликами, ему нравилось теплое, без сползающих краёв одеяло толстого солнечного воздуха. Он плыл около сна.
       Что-то появлялось. Здесь на жёлтых ладонях пустыни природа в юности показывала будущее. Сорокоградусная жара выгоняла людей из города, на пляже толпы взрослых вынуждено показывали изуродованные животностью быта пузыри животов, усохшие плечи и вялые ноги слоем жира под вялыми бедрами. Шустрые подрастающие гордились неспокойностью тел, девочки витринно торчащими грудками, точными, как по выкройке совершёнными талиями и не думали резвые стада, через двадцать лет они заменят молчаливую тюленнюю рыхлость "преобладающей части населения."
       Там, вымучивая сюжетную ерунду с обязательными, по теории обманной, конфликтами, и сам не понимал настойчиво насылаемое откуда-то: писать надо ни о чём и про всё, ни о чём и про всё одновременно...
       Посмотреть, как на песчинки на ладони и надолго отделиться от не думающей человеческой стадности, и очиститься от вчерашнего стадного бытия, перед молчаливой, безъязыкой вроде бы природой оказавшимся то ли напрасным, то ли не тем бытиём, то ли навсегда стыдным...
       Стадное, стыдное... Стадное, стыдное, - плыл Алсуфьев около сна, не умея перестать думать и стыдное видя чёрным пятном, его же ощущая пылающими ушами. Неужели я и взрослым не разучился краснеть, за жёсткостью стекла цинизма не спрятался? - увидел себя в пылающих хвостах, рвущихся кверху со сковороды плоской громадной пустыни...
       Вспомнил. Оставаясь на песке рядом с задумчивыми звучаниями перемещения волн, перелетел в один из музеев Вологды к стеклянному шкафу с камзолом и большой, высокой кружкой Петра первого, в один из музеев Будапешта к старинным, самым первым на венгерской земле монетам, в один из музеев Алма-Аты к осколкам первобытной посуды, на брусчатую площадь Риги. И что древнее древнего - искал по музеям.
       Древнее любого камешка, не охраняемого спецустройствами день и ночь и год за годом, древнее самой земли просто ничего не бывает, наткнулся на лёгкость истины Алсуфьев, придавливаясь любимее к натуральности солнца, теплом вошедшего в песок, и себя ощущая обыкновенно счастливым.
       Сам на земле...
       Спал. А кто-то перевернул толщину листов материально несуществующей книги и сказал, проводя под строчками невидимым, чувствуемым Алсуфьевым пальцем: читай, с четвёртого абзаца.
       В московском дорогом ресторане собралась останкинская...
       Москва, - отметил Алсуфьев, напрягаясь солдатом на параде. - Я с детства был приучен знать, что в Москве величественные дома, со всей страны Москве передаётся лучшее, люди там величественные в благородности мыслей, дел...
       Шевельнувшийся прозрачный указующий палец, видимый сквозь закрытые веки, потребовал читать.
      
       Глава 5
       В московском дорогом ресторане собралась останкинская элитная команда российского телевидения на придуманный по причине получение от ельцинской президентской команды народных громадных денег "для дальнейшего развития и упрочнения". Назвали праздник "Единение коллектива в новой демократической России".
       Приближалась и вторая годовщина замены Горбачёва в Кремле полезшим на танк Ельциным, и предварительной оплатой за посиделки в ресторане, ночное купание в бассейне и табун иномарочных извозчиков перевели на нужные счета два миллиона семьсот тысяч двести сорок один рубль, плюс на подарки "выдающимся из коллектива" шестьсот тридцать долларов в валюте.
       Лакеи в чёрных брюках с серебряными двойными генеральскими лампасами, в белых кителях офицерского покроя дореволюционной русской армии, со стоячими твёрдыми воротничками, в золотых погонах прислуживали, накатами поднося маринованные, копчёные сибирские, дальневосточные рыбы, эстонские, литовские сыры и мясные рулеты, немецкие, шведские, владимирские водки, венгерские сухие и шампанские вина, абхазские редисы, салаты, пикантной тонкости вкуса травы, голландские, французские ликёры, словацкие шоколады, украинские копчёные окорока, бугристые куски белорусской лосятины, обложенные грузинскими пурпурными сладкими перцами, стеблями и головками чеснока, огурцами и помидорами.
       Глоталось и прожёвывалось.
       До утра охраняемый нанятым отрядом дегенератов в пятнистой полувоенной форме, пьяный, по-демократически обнимающийся и целующийся ресторан орал за столиками и в микрофон с эстрады "про поручика Голицына," "Гуляй сегодня вкусно на халяву," пили-ели и показываемые всей России, и заэкранные кукловоды, техники,- редакторы, операторы, бухгалтеры, администраторы, в лица народам не ведомые.
       - Писька вялая твой Борис, я бы ему не дала. До печёнки негативный. Он тебя и не помнит, он и не помнит тебя, милая! Когда Тарас Бульба в своём романе про Гоголя с сыновьями в главе, как они...
       - Воронцов втихую говорил: особняки в Канаде купили, капитально отремонтировали, жёны их и дети по заграницам на фирмах пристроены на большущие деньги, живут там постоянно. Шумейко свою отправил четыре месяца назад, Фёдоров проведать в Америку ездил свою.
       - Люсь, ну правильно! Здесь наворовали, здесь, знают, всех их за задницы скоро возьмут и Борьку как Хонекера под сараем пристрелят. Правильно говорю, как румынского Хонекера, Чаше... Чау... Прячутся туда, места готовят.
       - Я сколько ревела, переживала за Бориса в опасные для его власти дни, а где же особняки нам? Себе им и московских квартир мало, все Брежневу подражают, понахватали имений за городом сразу с лесами, индивидуальными речками и частными аэродромами. Канадские хаты - на запас, да, стрельба начнётся когда здесь. Я особняк не прошу, я напоминать не устаю, отправьте, отправьте меня в загранкомандировку сроком на пять лет с продлением! Нет радости, не могу в этой стране, в этой грязной, вонючей стране. Ой, как за него переживала, и даром?
       - Заместо он царя - а не дам!
       - Переживала! На экран новости читать, и я расстроенная, по-настоящему расстроенная, слёзы в глазах. Я иду через силу, я народ этот тупорылый к терпению призываю и к доверию ему. Через слёзы, через дрожание голоса. Он, помнишь? Подошёл: демократическая Россия вас лично не забудет. Вы навсегда в истории новой, демократической, богатой нашей России.
       - Тарлетку скушай, мне понравилась тарлетка. Ужас! Я три тарлетки съела, куда рулет умещать? Удачно приготовлены у них тарлетки. Договорились, и ты не давай. Ты второй год на него работаешь, от частного своего дела отказалась, и чего тебе? Демократию вместо дорогой шубы? Демократия... Грязь по столице, бандиты, в лифтах насилуют. Лично тебе чего? Чего, ну? Скопом нас подкупил в очередной раз, а глупо, давно надо давать индивидуально, как мы мужикам. Я тебя понимаю. Витька в Японию уехал? Год как. Толя? Стёпка в Израиль? Пашка в Венгрии их баб дерёт, сам по телефону хвалился. А ты? Ты не хуже их спецкорить сможешь, нам они херню всякую шлют оттуда, показывать не знаешь что. То - мытые тротуары, то - толпы тротуарные. Содержание информации где, Люсь? Где? Шахрай - душенька, лапочка. Ростом ниже тебя, а пора на него работать. Он следующий президент, не забудет. А? Ты помни, он следующий.
       - Мне на аппарат снова пришлось выйти. Францию опять пообещали на год, и не говорят, когда точно поеду. Досидим мы в этой гадкой стране до пулемётных разборок. Меня в лицо вся Москва знает, меня на улице разорвут.
       - Люсь, послушай, Люсь. Брехун, писька жёваная Борька твой, и пошла ты на хрен с таким любимцем. Точно, рот тебе до ушей толпа разорвёт, экстрасенсно вижу. У него тысячи в охране, а ты? Газовая вонялка в сумочке у тебя, а кроме? Не на того поставила, надрываешься не на того. Вор, за свою раздутую морду боится. А? Отметь? Остро я сказала, умно? Дошло? Наливай, я выпью. Они убегут. Нам тут поломойками останется пенсии выклянчивать у новой власти. Припомнят, вы, сучки, народу головы морочили, а ну бегом в поломойки! Наливай, я выпью. Они убегут, верхние. Виски наливай, водку не хочу. Ты им нужна была вначале, Горбачёва когда под задницу выпихивали. Баба ты лицом вязкая, привлекательная, глядишься в программе. На тебя в программе посмотрю - читаешь невесть какую хреновину и сама как до смерти веришь в информпонос, не за столом будь сказано. С тобой телик не выключишь, лицо сильно сексуальное у тебя, все пенсионеры твои из-за мордашки и все онанисты, поверь мне.
       - Фу, онанисты...
       - Основное - чтобы хотели тебя как редкую бабу. Сама же в письмах на редакцию читала. Не возмущайся, песикам тоже импонируешь, они тоже люди, ценят тебя. У тебя взгляд прихватистый, ты как розетка электрическая, для любого утюга подходишь. И потому, Люсь, ты гениальная ведущая самой гениальной программы. Попроси меня, для тебя на Хазбулатика выйду? Душенька, лапочка! Те обкомовские пьяницы и матерщинники, а он - профессор. Программу парламентскую намечено расширять, финансирование устойчивое. Хочешь, к нему перейдём и сразу едрень, и уедем за границу? Выпьем. Эх, Люська, даром работа наша блядская, даром журналистика после проституток профессия первая и блядская такая же, сама по уши убедилась. Знаешь? Знаешь? Пей. Покушай, золотце, положу тебе карбонатинки. Оливок тоже положу, тебе они нравятся. А обкомовскому вырожденцу я бы не дала. Ни разу. Не царь он, и не мужик. Одна рожа надутая. Гнилой, сушить его пора со вторника. И всех нас надо за жопы и на высушку, все в этой Москве продажной поизблядовались душами. Первым Борьку, вода у него в голове. Горбач пинал с моста, пили когда на дне рождения Рыжкова на даче, - вода до сего дня в голове, уже как Брежнев по бумажке простейший трёп читает. Пооуо... По-оооу-у-уручик... ручек Гааа-лицын, надеть... наааадеть аар-дена. Люська, а пошли к шефу нашему, чокнемся назло Иванцовой? Подлец он, не пойду. Командировочные по мизеру подписал, и надо? Надо же? В университете вместе училась я с этой жопой-жадиной! Из своих штанов он валюту выдаёт, жадина? Не пойду.
       - И не дашь ему?
       - И ни за доллары не дам, ни бесплатно. Тебе бы дала, да ты не мужик, и я в лесбиянок не играю, мне нравится, когда меня дерут. Ты с китайским кольцом пробовала? Я ору. С двенадцатого этажа до первого ору. Ой ты роо-уу-ожь, хара... Хаара... шо поёшь, ты о чём гово... поёшь, чем цветёшь... Не семнадцать тебе лет, Люська, и очаровываешься, веришь кому-то. Кому? Циникам, алкашам обкомовским, политработникам политбюровским? От козла козлом воняет, кем его не назови, мне бабка всегда вдалбливала. Голой жопой блеснёт тебе командировка на месяц во Францию, они педики, ты им и бабой не нужна. А у пресс-хама морда бича спившегося, тоже не дала бы ему. Политик хренов, вшивота кремлёвская. На весь мир заявляет перед сотней журналистов: данный пункт президент коменти-ро-вы-ва-ет! У него на баб позитивная реакция? Негативная? Нет, не дам. Харя у него пропитая и больными зубами воняет.
       - Да все они испились-изнахратились, матершинники. Как с ними разговаривать? Правители, а матом кроют. Москва надоела. Подлость, не жизнь в стране! Машину сегодня три часа заправляла! При Брежневе мы хотя бы знали, кому за Бельгию, за Хельсинки подмахнёшь разок, подмигнёшь в приёмноё насчёт своей готовности... Налей, выпьем.
       - За них?
       - За их рожи дерьмократные?
       - За них, не поняла ты. Пока последнее они у нас не отобрали.
       - Две рюмки коньяка?
       - Когда бывший министр внешторговский, Авен, в Австрии особняк купил и смывался отсюда, трёхтонный контейнер туалетной бумаги туда себе отправил. Все они доживальщики и кусочники с особняками под Монреалем и Торонто...
       Алсуфьев почувствовал посторонние глаза. Приподнялся.
       Перейдя через века неизменившейся сущностью, с песчаного бугра смотрел на многие воды, мимо Алсуфьева, светло-коричневый мохнатой крутой шеей верблюд. Спокойными крупными коричневыми глазами.
       Над чертой близкого горизонта появился зелёный вельветовый острый верх малахая. Выплыло плоское вечное лицо, плечи, укрытые и на жаре стёганым халатом, перепоясанным скрученным белым платком. Подвернув ноги под себя, старый казах положил на песок посох и сел рядом с верблюдом. Смотрел на блескучую под солнцем постоянную ширину голубой воды, как-будто плоско поднимающуюся к дальнему горизонту. Алсуфьев сел и тоже смотрел на воду.
       Тут нравилось. Тут тишина не мешала никому, и никто не мешал никому.
       Из голубого шевеления воды приподнялись зелёно-голубые неровные верхами российские леса. Отряд вооружённых автоматами, пистолетами, наручниками парашютистов кружил в самолёте над полями картофеля, моркови, капусты, выискивая воров урожая с готовностью кинуться с высоты. На одной из опушек близко от аэропорта горел костерок, в бинокль парашютисты видели четверых. По лесу шёл пятый, с корзиной грибов.
       ...Грибник вышел на опушку и за высокой густой травой услышал голоса. Пахло жареным мясом, низко растворялся в воздухе дым костерка. Говорили, пьяно только матерясь, женщина и два мужских голоса. Изнасиловать хотят её, насторожился грибник и приостановился. Пошёл в сторону, обходя, не шелестя травой и не задевая сушняк.
       Над смятой травой густо звенели мухи. Ало зеркалилась стекленеющая кровь, красным мясом на месте одной из ног торчало из ямки тело в женской одежде.
       Грибник перепугался, побежал напрямую мимо костра к близкой автобусной остановке. И запомнил сфотографированное глазами на бегу: у костра сидели двое и женщина, на толстой палке жарились куски мяса, валялась нога, страшная отделённостью от тела, голой белой костью бедра и отброшенной полосой кровавой кожи.
       Трое убили одну, рядом с городом, и обедали её ногой, узнали люди в городе летом девяносто третьего года вместе с объявленной президентом Ельциным "начатым периодом стабилизации экономики и частичным улучшением жизни населения России."
       Я уехал, - прижался пятками к песку Алсуфьев. - Сколько помнить? Да, сколько буду жить, - оглянулся тоскливо на жующего безразлично верблюда и завидуя ему, не умеющему знать. И не бывающего там, где каждый день...
       Охранник не пропускал на телецентр пожилого с толстым портфелем, с бумагами, торчащими из карманов пиджака. Подошёл один из режиссёров, пошептался с охранником,
       - Нарушают свободу слова, - прислонился к стене рядом с Алсуфьевым, ждущим машину с телеоператором, имеющий килограммы бумаг. - Я собрал факты, у меня массе, документов. Ленин в мавзолее лежит без мозга. Мозг дорогого Владимира Ильича в секретном институте поделили на тонкие пластинки и для умственных повышений половину скормили старым большевикам. Сталин съел анализирующую лобную часть. Из оставшейся половины в таинственной лаборатории, она в Кремле под землёй устроена, делением клеток восстановили сведений мозг, изготовили фермент, добавляли в творог и кормили членов бывшего политбюро, для направления на верный ленинский курс. Ельцину как бывшему в политбюро полагается каждый день по рюмке коньяка, настоянном на мозге Ленина, и укол делают, вводя фермент. Отсюда все преследующие страну неудачи. Обеспечьте мне проход к показывающей студии под номером девять, я послан судьбоносно об открытии объявить по телевизорам на всю страну с показом подтверждающих документов.
       Верблюд жевал уже в конце двадцатого века, как в первом, при начале жизни. Старик снял малахай, подошёл к воде, омыл лицо, шею и сияющую лысую голову.
       Алсуфьев погладил ласковый песок. Взял нагретую одежду.
      
       Глава 6
       Времена последние перед наездом в пустыню Алсуфьев жил в российском городе, обычном по расположению на высоком берегу реки, среди диковатых буреломных лесов и под паутиной современного и накопленного абсурда, без коего Россия, может быть, невероятна.
       Скрытный город сей там, в дремучести природной для того устраивался, - отыскал Алсуфьев, вычитывая документы исторические, - чтобы спрятаться получалось подальше и жить потише, в небытии для царского глаза-указа и для людей любых, со стороны насылаемых в облике сборщиков налогов, священников никоновского подменённого христианства, воевод с плетями, чиновников с запутывающими бумагами, губернаторов века начала и управленцев конца двадцатого, - комиссаров, райкомовских, обкомовских чиновластных...
       Жил город не на больших торгово-проезжих путях затхловато и не продувался, не проветривался веками присутствием людей посторонних, культурой постоянной и умом сильным умеющих присутствующих около и по сторонам к яркости просвещения вытянуть. Сам на себя закругленный, за лесами и частоколами обычаями, привычками подпитывался город самопереварочно. Матерщину ежедневную горожане не отмечали возмущением и отторжением, она принималась как дождь, падает и падает на уши когда хочет, и хамство тянулось как снег, летит и летит со всех сторон, до совета мудрого: надоедает - отвернись, чем хамовьё раздражением собственным останавливать, чем по лицу удар кулаком ловить или нож под рёбра. Отсутствие знакомства при начале общения, влезание среди полуслова в чужой разговор вход в любую квартиру без приглашения и разрешения, наследственная боязнь всякого начальства и издевательства над чужим достоинством может и наделили многих горожан долгой угрюмостью, с поддержкой слабой образованности понатянули странные в неподвижности маски обдумывания блошиной чепухи: в левой руке носить хозяйственную сумку или в правой, кашу пшённую на ужин варить или пшеничную, и с конца ножа её солить или с ложечки. А других, так же не думающих, сильно, сильно подозревали. Не зная в чём.
       Исконники сами себя берегли, исконники сами себя обездоливали.
       Там была Россия, и родниковой светлости люди в ней не заканчивались.
       И дуло на исконников неожиданно непонятным сразу... Вдруг в веке девятнадцатом на тридцать семь городских грамотных в город сослали "за умствования сильные, для государства губительные" дворянина, и культурного настолько, умного настолько - грибы ложкой не ел, вилку требовал. От царя он за границу уехал, ссылка когда кончилась, сочинил там, в которую сторону весь уклад жизни переделать и на все страны грамотные узнанным стал произведенным от ума великого, ему и памятничек в городе придумали поставить, местность славой его осеняя и достоинства его, чужеродного, влиянием этих мест объясняя и объясняя для самих себя. Вдруг за век тот второго сильно умного на город наслали трепетностью души поостыть в ссылке среди зачумлённости, а тот писателем оказался и засатирил город так знаменито-видимо, - гордились местные, о них все те насмешливые прописи, и глупости их, и дурости постыдные. А лучше, думали и говорили в городе, не присылали бы чужих, "сильно они умные." И ненавидели во все века умных, пугаясь от них обмана, ненавидели к делу способных и в искусствах талантливых, пугаясь собственной высветленной пустоты. Иногда уважать принимались, лет через сто после смерти и после уважения в странах чужих.
       Ничего, Может быть угрюмые, завистливые матерщинники попроще непонятных... и невиноватее... Наука-то любая сама виновата, что умная сильно...
       Так перетащились через горбачёвскую замутиловку-перестройку, покричали приветствия назначенному в начальники очередному лжецу, одному из главных вчерашних коммунистов, пообещавшему построить через месяц демократию, к осени капитализм любимый с пионерского его возраста, - жили, и абсурд тащился к облакам, как лебеда и крапива на городских клумбах и газонах вместо цветов.
       В городе ругали большевиков, коммунистов-воров, коммунистов-расстрельщиков заменивших со временем, и множество улиц так и оставались назваными их фамилиями, и Ленин и местные Головачёвы табличками на углы домов как в насмешку приколотились. Стоял памятник убийце, до семнадцатого года взрывом убившим невинных и посторонних до полусотни человек, и после семнадцатого года переворота ставшим обязательным примером "для продолжения дела" детьми-пионерами. Лежали две гранитные могильные плиты и высились над ними два памятника одному и тому же местному вождю большевиков, в центре города и на кладбище, и в газетах фотографиями загадки загадывали, где же вождя прах и где пустота. Старательно традицию возрождали, объявляя праздник барабанья, с водочной приманкой созывая сходиться жителей на площади и барабанить во что попало, в вёдра и тазики, и плели вокруг вёдер-тазиков словесную умокрутную муть о "современном ренессансе." Однообразно ели, однообразно спали трезвыми и пьяными, тупо-напряженно смотрели однообразные телесерии рыдающих дур, выясняющих, от кого которая когда сделала аборт, ходили по магазинам на людях и по гостям с толстыми бигуди на головах, прикрытых тонкими платочками, в однообразных застиранных, старых штанах для несуществующего между ними спорта и знали однообразно: - "самое умное в жизни - не выделяться ничем".
       Не сплошь да рядом, но вообще...
       И сохраняли себя, матерясь ежеразговорно, неправильно выговаривая словарные слова и на неправильности всегда упрямо настаивая, и береглись "от зла умеющих думать", учась по газетам необразованно-пошлых редакторов и по телепередачам жён редакторов той же кастрюли, просвещение настоящее из века в век обходя, стараясь жизнь прожрать, пропить, продрыхнуть и из жадности, хитрости себя ступенькой предыдущей для поколения следующего не сделать, своим же детям не дать озарения выкинутостью над болотом. Что же, город тот тупиковым местом назвал ум русского писательства ещё век назад, чем, к обалдению понимающих чёрное и белое, однообразно гордиться не забывали: - узрел нас, узрел, - и ходили воровать остатки вещей узревшего, из музея перетаскивать спекулянтам.
       Хорошего всегда мало...
       Среди минералов, произведений художественных, находок исторических, - везде, а в людях, в озвученных речью животных, самых жестоких в бессмысленности пребывания своего во времени даденом...
       Хорошее не бывает у многих.
       Не бывает, и где ни живи, - знал для себя Алсуфьев, - не думающему, не понимающему выше научености, дураку... дураку всегда проще.
       Город тот нравился ему штучными памятниками старины, мягкостью российской красивой природы, из настроений трудное умеющей забрать в себя и непогодой, и золотом лип. Останавливал город и светлыми друзьями, удерживающими на себе надежды.
       Способностью, данной природой, Алсуфьев видел так.
      
       Глава 7
       Вечное солнце невероятным широким шаром багрово задержалось, как всё легло на всю землю перед заходом за край.
       На территории бывшего Союза Советских Социалистических Республик миллионы народов обворовывались правительствующими и шакалами пониже, взрывались цеха заводов, железные дороги, мосты, шоссе, аэропорты, иностранные посольства, жилые дома, армейские склады ракет и снарядов артиллерийских, каждый сутки били, накаливались стволами автоматы, пулемёты, танки, орудия, дотягивались до улиц бомбами и ракетами истребители, вертолёты, падали убитые и раненые люди, коровы, овцы, деревья, цветы...
       Среди необъявленных войн кто-то продолжал высаживать на клумбы цветы.
       Своими и иностранными бандитами в рейсовых самолётах захватывались в заложники посторонние дети, женщины и мужчины, оказавшиеся пассажирами-полусмертниками, возле подъездов жилых домов вместе с охранниками расстреливались наёмными убийцами директора банков, торговых домов, вчерашними сообщниками взрывались в автомобилях и собственных постелях предприниматели, накрутившие на тайные и известные счета миллионы пропадающих среди инфляции денег, и на пустырях, в лесочках, под люками колодцев канализации, в подъездах, на чердаках, в ванных и на кухнях квартир лежали трупы, трупы и алкоголиков, и проституток, и обыкновенных граждан распавшегося государства, узнавшие нож, пулю, смертельные издевательства убийц, среди безнаказанности необьявленой гражданской войны озверевших навсегда.
       Остановленная широкая круглая багровость солнца не отпуская в спокойствие невероятностью возможности такого своего постоянства, заставляла разглядеть клубящуюся раскалённую непроницаемость. Алсуфьев не уходил с балкона.
       Торопливо разворовывалось, вывозилось в иностранные банки золото, народное богатство всех бывших союзных республик, отказавшихся обеспечивать собственных граждан нужным для достойной жизни. Вчерашнее общее вдруг стало частным, и частным не государственным, а чьим-то, кто от общего успел украсть. Воровство начиналось с любого скучного кабинетика чиновника двенадцатого порядка, взлетало к строго охраняемым кабинетам мэров, генералов, больших директоров министров, к спецпропускам в Кремль, к меняющемуся то и дело правительству. Ещё неизвестно для кого в Англии, Канаде, Австрии, по Европе и Америке покупались, капитально ремонтировались, обставлялись самой модной мебелью квартиры и отдельные дома, в их гаражи загонялись новейших марок автомобили, в ангары упрятывались яхты, частные самолёты. Первые половины дней лета девяносто третьего года телевидение обвиняло в воровстве неугодных ельцинской бесовщине, после минутного перерыва вертелись метелью обвинения в сторону ельцинистов. И за наглое воровство никто не арестовывался, не осуждался, а иные как-то оказались в подготовленных за границами особняках и утихли.
       Народ призывали терпеть трудности и больше работать. С поставленными режиссёрами улыбками на американский манер призывали самые бессовестные, - коммунисты-оборотни, пообещавшие построить совсем новое светлое завтра, - капитализм.
       Легче оставалось сумасшедшим, они не понимали.
       На старых границах в полуголодных, оборванных, без нужной боевой техники и боеприпасов пограничников били огнём, пулями, снарядами из-за нейтральной полосы и с тыла, с пригорков вчерашней своей земли - вчерашние сограждане. Раненых, убитых солдат, офицеров оставляли обезглавленными, сожженными в бензиновых лужах. На новых российских границах, где и охранялись дороги, а где везли по лесам и напрямки украденное в России, все, что получалось продать, от цветных металлов до живых девушек. Из Кремля подкупающими приказами раздавались генеральские звания, миллионные пособия верным, государственные дачи в личную собственность, - подкупались и покупались только нужные распорядители,
       Алсуфьев предполагал, потерпел бы свободно живущий солнечный шар издевательства и унижения, обкрадывание силы своей.
       Взвизгами, выкриками, отупляющей настойчивостью, бормотаниями, куплетными завываниями, шоколадными женскими голыми грудями, сбриваемыми на ногах волосками, шевелящимися пляжными и постельными задницами нагло рекламировалось, за что научные сотрудники, рабочие, колхозники, врачи, за что работающие не могли заплатить, заранее ограбление налогами и финансовыми махинациями правительства. И быстрей, быстрей, под пугания новой диктатурой при диктатуре существующей.
       Фашистами, красно-коричневыми, пребывающими неизвестно где, вывозились за границы лес, газ, металлы, нефть, уголь, а ввозились алкоголи, прошломодные одежды, отравление продукты, резиновые надувные женщины и отдельно резиновые женские и мужские половые протезы. Живым товаром из российских городов выманивались, с завышенным по лживым документам возрастом, пятнадцатилетние девушки, за валюту продаваемые за границы в служанки к трактирщикам, в проститутки, в миньетно-содомированые автомобильные ублажение и коллективные оргии ублюдков всех стран и наций, возрастов и заразных болезней. Через бесстыдные объявления в газетах непотребные пока туда мальчики зазывались доморощенными педерастами "для верной и нежной, хорошо оплачиваемой любви". Из умерших несчастных русских младенцев вырезались внутренние органы, расторопными мерзавцами продавались на лекарства для тех же заграничных миллионеров, - за валюту, за валюту всё без греха...
       Багряная тревожность солнца странно не уходила, плыла над краем пустыни, как-будто уже и Азия поменялась кое-чем с Севером бартерно и день полярный на всю половину года перешёл сюда.
       Города бывшей единой страны на въездах обложились бетонными заграждениями, обставились танками и бронемашинами за мотками колючей проволоки, а где не начинались пока открытые бои армейским оружием, - первые, вторые, третьи этажи жилых домов, фабрик, больниц, заводов, контор, магазинов, аптек, - дома сразу улицами напролёт оделись по окнам и дверям в решётки, и как тюремным наказанием сделались оставшиеся рабочие места, квартиры, а свободными стали, вместо честных граждан, уголовные преступники.
       Своя страна становилась чужой, непригодной для жизни.
       А оборотень с толстым, угрюмым лицом, любой пустяк в своём кабинете как первоклассник читающий только с листа бумаги затравленными, злыми, заплывшими то ли жиром то ли похмелью глазами, оборотень, всю свою взрослую жизнь вкуснее других пивший и евший сделанное теми, другими, в коммунистах-начальниках заставлявший тех, других работать на своё благо, их трудами укреплять строительство коммунизма, эти идеи всеобщего братства и равенства жёсткими действиями вбивавший в тысячи, в миллионы человеческих жизней, коммунист, через унижения продравшийся на тронное место расстрелянного его предшественниками российского царя, - оборотень объявил оторопевшим вчерашним однопартийцам, советскому по жизни народу быстрейшее создание противоположного общества капиталистов, - наверное и сам оторопел без коньяка, виски и водки, переобъявил поворот ко всеобщему скорейшему обогащению, указами объявленными и скрытыми заталкивая народы во всеобщую нищету, - запутался вместе с оборотнями-прихлебателями и загульно начал врать стране своей, узнавая, кого передёрнуть в министры, на что распылить украденное у народа богатство и как дальше изничтожить силу страны - у врагов страны, объявивших "победу над врагом, повергнутым навсегда".
       Народ нищал, слушал, смотрел, терпел. Ожидая неизвестно чего.
       Алсуфьев пробовал не знать мерзостей лгущих оборотней, смердящих политикой разрушения живой жизни. Недели три назад он проходил по улице российского, без гражданской войны города. На перекрёстке милиционеры обмеряли белеющий крошевом стекла асфальт возле лимузина. На капоте и по всему серебристому боку темнели дыры от пуль, красная голова застреленного виднелась за остатками стекла у руля. "Бандиты, мафия, никого не боятся, днём из автомата,"- говорили люди у перекрёстка, - нет порядка, страной правят новые хозяева, бандиты и мафия..."
       Даже от припомнившихся видов всегда толстых, всегда не притягивающих пришторенной злобой лиц правящих, издевающихся над людьми своей страны, за что-то ненавидимой шли, стало отвратительно.
       Алсуфьев сидел на балконе, видя лиловатую, близкую к ночи пустыню. Россия, как сердце, билась в западной стороне, куда перешёл вечерний свет. Он не знал, что будет завтра с Родиной и с ним, со всеми ему близкими людьми, и не знал куда деваться, замученный знаемым.
      
       Глава 8
       Спасающая природа мягко вынула замаявшегося человека из чёткости настоящего времени, через неуловимую порожную секундочку перелила его в сонное отсутствие.
       Листающий прозрачный палец бархатно перевернул страницу фолианта, толстого, размерами со среднюю комнату.
       Круги огней внизу с горящими внутри точками фонарей пунктирно показывали течения улиц, а дома с погашенным электричеством в квадратах, прямоугольниках кварталов присели в темноту, такую же, как в пустыне вокруг. Человек, мягко летающий над городом, и не хотел показа освещением подъездов, дверей на лестничных площадках и самих комнат. Я в городе именно этом как у себя дома, - понимал он спокойно, мягко раскачиваясь над крышами, подлетая ближе к крышам, ближе к тихой темени, - я знаю, где что взять, не задумываясь.
       Счастливо не сомневаясь: ждёт впереди что-то неизвестное, а нужное.
       В длинном сероватом плоском облаке темнело пятно. Плавающий по небесам подлетел, остановившись над прошитой бесшумно сероватостью. На красном сундуке, обшитым раскалёнными широкими железами, сидела женщина, положив ногу на ногу. Она высоко, за сахарные круги колен подтянула юбку, показывая кружева самой нижней. Оглаживала тонкую кожу высокой голени красного сапога. Второй, снятый, стоял на облаке, рядом. Поманила сгибаемой ладонью, опрокинувшись, легла на сундук, и из щелей между стягивающими раскалёнными железами сразу потекли монеты, монеты, монеты. Подняв колени, и женщина растворилась, умещаясь в сундуке, в свежих поблёскивающих монетах, монетах, монетах.
       Орталык, - сказал невидимый, и летающий догадался: слово казахское, кажется, означает - центральный.
       Он повернулся лицом к центральной дуге ночного небесного свода и разглядел заботливые женские руки, обнявшие, прижавшие к груди спящего младенца. Головочка младенца лежала на тепле матери как на самой удобной подушке, бугорочки носика свято двигались, вдыхая защищенную безмятежность, из-под покрывала выглядывала и влекла поцеловать сразу любимая пяточка. Тревожить нельзя, вспомнил летающий и растеряно пожалел, что никак не смог разглядеть сразу уважаемое лицо матери. Но поблагодарил её...
       Внизу, над сиреневыми толстыми медленными дымами, тянущимися из семи высоких труб металлургического комбината, зеркально заблестела этажами одна из самых дорогих петербургских гостиниц, и пролетающий на тротуаре перед ней заметил идущего себя и идущую рядом вчера любимую. "Вон за тем окном, где на плечиках сушится рубашка, я ночевала с американцем", - сказала вчера и пока любимая, и человек почувствовал себя пакетом для отбросов. "Не переживай, - медленно пропел голос Эдиты Пьехи - всякое бывает..." Гостиница перерисовалась в майские тополя, запустившие майскую метелицу пуха, и человек затосковал по своей глуповатой, тем и сладостной юности...
       Он вспомнил ощущение травы за деревней. Там падал, засыпая без всякой постели, и мягкость земли сейчас выровнялась с мягкостью неба.
       Алсуфьев с вязким сонным любопытством наблюдал, как человек на небе проплыл мимо киосков, торгующих оттопыренными голыми женскими задами, вываленными на глянцевые обложки, как воздухом надутые груди тоже проплывали мимо человека небесного, все эти отбросовые стандартные, как дверные замки, блондинки со спущенными на туфли трусами, шатенки, заталкивающие во влагалища деловито, с рекламным наслаждением обманным никелированные металлические штыри, протезными и улыбками показывающие отринутость от стыда, от боязни человеческого презрения. "Привет, сказала какая-то мерзость человеку, оказавшемуся в экране телевизора, - мне на свидание к деловому мужчине, а я обнаружила насекомых у себя на лобке. Вымой мне лобок шампунем "Белый зуб." Высуши вентилятором "Тампекс." Покупайте шампунь "Белый зуб" и вентилятор "Тампекс!" Вы избавитесь от насекомых на лобке!" - села та мерзость на крышку золочёного антикварного стола, раздвинула ноги, показывая лобок на фоне стен дорогой для русских душ Грановитой палаты Кремля.
       Я не хочу жить в таком времени, подумал кружащийся над спящим городом человек. Природа не ответила словами. Он перевёлся сквозь возрастание назад и сделался тревожным мальчиком, и торопящимся жить, и понимающим таинственно, чего ищет, и не знающим, как сделать. Он с удовольствием помнил, - в атмосфере теперь нет цинизма, не будет и завтра ни цинизма, ни пошлости, ни отвращения.
       И как-то пролечу сквозь шифер, стропила крыши, перекрытия этажей... И нужное ждёт впереди, сейчас...
       Двумя лепестковыми створками раковинки распахнулась мягкая, золотисто-оранжевая, тёплая комната с ровным ночным покоем, с капелькой, искоркой, пурпурной росинкой радости, и из искорки, пурпурной росинки перекинулась новыми стенами для прежней, бывшей когда-то комнаты, новым ковром, тем, и потолком, и сияло, грело радостным со всех сторон.
       Как вздохнув, он очутился внутри и застыдился, запереживал, что разбудил среди глубинности ночи. Босыми ногами на ковре стояла, прищуриваясь и извинительно пробуя улыбаться со сна...
       Он не спрашивал имени, он знал. Он не спрашивал позволения быть, он видел...
       Ноги, почти одинаково ровные от верха до ворса тёплого ковра, смешные, трогательные пухловатой толщинкой, кукольностью, - кукольное, пугающееся сорваться в зевание лицо, перепутанные отринутой подушкой волосы надо лбом, мешающие и щекам, убираемые сонливыми тёплыми руками...
       - Иди сюда.
       - Нас не настигнут с руганью?
       - Иди ко мне и слушайся меня. Я сама знаю...
       - Ты на четвёртом этаже, замки заперты. Ты не удивляешься тому, как я попал сюда?
       - Зачем? Я знала: случится, чего я желаю. Ты торопился стать взрослым, торопился. Стал? Нравится тебе в уважаемых, ответственных?
       - Меня там нет. У взрослых...
       - Тихо, - предупредила пальчиком. - Я знаю, у взрослых... Боже ты мой, сколько ненужного для хорошего ты увидел, услышал, узнал... Я могу тебя пожалеть, я должна тебя сделать снова ясным, чистым. Я рождена для этого, и все твои тяжести...
       - Ты откровенно говоришь, а я всегда стеснялся тебя...
       - Я рождена и стану женщиной, и от меня будет жизнь, а ты будешь взрослым, будешь мужчиной, а вы, мужчины, всегда глупые, умеете курить, стрелять, болтать о своей силе и оставаться в дураках...
       - Умная, сколько тебе лет?
       - Может пятнадцать, может шестнадцать. Со сна я цифры плохо помню.
       - А мне?
       - Ты о своём превосходстве? Смешной, тебе столько, как хочу я... Ты на свидание стесняешься вызвать меня из дома.
       - Из-за того ты не стесняешься стоять сейчас, передо мной, в ночной сорочке?
       - Да, потому что тебе нравится, ты мечтал такой меня увидеть, я знаю. Я лучше тебя знаю и в противное съехать не могу, не умею.
       Тёплый, золотисто-оранжевый свет, возникающий отовсюду и непонятно из чего же, обнимал обе фигуры эфирными бархатными дотрагиваниями, оборачивал в кажущееся вечное постоянство, вечную потребность высокого, отделённого от странной нелепостями взрослой жизни, здесь ненужной никогда. Ничего не понималось жёсткой, оскорбительной разумностью, ничего не останавливалось, продолжаемое ощущением. Согласная с судьбой своей стыдливо улыбнулась, виноватая заранее, стыдливо и разрешила и насторожилась дотронутости пальнем до скошенного низкого плеча, как-то не умело, как-то умея обняла, позвала дальше, под пурпурный полог, под горения непонятные, не ждущие размышлений, и, забрав чего-то в неведомый, невидимый цветок, таинственно возвеличила, наградно переведя в себя все мучающие волнения, наградно отпустив в лёгкость, в торжество золотисто-оранжевого, пурпурного света, - света, теперь разлитого в душе его и не кончающегося биениями необыкновенного, гордого родника...
       - Я вернусь к тебе отовсюду.
       - Мужчины всегда говорят глупости. Живи...
       - Мужчины... Тебе сколько лет?
       - Я говорила. Боже, да я только что произнесла, что мужчины...
       - Да какой я мужчина?
       - Да, ты мальчишка. Да, мне сразу страшно за тебя. У тебя будет много забот, и самое трудное - ты не сможешь соглашаться со всякой пакостью, я тебя таким сделала.
       - Когда?
       - Сейчас.
       - Заколдовала? Заговоры знаешь?
       - Чепуха. Сделала для тебя хорошее. Может быть, и очень хорошее. Что тебя тревожило, мучило, я заменила нежностью.
       - И я стану нежным?
       - Ты будешь разным.
       - Мне почему-то горько, сейчас.
       - Так бывает.
       - Да откуда ты знаешь?
       - Понимаешь, музыку не объяснить...
       И город сомкнул чёрные шторы ночи наверху, под взлетевшим в небо.
      
       Глава 9
       Лимонно-белое, не по-российски настойчивое постоянной с безоблачного неба яркостью солнце опять удивило своей проникнотостью в любые узкозти улиц, присутствием везде напоминая воду, и город на сине-лазурном продолжении берега, на крае его стоял утопленным в солнце, существующей Атлантидой, оказавшейся на пространстве Азии.
       Алсуфьев брился на кухне. Оглядывался на начинающее пахнуть над огнём кофе, смотрел в окно. Свободная с утра голова ассоциациями затягивалась в недавнее прошлое время. Запах кофе переставил Алсуфьева в элитный бар московской одной из творческих контор, вплотную к спине седого, длиннолицего композитора Микаэла Таривердиева, глядящего на собравшуюся богемщину печальными армянскими глазами умного человека. Алсуфьев и сейчас пожалел, что хотел и постеснялся тогда, стоя вплотную к нему в очереди за кофе, сказать Таривердиеву благодарящие слова, все знаемые, - за всю слышанную его музыку. Сказать не знакомому, без корысти...
       Спасибо Таривердиев, спасибо мастер, - подумал Алсуфьев теперь, - спасибо за доброту от музыки вашей и не дай бог вам попасть в несчастье на московских улицах современных, со стрельбой, со взрывами магазинов, ресторанов, подъездов, автомашин, с гибнущими случайно прохожими, с баррикадами в ночи очередных государственных переворотов...
       Вздуваясь радужными пузырьками, кофе лезло на края. Алсуфьев подсолил и снял с плиты.
       - Запах бодрящий, - сказал в ушах голос не бывшего здесь Олжаса.
       Завспоминались те его шутки, тот полузавтрак-полуобед в гостинице "Москва," тогда в Москве городе срочно вознесённую в перворанговую и охраняемую чуть ли не автоматчиками. Этажи насквозь населяли народные депутаты Советского Союза, одурманенные и Москвой после городишек-деревень, и кремлёвскими коридорами, и лицезрением самого Горбачёва Михаила Сергеевича, и собственной, одеревянившей лица подзаполученой значительностью.
       Смеялся шуткам Олжаса Сулейменова, поэта. Тогда и генсека казахстанского Союза писателей, и почётного, то есть нужнейшего для добывания денежных сумм председателя череды кворумов, конференций, семинаров, совещаний республиканских и всесоюзных, круглых столов, заканчивающихся ресторанными, квартирными пьянками и очередными удачами очередных страдателей, с речей о радении за народ, о "дальнейшем расцветании братских литератур, культурных дальнейших углублённых связей" быстро перескакивающих в личную выгоду и непременную для себя прибыль.
       Сидя на заседаниях начатых и последних съездов народных депутатов Советского Союза, тогда Олжас был весь при полномочиях и повыше, не зная, как и все: завтра - гражданские войны на своей территории, бандитизм в городах, "юридически правильно оформленное" разворовывание государственного имущества начальствующими от московского Кремля до жиденьких должников-колхозов, завтра - преступники, предатели назовутся героями страны, а герои - гадами.
       А до политического Чернобыля - горбачёвская свобода от брежневских, андроповских придавленностей. В Москве первые омоновцы избивали первыми резиновыми дубинками первых уповающих на вседозволенность митингующих интеллигентов, и никто поверить не мог, что через год-полтора после семидесяти лет мирной жизни из автоматов, танковых и полевых орудий, ракетных установок таджики будут убивать таджиков, грузины грузин, армяне армян, и все людей любых национальностей рядом, украинцы начнут грозить войной русским, а русские гнусно повторят древнюю историю предков, стреляя в русских в самом центре своей столицы.
       Дружили без отчеств. Всегда со дня, как много лет назад познакомились и подружились, и Алсуфьев, оставаясь по взаимной прояснённости с ним на ты, старался не знать титулы и должности друга. Летом девяносто третьего года нормальный разумом Алсуфьев не хотел оказаться в разных с Олжасом окопах гражданской или межнациональной войны.
       Он смотрел в окно на спокойное небо, то же самое, что в дни своей юности в Азии, чего-то съедал, завтракая, чем-то запивал горькость кофе, размышлениями снова упираясь в одно и то же: он давно, давно предан своим государством. Диктующее религиозные, моральные, нравственные, сексуальные, политические дозволения и запреты государство требовало покорности, безмыслия раба, а жизнь вокруг и предыдущая, знаемая из книг от самой первородности, толкала ежедневно к другому, к свободе.
       Куда теперь? Когда и прежде было не совсем по пути...
       Думал и знал: он хочет жить и жить удовлетворённо не может среди постоянного отвращения ото лжи, писателями, журналистами, чиновниками и всеми продавшимися в служение новым правителям обломанного государства ежесуточно вдалбливаемой любому человеку в подсознание и сознание, лжи, любого ею забранной делающей преступником перед честью, совестью, религиозными канонами и толпы народов делающей ничтожеством, умеющим только работать на обманывающих и подачкой, давно не оскорбительной, иметь кусок хлеба для дальнейшего рабства.
       Воровство, обман, рабство тянулось по Руси со времён скифских и рабами, украшенными даже маршальскими звёздами, и верховными господами-хамами, матерящимися перед журналистами и перед сотрудниками своими. Он понимал, что отравлен их проклятой политикой, густым дерьмом, пакостью заговоров, секретнейших и открытых гадостей, постоянным разрушением существующей жизни.
       Алсуфьев завтракал и помнил: на Россию натягивается новым кошмаром голод. Сколько раз видел стариков, роющихся без стеснения днём в уличных контейнерах и из мусора выброшенного, выброшенные и сами из гуманности, достающих белоплесенные скрюченные куски хлеба, огрызки огурцов, косточки от съеденных кем-то персиков, арбузные корки и рваные ботинки. Когда продукты распределялись при горбачёвских провалах ещё более-менее честно, ещё по карточкам, - сколько раз относил купленые пакеты, коробки сахара, риса, вермишели в церковную общественную столовую, отдавал старушкам, бесплатно слабыми руками перетаскивающих кирпичи, мусор, восстанавливающих порушенный храм и кормящих работающих товарок бесплатно, держа столовую на подаяниях. При ельцинских угрюмо-капризных угрозах, пробурчиваемых на всю Россию с телеэкранов, уже голод, знал, наступил, уже видел в гастрономах людей старых, купивших хлеб и озирающихся, и держащих булку двумя руками, надёжно, и откусывающих сразу у магазинного прилавка. И не мог поделиться с ними ни деньгами, ни... еда - хлеб и чего-нибудь самое дешёвое.
       Видимый из кухонного окна, на голубизне неба, пролитой солнцем развернулся в сторону Москвы белый взлетевший пассажирский самолёт. Не отстреливается от ракет теплового наведения, - отметил Алсуфьев. - Как началось в Афганистане и дотянулось до Абхазии, Грузии, до Таджикистана, Армении... Как и к Москве может подобраться.
       И кто же больше палач? Природа, рождающая человека, или человек, рождающий головой, руками смертоносное, смерть? И почему природа преступное существо - человека, повторяет во многом количестве во многих веках? Надеется на образумление?
       Толкался под одежду тёплый лёгкий майский ветер, недавно стелился под ноги густо заросший травой ковровый мягкий берег российской реки, озонили светлыми стволами сосны на холме рядом, и к ним шёл, слушая проклинаемого в президентских газетах российского политика, народного депутата Сергея Бабурина. Знал, - раскол трещит, проваливаясь в глубину толп верующих и циников, ворующих и трудящихся, защитников России и врагов, и опасно идти светлым днём с тем-то перед глазами горожан, собравшихся на берегу праздновать, - знал, - составляются устные списки "наших и чужих", приятели вчерашние перестают приходить в гости, отрываясь навсегда, - знал и шел. Афористичный Бабурин самолюбиво говорил, Бабурин постоянно улыбался понятым им, рассказываемым подлостям противников своих, - Клинтона, Ельцина, Полторанина, Бурбулиса, Хасбулатова, - Бабурин выставлял под солнце известные миру усики и бородку поправлял на ветру седую надо лбом в чёрных волосах прядь, - "гражданская война, к сожалению, в любимой нами России развязана Ельциным и его окружением и идёт в форме иной, иными методами, нежели в году девятьсот восемнадцатом, и мы можем погибнуть в любой день, не обязательно увидев окопы свои и противника." "Против вас могут быть применены методы террора? Автомобильная катастрофа, подставное ограбление квартиры с убийством"? "Запросто. Вплоть до посыла на нас танков и обстрела здания Парламента, ракетами с боевых вертолётов". "Да неужели можно решиться на такой ужас? Разве они не понимают, что историю не перепишешь?" "А им наплевать на историю, для них она не в счёт. Им важнее выжить самим, любым способом".
       Под сорок лет Бабурину, и в словах уверенность, эйфоричностъ молодой популярности...
       Перебирает, пугает самого себя, невозможна у нас стрельба по Парламенту, - подумал Алсуфъев и сказал: - "Сергей, меня давно заставляет задумываться проблема государства. С одной стороны оно и воспитывает в определённой им идеологии, вмешивается в личную жизнь людей, и судит, и благодарит, и наказывает, - оно диктатор, - а с другой стороны вот сейчас, когда государство СССР рушится вплоть до экономического, военного распада России, жить ещё страшнее, люди остаются беззащитными в домах, городах, в стране..." "Только по причине разрушения государства как стабилизирующей системы. При неудобствах, жесткостях государство должно быть, показывает история. Сейчас у власти в России разрушители. Разрушение не есть естественное продолжение жизни общества, оно ведёт к концу." "А скоро ли наступит конец власти Ельцина?" "Думаю, к осени его не будет."
       Майский разворачивающий новые травы, листья ветер, и пещерные глаза со стороны: - "Мы демократы. Кто не с нами, кто с Бабуриным по набережной гуляет, тот против нас." "А кто за вора, - в других глазах блещенье, - за ельцинского собутыльника Полторанина - не забудем и не простится." " А кто у нас в подпевалах местному представителю президента, вчерашней райкомовской морде, помещику обаному..." "А кто против продажи земли, против частных заводов и фабрик..." "А кто запрещает нам торговать в киосках и нефть вывозить в загранку за валюту..." "А кто против колхозов и за растаскивание госсобственности..." "А кто против свободной продажи журнала "Плэйбой..." "А кто против частных свиноферм..." "А кто за разделение России на несколько государств..." "А кто свинтил с моей машины все колёса и лобовое стекло вынул..." "А кто ломанулся ночью в мой личный магазин..." "А кто по пьянке у кума мою жену по согласию дуры пьяной изнасиловал..." "А тем, которые в телевизор жидов на все каналы натолкали, Тель-Авивдение в России устроили..." "А кто отказывается служить в российской доблестной армии..." "А генералам-ельциноидам, прислужникам оккупационного режима уральского борова..." "А укравшему с моего балкона пять вязанок лука и полкило чеснока..." "А кто на Хасбулатова надеется и увеличенную им пенсию получает..." "А кто постиранное бельё во дворе с верёвки украл..." "А кто цену за булку хлеба от двадцати копеек до ста пятидесяти рублей довёл..."
       Тот против нас.
       Тому смерть.
       Петля на берёзе.
       Пуля промежду глаз.
       Уничтожение.
       Всем, кто против нас, как научил великий пролетарский дорогой Максим Горький. "Если враг не сдаётся - его уничтожают."
       Чтобы не болеть душой и не знать злобное хотя бы один день, Алсуфьев после завтрака лёг спать.
      
       Глава 10
       Листающий добрый прозрачный палец перевернул страницу, пуская в другое пространство и точно не означенное время.
       Пускай... Важнее совсем иное, иное настроение, искомое состояние счастья, жизни радующей...
       Была кривоватая, с дощатыми тротуарами в три кривые доски улица российского городка, такой через многие листопады дотянутая и века девятнадцатого в конец двадцатого, - сиренями, заборчиками, сараями, поющими петухами, округлостями булыжной мостовой, вылезающей из-под асфальта широкими лоскутами и дающей, напоминающей мягкость прошлой жизни, протащенной через погубление "прогрессом", провалившейся с самого семнадцатого года в жестокость, - после гуманистов великих...
       От новых стандартно-скучных районов улица как проводила по настроению бархоткой, убирая от неудач набранную пыль сердитости, чужелюдное раздражение. Особенно приятно, мягко проходилось по тротуарным доскам, когда ни единого человека не было впереди и сзади, только шла какая-нибудь старушка.
       К любой старушке тянуло подойти, сказать доброе что-то, дотронуться, дотрагиванием любимому в жизни передавая свою любовь.
       Мягкий природной чернотою постаревших век назад ошкуренных бревен стоял в траве и кустах сирени дом фасадом в длину хорошего дерева. Темнели узкими стёклышками почти засыпанные окна нижеземельного полуподвального этажа. Выпячиваясь над тротуаром коробками, тянули за себя окна комнат, и над ними, по серо-чёрной, мягкой от времени подкарнизной доске вырезание неизвестным добряком-столяром сердечки, стрелочки, рядами сердечки, сердечки...
       Полузнаемый, полупридуманный старый дом встречал как любимая собака, виляя навстречу косо опущенной, чиркающей по травянистой тропке калиткой.
       Звали дотронуться до себя, до полустёртости краски и лака перильца крыльца, точёные по моде прошлого века балясины под ними, воздух сеней, всегда прохладный от продольных полукружий сосновых бревенчатый стен, убирал автомобильные гари улиц города, не пропуская отраву дальше себя. За толстой, из настоящего дерева, широкой, оббитой твёрдым, фанерным от времени дермонтином дом начинался ландышевыми запахами, натёкшими в форточку, восковыми натирками старой мебели, вчерашнего остывшего кофе. Слабо, спокойно блестел латунью из-под патины подсвечник, шелковый блеклый абажурчик на маленькой настольной лампе пах пылью лета может быть года двадцать первого, может и четырнадцатого, когда на спинке гнутого венского стула видели висевший китель жениха-прапорщика, весёлого перед отбытием на фронт первой мировой... И гардины, подъеденные мебельным жучком, висели самые первые на гвоздиках, вбитых при вселении.
       Бабушкин дом. Давняя здесь хорошая жизнь просила хорошо жить дальше.
       Мокрый осенью дом с удовольствием затягивал в трубу дым поджигаемой бересты, треск и кипения дров в огне, начинал отпыхиваться долгим теплом выбеленной чистой печки.
       В доме хотелось быть постоянно.
       Прижимался к полу из года в год низкий, коротенький письменный стол, двумя тумбами стоя на коротких точёных толстых ножках. Держал на себе письменный прибор, ямками в столешнице указывая неизменность его места по центру: неизвестного полупрозрачного желтоватого тёплого камня полированная плита с вырезами под предметы, гранёного стекла две чернильницы с бронзовыми куполами крышечек, литая в завитушках подставка под визитные карточки, письма, и чертой подводящей впереди - желтоватая полупрозрачная ручка с настоящим стальным пером, не испорченным.
       В доме хорошо падалось в низкое креслице на точёных ножках, спиной на резные завитки деревянного обвода, на полувытертый бордовый овал бархата среди его. Руки сами попадали на полубархатные подлокотники, гасили верхний подабажурный свет, приглашали жёлто-оранжевый клинышек на верх стеариновой толстой свечи и наблюдалось, без напряжения отсюда наблюдалось за темнеющим узким спуском улицы с крутизны, за мандаринового, рубинового, малинового цвета прямоугольниками штор на чужих теплых окнам, за спокойными домами наискосок, деревянными, бревенчатыми по дальней видимости всей улицы...
       Буграми взволнованного золота колыхалась высокая берёза, растормошенная, неочесаная, как только сложенная копна сена, вознесённая и оставленная над землёй, - вытягиваясь, хлестались по холодным переливам ветра длинные тонкие юные ветки, отдельные, - мимо них клочьями неожидало пролетал печной сизый дым. Больше хотелось топить печь, дольше сидеть в мягкой приятности полусумерек, и никогда через стекло телевизора не пускать в свой дом президентов, министров, какой-то другой тупомордной сборщины, без всякого спроса и разрешения извещающие о своих отлётах куда-то, жратве и выпивоне на обедах каких-то, прокручивании афер с кем-то и часто в результате - гробы, загружаемые в самолёты, погибшие не их сыновья, братья, дальние родственники...
       В доме живое показывалось живописными словами и объяснялось гуманными хорошими людьми, - читались потрепанные, с той, старой орфографией сытинские издания книг Льва Николаевича Толстого, заворачивающие в добрую зависть светоносности томики Бунина, Гарин-Михайловский рассказывал с коричневатых страниц о детстве и продумывалось, нарочно ли Чехов устроил для Каштанки вариант потерять родные стружки столярной мастерской. Так свободно тут пребывалось - рисунки, трещинки на обоях разглядывались сколько угодно, когда наступало самое лучшее желание: думать.
       Разрушительное для жизни обводилось стороной.
       За печкой второй век стояла металлическая кровать с покрашенным кем-то гнутьём никелированных спинок, с никелированными шарами, с белыми занавесками и под ними и белым вдоль матраца подбором, и одеяло, толстое, широкое, придавливало собой, отграничивало прибавленным теплом со всех сторон и возвращало спокойствие, после работы до глубокой ночи умело не выпуская на поостывший пол, до буроватых новых октябрьских суток.
       Дом творчества, свободный от принуждения, от необходимости за обстановку и еду продавать единственную, собственную совесть чиновным мерзавчикам и мерзавцам, и не думающим, что кто-то умеет обойтись, остаться вне чадящей подлости.
      
       Глава 11
       В доме, по крыше и стенам отглаженном российскими ветрами, метелями всего века, Алсуфьеву в спокойные дни нравилось доставать из левого верхнего ящика комода старый альбом с фотографиями, начинающими эту бессловесную книгу ноябрём девятьсот девятого года. На первом снимке перед картиной во всю стену ателье, показывающей зимнюю дорогу в лесу реалистично, стоял бородатый, строгий человек в длинной шубе, валенках. Шапку держал в руке, напряженно согнутой в локте. Портретно позировал студент в форме того времени, с гербовыми пуговицами и при белых перчатках, в треуголке. На стульях в полукружок сидели четыре женщины в одежде давно забытых покроев, как взятой сегодня из театра. После провала во времени появлялись люди сразу предвоенных лет, угадываемых по одежде, значкам на коротких цепочках, и начинались стандартно посаженые перед фотокамерой странно взрослые юноши в солдатской форме пятидесятых, шестидесятых, девочки в белых праздничных фартуках поверх школьных платьев, неизвестные трезвые и застольные мужчины и женщины.
       Алсуфьева удивляла гордая глупость солдатских глаз и надёжность невзволнованости школьниц, остальных женщин, взрослых. В альбоме охранялась успокоенная прошедшестью жизнь, и из наступившего будущего времени, далёкого для людей из фотоальбома, она казалась гладкой масляно-сахарной тортовой поверхностью, дотронься пальцем и оближи.
       Хотя по их русским жизням тяжестью раздавливающей прошлись различными обманами, разбоями, бандитизмами, голодами, расстрелами две революции, реформы большевиков, война сорок первого и оскорбительные всегда указания начальствующих, кому как поступать можно от заводского цеха до собственной постели.
       Коричнивела багряная, лимонной золотистости опавшая листва. За голыми ветвями деревьев вся улица становилась прозрачнее, высвечивалась холодной далёкостью. В октябрьскую осень дом среди на него похожих стоял в серой сырости дней, одинаково тусклых с кажущегося ненужным рассвета до близкой послеполуденной темноты. Грязь, лужи под дождями не исчезали. Топилась печь, в стекло близкого к дверям окна царапала лапами высокая ничья собака, смотрела как нищий человек, с очень внимательной надеждой из-под широкого чёрного лба. Алсуфьев, неодетый, закручивался в одеяло и открывал ей, остужая голые ноги моросью, висящей от полёгшей травы до удивляюще-близких влажных туч. Отдавал собаке хлеб, суп, что было. Она, заглотав с тарелки, лежала перед расплывчатым оранжевым отсветом поддувала, грея чёрный шерстяной хребет. Подходила и внимательно, без заоконного беспокойства смотрела в глаза.
       С резкими ветрами, с северными студёностями начинались в любую осень новые сплошные снеголёты, бело-прозрачные стены мчались тысяченитно к земле. Снега повисали на ветках, заборах, ещё немететельные, ещё обворачивающие незастывшую хмурость луж мокро-тяжёлым опушением, и тягостнее придавливало к уюту, к звериному сну до самого марта. Природа затягивалась в застылость, наталкивая на суровость биологической несвободы.
       По тому же стеклу окна у крыльца мягко ударяла сумочкой подруга. Алсуфьев вынуждено одевался, впускал, застёгивая манжеты рукавов рубашки на самом пороге. "Чего это?" - дёрнулась она в сторону от поцелуя при встрече второй-третьей, отстранив ласки встречные грубоватостью навсегда.
       Она смешновато произросла в деревенской школе и всегдашней бесцеремонности и всегдашней запретности, в областном, столичном для неё институте всегдашней вседозволенности и всегдашней настырности, произросла мимо действий искреннего радушия. Для своей первовзрослости она получилась лесополянным, не клумбовым произведением, не обработанным убиранием случайного и направлением в искомую окультуренность подачи. Слушая выяснение отношений между сливом унитазным и модой одеваться, на прогулке первой по приятным старым улицам Алсуфьев отучил её, сильно красневшую, от определяющего зачёркивания для девушек встречных, от фразы "разрядилась, можно подумать в туалет не ходит." Институт заканчивала не Смольный, не в девятьсот втором году...
       Подруга являлась как оно, как состояние промежуточного среднего вида, - в пухлых штанах, в широкой пухлой куртке, не похожая обличием, как многие на улицах и в телепередачах, ни на мужчину до конца ни на закругленную мягкость женщины. И волосы на всей голове жестковатым ёжиком. Хотя хотелось узнать АлсуФьеву таких, по-дурацки модных современных, хотя тешило, что сам для таких модных не пропал, - дом прошлого века поддиктовывал собой, всей обстановкой искомость женщин в широкополых белых летних шляпах, с локонами волос, тяжело, пружинисто висящих над полуобнажёнными плечами, в платьях, подчеркиваниями кружевов мраморно открывающих плечи и длинно упрятывающих ноги до туфелек, до обалденной таинственности.
       Мир искалечен в начале века, жалея всё и всех понимал Алсуфьев.
       - Встал вопрос: жизнь скучная. Решила идти к тебе, - причинно приветствовала советско-чиновным шаблоном из доклада. Вначале.
       - Встал, стало... Заскучала, потянуло в гости, - поправлял, разливая чай по чашкам.
       - Вечно умнее всех, можно подумать, что в туалет не ходишь.
       - Для чего?
       С того же рассола она и хотела ответить глупостью на подставленную глупость, и закусила край губы, для Алсуфьева опять неожидаемо смутившись.
       Запакованная во все эти пухлые, жестяно трещащие не натуральные ткани-плёнки, тарахтя рукавами-штанинами на воющей ветрами пустой поздневечерней автобусной остановке, оно-она "так сразу бы" добавило-добавила к сердитому "ждать надоело", брошенному им, вернулась в старинный дом, где, сидя впервые часов с двух дня до вечера, и куртки, и сапог каких-то бело-зелёных тракторно-космических не сняла. "Тем более выходной завтра, спать можно сколько захочется. Даже? Скажи?" И за дрогнувшим смешком укрыла трепеток, дрожание выигрыша...
       - Макияж смою, где у тебя таз тёплой воды?
       В маленькую, почти игрушечную комнату Алсуфьев подал ей требуемое, чувствуя себя смешно неожиданны слугой у неожиданной дамы, вторым здесь и не оттолкнутым с места первого, готовым кино смотреть и не лезть в кадр, в стороне оставаясь и быть где-то... листом, ветрами закрученным... Безразличие, подозревал, иногда начинает праздник.
       Магнитофонно вернул отрывок разговора, уточнение на улице:
       - И будем спать вместе? Кровать одна.
       - Не ту причину говоришь, виляешь. Я хочу, - поджала серединку губ к носику, - я хочу вместе, и не спать. Другой раз прыщики на лбу не выскочат, в том тоже полезность, - хозяйственно подвела чертой свою правильность обмена веществ привыкшая размашисто ходить в штанах, без сдерживающей шаги юбки.
       В игрушечной второй комнате гремело жёсткими тканями, трещало, пригладилось затиханием. Плеснулось. Застылось тишиной. Алсуфьев смотрел за тёплое пятно абажурчика настольной лампы на горсти дождя, растягиваемые ветром по чёрному блестящему стеклу.
       Полоснув слепящим узким ручьём живота, полочно внося груди, прочно неопускаемые, выпакованная из трещащей ерунды мешочных одежд втолкнулась в мягкую округлость полусумрака: в самом деле не оно, - она, она. И удивляющая таинственность обнаружилась коротким простором на месте мужской скульптурной акантовости, простором внизу лёгких, нежной придуманости рисунка трусиков. Она сразу спрятала себя под одеяло, впускаемо уместившись на самом крае совсем не смело, и Алсуфьев, понимая явление необьездным, выталкивая пуговицы в сразу запутанные прорези манжет, не за тот конец растягивающий узел галстука, возвратно пробовал осознать не осознаваемое, уловленное только: скользкую и для слабого света, мягкую молочность белизны стрельчатых ног, смешение напорной оголённости и зябкости стыда, яркий и от уличного холода и постоянный, чуть ослабевший после исчезнувшей косметики румянец не придуманный, не воображённый рывок её и остановку перед возможным плохим известно-неведомым.
       - Ветер вспомнила и дождь колючий, - подтянула одеяло под лицо, длинно прижалась холодным боком, запрятанными словами не выпрашивая обнять и замедленным вздыханием, брошенным в срыве, пропасти ожидая.
       Растаскивая стеснительные отказы, уместил на себе, удерживал, заглаживая пупырышки последней зябкости. Она плыла в теплоте легче и притиснутостью, прилитостью всего естества забывчиво перетекала в воздушность, безрассудным шевелением возвращая несерьёзную тяжесть.
       - Я отсюда не убегала?.. Вроде заснула, кленовые листья видела широкие... Как уютно на тебе. Вдобавок доброты много, гладишь, - придомашненым зверёнком поластилась тонкой щекой о кожу тёплого тела. - Ты хочешь и от меня? Я не заметила... меня раздел ты? Ты от меня хочешь?
       И опрокинулась в другие течения, раскрытая полностью, ото всего видимого и слышимого забирая Алсуфьева в эйфорию победности.
      
       Глава 12
       В перетёкшем из будущего в прошедшее время отыскивалось похожее на лекарство, на теплоту ватного одеяла с шубой поверх при высокой температуре, показывающей и воспаление, и борение живого с болезнью. Жидкие, капсулированные, таблеточно-порошковые лекарства для души не существовали. Получалось спать, возвращаясь в хорошее, умещаясь среди него, постоянно зная хорошее вокруг себя, даже бывшее, в бывшее успокоено уткнувшись, там не шевелясь...
       Останавливающе-чёрные, чернотой гнетущие октябрьские вечера, пришедшие как навсегда, обрывались светлой переменой первоснежья. Одинаковые, ровные, настойчивые снегопады укрывали ямы, грязь, мусор, выпразднивая улицы, мохнатили карнизы, подоконники, кладки дров, косые доски заборов, пушисто оборачивали и стволы деревьев, и тяжёлые толстые ветви, и тюлевые, кружевные тонкие их окончания на тишине безветрия.
       Толсто, ровной свежестью укрывались крыши домов, сараев; рыжие жидкие полосы после пробуксовавшего по глинистой улице грузовика показывали совсем ненужное, тянулись неприятными следами когтей на чём-то живом.
       Не зимний, не долгий пока, снег мог растечься во всякий день перемены, знал Алсуфьев, и снег, принёсший красоту, всё равно радовал ею. И ходить по нему, хрустящему, и сидеть в кресле с потёртой овальной бархатной спинкой, смотреть на него за окно приятнейшим оказывалось для Алсуфьева занятием. От чистоты к вечеру голубеющего восходила доброта, появлялись надежды на чего-то, неведомо пока, хорошее. И присланная природой чёрная собака, научилась влазить на табурет, смотреть в окно.
       По мягкому белому длинному чистому ковру сверху, как из неба с того холмистого далёкого края улицы спускалась иногда подруга.
       Переместившись из промежуточной непонятности среднего рода, она нашла для себя какую-то заставляющую задуматься равномерную, делаемую короткими шажками невероятную для неё недавней спокойную, теперь постоянно спокойную походку. После гремящих штанов она и надевать научилась женские брюки, подогнанные в обтяжку от щиколоток до пояса, она в чёрных блестящих лосинах приходила, навязчиво но приятно показывающих всю подробность от узкой талии до туфель, она удивила и голубизной василькового платья, воздушного, льющегося шёлком при движениях, при шевелениях и самых коротких.
       - Как тебя зовут? - спросил Алсуфьев после явления в васильковом платье, возводя на пьедестал постоянного уважения. В городе странно не хотели называть имя своё при знакомстве...
       - Не спрашивал прежде, а теперь сама не скажу.
       - Можно подумать, что по земле не ходишь.
       Подруга подумала о знакомости фразы, взъерошилась:
       - Умничать тоже надо бы в меру.
       - Извини, день плохой. Оля? Вера? Наташа? В городе часты эти имена.
       - Не угадал, я - Даша. Запомнил?
       Алсуфьев качнул согласно головой в полусумраке, зажёг три свечи на подсвечнике и включил в розетку электрочайник. Пригашенность неба улица отделялась от окон, успокоено пустела к вечеру перед субботой.
       - Приятно от тебя пахнет. Свежим снегом.
       - Спасибо, - сказала, подождав, как обдумав и приняв глубоко, до лёгкого, взволнованного смущения. И отдала длиннополое пальто в руки Алсуфьева.
       Дома скучно, - не отворачиваясь от тусклого старого зеркала, начинающегося в раме почти от пола, поправила, на плечах кофту, хозяйственно погладила от живота к заду отливающие тонким блеском чёрные лосины. - Решила к тебе уйти до утра. Согласен?
       - Искать домашние не станут? Бандитизм на улицах...
       - Моя взрослая жизнь их не сильно касается. Им говорю: стану дома сидеть - просижу в дурочках до самой пенсии. Они говорят: твоё дело, а по ночным улицам не ходи, изнасилуют и убьют. Особенно после девчонки одной из соседнего подъезда, летом возле рынка изнасиловали и задушили в ларьке торгашеском, а ларёк подожгли.
       - Мне и днём не нравится ходить по городу.
       - Боишься?
       - Трудно, нищих много стало. Мне нравится на берегу реки, подальше от города...
       - Ты же писатель, ты жизнь знать должен.
       - Но не жить постоянно на нервах из-за переживаний.
       - Природу любишь?
       - Среди красивого сердцу легче.
       - У тебя и тут красиво. Придумал, куда спрятаться, хитрый, - останавливалась перед осенним пейзажем картины в раме, перед узким, невысоким букетом в стиле модерн, проходила к креслу по другую сторону свеч на столике, тонула в потёртых бархатах, в тепле начинавшим потрескивать рассохшимися царгами и под её стрельчатой изящностью не полной, не худой фигуры.
       Дашины волосы длиннели, густели, определяясь в коричнево-овсянные завитки, уводя общий вид от мальчишеской торчливости к желанию дотронуться и что нравится - ладонью передать. И, похожая на первый снег неожиданностью, во внешности она тоже пока не оставалась постоянной и скучной.
       - Редкую операцию сегодня хирурги делали, - улыбнулась заранее смешному. - Пришпиливали на место член, овчарка хозяину откусила. - Какой-нибудь редкий извращенец?
       - Не знаю, скорая к нам привезла. У нас в хирургии не до разговоров, в самой операционной. Странное время. То с балконов люди кидаются, жить не хотят, то с непривычными травмами к нам стали привозить. Войны вроде нет, а пули вынимаем.
       - Ты наркоз регулируешь? - сразу отвернул от опасной стороны реальности Алсуфьев, поставив на столик сахар и печенье.
       - Я подаю хирургу инструменты. По одним глазам работаю, без слов. Хвалят, берут на сложные операции. А ты почему спросил о наркозе? От моей одежды фторотаном пахнет?
       - А что такое фторотан?
       - Газ, им наркоз даётся.
       - Я подумал что-то... Фторотан, дезодорант... От твоей одежды притянисто пахнет снегом и студёным ветром.
       - Конечно, студёно к вечеру. У тебя тепло, - подтянула ноги на сиденье заскрипевшего кресла. - Мама говорит: почему не выходишь замуж? Я говорю: цены прыгают, очень дорогое всё детское. Ясли, садики закрываются, по радио слышала и у нас медики говорят - смертность в России превысила рождаемость. Дико, дожили до светлого будущего.
       Алсуфьев снова не захотел обсуждать ежедневный страх многих.
       - На прошлой неделе кавказца привезли, торгаша. Сел в свой мерседес, нажал на педаль, а обе ноги взрывом изранило. Когда убирали ему ступни, умер у нас на столе.
       Алсуфьев помолчал, принёс с этажерки толстый том репродукций.
       - Пей чай, Даша. Любуйся живописью русских мастеров, о чём угодно говори, но не надо последних известий, они гасят желание радоваться.
       - Я поняла, Алсуфьев. Алсуфьев, Алсуфьев... Тебя как зовут, приятель мой?
       - Я никогда не говорил? Андрей. Почему-то мы пропустили, уехало знакомство на потом...
       - Нормально, когда в жизни кругом перепуталось. Правил никаких, никакой веры ни во что... А вот кто жил очень спокойно и размерено, - отпив глоточек чая, погладила крупную иллюстрацию Даша, блеснув искорками таинственного задора из глубины глаз.
       На фоне синих обоев с красными букетами, на фоне напольных ковриков с алыми по кругу цветами тканными сидела, отклонившись к подушкам, кустодиевская красавица.
       - Посмотри, Алсуфьев, - пододвинула альбом ближе к свече, - Андрей, посмотри, она четыре меня по ширине. Она вправду красавица, толстая такая? Её ноги в бедрах шире, чем я в талии. Печка, Алсуфьев, живая печка. Ела с утра до вечера, спала сколько хотела, да? Вот, а тебе нужно такое одеяло, как здесь показано. Толстое, пуховое, предполагаю. Ты спать любишь, толстое одеяло...
       - Спать нет, а лежать, читать в любое время свободное... Во все субботы, воскресенья целый день из постели не вылазить...
       - Мне портрет Шаляпина понравился. Праздник позади него, гляди, кутерьма. Уууу, - потянулась, полочно выставляя груди впереди отведённых в стороны согнутых в локтях рук. - Отдыхать у тебя нравится. - O-o-ой, - зевнула, - прости, - похлопала ладошкой по ротику. - Поди, фторотана надышалась, в сон тянет.
       - Зачем надышалась?
       - Да ни зачем, не бойся, это не дурь наркоманная. Наркоз им делают, а когда оперируем близко к голове, плечо, например, - попадает и нам, поневоле надышишься. Нет, сметана. Не женщина, - показала на альбом, - а гора сметаны. А мне нравится быть, - дважды прищёлкнула язычком, - понял? - ритмично крутнула узкими плечиками. И сильно вытянув ногу, угадала, большим пальцем придавила кнопку рядом с экраном телевизора.
       По комнате растеклась музыка, задумчивая. Автомобиль, снятый оператором из салона, ехал городской улицей, домами похожей то ли на Венгрию, то ли на Польшу. Рука в мужской перчатке немного поворачивала руль, поправляла зеркало тылового обзора. Чьи-то глаза смотрели, нет ли преследования.
       Машина сменилась кадром... голова юной женщины, плечи, груди дёргались, рот искривлялся, - та же голова с закрытыми глазами уткнулась губами в надвинувшийся голый женский живот...
       - Фу, - снова дотянулась ногой до кнопки, выключив, - надоели лесбиянки. Бедный мужик. Едет к кому-то из них, и не нужен, одна уже успокоена и вторую доведёт. Я, может, напрасно выключила? Я, может, раскомандовалась нескромно? - выпружинилась из кресла, подтянувшись на пальчиках, - Для тебя включить? Тебе нравится порнушка останкинская?
       - Да выключила, и...
       - Ага, чем глазами смотреть - лучше на зубах иметь, - потянула кверху джемпер и выглянула из-за него, собранным на лицо, проверить, то ли делает.
       Алсуфьев улыбнулся тени, тонко поднявшейся во впадинке от пупка кверху, под бело-оранжевые от свечей мячики, просящиеся быть близко, стать поглаженными, поцелованными, подошёл к свечам и выдыхом резким заплеснул огни.
       - С ума сойду с тобой снова, и ничего знать не хочу, - надеясь рядом с губами проговорила подруга, торопливо прижавшись, придавившись к жёсткости и теплоте живого, здорового, желаемого человека. Согласилась, чтобы лосины туго стекали за узкую талию, чтобы из чёрных них, утекающих до самого пола, высвечивались целуемые, обнимаемые, почувствованные стеблистые ноги, пахнущие набранным комнатным теплом и животной нужной противоположностью, чтобы самая прилагаемая к душе одурманеность убрала тесный, жаркий, запутавшийся застёжкой поднятый над белыми истомными яблоками лифчик, и жаркое, тугое резиночной, ставшей моментально колючей, как проволока запрета... и чтобы убрала, целуя рядом и в зудящий, разглаживаемый след от резиночки, колючей проволоки запрета...
       - И ничего знать не хочу, - повторила сомнамбулически, пьяно без алкоголя, - забери меня из такой проклятой жизни, - вздрогнула, лёжа и пугаясь, что его пока нет рядом.
       - Я ходил дверь запереть, - шепнул на ухо.
       - Почему шепчешь? - испугано схватила тесной рукой самое нужное, не откушенное домашним зверем. - Разве кто-то помешает? Разве не мы сами себе хозяева, свободные?
       - Никто, никто...
       - Мы что захотим... - и пригасила понято звуки губами, бутончиками их торопливой нежности заплетаясь в отстранённость от города, улицы, дома, в отсутствие и самой теперь не чувствуемой прохладности постели... требуя нужности, заплетаясь в запутанность всех движений, торопливость рук, ног, близких к ярому жару... И вдруг различая, что в лунном проблеске перед глазами, хохотнув, притронувшись влажными бутончиками губ, переплетаясь заново, доискиваясь до дыбящего, расплавляющего в небытие раскрытого восторга, до удивлённого хохотка, желания наседать, стыдиться, отчаиваться за какие-то неумения, цеплять подсказанное другими девчонками в таинственных разговорах о женском...
       Луна кончилась, залитая чем-то непросветным. Ветер вдавливался в открытую форточку, перепутал прорывчатые тайные запахи, дотрагивания тел и душ, припомнившихся обнаруженостью. На полу пригасал оранжевый помягчевший отсвет поддувала, принимающего красные, быстро темнеющие капли перегоревшего в сильной тяге огня.
       - Я была не знаю где. Я хочу там... туда хочу и там быть постоянно, там хорошо...
       - В огне после льда. В чудесном после обыденного идиотизма...
       - Даже грубых слов не надо теперь, прошу, умоляю... И слов вообще, - запутала пальцы в волосах.
       И сшибла сама себя наземь.
       - А у тебя были другие женщины?
       - А у тебя были другие мужчины?
       - Нет, ну... когда в первый раз, ты ничего не понял?
       - И для чего надо понимать?
       - Нет, ну... я хочу сказать... ну как? ну я лучше всех?
       - Если не говоришь глупостей.
       - Гу-гу-гу, - не сумела засмеяться, присев и подтянув тонкие колени под подбородок. - Оставь одну меня? По крайней мере...
       И растерялась, загнав себя в тупик обывательщины, пустой и скучной, завыпрашивав и без того не пропадающее.
       Глядя на пролитое везде с азиатских безоблачных небес горячее солнце, Алсуфьев пожалел, что она не греется на постоянной природной жаре, не загорает рядом на жёлтом ярком песке, - где хорошо.
      

    Конец первой части

       ЧАСТЬ ВТОРАЯ
       Глава 1
       Больной не физически, больной болезнью без разыскиваемого названия Алсуфьев бродил в Азии по жёлтому берегу пустыни. Чувствуя свободу от тяжести собственного тела, лежал подолгу на песке, накаливаясь, и охлаждался в голубой чистой воде старинного моря. И, встревожено ощущая отсутствие постоянной информации о ежедневной жизни в России 1993 года, встречался с совершенно другим; он самовыбранным монашеством жил в покое, а всплывало, к удивлению, вроде растворившееся во времени.
       Серо-зелёное пасмурностью неба и деревьями, травами земли лето 1990 года вместилось в российский город обычными дождями, мелкой сырой моросью, висящей в улицах. Ветра не теплели.
       В Москве тогда доморачивал людям головы Горбачёв, на словах утверждающий им же уничтожаемое на деле и во всех встречных-поперечных словослитиях повторяющий: процесс пошёл.
       Процесс пошёл и, трусовато хамя в сторону властвующего, в газетах отгадывали, правит ли он страной от Карпат до Японии или власть его останавливается московским Садовым кольцом. Ещё уточняли - кабинетом в Кремле и женой Раисой Максимовной. Скрытые за безразличными к собственной чести журналистами объясняли нищающим ветеранам Отечественной войны, - не то они защищали, не свою Родину. Патриотизм объявлялся гнусностью, предательство учили понимать высшим достоинством. Старались обрадовать народ уничтожением памятников полководцам его и за гуманность приучали принимать открытие памятников завоевателям русской земли. Доходило до гнусности, гадости последней: именно ветеранов-фронтовиков заставляли устроить монумент в честь их старавшихся уничтожить, в честь убийц русских детей, женщин, гражданских мужчин и военных. Старики, бывшие солдаты Отечественной войны не верили глазам, читая, что выдающийся полководец их войны не Жуков, и не советские солдаты дрались за правое дело защиты своей земли, а Власов со сбродом предателей вместе с немецкими фашистами. Победителям осталось материться.
       Чиновными ворами от столицы до деревушек в два последних домика торопливее разворовывалось народное имущество, пока еще тайно присваивалось, объявлялся по припрятанным документам частным и ящик гвоздей, частным и завод с тысячами рабочих, самолеты, паромы, морские корабли... Деньги обесценивались и цены неслись вверх, а скрытые за проститутством журналистики объясняли народу: платное обучение в школах и институтах гораздо лучше для учеников, платная медицина гораздо лучше для... платить во все стороны и помногу, и почаще гораздо лучше для...
       Пока медленно сатанели, злобились люда, пока не совсем верили в собственную обворованность...
       Да просто в этот цинизм поверить - сразу, - не могли.
       Процесс разрушения шел, и прислушиваясь к забалтываниям, к призывам обрести, поиметь навсегда какие-то неназываемые точно "общечеловеческие ценности", народы страны не подозревали, что через год самой страны их уже не будет. Но демократия, демократия, днями и ночами солнцем незаходящим заверченная в головы демократия марихуановой дурью пропитывала мозги желающих жить лучше, демократия должная наступить новым спасением от накопившегося за семьдесят сэсээровских лет плохого, - та самая возможность управления страной не единственной партией, за отсутствием иных и именуемой опрощенно, партией, без добавления - коммунистическая. Но демократия, - власть народа, если власти народа не получилось под коммунистами, - всем все можно при демократии, - и опять ожидание лучшего, обещания лучшего прямо завтра, прямо с чашкой утреннего чая...
       Среди тем марихуанно-телевизионных дымов Алсуфьеву приснилось чисто советско-демократическое, что в другой стране и придуматься не могло.
       Сидит именно он за длинным, широким кабинетным столом главного секретаря обкома коммунистов, входит женщина и спрашивает, кого сегодня кормить обедом. И несут именно ему на непонятно как подъёмном подносе обед секретарский, - три салата разных не на выбор, все съедаться должны, два супа разных, мясное и рыбное и икорное и жарено-копчёное, и тушёное и на пару приготовленное, и на плите электрической и в русской настоящей печи. Ест и ест. Сколько еды, - удивляется во сне, - как съесть?
       Ел, ел, ел, и съел. Пошёл с третьего этажа через второй к выходу. На втором участников пленума в перерыве обедами кормят. Удивлялся видам, запахам блюд неизвестных, проходил мимо съедающих толстые котлеты величиной с килограммовые хлебные батоны и угадать старался, кого они на пленуме главным секретарём выберут, кто им заранее для выбора указан. Между столами бежал злой, потный толстый и кричал: - "где?! где?!" Догнал его, по шее бить начал и по голове, - "ты мой обед секретарский съел? Ты?!" "Так в секретари никого выбрать не успели." "Меня выберут! Меня!" - и по зубам кулачищем. "Обещали выбрать непременно того, кто демократичен в общении, кто с демократами дружен..." "Меня! Я коммунистами правил, у меня многодесятилетний опыт руководства! Я нынче с демократами дружен!" - и по глазам кулачищем до брызг искорных. "Майор охраны! Вывести к забору, расстрелять срочно, - он обед мой съел!" "Обождите, при демократии не расстреливают..." "Рас... Рас... Рас... Рас-стрел... лять!!!"
      
       Глава 2
       Светлый жёлтый азиатский песок вытекал с ладони на плоский берег, поблёскивая слюдяными кристалликами. В них, физически не переплавленных в прозрачное, шлифованное увеличительное стекло, посверкивало, острилось в алмазные искорки близкое прошлое время. Алсуфьев разглядывал.
       Серо-зелёное лето девяностого года катилось навстречу елями российского леса и низкой над ними влажностью неба. Пьяные без водки, до бледности строгих лиц зауважавшие себя журналисты скучного областного телевидения и местных, для низкой образованности газет под надзором своего чиновника в маленьком автобусе возвращались из одной незаброшенной деревни. Алсуфьев сидел позади и думал, как ласково в такую тусклую погоду можно спать в тихой деревне, посторонне от задуривания газетными страницами и ложью митингов, от всей другой пустоты, припрятанной за обманами политиков.
       Он хотел от политики избавиться навсегда, привык не верить из шайки лжецов по профессии никому и никогда.
       У той деревни, позади оставшейся, их встретило новое, - охранники: люди в человеческой одежде с тревогами ищеек повыше воротников, ищеечностью одинаковые с собаками, натасканными на недоверие и постоянный поиск запретного. Алсуфьев с удивлением понял, что в Советском Союзе эти нерадостные уже стали частной собственностью "самого праведного на сегодняшний день борца с привилегиями высших чиновников." После нескольких вопросов оказалось, они услуживали не от государства, а от его, им самим выплачиваемым денег, согласившись отдаться в наёмники.
       Борьба с привилегиями и частная собственность в виде живых людей слипались не успокаивающим явлением.
       Вздутый московской пропагандой до великой значимости и для всей России незаменимости, хмурый толстым лицом боярин полулежал, одетый в спортивные дорогие иностранные штаны и толстую осеннюю куртку, в сарае на куче недавно скошенной повядшей травы.
       Передвижным возбудителем "беседы в нужном русле" включился местный чиновник.
       - Интервью для внимающего населения... Жаждет, народ жаждет услышать от вас, из первых уст... Как договаривались, мы приехали к назначенному вам времени, виноват, назначенному вами, оговорился, атмосфера влияет, шутка ли... Ваша глубоко выверенная линия на отмену привилегий высшим слоям... Повышение благосостояния народа... Я одним из первых на нашей земле отказался от услуг обкомовского спецбуфета, от получения продуктов со спецбазы по занижении ценам и с доставкой на дом... Ваше решение провести в жизнь... Строительство бесплатного жилья ускоренными темпами, улучшение для низших слоев населения...
       - Шта-а-а-а? Вопросы для прессы, так сказать? Понимаю, понимаю. Яаааа... демократично присаживайтесь на сено. Яааа... скажуууу... с тем, в Разливе отдыхавшим, с убежавшим от какого-то ничтожного Керенского, ничтожного, заметьте, политика Керенского, меня прошу не путать, - выжидая всеобщего одобрения, ответов на шутку, паузно Ельцин сдвинул брови и скривил край рта, тут не закрытого, будто держащего нужное углом губ. То ли слова продолжения шутки, то ли непойманость мысли, пустоту на месте нужных слов.
       - Яааа... Яааа, находясь на заслуженном... кратковременном отдыхе... Яааа... Знаете ли, шта-а-а-а... - Ельцин тянул звуки, не зная, что говорить, а требовалось ему говорить судьбоносно, исторически народам указывая пути светлые, - да-а-а, люблю природу, знаете ли. Можете записать. Природу люблю. Встал вопрос... аэээ... о кратком, я бы сказал, отдыхе. Выбрал, можете записать, ваш скромный край. По двум причинам. Отдохнуть от... эээ... шума столицы и причина вторая, скажу прямо, эээ... поглядеть на дикую природу. Некоторые, понимаете, на отдых едут к Чёрному морю в санатории для избранных, а я, так сказать, эээ... да, дикая природа. Настоящая, скажем так, трава когда не подстрижена, в отличии от городских газонов. Вчера, ааэээ, прошёлся босиком. Полезно, прочитал в одной книжке, пройтись босиком. Между нами, не для печати. Жители здесь, замечу специально для вас, аэээ... для прессы... жители приветливые, со мной здороваются. Какие будут поставлены вами вопросы ко мне как... эээ... думается, не стоит особо подчёркивать значение сегодняшнее моего имени, и без того широко известного в стране?
       - Больше, чем имена космонавтов...
       - Шта-а-а-а? Имена этих летальщиков? Хы... Хы-хы...
       - Хи-хи-хи...
       В соседнем сарае потянулось с низов на верхние звуки "ууу-муу-ууу-ыыы," и начальник над местной информацией побежал успокаивать коровьи возмущения сараем, днём бывшим вместо пастбища. Телевизионщики подшёптывались, пристраивая переносное освещение и подсовывая микрофоны.
       Алсуфьев думал, уйти или нет в город пешком, по природе, свободной ото лжи.
       В автобусе к нему подсел всей журналистики местной начальник, демократически полуразвернувшись.
       - Ощутил горячее желание поговорить по душам, - начал парторговским шаблоном. - Вижу, грустите. Не вполне довольны поездкой, встречей, впечатлительной, отмечу, с выдающимся для всей страны авторитетом? Задавлены мощью авторитетного, выдающегося борца...
       - Вот приехал барин, барин нас рассорит...
       - Рассудит, хотите сказать?
       - Да я сказал, как хотел...
       - Вы не правы. Он не барин, он прожил большую, сложную, глубинно выстраданную жизнь, закалился на её шумных перекрёстках. Признаем честно, жизнь не всегда гладка. Не гладка была она и у него. Скажу по секрету, в нём видится руководитель самого крупного масштаба. Возможно, он займёт пост самого Горбачёва с истечением срока полномочий горячо уважаемого Михаила Сергеевича. Так что ваша прямая задала - отнестись к происшедшему сегодня событию со всей серьёзностью. Вы владеете словами, вы способно талантливо изложить на бумаге свои острые, незабываемые, жгучие впечатления. Передайте их мне. Нет, вы не подумайте, не для контроля. Нет, ни в коем случае ни для контроля. Те времена прошли, а я просто по-товарищески гляну на ваши талантливо изложение впечатления для дальнейшего определения. У меня самые широкие связи, написанное вами я передам сразу во все районные газеты. Из каждой редакции пришлют по десятке, по тридцатнику - ух! ух какой заработок! Триста, шестьсот рублей! Скажу вам по куда большему секрету... я полагаю. Ну, скажем так, я полагаю. Вскоре после отпуска по возвращению в столицу он намерен выйти из КПСС, навсегда порвать с коммунизмом, незаконченным его строительством, думается, и мне пора поддержать его смелое, мужественное, вполне историческое, целенаправленное, всесторонне продуманное искреннее решение.
       - Окажите, а членство в КПСС. Я иначе спрошу. КПСС - партия политическая или пребывание в ней - обязательной условие для карьеры?
       - Второе вы правильно отметили, я тоже критикую за карьеризм и на этом основании из нее выйду. Критически осознав.
       - Так вы в ней не по убеждению?
       - Заставляла жизнь, чего душой кривить. Не видал бы я своего поста без членского билета. А идея коммунизма закончилась, он об этом говорил. Разве не запомнили?
       - Он не может закончить произрастание деревьев как явление природы, он не способен отменить идею.
       - Во всяком случае будет строить демократию. Убежден - построит.
       - Его учили в коммунистическом партийном институте демократии? В обкомах, горкомах и политбюро? А не жестокой селекции на людях по примеру тридцать седьмого года? От печника ждать пошивки сапог, от гробовщика проведения свадьбы...
       - У вас голова болит от впечатлений, от усталости, понимаю. Завтра пройдет и настроение переменится. Убежден, полностью переменится. Когда посмотрите наброски его автобиографической будущей книги, популярной, заранее предсказываю, нужной народу книги...
       В дальнейшем организуем всестороннюю проработку его книги среда населения, обсуждение в коллективах трудовых и изучение. Убежден, справитесь с поставленной задачей успешно, - по-парторговски зажелезнел лицом. - А для жизни посоветую: надо всегда быть с теми, кто впереди, кто в завтрашнем дне создаст светлое завтра, лучший светлый день, хочу утвердить. Помню, у вас были неприятности со стороны коммунистического руководства?
       - Ну и что? Идея, нравится она мне или нет, и функционеры - разное.
       - Да, да. Жить в обществе и быть свободным от него нельзя.
       - Жить в обществе и быть свободным от него надо.
       - А как это делать?
       - Постоянно. Постоянно. Болото кругом...
       - Болото проезжаем? Я и гляжу, птицы летают.
      
       Глава 3
       Загорая на азиатских песках, Алсуфъев читал страницы текста, тогда переданного для литературной обработки.
       Хочу назвать свою книгу "Искренность сына своего века." В традициях великой мировой литературы буду параграфами, то есть пунктами намечать направления основные. Когда-то в недавней партийной работе я основные направления возглавляемого мною участка страны пунктами намечал, а сейчас сумел возвыситься до литературы, до самой художественной литературы, до занятия, разных Апулеев и Байронов достойного. Расту, такой сделаю вывод. Гомер, говорил кто-то мне раз на отдыхе в бане, слепым написал великую книгу прочего-то. А я, зрячий и без очков, разве не сочиню книгу своей жизни намного величее Гомера какого-то необразованного, не учившегося в партийном высшем институте? Уверен в успехе, дорогие все.
       1. О Прокл, Прокл! Пишу честно про свою жизнь, к тебе обращая взгляд надежды своей. Ты не живешь в другом городе, ты не начальствуешь в городе моем пониже меня, ты не выдвигаешь себя в депутаты посторонней властью надо мной. Ты для меня - отчего я спокоен, - человек воображаемый из образцового культурного прошлого, ты же для меня человек из классического, бессмертного, следовательно, будущего. С тобой и я сделаюсь бессмертным. А пока я, логике следуя, стою как мостик переходной между двумя культурными эпохами, я веха, я столб великий, всевидный, сильно заметный уму культурному и с той стороны, древней вашей, и со стороны будущей жизни. Не пугаюсь временного унижения, скромности, так сказать. Мостик, - так я как согнувшись стою и по мне, по моей судьбе переходят из древности в будущее кто ни попадя, а столб всевидный - сравнение это самоуважающему сильнее подходит. О Прокл, заранее извини меня за нравоучение, посланное к тебе в будущее из видного конца моей жизни, помещенной в конец века двадцатого. Вот поживу еще лет двадцать, и все, памятники мне водрузят, а самый лучший я сам водружаю литературной записью. Верю, все выдающиеся живут вечно в другом мире, и с тобой я обязательно встречусь. А раз вы оттуда видите и знаете о нас все, то и готовлю, честно скажу, почву заранее, знали чтобы, кто в вашу приемную великих людей явился. Представим, друг, век двадцать первый?
       Представил? Так что прими слова мои, о Прокл, и читай пока невидимыми для меня глазами вечного классика. Надеюсь, не отвергнешь меня, давно наученного под важным документом подписываться "с уважением".
       2. Всякое писание про жизнь человека назову честным зеркалом, запомнившим дни выдающиеся и дела его. Красивее, достойнее меня сказать - деяниями. Сто слов по словарю просмотрю и отброшу, о Прокл, а для себя достойные найду. В лучших словах появляться среди классических деятелей и образцов культуры, картин и всяких авторов книг, одинаково, о Прокл, как и в лучшем костюме куда нравиться приходить, в президиум совещания, к ждущей возле еды и постели женщине, для примера укажу тебе, о Прокл! Надеюсь, понятными словами и предложениями вхожу в необозримое из сейчасного дня вечное будущее, о Прокл!
       Два слова о детстве моём добавлю. Правильно меня жалеют заграничные политики и их журналисты в той части, что в детстве я вынужден был сам себе однажды сварить суп. И один раз сам растопил дворовую, уличную, то есть, печку, летом шашлык мы когда жарили на настоящих дровах. Так-то вырос я в семье большого начальника, жили мы в отдельном особняке и за папой каждое утро приезжала самая длинная машина легковая, чтобы на работу его везти. Но, учитывая глупую любовь народа моего к страдальцам, вынужден писать в бурде для народа, что вырос в бараке, в детстве спал на неоструганных деревянных нарах, питался сырой промороженной картошкой в семье трудовой, и отец, врать приходится для глупых, кувалдой на заводе молотил, а мать на шахте полы мыла. Любят у нас враньё, о Прокл, без слов просят врать, психологией, так сказать. Но для тебя, о Прокл по-дружески повторю правду, - вырос я в семье глядцев.
       3. Не могу не объясниться по поводу слова глядцы. Оно придумано специально мной, тут профессора звание за науку про слова, как-то она называется, присвоить мне надо. Тут нечего скрывать и ждать, пока открытие моё другие воры присвоят. Я и доказать великое своё открытие могу. Вспомнилось мне русское слово верхоглядцы. Очистив его от несколько нехорошего смысла, оставил я нужную смысла часть, содержащуюся в отрывке глядцы.
       Глядцы - начальники, они глядят, куда им и остальным вслед за ними в жизни идти. Чего им делать и иметь, чего остальным делать и какие налоги для верхних отдавать, и что получится. Нас, глядящих, куда направление жизни пускать, неверно называют номенклатурой.
       Это слово как бревно рядом с оструганной, лакированной досточкой. Номенклатуру народ ненавидит за прекрасную не свою жизнь, а глядцы кто - широкие массы пока не знают. А что я придумал слово глядцы, должны вы, учёные из будущих веков, учесть, знать и зарубить себе на носу, и при употреблении слова глядцы ссылаться на меня обязательно, с отчислением потомкам моим десятой доли от гонорара в устойчивой на ваши дни валюте.
       4. Верю! Верю! И ты, о Прокл, способен был выдумать новое слово! В глаза тебя видеть не видывал, глубину и широту ума твоего не знаю, а вот верю, о Прокл, верю тебе без оглядки! Так что желаю тебе учиться, во всём беря пример с меня, я согласен. Я учился хорошо. С детства был начальником на посту школьной пионерской политической организации, и, как вожаку, глядцу, плохие оценки мне учителя не ставили, пугаясь нарушить авторитет мой и отца, он им краску на ремонт школы выдавал. Захочет - даст, не захочет - на несколько причин сошлётся, если плохо учат меня.
       Руководя и комсомолом в школе и институте, и там я, о Прокл, изыскивал возможность иметь хорошие отметки за учёбу, предварительно изыскивая дальнейшие возможности для ограждения своего растущего авторитета от возможных посягательств.
       5. А на отдыхе, на рыбалке, например, пораскинь мозгами, о Прокл, попробуй догадаться, зачем я пишу? Ты не угрюмься, не бычься на обращение товарищеское, свойское. Оно если хамской невоспитанностью и отдаёт, как блины те маслом прогорклым, - позволю себе словесное украшение тут поставить, - так в наших этажах власти принято с моих дедов: свои - ну и слюнями друг на друга побросаться можно, можно и стерпеть, утеремшись. Не велика беда есть хамство неизжитое, негативный момент, выражаясь языком самым ясным, по названию - административным. В нашем классическом, образцовом совместным будущем, о Прокл, надеюсь, хамства окончательно не будет, и заранее, меня чтобы понимать, ищи словари, дорогой друг и уважаемый Прокл.
       Признаюсь, я к тебе сильно быстро привык и во снах тебя туманно вижу, воображаемый о Прокл, ходишь ты в сандалиях фабрики "Луч Ильича" на босу ногу и с белой простынёй на плечах. О, говорю во сне, вот и Прокл! Буква о, думается, в обращении к тебе подчёркивает твою высокую знатность, как у немцев фон, а у французов дэ. Не скрою, со знатным тобой мне общаться хорошо, меня достойно, не скрою братски.
       Зачем я пишу? Отвечу, согласен. На моих глазах в наших высших этажах глядцев иные делались с полковников маршалами и без геройства, показанного народу, героями наивысшими, с памятниками дорогими бронзовыми при жизни. Делались воровскими способами и миллионерами, когда миллионы в большой цене были. В особняках многоэтажных, многокомнатных жили в одиночку, с собаками или с попугаями любимыми, сам видел, и чего, чего им не хватало? Нет, в писатели лезли и Брежневы, и подпевалы всякие, лично предложение грамотно составить не умеющие. Все знают, подхалимы за них сочиняли разное враньё. И я, человек среди глядцев перворазрядный, по-старинному мерить - на должности не генеральской, а на самого Великого князя состоящий, имеющий чего хочу и чего не хочу но само в руки, в рот, в желудок лезет, и я вовремя догадался: не утвердить самого себя ярким следом, глубокой приметой в литературе классической двадцатого века, - прахом жизнь по ветру полетит, сливай воду, не было меня, считай, совсем. Сам лично умру, материальные дорогие предметы детям достанутся, они может и правнукам обо мне не расскажут, так что вынужден после горьких раздумий за рюмкой самой дорогой водки сам воздвигнуть памятник в плане письменности.
       6. Могу тебе, о Прокл, сказать и афоризмом один из выводов. Нет довольства в жизни, и, как татуировкой пишут на своих телах заключенные в тюрьмах, нет в жизни счастья. А обманов полным-полно.
       7. Всякое же писание о человеке уважаемом назову зерцалом, запечатлевшим жизни дни и деяния его.
       8. Верь мне одному, о Прокл!
       9. Власть, о Прокл, самое есть привлекательное в жизни. Скажу прямее: будет власть - будут и деньги, и песни. А дураки деньги главным в жизни считают и баб пользованных.
       Перспективные, настоящие цезари, короли, цари, генеральные секретари, президенты, верховные главнокомандующие, великие князья, одним словом - настоящие великие глядцы сначала не в главных зданиях страны, не в кабинетах находятся, а, как водится, растворены в свите возможно и второго, и третьего кругопорядка. Кто же в день себе радостный встал при власти первым, с того дня вышел на путь уничтожения себя соперником, а то и группой соперников тайных и основного своего уничтожителя должен в рядах за собой внимательно отыскивать. Да, о Прокл, по-свойски Проша, глядцы обязаны не только пути жизни народам указывать ежедневно, хоть стрезва хоть с похмелья, - глядцы и во сне занесённый над собой меч соперничества чувствовать обязаны, как юная девушка хахаля на себе, а не как проститутка глубоко бесчувственная.
       Я властвую, а злые псы вокруг улыбаются мне подхалимски, улыбаются... Гады, знаю про них.
       10. О, любезный Прокл! Ты мне как сосед по даче, я с тобой запросто говорю, словно по-соседски за бутылкой марочного коньяка. Века нас разделяют, и ничего, скажи? Да, о Прокл, нормальный ты, свой, свой. И посоветую тебе по-свойски. Из своего замечательного будущего через помощников наведи справку, кто такой был Борис Ельцин до начала восьмидесятых годов моего времени? Да пешка, в уральской глухомани секретарём обкома какого-то пельмени трескал на охоте в заказнике, под водочку, под коньячок на природе. А кем ныне стал, выйдя из позазадних рядов? Шум о нём по всей стране и пересуды, самому первоглядцу на пятки наступает и гляди, гляди, ещё и первым станет. Так что внимательно смотри, выгляди всех позади и попозади себя, о Прокл, с соперником очень будь бдителен, обойдись с ним очень, очень внимательно и итогом борьбы его опрокинь. Дышать ему не давай, само собой.
       11. Допустим, спрашиваешь ты меня, о Прокл: а кто ты? Ты-то кто есть, а? По рюмке выпили, к примеру, и спрашиваешь: кто ты есть, а?
       Я институт закончил, как полагалось для сына глядца, в рабочие чтобы не попасть, и мастером для приличия, глядцем в самом начальном чине работал на заводе. Ходил по цеху в тяжёлых кирзовых сапогах, а горячие искры кующегося металла, нагретого докрасна, летели на меня. Сердце, лёгкие, печень, весь мой организм отравлялся вредными газами, а уши - матерщиной рабочих, машущих тяжёлыми молотами. Никто тогда и не думал называть меня культурно, по имени-отчеству, и высказывать ежечасно уважение мне. Его, насмешливо доносили до моих ушей, надо заслужить долгим, упорным трудом.
       Эту глупость я крепко запомнил, чтобы потом много лет тысячам представителям народа без конца повторять. Только дураки ощущают потребность в глупости, понятной, как забор.
       Светлым днём для меня стало поступление в руководящую партию коммунистов, сильную тогда в системе управленчества. Что ты, о Прокл, без билета тогда и управдомом не назначали, не то что... Опять же мне смешон, для меня глуп всякий, имеющий устойчивые политические убеждения. Я знал и знаю, надо в любую партию поступать при одном условии, чтобы она была и оставалась руководящей. Раз партия руководящая, а я - низовой руководитель, то и должен состоять в руководящей сообщности, какой бы бред ни пришлось выучить по идеям партии и сдать его комиссии высокопартийных чиновников. О Прокл, у нас сообразительные знали по практической жизни, пребывание в рядах руководящей партии есть первое условие конкретного материального благополучия. Итого, Прокл, я взошёл, надо отметить усталым пером, на первую ступеньку устойчивого благополучия, и деянием моим по партийной низовой работе стало регулярное втолковывание рабочим политики партии, направленной на улучшение их жизни и результатов их труда.
       Никогда не забуду свой первый кабинет на том заводе. Конура фанерная в ширину рук, столик еле-еле помещается, а гарь заводская, цеховая вонь от печей текла в форточку. До того я был унижен вначале высокославного пути, что каждым утром сам, сам вытирал со своего стола и старого стула в конуре, бывшей первым кабинетом, серый слой пыли, состоящей из частиц окалины, а уборщица не полагалась. Трудны мои страдания, милый друг мой Проша, о Прокл, в смысле. Трудны, ты так-то не жил.
       12. С высочайшим достоинством пройдя путь служения великому советскому народу, к середине января восьмидесятого примерно года я с семьёй в три человека оказался обеспеченным семикомнатной квартирой с тремя туалетами в самом завидном месте города, обставленной наилучшей мебелью. Чего бы не говорили тебе о смысле жизни в нашей стране, о Прокл, он всегда один: урвать под любым предлогом для себя лично и своих родных как можно больше. Автомобиль по телефонному вызову пригонял шофёр из спецгаража и возил нас, куда указывали. Бесплатно, само собой. Другие дураки личные автомобиль старались купить, на гаражи тратились, а я умнее поступил, дорогой Проша-Прокл, организовал машину вместе с шофёром бесплатно, положенной по партийной линии. В другие города я ездил в наилучших вагонах, всегда один в купе, отправляясь из специального, для меня украшенного зала на вокзале общем, и для меня отдельный зал был в здании аэропорта, помню с дорогим ковром на полу, в обуви по нему я ходил без жалости, раз положено. Кабинет на работе, Проша, стал у меня длинный, широкий, дорогим деревом по стенам отделан и по рисунку точь-точь как в Кремле, - извини за ошибку, - точь-в-точь как в Кремле у самого высшего глядца. Помощника два за дверью и секретарь. Отвозили они в мою квартиру проекты из специального полутайного магазина, дважды в год я с семьёй отдыхал на берегах любимого Чёрного моря.
       Вот так бы вот сесть с тобой, за бутылкой поговорить, о Прокл, так бы выпить и сказать от души: достиг, достиг, а скучно чего-то... Так на работе в комнату отдыха удалюсь, рюмку, другую, и рюмку, полбутылки коньяка марочного засажу в жилки, - да, полегче делается. А так-то, Проша...
       Скажу тебе одному, чего забыть мне надо навсегда потому, что теперь я в соответствии с веянием времени демократом должен выглядеть, а недавно чего делал - секретно. Не делал, надо говорить народу, секретарём обкома не руководил народом и демократом стал со дня поступления в пионерскую организацию имени Ленина, туда поступил сразу на почётное место, знаменосцем. Нынче по обновлённому курсу биографии - я там не был. Про обком решил рассказать, о Прокл, чтоб в тебя тяготящим облегчиться.
       Моей основной обязанностью в коммунистических глядцах была выработка концепций. Что такое концепция, мне для тебя, о Прокл, долго объяснять. Многое в нашей работе по управлению народом было необъяснимого, мы одни, сидя в руководящих кабинетах, понимали. Полагаю, понимали не все, откуда и произошло русское слово верхоглядцы, от которого, напоминаю и утверждаю ещё раз, я изобрёл слово глядцы. Я, взять меня персонально, понимал свою завуалированную, прикрытую, то есть готовность взять на себя куда большие задачи! Эх, Прокл... Мне бы с юности новым Петром Великим стать, мне бы не с седыми волосами и больной печенью, кишками больными к управлению с царского трона продвигаться к столу, подписывать чего-то! Тут пока продвинешься - бока обдерут да с кем надо выпить бутылок неизвестно как придётся, печень-то болит, Проша, да вырвусь если на трон царский живым-полуживым, править как, кишки когда болят и рожа толстеет, распухает, поросячьими глазками из толщины выглядываю, честно если для тебя сказать...
       Эх, эх. До поры до времени сколько мне унижаться и обманутым ходить приходилось, а с царского поста скольких мне унизить надо будет, обмануть обещаниями, налогами обворовать, законами до нищеты довести народы эти дурацкие, в любого хитрого дурака умеющие верить. Я к слову про дурака, я-то сам умный, слышь?
       Да, Проша, да, о Прокл, жизнь - она тово...
       13.Тошно мне, о Прокл, ух скучно!..
       Погляди, посуди сам. На своей сильно дорогой машине, еду ли, водитель на служебной везёт ли, ем ли самое дорогое, дефицитное, пью ли по потребности крепкого сколько влезет, а суть одна, скучная суть... Чем я от животного отличаюсь? Сплю с целью сил заново набраться, ем с задачей силы подкрепить, вечером чего-то из телевизора подадут тоже пищей морально-культурной, и колесом по кругу я, и колесом, а на что? На что при всех моих скрытых и налогами облагаемых доходах жить, на что тратить деньги и себя? Зубами котлеты жую, глазами документы жую, живот растёт, щёки на глаза лезут, в весе прибавляю по-дурному, вещей имею больше и некуда, шуб сразу шесть, костюмов сто семьдесят, кажется, а зачем живу, зачем? Я бы, о Прокл, страшного собрата-выродца нашего по литературе за такой вопрос, с ума сводящий, в казаки бы навечно определил с его бородой, толстовщиной неотвязчивой! Без ножа, без выговора на пленуме ЦК КПСС режет, душит, просыпаться в страхе заставляет вопросом, проклинающим меня: живёшь зачем?
       14. Сказать хочу знаменитый афоризм, взятый из моей жизни личной: задумываться о смысле жизни нестерпимо вредно. Недумающие вор, подлец, лжец счастливее думающего начальника надо всеми, царя ли, президента ли. На всякий случай делюсь горьким опытом с тобой, мой далёкий друг, мой воображённый и любимый с детства о Прокл, Прошка, по-свойски...
       Сказать для тебя одного честно, - деяния мои пакостные, их, гляжу назад, и нет совсем, нет хороших дел-то, и успокаивает, оправдывает меня то, что не сам, не единолично творил деяния, а в коридорах, кабинетах власти вместе со всеми другими глядцами руководящих постов. И есть загадка, она и правило для руководителя-глядца: в России самый наглый, злой, жестокий глядец запоминается людям как сильный верховодец и безгранично пользуется всенародным уважением. Я, числясь рабочим, убью человека, - меня накажут и назовут преступником. Я, сделавшись первым начальником, убью тысячи, по старинному Кремлю московскому из танков, пушек, ракетами с самолётов бить буду, а стану всенародным любимым героем. Были раньше примеры, были. Следственно и повторять можно. В России народу нравится сильная рука, по роже чтобы давала с размаха. Так что правильно мы, начальники-глядцы, в суровых условиях народ у себя держим, а мне страшно иногда, - ничего, не в одиночку страшное я делал, тут и другие на преступления пойдут, себя от тюрьмы защищая.
       На пути к общему счастью всех народов система нашего управления была двойной, партийной коммунистической и по соседству государственной. Мы, управляющие от имени государства из обкомов, были одновременно, о Прокл-друг, посланцами, опорой и надеждой партии коммунистов. Предположу, со стороны тебе виднее, о Прокл, кто же на самом деле управлял страной, государственные или партийные глядцы. Моё же понимание таково: и карман с деньгами был один, и цели с задачами одни, и льготы похожими, и врали одинаково, - да всё перепуталось. С другой точки зрения, друг о Прокл, сытому одинаково, с какой сковороды он котлет наелся. А нынче думаю, что управлять я, я, я могу без всякой партии, сам, единолично. Тем более, где главный в стране управитель неподсуден и ни за что плохое, сделанное им, не отвечает.
       15. Пока иду к власти единоличной над всеми, о Прокл, приходится, секретом поделюсь, и другим обещать от власти по кусочку, от кого зависит победа моя. Народу тоже обещать много чего приходится, на днях утопиться пообещал, если при мне цены на водку хоть на рубль поднимутся. После многолетней езды в обкомовских автомобилях комфортных представляешь, Проша-друг, в автобусах, в троллейбусах по городу езжу среди мата, рож пьяных, уголовников, гадов разных толкающихся, да и телеоператора толкают и он исторические заранее кадры толком снять не может. В столовую с рабочими ходить приходится, жевать на маргарине дешёвую рыбу поджаренную. Называется, о Прокл, популизм, завоевание симпатий народа. А с ними в общую баню пошёл, насмотрелся на стены страшные с кафелем отпавшим, напился пива, водой разбавленного, и не знаю, о Прокл, кто смог бы такой популизм выдержать. Всё ради завоевания власти, Проша-друг. И, понимаешь, мне года прут под шестьдесят, а мне спортсмена олимпийского изображать надо в прыти, а где прыть при моих годах?
       С одной стороны, о Прокл, на отдых бы, книжки хоть какие спокойно почитать, телевизор весь вечер глядеть, с другой стороны во властный кабинет влезть требуется, послать того, того, того, тех с этими матом, матом из кабинетов, пинка поддать, и самому во власти, во власти как тому указать, как на того рявкнуть, как всем показать воточки вам, хрен, хрен...
       - Ах, дорогой, глубоко лично мною уважаемый товарищ Алсуфъев! - как секретарь обкома в кино разводя руки в стороны для самой радостной встречи, пошёл торопливо по кабинетному ковру передавший тогда текст "для высокохудожественной обработки," - косо, как на документах указал тогда наискосок в верхнем углу пустого листа. - Почему не позвонили, заранее не договорились о встрече? Охрана сразу бы ко мне пропустила.
       - У меня нет телефона, в городе на улицах они всегда поломаны. От кого вас так сурово охраняют?
       - Обком, знаете ли... Традиция, заведенная при Сталине. Когда Кирова в обкоме застрелили, помните? Хорошая традиция, прямо скажем. Экстремисты в стране обнаруживаются, психически больной ворваться способен. Сталин правильно придумал.
       - Он при чём? Вы ведь перестраиваетесь на демократический лад...
       - Верное, глубоко верное замечание! Сразу видно, товарищ, на вас всестороннее влияние оказала прочитанная книга завтрашнего великого демократа, спасителя всей России! Берётесь с горячим участием талантливо произвести литературную обработку? Значит, отблагодарение от нас такое: срочно, вне всякой очереди издаём любую вашу книгу, а гонорар, я вас уверяю, не затеряется и лично отслежу, пусть заплатят по высшей сетке. Кроме того, вам будет сразу передана льготная путёвка... Потом, на санаторный период выплачено в порядке помощи...
       Алсуфьев услышал и не поверил, что так платят.
       - Я не буду заниматься рукописью.
       - Как? Для срочного распропагандирования необыкновенных достоинств великого человека, отца современной русской демократии, борца с привилегиями самых высокопоставленных...
       - Чиновники заменяемы, Россия постоянна.
      
       Глава 4
       - Сноб, - ювелирной ложечкой набирая в чашечку полупрозрачного фарфора порошок растворимого кофе, оскорбилась бывшая в кресле. - Женька, слышь? Алсуфьев сноб, он весь в поступке! Он весь в отказе! Он своим...
       - Идиотским, - подсказкой позволил Алсуфьев. Поиграть.
       Бывшая в кресле глазами схватила звуковое разрешение.
       - Он своим и-ди-от-ским, - четырежды встряхнула причёской и головой под ней, выталкивая слоги, - ставит себя в особенное аристократическое положение, а нас унижает. Он лебедь небесный, мараться не хочет, а мы, Женька, гады ползучие, там, ыыы, там, - помотала распяленной ладонью куда-то под столик.
       Лысый Женька выпучил глаза, внимая собственному пищеводу, угадывая, примет ли желудок большую рюмку водки на похмелье, и толкнул приятеля локтем, показывая на солёный огурец, насторожено не открывая рта. Не стошнит, подумал Алсуфьев с появлением румянца на Женькиных щеках, передав ему огурец на вилке и чёрную корочку хлеба.
       - Запить дать?
       - Фуыр, - сказал приятель, отказавшись таким звукословом и сразу захлопнув рот и ладонью прикрыв.
       Ждал. Зажевал огурец.
       - Сноб. Алсуфьев - сноб, - настояла бывшая в кресле, подобрав в бархатных лосинах ноги под себя. - Страна меняется, каждый обязан найти свою нишу, занять своё качественно новое место для строительства новой жизни, общества по новому укладу. Перестройка объявлена не напрасно.
       - Страна разваливается, - жёстко уточнил Алсуфьев. - Я не обязан помогать устраивать бардак, бегать тараканом по углам, собирая крошки подачек.
       - Чистеньким тебе надо остаться? Женька, он чистеньким хочет быть. Он решил, пускай все другие...
       - За меня решать... вроде невежливо?
       - Женька, он решил...
       - Да дай мне прожевать огурец! Фууу... Кажется, легчает.
       - Умом достать не могу, - дотронулась бордовыми ногтями до своих бровей. - Предложили подредактировать, некоторые слова заменить на более выгодные. Ну, понятно. Вместо хором вписать комнату в рабочем общежитии, вместо обкомовской служебной машины поездки на работу в маршрутном автобусе. И чего? И чего тебе? Пиши хоть... пиши хоть... в рваных единственных ботинках он всю жизнь на работу по лужам ходит. Тебе чего? Мужик должен крутиться, делать деньги. Они хорошо заплатят, раз? Он оказаться может при громадной власти и потом помочь тебе, два? Он сам за написанное отвечает, три? И чего тебе? И тебе чего?
       - Сахара.
       - Я забыла? Женька, с кухни сахар захвати, - дунула сигаретным дымом в сторону кухни.
       - Я не отказываюсь полностью. Я бы хотел разговаривать с ним, мне любопытно, как вчерашний секретарь обкома предаёт свою партию, бросает коммунистов. Хотя я сам коммунистом никогда не был, но предательство, как нормальный человек, приветствовать не умею. Я бы хотел с ним написать тему предательства.
       - Ты, со своим максимализмом, присущим юнцам...
       - Бывает максимализм. Бывает устойчивое убеждение. Ты женщина, мне неинтересно с тобой затрагивать жёсткие темы.
       - Затрагивай! Я умная женщина, я едва не стала доктором наук, я выучила сотни студентов!
       - Ну, тогда посмотри. Ты годами вела семинары по литературе, вколачивая в молодые головы враньё, написанное каким-то Коптеловым о Ленине. Помнишь, там у него в тексте и лошадь Ленин запрягает? Ты лишала студентов стипендии за невыученный преподанный бред. И диссидентствовала за рюмкой водки, на том вранье на жизнь зарабатывая, ну и на научные звание, в смысле на повышение зарплаты. На псевдонаучные.
       - Такие были условия, все мы врали.
       - Я не врал. Написанное мной не печатали.
       - Сам виноват, ты никудышный автор.
       - Многие другие говорят иначе, и ты восхваляла. Поумнела?
       - Я и была умной, достаточно умной, чтобы ненавидеть жизнь в Советском Союзе. Эти очереди в магазинах, карточки, экзекуции на партсобраниях, - бред, всё бред. По мне пусть все продукты стоят сильно дорого, но пусть они в магазинах будут. Пусть стоят бутылки шампанского, лежат сыры, колбасы, окорока, чем бегать мне за карточками и потом с карточками. Пусть я перестану оглядываться на парторгов, на рвань, шваль на улицах, недоумков, кого ещё там?
       - Вторая рюмашка свободно прошла, - сообщил пришедший с кухни, выпивший там приятель. - Я вчера, старик, я вчера набодался, с водки начинали. Не помню, жёлтого цвета глотали чего-то. Ликёр? Настойку? Жена, ты не помнишь? Упаду я на рояль, на белые клавиши, - пропел. - Мне кофе, я кофе хочу и глупостей.
       - Глупости наговорит Алсуфьев.
       - Мой друг проев... - рыгнул, - просвещённый человек. Глупости он не говорит.
       - Делает всю жизнь.
       - Паааальц... Пальцем не трогать никого. Фу, вечные российские споры. Все - жулики. Выпейте водки и сразу ясно, все вожди жулики. Духовные вожди и экономические. В нашей стране жулики жрут поедом хороших людей. И в нашем городе. Вдруг упаду я на рояль, на белые клавиши, - пропел, заканчивая.
       - Женька, он на меня говорит...
       - Сама принеси сахар, я забыл. Я на всех говорю, все суки и жулики. А Алсуфьев мой надёжный приятель. Я к нему пьяный пришёл и спал, ты до сих пор не знаешь. Я спал, а он меня шубой укрыл. Суки и жулики вокруг, да. Так по сторонам посмотрю внимательно на улице, так взял бы автомат и ду-ду-ду, жулики. По Алсуфьеву из автомата ду-ду-ду нельзя, он мой приятель, он философию Толстого читает и того... того... Лосского какого-то.
       - Толстой проповедовал: не сделай такого другому, чего себе не желаешь, - прикурил сигарету Алсуфьев. - Женя, настраивайся жить без ду-ду-ду.
       - Толстой мелкий философ, - воспротивилась бывшая в кресле. - Русской философии как науки вообще нет. Бердяев мелкий, Лосский, Шестов. Они мелочь, они выскочили в популярные на волне отрицания идеологии коммунизма, на них работает период вседозволенности, идейного разброда. Ницше - сильный мужик. Чего цацкаца с полудохлыми придурками? Правильно его учение, падающего - подтолкни.
       - Ну, господа христиане, договорились...
       - Я в церкви на семьсот рублей свечек вчера днём понаставил! - обрадовался воспоминанию Женя и налил рюмку.
       - Да, слабого подтолкни, пусть жить не мешает, - погладила бархатное колено бывшая в кресле.
       - Ты невинно учила недавно студентов повторять добрые поступки Ленина, гуманность преподавала. Пропущенный сквозь классовое расслоение марксизма, но гуманизм! Любить людей, любить природу, животных, помогать слабому...
       - Такие были условия, искусственные во многом. Я была вынуждена изворачиваться, противному самой себе учить. Ты не видишь, что свобода наступила? Мужик должен носиться, зарабатывать деньги с утра до вечера всяким способом, вон, хоть торгуй, хоть что, и наживать должен да пускать в оборот капиталы. Кто мешает? Тебе кто мешает? Что? Кто?
       - История России.
       - Да чем она помешать может?
       - Мне весело жить мешает всеобщее обнищание, одичание народа. Уничтожение условий для нормального образования молодёжи, бандитизм, ворьё от Кремля до тундры, крест на условиях для приличной жизни учёных, музыкантов, писателей, художников.
       - А на какой... - приосеклась, умолчав слово хрен, - а зачем сегодня вы все сдались? Вас кормить? Сегодня в библиотеках много книг, полки попрогибались, насочиняли Гоголи разные и хватит. Учёных с сотню на всё хватит и на всю Россию. Сегодня деньги надо делать, берите вон лопаты и вкалывайте, вкалывайте на капитализм!
       Алсуфьев вычеркнул из памяти адрес этого дома.
      
       Глава 5
       Чувствуя утреннее просыпание, Алсуфьев сознанием больно не хотел увидеть стены, потолок российского своего дома, выходить на те улицы с хамскими названиями магазинов "Анплот," "Рома," "Шик-шоп," утыкаться глазами в решетки перед дверями, на окнах и балконах первых, вторых этажей жилых домов, понимать, среди серых похмеленных харь и мата: зона, уголовного лагеря зона расползлась на все улицы города, на все просторы России, за двадцатый век не в первый раз втягивая все светлое в свою болотную гниль, живых людей превращая в пустоту, в напоминание биологической основы для цивилизации. Он, если бы любая вторая животная стадность могла обладать интеллектом, давно бы переселился к лосям, медведям, волкам, дельфинам.
       По утрам Алсуфьев видел открытый чужой, квартиры здешнего друга балкон, и выныривал из-под досыпания в облитость лимонного азиатского солнца. Здесь он надеялся не соприкасаться с людьми, быть только в природе.
       Стерильность одиночества протягивать во времени получалось. Зная маленький город, он дворами, закрываясь домами от тротуаров с возможными знакомыми, быстро проходил к длинной извилистой черте окончания песочной пустыни и слухом прикасался к влажному нашлепыванию на берег волн.
       Когда-то он попал в лесную избушку лесника и жил один. Сначала помнил и беспокоился - счет за электричество в городе не оплатил, знакомый редкую книгу не вернул, письма отсюда отсылать невозможно, и самой маяты городской сильно не хватало, злило отсутствие людей, - постепенно настала тишина в самом себе, сам удивлялся тревоге новой, непонятной, и осознал, - да, круглыми сутками не разговаривает, некому на самом деле слова сказать. А за этим пошла души очистка, и выбрасывал, обдумывая, когда моментально, когда подолгу, бывшее, бывшее, бывшее, бывших из себя, как из кладовой ненужное при состоянии любом...
       То "когда-то" навсегда хорошее очищением от прилюдской скверны, запомнилось и почти лунатически заставило сесть в самолет, переменить и город, и страну Россию на страну Казахстан, и Европу на Азию. А отвращающее от жизни скопище двуногих, самовосхваляемое без дел даже хороших, на молчаливую, ласковую для души пустыню географическую, настроенческую...
       По утрам в безветрии часть старинного громадного моря, одним краем бывшим и оставшимся в Китае, держалась стеклянно, живое только в самой близи. Алсуфьев стоял на крае тверди, молча, распахнуто здоровался со стихией, начинал завидовать её вечности, начинал идти по широкой, темноватой влажной полосе, и тонкие, удивляюще длинные волны плоско, неторопливо подласкивались к ногам, без пены, без шума затягивались назад, постоянно поверх заменяясь другими. С ними со всеми тянуло обниматься и молчать.
       Было хорошо.
       Жёлтое справа, синее слева, лимонно-красное впереди. Он уходил на восток от города, затягиваясь в разлитое по воздуху, по песку, по воде солнце, перелазил через каменные глыбы, раскиданные под остатками дымовой трубы медеплавильного английского завода, разрушенного после семнадцатого года, а дальше, за двумя-тремя красноватыми каменистыми горами, открытый, без травы и камышей берег лежал до бесконечного далёко. Там была неозначенная граница полного безлюдья, туда тянуло улететь на несуществующих крыльях.
       Любой бархан подстеливался своим, добрым мягким лежаком. Грел песок, грело солнце, тонкие длинные волны подходили близкими шушукиваниями, и начинался дневной полупрозрачный сон. Нагревался до ёрзаний, заходил во многие воды, смешным вспоминая городскую ванну, плыл. Стоя близко к берегу по плечи в волнах, видел внизу ступни ног, видел короткие гребешки других волн, водою выстроенных из донного песка, и радовался от чистоты природы, зная её началом своим. Здесь постоянно было хорошо, без двуногого незарешёченного людского зверинца. Постоянно хорошо...
       А память вышвыривала отравляющее нормальные дни нормального человека: президентов, митинги, бандитов-уголовников, бандитов-политиков, лжецов, лжецов, мразь...
       Весь двадцатый век все поколения людей в России не жили хорошо: сразу с девятьсот пятого года расстрелы мирных демонстраций, террористы, каторги, первая мировая война, кровожадная революция, вши, заразные смертельные эпидемии, голоды, террор государственный, лагеря концентрационные, вторая мировая война, лагеря концентрационные продолжением, диктатуры сменных вождей коммунистов, запреты свободно мыслить, читать что хочешь, свободно поступать, нищета, навязанная всей России оборотнями-коммунистами, - ни одно поколение не пришло в спокойную, добрую жизнь, не прожило спокойно в доброте, не ушло спокойным из жизни, не истерзанным злостью, насылаемой правителями. И будто не было в веке прежнем и до него российских гуманистов, российских великих умов, умевших обходиться без насилия, лжи, жестокости, подлости, без закрепощения человека, рожденного свободным. Темень идиотизма крепостничества, издевательства государства над человеком тянулась из глубины, на бумаге отмененная в веке давнем, в кабинетах чиновничества, в душах многих людских не выветренная никакими умными истинами, указанными великими среди истории всей. Свобода оборачивалась тупостью, выстрелами в тюремных дворах, покой и воля - ожирениями тел, одурениями от алкоголя, выстрелами среди собственных квартир невидимыми наёмными убийцами.
       Переходить было некуда: в отличии от пассажирского поезда ни второй, ни двенадцатой России не было. Своя-чужая страна, открытая Лермонтовым странная любовь и невозможность практических перемен в одиночку... Смотри, как президент, избранный народом, народ загоняет в нищету, смотри, как он подкупает на виду у всего мира армию деньгами, чинами, квартирами, смотри, как на народные деньги откормленные президентом и правительством специальные вооруженью части учатся, готовятся убить любого, кому эта власть отвратительна, кто не хочет холода и голода в доме своём, кто не согласен молчать стойловой скотиной, понимает происходящее и помогать уничтожающим жизнь не может ни за что.
      
       Глава 6
       Хорошо для лёгкого настроения спрятанный на пространстве местами безлюдной планеты, свободным телом впечатав себя в песок, Алсуфьев загорал на плавном скате бархана. Плыл над временем, отдыхал. Задерживался на возможности не думать, пусть хотя бы пока отворачивать в сторону от шедших из памяти содержимостей двуногой стадности, пока двигающейся по землям, эфирам и водам в стороне. Он не хотел ни напечатанных мыслей великих умов, ни развлекательных кинофильмов, ни песен, ни газетчины и телевизионщины, напитанных ложью, - ни, ни, ни, - только природа, хлеб и вода.
       Природа началом, хлеб и вода продлением жизни...
       Прищуриваясь на яркое близкое солнце, наблюдал за бродящими верблюдами, непонятно что выщипывающими на пустоши. Позавчера один такой же жёлто-коричневый, пока прохлаждался в воде, утянул и изжевал майку. Отбирать у него, видя зубы высотой со спичечные коробки, не пошёл. Да и наконец природно избавила от себя, отбыла в желудочную упрятаность с выбросом навозом на песок надоевшая зелёная тряпка с - надписью латынью "Горбачёв".
       При близком солнце затемнялись глаза. Видимый мир оставался за веками, тепло плылось над временем.
       Переменилось. За обросшими грубой коричневой шерстью высокими лапами двугорбых показались гладкие светло-солнечные идущие ноги. Алсуфьев шевельнул головой, меняя панорамность. По верху, по пескам, надутым близко к воде, босиком, с большой мешком сшитой матерчатой сумкой шла тонкая девушка. Алсуфьев прикрыл глаза и повернул голову лицом от неё, удобнее устраиваясь щекой на ладонях.
       Посторонняя, - слабой пульсацией продумал Алсуфьев. - Тонкая, длинная. Особенно тонкая на ширине пустыни. Я не буду доверчиво говорить, шептаться, выяснять отражение мира в ней, рассказываемое её словами. Не будет лирических, плотских соприкосновений с посторонней, бредущей по пескам почти голой, встряхивающей мокрыми каштановыми волосами, посторонними для меня.
       Лет восемнадцать, плюс-минус год. Из поколения прожеванных и выброшенных на социальную мусорку. Теми, привластными упырями-вурдалаками. Наше поколение к началу девяностых сделалось жёстким, недоверчивым загодя, а они, хрящики под канализационным сливом госдерьма...
       Место поменять? Уходить от города подальше, глубже в тишину?
       На самом деле... может и хорошо, может и очень хорошо - поменьше в жизни хотеть движений? В дни уничтожения жизни...
       Толстой волной крошечного землетрясения на голову надвинулся песок. Алсуфьев приподнялся. Верблюды стояли далеко в стороне. Раскрыв ноги, промежностью, обтянутой тонкой синей материей плавок, задом по песку прямо к голове съехала посторонняя, зарывшись ступнями в бархан. Что-то знакомое в действии, в уверенности нестандартна заметил Алсуфьев. Ухмыляясь, смотрела она сверху битой уличной, нашкодившей домашней собачкой: подпустишь к себе? не обидишь обманом, болью вместо куска для голодной?
       - Ты Алсуфьев? Ты Алсуфьев Андрей, я знаю. А отчества не помню. Я буду без отчества? Ты меня узнал? Ты малышкой на руках носил, ты узнал? Узнал?
       Алсуфьев сел. Разглядываемая посторонняя показывала лицом, как ей неприятно, оскорбительно, что сразу, сразу её не узнал. И не узнаёт.
       - Ты маленькой держал меня на руках, я помню. Я узнала, мне сказали, что вы приехали, Алсуфьев. Мне сказали, где искать и я искала вчера, но ушла в другую сторону от города, противоположную,
       - Я не могу узнать. Тебя как зовут?
       - Наташа.
       - Не знаю. Не могу узнать.
       Она вздохнула. Молчала. Смотрела в сторону, в песок. В песок, а как на экран, затягивающий внимание бегущим действием.
       - Алсуфьев, вы меня не успокаивайте. В состраданиях не нуждаюсь, пережила. Я разыскиваю всё о папе. Я Дарицкого Николая, друга вашего дочь.
       - Такая маленькая Наташечка в кудряшках, с круглыми толстыми щёчками...
       - Да, да... Кудряшки выпрямились, щёчки похудели, в соответствии с возрастом, как видишь. Извините, как видите, - прорвалась к прикосновению и вернулась.
       - Ты не отстраняйся от меня ненужными поправками и без извенений, без... Я хочу тебе чего-нибудь купить. Мороженое.
       - Почему?
       - По состоянию. Вспомнил, какой ты была маленькой, а маленьким нравится, чтобы им покупали.
       - Я думала о вас много лет, смотрела на фотографиях, а в городе никто не знал, куда вы уехали. Я маме говорила: найти бы, найти бы. Ты где-то в Белоруссии живёшь?
       - В России. Недалеко от Москвы.
       - А-а-а, где Золотое кольцо?
       - Не золотое оно, нищее. Наташа, мы вместе на днях сходим на кладбище? Цветы положим на могилу, помянем...
       - Да, да, давайте.
       - Много хоронили за эти года, я сам как найду? В Москве писатель один жил... Уехал за границу, навсегда. Здесь настрочил книжку, за прообраз взял этот город. Город изображён кладбищем погубленных талантов, и в эпилоге наказанный писателем город и кладбище с могилами его родственников тонет, тонет, исчезает. Я читал и... Здесь мои друзья похоронены, родственники моих друзей, знакомые, здесь похоронены люди. Злоба надоела, Наташа. Желание некоторых вполне нормальных мозгами всех, уже и всё утопить, взорвать, расстрелять, уничтожить. Праху мёртвых покоя не дать.
       - Он уехал за границу, что ему до чужих слёз?
       - Я сказал, на этом кладбище и его родственники лежат. Не понимаю бесчеловечности. В наше время надо стать извергом и всякую гадость за благо принимать, так нам без конца подсказывают,
       - Алсуфьев, а у меня хранится один из первых ваших рассказов. В газете был напечатан, где папа работал. В столе папы нашла, вырезка из газеты жёлтая, хрупкая.
       - Ты покажешь? Я не сохранил, мой чемодан с первыми рукописями и публикациями однажды пропал.
       - Украли?
       - Сожгли. Оставил на зиму одним далёким от наших дел людям, а они печь растапливали и весной спросили просто так, не обижаюсь ли я, какими-то бумагами попользовались.
       - Дураки?
       - Да что всех судить... Те люди книги до сих пор не читают и для них чемодан был полон каких-то бумажек... Твой отец любил поступать нестандартно и с уверенностью, что поймут.
       - Алсуфьев, я искала вас... Расскажите? Я собираю по капельке об отце...
       - Мы сидели... Мне было лет девятнадцать, примерно как тебе сейчас. К нам в город приехал поэт, редкость, настоящий поэт впервые, с трубкой, трубку курил... Мы с ним в комнате были, разговаривали, я жил на первом этаже, лето, окно нараспашку. Я восторженный, настоящего поэта впервые близко увидел, сидим за одним столом, курим. И в окно влетает футбольный мяч, едва не по головам. Поэт: что такое? А над подоконником голова Коли, твоего отца, и лезет в окно. Бутылку вина ставит на стол, сушеную рыбу из-за пазухи, - посидим, ребята? Он в двери, по-свойски, не заходил. Обычно весь из себя официальный, работал журналистом в единственной городской газете, важное тогда место. Слоняюсь по городу для настроения, зайду в редакцию, он мне: старик, придумай убойный заголовок для статьи? Премия - сигарета. Иногда и ты была там, в самом деле сидела у меня на коленях. Мы потрепаться любили в редакции о поэзии, о Паустовском тогда много говорили, ребята собирались литературные. Чай ставили, пирожные приносили для тебя, а твой папа, друг мой кричал: проклятые молодые гении не дают написать статью, меня с работы выгонят! Почти одногодок был он с нами, а воспринимался старше: у него была своя квартира, жена, ты, а мы... мы любили шляться по гостям и в квартирах без родителей устраивать вечеринки с девчонками, танцевать при потушенном свете. Тут он оставался в стороне, в семье с вами.
       - Ты можешь... Вы можете точно рассказать, как и почему он погиб? Никто не знает точно, а я ищу.
       - Да, никто не знает. Погиб он потому, что был честным и мужественным. Я не заглаживаю, так расследование показало.
       - Алсуфьев, что ты знаешь о его последнем дне, ночи?
       Алсуфьев смотрел в песок. Поднял глаза, так и остался, глаза в глаза.
       - Он захотел написать о работе орнитологов, увидеть на природе гнездовья редких птиц. Тогда собралась экспедиция, пять человек на моторном катере отправлялись к южному берегу. Вышли они от городской пристани вечером. Ночью шторм, неожиданный, сама знаешь, как здесь бывает. Катер пустым обнаружили через сутки. На катере нашли одежду троих. Продукты, ружья, кинокамеры на местах, их не ограбили. Следователи решили, что кто-то из них во время шторма в одежде выпал за борт. Второй прыгнул за борт спасти первого. На катере не нашли спасательные крути, намного позже только один рыбаки встретили далеко оттуда... Ну, трое оставались на катере. Как следователи предполагают, раздевались и прыгали в волны на помощь, ночью в воду без освещения, в шторм, и погибли все. Их тела искали, вылавливали дней десять. Один остался под водой, через какое-то время обнаружить становится невозможным. А папу твоего хоронили... широкий, высокий металлический гроб стоял возле вашего подъезда, в квартиру медики запретили заносить. Его глаза с фотографии, его улыбка навсегда... Я тоже закапывал, последнее делал для него. Земля жесткая, с камнями. Ты рядом стояла, не плакала. Годика четыре было тебе?
       - Четыре года и три месяца, я не помню похороны...
       - А я долго не понимал: вот он был, и вот его нет навсегда. Вот, только в памяти живет...
       - Алсуфьев, когда мне нужен папа, я иду на берег. Сижу и молча разговариваю с ним. Понимаете, можно разговаривать молча? Я сильно его чувствую, я иногда доживаю до ощущения - обернусь и его увижу рядом, я руками дотронусь...
       - Это по-человечески.
       - Я злая? Когда я думаю, что он мог остаться на катере, не лезть за другими, остаться живым...
       - И это по-человечески. Тогда, - вздохнул Алсуфьев, резко вспомнив друга живым, близким, - так получилось. Так получилось, и после смерти одни банальности: не вернуть, не изменить судьбу... Пойдем в город? Хочешь, попей. У меня в бутылке обыкновенная вода из-под крана.
       - Я попью. Идем в гости к нам? Мама тебя... Мама вас помнит, к вам хорошо относится.
       Алсуфьев поднял одежду с песка.
      
       Глава 7
       Вечером вернулась ненависть к ярости вод, к шторму, года назад забравшему под тяжкие толщи друга, выдавившего из его тела последнее дыхание. Страх вернулся тех давних месяцев, когда к тёплым подползаниям волн, к берегу подойти не мог. Вернулось...
       Стены квартиры отвлекали от голубых волн, удерживали бытом настроение другое, одинаково спокойное, и Алсуфьев к природе не шёл несколько дней. Вспомнил засунутое в сумку там, перед отъездом. Нашёл. По-московски престижная папка, сделанная как из тончайшего мрамора, с напечатанными в углу телефонами, факсом инофирмы, обёрнутая старой газетой, из рук в руки переданная другом-москвичём, журналистом, и тайно: - "мой редактор при всей демократии боится напечатать. Погляди, может тебе пригодятся?"
       В папке лежали ксерокопирование листы, - понятный женский почерк, аккуратный. На каждом листе слева, поперёк, скопированное название фирмы, адрес, телефоны, факс, фамилия директора, - престижно, самоуважаемо для писавшей...
       Нинель, Ниночка, подруга моя надёжная! Ты помнишь нашу совместную работу в провинциальном обкоме комсомола? Помнишь диван в кабинете первого секретаря, нами прозваний стартовым? Помнишь, кому слишком требовалось повышение должности и зарплаты, ложились на диван под первого нашего исполнителя желаний?
       Нинель, честно тебе, исповедально скажу, что построили мы демократию, а ничего для красивых баб не изменилось. Я в демократию поверила одной из первых, думала, теперь-то всё кругом честным станет. Сколько будет новых должностей, думала я тогда, в девяносто первом году, сколько возможностей честно проявить себя среди людей, горящих желанием возродить правду в нашем обществе, гнилом напрочь! Чего я имела-то при старой системе? Райком комсомола, инструктор, завотделом в обкоме, откуда в хорошую командировку, в Москву просто так не вырваться из провинции перепитой, захламленной кумовством и стартовыми диванами, некультурной, скучной провинции чёртовой! Чего имела? Мужа дурака с зарплатой директора шубной фабрики? Сама знаешь, сама подробно помнишь ту нашу жизнь. И как вовремя, Нинель, как вовремя успела я свалить не в обком партии, по устоявшейся тогда традиции, а на то наше местное телевидение. Ой, дураки там, ой дуры трутся! Дикторша одна и та же двадцать лет на каждом слове башкой дёргает, редакторы бздят над любым новым, смелым сюжетом, неожиданным ходом, искровой подачей, при объявленной гласности рты поразинут и ищут, у кого им спросить, чего можно и что запрещено. Я, Нинель, по их башкам тупым ох попёрла, ох понеслась! От сюжета к сюжету круче, резче, заметней, и смотри: заметили наверху, в Москву перевели и квартиру вырвать удалось под самый занавес, Союз когда развалился и бесплатное жильё прекратилось. Честно пишу, Нин, за квартиру ни под кого не ложилась, и муж шубы сюда не присылал.
       Тогда коммунистов громили. Сама понимаешь, я была в курсе обкомовской кухни, разных секретов. Из партии вышла первой и по местной студии в провинции так их проволакивала, так волокла? В Москве именно эта линия возобладала, я угадала струю, Нинель, меня и вынесло на самые верха, а директора-мужа и здесь получилось в министерство демократическим выдвиженцем пристроить, приватизацией занимается.
       Ельцину, Нинель, требовались на центральном телевидении свои демократические, умные, новые, умеющие комментировать события в нужном русле кадры. Я подошла своей демократической ориентацией и преданностью. Невероятно много сделано мной за короткое время для укрепления власти демократов и восстановления сильной, богатой, новой России. И грустные глаза на экране умела делать, когда неудачи нас давили, и восторженные при сообщениях о любимом Борисе Николаевиче. Не раз отмечали меня похвалами, милая Нинель, но слова, слова! Слова - не материальность, не страны с лазурными берегами, вымытыми шампунью тротуарами и шезлонгами под пальмами на пляжах со слугами! На слова это не купишь.
       И наступила, Нинель, моя звёздная ночь. Заранее позвонили мне и сказали, приглашаюсь на беседу к самому... назову его Григорий, настоящее имя нельзя говорить. Должность его по работе как раньше в ЦК КПСС или в самом Политбюро. Лично Борису Николаевичу звонит как я тебе, как я своему мужу.
       За мной приехала новая модель новой иномарки с новыми голубыми стёклами со шторками изнутри. Слуга и он же водитель усадил меня на заднее сиденье, рядом с ним всю дорогу молчал охранник. В Москве морозы, а на заднем сиденье для меня лежал букет крупных роз в серебристой обёртке внизу. Мне, Нинель, заранее и сказали и не сказали, и намекнули и не намекнули, но к встрече я подготовилась. Платье наисамое богатое, видное, арабское с вышитыми золотом узорами, французский макияж, срочная парикмахерская, подбор духов по капельке, композиция запахов от макушки до пяток, улыбок, восторгающихся удивлений умом, величествием пригласившего... Умели мы, Нинель, шокировать в нужный момент! Умеем же, Нинель!
       По тёмному времени привезли меня в лес, за Москву. Забор длинный, глухой, везде снегу по пояс кроме дороги, охрана незаметная, за забором тоже высокий, просторный настоящий лес и на поляне большой двухэтажный дом современной постройки, похожий на дворец, под названием дача. Она нужного мне, Григорием его называю. Он по моде сталинской живёт, за городом на даче. Помнишь, Нинель, милая Ниночка? Не обессудь, настоящие имена вынуждена скрывать, уровень у меня выше некуда. Кругом коммунисты проклятые со своими газетами, патриоты-гады, не дай бог в печать сунут мои для тебя исповедальные откровения!
       Мне указали на дверь на мраморном крыльце, я вошла. Стоя на ковре в прихожей, шевельнула плечами и бросила шубу, её успел подхватить слуга в штатском, молчаливый такой, знаем, они откуда такие берутся. Не слуга он, а и слуга и охрана.
       Я не пойму, Нинель. Если слуги есть и никто не скрывает, чего они не в специальной одежде, как официанты в ресторанах, а в штатском? Кого стесняться? А так не понять, кто слуга и кто охрана.
       Провёл меня Григорий по дворцу... Ну скажу тебе, ну скажу... Нинель, я в восторге. В некоторых залах белых с позолотой на резьбе запросто президентов Америки, Франции, Португалии какой-нибудь принимать не стыдно. На каминах литые узорные решётки, люстры бронзовые и хрустальные, полы в коврах широких, длинных или паркет с разными узорами в разных залах, картины висят настоящие, гобелены, коллекция старинных пистолетов, мечей и сабель, мебель тёмная с посеребряными накладками, в одном зале старинный резной буфет в русском стиле как в музее, русские точёные стулья, комоды, и подлинное, говорил Григорий, отреставрированное польской фирмой.
       В голубом зале с позолотой на вылепленных по потолку и стенам букетах нас неожиданно встретила компания за большим овальным столом. Ни одного имени назвать не могу, Нинель, патриотов из оппозиции вокруг полно, пронюхать могут. Я имена и отчества, должности со строгим лицом в официальной информации с телеэкрана читала, а здесь и меня попросили запросто общаться: девочки, мальчики, Антон, например, Витя, Женя. Сама понимаешь, Нинель, имена только для примера. И Григорий, и все они были хороши, в изрядном подпитии, и мне сразу налили большой бокал виски, штрафной, и потребовали выпить по обычаю до дна. Мы разве не умели, Нинель?
       Я заблистала собой и умными замечаниями, их женщины закосились на меня ревниво, с подозрениями на моё лидерство. Они привыкли видеть меня на экране, а тут в упор разглядывали и шептались, обсуждали, как близко выгляжу. Ребята, все имеющие в России громадную власть, мне по-свойски объяснили: устали, появилось мнение устроить посиделки за городом, для разрядки нервов. На большом овальном столе киви, бананы, виноград, мандарины, апельсины, ананасы, яблоки, груши, клубника, сливы, виноград, жареная дичь в дольках лимона, окорока, колбасы, бекон, осётр в красном озере из икры, жирные селедки, огурчики, томаты, мочёные арбузы, торты в виде зимнего леса, павлин из шоколада с дольками пастилы и выпуклых шоколадках в хвосте, а в круглых тех шоколадках коньяки, ликёры, вина, помнишь, раньше такие наборы конфет продавали? Вин на столе, Нинель, полно было разных, не то что в нашей комсомольской юности одна водка. Тут и водок - шведская Абсолют, американская Смирнов, Распутин, Николай царь, и водка словацкая, и финская, и виски, и шерри-бренди и амаретти, и джин, и ром капитанский из Франции, и шампанское итальянское, венгерское тоже было, и советское, марочные крымские вина из какой-то старой коллекции, а ликёры чешские и немецкие, точно помню. Я переживала, что все не запомню, когда тебе писать стану. Музыка играла, и мы хором пели "не сыпь мне соль на раны" и "ой мороз-мороз."
       Григорий мне на ухо бормотал-бормотал: женщина, ты прекрасная моя женщина, полюби до безумств, поласкай до помрачения. Я ему ха-ха-ха, ха-ха-ха, и так глазками обещаю, обещаю, помнишь же как, Нинель? Драгоценная ты моя женщина в ухо поёт, и моя, нажимает, моя женщина. А я очень даже не против, я очень даже ко двору ему и он мне ну очень кстати! В России нищета, уголовщина, бардак, у власти завтра неизвестно кто будет. В задницу такую страну, сама понимаешь.
       После полуночи гости со своими охранниками уехали, мы вдвоём перешли в оранжевую спальню, обставленную итальянской чёрной мебелью. В изголовье широченной кровати мне понравилось врезанное овальное зеркало, окантованное позолоченным багетом, и зеркало по желанию наклоняется над, кроватью, Григорий захотел интимного доверительного поведения, свечей, и говорит мне: чего ты ходишь как в своей телестудии, я хочу видеть тебя интимной, возбуждающей, и сильно сексуальной, как тебя на экране не показывали. Я игриво пошутила с ним, исчезла и как пообещала, явилась из-за дверей соседней комнаты редким подарком мужчине, в немецком сексуальном белье с воланчиками на кружевных бордовых трусиках. Запела мелодию и слова "не сыпь мне соль на раны," расставила колени, слегка присев, и задвигала сексуально бёдрами, как мы показывали такое с конкурсов красоты. Лифчик упал на ковёр, Григорий заревел и ногами взмахнул на кровати, сидя, в ладоши захлопал, на спине по кровати катаясь. Ты помнишь мои сексуальные груди, Нинель? Ой, как пригодились сексапильные, ой, ой! Я ими на щёки его толстые, на щёки, он мя-мя-мя, словить пытался губами. А у голого Григория пузо оказалось - свой сникерс он лет двадцать не видит под ним, наверное. Я его за сникерс, я танцевать над ним на кровати, голая, ноги сильно расставила, как на каком-то шоу мы показывали на втором канале Останкино, и ни фига не возбуждается, сосиской сникерс остаётся, много выпил, говорит, давай поболтаем как старые друзья,
       Я ему - отправь меня за границу руководить корпунктом. Он - давай сделаю тебя президентом Чувашии, нам бабы в президентах нужны, миру покажем демократию в действии. На фига мне какая-то чумазая Чувашия? Грецию давай, Италию, Португалию, Испанию, Францию, Бельгию, Германию, только где море есть и тепло, без нашей зимы. Как дашь, говорит, такая и сдача будет, хоть Парижем хоть Канадой, хоть Мадрасом в Индии. А мне как круто давать, если его сникерс не кукарекает? И проигрывать в редкую звёздную для судьбы ночь свою, свою жизнь...
       Григорий налил ещё водки из бутылки с бородой Распутина, а мне шампанское итальянское. Я подула над кроватью из американского баллончика, у нас запахло гаремом, кучей возбуждённых женщин, ждущих мужчин. Специальный запах, Нинель, быстро мужиков возбуждает, сам один к одному, чего мы, дуры, отмыть стараемся. Ты женщина без комплексов, зарассуждал мой бычок, когда я вся сползла на его толстые белые ноги, - моя жена, говорит, так меня не угощала, сколько не просил. Зато я заминетила его круто, ой круто заминетила.
       Ах-ах, ой-ой, ёрзал от удовольствия, когда я настойчиво выполняя программу пыталась превратить его бананчик в твёрдый сникерс, с час не выпуская изо рта. Будто бы подключился Григорий, накрыл широким рыхлым пузом изящную меня. Бананчик поёрзал-попытался, а как ему, когда и есть куда? Со всей моей помощью пустота, только Григорий плечи мои нежные исцарапал, в страсти пустой рыча и повизгивая кастрированным кобельком. И идея ему пришла поиграть в нравы древней Греции. Я с хохотаниями, с задором о греческих гетерах рассказывала ему, пробуя с такой стороны возбудить твёрдость сникерса, - он принёс из ванной бритвенный прибор, пасту, помазок, намылил мой нежный лобок и представляешь, Нинель, сбрил мне все волосы. Ужас как боялась я, что пьяным поизрежет мне нежное начало входа, ужас! И тут он вспыхнул желаниями вместе с возможностями, тут сникерс стал твёрдым, как шоколадный однофамилец в обёртке. У меня мечта, говорит, увидеть на лице твоём оргазматическое выражение, изуродованную страстью красоту. Тебя видят миллионы телезрителей всегда официальной, им ты недоступна, а я как-то случайно смотрел твою передачу и отметил себе пунктом для исполнения увидеть оргазматическое выражение. И я дышать резко и покрикивать, и я ахать, и его на себя, и на четвереньки становилась, пуская сзади, может попроще ему и возбудимее, и над ним свалившимся раскоряченной моталась, приседала, взвывала, сникерс рухнувший, бананчик всем весом, всей неотразимостью растирая и пробуя впихнуть, втянуть, задёрнуть в себя. Что сделаешь, Нинель, если из бананчика последние капли возможностей истекли? Но в Грецию, Италию, Францию охота, охота, надо-то срочно!!!
       Григорий говорит: однозначно, скажем так, я частично удовлетворён интимными гримасами принадлежащего мне, индивидуального твоего тонкого, красивого, оказывается чрезвычайно сексуального лица. Указом объявляю чрезвычайную сексуальную ночь, пусть группа советников и аналитики проработают в соответствии и доставят на подпись.
       Я, говорит, стражду достижения консенсуса, продолжения безумств, вызывания оргазматических гримасе! Учитывая, говорит, необычайно позднее время и нервную от деятельности усталость, а также переход на новые формы работы, пригласим конфиденциального помощника, моего личного телохранителя. И, Нинель, на кнопку нажимает. И объясняет личному охраннику, зачем тот срочно нужен. Без моего согласия, Нинель, без спрашивания меня!
       Я-то сквозь прищур гляжу - в самом деле раздевается охранник. Шут с ним, думаю, хоть плечи накачанные, мускулы выразительные, такому Сталлоне дать можно, справится. А Григорий ему одно условие ставит, не закрывать моего лица. Сидит рядом, ойкает вслед за моими криками. Охранник вздыбил мои ноги изящные, вместил твердейший спикерс и отрабатывает марафон на долгую дистанцию. Как я орала, как я летала, Нинель, как я летала! Как я отключилась, что за наслаждение от дубины этого буйвола, живого склада каменных мускулов с лицом безразлично-исполнительным! Как визжал от восторга, мне непонятного, Григорий? То погладит, то поцелует, то бананчик свой подсовывает, то у него слёзы по щекам появляются и в ладони хлопает, визжит. Я орала, Нинель, я не знала куда исчезнуть на итальянской широченной кровати, увернуться от того паровозного дышла, дышла железного, я без притворства раза два едва не теряла сознания. Так вот круто, милая Нинель, демократически извизжавшись втроем, малой партией достигнув консенсуса, и удалось мне, боясь появление ещё одного охранника, удалось вырваться из оборванной, злой, некультурной, грязной, бандитской России. Я победила!!! В другой раз могу написать тебе только из Греции, я победила!!!
      
       Глава 8
       Алсуфьев уходил от города. Слева жёлтый цвет молчаливой пустыни, справа блещущая синяя до мягкой, мягкой дали вода, впереди и наверху разлитость лимонного степного солнца. Он знал себя свободным сейчас от отравляющего душу месяц назад цинизма московских политиков, от мрази и мерзости, видимой в жизни страницами, ушедшими куда-то за спиной. Ногами ступая по приливающим к пустыне медленным плоским волнам, тонким, он уплывал в прошлое давнее время, разное на здешних берегах, и святое и честное, и смешное непонятной тогда реальностью, где не думать, а поступать быстро требовалось, но куда, в какую сторону поступать хорошо?
       В прошлом давнем времени Алсуфьев третьим хозяином-посторонним жил в третьей, самой маленькой комнате коммунальной квартиры, полностью-то квартиры большой, с высокими потолками и карнизами на них, гипсовыми розетками, изогнутыми акантами означающими места для люстр, с широкой и длинной ванной комнатой, с кладовыми, - послевоенный проект сталинских архитекторов, планировавших роскошную жизнь, конкретным бытом превращаемую для людей зависимых в скудность. Три стола с электроплитками на подложенных кирпичах стояли на кухне, две семьи в соседних комнатах многолетне мечтали об отдельных квартирах, пятеро детей бегали и играли в прихожей. С девятиклассным образованием тогда, Алсуфьев весь светлый день зарабатывал на жизнь рабочим завода, доучивался в вечерней школе, после уроков в полночь у себя читал книги по теории литературы, литературоведению и философии, чувствуя втискивание себя в невидимые колодки, останавливающие свободу мыслить. Философия в стране была одна, как и другие познаваемые теории, познаваемые с подозрением, что обманывают, - и даже она, марксистко-ленинская, подозрительно целенаправленная, вызывала недоверие, безответные вопросы и обратные размышления. Из толстых учебников Алсуфьев намечал годными для себя страниц двадцать, тридцать.
       По ночам заходил покурить сосед Виктор Лазаревский, глядевший на все книги с отвращением. Попусту время теряешь, говорил он всегда одно и то же, плюя после погашеной беломорины в форточку. И злился: жена техникум заканчивает, сразу в институт хочет поступить, а не деньги собирать на машину и гараж. Ездить экзамены сдавать в другой город начнёт, хахаля найдёт обязательно.
       Подробности прогнозов с Лазаревским Алсуфьев не обсуждал, воспринимая Виктора ходячим самопрограмным репродуктором, странным, потому что знал для себя, дела личные далее личности не касаются близкого и дальнего мира...
       В комнате своей стояла раскладушка, дешёвый стол, кем-то выброшенный и притащенный ночью, отмытый от извёстки. Со всеми ножками стол, и покрашенный половой охрой. Библиотечные и купленные книги складывал на полу возле стенки, на подстеленную газету, а из некоторых сделал себе замену стула. Пустые стены, одиночество без вещей завлекательно пахло свободой...
       Заявлялась маленькая компания городских поэтов, шли шататься по городу. Намеренно курили сигареты "Орфей," тайно передавали друг другу запрещенные стихи Мандельштама и отрывки "Реквиема" Ахматовой, переписанные от руки стихи полузапретной Марины Цветаевой. Жизнь в сторону поэзии была оскорбительно-дурацкой, вся поделенная секретарями горкома партии на можно и нельзя. Что читать, что самим писать... И в духоте душевной мечтали увидеть настоящих живых писателей, хотя заранее не верили им из-за орденов, полученных за "нужные партии и народу книги," из-за премий, подаваемых сверху, из ЦК КПСС. Почему-то Лермонтов показывал другое...
       Компании не запрещалось болтаться в двух маленьких кабинетах городской газеты, сидеть на столах журналистов, протискивая свои стихи и самые короткие рассказы в печать "органа горкома КПСС." Кто-то неизвестный "идейно не выдержанное" перечёркивал красным убийственным карандашом до выхода в печать, "подозрительных" для редактора газеты в компании становилось больше, в сеть лезли почти все, слагая стихи и прозу откровенно... Гордые перечёркнутыми страницами "идеологически невыдержанного" тянулись на городской пляж "поглядеть, какие у девушек выросли ноги."
       Ноги выросли всякие, прямые и кривые, тонкие и длинные, завлекательные и безразличные в отражении сексапильном, с ногами и два горкома, комсомола и партии коммунистов, запланировано поделать ничего не могли, природа тут перечеркиванием любым карандашом не тормозилась и по заказу стандартить в анатомии не умела. Пустыня громадной жёлтой простынью обтянула город и выдавливала обычной сорокаградусной жарой всех на пляж, тянущийся сразу за домами вдоль всего населённого места, полуобнажённые вынуждено и с радостью себя показать и девушки, и женщины стали привычными, тут без ударной возбудительной волны, бьющей из-под закрытости тел майками, юбками, платьями... "Ох, жара, жара, жара," - под свою гитару пел в окружении полуголых девчонок командирований из Ленинграда полуголый инженер и он же бард, - "не гуляется, не спится, ох, жара, жара, жара, солнце ржёт как кобылица..." И красивые тела при взгляде в любую сторону, и тёплые волны казались величиной постоянной, приятностью лёгкой...
       А сосед Лазаревский позвал праздновать их, семейное, с их компанией. На большой деревянной лодке с мотором плыли вдоль берега от города, пристали к близкому пустому острову. Буграми желтый песок, вода, приливающая широкими тонкими срезами плоских накатов, шевелящая сунутые в мокрый песок бутылки с вином и водкой. На примусе жарили купленную возле городской пристани свежую рыбу, полуметровых судаков и сазанов, выкладывали на клеёнку крупные азиатские помидоры, яркой свежести редиску, разную зелень споласкивали прямо в волнах. Пинали мяч, доставая из воды улетевший, падали за ним в песок, и среди приплывших в лодке широкобёдрая, весёлая, заметная тонкой талией и нежным белым животом жена Лазаревского быстрее других успевала добежать до мяча, пнуть непременно в воду, весело, капризно заставляя других лезть в волны, плыть, и всем улыбалась, блестя мокрыми сжатыми плечами, блестя новыми оранжевыми купальными плавками и растянутым смехом влажно-красным ртом. От её пинков по мячу чаще остальных в воду лез Лазаревский, оглядывающийся на остров с подозрением, не глупее ли он других частой удалённостью от неубранной в толстую кофту и пальто жены. Одинаковые настроением отдыха, выпитым вином и природой, директор школы, хирург и инженер-конструктор выдерживали себя с Лазаревским попросту, показывая, что отдых и есть отдых, свежий воздух вернувшимся мальчишеством выравнивает всех.
       Лазаревский пьянел и туповато лез в свой угол обделённого.
       Прибой пропал, вода не шипела по песку. На фоне багряного уставшего солнца, готового громадным медным кругом опуститься за далёкие плоскости темнеющей влажной поверхности, на высоком носу лодки в купальнике сидела жена Лазаревского. Особенная таинственность вечерней перемены природы пригладила молчанием людей на острове, бессловесно рассказывала что-то душевное, не раскрываемое сразу. Алсуфьеву хотелось вечной красоты всего видимого.
       "Расселась в купальнике, всем показываешь ляжки, разденься совсем, одного мужика тебе мало," - полетело по тёплому воздуху пьяное, дурное. И продолжилось.
       По пьяным омерзительным словам именно Алсуфьев оказался любовником жены Лазаревского, после скандала уже дома зашедшей в комнату Андрея яростно объяснить хамство мужа и попросить прощения. Дураки, запомнил Андрей, гадливы и злы...
       Монашество ученическое само по себе вдруг уходило в сторону, как сон, как улица на повороте. Резко затягивала в себя сырая, не отстерилизованая авторами толстых книг, редакторами, разрешающими партийными начальниками жизнь. И помня, сколько страниц очередного учебника мог бы прочитать, странно долго, с обеда до вечера сидел на пляжной скамейке рядом с беловолосой, пудрящей на солнце носик длиннотелой девушкой со странным именем, Бенита, втягиваясь длинными разговорами в её рассуждения, объяснения жизни вокруг и пуская её любопытство в свои монашеские дни, занятия, впечатления.
       Странный город, прозревал он. Сюда всех присылали и редко люди приезжали по желанию. Начинался город концентрационным лагерем сталинских врагов народа, наполнялся свободными рабочими по направлениям после училищ, техникумов. Бениту прислали на практику перед окончанием института из Прибалтики, училась в политехническом. Сосед Лазаревский проходил по пляжу, отозвал якобы прикурить, парторговски испустил наставление-рекомендацию: зачем с такой сидишь, проститутка, сразу видно, купальник на ней развратный и пятками на скамейке сидит неприлично, зад голяком показывает и между ног мало закрыто, трусы длинные должны быть.
       Указывающие жизненные пути указатели в городе работали странно, от профессоров, авторов учебников, до держащих перечёркивающие карандаши, до соседа Лазаревского, профессоров мечтающего "передушить как гадов." Плыть тут из часа в час требовалось только самостоятельно.
       Снова присевший на скамейку рядом, Андрей не видел "между ног." Думать по направлению слов соседа ему было омерзительно-стыдно. Хаос бродящих тел разреживался, пляж дальше виделся мусором брошенных газет, разговор продолжался в нескончаемость волнующую. "Ты юный поэт," - говорила Бенита с каким-то культурным уважением, - "ты неприлагаем для такого заводского города, здесь люди собой продолжают станки, прокатные станы, технологические процессы производства. Поэт, чувствуешь железные, чужие для тебя слова? Ты им чужой."
       Музыка, выдернутая каким-то композитором из хаоса эфирных звуков, наигрывалась внутри Алсуфьева и не возвращалась назад, не распадалась в комья хаоса, с Бенитой прощаться не получалось, для музыки искалось продолжение новой частью. Балетно прошла она по липучему от жары асфальту города, на цыпочках провоздушила по прихожей мимо дверей указателя верных путей, слушающего регулярно телепередачи, прогноз погоды и итоги соцсоревнований, понимающе тихо говорила в комнате, приняла в длинные вытянутые руки холодный чай, бутерброд, ложечку с сахаром. "Я устала, мне утром на практику, на заводе в химическом цехе залезать в толстую спецодежду из грубой шерсти, она как солдатская шинель." "В сорокаградусную жару так ходить по цеху?" "Да, нельзя мимо техники безопасности." "Ложись, отдыхай." "Будет верно понято?" "Я надеюсь." "Ты на себя, а я на себя надеюсь. Да? Так?" "Да." "Я не могу привыкнуть, когда в городе и ночью сорок градусов жары. Ты приезжал в Юрмалу?" "Юрмала в Польше?" "А, ты не был. Юрмала возле Риги, там есть наша дача. Высокие сосны, морской свежий воздух. Ночью нужно тёплое одеяло, на нашей даче. Такая жара ночью здесь - фантастика." "А ты разденься?" "Почему?" "Легко станет, жара." "Есть и скрытая от меня причина?" "Ты лежи, я хочу видеть твоё красивое тело." "Ты весь день видел на пляже." "Там все мешали. Там не было такого чувства." "Чувствуешь чего?" "Ты красивая, тело красивое, и хорошо до восторга." "Ты поэт, ты приличный и не грубый юноша, ты чувствуешь, искренне говоришь?" "Говорю, и боюсь говорить откровенно."
       Бенита потрогала носик со сдутой пудрой, белую чёлку, стянула короткое прямое лёгкое платье свободно, как на пляже. Прилегла. "Мне жалко тебя, ты сидишь на полу весь вечер. Я не приглашаю на соседство со мной, мне как дружески жалко, правильно говорю по-русски?" "Правильно. Ты пахнешь солнцем и женским, нежным." "Я смолёная длинная рыба. Нет, ошиблась. Пропеченная солнцем. Куда путешествует твоя рука?" "Мне надо погладить твои плечи, мне кто-то говорит..." "Мои плечи намного выше. Он, кто-то твой, не сказал мне надеть платье?" "Он сказал... бывает ласковое, ласковое..."
       Ресницы пошевеливались короткими вопросами, прикрытые глаза следили за чужеродными руками кожей пианинных пальцев, коленей, лодыжек, ступней и глубокие, улыбчивые в раскрытости смотрели доверчиво, близко, - пианинные руки устало падали из горячего воздуха, разрешительно приближали лицо к лицу, к запаху белых волос, загоревших щёк, короткие губы ротика подарочно дотрагивались сухо, коротко, коротко...
       Трудное любопытство эхом отражалось, вызванивало в голове, неразрешенною пальцы спотыкались о бугорки, как пробуя выровнять юные груди, пианинные тонкие пальцы прихватывали сверху словно воришку за шиворот, отводили в сторону, суровым наказанием на самый скучный край, на пол, уставали преследовать, позволяли обрисовать изящность, струнность вытянутых ног, упасть на ласковость живота, догоняли, прогоняли за край раскладушки, ждали смешного необидчика строгостью и притягивали сухо, коротко, коротко, ненарепетировано поцеловать... "Сними лифчик и плавки?"
       Ухала тишина. Изничтожит? Уйдёт от нахального? - давило.
       "Я доверяю, я покажу груди и не дотрагивайся до плавок. Вероятно, нам будет когда-нибудь намного лучше." "Ты подумай, что одна в комнате, и сними их." "Любопытно, что там?" "Любопытно," - прижал признанием. "Я тайны люблю оберегать. Из одной пчёлки не получится улей, из одной ночи не выйдет радости для всегда." "Как мне..." Тело вздрогнуло большим напряжением, пианинные пальцы девушки сорвали ненужные на том месте тяжело прихватившие посторонние, перевели на пол. "Тогда как надо?" "Юный поэт, ты не догадался? Смотри, рассветает. Природа подсказывает. Смотри, небо светлеет, и чистое." "А через несколько часов жара начнёт давить на головы..." "Да, юный философ, через несколько лет заботы начнут давить на плечи..." "Мы потеряемся через несколько лет? Я не хочу." "Я не знаю. Одна ласковая, одна ночь ласковая должна повторяться всегда. Я не знаю, как будет."
      
       Глава 9
       Алсуфьев пребывал на береге.
       Постоянные многие воды перемещались влажной неровной поблескивающей поверхностью среди постоянных жёлтых мягких песков. Одно и то же солнце невидимо втягивалось во всё живое кругом. Тихий мир заставлял без насилия молчать посреди натуральной вечности, - подсказывая душе заставлял...
       В любой непрозрачной песчинке для Алсуфьева здесь присутствовало настоящее, зримое, и прошлое давнее время. Здесь получалось часами пересыпать с ладони песок, видеть его или покрытием для пустыни, или прозрачным увеличительным стеклом, сохранившим и показывающим понимающему бывшему над ним, над всеми крупинками.
       В окно бросили камешек. Выглянул, распахнув створки. Стоял друг, здороваясь с соседом в другом окне.
       - Пошли прошвырнёмся?
       - Не хочу.
       - Что делаешь?
       - Стихи читаю.
       - Самому надо сочинять. Пошли кутить. Я не сказал? В газете на всю полосу мои стихи напечатали, с фоткой и краткой выдающейся биографией. Верно, прыгай в окно и прикроем отсюда, воровать у тебя нечего. Быстро забываешь старых друзей, гуляешь по улицам только со своей пассией? Видел, и говорили мне ребята. Любит ходить в юбке длинной на сигарету ниже попочки?
       - Почему все лезут хамить и указывать?
       - Я не лезу, я балдею от созерцания великолепных ног. Старик, мне показывают, и я гляжу. Она из Таллина?
       - Её ноги не тема для обсуждений.
       - Я чего? Мне показывают - я страдаю издалека, что второй такой девушки в городе нет. Везёт тебе, не обижайся, старик! Тебе здорово повезло! Говорили, в кино с ней ходишь? На пляже сидишь?
       - Нельзя, товарищ пионервожатый?
       - Старик, не лезь в бутылку. Познакомь ее с нашей компанией и начнём приводить её в редакцию, фурорить строчкогонов. Редактора перекосит. Я балдею! Когда она в знаменитой мини-мини юбке сядет у них на стол, повторяя наши вольнолюбивые привычки, и скучно отглаженый партийный редактор Подолиников идеологически выдержано войдёт, увидит, перепугается, что машинистки донесут его идеологически целенаправленной жене...
       - Давай трепаться мимо Бениты?
       - Старик? Старик, нельзя малость позавидовать? Не обижайся, я пишу намного сильнее тебя, и всех в нашей компании, и ты признаешь, а с девчонками мне не везёт. Вчера взял билеты в кино для Люды, - отказалась. Я торжественно порвал билеты на глазах у неё.
       - Героически порвал.
       - Да, мужественно. Не хочешь - не надо. Зайдём в кафе? Вот увидишь, наши там блинчики с мясом лопают и кофе с коньяком взяли. Однако прохладно, чёрт возьми!
       - Шестое сентября?
       - Проспал. Девятое, шестьдесят девятого года.
       - Бенита улетела в Ригу четвёртого... Я провожал, я хочу, чтобы всегда оставалось четвёртое сентября...
       - Однако ты малость улетел, друг милый, улетел набекрень. Люби, я не против и не завидую. И завидую...
       Улыбки друзей, пропущенные мимо, без ответа, неуютность сентябрьского кафе, где с ней сидел и тоже брал кофе, без коньяка, неуютность ставших посторонними - без Бениты, - улиц...
       Свеча, лист, карандаш...
       "Здравствуйте Ваше сияние, девочка Бенита... с белой чёлкой над спокойными светлыми сердоликовыми глазами и загоревшим солнечным носиком... Я не знаю, какого цвета камень сердолик. Твоих глаз? Серые, красивые, они уходят от скучных определений, и я хочу выбирать для тебя в письме самые красивые слова, самые прилагаемые к тебе... Почему, девочка Бенита, быстро закончилась твоя практика здесь? Почему ты уехала? Глупо спрашиваю, и глупость именно эта и радует, и веселит. Девочка Бенита! Глядит на карту мальчик Андрей, находит Ригу, ориентируется по звёздам, и тоже радость!
       Первая вечерняя звезда вспыхивает против моего окна, яркая, крупная, и в той стороне, где ты, где твой город. Она каждый вечер веселит напоминанием о тебе, а помню и без неё..."
       Бенита - странное для азиатского города, для пустыни имя, - семь свиданий с договорённостью заранее, радующей, что нет отказа, семь свиданий с желаниями её встретиться непременно; один продолжаемый разговор через семь свиданий, и проводы в аэропорту, где и не знал, можно ли её поцеловать на прощанье или поцеловать имеет право только она - как вздох долгий, вздох один - семь свиданий, и - светло, возбуждённо без новых причин, радостно постоянно.
       Бенита - и удачи начались: купил книгу Александра Блока в шестьсот с лишним страниц, знакомые бесплатно отдали портативную пишущую машинку без резинового валика, и искал, а какой шланг натянуть на деревянное основание, чем оклеить его вместо резины и на собственной машинке печатать свои стихи...
       Но самым удерживающим наверху, самым изумительным оставалось... цвет, голубой в любую погоду и в любое время суток свет голубого цвета, улавливаемый сознанием и настроением от мысли: в Риге живёт студентка Бенита, для неё всегда хочется сделать любое хорошее, когда она и не видит издалека, когда и не знает! Подумать о ней хорошо, и то...
       "Ваше сияние, девочка Бенита, я помню о тебе и помню, я иногда на улице оборачиваюсь с уверенностью, что вот сейчас увижу тебя. Что услышу твой вежливый, рассудительный голос, что пойму снова, каким внимательным, осторожным надо быть при встрече с тобой, сильно культурной для города, где ты была. Прости, где ты есть для меня..."
       И зарабатывание на жизнь с восьми утра до шести вечера, торопливый ужин - бутерброды в кулинарии, настроенность не задремать на уроках в вечерней школе - последний урок заканчивается в двенадцать ночи, до часа дома начинается продолжение учёбы по институтским учебникам, - история, литература, философия, ледяная вода на лицо, чтобы не заснуть до отмеченного прочитать и понять, и запомнить нужное... И перечитать, волнуясь и глубокой ночью, радуясь круглым спокойным буквам, воспринимаемыми необыкновенными, испускающими одному видимый тёплый свет, - перечитать выученное наизусть до другого конверта со штемпелем Риги...
       "Я должна подарить тебе спасибо за твои хорошие письма. Они задержались где-то, получила сразу три. А у меня сильно удачная нам новость. По итогам практических занятий меня включили в группу "Эксперимент," в следующее лето я приеду для продолжения наших опытов на производстве. Мы будем вместе загорать и видеться свободно, напрасно ты столько грустно писал о расстоянии от Азии до Балтики. Научный руководитель рекомендует мне после последнего года института поступать в аспирантуру, всегда заниматься наукой. Окончательно зависит от удачи применения наших опытов на производстве. Я рада, что в творческую группу меня включили, и летом мы увидимся."
       В словаре искал разъяснение звеняще-радостного: платонический, платоническая, платонические...
       Эфирность платоническая оказывалась наиболее духовной, самой высокой над животно-грубым в глубине... В одной жизни, в той же, где приятель насторожено-стыдливо, но и победоносно откровенничает: - "Я в гараж недостроенный позвал. Трусы снимает, песок с туфель сыплется. Я в гараже недостроенном стоя, она когда, говорит, приходить снова в гараж?"
       Дающая желание жить, просвеченная ярко-оранжевой радостью атмосфера платоники...
       А в вечёрке на перемене одноклассница Тодолевская просит объяснить значение и место в истории литературы коротких рассказов Чехова, слушает, смотрит длинными, утекающими к каштановым полукольцам волос глазами обхватывающими, тихо, растворенью выдавливает утверждение: - "какой ты умный..."
       Сидевшая незаметно на задних рядах, оказывается справа, а то слева на одной полосе, на занятиях разглядывая не математические формулы, вытекающие из мела преподавателя, заставляя вынуждено повернуться к долгой размышляюще-отупелой неотрывности чумоватых глаз...
       Осень, чёрный ветер холода, на улицах, когда торопливо с работы, продувающий во дворы редкие снежинки ноября чёрный ветер полуночи.
       Зима без снега в городе, странная как обритая кошка, с морозом на ветру бритвенном. Трещины от морозов под ногами на пустырях, на асфальтовых тротуарах, полурасплавленных летом. Пушистые ёлочки, пуховые сугробы, снегопады мягкие кажутся в голости бесснежья придуманностью, лживой картинкой по телевизору...
       В случайный свободный день треск транзисторного радиоприёмника, тяжеловато-грустное настроение одиночества, тягучий голос певца, - грустное, грустное вслед за мелодией, сигарета, сомнения в постоянных напряжениях, и отложенный в сторону сборник стихов Межелайтиса... Стук в дверь, не сосед - Тодолевская, молчаливое её сидение напротив, сигарета другая, пробегание по лицу Тодолевской теней разных настроений, то хмарь, то желания какие-то до слёз, вопрос из вежливости, из вынужденности не быть цементным с девушкой:
       - Что с тобой?
       - Ты красиво куришь.
       - Обыкновенно...
       - У тебя губы красивые,
       - Что делают с комплиментом от девушки?
       Не ответила. Заплакала.
       - Тебя кто-то обидил?
       - Я люблю тебя. Я брошусь под автобус, если ты меня не полюбишь. Ах! Не слушай меня! Я дура, я брошусь под автобус.
       - Послушай музыку, успокойся. Я не знаю, как... любить по обязанности.
       Вздохнула.
       - А я буду надеяться, полюбишь... Девчонки рассказывали, так у других бывает.
       - Не бросайся под автобус, есть статья уголовная, принуждение к самоубийству. Мне оно, принуждение... страшно. Я принуждаю не жить? Умереть? Дикость.
       - Не стану бросаться, если отразится на тебе, - вздохом, всхлипом втянула в себя слёзы. - Не стану.
       Запросто страшное устроит, - понял Алсуфьев и подвинул налитый стакан, - пей чай, успокойся.
       Согласилась блестящими обнимающими глазами, следами слёз на щеках растерянного обиженного ребёнка. Насыпала сахар мимо стакана.
       - Я дожила вдруг до чего-то, до стены, и ты один стену можешь свалить. Я не виновата, тебя заставила переживать... Посвяти мне стихи? Сочини четыре, две строчки для меня?
       Провожание по бритвенным морозным ветровым чёрным улицам, уговаривание посторонними темами разговора...
       И к другу.
       - Куда мне деваться? Тодолевская с ума сошла, хочет оставить записку и броситься под автобус. То жить ей надо, то умереть.
       - Старик, уголовная статья... Доведение до самоубийства...
       - Да я совсем в стороне от неё!
       - Старик, у девушки пора обострения половых желаний, успокой её в постели. Переспи с ней, успокоится.
       - Я не стадный бык-производитель.
       - Понимаешь, ты ей можешь не понравиться сексуально, и она успокоится, отстанет.
       - Из-за неё мне изменять тому, что есть?
       - А что есть? Девушка другая на другом крае земли?
       Обнимающие глаза повторяющимся давлением, принуждающие обернуться, несмелое в полночь "ты меня не проводишь?" "Ко мне намного ближе," - подсказал разрешающе-завлекательно. "Зовёшь? Дальше... дальше молчи, пойдём, у меня колени трясутся..."
       Вышаривая внимательными глазами все, все, любые впечатления, веря, веря в допущеность, быстро в комнате обнажилась, быстро легла поверх одеяла, дрожа изнутри, не от холода, быстро закрыла надеющиеся глаза, стыдясь, слепо встречая вытянутыми руками, теряя вздрагивания от оказавшегося рядом тепла, вжимаясь в жданное тело - "со мной был один парень, так получилось, прости, прости," - и не до разбирательств, и провал непонятного, непонятно чего непонятно в какую пылающую бездонность, оборвавшую вспученное любопытство к женскому в теле женском. И не радость, - тоскливость самообворованости, чужой запах не той кожи, не тех грудок, не те в улыбке прощающе-довольной глаза...
       А ты, Бенита, зачем уехала за тысячи километров и пройти по улице счастливо с тобой нельзя? Одни письма, письма! Я живой, во мне живут таинственные желания, они, оказываются, дают ощущение победителя! А ты, Бенита, зачем не могла сделать но мной так же? Ты бездушая, ледяная? Ты не хочешь наградить меня видением тебя обнажённой, лаской прижатого тела? Ты не хочешь быть моей девушкой совсем, до неповорота назад!?
       А ты, до глупости похотливой верный, зачем опаскудился? - спросил кто-то жестко из глубины пропасти отдающимся эхом самых первых вопросов. - Ты себя, себя сам суди, если желаешь, а девушку невинную не трогай. Не ты, она знает целомудрие.
       "Уважаемый Андрей, у меня на все последние недели одна радость. За хорошо сданные экзамены мама подарила мне толстый серый свитер с высоким воротником. Мне нравится в нём ходить по улицам нашей старой стороны города, называется Вец-Рига. Я смотрю на волны реки Даугавы, они сильно тревожные. Я не знаю. Может потому, что письма твои становятся вынужденными. Они похожи на велосипед с дырявыми колёсами. Я не должна принуждать тебя поддерживать со мной, чего пугаюсь определить и назвать словами. Я чувствую на письмах пустоту. Ошибаюсь? Ты устал? Тебе плохо? Ответь честно, и я честно помогу."
       Желал: пусть не наехавший на Тодолевскую автобус вымчит из-за любого угла не на неё, на... и не отскочить от решающих все запутанности колес. И записку никому никакую не оставлять.
       А друг настоял, с единственным первым напечатанным в городской газете рассказом протолкнул в участники первого в городе литературного праздника, растянутого на неделю. Приехали прежде видимые на фотографиях поэты и прозаики. Смущался, сидя среди них на самой большой сцене, не видя зала читал у микрофона со страниц, краснея, раздавал автографы и удивлялся, зачем они нужны? По вечерам в номерах лучшей гостиницы сидел молчаливо в гудении писательских разговоров о многом, непонимаемом сразу...
       Летом по улице навстречу, - мимо, - прошла посторонне Бенита, вежливо поздоровавшись короткими губами увиденного, увиденного ротика.
       Почему-то она тоже оказалась на похоронах погибшего в шторме друга. Несла с кем-то венок. Посмотрела отстранённо. А там, у могилы, понял эфирно протянутое, пущенное её горько-секундным взглядом: - "Тебе сильно больно? Я, я... не умею теперь. Зачем ты меня опустил в никуда?"
       Каменистые комья стучали по гробу нестираемой точкой.
       Потяни ниточку сегодня...
       Давнее прошлое время.
       А разве сказал кто-нибудь тогда, что вырастет дочка друга и отыщет, начнёт спрашивать об отце, зная вечным его для себя, о той жизни вокруг, постоянной для неё тоже... и разве тогда думал - придётся возвратиться в город, покидаемый когда-то с весёлым - навсегда! - оставшимся как раз навсегда последней ступенькой надёжной, какою родные места плотно прожитым здесь и бывают...
      
       Глава 10
       Алсуфьев приближался к городу.
       Живой сон вокруг продолжался и нравился, молчаливость пустыни останавливала отсутствием человеческого плохого, - издевательства, подлости, обмана, жестокости, воровства, жадности, предательства, злобности.
       Напрасного в природе не проглядывалось.
       Тут солнце жарой прокаливало тело, тишина приносила лёгкость мышлению, многие воды без боли остужали чистотой, - плыл, и на глубине двух, трёх метров видел короткие волнообразные гребешки донного мелкого-мелкого песка. Одинокие с утра до закатов на природе дни воспринимались подаренными, неожиданными исполнениями мысли Кальдерона: жизнь есть сон, жизнь - сон...
       В город сегодня повело рано, сразу после полдня. Как недоделанная работа заставила идти, а оглядывался назад, к безразличным надменно-глазым верблюдам...
       Стандартными короткими плоскими плитами, поставленными вертикально у могил, на востоке близко от города гудящего молчал город мёртвых, давнее и одно для не мусульман городское кладбище. Алсуфьев знал по переписке, почти вся бригада рабочих, с кем начинал зарабатывать на жизнь где-то в шестьдесят пятом, лежит здесь, на кладбище. Одного по завещанию похоронили в земле Западной Украины.
       Среди них Алсуфьев появился тогда... восемнадцатилетним - перед седыми, знавшими начальную грамматику, арифметику и жёсткую, "всамделишную" жизнь. Бригада была - один красноармеец, воевавший финскую и всю Отечественную войны, другой краснофлотец, третий зелёный брат из Прибалтики, пятнадцать лет отработавший каторжником на каменном руднике после боёв с красноармейцами в сорок пятом и после, четвёртый и пятый - бендеровцы с Карпат. Выезд из города им запрещался и после лагерей. Мастером в цехе работал тоже бендеровец, их бывший бункерный брат и однолагерник.
       Каждый день перед обедом в тихих углах все пили водку, вместе, кроме Алсуфьева. Первым покрасневшими щеками показывал блаженность мастер, желающий долго подзапутывающимся языком "настоящю жизню вразумляты." От Алсуфьева на перерыве на обед требовали в раздевалке: - "Тезисы давай, тезисы! Политику! Давай про политику говорить, мы тебе правильно объясним, не как в газетах враньё пишут."
       - За щё меня посадили? - хлопал себя по коленям всегда сидящий на полу Василий с Западной Украины. - Та ни за щё! Мав я хату и сарайчики, мав патронов, бою по-нашему ящик на гори, автомат на гори. Горка невысока, добегал быстро. Немцы до нас пришли - не трогали.
       - Немцы расстреливали гражданских!
       - Слушай мени, сюда слухай, газеты брешут. Вас пригнали до нас, красняков, - корову отдай, порося отдай, коней отдай, тебе на дохляков, из хаты пошёл-пошёл, туда иди, в хлев. Комиссар идёт. Кто с немцами горилку выпивал? Ты? Ты? Под забор становись. Пах! Пах! Лежат парни вбитые, а хлопцы, я скажу тебе, молоденьки уси. Хто автомат заховав? Ты? В лагерь, на тебе двадцать пять рокив на усидку, бачь тачку, хлебай баланду!
       - Земляк его молчаливый подтверждал горькими глазами, закуривая одну от другой плоские ядовитые дымом сигаретки.
       - Ты погоди, ты погоди, приуспокаивал бывший красноармеец, теперь вместе с ними пивший водку. - Была такая жизнь, такие порядки. По приказу. У нас в армии, скажете, легче было? Попробуй, скажи тогда не то насчёт командира своего, насчёт советской власти, тоже в лагерь на двадцать пять затолкают, или в штаб и иди своим ходом в штрафной батальной, живи до первого боя. Это сейчас все поразболтались...
       - А сейчас? А сейчас? А сейчас такая же херня, козявки мы перед государством, задавят они кого хотят, - говорил из своего угла бывший краснофлотец. - Говорим, пока не слышит нас сажальщик...
       - Кто нас задавит? - удивлялся Алсуфьев. - Государство наше, сделано для нас.
       - Ха-ха-ха-ха!
       - Го-го!
       - Ты выйди, скажи-ка не посреди нас, ты на улице скажи, порядками, мол, недоволен, зарплата маленькая. Тогда узнаешь, государство для кого, быстро тачку по досточкам в карьере научат таскать за пайку чёрного.
       - Не нравится наше, своё государство?
       - Мне чем может нравиться? - протягивал вперёд бруцеллезные кисти рук Алексей. Высокий, он как и все лагерники привык сидеть на полу, и колени его ног, выставленных вперёд, казались повыше плеч.- Я парень был как ты, молодой, работу да баб подавай, эх подавай!
       Латыши жили на хуторе соседнем, мы жили. Без обид, по-соседски. Отец хозяйство хорошее скопил за года, кони свои, плуги, бороны. Сеялка была конная, маленькая, ты не знаешь. Овец держали, птицу, свиней. Кто звал губить наш дом краснопогонников? Примчали в сорок пятом, ограбили, мне куда? Латыши, русские, мы по национальностям не считались. Нас ограбили - мы в леса. Нам колхозы - мы за автоматы. На нас с войной примчались - мы в ответ воевать. Не мы начинали, тебе, Андрей, в книжках понабрешут - конечно, сейчас их власть, бреши чего хочешь, ответить по правде не дают. Меня, моего отца ограбили, с сестрой пакость сотворили - я и воевать. А ты государство хорошее, честное. Меня в твоём возрасте на двадцать пять лет в рудники засунули, меня уркаганы в ломы взять пробовали, в ломы, а не подчинился я им! Тут кирка припрятана лежала, я знал, кирка всегда под рукой: давайте, гады, а давайте первыми нападайте, пару за себя успею прикондочить. Силикоз в лучшем своём возрасте на камнедробилке я зарабатывал, и спасибо власти советской говорить, на парад идти кланяться?
       - Да я бы и сейчас автомат мав, с гори дал бы очередь! Ко мне двигаются, гады, встали в рост, идут, а я...
       - Вась, Васылю... Помолчи, Вась.
       - А за щё посадили? Та ни за щё! Хто звал до моей хаты? Хто требовал меня в пустыню, тудыт её?
       - Требовал, спрашивали тебя... Другая в те года правилась политика, приказывали нам. Мы приказы не испоняли бы, с вами рядом сидели бы за колючкой.
       - Мы с той стороны сидели, вы с этой. Разница невелика.
       - Вы за политику и сидели?
       - За какую политику? За свободу свою, - отвечая, смотрел Алексей безвинно в глаза. - Мне политика и на подмётки не нужна. Жили мы с латышами сами по себе, спокойно, порядочно. Комиссары на танках прикатили. Конечно, сила, на танках ездить. А ты хоть кто! Не грабь, не лезь к чужому добру, к чужим порядкам! Грабили, грабили! Знаешь как из телёнка настоящую корову дойную сделать? Ты попробуй, походи по выпасам, ты вырасти! Эти прикатили - отдай. Чужое государство, вот кто самый главный бандит! Самый жестокий!
       - Сейчас государство... не ваше?
       - Чужое и было и есть.
       - Хы--хы...
       - Да отчего же чужое? Война прошла давно, те года бесправия тоже далеко...
       - Глянь, чем оно наше? Жили мы не под Советами, я в Прибалтике, они на Карпатах. Сталин перед войной пришел - а, кулаки, богато жируете? Грабь! Много не успел, немцы надвинулись. Сталин после немцев вернулся - а, жируете, не любите мою власть? Ограбили начисто, нас в рабы, семьи в пух и прах, нас в телячьи вагоны и в пустыню гольную на двадцать пять лет, на каторгу, ломами в карьерах руду бить. Моё государство так со мной поступило бы? Мы хуже немцев и японцев пленных на всю жизнь остались! Тех, немцев-японцев, домой поотпускали, а нас и после лагерей своими законами повязали, жить разрешено только здесь до смерти. В отпуск - а вон, иди гулять по улицам, но из города никуда.
       ...Растворившиеся в прозрачной земле, - подумал Алсуфьев, поминая добрым отношением всех похороненных, горько выселенных из города. - Та смешная глупостью юность... Знал я тогда, что вы не забудетесь и скучать по вас стану просто по-человечески, не разделяя на противников? Учись, говорил тогда краснофлотец, прищуриваясь от тайной досады, нечего тебе делать среди нас, не та наша жизнь...
       Одинаково нерадостно прожившие, одинаково выровненные смертью и бендеровцы, и красноармейцы в одинаковых могилах одинаковой земли под одинаковыми памятниками, от одинаковой при жизни тоски выпивавшие вместе водку в поисках несуществующего пятого спокойного угла...
       Для чего получились страшными ваши жизни на земле? Чудище под названием государство так и будет передвигаться по времени, пережёвывая человеческие тела и души, уничтожая их?
       А город с восточной стороны начинался серой лепёшкой асфальта, краем вдавленного в жёсткую пустыню. Один шаг: тут - город, тут - постоянная просторность пустоты и безмолвия, тишина на много суток пути.
       Первое трёхэтажное здание до сих пор оставалось неожиданным по звучанию, - там, в музыкальной школе, репетировал струнный оркестр. Тонкие короткие тополя стояли посажеными на одинаковом расстоянии, метров через десять, их вдоль тротуара соединяла железная труба с отводами для полива каждого деревца. И деревца почти не выросли...
       За музыкальной школой в отдельных пустых, без садов и огородов двориках стояли странноватой архитектуры коттеджи, построенные пленными японцами после войны и напоминающие их страну. Во двориках и беседки тонкими рейками смотрелись как игрушечные.
       И зажелтели оштукатуренные дома с широкими окнами, балконами с классического рисунка балясинами, с лепными гипсовыми орнаментами по верхним вторым этажам, элементами греческих традиций втёртые в пустыню. Их, знал Андрей, тоже строили после войны свои пленные, советские люди, загнанные в лагеря на десять, пятнадцать, двадцать пять лет. Город вообще возник из-за государственной необходимости. В тридцатых начали строительство металлургического комбината, рядом временные дощатые бараки для завербованных на ударную стройку, после сделанного архитекторами плана кварталов и проектов домов оцепили колючкой территорию пустыни и навезли тысячи лагерников. Запрещенной заранее памятью о каторжниках к концу сороковых город появился, продолжившись в стороне могилами без памятников, утонувшими в пустыне бесследно, и оставшийся весь страницей истории СССР. Волжские немцы, татары, русские, чеченцы, уйгуры, корейцы, украинцы, башкиры, калмыки, - тысячи никогда не нашедших, зачем же они на самом деле народились на свет, отжатые государственной политикой от человеческого и раздавленные рабским измором, болезнями, отчаянием, ставшие неизвестными навсегда...
       Город стоял памятником горя.
       Алсуфьев и сейчас оскорбительно вспомнил, что говорить, писать, напоминать о людях таких страданий в шестидесятых, семидесятых годах коммунистами-распорядителями запрещалось. Убили, скрыли в пустыне, запретили, и никто не виноват.
       Государственно запретили.
       Пыль - люди для чужеродного государства. До пыли - питательный продукт для абстрактно-конкретного, прозрачно-жёсткого питающегося создания. Отжать из загнанного в рабство человека рабочую силу, через ломы, тачки, кирки, лопаты отсосать остатки движений, умертвить и растворить через пыль в прозрачность, пустотой в пустыне.
       Всосать забранное в себя и улетучиться в величие пустоты, в ненаказуемое витание над всеми другими, следующими. И где ты, государство? Нигде. Тебя нет? Я всюду.
       Своё - не радующее, а другого нет.
       Когда другого не надо.
       Опять не сделанное великолепным для родившихся и вчера, и в самом начале двадцатого века. Опять не сделанное великолепным...
      
       Глава 11
       Алсуфьев бродил по городу.
       Так получилось: отказался когда-то ото всего здесь, распахнуто уехал узнавать страну Россию, воображаемую по прочитанным книгам и кинофильмам, и возвращаться не думал, а город возник. Стоял на том же месте Дворец культуры металлургов, размерами и архитектурой похожий на немного изменённую копию московского Большого театра: двенадцать круглых колонн на широком, длинном крыльце, аканты по их верхам, удерживающих треугольник классического фронтона. Над фронтоном почему-то скульптура женщины с каким-то непонятным щитом, и две скульптуры по сторонам от колонн: рабочий в майке с бетонной лопатой и металлург с бетонной длинной кочергой. Массивные колонны и внутри, и пустота, растрескавшийся паркет, скучные давно не мытые, не крашеные потолки и толстые перила, балясины кругового над большим залом балкона... Здесь лет двадцать назад жили странно, - милиционеры на танцах городских служили сразу и судьями и надзирателями за нравственностью, фотографировали танцующих "развратный твист и шейк" выгоняли ребят и девушек на улицу, а фотографии вывешивали в витрине гастронома в центре города рядом с пьяными лицами попавших в медвытрезвитель. По праздникам сводный хор цехов комбината славил свободную жизнь, тянул незапоминающиеся тяжёлые песни, убеждая себя и слушающих работать, работать, всегда работать, не замечая, - многие в городе давно и для использования постоянного сделались биологическим приложением к механизмам. Кореец Женя Ким читал со сцены подозрительные для первого партийно-чиновничьего ряда стихи
      
       Россия, голубые города,
       Твои тревоги бьют во мне набатом.
       И был, и остаюсь я навсегда
       Твоим, Россия, боевым солдатом.
      
       Чиновники шептались и оглядывались на первого секретаря горкома коммунистов, начальника над всем городом. Начальник, первым, хлопал.
       Гранитно огороженная, квадратная площадка перед дворцом показывала место стоявшего и снесенного памятника Сталину. В душные сухие вечера вокруг бродили горожане, выпивая стаканов по пять газированной воды, а на возвышение поднимался Миша. Клал перед собой старую милицейскую фуражку, обеими руками держал перед лицом мятую обёрточную бумагу и бубнил себе и всем, всем же страшновато-приветливо улыбаясь уродливым лицом. Миша сумасшедший безобидный, знали все бродящие вокруг исчезнувшего и оставшегося страхом Сталина, не трогали и милиционеры.
       Тогда Алсуфьев ощущал городок как одежду на себе, - твёрдую, трудную несгибчивостью. Кто-то постоянно невидимый ежедневно указывал, какие книги можно читать и какие запрещено, и как можно подстригаться, и чего нужно хотеть из вещей, предметов, желаний желудка и тела, а странно... иногда и на самом деле верилось в счастливое завтра, обещаемое по радио из Москвы и местными вождями каждый день, особенно на выступлениях с прочитыванием чего-то с бумажек...
       И верилось: уехать отсюда далеко и навсегда будет свободой, свободой...
       Алсуфьев смотрел на треснувший фронтон, на плоское лицо бетонного рабочего с отбитым носом, на ржавое железо погибших кабин паркового аттракциона, особенно железного на голом месте, на остатки качелей, на изломанные карагайники и засохшие кустарники, - Алсуфьев шёл, разглядывая веселящее прежде, - давно не ремонтирование дома с вылезшей из-под верхней жёлтой краски старой, зелёной, и из-под зелёной серой, и ниже коричневой, Алсуфьев замечал редких прохожих, лопнувший асфальт тротуаров, пустые дыры окон бывшей швейной фабрики, - треснувший город, думал Алсуфьев, - мы жили в городе будущего, как обманывали нас, а город треснул вместе с будущим... город, мы причалили во времени в никуда... Да неужели так много людей живут в никуда?
       - Ты зачем работаешь на трудной работе?
       - Быстрее машину куплю.
       - А потом что?
       - Как?.. Быстрее на гараж денег накоплю.
       - А поедешь куда?
       - Туда-сюда, по городу.
       - А дальше, за город, за горизонт?
       - Чего ехать? Пустыня кругом.
       Что же, это тупо или правильно, жить в никуда? Города и не должны знать людьми, зачем они?
       На пути к квартире тянулась проложенная к заводам напрямую через улицы города железная дорога, теперь забросанная мусором. Тогда говорили, руда на единственном рядом карьере заканчивается. Тогда прокатывались короткие грузовые составы, - и ржавчина по рельсам?
       Он не пошёл в квартиру друга. Два квартала назад, поворот налево, во двор за дом сталинской надёжно-симетричной архитектуры, угловой подъезд следующего, внутри квартала, и возле двери квартиры на первом этаже покрашенный, сильно врезанный в штукатурку собственный автограф.
       Снившийся много лет. Этот, вырезаний здесь.
       Подойду, открою своим ключом, буду до глубокой ночи читать книги полузапретного тогда Бунина...
       Подойду, напомню о соседях, бесшумно проведу по коридору, и обычные слова, отпущение в тесный воздух коротким ротиком, принимать солнечностью, бесконечно не зная, чего хорошо и что плохо, и можно что и запрещено, подчиняясь необидной насмешливости над смущениями после осторожных дотрагиваний до пианинных пальцев...
       За дверями гавкнула собака.
      
       Глава 12
       Алсуфьев проснулся в городе и улыбнулся, пожалев, что нельзя вернуться в сон. Недавно тёплый свет лимонного солнца растянулся над пустыней, и он сам себя видел сидящим на берегу возле моторной лодки. Подошел друг Нагуман, старик-пастух с коричневым лицом постоянного пустынника, коричневыми кистями рук. Поздоровались. Нагуман снял старый пиджак, немного завернул рукава на светлых, незагоревших выше руках.
       - Ай, шала-орс, моя русская казах, моя твоя хошет просийт, едэы на твоя лодка на степь собрать мал-мал вещь.
       - Поехали, Нагуман.
       Коровы и бараны бродили рядом. Вокруг рыбацкого посёлка километров за двести от города почему-то росла редкая трава.
       Нагуман сел ближе к носу лодки. Алсуфьев, правя мотором, держал как попросил пастух, вдоль берега, вроде везде одинакового, плоского. Коротко остриженный под военкоматского призывника, старик щурил узкие глаза азиата. Различая свои приметы ровного берега, он махнул рукой, и с хорошего разгона Алсуфьев, задрав мотор, выбросил лодку из воды. Пошли в степь. Острокрылые, кружили копчики, высматривая ящериц и тушканчиков. Алсуфьев шел за Нагуманом, двигающимся уверенно и точно, как шофёр среди знаков на шоссе. Нагуман нагнулся, взял из ямки у себя под ногами закопченные на костерках чайник и кастрюлю. Направились к лодке. Поплыли.
       - Моя мал-мал богатства на степь прятала, моя на такой места скотина пасла прошлая неделя.
       Берег проплывал одинаковым для Алсуфьева, как оконное стекло.
       Но он же был прозрачным для пастуха на всю даль и имевшим тайные приметы. Снова вытолкнули лодку из воды, пошли по степи и остановились перед ружьём в вымоине от старого высохшего русла речки, где поили коней, наверное, всадники Чингиз-хана. А шагов через триста в стороне лежала шуба и бутылка с питьевой водой.
       Алсуфьев смотрел на парящих кругами копчиков и, завидуя им, завидуя Нагуману хотел тоже знать степь точно, как свою комнату. Солнце, раздувающий грудь постоянный громадный свежий воздух, дальняя прозрачность горизонтальных и вертикальных высоких пространств темнотой за синевой зенита показывающих самое начало пространств космических, выталкивали в желание радостных для всех людей, счастливых деяний, хотелось тут же, сейчас видеть рядом всех друзей, всех остальных и всем показать, подарить без объяснений хорошее.
       - Красиво в степи, Нагуман?
       - Дождь нет, ружья сухой. Волка хлеб не скушайт, сурка на степь мыного бегает. Волка сурка ловил, мал-мал скушайт.
       - Стрелять часто приходится?
       - Ай, зашем? Волка летом жирная, баран моя не трогайт. Я на твоя возраста был, на окоп сидел. Часто стрылял. Ружья наверх поставлю, на немес стрылял.
       - Где, Нагуман?
       - Моя ходыл гидэ москванын война с немес делайт. Моя немса война был, медаля охисер давал. На москванын мыного холод, синег до пояс. Я на атака ходыл. Деревья мыного, немее прятался под ветка.
       - Это под Москвой в сорок первом, в дивизии генерала Панфилова? Её из Алма-Аты под Москву отправили, мой отец в той дивизии воевал.
       - Моя охисер гылавный на фамилия не знала. Охисер рыбий грудь ел, на рядовой рыба давал. Синег уй-уй, мыного, я на атака ходыл на немее синег белий, деревья белий, дохлый немес валяйся за аптонат, ой, моя на атака боялся.
       - Так давно, и помнится?
       - Был дуругой джизн. Не сапсем луче. Чабан моя джизн люче. Моя на степь гуляйт, барашка там-сюда гоняй мал-мал, моя солнце нада, широкий грудь дышит нада. Моя настоящий сюда джизн. На война ходыт не нада.
       ...Алсуфьев знал, что образование, потребность бывать в Москве, в других столицах других стран, невозможность не жить в России, постоянные занятия творчеством, чем бы ни приходилось зарабатывать на быт, когда-то в детстве рванувшееся желание знать историю, философию, литературу, знать как получалось больше и больше о жизни всех других людей рядом теперь никогда не отпустят его, себя таким сделавшего, в "дуругой джизн" отделённую от скорбей и переживаний за творящееся рядом, спокойную при постоянном безразличии, спокойную при отсутствии давления, ужасного, этой самой культурной цивилизации...
       Тогда получалось... становиться надо мудрее, а как?
       Пока он не знал.
       Пока он шёл по городу, голому улицами, асфальтами, столбами, заборами вокруг детских садов с голыми территориями для игр детей, с бетонными домами, странными после лесистой России голостью, - по городу, постоянно похожим на архитектурный макет, исполнений в масштабе один к одному, - самым натуральным в величине и материале. В этом городе давно жили друзья, за него натурально дававшие другим по морде, в этом городе он терпел со всеми жару за сорок ночью и за сорок шесть днём, и жара тянулась неделями, и ходил по улицам осенним, видя включение днём автомобильные фары, дыша со всеми падающим на улицы, расползающимся, висящим дымом металлургического комбината, и время оставило город, не надвинув на него войну, землетрясение, и время забрало город куда-то, бывший на глазах...
       "Был дуругой джизн" - обидно не забывалась чёткая сквозь прозрачность песков пустыни фраза чабана Нагумана, неграмотного дарителя истины...
       Другая жизнь остановилась как стекло перед глазами: прозрачное, не меняющее цвет и формы видимого, и не пускающее дотронуться до себя, прошлого во времени прошлом, и настоящего сейчас.

    Конец второй части

      
       ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
       Глава 1
       Благодаря пустыню за таинственность гармонии, наплывшем на душу, Алсуфьев жадно вернулся в свой российский город. Двое суток в поезде перезжая степи, округлые горы Урала, разные реки и Волгу, он удерживал себя на настроении надежды, что вот-вот, где-то в днях неприметных лета девяносто третьего года жизнь обязательно переменится, и только к лучшему для людей. Таким он шёл к старинному дому на своей улице, мягкой от зелёного шевеления присевших к земле облаков берёз, лип, сиреней, пахнущей вынутыми из духовки ватрушками, травой и сохранившимися на полусельской среди бетонщины полосе живой полевыми цветами.
       Он приехал в Россию как в собственный домашний кабинет, и стал работать, рассматривая сущее вокруг.
       По западному радио Горбачёв обвинял Ельцина в дури, неумении править страной и в потере авторитета у обманутого народа. Немецкая станция растолковывала русским высокую значимость реформатора Столыпина.
       В доме пахло лёгкими женскими духами, оставшимся с утра сваренным кофе, косметическими кремами, глаженым бельём, - все запахи, настойчивые здесь, подсказали, что точно переселилась и во времена отъезда жила Даша. "Впрочем, картина перед моими глазами была очаровательная, - прочёл Алсуфьев на сто двадцатой странице раскрытой на столе книги, - среди огромной расступившейся толпы фигуры танца образовали симметрии." Алсуфьев понял по фразе, Даша, читает "Путешествие в Россию" Готье, а ему очень понравилось сочетание "картина очаровательная." Раскрыл рамы окна, уперевшиеся в стволики сирени, немного протёр тонкую-тонкую пыль на краях книжных полок, переставляя скульптурки и часы, сел в старое кресло с потёртым бархатом подлокотников, именно потёртость воспринимая родным, притягивающим.
       На всех каналах телевидения акционерные общества мошенников выпрашивали у населения ваучеры, под громадные проценты подсовывали акции неработающих заводов, бесконтрольно со стороны полусдохшего государства выкрадывая последнее у уже обворованных инфляцией, устроенной самим государством. Для приманки зрителя подпальмовые мулатки проститутски облизывали полураскрытые рты и вываливали груди из купальников, белые женщины, раскорячено полуприсев, натыкивались на невидимые удовольствия, поводя и дёргая в стороны, на зрителя и от камеры бёдрами, голыми тоже. Почему-то на фоне золотого унитаза.
       Алсуфьев взял местную газету. Статья "Газы" объясняла землякам не что-то военное, а что газы в желудке передвигают обрабатываемую пищу и вытесняют кал в прямую кишку, и что "пускать газы не надо стесняться, иначе они образуют избыток и неприятное самочувствие."
       Алсуфьев посмотрел на книгу Павла Флоренского, подумал, как мало тот жил и стоит ли тратить себя на читку животного, оторвал чужой идиотизм от газеты, бросил к печке и зачитал третью страницу.
       "На углу улиц Ленина и Пролетарской супруги Р., не работающие, применив газовый балончик и натравливая овчарку, пытались отобрать бутылку водки, полкило лапши и 17 тысяч рублей у рабочего ТЭЦ-3. Задержаны патрульными.
       В гостинице "Заря" двое жителей, иногородние, вымогали у беженцев из Абхазии 10 миллионов рублей. Угрожали уничтожить семью, взорвали самодельную мину, стреляли в потолок и на балконе. Оба рекетира задержаны.
       Около 19 часов на проспекте Победы у водителя "Жигулей" было изъято 271,7 грамм марихуаны и обрез охотничьей винтовки.
       Дважды судимый 0. в зале ресторана "Звезда" выстрелил в стену из пистолета "Макаров". При попытке скрыть оружие задержана его любовница, а после и сам боевик.
       По нашей области.
       В ночь на пятое июля в селе Шувалово ранее судимый и трое молодых людей, взломав решётку, через окно совершили кражу из магазина "Космос" на сумму 2 миллиона семьсот три тысячи рублей. Все задержаны. У одного из них изъята боевая граната, купленная им, по заявлению задержанного, у неизвестного. Ещё у одного изъят пистолет "ТТ" с глушителем самодельного производства.
       В рабочем посёлке Сырчево в доме по улице Майской обнаружен труп пенсионерки. Сотрудниками уголовного розыска в течении дня убийца был установлен и арестован на одной "хате," когда он с дружками пропивал старушкино добро. Им оказался безработный, ранее не судимый.
       В селе Богородном за вымогательство у фермера 200 тысяч рублей задержан директор совхоза "Светлый путь." Начато следствие.
       Дрябинской церкви возвращены 9 старинных колоколов, 2 года назад украденных с колокольни в одну из ночей по окончанию службы. Все 2 года колокола пролежали закопанными в землю во дворе жилого дома священника. Преступником оказался священник этой церкви.
       Студент педучилища, подделав чек, в Поноровском магазине N44 получил товары на сумму 62 тысячи рублей.
       В деревне Малая Малиновка рабочий совхоза "Малиновский" во время пьяной ссоры убил топором рабочего того же совхоза. Арестован.
       Возле деревни Подлесная заместитель главврача районной больницы совершил кражу барабана с медным проводом стоимостью 3 миллиона рублей.
       По городу - вчера.
       При попытке сбыть 9,785 грамм платины арестован рабочий станкостроительного завода. При обыске у него в квартире найдено 42 кг ртути и детали к автомату "Калашников."
       Сорван замок в телеателье, похищены запасные детали и аппаратура на 600 тысяч рублей.
       Сожжено 5 коммерческих ларьков а так же грузовой автомобиль-фургон, принадлежащий коммерческой фирме "Баунти." Убыток уточняется.
       В квартире по улице Коминтерна при пьяной ссоре жена придавила мужа спинкой кровати. В результате раздавлена грудь, травма оказалась смертельной.
       По офису фирмы "Супер-инвест" неизвестный примерно в полночь выстрелил из гранатомёта. Убыток от возникшего пожара уточняется.
       Студентом сельхозинститута ударом ножа в грудь убита студентка одного с ним курса. Случайно оказавшаяся свидетельницей подруга убитой зарезана убийцей в той же комнате общежития.
       За последние сутки угнаны четырнадцать личных автомашин и один мотоцикл."
       Алсуфьев сказал спасибо неведомо кому за то, что не имеет автомашину, не зарезан ножом, не обворован, что под его дверью не взорвалась мина и в окна не стреляют из автомата "Калашников" и из гранатомёта.
       Зелёное лето девяносто третьего года душно стояло перед распахнутыми окнами. Чья-то свадьба домов через пять орала эстрадно-лагерное, пьяно-хоровое "любовь встречается и не встречается," выталкивала в улицу электронную молотобойщину вроде бы мелодии. Протяжно начали выть сигналами автомобили, суетились по воздуху матерщинные впечатления о выпитом, о "сиськах" невесты, о полученному по роже и приготовленной мести, электронщина замолкла и свадьба, видимо, куда-то уехала.
       Алсуфьев взял газету, купленную по дороге в поезде. Он не решал, хорошо или же плохо делаемое сейчас иными, он смотрел, набираясь информации о существующем вокруг.
       Урал - опорный край державы, столбово смотрелось утверждение, и под ним на всю страницу горный пейзаж, каменный валун наискосок от нижнего угла фотоснимка, и, обняв голыми ногами валун, прогнув голую спину, в небо Урала рекламно-безпричинно смотрела голая женщина, выставив созерцающим опорность державы её растянутый широко голый зад, две отвисших пухлости под задом, пещеру влагалища между ними, тёмномховыми. "Мне все на улице предлагают трахаться, - кокетливо жаловалась другая, напечатанная на разных фото голой и на последнем почему-то со вставленным во влагалище куриным яйцом, - мне на улице сразу предлагают миллион долларов, все мужчины хотят меня, но я девственна до настоящего дня. Моя девственность посвящена российской демократии и лично президенту, нашему уральцу Ельцину, я не имею морального права лишать себя и российскую демократию девственности. А меня хотят оттрахать и представители наших местных демократов, всегда хотят и приглашают на свои презентации, стараются напоить шампанским и импортной водкой "Распутин".
       На следующих страницах разобъяснялось женщинам умение сразу, с первой минуты видения мужчины распознавать размеры скрытого одеждой пениса по ноздрям и бровям возможного постельного партнёра, страницы три были залиты рекламой телефонного секса, банных и квартирных проституток, поисками наперёд любимых либо богатых содержателей педерастами, предлагались резиновые надувные женщины, из резины и поролона их половые детали отдельно, искусственные пенисы и наборы насадок на настоящие.
       Страница за натурализмом этим, следующая, политическая, втолковывала русскому народу брюзжания старика-писателя, имеющего много премий от падших коммунистов, что в последней Отечественной войне русским совсем не надо было воевать, сохраняя победами власть коммунистов, то есть и его, сорок с лишним лет кушавшего все блага от партийной обкомовской кормушки, - что русский народ в основном народ рабский, а русские офицеры на войне все были подальше от окопов переднего края, в окопах командовали сержанты, что все генералы и маршалы той войны, русские, были полуграмотными бездарями, что победа, названная великой, на самом деле не победа, а поражение, и что сам он, с детства великий правдолюбец, вынужден был молчать об этом много десятилетий, ибо тогда бы не напечатали в издательствах его книги миллионными тиражами с гонорарами чемоданами, - тома, прославляющие советских солдат, и родную его коммунистическую партию, самую правдивую и свободную от ошибок.
       Прочтя эту белиберду, отвратительность вранья, прочтя, что всякий интеллигент, выступающий против режима Ельцина, призывает этим к обнищанию русского народа и распаду России, прочтя в той же политической газете рекламу голландских кастрюль и об отдыхе за валюту на Канарских островах, в Мадрасе, Сан-Франциско, Алсуфьев спокойно опять увидел, как его такой писаниной настойчиво обманывают новые-старые, приткнувшиеся к новой-старой кормушке власти, и - не обманывался. Он положил газету за печку, для осени, на растопку.
       Возле зеркала голубела его телеграмма о приезде, придавленная щёткой для волос.
       На полку рядом с Библией, Кораном, книгами Сергея Булгакова и Иоанна Кронштадского поставил двухтомник Иоанна Златоуста, неожиданно купленный в Азии. Полистал тоже там найденную книгу Лосева, а на стол положил романы Набокова и "Окаянные дни" Бунина, - читать в первую очередь и Бунина перечитывать. Бывая прежде даже среди писателей, советских партийнопослушных, о таких книгах он не слышал, они вернулись непропавшими для России из-под всех неправд и запретов...
       Зная долгие постоянные запреты, оскорбительные постоянные запреты на свободу думать как думается, писать как пишется, читать что хочется, верить во что верится, поступать по своему желанию, Алсуфьев насмешливо, спокойно те, вчерашние чужие навязывания помнил случайно увиденным бытовым мусором.
       Нравилась своя свобода.
       Глава 2
       Тайная роса перламутровой каплей зависла на бурой перепутанности, игольчато пронеслась в оранжевости полоски тепла, горячей только что зажатости, вынужденно показывал дрожания выгнувшихся дольчатых скользкозтей цветка, утапливающих в колокольчатости под собой тоже выгнутые, нераспустившиеся короткие заверченности, утягиваемые в самую-самую нераскрытость. Оранжевая дымчатость прикоснулась, прижалась сочностью плода, влажно вздрагивающего требованиями вкушений, пользований, томящегося соком, выбрызгиваемым всеми дотрагиваниями легчайшими, трудно-сдавленными, уплывая в непонятливость остального, постороннего всего мира.
       Началось дрожащее ничего, потерявшее, полностью и довольно, само время.
       Бугор бедра взбудораженными малюсенькими пупырышками кожи высоко перетекал в крутизну обрыва, в круглоту пропасти, срывности зада, и пальцы упали, легли на новую, вторую круглоту, и по ней дрожащими пупырышками перебегали впереди пальцев ожидания ласкающих догоняльщиков, нужных касательными проскакиваниями, твёрдыми остановками, поисками требовательностей в другой стороне, вдоль длинной овальности выгнутого позвоночника, к сжиманиям согнутым в коленях ног и сжиманиями трудными коленями звезды, бросающей молнии ласк, благодарности поцелуев, выскальзывающих из звезды, летящей от коленей к плечам и заставляющей раскидывать руки, взлетать бёдрами, выгибаться от затылка до пяточек, соглашаясь, раздвигая, не ожидав новой растолканности, пуская молнирующую звезду поцелуев к тайной росе, льющуюся на бурую шерстистость паха, перекрученную, переглаженную отыскиваниями трудных, самых ласковых пальцев, самых нужных крепкой широтой ладоней, выглаживающих повторения страсти от полыханий щёк, от мокрости лба до сухих стоп, смешно и непонятно сразу, неожиданно целуемых тоже, выглаживающих расплыв грудей, через гладкость спадов их, через прилюбленность зеркальной гладкости живота нарывающихся удивлением на мокрый, обрадовано мокрый росностью задерживающий бурый низкий, взбаламученный пух, жёсткий ближе к запретности, как часовой хороший, и часовой обманутый, прозевавший выкраденность, выдачу алого цветка навстречу поцелуйным звёздам, проскакиваемым к невидящим света распахнутым глазам, к захваченному дереву, мелькающему рядом с ними, забираемому накинутым теплом надолго и восторженно-пугающим взрывами ниоткуда...
       - Про... прорвись... теперь туда, - переместилась, выгнулась в мост, не потеряв, приставив пропадающее, сжатозубно, горлово выпрашивая, и вздрогнула от первого вдрога, встретив пахнущим настойчиво пахом, влажно-скользким лесочком, перетолкнув тоскливо под него, под цепляющийся сотнями желаний задержать, встретив вернее, выгнутыми краями цветка, затягивающего ошпаренностью в поддавливаемую скользкозть крутизны, отпустившей назад, набёгшей рывком разверстых ног, пятками упёртыми в пояс и умеющими придавить, вытолкнуть в крутизну до крайней возможности визга, ярости, сорвавшейся с губ незлой ругани, торопливо-счастливого дотрагивания ладошкой до живота, гладя бугорок всегда необычный, не свой под провалом белого пупка, остужаясь исчезновением нужного и поражаясь быстрому возвращению после шалости, нежащей стебелёк над потребной жадностью губ, цветок затягивающих в таинственность, губ обнявших, обтянувших кругло, притиснуто, неотрывчато придавливаемых продолжением поцелуев, вытягиваемых, заставляющих захлебнуться кинувшейся в рот пылью собственных волос, быть хватающей и воздух исчезнувший, и собранный от самых мизинчиков, от пяток выкрик, вернувшийся исчезновением тела, переплывшего в ничего...
       Поцелуй наплыл, возвращая ясность глазам и улыбку, шевельнувшую забранные в нежность губы. Даша присела.
       - Так. А сейчас я тебя буду мучить залётами куда хочу и как хочу.
       - У тебя есть чем?
       - Пока... Пока ты всю страсть из меня выдавил, как мёд из улья отобрал. Ничего, я обожду. Привяжу тебя, не удерёшь. И попользуюсь, как захочу. Почему мужчины вечно главные? Я должна царствовать. Я видела кино. Едет женщина, по лесу, верхом. На поляне лежит голый мужчина, привязанный к деревьям за руки и за ноги. Обрадовался возможной освободительнице, попросил отвязать. Она не дура, обрадовалась больше его, разделась, возбудила, села на его ветку и нарадовалась сколько пожелала. Вскочила на коня и ускакала. Она свободная, увидела - захотела и взяла, а я позавидовала, я от тебя зависимая.
       - Тебе плохо?
       - Ты не понимаешь. Мне... я снова сейчас захочу, а всё равно, то свобода, то она сама его изнасиловала и имени не спросила. Она ничем не обязана, понимаешь? Она свободна.
       - Ты - тоже.
       Даша подвинулась, вмещаясь в мягкую постель удобнее, нечаянно отразившись в тусклом прошловековом длинном зеркале среди рамы старого патинного багета. Обнажённая, она сидела выгнув спину, уперевшись на откинутые назад руки, опустив ближнюю ногу и приподняв колено другой, втянув без нарошности тонкий живот и выставив сметанные сочности грудей с сиренево-алыми, крупной пупырчатостью похожими на две ягоды малины сосками. Повернула лицо, обёрнутое мягкой рамкой волос.
       - Алсуфьев, я тебе несказанно благодарна. Ты оставил ключи, я тут так сладко, так свободно жила! От родителей отдохнула. У меня с ними всё хорошо, не подумай, и ты прости, они сюда со мной приходили посмотреть, где живу. Я одна жила, я отдыхала, я тебе каждый день была благодарна за неожиданное целебное одиночество. На работе кровь, пьяных часто привозят, покалеченных после автомобильных аварий. Какое оттуда настроение радоваться? Мы тут пили вино, с девчонками, один вечер. Наболтались. Я в тот вечер так захотела твоего присутствия - рубашку твою взяла из шкафа и нюхала.
       - Изменила?
       - Дурак. Это Ленка нас заводила. Раз одни, говорит, давайте парней найдём. Болтала, в каких позах быстрее кончает. Ой, Алсуфьев, знаешь, бабоньки когда подопьют... В баню мы ушли после работы, а из неё сюда, посидели. У всех по домам теснота, закрутки, заморочки... Цены скачут, зарплату не выдают. Стоп! О чём сейчас думаешь? Честно?
       - Как ты понравилась, когда ждал и вошла. Тонкая девушка... Изящные ноги, туфли на высоких каблуках, светло-коричневый лак колготок, чёрная бархатная короткая юбка, курточка, целовальные губы, злые за мой отъезд сексуально-взвинченные глаза... Красиво у тебя волосы отросли.
       - Ты сразу захотел, сразу поцеловал и обнял, и сдавил за попку.
       - Ты вынула серёжки из ушек, и я понял, что разденешься.
       - Да, я сняла курточку, чтобы показать тебе новую блузку!
       - Я её расстегнул...
       - Я, я сняла! И юбку, ты всегда не знаешь, где она расстёгивается, на зелёной мне крючок оборвал!
       - И под пальцами твоими с длинных ног стекали колготки.
       - Красиво ты умеешь, люблю, паразитик мой! Красивая у тебя откровенность...
       - Осталась в белом лифчике на шнурочных лямочках и в белых тонких, узких трусиках с розовым веночком впереди, а сквозь них видно темнеющие волосики и один, нет, несколько выбились из-под краёв, на ножки побежали.
       - Привлекают с веночком, понравились? Мужчина сам должен их снять, мне так, так, так, так нравится. Ты снял лифчик, схватил груди, я испугалась, ты хищный нахал, ты рвёшься дальше, снял трусики, передо мной на колени опустился, живот поцеловал, злодей, сам одетый, одетый! А? А, зашевелился? - улыбнулась, небольно прищёлкнув прислушивающийся и без ушей, - засмеялась, упала близко, дуя легко, балуясь. Но брови удивились исполненной желаемости, тесноте вместившейся в проножье трудно-настойчивой плотной ладони, но пальчики проспешили навстречу, поправляя, затрагивая ах отплыва в ничто, в поспешание страсти, требовательности, в облачность воспарившего запаха стыда, росы проступившей, - нетерпимая торопливость развела, перекосила рот, пришторила теряемый взгляд и в полутумане посадила, уронив разлёты грудей, расплющивая груди о грудь, руки о руки, пальцы о щёки выбритые, скользко наталкивая, сразу заставляя облить властвующий и обрадоваться долгому его терпению, не сорвавшемуся выхлестом нужным, нужным впереди, потом, после медленных, срывающихся надвигов на столбящий и выпрошенных обратных соскальзываний, после дающим гордость, после смеха над ищущим, после раскинутых посторонне, упёртых коленей, прогнутой спинки, пойманных круглых трепетных птиц грудей, захваченных в пальцевые клетки, и надвигов всем телом взвинченным, воспарённым, толкаемым всей саморасширенной высокой двойной горой зада на продираемоеть, на скользкую нежность, на скулёжные просьбы схватить, удерживать за тонкость плеч, спичечную талию, за бёдра разлётно выгнутые, наполовину оказавшись телом куда-то взлетевшей, снова перевёрнутой, вырвавшейся с вознегодовавшего бессловесного, догоняющего багряным вздрагиванием шаровой молнии, впустившей в жадные требования и удержавшейся, не сорвавшей судорогой кусок плоти, влажной, мокро пахнущей раскрытием естества, увлекательным одурением нужнейшим, не сорвавшей со столбовости багряность выпущенного шара, потерявшегося в растворённой, утекающей в неосознование в глубине живота, полностью растворяющего тело, неумеющее уже и вскрикнуть, и прошептать.
       На стекло окна прыгнули капли толстого летнего дождя, расплющенные о непролётность.
       - Подглядеть хочет, - улыбкой губ показала на дождь Даша.
       - Тебя дома искать не начнут?
       - Я утром заскочила, сказала, что телеграмма, ты приезжаешь. В магазин сходила, борщ им сварила. Они согласны, они ничего не говорят против. Я могла бы и не говорить о телеграмме, правда? Живу и живу, родители знают где. Мама попробовала подстроиться с разговором, в их молодости расписывались, потом жить начинали. Я ей говорю мам, сейчас всё по-другому, сейчас бы сначала потребное найти, а чего ходить, в бумажках обязательства подписывать? О, я вспомнила, - переместилась Даша. - Накажу сейчас. Я тебе посторонняя? - покраснев лбом и щеками, проглядывала она его лицо сильными, хотя и неожиданно обиженными глазами, и близко в них стояла приготовленная злость, придержанная пока.
       - Кто? Почему посторонняя?
       - Тогда - почему тебе. Почему мы не виделись долго, я ждала, а при встрече не поцеловал?
       - Ты когда-то навсегда потребовала: я не московская бесстыдница это они в метро на всех эскалаторах целуются, а меня при встрече не трогай.
       - Хитрый, пристроился. Была раньше другой, а переменилась и не заметил? Немедленно верни долг, - закрыла приготовлено глаза и выставила собранные в розовый круглый цветок губки. Послушно дотянулся и исполнил покаяние.
       - Это что? - удивилась лощёной коробке перед коленями.
       - Украшение для тебя. Я привёз подарок. Интимный комплект для требовательной женщины.
       - Ты привёз самый лучший подарок: себя, не отлипающего от меня. Тебя в Азии накачали какой-то силой, что ли? Заноешь с проклятой политикой своей, - снова туда отправлю. Добренький, добренький, - прогладила по положенному в коробке, - спасибо, добренький. Разреши я примерю? Можно?
       - Да твое, я ведь подарил. Как хорошо, в самом деле, жить прямиком, жить только чем хочется...
       Ждал. Смотрел на деревья за окном. Повернулся, к тишине. Высоко утвердившись на шпильковых каблуках туфель, длинно заведя ногу вперёд и прижав к колену под выгнутым бедром с тонкостью руки над ним, дотронувшись левой рукой до спинки старинного тусклого кресла, окинутая радостью и нетерпением отражения не в зеркале, Даша стояла, растаяно-сладко ожидая впечатлений и нетерпеливо улыбаясь сразу, заранее. Она пустила от ушек вдоль шеи спиральки подвесок, она обвела вокруг шеи белые перевитые бусы, отливающие свет мягкостью жемчуга, она показывала длинные чулки на себе, сделанные диагональными мелкими ромбиками тончайшей снежностью, собранные наверх под широкие вытканости кружевных цветов завершений, густобелых, подтянутых короткими резиночками к тонкому снежному пояску, лёгкому прозрачным инеем завиточных цветов, и в цветах, ниточно закрученных морозных листочков вздутостей лифчика высвечивались малиново-плавно пухлости вокруг ягодок сосков, светлота самих летом незагоревших грудей, тянущихся к дотронутости, и льющийся узко-завьюжной завихреностью снег нарцисов, фиалок трусиков украсил свою белую дымчатость бурой вздутой протянутостью, зажал блескучим ярким морозом волны волос, соскальзывающих в тесноту сжатых кругов ног, темнеющих впитанным солнцем.
       - А? А? Пройтись так в прожекторах на конкурсе красоты?
       - Даша, помилосердствуй. Мужиков десять с балконов попрыгают и двадцать сопьются, в тоске от жён уйдут.
       - Совсем не двадцать, а двести, двести!
       - В тебе прибыло гордости. Красиво. Носи тут вместо скучного домашнего халата, хвались.
       - Просыпается? Хочешь такую? Вижу, заводишься. Ой хулиганчик, ой компас, стрела магнитная...
       - Нужное желание, да?
       - Нужное, нужное,
       - Начало впечатления...
       - Посмотрим на продолжение, посмотрим, - села близко, под руки, впечатываясь улыбкой, бродящей, хотящей плутовать по близкому склоненному в счастливость лицу.
       - Я красивое люблю, оно радует. А ты красивая и в этом, и без всего, мне в женщине самое красивое - обнажённость, знаешь, обнажённость сдвоенная, и тела и души. В тебе есть, в тебе сама женщина... Я к тебе прилеплен. Я не знаю как вместиться в тебя и не выпадать, отрываться и стремиться в тебя. Я хочу всем телом вместиться в тебя, может поэтому половая требовательность и существует моделью слияния?
       - Умный насколько! Можно подумать...
       Даша остановила продолжение обеим известной фразы и вместе засмеялись дурашливыми детьми.
       - А-ууу-аа, - потянулась, раскинув изящные руки и смешно, младенчески надув живот. - Дождь будет, Андрюш, извини, зевать тянет. Ах, горе, ах, горе... В элегантном белье требовательной женщины мне стоять у плиты, варить кофе... Я балуюсь. Сейчас кофе сварю, посмотрю, что есть из продуктов и нас накормлю. Успею? Не изнасилуешь возле плиты?
       - А женщина мечтает?
       - У женщины всегда секреты. Алсуфьев, ну настолько тонкое бельё, что боюсь ногтем зацепить и порезать. Сниму, пока бусы не порвал? Когда мы пойдём на люди, - дотянулась, положила на книги в стороне снег лифчика, - надену, меня и под остальной одеждой станет жечь гордость, - встряхнула скатанные с бёдер снежные цветы, влажно блеснув алой капризностью оставшегося неотделимого. Улыбчато считала с глаз впечатление любования всеми движениями её тела и пошла к буфету, маятниково качая долями зада, и живо, приманисто улыбаясь полуоборотом стыдливо-вопросительного лица.
      
       Глава 3
       Премьерный спектакль главного городского театра показывал работу по возникшей моде приглашённого иностранного режиссёра, венгра, обученного в московском театральном институте и поставившим свои спектакли в Англии, Монголии, Румынии и Краснодаре. После такой рекламы по местному телевидению и показа самого режиссёра, мужчины с длинными двумя заплетёнными косами под затылком, сидели в зале и на приставленных к толстым постоянным креслам принесённых стульях.
       Пьеса началась. В театрально конечно же передовой красной дырявой шляпе и в красном сюртучке с позументами, аксельбантами и эполетами похожим на ресторанного певунчика под прожекторами ходил изображающий сексопатолога, в диалогах с растормошенным причёской и напоминанием одежды актёром, изображающим бестолкового юношу-девтвенника, объясняющий половое овладение женщиной торжеством, случаем невероятной победы в современной российской демократической "направленности общества после обозначенного поворота аналов." Партнёрша-героиня, геройство перед закланием изображая, появлялась под железные скрипения, громы и мелькания по сцене световых кругов, делящих подчёркивание паники девственника, пугливым перед юбкой, изрезанной в ленты и показывающей ноги готовой лечь. Выкрикивая вопросы и восторги о птичках гнездящихся, натаскивающих в гнёзда пух и соломинки, она выясняла влечение к ней заторможенного и готовность его "к парному улёту". Она жаловалась запланированному победителю на "грохот взволнованного сердца" и прикладывала его руку к своей срочно обнажаемой левой груди под ритмы грохота закулисного барабана, а он отрывался, как от голого электрического провода. Сделанные из реек и шкур, вдоль задника проходили туда-сюда треугольные почему-то бараны, задерживаясь на толкающей актёрской ноге и занесённой для шага в пустоте воздушной условно изображая то ли камни высокие, то ли ненатянутую на самом деле поперёк их тропы проволоку. В зале вздыхали и жалели понятую трудность жизненного пути.
       Прожектора скосили свет на центр сцены, бараны, герой с героиней мутно виднелись в темени позади, сексопатолог, утвердившийся по центру, с лекторской нудностью газетным стандартом заизлагал видимо основной монолог, "быть или не быть" этой пьесы:
       - Виргамия! О, виргамия! Ты возникаешь в современной семейной жизни, когда супруги живут вместе и совместными усилиями не могут нарушить девственность юной жены! Установим, где скрыты причины твои, виргамия! Первая, наиболее часто встречающаяся из них, предшествующих причин, это неточные понятия молодёжи о внутреннем устройстве женских половых органов. Часто мы видим, как давление мужским членом, это значит первичным половым признаком, проходит не по оси влагалища, а намного круче, и по названой причине направлено в сторону лобкового сращения костей, а бывает часто - несколько ниже, чем требовалось бы. Отметим, крупное значение имеет удачное совпадение анатомических элементов внутреннних и наружных и так же самих поз двух взаимопривлеченных тел. Если у девушки начало полового влагалища сдвинуто далеко вниз, но лежит она сама, вытянув ровно ноги, тогда мы должны отметить, как трудно в этой позе дефлорированием плевы прорваться к победе. Даже у президентов и королей настоящие победы могут быть только в постели, с девственницей. Согните ей ноги в коленях, резко подтяните к груди, тогда вперёд, тогда успех полный! Тогда - успех полный однозначно намечен, и твои напряжения пройдут мимо нонсенса! Вперёд, к победе собственного неумения лишить деву возможности разочароваться в тебе!
       Бараны, двигаясь от центра во все стороны, произображали преодоление всех преград и выполнение, символикой вышагивания, призывов.
       Даша смотрела на Алсуфьева рядом, без слов узнавая, за дураков откровенно держат их и людей в зале или она не понимает театра "на мировом уровне," где актриса в распахнутом по всей длине пеньюаре голой под ним проходит между рядами подкашливающих горожан и на сцене присаживается над тазиком, плеща настоящей водой на живот и ноги под проповедь на тему санитарной гигиены полового соития.
       Алсуфьев сидел, отстранённо задумавшись. Отдонная память прозрачно поставила перед его глазами фотографию, снятую немецким военным в июне тысяча девятьсот сорок первого года. Изогнутая поворотом дороги, шла широкая, длинная колонна русских военнопленных. В первом ряду, с левого края, был пленный, удививший с фотографии точной похожестью, и не мистик, Алсуфьев думал, зачем был тот позор плена, тот голод, те засыпания на голой земле и пристрелы конвоирами ослабших, то горькое чувство расставания с Родиной, насильное.
       Кого в плен, кого в театр сексуально-патологических инструкций...
       Он теперешний и один к одному с тогдашним на трофейной фотографии почти полвека назад...
       По половику, вытканному полосами в народном русском стиле и выложенному на выдвинутый треугольными баранами помост, выползла с жестами зазыва, желаний героя голая героиня, раскачиванием выложенных под фонари бёдер приманила к себе не умеющего расстегнуть пуговицу последнюю рубашки рваной, они перекатывались, задирали по монологу-инструкции колени, ползали посреди задыханий, аханий, вправленных в эротическую музыку, и с подпрыгиваниями, с криками о победе полуголый прибежал к оркестровой яме передать всеми ожидаемую новость в зал и одновременно обрадовать баранов и секс-вождя.
       Темнота в зале закончилась раскланиваниями актёров и подарением цветов городскими всё понявшими в условностях и натуральностях торопливыми девицами. Поднимаясь к актёрам, две споткнулись на лесенке.
       Познавшие зрелище отсасывались высокими парадными дверями, темнеющей поздневечерней улицей, второй же этаж театра, известный широким, высоченным залом с круглыми колоннами, канелюрным над ними потолком, дворцово, торжественно, бально сиял и выпуклостью этих колонн, и бело-эмальными лавровыми венками, и паркетом льдисто-лакирова-нным, хрустальными гранями светильников настенных и многоярусными лампами латунно-блестящих люстр весело не пуская сюда близкую ночь, - послевоенный дворец-театр успели отремонтировать, украсить в самые последние года государства, дававшего деньги на дела культуры города.
       Расхаживали в золоте света, стояли возле волнистых парчовых штор друзья служивших в театре, актёры двух других театров города, журналисты, приглашение на банкет по поводу премьеры. Буфетчицы накрывали длинный стол.
       - Пойдём в артистические, моих друзей проведаем, - сказал Алсуфьев Даше, пробующей определить приглядыванием к гостям, хуже она их или лучше, и достойна ли здесь, в блистающем дворце-театре быть.
       - О, писатель. Старик, привет, - стряхнул пепел сигареты сидевший за столиком перед зеркалами, одетый уже в гражданский костюм-тройку.
       - Привет, Серёжа. Познакомьтесь. Даша, а это - актёр Сергей Иноверцев. Как живёшь? Ты был занят в спектакле?
       Актёр встал с полупоклоном, поцеловал запястье руки Даше, показал на единственное в его гримёрке кресло.
       - Даша, садитесь. Старик, выпьешь водки? У меня сегодня закуска присутствует, - вынул из столика солёное сало, хлеб, бутылку самой дешёвой местной водки. - Итальянских вин нет, извините, - налил.
       - Своя надёжней, завозным что-то народ травится, у нас в реанимации откачивают.
       - Вы, Даша, в медицине? Так вы знаете, ваш спирт развести водичкой - самое надёжное. Старик, ну как тебе сказать? Этот заграничный дурак, идиот, думающий, что мы на медведях ездим по городу... А наши дураки по-прежнему, если заграничное - так пусть и отравимся, как Даша говорит, зато заграничное возьмём... Когда я играл в мольеровском "Тартюфе" роль, а ставил наш режиссёр... Старик, была работа. Тут, сегодня, принуждает играть барана, - ударением на самом крае слова свалил Сергей отвращение, сдавленное в ком. - Ну? Вы видите, вы же видите? Синтетическое искусство, вопит заезжий, стыковка всех видов культуры! Выпьем ещё? Позавесил фойэ фотографиями голых задниц, картины, бабы какие-то синие шестигрудные. Под потолок бабу надувную кружиться, кружиться, всё точку на ней отыскивал, за что прицепить, чтобы кружилась, кружилась, резиновыми ляжками, пардон, настраивала зрителей на нужную программу. Да, для настроения зрителей, нас убеждал, А что в спектакле играть? Медицинские рекомендации для трахающихся? Трахаться без его дребедени у нас не знают как? Нет, вы извините меня, - повернулся к Даше, - я вынужден говорить как есть, меня заставляют играть барана! Не соглашусь - нет зарплаты, иди на улицу, на дворе безработица. Ладно, я бы на хлеб себе подстолярничал, а театр? У нас осталось двенадцать мужчин, актёров, против прежнего состава в тридцать четыре человека, и актрис только пятнадцать. Кто заболеет, кто что, без конца вводы, роли наспех... Репетиции с десяти утра, спектакли в десять вечера заканчиваем, и надо ещё подработать, где-нибудь соками, сахаром, тряпками спекульнуть. Зарплата на одно пропитание, однокомнатную квартиру оплатить не хватает. Я учился, я мечтал играть, я играть в театре люблю. Нет, вынужден барахлом торговать, среди спекулянтов толкаться. Душа грубеет, душа...
       - Я сидела в зале, - поправила часики Даша, - мне спектаклем будто в лицо плевали. А сидела и думала, может я чего-то не понимаю, всё-таки храм искусства?
       - Вы погодите. Он хочет следующий спектакль поставить, "Спальня голубых." В самом деле о педиках.
       - А я думала на спектакле, что касается двоих - навечно тайна, что интимное красиво для двоих и на чужих глазах вянет, становится отвращающим, и на сцене трахаться нельзя, позорно, стыдно.
       - Стыдно? Хотели свободы, - махнул Сергей в сторону окна, улицы. - Ну ладно, свобода. Да извините, не блядство же она, свобода! Свобода она, товарищи, господа, граждане, не знаю, как вас называть, не на копытах по Европе и России нашей бегающие!
       - Господа приглашённые, просьба собраться в буфете, - сказал кто-то по театральному репродуктору.
       - Идемте, премьера... А, идёмте, просто выпьем на людях! Какая на хрен премьера! Бараны, бараны мы? Ловите, - показал Сергей в сторону кабинета режиссёра редкий жест.
       - Понадобятся лекарства - через меня найди Дашу.
       - Спасибо, старик. Найду.
       - Он был в Чернобыле сразу после аварии, - тихо рассказал Андрей Даше в коридоре, на пути к банкетному залу. - Имеет специальность военную, связанную с химзащитой, через военкомат направили туда радиацию грудью закрывать. Большую дозу поймал, теперь проявляться начинает, и никакого пособия от государства на санатории, на лекарства...
       Проходя по залу, Алсуфьев внимательно глянул на развешенные крупноформатные фотографии и живопись, собрание специально "для запрограмированности зрителя." Под треугольником наклеенной на холст шерсти между красками написанных расставленных ног из щели полусферой выделялось прибитое двумя кривыми гвоздями яблоко. Шестигрудая женщина - две на месте, две на щеках и две на бёдрах, стояла на коленях, пробуя присесть на счетверённые фалосы. Нагнутая вперёд через спинку стула женщина выставила к зажжённой свече татуировку на заду, растянутым руками: мышку и кошку разделяла анальная норка. На цветной картине женщины дальним планом висели головами вниз, а мужчина в губы целовал извивистого мужчину, на круглой постели. И дальше лилась выставочная унитазная затопленность.
       В стороне стояли три включенных телевизора. Традиционно петербургский канал показывал классический балет.
       Раскинув по-женски длинную занавесь волос по плечам строгого тёмного костюма, выставляя галстук-бабочку и улыбку пожинателя лавров над ней, на фоне выставки мышек-кошек, прыгающих к анальной норке, шёл режиссёр-иностранец, выступающий шага на два впереди режиссёров местных театров. Снимая ну обязательно исторические кадры, пятился оператор с телекамерой.
       За длинным банкетным столом захлопали, поднялись. Оператор снял аплодисменты, подводя камеру близко к рукам их выдающих.
       Разлили по бокалам во главе стола, по стаканам дешёвым всем остальным венгерское шампанское, портвейн дешёвый, местную водку. Выпили, гася нервные ожидания. В речах режиссёры местные завылизывали иностранца, рассчитывая, подсказал Андрей Даше и им подмигнул Сергей, на заграничную для себя работу с долларовой оплатой. Туда, к почти правительственному краю стола, подозвали актрису, в спектакле сумевшую совратить девственного полудурка. Она ищуще улыбалась во все стороны, она ждала, требовала возжигания топорщащегося хвороста тщеславия, и ей, одетой в юбку до паркета, в блузку глухую на тонкой шее, но полностью обнажившей лопатки, протянутость позвонков до самого пояска, налили вместительнейший бокал искрящегося опьянения, ей наговорили, налгали, нацеловали комплиментами, она звала и схватывала сладкие яды слов, обворачивающих её сценическую голость роли, пустошность всего спектакля, - она, подбирающая дырявость пены...
       Сидевшие за общим столом в порядке приближённости к дающим роли и заработки, по имеющимся званиям заслуженных, по группировкам внутритеатральным, начали перемешиваться, переходить к стойке буфета и высоким столикам без сидений вокруг, курить ещё немного в стороне, перенося с собой налитое в стаканы, в хрустальные фужеры, а в воздухе буфетной залы появилось больше ватности после выпитого уже, и уже влетевшего в кровь и в развинченные движения, настроения и как-то погасился белый свет люстровый в зале большом, в окна прокинулись бледные полосы лунного свечения и от них заотпрыгивала громкая радиомузыка, ритмично вдалбливающая тупость.
       - Зачем ты напился? Георгий, зачем ты быстро напился? - капризно вытягивала нулевой ответ об утерянных надеждах полудевочка телом и полупожилая уставшим лицом, куря через ноздри, сидя на высоком подоконнике и зажимая меж ног впущенную голову прислонившегося.
       Кто-то серьёзно заиграл на рояле пьесу Шуберта, проваливаясь вдруг в немоту ускользнувшей очереди нот и мча дальше оборванной, с пропусками кинолентой. Кричали, начинается игра в лотерею, цитировали Ленина по поводу обманом любой лотереей доверчивого народа, на буфетную стойку длинно вскочил актёр объявлять номера. Буфетчицы отодвигали от его ног блюда с пирожными, нарезанной колбасой, переставляли бутылки и сами торопились назад, к актёрам и гостям.
       Воздух грузнел запахами алкоголя и сигаретного дыма, всеми говорящими, многие суетливо как-будто мчались по невидимой реке к бурному водовороту, закрученности во что-то сильное, требующие искуса подпрыгнуть над самим собой и очутиться в великих, недостижимых для оставшихся, оставшихся... для отставших...
       - Андрей, я в детстве запомнила... У нас в деревне рассказывали люди, побывавшие в городе, что они в музеях видели картины, в театрах спектакли, - дотрагиваясь приятно причёской до щеки Алсуфьева, возбуждённо говорила Даша, - и картины, спектакли загадочны, надо их непонятно как понимать, не каждому искусство открывается доступностью. Близко подойду, мне дядя Митя рассказывал, пятна на картине, наляпано как на телёнке, на навозе лежавшем, а издали посмотрю - пашня, лес, природа красивая и тепло движется вроде как от печки натопленной. Он видел, артисты в театре притворяются, а важная суть после их пьесы остаётся.
       - Слава богу, дядя Митя не сегодняшнее притворство смотрел.
       - Так я помнила с деревни, театр - святое для людей, возвышающее...
       - Ты помни. Знаешь, и помни. Муть сойдёт, не первый раз по России грязь взбаламутилась.
       Без музыки актеры заводяще пели русскую плясовую. Выкрикивались выигрышные номера лотереи. В кругу певших раскидывал руки и плясал, пробовал окунуться в присядку широкий толстый спонсор банкета, - второй же, его содельник по проворотам миллионов, нёс зажатые между всеми пальцами обеих рук бутылки водки и коньяка, из карманов торчали веера плиток шоколада, а зубами, на своём уровне культуры веселя всех и показывая себя свойским, мощно держал витую металлическую ручку корзинки с пирожными и яблоками.
       Нетеатральная красивая женщина в короткой синей, плотной как резина юбке выскочила к пляшущему, передёрнула коленями и спиной. Спонсор безотказно взял её за плечо своим имуществом, попробовал вправить в ритм плясовой. Посторонний туполицый человек с оттопыреным задом и стриженым высоко затылком то ли бандита, то ли торгаша из уличного ларька ступил в круг, забрал женщину и показывая своей частной собственностью, повёл её, взяв пятернёй сзади между ног, под самыми ягодицами,
       В трёх включенных телевизорах канал Петербурга показывал традиционно оперу, артисты пели в костюмах и с манерами прошлого века. Алсуфьев отметил, что когда-то был уверен: каждый последующий век разумнее, культурнее, гармоничнее...
       Необходимее для людей... радостью собственного возвышения над скотством двуногой стадности...
       - Как живёшь, Володя? - поставил Алсуфьев второй стакан с вином перед приятелем на дальнем крае стола.
       - О, Андрей? О? - повернулся измождённый актёр детского театра. - Здравствуй, здравствуй. Как живу? Ты же писатель, ты знаешь. Зарплата на хлеб и молоко, на выпить не хватает. Старик, дорогой мой, я ведь в кино для детей снялся! У Ролана Быкова, старина. Жаль, Андрей, жаль, ты не увидишь, фильм продали за границу.
       - Детям тем, валютным?
       - Да-да-да, валютным. Мне заплатили миллион, нашими рублями. Я занял ещё двести тысяч и купил Насте телевизор, мультики просила смотреть.
       Алсуфьев не знал Настю, кто она вообще, и порадовался за неё.
       - Выпьем, выпьем, - пожелал утвердительно. - Спасибо, Андрей, что меня вспомнил, подошёл. Жизнь стала фу какая, друзья на улице отворачиваются, помочь не способны, когда денег надо занять, и им неудобно, я понимаю, не удобно. Ты подошёл, спасибо. Выпьем за...
       Да чтобы бардак этот бывших секретарей обкомов закончился скорее, муть от них, муть, жить-то невозможно, люди волками делаются, темно, темно везде...
       Даша разговаривала с богемной актрисой, знакомой Андрею, и непривычно курила сигарету. Вино напрягало и размягчало, одновременно. Он прошёл в зал полусумрака, за белыми колоннами привольно упал спиной на длинный диван отдохнуть. Играя в светский дворцовый приём в господский бал для званных, рядом, вплотную упала расковано рядом на диван нетеатральная женщина, пожарно пахнущая долларовыми духами, одним из нынешних показов самоутверждения.
       - У меня красивые ноги?
       - И ноги, и руки, и лицо, и одежда.
       - А-а-а, нас в школе учили. Чехов нам завещал Антон Семёнович кажется, в человеке должно быть всё нежно. Ты кто, привлекательный, Олег Янковский? Мы в театре, мы в сфере искусства, мы свободны и возвышены... Ты артист? Ты из них кто? - показала плавающе на фотопортреты актёров, темнеющие на стене.
       - Я так, гость, а ты? Ты чем занимаешься после школы?
       - Онанизмом. Ну, в смысле мастурбацией.
       - Такая юная, и уже? Вместо письма Татьяны к Онегину?
       - А хочу. Хочу и мастурбирую себя.
       Алсуфьева печально завеселила агрессивная бесстыдность. Он попробовал проверить случайность слов последних.
       - Мастурбацией? Зачем? Проблема найти мужчину?
       - Мой муж где-то здесь пьёт.
       - Его тебе не хватает? Пустой в постели?
       - Придумал, при-иии-ду-ууу-мал! Я с ним ору, зверею, я кончаю с ним по восемь раз за полчаса, - удивила снова бесстыдным хамством. - Вино сегодня дармовое, он напился. Видишь тёмный балкон за колоннами? Оксана с мужем пришла на приглашение и с любовником. С мужем на балкон сходила потрахаться, любовника повела туда. Прибежала выпить, кайф сильнейший, говорит мне, когда трахают и рядом так много других мужиков, как сразу со всеми трахаешься, - начала вращать на своей груди свою ладонь незнакомая, засунув под жакетку, - я много хочу, - упрекнула капризно, - я после мужа других хочу, пойдём к Оксанке на групповую с условием, начнёшь трахать меня и поменяешься с любовником Оксанки. Я тебя приведу, начнёшь меня трахать.
       Алсуфьев прошёл через зал и прикоснулся к Даше, оглянувшейся на него близкими спокойными глазами. Прислушался. Актриса рассказывала Даше, как сама научилась вязать на спицах, распускать старые свитера и одевать в вязаное двух дочек.
       - Дорогие друзья! - откинул женскую причёску назад подведений к микрофону с телекамерой перед ним заезжий реформатор-режиссёр. - Вы жили в тусклой стране тотальных запретов. Цивилизация передовой Европы пришла к вам на помощь, сегодня мой спектакль, моя акция впервые сказала людям России: вы свободны. Мужчины, вы свободны. Женщины, вы свободны. Любой мужчина должен иметь ту женщину, на какую смотрит. Всякая женщина забирает в свои нежные объятия такого мужчину, какого захотела сегодня. Дорогие друзья! Ура моему манифесту! Мы все свободны, ура, ура!
       - Кажется, мы переселились в девятьсот девятнадцатый год, - сказал Андрей, наблюдая, как вскинула движением назад насыщенные ноги, в капроне похожие на толстые колбасы, повиснувшая захватом рук на шее заезжего режиссёра, боящегося рухнуть на пол.
       - Почему? - посмотрела на коньяк в рюмке актриса. - Та же свобода, хотите сказать?
       - Та же пропаганда псевдотеории стакана воды. Хочешь - пей. Хочешь - любую женщину имей. Манифест бывшей подруги Ленина...
       - Хотите сказать, вернулась свобода? Ребята, лето девяносто третьего года на улице...
       - Двенадцать ночи! - объявили в микрофон, - Открывается наш ночной клуб! Только для господ избранных! Только для избранных! У нас в гостях умеющая сразить публику Лондона, Стамбула, Мадрида, Парижа ослепительная группа "Красная площадь!" Учредитель рок-группы - журнал "Бешенство спермы"! Группа "Красная площадь" заставит мужчин протрезветь и ощутить себя настоящими хозяевами жизни! Настоящими мужчинами! Группа "Красная площадь"!
       - Приходите! Я заплатил! Приходите с Красной площади! - настаивал ну очень пьяный спонсор, схватываясь за колонну позади и прислоняясь к твёрдому, устойчивому.
       Забарабанили в пионерский барабан. Врезали фанфары. Не останавливаясь перед выкриками и некоторыми прямыми матершинными советами, в зимних офицерских шапках с кокардами Советской Армии под государственным флагом СССР на паркет босиком двумя шеренгами вышагали голые девушки и трижды выкрикнули приветствие сталинских времён "физкультпривет"! Включилась музыка советских тридцатых, парковая какая-то, санаторная. Голотело зеркалясь в пьяных глазах, девушки делали движения, напоминающие физзарядку, беганием и подпрыгиваниями устраивая разминку. Синхронно встали на головы, высоко показывая специально подбритые и коротко подстриженные треугольные указатели, устроенные из тайных обычно волос. Расставив ноги, светлыми пустоплодными выгнутыми животами среди криков и требований повтора изобразили мостики. Лучами легли вокруг одной, умеющей, тоже лёжа голыми грудями на паркете топтаного пола, на следах чужой обуви пятками дотянуться до своих плеч и улыбкой на стороны попросить аплодисменты. Встали, помаршировали на месте под барабан. Перестроились, переходя на глазами намеченные позиции. Придавливая ступнями голые плечи и оставляя на них розовеющие пятна, залезая, телами выстроили пирамиду, передав самой верхней, угольно раскинувшей ноги, красный флаг с гербом СССР.
       Попрыгали вниз, в аплодисменты.
       - Мне противно, - отвернулась Даша. - Не буду смотреть.
       - Мы должны знать наше время, грустновато сказал Алсуфьев.
       - Зачем?
       - Чтобы понять, как из него выбираться. От чего отказываться, что оставить для жизни...
       Принесли стол. Закрыли его телами, маршируя выстроенным клином под комсомольскую песню. С командой "и раз, и два" на столе возвысились голый мужчина с деревянным молотом, обструганным под напоминание фалоса, и голая девушка с серпом, пародируя мухинскую знаменитую скульптуру, недавно бывшую одним из символов государства.
       - Четыре хочу на всю ночь! - закричал спонсор и затыкал блестящей сигаретной коробкой в тех, кого себе желанием назначил. Из коробки вылетали длинные самые дорогие сигареты, по цене их съедать можно было вместо сосисок. - Я заплатил! Я спонсор, я за всех кучей заплатил! Я заплатил, четыре длинноногие со мной на ночь, хочу живой журнал-эротик дома! Я миллион заплатил!
       На улице капал посторонне-спокойный дождь.
      
       Глава 4
       Утягивая за собой тележку с привязанным старыми верёвками бачком объедков, взятых из больницы для поросёнка, по улице продвинулась не-разгибаемая в поясе бабушка. Весной у неё из сарая украли восьмимесячную свинью, ходила по всем домам, спрашивала, не нашла.
       В раскрытые окошки липами, тополями, клевером, папоротниками и дикими травами пахло лето. Писатель Алсуфьев в российском прошловековом доме думал об обворованности своей страны чуть не вековым запретом книг писателя Набокова.
       Роясь рубинами крашеных ногтей в обросшем провале, на экране телевизора среди дня лесбиянка тянулась мокрым языком к ляжке напарницы. Закадровый журналист насмешечками излагал, как плохо вела себя Христианская церковь на Руси, запрещая "счастливый праздник незакомплексованной плоти", какими плохими были недавно правящие коммунисты "со своими моральными установками" и цензурой, запрещающей "по-товарищески обсуждать проблемы лесбиянок и мужчин, увлеченных томной половой тягой к себе подобным."
       Проходя с горячим утюгом, Даша переключила на другой канал.
       Толстая старая женщина из самоназначенных вождей неизвестно кого без стеснения стыдом втемяшивала собеседнику в студии и российским зрителям, - плохим в истории прошлой оказался генералиссимус Суворов, разгромивший "не бандита, по нашим уточнённым данным, а первого в наших краях и регионах демократа, всенародно признанного руководителем страны Пугачёва. У нас уважаемый президент Ельцин всенародно, полным числом голосов, всенародно и единогласно - врала далее, - избран и признан сейчас, а вот тогда по уточнённым данным роль Ельцина, я обязана подчеркнуть, выполнял высокоуважаемый Емельян, наш, душевно и исторически наш первый демократ Емельян Пугачёв. В этом наши корни и истоки, а Суворов в истории выполнял роль кэгэбэшника, сталиниста-коммуниста, красно-коричневого наёмника."
       - А вчера врали, что Ельцин для России новый Пётр первый, - убрала звук Даша. - Зачем они в чужие мундиры рядятся, Андрей, что им чужая историческая слава спокойно жить не даёт?
       - Своих мундиров нет, славой украшенных. И уверенности в вероятности признания их народом. Голые пешки.
       - Убери телевизор в дровяник?
       - Ну? А вдруг завтра будет очередной государственный переворот? Пускай показывает, ложь - тоже современная история.
       - Тогда без звука, настроению они отрава.
       - Да, их чёрную чушь слушать постоянно... На углу улицы каждое утро в мусорном ящике роется нищий, куски хлеба и бутылки собирает. Он так привычно роется, хорошо заученной работой стало...
       - Я видела. Он по лицу не пьяница и галстук носит. Инженер, поди?
       - Может быть, может быть... Из не смывшихся за границу. Инженеры резко обнищали. И старики. Вчера шёл по городу - остановила старушка, лет за семьдесят. Приняла меня за участкового врача и спрашивала, когда ей назначено время приёма. Попросила двадцать четыре копейки на хлеб, не на что купить, сказала. И не понимает, что копеек в ходу нет, что хлеб стоит уже двести пятьдесят рублей. Я отдал ей, сколько было в кармане.
       - Так хорошо сделал. Где нам на всех их взять? Скоро и сами попрошайничать отправимся. Поехала я на работу, пока она есть и такая, где работаешь каждый день но зарплату с опозданием на четыре месяца выдают
       Алсуфьев проводил до автобусной остановки. Теперь к заметным девушкам и днём прилипало мерседесное молодое хамьё, туполицое, с раздутыми мышцами задов и плеч, одетое в шёлковые шаровары и кожаные куртки как в объединяющую по общности униформу.
       Читал Набокова, уплывая настроением в Берлин двадцатых годов и через воспринимаемый текст общаясь со своими, русскими интеллигентными эмигрантами. И перелистав своё время назад, встретился...
       Тогда музыкой, нарядами ёлок, взволнованными ожиданиями яркого счастья нового будоражилась новогодняя ночь. Со старым годом полностью понятно, он закончился и календарно и всем, чем был перетекаем во времени, а начинается год новый как новая жданная книга твёрдой обложкой, отворачиваемой туго, книга с листами твёрдыми, не тронутыми чужими руками после типографского появления на свет и сколько восхищений от букв первых слов, от формы самих букв, от предложений на любой странице захваченных глазами, душой, разумом наугад и сразу понравившихся, - ночь черты, перемен нравилась азиатским бритвенным ветром, ледяной на морозном бесснежье землёй... новогодний праздник и пыль по улицам, и всё равно зелёные, шафранные, альте воздушности одежд на девушках вокруг елки, голубые, тёпло-жёлтые блузки и ленты, белые воланчики, серебристые кружева, бусы на пахнущих праздником ветках ёлки, бусы на празднично, мурашково оголённых шеях и плечах, тонко-трепетных перед чёрными пиджаками торжественных первоусых кавалеров... Куда-то проваливалось праздничным тормошением, суетой бывшее перед глазами, "как-то возникали новые друзья, знакомые, видимые где-то и как-то, а все благодарились, поздравлялись словами, а все любились настроением невычерпаной радости от мысли, - мы все, мы все будем жить дальше, дальше в неизвестном открывающимся в блестяще-музыкальной ночи времени совсем новом...
       Откуда мы? - воздушилось неприлетевшими обидно снежинками, - куда мы? - врезалось в черном воздухе улиц лезвиями надъуличных, заугольных ветров, и торопились, перебегая с друзьями в другой дом поздравить других гостей, ну всех людей поздравить, всем пожелать хорошего и хорошее отдать, если бы раздавать доверил бы кто-то...
       - Граф Александр Васильевич, - познакомил друг с гостем его отца в доме у себя, поставив перед Алсуфьевым что-то необьездное, необлетное, что-то точечное, и точкой навсегдашней.
       - Толстой Лев Николаевич был графом, и вы - граф? - глуповато остановился в новогодней неразберихе Андрей, зная здесь, в азиатской пустыне, основным населением рабочих, инженеров, партийных секретарей рабочих, рабочих...
       - Смею вас уверить, графский титул высочайшим соизволением дарован нашему роду сто шестьдесят четыре года назад, - держа руки сложенными на изогнутой фигурной опоре трости, спокойно и весомо сказал в седые короткие усы гость семьи, гость - и немечтаемый подарок из прошлого века.
       - Как вы убереглись? Как вы не боитесь называть себя титуловано после шестидесяти лет власти, графов расстреливавшей?
       - Без политики, в новогодний праздник обойдемся без политики, - поднял рюмку водки хозяин дома, глядя размягченными красноватыми глазами. - Берите по своему желанию, ребятки. Кому вино, кому покрепче, - глазами назначил сыну вино.
       Седоголовый настоящий граф приблизил к себе маленькую рюмку водки, ожидая тоста.
       - Он в здешних лагерях отсидел двадцать лет и не имеет права выезда в Россию, - шептал на ухо сын хозяина дома, после тоста. - Графиня дворянка не по рождению, он женился на ней у нас в городе.
       И Алсуфьев непонятливо смотрел. После отпущенного в историю полёта Гагарина в космос, после объявленного Хрущёвым строительства коммунизма и не вполне понятного исчезновения из Кремля самого Хрущёва рядом, за столом, напротив на диване сидел настоящий граф, выпивший рюмочку настоящей водки, кушающий настоящего жареного сазана, сидел появившийся из учебника истории СССР, за родословный титул идеологически проклятый, живой при диктатуре коммунистов после их гражданских боёв, лагерей, расстрелов, тюрем, ссылок, и не виделась ожидаемая страшной после идеологических поучений его убережённая родовитая вежливость, а виделась радующей, - особенная, посылаемая издалека, из престарелого его возраста, из его памяти о культуре родовых давнишних поколений.
       Алсуфьева освечивала не заученная вчера и не обдерганная недопониманиями культурность, вежливость графа, настоящего, живого в Советском Союзе, графов истреблявшем физически и идеологически вдогонку, над их безымянными могилами, и стало неудобно что он, Алсуфьев Андрей, молодой поэт, сидя рядом с графом любит государство это, своё ограбившее графа и посадившее в тюрьму, графа, поглядывающего, прощающего умно и любовь его к стране, высказанную в тосте, и государство пока его, - пока страхом, обманом, силой наказания несогласных умеющего быть государством...
       Прочитанная книжка "Один день Ивана Денисовича," запрещенный Солженицин с "ГУЛАГом"сразу оказался второстепенным, уже тогда, после рассказов рабочих о сталинских лагерях и после увиденных полуразвалившихся бараков не возгласившим новое для Алсуфьева, начинающего подозревать полную пропажу страны - страны угнетения свободы...
       Теперь то государство, проволоченное через плутовство последнего коммунистического начальника, - старушки в магазинных очередях сразу говорили о нём: меченый Михаил в стране будет последним главным, и не верилось, и старушки, непонимаемые тогда, конец того государства напророчили точно, - то государство, оболганное предателями-верховодами, разворованное начальниками народа, трудами собравшего богатства для всех, - та страна, протолкнутая через три дня растерянности, иезуитства, обалдения, честности, настороженности, протеста, радости, самоубийств, праздничных концертов на крови погибших, защиты непонятно чего в лживом августе девяносто первого, где обманутым опять остался народ, и обманули снова вчерашние коммунистические угнетатели народа, - теперь-то государство рушилось дальнейший распадом, а его становилось жалко так же, как сыну жалко неукрытого от стыда отца.
       Каким бы отец не был.
       В открытое окошко старинного русского дома Алсуфьев смотрел на тёмные крупные шелковистые листья сирени, висящие теми самыми сердечками, рисуемые давным-давно с пронзённостью перекрещенных стрел и уточнениями, кто кого любит по сторонам от серединного плюсика. За сердечками, их беспокойностью шевелений голубыми пятнами начиналась улица, за улицей и через заслоения Алсуфьев видел город свой как сжатое до различаемой охватности государство.
       Своё. По-человечески своё, не по крепостническому барству.
       Здесь он вместе со всеми жителями города-государства мёрз в дни, повторяющиеся недели сильных морозов, загорал в одуванчиковых полянах, тревожно чувствовал последнелетние купания в прудах перед краем августа, когда угрустняющий непонятный туман прижимисто растягивался от воды - по полю и дома деревенские на взгорке плыли, отрывисто стоя над туманным одеялом, здесь на прошлые приветствована наплетались повторения начинающих лопаться почек кустов, деревьев, подтверждающих постоянство жизни природной, - здесь который год начинался и заканчивался днями календарей, и метельный и тёплый солнцем, и здесь не вслух просилось: хоть бы не последний... кто назначает, разрешает кто?.. хоть бы и дальше...
       Здесь жил и с третью буханки чёрного хлеба на весь-весь день, и за скатертным столом с ананасами в вазах среди груш, слив, бананов и лжи видел много, и честности удивлялся. Своё здесь жило в своём.
      
       Глава 5
       Россия пахла летом, метелилась чистыми взлетающими напоминаниями снежинок, - тополиным пухом. Природа оставалась постоянной,
       К Алсуфьеву приходили.
       Сумка размерами с колхозный мешок - в таких держали товары торгаши на рынках уличных, самовозникших, - просунулась через прямоугольную тусклоту раскрытой входной двери и за ней, удерживаемой на плече, вместился в пространство мыслей о языке Набокова и жизни современной бедствующей России знакомый, почему-то с юной девушкой, одетой неграмотно: и в парчовый пиджак с отвёрнутыми рукавами, блистающий золотистостью, и в шерстяную вязаную юбку, - низ и верх как из костюмов к разным спектаклям. Прощание майской свежести и утекало, и придерживалось на внимательном к впечатлениям других её лице, красивом, как рекламная коробка среди... ну там, что вывозят и выгружают за городом... а может я злюсь? - приостановил себя Алсуфьев.
       В раскрытые окна пахло Россией: терпением и надеждой.
       - Хай! - поздоровался Друнов хамоватым в восприятии Андрея подобраным телемусорным американским приветствием. - Валька, гляди, мой друг Алсуфьев, писатель. Поняла, с кем дружу? Сам сочиняет. Я давал тебе его книгу, прочла?
       - Читала, - соврала Валентина, - именем таким для Алсуфьева, несоратного с Витьками-Машками-Вальками, - читала, - повторила лживым словом и, выпрашивая извинительного понимания, задержалась честно глазами перед встретившими спокойными, почему-то и непонятно заставляющими не врать.
       А не наказывающими...
       - Ми сидим в кино, ха-ха, - зачем-то заобъяснял ненужное Друнов, - эротика, ха-ха, про сладкую цель, в смысле названия, и сладкая цель, ха-ха, на весь экран толпа голых женщин и мужик за ними носится, ха-ха, как бык за коровами. Пойду в туалет, - вдруг сказал непроизносимое тут, лишнее извещение для людей.
       - Тебе сколько лет? - спросил Алсуфьев у Валентины.
       - Шестнадцать. Скоро будет, через двадцать один день.
       - И как? Нравится эротическое кино?
       - Скажите нельзя смотреть?
       - Я не говорю "нельзя-можно," я спрашиваю, что нравится тебе.
       - В смысле эротическое кино мне нравится, когда красиво показывают. Я и узнать могу, как надо делать. Женщины голые, красивые. Сразу видно, какой мне стать нужно. Мужчин мало голых показывают. Видюшник глядеть лучше, больше настоящего показывают, как есть. Сидим мы, вина выпили, кассету включили. Там-то мужчину голого всего показывают, там девчонка по-настоящему пенис лижет-лижет, лижет-лижет, - захлебнулась юная собственной смелостью, высказанным подлинным желанием.
       - Друнов, кажется, развёлся?
       - Фу? Жену с сыном отправил к родственникам. Он меня полюбил, я лучшая.
       Засовывая конец за спину, поглаживая красный ремень, вернулся Друнов, прошедший мимо рукомойника.
       - Шеф, Алсуфьев, ты занимаешься-то чем?
       - Пишу. Думаю. Читаю.
       - Кому нужно? Сколько платят? Брось, брось. Займись трудным, настоящим мужским делом. Знаешь, как называется? Я тебе как другу тайну скажу. Знаешь, как точно называется? Бизнес. Тут товар взял, двадцать пять процентов за свой труд набавил, сюда перетащил и продал. Поверишь, у меня три миллиона! Ты держал в руках три миллиона? Для настоящих мужчин пошла жизнь, не то, что раньше.
       - Жизнь для честных людей останавливается, не все хотят и могут заниматься спекуляцией, совесть мешает.
       - Брось, брось! Раньше парторги нам мозги крутили, директора-гады. Я сам директор, у меня печать есть. Знаешь, какой я сильный, когда у меня печать есть? Я тебе дам образцы документов, пошли, заполни бланки и пошли со мной, за день оформлю тебе частное предприятие, будешь директором. Печать закажем, будешь директором. Начальником будешь, директором!
       - Я не хочу.
       - Как? У меня жизнь, у меня! А у тебя? Мы с Валькой вчера пошли в ночной ресторан. Я хозяин жизни, я живу. Я сел за столик, официант пепельницу принёс, извиняется за задержку, передо мной пепельницу ставит. Я - человек!
       - Ты не куришь.
       - Так что? Он официант, он мой слуга на вечер, он пускай пепельницу несёт на полусогнутых и извиняется, я ему лишнюю сотню выдам, я купил его. Я человек. Я сел за столик, я сижу. Могу слугу купить, могу женщину, ха-ха, если бы не Валька рядом. Понял? Я сижу.
       - Для чего?
       - Отдыхаю. Человеком себя чувствую с деньгами, с Валькой. У них в кабаке варьете, стриптиз есть, под цветными фонарями девочки раздеваются и на цветы ложатся, ноги задирают, потом я Вальку сильнее хочу, да, Валька? Вот жизнь! Я жизнь чувствую, я живу! А ты? Сидишь на нищих деньгах, своей женщине стол в ресторане купить не можешь.
       - Мы три года не ходим в рестораны. В них полуграмотная шваль, местные проститутки, вульгарный сброд и матерщина за столами. Бесовщина. Я три года назад был приглашён поприсутствовать на ужине для иностранцев. Выбрали лучший ресторан. Сидим, через двух переводчиков беседуем. Одному иностранцу потребовалось отойти на несколько минут. На его место садится пьяный хам, наливает коньяк, ест вилкой гостя из тарелки гостем недоеденное, на глазах всей делегации. У нас не рестораны теперь, а гадюшники для полуграмотной швали, объявившей себя директорами, президентами, хозяевами жизни, а один идиот купил себе бумагу, назначающую его князем Российской империи до конца двадцатого века. Надо знать из школьных учебников, князем жаловать, бессрочно, кстати, на Руси мог и может государь.
       - С ними меня не уравнивай, у меня высшее образование. Я имею право стать и князем, и графом, это однозначно, как по телевизору модно говорить.
       - Жаловать титулом на Руси мог и может государь. К сожалению, расстрелянный и зверски уничтоженный после расстрела вместе с семьёй и наследником. Теми, кто из сапожников в директора повыскакивали.
       - Ха-ха! Ельцин тоже теперь царь. Ельцин дом снёс, где царя Николая убили, и сам теперь царь. Смотри, как я понимаю связь событий в истории.
       - Ельцин хороший, он разрешил русским девушкам уезжать за границу, фотомоделями работать, - напомнилась Валентина.
       - Проститутками в борделях, уже и по радио говорят, - уточнил Андрей.
       - Правильно. Поедут, как жить надо увидят. Не всё равно им, где трусы снимать?
       - В скотстве прозрение?
       - Отмоются, шампуни много по ларькам продаётся. Они жизнь увидят, а ты сидишь нищим, сочиняешь, ха-ха. Кому нужны твои рукописи? Я помочь пришёл, брось дурь свою, зарабатывай как я.
       - Понимаешь, писатель должен заниматься литературой.
       - Нафиг? Открой частное предприятие, драпом торговать начнём. Тебя зауважают. Я любую бутылку вина могу купить, любую, ха-ха, женшину. Ха-ха! Валька видела, Валька знает. Я сижу, я деньги заплатил - пускай женщина раздевается, стриптиз показывает, я заплатил, купил, купилась она. Официанта купил, он вино наливает, бежит за блюдами, как положено. В Америке официанты бегают, и у нас купленый бегать должен.
       - Купи запах цветущей, не срубленной черёмухи?
       - Куплю. Кто предлагает? Фирма какая объявила?
       - Никакая, запах в природе.
       - Жаль, я бы купил. Сейчас наше время, свобода. Сейчас все достойные люди обязаны заниматься перепродажей, делать капитализм.
       - Перепродавая богатства России чужеземному жулью... И что за свобода, если опять - обязаны? Коммунисты давили - я обязан так-то и то-то, ты явился за ними... Я не обязан, я жил и живу как хочу, творчеством. Художник по сути своей не должен опускаться до неприличного, до нечестного торгашества.
       - Ха-ха, аристократ духа! Думаешь, я не понимаю? Думаешь, я не творческая личность? Меня учили, ха-ха, быть скульптором. Я институт закончил! Ха-ха! Стал бы я скульптором - кто бы меня узнал? Я стал директором, у меня печать, у меня своё, своё частное предприятие, меня вся Россия узнает! Машины швейные, ткань купил, пуговицы, на меня семь женщин работают, я им зарплату назначаю, сам увольняю. Наши сексуальные трусы нарасхват идут. Ты в нищете сидишь, а у меня бабы какие-то в пять раз больше тебя имеют.
       - Хм, ну как тебе объяснить, зачем в России нужны были Достоевский, Бунин, Розанов? Не вторгайся, снова без приглашения, в мои личные дела. Я не приглашал рыться в моей жизни, напоминаю.
       - Я не роюсь. Меня все узнают, а кому нужна твоя писанина, литература какая-то? Творчество, ха-ха. Я им занимался, я знаю, одна работа до выматанности, да никому не нужная. Ты не понял новое время. Брось сочинять, открой своё частное предприятие по торговле.
       - Нууу, приузаконеная спекуляция, сделанная сверху для более сильного воровства там, наверху, новым не называется. Новое время страшно. Предателей государства в наши головы пытаются втиснуть героями, разврат объявить достижением современной культуры, людей стараются довести до озверения, чтобы друг в друга смогли стрелять. Позади история стоит, государства Российского, позади национальные привычки, понимания и нравов, и сути дел, и свет оттуда, из истории скоро многие головы поставит на место.
       - Ты коммунист!
       - Зачем бред нести? Сам знаешь, я в партии не был ни в какой, хотя сейчас их под сотню.
       - Алсуфьев, я пришёл тебе помочь. Меня, скажем так, бог прислал, если он на самом деле есть. Ты помнишь, мы боролись за свободу? Помнишь, мы в августе девяносто первого года трое суток не уходили с митинга на площади, листовки раздавали, народу растолковывали, что Ельцину надо помогать?
       - Я помню, Ельцин обещал народу Россию сильную и богатую. А за одни сутки его правительство украло все сбережения людей, хранимые в государственных сберкассах. У миллионов людей. Большевиков тебе Ельцин не напоминает? У меня некоторую сумму - тоже. Я переживу, а пенсионеры? И куда деть, что Россия сегодня не способна защитить себя своей армией, что у морских пограничников на кораблях горючего нет? А то, что смертность в России превысила рождаемость, - мы так хотели? Я приветствовать должен вдобавок к тому, что меня правительство Ельцина обворовало? И мы хотели бандитизма по городам и сёлам, нищеты своему народу, демократически-крепостнического нашего бесправия? И чтобы Ельцин говорил американскому президенту, как исполнил он просьбы Буша держать в министрах такого-то, например, министра иностранных дел Козырева, работающего под чужой фамилией, как пишут в газетах? И гордиться нам тем позором, что руководят нашей страной прямиком из Америки? Чего ни цари, ни генсеки большевистские прежние не допускали? И что при обнищании народа, при принуждению его к голоданию в открытую подкупается карательная орава милиции специальной, натравливается на народ, и уже наученные физически уничтожать людей двадцатилетние, узаконенные кремлёвскими... не знаю, как их и назвать точно, сегодня... бандиты избивают на демонстрациях детей, пенсионеров, взрослых, за чей счёт и живут, бандитизмом добывая сотни тысяч рублей, отобранные у народа? Я за это не боролся. Я не враг ни себе, ни своей стране.
       - Правильно их первого мая били. Быдло пускай на улицы не лезет, Советский Союз восстанавливать не требует. Быдло лупить надо.
       - Это народ. Это те, кто своим трудом богатства страны создавал. Народ ищет справедливости. Хотя бы неполной, прежней.
       - Быдло.
       - Это люди. Люди, привыкшие к другой жизни. Они не хотят националистических войн на территории бывшего Советского Союза, не хотят безработицы, распродажи своих национальных богатств в другие страны. Им не надо, чтобы воры наживались, а работающие на заработок не могли бы содержать семью, и даже себя. Они хотят справедливости.
       - Ха-ха, люди. Пускай они идут покупать рубашки и штаны на моей фирме, быстрее оборот денег мне сделают. Вот их права, и нечего на митингах орать.
       - Ты сам на митингах орал - "свободы! свободы!"
       - Я... Мы умные, мы знали, чего требовали. Я знал. А они быдло.
       - Послушай, нельзя же так оплёвывать людей, работающих на тебя, кормивших и продолжающих кормить тебя.
       - Ты говоришь как коммунист.
       - Нормы нравственности не приставлены к политическим партиям. Мы с тобой дружили. Ходили по ресторанчикам, беседовали о проблемах творчества. С девушками целовались и танцевали, рядом дрались с хулиганьем. Ты чувствуешь, нас по разные стороны растягивает любимый твой президент, из секретарей обкома перескочивший в демократы, что само по себе является циничным враньём? В коммунистах жизнь людей не сделал хорошей, в демократах подавно уже до самоубийства многих довёл, почитай статистику.
       - Я понял, ты коммунистов ждёшь.
       - Ну-ну, после того как натерпелся от них...
       - Они снова придут к власти - меня вешать на дереве будут. Ты разве спасёшь? Ты рядом с ними стоять будешь, ты смотреть на мою казнь станешь!
       - Христом принять мучения за других захотелось? Шитьё эротических трусов - не подвиг, не противодействие лживому в жизни. Ты никому не нужен. Ты пугаешь лживыми угрозами несбыточной казни тебя, моим глумлением несбыточным, жестокостями неведомых людей, а твои привластные понятие "патриот России" объявили преступным. Тех принуждают голодать, тех - не рожать детей в нищете, некоторых - вообще покончить самоубийвом. За что вы все ненавидите свою страну, народ?
       - Придут, вешать потащат. Валька, тебя изнасилуют. Хочешь, тебя ротой, полком изнасилуют? Я не дамся, я автомат куплю. Сколько успею застрелю, пока патроны не кончатся. Я гранаты куплю, гранатами свою мастерскую сожгу и от гадов откидаюсь. Я сам заработал, моё!
       - На тебя заработали твои родственные связи, когда грабеж народного имущества с команды демократов начался. И твои подневольные женщины. У них зарплата раз в, пять меньше твоей? Ну так и желай от них всеобщей любви и братства.
       - Ты коммунист, ты вешать придёшь! Красно-коричневый, а ещё мой бывший друг! Что делать? Что делать с тобой? Как повернуть на путь правильный?
       - Как это, что делать со мной? Оставить в покое. Я не звал сюда, не просил объяснять, чем мне заниматься и как думать можно теперь, по вашему меню, при вашей новой цензуре, при новых запретах на мысли, слова, поступки. Да, оставить в покое, как и я вас не тревожу.
       Меня не волнует отсутствие слуги с пепельницей. Я сам по себе, как дождь.
      
       Глава 6
       Трах-бах. Трах-бабах. Баба-бах-трах. Трах-бабах.
       Ну? И что делать?
       После всех ответов всех искавших в разных городах разных стран разных материков, летящих сквозь разные века, - снова: что делать? Почему действительная жизнь не прилагаема ни к Ветхому завету, ни к Евангелию, ни к Корану, ни к трудам политиков великих, ни к гуманизму литературы великих гуманистов? Почему никто, никогда не может найти ответа: что делать? Что делать человеку в жизни? Зачем он?
       ...Не думая, скользить по времени жизни биологической. Да?
       Сон, еда, движения для приобретения новой еды, выброс переработанного, сон, еда, движения для приобретения привлекательной одежды, мебели, автомобиля, сон, еда, тупые замутненные глаза...
       А почему умным прозрачный блеск глаз достаётся помимо алкоголя и других наркотиков?
       ...Родились все одинаковые-одинаковые, беспомощные и нежные... Неспособными из людей исторгать обиду, злость, и зло источать из себя...
       ...Родившиеся все нежными, пухленькими желанием вырастать и жить...
       Для чего?
       Выросли. Один умный не понимает скопище дураков, почему, почему они так же росли и дураки? Способен докопаться, и некогда, надо лететь своей задачей!..
       Дураки постоянно требуют равенства, первых, удалившихся, требуя уничтожить...
       ...Всегда, с Христа...
       ...Потому что получалось уничтожать первых, удалившихся от скопища и до него, то ли бывшего среди земных, то ли в образе уловленного умными...
       ...Умным одним...
       ...Именем Христовом останавливать непристойное для человека и просить, - возлюби ближнего, как самого себя...
       Но выросли, выросли... Что делать? Выросшие, мы куда? Что делаем? Вместо ближнего что возлюбили, как самого себя?
       Тебе нельзя входить без разрешения...
       Тебе нельзя читать книги, запрещенные руководящими...
       Тебе нельзя разговаривать на любые темы с указанными в списках людьми иностранного происхождения...
       Тебе нельзя обижаться на некультурных, они не виноваты в своей некультурности...
       Тебе нельзя возмущаться при виде бездельников, они...
       Тебе нельзя неуважительно отзываться о твоём палаче, скрытым под обликом любым, занимающим должность и место в обществе любое, от дворника до президента...
       Тебе нельзя после выпитой рюмки водки идти по улице...
       Тебе нельзя не слушать радио, выражающее точку зрения государственных органов...
       Запрещено не смотреть государственные телепрограммы, организующие единое умонастроение, а частные тоже дозволяются государством, их запрещено не смотреть...
       Тебе нельзя иметь иную точку зрения, отличную от точки зрения всеобщей или же назначаемой руководящими всеми и тобой, руководящими всегда...
       Тебе запрещено объявлять себя умным...
       Тебе нельзя объявлять себя сумасшедшим...
       Тебе нельзя нельзяствовать...
       Строго запрещается самостоятельно хотеть всего, чего ты хочешь...
       Тебе нельзя подлецу указывать на его поступки, подтверждающие, что он подлец...
       Тебе нельзя думать так, как думается тебе...
       Запрещается требовать установления порядка, на твоё усмотрение являющимся правильным...
       Тебе нельзя иметь право заявлять о неисполнении твоих прав...
       Тебе нельзя иметь право заявлять о исполнении твоих прав...
       Тебе нельзя выступать со своим образом мыслей в печати, на радио и на телевидении...
       Тебе нельзя проходить в любое место, указанное в тебя не касающихся списках...
       Тебе нельзя прямо или посторонне влиять на какие-либо события, происходящие или могущие произойти в жизни...
       Тебе нельзя обвинять мерзавцев в фактически исполненной мерзости...
       Строго запрещается ненавидеть издевающегося над тобой...
       Тебе нельзя вечерами использовать стеариновые свечи, все когда используют электрический свет...
       Запрещается пробовать стать руководящим своей и чужими судьбами.
       Тебе нельзя хотеть увидеть, чего хочется тебе...
       Тебе нельзя...
       ...Прочитать весь список, устанавливающий правила, изложение на один миллион пятьсот семьдесят девять тысяч восемьсот тридцать одной странице.
       Фолиант, выражающий так долго тупиковость краткую: не твоего ума дело.
       Но вбитый, втянутый, втиснутый, нашептанный, затащенный во многие головы, в основном незаметно...
       Читай. Можно. Тебе можно прочитать и запомнить, чего тебе никогда нельзя.
       Я запомнил... Я пятёрку получил... Я выучил...
       И после неисчезнувших стихов Ахматовой выговаривающая иные слова неправильно и не чувствующая ритма даже ударений слоговых объявляет себя преемницей Анны Андреевны, "законно шагнувшей новый для мирового уровня поэзии шаг на вершину повыше."
       И записавший нотами "ту-ту - му-ту," не знающий создавших русскую музыку великих и их подсобников и себя объявивший композитором, рассказал народу спокойно, как о покупке кефира, что "первопроходчески крайне высокоосознано создал понятное и воробью, несущее музыкально всеобщее по мировым стандартам ощущение."
       И некто хаморожий, бывший слесарем низкого разряда и назначивший себя президентом-экономистом уличного ларька, явился в гости в семью профессора микробиологии при галстуке-бабочке "из самого Зайцева-модельера," - объявил так, - и в лыжных ботинках. С ним, наглядно выступив вперёд, наслаждалась собственной уважительностью "дама" в чёрных эротического определения трусиках, натянутых поверх голубых шёлковых шаровар. "Грю ему щас пить "Амарету" в жилу, скажи, грю, скажи?"
       Зачем пришли? Выросли зачем?
       ...Обцелованные мамами пяточки, складочки пухлых ручек, круглые животики, выпячено пахнущие родным, - грудным молоком...
       И - что делать?
       ...После Герцена, Чернышевского, Тургенева, Некрасова, Добролюбова, Чехова, Толстого, Бунина, Зайцева, после одинокого возле лесной пещеры монаха, для последующих берущего истинное напрямую от природы...
       Подошёл зверь, косматый медведь, и поел с руки монашеской хлебца, с человеком не ссорясь...
       Разметено. Уничтожено. Тогда - куда? Что испакостит человек? Что высветлит и в светлости удержит?
       "Как сообщили корреспонденту нашей газеты, священник, получивший на восстановление церкви девяносто миллионов рублей наличными, в тот же день скрылся из села, оставив жену и двух несовершеннолетних детей. По результатам оперативного расследования назначен всероссийский розыск. Принимаются все меры, направленные на возвращение верующим..."
       Заперто. Тогда не искать... что, куда, зачем? Без разума вкладываться в животное течение, куда-то вытаскивающее жизнь?
       ...Нетерпеливое изломанное лицо, нетерпеливое плечо углом за круглыми буграми дёргающегося страстью, двигающегося вспотевшего зада, ткнувшийся в ноздри самочный запах требовательности, рука, торопливо поднявшая ногу, захватив под своим коленом и открыв... - "сюда, сюда," - надвиг потной спешности зада на лицо, на мешающее по пути, на... - "да не сюда! здесь нет! рядом!" - поправка, подталкивание, забирание и убеждение в имеющимся, надвиги, надвиги, втягивание лицом медленного растекания удовольствия от наброшенности на нужное, перебрасывание страстной злости в добрую глуповатость улыбчивости, благодарность, благодарность за снятие гнётной потребности, барьера: или разорваться, или разлиться вибрированием остудной близкой улыбки...
       - Это не стыд? Это можно?
       - Да откуда я знаю?
       О, не знать - хорошо!!!
       Порассуждай, где должен деланием быть, где ни слова, ни мысли проводят к блаженности, а, продолжениями поцелуев, слизывания с кожи остатков непонятно-хорошего, скользнувшего в прозрачности эфира...
       - Так можно?
       - Почем я знаю? Делаю, значит можно. Не я придумала. По телевизору доктор наук говорил, спрашивать себя не надо. Вредно, самоанализ называется, вроде. Говорил, когда чувствуешь голод, поди на кухню и поешь. Устал работать, тогда сядь, отдохни. Только не думай, чего так устал, самоанализ называется, опасно для здоровья. Слышишь, учил он, влечение сексуальное к партнёру противоположного пола, тогда ложись с ним, а то дождёшься, начисто потеряешь чувство комфорта. Он гуру настоящий. Причин не ищи, говорил, полностью доверяй жизни организма.
       ...За ниточки подёргали, подёргали, - раз-два, три-четыре, всё просто, все налево, все направо, общий подскок! Кто не успел - вдогонку подскок!
       ...По команде из одного центра...
       ...Известно. Известно.
       ...Общий, пока ниточки не обтрухлявились, пока ниточка одна не лопнет...
       - Раньше я умная была: я ничего не понимала.
       - Ты хотела сказать - была глупая?
       - Повторю непонятливым. Раньше я умная была: я ничего не понимала. В третий раз повторять не буду?
       Значит не знать - хорошо?
       - Я к тебе пришла как к писателю спросить, что делать? Мне жить как? Раньше, читала, к Толстому приходили спрашивать, а я к тебе. К вам, то есть, и пока жены вашей дома нет, откровенно поговорить могу. Ела я чего хотелось, в домах и в ресторанах, в лесу поросёнка живого зарезали и на жердине жарили. Пила тоже, для пробования, мне водки иностранные не сильно нравятся. Жила в квартирах всяких, в детстве в барачной комнате типа общежития и как у вас, в старом доме, и в квартире с комнатами в два этажа. В машинах наездилась, иномарки надоели. В церковь ходила, в молельный дом к сектантам, да нигде не по нраву. Раньше умная я была, я ничего не знала. Скучно было, с чего-то эротизмом увлеклась. Хотела, пусть художники меня голой рисуют, фигура хорошая, сохраниться такой на картинах хочу. Какой-нибудь нарисует хорошо и в музей картину повесят. И ещё ты понимаешь с чего? Обманывают кругом, притворяются. На людей погляжу - ой они все... А близко, а откровенно на них же? Когда у нас на общий бардак повернуло, сразу на мировой уровень по обманыванию вышли... Государства нет, начальство со своей властью какое-то гнилое, никогда никто на него внимания не обращает, куда народ толкать они сами не знают, бардак разрешили. Я школу с тоской вспоминаю. Там что-нибудь, там что-то запрещалось, ругали за поступки нехорошие, наказывали. А близко взрослой на людей погляжу - притворяются, врали раньше секретно и теперь в открытую врут. Порнофильмы свободно начались, дэ Сада прочитала, журналы покупаю любые с голыми. Ты понимаешь, чем нравится? Откровенно показывают. Я прочитала объявление в газетке, позвонила, оплатила двум проститутам четыре часа по их договорным ценам. Захотела узнать групповой секс, догадались? Я - власть себе, я так хочу. Испробовала. Прикольно, а болото снова, во что-то проваливаюсь гнилое, и как жить? Захотела отдохнуть на Кипре, рекламой по телику надоели. Съездила, а сюда вернулась - и как жить? Ребёнка родить для такой вот бестолковщины? Ему что делать, когда вырастет? Как мечтала, биологией, наукой заниматься? На кой она, кому нужна в стране воров и проститутов? В школе учили - ради людей жить надо, ради своей страны. Покажите мне, ради чего? Ради кого? Ради вот кто вокруг нас, кто обманут и обманывает? Мне в восемьдесят шестом году было шестнадцать нежных лет, на меня от этих Яковлевых колченогих, кривоголовых, от этих Горбачевых подлословных как из канализации рухнуло. И мои родители, в банке они наживаются, в год-два миллионерами сделались, а я смотрю - зачем? Зачем? Мне всю жизнь в гнили продажной что делать?
       ...И от бессилия перед неразрешённостью прислушаться к молчанию почти неподвижного облака, к собственной душе, неуспокаиваемой пепельницей, поставленной прислужником, глупостью покупаемого тела после бывающей любви...
      
       Глава 7
       Вырваться куда-нибудь.
       А, в самом деле, - было государство. Надёжно защищались границы, сохранялись от обесценивания деньги, работали заводы, фабрики, научные институты, поликлиники, больницы, детские садики, люди знали, что и завтра они будут работать и цены на продукты, на вещи будут одни и те же, и дети будут учиться, больным отыщется место в палате, а преступника разыщет милиция, - была устойчивая жизнь. Была страна, и многое в ней многим не нравилось, а многие в ней жили безразлично, телятами в стойлах по поговорке: твое дело телячье, нажевался и стой. История закружила свою метель среди идей растворившихся, та страна поплыла в архивные документы, только люди остались живыми, той страны, со всеми требованиями, желаниями, привычками, запросами надеждами на порядок, на надёжность жизни, а впереди ни в белом венчике из роз, ни Христа среди красноармейцев, ни партий, забирающих власть, ни царя, ни великих князей по уделам, ни броневика с подвезённым из загранки вождём, а позади броневик современного вида с влезшим на него секретарём обкома, предавшим свою партию и после предательства требующего от народа полного доверия к себе, предателю, а вчера погибшие на заставе пограничники, сразу отряд, сразу на тот свет от незащищенности своим государством, а сегодня понятие патриот России объявлено после исторически почётного - гнуснейшим...
       Ветер. Метель умов, поступков и настроений. Предатели в почёте, воры уважаемы в кабинетах прежних с секретаршами прежними, преступники неподсудны, честные работяги в нищете и униженности, о любви к своей Родине и не заикайся, запишут в сумасшедшие и в политические противники... Тогда увериться, что всеобщее обновлённое хамство, теперь подаваемое в открытую, - это и хорошо? Который разгром, раздрызг за век твой двадцатый, Россия? Сколькими миллионами погубленных жизней заново оплачивать? Жизнями, несравнимо с долларовым мусором...
       Вырваться куда-нибудь...
       Ну конечно будет утром просыпание среди того же, ну конечно около десяти часов подойдёт к мусорному ящику на улице нищий в галстуке и во время обеденное неразгибаемая старушка потянет тележку с бачком объедков кормить поросёнка и выживать зимой его мясом и жиром, не будет и завтра покоя в разворованной, разбитой стране, но как-то куда-нибудь, когда зачерпнуть сегодня и завтра хорошего неоткуда...
       Загасить свет, завернуться по макушку в уютнейшее одеяло, безбоязненно прижаться к временному небытию и не разглядеть самый край отлёта в сон...
       Оранжевое, оранжевое небо, синий шевелящийся свет... доразгля-деть... синий шевелящийся цвет догоризонтной воды, светло-коричневые бугры пустыни, немного приплюснутые, как груди спящей женщины...
       Там искать? Там хорошо?
       Город, белый домами, пустой тротуарами и скверами, город без травы, цветов и деревьев, всегда похожий на архитектурный макет, выклеенный на фанерном планшете. А люди ходят, а люди улыбаются, во времени том не стреляют тоже в людей из пистолетов, автоматов, винтовок, гранатомётов, не взрывают автомобили и двери квартир, а к мусорным ящикам подходят только нормально, только для того, чтобы от мусора освободиться.
       Белый город, белый праздник вчера и назавтра...
       Край отодвигаемый...
       Заглянуть за... за ослепительное... махнув рукой на...
       Длинные графические выгнутости вертикальных границ юбки, длинной, стыдливая белизна икр, мягко переливающихся тенями в матовость при ходьбе, ультрамариновая заглубленная чернота, водопадных волос, кажущихся жёсткими, как грива вороной кобылы, но и думать так нельзя, нельзя думать стыдное... раскосинки азиатских длинных глаз, тонких по длине, узких азиатски, умное жжение угольными зрачками, их неожиданное удивление неожиданностью...
       - Сделай два шага назад и подай руку женщине. Входя на ступени, мужчина, культурный, разумеется, обязан поддержать спутницу под руку.
       - Какой я мужчина?..
       - Двадцать лет - возраст большой, с тебя и спрашивается,
       - Извини, мне стыдно. Всю жизнь буду подавать руку.
       - Ты покраснел? Ты краснеть не отвык? Есть надежды, исправитесь, сударь.
       И не унижающе, не насмешливо наставляет, подталкивает из той круговоротной позднеюношеской, ранневзрослой неразберихи, где тянет к неосознаваемому пока и где выталкивает от узнанного как ото дна, и к воздуху через голубые толщи, к оранжевой просторности...
       Двадцать лет назад? По названию романа романтичного? Но ощущения настоящи? До запаха воздуха белого города, прокалённого азиатским расплавленным солнцем?
       Тогда, где ценилось институтское образование, где шлялся по улицам с восемью законченными классами, а слушал прошедшую учёбу на факультете истории университета, и на факультете экономическом второго университета, и насмешливо рассказывающую о законченной, защищенной диссертации кандидата наук, и о начатой диссертации докторской.
       Тогда, рвущийся новыми желаниями из самого себя и натыкающийся на невидную границу собственного неумения, и любящий весь мир...
       Тогда, подхватившая оболтусного после круга бестолковщины после-школьной, круга затянувшегося по времени и пришедшего к началу не сразу понятному, к отметкам за гордые глупости средней школы, к выталкиванию из замкнутости наверх, едва-едва угадываемому самим...
       - Знать ты обязан много. Ты же хочешь рассказывать другим, показывать другим новое, вероятно не сразу понятное для них... Не валяй дурака, плюнь на заработки, на барахлизм и учись, поживи на чёрном хлебе. Я проходила такое в студенческих общежитиях, не страшно, достопочтимый.
       - Я хочу быть художником.
       - Стремись, будь...
       ...Край убираемый, заглядывание за... да что, что будет там?
       - Мне не нравятся передвижники слишком большой ясностью, я смотрю и понятно сразу, думать не над чем. Чего-то должно быть спрятано в картине, должна картина незабывно находиться в полосе анализа, надо возвращаться подобно верблюду, как он отрыгивает и жуёт без конца, возвращать знаемое и думать, художники не напрасно загадочны людям, особенно людям некультурным. У нас в праздничных московских докладах объявили всё общество высококультурным, а на самом деле, начиная с того же меня... Всех надо вывести к другой жизни, к другому свету...
       - Ты станешь художником, - убеждала уверенно, восхищая. - Художник непременно имеет свой мир, он уходит в него и говорит оттуда, художник единоличен, и какое тебе дело до всего, до всех вокруг?
       - Других я позову в свой мир, если он хороший.
       - А они захотят? А они поверят твоему хорошему? Людей веками заманивают в рай, и политики, и церковь, и искусство, и природа. Отметь, природа - наиболее честная субстанция, из дождя человек не выйдет сухим, на солнце не загоревшим не останется. Лживы люди.
       - Надо чтобы кто-то один перестал бы врать, тогда другие устыдятся!
       - Бис, бис, наивный мой и честный ученик. Начинай. Объясни своей любимой и влюбленной девушке, что тебе некогда бегать на свидания и пусть тебя подождёт несколько лет, если на самом деле любит. Садись в поезд и уезжай учиться, ты подходящий институт не найдёшь у нас в городе. Когда я, пардон, две недели проходила стажировку не скажу где, чтобы вы не лишились сознания...
       - Вы работали в архивах Праги?
       - Да, была. Была там тоже.
       - Вы для меня обалдение, я не подозревал, не думал, не...
       - Я живая. Я живой человек женского рода, согласно анатомии и правилам русского языка, да?
       - О, а как же мне не бегать на свидания, уехать учиться далеко, в неизвестный край страны? Она хочет замуж.
       - Ты думаешь выйти в новое пространство и боишься пожертвовать удобным, пугаешься ободрать себя на камешках судьбы? Тогда запомни, пустоте и цена - пустота. Посещай ничего не дающую, кроме денег на пищу, работу, она скучная у тебя, набирайся образования из телеящика, он глупее барана и потому для общей массы привлекателен, понятен. И прекратим беседовать попусту.
       - Нет! Мне нужно обдумать!
       - Увидим, увидим...
       ...Подхватившая в пустоте...
       А девочка влюблённая в стороне от прохожих, при зяблости лунной согласна пропустить руки под юбку, девочка облегчена согласием оборвать опасный разговор об отъезде в другой город на учёбу и варианте ей ждать, неизвестность мучительна и в предположении, ей нужно теперь, она согласна сразу перемениться в поведении запретительном, передвинуться королевой на шахматной доске из нельзя в делай что хочешь, один ход, и на, вся неизведанность открыта, вся в руках миром обнажённым, жданным, противоположным, весь мир жизнью чужой, бери, владей, гася все свои другие желания потому, что и жизнь другая может начаться, вот, войди сюда, в привязывающую ответственность, вот не бойся, потрогай...
       ...Останавливая пространство совершенно иного простора, неповторяющегося шаблонностью...
       ...Росточком новым...
       ...Ладонями, животом, головой, грудью, всем самим собою росточек загородить...
       ...Собственным горьким отчаянием, рваными от страшной скорости вылета боками...
       - Ты не мужчина! Ты ни одной девушке не сможешь дать счастье стать женщиной, жить женой!
       - Да пусть, мне некогда!
       - Ты с ума сошёл. Я поняла, с ума сошёл, всё твоя учёная...
       - Умнеют и сходят с ума собственными мозгами.
       - Всё твоя учёная, я поняла, ты не виноват. Сюда, иди сюда, убедись, я девственница, я тебе согласна подарить право...
       - Да некогда! Оскорбил - извини. У меня двадцать три минуты до... опаздываю.
       - С ума сошёл. Сошёл, сошёл, - побрела, по чёрной земле утягивая за собой сброшенный лифчик...
       Чужой для...
       Да как снять-то его хотелось!..
       Некогда, - понял, - некогда. А час назад весь мир начинался от неё, пальчиковой в талии...
       Перетёкший в обшарпанные коридоры студенческой общаги, поломанные стулья аудиторий, в чёрный хлеб на завтрак, на ужин, в жареную на воде пополам с маргарином самую дешёвую рыбу минтай, и с солью и без соли вкусом похожую на лебеду...
       ...Длинное узкое элегантное светло-серое пальто, чёрные волосы поверх, поверх, отдуваемые ветром, как грива струнноногой степной кобылицы, поправляемые рукой с глаз, с глаз в сторону, с глаз азиатских, раскосых, тонких, тонкой необидной насмешкой будто наблюдающих постоянно, год, год, год, и ни писем, ни вылетов в общаговский телефонный коридор ни вздыханий-влюблённостей, - суровое ничего, но почему наблюдают через тысячи дней и километров?
       Имя в переводе с азиатского - Звезда.
       Венере тоже безразлично отношение к ней. Загорается первой над горизонтом, бриллиантирует, потому что она есть. Бриллиантирует изнутри, не разглядеть переливы наружные, переливчатые секундно...
       И в городе белом Венера такая же, как в лесах и на Балтике.
       И новое пространство собрано в сгусток вертикалями белых новых стен комнат, высоким стажем взлетевших над городом, слушающих бесконечно-торопливый, бессмысленно-неглупый долгий, долгий разговор с ненасмешливой теперь, почему-то подчиняющейся соглашениями в полуизложении тем, полуспоре... не выбирающейся из камнепада доводов поощряющимися, радующимися азиатскими глазами сайгачьей самки, умеющей и в бескормице пустыни, в безводности оставить себя потомством через часы после рождения, после дрожания коленок бегущего жить, хватать раскалённость воздуха горизонтной шириной и вытолкнувших на пространство жизни умеющего обогнать незаметно и удивлённо...
       Мягкие повороты выпытываний нового, нового в посланном и встреченном на новом круге, выше, выше, откуда-то изнутри синие вспыхивания азиатских длинных чёрных волос, ровно обливших лунное лицо, шаманящее раскосыми глазами, волос, наплывших на задумчивость почти смыкающимися бархатными кулисами, волос, отброшенных речью заново торопливой, вызнающей то и то, сразу и стрелками глаз уважающей за знания новые и понимания устойчивые, навсегдашние, свои, только свои над узнанными мыслями чужими, не пропавшими от века одиннадцатого, далёко-близкого...
       Навстречные слова, метающиеся за краем, над тугостью обрыва... Там простор, за страхом перед свободой! Шагни на воздух, узнай непонятное объяснением, им и не объясняемым, - проклюнься в новое мокрым птенцом, падающим на основания завтрашних полётных крыл...
       - Да, постоянно будь самим собой. Да, не бойся пойти против существующего стадного мнения. Ум не дозволяется, ум от рождения либо есть, сильный, либо тянется в общем стаде без выпрыгов, запоминая программу для слабых, границы дозволений и запретов. А дальше и я не могу подсказать, дальше ты сам, личность сугубо индивидуальная...
       Слова, ворохи слов оглядывания, проглядывания насквозь, подглядывания ненаказуемого, слова любования чем-то получившимся, закрывающие женское наслаждение собственным созиданием: я тебя вовремя разглядела, я тебя создала из пустоты, ты получился помимо банальных скучностей, ты не мой, я не твоя, у нас разные жизни были и будут, и не стоит мешать друг другу, ты сам отлично понимаешь, а мне можно, мне нужно порадоваться, я, я тебя создала, я богиня для тебя, правильно ты понимаешь, и я открытием, созданием своим взрослым наслаждаюсь...
       - Ты сам дальше, сам, по-мужски самостоятельно, я сделала что могла, а ведут за собой в природе не кобылицы, не сайгачьи самки, и что я могу?
       А божество, а воздух благовейный вокруг, а жить надо бытом, и скучным, нелепым философски бытом, зажигая газ, ожидая кипятка в чайнике и разыскивая бывшие где-то то ли печенье, то ли пряники, где-то почему-то купленное съедобное в полиэтиленовых пакетах, пачках, банках, обёртках...
       Постороннее после заземных слов, слов, мыслей, пониманий...
       Белость унитаза замечать, тут стелить постель, там стелить, с высокого этажа видя отопляемое медное солнце, синеву пустыни перед ним...
       И упереться глазами остро в сереющий потолок, прямоугольно замкнутый.
       - Пойти? На божество? На вдохновенье, пронзенное через несколько лет? - послалась в воздух тайная, заранее постыдная мысль.
       - Попробуй за край отодвигаемый, - приедалась ответная мысль через стену кирпичную, через штукатурку, через холст картины висящей, - попробуй уничтожить бывшее и будет будущее, и уничтожь умно, в период краткий, за отключаемые секунды...
       - Как сон, но не смерть?
       - Не знаю, попробуй, - вернулось через стену.
       - В секунду года прекрасного изничтожаются.
       Молчание. Пустота.
       Тогда за пустоту?
       И божество стоит среди возлюбленного тусклого после заката отсвета солнца? Божество пахнет всем, что есть женщина? Высвечивающая обнаженными плечами, обнажёнными выгнутыми вертикалями бёдер белых в тусклоте над белым городом? Не полированно-лакированная плейбоевская, не с торчащими, не с футбольно выпирающими грудями, не поглаживающая товарно себя? Растерянное божество с прощающе-стыдными глазами? Можно протянуть деревянные руки сквозь несуществующий трудный бетон и дотронуться? И живот вдохновения пахнет солёными синими волнами, пропитанными оранжевым накалом азиатского неба? Стыдные запахнутые глаза за полунаплывом кулисной длины волос и разрешает, божество, заглянуть за край стягиваемый, совсем открыть себя, узким животом втиснутую в развальную ширину таза, подпущенного в рогатке ног, как у всех-всех земных женщин? Оно... она и хочет того же, как все хотят ужина, завтрака, обеда, умывания, сна, прогулки, отдыха ото всего?
       ...Всего земного, понимаемого, и твёрдо придавилась снизу, как умея переменить собственное земное притяжение, и вдавила в обвальное ущелье ног и под забрала мешающее плотной прижатости горячим скрытым ручьём, вспухшим движением по нему с высоты перелившихся желаний рвануться с края, с края в обрыв бездонный, в разверзнутость, в раскрепощение пусть погибельное, и ручей сдавливался, сдавливал торопливость наплывными круглыми непонятными запрятанными кругами кандалов, вспухая бурностью под прижатой, разрываемой жёсткой перепутанной травой, спрятанной всегда, прятающей начало начал, и ручей желаний быстро прислушивался к вжатым ладоням ищущим, раздиравших, расхватисто подхвативших опрокинутые на них широкие гладкие горы, к пальцам, остановлено удивившихся накатившемуся по расселине между горами шпарящему началу истекания лавы, сжиганию ею на пути остатков неспрятанного стыда, неубережённого перед пропастным безразличием, - лавы, вздымающей неотвержение падающего...
       ...Не отпускающей и после стыда невозможности, недлинной...
       ...Платье, купольно, широко закрывающее женщину до самых каблучков туфелек, до зелёного ковра напольного...
       ...Женщина, что видишь внешне, и что закрытое постоянно...
       ...Затурканостями, запретами собственническими, религиозными, настроенческими, политическими, пустопроблемными, юридическими, ложностыдливыми, глупыми, анекдотными...
       ...Потянутые за край, с выгнутой крутизны длинной вертикальности сброшенные ненужным сминающимся парашютиком, случайный тут, посторонним под шагнувшими за предел голыми ступнями, пошедшими по воздушности, не знающей остановки, стены...
       ...Остановив неотпускаемо накатными тугостями кандальной нежности оставшись замкнутым в сомкнутые дуги потяжелевших ног, придержанный расслышанным знанием, где остаться и быть под жалобными руками, уверено поджидающими скорый натёк силы, бриллиантово, переливчато мерцающую из бездновой черноты, и полуслова-полупоцелуи-полудотрагивания, зовущие заступить дальше за край отодвинутый, потерянный в зажатой, но свободной, легкой отлётности, в отказе от тяжести любой, и тела и мысли, а бриллиантовые вспыхивания, переливчатости переменились вспыхиваниями пойманными в глубине, переливчатостями почувствованными телом в теле зовущем, потянувшими в узнаваемую опять безвоздушность, - канат последний удерживал, сдавленный глубокими тайными накатами круглых нежностей кандалов, уменьшающимися за уменьшающимся привязом, не позволяющим исчезнуть, увернуться и проскочить мимо согласного беспамятства...
       ...Не в безразличие оскорбительное...
       ...Вдохновение, как всегда непонятно откуда нашедшее за требованиием, просьбой божества не останавливаться и после зановного беспамятства, обрыва мерцаний...
       ...Вдохновение, как обычно способное быть только движением, действием, действием и понятным, и не высветленным до ясности наитием, интуицией, почему-то так нужно, так должно быть тут, суд потом и посторонний и свой, собственный, после третьего требуемого края настигаемого...
       - Так не бывает. Через все не могу провела, протребовала...
       - Ты узнал. Есть, но очень редко в смысле у кого с кем...
       - А вот душой в душу войти и жить дыхание в дыхание?
       - Я научила, чему смогла. Дальше живи сам...
       - Да не хочу я назад! Не хочу назад! Там...
       - Дальше живи сам.
      
       Глава 8
       В русском старинном доме Даша вышивала гладью. Жужжала залетевшая оса, Алсуфьев смотрел в раскрытую книгу Бориса Константиновича Зайцева и думал, как удивительно и странно, что после революций, поджогов, разграблений, войн, пожаров бытовых и ещё напластавшихся сделанных людьми разрушений дышит бревенчатыми стенами дом, во времени пропущенный сквозь них, способы уничтожений, как сам дом вечен по своему времени, простоял уже больше ста лет и как вечно создавание красивого вроде бы простым способом, - вышиванием гладью.
       Среди российского обнищания очередного, раздавливающего привычные жизни миллионов быстрым ростом пен, распадов идеалов политических, семейных, отдельных людей...
       Рядом с дуплистым тополем, рухнувшим в бездвижности летнего воздуха и стволом метровой толщины, длинными толстыми искривленными ветвями заставивший жителей перелезать через ветвистую, лиственную запутанность и непременно повторять, - деревом никого не убило, не разгромило чьё-нибудь жилище. Оборванные электрические провода соединили вызванные аварийщики.
       В доме Алсуфьев и себя чувствовал живущим сразу во всём двадцатом веке, захватившим и конец прошлого, когда Борис Зайцев беседовал с Иваном Буниным и Леонидом Андреевым.
       Отлетев от бытия комнаты с жужжавшей осой, сквозь страницы книги он видел прозрачное в воздухе: каменный дом-дворец на той улице, где город оставался старинной своей частью. Дворец, одноэтажный, этажом другим утоплений в асфальтовые приросты тротуара, исполнений в модном веке девятнадцатого стиле модерн был остальными стенами и двумя крыльцами среди небольшого невырубленного господского парка и только парадной стеной рассматривался с улицы. Сохранились от доморощенных варваров и кованые, клёпаные ворота, и калитка с выкованным букетом лилий вместо ручки, и копья ограды, перевитые гирляндными кузнечными замысловатостями. Как-то получалось, - он при ремонтах и красился в отрожденческие цвета, свои, придуманные родителем-архитектором: светло-кофейные стены, выделение выступанием из них кремовые напоминания лилий, искривленных вытянутых стеблей, переплетений, достающих до башенок, устроенных в середине и по краям крыши.
       Когда из-за злобной зависти к чужому культурному превосходству штыками убогости дырявились, рвались холсты живописных уникальных картин, в мусор выбрасывались эстампы, гравюры, разбивались десятилетиями делаемые мраморные скульптуры, сжигались и взрывами разносились в пыль и хлам архитектурные воплощения мастерами вымыслов под приговор "чтоб нам не обидно было," - дворец стоял, стоял сам по себе, листья в парке ронялись, пожухлые, почки тополей, клёнов, берёз, сирени через сонные зимы лопались...
       Дворец начинался жилым домом русского купца, чем-то ему с окончанием постройки не подошёл и дал его на время купец в пользование городским властям. Тогда началась первая великая война, во дворце лечили и кормили раненых до самой дурной свободы семнадцатого года, разрешившего красивое бить, громить, уничтожать, а людей видных без суда убивать по одному приговору: "чтоб лучше нашего тому не было." Штаб белогвардейцев был здесь, штаб красноармейцев был здесь, и из Москвы приезжали отступающих красных расстреливать трое, позже до маршалов-наркомов добравшихся выдающимися карьерами под знаменем ВКП/б/, позже с гордостью выставленных бюстами в мемориальной зале, позже частично расстрелянных своими же, из этой тройки, частично из залы мемориальной бюстами убранных, позже оправданных и бюстами возвращённых. А до пения хора ветеранов ВКП/б/ в зале мемориальной про вечный и последний решительный бой в одной половине дворца жил с семьёй начальник всей тутошней милиции, через стенку на половине второй начальник тутошнего НКВД, от них дом очистили и полностью отдали семье большевистского начальника над всеми людьми и большевиками края. Как нажился владельцем края размерами с два европейских государства и в Москву уехал "более масштабно решать вопросы" - кто знает с чего доброе произошло, попробовали дом сиротский устроить во дворце красивом и просторном. Сирот скоренько переправили на окраину города "с целью вдыхания большего количества свежего воздуха", по резолюции на документе строго секретном, и гостиницу для коммунистов-начальников наезжих сделали, - пользовались, пользовались годами, бродя трезвыми и пьяными в секретном для горожан специально охраняемом парке. На память о традициях своей партии в зале одной музейчик сделали по поводу бывшего приезда бывших вождей своей партии расстрелянных и расстреливавших, не понимая кошмарности гипсовые их бюсты наставили, их идолоизирую и себя размышлениями перед гипсовыми торжественностями идеализируя. Под видом устройства общежития мраморно-ковровую себе новую гостиную устроили, дворец объявили подарком для стариков коммунистов, и запели старики и старухи перед гипсовыми идолами партийные гимны-угрозы, дело их обещая продолжить и весь мир разрушить, и завозбуждали собственные немощи воспоминаниями устными о угнетении горожан, угнетения убеждённо называя высокоидейной партийной работой на пути к светлому, обязательно, будущему. Им напомнив влезание на бронированный автомобиль Ленина, влез секретарь их партии Ельцин на бронированный танк, но традицию революции нарушил, не их партии власть объявил а наоборот, "кощунственно и предательски партию, воспитавшую и его, давшую ему сытую обкомовскую жизнь и любое, чего хотел - запретил."
       Гимнопевцев выгнали. Дворец сразу присвоили новые демократические по самоназванию начальники, знакомо устроили секретную Резиденцию для специальных встреч нужных им, до среды бывшим высокоидейными коммунистами "ленинского типа" и ненавидевшим "привилегии," а с пятницы ставшими "высокоидейными демократами".
       Напитавшийся всяким долгой устойчивостью, летом тысяча девятьсот девяносто третьего года дворец своими стенами смотрел, слушал рассевшихся на овальных старинных креслах в овальной зале за овальным столом перед овальным камином. В одном углу на тумбе стоял бюст Сталина, по сторону вторую от камина бюст Ворошилова. По зале подхалимски-цыпочно проходили две официантки, бывшие обкомовские из столовой, всего на шесть первых обкомовских начальников работающей, ныне называемые официантки областной администрации той же особой столовой, на шесть первых администраторов работающей. Странное на них было для девяносто третьего года... крахмальные белые наколки в волосах и крахмальные белые переднички, скопированные в пятидесятом году с кремлёвских официанток.
       По наставленному на белую скатерть, новую, американскую, раз свои фабрики остановлены, ни тысячекратного повышения цен, ни всеобщего для рабочих обнищания не чувствовалось: и салаты овощные, и рыбы красные солёные, подкопченные сомы, стерлядки отварные под прозрачным остуженным желе, с зеленью поверх, и супы в трёх супницах разные и котлеты орловские с косточкой, тетерева по-охотничьи, запеченные в глине, гусь на блюде продолговатом, индейка рубленная под соусом чесночным, поросёнок с глазницами зажмуренными, обставленный шампанским винами марочными, водками новыми с этикетками разных стран европейских и американских, ром колумбийский и ром испанский, коньяки в семи бутылках круглых, квадратных и плоских, в одной совершенно особой, - хрустальной.
       Расставлялись тарелки бельгийского сервиза, раскладывались вилки ножи, ложки, лопаточки, ложечки, щипчики вызолоченные. В углу заоваленом, отдалённом, вынимали из папки ноты скрипачи, виолончелисты и пианист.
       За столом начинала выпивать, закусывать и для начала говорить о погоде власть: то, что когда-то называлось великим князем с правом владения всей этой частью земли российской - толстый седеющий начальник, владеющий всеми лесами, реками, полями, дорогами, фабриками, воинскими частями, заводами, колхозами, фермерами, больницами, школами, тысячами контор начальствующих ниже на этой части земли российской, - вчера секретарь обкома коммунистов, теперь демократии выдающийся вождь, то есть враг всех коммунистов, тайно хранящий билет КПСС на случай возвращения партии той к власти и возвращения власти снова от себя к себе; толстый седой старик в рясе и с панагией, с золотым крупным крестом на золотой цепи, - враг их идейный вчера, коммунистов, ими вчера направляемый на им нужный путь, ими удерживаемый отделённым от государства их и ими контролируемый начальник чиновников религиозных этой части земли российской; начальник всех начальников города, толстый узкоплечий мужчина, сегодня вне партий новых но вчера коммунист "ленинского типа" с орденами, медалями, Почётными грамотами за ленинскую типажность; седеющий толстый мужчина, бизнесмен второй месяц, а до ельцинского влезания на танк и с танка на трон российский начальник всех коммунистов города и пригородов, под его нынешним контролем финансовым из недостроенного коммунизма, что контролировал, "успешно строящих капитализм, прямо скажем. Прямо скажем," - повторил, как бы предупреждая, что сказали это все здесь, коллективно, как на заседаниях бюро горкома КПСС и персональную ответственность он не несёт.
       И по партийно-начальственной привычке посмотрел, кем ведётся протокол заседания за отдельным столиком. Протокол не вёлся, на столике под бронестеклом лежали документы, здесь подписанные вчера бывшим вождём для него Сталиным.
       Забеседовали. Посаженый московскими чиновниками, ныне демократами, - по шерсти и содержимому на месте совести коммунистами, - свой из той же перевёрнутой предательством публики занимающий кресло великого начальника всея местности, громадной километрами продольными и квадратными, знался застольниками философствующим: вертел, плыл словами-словами-словами и не называл конкретное.
       Долго философствующий рассказывал о разгроме - получалось неизвестно кем, - церквей и запрещении - получалось непонятно кем, - "религиозных конфессий," и вкушающие с ним сочувственно соглашались.
       Долго философствующий рассказывал о "всемерной поддержке возрождения религиозных конфессий," - не называя, кем, - и выпивающие с ним соглашались, вытирая руки испачканные. И опьянение сытостью от первых съеденных закусок, выпитым из первых бутылок и торжественностью гипсовых лиц присутствующих исторических высших чиновников, добавочно и собственной причастностью к обеим сторонам истории - злобной и доброй, - сильно себя зауважали.
       Занавесь играемой музыки отделяла оркестрантов от слышания речей и слов застольщиков. Играющий первую партию скрипач, позавтракавший рано папироской и чашкой чая хотел не видеть стола и думал, что сидящие перед ним - люди особые, не сумасшедшие но и нормально не познаваемые, не дураки но и для ума забавны, не лгуны но и честными не признаваемые за своих. Как в ручей ткнули палкой, и несет течением вспыхнувшую муть...
       Его отец был тоже музыкантом, культурным, читающим вместо брежневских мемуаров Татищева, Шаляпина, и старающимся быть подальше от месткомов и парткомов. Его дед первым в этом городе открыл частное издательство книжное, выстроил одну из церквей, гимназию, несколько жилых домов. Представляя собой и отца и деда, скрипач не мог не возмущаться тем, что святое для него, священник, сидит за одним столиком со страшным для него, с коммунистами, самонаряженными в другое. Эти коммунисты расстреливали священников, эти коммунисты ограбили монастыри, церкви, запрещали людям думать о боге, эти навязывали своё подобие религии с неисчезающим из гробницы оплачиваемым народом трупом Ленина на месте Христа.
       Сынок спрашивал:
       - Папа, наш деда богатый?
       - Нет.
       - А позадеда? Богатый был?
       - Да, прадедушка. Богатый.
       - Тогда как мы обеднели?
       - Нашу семью ограбили комиссары.
       - Пускай они нам богатства отдадут?
       - Они злые и жадные. Не отдадут.
       - Ты попроси у них?
       - У них не просят.
       - Почему, папа?
       - Потому что они живут без совести.
       - Я вырасту когда, с ними дружить не буду, и свои игрушки не дам.
       Толстый седой старик в рясе, как недавно Брежнев не исчезающий со всех четырёх страниц своей церковной газеты и по текстам её сделавший лично всё, что сделано тут в церковных потребностях, не указывая виновных начал перечисления, сколько за семьдесят лет правления - какого-то, получилось, неизвестно кого, - взорвано соборов, церквей, часовен, отобрано монастырей, церквей, домов священников, помещений, бывших собственностью церкви. И сколько расстреляно священников, ограблением увезено старинных икон, бронзовой, серебряной, золотой церковной утвари. Слушающие жевали, курили, кивали, кивали, пробовали объяснять - не они, не их партия, а прежняя творила, с названием ВКП/б/, - протягивали вилки в сторону молчавших на подставках голов Сталина и Ворошилова, - и "да-да-да, плохо поступили с церковью, да-да-да, добро создавалось на народные деньги, мы понимаем церковь сегодня заботится о возвращении народного добра. Сколько? Восемь миллионов? Исходя из сегодняшних реалий, зная, сколько можно приобрести стройматериалов по ценам сегодняшнего дня, могу сказать сразу: готов выдать вам восемнадцать миллионов. Вы понимаете, высокопревосходительство ваше, ага, ваше, мы располагаем только поступлениями в бюджет, идущими от труда народа. Мы и вернём народу. Но что касательно заспинных, понимаете, разговоров, де коммунисты должны расплачиваться с церковниками - могу доложить: сегодняшняя реалия такова, что КПСС как таковой нет, спрашивать не с кого. И лицензию на вывоз разного, чего за доллары возьмут? Как думаете, товарищи? Поможем товарищу священнику? Сделаем лицензию? Их высокоблагородию, культурно сказать?"
       - Наша церковь к современной коммерции не способна, - врал ложь его распознающим.
       - Есть мнение бюро обкома... брр, черт! Есть мнение: поможем. Вы грехи наши отмаливать будете. Устроим, тем более на церковь льготы распространяются, налогообложение уменьшено. Как, совсем сокращено? Церкви поможем, церковь поможет нам. Лицензию выдать на вывоз леса, продавать лес за границей за валюту, запишите. Проработайте вопрос с таможней, товарищи. Вы не беспокойтесь, товарищ священник, нынче таможня под нашим прямым руководством, власть на места делегирована нам, на наши места, Москва в стороне, Москве на всё рук не достаёт. Наливайте, товарищи. Я хочу армянского коньяка.
       - Прошу смиренно вашего доброго слова на передачу мне под жительство сих апартаментов, взамен дома в три этажа, отобранного под общежитие пролетариата семьдесят лет назад и пролетариатом приведённого в негодность...
       - Этого дома? Так он мой, для приёмов особых! Как я могу передать? От себя как заберу?
       - Временно. Церковь восстанавливается в силе духовной и в материальной силе, мои покои станут реставрироваться...
       - У нас что временно, то навсегда, знаем мы... Да, да, вспомнил. Дворец давно требует капитального обновления. Забирайте, вопрос с временной приватизацией... По остаточной стоимости, господин высоко... при... уык...
       Скрипач злился. Дом был собственностью его деда. Его, как знал он, и его, захваченное грабежам первыми коммунистами здесь, последними из той партии страшных дел передавалось дальше даже без желания узнать, кому дворец принадлежит. А из Москвы начинались вести - наследники дворян, купцов начинают требовать своё назад, начиная с особняка, отданного грабителями семнадцатого года под музей ими прославляемой "Великой Октябрьской Революции."
       - Ничего ты не сделаешь, - сказал тоже вышедший покурить на веранде пианист. - Церковь в обиженных сегодня, модно сегодня священникам помогать. Через церковь делишки финансовые проворачивать можно, налоги у них не те, что для всех других. А ты им кто такой, обкомовцам этим? Максималист с улицы, правдоискатель? В психушку отправят. Принудительное лечение-замучение у них не кончилось, только врут в газетах. Те же командуют, те же! Сам не видишь?
       - Мой Дворец, моим дедом выстроен. По наследству он должен мне возвратиться! Сейчас государственные квартиры хапают в частную собственность, а тут моё, моей семьи? В любой стране закон...
       - Пора, уедем в любую страну, где закон выполняется и уважается. Мы заживём уважаемыми людьми, убедился на гастролях в Швеции?
       - Нет, - заугрюмился скрипач. - Я не уеду. Там нет моего. Я верну своё здесь.
       - Ты прав, и я прав. Дом у нас тоже был в деревне, отца моего.
       Отобрали в колхоз вместе с лошадьми, скотом. От кого возвратить, как? Наши семьи грабили, сейчас прислужники новых наркомов государство грабят, целые заводы присваивают и законы у них демократические, - они грабят страну, а ты своё потребовать назад не смей. Те же они, коммунисты, а коммунисты пришли в Россию с грабежами, с грабежами и уходят. Их нет, и тут они, сам знаешь, кем публика гуляющая до ельцинского царства была, обкомовские и горкомовские начальники.
       К отблёскивающей затемненными стёклами и чёрными дверками "Волге" с крыльца прошёл толстый краснолицы старик в чёрной рясе. Уехал.
       - Поспешили вы, поспешили, - продолжался в овальной зале разговор за овальным обеденным столом. Дворец под предпринимательство от имени американской фирмы попросил предприниматель Стулов Андрей Андреевич, за аренду предлагает выплачивать соответственно долларами, а доллары в цене поднимаются. Поверх того - связи, нужные нам в Америке, Германии... Через клуб масонов широкие международные связи обещает, а клуб местный масонов здесь и создать, мы зарегистрируем.
       - Мы и переиграем, не поздно. Договор на бумаге я не подписал с товарищем священником? Я умный, умный, дорогие товарищи. Кто первым доллары даёт - с тем договор и подпишу. Рынок называется, каждый суетиться обязан. Нальём?
      
       Глава 9
       Шум земной исчезал. Напрасным, ненужным, как отрава для живого.
       И как общеживотные напрасные гордости, кем-нибудь подло объявляемые общечеловеческими ценностями. А дальше для поверивших быстро выстроится стойловая стандартность их бытия...
       Жизнь давно появилась для творчества, а всё остальное, вертящееся рядом...
       Где грустно умному, печально, смешно и перед собственным одиночеством не страшно.
       Где обще, слишком обще, и явлено сырьевым материалом для образования тончайшего, набираемого крохами за столетия сразу и отжимаемо го давлением времени до твёрдости постоянной. И продавленный сырьевой материал... средство для действия, самим же средством принимаемое за цель, за достигнутое.
       Так запросто в пустоту...
       И от толпы, от жевачества стойлового отражение, отстранение, отодвигание, отказанность...
       По-всякому. Только бы подальше.
       И отдалением гасится шум, показаний странными, странными, спокойными в бездумности и любящими умных уничтожать и физическим убийством.
       Умерщвлением времени и пространства вокруг себя. Действуя не злым блеском мышления человечества, - оружием стрелковым, ядерным, - действуя остановкой собственного ума.
       Смерть в самом живом, при изъятии ума...
       Дураку закон не писан. Дурак не жив умом. Так запросто и мимо настоящего... Дураку хорошо?
       Тогда умному плохо, способному настоящее не упустить?
       Плохо, бывает. Да и то можно к себе отнестись поспокойнее, отправиться погулять, глазами и чувствами пособирать из мира красивое. Пчелой накапливать незаметное, невидимое другим, для взятия прекрасного посторонним.
       И не бояться быть...
       А воздух выяснивался, оттекая от летних томлений, медовости лени. Пока на краю лета, пока напоминанием о стылых монашествах природы первыми сигналами интимно просверкивали желтеющие отдельные листья, зазывая к спокойствию и в сторону от пустяшности. Делалось задумчивее под близостью чернеющего неба, заострившимся звёздами в изнутренних блистаниях, а в тоскливой тяге познать изнутреннее хотя бы тут, под звёздами становилось постороннее от обыденной мелочи...
       И начинала записываться ритмами, словами новая рукопись.
       - Рассказ сочинить? А сколько заплатят по договору?
       - Кому? Разве деревья берут деньги по договору за то, что они вырастают? Напомни-ка, дождь сегодня почём?
       - Да ты что? Наконец вышел закон и за дождь надо платить? Никому не говори! Тебя беру в долю под двадцать пять процентов и открываю своё частное предприятие по продаже дождя. Я сам напишу: цены договорные. Дождь сельскохозяйственный, дождь для помывки городов, дождь для лирических прогулок, для банкетов на природе, дождь над рекой отдельно и по особо оговорённым дачным участкам отдельно, цены договорные при оплате вперёд... После дождя с кого деньги возьму? Разбегутся, обманут. Лихо! Людей с древности за деньги продают, а до дождя никто не догадался! У дураки везде, у дураки везде!..
       ...Рукопись нового...
       Как взлеталось, и туда, к разглядыванию сквозь дымчатую голубоватость отдалённости вдогонку возвращались некоторые обрывки, клочки, напоминания о неутонувшем в прозрачности времени... и в прозрачности твёрдой земли...
       С тонким перышком...
       Господь Бог, да как же всех людей жалко!.. Да как человеку пожалеть всех?
       С тонким перышком и белыми прямоугольниками бумаги...
       Был и есть постоянно, из года в год существующий день - голые тёмно-коричневые изогнутые веточки деревьев, трепещущие, вытягивающиеся вибрированием на ветру последние лимонно-золотые листья, и не понятные самому требования изнутри: как кто-то выявился за душой, за душой поместился на постоянно и подталкивал, требуя без отыскиваемых звуков, не отвечая на все безмолвные к нему вопрошания: скажи, скажи - как?
       По голубой с золотом прозрачности дня торопился на первую в жизни встречу с живым, а не фамилией на обложке книги поэтом, удивляясь удивлению бригадира, надзирающим за рабочими:
       - Какой такой поэт позвал?
       - Настоящий, приехал в город на четыре дня.
       - Тебя-то на что зовёт?
       - Я написал несколько стихов и один рассказ, он хочет поговорить со мной, сделать аналитический разбор произведений, - вынужденно объяснил сокровенное, стесняясь собственной правды дела и слова.
       Тяжёлыми глазами бывшего вымуштранного краснофлотца бригадир посмотрел одеревянено и ласково, как на появление самого Александра Сергеевича Пушкина тут, среди куч кирпича, песка и цемента.
       - Стихи сочинил?! Так иди, так мы без тебя управимся. Шёл бы ты совсем от нас. Нам не выучиться, правду свою рассказать не успеем. Спроси у него, может не твоё дело с нами носилки перетаскивать, на дурную работу жизнь тратить. Тут и неграмотный сумеет, а ты иди, учись, учиться тебе надо и отсюда навсегда сбегать. Мы не вышли в люди, так ты иди, расскажешь за нас настоящую правду.
       На одного понявшего, тоже привязанного к стойловой системе и повторявшего при любом споре о жизни "наше дело телячье, нажевался и стой," в каждом году, в каждой редакции газеты, журнала, в каждом книжном издательстве обязательно хватающие руки стойловиков, обязательно старающихся за всякий ложью спрятать одно и то же: ты хочешь быть автором получше нас? Ты талантливее? Мы не дадим тебе пройти, мы будем говорить плохо о написанном хорошо, мы будем хвалить твои неудачи, мы не дадим напечатать ни одной твоей строчки, мы придушим тебя отрицанием твоего творчества, в алкоголизм столкнём, перед постоянным отрицанием никто не выдерживает.
       Узнавание гнусного тоже знание жизни...
       Впереди стойловой стадности был поэт, вначале - чему не верил, - поэт объяснил: ненавидят, обделённые, самых талантливых.
       Да ведь и свой талант хотелось отдать любому вдобавок, только бы тот смог!
       Чего?
       Прежде не понималось...
       Прежде мысль перешибалась восторгом: много талантливых вокруг, вместе можно сделать много хорошего! Можно! Можно?
       Чего именно?..
       Тот, обнаружений в собственной душе и в душе толкающий вперёд, на другие какие-то ступени, толкал и требовал не разъясняя, вроде он и был и не был...
       Пуская в простор восторга свободы, от стойловости отодвигало творчество.
       Стойловое государство останавливало злыми разговорами "утверждённых на данном участке партийной работы" редакторов, начальников по надзору за стойловостью, запрещавших печатать всякое написанное "но идеологически не выдержанное," и стойловые писатели, с кастрированной честью, совестью уважающие прочные для их голов и получаемых на корма денежных сумм стойловые отгородки, отворачивались от разговоров о свободе творчества - свободе, для творчества первенствующей, - как от "высказываний тайного врага существующего победоносного строя, диссидентствующего исподтишка!"
       И выдерживать испепеление ложью через длинные осени, и работать без оглядки на стороны, идти через зимы с пониманием постоянного себя издательского тупика, устроенной жестокими похоронности заживо...
       За два к их крови прикипающих добавочных к кормам червонца умеющих всякого человека живого своими пальцами на куски разодрать...
       ...В конце и двадцатого века...
       ...Особенно - человека талантливого...
       ...Понимая, самое-то странное - жить.
       И делать своё: что хочется, что должен, как чувствуешь сам, постоянно приучаясь не обращать внимания на постоянные гробовые лопаты, постоянно невидимые в руках говорящих противоположное кабинетных, спрятанных в приличие речей и одежды убийц.
       Один прав с парусом против ветра, или тысячные, миллионные стойловости вокруг и рядом? Когда один - человек творческий, созидающий...
       Автор...
       И ряды, ряды, ряды квадратных учтённых метров, поделенных перегородками на стандартные стойла, и кормушки, кормушки питания желудкам и мозгам для занятых различным но и одним и тем же, - напрасностью после потери себя, после размещения себя в общем стандарте.
       Нахваливаемым регулярно... для непонимающих и понимать не хотящих, - слуховой наркотик, придуманный отдаивающими стойловую стадность.
       Непонимающих жалко, но что сделаешь за них? За стандартное удовлетворение в головах, желудках и под ногами, за регулярность кормушки?
       Так и идите другой стороной...
       Один прав при всех насмешках, пакостях, подлостях в его сторону, хамствах повторяющихся, повторяющихся из года в год, один прав в рубище при всех остервенениях собственных, вырывающихся продолжением заглатываний предыдущего, - прав, кто занят творчеством и в творчестве свободен.
       В другую сторону рабство.
       Господи, да дай всякому умение творчества и так от рабства освободи?
       Когда бы знать, кому оно нужно...
       ...Как взлетая, смотреть сквозь прозрачный воздух на травы, стеленные общим мягко-зелёным пятном где им должно быть, на леса, сразу похожие на густые травы, на муравьиные движения различимого человечества, догадываясь о прозрачности времени, отсчитываемым перетекаемыми из невидимости в невидимость континентами...
       Землёй, почему-то удерживающей на себе и циничных, и лгущих, и издевающихся, и ворующих, и обманывающих, и убийц, и бандитов, иногда начинающихся сразу с первоначальника и первоближних его, с кремлей и дворцов президентских, генсековских, королевских, председательских...
       Землёй, почему-то неразверзающейся под ногами их, - для стойловых провозглашающих самих себя гарантией чести, совести, праведности, доблести, света добра и истины, себя вместо Бога... Судом Высшим...
       Бедной, бедной Землёй, почему-то несущей в новые дни неперерабатываемый в жизни мусор человеческий...
       До судного дня, по давнему слову. Суд где-то, а чернота... чернота каждый день. Каждый день.
      
       Глава 10
       Даша молчала. Даша сидела, откинувшись плечами и головой на спинку кресла, оставив на себе широкое в плечах по моде пятилетней давности осеннее пальто.
       В комнате топилась печка, меняя сентябрьскую стылость воздуха. Алсуфьев видел светлый красивый профиль тонкого лица, прикрытые высокими выпуклыми веками широковатые глаза и тоскливо знал, по молчанию Даши, что и любоваться красивым уже не получается, некогда...
       Она сидит оскорблённой, думал Алсуфьев, мне не надо настаивать, спрашивать, пускай молчит до прорыва...
       Махала мокрыми вялыми листьями сирень, за повлажневшим окном.
       - Давай уедем в любую другую страну, Алсуфьев? У тебя есть знакомые во Франции, в Бельгии, попроси их помочь нам стать эмигрантами? Я согласна на самую плохую работу у них. Я пойду мыть посуду в забегаловках у них, полы, я буду улицы подметать, на стройке рамы и двери красить, я не ставу обузой для тебя, сама, заработаю. Уедем, уедем отсюда?
       - Зачем?
       Даша молчала, снова откинув голову на спинку кресла. Мокрые вялые листья прижались к стёклам.
       - Прости, я тебя мучаю. Я не могу здесь жить, над нами изо дня в день издеваются. Я устала бояться, что нам обедать, ужинать не на что, и одновременно видеть толстую рожу Гайдара, он уже в телике не вмещается. Всякие ельцины, полторанины, бурбулисы, внуки продотрядчиков-бандитов... Жрут, жрут, врут всем, грабят, грабят...
       - Газет у нас не бывает, телевизор перестанем включать...
       - Ты талантливый, и здесь не нужен. Давай уедем, давай тебя спасём? И меня спаси, спаси? Попросить на коленях?
       Алсуфьев вздохнул, останавливая.
       - Твою книгу издали за границей - сколько времени мы продержались на гонорар? Тебя здесь ни в грош не ставят, а там ценят, там понимают, что такое писатель, русский писатель Андрей Алсуфьев. Поедем туда, хватит обворовываний, оскорблений, унижений со стороны государства, со стороны всякой мрази. Мне противно видеть, слышать, а приучают их уважать, любить, благодарить их каждое утро за то, что вчера на улице не изнасиловали, не обворовали, не убили. А меня не переделать, а я ненавижу, я гибель, смерть знаю смертью... Я женщина, Андрей. Почему я должна видеть, как президент Ельцин пьёт водку с какими-то генералами и знать затем, пьяный президент - это хорошо? У нас классного хирурга за пьянство уволили, и пьяный президент над нами, над всей Россией! Я замучена бардаком вокруг, нищетой вчера нормальных людей, нас к гибели каждый день толкают, уедем, Андрей, не отстану, - спасайся...
       - Даша, мужчинам русским как раз и надо быть в России. Сейчас. Такое время нам досталось, что сделать... Время выбрало нас, как когда-то провозглашала официальная пропаганда, комсомольская.
       - Мне нужна страна без политики, политика - ложь и грязь. Была одна гражданская война в России, вот-вот начнётся вторая. Я не хочу знать ни комсомольцев, сегодняшних ларёчников-спекулянтов, ни демократов, обкомовских алкоголиков. Хочешь - скажу? Среди медиков давно разговоры идут, что у Ельцина цирроз печени из-за пьянства. Я хочу жить в стране, где трудом можно заработать на человеческую приличную жизнь и не свихиваться мозгами от каждодневной дряни, гнусности.
       - Что сорвалась сегодня? Откуда последняя капля бабахнулась? Даша, я стараюсь отодвигать тебя от проблем такого направления, они не для женщин.
       - Нам объявили на работе... Андрей, ты понимаешь, что такое областная травматологическая больница? Аварии, пожары, несчастные случаи бытовые, производственные, драки, уличный бандитизм, - всех искалеченных, беспомощных везут к нам, и особо трудные случаи - больных к нам везут со всей области, операционная у нас готова к работе постоянно...
       Нам объявили... Нас принуждают становиться... убийцами, нас из врачевателей заталкивают в убийцы. Не напрямую, а тем, что помощь пострадавшим мы не способны оказать. Нам московские начальники не дают денег на лекарства, постельное бельё, продукты питания, скальпели, шприцы, мы родственников больных просим приносить лекарства, простыни, пижамы просим стирать и заштопывать. Ты понимаешь, пострадавшего, привезённого к нам в шоковом состоянии, просить потерпеть невозможно, он между жизнью и смертью, и нечем обезболивать, нечем оперировать. Ты видел, каких к нам привозят? Что такое человек с большой степенью ожога кожи? И нам объявили, на днях больница закрывается на две трети мест. Нас уволят по сокращению на две трети - пускай, на кусок хлеба где-то заработаю, а люди будут умирать - мучительно продолжением, следствием этой проклятой политики толстомордых Гайдаров, Ельциных, им в Москве наплевать на русских людей, я убедилась по своей работе, И я, медик, обязана помогать людям жить, и я же должна терпение показывать, как призывают московские издеватели, терпеливо объяснять мучающимся страшными болями - это демократия, потерпите, жестоким кремлёвцам надо довести до конца свой на вас эксперимент по геноциду, рождаемость в России давно ниже смертности, увеличивайте общий процент смертности, вы обречены на умирание, вы - русские!
       Когда я сейчас читаю у Шаламова, что даже у Берии в лагерях заключенным давали ну хоть какие-то лекарства, и когда мы при всевосхвалениях кремлёвскими воротилами их демократии не можем дать бывших пятикопеечных таблеток людям, работавшим на нашу страну и обворованных теми... Я не могу смотреть на издевательства, Алсуфьев, я медик, я женщина, стремящаяся беспомощного пожалеть, больному помочь, я не могу видеть спокойно превращение больницы в барак фашистского концлагеря и думать: демократия - это хорошо, и хорошо, если у нас один блок тянет на полную раскрутку, - морг. Наши врачи собираются пикетировать, посылать телеграммы в парламент, в ООН, президентам европейских стран. И я, Алсуфьев, понимаю: все эти бурбулисы-шумейки плохое понимать хорошим заставляют через свою пропаганду, а я не хочу шить бессовестно, как живут они и того от нас требуют и ищут.
       Алсуфьев обидно знал, без обиды на Дашу, - любоваться красивым её профилем лица не получится. Позорно распадалась человеческая нормальная жизнь страны, позорно по всем городам России на улицах стояли, сидели, лежали на грязных тротуарах нищие, позорно приваривались электродами на миллионы окон, дверей железные решётки, - жилые дома, магазины, конторы делая по сути тюремными помещениями, позорно теряли совесть вчерашние добропорядочные мужчины, начиная воровать и обманывать друзей, позорно на глазах всего мира дети переставали учиться в школах, играть в игрушки в закрытых детских садиках, позорно русские девушки продавались проститутками в заграничные и российские публичные дома, и подваливающие демократов требовали открыть легальные публичные дома в России, давно зарабатывая на проституции подпольной, позорно,, не стесняясь телекамер "избранный всенародно" - лжи не стесняясь президент Ельцин подтверждал эту ложь, пил водку на глазах всего мира с показом по телевидению и грозил устроить какую-то артиллерийскую подготовку, то есть многочисленное убийство людей артиллерийскими снарядами. И жить в такой стране, соглашаясь, становилось всё позорнее.
       Близкий, никогда не видимый рядом Юра Шевчук грустно улыбнулся, крутнул барабан револьвера, приставил к собственному виску, запел из телевизора на всю Россию:
      
       Что такое осень? Это камни,
       Верность над чернеющей Невою,
       Осень, ты напомнила душе о самом главном:
       Осень, я опять лишён покоя.
       Осень, в небе жгут корабли...
       Осень, мне бы прочь от земли...
       Там, где в море тонет печаль,
       Осень - тёмная даль...
       Что такое осень? Это ветер,
       Вновь играет рваными цепями...
      
       Зная следующие слова песни, Даша, устало откинув голову на спинку кресла и повернувшись лицом, спросила:
       - В самом деле, дорогой мне человек, что же будет с нами? Жить нам на что? Твои деньги закончились, я получаю зарплату так, то дадут месяца через три, то не выдают. Питаемся сечкой. Восемнадцатый год на дворе, Андрей? Мясо как варится забыли, ты лишнюю пачку сигарет покупаешь с переживаниями, Я разнилась сегодня, Алсуфьев, ты прости, да и в самом деле у нас на лишнюю булку хлеба денег нет.
       - Зато запас бумаги лежит, есть на чём писать. Я думал. Я ночами просыпаюсь и думаю, где заработать. Ты женщина, на твой заработок мне жить - нечестно. В редакциях газет работы нет, для меня. Врать не умею, что пишу - боятся печатать. Пойду разнорабочим на стройку.
       - Погоди. Ты талантливый, ты редкой способности и должен писать, за тебя никто не сможет. Ни за что, о стройке забудь.
       - Я побываю в Москве, может быть, в одном из издательств получу деньги, ведь договор на издание книги подписан давно, и с выплатой тоже затягивают. Не выйдет там временно зафинансироваться - к одному знакомому пойду в напарники, он кандидат технических наук и в столярке ящики сколачивает, для пропитания зарабатывает.
       - А давай уедем, Алсуфьев? Ты такой талантливый, тебе так много платят в Европе! Я полы пойду мыть, на любую работу, но там над нами издеваться господа правители не будут.
       - Русские писатели уже уходили из России, и убедились: русские писатели должны жить в России.
       - Этим держимордам, власти ты не нужен.
       - А я никогда не продавался власти. Бог даст - понадоблюсь писательством тем, кто когда-нибудь захочет узнать, как люди жили в России в наше время. По крайней мере так - честно. Понимаешь, литература существует не для обслуживания власти, она для людей...
       - И что мы будем делать?
       - Заниматься самым главным, творчеством. Не стыдным способом немного зарабатывать на пропитание и делать своё дело. Здесь делать, здесь, своё, русское. Пусть уже всякое ворьё, мафия управленческая, всякая сволочь политическая закупает особняки в Канаде и уже бежит отсюда, пусть министры-ельцинисты повывозили своих жён и внуков за границу: Россия моя, здесь я хочу быть. Успокоимся, Даша, и дальше дни разглядим...
       - Жалко мне всех. Жалко мне нас.
       - Ну - ничего, ничего, пока не босыми ногами по холоду, пока в сношенных летних, - улыбнулся Алсуфьев.
       - На самом деле, пойдём, пройдёмся по городу? Отвлечёмся?
       - Да, пойдём.
       - Лето закончилось, девяносто третьего года. С тобой научилась, привыкла к точности наблюдений... Пойдём, пойдём, побродим по красной осени...
      
       Глава 11
       К Алсуфьеву приезжали.
       Ещё хотелось шуршать листьями опавшими, поворачиваться, видеть спокойную беззащитность тонкой высокой шеи, гордую высоко поднятую спокойность лица Даши, разглядывающей порхания желтогрудых синиц на деревьях впереди, ещё спрашивалось безответно, с пониманием заранее - будет безответно, - "почему и с тобой так хорошо молчать?" - и ни шевеления вычерченных профильностью губ, ни изменений глубинной умности светло-серых глаз, - шуршания по пожухлой бывшей зелени на фоне золота, багрянца, повторившегося, слава Богу, снова...
       Начинало пониматься, что та тупиковость, куда опять упёрся после неписаных страниц, опять понемногу растворяется, и надо просто пожить: колоть чурбаны, перетаскивать готовые дрова в сарайчик запасом на зиму, видеть движения облаков, руки Даши, стирающие что-то в мыльной пене, - жить, и улавливать вовремя состояние отстранения, когда слышимое не расслышивалось, мешало, и книга читаемая откладывалась, невоспринимаемая самым правильно написанным текстом, и экран телевизора становился ветром посторонним, слава технике убираемым лёгким щелчком нужной кнопки, - забирало отстранение, где и Даша, как и весь мир, виделась необидно со стороны, неслышная рядом. Естественность творчества удивляла потребностью других в алкоголе, наркотиках, придумок человеческих иных, для творчества страшных убиенностью, и выхода из опустошённости не показывающих ядом своим...
       Записывалось обдуманное, нормально работалось, а за калиткой подтекло и прекратилось фырчанье автомобиля. Пришлось знакомиться с приехавшими, попросив Дашу заварить чай.
       Приехавшие оказались деревенскими жителями из дальнего района, председатель колхоза и его колхозник с "открытием непонимаемым," и третий - фермер с земли соседнего колхоза.
       Познакомились. Постеснявшись, сели пить чай.
       - Нам сказали знающие люди, - начал разговор председатель колхоза, - писатель живёт тут где-то, писатель Алсуфьев. Искали мы, по улице спрашивали. Я с последней надеждой к вам, с крайне важным вопросом и надеждой на помощь последней. Нам как жить на своей земле, скажите? Вы писатель, вам всякое положено понимать и знать. Мотаюсь, мотаюсь без роздыху по начальству районному, областному, по депутатам, по приёмным разным да разным, спрашиваю у всех помощи. Объясните, говорю, как жить скотине колхозной, если кормов ей не давать? Сдохнет? Сдохнет, мальцу ясно. Так. Людям как жить? Мы в колхозе работаем каждый день, коровы, свиньи не машины, что праздник что воскресенье - корм давай? Мы работаем. Посеяли весной, капусту высадили, как положено, не смотря на трудности, морковь, картофель, редис в город поставляли, укропа много вывезли сюда. Так. Мне деньги на счёт поступают - тут и снимают их за долги, за налоги. На горючее не оставляют, газ для усадьбы покупать не могу, а колхозные дома на газе у нас. Запчасти, технику оплатить не могу и знаете что? Знаете что? У меня люди не получают зарплату девятый месяц, на счету мне не оставляют ни копейки налоговики хреновы. Я ругаюсь, извините, с писателями не положено, Я мужиков летом в лес: рубите, за наличные деньги найду покупателя. Мне погоди, говорят, и вывезти заставили лес за долги. Девятый месяц мои колхозники без зарплаты, без единого рубля. И я с ними. Как жить нам, писатель? Защитите? Напишите на всю Россию, пусть наши власти зачешутся? Поди, перепугаются честных слов...
       - Люди на работу ходят?
       - Как же, ходят. Они привыкли. Они знают, работать надо, скот без кормов не оставишь. Без работы-то жить зачем?
       - И зарплаты нет совсем?
       - Да, я правду говорю.
       - Правду говорит, правду...
       - Так вы там хуже крепостных. Крепостные что-то да имели от помещиков, а вы девятый месяц без рубля. При Сталине без паспортов, при Ельцине без денег... На что люди живут?
       - На грядках немного вырастет, коров личных доят. По грибы ходят по лесам ягоды собирают.
       - Послушайте, это же восемнадцатый век... Ну и дожили... Даша, ты слышишь, кому на Руси хуже всех? Других кормящим.
       - Я не жаловаться, - вытер лоб председатель колхоза, - я правду найти хочу. Сказали бы так: мы демократы, мы к власти пришли, при нас колхозникам зарплаты не будет. Нет, они перед всей страной нам говорили: вы при коммунистах плохо жили, а власть мы взяли, демократы, и жить будете при нас лучше. Да чем лучше. Ну, помним, при коммунистах мы, колхозники, бесправными жили, правильно, даже без паспортов. Сейчас без заработанных денег принудили жить. Скажите, чем лучше-то, чем лучше? Туда мордой в угол и сюда мордой в косяк, а двери нет, нарисованы они нам для обдурки. Знающие люди подсказали, к писателю заезжайте, в газету напишите про нашу жизнь обманутую. Поди, поможет? По телевизору нас бы показать? Прислушаются в руководстве, опомнятся? Думаю, хватит за границами продукты покупать, у себя порядок наводить пора? Поможете?
       - Нет, толка не будет. Вам местная власть денег не даёт, плевать им на газеты и телевидение. Местной власти денег не даёт Москва, там не заинтересованы в вас, давно понятно. Те, кто правят. Я в Москву на днях еду. Сядьте вон за тот стол, напишите кратко, какой колхоз и в чём проблема, В Москве постараюсь передать тем, кто порядочность сохранил.
       - Сейчас напишу. И печать поставлю, печать колхозная при мне.
       - В Москву - хорошо. В Москве правда отыщется, туда и мои документы заберите, - сразу приободрился фермер. - Не против если послушать, свою беду расскажу. Семён Иванович я, фермером первым у нас в районе стал. В ходока вынужден был превратиться. В чём дело? В чём моё дело? У меня огород, сто пятьдесят соток, при доме. На огороде моём, частном, столб стоит, посередине, электрические провода на столбе. Сто пятьдесят соток картофелем засаживаю. Трактором осеннюю вспашку делаю, столб объезжать вынужден. Приходится брать лопату, четырнадцать раз с одной стороны приходится копать и шестнадцать раз со второй. Копаю, отметить требуется, три осени. Четырнадцать раз с одной и шестнадцать со второй. Столб государственный. Требую - столб энергетики не переносят за границу огорода. Был я в районной администрации семь раз, в суд подавал районный, был в прокуратуре областной, сначала в районной затем областного значения, на приёме у депутата областного значения восемь раз, у меня записано по числам и часы приёма отметил я, да, отметил. Написал президенту, спикеру товарищу Хасбулатову в Парламент, министру сельского хозяйства и министру обороны на том основании, что являюсь прапорщиком запаса и состою на воинском учёте,
       - Вы сами выкопали бы яму за забором и переставили бы столб.
       - Не имею гражданского права. Столб поставлен представителем государственной организации, не имею морального права наносить ущерб государственному имуществу на моём частном огороде. Расскажу вам по порядку, уважаемый писатель. Я везде побывал, я в кабинете важном очутился, у самого областного прокурора. На нём форма, похожая на морскую, на самую капитанскую, но на погонах звёзды генеральские. Генеральского значения областной прокурор сказал: государственное имущество портить не имеете права. Согласен, не имею. Он говорит: - хорошо, понимаете. Я говорю: мой частный огород портить государство не имеет права. Я говорю: хорошо, понимаете. А кто и когда уберёт столб? Он говорит: вопрос поставлю на контроль. Лето прошло - вопрос стоит на контроле и столб на моём огороде. Не убрали.
       - Может, не сильно столб вам мешает? Зачем убирать?
       - Когда я наведу порядок в собственном огороде, когда рядом, соседи наведут у себя правильность - настанет правильность по всей России. Говорили вы, поедете в Москву. Попрошу вас узнать в министерстве по сельскому хозяйству, кто при нынешней демократии способен демократически решить вопрос о убирании с частного огорода государственного столба. Вам тетрадку передаю, в ней точно описано, куда, ходил по инстанциям с целью хрен этот несъедобный с огорода выдворить, с частного, личного моего.
       - Оставляйте, попробую чего-нибудь.
       - Потом вы мне собственноручно сообщите на листе бумаги, где были и не добились результата. Скорее не добьётесь, тогда я продолжу узнавание, у кого по настоящему сегодня в руках власть. Государственный столб на моём личном огороде стоять не будет. Государство у нас сегодня чего есть? Контора такая в Москве из чиновников, с Кремля начинается. Законы нам пишут. А я их просил мне законы писать? Я среди их законов жить не могу, со многим не согласиться мне никогда, ведь под их законами жить - смерть. Погибель от законов чуждых, и на судьбе деда, и на судьбе отца убедился, и на жизни своей начального периода. Среди законов я жить хочу, дутой моей принятых, только не под законами их, скажите в Москве. Поняли разницу, поняли? Вдумчиво разберите разницу, прошу вас по-человечески, раз глаза в глаза говорим на русском языке и русский язык оба понимаем.
       - Постараюсь.
       Третий приехавший долго-долго рассказывал об "открытии непонимаемом", о том, что срочно "для всего народа" требуется написать "книгу, которая всё объяснит, ясным сделает и понятным мир и жизнь всем, да и для непонимающих и для пьющих водку по три бутылки в день."
       Книгу "толщиной в две сложение ладони здорового мужика" требовалось написать за одну ночь, по продиктованным "кем-то невидимым" условиям, и почему-то "обязательно пером, забранным из гуся" на восходе солнца.
      
       Глава 12
       И в которую сторону жить?
       Чтобы жить хорошо.
       Душой хорошо, не накопленными товарами, после использования истлевающими хламом на свалках.
       Чтобы душа светилась, светилась...
       Святимая святым...
       На земле? В лето тысяча девятьсот девяносто третьего года возможно? Где только и ждёшь, скорее бы оно закончилось, и успокоиться можно мыслью правильной, - никогда, никогда не возвратится...
       И "будь оно проклято" нельзя говорить: среди обманов, пошлости, убийств, отвращений от праведного и твоя жизнь проходит, тоже неповторимая, - известно по мысли правильной...
       Да, и хорошо задёрнуть занавески на окнах, пусть и свет от фонарей уличных в комнату не лезет, и хорошо завернуться, завернуться в толстое тяжёлое одеяло, отгораживающее от прохлады подосенней ночи, от светящихся экранов, разговоров, газетной порнографии совести, выпяченных пенхаузных задов, от всякого дрянного, надуманного человеческой бесовщиной, - закрыться толстым одеялом и вспомнить шевеления листьев на деревьях, выращенных природой, проплывания природных облаков, течения тёплых днём, охлаждаемых к ночи разносторонних воздухов...
       Так, незаметно, перейти в сон.
       Из отдалённости выплыл военный, генерал-полковник. Он сел, и непонятно на что сел, потому что в зале, светлом воздухом, были стены, пол, а потолка, мебели какой-то не виднелось.
       - Тут, что ли, судный день будет? - спросил генерал-полковник скучно-пропитым голосом. - Вы скорее, мне сегодня надо в министерство скорее, скорее, сказали в одиннадцать ноль-ноль маршала получать, вы тут не задерживайте. Слышишь? Мне на погоны маршала получать.
       - Судный день будет когда-нибудь и неизвестно где, - ответил генералу кто-то невидимый,
       - Чего позвали тогда?
       - Побеседовать.
       - Допросить? Расстрелять сразу, как в тридцать седьмом году?
       - Я не палач. Побеседовать.
       - Не можете подождать, пока маршала получу... Не расстреливать? Тогда согласен, спрашивайте.
       - С детских вопросов начнём?
       - Ха-ха, с маршалом без пяти минут...
       - Вы много продали на сторону государственной военной техники? Танков, самолётов, бронетранспортёров, автомобилей, пушек, ракетных установок, снарядов, зениток, горючего, стрелкового оружия? Солдатских продуктов питания? Пока из-за границы свою армию не перевезли в Россию, - много?
       - Ничего я не продавал. Журналисты-гады придумали с целью принизить авторитет армии. У меня одна за другой сорок три комиссии побывали с проверками и не обнаружили компромата.
       - Вы сорок три комиссии подкупили? Зачем сорок три раза проверяли? Одна честно проверить не способна?
       - За границу не хотят они ездить, думаете? С подарком внушительным домой вернуться?
       - Было, на что внушительные подарки покупать?
       - Найдёшь, когда погоны маршала захочешь.
       - Техника, принадлежащая ранее вашей армии, обнаружилась в соседних европейских странах.
       - Моя армия - не моя. Строго говоря - государственная армия. Государство, сами знаете, развалилось. Тут, честно говоря, не зевай, тащи, пока другие не растащили. Лозунг демократов какой? Приватизируй, хватай, государственное, ничьё делай своим. Ну, так, фактов приватизации не оставляй в виде заниженных цен на горючее, танки спиши вовремя, в негодность они пришли под заводской смазкой, и не забывай главного, делиться с вышестоящими, кто должность тебе под погоны дал. Маршальские погоны без должности - маскарад, прямо скажу.
       - Делиться надо с министом обороны?
       - Чего-чего-чего? Пешка, министр обороны. Основной процент выручки... эээээ... для самого меня строго секретно, кому идёт и на какие цели, через какой банк которой страны. Поверьте, не знаю. Масонам, космополитам, можете спросить? А кто они, откуда, я знаю? Жрать в три горла фуууу... фууу сколькие воры хотят, в законе воры, не какие-то там уголовники, мелкота, в законе - кто законы сам пишет. А кто они, откуда я знаю? Прячут деньги за границей, в России-то не надёжно, власть в любой день опрокинуться способна. Может? Может, сами знаете.
       - Вдруг начнётся война... Вы, военные, Россию защитить сможете?
       - Воевать на нас кто пойдёт? Города, заводы взрывать, танками губить? Россию и без стрельбы выгодней растащить, распродать, долларов её взять. Разбомбленная Россия кому нужна будет? С загубленной природой после ядерной войны? Мы так её, целой продадим, мы успеем, при демократах.
       Генерал-полковник вроде и сидел не двигаясь, вроде и пооборачивался, поосмотрелся по сторонам, потёр и ногами пол перед собой.
       - Микрофонов, жучков подслушивающих нету? Нету? У меня майоры, капитаны, прапорщики, полковники подсоблявшие не обижены своими полученными процентами со сделок, дело защитят. Работа у вас спрашивать, понимаю. Автомобиль надо вам? Новенький, немецкого производства. Домик могу предложить в Италии: три этажа, двадцать четыре комнаты, с подсобными помещениями, бассейн есть, гараж на два автомобиля, а домик на участке возле моря.
       - Мне не нужно скучного.
       - Вопросы зачем задаёте? Время теряем, нехорошо, нехорошо.
       - Вы не боитесь, что придётся за воровство отвечать?
       - Перед кем? Для кого я, спрашивается, занимался вопросами коммерции? А вас лично мы при необходимости взрывчаткой разнесём на части, или под воду опустим без водолазного снаряжения под видом несчастного случая. Помните, и молчите.
       И, произнеся угрозу, военный растворился.
       Сон лета девяносто третьего года не пропал.
       Сгустилось лицо штатского, толстое, натёкшей на челюсти шеей красное, и завопило, двигая бровками и толстыми защёчьями:
       - Я запрещаю! Общины на этой русской земле не должно быть! Традиционно, понимаете, определённые силы проповедуют, понимаете, - Россия по своим старинным устоям община, община давала России стойкость, стабильность, по-современному, взаимовыручка помогала справляться с бедами и отражать нашествия внутренних и внешних врагов. Я запрещаю! Община для России - ложь, не было её как таковой в этой стране. Надо нам расщепить, разорвать плотные ряды патриотов русских, и будем бить, бить, бить, уничтожать каждого отдельно! Да, да, разделяй, разобщай и властвуй! Бить каждую область отдельно, каждый город, каждый дом, каждую семью! И каждого, каждого русского! Вырывайте из рядов рублём, долларом! Побеждайте их всеобщим пьянством, унынием, разгильдяйством, всеобщим непониманием происходящего! Одно говорите, другое делайте, противоположное! Обворовывайте, душите новыми указами, постановлениями, налогами, запретами, грабьте, врите им с утра до вечера и уничтожайте поотдельности каждую душу! Поотдельности, они сила - вместе.
       Толстое лицо подвигало челюстями без звука, как в непорченом телевизоре, и задрябло, и перелилось в остроносенькое личико докторши, по воскресеньям много лет чего-то бормотавшее по телевидению СССР о болезнях и лечениях и теперь "надёжно нашедшее свою нишу" рекламированием "безвредного" алкоголя. Опротивело окончательно, даже во сне российского лета тысяча девятьсот девяносто третьего года перелестнулось, заискалось хорошее и во сне...
       Была лазурность беспокойного неба, почему-то обещавшего радостное, неожиданное, была солнечная золотистая торопливость другого, давнего сентября, была автобусная веселящая толкучка, угаданная за чужими затылками остановка, был, повезло, исправный телефон-автомат и монетка, и была дома...
       Было холодно, и на улице и в душе, и искалось другое, - тепло...
       И нежное, ласковое, доброе...
       Желаемое и во сне...
       И музыка откуда-то летела, подхватывающая, уносящая в воздух.
       Так себя видеть со стороны, летящим, и видеть, наконец, летящую навстречу... счастливое лицо, блестящие глаза, несдерживающие разливчатую улыбку губы со всеми напористыми словами радости жданной встречи...
       Неужели было хорошее, тёплое?
       Дотрагивания до края плаща, желаемые повторения дотрагиваний до разлетающегося крыльями на ветру плаща, слова - обычные, слова-самые вместимые, кирпичиком безвоздушного веса к кирпичику, лад к ладу без недоверчивости...
       Так можно? Нужно так? И можно дотронуться? Нужно? Нужно на стыд пока не обращать внимания и погладить, и увидеть белым днём удлиненные гладкие груди, стыдно разглядывая и запоминая, - вот какие они настоящие?.. А дальше? А дальше купаться обоюдно в теплоте ожидаемых, перебиваемых торопливостью слов и чувствовать раскрыто, распахнуто, - всё хорошее будет впереди, и хорошего будет много, и к нему надо без спешности, хорошее широко-широко...
       Обхватить бы его вдвоём...
       - Я такая гордая сегодня, я надела красивое, подаренное тобой жаль, показать никому не могу, - задорно и откровенно сообщил во сне голос более близкий по времени, слышимый и перед сном...
       Но любимая и во сне... во сне же деловито сняла платье, аккуратно тонкими пальцами расправила складочки, платье повесив на спинку кресла, - любимая тряхнула освобождёнными от кружев грудями, телевизионно-плэйбоевски подняла их на ладонях, показала внимательно: мужчине, курящему и разглядывающему товар, товар живой, и товар, новый автомобиль немецкого производства, стоящий в комнате, и раздевающуюся женщину, присевшую на капот автомобиля, рекламно показывающую выпяченное голое бедро и голые плечи, голые ноги, и мужчина, гласный взять товар, начал вталкивать стыдное в стыдное бесстыдно и любимая изогнулась, вытягивала шею, бесстыдно, старательно разглядывая творимое с нею, - "она моя! ты же мой друг!" "Ну и что? Я купил её, у меня есть деньги, доллары." "Нельзя! Ты друг!" "Купил и купил, молчи."
       Кошмар, приснится же такое среди этой паскудной жизни...
       А рассвет не намечался, в природе.
      

    Конец третьей части

       ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
       Глава 1
       Столица показывалась столично: выла, визжала, неслась толстозадыми и плоско-косыми разноцветными лакированный автомобильными постоянными демонстрациями, выстроенными в широкие ряды для показа срочности, уверенности, нужности суеты, - богато блестели вывески стриптизных ночных ресторанов, парфюмерных, алкогольных, ювелирных магазинов, едва не золотые, расплавляемые солнцем в бликующие буквы названий, кажущиеся влажными, текущими пятнами чего-то опасного, вылезшего наружу, - в проулки, тесно занятые самыми дорогими лимузинами, изготовленными для президентов разных стран и охраняемыми живыми охранниками, подманивали вывески казино, касс по обмену валюты, кафе, ресторанов для самых богатых, витрины, окна, двери валютных гостиниц сияли начищенностью, влажные тротуары темнели отмытостью, - чего-то строилось в стороне, чего-то строилось впереди громадное шириной и высотой, - после остановленное строек по всей России настоящей и после резко вышвырнутых в нищету тысяч городов, городков, сёл, станций, посёлков, деревень в три полурухнувших домика...
       ...Изнасилований город. По мирному, нормальному городу танки прокатываться не должны. Танки колонной, многотонный ужас грохотом смерти мимо молочных, хлебных магазинов с обыкновенными покупателями, мимо малюток в детских колясках, писающих, забывших о капризах от страха, - рваные следы на асфальте от гусениц, от игр толстых дядей в войну и власть, - впереди подхалимский автомобильчик городской автоинспекции и чувство оплёванности в душе, - вспомнился лживый август девяносто первого года, - унижений политической проституцией, изнасилованный ложью и изуверством город, - прочитал Алсуфьев подсказанные, распознание мысли.
       Алсуфьев шёл в здание власти.
       Длинные, ровные, гладкие после рабочих рук каменные ступени парадной лестницы, величественные приглушёнными разговорами просторные помещения с неслышными для шагов ковровыми покрытиями рекреаций, других полов, плавные тихие лифты с зеркалами по всем стенкам, короткими мелодиями перед остановками на этажах...
       Острая вертикалями домов в ясности сентябрьского остывающего воздуха, низко затопленная сизыми газами Москва внизу мчалась куда-то жадной ошалелой суетой. Рядом с депутатом Верховного Совета России Алсуфьев стоял на высотном этаже здания Парламента возле высокого, заменяющего собой стену окна.
       - Державное у вас место работы, чувствуется и по воздуху. Когда я зашёл сюда, в двери, торжественно очерченные золотыми полосками, там, под государственным вызолоченным гербом, знать хотите, что подумал? Как же Россия обобрана для того, чтобы здесь оплачивалось это мраморное великолепие, символ власти государства над отвернувшимся от него народом. Одна из наглядных причин конца прежней страны партийно-чиновничьего режима.
       - Столицу соотечественники обязаны уважать, непреложно в столицу направлять основные материальные, культурные, научные и духовные ресурсы. Столица - лицо государства.
       - В нашей стране устаётся от бесконечных обязан, обязан... Навязанный оброк из века в век, уважение к столице? Для меня любая река, и пруд, и лес, и поляна были и есть сущностью моей страны, люди всюду живут. Цела ли сейчас та землянка, откуда я ребёнком жизнь разглядывал вначале? Сложенная из дёрна. Знаете такой, редкий для общемировой строительной практики материал, - дёрн? Архитектура древнейшая... В непаханой степи лопатой срезают верхний слой, проросшая корешками травы земля удерживается в форме плоского кирпича. Промазывают жидкой глиной и ряд за рядом выкладывают стены. Тут посмотришь, в Москве, - державно, мрамор уральский снаружи зданий и внутри, кавказский туф, хрустальные длиннометровые люстры, бронза, любых расцветок ковры, мебель из граба, дорогого бука, американские компьютеры, японские телевизоры, итальянская печатающая техника, в буфетах чего невидимо по России, и тоска начинается от догадки: призывали жить, трудиться ради общего блага и обманывали нас, живущих в землянках и развалюхах, здешние барствующие. Призвали сменившие коммунистов трудиться как можно больше ради общего блага России - да, те же лозунги у тех же обкомовцев, и под задами и вокруг то же самое. Неужели в роскошных условиях всякий, всякий умнее становится?
       - Сам я... работаю здесь, не замечаю, дел неимоверно много. Иногда вспомню, - господи, как до нынешней своей должности в хрущёвке с семьёй жил? Комнаты смежные... Вы правильной тенденции придерживаетесь, не место красит человека, а человек место. Скажите, ваши земляные домики дождями не размывало? Вы посоветуйте с позиции эксперта, скажем так... Возможно, предлагать строить такие земляные домики на месте природных катастроф, землятрясений? Временным жильём...
       - Тогда станут жильём постоянным? Дожди на них не действовали. Придавливались они сами по себе, врастали в землю и выстаивали лет по пятнадцать, двадцать. Другое поколение успевало вырасти и запомнить полы самые природные, глиняные. Да-а-а... Вызолоченный герб РСФСР над входом, не отменённый, а выше на здании флаг России времён прошлого века. У вас из разных политических гимнов: и серп с молотом от Ленина, и символика царской власти. Для нормального восприятия - нелепость...
       - Противоречие очевидно, вы правы. Оно решаемо, скоро мы его устраним. Восстановим прежний алый стяг с серпом и молотом. Восстановим и государство рабочих и крестьян в прежних нерушимых границах.
       - Ну, сколько можно загонять людей в политические системы? Ну почему клёны, реки не бывают капиталистическими и социалистическими, белыми и красными, членами партии свободного труда и партии демократов? А если внимательнее посмотреть на природу, на мир вокруг людей?
       - Вам, писателям, свойственно идеализировать, проходить мимо основополагающих социально-экономических, политических причин, условий устройства...
       - Да куда мимо землянки, построенной из дёрна?
       - То давно было.
       - Я есть сейчас, и было, и есть во мне. Бремя и переменно, и постоянно. Признаёте? Куда себя из себя деть?
       - Что провинция сегодня, чем живёт? - повернул депутат в сторону от вопроса. - Вы, писатели, обычно наблюдательны, вы задумываетесь над натуральным, скажем так, течением жизни, а мы в коридорах власти происходящее вынуждены знать больше из газет, из поступающей документации...
       - В провинции то же самое, что и у вас, наверное, в документах: люди обворованы правительством. Сначала материально, затем духовно. Поверили словам Ельцина о великой России, о достойной жизни каждого, дождались отпуска цен и остались без сбережений, убедились в обмане. Очередной при власти циничный бывший обкомовец с очередным обманом на тему близкого светлого будущего... На сегодня границы государства своего русские показать не могут, силу общинности общества старательно заменяют на корысть, алчность, эгоизм тех, кто украсть от государственного сумел больше... Здесь вы как знаете? Россия от Ельцина скоро избавится?
       - До первого снега его не будет. Его действия направлены на установление диктатуры, на устройство для себя власти побольше, чем их было у царей до революции. Нас, Верховный Совет мечтает разогнать, на весь мир артподготовку объявил. До первого осеннего снега избавим Россию от изуверца, он переоценил свои возможности.
       По толстой широкой коридорной дорожке проходили взросло-детского возраста - лицами, - мужчина и женщина, и она, втянувшись в него двумя руками и выпучиваемыми для убедительности глазами, втолковывала возмущающимся голосом вязко:
       - Ты пойми, ты пойми, мною определён любимый в этом здании туалет, он уютный, тёплый, без окон, освещается электричеством, сушуар для рук включается автоматически, при поднесении ладоней на определённой автоматикой расстояние. По стенам до самого потолка кафель розовый с лёгкого тона цветочками на уголках каждой плитки, на полу цвета кофе со сливками. Туда мало кто заходит, я приметила. Свой рулончик туалетной бумаги принесла и баллончик дезодоранта с запахом цветущей вишни, с английского надпись на баллончике перевела и понюхала, вишней цветущей пахнет. Ты пойми, испортилось электроосвещение. Я несколько дней не имею возможности посетить свой туалет, думается, ты пойми, лампочка перегорела. Должна одна из структур, комиссий, что ли, решить этот вопрос, ты пойми, с туалета начинается высокого качества культура, гармония человека и природы...
       - Трудно понять её всем миром неисправимые озабоченности, - посмотрел вслед толсто вложенному в джинсы страданию по высокой культуре и гармонии Алсуфьев. - Такие ваши сотрудницы? Самое пошлое - во весь голос выбрасывают на людей?
       - Погоди, отчего непременно сотрудницы? По нашим коридорам шляется всяческого сора... не знаю, почему их служба охраны пропускает? Они корреспонденты-пакостники, последыши оравы Лейбы Троцкого, завезённой в Россию в дни той революции. Вы видите - хозяева. Дезодоранты приносят, расцветку кафеля выбирают.
       - Приватизируют российский Верховный Совет, начиная с унитазов?
       - Натурально. Вы читали опубликованные после девяносто первого года материалы, документы о том, как они после революции семнадцатого года руководили Советской Россией? Армией, властвующей партией, финансами, промышленностью, карательными органами, дипломатией, союзом воинствующих безбожников, печатью, культурой, просвещением?
       Я вижу, их желание быть привилегированным верхним слоем над русским народом не прекратилось. В журналистике их особенно полно, поналезли, как вши на больную. Учат своими лживыми, циничными, издевательскими, хамящими статейками русских людей ненавидеть свою страну, Россию, а любить Америку, Израиль. И ни слова не скажи им в протест, сразу попадаешь в красно-коричневые, в фашисты. Вы видите из их газет, журналов, самое ругательное слово для русского ими найдено, - патриот. В Израиле патриотом почётно быть, в Америке, где и национальности-то определённой нет, тоже, а для России они определили другое качество: патриот приравнен к преступнику. Это те, кто считает своей привилегией на сегодня оплёвывать всё русское с условием, чтоб их за то русские любили. Шут с ними, исчезнут насморком, когда жареным запахнет. Как люди живут в вашем городе, в старинном, традиционно русском?
       - Пугаются. Ужасаются новой действительности. Гайдаровские вроде бы реформы матерят. Каждую неделю растут цены сплошь на всё, закрываются детские садики, в больницах не хватает лекарств, питания. Крупнейшие заводы остановлены, люди не имеют возможности зарабатывать на содержание семей. Нет работы, а где предприятия не остановлены и работа пока есть - нет зарплаты. Полный абсурд. Я не слышал, чтобы где-то, в других демократических странах, люди работают без зарплаты. Уверенность, что с Ельциным завтра будет лучше жить - давно пропала. Грабежей, воровства, бандитизма больше и больше, и самоубийств от безъисходности, - свадеб и новорожденных меньше и меньше. Люди почувствовали тупик. У себя в городе иду по улице, а навстречу пожилой человек в кирзовых, жарким летом, сапогах, измызганный лицом и одеждой. Двумя руками перед ртом держит засохший кусок хлеба, подобранный где-то возле помойки, грызёт. Кусок засохший и с плесенью. Я спросил у него, у вас кушать есть на что? Нет, говорит, и улыбается. Он улыбается... Я дал ему денег, идите в магазин, хлеба получится купить три булки. Спасибо, говорит, и улыбается. И - улы-ба-ет-ся... Сколько ещё ему улыбаться от бессилия собственного и беспомощности такой власти в отношении к народу? Вообще-то... не беспомощности власти, а самого изуверскому её отношению к народу, - тут точно надо сказать. Ложь для их стороны нужна постоянно, для Ельцина с Черномырдиным.
       - Да, ложь у них одна обгоняет другую.
       - Вы делайте чего-нибудь? Я один не могу, я и сам почти нищий сегодня. Я привёз, передам вам некоторые документы, обращения от председателя разорённого колхоза и от фермера. Там у нас, кстати, никто не может разобраться, где же в России власть и у кого она сегодня. Впечатление от происходящего - бардак, безвластие. С разворовыванием народного имущества правительством, директорами, вчерашними партийными, коммунистическими чиновниками. А что завтра будет и через полгода - страшно, ни знать, ни понимать не хочется.
       - Будущее, вашими словами, страшно. Отнюдь. Историческая перспектива, языком стратегии, мне ясна. Ельцина с ближайшим воровским его окружением у власти не станет, в истории России он закончен. Увидите, скоро он сам себя низложит путём перевода за рамки конституционного поля, попадёт в ситуацию противозаконную. Тогда, с падением разрушителя, страдающего хроническим алкоголизмом, сам по себе, ответом на его действия образуется процесс обратный, процесс создания государства.
       - Да кем же? Кем? Православие ослаблено, монархия отвергнута давно, в народе не выявились новые идеи...
       - Мы восстановим государство, способное свой народ одеть, обуть, прокормить, научить, - государство - жизнеспособное до пакостного предательства Горбачёва с цековской яковлево-шеварнадской шпаной.
       - СССР?
       - Союз преобразованный, без интернационалистов, вернее без космополитов в управленческих системах.
       - Под красным знаменем назад? Заново, теперь вослед за Чубайсами, Гайдарами вытаскивать из нафталина ленинское "грабь награбленное"?
       - А вам, писателю, представителю неподконтрольной профессии, не по сердцу коммунисты?
       - Контроль над писателями у коммунистов был самый плотный, временами с тюремными камерами и расстрелами за высказанные мысли. Знаете, править человеком должна не политика, а совершенно другая система организации жизни.
       - Хотите сказать... химия? Биология? География?
       - Не найденная пока система организации жизни. Разумная, без убийства народа миллионами, как было у коммунистов. С присутствием в ней и названых вами наук, кстати.
       - Вы не ответили прямо, Алсуфьев. Вам не нравятся коммунисты? Вы - традиционный антисоветчик, диссидент?
       - Идёт выявление своих и чужих, как всегда перед большой дракой? Готовятся расстрельные списки? Мне коммунисты нравились некоторыми достижениями: в отличии от сегодняшнего тоскливого хаоса всякий мог сказать, где границы нашей страны и границы неприкосновенны. С прежней страной в мире считались, сейчас глядят как на хлам, как на потерявших себя и другими странами поделенных по их, заграничным интересам. Было хорошо и то, что постоянно и обеспечено работали больницы, школы, детские садики, была возможность заработать на пропитание, на одежду, квартиру дождаться получалось, старики пенсии получали регулярно, правительством не обкрадывались и не представляли, что пенсии может не быть, заработанной. А куда подевать лагерную психологию, втиснутую народу в подсознание? Куда - регулярные с тысяча девятьсот семнадцатого года запреты свободно мыслить, заниматься творчеством свободно? "Я пишу от сердца, а моё сердце отдано партии?" Проходили это, и куда девать? Страна наша развалилась из-за того, что вы, коммунисты, правду говорить не давали и сами знать не хотели, под своё начальство партийное подлаживались, пока оно вас всех не продало в августе девяносто первого.
       Вы думали, почему вас, вашу партию запретили тогда и никто из коммунистов свою партию защищать не стал, при вашем хвалимом опыте партийной легальной, нелегальной и строго секретной работе, при вашем братстве партий, международном? Значит, врали себе, вели страну к пропасти и довели. Войну власти с собственным народом страны, начатую в семнадцатом, кто-то забыл? И, полагаете, после ужасов гражданской, после рабства лагерного, после казармы на всю страну СССР, где люди после войны жили без паспортов и права переезда, противопоставления интересов народа и интересов правящей коммунистической верхушки вас поддержат и захотят тот же хомут на свои плечи? После того, когда первоначальники, секретари обкомов коммунистов поменяли партийные билеты на банковские счета, начиная с Ельцина?
       - Беря власть - подвластных не спрашивают. В лучшем случае для них устраивается подсахаренная показуха в виде, скажем, всеобщих, всенародных, как угодно называйте в средствах массового навешивания лапши на уши, выборов. Но - контролируемых. Но - регулируемых сверху. Вы, думается, видели рекламные стояния Ельцина в очередях с показом на всю страну, поездки его в троллейбусах с телеоператором позади, его борьбу смешную с привилегиями обкомовскими, кремлёвскими, обещания всех сделать свободными, богатыми, и нашу Россию - могучей. И - что? И - потерял золото с напёрсток да прибавил с пуд? Прибавил?
       Захватил безмерную власть, побольше царской, бывшей до нелюбимого вами семнадцатого года. Ждите его на троллейбусной остановке до века другого. Я тоже понимаю, в нашем разговоре сегодня сквозит осторожность. Но мы не прячемся друг от друга, и говорю вам тоже откровенно: власть забирается от властных, у власти стоящих, подвластным перемена объясняется попозже. Были некоторые ошибки, недочёты у нас в СССР, мы жили в государстве новой формации, шли по неизведанному пути, чего же вы хотите? Та же самая партийная дисциплина сработала против партии, вы правы. Но была, как вы сами отметили, крепкая, устойчивая государственность. Была.
       - Давайте уедем? - попросил Алсуфьев глаза в глаза, обернувшись.
       - Вы насчёт пообедать? Столовая есть этажами ниже.
       - Давайте уедем в полуразрушенную русскую деревню, подальше от городов. В лесу будем бродить, успокоимся, отойдём от абсурда нашего окружения, от обмана. От государства подальше, как в старину. В Москву войска вводят, вас могут убить.
       - Меня? Депутата Верховного Совета России, избранного народом моей области? Наши солдаты? Русские? Бред, извините, бред, такого быть не может. И откровенно скажу: не знал бы вас продолжительное время - верно бы решил, что вы провокатор, засланный ельцинистами.
       - Наши солдаты, русские, не будут стрелять в нас? После... да к чему перечислять, за двадцатый век примеров было много.
       - Вы с ума сошли! Солдаты, армия присягала Конституции.
       - Ельцин способен вышвырнуть в мусор действующую Конституцию? Тогда где запреты? Где преграда устойчивая? В России цари перед Богом отвечали, а перед кем отвечает Ельцин? Он в храме на церковной службе держит свечку в правой руке, он не знает, правой рукой верующий крестится. Я всё время помню: Ельцин снёс в Екатеринбурге дом, где расстреляли Николая Второго с семьёй, царя. Ну, нет для Ельцина преграды устойчивой, совести у него нет. И по делам он разрушитель, не созидатель.
       - Армия присягала Конституции и клятву свою не переступит.
       - Как думаете, солдат, офицеров можно купить? Деньги, квартиры, внеочередные звания, ордена... Высшие офицеры, генералы пойманы на воровстве, на продаже армейского имущества, здесь или они на стороне Ельцина, или, в соответствии, так сказать, с законом идите под суд, товарищи генералы?
       - Вы смущаете доводами. Ваши доводы как бы и верны, но я не верю. Не может не быть совести у солдат и офицеров.
       - Да кто её воспитывал? Мы все последние года видим подлость, предательство, обман в образе государственной политики. И армия не на Луне живёт, так же воруют и - продадутся. Вся страна прошла через предательство.
       - Я уверен, честные люди остались. Ваши доводы... хотя...
       - Скажите, а бейтаровцы - не вымысел? На самом деле в Москве существует военизированная сионистская организация? Для чего?
       - Да, организация существует. Сионистов, как мы говорили, ельцинистами рекомендуется любить, скажи слово против них, и ты фашист. "Бейтар" разрешена ещё Горбачёвым, и мы не знаем, пока, за взятку какой величины. Для чего вооружены - увидим. Да, я понимаю, Ельцину власть отдавать не захочется, он сразу, без власти, будет отправлен под суд. И - армия... Нам известно, к Москве стягиваются армейские подразделения. По традиционной со стороны ельцинистов лжи якобы на уборку картошки. Сам Ельцин объявил на весь мир - им начата артподготовка. Ездит к армейским генералам, с ними пьёт водку, чины, вы правы, раздаёт ему нужным, подкуп проводит где повышением жалованья где, действительно, обещаниями не дать ход уголовным делам по разворовыванию армейского имущества. Провокации готовятся в открытую. Ложь о нас, о депутатах, льётся двадцать шесть часов в сутки при двадцати четырёх природных часах. Нам известно, в среде депутатов ведётся определённая работа по расколу депутатского корпуса, тоже через подкуп деньгами, обещанием министерских должностей. Мы не пугаемся. Нами тоже проводится своя линия на сплочение, ситуация отслеживается и анализируется, делаются выводы.
       - У вас нет наглости, нужной для обмана. У них есть.
       - Значит, нам придётся выстоять, пересилить. Народ поможет.
       - Забудьте? Поедемте в осенние леса, там красиво. Там нет пакостной лжи, людской злобы, жадных желаний украсть чужое, железноголовых карателей-омоновцев, генералов, высчитывающих, кому выгоднее продастся. Туда не приносят дезодорант зарабатывающие устойчивую валюту подлостью, ложью через печать. Природа чище людей и, как ей человеческие отравления надоедят, сама от нас очистится.
       Депутат промолчал, полуотстранённо разглядывая и свинец, Москвой-рекой текущий внизу среди гранитных стиснутостей набережных, и себя, в глубине собственной.
       - Самое страшное здесь, у вас в Москве происходит: отравление души смрадом предательства. Большевики предали своих партийцев, порастреляли, коммунисты предали всю страну, закончив горбачёвскую перестройку развалом СССР, бывший обкомовец, по большевистской традиции, предал российский народ, обворовав все семьи разом, затолкав в безработицу, бандитизм, в нищету, в самоубийства. Люди по России привыкли верить, что Москва - последняя надежда на справедливость, последняя защита от любой напасти, а чем обернулось и продолжается с горбачёвской трепотни, с восемьдесят пятого, уже, года? Откровенным разворовыванием государственных богатств самим правительством с созданием для их поддержки слоя приузаконеного ворья на должностях мэров городов, губернаторов областей, директоров вчерашних государственных предприятий? Полной потерей к руководящим в России? Такой же полной потерей самой идеи, умеющей сплотить государство? Обернулось нищетой доверявших, выброшенностью их на помойки самым натуральным образом? Ради того, чтобы Черномырдин стал одним из самых богатых в Европе? Чтобы жировали несколько сот самых наглых? Меня не затрагивали национальные проблемы, теперь же смотрю - почему русские в России, в своей стране бродят по помойкам, из-за нищеты не могут рожать, воспитывать, обучать своих детей, лечиться людям не на что в своей стране, а телевизионные евреи, припрятные за славянскими, кавказскими фамилиями, над нами издеваются? Почему предатели, снова продавшие свои коммунистические идеи за кресла начальников, продолжают править городами, районами, областями? Почему ворам раздолье, а работающему заработка на нормальную жизнь нету? Для чего через кинодерьмо американского производства детей в России приучают смеяться над русской армией, приучают к ругани, убийствам, скудоумию? Мы - проигравшие капитализму? Стараются уничтожить Россию раз и навсегда, если развалом России на отдельные участки попахивает? Ну, и как души человеческие восстанавливать? Соглашением с возвращаемым рабством, с работой без прав, за скудный заработок на богатого соседа? Или снова в бесплатный труд, в концентрационные лагеря? Несогласным с несправедливостью... Люди выбирают самоубийство, вы посмотрите газеты любого города, района. Нет в России человеческого для человека, для русского человека.
       - Надо бы скорее восстановить СССР. Надо вернуть прежние социальные гарантии, нашу силу, мощь.
       - Крепкое государство не есть обязательно СССР. Зачем после пройденного возвращаться назад? В России нет человеческого для человека, нет России для русского. Мы не хозяева в собственной стране. Я предполагать стараюсь: может, Ельцин прав? Делает труднейший поворот, а мы не понимаем? Но что мне понимать в полуголодной жизни? Что локомотив истории он топит людскими жизнями, и для чего благоденствие, когда самого человека нет? Когда человек предварительно уничтожен? Тут и конец любым моим пониманиям и сочувствиям его экспериментам.
       Депутат молчал.
       - Вы извините, - вздохнул Алсуфьев, полуоборачиваясь на хохот депутата Шабада, обнявшего за худую спину депутата Починка, водящего по стенам блудящими глазами, - я вас замучил, наговорил тяжёлого. Куда же нам со своими бедами, если не к выбранным нами представителям во власти? Но по самой жизни я вижу, власть в России не ваша, власть сегодня у обкомовских предателей-воров, сидящих в вельможных кабинетах. И это не те уголовники, что от отчаяния или по пьяной дури лезут в уголовщину. У нас мэр города строит своей частной собственностью за городом сразу три особняка с гаражами, теплицами, коровниками, свинарниками, банями, и по местному телевидению врёт каждую неделю, как с утра до вечера заботится о населении.
       А к воротам морга приносят умерших с записками, не на что похоронить. Люди испуганы безвыходностью, зато вельможные воры призывают потерпеть, неизвестно сколько и ради чего. Да, "а в комнатах наших сидят комиссары, и девочек наших ведут в кабинет." И очередной троцкинёныш-свердлёныш с двойным на всякий случай гражданством удивляется с телеэкрана: где плохое? ви вийдити на Твейскую, таки там кьясиво, мине ньявитьея. Знаете, что самое плохое у вас, тут? Что вы в один из дней с надеждой на собственную власть проголосовали за принятие беловежского предательства, но властью с вами Ельцин и за то не поделился, вас поманили да обманули. Люди живут, люди помнят...
      
       Глава 2
       Без принуждения любимая столица...
       Географически тот же город, бывший для русских прежних времён сердцем России, натекал на глаза каналом грязной, обшарпанной и замусоренной улицы, заставленной ящиками с бананами, ларьками алкоголя, налезшими на тротуары задами автомобилями, толпами нервно-злых людей, дёргающих за рукава куртки, предлагающих с наглым, требовательным нажимом проституток, валюту, валюту, акции каких-то обманывающих финансовых фирм, путёвки в Италию, на Канарские острова, устройства для нагревания воды, моментальные лотереи, - Алсуфьев продвигался коридорами, устроенными из живых грустных людей, без надежды на сытый обед продающих старые домашние люстры, книги, пиджаки, мясорубки, кофточки, стаканы, одеяла, пачки сигарет, пирожки, жареные куски кур, валенки с заплатами, обрезки досок, семечки, детские старые игрушки, стиральные машины, оладьи, папиросы, простыни, бумажные цветы, вязаные шерстяные носки, подшивки старых газет, пластинки для патефонов, электролампочки, комнатные цветы, кошек живых, пустые клетки для птиц, инструкции, как бороться с инфляцией, - в центре столицы России, стыдясь и жалея, Алсуфьев шёл как по рынку у себя в городе.
       "Надежда всех трудящихся мира" пропала в истории, он видел совершенно незнакомое, противоположное знаемому с детства. На фоне лиц измученных и лиц сытых, животно-безразличных, на фоне распродаваемых остатков жизни, подбираемых окурков, афиш с зазывами на вещания в Домах культуры колдунов, "магистров чёрной и белой магии", отксеренных полураскрытых ртов проституток, обещающих "весенние радости по телефону в осеннюю ночь", на фоне обрывка картона на шее несчастной "я жертва прокуроров и судьев-преступников Москвы, выброшена из квартиры, дайте на пропитание", целующихся педерастов сразу через несколько шагов, остриженных одинаково затылков мордоворотов, вшестером охраняющих дверь без вывески, через вонь курящих прямо на улице наркотические сигареты Алсуфьев изнутри услышал мелодию, спокойно отодвигающую срам бардака и никчёмности давними печальными, честными словами:
      
       В полях за Вислой сонной
       Лежат во мгле сырой
       Серёжка с Малой Бронной,
       И Витька с Моховой...
       А где-то в людном мире
       Который год подряд,
       Одни в пустой квартире
       Их матери не спят...
      
       Какой бы ни была в той, сталинской стране жизнь, мои родственники, узнавшие и лагеря, защищали Москву в сорок первом как столицу свою, - думал Алсуфьев, идя мимо митингующих людей какой-то партии. - Зачем защищали? Для лучшей жизни нашей, но её нет и нет. И - не защищать?
       Не защищать в России не бывает. Россию...
       - Ну, а вы лично, - перед рассеванием спросил депутат Верховного Совета, - вы, зная ситуацию здешнюю на сегодняшний день, что предпринимать намерены?
       - Я писатель. Я не сочиняю законы, указы, не обкрадываю народ от имени государства, по просьбе трудящихся. Я ни на что не намерен влиять. Делом русской литературы за века было со всею правдой записывать происходящие события, жизнь показывать такой, какой она есть.
       - Вспомните! Вспомните о партийности литературы! Свобода творчества, да, но Тургенев со своим Базаровым, но Герцен, пламенный Чернышевский, неистовый Виссарион Белинский, но боевая позиция Серафимовича, партийность, напористость Всеволода Вишневского! Наши современники, писатели-деревенщики вели за собой народы! Активная позиция глубоко партийной по сути литературы, по глубинному содержанию...
       - Извините, этого я наслушался на идеологических совещаниях до девяносто первого года, и в школе, с самого первого класса. Никого никуда деревенщики не привели, оказались хитрыми обманщиками, приспособленцами. Партийность для творчества навязывает продажность, проституцию духовную, партийность - кабала, тоскливый бег в двух оглоблях, а кабала творчество гасит. Единственная для меня активная позиция - сказать на страницах как думаю, и чтобы рот не успели заткнуть цензурой или пулей. В Россию за правду писателей принято убивать, не заметили? А народы и поводыри для них... Куда народы водить, их заранее принимая за дурачьё бестолковое? Сами разберутся, видя происходящее. Как-то получается в России, поводыри обычно обманывают... Знаете, мне тяжко сегодня оттого, что наводили нас, рассказывая годами басни о великой созидательной роли народа, что изолгались поводыри в очередном тупике и выхода из болота не знают. Нормальным-то людям сегодня некуда, иногда и жить становится не под силу, просто незачем, - среди разворовывания страны не у всех совесть за доллары продаётся. Живут на всякий случай... А в селе, в районе у нас, отец троих детей, - тракторист, днём, трезвый, включил трактор на ход, направил на бетонную стену и сам встал перед трактором. Достало человека? Кто объяснит, почему? И кому человек нужен сегодня?
       ..Рядом с охраняемыми дверями, устроенными из широких, длинных по высоте зеркал, под зеркальной вывеской "культурный центр Лариса" на голом неподметённом тротуаре сидела худая старушка, положив перед собой измятый обрывок газеты. Алсуфьев положил ей что мог, опять зная: так всем нищим помочь не получится и на одной улице.
       В квартале дальше, заслоняя проход в выставочный картинный зал, стояли четверо здоровенных мужчин в ливреях красных, красных башмаках, белых чулках на толстых икрах, мучного цвета синтетических париках, только нарядом, не содержанием лиц изображая высшее для общества людей светское собрание примерно восемнадцатого века. Заранее Алсуфьев созвонился. Требуемых за вход десяти долларов он не имел, а за спинами не смущающихся оплачиваемой глупостью лакеев появился Семён, московский друг. "Мой ассистент, президент ваш, ребята, предупреждён", - вталкивая слова в фанерные лица охранников-слуг, из-за их спин протянул руку и убедительно продёрнул Андрея под яркость люстр.
       Ярко люстры горели в прихожей комнате, заставленной высокими, без стульев столами, пепельницами, винами, водками, едой на них и на прилавке буфетчиц, а за отгородкой было помягче освещение и паркет переменился ковровым покрытием на всё пространство зала. Тут стояли, прохаживались узкие телами девушки,- настойчиво показывая себя, и широкие телами пожившие бывшие девушки, - их противоположности, похожие на мужчин одеждой и поведением, и их противоположности с подкрашенными скулами и веками, заглаженными на головах волосами, собранный, перехваченными женскими цветными резиночками в хвостики, в хвосты до середин спин, - женщины с зелёными, сиреневыми волосами с крупными перстнями, надетыми по несколько на руку, - их противоположности с кольцами в мочках ушей, с их ужимочками, в широких штанах, не сильно отличающихся от юбок и обозначающих то ли отторжение элегантности, то ли демократический стиль, а смешано - бабизм.
       - Кротовая подземность, - отметил Алсуфьев, ничего не показывая им глазами, лицом.
       Там и там виднелись дорого одетые в долларовое почти старые, куда-то недавно "ведущие" как-бы поэты и как-бы прозаики, книгами неизвестные но и начальники, разделители денег, санаториев, квартир, подмосковных и приволжских дач, наград полуисчезнувшего министерства писателей, денежно растащенного ими же, и как-бы сценаристы, режиссёры, критики, актёры, но и начальники, разделившие между собой блага полурастворившегося министерства кино, напившиеся разноцветного алкоголя, наевшиеся дармовой буженины, сосисок, овощей, бананов, бутербродов самых разных в прихожей комнате "по приглашению на презентацию", - вблизи неожиданно подношение, устаревшие, как вещи на барахолке. Там и там поддерживали подбородки руками, выставляли памятниково одну из ног вперёд, отводя плечи и толстые, разные неэнергичные тела назад, причмокивая, кивая немного, при отсутствии его этим означая глубокомыслие.
       Показывающие себя, осматривая, прижимая, целуя других, стоящие, бродящие по залу разглядывали картины художника, привезённые из Гамбурга, и по восклицаниям, цы-цы-каньям, киваниям, гладяниям себя по предплечьям оценивающими выпирающе почиталось: художник, бывший москвич, конечно же "подвергавшийся здесь гонениям не за спекуляцию иконами старинными, как писали в газетах, а по расхождениям идеологическим с ЦК КПСС", за два года накрасил картины в Гамбурге, и "сама географическая заграница дала ему выдающуюся точку зрения на так называемую русскую идею."
       "На европейском уровне живопись," - говорили, - "на мировом," -внимательно поправляли, глазами проверяя, не обидели ли господ и госпож. "Центрично, гениально, подпадно, впечатляюще, крутее крутых наших, домашних, гениально, зашибисто, квазицентрично, гениально," - шелестело по ушам господ и госпож ото ртов госпож и господ, себя называющими так, и себя с закрытием обкомов КПСС назначившими князьями, княгинями, баронами, графинями, баронессами, себя отставившими от народа во дворяне без высочайшего на то соизволения отсутствующего в России, имевшего право титуловать царя.
       Гениальными назначались больших размеров коричневых тонов картины, напоминающие что-то о копчёном мясе, все показывающие квадратное лицо со ртом квадратным, круглым, треугольным, прямоугольным, стиснутым, кривым, стянутым в точку, расплющенным, а на месте глаз висели верхушки кремлёвских башен со звёздами, наверное так и означая какой-то "угаданный, наш, наш, демократический протест, высказанный пророчески, и высказанный касательно, я понял, касательно, не напрямую."
       Семён, попросивший "поговорим попозже" и зарабатывающий "долларовую шабашку", телекамерой снимал общие виды зала, автора картин, почему-то с удовлетворением и подчёркиванием называемом демократом, - автор, лысый до ушей и дремуче бородатый, позировал возле своих квадратных подобий портретов, - "на месяц, сам, сам говорил, сюда ровно на месяц он приехал посмотреть результаты перестройки, билет обратный куплен, а жить уедет в Европу, у него паспорт их, гражданство и их и нашенское, квартира из пяти комнат за границей и две машины, сам говорил, и жена новая в Гамбурге большой магазин одежды имеет, со здешней разводится, сам говорил," - узнавалось со всех сторон без вопросов. Под громкие хлопанья объявилась "акция в честь наезда на родные просторы".
       Московско-гамбургский вроде художник и вроде демократ разрывал красный флаг с серпом и молотом, бывший недавно государственным, сморкался в него, треща ноздрями и хрюкая, и засопливленными обрывками вытирал армейского вида ботинки, хохоча при безнаказанности, - садился перед своими квадратоидами на пол, вскидывая дремучую бороду и показывая грязный воротник белой рубашки, и Семён снимал, тоже присаживаясь перед ползающим между чужими ногами и чего-то объясняющим о "вхождении в медитационную струю."
       Алсуфьев разглядывал видимое, не судя.
       В воздухе выставочного зала возникали в росте и объёме телевизионные постоянцы, за взятки, что ли, не вылезаемые с экранов и называемые для всей России "творческой интеллигенцией" и непременно с разъяснительными наклейками "выдающийся, ведущий, лидер направления, всем известный, широко узнаваемый, живой классик нашего демократического направления." Постоянно читающий Алсуфьев не видел никогда книг названных поэтами, писателями, критиками-киноведами, не слышал от людей там, у себя, слов почитании в сторону трущихся друг о друга, целующихся мужчин по виду, здоровающихся по-мужски за руку друг с дружкой женщин, блудящими разглядываниями старающихся почтить узнаванием - узнаванием взаимным, - "известных всему миру." Одна из "широко известных" для моментальной узнаваемости, что ли, ходила в оранжевой с серебряными орнаментами кофте и исподних чёрных панталонах с кружевами внизу, рядом с противополовым в настоящем фраке, и водила лицом, выпрашивая внимания наркотично, как новую возбудительную дозу. Дрябло блестели беловатые ляжки, застаренные вмятостями, почему-то напоминая вялые жирные обвисшие щёки премьер-министра.
       В щелястом дощатом ящике, принесённом ливрейными лакеями, поставленном у главной просмотровой стены, топала копытцами, хрюкала настоящая свинья. Из-под ящика по ковровому покрытию потекла моча, и недоверявшие сразу убедились, свинья живая.
       - Акция! Акция! Готовится новая оригинальная акция! Кру-у-у-тая, на мировом уровне, - прошелестело ото ртов ожидающих.
       - Свинью обернут красным знаменем?
       - Не угадали, что вы, что вы. Красное знамя окунут в помои и дадут свинье сожрать!
       - Не уточните, предварительно свинью напоят водкой?
       - Почему же? Уточню. Её специально приучали сжирать красные тряпки. По контракту со специалистами-животноведами.
       - И животноведы в мире бывают? Безумно интересно...
       Похожий шейным галстуком-косынкой на Андрея Вознесенского шестидесятых годов, старик черепашьи вытянул шею из плеч и без слов разинул сиреневатый рот.
       Принесли и поставили стол, покрытый оцинкованным железом, и таз, под него. Оказавшуюся ростом не выше табуретки заверещавшую без ящика свинью подогнали, держа за уши и пиная, свалили на пол, подняли и бросили на стол в визги, отбрыкивания от ужаса понятого животным, воткнули в горло длинный нож, держали, воткнули по-другому, нож потолкав в ране, и, кровью переливая хрипения в таз, животное замолчало, омертвев.
       Забрызганные приглашённые показывали на пятна крови, буреющие на валютных пиджаках, платьях, кровь обрызгала мимо таза ковровое покрытие. Из убитого животного вытащили дымящиеся кишки и желудок, пустив по воздуху запахи парного, и, не опалив щетину туши, как делают в деревнях, не помыв снаружи и внутри, нарезали куски мяса с капающей кровью, со шмотьями кожи, торчащей грязной щетиной, - сложили на лакированный расписаний цветами жёстовский поднос, пошли обносить и угощать стоящих вокруг. Алсуфьев отошёл подальше, скрывшись за снимающим Семёном.
       Не верилось, и смотрел.
       Автор прославляемых квадратоидов окровавленными руками подавал каждому кровавый дымящийся кусок мяса, переломанные кости, проповедуя выкриками значение акции:
       - Мы жаж-да-ли нового мира! Мы искали подлинного! Наше обновление в возврате к неограниченному человеку! Откусим от самой природы! Станем сегодня первее первобытных!
       - Не забудьте лучший кусок отправить душечке, нашему милочке, нашему великому вождю демократии Гайдару!
       - Мы искали подлинного! Два куска запакуйте для Гайдара! Гайдар - гений демократии!
       Мясо разодранной свиньи начинали откусывать сырым и немытым.
       - Круто! Круто! Не в одной живописи он гений, что бесспорно, он гений в понимании самой природы!
       - Драгоценная, он гений новейшего осмысления истинности человека, Лидочка, моего и твоего спаренного предназначения!
       - Я мясо согласна откусить, а сало боюсь съедать без соли, от жирного стошнить может. Говорят, сырое мясо, свежее, круто поднимает сексуальную потенцию и обладает тонким ароматом ананаса, сорванного в жаркий полдень на теневой стороне джунглей?
       - А мне по вкусу... поцелуй анального отверстия...
       - Ты права, углублённо права и навела меня на углублённое понимание, мы - гурманы, ушедшие гораздо дальше предшественников, поедавших устриц.
       - Ты тоже гений. Я запишу твою яркую мысль и впредь за тобой стану записывать. Согласен? Исходя из убеждения, что ты гений, гуру, по-современному.
       - Господин режиссёр, госпожа супруга... Вы, сердечно, мило признаюсь, навсегда стали моим направителем, указывающим верный, вывареный жизненным опытом путь к экстраоригинальности.
       - Какая сука прислонила к моему плечу кусок мяса?!? Белый пиджак от Зайцева Славки, за доллары белый пиджак!..
       - Валерия Кузьминишна, не тратьтесь на внимание, он пьян вторую неделю, как обычно.
       - Бедненький, при коммунистах вынужден был скрывать настоящие мысли, был принужден написать подхалимский роман "Мой смелый, мой любимый генерал." Корабль детских маечек продал в Африку, пьёт, понимаю. Обещал маечки детишкам русской любимой провинции, нашёл поддержку в приобретении крупной партии, - целый корабль, целый корабль нагрузили... Пьёт, понимаю. Переживает, ему вовремя не дали раскрыть величайший талант романиста, и нынче ему самому стало некогда, бедняжке...
       - Капает, ах, капает...
       - А вы слизывайте. Свежая кровь обновляет функции поджелудочной железы, я попринимала, у меня поджелудочная железа... Потоки, подтверждаю я вам, потоки биологической энергии от железы направляю...
       - Извините, драгоценный, у вас возле губок продуктовая кровь.
       - За мясо платить просят?
       - Я узнавала, свинья офинансирована ценой билета.
       - Бо-о-о-же! Не увидела сра-а-а-зу! Сам, вот-вот-вот стоит, вот стоит сам... Бо-о-о-же! Я задыхаюсь, сам...
       - Разумеется, на остатках России создать ничего демократического невозможно. В этой, так называемой стране, исторически предвидится пустота. А Хасбулатова с Руцким надо уничтожить. Я даю им последний шанс, моя миссия в этой стране...
       - Господа, мы выяснили, художник был гением от рождения, его всячески преследовали с детства при тоталитарном строе.
       - Бедненький, он зарабатывал проводником вагона, вынужден был ездить в поездах до самого Ярославля...
       - Ужас! Четыре часа в пути?
       - Гений! Гений!
       - Евгений Александрович? Женечка, лично мне сырое мясо напоминает вкус шоколада без орехов, совмещённого, вы удивитесь, со вкусом... как сказать, я дама... со вкусом приостывшей спермы. Я не вульгарна, Женечка?
       - Верно, да, спермы неожиданного негроидного мужчины...
       - Простите, фамилия художника Яковлев? Он не сын бывшего члена, политбюрошника, ныне демократа Яковлева того, хроменького? Предлагаю означить новшество, открытое наши сегодня, чему мы свидетели, направление в искусстве, ознаменованное высочайшим эстэтизмом, термином яковлевизм. А художника Яковлева ввести в Политсовет Демократической партии с прицелом на пост министра культуры после прихода демократов к власти в России окончательно.
       - Мы от этой страны, от этой быдластой, погрязшей в пьянстве, мусоре, вони, хамстве, в чём там, не знаю ещё... мы от этой страны не должны ждать вклада в общеевропейский общий дом, в банк общечеловеческих ценностей, заверяю вас.
       - Господа! - застучал ножом по бутылке итальянского шампанского московско-гамбургский космополит, воспроизведённый под сжеванную свинью в гении. - Продолжение цикла акций, господа! Долой навязанные нам условности, господа! Глядите не отворачиваясь, вникайте, проникнитесь глубиной содержания, господа, и увидите отрицание условностей! За раскрепощение, господа!
       - Безумно гениальный призыв в его тосте!
       Называемый московскими газетами в начале горбачёвской перестройки авангардным поэтом стянул с себя рваный свитер, зажелтел под лампами дряблым прорисовыванием ребер алкоголика. Две девушки, вышедшие почему-то одетыми монашенками, застегнули на его шее толстый собачий ошейник с большим кольцом для поводка. Бывший неизвестно кем прославляемый стряхнул с себя штаны, свирепо взрычал и порвал на себе трусы. Госпожи напряглись любопытством. Подошедший довольной неторопливостью гениальным назначений прищёлкнул к большому кольцу карабин цепи, подёргал и потащил человеко-пса по залу, выкрикивая приглашающе:
       - Господа, истина найдена! Возврат истины! Истина найдена! Господа, возврат к истине!
       - Ну, что же? Акция удалась, акция мне импонирует, - высказывался какому-то корреспонденту стихосложенец, жировавший при всех последних правителях прежнего государства. - Думается, ошейник толстоват, но мы не знаем активности исполнителя, а сама акция в той части, с принесением жертвы кровавой, глубинно выстрадана творцом прекраснейших, прекраснейших полотен выдающегося нашего брата по творчеству... я о чём говорил? а, да... жертвы натуральной и, думается, акция и в продолжении однозначно понравится. Дикий контраст! На наших глазах, когда белые сорочки выдающихся мужчин символизируют... красивейшие женщины... голый самец, ну, вы понимаете?.. я о чём? а... ошейник толстоват и наколенники, напоминающие спорт, кажутся лишними. Ошейник толстоват, это меня расстраивает. Переживаю, не секрет, переживаю. Исполнитель акции шею натрёт. Грубая натура самца, оцените?! Грубый ошейник, я понял, он прав, грубый ошейник, торс, голый самец, подлинная природа в естестве, а?!
       - Вы ощущаете возврат к цельности мира, ощущаете единство с народами континентов, с народами, населяющими земную цивилизацию?
       - О, да, да! Я ощущаю!
       Поддергиваемый, таскаемый на цепи специально злил лицо, заляпанное кровью совместно прожеванной свиньи, подскакивал, рычал, и, крутя, тряся подживотными подвешенностями, кидался на толкающихся в зале. "Чемпион! Долларовый чемпион секса!" - возопила женщина, перед ним уронившись на колени, успев дотянуться, схватить за мотающийся в подпрыгиваниях верный определитель самца. Человеко-пёс взрычал, цепью потащил назначенного гением за собой к выходу и на улицу и там, - смотрели через стёкла и, выйдя за ним, - прыгал на прохожих, рычал на проезжающие автомобили.
       В зале заговорили о подтверждении гениальности обеих.
      
       Глава 3
       - Андрей, опаздываю, поехали на следующую съёмку, - вешая сумку с камерой на плечо, повёл Семён к обшарпанной своей машине мимо наплыва престижных в этом году иномарок. - Кино снимаю, и сценам, милый друг, не удивляйся. В принципе, мусор снимаю, а чем гнилее - тем больше платят.
       - Семён, ты занимался исследованием творчества Тютчева, книгу дописывал. Зачем тебе сошедшие давно и навсегда с ума?
       - Друг милый, мне с семьёй надо выживать. На бензин зарабатывать на продукты, оплату квартиры, на жизнь, на жизнь зарабатывать. Бананами в ларьке торговать не умею, друг милый, совестно мне торговать, а то ли противно? Не пойму. А семью кормить, кормить... Сам видишь, система пошла - волка ноги кормят. Научные институты пустили на разорение, какой Тютчев? Издательский сектор закрыт. Как у тебя в провинции - ведать не ведаю, постепенно расскажешь. Исследование о Тютчеве не напечатать под обложкой с голой мадам на ней, Тютчев - высокое... Нашло на нас время жлобов с двумя прямыми извилинами, не до высокого им. Ха-ха, дожили! Раньше нас цэкушники со Старой площади ценными указаниями о партийности и организующей роли литературы планомерно придушивали, - сейчас они, переназвавшись в хрен знает какие партии, украденным финансированием культуру придушили напрочь. Милый друг! Мне подсобнее заказную дрянь на кассету снять, не скупясь платят. Свадьбы дорогие наматываю, дни рождений новых лабазников, презентации, сам ты видел. Было на прошедших днях, приехал из Бельгии старик, владелец фирмы, решительно разнузданный мужчина. Наши дельцы его облизывали, контракт ладили. Астраханского осетра длинного бельгиец съедал в ночном ресторане миллионеров, за стриптизом наблюдая, зажелал поиметь русскую девушку прямо на подсвеченной сцене между стриптизерами и наших подхалимов приглашал на групповую. Платят, платят и за то даже, - снимал я по их просьбе специально, - выпил он полный стакан, наш, гранёный, нашей водки и рухнул рожей в блюдо с закусками.
       Забитая вывесками и днём светящимися рекламами иностранными, по сторонам укатывалась назад Москва девяносто третьего года.
       Отсоединившись от мчаний и быстрых остановок многорядным автомобильным стадом перед перекрёстками, в центре города они нашли дом с детства знакомый деревенскому мальчику Андрейке Алсуфьеву по почтовым открыткам, по кинохронике устойчивым символом величия Советского Союза. На стенах виднелись каменные, литые мемориальные доски с профилями, барельефами, фамилиями военных, учёных, коммунистических деятелей, при и после Сталина провозглашённых выдающимися, народных артистов, моряков, довоенных лётчиков и полярников тридцатых годов.
       Возле лифта в подъезде пахло человеческой мочой.
       - А поверь, милый друг Алсуфьев, до конца кремления Горбачёва Михаила Раисовича ибн Максимовны в подъездах сидела охрана в штатской одежде, вежливая, лишних не пропускающая, ковровые дорожки на лестницах с первого этажа пылесосили и с перил пыль вытирали, я видел, - пожалел Семён. - Ох, милый, всюду хаос наступил. Булгаков правильно в "Собачьем сердце" сказал, на кой хрен революция, если мочатся мимо унитазов. Новых хозяев дороги к светлому будущему для начального образования пора мордами в унитазы совать, может они дрессируются?
       В квартире посаженый к стене, свободной от панорамной съемки и заставленной стульями с набросанными куртками, сумками, из-за включенных осветительных ламп и передвигающегося с камерой Семёна Алсуфьев смотрел, как на страницы неизвестной и ненаписанной книги. Он узнавал видимое посторонне, не нервничал, не морализируя, - нейтрально узнавал. Писатель не делает постороннее...
       В большой комнате, изображающей деловой кабинет русского бизнесмена - русское означал портрет Ельцина на стене, - был письменный стол с компьютером на крае, с парой телефонов, стояло кресло с высокой, как в телерекламах, спинкой и, по американской моде, присутствовал трёхцветный флаг, назначенный Ельциным быть государственным и не узаконенный. В кресле директора фирмы сидел из обращающий рекламно-телевизионного русского бизнесмена: чистая белая рубашка, чёрный галстук-бабочка, цвета переспелой вишни пиджак, дымящая сигарета "Мальборо", только что причесанная голова и сделанная гримом розовость щёк.
       Показывая похожесть на мыслительную работу лицом, называемый здесь режиссёром-постановщиком высокий, в рыжем старом свитере с дырами на локтях и белом новом шёлковом шарфе, длинном, тонком, лежащем вокруг грубого воротника старого свитера, - богемно? или рэптильно? - озабоченнейшим голосом объяснял другому кому-то:
       - А-а-агромаднейшая сложность, скажем так, состояла в условии заказчика фильма. В рамках заказа господина, заказавшего фильм только для себя, обязательным пунктом под номером один-три по подписанному контракту волосы внизу живота, скажем так, обусловлены категорически однозначно чёрного цвета с отливом в сторону ночи кромешной, в сторону печной сажи.
       Проблематично, вы однопунктны с моим мнением? Лариса подходяща по профессии, актриса, скажем так, однако цвет по отношению к пункту один-три не бросок. Светловаты, скажем так, а мы снимать будем сейчас и произвести покраску нечем. Я прозвонил уважаемому заказчику, внёс предложение произвести существенно-эротическое изменение способом обрития низа живота, а? Направить сексуальную пиковость в иную плоскость, а? Скажем так, и проблематично по причине отказа заказчика изменить условия контракта, вы солидарны со мной? А? А?
       Предполагаю, Ларису будем пользовать в сценах со спины и отснимая сбоку, а цвет волос Леночкиных в плане дублирования снимать в основных действиях и при крупных планах. Необходимо выделить, вы замечали, а? А? Груди по объёму и общему виду у обеих одинаковы, и, думается, в рамках вопроса дублирования грудей разница при просмотре фильма заказчиком не увидится. А? А? Вы полагаете?
       Проблематичной остаётся ненайденость цвета волос, я переживаю, вы видите? Где взять печной сажи? Цветной фильм делаю, но несоответствие цвета волос нарушает контракт в пункте один-три. Вы гениально подсказали, пророчески, мы должны использовать дублирование и замену в сцене эротических, трагических оргазмом движений тел, сугубо при условии, когда в кадре не будет общего показа фигуры и липа моей героини. Виртуальность темы, важна восходящая линия виртуальности, спирально протянутая через фильм эротический, откровенный в половых сценах, и тем не менее идущий к проблематике высочайшей трагедии.
       Вы согласны? А? А? Трагедия отношений через оргазм русского мафиози и девушки полюбившей... Оргазм и физиологический, но поднятый до образности, до метафоры!!! Гениально? Найденным ходом через визуальную виртуальность, - гениально? А? Подтверждаете? Оператор на месте? Семён, вы гениальны. Ваша квитэсенция, ваша сверхзадача на сегодняшней съёмочной площадке - снимать всё подряд желательно крупными планами, позже я сам произведу монтаж, руководствуясь найденной для себя задачей визуальной виртуальности. Мальчики, втыкайте свет. Начали.
       Зажглись компактные ослепляющие прожектора. Куривший в стороне изображающий русского богатого мафиози лет двадцати сел в кресло директора фирмы и показал лицом выражение недовольства.
       - Фильм! - крикнул в сторону зашторенных дверей изображающий режиссёра. - Ваш вход!
       - Чаю? - сердито пожелал сидящий за директорским столом.
       Полуоглядываясь, смущаясь, ослепившись ярким светом, голостью своей, закрывая крест-накрест груди, к столу на высоких каблуках провихляла узкими бёдрами девушка лет шестнадцати.
       - Остановись! Семён, снимаем заново через минуту. Ты влюблена в своего шефа, ты входи гордо, показывай себя, как на конкурсе отборных красавиц. Видела, как водят собак на выставках хозяева? Деточка, весь свой экстерьер - на помост!
       - Экстерьером стулья и шторы в комнате называются?
       - Деточка, объясню вечером. Ты голая, ты вынута из обёрток. Ты гордишься фигурой, телом. Скромность изобразительна, правильно, для скромности груди прикрывай, входи и гордись остальным телом. В гордости виртуальность, воздевающая спиральность!
       Девушка повторила приход, сильнее вихляя узкими голыми бёдрами и облизывая красным языком приоткрытые губы, зардевшись скулами. Или быстро скулы подгримировав.
       - Чаю! - сердито пожелал сидящий.
       - Чаю нет, господин директор фирмы.
       - Я не директор, я - президент. Ты забыла предупреждение? Я - президент. Кофе! - капризно бросил карандаш на стол изображающий господина.
       - Кофе в офисе отсутствует, господин президент фирмы.
       - Тогда чем угостите?
       - Пирожным без крема, мой господин, вкус клубники со сливками.
       - Хочу, давай.
       Заведя ногу за сидящего, девушка скользнула ягодицами по столу перед ним, откинулась плечами на отведённые назад руки. Изображающий господина - снималось камерой, - часто задышав, положил её ноги на свои плечи, надвинул на скользкий столешнице тело на себя и, втискиваясь в белую круглоту ляжек, утонул лицом в промежности.
       Тела взаимствовались.
       - Остановись, Семён! - замахал худыми руками заимевший заказ на фильм для слишком богатого единственного зрителя. - Выключил? Звук и действие не пишутся? Меня осенило, требуется в сюжет врезать крутую добавку, У нас модно хаять НКВД тридцать седьмого года? А? А? Меня осенило. Она сидит как сидит сейчас, он отрабатывает начальную фазу сексуального контакта, ласкает у неё наиболее активные эрогенные зоны клиторно-губного направления, а снимать тебе, Семён, крупно, сочно, и тут входят остальные действующие лица из числа массовки в форме НКВД, от них звучит обвинение в аморалке, нам не дашь - двинем в лагеря на двадцать пять лет. Она клюёт на шантаж, выклянчивает гарантии свободы, они по очереди насилуют нашу милую героиню. Строем входят, правой-левой, маршируя, четыре офицера в форме НКВД образца тридцать седьмого года. Гениально? А? А? Вы согласны? А? И на передний план добавим рукав мундира с дымящейся трубкой с намёком на товарища Сталина, если нет похожего на него у нас. Сталкиваем тридцать седьмой год и современность. Виртуальность в подсознании зрителя оставляем, закладываем в подсознание, согласны? Отыскивается виртуальность через оттянутую на позднее, заднее, скажем так, наложение конфликта на сочность образа героини.
       - Я четверым давать не соглашалась, - не покраснев от небывшего рядом стыда, не убирая ног с плеч сидящего перед ней сказала девушка, наверное возможная для ролей красивых. - Ему давать плюс четверо? Так не договаривались.
       - По контракту, подписанному тобой с одной стороны, именуемой исполнительницей, в дальнейшем, и мною в рамках второй стороны, именуемым работодателем, ты обязана сыграть, пункт "а", цитирую, "показать лицом и остальными любыми частями тела", пункт "б", цитирую, "половые отношения с партнёром возбудительного направления отснимаемого материала." Офицеры НКВД добавляются в рамках изменения квазивизуальной выстроенности сюжета, ухода от наработанного в мире стандарта к пиковости с целью поиска вербальности.
       - Ох, сильно вы сложно придумали такое сказать...
       - Валютную оплату умножай мне в два раза, если непонятными словами объяснять умеешь. Пятерым не дам за ту же цену, у меня не резиновая из уличного ларька, не на батарейках работает.
       - Предлагается крутая еда и выпивка, водка "Кремлёвская", самая дорогая. В качестве компенсации.
       - Еда и выпивка - самое надёжное дело, - убеждающе объяснила остановленная сама себе. - Мне делать сейчас чего? Будете продолжение снимать?
       Изображающая скромную, но падшую "секретаршу шефа" перегнулась и, слушая наставления работодателя, лениво заразглядывала, как сидящий под её голыми ногами "шеф" что-то выискивает в стыдной закрытости под волосами бугорка.
       - Устроили базарную разборку и ко мне с бережным вниманием не относитесь, - жалобно посетовал изображающий богатого директора фирмы, между голыми ляжками девушки высунув лицо из-под её круглого живота. - Я из последнего терпения удерживаюсь для работы над ролью, я тоже работаю над ролью, я тоже работаю в образе и в образ вошёл, удерживаюсь, а по причине вашего базара могу сорваться и кончить мизансцену впустую под столом.
       - Нет-нет, - подпрыгнул на месте отыскивающий вербальность, прижимая воздух растопыренными пальцами к полу. - Оргазм крупным планом обязателен по контракту. Итак, наш фильм называется "Русская рулетка." У кого револьвер? Семён, вход её отснят? Стыдливый по сценарию, а? А? Сними крупняком патрон с пулей. Директор, ты вставь патрон в барабан. Револьвер к виску, крутнув барабан, и начинай.
       Повращав барабан револьвера и щёлкнув курком по пустой его дырке для патрона, изображающий богатого повалил изображающую принужденную отдать свою честь вместо кофе голой спиной на голый стол, поднял её разведенные ноги к люстре и перед внимательным глазом телекамеры начал натурально, что принято посторонним не показывать. По знаку работодателя пользуемая "шефом" запридыхала заедрыженной проституткой, завыкрикивала удивления, изображая оргазм и дёрганьями штурмуемого тела.
      
       Глава 4
       ...Жить, и зачем жить среди ненужного, зная ненужным себя? Среди... называемого жизнью?
       Вынуждено, биологически просыпаться, несворачиваемо, поездом по ограничивающим варианты двум рельсам со всем, что было, что знаешь... втягиваться в умывание, в полуненужность полудвижений, съедания питания для чего-то, и пробовать пойти погулять и не хотеть, пробовать хотя бы взглянуть хотя бы на афишу кинотеатра, открывать книгу ту и эту, переключениями каналов убирать с телеэкрана американские бандитские рожи, чего-то рекламирующих полуодетых и голых дур, идиотов, обещающих себе покупку экскаватора в ноябре и запчастей своему идиотизму в феврале, и не хотеть среди гнилостного их гнилого, не человеческого...
       День, был день... полушевелился день странный, как повёрнутый в обратное время: мутность вечерняя, ноющие сумерки с самого утра, оставшаяся теплота природная лета девяносто третьего года, протянутая в начатую осень, в недели сентября, затягивающие мирское дальше, в первые числа октябрьской багряности...
       И жить посреди людского распада, зрелости плодов осенних, распада страны своей, ожидая бестолковости вокруг постоянности и конца, распада собственного? Опять, при провозглашённой очередным кремлеводцем очередной свободе, имея только одну свободу, - свободу пустоты?
       Жить надо, потому что когда-то родился, потому что не сам себя родил, - жить остаётся потому, что умереть самостоятельно - не надо, нельзя. В стороне от несчастного случая, бандитской перестрелки на улице, в магазине...
       Жить-то оторвано от России, в России находясь, - зачем?
       Незачем и в воровстве узаконенном, в постоянном обмане людей государством участвовать.
       Или обманывать, или жить в обманутых, или... куда?
       Пойдешь направо - смерть найдёшь, пойдёшь налево - отраву встретишь, пойдёшь прямо...
       ...Ровная, ровная, дремотная пепельность дня под перламутрово-тихим, светящимся матовым светом небом, дня, согласно-ненужного для быстрого чего-то, для напряжений ума и тела, день - глаза трудно открыть, а может и совсем непотребно?
       А что-то утром ранним начиналось голубое, радующее высоко над крышами ясным, свежей блещущей голубизной влажнеющее, - ну в самом деле вымытая, влажная голубизной прозрачного стекла чашка, опрокинутая и круглотой прикрывшая сразу город с окрестностями, - блещущая и блещеньем радость посылающая голубизна за коричневыми повядшими листьями, готовыми стать землёй, за оставшимися листьями зелёными, посылающими из себя яркость радующую, за пурпуром и светлой желтизной деревьев, в осень отошедших, - была с утра раннего прощальная праздничность, привязка, привязка настроением за красоту...
       Настроением за радующее...
       И чего, чего искать хорошего в стране несчастной своей, от начала века двадцатого плещущейся в море злобы и убиения, растерзавшей и пахаря и царя в купели, называемой для неумных то Великой Социалистической Революцией, непременно для почитания с самых высоких букв, непременно с требованиями продолжать её традиции, начинаемые ограблениями, поджогами, убиения людей террористами, - то Коллективизацией, обернувшейся голодными поморами, - и всё посторонне, всё не природно для человека, человеческого в жизни хотящего... то Построением Светлого Будущего, то Перестройкой Светлого Будущего и Созиданием Общечеловеческих Ценностей, то крайний маразм, - Построение Социализма с Человеческим Лицом, - но под любым названием обязательно с убийцами, ворами, палачами в героях всей страны с называнием их именами пароходов, улиц городов, самих городов, парков, заводов, школ, обществ, колхозов, стадионов, сёл, метро, железных дорог, самолётов, крейсеров, стипендий... убийц, палачей примерами доблести в подсознание нормального народа, пропуском для любого к воровству, убийству, предательству, "раз им можно и за то такие большие почести"... - но под любым названием обязательно с угнетением самого человека, с убиением взрывами, выстрелами, удушениями на виселицах самих людей, приготовляемых к счастью, людей приготовляемой к всеобщему счастью страны, - а название уже переменено, а уже Демократия Великой выросла из навоза вчерашнего и взрывами, выстрелами - даёшь-даешь дальше, продолжением Великих традиций Великой Октябрьской, дальше и так же, как учено, как разрешительно с детства и с детства воспитано, как привычно, и отрицанием, замалчиванием умных, честных, талантливых, способных понять, плохое переменить на хорошее, и удушением петлями иными, пока без виселиц, и презиранием ума, совести, чести, правды, человеческого в человеке достоинства...
       Уничтожение в первую очередь людей, почитающих свою страну за мать-отца...
       Сразу прославляемой, сразу проклинаемой...
       Трудной... для человека.
       Для человеческого в ней...
       Вместо Отечества - государство: чугунные сапоги со стальными острыми шипами, направленными вовнутрь, в слабое перед металлическим и незаменимое никогда...
       Убийство, направленное в живое...
       В стране, через семнадцать лет после начала двадцатого века потребовавшей от человека праведного: убивай, грабь имущих, они тебя грабили. Неправедные на чужом не разбогатели, неправедными сделавшись, - испакостились невозвратимо в бесстрашии перед совестью отринутой, Божий суд выбросив, - так надеясь, - тоже.
       В стране, за девять лет до конца двадцатого века предательством начальников государства повторившей: грабь государство, оно грабило тебя, "так называемого человека из низов."
       В стране, то и дело отыскивающей, кого на кого натравить, кому кого грабить, обворовывать, насиловать, расстреливать, сживать со света голодом.
       В стране, с объявлением Великой Демократии в один день сумевшей обворовать весь свой народ.
       В стране, где начальники-демократы за пару лет оставили ошмотки от государственной промышленности, государственного выращивания хлеба, государственной армии, - от самого государства.
       Отечество родное для родных вечно...
       Призвавшие грабить грабили первыми, присвоив себе по отдельному, оторванному от вчерашнего Отечества государству, И так же, по-большевитски отказавшись заранее от ответа перед кем бы то ни было за завтрашних убитых в грабительских давках по городам, городам, городкам и сёлам из года в год, в начатых войнах за делёж леса, нефти, алмазов, угля, пшеницы, металла, полей, рек, морей, гор, космического пространства, - за любое, что даёт деньги, деньги, - за сохранение в физическом собственном теле собственного отсутствия любви к своей стране, своей никогда не чувствуемой, - за пустоту на месте любви к человеку рядом, обыкновенному, не жадному и не злобному человеку, ищущему в жизни любви и доброты...
       Человеку, глядящему с отвращением на начальников остатков Отечества, ему посторонних, научающих, что именно угнетение человека человеком и есть великое, единственно верное достижение высшего Разума, Всепланетарной Оси Жизни...
       Начальников, никогда не видевших обложек, страниц, строк трудов самых умных за столетия людей, фамилии философов принимающих за фамилии врачей их секретной поликлиники...
       Страна - как телевизионные наборы кадров для одурачивания: стремительные прохождения в никуда, указания руками и резкими оборотами тупых лиц ни на что, уродственные ракурсы тел, асфальтные глаза пристальным разглядыванием ничего, бег, бег на месте, бег за собой с напоминанием себе о каких-то перспективах и достижении чего-то... чего?..
       Чего-то, чего-то, ни для кого...
       Другой матери не бывает.
       Родившей.
       Были зимы столбами закрученных метелей, звали зелёные, густые тёплой ясностью июли, приветствовались сколько раз повторениями начальных желаемых холодов осени, утекали ручьями пригревы вёсен, - круги повторялись и повторялись, но для человечества - зачем?
       Жили, и чем прибавились помимо еды обильной и барахла домами, мебелями, автомобилями, самолётами частными поиметь побольше, - смешное перед крышкой гробовой, перед кругами годов, на земле пропущенных сквозь себя впустую, и был и не был...
       А день настал, и серость из-за загороженного краями просторов земли натекала от низов на высотность неба, и далёкость прозрачности замузгивалась серовато-жухлой дождливостью, мягкой, убаюкивающей с утра, паутинящей желание чего-то делать, заставляющей полулежать притёрто в старом кресле, прикрывшись байковым давним истончившимся одеялом, не знать всего и постороннего, - немного читается нужная книга, видится законная роскошная осеннесть листвы, вздуваемой, шевелимой бугристостью жёлто-медовых свечений среди тусклоты, сырости, отражением дождя выходящей из крыш, стен деревянных домов, спокойных дремотной отмученностью от дел...
       Отделяясь от книжных, пахнущих давностью страниц, по воздуху комнаты зримо и прозрачно перемещались гнутые венские стулья прошлого века устойчивого порядка, кружевные салфетки, точёные стойками этажерки, мраморные чернильные приборы с крышечками на чернильницах и металлическими перьями на ручках для письма, офицерские орденские ленты, носимые через плечо, аксельбанты, красные отвороты генеральских шинелей, русские мундиры с твёрдыми стоячими воротниками, в комнате помещались извозчики на колясках, фикусы, пальмы в кадках, гимназисты в светло-серых мундирчиках, узкоталевые дамы с косами, на головах уложенными в напоминания кокошников, а на экране телевизора оргазмически стонала худоногая девка, размазывая по загоревшему животу, по грудям высосанное из самца...
       Жизнь, такое постоянное общение с временем настоящим, такое нужное пребывание в жизни ранешней, и от начала века девятнадцатого постоянное перемещение во всякий год до самого почти конца вена двадцатого, через книжные страницы встречаясь и беседуя сколько возможно с Лесковым, Ломоносовым, Боборыкиным, Гаршиным, Эртелем, Николаем Рубцовым, Ремарком, Буниным, Шаламовым, Осоргиным, и узнавая и пробуя узнать, что же хорошо для человека и где человеку хорошо, человеку, не рушащему живое и себя в жизни отрицанием совести бессовестного посреди. Во временной, всего лишь, жизни...
       Совсем в стороне от тех посторонних, ставших в России начальниками, самоуверенными, как всегда самоуверенны неумные люди, трусливыми, что обычно для лгущих, ворующих, по-большевитски плюющих на обязательный истории суд.
      
       Глава 5
       - Я, милый друг Андрюша Алсуфьев, живу как хочу, как хочу и нудных советчиков посылаю на Садовое кольцо, - душевно заговорил Семён, дверью квартиры отгородившись от остальной Москвы. - Мне один из моих институтских сокурсников внушал и внушал: неужели ты, Семён, не понимаешь, - самое важное в жизни - набрать денег и, пока возможно, купить особняк за границей. Не понимаю, говорю, зачем мне особняк за границей, чужой моему характеру и привычкам. Мне по душе читать Анатолия Фёдоровича Кони, о встречах его с Тургеневым, о толстом слое пыли на рояле в комнате великого русского писателя.
       - Давай, милый брат, заварим и попьём свежего чаю? Я, милый друг, с неделю думал о толстом слое пыли как о способе остановки во времени. Пыль двух месяцев, пыль столетий... Ты, знаю, улавливаешь мои восприятия. Я прочитал, пыль тогда перестал стирать на телевизоре, он особенно много пыли собирает из-за электрического своего поля, и жену просил не трогать. Она не привыкла, милый друг, стирала. Она с нашим мальчишкой уехала отдохнуть к родным под Тулу, в деревню, милый друг, к коровьему настоящему молочку. У нас, видел ты, затоплены магазины гайдаровщиной, заграничными суррогатами, ананасами и киви, обезьяньей едой.
       - А мы мальчишечку на картошку настоящую отвезли, на деревенскую, без химических добавок. У нас, брат, отравишься в пять минут дерьмом в красивой упаковке, случаи были. Каким-нибудь сливочным маслом, сделанным из нефти. Я себе покупаю пшёнку, гречу, зерно спрашиваю наше, греческое и израильское и близко не предлагать, гадость, подделка с голой сиськой на пакете. Отравления случаются, милый друг, старайся только наше, посткоммунистическое покупать, владимирская капуста надёжнее бананов.
       Типовая квартира Семёна выглядела просторно, - мебель стояла редко, давняя, шестидесятых годов. Книг было много, и лежали они стопами, при отсутствии полок.
       На кухне вдоль окна неожиданно для Москвы стояла от стены до стены широкая, настоящая дощатая деревенская лавка с подушкой в углу, под настенной лампой в стеклянном матовом абажуре. Приготовив чашки, чайничек и заварку, Семён, ожидая кипятка, вытянулся длинным телом на голых досках лавки.
       - Бери табуретку из-под стола, садись, Андрей. Я, милый друг, жёсткое люблю, на жёстком не заленишься. По шабашкам, по мути столичной понамотаюсь, вечером лягу здесь и читаю, читаю до позднего времени. Сейчас многие в алкоголь рожами поуткнулись до сизости. А я, брат, спасаюсь от уличной дерьмовщины русской литературой, мне Гончаров своими книгами не втемяшивает грубо и нагло: живи так-то, не то врагом объявлю, живи этак-то, не то Бога за тебя молить не стану. Читаю, Андрей, уплываю в сторону, и ярма ни от кого не надо, ни от шизиков политических, ни от педиков бытовых.
       Какие-то комментаторы из студии радио обжуливали народ, оправдывая очередную ложь государственного действия. Им, после ссылок на слова защищаемого, потребовалось подтверждение, и несвежим голосом Ельцина радио сказало:
       "В соответствии с указом президента, с сегодняшнего дня прерывается осуществление законодательной, распорядительной и контрольной функций съезда народных депутатов и Верховного Совета Российской Федерации. Заседания съезда более не созываются. Полномочия народных депутатов прекращаются."
       - Как вы слышали, - продолжил по радио проституирующий словом и совестью, - полномочий у депутатов в соответствии с указом господина президента нет, и, конечно же, конечно же, я подчёркиваю, пробующий собраться в Москве так называемый съезд незаконен. Допустим, не понимающая сути событий часть населения способна возразить: мы избрали депутатов и съезда, и, в том числе, принимавших участие в работе Верховного Совета. Мы, избиратели, имеем право на отзыв своего депутата и не делегировали это право третьим лицам. Тем не менее данной части населения следует понять и согласиться...
       - Выключи, - попросил Семён. - Дальше и без них понятно, согласиться надо с тем, что на данную часть населения плевать Ельцину Борису Дирижеровичу со своей компанией. Ха-ха! Музыкантами дирижировать умеет... В дымину пьяным, как в Германии...
       - Я не могу поверить, Семён. Несколько дней назад был в здании Верховного Совета, в нормальном здании, тёплом и светлом. Сейчас там - концлагерь в самом центре Москвы. Отопление, электричество отключены, машины с проектами не пропускают, вокруг здания позором перед всем миром колючая проволока, репродукторы орут песни о проститутках, "русские сдавайтесь" требуют, и рядами стоят дубинорукие каратели, не пропускают ни туда, ни оттуда. По существу арестована избранная народом власть.
       - Хрен с ними со всеми. Мне что Ельцин, что Хасбулатов с Руцким, хорошего ни от одной стороны не было. Банда перессорилась, за власть в очередной раз дерутся. Нет для нас надёжного государства через них, нет, пустое они.
       - Получается, Ельцин этим своим указом отказался от Конституции, клялся которую блюсти с благословения Патриарха Московского и всея Руси?
       - Ты верил? Андрей, милый друг, ты от секретаря обкома КПСС, лжеца потому, что в обкомы попадали после лжи, изворотливости, интриг, отказа от друзей, от убеждений, после показанного умения предавать, подхалимничать, не иметь своих мнений, мыслей, быть волком в волчьей стае и рвать живое мясо с боков бегущих рядом... ты от такого честности, почитания Патриарха захотел? Российскому народу наобещал и сделал? Повторить его обещания, начиная с готовности лечь на рельсы под поезд, если цены поднимутся? Для надежд, для веры в его достоинство он пустое место. Для прошедших обкомы коммунистов святого не бывает, ты помни, милый друг, из практической их большевитско-коммунистической истории: нет ничего, что могло бы остановить большевика, А большевика, захватившего в России царское место - да ему как муху раздавить любого за власть свою, свою, захватил и держи, держи.
       - Семён, ему надо было уводить Россию в сторону от коммунистов, менять политическую систему. Трудно, страшно вокруг, но, может быть, потерпеть нам надо?
       - Ты страну воспринимаешь своей, а они со страной как с проституткой: взял что хотел и забыл, кто такая. Терпеть для чего, нам? Жить станет лучше? Нет. Можно наворовать миллионы, сделаться богатым, дом иметь в сорок комнат вместо общепринятой квартиры, автомобили, несколько сразу, яхту, частный самолёт, заплатить за место и с космонавтами на околоземную орбиту слетать. Можно? Да, чего только из самого себя делать? Чего искать в сорокакомнатном доме, в богатстве? Мы не первые, мы вдогонку за капиталистами брошены, и какой в том философский, нравственный, гуманитарный смысл? Мы все опущены в политику как в грязную лужу, ты вон ездил в Азию спасаться, по пескам бродил в одиночестве, людей, задолбаных политикой не видеть и издалека. Мир животных стал намного удобнее мира людей, у меня тоже часто желание возникает: не видеть рядом никого, только семья, только редкие друзья, остальное пускай вертится театром абсурда через мою телекамеру, но вертится в стороне, не сквозь меня. Сквозь меня нравящееся пускай проходит, возлежания Обломова на диване правильнее для жизни, мне интереснее, чем политическая тошниловка из телевизора и радостные для народа сообщения, кому вчера Ельцин подал руку и кому позвонил Хасбулатов.
       - Семён, я уезжаю от сегодняшней отвращающей жизни, я не принимаю многого из неё, а знаю, нам и до Ельцина, при Горбачёве, при диктатуре КПСС тоже было отвратительно, думающим и желающим найти своё, не толкаясь в стаде у общей кормушки.
       - Милый друг, мы сидим на кухне и говорим о политике. Традиционно для России, да? Мы из одной диктатуры, коммунистической партократии, попали в другую диктатуру, - партократов, побросавших партийные билеты и бросившихся гадить в окружающем нас пространстве в открытую. Лучше бы они себя на пенсии повыбрасывали. Не изменилось то, что, как и должно быть обязательно при диктатуре всякой, человек в нашей стране для государства - нуль. Кремлёвские оборотни в своих обкомах уж хотя бы врали: человек стоит в центре забот государства. Да, и кое-чего для людей делали, вон медицина была хилой не хилой по бесплатной, образование в школах, институтах. От обкомов отказались, пошли играть в открытую и в центр своих забот поставили доллар. Они нам диктуют, как жить, а мы с ними ни о чём не договариваемся, у нас нет права с ними договариваться. Бандиты, диктуют нам от имени нас. У них есть любые права и, само собой, любые возможности. У нас есть ими ограничение права и ими отобранные возможности, почему и получается: человек для нашего государства диктатуры - нуль. Государство угнетающее - ненормально для нормальных людей. А государство сегодня угнетающее, угнетает невозможностью по-человечески жить. Нам побыстрее от него уходить надо, отгородиться, уходить в сторону и подальше, в леса, как ты говоришь, по примеру старообрядцев, бегущих от чумы петровской государственности. Для начала - им не верить, не обольщаться затруханой идеей доброго царя. Собственно и идеи государственности у ельциноидов сегодня нет, и границ государственных, и флага, и, даже, Конституции, на сегодняшний день. По паспортам мы являемся гражданами СССР, живём в СНГ, зажравшихся генерал-полковников, до девяносто первого года командовавшими политруками, с радостью и хлопаньем в ладоши должны воспринимать передовыми борцами с коммунистами и с их собственным коммунистическим наследием, предателей страны числить в героях, осознавших общечеловеческие, нам неведомые, ценности, - страна абсурда, милый мой, страна абсурда, хочешь - празднуй государственный праздник Пасху Христову, хочешь - иди поклониться нетленному трупу Владимира Ильича, хранимым целым институтом на деньги, налогами забранные от тебя. Ха-ха! Не сумасшедший дом - пошире нам давай, сумасшедшая страна!
       - Я в валюте недавно заработал много за одну ночь, по контракту не имел права делать копию и плёнку показывать кому бы то ни было, кроме хозяина, богатого заказчика из разжиревших на спекуляции. Отдых его снимал в закрытом ночном клубе, разрядку. Отличную разрядку получаю, говорил. Там, в клубе ночном, ринг устроен. Выходит на ринг женщина, голая, на талии один кожаный пояс. Садится на высокий табурет, раздвигает ноги, мастурбирует. Красивая женщина, красивая. И условие объявляется: кто её сможет выдрать хоть спереди, хоть сзади, хоть в какой позиции - приз пятьсот долларов. Она должна защищаться, предупреждают сразу, знает приёмы каратэ, ей разрешено кусаться, царапаться, избивать желающего изнасиловать, плевать ему в лицо. Кто за тайм в двадцать пять минут не взломает её оборону и под присмотром судей не воткнёт во влагалище собственный член - оставляет на ринге четыреста долларов и по приговору зрителей она имеет право помочиться на неудачника. Начинается состязание на изнасилование форой, с минета, и вперёд, имей, за что в других местах в тюрьму попадёшь. Деньги выбрасываются дурные, вокруг ставки делают на самца и самку.
       - И миллионы работающих на заводах, в школах, больницах, институтах по полгода без зарплаты...
       - Кому они нужны сегодня? Я говорил, человека в нашей стране для государства нет, заботой о нём. Нефть, газ, лес проще распродать, и проще прибыли в заграничных банках на своих счетах спрятать, чем заниматься переорганизацией рабочих мест.
       - Страна из одной превращается в другую, Семён. Наверное, надо перетерпеть, наверное, мы с тобой чего-то не понимаем?
       - В крайний день и свинья с неразвитым мозгом понимает, что её тащат на убой. Терпи, не терпи - наша жизнь, наше время уходит. Время, единственная в России единица, не изменяемая политическими долбонами инфляцией или ещё как-то. А нам чего понимать, когда жрать не хрена и крутись не крутись, милый друг, - честно, достойно в бардаке всеобщем не заработать? Почему я, кандидат наук, филолог, не имею больше возможности заниматься наукой, вынужден долларовое ворьё и влагалища проституток на кассеты мотать? Не умещаемся мы в диктаторском воровском государстве, милый друг, слишком долго плевать на нас хотели и плевали товарищи-господа-руководители, слишком умные мы, в ярмо не согласные влезать и их по Тверской-Ямской рысью прокатывать, о будущем детей и о своём настоящем не думать не хотим. Не умещаемся мы в сээнгэшное образование господ и холуев, мы, не господа и не холуи, мы, обыкновенные думающие люди.
      
       Глава 6
       В квартире попискивал телефон, прикрученный на самый тихий сигнал вызова. Семён читал на кухне. За окнами то ли хмурилось над запоганенной столицей, то ли капалась, скользила вдоль земного пространства мелкая мокрота. Положив ноги на что-то, улавливал теплоту толстого свитера, Алсуфьев полулежал в кресле, под дремотой прочитывая видимое ему и в цвете и в объёме, и перетекающим в печатные строчки на белом, новом листе.
       В подмосковной зелени высился этажами полусекретный комсомольского начальства дом отдыха, бродили по длинному крыльцу и в мраморном вестибюле приехавшие на - не знал тогда никто, - последнее в СССР всесоюзное совещание молодых писателей. Торжественно подводить итоги приехал начальник всех советских писателей. Собрались в большом кинозале. С первыми словами начальника советских писателей группа молодых поэтов и прозаиков заскандировала из зала:
       - Долой Союз писателей! Долой Союз писателей!
       - Вот те на, - удивился начальник всех советских писателей. - Мы разместили вас в прекраснейшем месте и дали возможность не только поработать, но и отдохнуть, мы вам оплатили дорогу сюда, обратно, кормили вас вкусно, надеюсь, мы вас решили принять в Союз писателей, а вы? Не пойдёт, неблагодарность - не пойдёт...
       - Долой Союз писателей! Долой Союз писателей! Долой закрепощение молодых писателей!
       - Замолчите. Тут у нас есть, понимаете, люди с крепкими плечами,- показал начальник руками пошире своих косо-опавших пустых плеч, - мы пригласим их, они сейчас наведут должный порядок.
       Он говорил смотревшим ночью тайно привезённые кассеты с подробностями избиений демонстрантов в Тбилиси, смотревшим, чего официально сразу после трагической ночи в Тбилиси стало запрещённым.
       - Долой репрессии в стране! Долой неволю Союза писателей! Долой цензуру и запреты свободы творчества! Долой надзирателей! Жандармов с позором выгнать из Союза писателей!
       В полусне, через время Алсуфьев перечитывал и удивлялся реальной действительности, видимой в той, отплывшей в архивы стране СССР...
       Темнело то ли в глазах своих, прикрытых дремотными тяжёлыми веками, тёплыми, то ли в небесности московской...
       Прочитывал движимое, цветное, объёмное, обёрнутое в запахи и перетекаемое в чёрные буковки, появляющиеся ниоткуда на белом новом листе, - прочитывал невидимое никому в книге, миру неизвестной...
       Надо же, была когда-то романтика...
       Романтика в стране, катающейся танками по телам своего народа?
       Живое - живым...
       Была романтика, и надо оттаскиваться от девяносто третьего года через прозрачность пространства и времени назад...
       Холмы красной земли, без травы, без деревьев, голой просторной земли в Азии с небом лимонно-пунцовым, и кто-то говорил о никогда не бывшим тут художнике Рерихе, человеке с непонятной культурой и национальностью, с непонятной нужностью русским в России - кто-то говорил, что Рерих здесь, в Азии, брал цвета для своих картин...
       Те красные открытые холмы никогда не делали путаницу для глаз и настроений, предельной ясностью...
       При неясных движениях изнутри, души обнаружившейся, желаний новых и путаных...
       Заложив ладони за талию, прислонившись выгнутой спиной к проёму раскрытой двери, поднятым коротким узким подбородком показывая нежность шеи, в электрическом позднем освещении стояла девушка, почти неслышно выпевая:
       Месяц кончается, март,
       Скоро поедем домой...
       Там март только начинался, но там чуть не весь город населяли приезжие, направленные на отработку после институтов, техникумов... Там тоскливо хотелось домой, в нежность, пребываемую этим вечером в неизвестно каком доме, а в нежности - чувствовалось, - так хорошо выживать среди боли непонятной...
       Грел поздний электрический свет, замягчивало состояние мыслей раньше выпитое вино, замужняя сестра, старшая, певшей, мыла после ушедших гостей посуду, муж наводящей порядок сливал из бутылок оставшееся, бурчал негромко, курил, предлагал всем выпить, и пили, и пил, сидя на низкой табуреточке, и снизу видел певшую более высокой, и более покровительственно, более взяточно взглядами накладывала желания свои изнутренние певшая, и муж сестры её, взгляд перехватив между куплетами, сказал дозволяюще-примирительно "да ладно, иди, ложись с ним в той комнате, дальней," - подтолкнутые выпитым желания вырваться за обыденность давили, давили на всех, жена, домыв ложки, выпила ждавшее её в рубиновом бокале и поцеловала мужа на глазах сестры, поджав довольно колено под сдавленной мужа рукой широкой ягодицей, а певшая переступила, шевеля мягким широким тазом, придавливаясь ягодицами к дереву проёма, - с низкой табуреточки видел под белой полупрозрачностью блузки трудные в отсутственном удержании присутствующих обводы грудей, их двигающиеся шары, подтянутые лямочками лифчика кверху, настойчиво видел лямочки и кружева белого лифчика сквозь белость блузки, и фантазиями приподнимал короткую обтянутость юбки выше, надавливая ладонью на край живота своего, и обласкивался согласными взглядами её сестры, непонятно для себя улетая в другую сторону, - обласкиваниями, пристраиваниями через взгляды сверху самой незамужней младшей сестры, зачем-то заговорившей о доме материнском, о маме, о кровати в мамином доме с долгими лежаниями под толстым одеялом по воскресеньям...
       Затягивало с ней лежать под тем неизвестным и нужным тёплой нежностью одеялом, её ноги чувствовать, трогать не взорами, своими ногами, и знать не фантазиями, что под юбкой, что будет и бывает с женщиной, как ею разрешается и желается притрагивание к её грудям, затирания их в руки полностью, и полностью допускание в себя опасливо-нужным раздвиганием горячих, наверное, в сдвинутости выпуклых ляжек ног, - хотелось повторять про себя, - ног, настойчиво сидел на низкой табуреточке, настойчиво старался думать, какая она голая, какая она нежная и нежностью перешибёт, передвинет... отдавит непонятное внизу живота, от чего не получается оторвать руку, сразу врезается жестокое, - боль...
       Чувствовалась сейчасная требовательность алкоголя, убирающего, размазывающего ясность чувствования собственного тела, - протягивал руку и брал стаканчик, переданный мужем её старшей сестры, из пальцев её, пальцев, обалденно всегда имеющих позволение всегда, всегда трогать все скрытые места вот этого стоящего рядом, близко, недоступного, неразрешённого и полудозволенного тела, наверное умеющего забрать нежностью из тела, зажатого чем-то внизу живота, скрёб непонятной боли... рвущей...
       Смотрел на улыбающуюся интимным преднамерениям, на закурившую сигарету и прошедшую поставить на столик свой стаканчик, шире при проходке шевеля половинками твёрдо-высокого зада, завидуя ткани лифчика, видимого и сквозь полупрозрачность ткани и в расстегнутость верхних кнопок блузки, настойчиво видя и стиснутость, сдавленность кружевными чашечками шаров грудей, сводящих взгляды скатностью к охристо-ласковой наклонной долинке между ними, куда тянуло вертикально втолкать ладонь своей руки, удерживающей низ своего живота...
       Живот, - спрятано в старинном русском языке, - означает жизнь?
       Как-то удержаться...
       Хозяин дома курил и бурчал, снова направляя в дальнюю комнату, его жена, старшая сестра улыбающейся, глянула на младшую с жадноватой завистью, - "я один живу, у меня нет телефона и, кажется, что-то сильно не так с животом. Сейчас второй час ночи? Вы извините, подождём немного? Будет так же, - вызовите мне врачей?"
       Везла машина, делали предварительные уколы, в протянутой надолго ночи вырезали из живота воспалившийся аппендикс, и взывалось о нежности ненайденной...
       ..Дремалось, и от видимого под дремотой протягивалось нежное, и жалелось о неповторяемом, даже о невозвращаемом добром полусне-полувоспоминании. Из московского пасмурно-позднего неба сыпалась останавливающая желание идти по улице, оставляющая в сухости квартиры мелкая зависшая мокрота...
       Что-то сорвало в тревожность. Включил радио, нашёл неподцензурные зарубежные станции. Через репортажи прямиком с мест событий вздыбилось существующее рядом, вокруг.
       Сначала не понял. Вернулся в явь, подержав лицо под самой холодной водой.
      
       Глава 7
       - Семён, кажется там, в центре Москвы, произошло восстание народа?
       - Чего-чего? По речке к Кремлю "Аврора" приплыла? - зевнул друг, выглядывая со своей настоящей деревенской скамьи в столичное окно, показывающее предвечерие. - Не слышал, снова с броневика землю крестьянам и фабрики рабочим обещают? А-а-а-у-у, - зевнул глубоко, - снова в очередь за благами записываться и снова мы, труженики ума, ботву от редьки не получим. Обманут, гады. Мы нужны, когда власть берут. Попозже нас любые новые вожди придушат: умные для власти опасны.
       - Знаешь, что передают корреспонденты иностранных станций? На наших каналах классическая музыка, как при очередных похоронах усопшеего генсека или при очередном кремлёвском перевороте. В центре города сразу в нескольких местах идут митинги. В здание Верховного Совета прибывают офицеры оппозиции. Распропагандированные часты из оцепления Верховного Совета снимаются, заменяются новыми, сразу неспособными понять, из-за чего началась заваруха. Противники Ельцина живой стеной перегородили улицу, где к Верховному Совету шла колонна крытых грузовиков с войсками.
       - Мы за кого?
       - Ни за тех и ни за этих. Мы - только бы люди не погибли. Омоновцы, рядовые, в день получают по двести тысяч, как корреспонденты передают, их офицеры вдвое больше. Ельцин обещает депутатам Верховного Совета, перешедшим на его сторону, квартиру в Москве, по миллиону сразу подъёмные и работу на больших деньгах в каком-нибудь министерстве. Да, вспомнил, - митингующих избивают, арестовывают, демократические заигрывания со стороны власти закончились. Начинается уничтожение противников ельцинистов. Дана команда, срочно освободить койки в больницах, целыми палатами. И камеры в тюрьмах. Как ты думаешь, - не начало новой гражданской войны? Надоело постоянно быть обманутыми, обворованными этим президентом, и народ кинулся в драку? Восстание? Новая революция?
       - Погоди, Андрей. Чай заварим? Кофе? Шут его знает, какая волна современной российской истории грядёт. В такой информации сходу, да разобраться... Политика хренова. Нет в ней места, дорогой, проблемам стихотворчества Тютчева, моего любимого. Как в девяносто первом помчат сейчас танкетками через троллейбусы, идиоты пропитые. Зевается и тебе, Андрей? Кофе сварим. Ха-ха-ха, ты видел? В музей революции большевиков наши новые революционеры, большевиков идеалы продавшие и предавшие, поставили разбитый танком троллейбус, в девяносто первом году. Ну, ну бред, ну не понять. Они свергали большевиков и прибавили экспонат в их же музей? Бред, не понять.
       - Надо бы как-то отделиться от хаоса настоящей истории, забыть для себя фамилии лживой публики, называемой политиками. И страну свою жалко, и заката солнца вручную не бывает. Забыть, уйти в сторону, в творчество. К своему делу.
       - Нуууу, творчество... Творчество - оно Олимп человеческого бытия, скажу тебе высокопарно, как некий пролетарский писатель Горький, пролетарским не бывший, по правде-то. Я только слезу пустить не могу, а у него получалось вслед за высокопарностями. Алсуфьев, милый друг, а почему памятник ему без слёз на лице? Стоял бы, слезами умилялся, водопроводиками незаметными...
       ..Творчество... - вспомнил Алсуфьев. - Во всякий день, во всякое время ночи, дня, года, во всякую погоду, среди безалаберности, напрасности, обид, смеха, грохота обыденной суеты что-то тихо, неожиданно отводит в сторону, и находясь в мире людей, видеть начинаешь мир людей посторонне, резче, не думая, что сам умнее всех, прозорливее, что умеешь только сам, чего в мире никто не сделает, - что-то отводит от суеты в непонятную сразу неторопливость, в самое нужное, единственное, - тут и начинается прохождение записываемых слов текста особо ощущаемо, с ощущением перехода их, самых точных слов, через кончики пальцев на краешек пера ручки, с видимостью сбегания слов с конца перышка прерывистой, искривленной закругленными буквами полоской, нитью в бесконечное, и держи над пространством внизу, не боясь упасть с высоты неизменяемой, и не бойся, не бойся, природу за творчество безмолвно благодаря...
       ..В дверь там, в прихожей позвонили, ударили чем-то несколько раз нетерпеливо, наверное ногами. Семён посмотрел во врезанный широкоугольный глазок, сбросил две обязательные по бандитским временам толстые дверные цепочки, сдвинул, наверное из деревни привезённую кованую железную щеколду и открыл два замка, один похожий на гаражный, размерами и толщиной. Впустил стучавшего, назвал:
       - Логвинов, мой бывший сокурсник и с тех пор надёжный друг. Хорошее время, ребята! Случайных, в друзья набивавшихся убрало, самые свои остались.
       Пожав руку Алсуфьева, Логвинов, зажмуриваясь, приподнял и медленно убрал с головы беретку. Присохший, правее макушки на коричневых волосах белел обрывок марли с ватой поверх, темнеющей высохшим пятном крови.
       - Я бинт найду, - удивлённо пообещал Семён. - Где башкой угораздило треснуться?
       - Перевяжи, у меня дома бинта нет. Вчера поехал обстановочку посмотреть в центре своего города, как горожанин, - придерживал вату, прошёл на кухню Логвинов. - Поднялся из метро на "Баррикадной."
       - Так, - согласился Семён, делаясь лицом серьёзнее.
       - Вышел на улицу. Что такое? Помните, в тем местах, - обернулся Логвинов к Алсуфьеву, подставляя Семёну голову для перевязки, - ряд киосков по левую сторону площади перед станцией, по правой стороне люди с ящиков торгуют чем попало, но их нет, а киоски заперты. Прямо сталинское высотное здание, и страшное, чувствую, что-то произойти должно. Народ толпится перед метро, улицы перекрыты, что ли? Стою, разглядываю. А с двух сторон перебежками выдвигаются омоновские мордовороты, к сталинской высотке, эти, в белых касках, они особо жестокие. Щиты, дубинки, пинки в ход, пошла молотьба без предупреждения. Ни "предлагаем разойтись, уважаемые граждане," ни-ни-ни. В атаку на безоружных, словно на учениях, и бить, всех бить, мужиков, женщин, стариков, детей. Всех без разбора, и лежачих. Мы откуда зверья такого дождались, а? После "человек человеку друг, товарищ и брат"? Су-у-ки поганые... А мне как? Знаю от другого метро надёжный проход к реке, был я за оцеплением у Верховного Совета, пиво и яйца перепелиные сопротивленцам носил, сидят они по ночам у костров. Куриных в магазине не было, купил им перепелиные. У "Баррикадном" не пронырнуть, костоломы резво на нас нажали. Они считают, нас можно бить, но мы не имеем права сопротивляться, мы хуже негритосов африканских, мы для них скот безголосый. Народ мечется на пятачке перед метро, у входа давка, только туда спасение, в метро попасть, а каратели избивают с жестокостью нанятых убийц, Фашисты, озверели, пьяные, а хари под касками наши, русские. Как мы, а? В одной стране росли, в одном городе?!
       - Рабочим в месяц по тридцатнику дают на безработицу, а им в день - сто. За сто купились, - согласился с продажностью соотечественников Семён.
       - Они озверели, били жестоко, и на улице, и в вестибюле метро, по эскалаторами вниз за последними убегающими неслись, Мне дубинкой, похоже, врезали, в толкучке не видел, чем они меня сзади. Знаю - они, мы кулаками отмахивались. Мужики, за себя не постоять - обидно. Я им скотина бесправная, господам демократам? Теперь и я, Семён, и я разный ответ покажу, есть чем.
       - Газовый пистолет?
       - Третий надёжный? - спросил Володя об Андрее, в глаза поглядев и второму, Семёну, и третьему, Андрею.
       - Без замечаний, - отсек сомнения московский однокурсник-гуманитарий.
       Логвинов вынул пистолет, потёртый, пользований и неопасно-обязательный... почему-то, почему-то в своей стране теперь понятно-обязательный.
       - В меня из боевого, из макаровского целился омоновец, достаточно. Понадобится, - первым нажать сумею, - кивнул, придерживая вату и марлю на голове, на крупный курок со вгибом, зовущим твердо вложить указательный палец и нажать.
       - Да что ты, мой друг Логвинов... бросай ты сердить себя! С этой самопальной артиллерийской установкой... Ну дали по башке, ну? Бывает, не убивать же в ответ человека. Бывает. Нас трое? Трое. На полочке в шкафчике припрятано? А мы проверим. А мы посидим втроем, бутылочкой настроение переменим. Друг мой Алсуфьев, писатель по природе и занятию, переменим настроение моего друга, московского артиллериста с пушкой в кармане? Орудие разрядить! Рюмки па-а-а-ставить! На троих разлива-а-ай! Товсь!
       - Ты чем занят был весь день, Семён? Ты ничего из потрясающих новостей не знаешь?
       - Я спал. Читал и спал.
       - В самом деле? - вынул сигарету, волнуясь, Логвинов.
       - Да, мой друг, спал.
       - Ребята, вы исторические события прохлопаете. Я специально за тобой заехал, попросить тебя взять телекамеру и поснимать потомкам на память. По российскому радио нагоняют истерию, врут внаглую о бегающих по городу боевиках Руцкого с приказом убивать мирных москвичей, а прорывается и правда через некоторые радиостанции. Немного я сам захватил, лично видел у Верховного Совета и сегодня, предполагаю, решительная будет у нас в Москве ночь.
       - Почему? Расскажи, - сел на деревенскую посреди столицы лавку Семён, посмотрев одобрительно и на Алсуфьева, за него - по-хозяйски и по-товарищески, - наливающего всем чай.
       - На самом деле не знаете? Хана Ельцину. У Патриарха переговоры идут, Патриарх предупредил, анафеме предаст сторону, откуда первый выстрел будет. Анафема на Ельцине. Собрались сегодня люди на митинг на площади Октябрьской разрешённый раньше, как положено. У ельцинистов провокация за провокацией, разрешённый митинг начали запрещать
       Там депутат Уражцев за старшего был, народ в колонны построил и пошли к Верховному Совету массово. Море народа, силища, как поглядишь, тысячи шли, тысячи. Я не с ними, не за коммунистов, да ведь я и не за то, чтобы меня лупили жандармские рожи! И я пошёл. На Крымском мосту омоновцев раскидали по сторонам как котят, те цепями стояли против народной демонстрации.
       - Так. Дрались? Сдачи давали за издевательства прежние? По мордам натрескали продавшимся мафии защитникам народа? - спрашивал Семён.
       - Кому они на хрен сдались? Каски, дубинки поотбирали, щиты в реку повыбрасывали. Это омоновцы стариков упавших ногами забивают, иностранцы даже нафотографировали, на весь мир прославили позорников наших. Пораскидали их с пути и демонстрацией прорвали все оцепления, дошли до самого Верховного Совета и депутатов из ельцинского плена освободили. Семён, мы колючую проволоку и спирали Бруно на память резали! Только митинг возле Верховного Совета по случаю нашей победы над ельцинскими бандитами начали - стрельба из соседней лужковской мэрии. Первыми ельцинисты стреляли, анафема на них, на Ельцине. Макашов взял мэрию и приказал: выкинуть продажных чиновников к едреней фене! Не будет отныне ни мэров, ни херов! Убитые среди демонстрантов оказались, и раненые, а мэрию Макашов взял без единого трупа с той стороны.
       - Кровь... - горько сказал Алсуфьев. - Кровь в Москве началась...
       - Продолжается, - поправил Логвинов. - Избивали людей сколько дней? Забыли? У нас, в самом деле, что за страна? Что за демократия? Я выхожу в своём городе из метро - на, трах дубинкой по голове! Ни суда, ни обвинения, ни следствия! На, по голове! А с моей стороны нарушения общественного порядка, преступления нет. Старика щитами друг на друга перекидывали, веселились омоновцы? Кому права в стране отданы? Нам? Бандитам узаконенным?
       - И ещё видел чего? Чего знаешь? - спросил Семён.
       - Я, ребята, порадовался, омоновцы возле Верховного Совета удирали, оружие побросали и машины, автобусы свои со шторами. Со шторами, гады. Заволокут в такой автобус и бьют, и не видно людям.
       - Так власть в городе сейчас у кого?
       - Господи... Власть в Москве - власть по всей России, - уточнил напоминанием Алсуфьев.
       - Да! Да! У кого?
       Логвинов взмахнул руками, показывая полную неизвестность.
       - От Верховного Совета поехали на омоновских военных машинах телецентр брать, к народу обратиться.
       - Безоружные легко омоновцев победили, те и машины свои побросали... На провокацию смахивает, - поморщился Семён, подняв губы к носу. - Нам как быть, милые друзья?
       - Пойдёмте по городу, посмотрим. Телекамеру захвати, - напомнил Логвинов.
      
       Глава 8
       По времени ещё конец дня, а по густой началом осени темноте ночь, - думал Алсуфьев взбудоражено, - и непривычен каждую осень повторяемый острый холод, подступающий сразу с темнотой, и сама, темнота, обступающая на улице плотно, касающаяся, кажется, и щёк и глаз - непривычна, густая до первого снега, - он ляжет на землю и подвысветит затолканное тучами беззвёздное небо...
       - Семён, а ты замечаешь, - заговорил Логвинов, - за последние года два насколько редким у нас в Москве стало освещение улиц? Идём по самому центру как по деревне без фонарей. Тишина сегодня необычная, машин мало. И глядите, поразительно, милиции не заметно. Ребята, по-моему, вокруг пустота. Кто скажет, при какой власти мы сейчас живём? В какой по названию стране? Идём и не знаем, может новая власть СНГ и трёхцветный флаг отменила, и с утра новые законы печатать начнет?
       - Тебе, друг милый, от новой власти награда полагается, - подсерьёзно пошутил Семён. - За разбитую врагами голову.
       - Ты когда бинтовал, посмотрел? Швы накладывать не стоит?
       - Сама затянется. Ссадина, скользящий удар был.
       - Эх, за Крымским мостом днём тебя с камерой бы! Там вид был - идёт мощная колонна, руками впереди сцепились и с Уражцевым скандируют: - "Банду Ельцина под суд! Банду Ельцина под суд?" Мощно, в открытую.
       - Ельцину осталось защищаться, - сказал Алсуфьев.
       - А как? - обернулся Володя Логвинов. - Армия вне политики, Грачёв заявлял всей России, омоновцы разбежались. Народ на стороне Верховного Совета.
       - Тоскливо от чего-то, сам не знаю причины, - высказал глубокое Семён. Телекамера, сунутая за борт куртки, была стальной цепочкой прикреплена специально к ремню, чтобы не отобрали солдаты или омоновцы, кидающиеся на дорогие вещи. "Больше трёх не собирайся" за последние недели стало обычным для карателей, уже узнавшим, - их наказывать не будет никто, за неожиданное беспричинное избиение граждан. Никаких оков, границ для совести...
       - Я знаю причину тоски, ты пива хочешь, - пошутил Логвинов. - Я не зря веду вас именно здесь, близко магазин моего знакомого, круглосуточный. Хочу взять у него продукты для защитников Верховного Совета.
       Логвинов мимо узнавших его охранников провёл приятелей в кабинет директора магазина, в самом деле открытого.
       - Добрый вечер, Аркадий.
       - Здравствуйте. Перемены в политике, и ты начал ходить с охраной? - внимательно посмотрел директор магазина на оттопыренный борт куртки Семёна.
       - Зачем? Я никого не боюсь. Банка не имею, под заказное убийство не попаду. Мои друзья, телеоператор с камерой при себе Семён и писатель Алсуфьев Андрей, из старинного русского города. Народный писатель, народ его книги покупает, когда-нибудь и тебе подарит с автографом, да, Алсуфьев? Захвати в другой приезд, подарим.
       - Вы зашли выпить? Пива? Сказать принести? Водки? Вина?
       - Не хотим, сегодня пить некогда. Слышал, какая история в городе раскручивается? Мы к Верховному Совету идём полюбопытствовать, ты дай нам для защитников продукты, что-либо съедобное, варить им негде, у костров которую ночь люди сидят. Колбасы, сыра, консервов, печенья, да просто хлеба дай?
       - Я сам себе приговор писать не буду.
       - Как так?
       - У твоего Верховного Совета сидят красно-коричневые, Фашисты, лентяи, хамы. Возьмут они власть - меня расстреляют.
       - Ты помоги. Я замолвлю слово, тебя оставим. Других спекулянтов расстреляем, кто людей обворовывать приноровился.
       - Почему ты за Верховный Совет? Ты был известен как демократ, ты в девяносто первом году защищал Ельцина в том же самом доме!
       - Я защищал себя от коммунистических партократов, и в те дни верил Ельцину, Я сегодня, Аркадий, защищаю законность, мне не нравится желание Ельцина стать диктатором, выбросив нашу Конституцию.
       - Он освободил всех нас! Он правильно поступает, красно-коричневых надо добить. Сегодня надо работать, вокруг масса возможностей! Я пять лет создавал своё дело, я своё дело не хочу терять и готов встать на защиту. Вокруг масса возможностей разбогатеть, жить как в Америке, работай, развивайся как личность, открыты сто дорог, сто путей! Впереди громадные перспективы!
       - Ооо, Аркадий, не зря ты работал секретарём в комсомоле, хорошо выучил райкомовскую демагогию. Ты вспомнишь и те секретные райкомовские совещания, когда вы делили между собой, делал первичный себе капитал, комсомольские финансы?
       - Свидетелей нет. Это твои домыслы.
       - Свидетели не нужны мне, я видел сам,
       - И в итоге... расстрелять приготовился?
       - Да я не твой любимый Ельцин, я в людей не стреляю. Потребуют - вернёте украденное у людей.
       - Напрасно обвиняешь выдающегося руководителя России. Он совершил переворот глобального значения, мирный, он никого не застрелил в девяносто первом году.
       - А я тем более. Продукты дашь?
       - Врагам, защищающим Хасбулатова? Вы - коммунисты, фашисты, красно-коричневые, по радио весь день говорят, бандиты из Верховного Совета с оружием разбежались по городу, грабят ларьки, частные магазины, я вынужден был усилить охрану и несу дополнительные затраты, отнесённые к убыткам. Бандиты разгромили мэрию, наводнили город отбирают на вокзалах вещи у пассажиров, поджигают рестораны, насилуют женщин в подъездах и лифтах, раздевают на улицах молоденьких девочек, принуждают к мужеложству, вы...
       - И едят людей живьём, начиная со шляп и фуражек. Лужкова съели с фуражечкой, по радио своему брехушному слышал? Твоя, Аркадий, жизнь драгоценная. Я пойду, достану боевой автомат и на твою охрану встану, ты брехню должен внукам рассказать, донести, так сказать, до потомства. Прощай, драгоценный. Впереди сто путей, сто дорог, масса возможностей стать американским человеком, и мы пошли, воодушевлённые твоей комсомольской политинформацией. И вспомнил, оглянувшись на Алсуфьева:
       - Перед тобой современный русский писатель сидит. Как не стыдно, Аркадий? Запомнит писатель, напишет, в истории таким останешься для всех русских.
       - Не пугай моралью, мы не школьники в третьем классе.
       - Понятно, умеем жить, не стыдясь, Для людей я просил, не для себя. Мы пошли, скомандуй охране пропустить.
       - Логвинов, минуту! - слабо окликнул директор магазина, вышедший за ними в коридор. Семён показал глазами и движением подбородка, - наверное, решение торгового частника переменилось. Директор добавил, подойдя вплотную к ним:
       - У меня товар в подотчёте перед компаньонами, Логвинов, я не имею права на самовольное списание. Ты меня давно знаешь, ты, вдруг переворот неизвестно чьей властью закончится, вспомни, я в девяносто первом присутствовал на баррикадах у Белого дома двое суток, у меня справка есть с печатью, мы звонили ко мне домой вместе, родителям и жене моим встревоженным, ты вспомни?
       - Да я знаю...
       - Заверишь соответствующие структуры?
       - Тебе вредно радио слушать, особенно сегодня. Я в стороне от возможности принимать решения, войска НАТО входят в Москву.
       - С ума мне спрыгнуть!
       - Да-да...
       - А деньгами доллар будет?
       - Не знаю. Мы ушли.
       Перед приятелями раскрылся поворот на Тверскую улицу, широкую пустотой в сторону Красной площади, и при власти обкомовцев-демократов сумашедше отмеченной рубиновыми звёздами башен Кремля. Лишним для мирного города, как в придуманном художественном кино промчался одинокий пятнистый бронетранспортёр. Невидимый за крышами, в стороне упруго и бессовестно по тишине, давяще прогрохотал двигателями чей-то вертолёт, наверное, особенно срочный при запрете полётов над центром города. Алсуфьев посмотрел наверх, над собой. На подходе к зиме ночь светилась игольчато отдаляющимися звёздами, кем-то забранными за самое дальнее небо.
       Что-то прощалось с земным разным миром, было заметно по ним.
       Что-то прощалось, отделившись от...
       Алсуфьев как-то поддерживал несложный уличный разговор с Семёном, с Логвиновым и таинственно, тепло думал, что была посторонне, рядом с политикой и лет сорок назад, и в прошлом девятнадцатом веке какая-то иная, далеко позади, какая-то просто человеческая жизнь, хорошая, отделённая от отравляющей политики, замечательная, если люди могли неторопливо и с лирическим восприятием наблюдать за поблёскивающими стеблями, зеленовато-бурыми, приречных кустов, за расположением и цветом октябрьских листьев на октябрьских ветвях ив, клёнов, - люди имели желание выходить ранним утром подальше от жилья к природе живой, собирая с трав на ноги алмазность начальных ночных морозов...
       - Поматерятся пару дней Ельцин с Руцким, выпьют кремлёвской водки вместе и власть поделят, ничего потрясающего не произойдёт, - сказал Логвинов Семёну, подводя свой край под обсуждение происходящего близко, на соседних улицах.
       - Глядите, у Моссовета народ тусуется, - потрогал камеру под курткой Семён, - Поди, митинг? Погладим на современную историю России взбаламученной?
       Не рабочие, не бедные по одежде люди несли к площади перед Моссоветом лотки с бутербродами, ящики импортного пива, водку, коробки с яблоками, бананами, кто-то требовал быстро прислать сюда передвижной тёплый туалет. Куда-то тащил жестяную пустую мусорницу популярный актёр кино, из брусков разломанной скамейки и таких же слабых жестянок для окурков бывшие советские ныне демократические прикормленные ельцинистами как-бы творческие интеллигенты строили смешное подобие баррикады, через него получилось бы легко перешагнуть. Семён вынул камеру и там, тут снимал. Жевали, выпивали, пугали рассказами об отрядах фашистов, вот-вот могущих с автоматами и гранатомётами прийти и "покрошить на куски подлинных защитников истиной демократии," - могущих "прилететь на боевых вертолётах и выстрелить по лучшим людям России боевыми вакуумно-бактереологическими и осколочными ракетами".
       - Господин военный! Вы - специалист? Вы нам поясните, с которой стороны строить баррикаду основную? Учитывая громадный опыт Парижской коммуны, нам думается, красные пойдут цепями со стороны Белорусского вокзала, стреляя из автоматов от живота, как подлые фашисты, не знающие жалости. Нам думается правильно, господин военный?
       - Красно-коричневые ограбили коммерческий банк, подкупили украденными у народа миллионами танковый полк! Шестьдесят танков идут на нас, но не мы основная цель! Основная цель - мирно спящие безоружные москвичи! Красно-коричневые решили утопить демократических москвичей, спящих в своих квартирах, в море крови!
       - Освободим Россию от русских свиней! - спокойно и громко требовала женщина. - Русские звери подняли руку на самое святое, на демократию! На наше святое право свободы от нелюдей! Они нелюди, они вне закона? Освободим окончательно Россию от русских свиней! Господа русские демократы, я уверена, вы понимаете правильно, свиньи не вы! Встанем стеной на пути красно-коричневого русского быдла! Коммунисты - вон из России! Россия наша! Россия наша! Скандируем, господа!
       - Скандировать нельзя, нападающие услышат, куда стрелять.
       - И нам придётся всем ложиться на голый асфальт? Коврики нужны, коврики для обороны...
       - Пиво открой, мне водку запивать нравится. А бутерброд с горбушей дай и один колбаской охотничьей.
       - Морская дивизия шла на Москву штурмовать банки, телеграф, вокзалы, помогать убивать мирных граждан на стороне Руцкого. По конфиденциальным, верным данным от источника с самого верха, дивизия остановлена под Москвой!
       - Извините, уточню. Не дивизия, а несколько человек ехали на автомобиле во главе с капитаном Остапенко, матросы ехали.
       - Откуда матросы под Москвой?
       - Арестовать гада! Дивизия была! Он - провокатор! Руцкист! Господа, сплотим ряды! Теснее ряды, господа! А ещё в очках и шляпе, а ещё интеллигент... Надо ещё проверить, настоящий ли ты интеллигент?
       - Душечка Гайдар подвергает себя величайшей опасности. Душечка, умненький, смеленький, умненький сильно, настоящий руководитель и душевный вождь народного восстания, нашего противостояния красной нечисти, поднявшей обагрённые кровью руки на святое...
       - Господа! Мы будем называться белыми? Начнётся гражданская война, господа? Предстоят отступления? А я едва-едва договорилась по обмену квартиры... С лоджией...
       - Конструктивное предложение? Моё? Надо срочно, экстренным порядком закупить десять тысяч проституток и напустить их на солдат частей, перешедших на сторону красно-коричневых негодяев. Проститутки, оплаченные стопроцентно вперёд, способом орального и традиционного секса дадут солдатам стрелять в себя сперматозоидами, удерживая их буквально на себе, принуждая, с учетом солдатского полового воздержания, к бесконечным половым актам. Разложение противника обе спечено, мы победим! Мы победим! Мы победим!
       - Признайтесь только мне, господин полковник, президент нас не оставил? Сугубо мне, - президент не укрылся в Канаде? Скажем, в Венесуэле? Исключительно, приватно мне...
       - Фидель Кастро послал на Москву воздушный десант, он решил отомстить и Ельцину, и Горбачёву! Высадка десанта в полночь!
       - Охотничьи колбаски доставили, но горчица где? Соус красный где?
       - Бесчеловечный изверг Хасбулатов подписал приказ о расстреле всех, присутствующих на нашем митинге. Списки наших фамилий перечислены в приказе, думал он засекретить. Документ у Хасбулатова выкраден нашими, внедрёнными в его окружение.
       - За доллары?
       - Что за доллары?
       - За доллары приказ выкрали?
       - Как не стыдно! Вы не провокатор? Наши контрразведчики работают по зову "все на защиту демократии," они милые, милые...
       - Путаны они? Голубые?
       - Хам! Вы пьяны, как красно-коричневый хам!
       - Бляяя, разоралась... Вить, пошли, от бляяя... Шашлык хочу. В пузыре осталось, Вить? Шашлык хочу, жарят бесплатно. Я защитник демократии! Мне шашлык бесплатно, говорили! Давай! Хочу!
       - Дорогие господа! Лапушка Булат Окуджава на нашей стороне, он требует расстрелять всех красных!
       - Господа, внимание! Таманская краснознамённая, имени Великой Октябрьской революции дивизия на нашей стороне! Ура! Ура!
       - Всё правильно. Я лично видел по телевидению, уважаемый Борис Николаевич Ельцин, наш дорогой всенародно избраний президент, лично пил боевые сто грамм с генералами Таманской имени Октябрьской революции...
       Переступив через мусор, обозначающий баррикаду, Семён затолкал камеру под куртку и попросил:
       - Идёмте? Посмотреть бы, чего возле Верховного Совета происходит. Неужели и там подобная истерика?
       - Слава героической Советской Армии, вставшей на защиту нас от проклятой Конституции! От коммунистов и русских бандитов!
       - Выражаю несогласие. Позор героической Советской Армии, не желающей ввязываться в политику, по заявлению министра обороны Грачёва.
       - Грачёва видели в дымину пьяным! Он предатель, напился в грозный для демократии час!
       - Я! Я услыхала призыв господина Гайдара и не смогла проигнорировать негативные события! Я пришла грудью встать на защиту. В женщину нельзя стрелять в гуманном обществе, покажите, где занять место на баррикаде, я грудью готова защитить дело и призывы господина Гайдара!
       - Хто? Хто? Бурбулис скрылся в немецком посольстве? Хто? Для меня говорите в самое ухо. Хто?
       - Охотничьи колбаски твердоваты... Нидерландские они? Бельгийские? Звоните в Кремль, пусть горчицу выдадут бесполатно тоже, героическим защитникам демократии, скажите в телефон.
       - Вот собаку, господин коммерсант, напрасно привели. Здесь не место для выгула собак, здесь нашими жизнями пишется страница героической обороны российской демократической идеи. Как? Собака выучена кидаться на нападающего? Тогда вы правильно поступили, ваша собака - боец! Медали имеет? Ух ты, видно за доллары покупали?
       - Долой патриотов! Патриот - самая позорная кличка! Долой нелюдей и убийц, собравшихся на стороне Хасбулатова и Руцкого!
       - Красно-коричневых и патриотов на столбы! Очистим наш город и всю святую Русь от патриотов! Очистим наш дом Россию от... русских плохих.
       - Да, от русских свиней!
       - Господа, нам нужно найти военных инструкторов. Говорили, скоро подойдут грузовики, и начнётся раздача оружия. Кто-то нам должен показать методику отражения танковой атаки с помощью оружия.
       - Мы победим! Мы победим! Я спрашивал космические силы, мы победим! Долой! Дайте бронежилеты! Прошёл слух, только что предлагалось груди защищать бронежилетами? Мы победим и будем жить как в Америке, сказали высшие космические силы! Патриотов-гадов уничтожить!
       Слушая истерику закодирования, выхлесты цинизма, злобы по отношению к русским инакомыслящим, приятели уходили от перепуганных и себя перепугавших "лучших представителей нашей России," вроде захвативших её и на самом деле отделившихся от настоящей России давно
       В стороне от суетящихся Москва ночевала тишиной октябрьского неба. Отодвинутое пешеходным расстоянием, отошло назад дурное кино, устроенное профессиональными заграничными и московскими политиками, продавшимися за будущие высокие гонорары "творческими интеллигентами", белорубашечными ворами, спекулянтами, несчастными зашельмоваными, таинственными людьми, бродящими по толпе бесноватых молчаливо...
       Такими теневыми, неафишными режиссерами-постановщиками обдуманного массового спектакля, тоже проданного политикам и оплаченного по самой большой цене заранее...
      
       Глава 9
       Глаза старались закрыться. И не видеть.
       Семён снимал видеокамерой, охраняемый постоянно внимательным Логвиновым. В фуражках, в шинелях близко ходили два милицейских сержанта с короткими автоматами, нервно удерживаемыми на изготовке к стрельбе.
       "Разве я так сильно хочу спать?" - пробовал определить свое состояние Андрей Алсуфьев. - "Я не могу смотреть, как человек нормальный, не как... Здесь надо стоять человеком безразличным, человеком опрокинутым, поменявшим нельзя на можно, защити на убей, сострадание на злобу, радость от самой жизни на ликование от смерти чужих, ликования от увечий людей, людей...
       Таких же людей, как я? Как Семён, Логвинов с разбитой бандитами головой, милиционеры? И как все на Земле?
       Я не хочу жить в такой жизни".
       Логвинов охранял Семена. Алсуфьев прижато понимал: долбёжность ритмирующих абсурдов учащается, достаёт до невозможности терпеть, надпропастны мост может не выдержать и провалить в безумие вместе со многими, и надо приравнять себя к пластмассовой бесчувственности видеокамеры.
       Проехав на попутной частной машине, они бежали сюда, к больнице, по улицам, по подземному переходу, и внизу, в пустоте, на фоне белой кафельной стены тоннеля стояла тонкая высокая девушка и играла на скрипке, для денег раскрыв синий внутри футляр для инструмента. Абсурдное для замусоренного тоннеля просвещённое лицо, высвеченное изнутри изученной культурой, бывшее бы на месте в классной комнате консерватории, абсурдная в ночи игра ни для кого...
       - В городе стреляют! - крикнул ей Логвинов. - Уходите, убьют!
       - Меня убить не могут, - приостановила девушка смычок. - Моя мама умерла. Я обязана заработать на похороны.
       - Уходите, уходите! - махнул рукой Логвинов куда-то назад. - Они пьяные, омоновцы, изувечат и убьют, вы не знаете, скольких за вечер сегодня застрелили. Держите, спрячьте пять долларов и уходите!
       Они оглянулись на выходе из подземного перехода. Девушка стояла, наверное, ночной игрой надеясь заработать вдвое больше, как в других, нормальных странах.
       К пылающей всеми окнами больнице примчалась очередная легковая машина. Из окна правой задней дверки торчали ноги в спортивных штанах и кроссовках с сильно сношенными подошвами.
       - Вашу мать! Медики! Носилки! Сестра! Носилки! Каталку срочно подавай, твою мать! - закричал взвинчено выскочивший из-за руля обыкновенный москвич, добавив из сердца жёсткий русский мат.
       - Из Останкино? - проконтролировал подбежавший милиционер, придерживая автомат на наплечном ремне.
       - Братан, оттуда. Веришь, гражданских из пулемётов, из бронемашин жуть сколько поубивали? Мимо ехал, остановили, потребовали его сюда. Живот у него, нога... Дыра!
       - Документы у раненого имеются? Фамилию знаете?
       - Ты чего, братан? Парень без памяти, стонет, как не умер по дороге? У него дыра!.. Мужики, помогайте! - показал водитель рукой на пожилую медсестру, в свете фар бегом несущую окровавленные брезентовые носилки.
       Семён снимал. Алсуфьев и Логвинов вытаскивали с заднего сиденья беспамятного раненого, молодого, лет двадцати, - Алсуфьев очень боялся не тем движением сделать беспамятному хуже, больнее, - положили на носилки, и получилось, Алсуфьев поднял носилки сзади, тяжёлые с полуживым человеком, нес, почему-то видя старые сапоги санитарки, перебегающей впереди несущего за передние рукоятки Логвинова. Он знал, на носилках сегодня мог оказаться и сам, в безвластном городе стреляли без предупреждения то ли омоновцы с перепугу, то ли, как в Бухаресте при свержении Чаушеску, неизвестно откуда взявшиеся, неизвестно куда исчезнувшие после неизвестно чьи снайперы.
       Мимо других часовых с автоматами, военных, вошли в широкий коридор, в большую залу с несколькими столами. Блестели белые, выложенные кафельными плитками до потолка стены. Пахло мокрой одеждой, йодом, каким-то резким лекарством и, незнакомо, не сразу понятым, - кровью. Среди работающих врачей на столах лежали люди в плащах, куртках, обуви, свитерах, шевелясь, стоная, застыв, лежали и на каталках, и на носилках, поставленных на пол. В городе началась война армии с обеспечившим её жизнь народом, больничный приёмный покой превратился во фронтовой госпиталь, потому что привозили раненых пулями, взрывами, осколками гранат и снарядов.
       Два врача что-то делали вокруг мужчины, кричащего громко, хотя мужчина лежал лицом вниз, на животе, и за шагнувшим в сторону одним из врачей Алсуфьев непонято, в первую секунду, увидел кровавое широкое пятно, кровавую провалину на месте лопатки. По краю стола пробиралась и капала на пол кровь.
       - Что делает сейчас Даша? - зацепился Алсуфьев за человеческое, удерживая себя над страшным. Он вспомнил, над пропастью нельзя смотреть вниз, надо идти по узкому и вперед смотреть, вперёд смотреть, но тут пропастью остановилась смерть, выбирая этих людей и кого-то, лежащего с лицом закрытым, уже выбрав...
       После психопатной толкучки перед Моссоветом Семён позвал идти к Верховному Совету, поснимать сцены российской современной истории там, а двое прохожих остановили предупреждением, - началась стрельба, ходить по городу опасно, демонстранты от Верховного Совета поехали в Останкино требовать прямого обращения через телевидение к народу по всей России, - в Останкино ждали военные и демонстрантов расстреляли, а телевидение отключили совсем.
       - Чтобы людей по всем городам напугать, специально выключили, - понятливо сказал Логвинов. - Передачи можно давать в эфир не только из Останкино, это ельцинистская провокация. Теперь началась серьёзная драка за власть, народ пострадает, как обычно. И армия, значит, вступила в дело? Пустая цена заверениям Паши-министра, нейтрала херового, "армия вне политики, армия вне политики..." Попугай херов.
       К Останкино, выяснили, ехать поздно, и примчались сюда, в одну из центральных больниц.
       По обмотанной кровяным комом руке Алсуфьев не понял, есть ли кисть руки у мужчины, выведенного двоими, выбежавшими из принёсшейся иномарки. Рука мужчины показалась намного короче целой.
       Зная историю разных веков и разных народов, стрелами, мечами, ядами, пушками дерущихся за установление власти такого-то вождя над собой, Алсуфьев, не отворачиваясь от привозимых раненых и убитых, понимал, что за отлучение от власти убивают пробующих отлучить, что власть в самом деле берётся и обманом, и подлостью предательства, и убийствами тайными и сделанный на виду, но он помнил девяносто первый год, он помнил - к власти пришли демократы, то есть более честные, более разумные, более человечные потому, что пришли к власти на проклинании жестокостей правления коммунистов, на отказе от расстрела людей страны за их убеждения, на отказе от удерживании их в тюрьмах, концентрационных лагерях смерти за несхожесть политических взглядов, желаний, настроений, идеалов, - к власти пришёл президент Ельцин, в девяносто первом году перед всем миром российским, перед телерепортёрами всех цивилизованных стран просивший прощения над гробами трех погибших москвичей, защищавших его, над гробами их обещавший, - они - последние жертвы, а далее для русских в России наступит благоденствие, и не будет больше тюрем для политических заключенных, и самих политических заключенных не будет, и исчезнет из России навсегда атмосфера страха перед властвующими, перед карательными органами, сами карательные органы из России должны исчезнуть, и народу нужно немного потерпеть, а далее Россия станет сильной, великой, где каждому гражданину России предоставится возможность жить гордо, достойно, свободно, в справедливости и самоуважении к себе, в уважении со стороны вождей от Кремля до дальней деревушки в три домика...
       Там, у Моссовета, Гайдар призывал граждан встать на защиту демократии. Гайдар - в один день обворовавший миллионы людей по всей России, свободными ценами, преступлением, по существу. Министр обороны заранее улыбался в телекамеры и успокаивал: "армия вне политики." Став президентом, Ельцин поклялся быть гарантом исполнения Конституции.
       Конституцию Ельцин вышвырнул.
       Привозившие раненых и убитых обманывать не могли, у Останкино, безоружных гражданских людей расстреляли военные. Гайдар призывал защищаться, поднимал панику, истерию, под этот шум-гам вывез с Монетного двора миллионы и, один из вождей диктатуры, спрятанной за болтовню о демократии, со своими связями в Кремле не мог не знать о подготовке первого массового расстрела демонстрантов, рядом с которыми, ранеными и убитыми, подбирающие их не видели боевого оружия, его у них не было.
       Ещё не зная многих, многих фактических деталей случившегося, ещё не повстречав никого из выживших очевидцев и не услышав рассказов переживших смерть в одной из столиц, в мире не крайней, Алсуфьев, когда приехавшие военные отогнали от больницы, запретили снимать телекамерой, когда шли втроём по ночи, зная, в городе снайперы стреляют без предупреждения, заранее записывая "зверства банд" на счёт восставших, и особенно по центральным улицам идти опасно, - Алсуфьев придонно понял: власть, обокравшая свой народ, власть, начавшая на виду всего мира расстреливать своих людей, два года назад ее, власть, защищавших, - власть неприкосновенность свою, защиту народа потеряла.
       Кровавое воскресенье начала двадцатого века, бывшее в России тысяча девятьсот пятого года, повторилось кровавым воскресеньем в конце двадцатого века, в России тысяча девятьсот девяносто третьего года.
       Как нормальный человек, Алсуфьев больше не мог верить в добрые намерения убийц: министров, кремлёвских кабинетчиков, генералов армии, президента. Волкам - волчье, знал он по своему нормальному воспитанию, и что кровожадный зверь может перемениться в домашнее доброе, ласковое к человеку, защищающее человека существо - не верил.
      
       Глава 10
       Писатель Андрей Алсуфьев шёл по столице своей земли, своей страны. В затылке после полусна ночного, краткого, тяжелело, - с утра, раннего, он старался думать просто и о простом.
       Он вспомнил, сегодня четвёртое октября девяносто третьего года. Он вспомнил, вчера тянулась холодная, сырая воздухом ночь, напоминающая о подходящей зиме, о снеге, о успокоении, со снегами находящем на природу, на сёла, на города, на людей и всякую живую, живущую в природе тварь. Вчера холод, сырость, казалось и снег посыпется настоящий, а с утра над столицей голубело небо, чуть-чуть пролетали прозрачнейшие облака, не оставляющие и тени на высоких, монуметальных домах, на буром окрасе октябрьской листвы...
       Природа простила произошедшее вчера здесь, - соглашаясь с хорошей погодой, сворачивал мысли в хорошую сторону Алсуфьев, - здесь успокоится, образуется. Может, не так уж много и убитых, и раненых у Останкинского телецентра? Может, господь Бог через патриарха Алексия замирит перессорившихся политиков и люди русские, гражданские люди и люди военные перестанут погибать в стране, прежде замирявшей другие народы?
       Ночью военные матом и однозначным направлением стволов автоматов от своих животов в животы стоявших рядом, напротив их, прогнали от больницы, им, как стало понятно, опасны стали свидетели. У Семёна пробовали отобрать телекамеру, она удержалась на стальной цепочке, прицепленной к ремню. Солдат вынул широкий нож и хотел перерезать ремень.
       - Мы работаем по призыву Гайдара, - враньём спас телекамеру Логвинов. - Мы поможем демократическим следователям определить виноватых.
       - Мне по ..., от кого тут торчите, - подошёл лейтенант, то ли вторые сутки не спавший, то ли вторые сутки пьяный. Посмотрел в упор зло, внимательно на каждого из троих и, остановленный лицами их образованными, что ли, решил добавить по-свойски:
       - Мужики, возле Останкино иностранных телевизионщиков положили наповал, полковник орёт матом по спецсвязи, так что из посольств иностранных на разборку приедут, а вас продырявят - разбираться никто не явится.
       - Так мы в своём государстве не защищены законами? - удивился Семён.
       - Мужики, кончай к ..... матери статью на меня искать. Сваливайте отсюда в два притопа, мой капитан скоро прибыть сюда должен, он говорить не захочет. Вы же не дураки, вижу? X.... знает что происходит, а свидетели не нужны, не просекаете разве? Я обернулся - вас нет. Так точно, спецкоры?
       "Вас нет" пришлось исполнять, нырнув за пролом в бетонном заборе и на следующую улицу пробираясь через больничный сад, через забор другой, мимо гаражей, ночной неосвещённый двор магазина, что ли, где спотыкались о валяющиеся ящики из-под бутылок...
       "Контактным способом снимаю сексуальное напряжение женщин в возрасте до сорока лет. Толщина и худоба фигуры значения не имеют. Звонить по телефону..."
       Алсуфьев прочитал объявление и отметил, что когда-нибудь такой пошлятины на столбах в российской столицы наклеено не будет.
       А чего есть ещё - он и придумать не мог.
       Его догнал мужчина лет пятидесяти с лишним, в куртке, беретке, похожий на научного сотрудника исследовательского института. Мужчина подравнял свои шаги под скорость Алсуфьева, заговорил, на виду выпрыгивающих из кузова военного грузовика солдат-автоматчиков почти не разжимая губ, почти показывая, что он идёт молча. Человек рассказывал, идя рядом, глядя вперёд, посторонне и скрыто рассказывал, как при оккупантах в кинофильмах о фашистах немецких, как в тюрьме под надзором, под угрозой быть избитым надзирателями.
       Солдаты выпрыгивали на асфальт мирного день назад города, выстраивались и с оружием убегали куда-то по команде офицеров. Человек говорил, слова его при сдерживаемой артикуляции слепливали фразы в одно непрерывное слово, без знаков, звуковых, препинания:
       - Ельиин-ночью-договорился-приехал-к-Паше-Грачёву-договорился-Вер-ховный-Совет-разбомбить-в-живых-защитников-не-оставлять-армия-занимает-город-где-больше-четырёх-на-улице-собираются-разговаривают-каратели-омоновцы-бьют-без-офипиального-обращения-всем-разойтись-кто-с-ними-говорит-указывает-на-свои-права-бьют-на-виду-у-всех-увозят-и-бьот-в-специально-подготовленных-камерах-откуда-крик-попавшего-к-ним-до-воли-не-долетит-суда-нет-конституционный-суд-тоже-разгоняют-снайперы-заграничные-стреляют-в-людей-в-солдат-чтобы-растравить-солдаты-знают-отвечать-за-убийства-не-будут-в-стране-анти-конституционный-ельцинский-переворот-Ельцин-делает-кровавую-диктатуру-с-помощью-беззакония-развязал-руки-Грачёву-Ерину-солдаты-и-офицеры-подкуплены-начнут-аресты-противников-ночью-у-Грачёва-было-совещание-Ельцин-там-был-договорились-закрыть-газеты-оппозиции-Черномырдин-на-стороне-Ельцина-проголосовали-за-расстрел-всех-народных-депутатов-за-аресты-инакомыслящих-передайте-дальше-русским-людям-правда-должна-дойти-до-народа-из-Америки-Ельцину-приказали-разбомбить-Верховшй-Совет-отчетом-перед-хозяевами-из-Америки-передайте-всем-честным-русским-людям.
       Мужчина пропал, свернув за бронетранспортёр, гудящий мотором у перекрёстка.
       Медово облитая солнцем, высилась башенками и иглистым шпилем гостиница "Украина". На асфальте под ней тоже стояли укрытые брезентом высокие, длинные военные грузовики, пятнистые бронетранспортёры, короткие бронеавтомобили офицеров, танкетки, и, швыряя сизые тучи сожженного горючего, мимо них грохотали, раскачиваясь, широкие, длинные пятнистые танки, выставив длинные стволы тяжёлых орудий. Горожане отсутствовали, и Алсуфьеву хотелось думать, - в городе снимается придуманное кино.
       Одинокая пожилая женщина с хозяйственной сумкой говорила солдату:
       - Я же тебя кормлю, я от своей зарплаты на армию подоходный налог отрываю. Армия народ защищать обязана, а вы что надумали, вы на кого наступать надумали? На матерей своих, на отцов? Да ты, милок, о стыде вспомни, ведь ты домой вернёшься, куда тебе после армии? Солдат отворачивался. Офицеры сгрудились возле радиостанции.
       - Господи, господи, господи, - крестясь, отгораживал себя от страшного мужчина впереди. - Господи усмири, господи усмири оружие взявших, господи напусти их на пути праведные.
       В кирзовых сапогах, старой рясе, шелестящей из-под короткого старого плаща, чёрной шапочке суконной, с тряпичной сумой, висящей на лямке через спину наискось, с белым примирительным флагом, древком положенным на плечо, шёл бородатый священник, не московского сыто-лощёного вида, глянувший на Алсуфьева непреклонными и нелгущими деревенскими пронзительными глазами.
       Священник шёл, размахивая свободной рукой, распространяя впечатление работающего трудную работу.
       Высокий угловой дом остался позади, открыв реку, и за рекой Москвой, за солдатами на ближней набережной Андрей Алсуфьев крупно увидел белый стенами, блестящий стёклами дом Верховного Совета России. Перед домом проносились бронетранспортёры, выстреливая торопливо, подловато как в спину, верхние этажи посередине Верховного Совета начинали гореть, коричнево-чёрный дым тянулся наверх, закрывая трёхцветный флаг, Ельциным назначенный флагом государственным, над, дымом раздувало и красное знамя, и ещё какое-то. На мосту дулами к дому Верховного Совета стояли танки и стреляли как на учебном полигоне, безответно, безопасно для себя выбрасывая вслед за вылетающими снарядами серые куски дыма. Война шла в самом центре города, и странным было увидеть, что возле боевых стреляющих машин, танков ходили и стояли гражданские горожане, безоружные, как безоружны всегда мирные люди в мирных городах. Несколько бронетранспортеров стояли конвоем перед зданием с народными депутатами, задрав стволы пушек, не стреляя.
       "Да там же люди, и некоторых я знаю... Да там власть, избранная народом России... Надо прекратить, - подумал Алсуфьев, не доверяя сразу глазам. - Надо прекратить убийство."
       Он стоял и думал, - Логвинов, бывший в расстреливаемом здании несколько дней назад и ночью ушедший туда, рассказывал, - кроме народных депутатов в здании несколько сотен женщин из обслуги, - поварих, буфетчиц, официанток, уборщиц, секретарш, продавщиц, в здании подростки, рабочие, обслуживающие лифты, столовые, в здании неизвестно сколько мужчин, подростков и женщин, пришедших защищать кто Руцкого и Хасбулатова, кто Конституцию, принятую народом и выброшенную президентом...
       "Разве они, от президента до солдата, не знают, что в здании Верховного Совета открыта и освящена церковь? - дополнительно вспомнил Алсуфьев. - Разве они не знают, по церковному помещению нельзя стрелять?"
       "Можно, всё можно," - попробовал Алсуфьев подумать за другую сторону, ради сохранения своей власти - любой ценой, - пославших военных воевать в мирном городе и не крепость, гражданское здание расстрелять так же по-большевитски, как большевики в начале этой власти расстреливали далее исторический, дорогой для всякого русского московский Кремль. - Можно и нужно смести с земли всех, всё, вставшее против нашей власти. Можно обворовать народ, задурить народ враньём, отказаться от Конституции, поддержанной народом, уничтожить физически народных депутатом, народ, защищающий депутатов своих, церковь, пробующую встать на пути, священников, всех уничтожить и все, сопротивляющееся нам. А немного погодя назвать это волеизъявлением народа, ведь учителя наши, большевики, всегда поступали так, любые преступления оправдывая волеизъявлением народа? Можно и нам."
       "Преступление за пределы хорошего не позволено никому."
       "Да, никому, кроме власти. У вас, у народа обозначены границы дозволенного. Народ - быдло. Народ не имеет права преступать намеченные ему властью границы. У власти границ нет. У власти преступлений нет. Власть в России не уходит в отставку, власть в России неподсудна весь век, в этом самая великая заслуга наших великих предшественников, наших великих учителей, начатых от самой первой ячейки большевиков. Мы - власть, этим сказано всё".
       Алсуфьев смотрел. Творилось бесчеловечное, чего, оставаясь в нормальном состоянии, знать не хотелось и знать оставалось, если другого нет и не происходит...
       Прижавшись спиной к бело-жёлтому автомобилю "скорой помощи", подогнанной к тротуару позади танков, вытянув руку в сторону расстреливаемых, похожий на университетского профессора седой человек декламировал, часто заглушаемый орудийными выстрелами:
      
       ...Удина разве совесть.
       Так, здравая, она восторжествуют
       Над злобою, над тёмной клеветою.
       Но если в ней единое пятно,
       Единое, случайно завелося,
       Тогда - беда! как язвой моровой
       Душа сгорит, нальётся сердце ядом.
       Как молотком стучит в ушах упрёк.
       И всё тошнит, и голова кружится.
       И мальчики кровавые в глазах...
       И рад бежать, да некуда... ужасно!
      
       Защищаясь Пушкиным, читающий уверял себя в отстаивании истины, но стихи не останавливали танкистов, укрытых бронёй.
       К офицеру, стоявшему шагах в пяти от танка, обратился прохожий в кожаной миллионной куртке:
       - Ура, господа! Бей Советскую власть! Влепите коммунистам-фашистам, снарядов не жалеть!
       Офицер, стоявший спиной к расстреливаемым, отвернулся и от советника. Видимо он теперь мог смотреть только на танки, не в глаза людей, что противников, что выявляющихся союзников, поджигающих газету с крупной фотографией Хасбулатова.
       - Господи, усмири русское воинство! Господи, прости их, не ведают, что творят! Дорогие христиане! - кричала женщина. - Помилосердствуйте! Остановите кровопролитие! Русские вы люди, в конце концов? Бросьте по русским стрелять, Россию позорить! Господи, прости русское воинство, останови и вразуми!
       Танк повёл стволом орудия выше, выстрелил, наверху здания полетели оторванные куски стены, выше, к дыму пожара, делающего Солнце белым, голубиной тучкой взлетела какая-то документация, растягиваясь на отдельные, плавающие по горячему воздуху листки. Тускло-блистающим дождем сосулек со здания падали лопающиеся стёкла, из дымивших сильно окон по центру вырвалось уже кроваво-красное пламя.
       При попадании танковых снарядов отделившаяся часть толпы закричала "ура," подпрыгивала, задиранием рук показывая достигнутую свою победу. Они радовались расстрелу других живых людей, расстреливаемых без суда за свои убеждения нравственные, политические, за честность по отношению к избравшему их народу, за честность к себе самим, к своим товарищам, расстреливаемым за непредательство.
       О непредательстве Алсуфьев подумал ещё и потому, что кто-то кричал в сторону танков и солдат:
       - В "Божественной комедии" предатели сидят на самом нижнем круге ада, ребята, опомнитесь! Вас Ельцин делает преступниками!
       Люди подходили, как-то скучились, собрались одним желанием и сжимающейся волной пошли на танки. Рядом с тоже идущим Алсуфьевым говорили:
       - А чего бояться? Дальше России не погибнем. Убьют - в русскую землю честными ляжем, а дальше России нам жизни нет.
       "По-зор! По-зор! По-зор! По-зор!" - одним гласом выкрикивали презрение, облепив танки, ревущие двигателями, стуча чем попало по броне. Мужичок, страшного боясь, полез с танковой башни ближе к пушечному стволу.
       Отогнанный солдатами вместе с другими от танков, Алсуфьев огляделся и определил, что уже находится на другом берегу реки, протянутом перед самым расстреливаемым из пушек, пулемётов, автоматов зданием. И отогнанные от танков люди оказались между бронетранспортёрами, стрелявшими из задраных пушек по тем окнам, где пока не горело. Матерщиной и ударами прикладов солдаты погнали людей, ставших противниками в гражданской войне, длившейся вторые сутки, дальше.
       Сумасшествие, устроенное преступившими основной закон государства, не останавливалось.
       Невероятно громко для мирного города лопалось, трещало, звенело, грохотало, ухало внутри расстреливаемого высокого здания, наполненного восставшими и посторонними гражданскими людьми без оружия, и стенами треска, воя, грохота, окружавшими здание и невидимо стоявшими от его фундамента до пылающего верха. По воздуху над людьми, стоящими рядом с Алсуфьевым и в сторонах других, просвистывали случайные осколки железа, куски отрываемого взрывами бетона, мрамора, цвиркали пули. Ветром несло пепел бумаг, выбрасываемых взрывами и ими сжигаемых, показывая народу чёрные остатки человеческих мыслей о направлениях общественной жизни в России. Не подпускаемые близко восставшими, перед уничтожаемым Верховным Советом своей страны солдаты, офицеры, омоновцы не падали ранеными и убитыми выстрелами оттуда, где и для них придумывали недавно законы, и потому становились палачами.
       Горько воняло горящей синтетикой ковров, штор, кресел, стеноотделочных покрытий, налётами перекрываясь запахом неведомым, - горелым мясом, незнакомым по запаху, не мясом сгоревших животных, а дальше требовалось не догадываться, не опрокидываться догадкой ужасной в безумие...
       Почему-то из окна второго этажа вылетела оторванная от человека нога, босая, без носка.
       - Маруся, свежину дают по дешёвке, - трясся, показывая на упавшую ногу, человек с немытыми годами космами над спиной и мутными глазами юродивого, давно счастливо не понимающими действительности.
       Вдоль цепи солдат проходил священник с сумой через плечо, размахивая белым флагом парламентёра. Его отпихивали. Он шёл.
       - Утром бейтаровцы первыми на баррикады налетели на броневиках и священника другого первым расстреляли, вроде Виктором того звали. С крестом священник тот навстречу их пулемётам стреляющим пошёл, убили и колёсами его раздавили. Не убили бы и ентого, смелый он...
       - Правильно, церковники замирять дерущихся должны. Как у них сказано Христом? Не убий, а тут - глаза б не глядели.
       - Ельцин решил, что победил их колючей проволокой и электричеством отключенным, концлагерем сделанным, а они восстали. Лежмя лежали, а восстали. За то Ельцин и расстреливает пушками, и всех хочет убить.
       - Глаза бы мои не видели позора... Русские бьют по русским...
       - Владыка Иоанн, радетель земли русской, из Питера восставших благословил.
       - Что вы? Патриарх свергнет его, патриарх на стороне Ельцина, за убийц.
       - Проститутское он поведение показал, и вашим и нашим, блядское прислужничество. А мог кровь остановить!
       - Хрен бы ему миллиарды на храмы пообещали, теперь - дадут.
       - К Черномырдину ездили, прекрати, мол, убийство. Он до последнего приказал расстрелять, кто в доме, без свидетелей чтобы. И этот этот, курчавый губернатор Немцов кричал Черномырдину: убивай подряд не останавливайся, дорогой товарищ Черномырдин!
       - Анафема на них...
       - Им по херу, они в Бога не верят. Ради дипломатии храмы на Пасху посещают, а свечку держат в правой руке. Которой рукой молится христианин? Правой? Они нехристи, антихристы-жидопродавцы...
       - Сейчас скажу омоновцам, чего говорите, - живо за кусты затащат и из автоматов вас положат.
       - Ты, сучка кучерявая... - зажали в груду. Бить не стали, но и "сучка кучерявая", бледная сильно, пропала, не раскрывая рта.
       Раненого пулей возле маршрутных автобусов, давно опустошённых от пассажиров и поставленных вдоль улицы, положили на металлическую решётку, оторванную от какого-то окна, и четверо с милиционером рядом понесли, ища машину "скорой помощи".
       Русские стреляли по русским, переживая позор за свою страну, постоянно помнил Алсуфьев. Увидев первых выходящих из расстреливаемого, пылающего Верховного Совета пожилых женщин, он окончательно понял, - жить нельзя.
       Пепел прежнего доверия лежал...
       "Но ведь я любил свою страну, и без любви жить? Я любил её разной, я хотел жить только здесь!"
       "В такой стране жить нельзя."
       Алсуфьев не знал, как не стать самим собой.
       До плеча сзади кто-то дотронулся.
      
       Глава 11
       Тихая между железнодорожными станциями Россия показывала посеребряные крепкими заморозками поля, тёмно-бурые леса, подошедшие опавшей листвой, оголённостью веток под самую зиму, и тянущиеся длинные тучи, наверное натаскивающие на себе невыпавшие пока снега, и машины не ездили между сёлами, станциями, и отдельные люди не замечались, хотя из труб печных шли дымы...
       Поезд проехал тянувшиеся весь день азиатские ровные степи, уральские леса, разбросанные по закругленным невысоким горам, поезд ехал теперь по настоящей географией и населением России.
       У Андрея Алсуфьева не получалось спать. Засыпая, начинал слышать выстрелы тяжёлых танковых орудий, видел спину молодого парня, отведенного двумя омоновцами в кусты и сразу застреленного в упор по приказу палачей, отменивших судебное разбирательство, видел убитых, лежащих на простреливаемой площади, девушку, раненую близко от него пулей пониже колена, священника с лицом, рассеченным ударом чем-то тяжёлым, железным...
       - Ты понимаешь, какие бы мерзавцы годами не гадили бы вокруг... Но я любил эту жизнь, если другая жизнь России не даётся. Ты понимаешь, жить больше нельзя, - сразу сказал Алсуфьев, когда возле Верховного Совета кто-то дотронулся до плеча сзади и он, почему-то не удивившись посреди кошмара, увидал глаза своего человека, человека, принимающего искренность и доверие, - Логвинова.
       - Но я верил и этим, и этим людям, и убийства для людей неразрешимы...
       - Пошли. Не время, писатель, не время рассуждать. Ты срочно нужен, пошли, - напирая на "ты," говорил Логвинов почти на ухо, очень тихо и так настойчиво каждым коротким словом...
       Через кусты мародёр тащил телевизор и ксерокс, сгибаясь над украденным. Логвинов, выдерживая спокойствие, провёл мимо, и провёл мимо застреленного омоновцами парня, - к ним присоединился третий человек, и приятель объяснил коротко:
       - Его называй Николаем. Мы вырвались из Верховного Совета.
       - Там раненые? Убитые? - не верил до конца Алсуфьев.
       - Не время, убитых много. Вокруг несколько оцеплений военных и омоновцев, Николая надо сохранить. Мы пойдём не по улицам. Если что случится со мной, ты выведи Николая на свет божий и увези подальше из России. Сегодня начнутся аресты, его ищут. Пошли.
       - Милиция! Милиция! Позовите милицию! - кричала какая-то сволочь из форточки высотного дома, закрывшего собой танки позади.
       Логвинов надвинул на место крышку канализационного люка, спустился вниз последним. Оказалось, до страшных дней он с разведчиками лазил по скрытым от горожан подземным тоннелям, и повёл по темени, подсвечивая иногда зажигалкой, в воде по колено, в темени, воняющей гнилью, мимо труб, рядами устроенных по сторонам.
       Где-то впереди и под землей стреляли. Возвращались, уходили в какое-то ответвление, переползая через узкозть поверх поперечных горячих толстых труб...
       Под землёй на ходу Логвинов рассказывал, - остаток ночи он пробыл в Верховном Совете. Ранним утром без предупреждения стрельбу, атаку первыми начали бейтаровцы, посаженые на бронетранспортёры Грачёва и Ерина. Штурм с самого утра показывало на весь мир американское телевидение, заранее выбрав удобное место для прямой трансляции. Танковые снаряды внутри здания от людей не оставляли ничего. Сколько погибших в Верховном Совете, пока точно не знает никто. Логвинов видел, занявшие первый этаж солдаты в грохоте штурма расстреливали восставших и штабелем складывали в комнате, похожей на туалет. Он видел раненого мальчишку лет тринадцати, видел, куда-то на сорванных дверях уносили казака Виктора Морозова, раненого в ногу.
       А Алсуфьев рассказал ему и человеку, названному Николаем, - на улице видел арестованных защитников Верховного Совета, их вместе с солдатами охранял тоже казак, одетый в форму чёрного цвета, в фуражке с красным околышем.
       Где-то Логвинов влез под самый люк канализационного колодца и приподнял крышку. Стояли автоматчики. Шли дальше. За слоями земли проносился поезд к станции метро.
       Во тьме, в сырости подземельной Алсуфьев помнил: не быть здесь, хотя бы чем-нибудь не помочь погубляемым - не оставить себе пути для света.
       Он помнил, - нет ни чести, ни совести, ни жалости, ни достоинства у всяческой швали, вырвавшейся с помощью доверчивого народа к власти в конце двадцатого века в России и под наблюдением через чужеземную телеслужбу чужеземными инструкторами головами, руками русских предателей устроивших на русской земле ниспровержение человеческого: братолюбия, порядочности, чести.
       ...Через ржавую железную дверку они попали из-под земли в котельную. У Логвинова дома отмывались, одевались в подходящее, быстро поели и той же ночью уехали в Азию, - Алсуфьев и человек, названый пока посторонним именем.
      
       Глава 12
       ...И вот... я дожил до тёплого, холодного первого снега, - увидел Андрей Алсуфьев свой русский спокойный город. - Снова снег, снова не оставляет на ладонях влажности, тёплый, сухой, почему-то именно тёплый в России... Почему он тёплый, и - холодный? Почему так мягко именно в России укрывает и крыши домов, и дороги улиц, и верхушки каждой досточки забора вдоль палисадника, и снегом любят играть дети? Почему дети доверяют себя чистоте, прилетевшей с неба?
       Чистоты не боятся...
       И как не боятся мне жить среди разворовавших, разделивших на свои карманные участки страну, и любое, в веке протянувшееся ужасным, делать не пугающихся? Как жить мимо них?
       А я ведь не боюсь, - в России много хорошего.
       Свой дом стоял на месте.
      

    Конец

    11.11.1995 год. Вятка

       Напоминание.
       Роман "ПРОСТРАНСТВО ВРЕМЕНИ" является вторым в трилогии КНИГА ВРЕМЕНИ.
      
      

    ПРОСТРАНСТВО ВРЕМЕНИ

    Роман

      
      
       ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
       Глава I
      
       Ну, правильно, дно нужно.
       Для упора.
       Когда тебя додавит самопонимание темой "ты никто", быть захочешь. Кем - твоё желание. В сторону иную - пустота. Тяжесть отсутствия тебя в деле.
       Ночью тебе снится перо авторучки, в движении. Крупный чёрный грифель с прорезями для протекания чернил, выгнутая боковина золотого по цвету пера, видом слева. С серебристым блестящим ромбом поверх, по рисунку, на зауженном до точки окончания, оставляющей чернильную тонкую линию, закрученную в буквы.
       И золото, и серебро, и день, и ночь с размыслительностью во сне, и глупость, и ум, - всё жизнь.
       Насколько не интересна, насколько глупа и бестолкова жизнь человека многочисленного... Начиная с себя, в неповторимости единственного...
       Она нужна?
       Предполагаешь, предполагаешь...
       Отрицание сказать трудно?
       Жизнь может быть. Жизнь может быть. Хорошая там, где душа и ум присутствуют.
       Только бы другие близко не подходили. И рот не открывали бы, сидя перед телекамерой или в радиостудии. Когда сидят рядом - можно не давать говорить. А лучше - не подходили бы и во сне.
       Что, так от людей устал?
       От глупых и дураков. Люди не снегопад лирический, и не дождь, превращающийся в нежное настроение, и не тёплый после морозов мартовский ветерок. Отшельники не по собственному капризу появились в стране твоей за сколько веков наперёд...
       Не припоминались бы многие и во сне.
       Перо пишет, что и при умеющих подглядывать объясняется одному тебе. Из пустоты появление смысла узнавать интересно - до придержки дыхания. Каждая написанная буква исчезает сразу за обрывом пера от белоснежного места. Запомнилось? Успел определить, о чём думать надо?
       Тебе некогда врать. Ты не чиновник в частном, в государственном кабинете. Не бандит и не президент разграбляемой страны. Ты человек в пространстве времени, и знаешь, в две тысячи втором году не повторить первой среды любого месяца тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года...
       Твоё, показанное тебе...
       Ты не знаешь, кем. И в мистику, в шарлатанство самоодуривания не прячешься. Пишут во сне перед глазами твоими - и пишут. Мало ли кто буквы русские знает...
       Ты разглядываешь...
       Холст высокий и широкий. Нравится просторностью. Успокаивает, что пространства много. Белое, ровное, чистое поле. Тянет дотрагиваться до него прибросами, настроением, содержанием и пожеланием души. Тишиной своей. Дотрагиваться утром и осенью, днём и летом. Даже во сне думая и чувствуя, - прислаиваешься к холсту, пока не увидишь, в себе, изображение. Что наносить на ровное, безглубинное, пока, пространство времени?
       Двенадцатый век. Вчерашний день двадцать первого века.
       Юность. Свою.
       Отрочество. Сочинённое. Чужое.
       Ой... Чужого для тебя, художника, не получается: происходящее вокруг твоё...
       Да, не пространство само по себе и не время отдельно, жизнь -пространство времени. Кроме как в нём, далее не происходит, для участников. И вот как раз здесь, в полётности, для одних, и в тупиковом стоянии, для других, одни и прорываются на века, в будущее, а других никто не знает...
       Чистый холст придуман для действия, и правильно его, действие неизвестности, съинтуицировать...
       Каким нюхом?
       Тебе не подскажут. Работать надо, если получится работать. Да, зависимо и от электрической лампочки, и от погоды, и от съеденного, да, в зависимости от телефонного жданного звонка, от телефонного звонка ненужного, - ты помнишь, как лётчик удерживает в пространстве на скорости сумашедшей реактивный истребитель? Держи...
       Есть придурки, наслаждающиеся скулиловкой на тему страха от вида чистого холста. Чистого белого листа. Скудные на дела настоящие, лгущие о себе придурки. Лгущие и себе, что они способны на преображение мира вокруг себя, в ближайшей плотности воздушной, ведь когда через творчество созидается - и дышать трудно...
       Лгать себе - отрицать себя. А они не знают...
       Кто бы знал точно, из творцов умных, талантом наполненных по судьбе своей, кто бы знал точно, как надо работать в творчестве...
       И чего только из вчерашнего не застревает восстанавливающейся картинкой... Уродливо длинные и без вертикальных прогибов ноги. Выструганные от поясницы до пяток. Лицо не запоминается после впечатления промазаности природы. Лицо не нужно в стороне от изящности...
       Трудно жить и видеть как есть.
       Ты хочешь видеть как есть. Перед тобой и вокруг. И изображать - точно.
       Ты помнишь, в России жить деятельно и одновременно в стороне от предательства, обмана, хамства, грубости, подлости не получается и - надо, быть надо от пакостного в стороне, когда в человеке брезгливость природна...
       Творчество - единственное пространство времени на территории России, где в отношении и к обществу, и к человеку любимому, и к плохому, - где к человеку любому получается быть честным. Не все умеют, не все способны из художников. Но - можно. А вокруг - и внизу и вверху, и позавчера и завтра, - ложь выгодности. Подлость торгашества. Требование от творца самоунижения и, через это, самоуничтожения. Творчество потому свободно от необходимости лжи, - оно над людьми. Надо всем, когда настоящее. Там оно, в пространстве времени...
       И ты смотришь на чистый холст, убеждаясь: не можешь. Погода не та, спал не на твёрдом. Пакостную харю американского мерзавца увидел в телике. Не прочитал нужное. Не обдумал. Не можешь, тупик, дно.
       Ты начинаешь...
      
       Глава 2
       Доценты, член-корреспонденты, академики, генерал-майоры, генерал-лейтенанты, учёные редких занятий лабораторий наземных, лабораторий в аппаратах, летающих по космической бездонности, художники с почётными званиями, писатели портретные, дирижёры с орденами нашейными, висящими на ленточках, заслуженные артисты страны, народные артисты страны, депутаты, известные и в других странах речами в парламенте, лётчики, испытавшие редкие самолёты, министры вчерашние и кандидаты в министры, чиновники, бывающие в кабинете президента страны, хирурги, любящие фотографироваться с иностранными орденами на пиджаках, будто бы показывающими их всемирную известность, редакторы самых известных газет, атаманы казачьих обществ, напоминающие театральных артистов, одетых и за-гримированых для спектакля...
       Ты помнишь того мальчика? Себя? Любопытного? Прежнего?
       Любопытного... И насколько же обрыгло... когда и поэзию от словесной бурды научился отличать по одному стиху, когда считающими себя поэтами дожался до удивления, - они не знают, стихом принято называть не написанное двумя, тремя четверостишьями, а написанное одной строкой...
       Совесть не сходится. Концами. И причём профессора, губернаторы, генералы сразу ротами...
       Никто за тебя сделать не сможет. Присланиваться к чужой звёздной пыли и пыльце... живи сам, мужчина.
       Помнишь мальчика? Хорошо он себя вёл. Независимо. Не знал генералов-адми-ралов. Не отвечал за дела взрослых людей. Слушался учителей, авторитетных для него. И думал: стану взрослым - узнаю всю-всю страну, поеду во все-все города, любые моря и корабли увижу.
       Переделаю страну. Переделать нужно просто: убрать, запретить плохое и оставить хорошее. Потому что плохое не нравится людям.
       Некоторым нравится. Наоборот, да, некоторым нравится плохое.
       Ты помнишь, тот мальчик не знал, куда девать некоторых...
       Эти, некоторые под золотыми погонами с гербами страны, могли взорвать атомную бомбу над землёй твоей страны и приказать солдатам твоей страны бежать в атаку, учебную, бежать подопытными людьми через самый центр взрыва. Потом читать в секретных документах, сколько твоей страны солдат и офицеров поумирали от облучения радиацией в первую неделю после той атаки, сколько в первый месяц, в первый год, и какими болезнями мучаются живые, пока.
       Эти, некоторые и под звёздами на фуражках, и под мягкими шляпами, умели миллионы людей твоей страны в пять минут превратить в рабов, голодом и стужей заставить десятилетиями трудиться бесплатно, прежде им же пообещав создать прекрасную страну вольного труда и их, рабов для вождей кабинетных, сделать правителями твоей страны.
       Эти, некоторые, и в чине бригадира заводского цеха умеющие издеваться над другими, эти, умеющие не трудиться а воровать, грабить и убивать из-за трёх рублей, тоже из жизни куда-то должны деться, как всякая гниль, иная мерзость и сволочь.
       Куда - тот мальчик не знал...
       Тот мальчик, честный, потому что не жил тогда среди жизни взрослых, возвращаясь в дни человека взрослого становился, из-за честности, не телом тяжелее любых чугунных цепей, кандалов, колодок наплечных, и загонял честность в угол безвыходный, - удивляясь, - честностью угол и становился безвыходный, мученический, и сама жизнь дышалась такою, дыханием приостанавливаемым из-за тяжести ума, - совесть во взрослой жизни мальчика осталась, для взрослой жизни, - а она, светлая, убийственна почти, среди жизни людей...
       Мальчик вырос, вошёл в возраст вокруг пятидесяти, и заштормило: закачал себя ситуацией переоценки всего, начиная с себя, и переоценки такой - откуда или возвращайся в честность, или "был бы пистолет - застрелился бы", или в безразличие через прощание с самим собой, а ты - вся предыдущая история страны, ты не мог стать новонарожденцем, посторонним от народа, ты со звезды на землю не упал, первоначальным, потому что у тебя в веках всех прежних предки были, и на тебе вся та совесть прежних, все те и ошибки, и преступления, о коих знать не узнаешь, если утонули они в веке одиннадцатом предком тем...
       Свидетелей нет, решил он, подло сородича убивая, а передалось воо-оон куда, через века, так же как и цвет волос, и разрез глаз. Знает кто? Не знает?
       Опасно жить и думать, опасно. И сильно-то никуда в сторону не денешься, ты не деревом родился, не камнем, - ты человек...
      
       Глава 3
       Как учит нас Аллах, я постарался не написать ничего лишнего, прочитал ты из письма своего друга, мусульманина.
       Историческое начинается без предварительного объявления, - подумал, отложив лист. - Позже станет понятно, - взял лист письма, держал, положил осторожнее, - происходит редкое, историческое передвижение. Что в письме - назовётся потерей для России азиатские республик бывшего государства. Не на уровне юридическом, а на человеческом, на поле отношений между людьми. Узбек возненавидит русского, украинец киргиза...
       А облака над городом обычные, безразличные к людям. Как и вчера ярко-белые изнутри и дыбятся громадными кучами...
       Отойдя от окна, ты оглянулся на то - в каком русском городе живёшь. До конца двадцатого, космического века пять лет с остатка этого года, а вокруг и вдоль по улицам - деревенские бревенчатые чёрные избы, поставленные при царях, с сараями и поросятами во дворах, с козами, их возле тротуаров пасёт бедно одетая деревенская содержания старуха. Носит с собой скамеечку и клубок шерстяных толстых ниток. Козы жуют лебеду, она вяжет варежки.
       Город областного значения, что-то вроде Лейпцига или Марселя. Но - российский...
       Весь город - архитектурные наслоения страниц политической истории. Пятиэтажные серые сундуки хрущёвок. Сталинского времени псевдодоампир, псевдоклассика древних греков, и типовая, точь-в-точь в других городах, областных, и по Уралу, и по Сибири до океана, здание областного чиновничества, театра, милиции, - бывшего управление лагерей сталинского уморения народа, вокруг этого города погибшего на зимних лесоповалах в тайге буреломной... И ни город, ни деревня по населению: у большинства тут квартира и дом в деревне, или огород прямо в городе, за домом. Одна из настойчивых просьб недотянутых до культуры ложных горожан - чтобы разрешили им утеплять балконы и на них поселять поросят, выкармливать до кабаньего толстого сала за тонкой дверью, отделяющей кухню от балкона. А что к канализации свинью не приучить и квартирные окна соседям открыть невозможно... Пожрать все любят, так что терпите, услышишь грубое и тупое, по настырности чужих для культуры городской.
       Ты живёшь в коммуналке, в комнате деревенского на городской улице сто двадцати двухлетнего дома. На общей кухне соседка каждое лето каждый день в двухведёрной кастрюле варит вонючий комбикорм, свинье, хрюкающей в сарае во дворе. И только матерщиной уменьшительно-ласкательной разговаривает с любимым трёхлетним внуком. Обычная на ней одежда - застиранный чёрный халат уборщицы. Дорогие соседи, тоскуйте по Будапешту, по зелёной патине на памятниках его и куполе здания Парламента...
       Ты вызываешь у соседей злобу обращением к ним на "вы". И - своими гостями, художниками. Или артистами двух городских театров. Или - приезжими иностранцами.
       Воду нужно приносить от колонки на улице, как, по рассказам стариков, и было после войны сорок пятого года. На общей кухне у тебя свой рукомойник, по образцу прошлого века. Когда один иностранец разглядывал его и сказал, не знает, как "включается вода", ты показал, толкнув штырёк кверху. Такую простоту с их никелированной сантехникой им, европейцам заграничным - ну не понять. Давно примитивное забыли...
       Всю осень и всю зиму, с сентября до самого мая по вечерам ты должен находиться дома. Топить дровами печку. Уйдёшь по делу, в гости, на спектакль театра - оконные рамы старые, сами бревенчатые стены старые, и при не протопленной печке, оставленный в стакане чай делается ледяным.
       Ты художник. Тебе нравится твоё жильё в древнем доме. Он и запахом рассказывает о пространстве времени, раздвинутым на век, на сто с лишним разных лет России.
      
       Глава 4
       Звуками напоминая протапливание сосновыми дровами зимней печки, над окнами и над крышей сочно трещали толстыми ветвями прошловековые толстенные тополя. Бабушка, одиноко живущая в комнате на первом этаже деревенского в городе дома, помнила, как поливали саженцы сто семнадцать лет назад, до всех революций, когда её отец до большевиков построил дом, посадил тополя, и весь был для одной семьи дом, её родовой. Тут она вырастала от рождения, тут, как дочь "врага народа", замуж не понадобилась. "Жених мой наметившийся, из местных, расчётливо сказал: из-за тебя, богачка, домовладелица бывшая, и меня в тюрьму отведут", - рассказывала, не соглашаясь с отказом давним и семьдесят шесть лет живя, помня...
       Отпаренная самым началом мая девяносто четвёртого года, земля русского, близкого к северным местам города начинала отзываться самым начальным теплом, - получалось открывать окна, пока соседи в сарай не завезли нового поросёнка следующим за хряком, съеденным ими зимой.
       Сергей Владимирович - и живописец, и график, положил на тарелку что осталось на неизвестное количество дней - сухую пшённую кашу, и ел, разглядывая глубокие, в палец шириной кривые канавки морщин на толстой кожуре стволов тополей. Придавлено уставший с самого момента утреннего просыпания размышлениями о стране, тонущей в бардаке, пробовал вообразить раму для картины, полукруглую в поперечном разрезе, оклеенную таким природным материалом, умбристым по цвету, мягким, тёплым для души сразу от восприятия глаз...
       Душа? А что - душа? Тот мальчик, семилетним торопящийся за одну ночь преобразиться во взрослого, узнать все-все города и переменить жизнь, честный мальчик, предполагающий твёрдо, - честным он будет жить всегда...
       Сергей Владимирович оттолкнулся от дня реального, затих и передвинулся в жизнь внутреннюю, жизнь памяти и души. Сны часто срезались с просыпанием, исчезали и для припомнятости. Сегодняшний получилось вернуть, в цвете, запахах, объёме и звуках.
       Пахло там искристым вечерним снегом, дотягивающим с небес надоблачную свежесть. Не морозило, и снег не скрипел. Внимательная, боящая не понравиться малейшей оплошностью, девочка, остановившись под фонарём, ловила на белые пуховые варежки, светящиеся искристостью крестики, звёздочки, треугольнички снежинок. Разглядывала. Протягивала навстречу, прося не сдувать дыханием...
       - Ты кем станешь, когда вырастешь?
       - Трактористом.
       - Почему?
       - Мощно. Нравится, как мощно они рокочут на пашне. Трактора. А трактористы занимаются преобразованием природы, созиданием урожая.
       - Ты не сможешь остаться трактористом надолго. Моя мама, педагог, говорит, что у тебя задатки для другого.
       - Увидим...
       - Я увидела, уже... Трактористы снежинки не разглядывают. Они по снежинкам страшными гусеницами гремят.
       Промах чем-то серым во сне, как волной полупрозрачной по круглому иллюминатору корабля, обрушенного в штормовую качку, - настанет ли продолжение? - тревога во сне, - а возвратится ли судный сон? Я привык видеть не существующее для других, я не испугаюсь...
       Запахло угаром, как от печи, если слишком рано перекрыли трубу, вытягивающую газ отравы... Стул, посреди комнаты. Прошла и на него, на место главное, села она, значительная. И ты не уходи, присутствуй свидетельницей, я правду не скрываю, - указала подруге. А ты стой поодаль, передо мной. Сиди поодаль, пожалела, трудно приподняв веки, любимые там, тогда, в тёмном автобусе, на солнечной улице, в рыбном магазине, пахнущим холодом витрин и поржавевшей плоской камбалой...
       - Да, я подсудимый...
       - Не торопись, - остановила вертикальной ладонью, - я ждала встречи двадцать с лишним лет. Ты моего горя не познал. Почему ты не взял меня в свою жизнь?
       Говорит, а лицо... хотя бы во сне разглядеть лицо, вплыть в красоту... немного повзрослела, за двадцать с лишним, а красивая, а та же остро-твёрдая глазами, упорная знанием, что ненужно и как - хорошо...
       Во сне поцеловаться можно?
       - Поцеловать меня? - перехватила подуманное, глянула на подругу, шевельнула губами отставочно. - Я тогда уехала учиться в дальний город, свою неприкасаемость долго хранила для тебя, и писем не получала, и не видела четыре года, чем занимаешься ты, кем взлетел из детства в юность. Я стала редкой по таланту пианисткой, прозанимавшись за года массу часов, достигшей редкости в исполнении концертов, и - где ты?
       Объясняй или молчи, во сне себя не слышишь, но как точно понимает она? Посматривая после объяснений, извинений и прямо, в глаза, и на подругу, будто подруга что-то придумает и перекрутит назад в пространстве времени всё, как ленту кино. Но как тепло, как нежно и не паскудно, а честно во сне, и из него в день - нет, не надо. Получалось бы внутренним, душевным жить месяцами...
       - Тот мальчик жил никому не нужным!
       - Кроме меня. Я знала, я знала и того мальчика, и его же, ставшим юношей в возрасте жениха. Не определившим, правда, и тогда, чем заниматься станет во времена взрослости!
       Сон - возвращение, и стыдно, и горько, и счастливо запризнавался себе, - когда девочка тростиночная вытянулась в высокую, укрупнилась, рассветно розовела лицом, стыдно и счастливо глядя вместе с ним на твёрдые розовые груди, спрятанные в противоположные его ладони, на дугистые обводы бёдер, возведённых в образец красоты, в горечь недостигаемости совершенства ещё древними скульпторами, угадавшими навсегда вперёд...
       - Да я никто, я ниже козявки, ползающей в траве...
       - Да, да, да. Ты стал редким художником...
       - Я не возгордился...
       - Знаю...
       А дым потянулся, сожжённой честности своей. Совесть удушающе не пахнет...
       Страшно, насколько честные навстречу глаза, и имя сидящей на стуле произнести просто так - в рот уже камней натолкали. Не въехать заново в тот возраст, не соединиться с ней во времени том, и - надо...
       - Ты такого там, тогда хотел? - раздвинув ноги коленями резко в стороны и не вставая со стула, оказалась без юбки. - Ты не мог предложить, слишком стеснялся? - показала себя в тёмно-коричневых трусах с прямыми обрезами над ногами, и любопытно рассматривал тёмно-коричневые, пытаясь дорисовать знанием, как видится и что за ними, и зная невозможность достижения, - подойди, дотронься до меня, я должна была быть во взрослой жизни с тобой и для тебя, охраницельницей твоей. Да, - настойчиво согласилась, трудно для себя, - я по лицу уступаю тебе, - совсем неожидаемо! - я не настолько, как ты, красивая...
       - Я никакой! Я никакой!
       - Замолчи, бывший рожденный для меня. И - не для меня. Никогда не прошу, в городе, в стране любой без спроса в твою жизнь ворвусь. Я одна знала, как закрыть, защитить в мире тебя, и вынуждена укорять, судить, пугать тебя...
       - Ты - та? Ты девчонка, ставшая девушкой, или совесть?
       От вздоха с редких стеблей герани улетели зелёные, крепкие листья. От глаз её - ни вправо, ни влево.
       - Ты имя моё, потерянный, помнишь?
       - Точно произнесу.
       - Я забочусь о тебе все годы, никогда не видя тебя. Я знаю, что заносит тебя - не пожелаешь врагу. Душа я, близкая к тебе, или совесть... Где не живу, чем не занята, вот, подруга знает, душой удерживаю тебя. Как я жалею о тебе, и как радуюсь, что не разочаровалась через обиды... Через глупости и мои, и твои... Иди? Живи?
       - Такой приговор?
       - Ты понял, да.
       - Как жить?
       Тишина...
      
       Глава 5
       Отрез. Пелена замутнения. Вздыхай, переживай невозможность быть постоянно в мире интимном, ирреальным, а собой там, в мире ирреальном, тайном для остальных, и с противоположным, видимым всем не соприкасаться и сознанием, - ты художник, ты определён для понимания редкого...
       Ты встал у окна, ты подумал, ты, ты...
       Почему такая, грубая форма обращения? Где уважающее человека вы встали у окна, вы подумали, вы, вы? И весь город вокруг, и в стороне от города, в сёлах и деревнях за лесами люди грубо, к тыканью прибавляя матерщину, между собой, между подобиями своими общаются?
       Город такой, не культурный. Страна такая. Вежливое обращение человека к человеку давно переведено в признак самоунижения и подхалимства. С девятьсот семнадцатого года культура уничтожалась подозревавшими, что именно в культуре живёт точная сила сопротивления уничтожению человеческого. "Интеллигент паршивый, интеллигент проклятый" давно стало государственным уничтожением ума. Сразу после пароходов, по указанию "гениального" умника Ленина вывезших из страны философов, писателей, умных, думающих людей. А оставлять тело без ума - растения ума не имеют...
       Теперь, перед окончанием двадцатого века, в России вежливых людей и не осталось? Есть они, когда и после многократного повторения ленинского примера иные ботаникой становиться не хотят и сама вежливость - протест против быдлизма...
       Да, такие темы перевлекли Сергея Владимировича, нагревшего электроутюг и гладившего рубашки после стирки и сушки. Отглаживая манжеты, через видимые памятью картины европейских живописцев середины своего века и скульптуры греков древних он пробовал разделить разрушительное и созидательное, проложенное через искусство. И понять не мог, почему греки современные в творчестве выше сородичей древних подняться не способны. Через скульптуру, архитектуру...
       А все эти человеческие тела, палачески изорванные Пикассо на треугольники, разрубленные сущностью его на лоскутики лиц изображаемых людей...
       И дырявые насквозь, уничтожающие идею жизни подобия скульптур...
       Там, в общем коридоре, хлобыстнула не запираемая днями толстая дверь. Постучали. Вошёл, в белом длинном распашистом дорогом банковском плаще, совсем тут неожиданный и мысленно отыскиваемый давно Антон Ильич Оринов. Обрадовано, как достигнувший цели, но и насторожено глянул в глаза, здороваясь, протянул руку, угадывая, пожмут ли, а Сергей Владимирович обнял его, не зная, чем наполнен человек ко дню этому, - верил ему прежде, - обнял и сказал, что ждал все три года. Встречи. Получалось, вместе, и на жизнь зарабатывать с помощью дел культурных, устройства выставок-продаж, и почеловечески дружить, беседовать на темы серьёзнейшие...
       - Я тоже, и говорю без вранья, я тоже рад, что отыскал вас и вы в городе, на месте, а то иные художники уже и в Америке очутились, и чёрт знает куда из России рванули, - оглядел Оринов четыре стены комнаты, поверх обоев закрытых картинами. - Чем живёте? Чем занимались вы, когда мы не виделись?
       - Понимаю так, каждый должен заниматься своим делом. Я писал картины. Работал маслом, акварелью, рисую цветными карандашами. Внизу комната освободилась, старушка умерла. А дом записан на снос, сюда не прописывают, у меня внизу образовалась бесплатная мастерская. Согреть самовар? Попьём чаю?
       - Нет-нет, я... спасибо. Если подходит и вам, прогуляемся по городу и поговорим? На что живёте материально, Сергей Владимирович?
       - Сам не знаю. Назад оглянусь - не помню, на что. Жизнь как на болоте, с кочки на кочку. Успею заработать, а получить... То завод развалится, заплатить за работу купленную не может, а картина у них, то фирма - ворьё очередное, вчера была, сегодня ни одного человека. Как-то хлипко, в городе. Похоже, по всей России так, - надел настоящее кожаное пальто, лёгкое, привезённое кем-то из Германии после войны сорок пятого года. Не порвалось за пятьдесят лет...
       Вышли. Антон Ильич широким размахом достал, прикурил длинную коричневую дорогую сигарету, пачка стоила двадцать пять тысяч рублей, - сразу восемь буханок хлеба, одному на половину месяца хватит.
       На улице, узкой, стояла белая, округлая, новейшей модели "Волга", светящаяся новым лаком: все подгубернаторские чиновники на подобных ездили, казённых.
       - Поедем?
       - Это ваша машина?
       - Моя.
       - Престижная. Психическое настроение меняет?
       - Купил специально белую, как у губернатора. Я здесь, в городе, появляться начал после марта. Сам не вожу, нанял водителя. Хотел сюда на новой иномарке прибыть из Москвы, да в городе их мало, вылезать слишком вперёд не стоит. Знаю я тутошние нравы, у многих зависть на первом месте стоит, первее совести. За город, - сказал водителю. - Лес за домом отдыха, где я жил.
       На заднем сиденье валялась газета "Спид-инфо", приманистая цветной первой страницей: предельно коленками раздвинутые девичьи ноги на весь лист, поднятая юбка, края попочки, и снизу вверх впереди смотрят, судят в завитых париках мужчина и женщина, в креслах с резными спинками. На последней странице - хрипучая страшноватая певица, задирающая ноги, тем и делающая популярность, если голос улетел куда-то...
       А каким вернулся, как стал выглядеть Оринов? Ставший москвичом недавний здешний житель...
       Белый распашистый плащ с крылаткой за плечами, темно-бордовый торжественный костюм, дорогая белая рубашка, широкий поблескиваюший галстук, - Антон Ильич переменился, замосковился и прииностранился от него и пахло иностранно, густо иностранно. Духами? Дезодорантом? И три года назад - типовой по одежде серого тона директор районного завода...
       Обходя не просохшую грязь и коричневые мутные лужи, по песчаной дороге пошли вдвоём в лес. Художник внимал неожидаемой сегодня природе. Окруженные прозрачными облаками свежести, темнели ветвями медово-ствольные прямые сосны. Едва отогретая земля начинала отзываться теплом. Лиственные деревья только-только начинали зеленеть, а общее поле цвета ещё оставалось серо-коричневым, и под ёлками плоско дотаивали серые оладьи ненужного снега, жданного душой и настроениями там, далеко позади, в тоже голом ветками осин октябре.
       - Вы художник, а художники непонятно каким образом чувствуют смысл протекающей жизни, знают происходящее хорошо... Что наш город? - спросил Антон Ильич, прислонив поднятые ладони к стволу сосны. - Я побывал у некоторых директоров - ребята резкие на заводах, себя защищают, заводы свои, наполовину государственные. Три года я работал в Москве, там собственность государственная шла нарасхват, а в провинции, смотрю, жизнь устойчивее и консервативней, неспешность преобладает, настороженность... У вас в деле творческом и синтез, и анализ, читал я из теории искусств... Вы, как художник, какой сегодня жизнь здесь видите?
       - Неспешнее, да, с оглядкой, а не вернутся ли коммунисты к власти, и не начнутся ли лагеря с расстрелами. Собственно и присматривающиеся, и разграбившие прежнюю страну - обе стороны из одной партии, коммунистической, а какая её часть верх возьмёт, грабители или идейные товарищи... Красиво в природе, а мы... Как о людях - так о жестокости. В городе вот что. Время такое подошло, каждый показывает себя открыто. Кто из жадности, кто из тщеславия, но немногие окажутся белыми лебедями, если и хотят - все. Сложное время. Вроде появилась возможность по-настоящему в жизни сделать мощное дело... А соблазна сколько? Присваиваются, через договорённости, взаимные интересы с чиновниками, через взятки...
       - Да, понятно...
       - Присваиваются крупные, самые доходные магазины, гостиницы, бывшие государственные рестораны переделываются под казино, номера с проститутками, частными стали совхозы, пригородные, лесные участки, хитро оформление. Делёж идёт, грабиловка.
       - А вы себе ничего не присвоили за три рубля?
       - Понимаете, в чём дело... Творчество заставляет приподниматься над денежной суетой, в творчестве совсем иные ценности, определяемые не счётом в банке, а сделанным в жизни, и определяемые не счётной машинкой механической или электронной, а категорией бессмертности...
       - Питаться, одеваться всё равно надо?
       - Нет смысла, когда отсутствует жизнь духовная. И дикая, и домашняя скотина тоже питается, пока её не съедят другие...
       - Я понял. У вас были связи с чиновниками областного уровня. Остались?
       - Да, все, и новые появились. Я у них почти не бываю, мне незачем. Появляется нужность - прихожу. Да что они для людей...
       - Понятно. Среди артистов, художников, музыкантов какие настроения?
       - Они все затолканы в нищету. Такие и настроения.
       - Я буду неделю в городе, неделю в Москве. У меня там коммерческие дела. И здесь, в городе, я открыл свои дела. Мы с вами начинали три года назад делать что-то вроде общества культуры, не официальное, и ни опыта, ни денег серьёзных тогда не хватало. Деньгами я подстрахую. Продолжим? То есть снова с нуля начнём? Я - финансовая сторона, вы - распорядительный директор общества, центральный мотор дела. Людей культуры знаете, вас в городе знают, к вам пойдут. Какая вам нужна зарплата? Сколько вы хотите?
       - Сколько нужно для нормальной, просто нормальной жизни. Продукты, немного на быт в смысле одежды, на краски, холсты, рамы для картин - столяру заплатить...
       - Двести пятьдесят тысяч хватит?
       - Да, - удивился сумме, - скорее всего хватит. Я не представляю сколько продуктов на них можно купить. После девяносто первого года здесь тоже пошёл обвал цен, в отличии от Москвы начали останавливаться и разваливаться предприятия, разные другие организации, пришлось узнать звериное рыло капитализма, - безработицу и полуголодную жизнь. Противно, знаете, омерзительно просыпаться по утрам в своей стране и знать: власть в стране делает так, чтобы ты погиб.
       - В городе есть мой частный магазин, я туда позвоню. Поедите с моим водителем, наберёте продукты, какие хотите под запись, в счёт зарплаты. Цены в магазине нормальные. Недели через две будут наличные. Погуляем по поляне? Она сухая... Юридические документы по нашему обществу, или центру, как надо, так и назовём, проработает мой юрист. Подышите и оформите договором на аренду комнату или две, для офиса, в старой, ухоженной части города, в красивом историческом доме. Сами подбирайте людей для работы, сколько потребуется. Я точно не знаю количество человек нужных и чем им заниматься, доверяю вам.
       - Людей собирать начну по потребности. Для начала найду толкового администратора.
       По лесу протянулся крик, и из чаши ответило эхо.
       - В древние времена, Антон Ильич, русские люди эхо почему-то называли раем.
       - Рай, рай... Сколько в городе застрелено поторопившихся, слишком активных?
       - Примерно человек семь, восемь... Все они были бандитами, делили город на участки, кто, где режим свой установит, рэкетом займётся. Не нравятся мне иностранные слова, привлекательным делают бандитизм за счёт неясности. Грабили они. Киллер, киллер... Убийца, на русском языке.
       - Посмотрим по течению дел, как организовать безопасность...
       - Свою? Нам надо будет уберегаться?
       - Точно, свою. У нас с одного бока во врагах могут обнаружиться бандиты, а со второго чиновники, вытягивающие взятки. Так-так, тут я должен подумать заранее... С той жестокостью, как московские чиновники, с тем цинизмом мой отец меня не наказывал, - остановился Антон Ильич и сквозь многие иглы высокой сосны посмотрел на небо, - они не отцы для России, не отцы. Что станет со всеми нами, со страной? Нас завоёвывают без танков, без солдат. Долларовая интервенция в стране, уничтожение экономической мощности до срытия фундаментов заводов. Что вы, художник, думаете?
       - Нам, Антон Ильич, в августе девяносто первого дали вздохнуть. Поманили надеждой. Помните, перед тем сколько критики прошло по истории предыдущей? И сразу, - свободно прилагайте свои способности создавайте новую Россию... Лживые, пустые слова. Какую Россию? Для кого? Для ворья кремлёвского? Местного? Нас перевели из одного лагеря в следующий, как суровый товарищ Сталин в сорок пятом наших военнопленных переводил из немецких лагерей в сибирские. Нас перевели из страны политических запретов в запреты экономические, прежнее рабство заменили иной формой кабалы. И попутно разворовали, присвоили созданное народом при рабстве политическом. Я могу понимать фактическое, только то, что вижу. И не верю телевизионному, газетному вранью.
       - Попробуем постоять, Сергей Владимирович, за сохранение русской культуры. Не отшатнитесь, когда не сможете понять меня сразу, придётся мне иногда ужом изворачиваться. Стоять придётся нам спина к спине, я вам верю.
       - Спина к спине - честнее не бывает. Спасибо...
      
       Глава 6
       Хорошо не думать о старой французской сказке, где мальчик засыпает голодный, в котелке булькает кипяток, и в нём мачеха помешивает камни. Жестокие французские сказки: то суп из камней, то суп и кипятка и одной луковицы. Бредом казалось при прежней жизни, до девяносто первого года, а стало...
       Хорошо спать. Хорошо растянуться на свежей простыне, высушенной на солнечной улице после стирки, упрятаться в подушку, укрыться одеялом, вдетым в чистый пододеяльник, и незаметно переправиться в отбытие ото дня всякого. И не просыпаться долго. Просыпаешься - нет работы, ходи не ходи, ищи не ищи. Нет денег, надо снова занимать самые дешёвые продукты. Просыпаешься - есть тоска от своей ненужности никому здесь, в своей стране. И начинается зависть к тем, кто жил, кто теперь не живёт. Что за страна такая, мученическая?
       С такой тоской заставлять себя надо подниматься, кипятить воду, в четвёртый раз заливать её в одну и ту же чайную заварку. С такой тоской берёшь сигарету и закуриваешь на пустой желудок, понимая, что так курить вредно, а вреднее - жить. В России конца двадцатого века.
       Хорошо не думать. Хорошо засыпать, вспоминая какой-то вкуснейший английский чай, им угостил Антон Ильич. Чай в полупрозрачных маленьких пакетиках...
       Не вспоминать телевизионное раздутое лицо Ельцина, злые сжатые подковой губы под кабаньими глазками. Опасливые зырканья Бурбулиса, учащего спекулировать любыми товарами, только что купленными в магазине. То ли чмокающего, то ли чавкающего на каждом слове мордатого Гайдара. Шибзоидного росточком усатого Шахрая, изображающего готовность стараться-перестараться, лишь бы не выбросили сверху, из московских политиков, опять в областную неизвестность. Бегающие, показывающие и плута, и лжеца, и предателя клятвы любой глаза Горбачёва. Почему предатели и физически уродливые, почему предательство, воровство, подлость на самом деле обезображивает лица? Разве нормальное выражением сущности лицо у Чубайса?
       Охранитель государства расстрелял бы их без суда. Быстро, и без суда. И не допустил бы уничтожения государства. Но для того нужна честная по отношению к народу история государства предыдущая...
       Нет, лучше не думать о мрази. В России что ни политик с постоянным пропуском в Кремль московский - то мразь.
       Хорошо чувствовать природную приятность постели, благости тепла, уюта редкого, и наслаждаться появляющейся лёгкостью тела, перетеканием к собственной душе...
       Палачи должны быть, для преступников. Палачей ненавидят всегда. А когда палачи объявляются для порядочных, честных, уважения достойных людей, к тому же они ещё и воры, и мародёры, - да какой разумной головой можно их уважать?
       Дня всемирной истории культурного развития они не нужны, так что можно в мусор отослать из памяти... И из размышлений.
       Рыба плывёт. Хорошая рыба, толстая и длинною под метр. Чешуя по округлому боку золотисто-перламутровая, плавники и хвост оранжевые.
       - Рыба-рыба, поймайся в мои руки, я тебя съем.
       - Не ешь меня, заболеешь. Я не варёная и не жареная, не копчёная и не вяленая.
       - Рыба-рыба, ты вкусная. Я давно рыбу не ел, уху сварю.
       - У, какой ты недобрый. Я людям не предлагаю их жарить и варить, и съедать их.
       - Да видишь ли, рыба-рыба, люди несчастные, и траву всякую едят, и животное всякое, и птиц, и вас, рыб, из рек и морей на столы тащат, из озёр и океанов. Голодно мне, принеси морской капусты? Я видел, консервами она в гастрономе продаётся...
       - Я в реке плаваю, тут морская капуста не встречается. Ты спи, тогда голод не почувствуешь...
       - Я итак сплю...
       - Утром я на твой стол поставлю тарелку с ранней черешней.
       - Она невозможна для покупки, слишком дорогая.
       - Цена тебя не касается, наешься.
       - Рыба-рыба, а давай черешню кушать романтично, и с любовью?
       - Это как?
       - Из губ в губы. Берёшь ягоду в губы и в губы отдаёшь.
       - Ну, с твоими помыслами, с твоими прихотями...
       - Они не мои, они всего человечества. Мало кто может жить с любовью к другому...
       - Я то - рыба...
       - А я - человек. Рядом с тобою плыву, но мне ещё и думать надо.
       - Исполняй назначенное тебе, исполняй...
       Думал, и рыба нарядная уплыла куда-то вместе с привлекательностью и желанием голод переменить на сытость, и серое, скучное вокруг, как жизнь человеческая в России для трезвого, для понимающего...
       Жить далее? Не жить?
       Вытошнит узнанным, ненужным выворотит из души и во сне...
       Рыба-рыба, куда ты уплыла в этой мути надводно-подводной? Лучше бы я не отставал от тебя, не смотрел бы, чего там по сторонам...
       Ниоткуда воссоздалась, чуть укрупнённая и чертами лица, статная станом после девичества тонкоствольного, прожитого, хлопотливо, вставлено во взрослую жизнь вздохнула, сопереживая без объяснений, поправила, взбила перемятую подушку, не доставая её из-под головы, как во сне просто делается, - осталась, ладонями остужая и остерегая, берегиней из века языческого...
       - Ты - что по сущности? Человек? Женщина? Ты - прозрачное при желании дотронуться, и ты же видима как та, настоящая, заблудившаяся в пространстве времени.
       - Я мысль. Я совесть. Я забота. Я для сбережения тебя. И вся я - в образе женщины. Девушки той самой, от кого ты во времени назад отвернулся.
       - Всё жизнь упрёки... Я был никем и ничем тогда, я не знал, стоит ли жить...
       - Мы были одинаковы перед будущим, и я не боялась ошибиться, пойдя в будущее с тобой...
       - Но почему что-то меня оттаскивает от женского в тебе?
       - Совесть - женского рода. Целомудрие - так же. И забота, и честь, и нежность. Женского рода, происходящее от женщины. Помимо телесного есть чем жить, и смотри, смотри точнее при поступках, - жить надо и высоким, передурившись в похоти, в дурных желаниях обманчивых. Ты живи, не бойся, оберегу...
       И - бесполезно. Понятно и во сне, просить бесполезно. Останься, тоскливо, больно станет одному, останься, ты можешь быть голосом ниоткуда, ласковым отношением ко мне ниоткуда, и замена тебе не ищется, ты... муж-чи-на, ос-та-но-вись. Зачем повторять ерунду, пошлятину, повторять имеющее какое-то значение для глупых? Постарайся обыкновенно выспаться, настроиться двигать...
       Самого себя успокаивать и во сне? А на самом деле нужна...
       - Я в тебе, - понялась безголосо, беззвучно.
      
       Глава 7
       Опять просыпаться? Опять жить?
       Кто-то не по своему желанию просыпается. С сигналом команды в казарме, в тюрьме. Не в то время, когда привык, и потому либо злым, либо дурным от недосыпания. Кто больным в мучениях, кто инвалидом с напоминанием себе пожизненной ограниченности, кто - бездомным и тащим. У тебя есть руки и ноги, глаза и ничего не болит.
       Кроме души. Кроме понимания душой и совестью, что вытворяют на твоей Родине, и противостоять ты не знаешь как, а жить бездеятельной скотиной тоже не хочешь.
       Где своя тропинка? Надо искать... А пока можно поблагодарить судьбу, что день, похожий тоской на остальные, скученные позади, всё равно начался, и ты, человек, всё равно действуй, свободы от ворья начальствующего и потопной мерзости, свободы от лжи добиваясь, - выпрашивать бесполезно.
       Да, давно не надевал белую чистую рубашку. Надевай. Пришей потерянную на манжете пуговицу, застегни остальное. Надевай брюки, отглаженные. Вычищенные полуботинки. Повязывай галстук. Перевяжи, чтобы рисунок под воротником выявился точнее. И пиджак на плечи, и доволен стань - чисто с утра выбрился...
       Ты человек, живи, уважая себя и людям видом своим показывая, - надо выглядеть достойно, надо удерживаться на линии уважения...
       Ишь ты, белая новая "Волга" Антона Ильича - без него, с водителем, ждёт близко от дома у тротуара. "Здравствуйте" водителю, на сиденье рядом с ним, автомобиль зафорсажил, быстро убирая бег деревьев назад, - "поехали в магазин Антона Ильича, привезём ко мне домой кое-что." "Насчёт вас шеф звонил вчера в магазин, сказал им выдать в счёт зарплаты продуктами и вещами, какие себе взять захотите." "Да, я знаю. Подождёте у магазина?" "С вами зайду, нести помогу," - сказал водитель, показывая, что и он для него - власть.
       Сказка протянулась действием. Большая картонная коробка, в неё блок сигарет, какие прежде только видел на витринах, чай, кофе настоящий, сахар, сыр, консервы рыбные, колбасу, ветчину, печенье, и - пшёнку, чтобы прошедшее, почти прошедшее не забывать, - сало солёное, огурцы маринование, пакеты молока, пару копчёных куриц, не пробованных больше года из-за нищеты, в большой пакет новый костюм, куртку - да не нужно ничего, подумал раздражаясь возможной собственной жадностью, и с шофёром понёс коробки, расписавшись где показали. "Перед тем, как расписаться в любом документе, прочитайте все знаки и буквы, к цифрам особенно будьте внимательны в договорах", - вспомнил инструкцию Антона Ильича. А сам хотел и сейчас, и до утра этого, чтобы люди перестали обманывать, в документах - тем более...
       Поехали. На другом крае города - водитель сказал, подстрахует за охранника, - прошли через торговый зал к бухгалтеру, получили, пересчитали миллион рублей, отвезли и сдали, кому указал Антон Ильич вчера вечером. И до полдня Сергей Владимирович побыл в кабинетах нескольких директоров, не забыв остановить "Волгу" возле самого нужного магазина, посмотреть, насколько резко изменились цены на художественные краски, теперь намеченные к покупке. Требовались израсходование в мастерской до выжимки плоскогубцами английская коричневая, тоиндиго розовая, умбра, суровый ультрамарин, пылающая киноварь, жёлтая средняя, тёплого тона и настроения, пинен тоже и лак пихтовый... Приятно краски пахли и из-под витринного стекла, работой, творчеством...
       Зная, при договорённости надо быть точным, в два часа без трёх минут вошёл в трёхкомнатный номер гостиницы, - услышанное "к Оринову" дежурная на этаже приняла почитательно, как "к господину министру", уважение и приподнятием из-за конторки изобразив. Наверное, много шальных денег заимела от жительства его здесь, подумал Столбов. - А я почему злюсь? Смотри на жизнь не через свои "я хочу так", пока ты не созидатель, пока ты зритель беспрерывного спектакля всеобщего, натурального, без пьес, написанных заранее...
       На столе освещались солнцем остатки долгого завтрака, в чашечках шоколадилось цветом кофе. Вздрагивающее, тонко.
       Одетый в банковский широкий плащ с крылаткой на спине, в серо-зелёный костюм, с длинной коричневой сигаретой в пальцах Антон Ильич сидел верхом на стуле и показал рукой, - не перебивай говорящую, не обламывай образовавшееся здесь, в самой большой комнате номера с инкрустированной деревянной, не пластмассовой штампованной, мебелью.
       Опрокинувшись лопатками в широкое, толстое боковинами кожаное кресло, говорила, положив розовые пятки на край стола, длинная худощавая девушка, предупредившая набежавшей розоватостью щёк об откровенности ничем не одетого тела. Стараясь произносить слова внушающе, медленно объясняла, что "вода, в трёхлитровой банке, как положено по инструкции, заряженная через телевизор Аланом Чумаком, сделала её кожу гладкой как бельгийский шёлк по семьдесят две тысячи в магазине "Элита", и что "одна моя подруга, с мужем у неё забеременеть не получалось, во время телесеанса Кашпировского голая села вплотную к телеэкрану, раздвинула ноги, высидела всю передачу внушителя отличного здоровья, он же ото всего умеет лечить, и забеременела без всякого мужа."
       Идиотизм, - не произнося, отметил Сергей Владимирович. - Ну и времена, любая дура профессорским тоном идиотизм утверждает. В массы несёт, как говорили на собраниях коммунисты. И губы между медленными словами её приоткрыты, словно она то и дело берёт в рот рекламируемый кривой банан, "заряженный" Чумаком. Лет семнадцать ей, школу не закончила, переросла, зарабатывает проституцией по наводке дежурной по этажу, и пока не дёшево оценена.
       Перепроверил позже, сошлось один к одному.
       Наглаживая переброшенные из-за островатого плеча длинные крашеные волосы, она, изображая изменяемым голосом и лицом себя и своего жениха, взялась рассказывать окончание ранее, до Столбова начатого, - "жених сам-то из деревни, туповатый, пускай и в сельхозинституте на четвёрки учится. В жизни всамделишной не понимает, рассуждает, как с печки позавчера слез и толком не огляделся. Сын он председателя колхоза, богатый, две машины у отца, "Волга" и "Нива", замуж за него деревенские студентки хотят. У него на первом курсе две девушки были, и давали ему, замуж рассчитывали после выйти, три на втором курсе, и он мне говорит это не считается, ошибался с чувствами, а я ему говорю пока по количеству с мужчинами в постели не догоню, за тебя не выйду. Злится он, ругается, а я ему говорю жертвую ради тебя, страдаю ради тебя. Я ради тебя опыта должна набраться, ну этого, сексуального, я для тебя лучше делаю, в постели жена должна быть самой ых какой, всю замужнюю жизнь на себе тащить, собой в постели сторожить, чтоб к другим на сторону не потянуло. Заранее семью укрепляю, а дурак он и не современный, не понимает, насколько трудно мне опыта набираться, практику проходить ради него. На рынке купил рисунки, семьдесят поз разных половых, давай учить, говорит, а я говорю раз тебе не нравится, что мне нормально голой дома ходить, ты сначала..."
       - А, ладно, оденься, нам по делам ехать нужно, - засмеялся Оринов, запахивая плащ.
       - Мне вечером приходить во сколько?
       - Сейчас не знаю. Позвони, вечером. Вы её, - кивнул на закрывшуюся в спальню дверь, - натурщицей к себе взяли бы? Мне ей заранее заплатить?
       - Подождите, Антон Ильич. Натурщицы для живописцев появляются не по присутствию свободных денег, там через дважды два не объяснить... Из никаких отношений что вылепишь?
       - Я понял, Сергей Владимирович, у вас по восприятию иной уровень. С суммой, должны были забрать, порядок? Хорошо. Вы, Сергей Владимирович, не обращайте внимания на это, что мы вынуждены заниматься техническими деталями сами, помощники появятся. Надёжные нужны, на подбор людей в штатное количество смотрите внимательно, я вам тоже помогу. Вы должны быстро освободить себя для остального, главного, вам надо стать идеологом, мотором нашего задуманного дела. Где сегодня ум, честь и совесть нашей эпохи? Помните, плакат такой на всех крышах заводских торчал, на домах жилых? Разворовывание государственной собственности ещё при первых кооперативах, при Горбачёве начиналось партийными чиновниками верхнего слоя, знали бы вы, какими суммами бюджетные деньги растаскивали... Куда переместился партийный местный бывший вождь, гроза парторгов и секретарей райкомов? Она номер сама запрёт и ключ отдаст, пойдёмте, здесь все они каждая своё дело делает. Пойдёмте к лифту, погуляем по городу.
       - Он устроил для себя фирму. Деньги со многих предприятий в виде оплаты услуг переходят к нему, и товары, бартером. Кровосос. Ничего не производит и имеет - много, много. На днях один мой знакомый сел в его машину- ум и честь, совесть эпохи и говорит: вот, купил новую иномарку. Работал бы в прежнем партийном кабинете - написали бы на меня жалобы, в партконтроль, в прокуратуру позвали бы спрашивать, откуда деньги взял. А так - замечательное время, с лишними вопросами не лезут.
       - Ворует?
       - Ворует так, что сами ему несут. Он торгует своими связями. Не принесут ему - через своих в системе чиновников любому и предприятию государственному, и частнику работать не даст. Для сына начал особняк строить, а сын, говорят, после учёбы в Москве не сюда думает возвращаться, а перескочить в Германию или Америку. Вождь этот свой для вас? Вы тоже на заводе парторгом работали...
       - Был, парторгом был, потому он и будет говорить со мной. Но к нему поедем вместе, может, за три года он подзабыл меня? Это я помню: пришёл к нему в кабинет в джинсах, и он так на меня орал из-за джинс, так орал - дела не выслушал и выгнал из кабинета, потребовал в джинсах не приходить и подстричься коротко, проклятый диктатор. Деньги у него большие, слышал я и от других. Его и надо подстричь, вернуть украденное народу и потратить на поддержку культуры. Передать вашим обокраденным художникам.
      
       Глава 8
       Серебристо-серое солнце в майском небе не грело, и небо над северным русским городом - светло серое, скучноватое оловянной одинаковостью цвета, без облаков и туч дождевых, не меняло настроения. Светло-серое с утра и на весь день, без дождя переменчивого...
       Начинала замечаться первая зелень травы, обещающая близкое то, и от сыроватой земли тянуло влажноватым теплом. Художник понимал настроение природное и тоже немного грустил, а Антон Ильич радовался, с ним идя по тротуару с ямами, кое-где почему-то исчезшим асфальтом. Коричневели лужи и подсыхающая городская грязь.
       Отлично получилось, Сергей Владимирович, - торопливо, бодро обдумывал вслух Антон Ильич, - сейчас связи - важнее остального, вы уже заработали свою первую зарплату. Вы меня состыковали с бывшим партийным вождём, я убедил его и с ним подписал договор. Мои люди, один из них бывший офицер, получат товар и переведут в наличные деньги, а через банк в Москве переведём в валюту, прокрутим на одной из операций банковских и сумму существенно умножим. Мы сегодня сумели заработать большие деньги, благодаря вашим прежним связям. Вы и не подозреваете, мы миллионы заработали, достаточно, чтобы и фирму свою открыть. Я думаю, может свой банк устроить? Продумать вероятные последствия нужно. Время не надёжное, везде воровстство, инфляция, законы меняются каждую неделю по предпринимательству, честный ноги быстро переломает в таком жульническом государстве... Сергей Владимирович, давайте с вами проще, на "ты", а?
       - Ради бога, но при других я буду только по имени-отчеству, чтобы они чувствовали дистанцию. Мне чужое хамство противно, а в нашем городе с бытовой культурой - культура заменена страхом перед начальством, страхом зависимости. Когда от тебя не зависит зарплата кого-то, на оскорбление натыкаешься сразу. Это я хорошо узнал, были у меня совместные работы по разовым договорам с другими художниками.
       - Наступило такое время, Сергей, жизнь таким разворотом подалась - делай, что хочешь. Мы сами теперь начальство, сами организаторы жизни. Свобода, делай как хочешь, законы не работают, ответственности нет. В Москве специально разрушили ответственность перед законом, потому что они сами должны наворовать для себя и с помощью бандюганов разрушить остатки прежнего строя. И политического, и экономического. На втором этапе бандюганов отстреляют, мелкоту пересажают, а награбленное ими перейдёт к тем, кто наверху. Первая задача выполняется, развратить народ по всем направлениям, а особенно безнаказанностью.
       - Я вижу. Даже по признакам вроде бы незначительным. Кто бы при коммунистах у нас в городе торговал штучками-дрючками для секса?
       - А есть секс-товары? Они и сюда добрались, западные капиталисты со своими нравами? - остановился, возмутившись, Антон. - Где? Пойдём, посмотрим?
       - Магазин впереди на этой улице, открыт постоянно и до позднего времени, без выходных.
       Налюбовались: белые, розово-белые, коричневые, чёрные, изогнутые и прямые, тонкие и средние, и толстые, напоминающие протезы заменители мужской способности, плёточки, наручники, кожаные шорты и лифчики, хлысты, возбуждающие таблетки, пара надувных девушек с пальчиками указательными загнутыми, подманивающими...
       Почему-то на Оринова плохо подействовало, - задумался, напрягся лицом, идя дальше. А художнику повстречавшийся знакомый с детьми своими рассказал: - "у меня открылись чакры, космические силы мне сообщили, моя дочка, ей семь лет исполнилось, в прежней жизни бы царицей Екатериной, а сынок был адмиралом Нахимовым. Кем будут взрослыми в жизни сейчас, пока из космоса мне не указали."
       - Он сам себя назначил гуру, - объяснил художник Оринову, - дурдом ходячий, крыша поехала. Начитался дряни, полно её продают везде. У нас плохое общее психическое поле, много уныния в народе, поисков, в какую бы бредятинку засунуться, спрятаться от реальной жизни. Мы находимся среди ненормальности, среди обломков и бывшего государства, и бывших нравов, и бывших людей, а многие из них и в убийц превратились, когда почувствовали, что можно всё, что хочешь... Девушка отказалась зарабатывать проституцией - сутенёр вывез её в лес, зимой привязал к дереву - через полгода труп нашли. Так вот иными понимается свобода...
       - Ох, художники, художники, - вынул Оринов длинную дорогую сигарету, - с вами, с тобой, Сергей, мне любопытно разговаривать! Вы, художники, иначе о жизни судите! Вы и видите насквозь, - от тебя, Сергей, и за фанеру я спрячусь - ты разглядишь. Завтра поеду в Москву, а поговорить с тобой тянет, и там, в дороге, подумаю. Что произошло в обществе? Какою жизнь после Советского Союза будет?
       - Произошло обрушение прежней жизни со всеми прежними достоинствами, нравственными, моральными нормами, со всеми прежними почитаниями и запретами, - попробую говорить по порядку. Обрушение прежней внешней политики, внутренней, и финансовой политики, и смысла деятельности. И тогда, при коммунистах нам местами жизнь в стране не подходила для желаемого её использования, - сейчас она будет страшнее, хуже, для многих тысяч людей бессмысленной. Похоже, нам не повезло местом присутствия, временем для жизни. А выбирать мамы нам не позволили, и выбирать место и времена мы не можем даже отъездом в другую страну. Было плохо - стало хуже, вот моё ощущение. Те, кто пристроились солистами официальной пропаганды, как всегда врут. Причём первыми пристроились как раз коммунистические бывшие пропагандисты, а предатели преданное ох как ненавидят... Хуже и для думающих, для творческих людей: как заниматься созиданием среди распада размерами во весь Советский Союз? Жёстким стать и не обращать внимания ни на что? С жестокостью в душе тонкое не понять, не выразить словом, кистью, резцом...
       - Да, настоящие родники чистые...
       - И о чём мы беседуем, Сергей Ильич? О постороннем, или о главном? Циолковский, когда здесь в избушке рисовал свою первую ракету и хотел лететь в космические просторы, о постороннем думал или о главном? Понимаете, да? Если бы мы могли сейчас послушать, о чём люди в России говорят... Деньги - основная по количеству тема. В любой деревне, в любом городе - деньги, - купить дом, квартиру, дорогой автомобиль, самолёт, и так для некоторых вырваться из нищеты, а для других некоторых обшоколадить личное тщеславие, - я был никто а теперь и без высшего образования распоряжаюсь чужими жизнями, большими деньгами, - так себя почувствовать человеком, через нищету духовную, а мы - мы говорим почти об ирреальном, о противоположном, для многих просто неизвестном. О творчестве, а оно по сути противоположно реальности, жвачно-животной скудности бытия...
       - Мы с тобой люди, люди, Сергей! - настоял Оринов.
       - Люди и могут достигать своими действиями образа жизни, отличающей их от жизни животной, жвачно-жевательной. Людей российских жалко, их: грабили, над ними издевались все последние сто лет, они из мучены паскудством любой власти. Но в человеке от рождения заложено человеческое, ищущее своего развития и применения. Когда не хотят такого, чем они от животных отличаются? Видом? Одеждой? Способностью изобретать протезные заменители для секса? Не для любви, - протезной она невозможна...
       - С тобой думать пригодится, - сказал спутник, тоном сопротивляясь. И понимая, знать надо...
       - Произошёл, Антон Ильич, разлом. Исторический разлом. Сейчас начали издавать книги деятелей Белой гвардии, изгнанных из России Лениным философов, писателей, - в чём-то они были по-своему правы, защищая прежнюю Россию. Может быть, среди всеобщего испуга, уныния и глупой радости мало ещё кто догадывается, - возврата не будет, прежние запреты и правила жизни рухнули. Новые - не объявлены. Выродилась прежняя власть, исторически. А рынок как явление, государство образующее, о нём бурчит совершенно бессовестный Гайдар, внук большевистского писателя, предавший идеалы и деда, и отца-политработника, - бред: рынок не существует, вместо него обычная спекуляция и немыслимое прежде мародёрство, спрятанное под названием приватизация. Грабиловка, организованная высшей на сегодня властью. Что же делать нам? Отойти в сторону, в нищету? Соглашаться с личной погибелью? Государству, которого, собственно, для человека в плане создания нормальной жизни нет, мы не нужны.
       - Сергей, мы можем работать как врачи в заразной больнице. Участвовать в спекуляции, в мародёрстве, а души свои сохранять честными.
       - Гулять по краю бритвочки и не резаться?
       - Примерно так. Сохранять свои души, сохранять правоты силу, и силу нравственности.
       - Нравственность, когда людей ударило по психике, когда они себя согласились отдать на продажу... Мой знакомый, называющий себя драматургом, втемяшивает другим новый способ написания современной пьесы. Гнусное, настаивает он, это самый ходовой и самый требуемый товар. Он предлагает посадить перед телекамерой мужа, любовника жены, и пусть они во всех подробностях на всю страну рассказывают, кто с кем и как изменял.
       - Люди не согласятся, ты что... Утопить такого извращенца мало.
       - А помнишь из недавнего прошлого, мальчишки при горбачёвшине зарабатывали мытьём окон машин? И родители их не остановили... Согласятся за деньги, утверждает он. И в самом деле желающие отыщутся, хотя бы подставные, из неизвестных актёров. Но ведь в результате - развращение психики населения, тот же самый Павлик Морозов в изменённой упаковке...
       - Да, продажа чести дьяволу...
       - Ага, тут кто к чему идёт. Этот самоназваний драматург любит подробненько разговаривать о том, что в гнусности скрыта настоящая красота, он хочет собрать партию сообщников и добиваться в России регистрации браков педиков, и стонет, как отвратительны люди, не понимающие любви мужчины к мужчине. Есть и другой знакомый. Хочет стать помещиком, - не фермером, а помещиком с условием возвращения крепостного права. Смотри, как пел Игорь Тальков... как же у него? Ладно, своими словами, если точно не вспомню... "разверзлись небеса, и с визгом ринулись оттуда новоявленные иуды."
       - За это его и убили?
       - Да, за это. За правду в его стихах и песнях. И мы видим так время, покажет оно подлинную сущность всякого, когда крепежа нет. Много полезло противоположного тому, что в России в века прежние проповедовали писатели, философы. Умение учёбой, трудом добивать успехов для юношей - нет, не надо. Скромность для девушек - у нас уже наоборот, если в семье родители без нужных понятий. Вчера сидел я в пятом ряду театра на "Весёлой вдове", в третьем кресле от прохода. Девушке, лет ей семнадцать, надо пройти мимо меня по ряду к своему месту. Я встать не успел - идёт, что называется другим словом, ломится. Вынуждено приподняв локти рук и короткую майку, проходя передом мимо меня, девушка показала широковатый, скатами уходящий в джинсы голый живот, серовато-коричневый, и срезы пояса джинсовых штанов так прогнуты были модельером - начальные редкие закрученные волоски тёщиной дорожки напомнили, что в них, в джинсах, что так предельно выперто, обтянуто для показа саморекламного, продажного не в виде проституции, а в виде невесты. А та, что у тебя в гостинице беседовала голой?
       - Та хвалилась, нравится ей самой красота своя и скрывать фигуру не хочет. Она эмоционально пьянеет, если смотрят. В голове, говорит, пузырьки появляются, как в раскупоренном шампанском.
       - Не умом жить, так голой попой. А как говорят в народе, в голове не хватает - из попы не добавишь. Они, Антон, и придурошные, и педики - мелочь перед тем, что народ до скотского состояния в России быстро доведут. И через уничтожение русских народных устоев, обрядов, привычек, напрямую через развращение человека с изменением мечтаний, идеалов...
       - Жёстко предсказываешь.
       - Но - честно.
       Антон Ильич вечером читал неизвестно как попавшую в гостиничный номер газету со странным названием "Аль-Кодс", названием непонятные и свежестью - всего за апрель девятый номер, и года этого, девяносто четвёртого, - внимание притянувшую. Тема страницы была наверху, - письма. И начало, выделенное шрифтом...
       "Письмо, которое помещено ниже, - реакция на брошюру А.Феоктистова "Русские, казахи и Алтай", изданную монархической организацией "Альфа и Омега", возглавляемой И.Л.Деминым. Брошюра убедительно вскрывает фальсификации казахских историков, "укореняющих" казахов на территориях, где сменилось множество племён и народов. Письмо давно уже ходит по рукам, и первая реакция большинства прочитавших его - откуда такая ненависть к народу, главной психологической чертой которого давно признана "всесветная" отзывчивость? Между тем, письмо тем и ценно, что проявляет природу русофобии, вроде бы беспричинно нагнетаемую в мире в течении этого столетия.
       Две причины названы автором прямо: это соблазняющие "цивилизованных" хищников сырьевые ресурсы и земли, облюбованные для переселения "избранных" из зон, превращающихся в пустыню, /о таком плане у нас, действительно, не догадывались/.Но главная причина не названа, хотя именно она пронизывает от начала до конца всё письмо: это идея равенства всех народов, идея социальной справедливости. Именно этой идеей тысячелетиями держался крестьянский мир, а в двадцатом веке она вышла и на всесветский уровень.
       Достаточно ясно, что лишь приняв эту идею, человечество способно выжить, избежав экологической или технологической катастрофы. Но ясно так же и то, что транснациональные корпорации, организованные в структуры мафиозного типа, скорее согласятся уничтожить жизнь на земле, чем откажутся от возможности грабить и угнетать народы мира.
       Письмо до сих пор публиковалось лишь в малотиражной брошюре И.Л. Демина "Русское дело сегодня" /1993г./ Многие патриотические издания оказались неготовыми к восприятию обнародованного в нём материала. Поэтому, кстати, и не сумели предусмотреть появления "третьей силы" у "Белого дома" в сентябре-октябре, снайперов, палившим и по журналистам, и по омоновцам, по "своим" и "чужим", провоцируя возможно более масштабное кровавое побоище. "Бейтаровцев" там многие видели. Но были там и какие-то иные, ещё более конспиративные силы, в том числе, как отмечалось в прессе, прибывшие из-за кордона и туда же немедленно вернувшиеся.
       Сам изложенный в письме план, год назад казавшийся невероятным нашим депутатам, последовательно реализуется на наших глазах. Даже отнюдь не прорусская "Независимая газета" /25.02.94./ констатирует этот факт. Указав, что в Вашингтоне фокус внимания перемещается на Киев и Алма-Ату, газета напоминает о содержании "переговоров Леонида Кравчука в Литве, его встрече с Нурсултаном Назарбаевым", а также о "воинственных заявлениях последнего во время недавнего визита в Вашингтон"? Верно отмечается, что "начался активный розыгрыш варианта создания по периметру границ России так называемого "Балтийско-Черноморского сообщества". Газета ошибается, полагая, что впервые эта идея была выдвинута Згибневым Бжезинским в начале 1992 года. Ей не менее сотни лет. Другое дело, что сын З.Бжезинского, десять лет назад призывавший к физическому уничтожению русского народа путём ядерных бомбардировок, ныне советник Кравчука.
       Нетрудно увидеть, как осуществляются и другие изложенные в письме "задачи". Образование разрушается, высшая школа и наука уничтожаются. И даже идея восстановления монархии теперь открыто проповедуется "демократами". "Московские новости" /Ш за 1994г./ опубликовали сообщение о письме Беллы Денисенко Борису Ельцину с предложением восстановления монархии. "При таком повороте событий, - соглашается газета, - демократы и национал-патриоты обретут наконец почву для единения".
       И, конечно, ценно указание на "гамельских крысоловов", уводящих просыпающееся национальное и социальное сознание всё в новые и новые тупики. Выявление и обезвреживание этих идей - одна из неотложных задач, без решения которой разговоры о "возрожении России" будут по-прежнему сопровождаться всё более необратимым её развалом. Аполлон Кузьмин, профессор."
       Далее после заголовка "Исповедь русофоба: что уготовано России" начиналось письмо, о нём, видимо и говорилось в предисловии профессора Кузьмина.
       "Г. Демин! Мы внимательно прочитали книгу Феоктистова "Русские, казахи и Алтай". И сделали по Феоктистову определённые выводы. Мы признаём, что эта книга - одна из крайне опасных книг, выпущенных до начала событий. То есть выпустили-то вы её на удивление вовремя, что бывает у русских ленивых свиней крайне редко. Только вы не обижайтесь. Просто - вы действительно должны принять это и проникнуться этим. Тогда эта страна избежит лишнего количества жертв, что предопределены вам. И вас останется не 45млн. ед., а 65-70 млн.ед. "
       Спасибо, пожалели. Притом после гадкого оскорбления, - отметил Антон Ильич, пока не задумываясь, кто сумел дойти до прочитанного зверства, наметив уничтожение людей - миллионами. Тут, в России. Включил и люстру верхнюю, и прикроватную лампу, нашёл продолжение.
       "Мы боремся с красно-коричневыми /а все русские - красно-коричневые/ своими специальными методами, хотя и некоторые из нас состоят в ваших официальных организациях /то есть осуществляют связь/.
       Вы обречены. И пока вы не поймёте этой простой истины, пока будете дёргаться, до тех пор вас будут бить больнее, чем полагается. Мы, наша организация, в силу своей замкнутости, не знаем всего комплекса Великих Тайн, но мы догадываемся, так как кое в чём помогаем."
       Кому? - подумал читающий.- И кто установил, до какой степени боли человека бить "полагается"? Что за изверги?
       "Повторим, на 100% мы не знаем, но, судя по всему, то, что мы изложим, является Тайным Знанием и промежуточной целью.
       Так приятно объяснить приговорённым всё, без недомолвок."
       Спасибо, дорогие ребята, - через омерзение поблагодарил Антон Ильич и достал длинную дорогую сигарету из кармана белого плаща.
       "В этой стране есть две вещи - на одну обращают внимание, о другой никто не говорит.
       I. 75-80% неоткрытых запасов нефти и газа сосредоточено в Сибири и на шельфе Северного Ледовитого океана. А на 85% шельф оказался у вас. /Дуракам всегда везёт/.
       Объяснение для особо тупых.
       Для установления чёткого контроля над этими ресурсами, принадлежащими всему цивилизованному человечеству, - с какого дня? - удивился читающий, - будут проведены следующие мероприятия:
       а/ Создана конфедерация свободных народов "Итиль-Урал", отсекающая Урал и Сибирь от Центра и Юга /Коми, Коми-Пермяцкая республика, Удмуртия, Великий Татарстан, Башкортостан и создаваемая по договорённости с Колем Республика Немцев Поволжья, которая и соединит Башкортостан с Казахстаном. Затем она превратится в Великую Поволжскую Германию и длинным своим концом прорежет три области, объединившись с Калмыкией, Дагестаном и Турцией /Азербайджаном/. То есть отсекающая конфедерация будет опираться на две ноги - Великий Татарстан и Поволжскую Германию. /Но это, конечно, в перспективе - 25-30 лет, а может, и раньше/. Роль Казахстана и лично Назарбаева неизмеримо высока. Он должен предотвратить опускание земель этой страны на юг от Полярного круга, контроль /жёсткий/ над производящим быдлом и всемерную интеграцию через Великий Туран в мировой интеграционный процесс.
       Забудьте об Алтае. Он, как и Крым, больше вам никогда не достанется. Не обрекайте женщин и детей на нищету и смерть. Они, конечно, умрут, но когда будет нужно. И Назарбаев сделает всё, так как гарантии ему даны. Именно потому, что своей книгой вы можете дать толчок структурированию славянского быдла в Казахстане - именно поэтому вы так опасны. Но вы одновременно жалки. Так как: I/ всё у Назарбаева под контролем; 2/.есть крысоловы, которые уведут русское быдло куда надо; 3/ русское быдло всё равно уже спилось и деградировало и на структурирование не способно. Главное удержать 2, максимум 2,5-3 года. А там у вас здесь мы организуем вам столько проблем, что вы навсегда забудете про свои 8 областей в Казахстане, 3 области в Белоруссии, 5 областей в Украине и плюс Крым. Затем всё очень просто. Суверенные Саха, Чукотка и так далее сами просят защитить их от кровавых русских колонизаторов.
       Есть ещё одна вещь, которую просто приятно сообщить вам: идёт интенсивное потепление климата /Сомали, Эфиопия, Мексика, Юж.Европа и т.д./ Пустыня продвигается на север со скоростью 10 км. в год, опустынивание - 25 км. в год. Уже сейчас древние центры мира /Рим, Афины и, главное, Иерусалим/ попадают в зону только искусственного орошения, то есть через 20 лет надо будет думать о переселении громадных масс цивилизованных народов. Куда?
       На Кубани и в Ростовской области будет через 20-25 лет изумительный субтропический климат.
       А если вспомнить историю, то нужно признать, что эти земли - исконные земли Хазарии, то есть Израиля. Вы, русское быдло, временные гости на этих землях.
       Да, здесь - пока - вы сильны. Но уже сейчас на этих землях живёт 1,5 млн. армян - великой нации, которая имеет тоже права на эти земли. Мы структурируем их, вооружим и бросим на пьяных бандитов-казаков. Они пьяны постоянно, любят власть и готовы резать друг друга на этой почве. Их мало!
       Если суметь заменить у них элиту с красно-коричневой на нашу, то всё будет нормально. А крысоловы гамельские уже готовятся.
       Казачья шваль крайне опасна, так как это /почти/ единственная структурированная организация быдла.
       Ещё есть православный клир. Но он ленив, глуп и алчен. Мы его купим. А если нет, то уничтожим.
       Больше структур в русском быдле нет. Предприниматели уже все под контролем. Армия руководится дебилом Грачёвым. Что у вас ещё??? Всё. Вам конец!
       Мы на первом этапе создадим Армянскую республику на Кубани и заставим выгнать из горских республик всё русское быдло куда-нибудь посевернее, желательно в вонючие деревни /так как среди них много инженеров и рабочих/.
       На втором этапе мы создадим Великую Хазарию. Тогда заберём очищенные равнинные территории у горских дебилов. Горцы при нас будут жить там, где им полагается жить - в горах. Но это, конечно, дело далёкого будущего /а, может, и не очень/. А чтобы вы не очень дёргались, мы создадим Балто-Черноморскую конфедерацию /с опорой на Литву и Украину плюс Грузия/. Она железным кольцом будет удерживать быдло от опрометчивых шагов /400 км. от границы до Москвы / Шушкевича придётся скинуть, так как он не хочет союза с Украиной.
       Крым уже ушёл навсегда. Командору Мальтийского ордена приказано поднимать этот вопрос как пропагандистский, а не как реальный, так как разрешено пошуметь."
       Это Ельцину, - понял читающий.
       "Один Руцкой что-то вякает, но мы ему уже организовали окружение, которое будет его контролировать. Немного импульсивный, но эта книга, я думаю, до Руцкого не дойдёт.
       Кстати, порадую вас, уже сейчас, за ваш счёт, свозятся корейцы со всей Средней Азии /часть, правда, на Кубань/ в район Хабаровска и Владивостока, чтобы затем создать суверенную республику корейцев, отрезающую вас от Тихого океана.
       В Усть-Луге постараемся восстановить попранные вами права ингерманландцев. То есть отрежем Балтику.
       А в районе Сочи будет греческая автономия и шапсутская, то есть: I/ отрежем от Чёрного моря, 2/ выход горского союза к морю. Немцы под нашим руководством уже проводят колоссальную работу, за что им будет возвращена Пруссия. Вы вернёте всё: остров Врангеля - США, Курилы - Японии, Бурятию - Монголии, Даурию - Китаю, Сев.Кавказ /горы/ - Турции /Союз Горских народов/ и будет там Хазария. Часть украденных земель /Белгород, Воронеж, Курск/ вернёте Украине, Кенигсберг - Германии, Выборг - Финляндии.
       Вы всегда плохо управлялись из-за своих больших пространств. Теперь этому придёт конец. Вы будете иметь маленькую северную территорию с компактным населением.
       Мы дадим вам патриотизм балалайки и пьяных слёз. Мы обязательно дадим вам монархию. Это очень важно. Кстати, нам очень нравится Николай второй. Мы его сделаем, заставим сделать святым. Если бы не он, то всё было бы очень, очень плохо. В перспективе только монархизм для этой страны. И побольше блеска, флагов, красивых названий. Монархизм хорош тем, что всю энергию направляет в свисток, отвлекает от тайной активной работы по структурированию населения и предотвращает неконтролируемый сценарий событий из-за подчинённости всех процессов центру - Царю-батюшке. То есть, кто стоит за ним, тот и управляет.
       Поэтому мы и добились введения поста Президента. Я имею ввиду "мы" - это цивилизованные люди вне зависимости от национальности.
       Главное, дурачки, - Деньги, Элита, массовость, Информация.
       Деньги наши. У вас их нет и не будет, не дадим.
       Элита - да, она у вас есть. Но, как всякая элита, она грызётся между собой и ваша элита не связана с народом. Она боится этого быдла. /Кстати, правильно делает/. То есть, может руководить теоретически, гласно, без системы Тайных Знаний, без многоуровневой структурированности. Надо признать, элита у вас - не все идиоты, но все - наивные. Они готовы перерезать друг друга по идейным соображениям. Это ценно.
       Массовость. Молодёжи у вас не будет. Тальковых больше не будет, а на остальных они не клюнут. Они - наши. С пассионарными людьми вы работать не умеете, да их и очень мало. Например, родители, у которых украли ребёнка. Или идейный патриот - таких 0,05/, то есть достаточно 5-6 Жириновских, чтобы оттянуть половину пассионариса.
       Здесь хорошо идут шайки с развитыми внешними формами - монархисты, фашисты.
       Вы, тупой сброд, не понимаете, что самые страшные фашисты и монархисты - это те, которые никогда, нигде вслух об этом не заикнутся, те, кто организовывает всё /якобы/ по самым демократическим нормам. Но здесь надо иметь традиции, структурное мышление, глубокий опыт и постоянную, всепоглощающую ненависть. Только тогда уходят от внешний форм оппозиции и переходят к эффективным высшим, многообразным формам оппозиции, то есть практического воплощения ненависти и мести. Мы говорим это открыто, так как вы ещё настолько неразвиты, и развиваться вам уже не дадут.
       Да, вас многие поддерживают. Но все сидят по домам, не зная своей истории и направлений. Мы дадим им свой вариант вашей истории. Очень важно сейчас предотвратить любыми способами нагнетание, обострение межнациональных отношений в областях чисто русских, так как это может резко снизить управляемость быдла. Ведь перед тем, как зарезать свинью, её ведь гладят. А вы, свиньи, фашистский народ, у которого хоть, правда, можно подобрать элиту более-менее.
       Информация. Информация внешняя - у вас нет фондов, аналитиков такого класса, как Дм.Янов и т.д. Кроме Шафаревича, у вас нет вообще мозгов. А этот ублюдок обречён, как и Власов Ю.
       Кстати, мы очень думаем о Солженицыне.
       Информация внутренняя - сейчас облегчена, хотя мы серьёзно занимается вами, одновременно мы, где можно и нужно, тоже работаем. Говорю открыто. Опыт дело наживное.
       Как любят здесь говорить - мы вас опустим. Сейчас будет проведена гуманизация образования, в результате чего предметы, структурирующие мышление правого и левого полушария мозга, будут уменьшены и деструктурированы - а/ язык и литература, б/ физика и математика. О истории - говорить нечего. Пусть учат экологию, монстров ВПК, танцы, приучаются к сфере обслуживания /и чем раньше, тем лучше/.
       Никакой высокой технологии. Через 5 лет мы закроем половину ваших институтов, а в другой половине будем учиться мы. Пустим туда цыган, армян, чечню...
       Я очень разнервничался от вашей книжонки и после обсуждения решил показать вам, что всё равно вы ничего не сделаете. Всё, что будет - всё известно, контролируемо и тайно управляемо. Пока, конечно, не всё.
       Мы ненавидим вас безмерно. Эта ненависть даёт силы улыбаться вам, внедряться к вам в доверие и руководить вами, показывая "заботу" о вас и ваших детях и будущих внуках и правнуках. Ненавижу Россию".
       Антон Ильич посмотрел на жужжащую между светильниками люстры муху и жалея подумал, - плохо знает русский язык не подписавшийся под злыми угрозами. И русских сказок внимательно не читал, о воде живой, о воде мёртвой, о пойди туда - не знаю куда... Фальшивка? Провокация? Да чем бы ни было прочитанное - брезгливостью отзывается, а не страхом.
       Прикурил другую сигарету и начал читал следующее на той же странице, под обшим заголовком "Три письма из Вашингтона". Чтение начало напоминать ему один из перестроечных московских митингов, где разные рвущиеся шут знает куда орали что попало, лишь бы отметиться.
       Но и для себя отмечал кое-что...
       "Они располагаются в порядке их поступления, но все три являют следствием расстрела наёмниками Ельцина российского парламента и провокационными действиями против защитников Конституции РСФСР агентов ЦРУ и террористов из "Бейтара" - штурмового отряда еврейских фашистов-сионистов.
       I. Призыв к единству и координации действий всем народам и отдельным лицам во всём мире, вынужденным мужественно сражаться против сионистско-американского диктата, неоколониализма, насилования экономики, политики и культуры их стран грязным, проклятым Небом сионистско-американским "новым мировым порядком". Поскольку:
       - события последних лет и дней ясно показали неисправимую некомпетентность существующих мировых институтов коллективной безопасности и ведущихся под их эгидой переговоров, хотя изначально эти институты были созданы для сохранения и поддержания мира, зашиты прав человека, обеспечения уважения неделимости и нерушимости /полного суверенитета каждой нации и каждого её государства, то есть и в том числе адекватной зашиты наций и отдельных лиц от агрессии международного капитала /действующего в первую очередь оружием высоких технологий, силой вооружённых до зубов наёмных американских жандармских сил, но так же и путём долларовой колонизации стран и народов, долгового рабства и через империалистические средства массовой информации/;
       - Соединённые Штаты благодаря своему железному кулаку, высокомерию, жадности и абсолютному отсутствию подлинной культуры и понимания истинных человеческих ценностей неизбежно коррумпируют и разрушают любое предприятие и даже общество, на которые они положили свой грязный взгляд;
       - архилицемерные сионо-американские софизмы, касающиеся "прав человека" и "общечеловеческих ценностей" - любимые в его болтовне словосочетания Горбачёва, отметил читающий, - используют хотя и часто, но исключительно в ходе различных компаний, проводимых в целях подрыва непокорных стран и агрессии против свободолюбивых народов всего мира;
       - распространение сионистко-американской массовой псевдокультуры извращает и губит истинные ценности и культуры разных народов мира;
       - отсутствие у народов подлинного самоуважения вновь и вновь позволяет Императору Клинтону спускать с цепи его банды вооружённых дегенератов-наёмников, гомосексуалистов, терроризирующих и свою собственную страну, и посылать их для разрушения святая святых других государств и обществ;
       - и, несмотря на то, что многие свободолюбивые народы и бесчисленное число уважающих себя людей всего мира сейчас объединяются для того, чтобы противостоять /и сорвать их/ усилиям международного капитала установить повсеместно господство диктаторского мирового сверхправительства, их поодиночке захватывает в свои кольца и заглатывает чудовищный Великий удав, имя которому сионистско-американская плутократия.
       И ещё: каждый свободолюбивый народ и честный человек во всём мире сегодня имеют все основания ненавидеть сионистско-американскую гегемонию в мире, в том числе /но не только они/:
       - Сомали, где американцы стремятся осуществить свой давний и долгосрочный стратегический план оккупировать зону стратегического вакуума на Африканском Роге, создавшегося в результате развала Советского Союза, под прикрытием вкрадчивых и лживых заверений в том, что "лишь бескорыстное стремление обеспечить доставку и раздачу гуманитарной помощи" заставило Вашингтон послать американских дегенератов в эту страну;
       - Никарагуа, где в 1980-х годах /в полном согласии с давней традицией вмешательства во внутренние дела любого своего латиноамериканского "соседа"/ архилицемерный американский мировой жандарм, узурпировавший право защиты повсюду "законности", проводил через свою агентуру долголетнюю террористическую кампанию против народа и экономики Никарагуа;
       - Китайская Народная Республика, которую американские лицемеры пытались свернуть с её пути и разрушить посредством той же самой подлой "защиты прав человека", которой они долго донимали своего давнего суперврага - Советский Союз;
       - Народы Советского Союза и Российской Федерации, чья политическая и экономическая система была бессовестно подорвана и разрушена сионистско-американскими агентами влияния, а население планируется медленно, но верно уничтожать до полного его исчезновения с лица Земли;
       - Ирак, сотни тысяч героических граждан которого были погублены сионистско-американскими палачами в недавней агрессивной войне против этого народа, войны вызывающей, наглой, имевшей единственной целью обеспечить долговременную стратегическую безопасность цитадели Сиона;
       - Куба, которая слишком давно ведёт борьбу с империализмом янки под невыносимым прессом преступной американской экономической блокады, под постоянной угрозой вооружённой интервенции и терроризма со стороны своего континентального соседа, непрекращающихся гнусных покушений на кубинских государственных деятелей, на самый суверенитет Кубинской республики с помощью продажных, руководимых полностью сионистами американских средств массовой информации;
       - Ливия, вся вина которой в том, что сионо-американцы никогда не терпят, чтобы любой свободный народ осуществлял полный контроль над своими национальными ресурсами и распоряжался своей судьбой и охраной жизни тех своих граждан, которые задействованы в авиатранспортных международных операциях;
       - Югославия /включая Сербию, Черногорию и сербскую Боснию/, которая стала традиционной жертвой возрождённого сионо-американцами великодержавного германского империализма. Американцы, кстати, до сих пор не рискуют вводить туда свои наземные войска, потому что в конфликт вовлечены белые народы, умеющие воевать за свою свободу и независимость, а со времён второй мировой войны США рисковали расправляться только со странами, население которых - по их классификации - относится к категории "цветных". Как ни обнаглели сионо-американцы, сделавшие там ставку на мусульман /ФРГ и Франция - на католиков-хорватов/, они дают себе отчёт в том, что сербы с помощью своих исторических союзников /а предают сербов не их русские братья по крови, языку и вере, а продавшиеся Сиону и поэтому временные их правители/ дадут достойный отпор дегенеративным американским интервентам;
       - Судан - государство, чьи руководители проводят независимую внешнюю и прогрессивную внутреннюю политику, с которой не могут "мириться" сионо-американцы;
       - Сирия - которую продажные сионо-американские средства массовой информации уже представляют миру как "новый Ирак", подгатавливая тем самым мировое общественное мнение к следующему варианту операции "Буря в пустыне";
       - Народно-демократическая республика Корея, которую сионо-американские гегемоны мечтают лишить возможности обзавестись собственным стратегическим оружием / тогда как американцы нашли способ потенциально обеспечить незаконный террористический режим Израиля сотнями термоядерных боеголовок, складированных на территории США/;
       - Вьетнам - героическая страна, которой французские и американские колонизаторы и каратели нанесли такой большой урон и разрушения в период кровавой войны за национальное освобождение;
       - Иран, который с полным на то правом восстал и стремится освободиться от сионо-американской псевдокультуры и других мерзостей и тем самым отстаивает свои национальные традиции и интересы;
       - а так же все отдельные граждане нашего земного мира, независимо от их национальности, совесть и честь которых зовут их в бой против сионо-американского диктата, его агрессии, эксплуатации и морального разложения;
       - все мы должны дать себе отчёт, что пришло время создания альтернативной ООН организации коллективной безопасности, имеющей в своём распоряжении достаточные средства - военные /обычные и стратегические/, СМИ и финансы - для коллективного сопротивления и будущего разгрома дьявольской, губительной для человечества американского мирового господства.
       Леонард Д. /Сэнфорд-младший,/ американский диссидент, проживающий в настоящее время в дегенеративном, кошмарном, продажном "свободном мире" императора Клинтона.
       2. Открытое письмо советскому и русскому народам. 31 октября 1993г. Вашингтон, округ Колумбия, США.
       Примите некоторые замечания, которые я сделал с искренней надеждой, что они будут полезны советскому и русскому народу, который оказался под губительным гнётом ельцинского оккупационного режима.
       Ваш корреспондент был шокирован и прямо-таки напуган тем, что мафиозно-копрадорско-квислинговская банда, называющая себя "Выбор России", приняла в качестве своего символа рисунок знаменитой конной статуи Петра Великого, стоящей в Ленинграде - Санкт-Петербурге. Обычно "демократы" пытаются спекулировать на полумифе о том, что этот император России сыграл только положительную роль в историческом развитии вашей великой державы. В годы длительного правления этого "первого работника молодой России" /М.В.Ломоносов/ были проведены очень многие полезные социально-экономические преобразования. Но ведь нельзя забывать ту колоссальную цену, которой оплатил создание нового класса русской буржуазии русский народ: как и всегда и везде в период буржуазных экономических революций привилегированное, наполовину иностранное подавляющее меньшинство паразитирующих эксплуататоров бессовестно обогащалось за счёт - порой загоняя как коня насмерть - подавляющего большинства народа.
       Эта точка зрения /намёком/ высказана и А.С.Пушкиным в его бессмертной поэме "Медный всадник". Но единственная черта, которая роднит Ельцина с "хозяином половины мира" - это его неизлечимый аллоголизм. Пётр первый, надо это помнить, не был абстинентом. Но его главной целью было неустанное продвижение России по пути её национальных: интересов. Да, он был железным человеком, а Борис - всего лишь простой краснобай, безвольный раб своих хозяев и пороков, который распродаёт "свою" страну безнаказанно и подешевле.
       Есть и особо гнусный смысл в том, что "доктора" из сионо-амери-канских спецслужб, которые руководят компрадорским ельцинским режимом, избрали для своей организации этот символ: основной народ России, который составляет главную массу электората режима в центре и на периферии, будет беспощадно бороться за свои права, за свою судьбу. И вот ельцинские фокусники-пропагандисты вновь /как они в прошлом уже подсунули русским людям псевдорусскую власовскую половую тряпку в качестве национального флага/ сейчас очень активно и красноречиво проявляют свою озабоченность русским историческим наследием.
       До самого последнего времени казалось, что средства массовой информации насквозь проституированных политических и культурных "лидеров" из преступной клики Горбачёва-Шеварднадзе-Ельцина безнадёжно обманули, деморализовали и навсегда лишили человеческого достоинства советский этнос и политику его государственных образований. Это и было главной составной частью рассчитанного на длительный период плана ЦРУ по разрушению СССР и уничтожению его народов. /Это звучит с особой иронией, когда начинаешь понимать, что "демократические" софисты и предатели на деле оказываются эпигонами троцкистско-синистского толка, которые выступают якобы от имени нескольких поколений благородных советских людей, вынесших на своих плечах тяжкий труд созидания социализма, спасения мира от фашизма, первыми штурмовавшими небо и впервые в истории человечества выставившими на битву с традиционным империализмом таких честных и порядочных людей как Жуков, Гагарин, Андропов, Лигачёв и Ахромеев. Поскольку нынешние "демократы" в потенции не имеют ни смекалки, ни единства или хотя бы чувства здравого смысла, который был присущ Сталину и лидерам эпохи "застоя", ваш корреспондент осторожно воздерживается от классификации патетических, но скорее патологических словоизлияний Яковлева, Горбачёва, Шеварднадзе, Сахарова, Ельцина, Бурбулиса и Гайдара/.
       Напротив, вашего корреспондента до глубины души потрясла подлинно гражданская, мужественная позиция, занятая тысячами и тысячам советских и русских патриотов во время ельцинского кровавого переворота в сентябре- начале октября прошлого года. Действия этих самых благородных сыновей и дочерей России показали, что надежда на светлое будущее русского этноса не расстреляна. Напротив, в противоположность информации злопыхателей на советской земле нынешнее поколение советских людей воспитало политически зрелое младое племя, за которым - будущее. И нет сомнения, что среди советских людей найдутся политические лидеры, которым народ поверит, которыми будет гордиться и за которыми пойдёт.
       Конечно, достойно сожаления, что-то же поколение советских людей, которое спасло человечество от фашизма, вынуждено снова бороться счастье своих детей, тогда как многие из этих детей оказались настолько бездарными, глупыми или близорукими, что не сумели предотврати захват власти ельцинскими преступниками, бессовестно продают страну в экономическое и духовное рабство международному капиталу. Но всё более активное участие молодёжи в акциях в защиту социальной справедливости и национальных интересов не может не вдохновлять друзей России. Возрождение русской нации является наиболее волнующим событием, за которым с сочувствием наблюдают порядочные политические наблюдатели. Все честные люди в мире желают советскому народу победы и срыва козней сионо-американского империализма." Американский диссидент.
       Имя и фамилию диссидента кто-то закапал кофе, и еле-еле полупрочитывалось, похожее на Лев Дрофман.
      
       Глава 10
       - Я недавно служил офицером в Советской армии, сказал, называв себя, Владимир Стариков. Армии, настоящей, больше нет. Служить, не зная, на какие деньги будешь кормить семью, стало унизительно. Так что начал заниматься одним из направлений предпринимательства Антона Ильича, за полгода работы с ним купил машину, сами видите какую. Завтра я привезу из района, недалеко отсюда, запрошенное Антоном Ильичём и вместе едем в Москву. По дороге один из нас обязан всегда находиться в купе и не вставать с полки нижней, запрошенное будет находиться в рундуке под ней и билет на это место купим.
       - Возьмите в дорогу не слишком заметную, староватую сумку.
       - У меня такая есть. Знали бы вы, кто Антон Ильич! Он гений, финансовый гений!
       Сергей Владимирович знал нужное для себя и посмотрел спокойно на дождь, текущий по переднему стеклу автомобиля. Верить в кого-то слишком всегда означает ослабление себя...
       В день следующий встретились на вокзале. Словами о домашних пирожках, вставленными в обычный преддорожный разговор, Стариков обозначил, что запрошенное - в сумке.
       Поезд на Москву отправился вовремя, что-то ещё удерживалось, из прежних государственных порядков. Из нового обнаружилось - в поездах попутчики напаивали химической отравой, подмешанной в вино, и грабили заснувшего. Забирали деньги, багаж, одежду, выходи полуголым на своей станции... Проводники по радио пре дали каждый час, повторяя, в каком вагоне едет милиция, как вызвать.
       Жителем конвейерным, замученным нищетой личной и уничтожением разной жизни страны его и не его, Столбовым Сергеем Владимиров чувствовалось... скучно бытовым заниматься, чем и сотни паса в поезде; художника Столбова интересовало подлинное и разумное, прошедшее через творчество. Знал, сколько двуногих скотов только самонасыщением и занимаются, всю свою биологическую жизнь, успокоением желудка, - чего-то, что бывает вместо совести и тщеславия.
       Людей ненавидеть он не умел, - понимать их через глупость предварительной восторженности быстро разучился.
       Он открыл взятую с собой книгу Анатолия Михайловича Иванова "Логика кошмара", подаренную автором, и анализирующую русскую историю первой половины века, от семнадцатого года до смерти Сталина. Читал и думал. Взял сигареты, пошёл в тамбур и оставил книгу Володе, лежащему на полке со спрятанной под ней в рундуке сумкой. Многое из книги он знал до выхода её в девяносто третьем году из печати, - автор рассказывал.
       Он думал о человеческом недочеловечении. Вспомнил восемнадцатилетнюю работницу почты, красивую девушку с синяком, под глазом прикрытым пудрой. Кого-то не остановила красота лица, кто-то не знает, красивое для самоуважения людей, не для мордобоя... А подросток, неделю назад вышедший за хлебом в ларёк и пропавший - все столбы в городе разксеренной фотокопией оклеены. Найдут ли живым, если того же возраста находили изуродованными перед убийством? Люди с людьми так обращаться не могут. Только скоты, вырожденцы. А как избавляться от власти, куда вырожденцы набираются тоже? Не имея никакой возможности влиять на власть...
       - Вы знаете, чью читаете книгу? - в купе спросил Володя. - Он, кто написал, гений. Писательский гений. Историю прошлую знает, как мы с вами места в вагоне.
       - Я знаю и текст, и автора. За рукопись этой книги при правлении Брежнева он получил вместо тюремного срока принудительное лечение в психбольнице и затем ссылку в отсталый и тоскливый город. В театре того города тогда на самом главном спектакле местного обкома партии выводил к краю сцены пузатый Киров, призывал товарищей ярче жить и больше трудиться, и пузатый актёр получил за такую пошлую роль звание почётное, заслуженного артиста, а коммунисты обалдевали от гордости, - у них в театре ходит по сцене Мироныч, "любимец партии", в газете своей им нравилось без объяснений, почему "любимец", так Кирова называть. Рукопись этой книги, Володя, - рассказывал Столбов отложившему, но не закрывшему книгу, - мне показала и другое, совсем неожиданное. Родители автора жили в Москве, и осенью восемьдесят второго года я поехал в Москву, жить остановился в квартире его родителей, - он им позвонил, сообщил прежде, что приеду, попросил меня устроить.
       Родители его жили в возрасте престарелом, отец почти ничего не видел. Сидели мы, пили чай. Они дали телефон мастерской Ильи Глазунова, попросили меня позвонить ему, попросить, чтобы всесоюзно известный художник заступился за их сына и вытащил бы его из ссылки. Мне Анатолий Михайлович рассказывал, как много умными советами помогал Глазунову устраивать его шумные выставки в Москве, оттого что верил и в творчество Глазунова, и - как порядочному человеку. Старики-родители называли "Ильюшу" другом сына, припоминали их совместные хорошие дела. Они боялись, что умрут и сына не увидят перед кончиной. Я им пообещал помочь. Крутился по Москве по своим делам и звонил Глазунову, откуда получалось. Не домой, в мастерскую. Дозвонился, Глазунов сам трубку взял. Я ему: - Когда-то друзья просили за Герцена, и Герцена царь отпустил из ссылки. Вы пишите портреты членов политбюро, высших советских чиновников, заграничных президентов, премьер-министров, генсеков компартий. У Иванова родители очень старые, передают вам привет и боятся умереть, не попрощавшись с единственным сыном. Они скромные, сами звонить не могут, по своей скромности. Помогите своему другу и его родителям, попросите, чтобы ссылку прекратили, ведь вы знаете, в нашей стране что угодно будет сделано по звонку сверху.
       Что я услышал от Глазунова о себе? Что я - провокатор из КГБ, что подослан специально и должен прекратить провоцировать, и никакого Иванова выручать он, Глазунов, не станет, а Герцена с друзьями приводить в пример добропорядочности нельзя, пример фактами не подтверждается, и звонок в мастерскую сделан специально врагом великого художника Глазунова...
       Чёрт, думаю, с тобой, великий-то ты может быть, как художник, но как человек...
       Через день выхожу утром из метро в центре Москвы, иду по Охотному ряду, - на здании Совета министров СССР вывешивают рабочие траурные флаги. Ребята, спрашиваю, кто у вас умер, что за министр? Это не у нас, говорят, это у всех. Брежнев. Да вы что, говорю, он же вечный. Правда, что умер? Да не видите, траур приказали оформлять, флаги вешаем с чёрными лентами? Сейчас портрет крепить на фасаде начнём, к Колонному залу переместимся...
       Я ходил по затрауреной Москве и думал, - что-то закончилось навсегда, старые правила прекратятся, и впереди неизвестность. По инерции страна протащится на безыдейности, на блате, на отсутствии у народа идеалов, и туман впереди - туман-туманище. А Иванова после похорон Брежнева отпустили из ссылки без помощи придворного живописца, во времени том он остался, каким там был.
       - Вы видели похороны Брежнева?
       - Подготовку видел. Был запрет на свободу передвижения по городу, весь центр Москвы для народа закрыли. На станциях метро в центре - наверх вывода нет, улицы по много раз перекрыты шеренгами военных, майоры и полковники в оцеплениях стояли, курсанты военных институтов и академий. Проезжали грузовики с кузовами, полными вертикально поставленных красных флагов с чёрными траурными лентами. Рабочие с грузовиков крепили флаги на зданиях, на столбах, чёрными лентами отмечали портреты Брежнева, их много было на улицах по центру Москвы, и тоскливо стало тогда, - что за отношение к нам, к людям страны? Нас нужно унизить, нам запретить свободно проходить по улицам своей столицы, и унижением нашим возвысить одного и после смерти, при жизни занагражденного, уже и не знали, какую новую награду вручить, а прежде выдали существующие все, даже и золотое оружие.
       Траур объявили: закрыли театры, картинные галереи, выставочные залы, отменили все концерты и спектакли музыкальные. Я и уехал из Москвы. Запомнилась тоска понимания, - мы не сможем жить как жили вчера, при власти Брежнева. Мы непонятно во что переходили, и частью оно, неизвестное, страшно опасностью, а частью неизвестностью как раз и манит, затягивает. Не рухнуло государство и не рухнет завтра, но бывшее оторвалось, уходит навсегда...
       Запомнилось и двуличие придворного живописца, борца за правду Е русском искусстве и русской истории, диссидента и цекушного подхалима одновременно. Коснувшись людей того уровня, там я понял, как человек ради эгоизма, из-за страха о своём благополучии и неизменности устроенного удобного вокруг себя оплюёт любого и предаст любого, а потом с телеэкрана говорит о себе как о честном и добродеятельном, да ещё как о пострадавшем при режиме Брежнева за правду. И врать ему выгодно...
      
       Глава 11
       Конечно поезд остановился у столичного перрона, устроенного редко, для России, вровень с полом вагонного тамбура. Улыбаясь удаче, встретили четверо крупных парней, выстроенные коротким коридорчиком, и встретили точно, будто знали Столбова и Старикова по фотографиям. Самый широкотелый сразу взял сумку с доставленным, трое пошли рядом с ним внимательнейшей охраной. Столбов отметил, сейчас могут начать стрелять в упор, прямо среди прибывшей, суетящейся и торопящейся в сторону метро толпы - близко за перроном уместились в две вымытые, элегантные контурами иномарки. Помчались. Заотпадывали налево и направо повороты, площади, улицы, - показалось, громадный город закружился за окнами автомобиля.
       Столица, - обращался Сергей Владимирович душой к душе, - почему для всякого русского человека при власти всякой, и гадкой даже хочется, чтобы ты жила? Чтобы ты не пропала? Если и мне плохо...
       Москва воскресная перед полднем оказалась пустоватой, ветром носило по тротуарам обрывки газет, какой-то мусор, удививший, что и в столице бардак а за него, за вертящиеся на асфальте пустые пивные банки стыдно, здесь ведь люди со всего мира, и что о России подумают... Но народ на улицах отсутствовал и здесь, в центре: наверное, отсыпался.
       Примчались в Китай-город, в узковатый тупичок, к староватому, два-три этажа с вывеской какого-то министерства дому.
       В кабинете ждали, встретили. Заперев дверь на ключ, все вместе пересчитали, распечатывая пачки денег. Сошлось. Ровно двадцать пять миллионов, русскими, ельцинками. Сергей Владимирович отключено почувствовал чувствовал себя спокойным, закончившим короткое, опасное дело. В России уже убивали за бутылку водки, за кошелёк с неизвестностью в нём суммы.
       С длинной дорогой коричневой сигаретой в руке, дымящейся, быстро вошёл Антон Ильич.
       - Привет. С приездом. Сумма в порядке?
       - Пересчитали, сводится до рубля.
       - Обменщика вызвали? - спросил московских.
       - Звоню, он наготове.
       - Давайте его сюда.
       Сдвоено постучали в дверь, видимо знаком договорённым. Отперли. Вошёл и сразу всех моментально осмотрел то ли вьетнамец, то ли китаец, наверное ограбленный раньше, - он сумку, висящую на плече, держал и рукой, и встал в отдалении, видом лица, стойкой показывал что готов отбиваться приёмами каратэ, защищая сумку с долларами. Переговорили, решили условия обмена.
       - Я пойду, пока прогуляюсь, - отстранился художник Столбов.
       - В четыре будь здесь, - попросил Оринов. - Заприте за ним.
       Послать бы всех и всё... одним словом, - в коридоре свалился в тоску Столбов, - навсегда послать одним словом, одним движением! Нет, не волшебник. И - нельзя. На какие шиши заниматься сохранением современной русской культуры?
       Он медленно пошёл по тесноватым улицам в сторону Красной площади, мимо золото-зеркальных входов в рестораны, иномарок, налезших задами на тротуары, каких-то министерств.
       Сидеть бы сейчас на кухне у Евгения Дмитриевича Доги тут, в Москве, сочинившего много запоминающихся, нужных мелодий, пить с ним чёрный кофе, с ним, знающим жизнь на совершенно другом, творческом течении...
       Кто был позади? Бандиты? Не бандиты? Не наследники русского благородного общества, - подхватчики, вынужденные, уничтожений России той, подлинной, оборванной в развитии эволюционном проклятым семнадцатым годом. Вот и портрет Игоря Талькова, почему-то выставлений за стеклом витрины магазина, приложением к размышлениям, как раз. Игорь в белоснежном мундире царской армии, золотые погоны... Как он писал, "и река приняла ордена и кресты, и накрыла волна золотые погоны". В городке своём по одной улице с ним ходил в последний его год, а не встретились... Говорил на всю страну о том, кто за народную власть "воевал со своим же народом", а твои, Игорь, золотые погоны земля могильная и накрыла потому, что пел и кричал: русский народ не заслужил скотской жизни. Так и буду праведников убивать в пространстве времени, убивать всех понимающих ложь, натаскиваемую для погубления нашей страны, России?
       В девяносто третьем году руки у танкистов, расстрелявших людей, собравшихся стихийным восстанием против режима ельцинистов в Верховном Совете, не отсохли. Почему преступники так часто в России побеждают?
       Вспомнят тебя, Игорь Тальков, ещё многие требующие свободы и человеческого достоинства. Ты - для нашей памяти, для выверения честности, а нам хлебать и расхлёбывать...
      
       Глава 12
       По улице мимо громадного магазина с несколькими улицами, с фонтаном внутри он вышел на Красную площадь. Почему-то она серела состоянием ободранности, настроение государственности отсюда исчезло.
       На гранитной бордюрине возле Исторического музея сидела, с рюкзачком модным на спине, курила девушка. Курить, вспомнил художник Столбов, при власти, убедительно сделавшей эту площадь главной в стране и символом гордости советского народа, здесь запрещалось. Он прошёл, сел тоже на бордюрину как раз перед центральным входом в музей, и вся площадь, кочковатой брусчаткой отсвечивающая солнечный бликующий цвет, выгнутой холмистотью расстелилась перед глазами.
       Смотрел, думал.
       Наряженные в красные и жёлтые длиннополые театральные кафтаны вроде бы стрелецкие, таскающие на длинных черенках фанерные, что ли, подобия старорусских секир зазывалы старались уговорами затянуть прохожие в ресторан и на автобусную прогулку по столице, заработать для хозяев, их нанявших, и для себя.
       Толстый, с пузом от самого горла и шириной похожий на бетонный готовый памятник, на широком кресле у стены музея в чёрном, привычном по портретам костюме сидел человек, сильной своей природной по чёрных брюкам навыпуск, военном мундире с поддельными медалями и орденами, с голубой широкой Андреевской лентой через правое плечо, к аксельбантам из-под погон, то и дело снимал военную фуражку и расчёской поправлял волосы изображающий царя Николая второго, добренького, сладенького. Зеркало перед ним держал ужасно суетливый, в штаны поймавший репейник, что ли, изображающий Ленина, - гримом, костюмом, фуражкой. На них показывали руками иностранцы, от троицы сходки необычной смеющиеся, и иностранцы за валюту фотографировались с ряжеными на фоне Красной площади, желая иметь ещё одно подтверждение победы над бывшей страной той, советской, и выдавая на пропитание нарядившимся в чужое достоинство. Позоря страну Россию, историю народа, ряженый в паря сразу, тут же делил и раздавал валюту и вертлявому, и монументальному соучастникам надсмехательства.
       Царь, зарабатывающий подаянием... Торгующий унижением чести истории русской...
       Это откуда? Знакомое желание, знакомое исторически...
       Из истории намерений, "и цари ваши будут прислуживать нам..."
       Какая ты грустная, Красная площадь, - понял Сергей Столбов, - когда нет новых героев, когда нет новых побед, и за кремлёвской стеной в традиционно жёлто-золотистой покраски зданиях сидят не собиратели новых земель, не сплотители сил государственных, а мародёры, продолжающие растаскивать богатства прежнего государства, общенародные богатства. Коммунисты, недостроившие коммунизм, предавшие партию, народ, и с августа девяносто первого года из строителей коммунизма открыто ставшие строителями капитализма, восстановителями рабства в России. Мне многое не подходило для жизни свободной в прежнем государстве, - думал художник, - вы как раз через свою партию и угнетали меня, не допуская свободы для творчества, но я своей страны не предавал, я коммунистом не был и не стану капиталистом, - противно для совести и душе омерзительно. А кто бы сегодня не был при власти - подлое в истории всегда проявится. Об истории вы забыли, предавая себя, товарищи руководители, предавая и народ, и страну, - об истории, - а она будет рассуждать и судить судом своим, когда вы ничем, во времени будущем, на неё повлиять не сможете. Когда вас просто не будет в природе живой. Вечны не вы, а пространство времени, попросту называемое историей...
       Вот здесь на трибуне мавзолея стоял Юрий Алексеевич Гагарин, доставленный в Москву после своего знаменитого первого полёта человека в космическое неизвестное пространство. Смелый был человек. От одного взгляда на необъятность космического пространства мог лишиться разума. Удержался, показав дорогу всем остальным...
       Вот здесь обычно десятилетиями темнела длинная, широкая очередь хотящих побыть в мавзолее, увидеть Ленина в саркофаге. Теперь ни одного человека, и мавзолей заперт. И нет часовых у входа в мавзолей, умевших исполнять красивый ритуал смены караула... Сколько их - символом государства, - фотографировали, снимали на кино иностранцы...
       Была и такая традиция. Перед полётом в Космос приходили на площадь двое, трое неизвестных, записанных в экипаж, а через несколько суток - известность на весь мир, и фамилии их - строкой в развитие цивилизации...
       Уже и исследование космического пространства провалилось в ноль оно не нефть и не газ, не продать за границу так, чтобы кабинетным ворам и мародёрам в иностранных банках на личные секретные, счета большие деньги положили. Им сейчас платят за уничтожение бывшей сильной страны...
       Здесь получился знаменитый военный парад в ноябре сорок первого года, секретный, в тот день. Через несколько лет - торжественный парад Победы со швырянием фашистских знамён побеждённой Германии. И здесь каким-то невероятно-натуральным финтом тайной политики при генсеке Горбачёве приземлил спортивный самолёт немецкий юноша Руст, опозорив всю оборонную систему, армию Советского Союза. Может быть, последней деталью заговора был его прилёт сквозь все ракетные пояса воздушной обороны, или деталью одной из первых заговора и предательства Горбачёва, когда у него, уже президента СССР, из-под носа в Беловежской пуще украли всю страну, и он никого не арестовал, не расстрелял на месте невероятного, до того, преступления.
       Попробовали бы украсть страну у Сталина...
       Или у Хрущёва. Брежнева. Андропова. На выбор. На выбор по фамилиям и без выбора для себя, - расстреляли бы на месте действия и без расследования. Они умели знать до того, а не после. Они, какими бы ни были как люди, со всеми глупостями и ошибками работали на убережение государства.
       Так понимал не молодой художник, сидя на самом начале Красной площади, и немного зная, что происходило в стране и на этом пространстве времени, историческом.
       Он посмотрел на надгробия, в ряд находящиеся сразу за мавзолеем, - одинаковые пьедесталы, почти одинаковые бюсты похороненных... Посмотрел на братскую могилу революционеров, возле стены, отгородившей правителей от площади и народа. Посмотрел на длинный, длинный ряд чёрных плит на самой стене, забравшей в себя урны с прахом и героев немногих, и вышинских с мехлисами, палачами по природе своей и по убеждению, и - кем в жизни были Воровский и Воровская Дора Моисеевна, Ларин с настоящей фамилией Лурье, какой-то Стопани Александр Митрофанович, Куйбышев и Товстуха, Стасова и Рудаков, за неисчеслимые, вроде бы, заслуги похороненные в кремлёвской стене, - узнать можно только в спецсправочнике, а лет десять назад партия требовала верности для продолжения их дела... А выдающимися объявлялись, и не выдались-то ничем, трава и трава...
       Но другое оскорбительно для себя обдумал художник, человек нормальный: здесь, в центре Москвы, находится самое центральное кладбище, а ни на самом деревенском, ни на самом центральном порядочные люди танцы не устраивают и песни не поют, - кто бы ни был похоронен.
       Сказали бы при жизни академику Курчатову, - "мы вас как выдающегося учёного, очень много создавшего для обороны страны, похороним, тут-то, и тут-то будет разеваться рот с заячьей верхней губой и шепелявить под гитару, а звезда весны девяносто третьего года рядом с вашим захоронением с показом по телевидению начнёт вращать голой широкой попой и наружу вываливать груди, а то, поймите, голоса у неё никакого, хрипота, одна наглость и не пением, так надутыми арбузами грудей и развальными окороками зада зрителя удержать должна, деньги-то за неё заплачены тысячные, и не рублями, долларами, долла-рами..."
       Может быть, Игорь Васильевич Курчатов запросился бы на тихое, зарос нее луговой травой, кустами и деревьями деревенское кладбище, подальше от погани.
       Но порядок при жизни его был, строгий и уважительный, на кладбище высшего государственного ранга, бывшим посмертной исторической почестью страны, не пели и не танцевали, а гнусности начались тут при Горбачёве, когда объявились показы нарядов для жён чиновнического ворья, придуманных каким-то Карденом из Франции, и изломано завихляли коленями и бёдрами селёдочные показчицы платьев, лифчиков, трусов, унижая и опоганивая историю страны, отвергая гордость за недавнее прошлое. А концертами продолжилось при Ельцине, - растроповичи, трухаревичи, аллы, гали, коли, нины, - выскочить изображением звезда хотя бы раз здесь, куда в праздники настоящие их не пускали. И почему вши, блохи моментально появляются даже на больном котёнке, не то, что на пространстве страны времени вчерашнего и дня нового? Почему предавший преданное ненавидит с лютостью ожесточённой? Почему не предавший преданное другим, не самим, - жалеет?...
       Суди, народ, рассуждай и суди, - посоветовал художник, человек созидающий. - Эго тебе попы подловато врут, "не суди, и не судим будешь". Суди, народ, чтобы от жизни точной не отпасть, не отстраниться, - желание понять приводит к размышлению, а далее к пониманию. Суди и не пугайся узнавать, где над тобой страною правит вождь созидающий, о тебе настоящий заботчик, а где козёл-провокатор, приводящий государство целиком к погибели.
       И я буду судить. И оставаться с тобой, народ, хотя прежде от тебя тоже не отделялся и не отказывался.
       Он поднялся и медленно пошёл через самую середину площади. Заметил, наблюдавший за ним офицер кремлёвской охраны за цепным ограждением тоже запередвигался в сторону мавзолея, теперь прогулочно, спокойно.
       Такая площадь, такая ладонь страны. Здесь за всеми следят скрытыми камерами наблюдения, прицелами снайперов, глазами офицеров охраны военной, глазами охраны милицейской, подозрениями штатских только по одежде. Одному здесь хочется залезть с виолончелью на мавзолей и попиливать сверху, для саморекламы повесив боевой автомат на шею, другому захватить в заложники автобус с иностранцами-туристами, потребовать миллион долларов и самолёт для улёта из страны проклинаемой, той - перед телекамерой встать на четвереньки на фоне Спасской башни и оглядываться назад, на толкающего в неё не показываемое на народе, тому - вынуть из сумки гранатомёт и выстрелить по окнам ельцинской президентской конторы, а кому-то - облить себя бензином и вспыхнуть, требуя возвращения украденных государством сбережений денежных...
       Все подозреваются в плохом. Такая страна, такая история войны начальников государства с народом, продолженная и при объявивших себя демократами, настоящими друзьями народа. Врущих в очередной раз, уже показавших рыло своё и ограблением людей от имени нового государства, и расстрелом избранного народом Верховного Совета с показом американским, дружеским для них телевидением, на весь мир. И пасмурностью натекающей нищеты для миллионов тружеников, не ворующих. А что в природе существует человеческое достоинство - волк во всём видит своё, волчье.
       Издалека, у отгородки, не пропускающей людей России с своим настоящим героям, художник Столбов постоял против захоронения праха Юрия Гагарина, помянул его светлой благодарностью души своей. И Сергея Павловича Королёва. Из реальности понимая, - той страны, их мощно открывшей человечеству Космос, на самом деле больше нет. Нет гордого, героического. Какая ты грустная, Красная площадь, без настоящих героев... Волчье - и за кирпичной красной кремлёвской стеной, где после царей, отвечавших за Россию перед богом, как они понимали, и вместо государственников, страну удерживающих в силе, теперь сидит по кабинетам шушера, лгущая и мародёрствующая, сверяющая и кремлёвские куранты, и личные действия, решения не с пожеланиями людей страны, - с личной жадностью, жестокостью, подлостью, - и с чьей-то тайной пока, для России гадостью.
      
       Глава 13
       Низкий столик, четыре кожаных больших кресла, цветы в напольных керамические вазах. Стеклянные стены, отгородившие кабинет для индивидуальных встреч в просторном помещении второго этажа посольства, спокойная тишина в доме посреди Москвы суетной. Вежливый охранник, уточнивший, кто пригласил, - перед этим. Вежливая секретарь-референт, сошедшая встретить внизу и проводить сюда. Тишина. Вежливая обстановкой, спокойная тишина. Хотя и в их европейской стран многое обрушилось, после советской запутанности горбачёвской конца восьмидесятых годов.
       Отмахнув от себя стеклянную дверь, широким шагом вошёл высокий, седоголовый советник посольства. Протянул руку.
       - Добрый день, Сергей!
       - Добрый день, Милан! Я правильно к вам обращаюсь? Мне не нравиться говорить господин, у нас в господа лезут воры. Так что простите мне нарушение этикета...
       - Ничего, ничего, мы с вами, я помню, приятно сблизились на памятной мне вечеринке и договорились общаться без церемоний... Вино? Нашу водку? Наше пиво? Кофе? Чай? Минеральную воду? Что заказать для вас?
       - Минеральную воду.
       - Вы не стесняйтесь, вы у меня в гостях, у нас принято угостить для приятной беседы, такая работа дипломата...
       - Я в самом деле не хочу никакого алкоголя, в эти дни приходится много думать.
       Советник распорядился, принесли две маленькие чашечки кофе и минеральную воду, предварительно попросив разрешения войти сюда.
       - Мой статус, Сергей, состоит в том что, если наш посол уезжает из Москвы, я остаюсь за него. И недавно у меня получился смешной для моего статуса случай. Меня пригласили в ваш Совет Федерации на одно мероприятие, когда посол находился в нашей стране. Я в автомобиле посла с флажком государства, как полагается по протоколу, прибыл к парадному подъезду Совета Федерации и попросил водителя приехать за мной часа через полтора. Водитель отбыл в посольство. Мне в Совете Федерации говорят: извините, вы ошиблись, у вас приглашение на завтрашний день. Я не стал звонить в посольство, ждать автомобиль не захотел. Поехал троллейбусом. И вижу - у меня с собой нет денег! Так я и доехал зайцем, спасибо, штраф не потребовали, контролёры мне не встретились.
       - Весело! Сегодня я тоже был среди законодательной высшей власти, в Государственной Думе.
       - Да? Какие ваши впечатления?
       - Психическая больница.
       - Ох! Почему?
       - Там депутаты не могут разговаривать о человеческом, обычном и понятном. Они говорят на диком буквоедском языке о пунктах и подпунктах, поправках и куда-то внесённых предложениях. У них глаза не понимающих, если говоришь о постороннем для их бюрократического варева. Но много в выражениях лиц самодовольства, воспалённого тщеславия. Когда я просто по скромности не подал руку незнакомому со мной Зюганову, чтобы не навязываться - тут же он обидился, глазами. Дурдом. Нормальных человеческих отношений не видно, треск в воздухе от их просчётов, кто с кем и кто за кого, как сейчас голосовать будут. В коридоре возле зала заседаний известный скандалами один из депутатов питерских завалил в кресло Гайдара, засовывает ему в рот женский гигиенический вкладыш, и прокладкой для... их без конца по телику рекламируют, старается поверх залепить ему рот, а тот орёт свиньёй, машет толстыми руками и ногами в бессилии, - знаете, противно. Такие придурки наверху, во власти... Они придумывают хорошую жизнь для народов России, как врут по телику и в газетах. Только в результате ни на царапинку не изменяется самое главное.
       - Что вы считаете самым главным? У нас в стране тоже идут большие изменения общественной жизни, опыт российский нам особенно интересен близкими результатами... Я помню нашу прошлую встречу в мастерской художника, накрасившего многие лесные полянки, вы - человек думающий, и говорить способны как думаете...
       - Врать - время тратить попусту. И потом, мне интересно ваше мнение о происходящем в России тоже, потому что вы на нас смотрите со стороны, принадлежность к стране другой вам помогает видеть объективнее, точнее... Не изменяется самое главное, проблема связи между гражданами государства и самим государством, в реальности представляемым чиновниками от московского Кремля до любого дальнего районного управления. То, что должно быть единым в государстве сильном - граждане и государство, - остаётся на разных концах пространства современной истории, пространства времени. Государство не заинтересовано течением жизни народа. Народ исторически, психологически видит в государстве отца и мать, верховное руководящее начало своё, - ищет, хочет видеть, но найти не может. Из-за действий президента Ельцина, правительства, губернаторов, начальников районов. Кроме паспорта, платежей налогов и милицейского мордобоя человек от государства, а сегодня не имеет уже почти ничего.
       Рухнула бесплатная медицина и санаторный отдых, рушится бесплатное образование и воспитание детей в детских садиках, разваливается финансовое содержание армии и флотов, стало невозможно получить, бесплатно, квартиру. Хотя и в СССР бесплатными квартиры были условно, на пути к ним требовалось отработать за небольшие деньги лет по двадцать, а кому не повезло - я знаю семью, она стоит в очереди на квартиру с шестьдесят первого года и до сих пор. Сейчас и то разрушено Ельциным Гайдаром, его новыми политбюрошниками. И на фоне резкого обнищания миллионов людей идёт мародёрское присвоение бывшей общенародной собственности, в основном теми, кто устроился наверху ещё при коммунистах и находится близко к новой власти. Началось и будет нарастать раздвоение населения на нищих и богатых.
       - Богатые разве не дадут работу бедным? Не обеспечат развитие общества за счёт организации среднего класса и экономических успехов? Не сделают всю вашу Россию сильной и богатой, как заявил однажды Ельцин?
       - История на эту тему в России уже была. До революции семнадцатого года. Итоги известны из истории, так что пропагандируемое из Кремля - рынок всё поставит на своё место, цитирую их, - лживая бредятинка. Частые капиталисты будут из рабочих за копейки выкручивать наибольшую прибыль. Народ заново остался рабом, без экономической доли обеспечения своей жизни - не в виде зарплаты, она - подачка господина, - а в виде принадлежащей части сырья, производственного оборудования. Почему российский газ сегодня становится принадлежащим какому-то Вяхиреву, другу Черномырдина? Чем он отличен, этот кто-то, от других граждан? Он - гений? Нет. Он способен жестоко обкрадывать всех других. И он нужен сегодня потому, что другие страны хотят знать Россию слабой, гибнущей. Чтобы явиться сюда, попозже, когда русские богатые уничтожат очень много русских бедных через скотские условия жизни, через вымирание из-за плохого питания, из-за спаивания, самоубийств, отсутствия медицины и нормального усилья, - тогда явиться сюда и овладеть природными ресурсами, как всегда было в общемировой истории перед войнами. И пока получается: сверху - грабящие червяки, уничтожающие бывшую экономическую систему бывшей страны СССР, и снизу - ошалевший от наглости демократов, коммунистическими тюрьмами отученный от сопротивления народ, не верящий ни во что и никому. Ведь демократы не из-за границы к нам прибыли, они - бывшие коммунисты, и Ельцин многим помнится своими подхалимскими речами, когда он в роли первого секретаря одного из обкомов КПСС выступал перед Брежневым. Произошло предательство такого масштаба, что многие не верят до сего дня.
       - Вы ищете, вы желаете восстановления коммунистического режима?
       - Что его искать? Ельцин - это продолжение коммунистического режима в самой гнилостной его части. Я хочу, чтобы моя страна принадлежала моему народу. Политически, материально, нравственно. Народ, к сожалению, в России всегда оставался рабом любого государства, и царского, и коммунистического. Он умел только подчиняться власти, ненавидя саму власть. Понимая власть петлёй на шее.
       Прося внимания, в стеклянные двери тихо постучали. Принёсший какие-то бумаги дипломат переговорил с советником на родном языке, извинился на русском и вышел.
       - Тут местный народ такой глухонький, - вслух вспомнил художник Столбов.
       - Тут? Как? - дотронулся до подбородка, задумываясь, советник посольства. - Извините, мне не понятно, к чему отнести сказанное вами любопытное определение.
       - У меня пространство жизни - от столетней избы в русской глухомани до столицы, до места, где беседуем.
       - Да, да, понятно.
       - Недавно я ходил по деревушке, заговорил с пожилой женщиной о людях, там находящихся всю жизнь. Без школы, без библиотеки, без больницы и почты.
       - Да, да.
       - Она и сказала в одной фразе всю характеристику, весь итог жизни тамошних людей, жизни тупиковой: - "тут местный народ такой глухонький..." Не имеющий развития, понимаете?
       - Понимаю, - кивнул секретарше, принёсшей после лёгкого стука в дверь свежий кофе, кивнул и Столбову советник посольства.
       - Вот так... Не было устроено условий для развития образования, культуры, науки, производства, и "народ глухонький". Примерно такое ближайшее будущее делается сейчас для всей страны России, отсюда, из Москвы. Может быть по заказу их американских кредиторов, - я не знаю, документов не видел. Я помню, Ельцин перед своим президентством ездил в Америку, как когда-то, учили нас, русские князья ездили за правом княжить в Золотую Орду. И можно посмотреть на общеизвестное: международный валютный фонд со своими деньгами и экономическими рекомендациями по разгрому нашей промышленности, - он ни одну страну богатой не сделал, - американские советники вокруг Ельцина, такой добрый-добрый дяденька Сорос и масса Фондов американских вослед за ним, как хвори вокруг слабого человека, - что они принесли, видно из телевидения: кровь, секс, трупы, злоба, уничтожить любого конкурента, за лишний доллар прибыли убей родного брата, знай, твоя страна самая плохая в мире... Их пятая колонна работает вовсю, может быть с расчётом набрать побольше денег и в случае чего удрать туда, в Америку. При всём плохом, что было в Советском Союзе, сохранялся элемент государственности, - защиты, хотя бы в городах развитие общества, и сохранения территориального. Теперь плохо, а будет ещё хуже, потому что государство управляется предателями и в их лице оно отказалось от заботы о народе. Армия ослабляется, войска министерства внутренних дел усиливаются, а против кого они предназначены воевать? И созданы зачем? Для усмирения народа недовольного, удерживании его в рабском состоянии. Вот и не нужны сейчас никакие Солженицыны для объяснения дел в России, деревенская честная женщина мудро черту подвела: - "тут местный народ такой глухонький..." Черта размером на всю Россию, на пространство времени от начала распада страны, от тысяча девятьсот семнадцатого года, из рабства - в рабство.
       - Вы такое говорите после того, как народы в разных странах мира - имею ввиду тридцатые годы двадцатого века, - с энтузиазмом верили в создание на территории СССР передового и справедливого строя...
       - Знаете, о чём я думаю очень много? Как ошиблись теоретики марксисты? Как ошибся Ленин? Весь этот марксизм-ленинизм... Или они нас обманывали ради собственного исторического величия? Нас учили, что за капитализмом в общество приходит империализм, затем социализм и следом - коммунизм. Что это единственный путь развития любой страны, и где раньше, где позже капитализм обязательно сменится социализмом. У нас за социализмом появился капитализм в дичайшем варианте, на наших глазах коммунистические начальники первыми становились частными владельцами заводов и крупных капиталов, капиталистами. Кому верить, каким теоретикам? Каким практикам построения коммунизма? Социалистическое государство под названием СССР предали не диссиденты, не трудящиеся и крестьяне-пахари, и не творческие люди, - коммунистические начальники, сами, первыми тайно ставшими владельцами крупных капиталов, украденных у партии, и у государства прямиком из казны.
       А остальным, рядовым коммунистам, осталось обомлеть, с горя напиться водки и уйти из партии, где вожди оказались предателями. Куда же теперь выбросить учение теоретиков марксизма-ленинизма? Кто ошибся, - теоретики? Ленин? Маркс и Энгельс? Спутники их? Понимаете, закон Ньютона не переменить никому: как не кидай предмет вверх, он упадёт на землю даже из космического пространства, и никакие заранее договорившиеся стырить воры не украдут по дороге, закон притяжения не нарушат. А тут? Кто ошибся, теоретики? Цитирую ранее написанное на многих площадях: учение Маркса, Энгельса, Ленина всесильно, потому что оно верно. Правда, причины верности нам не объяснялись. Верно, и привет, проходи далее, но для понимающих - пахнет авантюризмом... Видим - нас обманули. Целую страну. И страны, притянутые к СССР. Тогда в которой стороне - точное, безошибочное развитие общества? Только ли через болото удовлетворения скотских потребностей, - вкуснее, извините, пожрать и пожить в комнатах пороскошнее? Тогда начальное перепутывается с конечным, конечные цели с методами достижений, развитие общества исчезает, и где нет оздоровления через развитие - начинается застой, болото, гниение, всеобщее психологическое отравление, "народ у нас глухонький..."
       - Посмотрите иначе, мимо политиков. Кроме марксистов, у нас в цивилизации остаются иные философы, а также писатели, мыслящие самостоятельно, художники, композиторы. Они люди, как знаю я, находятся от политики подальше, и они о жизни человечества размышляют...
       - Художник по своему явлению - сущность надмирная. Он принадлежит одной нации и культуре - изначально, и всем нациям, всем культурам - в пространстве дальнейшем. Ему нельзя примыкать к уверованиям чужим, ни к религии, ни к политике, истина в нём замутится, переменится на тину лжи.
       - Истину есть кому ненавидеть, уважаемый мой гость... Властители политические знают, художники опасны. Самостоятельностью.
       - Не опасны для хотящих жить в стороне ото лжи. Для старающихся найти точный путь развития цивилизации. Сколько человечество не мается отыскиваниями, как жить хорошо и правильно - не знает никто. Ни разум, ни религия абстрактно-управленческая, ни опыт не дают чувства точности действия человека в каждодневной жизни. Интуиция, талант ведут художника и туда, где он сам боится, сможет сделать или делаемое раздавит его? Он созидатель по смыслу деятельности, он всё время, со всеми хочет сделать одно и то же, - чтобы всё стало хорошим, чтобы всем стало хорошо. Талант, созидатель вреда не делает. И часто получается: ты сделал хорошо, а в ответ тебе - плохо. По горькой, нелепой русской примете: - "не хочешь себе зла - не делай другому добра." Но художника нельзя остановить так же, как кровь в человеке. Созидателя остановить - тупик, распад человеческого вокруг и надолго. Тут ещё проблема судьи и постороннего. Созидая, не судить художник не может. А судя, он обязан оставаться посторонним. И в деле участвовать сущностью своей, и оставаться посторонним. Как искусственный спутник в космическом пространстве, - сделан тут, на земле, а живёт объектом посторонним, и судит через набор информации оттуда, с орбиты постороннего, где в ближайшее время какая будет погода. Получается, из ирреального судит о реальном. И художник работает, из ирреального создавая реальное... Красивое и истинное. В отличие от политиков. У созидателя всегда единственное условие для удачной работы, - быть независимым от любой партии, любой власти, и правду тогда можно творить. Работа его слишком тяжкая, и потому разменивать своё время на чепуху - а зачем? Ещё бы для всей моей страны были бы такие условия, точности действий...
       Молчали. Дипломат курил прямую трубку, художник сигарету. Почему-то среди них притихла усталость, такая, как будто они вынуждены были подниматься быстро, быстро на высокую гору, ближе и ближе к вечным, надмирным, редко достигаемым скопищам загадочной вечности...
      

    Конец первой части

       ЧАСТЬ ВТОРАЯ
       Глава 1
       Человек, чувствующий себя на месте своём, шёл по дороге, извитой по низу долины между близкими, крутосклонными холмами. И голубело, и серело низкими клочьями рвущимися резким ветром облаков октябрьское небо, придавливая к самой земле запах снежной студёности, желание уже близкой зимы.
       На верхах холмов по сторонам песчаной подмёрзшей дороги грибочками крыш серели домики деревень, деревянные, в серое выглаженные дождями и ветрами, шуршащими здесь и в марте полосами метелей. Близко за ними пограничили поляны леса: прозрачные верхами веток светлые стволами берёзы, узкие, тёмно-зелёные высокие ели, вечные, роде, заводяшие устойчивостью в задумчивость.
       Устойчивостью и в ветродуйные быстрые по времени бури, и в солнцепёки недельные, иссохлые...
       Вместившемуся настроением в природу человеку нравилось отсутствие посторонних. И зверей диких - тоже.
       Сейчас он знал себя самым обеспеченны на земле, и не такой смешной дрянью, как деньги, - он стоял, он шёл в мире своём. Любое видимое, услышанное и принятое настроением желанности природности личной сразу становилось и оставалось только его.
       Призабытый за полгода запах нового снега, студёно хрустящего на дороге и отбелившего землю тонким, могущим ещё стаять началом зимней чистоты, звал жить в морозах и метелях почти до середины апреля, здесь, в северной лесной России, и жить хотелось, вот так же, как сейчас, чувствуя сквозь одежду тепло овчинной шубы, шерстинки её и островатый холод - лицом и руками без перчаток.
       Широкая, настоящая быстрым массивным течением, внизу дороги шумела шорохами, похрустываниями русская, известная в старой истории страны река. Такою, как сейчас, подходящему к берегу человеку она виделась впервые. На всей ширине текущей неровной воды начался ледоход, но не тот взломный, весенний, а напайный, непременный по всей реке морозной заковкой.
       Не слишком толстые и прочные, но длинные, на четверть, даже на треть закрывающие ширину бурой бугрящейся вода льдины крутились на скорости постоянного сплыва по течению, с треском вбивались в соседние, притыкивали их к себе и трещинами разделялись сами, - натыкивались на берег, закрытый льдинами топорщащимися, налезших на те, приплывшие ранее, и стояли, и отчаливали, поймав медленное вращение.
       Шорохи, шуршанья, трески, хлопки, бурчанья озвучивали реку, тихую звуками и летом, и зимой, и звучания оставались в берегах постоянными. Переплетённая многозвучность заголосившей реки заставляла стоять бесшумно, едва дышать, как на концерте громадного симфонического оркестра различных инструментов и различных желаний сочинителя, стоять и слушать вдогон льдинам скрипящим, утекающим за широкий поворот, и встречно - начинающим выплыв из-за коричноты берега слева, посылающим кручение, ускорительное на самой ширине, под комками туч, чернеющих низко и тоже вращаемых ветром рвущимся, вплетающимся в близкие леса продолжением себя, полосами как выстрелянных, мчащихся пучками снежинок, и с большую пуговицу, и меленьких, крупяных, неслышных над всеми новыми звуками реки...
       На высоком берегу, втягиваемым в самые облака и тучи узкими шпилистыми елями, над самым обрывом стояла женщина, наверное, подошедшая из деревни. Хорошая, понимающая, что видит. Наклонившись на ветер, поддерживала под головой платок, живя тем же, чем сделалась река и природа рядом и над нею.
       Свобода. Что хотелось природе, она то и делала, не спрашивая посторонних, - не известных ей президентов, директоров, начальников, погань тщеславную, хотящую жизнью управлять.
       Свобода. Роскошность действия без лжи "осознанной необходимости ограничений." Тут и река столбом начинала бы подниматься в небо, - ну что же, значит - так надо.
       На белых холстах тонкого снега природа творчествовала: и картинами постоянными а рядом изменчивыми в создаваемой живописи, и музыкой многоголосой льдов, воды плывущей, ветвей кустов, стволов высоченных деревьев гудящих, ветров прижатых к берегам и срывчатых, рушившихся из-под рваности туч, - творился и смысл, как в романах русских, и вид и настроение и мысль, а всё - одновременно. Кучей, как ни в одном театре мира, придуманным людьми. Кучей, но без непонятностей.
       Человек замерзал. Повернулся спиной к ветру, удерживая глазами вращение широченных ледяных серых пластин, вслушиваясь в хрусты и шуршания постоянные. Замерзал. Пошёл от холода в тишину долины.
       Его развернуло и привело назад, к самым льдам, налезшим на песок берега, и косо торчащим, и вздыблено. Всё перед глазное, перед ушное, перед чувствуемое рвалось и трещало, менялось и показывалось уже известным, и новым, и напоминающим нечто не вспомнившееся тут же, - история моей страны, - думал человек, - жизнь моей страны, такой же, иногда и часто...
       Человек стоял в начале октября, а перед тем дорога сюда шла не в одиночестве...
      
       Глава 2
       Прозрачной золотой оранжевостью майское солнце влилось в голубое законное небо, заставляя и в поезде забыть о куртке, не надевать пиджак. Недавно полунищий, прожёвывающий сухомятную пшённую кашу, художник Сергей Столбов не раздражался тоскливой ерундой для зарабатывания рублей на кусок хлеба, а начинал понимать в себе возвращение к серьёзному, к перемене пустоты на смысл. И деньги имеющиеся самого смысла не меняли, - приближали к нему... настроением уверенности.
       С деньгами, личной твёрдой устроенностью и паршивая общая жизнь в России девяносто пятого года показалась нужной, почти весёлой,
       В тонкой пластиковой папке лежал документ, всего один белый лист с двумя строчками, в Москве продиктованными серьёзным юристом, с печатью и подписью Оринова: со вчерашнего дня везущий документ назначен директором фирмы с правом подписи под любыми основными договорами, распоряжениями, приказами... С обязанностью принимать на работу людей и отвечать за их жизни обеспечением деньгами...
       Вчера Антон Ильич, чёткий, резкий короткими решениями, в Москве проработавший несколько лет и сотрудниками фирмы своей московской называемый обязательно с уважением без принуждения их, собой учил директорству.
       И Столбов задумался.
       В пространстве времени прошлого, оттолкнувшись возрастом от неуёмности детства первоначального, ты с животной потребностью примыкания к прочному начал искать знающего мир учителя. Умеющего объяснить, чего в нём как устроено и зачем.
       Учителя школьные появлялись сами, они знали, сколько им полагалось по своему предмету. Размером с четыре четверти учебного года. А ты в пятом классе листал учебники за седьмой...
       И задверно начиналась ширина мира - от чтения книг, от раздумывания подробного, зачем пишутся живописные картины, вырубаются, шлифуются скульптурные повторения людей, и узнавания нахлёстывались долбёжными водопадными бесконечностями... догоризонтными сливания низкого и высокого...
       Плыть куда?
       Худые ноги. Худые руки. Худой живот. Такой же пятнадцатилетний мальчишка в напарниках, рядом. Надо лопатами насыпать песок в большой ящик с низкими бортами, из мешка насыпать бьющий мельчайшей пылью в ноздри цемент, перемешивать лопатами сухой раствор, заливать вёдрами воды, перемешивать жижу, и готовый раствор носить в тяжёлых носилках, вытряхивать на земляную площадку, выровняную лопатами заранее. Надо зарабатывать на пропитание: утром рожки на постном масле, в обед суп из чего-то и рожки на постном масле, вечером каша. И мечтать в какой-то день навсегда уехать с этого прожаренного солнцем полевого стана, заработав на узнавание больших, культурных городов с электрическим светом в домах и даже на улицах. Учитель - высокий, здоровенный цыган Алёша. Физического туповатого труда...
       Носилки, лопаты, а уже Юрий Гагарин на какой-то мошной ракете по космической пустоте вокруг всей земли облетел...
       Великому где учат? Почему одному человеку лопата, а другому -изобретение ракеты, проталкивающей человечество в неизвестное, но громадное познанием мира будущее? Кто распределяет, кого чему учить?
       В пятнадцать лет загнанность в угол, безкандальная каторга, а до неё счастливился день - учитель рассказывал, кто с какими отметками закончил год школьный, и впереди, счастливил он объяснением, для каждого ученика неимоверной радости свободные пути в жизнь. Тогда вышел после собрания в куцеватый майский сад, и ворочалось, прорезывалось изнутри - шмели, липкие листочки акации, разлитое на любую ветку солнце, - ах! ах нарисовать бы сейчас, прямо сейчас всю, всю картину радости цветения, солнечности, торопливости в счастливое будущее!
       Как кисточки держать? Кто покажет? Кто учитель живописи, научить умеющий немедленно? Я ведь всему миру передать ощущение счастья хочу...
       - Ты в художники придумал пойти? А где твой талант, кто скажет? А знаешь, сколько надо трудиться художнику? Ты решил быть выше других, выше всех нас? Гордый слишком? Твои родители быкам хвосты крутили и ты в пастухи иди и не высовывайся, а то потянуло, стать главнее нас выдумал, заморыш чёртов!
       ...Тоже учитель...
      
       Глава 3
       С Антоном Ильичём художник в работе, имеющей в себе смысл не напрасной жизни, начал заход второй. Первый, пробным ставший, сам по себе образовался до девяносто первого года, когда едва-едва в стране прежней хоть что-нибудь начало дозволяться высшей властью, бюрократической, кремлёвской. Называющей себя государственной.
       В августе девяносто первого года Сергей Владимирович Столбов сразу и не понял, как по-бытовому, просто-просто начинается личная трагедия. Перевитая с трагедией государства. Навсегда. И что в трагедии той исчезнут из жизни друзья, дорогие для души люди.
       Как сам он едва не окажется расстрелянным в те три дня, обрушивших прежнюю страну. Не посаженым в концлагерь лет на двадцать за свой, личный бунт. За свою, личную революцию.
       "Это тебе не пастернаковские растянутые на десятилетия сопли-вопли по поводу шнобелевской премии, не полученной из-за трусости," скажет один из друзей. На той, августовской смелой площади девяносто первого года.
       Площади мужества, личного, и позора, тоже своего. Как и каждого взрослого, тогда, гражданина той страны, - пропавшей.
       До августа того года страна корчилась от издевательств над народом и над собственной историей. Влезшая на место руководить всеми без должности официальной капризногубая, жестокая ледяной рожей провинциальной бывшей скотницы жена болтливого генсека, лгущего напропалую, меняла на государственных должностях генералов и министров, не забывая обижаться на то - ей вчера в шикарнейшем дворце для отдыха, выстроенном на море за деньги народа для их семьи, забыли с утра положить в спальне новые импортные трусы, а стираные хоть раз она надеть больше не согласна. Среди страны, стоящей в очередях за хлебом, молоком, картошкой, за самыми дешёвыми сигаретами и за носками, любыми.
       В Москву с последней надеждой на восстановление мира и справедливости привозили из Средней Азии и показывали фотографии жуткой реальности: тракторная тележка, с бугром посередине наполненная оторванными, отрубленными человеческими ногами. В Нагорном Карабахе две самособранные армии убивали ежесуточно; армяне - азербайджанцев, азербайджанцы - армян. Из автоматов и пушек. На фронте, нелепом внутри братского вчера государства, начинали появляться танки, утверждающие умело подсунутые стране войной неразрешимые национальные драки, бесконечные, ломающие саму страну. Грузины на московских кухнях крутили видеозаписи ночного разгрома многотысячного митинга, шедшего в Тбилиси бесконечно, требовали суда над Советской Армией. После того, как солдаты сапёрными лопатками калечили и убивали требовавших переменить жизнь, перестроить отношения народа с властью и жить "по ленинским нормам".
       Отдавшего преступный приказ, уничтожающий авторитет Советской Армии, рушивший государство, невозможно было найти, а бывший начальник Грузии, ставший при Горбачёве министром иностранных дел Советского Союза Шеварднадзе, быстро выводил советские войска из Германии, не требуя от бывших преступников расплаты за июнь сорок первого года, за уничтоженью русские города и деревни, погубленные миллионы людей, и отдавал бесплатно американцам советские рыболовные территории, сразу полсотни тысяч квадратных километров шельфа Берингово моря. Кавказцы начинали в квартирах городских устанавливать первые, пока, печки-буржуйки, вспомнив и голод, и холод войны сорок пятого года.
       Там же националистами взрывались бетонные мосты. Через окна квартир выбрасывались люди иной национальности, тоже руками националистов, но исполнением тайных приказов московских кукловодов-горбачёвцев. Строились виселицы для коммунистов, среди очаговой гражданской войны пытающихся устроить честный, мирный, прежде другого мирный порядок.
       И в Баку, Душанбе, Риге, Киеве, Фрунзе, Кишиневе, Вильнюсе, Ереване, Ташкенте, Тбилиси, Ашхабаде, Таллинне, Алма-Ате, Минске, Вильнюсе, - по всем столицам республик, по всей стране СССР рвался один и тот же страшный заряд национализма, используемый через Горбачёва международными мерзавцами, передельшиками мира на войну, и по всем городам, превратившимся из столиц республик в уличные, площадные национальные фронты, на митинги собирались тысячи и сотни тысяч людей, искавших мира и справедливости. И по всем моргам бывших мирных столиц лежали убитые результатом московских предательств горбачёвых-яковлевых-шеварнадзе-бакатиных и тайных за ними, - убитые молодые девушки, парни, дети, пенсионеры, бабушки, матери, отцы, - убитые люди.
       А по Москве с телекамерой, его снимающей, гулял свердловский Боря Ельцин, изображающий подло новый обман: борьбу с привилегиями партийных чиновников. Езда в переполненном троллейбусе на работу - гляди! сам первый секретарь московского горкома! - стояние в очереди в районной поликлинике, - за ложью - ложь.
       Дошло. Рвануло и в России.
      
       Глава 4
       В восемь утра во дворе появилась машина, частник примчал, зарабатывающий на его фирме. Как директор, художник Столбов должен был ехать в главную контору, в соседний городок километров за сорок.
       По телевизору вместо утреннего пустого трёпа телеведущих рябило по всем каналам, отключенным от вещания, а по самому официальному девушки-балерины показывали танец маленьких лебедей, почему-то прокручиваемый раз за разом. Появился диктор, строгий, как вышедший из какого-то большого кабинета власти. Вместе с водителем Столбов выслушал: в стране сложное политическое положение, президент Горбачёв то ли в отпуске на Чёрном море, то ли неизвестно где, и чтобы срочно выправить ситуации политическую и экономическую, создан, для руководства Советским Союзом, круг людей под названием ГКЧП, комитет по чрезвычайному положению, государственный. Все его указания обязательны для исполнения. В комитете самые значительные чиновники - министр обороны СССР, председатель КГБ СССР, министр МВД СССР - далее штатские, какие-то чиновники из профсоюзов и руководства компартии СССР.
       - Переворот, - сказал понятое Столбов водителю. - Я возьму с собой паспорт и удостоверение директора, чёрт его знает, может на вы езде из города уже дежурят армейские броневики и солдатам отданы какие-нибудь приказы вроде "всем стоять на месте и не двигаться."
       - Чего ж мы делать будем? - растерялся водитель. - Президента страны куда-то дели, хрен знает кто страной рулить взялся... Да сплошняком военные министры, хунта на наши головы...
       - Пока попробуем работать, как и вчера. Поехали. Какое сегодня августа? Девятнадцатое? Ну вот, увидим новый разворот в истории СССР в роли очевидцев. А может, и прямых участников, посмотрим... По крайней мере по телевизору рабочий день они не отменили, заниматься делами имеем право.
       Сейфообразные тётеньки в центре города приучено шли к своим стойлам под названием рабочие места, - секретарши облисполкома и обкома партии, замзамши, третьи помощницы пятых заместителей... И так же, как в любой скучный день, в чёрных, ими понимаемых престижными "Волгах" к девяти утра ехали в кабинеты чиновники, не возмущаясь московским переворотом. Им, говорил в машине водитель, всё по барабану: как скажут из Москвы, тем и начнут подчиняться, а отстаивать согласие на идеи личные - идеи одни, только кресла в кабинетах с передвижкой на должность с зарплатой побольше.
       За городом военные и милицейские посты отсутствовали. Леса стояли красивые, привлекающие нежностью, в отличии от людей.
       Бронзовеющие на солнце высоченные сосны опять напомнили, что в пространстве природного времени настоящее постоянностью, и как бестолковы людские дела, мельтешащие внизу и мимо...
       Антон Ильич Оринов, сказала секретарь, и она же бухгалтер частной фирмы, уехал позавчера по леспромхозам заключать договора на покупку-продажу леса. Его заместитель в кабинете с включенным телевизором - диктор заново читал первые документы ГКЧП - сидел с поразительно серым лицом - ну бывает же на самом деле! - удивился Столбов, - и опущенными в перепутанность глазами.
       "Вы меня посадили! - без приветствия заистерил злым голосом. - Вы придумали сделать культурные связи с эмигрантами во Франции и Австралии! КГБ знает всё! Видите, кто пришёл к власти? Среди них главный начальник КГБ Крючков! Вам - конец! И мне из-за вас блестит лагерь лет на пятнадцать! Мне! Мне! А я работал в горкоме комсомола, я настоящий советский человек, но ваш друг Оринов затянул меня в первые кооперативы, в проклятую частную собственность, против чего я в комсомоле обязан был бороться! Я скрывать не собираюсь, всё объясню с фамилиями, где следует! Я настоящий, честный, благонамеренный советский гражданин Советского Союза, а вы - антисоветчик! Вы затягивали меня в дурное антисоветское влияние, вы хотели наладить культурные связи с врагами советской власти, с провокаторами-эмигрантами из Франции и Аргентины! Сюда их пригласить, провокаторов-антисоветчиков! Доигрались, и меня хотели туда, в антисоветчики? Не получится, меня передовая общественность нашего города не даст посадить вместе с вами, всегда охарактеризует как положительного советского человека, не выйдет!"
       Столбов дослушал, выдохнул воздух глупости и исторической трусости. Дел не будет никаких, - подумал. - Пока никаких.
       - Поехали по домам, - сказал водителю, с завистью глядя на кленовый листок, свободно летевший по воздуху и приставший к лобовому стеклу автомобиля. - Если у нас в городе спокойно, солдат на улицы не вывели, покрутишься сегодня со случайными пассажирами, подработаешь на свой карман.
       В своём городе серела обыденная бытовщина: по инерции люди ходили по магазинам, стояли на автобусных остановках... Знакомый рассказал доверчиво, - в четыре после обеда на главной площади города должен пройти митинг протеста. Против ГКЧП. И не запрещённый горкомом КПСС, и не разрешённый. Назвал шепотком место сбора.
       Глушились все иностранные радиостанции. Московские гнали нудную, как при недавней череде похорон генсеков КПСС, классическую музыку, не объясняя даже короткими информациями, что происходит в стране и главное - в столице. И солнце, как в русских старинных летописях, даже солнце исчезло за серым всеобщим воздушным покровом, серостью одинаковым, похожим на солдатские одеяло. Скучно, тоскливо и бестолково становилось в городе, где люди затуркано приучились подчиняться партийным чиновникам, а чиновники обкома КПСС - указаниям из Москвы. Сегодня и Москва для серопиджачных пропала, город повис в шут знает где.
       Государство рушится, - понимал Столбов. - Какое? С самого девятьсот семнадцатого года человеческую личность превратившее в тротуарный плевок? Выстроившее свой славный путь на крови миллионов, и саму революцию начавшее с "грабь награбленое"?
       Государство, где, едва родившись, младенец должен: иностранным государствам тысячи долларов, и - долг интернациональный, когда полоумные старики из Кремля посылают погибать во Вьетнам, в Афганистан, и - долг напряжённого обязательного труда до старости "на благо" неизвестно чьё, и - долг любить свою страну заранее, а в ней руководят коммунисты, и ты люби, попутно узнавая не из учебников, а от родственников, от разных людей, как коммунисты топили в баржах на Волге несогласных с ними белогвардейских офицеров, и тысячами их расстреливали после объявленного красного террор, с белогвардейцев быстро переключились на согласных с ними, коммунистами, крестьян и рабочих, организовав ограбления самых трудолюбивых, обозванных кулаками, организовав и голод, и концлагеря следом, всестороннее угнетение личности продолжением, - ребята, я что вам дол жен? А не вы ли мне должны такое и столько, что всем вашим великого вроде бы ума вождям по грабиловке многолетней не рассчитаться?
       И не придумана ли ваша новая заваруха в Москве затем, чтобы в суете от расплаты исторической смыться? Ведь слишком много о бесчеловечности вашей стало известно за эти годы гласности...
       Как это делают подлецы в карточной игре, развернувшейся не в их пользу: неожиданно карты перепутать, вскочить, заорать, убежать по возможности со всеми деньгами...
       Но Родина-мать - не слова из песен для партийных съездов начальников-коммунис-тов, не бетонная громадных размеров скульптура над Волгой, женщина с мечом, разглядываемая только из окна вертолёта, - Родина здесь, иной нет, и уезжать отсюда незачем: деды уже уезжали, в эмиграцию. Тогда, после гражданской войны. Хорошего для Родины они не добились, оттуда.
       Да, моё государство - каким бы ни было в прошлом и вчера - рушится. И что делать? За кого я? Советоваться не с кем. Выбирать надо - прямо сейчас. Самому.
      
       Глава 5
       Во дворе дома - адрес шепнули на улице, - художник Столбов увидел человек двенадцать, собирающихся устроить и не разрешённый, и не запрещённый митинг протеста против государственного московского переворота. Люди, понимающие, зачем пришли и насколько задуманное опасно, здоровались с теплотой, даже не знакомые до часа этого, и глаза у них оставались растерянные, обиженные болью, сразу и спрашивающие: - "а вы - надёжны? Вы - не предадите?"
       Хотя заговора среди собирающихся выйти на площадь вместе не было.
       Передавали друг другу новость страшную: в Москве коммунисты в очередной раз пошли танками - на свой, на русский народ. Катались в танках по немецким, венгерским, чехословацким, афганским городам, военным насилием вколачивая несогласным свои "гуманные" идеи, - докатились до Москвы.
       Надоело.
       Среди знакомых двух учителей художник Столбов увидел чиновника областного управления культуры, курящего сигарету неспокойно и подтверждающего, - с утра по центру Москвы пошли танки, по приказу комитета, объявившего Президента страны и не свергнутым, и к делам не допускаемым. "Чёрт с ним, с Горбачёвым, не всем нам он нравится, но согласно Конституции, он должен руководить страной!" Чиновник занимался руководством в культуре, с ним не раз Столбов ссорился на художественных советах, отвергая примитивность социалистического реализма, доведённого при Брежневе до пустоты предельной, - здесь они поздоровались обострённо, близкие неизвестной опасностью и личной решимостью стоять, как решили, на черте непокорности.
       Да как же больно за страну свою, изуродованную...
       Впервые при власти коммунистов во дворе, в этом затурканном городе появился развёрнутый, сделанный и принесённый кем-то трёхцветный один из исторических флагов России. Той, чистой от ужаснейшей политической дури марксизма-ленинизма, бывшей просто собой до семнадцатого года.
       На втором этаже старого, ещё дореволюционного дома распахнулось створками окно и совдеповская баба в застиранном гераниевом халате закричала:
       - Убирайтесь отседова! В Москве наши победили и тута победят! Тряпку вашу рвите, убирайтесь! Милицию вызову, быстро морды вам понахлешут! Убирайтесь, милиция сейчас приедет!
       Хамью не отвечали.
       - Тридцать два человека со всего полумиллионного города, - пересчитав глазами людей своих, кто пойдёт рядом, сказал Столбов чиновнику.
       - Дааа, не самостоятельный у нас народ...
       - Перекакавшийся.
       - Тупым команда из Москвы не подана, отсидеться надеются...
       - Дааа, - снова протянул чиновник. - Ну что, друзья? Пойдёмте, сколько нас собралось? Ждать не будем. По городу слушок гуляет - митинг в четыре. Вдруг народ кой-какой на площади собрался, а нас нет и митинг начать некому?
       - Под российским флагом пойдём, как наши предки.
       Пошли. С трёхцветным российским флагом, поднятым высоко. Через пять минут солдаты, милиция не остановили. Проезжали машины, на широкий асфальт выйти не получалось, и короткая, в тридцать два человека демонстрация шла прямо по тротуару. Прохожие торопились в стороны и разбегались, наверное боясь оказаться сфотографированными с демонстрантами и получить, с ними, по тюремному сроку.
       Идя за флагом российским, хорошо знающий историю СССР ту, не описанную в учебниках школьных и студенческих, художник пробовал высчитать, догадаться, на каком метре пути на них набросятся, начнут избивать и тащить насильственно в омоновские автобусы, по действиям за горбачёвскую перестройку приравненные к бандитским. И кого с кем расшвыряют по тюремным камерам.
       Их не тронули. Они прошли ровно два квартала, через пустую главную площадь города и встали возле летней концертной площадки у драмтеатра. Микрофона с динамиком и даже простого милицейского матюгальника не было, а говорить требовалось на всю площадь.
       Требовали вернуть Горбачёва на пост Президента СССР и не нарушать Конституцию. Требовали не подчиняться любым распоряжениям не избранного народом комитета. Не соглашаться с введением в стране военного режима.
       Кто-то рассказал, в Москву из города уже отправлена телеграмма поддержки ГКЧП.
       Редкие люди подходили, недолго слушали и, отмахиваясь, чего-то бурча сами себе, торопливо исчезали. От них оставалось - "вас посадят по лагерям-каталажкам и меня к вам поддёрнут." Страх, безразличие и туповатое "я сам за себя" полоскались под скучным небом города, наверное, навсегда под властью коммунистов забывшем простое словосочетание: человеческое достоинство.
       Из стоящего на краю площади тёмного штукатуркой и окнами изнутри здания управления областью чиновники не появлялись. Тоже, наверное, пробовали выяснить, чья власть в государстве "законнее" и к кому вовремя примыкать для сохранения зарплат, возможности и дальше богатеть на взятках и воровстве из государственной кормушки. Помалкивал и громадный дом, занятый обкомом партии коммунистов.
       Неожиданно до художника дошло, власть в городе и области полностью отсутствует. Жизнь катиться далее по инерции, бытовая и остальная, а... вчера руководили обкомовцы, горкомовцы - сегодня в Москве одни коммунисты, имеющие власть во всесоюзных министерствах сильнейших, - обороны, госбезопасности, внутренних дел, - набросились на других, имеющих власть в центральном комитете партии, и в Кремле, официально занятом Президентом, неизвестно где находящимся сейчас, то ли на отдыхе, то ли под арестом. Но может быть как раз Президент Горбачёв и есть подлец из подлецов, и власть, которой он обязан укреплять государство, применил провокаторски, через других подлецов людей, переживающих за государство, организовав ГКЧП? Зачем? Чтобы их убрать от власти, чтобы разрушить армию, госбезопасность, внутренние войска, а следом - само государство обрушить окончательно, уничтожив и саму компартию, обвинённую в государственном перевороте? Похоже, так и получается, и если объявившие себя новой власть в первые часы своего правления не расстреляют Горбачёва - у них будет полный провал. Прежние политические перевороты давно последствия показали, первых часов смены власти, первого дня, первой недели...
       А в Москве находится и третья власть, Верховный Совет России во главе с Ельциным, его тоже надо сразу арестовывать и расстреливать без суда, по классической схеме переворота... но тут, в провинции, сейчас никто не знал, как идут события в Москве и где Ельцин, арестован или нет, и где сейчас депутаты Верховного Совета России, и будут ли они свою долю власти отбирать и у Горбачёва, и у неожиданного комитета ГКЧП...
       Коммунисты слишком много лет выступали против народа и в мелочах, и в главном, обрубая человеческие жизни расстрелами, - теми тайными заговорщиками, - не ГКЧП, а более тайными, - протест народа и задуман использовать теперь в качестве взрыва, должного разрушить вчерашнюю систему управления? Само прежнее государство?
       Да, для того драка среди высшего руководства компартии, для уничтожения самой компартии. Тогда со стороны новых комитетчиков должны появиться преступления, новые расстрелы людей протестующих, например. Чтобы было, за что запрещать партию.
       И надо смотреть, а кто лезет новым хомутом на шею народа?
       Когда понятно, день сегодняшний специально спровоцирован для обрушения государства Горбачёвым и его передельшиками мира, американцами. Ну и ситуация... без бутылки не разобраться...
       Надо помогать министрам, рванувшимся к власти верховной, - чтобы страна удержалась от развала полного, - но ведь и эти товарищи уже двинули танки против народа, для устрашения народа...
       Все черти московские из одного котла. Не пора ли уходить в леса, в партизаны... партизанщиной московских не победить... в леса и жить отдельно от государства, очищая душу и мысли среди природы, но не среди людей, к светлому не предназначенных?
       Жизнь во вчерашней стране показалась окончательно напрасной, тоскливостью каменного тупика высотой до пролетающего за серой низостью неба самолётом.
       Нет свободы...
       Оглядываясь на здание обкома партии, остановился, заговорил с вышедшими на площадь пожилой, одетый в плащ шестидесятых годов горожанин.
       - Я с гагаринского полёта стою в очереди на квартиру, с октября шестьдесят первого года проживаю с семьёй в коммуналке, одна комната у нас с печным отоплением. Горбачёв пообещал за двадцать лет каждую семью отдельной квартирой наделить, мы ему поверили. Сейчас Горбачёва от власти отстранили или что там, а мне на кого надеяться? Сорок лет в очереди на квартиру стою, верите? У меня все документы есть, сорок лет в очереди. Где Горбачёв, вы не знаете? Надо бы его поддержать, он квартиры всем нуждающемся пообещал.
       - Предлагаю из числа пришедших на митинг первыми образовать Совет сопротивления, прямо тут, сейчас. И послать телеграмму в Москву, в Верховный Совет, от нами образованного Совета сопротивления. Пускай обкомовцы нам власть передают.
       - Рано! Разузнать надо, чего в Москве танкисты делают...
       - Говорят, Ельцин с броневика выступал, как Ленин. Кто-то слышал по радио забугорному...
       - Ха-ха, идиотская страна! Революция заново, Ельцин на броневике!
       - По талонам сахар сегодня выдадут, или чего?
       - Дошли сведения, командующий нашим военным округом приказал вы бросить на наш город десант и захватить телецентр, за отказ передавать распоряжения и указы ГКЧП. Ночью выбросят... полк!
       - Мотострелковая дивизия из Вороновки и без десантуры город к рукам приберёт, некому сопротивляться, разве не видите?
       - Игоря Талькова сейчас провожали на вокзале. Отменил все свои концерты, скорым поездом в Москву рванул протестовать!
       - Я ему позавчера помогал в гостиницу устроиться, звонил, просил найти свободный номер, - вспомнил чиновник, - а насколько жизнь была другой позавчера... Верно, друзья мои?
       - По факсу получено из Москвы обращение Ельцина к народу. Почему-то подписано в Париже. Он чего, уже эмигрировал в Париж?
       - Ты что? С броневика в Москве выступал Ельцин! Читай обращение вслух! Так! Мы должны найти доступ к множительной технике и изготовить сотни копий! Раздавать копии людям, клеить на стены домов. Новости из Москвы - наше единственное оружие!
       - А мы не спровоцируем людей на невольные страдания?
       - Страдают с выстрела "Авроры"! Пожалуй - хватит.
       - Упаси вас всех судьба от расправы, вы не знаете из воспоминаний наших дедов, что такое красный террор... Ох, почитали бы Мельгунова!
       - Мы - читали. Потому и пришли сюда.
      
       Глава 6
       В дверь постучали. Доброглазый, весёлый Оринов уже вошёл и спросил:
       - Можно потревожить? Здравствуй. Я вовремя, или нет?
       - Антон!? - обрадовано удивился Столбов. - Здравствуй, - сильно пожал руку, щурясь на свет. - Как хорошо, как хорошо что ты появился из этих лесхозов! Тут такое творилось, - обговорить бы! Твою компартию Ельцин запретил, ты больше не бывший партийный секретарь!
       - Знаю. Но не торопись с компартией... Приехал я в лесхоз - какие договора подписывать, мне говорят, - ГКЧП в Москве, подождать нужно, чем закончится заваруха. Со мной, директором частной фирмы, говорить и хотят те директора, и пугаются: а вдруг их под следствие за договора со мной отправят начальники новой власти? Пришлось ждать четверо суток, в лесах пожить. Убедились, в Москве победа Ельцина, сразу и договора со мной подписали. А так сидели - и хочется им, и колется, а пугаются.
       - Твой заместитель одним из первых в том городке перепугался до посеревших ушей. Я в комсомоле примерным был, орал, а вы меня в преступную частную собственность насильно затянули... Зарплата ему в три раза больше прежней нравилась!
       - Да знаю, знаю... Чаю попьём?
       - Смотри, подведёт он тебя под монастырь... Сейчас чай будет, сначала умоюсь. Я отсыпаюсь за те три дня, за те трое суток. Информации из Москвы не приходило никакой, особенно в первый день. По ночам я ложился на голый пол, чтобы не заснуть, слушал радио, иностранные станции. И то после того, как мы группой сопротивления на пишущих машинках размножали новости, и с утра приходили на площадь, раздавали людям. В первый день в городе жители перепугались, мы вышли протестовать малой группой. На второй народ закрутился, мы на площади вели бесконечный митинг, объясняли преступность государственного переворота.
       - А я там, в лесхозе, со своим шофёром у ребят приёмник нашёл, слушали немцев... Ох, Сергей, и времена лихие вокруг нас, в перекрут мы попали! Делёж государственного имущества сейчас в открытую начнётся, драка пойдёт кровавая. Пока партийные деньги делят, и то остатки. Многое страшное впереди...
       - Главного партийного казначея уже в Москве с высокого этажа в окно выбросили и объявили самоубийцей...
       - О чём и говорю, людей понагрохают... Маршала Ахромеева прямо в Кремле повесили, не постеснялись. Придумали враньё, вроде он сам присел на корточки и на батарее отопительной задушился, сказки для несмышлёнышей-малышей...
       - Представляешь, Антон, на второй день переворота на митинге выступала Татьяна, юрист она, разгорячила народ и проклясть партию призвала, немедленно запретить коммунистов в России. Начиная с нашего города. Мы толпой человек под тысячу с площади пошли к обкому партии и скандировали хором: - "до-лой КП-СС! до-лой КП-СС!" Жуть! Сила! Народное требование! Милиционеры в стороны отбегали. Мы подошли к тому, широкому крыльцу обкома и продолжали скандировать, в здание не врывались. На крыльцо вышел секретарь обкома, первый, и с ним заместитель начальника областного КГБ. Первый секретарь обкома начал говорить - "партия здесь ни при чём, в перевороте участия не принимает," - ярость в ответ, хором "долой, КПСС под запрет," но вешать коммунистов на столбах не требовали и обком разгромить не призывали, и провокаторов там не оказалось. Мне позже сказали, что при попытке погрома в нас из обкома партии готовы были стрелять.
       - Да ну, они трусили и не знали, чем закончится в Москве, Сергей, - мне две ложки сахара, - а под суд кому охота? Но если бы в Москве пошло в сторону ГКЧП - могли бы...
       - Нервы, Антон, нервы. И потом, разве коммунисты в нашей стране в людей стрелять не умеют? Ты забыл разгон митинга в Баку? А первый расстрел рабочего сопротивления в Новочеркасске, при Хрущёве? Они стреляют в народ запросто и без предупреждения, народ для них - быдло, рабы.
       - Потому я и состоял в партии, что подчиняться кому-то не хотел. Но я в партии надеялся сделать хорошее для людей, до дня, когда убедился в бесполезности своих мечтаний. Раненых, избитых в эти три дня в городе нет? Там имею ввиду, на площади?
       - Обошлось, мы сами за порядком следили. В третий день объявили митинг победителей, по приказу из Москвы, у нас ведь к самостоятельности чиновники не приучены? Мы три дня голоса надрывали в спорах на площади, ни мегафонов-матюгальников у нас не было, ни микрофонов. А чиновники - автомобили с громкоговорителями, громадными динамиками на площадь пригнали, сами все явились, как на субботник, рабочих с заводов в автобусах привезли - забава! К микрофону митингом руководить вылез мерзавчик, тут и не бывший, и себя - в первые демократы, а нам, кто первым там был и не знал, до площади дойдёт ли - он решил-постановил слова не давать, мерзавец. Забава! Но наши вышли. Наши сказали. И на здании облисполкома спустили красный флаг и подняли российский, трёхцветный. Под приветствие всей площади. Хотя мало кто понял, что произошло. Там было... К микрофону вышел выступать Володя Степанов и говорит: - "я - полковник КГБ Степанов." Предатель, кричат из толпы, каратель, долой! Он побледнел, остался и говорил. Он со второго дня с нами на площади людям объяснял, - надо сопротивляться ГКЧП. Я подошёл к нему после выступления - "Володя, пошли ко мне, врежем по стакану коньяка за нашу победу, у меня дома коньяк есть." Он пришёл, посидели. Нервы так перевертелись за трое суток без сна, веришь - после бутылки коньяка на двоих заснуть не мог. Но теперь сутки дрыхну и проснуться толком не получается. Так что я себе чай покрепче...
       - Сергей, ты художник. У вас, творческих людей, видение событий своеобразное, не такое, как у людей обычных занятий. Какие у тебя первые вывода после ГКЧП и что страну ожидает?
       - Распад СССР. Сдерживающей силой была компартия - её и рванули изнутри, сверху, точно рассчитали, кто задумывал ГКЧП. Она запрещена, распущена. Азиатские баи отхватят себе по куску страны, в Прибалтике появятся какие-нибудь бароны, из эмиграции, и уведут в сторону Литву, Эстонию, Латвию. В Америке потомки баронов найдутся, приедут возвращать свою бывшую собственность. Хохлы рванут в сторону, а у них может развалиться ещё и на западную хохляндию, тайных бендеровцев во Львове, наверное, достаточно. Кавказ постарается оторваться, вспомнят сталинские выселения кавказских народов. Баку - само собой, Алиев нефть под себя прихватит. Россия останется сама по себе. Развал будет очень больным, русских полно во всех республиках. Но Россия может наконец-то пожить сама для себя, а не для братских республик. Если американцы дадут. Я уверен, Горбачёв работал в их интересах. Помнишь его тайные переговоры на Мальте, встречи с американским президентом один на один? И Ельцин летал в Америку, как русский князь перед княжением в ставку хана Батыя.
       - Где же Россия, перспективно? В плане политическом?
       - А нигде. Ленин прибыл делать революцию - знал, чего хотел. Он готовился к революции много лет, сам знаешь. Нравится нам, не нравится - он был с политической программой. Сравни две речи с двух броневиков, Ленина и Ельцина. У Ленина - революция назрела и необходима, если упрощённо. У Ельцина - править должен я. Зачем ты? Как править будешь ты? Для чего? Где программа твоя? Нет. Пустота впереди. И что на деле, сегодня? Планы КПСС улетели в архивы истории, Горбачёва ельцинцы потихоньку дожуют, и он от власти уйдёт. Ельцин взял власть, а какие у него идеи и планы политические, экономические - одни общие слова. Пустые общие слова. И партии другой нет, с программой толковой. Похоже, страну начнут разворовывать и грабить по-крупному. За власть Ельцин кому-то обязан? Возможно, американцам, не покурить к ним летал. И грабить начнут с помощью иностранцев. Это легко при народе не самостоятельном, привыкшем подчиняться барам в любом виде: что помещики, что партийные секретари обкомов и райкомов. Вот когда сталинское приучение народа быть безгласным быдлом, запуганным, сыграет на полную катушку в сторону отрицательную...
       Вывод мой - неожиданно рухнула на Россию свобода. Но в свободе многие, многие потеряются и психически, и физически... На что она колхозникам, рабочим, инженерам заводов? На что приученным к подчинению, с уничтоженной сталинизмом самостоятельностью? Эго творчество подлинное идёт через свободу, а им нового не открывать... России придётся вернуться к забытому, к истории, бывшей до семнадцатого года. Чтобы опираться на свою настоящую истории, сначала приткнувшись к ней. На ту свою культуру, не партийную, а естественную, на ту, народную нравственность, а не выдуманную партийными чиновниками. Восстанавливаться придётся по всем направлениям. Начиная с личности человека.
       - Понятно. Я тоже предполагаю - примерно так... Сергей, я только тебе расскажу. Я на днях уеду в Москву, буду работать там, а здесь появляться время от времени. Тебе зарплату привёз, оставлю. Дальше наша фирма здесь может развалиться, ты продержись какими-нибудь подработками. Я тебя найду, когда получится выйти на новый уровень, более серьёзный. Я тебя прошу, ты продолжай заниматься творчеством, а я тебя поддержу, но, когда наступит наше время. Грустно, но так нужно. Ну, до встречи?
       - Ты вернёшься через несколько месяцев?
       - Я не знаю. Зависит не от меня. Сам понимаешь, сегодня основное решается в Москве, и я должен быть там. Здесь мы хорошо начинали, хорошо ты работал. Я переживал в лесах за тебя, не влетел бы ты в дела кровавые со своим прямым характером. Ну, ничего, обошлось. Они победить не могли, я понял, потому что с арестов и стрельбы не начали, какой-то сбой у них пошёл. Так перевороты настоящие не делаются. Ну ладно, Сергей, прощай. Я тебя найду.
      
       Глава 7
       Надоедало сидеть в кабинете за столом с двумя телефонами. Столбов оставлял своего помощника "посмотреть, что как," засовывал руки в карманы брюк - сосредотачивался, - и гулял по длинным коридорам, залам дворца, думая, как делать многое, нужное.
       Дворец культуры стоял с видом на бывший обком партии коммунистов, в самом центре города. Здесь он взял в аренду кабинеты, в престижном месте и здании, как попросил там, в Москве, Оринов: "хватит нам по полуподвальным каморкам сидеть, наша власть сегодня настала, наша, моя и твоя."
       Потемневший сороковых годов паркет на полах, закругленные наверху окна в четыре человеческих роста, колонны на длинном крыльце главного входа и по залу второго этажа, шторы, волнистые горизонтально, бронзового отлива, пустота, тишина... Иногда в зрительном зале проводились на большой сцене репетиции балета, концертов оркестра то духового, то струнного, с осени намечались спектакли артистов драматического театра, закрытого на ремонт.
       Звонил Оринов. С Урала, из-под Киева, из Москвы, с какой-то станции под Тюменью. Люди, принятые в экономический отдел, получали и перепродавали машинами, вагонами чеснок, мебельные гарнитуры, арбузы, кирпичи, одежду, картофель, телефоны, водопроводные трубы, сантехнику, телевизоры.
       Деньги, пока никак не получались наличные деньги. Торговля шла товар на товар, деньги в стране отсасывались в неизвестность. Кем- то там, в правительстве, в Москве. Что-то ими готовилось, подлое.
       Вчера разговаривал со своим заместителем, тоже из слоя подлых.
       - Я нормальной головой не могу понять. В городе безработица, зарплата во многих организациях не выплачивается ни деньгами, ни продуктами. Мы - выплачиваем. Я вас принял на работу, и через неделю вы захотели уволить меня. Вы можете остаться без работы у нас.
       - Да, я вас увольняю. Я - распорядительный директор, увольняю вас приказом.
       - Вы подумайте, может, что-то не понимаете из-за уличной жары? Здесь я принимаю людей на работу.
       - Нет, я.
       - Подождите.
       Набрал цифры разных телефонов, от Молдавии до Новосибирска, сумел найти Оринова, объяснил и услышал короткое: - "немедленно подпиши приказ на увольнение. Скоро увидимся."
       Подписал приказ и уволил. А человека жалел до сих пор.
       Начинали названивать чиновники, важные в городе позавчера. Бывшие обкомовские и горкомовские коммунистические начальники, поводыри для народа "в светлое будущее", за пару лет они всплыли на другом берегу, в коммунизме личном, разделённом по доле на каждого: дорогие автомобили, загородние дома в два, три этажа, тупорылая охрана, похожая на бандитов неумно-пустыми лицами, секретные зарплаты количеством ой-ё-ёй, личные фирмы с любовницами в кабинетах, частные - первые, - цеха и заводы, и - приглядывание к новичку со стороны... Кто этот Столбов? Откуда у него деньги? И кто стоит за ним, в тени? Местные? Московские?
       Шур-шур-шурные разговоры по их шайке-лейке начались, в городе возникла крепкая, неясно пока чья фирма... И разыскивать надо им, чья она, какие деньги имеются, признавать или ограбить?
       - Нужно дать объявление и найти частника с машиной для работы у нас, - сказал Столбов помощнику в кабинете.
       - Частника с новой иномаркой?
       - Наоборот. Скромную, обычную машину. Только в хорошем техническом состоянии. С хорошим двигателем и хозяином, умеющим гонять на большой скорости.
       - Сделаю. Завтра подпишем с частником договор, найду, знаю где. Из пятерых выберу одного. Вам звонила неизвестная мне Лариса, на листке, - вынул из кармана и отдал, - номер телефона, её.
       Столбов посмотрел, опустил листок в свой карман. Подумал.
       - Я вернусь часа... через два-три.
       - Мне дежурить здесь?
       - Конечно. Сами знаете, что крутить-вертеть.
       С такой работой станешь не художником, - подумал Столбов в троллейбусе, - а новым Штирлицем. Откуда она взялась на той квартире, не известной никому из наших? Телефон - точно той квартиры...
       Входную дверь открыл ключом, переданным ему Антоном Ильичём. На полгода квартиру снял для себя Оринов, и адрес попросил не называть лучше бы никому, чужим.
       Чужие, уже понял Столбов, получались все вокруг, непуганые резко возникшим бандитизмом бытовым со стрельбой в городе, нищетой и разворовыванием заводов, аэрофлотских лайнеров, армейских танков, ракетных установок и океанских крейсеров, авианосцев...
       - Добрый день, я Столбов. Звонили?
       - Звонила. Я - Лариса.
       Не москвичка, - отметил Столбов, - из местных. Культуры мало, поздороваться забыла. Не жестокая, - прочитал по виду губ, не перекрашенные волосы - по бровям, признака вырождения нет - по зубам, чего-то здесь насмотрелась и сексуально приодурела - по уплывности глаз и нервности движений тела... Возраст - всего двадцать три... Нет. Да, ближе к двадцати, просто в зашторенной квартире серовато...
       - Почему ты быстро приехал?
       Точно, она местная. В этом городе вежливость бытовая реже цветов на клумбах закрапивленых.
       Столбов закурил, придвинув пепельницу. Лариса закурила не дешёвую сигарету. Передвинул пепельницу ближе к ней.
       - Ты спешил увидеть меня? Ты заинтригован? Прижало нетерпение познакомиться с таинственной девушкой, ищущей тебя?
       - Я приехал узнать, откуда у тебя ключ от этой квартиры. Номер телефона, установленного здесь, знаю в городе я, один.
       - Мне оставил ключ Антон Ильич. Он попросил приходить, чтобы жилым пахло духом, прибирать, стирать пыль, отдыхать, сказал, здесь можно, когда желаю. Я отдыхаю. Кофе варю, настоящий, из зёрен. Антон Ильич разрешил брать любые продукты. Сейчас принесу нам.
       Балетно, выпрыгом взлетела из широкого толстого кресла. Оранжевые блестящие плавки - пошла на кухню, - как впились обрезами краёв, влепились эластичностью в высокую розоватую двушарость зада, малостью ткани показывая предельное обнажение. И полосочки лифчика на торчащих грудях больше показывали, чем скрывали.
       Принесла чашки, мелкие, с кофе, и печенье. Села. Подтянула ноги в кресло, под себя.
       - Почему ты в купальнике? Современный стиль?
       - А современно выгляжу? Загорала на лоджии, ну, и жара... и нравится мне так. Тебе нравится?
       - Красивое нужно разглядывать, - тоже придавил жестковато, провокационно.
       - Да, ты ведь художник, я знаю. Нарисуй меня на картине? Как правильно... ну, художники говорят...
       - Напиши, если - маслом по холсту.
       - Правильно, да, напиши. Пей кофе, - дымнула, наклонилась за чашкой, близко показав родинку над правой грудью. - Мы взрослые, нам всё можно, я включу, - пошла к видеомагнитофону, взяла пульт и вложила кассету. - Жуть, жуть. Мне родители рассказывали, что в Советском Союзе за такие кино в тюрьму сажали. В газете прочитала, в жёлтой какой-то, и не поверила, а они подтвердили.
       На экране женщина в строгом полумужском костюме что-то заобъясняла на немецком языке.
       - Я переведу, - с выпяченным самоуважением предупредила. - Она детально растолковывает, как много радости для мужчины и женщины в разнообразном сексе и надо от ложной стыдливости переходить к исполнению любых фантазий, сексуальных.
       - Как, скажи, попала сюда в первый раз?
       - В компании познакомилась с Антоном Ориновым, он попросил без отчества называть. Привёз сюда, рухнул одетым и уснул, когда из Питера прилетал на два дня.
       - Знаю.
       -Я с ним не спала, - приоткрыв рот, с минуту отпаузила, молчанием и прямым взглядом подтверждая. - По-честному? Он напился, а утром уехал на поезд. Был бы трезвый - тогда не знаю... Честно. Так что ему я ничего соблюдать не обязана.
       Другая немка, её одногодка в телике, жадно смотрела на голову парня, приутонувшую пониже вдавленного пупка, и округло одной рукой гладила свою грудь, придавливая тот, внизу, затылок. Лариса полуглянула на них, провела и по своей груди зарозовевшими нервными пальцами, вздрагивая сигаретой в пальцах второй руки.
       - Ой, с ума соскакиваю... На меня сразу влияет... У меня красивые груди?
       - Я не видел, не знаю.
       - Ха, ну правильно... Ты художник, я хочу тебе позировать, - дёрнула шнурок и положила лифчик на толстую боковину кресла.
       Они не сдвинулись вниз, полукруглые, нежнокожие. С бугринками розоватых сосковых кружков.
       Не находясь здесь и присутствуя напрягающимся воздухом, девушка в телевизоре отлётно пристанывала, толчково поддёргивая головой, зацепив поднятыми согнутыми ногами темноголового за спину.
       - Кайфово им. Я насмотрелась и назавидовалась, живут свободно, выделывают, что хотят. У нас среди моих одногодков - козлы да придурки, целоваться с чувством не умеют. Не вежливые, грубые, фу...
       - Я тебе для чего нужен?
       - Скучно тут, и тебя запомнила... Острый ты, острый... А и я не из тупиц!
       Встала, подняла руки от боков вверх, вытянутые, на цыпочках подтянулась ладонями наверх, выдыхая сильное, страстное, нагнулась и выпрямилась без оранжевой блёстковости под животом. Села в кресло, подняв ноги и уперевшись пятками в сиденье по сторонам от себя, заставляя изприродной любопытностью смотреть и в глаза её, и в перламутровую раскрытость под каштановым коротковато-густым воротничком.
       - Напиши меня в такой позе? Я придумывала, я так хочу, пускай от картины глаз не отрывают. Сюда, - шевельнула перламутровые губки пальчиком, - любой смотреть захочет. Так и груди видно, и фигуру, и самое интересное, - правильно я понимаю?
       - Перед зеркалом репетировала?
       - Да, а как ты догадался?
       - Не знаю...
       Та, в строгом полумужском костюме, экскурсовод-инструкторша заобъясняла таинственней и кокетливее.
       - Она говорит, особое и редкое удовольствие бывает, когда разрешает девушка войти в попочку. Видишь, ложится девушка на живот? О как рот разинула! Начал, начал, - смотрела на экран, краснея от соудовольствия взорвавшейся страсти тех и своей, от них заогненой.
       Глаза Ларисы прикрылись, ноздри утоньшились горячим сорванным дыханием.
       - Закричат, - выпихнула из себя, - по наст... - и сбилась в звуке, найдя в себе затягивающее в полулепет, полустон от прикосновения пальцев, в отлёт секундный за сознание...
       - Дррр, - встряхнулась тонкими ключицами, плечами, - дррр, где я была? - посмотрела зрачками, подкатанными под верхние веки, - о, о... где... я была? Ах, хорошо, сладко... Неужели ты не хочешь меня? Ты голубой? Ты импотент?
       На экране девушка сосала грудь другой, обнимающей руками вытянутыми. Их заменила инструкторша с объяснениями.
       На жёлтую кожу сиденья кресла капнуло. Уммм, протянула Лариса, извиняя себя улыбкой прощающей, и его попросив видеть, как есть, и принимать как есть, извиняя. Если так...
       Не пластилиновый, понял, лучше плыть сейчас куда ведёт по течению.
       Увидела, чего искала. Забрала в пальчики, впритык разглядывая, соглашаясь. Попробовала, повторяя инструкции, показанные подробно, длинным язычком, подняв лицо и просяще попробовав вплотную доверчивыми глазами. Балетно метнулась ногами наверх, раскрылась, села, резко и глухо рокотнув глубоким звуком изгорловым, помчалась, помчалась, влажнея гладкостью тонких ляжек и шарами зада - до обрушения, до прижатости тишины. До тиканья часов в соседней комнате.
       - Похорошело? - шепнула в ухо.
       - Легко сделалось.
       - Так долго не хотел... Я подумала, я сказала... ха-ха, голубой, импотент. Дурочка... я дурочка? Ха-ха... Не согласна, не дурочка...
       - Зачем мы с тобой...
       - Посижу тут, на тебе? Ты не устал, ничего? Такая близость, отделяться... терять не хочу... И ты сможешь ещё раз страсть вернуть, отдохнув немножко...
       - Зачем мы с тобой... - шевельнулся, объясняя без слов.
       - Я хочу быть нужной, хочу быть любовницей... Мне двадцать лет, возраст такой, требуется... да? Гляжу по телику на других, мечтаю. И точу без всякого телика, ха-ха, хочу, понимаешь? И мне нравятся взрослые, толковые мужчины.
       - А Оринов?
       - Честно? Я рассказала. Ему не повезло, а ты пришёл трезвым. Я не то чтобы влюбилась, страдаю... Взрослые, толковые нравятся. Ты по моим запросам как раз подходишь.
       - Забыла спросить, нужна ли мне любовница... Ты чем в жизни занята?
       - На иностранном в институте, на четвёртый курс перешла.
       - А кто был в той компании, где Оринова напоили? Из мужчин?
       Перечислила. Припомнила и ожидаемую фамилию.
       - Он пообещал дать мне пятьдесят тысяч, если я начну спать с Ориновым и рассказывать, чего он говорит. Про его поездки, про заключаемые договора.
       - Шпионить.
       - Да.
       - Тебе нужны деньги?
       - Сам видишь, какая жизнь. Мой отец конструктор-ракетчик, зарплату на заводе не дают шестой месяц. Тошно видеть, как мама - она врач, варит суп из трёх прошлогодних картошин. Я здесь впервые в жизни попробовала мясной паштет, взяла у Оринова из холодильника и остановиться не могла, всю банку съела.
       - Зарабатывать шпионством лучше?
       - По-честному? Противно. Про-тив-но.
       - Замученная честная девушка, можно же сразу разговаривать по-человечески... Я тебя возьму на работу к нам, завтра. На сто пятьдесят тысяч, до осени. Переводчицей. С теми, кто сюда послал, общаться больше не будешь. Осенью придумаем, как учиться тебе и у нас продолжать зарабатывать хорошие деньги.
       - Правда?
       - Тебя часто обманывали?
       - У меня отец примерно столько зарабатывает... Ну, насчёт часто... Пытаются прожевать и выплюнуть, жизнь такая. А и люди такие, во всей подлоте... поразвернулись. Почему ты добрый?
       - Чем больше подлости кругом, тем жёстче хочу противостоять. Честным противостоять, нормальным для человека.
       - И твоей любовницей мне работать, за деньги?
       - Ха-ха, за те же или за премиальные? Я в проститутках не нуждаюсь, за деньги страсть не сохранишь... За деньги - нет. Если возник нет чувство, желание... Мы насчёт этого пока не знаем.
       - Ты умный, ты знаешь. Возникнет.
       - Сейчас, по инструкциям этой немки в телике.
       - Я их расшевелю, растуркаю, - сказала с музыкой, легчайшей, надежды для себя.
       - Тебе просто сейчас слишком тепло, и терять не хочется...
       - Правда...
       Погладил. По короткой стрижке, мягкой, густой. Выдохнул столько сожалеющего, столько неудач из прежнего, из пространства, траченного не на тех...
       - А ты меня нарисуешь? Напишешь картину? Я ведь на самом деле тонкая, изящная? Мне очень нравится обнаженная Маха, на той картине не голая женщина, а знаешь что написано, художник? Знаешь что? Тоска вокруг неё. Мечтания о радости вокруг неё. Воздушная тонкость надежды на счастье вокруг неё. Там главное вокруг неё написано, ты видел, художник?
       Столбов посмотрел за то, чем она виделась физически, контурно.
       - Я попробую написать картину. С тебя.
      
       Глава 8
       По бурому скрипучему паркету дворцового зала вдвоём начали прохаживаться, обдумывать.
       - Ты почему кашляешь? - спросил Столбов Оринова.
       - Поезда, самолёты, мотаюсь по стране, всюду погода разная. Сквозняки, где-то простыл. Может в Омске, там дождь холодный лил.
       - Скипидарной мазью горло снаружи натри, она не дорогая и греет постепенно, а - долго.
       - Запомню, спасибо. Рассказывай.
       - Вовремя ты примчался. Есть возможность выходить на европейский уровень, по бизнесу. В город приехали иностранные дипломаты, их двое. Один из них директор торгового дома при посольстве в Москве. У меня с ним заранее была договорённость о встрече здесь. Он обещал из своего посольского компьютера дать адреса, телефоны, фамилии директоров всех фирм своей страны, с указаниями, какая фирма честная, с кем можно работать.
       - Хорошо. Молодец.
       - Условие для нас - работа с иностранцами, с фирмами его страны должна быть только честной, иначе его авторитет в посольстве идёт к нулю и следом - отправка домой, с потерей работы в посольстве.
       - Ясно. Давай здесь покурим, на сквер полюбуемся.
       - Официально они приехали к Ермолаеву, бывшему секретарю райкома партии, у него фирма по торговле и переработке леса. Я позвонил Ермолаеву, сказал, гость из посольства, директор торгового дома, месяц назад захотел здесь встретиться со мной. Условия Ермолаева, продиктованные: с нас сауна, два ящика дорогого австрийского пива, пять бутылок самой дорогой русской водки, какую я и не пробовал, шашлыки и осётр холодного копчения, пятьсот тысяч наличными лично ему в карман и разговор с дипломатами только в его присутствии. Ты из компании для сауны исключаешься, по его требованию, тебя он боится. По городу я попробовал поездить за ними и как-то встретиться - охрана во все стороны, подойти невозможно. У нас получается полный пролёт в пустоту.
       Оринов вздохнул, глазами забираясь в себя, в раздумчивость.
       - Жара на улице, - посмотрел за бронзоватую цветом штору. - Хорошо, жара.
       Закашлял. Прошли по паркету весь зал, наискосок.
       - Обойдётся миллиона в два, денег таких нет. Проще съездить в Москву, в посольстве с ними переговорить.
       Оринов посмотрел веселее и хитрее.
       - Вцепился ты в работу, вцепился! Москва, туда и сюда сто тысяч. Такие наличные сейчас не найду. Ехать, ехать... Сколько времени на переговоры? От силы час, полтора? Ехать. Ты понял?
       - Да, до ближайшей крупной станции, где фирменный поезд останавливается, час пятьдесят две минуты. Нам хватит. Они едут сегодня, в вагоне самом дорогом, где места - на двоих в купе.
       - Правильно понял.
       - Берём билеты в соседний вагон...
       - Нет. Мою "Волгу" отправляем на ту станцию, назад нас привезёт. Берём с собой переводчицу, ты говорил, разговорный переводит быстро? Едем втроём. Билеты покупаем в самый дешёвый общий вагон до той станции. С собой бутылку коньяка, среднего, чтобы не позориться, шоколадки. Обойдётся всё про всё в копейки. Пошли, прогуляемся до аптеки? Поработали мозгами, надо и таблетки от кашля купить. Мы этих райкомовских жлобов обыграем в дважды два, они грабить способны, а не думать.
       - Пойдём-пойдём, а то я тут сижу на телефоне - столько разговаривать приходится, что ухо от трубки ныть начинает. Помощнику скажу, мы на часок в сторону... И запомни вот что... Я точно узнал, клявшийся тебе в вечной дружбе Шарыгин попробовал подставить к тебе человека с заданием передавать каждое твоё слово ему.
       - Ты не ошибся!
       - Хотел бы, но...
       - Ясно, спасибо.
       С началом посадки они в дальней стороне перрона вошли в общий вагон, староватый, приобшарпаный. Лариса молчала, надкусывая сорванный горьковатый листочек. Антон Ильич и Столбов, не сдвигая оконную занавеску, смотрели в середину состава, на перрон. "Выразительные на Ларисе новые джинсы, на улице вослед шею свернёшь", - пробовал отключиться на иное Столбов.
       На перрон, точно к самому входу в вагон, въехали три автомобиля,- куда другие машины не пускали. "Двое, - сказал тихо Столбов, - прощаются. Шампанское им дарят. Жмут руки. Мафия выстроилась вдоль вагона." "Закрой плотнее занавеску", - посоветовал Оринов.
       Лариса разглядывала почти пустой вагон. Метров через десять сидела полная, навсегда уставшая баба, измученная крестьянской вечной работой и вечными обманами жизни. Лариса про себя пожалела её и внука, крутящегося у ног той, и жизни повторительной, такой для себя - не захотела.
       Поехали. Мафия на перроне макала правыми руками, как не так давно трудящимся с трибун на первомайских демонстрациях."Идёмте, - тихо сказал Оринов, - у них восьмой вагон." "Работаем," - показал глазами Столбов Ларисе.
       - Добрый день, - взволновано сказал Столбов, надеясь на удачу, войдя в купе первым. - Пожалуйста, познакомьтесь с моими коллегами. Мы работаем все вместе. Лариса, пожалуйста, переведи.
       - О, Сергей! - прижал его к себе дипломат, - я искал вас, Сергей!
       - Ну что, увидели методы большевистской мафии? Они сделали всё, чтобы не дать нам увидится!
       Антон Ильич поставил на столик коньяк, положил шоколад, с дипломатами поздоровался за руки, показывая искреннюю радость, называя свою должность и полномочия. Руки Ларисы дипломаты поцеловали.
       - Нас водили в бань-ю! Бань-я жаркая, шашлык и водка, ох! Вы тоже едете в Москву?
       - Мы до первой станции. Успеем побеседовать?
       - А как вы поедете назад?
       - У нас на станции автомобиль.
       - Вы - умные люди. Говорим о делах?
       - Да, - сказал Оринов, садясь и раскрывая папку с документами.
       Лариса поправила волосы над левой бровью, сосредоточилась.
       Налили по рюмочкам коньяк, за встречу и знакомство. За окнами плыли и счастливили удачу приземлённые белые облака цветущих черёмух, яблонь, каких-то ярких майской зеленью, сочной, кустов.
       Беседовали. Бизнесмен иностранец обсчитывал предлагаемое на калькуляторе, звонил по мобильному, в России невиданному ещё телефон переспрашивал переводчицу. Минут за двадцать до остановки обрешили все начальные дела, перешли на лирические приятности, разговорные.
       На станции ждала "Волга", её показали из окна дипломатам. "Вы умеете победить коммунистическую мафию, вы умные люди," - с уважением попрощался дипломат, и бизнесмен, догадываясь и слушая переводчицу, с выразительной приятностью кивал головой.
       Последний вагон уплыл вдаль.
       - Молодцы, - сказал Оринов Ларисе и Столбову. - Ух, ребята, наработались. С большущим толком! Поехали домой?
       По поднятому высоко шоссе машина неслась над Россией, - над утопленными в яблоневых облаках деревнями, над чёрными оврагами, яркими полями с прямыми рядами тонких всходов пшеницы, пролетала под придорожными широченными верхами тополями, свеже-яркими на блеск голубизны, опрокинутой громадной чашей над страной. Лариса сидела рядом - тонкая белая блузка навыпуск, глаза сдавшей экзамен удачницы, узкие коленки, обтянутые джинсами фигуристыми - шея на повороте за ней отпадёт. И Столбов, пытаясь зацепиться за красивое, радостное, непонятно поплыл. Он сам не понимал, что делается. Голубизна неба частями превращалась в черноту, земля навстречная дыбилась, задираясь до горизонта и падая навстречу машине близко к ветровому стеклу, отравительно курил впереди Оринов...
       - Стойте, шепнул он.
       - Стой! - крикнула Лариса вперёд, шофёру.
       Столбов рухнул в обрывистый кювет, скатился, его рвало на кручении вниз, из него вылетало горькое, стыдное перед Ларисой, перед Ориновым и шофёром, он блевал и темнел глазами, помня, как стыдно блевать на виду у всех и понимая, не с рюмки коньяка такое, и тепла, и тишины хотелось сейчас же, с секунды любой...
       - Миленькиииий, - заорала русская баба над Россией, над всеми черёмуховыми, свежепенными яблоневыми облаками, - не умирай, миленький! Ай-ой! Ой-ой! Не умирай, я боюсяяяя! Я без тебя тут боюсяяя - вытаращила глазами долевой страх свой извечный, в них вместив весь и за предков своих, - здеся я! здеся! Не бросай меня! - трясла и плакала, держа на руках облеванные мужские щёки.
       Шофёр тёр икры его ног. Оринов массировал грудь, пробовал сделать искусственное дыхание, заводя руки от пояса за голову и наз. Столбову не нравилось, что коленками Лариса упирается в непросохшую весеннюю грязь, он жалел её новые джинсы.
       - Сильнейшая нервная перегрузка, - сказал в ближайшей районной больнице врач. - Приедете за ним примерно через неделю.
       Столбов смотрел на Ларису.
       - Я и сама не уеду, - сказала она, сопротивляясь заранее.
       - Ну, ребята, вы даёте, - с выдохом растерялся Оринов и достал из карманов все имеющееся здесь деньги, отдал ей. - Покупай ему у крестьян свежее молоко, у врача лекарство. Я приеду через неделю. Домой тебе позвоню, родителям. Сиди тут. Выхаживай.
      
       Глава 9
       - Тебе трудно смотреть на чистый, белый холст? Боишься?
       - Опасно, и не боюсь. Люблю чистое, белое. Показывает, как много можно сделать... творчество впереди, показывает. Мне белый холст - труба бойцу перед сражением, в бой, вперёд.
       - Ты нервничаешь почему?
       - Хвостик потерял. Что-то видел, интуицией, ассоциативно видел, и потерял, не знаю, как писать. Остановился вот, дурак дураком...
       - А ничего, что ты сам двумя внутренними голосами разговариваешь? С ума не сбрендил?
       - Можно и тремя... не сбрендил. Обычное, для художника. Когда я писал картину "Радио сорок первого года" - у меня в ушах от грохота танков туговато становилось и левитановский голос перебивался разными голосами пыльных, измученных отступлением наших дедов и отцов, солдат, офицеров сорок первого...
       - Ты вообще-то спишь или в окно смотришь?
       - Да шут его знает... Хорошо мне, а остальное не главное. Вроде я плечом одеяло чувствую, тёплое, а может быть это тёплая, мутноватая на глубине вода?
       - Рыба-рыба, здравствуй...
       - Привет! - шевельнула изгибчивым золотистым телом, и плавника ми. - Ты меня жрать не собрался?
       - Почему мне... грубишь обижено?
       - Так вы, люди, жестоки. Поймаете рыбу, - то солить, то жарить, и чешуя да кости остаются. Как в прошлый раз ты сказал: рыба-рыба, давай я тебя съем? Я запомнила.
       - Ты - рыба из сказки, у тебя за щекой волшебное колечко, и кому его доверишь - добротой человек расцветится неожиданно и сразу для всего мира...
       - Ой-уж, ой-уж, не слишком ли много узнал? Другим-то не выбалтывай?
       - Рыба-рыба, а если я пронырну сквозь твоё спрятанное колечко, я стану кем?
       - Президентом России. Ельциным.
       - Разве я так много украл у государства? У своего народа?
       - Да я пошутила.
       - А ты можешь всю мою страну Россию сделать обильной и богатой?
       - Она итак обильна и богата, с самой древности.
       - А ещё богаче? Чтобы хватило на всех и ничего бы уже не хотели?
       - Зачем? Всё равно разворуют и вдобавок передерутся насмерть.
       Вы, люди, дышите, как вам природа устроила, и то шустряки некоторые хотят дышать в четыре ноздри. Вы смешные. Живёте, будто весь мир от вас зависит, а на самом деле от природы зависите вы. Постоянное пространство времени у природы, не у вас, а вы, люди, в пространстве времени от границы до границы. А природу жжёте, взрываете, отравляете, словно она - ближний вам, и себя тщеславием потешаете. Добром бы оставались для потомков, а у вас - тьма самоудавшиков совести своей: тот грабит, тот лжёт, тот ворует, тот человека всякого презирает.
       - Рыба-рыба, а твоя, сказочная доброта на земле есть?
       - Редко. Доброта - в ней и честность, и желание пожалеть... Плыви за мной? Видишь, там, выше, солнце над водой верхний слой золотит? Плыви рядом, порадуемся красивому. Только бы военные с корабля ракетами долбить не начали...
       - Они близко? Ты слышишь?
       - Чувствую.
       - Ты от них волшебное колечко сохраняй... Где оно, я им не скажу.
       - А-га...
       - Рыба-рыба, как не хочется, как не нужно от тебя к этим... к людям...
       - Да знаю, сама от них, а не к ним всю жизнь плыву, - ответ во сне ожидался, но она посмотрела без слов, пожалела круглыми глазами умными, зная и понимая, как друг давнишний...
       Большая, издавняя рыба-рыба шевельнула золотистым предхвостьем горизонтально, миллионы лет прежде разного, остального судьбой определённая носить на себе всю землю и в русских сказках провидчески появляться...
       - Мужик, зачем ловил? Что надо тебе от меня?
       - Сделай мне море водки и добавь ещё рюмку, сто грамм!
       - Тьфу!!! Меня - из сказки да в анекдот? Ой дураки...
       Глаза открылись. Зеленоватая вода заменилась стеной, от низа и до середины выкрашенной зелёной масляной краской. Районная больница. Палата та же, какой была ещё до войны сорок первого года: лампочка в патроне на электропроводе, фанерная тумбочка и герань, а возле герани графин для воды, гранёный, такие стояли в советских кино на столах президиумов собраний и у партсекретарей. Тут что-то остановилось и выглядывало лет через шестьдесят, приятно выглядывало доброватым, смешным, устойчивым...
       В графине, в крашеной тумбочке самой дешёвой, в зелёной настенной краске от пола до середины стены осталось и выглядывало настроение то, из ранней юности, из просвеченного золотом солнца майского сада, где широко и вольно впервые в жизни захотел создать красивое и обязательно нужное, счастливое для всех, для всего и загоризонтного, ещё неизвестного мира, счастья ждущего и от подростка Столбова, как чувствовалось тогда...
       И вокруг, от фанерной тумбочки крашеной до края берега возле Владивостока, до Тихого всемирного океана страна, где нормально слушается беседа:
       - Сколько ему лет?
       - Да он уже отсидел.
       Своя, обиженная многой мерзостью страна... как мать, обиженная мерзавцами, и надо дорасти до силы и отомстить, и мамочку родную, страну свою погладить утешением...
       И он внимательно запоминал палату районной больницы, представляя наперёд, как дома по памяти начнёт проводить кистями по белому холсту, выписывая постоянное для своей Родины, - скудность, ободранность народа, показываемую не кремлёвскими раззолоченными высоченными залами, не барскими живописями москвича Шилова, - время, остановленное здесь убогостью, определённой для народа генсеками, президентами, секретарями обкомов коммунистов, губернаторами, всеми ими страдальцами за народ, жирующими на страданиях человеческих, всеми ими, отсутствовавшими здесь всегда и существующими в пространстве, и лживостью своей проступающими пятнистыми лысинами в выкрашенной дешёвой краской стене - они наслаивались ложью на ложь, - в истории, - бедой на беду, - для людей простых, работящих.
       Наслаивались водянистыми лицами, как знаки, водянисто утверждающие точную стоимость денежной бумажки напрасной, всегда временной ценности, всегда важной ценности для тех, временных на пространстве земли не только годами, как и все, - временным тем, что другими людьми, честными, не продающимися, воспринимается с протестом к омерзительности делаемого ими.
       А выше высвечивалась, белела чистотой стена - как подготовленный холст для большой картины.
       Размерами и смыслом.
      
       Глава 10
       Прохладная узкая ладонь листиком длинным легла на лоб. Подождала. Перелетела на плечо, заставляя открыть глаза и начинать жить в этом дне, додумывая вослед светлости земной: каким день ни есть - пусть будет, чем судьбой наполнен заранее.
       Обмотанная белой простынёй, возле кровати стояла Лариса, пахнущая утюгом, и лежать больным стало стыдно, притворительно.
       - Спасибо.
       - За что, Серёжа?
       - За нужность мою для тебя. И заботу.
       - Я сделала самое обычное, проверила, нет ли у тебя температуры.
       - В обычном и таится дорогое. Главное.
       - Ну умный какой! Слушай, в тебя врач уколов понавтыкивал! Снотворное, витамины, какой-то укол под названием сложный. Я ему денег выделила, он взять отказался, вот скромный! А я отдала бабушкам, сказала, в райбольнице вашей пригодятся, раз медицина началась - за всё плати, как у нас в городе. Новые наволочки купят, простыни. Ты спал ночь, день и ночь. Врач вчера говорил - это очень хорошо. Гулять велел на свежем воздухе, сельский воздух лечит, успокаивает, он объяснял. Я тебя напою молоком настоящим, вчера во дворе недалёко у хозяйки купила, после вечерней дойки. И гулять отправимся, - закончила раздвоительно, не спрашивая и не утверждая. - Сейчас ходила в ихний душ. Труба без лейки наверху, а вода без хлорки, речная. Травой пахнет.
       - Где ты ночевала?
       - Тут, на второй койке. Мне врач разрешил ухаживать за тобой, куда ему деваться? Я потребовала, да и больница у них полупустая. Зимой, говорит, народу сельскому лечиться нравится, а сейчас огороды сажать надо, природа лечит, лопатой на грядке, - разливно улыбнулась, бросив простынь на ту кровать и влезая ногами в джинсы, зовя жить красотой, изящностью тонкого тела, легкого надземной полётностью.
       Зелёная, ковровая земля широко красивила одноэтажный районный городок, протянувшись по улице вдоль где асфальтовой дороги, где так, если не лужа подсыхающая, то блестящая округлостью камней мостовая прошлого века, где ещё писатель Салтыков-Щедрин проезжал в тележке по делам чиновничьим, в губернском управлении служа. Дома попадались кирпичные, дореволюционные, на известковой белой кладке, а между ними стояли серые, бревенчатые, или крашеные охрой. От города настоящего райцентр и отличался огородами сразу за домами, бредущими вдоль штакетников и жердяных оград коровами, редкостью прохожих, любопытством на лицах их и напоминанием приятным, лиричным для Столбова, - своего сельского детства. На земляной, почему-то безтравной площади в середине села стояла дощатая трибуна и почти за ней старая краснокирпичная церковь с окнами, заколоченными ржавыми кусками погнутого железа, но без дверей в широком проёме с фронтончиком наверху.
       На какой-то местной конторе висели сразу два флага, советский красный и трёхполосник, показывая местное вынужденное и привычное разновластие. Под зелёным бугорчатым берегом земля резко обрывалась, и внизу, метров на двадцать туда опущенная природой, текла солнечными проблесками река, а луг за ней показывал наклонностью ковровость травную, добрую для взора и настроения.
       Здесь хотелось сидеть на земле. Здесь хотелось валяться на траве. Быть просто в природе, вместившись в неё её же умеющей разное сущностью.
       Пошли, увидели дорожку ленточную, наискось опущенную к деревянному мосту, побыли над шевелящейся водой, коровьими натоптанными тропками брели в сторону от крайних домов, сараев, повторяя повороты низкого берега. Здесь дышалось. Здесь замечались и вдохи и выдохи, и пролёты низкие птичек и шевеления травные, меняющие цвета земли.
       - Забавный конец мая в этом году: и черёмуха цветёт, - показал рукой Лариса на близкое пышноватое дерево белое, - и тепло, загорать можно. Сколько помню, при черемуховом цветении похолодание обычно происходит. Ты умеешь на холсте изобразить летний воздух? Он ведь от зимнего отличается, по нему, кажется, полететь можно. Лечь на слой воздуха и полететь, как бабочки летают. От полёта в человеке радость начинается, я знаю.
       - Летний воздух... вопросики у тебя... трудно воздушность показать. Многие художники пишут предмет - он как ободранный, воздуха на холсте нет. У нас в городе художница такая, пишет без слоя воздуха, и предметы жёсткие, каменными смотрятся букеты, розы глиняные... Видишь, природа мягкая, воздух между нами и деревом черёмухи, воздухом тот лес смягчается...
       - Пей, - протянула литровую банку, отпив сама настоящее молоко и улыбаясь слепящей солнечностью в солнечности окружной.
       - Лариса, у тебя усы молочные получились - такой и будь. С ними ты вплотную своя, настоящая.
       - Наладился, - облизнула под носиком слева, и справа, - подсмеиваться хочешь? Сам усами украшайся, - подтолкнула под локоть, и молоко скобкой плеснулось с подбородка его на песок. - Жарко, Сергей, жарко. Майский загар, говорят, самый полезный? Давай по берягу, по мелкой воде бродить? Мы дееетиии, мы - дети природы родимой, и ты, шалопай, чего-то сделал не правильное, и природа тебя от себя предупреждением отринула на дольку, - ты понимаешь слова, Столбов? Пред-уп-ре-ждением, - крутнула пальцами в песке приречном, точку рисуя а и переместившись от нотации в другое, в то, чего без грубости в себя, в природное затягивало.
       - Фууу, мне париться надоело. Извините, культурный-разкультурный друг мой художник, аристократ по восприятию мира, я не в купальнике, загорать мы заранее не думали, и не предполагайте, я не завожу вас специально, - потянула с себя джинсы, лёгким парусиком отлетела на куст белая блузка, кружевной лифчик за ней, - и ты раздевайся, друг мой выздоравливающий, посторонних близко нет, мы не в Сочи на толкотне, здесь роскошно, потому что просто свободно...
       Задвигались над ногами обтяжные белые трусики, Лариса пошла ближе к воде. Стеблем лилии извивался направо и налево вертикальный пролёт между лопаток, - полей, вода желобково сольётся здесь, - и она выделенной волной вертикальной становилась выше земности.
       Выше всей той половины жизни, бывшей, пока.
       Солнечная узкая спина, солнечная нагнутая лицом вниз голова, солнечные ноги, любопытно шевелящие тяжёло-серебристую на мелкоте воду, и вертикальные камышинки дрожаще, в правой стороне... Для такого нужно жить? В России такое можно, и без жадности смотришь на нежное гладкостью, нежное нарождённостью, нежное поспелостью, не противное душе, нежное душе глазами теми, глазами предков своих...
       Пройдёт несколько шагов по воде, остановится, нагнёт голову лицом вниз, стоит на одной ноге, второй пробуя погладить вьющуюся на течении струйном стебли подводной темноватой травы, разглядывает...
       Знать не знает, сколько жизненного, сколько будущного от вида её, от присутствия в пространстве России и времени дня неба бездонно-голубого, вызолоченного солнечной разбросанностью, растопленностью...
       Беготня, брызги серебра взлётно-шлёпательного, обтяжные влипшие мокротой трусики, пинок по воде, хохотание над ровностью реки...
       Второй раз входить в воду?
       Да. Нарушай стылый бетон поговорки вековой: дважды в одну реку не входят. Река, тем более, совершенно другая, с именем иным, с затягиванием, от тебя не зависящим.
       И он изнутренне ногами, руками, телом почувствовал неотвратимость горячительного счастья, он понял желание в свои ноги, руки, в своё тело жизненное вместить тело жизненное её, не понимая, как такое бывает и получается. "Я сейчас разревусь? - осторожно отвернул от страха пропажи обнаруженного в себе, от страха пропажи Ларисы из дня, и из будущего, - удерживайся, - выдохнул длинно, - удерживайся на нитке невидимой..."
       Музыка игралась солнечными неспешными каплями.
       - Серёжа, - шлёпнулась навзничь животом на песок и зрачки подведя пристально под верхние веки, между прочим и точно спросила: - тебя чего сошвырнуло под откос там, когда со станции ехали? Не по глупому любопытству знать хочу, сам чувствуешь, - приоткрыла доверчиво себя там, в душевности не нарисованной...
       - Тебе больно станет.
       - Постараюсь вытерпеть, - не отвела точные зрачки.
       - Скажу, как есть. Лариса, проводница в том дорогом вагоне с дипломатами... чай нам приносила... оказалась поразительно похожа на мою прежнюю жену. Я с ней вынуждено развёлся из-за мерзости, её устроенной, а прежде жил для неё, сделал её символом веры своей в добропорядочность...
       - Надёжный человек. Не на ту молился, - и помолчала, точечно оставаясь на месте, но и впихиваясь, подождав, в душу его. - Не на ту. Если ты, и мужики вообще, на женщину молиться умеют. Вам бы попользоваться слабостью бабьей, и сбежать, не за себя не отвечая.
       - Ты не знаешь, с кем говоришь.
       - Узнаю, не сильно придурошная. Я по капельке тебя переберу, расшуруплю, узнаю и склею заново.
       - Я жил до тебя, я намного по возрасту...
       - Мы обувь примериваем? Не тесно? С пятки давит?
       - Почему-то мне стыдно, что я жил до тебя с женщиной, другой. Была семья, были хорошие желание те, прежние...
       - Слушай, Серёжа. Извини, ты, само собой, друг мой товарищ умный и в подсказках не нуждаешься, - отличай яблоки на дереве от того, что осталось после их употребления? Я тебе не сказала, это тенью, упавшей от облака, принесло.
       Он разглядывал редкие короткие изогнутые волоски, прижатые к пупырышкам кожи над самым копчиком. Нравящиеся, почему-то.
       - Понимаем, в каком железе расплавленном мы утонули? - почти отчаялась.
       - Понимаем, - закрепился с ней на краю.
      
       Глава 11
       Почему тебя зашвырнуло под откос перенапряжением, скачком такой энергии уставания, отчего и приборы физические перегорают, дымятся любые предохранители...
       Тот самый Ельцин... в августе девяносто первого трое суток переживал, жив он или застрелен, арестован или не посмели те, пригнавшие в Москву танки, - тот самый, пообещавший всей России сразу после выдворения танков из столицы, - не погибнет больше ни один россиянин, трое, в те три дня погибшие, жертвы последние, а дальше будет мир, покой всеобщий и демократия, - тот алкоголик свердловский, поставив премьер-министром Гайдара и заявив, трудно месяца два-три будет, потерпите, дорогие россияне, затем расцвет страны России начнётся и всеобщее благоденствие, - тот безжалостный мужик уральский влепил по всем сразу, и старым и малым.
       И вот эти тоскливые, проклятые времена пространства сразу за распадом прежней страны, и чёрт с ними, мечтавших от России рвануть в сторону, но по стране своей влепить душегубством, лживо названым "шоковой терапией..."
       Чёрт с ними тогда завтракал, ездил в автомобилях с большой охраной, - так же, как бандитские паханы, - пил водку самую дорогую в кремлевских, почитаемых русскими людьми кабинетах, чёрт с ними ущипывал за попы секретарш прямо перед телекамерами, с показом в новостях, врал журналистам любых газет, любых стран, ночевал с ними в одних постелях, с пьяными и трезвыми. С Ельциным, Гайдаром, Бурбулисов, Шахраем, Черномырдиным, подпрыгивающими, болтающими полумальчиками-полуворами, тогда полностью пока неизвестными подлостью своей, жестокостью своей, циничностью своей.
       По отношению к России.
       К людям её.
       И то проклятое навсегда утро обмана всей России, когда проснувшийся доверчивый народ увидел в продуктовых магазинах цены на хлеб - вчера булка стоила копейки, сегодня три тысячи рублей, и молоко, и мясо, и пшёнка, и продукты любые, все, то есть, и одежда, домашняя техника - через цены нормальная человеческая жизнь переломилась в мечтания, для кого-то, в инфаркты, для кого-то, в сумасшествие неизлечимое, для кого-то, в последний шаг с балкона девятого этажа... Государство, присвоенное и управляемое бандой ворья сытомордого, отвернулось от граждан своих, затягивая на судьбах их петлю финансовой удавки: выживет кто - пусть бултыхается с нищете и убогости, а нет - не наша беда.
       После очередного обещания всеобщего счастья для народа...
       То утро, когда умный приятель объяснял отношение кремлёвской власти к любому населённому месту России: - "Они о нас не помнят, как мы об Афанасьево, Где Афанасьево? Как они там живут? Может, они умерли? Может, живые? Нам от них ничего не надо, мы на них внимания и не обращаем."
       Твоя страна, и другой честный уточняет: - "Я в тот год во Франции не был, я в тарнинском дурдоме с сильным нервным срывом был, понял когда, мне вешаться пора подошла."
       Юная-лёгкая, зачем тебе то, недавнее жуткое для взрослых, крепких вроде бы, знать? Зачем чувствовать, - просыпаешься утром, и изо дня в день, месяц, второй, год, второй мгновенно с просыпанием мысль приказывающая: - "засни! ты никому в жизни не нужен! ты никто! ты ни для кого в жизни не нужен! ни для чего! засни! спи день, месяц, год, жизнь, спи - единственный есть смысл, спать,"
       После потери своей прежней страны... жить для чего?
       Не перебороть, чувствовалось часто там, недавно, по утрам мутным.
       Созревшая для жизни солнечной, на кой фиг тебе сумеречное? Смотри внимательными глазами, смотри умными глазами, смотри глазами, не предающими сейчас. Немного дольше я присутствую во времени, побывший в пространстве государства того, исчезнувшего, и в преклонении перед одновременными, исчезнувшими с глаз моих из века...
       И потому, энергичная и умеющая радоваться разглядыванию водорослей в воде речки, созревшая и рвущая любознательно прежние для себя невозможности, потому, Лариса, моё дело сегодня - от невысказанного тебя закрыть. Хотя то, сказанное тебе, тоже честное. Совместилось общее с личным - ничего, остаётся сказать не вслух себе, - перелопатится. Не придавливая вырастающее в тебе...
       Хорошо изображать из себя провидца, вперёд способного разузнавать заранее. По пространству времени передвигаясь, увидишь ещё толсторожего Гайдара, толстым телом уваленного в широкое дорогое кресло в коридоре Госдумы, визжащего, отбивающегося короткими толстыми ногами и руками, и депутата Марычева, захватившего свинёнка за рубашку, заталкивающего в рот его визглявый длинную белую влагалищную затычку.
       Но - потом...
      
       Глава 12
       Праздник.
       Тревожный праздник.
       Сердце задрожало.
       Посмотришь назад - ни с какой стороны не проходило, и вывильнулось, куда требовалось, как хотел и мечтал.
       Антон Ильич - чёрный строгий пиджак моднейший, косые ряды пуговиц под золото вразлёт, - "ну-ка, займёмся серьёзно, помчали-ка на "Волге" к тому капризному идиоту", - строгими шагами через приёмную с ожидающими сразу в кабинет, к столу директорскому с подхалимскими глазами райисполкомовского холуя по ту сторону бумаг и телефонов...
       - Мы готовы заказать вашему издательскому комбинату альбом цветных иллюстраций художника Сергея Столбова, вот он сидит. Мы готовы заплатить двадцать четыре миллиона наличными, сегодня.
       - Очень кстати. У меня задерживается зарплата печатникам, я должен покупать бумагу, долги имеются за электричество. Договор нами подготовлен.
       - Знаю. Договор читал. В таком варианте подписывать не хочу.
       - Я альбом иллюстраций дорогого Сергея Владимировича запущу в производство сегодня, изготовлю в ускоренном... Сергей Владимирович известнейший в нашем городе, в Москве известнейший художник...
       Столбов молчал. Обрезал лакейское уговаривание Оринов:
       - Почему в договоре с нас шесть пунктов штрафа, с вас ни одного? Ставьте и себе шесть штрафов, и договор подпишу.
       - В моём кабинете мне условия не диктуют.
       - Подумайте, вы ведь работали в Советском райкоме партии секретарём по идеологии, работать с народом тогда учили...
       - Сейчас меня вы намерены учить? Я - генеральный директор, а вы рядовые заказчики с улицы...
       - Столбов, идёмте. Этот человек не хочет зарабатывать деньги, - встал Оринов.
       На глазах рухнуло желанное из желанных дел. Столбов заледенел от живота до...
       Просить Оринова вернуться к началу разговора? Упрашивать подписать в этом варианте? Нет.
       - А деньги? Деееньгиии!!! - закричал вослед дурак холуйский.
       - Ищи другую возможность, Серёжа, - спокойно сказал Оринов в зеркальном лифте бывшего обкомовского комбината, - качественная печать нам нужна, твои картины книгой делаем. Этот-то не понял, наша власть наступила, пусть посидит без заказов - скорее по-людски научится разговаривать. Сам в парторгах был, натерпелся от таких, им в удовольствие на свою власть полюбоваться, власть изобразить. Пускай без денег поизображает, рабочие долго терпеть не будут.
       Нашёл типографию с новым и современным оборудованием. С согласием на взаимную ответственность и по деньгам - на восемь миллионов дешевле, за то же самое. И без сволочного хамства директора.
       Арендовали большой выставочный зал, лучший, в центре города. Со всеми свободными сотрудниками своей конторы одевали картины, графику в рамы, перевозили, меняли на стенах, заплатил искусствоведам за составление экспозиции как положено, по договору. Вывезли альбомы из типографии, - впервые о художнике здешнем изготовление в этом городе, да ещё безо всякой цензуры: ни обкомовской, ни выставкомовской. Не напрасны были те три дня в августе девяносто первого, свобода - она и есть свобода. Не нуждающаяся в объяснениях.
       Взлёт, открытие выставки - в четыре часа дня. Первой в жизни, авторской. Сразу - большой. "А день? Какой был день тогда? Ах да, среда," - как пел Высоцкий во времена, тоскливые беспросветностью, с райкомовскими всесторонними запретами "не партийного" искусства.
       Студенты местного художественного училища, иностранцы, директора фирм, чиновники департамента культуры, помощники губернатора, писатели, мысль невысказанная - "я заставлю вас увидеть сделанное много в творчестве, вас, двадцать один год умевших гнобить моё творчество, за спиной пускать гаденькие сплетни," - обыкновенные люди города, пришедшие на бесплатное открытие выставки, чванливые люди местного Союза художников, признающие только самих себя, останавливающие любое новое, не похожее на их берёзки-рябинки...
       Почему и добрые, и мерзавцы - все называются одним словом, люди? Крайняя мысль перед тревожностью, а чем творчество созданное в душах человеческих отразится? Работал не зря?
       Профессор Чернов, всегда уважаемый за умные, честные беседы...
       Лариса. Молчаливое пожелание в глазах: удержаться.
       На первых минутах после многолетнего ожидания взлёта... если получится уйти со старта, как говорят ракетчики.
       Видел: требовали снять некоторые картины сразу после открытия выставки. И - не показывать никогда.
       Друг-прозаик в юности читал из своего рассказа: "каждый настоящий человек должен запустить свою звезду, собой засветить факт своего присутствия в жизни..."
       А пальцы подрагивают, горло сдавливается вкруговую...
       Оринов. Уверенность. Косые ряды пуговиц под золото. В руке альбом, пахнущий типографией. Строго - глазами вдоль зала с развешенными картинами, пальцы левого кулака сдавлены, и ему подают ножницы...
       Отсчёт последней минуты. Четыре ноль-ноль.
       - Я благодарен тем, с кем трое суток стоял на площади в августе девяносто четвёртого года. Выставка "Россия - Родина моя" первая в нашем крае, не изуродованная цензурой официальной и злой завистью мозгокрутов из выставкомов, то есть личной пошлостью почему-то считающих себя судьями для всего и для каждого художника. Выставка посвящается другу моему Антону Ильичу Оринову, без многолетней моральной помощи его здесь этого не было бы. Главное - моральной. Кому непонятно - попробуйте заниматься творчеством не то чтобы в неизвестности, а под давлением лжи. Я благодарен профессору Чернову за наши долгие, беспредельно честные беседа о сущности творчества. Спасибо директору той школы, где впервые появилось желание подняться с колен, стать человеком. Мы сегодня живём среди обрушенной на нашу страну нищеты и убогости, во тьме. Через созидание Россию сможем сохранить, а в лучшее время - преобразовать. Спасибо всем за соучастие, за доверие к моей первой крупной выставке.
       Оринов дважды сверкнул ножницами, под телекамерами отрезая кусок ленты на память - народ двинулся в длинный, широкий, светлый зал. Подаренные букеты остались на рояле, за ним сидел и играл мелодии композитора Евгения Доги - светлые, - лучший пианист города. Люди шли к картинам. К картинам, из своих, личных, сейчас делающихся созданными не для себя...
       - Не бойся, - тихо-тихо подсказал Оринов, - у нас и крокодил куда скажем санки потянет. У нас должно получиться.
       - Сейчас нам не поправить...
       - А и не нужно поправлять, не переживай. Пойду в народ. Ох, затеяли мы с тобой!..
       Лариса - чёрное туго-обтяжное короткое платье, тёмно-шоколадные колготки, завышающие резко рост чёрные туфли, Лариса - белая длинная кисть руки на высоком, полочно выделенном бедре, достойность, строгость побледневшего лица, тонкого общим рисунком, Лариса - крепко упёртые в сероватый пол расциркуленые, тонко-изяшные ноги, очёркнутые тёмностью колготок по выпуклостям-впадинкам подколенным, по вертикальным контурам - такою её в парадном портрете изобразить? Запомнил. А иностранцев, и слушающих переводы, и глазеющих на неё как на живой товар, в картине ставить рядом не нужно. Одну написать. Неповторимо. И - неповторимой.
       Позже, позже... Что народ у картин думает, говорит что?
       Изба изнутри, русская мать, лежащая на деревянной скамье. Кровь горловая. Сынок, держащий перед матерью ковшик. С маминой кровью. Полусильная рука, пробующая успокоить испуг ребёнка. Моя Россия...
       Впалые щёки пожилого рабочего. В пальцах талоны на продукты. На груди фуфайки фанерка с надписью "раб КПСС". Предрасстрельные глаза...
       Полтора на два метра, рама. Мальчик, сидящий на высоком береге реки, обхвативший свои коленки. Перед ним внизу река, сосновые леса, ковровые поляны, сероватые деревни, облака, ласкающие Родину большую его...
       Украшенная шарами, серпантином ёлка. Снежинки, остановленные в воздухе. Колокольные шубы до снега, девушек, тёплый русский снег. Праздник новогодний, подпрыгнувший белый пудель...
       - Дай пять, - протянул руку художник Николай Жолобов. - Ты умеешь. Ты показал этим приученным писать заказуху, как работать можно от души и ни под кого, ни под какие решения пленумов КПСС не подстраиваться. Ты сделал хорошую выставку, молодец.
       - Извините, - к Жолобову повернулась лицом Лариса, - гости из Берлина спрашивают, Сергей Владимирович, цену картины "Какая великая моя Родина". Ту, где мальчик на берегу сидит. Сколько, в долларах? Предлагают и марками заплатить,
       - Не продаётся, переведи. Родина не продаётся.
       - Хорошо, спасибо.
       - Кто она, такая вежливая? - посмотрел вослед Жолобов.
       - Нужная.
       - Дааа? Хорошо ты сказал. Им, - показал на художников, - завидно. Зря, говорят, одни пейзажи писали, по их работам нашу жизнь не определить. В цвете смел ты, правильно делаешь. Не привычно для местных традиций, но...
       - Профессор Чернов отзывается хорошо...
       - Студенты училища говорят, что, наконец появился у нас современный автор, не повторяющий других...
       - Деревенский натюрморт намечен для приобретения в музей художественный, в Вологду хотят музейщики увезти...
       - Поставьте мне автограф на вашем альбоме?
       - Мне тоже...
       - Мне автограф...
       - Друзья! Наливайте шампанское! Проведём фуршет и небольшой концерт наших певцов в честь открытия выставки! Нашим гостям из Германии рекомендую налить русскую водку!
       - Вместе с тем обязан указать на некоторые ошибки автора, приводящие к откровенной антисоветчине прозападного, следует отметить, подрывного толка, именуемого...
       - Га-га-га-га... Го-го-го...
       - А кто вон та, с пухлыми губами, с Пестовым разговаривает?
       - Нелли, правильно. Взрыв и прорыв. Без взрыва творчества не получается.
       - И не бывает.
       - Верно, и не бывает. У тебя в твоих гобеленах...
       - Дорогие гости! - счастливился Оринов с бокалом шампанского перед телекамерами и людьми, - мы ставили себе целью сохранять культуру своего края. Сегодня получилось наше первое дело, придуманное для развития культуры, для истории современной культуры, для тех, кто из художников отчаялся и не верит, что вы кому-то нужны. Поверьте, деньги всё не могут. Могут талантливые натуры. Наш культурный центр намерен постепенно...
       - Ребята, откровенно скажу, - блеснуло очками бывшее горкомовское лицо, - большое дело начинаете, я вас зауважал. Считаться с собой вы заставили, выпью с вами с гордостью за наше давнее знакомство
       - Лена, бутерброд достать? С рыбкой, да? Наливай.
       - Да-ра-гой, армянская диаспора выделит деньги на сотрудничество. В сентябре везу тебя к нам в Армению, говорю как другу: рисуй мою улицу, мой детский сад, мою школу, мою маму.
       Капелька. Музыка началась солнечной капелькой. От глаз к глазам, отыскавшимся. Не для всех...
       - Ты красивая. Высокая. Не телом, имею ввиду.
       - Погоди. Серёжа, господин Шнайдэр спрашивает, почему в конце зала висит чистый белый холст в серебристой багетной раме.
       - Лариса, на нём я напишу тебя.
       - Правда?
      

    Конец второй части

       ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
       Глава 1
       И какое отвращение от жизни...
       Да почему в России жить-то не хочется человеку думающему?
       Талант, умное понимание жизни, - оно для мучения? И не для созидания редкого, людей остальных произведениями творчества вытягивающего наверх из бытового болота ежедневного, из жизни бессмысленной, животной?
       Талант в стране, где традиционно на кухне обречённым на пустоту, на провал голосом уточняется невозможное: - "Кто напишет статью о правде? Ну ты же подписываться не будешь, что в ней правда жизни?"
       В стране, где как человек творческий, редкий для мира человек государству ты не нужен для помощи ему и от него, и им разыщешься всегда для ограбления им, государством придуманными налогами, и им унизится человеческое достоинство твоё, в мире неповторимого, - опора крайняя - самоуважение, попробует сокрушится, но можешь им, чиновничьим скопищем представляемым, уничтожиться и физически ты, человек, созидательное торжество матери-природы...
       В городе, где вчера зашёл в многоэтажную контору местных правителей народного блага, в буфете поздоровался с кушающим холодец чиновником - в ответ вежливого, культурного "здравствуйте" нет, и нет ни слова другого приветного, - в ответ угрюмое разглядывание тебя и на таре угрюмой читаемое: "чего он со мной поздоровался? чего надо от меня? чего же просить будет? кем подослан поздороваться со мной? меня им в кабинете не заменят ли с понедельника, меня на пенсию наконец-то выбросив против желания моего? Культурные всегда опаснее дураков, знаю..."
       И дожёвывает угрюмая харя хрен с холодцом, холодец с хреном, жизни не радуясь, жизни боясь, а первее первого - лучшего в ней: преобразование через культурных, талантливых, умных и решительных.
       Ооо, страшнее умные раненого кабана на охоте, стаи волчьей, против ума пули нет, одного застрелить - семеро продолжателей объявятся... Против умных и думать нельзя перед ними, с лица всё тайное вычитают...
       Страна погибания... Да как здесь трава каждую весну нарождается, листвою свежей в обновлении продолжаются леса?
       Сначала. Только в творчестве и можно, - сначала.
       Вот есть отстранённое ото всякой пустоши шевелящейся счастливое прямоугольное поле, чистое пространство белого холста. Натянутого на подрамник, упруго-отзывчатого для прикосновений кончика кисти с набранным цветным продолжением души и мысли.
       Пишется, и девайся оно, остальное, мимо и дальше...
       Июль. Открытые окна. Чёрт с ним, обманом, лезущим изо лжи предыдущей, и четырнадцать лет невозможно получить от власти нормальную квартиру, не в коммуналке, - пахнет теплом пролитого по тополям, по липам дворовым дождя, а на холсте пишется бывшая зима. Может - будущая зима. Счастливое пишется, живущее в зиме. В России надо перебрасываться в будущее, в прошлое, в России опасно жить настоящим, оно не для художника, не способного рушить, убивать, уродовать, уничтожать живое.
       Вьюжное расширяющееся вздымание метельного вздутия над сугробом... Белым по белому в России умеет творить природа. И в неё бы попасть, в согласии побыть слаженном, не ступая поперёк...
       Пять дней назад в городе возле мусорного железного ящика нашли только-только родившегося ребёнка. Не успевшего умереть среди мусора. Люди развивались столько веков для того, чтобы так сделала двуногая жестокая сука? И после этого ещё жила бы, как все остальные люди, ещё и требуя, требуя уважения к себе? К тупости своей и напрасности в жизни?
       Обзор позора за неделю. А кто-то думал, будет плавное, скучное, кто за кого замуж вышел и чья жена с кем позабавнее повела себя?
       Пищи белым по белому, чистым наслоением по чистому цвету. Пиши лирику. Не заступая поперёк... Ты не в России сейчас, ты - в творчестве. Оно надмирно...
       И ты - в своей стране. Единственной, без отступлений от неё. Ни в сторону, ни в Галиполи, ни в Париж. То прошли другие, поранее...
       Белый на холсте город, русский, и с хрущёвками, и с плоскотой брежневских высокоэтажек, и с колоннами здания театра сталинского времени, и деревянные дома в один, два этажа, и краснокирпичные дворцы жилые дореволюционные, и дощатые тротуары тоже прежней истории в две, в три широкие доски, расчищенные от глубокого по сторонам, мягкого, чистого в негромком городе снега. Белые крыши...
       Россия, переданная тебе.
       Белый город душевной торжественности, залеплены снегом белые стволы деревьев, узорчатые белые, тонкие крайние по овалу высоких берёз ветки, прозвончатая тишина хорошего, нашедшего на город, сугробы дальние, наснеженные белые колпачки на высохших с осени природных цветах, и на каждом листочке засушенном, на стебельках выгнутых, - берёзовые горьковато-нужные дымы, из труб домов старинных сваливаемые мягким ветром на тротуары, на женщин в шубах до самого подножного снега...
       Те деревянные дома с приманивающими теплотой мандариновыми, рядом золотистыми привлекающими вечерними окнами, светящимися изнутри, со стенами дощатыми и бревенчатыми, за неторопливый век постоянного времени ветрами, дождями, солнцем, морозами отглаженные снаружи и выкрашенные природно, без сделанной людьми краски, в тёплое голубоватое почернение, мягкое для глаз, для настроения и рассерженного, и раздумчивого...
       С белыми полосками снега, протяжно набитого в закругление соприкасания стеновых брёвен, с чистейшими напушениями поверх карнизов, по выступам оконных рам, и здешнее зимнее по стёклам, закрытым широкими полупрозрачными пальмовыми изгибами морозных нарисовок, - и почему наоборотно среди зимы промороженной на окнах русских северных домов появляются пальмовые ветви? И почему сама природа, не знающая училищ и академий, и рисовальщик лучший, и живописец цветнейший? Не выкрашивающая тупую трафаретность чёрного квадрата, жестоко диктующего пустоту провала в разрушение?
       Творчество в городе, где из новостей главная - вчера пианино перенесли из первого здания института во второе...
      
       Глава 2
       Проклятое время, - понимал художник Столбов. - Нас приучали к подхалимству, к быдлячеству, к рабству, - ты не человек, ты полностью зависишь от нас, руководящих, - было в стране прежней позади трибунных речей на тему заботы о нас, о народе, и теперь они, бывшие поводыри народные на пути к светлому будущему, открыто разворовывают заводы, Фабрики, рудники, колхозы, универмаги и гастрономы, детские садики, санатории той, бывшей страны, а народ втискивается в нищету, и всё мрачнее делается общее психическое настроение людей, тоской серой собираясь над землями России...
       После многомесячной повторяемой пшённой каши, сухой, у меня появилась и колбаса, и ветчина, сливочное масло, сгущенное молоко, шоколад могу есть, нормальные сигареты покупать и самое главное, - масляные художественные краски нужных цветов, на сильно подорожавший грунтованный холст для живописи денег достаточно, но ведь у народа денег нет на продукты, как не было недавно у меня, на медикаменты, на воспитание детей, а их прежде родить и выкормить надо, а впереди вместо обучения со стипендией от государства обучение платное... и накапливается в народе понимание обмана, злость по отношению ко всей ельцинской сволоте, к самому президенту Ельцину, многолетнему секретарю обкома КПСС, сегодня на съездах в Москве воюющим с коммунистами, от убеждений партийных не отошедших, партию, как он, не предавших... Я никогда в той партии не был, но я никогда уважать предательство и не смогу, не так воспитан... И как жить? Когда разваливается страна, разваливается человеческое в людях, самому разве спастись?
       Горько и без спасения при переживаниях за других... Без утверждения прочного: у тебя во все стороны жизни будет хорошее...
       Столбов думал так здесь, в старинном русском городе, известном в истории страны и старинностью, и местом рождения председателей прежних, присталинских правительств, присталинских некоторых маршалов, - думал так в Москве, несколько дней назад одиноко ожидая кого нужно и из окон квартиры там, на Кутузовском проспекте, разглядывая тёмно-серый громадный дом, где недавно жили управляющие страной Брежнев, Черненко, Андропов, и власть сегодняшняя, ельцинская, содрала со стены того дома мемориальные доски в их память и честь, за что-то мстя им и через десятилетие после похорон.
       Предатели, понимал художник по картинам реальной жизни, почему-то особенно жестоки, особенно мстительны к тем, кому служили.
       Пишущий своё пространство времени хотел видеть, как есть, и видел, как есть.
       В стране прежней квартиры высших сотрудников центрального комитета компартии, членов самого центрального комитете никогда не показывали в кинохронике, по телевидению. В такой квартире он находился. Тут больше остального удивила раковина для мытья посуды на кухне, чуть больше чем в поездах пассажирских, чуть не игрушечная. Остальное - узковатый коридор, две небольшие раздельные комнаты, мебель как везде и у всех, конца шестидесятых годов, книги, доставаемые тогда в основном по блату или по должности, старый холодильник "ЗИЛ" - хозяин ничего не хотел менять, - московского изготовления, не заморский, и сама кухня немного больше кухни в любой хрущёвке, на метр пошире и в длину так же, с метр добавлено. Ваз, дорогих картин, скульптур мраморных итальянских, мебели карельской берёзы тут не висело и не стояло.
       Точно такие же, как в любой русской деревне, на стене в одной комнате висели портреты, подретуширование, фотографические, родителей хозяина квартиры. Серые фотографии в овальных картонных накладках, деревянных простейших рамах, покрашенных охрой, как полы в крестьянском доме, как деревянные крестьянские лавки. Наверное, перевёз от родителей, из деревни, неизменными...
       Может, другие вожди жили богатыми, может у них портреты родителей живописные, висели в рамах вызолоченных. Как это умещается в одном стакане - и горькое и сладкое, - в одном Кремле московском, страной руководившим, и воры и честные, и тупые и умные, и стойкие и предатели, и оставившие после жизни своей немного одежды, обуви, но страну мощную, и грабившие народ ещё до августа девяносто первого года, ещё числясь в партии, показываемой для мира честной и передовой...
       Товарищ Сталин подводил под расстрел подозреваемых в измене государству и маршалов, и чиновников партийных, и стал бы он преступником, расстреляв с судом или без суда предателя партии товарища Ельцина, секретаря партии сначала свердловского обкома, попозже московского? И стал ли Ельцин преступником, через разграбление товарищами цэкушниками, товарищами секретарями обкомов и горкомов - платой им такой, - обрушив до пыли прежнюю страну, где диктаторски всеми-всеми, и нянечками детских садиков полуграмотными, и даже людьми беспартийными руководила партия коммунистов?
       Тут белое, а тут чёрное - в России не получается никак. Ни в Москве при разглядывании Кутузовского проспекта из квартиры бывшего партийного вождя, ни в деревне Чуевка, если думать умеешь.
       Перемешано, а местами ворьё, мразь всё равно кучкуется. Вчера какая паскуда приехала во дворец со скрипучим паркетом забирать пять миллионов, - вступительный взнос в масонский клуб Ротари, в русской провинции американский филиал, их подлоты запущенный коготь.
       Бухгалтерша лет тридцати с необразованным лицом жирной секретарши областного управления. На десяти толстых пальцах - как в придуманном кино, - два зачем-то широких золотых обручальных кольца, толстых, и два перстня, золотых, с камнями, пускающими изнутри искорки. Золотые серьги над серыми жирными щеками. Кучу бумаги, пять миллионов не поленилась пересчитать. И считала - как лично ей должны, а год не отдавали.
       А перед тем старался отвернуть Оринова...
       - Нет у нас в старинном русском городе масонов, не было и во времена Льва Николаевича Толстого, не Москва здесь и не Петербург с продажными князьями, идиотствующими от безделья, обманывающихся через воспалённое тщеславие. Через тех самолюбивых иностранцы проталкивали в Россию свои интересы, нам такое нужно? Тебя затягивают в обман. Смотри, кто полез в местный клуб Ротари, собранный месяц назад? Бывшие коммунистические начальники из горкома партии, из обкома. Что они знают о масонах? В партшколах им такие темы не преподавали. Выдвинули для масонского клуба цель: объединить усилия и сделать для народа хорошую жизнь. Уже водили в светлое будущее нас эти козлы, коммунизм построить через двадцать лет обещали. И что конкретно они придумали сделать для хорошей жизни народа первым делом? Открыть больницу для умирающих, неизлечимых, чтобы люди не дома умирали, а в той их больнице. Замечательная цель для хорошей жизни, молодцы, предатели своей страны! Когда их вешать начнут на берёзах?
       - Сергей, в Ротари собираются известные люди, высшие руководите ли областного города, самой области, и быть среди них мне надо... Я и не уверен полностью, и надо попробовать из их компании, с их помощью вырвать хорошие деньги...
       - Да ты что? Они зубасты, жестоки, а тот, кто через американское посольство в Москве сделал себя местным президентом масонов, отсидел за воровство в особо крупных размерах в воркутинских лагерях ещё при Брежневе. Вот увидишь, он соберёт деньги со всей компании и смоется за границу, купит себе дом в штатах. В тебе растравливают самолюбие их глупостью: вот, мы здесь первейшие люди, высшие-умнейшие, и приблизили тебя, на тайной ресторанной посиделки вместе пили... Не сможешь обыграть сразу всю звериную стаю, деньги тратим зря. У нас самые опасные бандиты - кабинетные чиновники.
       - Я их переиграю, я не из зажиревших...
       - Антон, не будь рядом с поганью? Ты должен знать, масоны в истории прежней втихую, тайно творили заговоры, подвигов во славу России за ними не записано, в сорок первом под Москвой они насмерть не стояли. И клуб Ротари появился с помощью американцев, лучших наших друзей. Спят и видят, как нашу страну дотла уничтожить. Сейчас на Россию опять набросилась всякая погань, как вши на больную собаку. Все предатели из местной пятой колонны собрались в этой куче, а тебя зовут, чтобы деньги вырвать из нашей фирмы себе на особняки, плевать им на людей. А вдруг переменится власть? С тебя спросят на всю катушку.
       - Власть перемениться не может, в девяносто первом году предательство шло из самого Кремля...
       - У нас - Россия. У нас утром проснёшься - и погода переменилась, и власть. И зачем с поганью в одних делах быть? Ох, тоска...
       - В том-то и дело...
       - Только бы тоска от такой жизни, а то и противно разуму. Вчера зашёл к одному из замов губернатора с деловым нашим письмом, он сидит, разглядывает принесённые секретаршей разные пирожные на одной большой тарелке, выбирает глазами, что сожрать и мне жалуется: - "я был слесарем на фабрике и не виноват, что стал высоким начальством." Уже во фразе умственная убогость, страх перед действительностью, а лицо его по интеллектуальной наполнености - голенище женского сапога с ним рядом выразительнее проработкой эстетической. И такие правят русской областью размерами с европейскую страну, такие - над нами: как захочу - туда и поворочу.
       - Ничего-ничего. Пока смутное время, пока государственной чёткой политики нет. Мы сами себе хозяева, без чиновников и без губернатора. Я в Москву на "Волге" сгоняю туда-сюда, за сутки обернусь, а ты дела веди.
       Повёл.
       Пришёл в кабинет осторожный в движениях, вежливый актёр драматического театра, скромно узнал, можно ли и ему чашечку кофе, - "я не помню вкус кофе, верите?" - посмотрел в сторону блюдца, - "у вас и печенье есть, и мне взять можно?" - погладил принесённую папку бумаг...
       - Я к вам как к деятелям, занятым сохранением искусства. Точно, точно вы сказали, театр разваливается изнутри. Я не знаю, на что жить, какими внутренними силами изображать на сцене радостные нюансы, что зрителям передавать, когда сам в провале и нахожусь по настроению пониже нуля. За квартиру я не плачу второй год, мне - нечем. Не знаю, как со мной поступят, наверное электричество отрежут и воду перекроют. Моей зарплаты хватает на пропитание, только на скудное пропитание, и я не жалуюсь, я рассказываю, как есть. Я не знаю, что будет впереди. Может, меня за долги из квартиры на улицу выгонят? У власти сегодня люди бессердечные, я понимаю по их действиям. Некоторые у нас из театра ушли в коммерцию, одна актриса вернулась в медицину, но я - актёр, я ничего в жизни не могу и не хочу помимо театра. Вы ради бога не подумайте, дорогие мои, я пришёл не деньги просить. Присутствующий ваш референт, или помощник - ну, я не знаю, - объяснял, вы помогаете выживать культуре. Да, унизительное слово, выживать, извините, но что говорить? Мне нравится называть события точно. Тут, в папке, дорогие мои, стопа листов, они переданы мне вдовой нашего старейшего актёра, недавно похороненного. Тут страницы дореволюционного издания сонетов самого Шекспира, я не знаю, из какого издания они взяты.
       - Но до семнадцатого года Маршак и Пастернак Шекспира не переводили?
       - Точно, точно. Нам в Советском Союзе не рекомендовалось, запрещалось, правильнее если сказать, знать Шекспира помимо их переводов. Смотрите. Листы зачерненные, копии сделаны на самом первом копировальном аппарате, при Хрущёве ещё, может быть. А переводы? Кто переводил? Лихачёв В. Случевский К. Фёдоров А. Мазуркевич В. Граф Мамуна.Червинский Ф. Щепкина-Куперник. И, извините меня за такое выражение, авторы другие. Штампованное, газетное выражение. Имён я не знаю, но- слушайте. Вы можете найти знающего профессора филологии, восстановить имена переводчиков и сделать прекрасное издание, семьдесят лет скрытое от нашего народа. Я обещал старому актёру перед его кончиной, беру папку именно затем, чтобы сонеты до народа донести.
       - Давайте вам заплатим за участие в подготовке издания?
       - А я тут причём? Я не переводил, не редактировал. Я пообещал, и сохранил.
      
       Глава 3
       В городе останавливались, сваливались в безработицу самые крупные, надёжные прежде оборонные заводы: зарплата высокая, санатории, детские садики свои, летние лагеря отдыха детей, квартире выделялись по очереди лет через десять, бесплатно. Теперь детские садики продавались под магазины, ресторанчики кабинетному ворью, строительство квартир застыло на разных этажах, а рабочие требовали зарплату за пять проработанных месяцев перед проходными.
       На окнах магазинов и гостиниц, на окнах первых этажей жилых домов, и этажей третьих, седьмых, - любых, кто где боялся бандитов, - повисли металлические решётки, как на здании городской тюрьмы, раньше. Их по ночам срывали грузовиками и выносили ценные вещи. Начали появляться невиданные прежде металлические двери, запори на входе в подъезды жилых домов, кодовые и электронные замки. И в газетах - телефоны проституток, в открытую.
       Город затягивался во всеобщее обнищание, в грабежи на улицах и убийства в квартирах конкурентов по спекуляции, в растерянность людей честных, привыкших жить для блага своей общей ещё вчера страны. Прежней, распавшейся.
       От подлости людской в стране новой со всей гадостью, вывороченной наверх московскими и местными устройщиками нерассказанного ими иного светлого пути жить не хотелось.
       Жить получалось - по-человечески, с сохранением совести, - в варианте отстранённом, спутниковом: я летаю по своей орбите, а что вы там, на земной поверхности вытворяете - не достаёт до меня. Никак.
       Кабинет с давнишней мебелью во дворце с дубовым настоящим паркетом, сохраняющим и собой историю страны, рассохшимся с пятидесятых годов заканчивающегося века, с утра и дирижёр оркестра, пришедший искать денежную помощь музыкантам, и артистка, певица с почётным званием, с мыслями, как ей организовать концерт и заработать, художники - ремонтируемую церковь намерены расписывать а деньги за работу получить здесь, Лариса, дозванивающаяся до Ярославля, немцы должны оттуда приехать на переговоры - в дверь приоткрытую заглянул фотографно, посмотрел в глаза внимательно, без слов вызывая в пустой коридор, - Столбов понял, что видит давно жданного, и вышел для разговора не для всех других.
       - Я Борис Ка, - обозначил себя незнакомец, интуитивно понятный художнику Столбову.
       - Киря?
       - Я - Борис Кирилов, - ограждая себя достоинством, поправил, предлагая и требуя называть, воспринимать культурно, не по-блатному.
       - Не обижайтесь, обидеть я не хочу. Говорили мне, есть авторитет такой, как я переспросил.
       - Да, я авторитет, я в законе, - посмотрел Борис в глаза, вычитывая впечатление. - Я контролирую весь центральный район города, мне платят все, кто тут держит фирмы, торговые точки. Ваша фирма чего делает?
       - Да вот сидел сейчас с певицей, с дирижёром оркестра, и вместе придумывали, как заработать на жизнь деятелям культуры с нашей помощью. Мы устраиваем концерты, начинаем издавать книги современных местных авторов, помогаем студентам училища искусств, стипендиями, кто из деревень и вытягивает на родительской картошке. Люди живут на пределе нищеты, те, кто не бросил заниматься творчеством, русской культурой.
       - Вы не сумасшедшие, часом? Я обидеть не стараюсь, но говорю напрямую...
       - Так получается... судьба, предназначение, кому что предопределено...
       - Я понимаю, я читать люблю изотерическую литературу, - выложил неожидаемое Кирилов. - Говорят обо мне за спиной: авторитет, вор в законе, коронованный, ну и что? Нравится мне другие способы жизни, другие миры искать, там, - махнул, - где Шамбала, где отчаянья от тоскливой бытовой жизни нет. Ты правда тот художник, чья выставка в центральном выставочном зале недавно открывалась?
       - Правда. Моя выставка, полностью авторская.
       - Ты можешь мне подарить картину? Подаришь? Мечтательную? Мальчишка на ней смотрит на радугу, и вокруг него васильки мелкие, луговые? Как в детстве я видел. Я купить могу, ты не думай, не отбираю, а кому-нибудь сказать - мне художник сам подарил, ты знаешь как шары выкатят? Если уважаешь, само собой, подари?
       - Подумать нужно и подождать, выставка ещё не закончилась.
       - Подаришь? Меня ты не опасайся, я не отбираю, базара нет, не гнусный я, и понимаю, без души не подарок. Я на открытии твоей выставки ходил - ни фига себе, думаю! Кругом страну грабят, чиновники втихую заводы делят, воры, стрельба, менты за всё баксы требуют, козлы разные что ни попадя в свои норки тащат, а этот художник сидит на своём месте, картины пишет. С ума сошёл, что ли? Нет, думаю, знает что-то тайное. Или святой, или сильно умный. С ума сошли те, кто козлы, кто собственную страну уродует, как маму свою родную за то, что родила. Они друг друга стреляют, подставляют под тюрягу друзей запросто, а кто и выживет - чего они от жизни добились? чего они думали, пока в силе были и до старческой хилости головами не дотянули? Ты - пиши. Ты не переставай писать, Шамбала в душе тоже, в правилах жизни духа, Шамбала тому открывается, кто живёт через душу, я знаю, я читаю много книг изотерических, мне в сторону ту раздумывать - милое занятие, дорогое. К вам приходил кто? Ну, - призамялся на развилке между Шамбалой и улицей, - из нашей братвы?
       - Нет. Сам удивляюсь, ведь находимся на виду, в центре города...
       - Подтверждаю, судьба тебя стережёт. Придёт кто другой из братвы, потребует платить, раз тут находитесь, скажи любому: меня крыщует дядя Боря, передавал обращаться к нему. Отлипнут в момент. А мы с тобой, будет у тебя желание, посидим в тишке, пивка попьём, я тебе о Шамбале порасказываю, о деревне моей, детство там было, ты свойский, ты чего происходит понимаешь изнутри...
      
       Глава 4
       Вообще и потому ещё - сны всегда разглядывались цветные и понимались разумностью, - творческому человеку Столбову нравилось по ночам жить и во снах, в пространстве времени уплывая и в неизвестное, могущее быть когда-то, и в недавнее, легко соглашаясь переплывать назад.
       Когда звали предлагавшие и чувствовать во сне, и запахи различать там же...
       Он помнил, во сне хотел плавать, разговаривать с мудрой рыбой-рыбой, обсуждать с ней, чего разумом не разобрать на части составные до понятливости, обсуждать противоположное рациональному, противопоставление четвёрке после умножения два на два, обыденному, скучному, - задул летний слабый ветерок, показал автобус, едущий через лес за городом, и его в автобусе, сгружаемо говорящего Ларисе: наконец мы в стороне от людей, со всеми просьбами, и короткими и побратимыми рассказами о жутком в жизни, в стороне от проклятого телевидения, глупостями пакостящего хорошее настроение, и радио здесь нам не расскажет, в какой стране сегодня взрывом уничтожили единственные жизни ста двадцати семи человек. Мы смылись ото всех в родное, в природу... В не отдельное от нас.
       Показываемое во сне одновременно изображалось живописной картиной в плоской струганной раме, и во сне обдумывалось, может рама нужна золотистая, багетная, а может смешать несколько красок и раму выкрасить, багетную, в буровато-зеленовато-коричневую мягкость, бархатистую, желаемую для мягкости душевной, цвет улавливающей за видением глаз?
       Видимая со стороны и чувствуемое одновременно, нормально для сна и человеческой жизни, там, в обыкновенном обшарпанном автобусе, Лариса в ответ на слова его двигалась щекой по плечу, пробуя не просыпаться от дремоты среди соснового усыпления другим воздухом и соглашаться, так, двигаясь щекой и рукой одной удерживаясь за него, проведя её за спиной до плеча с той его стороны.
       Без людей остальных они вышли на остановке за лесом, без людей они шли, более и более возвышаясь над дорогой внизу, над кустарниками приречной низины, над синевато-зеленоватым сосняком, над запрудой, и там, выше, на длинно-раскидистом бугре, на высоте той стояли рядами дачи, однотипные, советских проектов, маленькие размерами и высокие двускатными треугольниками чердаков, внутри превращённых в комнаты. Тогда, лет десять назад, в Союзе дачи разрешали строить только одинаковые, в стороне от столичных...
       Без людей начинался тёплый вечер среди зелёных деревьев дачных, среди малиновых пышностей и пахучих круглых кустов смородины, без людей, в городе оставшихся, голоногая Лариса расплывчато переходила между зелёными пахучими грядками, засаженными весной её родителями, и без людей нужно, спокойно лежалось на деревянной скамье возле теневой стены домика, - полудремалось, думалось, как мягко тонется в тишине, в стороне от ужаса современной разрушительной истории страны, и то во сне, то не до конца отчётливо зажигалась радуга над брызжущей водой, - загорающая Лариса поливала кусты, грядки, солнечный тёплый летний воздух, солнечно прогретую себя, задирая резиновый шланг с душевой лейкой на краю вверх, фонтаня воду над собой...
       Двигались изнутри себя серо-белые вздутые облака, двигались широтой зелёные полосы разросшейся малины, перемещалась между грядками Лариса, шевелились обрызгиваемые круглые кусты смородины, малюсенькой серебряной сигаретой как по струне скользил по пространству космическому аппарат с космонавтами, двигалась по верхам дощатого штакетника дымчатая пушистая кошка, подпрыгнувшая из цветов той, соседней дачи и ставшая нужной в картине ласковой приятностью - пусть мир в меня входит, - чувствовалось и размышлялось и во сне, и при разглядывании предвечерней солнечности, и грустно тревожилось об отсутствии сейчас белого холста, красок и кистей. Тем более, на сине-зелёные пространства дачных растений начинала разливаться малиновая солнечная предзакатность.
       Прилетели брызги воды.
       - Не спи, творец, красивый закат сегодня! - подпрыгнула, взмахнув руками на стороны, обязательная здесь.
       Зародив в себе состояние, он вдогонку догадался, напишет картину... легчайшая взлетевшая обязательно нужная в живописи должна светиться, пахнущая нарожденными ягодами малины, густотой самых серединок ромашек, полевой сурепки, торжественных георгинов... и шёл за ней в дачный домик вплотную, чувствуя природные запахи, вместо платья обернувшие её.
       - Здесь кухонька, есть электроплитка, духовка, тут у нас комната, родители обычно в ней живут, а - подняла лицо на малиновый свет, натекающий через открытый люк на узкую лестницу и заподнималась по ней в малиновое, - видишь, комната на чердаке побольше и как палатка, с косыми стенками, матрасник набит сеном с близкого луга, травой прогретой пахнет... тебе так, по-простому здесь спать понравится? - запуталась в слогах последнего простого слова, прикрываясь веками над резковатым дыханием. И ему, знающему, что за этими полукруглыми обтягами загорального лифчика, что за тонкой плотной тканью загоральных плавочек, ему, надоевшему себе плутать в желаниях-размечтаниях, знающему невозможность обиды её, своей, своей нужной, осталось... он опять удивился, как красиво тело почему-то смутившейся, обледеневшей щеками вокруг горячего рта, толкающего губами в губы и отвечающего закрепом крепчайшим, - пятерня раскрылась, врезалась в тёплость волос снизу к затылку, приструнила, привытянула струночно в воздух над полом, развернула и заставила оторваться ото всего и сразу, сделаться природой древнейшей, с горячим воздухом, бросаемым из ноздрей, с натискиваниями отпорными, будто, победительными, словно бы, и простительными, и пустившими края мизинцев желтоватых ступней в дрожь...
       - Даааа, - вернулась глазами к глазам сюда, в малиновый треугольник чердака, - а переживала - не любишь меня...
       - Когда любят - так дела делают.
       - Сам придумал?
       - В деревне один человек мне сказал, с год назад. Матершинным словом.
       - Память хорошая, всегда запоминай народную мудрость, - сказала губами в губы, припечатав услышанное и обняв руками, не нервными теперь. - Ооой, - потянулась сразу во все стороны, скрипя сеном под узким телом, - жить-то как хорошо стало в радости на тебя, и не нагляжусь...
       И как быть человеком, достойным самоуважения и следствия от самоуважения - желания жить распахнуто, и жить в такой твоей, но чужой для тебя стране?
       Так-то вот, пешком передвигаясь в сторону работы, задумаешься, - ты здесь родился, здесь живёшь, ты чего, кроме паспорта, имеешь от своей страны? При Хрущёве в Кремле крестьянам и паспорта не выдавали, утверждая коммунистическое рабство, для - удивительнее всего, - строителей замечательнейшего человеческого общества, по теории, для строителей самого коммунизма... Рабы способны построить самое свободное в цивилизации общество? Под руководством палачей, в тридцатые годы умертвивших миллионы живых людей, родившихся свободными?
       Твоя страна...
       Страна, где прежде чем жить, надо прочитать честную жуть воспоминаний побывавших в лубянской подвальной тюрьме, в издевательствах русских над русскими в лефортовской, в сухановской тюрьме, поверить рассказам выживших в карагандинских, тайшетских, вятских, норильских, магаданских лагерях, припомнить, кто из родственников там погиб, помянуть честного Варлама Шаламова, не попросившего в унижениях нобелевскую премию за великие рассказы свои, надо запомнить из книги Николая Краснова суть, высказанную начальником госбезопасности Меркуловым: - "нам рабочие руки, бесплатные руки нужны." И подумать, а почему коммунист-палач стеснялся слов прямых, не сказал "рабы нужны"?
       Страна, где недавно передовой из передовых начальник местных коммунистов между матерщиной в своём кабинете орал: - "Мы научим вас не думать и не лезть со своими предложениями, психушки у нас вовсю работают!"
       Горькая твоя страна, на всём историческом пространстве времени пробующая и не умеющая освободить народ от рабства...
       Где мать пожаловалась на невозможность одной прокормить, одеть, обучить троих своих детей после гибели их отца, а ей, вместо помощи от страны, предложили детей родных отдать на сторону, в детский дом...
       Да кто же ребёнку нальёт тарелку супа, оставив его при родной матери, и положит его спать на выглаженную, выстиранную простынь, а укроет тёплым одеялом посреди домашнего запаха, в стороне от детдомовской тяжкой казармы?
       В такой стране...
       Да кто же честные слова скажет трудящемуся и заплатит ему вовремя, день в день, и не отберёт через выдуманные налоги девяносто восемь копеек с заработанного рубля, если само то, что называется государством, грабит самым первым, первее уличного бандита? И что же является видимым признаком государства кроме своры гражданских и военных чиновников, за счёт угнетаемого народа имеющих лучшие квартиры, отделанные дорогим деревом, паркетом и коврами поверх кабинеты, автомобили с шоферами, компьютеры на любом столе, без надобности, из-за моды, зарплаты, премии, дешёвые путёвки в дорогие санатории, бесплатные поездки поездами, самолётами, бесплатные банкеты, взятки сразу суммой на банковский счёт, - а умы, а совести где?
       Художник, творец, знающий создавание мира с чистоты изначальной, знающий пересоздавание мира человеческого при уводе в сторону, при ошибках, просматривал и вчерашнее, и накопленное людьми начальными, людьми пространства времени нескольких прошедших веков...
       Вчера после разговора с Москвой по телефонам столичным, разным, смотрел в окно - на скамейке под толстыми столетними липами целуется с женихом юная секретарша, печатающая всегда с дикими ошибками. Заменить её на грамотную - объяви, и очередь выстроится, а чем она будет зарабатывать на пропитание? На что ей одежду покупать?
       Гражданская война может начаться в любой день, коммунисты злобного Ельцина в Москве жмут по-всякому, а юная девушка целуется... Правильно делает, надо в живое идти, надо в сторону от гнили сумасшедших стариков-алкоголиков, гниющих заживо с совести, пусть они и президенты...
       И психика, как быстро психика у иных рушится, будто они и в тюрьме, и в голоде, и казнить начнут завтра... То же самое полнейшее отсутствие уверенности, что и завтра жизнь продлится нормальной...
       Высокая, узкотелая, красивая холодными глазами студентка, весной закончившая институт, экономистка, взятая сюда по просьбе кого-то там, нужного для подписей договоров в коридорах чиновничьих, - куда-то все разошлись, разъехались по делам, - заходила по кабинету в раздражении, перебрасывая состояние своё на Столбова, психованное - на спокойного:
       - Сергей Владимирович, вы директор, я боюсь с другими говорить, послушайте меня. Я боюсь, боюсь, сутками боюсь!
       - Кого?
       - Мирное время рушится, в разных странах начались войны. У нас страна обрушилась. Я много лет училась - зачем? Кому нужны мои знания? Заводы, научные институты закрываются. В городе бандиты стреляют людей, насилуют девушек. Вечером на улицу выйти нельзя. Я живу со своей бабушкой, ей семьдесят три года. Не принесу деньги - будем существовать на её скудную пенсию. Мы жили на хлебе и воде, я боюсь, я не хочу. Вдруг меня изнасилуют? Погибну, не стерплю. Вдруг застрелят бандиты, что станет с моей родной бабушкой? Она держится за меня...
       - Да с чего ты взорвалась? Мы зарплату выдаём ежемесячно, ты получала и будешь получать, да? Бандитам не до тебя, успокойся, их деньги интересуют. Почти всем сегодня жить плохо, а когда закончится дурное время - никто не знает.
       - Я и хотела повторить, никакого будущего впереди, никакой надёжности! - заходила, засуетилась, то прижимаясь телом к стене, выглядывая в окна на деревья, то садясь и резко взвинчиваясь из кресла узкой рыбиной, выдернутой из нужного для жизни нормальной. Может в тюремной камере становятся люди такими, разыскивая выход фарфоровыми голубовато-серыми глазами, остановлено-безразличными даже по цвету, до сорваности, до выгибаний маятного тела, взвинченного изнутри, - то бедро выделяемо на сторону, то спину дугой и груди отчётливо вверх...
       - Меня воспитывали в школе, в институте - вы, молодые, призваны созидать, вы будете строить светлое будущее. Институт закончила - со всех сторон облом. На перспективную работу по специальности не устроиться, кандидатская диссертация нужна вместо туалетной бумаги, квартиру по месту работы бесплатно, как раньше, совсем не давно, не получить, цены на продукты, на одежду прыгают и прыгают с самой горбачёвской трепотни. Сергей Владимирович, почему нас уничтожают развалом более-менее устроенной прежней жизни?
       - Я не Чубайс, в Америку на консультации не езжу, но вижу вот как: нашу страну грабят, уничтожают по всем направлениям. А мы - лишние, мы мешаем грабить только тем, что живём тут, в своей стране. Ещё и пробуем сопротивляться, сохранять современную русскую культуру вокруг себя, где живём. Видела, договор подписали со студентом консерватории, начали ему хорошую стипендию платить от нашей фирмы? В зажравшейся Москве нашему земляку помогать отказались соровские Фонды... Переживём эту войну нового типа, войну против нашей культуры, против народа, умно придуманную, а там посмотрим, кто в будущем человеческой цивилизации нужнее, Гайдары с Чубайсами или мы, остающиеся на своём месте.
       - Вы - мой директор, я согласна и понимаю, - завернула она - почувствовал и интуицией, - странновато, - да, в вашем поведении много надёжности, вы умеете помалкивать и своё дело делать, добиваться умеете. Я понимаю. Мне, чтобы не оказаться неожиданно уво-леной, пока мы вдвоём, скажите, когда ночь провести с вами? Мы взрослые люди, я рассчитаюсь за своё устройство на работу и оплачу собой наперёд.
       - А откуда уверенность, что так нужно сделать?
       - Мне объяснили, такая жизнь, платить нужно собой, - остановилась на полушаге.
       - Такая жизнь, такая скрытая форма рабовладения, современного крепостного права, да? Я не могу сидеть здесь для сохранения культуры и одновременно уничтожать ваше личное достоинство. Мы не говорили насчёт ночи вдвоём.
      
       Глава 5
       Нет, ну хорошо тебе, когда деньги есть. Совесть приглушается, сухая пшённая каша позабыта, и что на улицах, в домах города - не дотрагивается до настроения твоего. С деньгами и грустный утренний дождик видится за радость.
       Помощник рассказал Столбову, кто ему звонил за утро пять раз, "я почти губернатор, один из основных заместителей, генеральный ведущий специалист". По разным телефонам Столбов разыскал в городе Оринова и приехавшую сюда с московского Кутузовского проспекта к другу-директору Ингу, молодую женщину, внучку одного из бывших сотрудников самого центрального комитета, управлявшим прежней, недавней страной. "Обязательно поедем, он нам потом подпишет документики нужные, - сказал Антон Ильич, - тем более, его день рождения, забыть ему не получится, кто материально помог отпраздновать, ну ты понял?"
       В две машины Столбов собрал московскую гостью и обнимающего её беспрестанно Оринова, Ларису, - в дальний район на реку поедем, предупредил, и в час дня поджидали у подъезда жилого дома в обозначенном искавшим с утра квартале города, где жили бывшие обкомовцы. "Суки поганые!" - написал кто-то красной краской на белой стене лучшего дома, а кто-то покрасил белым поверх, но прочитывалось мнение, обнародованное не в газете и без цензуры. "Не любит их народ" - показал дымящейся сигаретой Антон Ильич, улыбаясь на прочитанное. "Вы, Антон, на глупости внимания не тратьте", - за подбородок двумя пальцами повернула Инга его лицо к себе.
       - Взял! Главный документ взял! - махнул водителям красными корочками чиновник. - Я почти губернатор, проезд по области без проблем. Должен напомнить, проводится декада безопасного движения, а нас ожидают друзья на районном посту автоинспекции в два часа, туда - стошестьдесят, так что жмите до упора, ребята, с гаишниками разговаривать буду я, если что. Поехали, друзья? В добрый путь?!
       Он толсто прошёл и сел в первой "Волге" уверенно на первое сиденье, и в машине той поехали Оринов с Ингой, обнятой на заднем сиденье.
       - А почему мы не заехали за ним прямо в областное управление? - не поняла Лариса. - В управление губернаторское?
       - Да вы что! - не отвернулся от дороги водитель. - Чиновники следят друг за другом, губернатору доносят. Он среди рабочего дня уехал куда-то с кем-то - нашепчат, и с должности выпихнут в два счёта. Я прежде одного секретаря райкома возил, видел... Его на семейный праздник пригласили, напоили здорово, на выходе встретили менты - в вытрезвитель, а с утра он уже не начальник района, привет, и не пишите жалобы, а то из партии исключим. Между прочим, подлянка при Горбачёве была. Кругом первые кооперативы, те ещё, под видом комсомольских и партийных, воруй да без оглядки, свои кругом, а его выкинули, с кем-то не поделился. Глядите, мчат они... у меня сто десять - и едва не отстаю. Видать, шеф этот любую милицию в момент скрутит, не тронут нас. Сергей Владимирович, мы в район зачем едем?
       - Сам не знаю. Про каких-то районных артистов он говорил, районных предпринимателей, вместе просил увидеть их проблемы...
       В открытые окна передних дверок врывался гудящий горячий ветер, смазанные в полотно сочной зрелой летней зеленью леса по сторонам асфальта пахли стволами и листьями, сосновая воздушность лёгкого воздуха воздушила и настроение, отбрасывая трудное, и никаких, никаких забот знать не хотелось, понимал Столбов, отслоено ото всего покачиваясь вместе со всеми на неровностях дороги.
       У знака въезда в районный городок возле поста милиции их на самом деле ожидала компания возле автобуса, и сразу после радости районных людей, дождавшихся "дорогого гостя", поехали за их автобусом по мосту, по берегу направо, в сторону от городка, от народа, в тишину и вольность природную: белые облака по голубоватому небу, пахучие сосняки, песчаная полузабытая людьми дорога, поле попоясной голубоватой ржи, берег неширокой, неспешной реки...
       - Вот наше место, давно его мы приглядели, - остановились районщики на поляне, на низком берегу реки, травянистом и песчаном у воды. - И кострище наше здесь, и река чистая, спокойная. А рыбу ловить не надо, - вынесли из автобуса ведро, набитое влажными широкими шевелящимися карасями, - вслед за ящиком водки. - Рады мы встрече, рады мы отпраздновать день рождения нашего любимого начальника, любимого помощника в областной власти!
       И мужчин, и женщин из районного начальства прибыло человек под пятнадцать, ох и активных, - мужчины выносили ящики с продуктами из автобуса, рубили сушняк для костра, сельские широкотелые женщины крошили редис, зелёный лук, петрушку в большой эмалированный таз, подсаливали, поливали сметаной, - на всей коврово-зелёной поляне кто чистил рыбу, кто нарезал буженину, копчёную колбасу, солёное заперечное сало, хлеб, а ближе к растленным скатертям протирали стопки, откупоривали бутылки с красным вином, разливали водку в гранёные стаканы, усаживались на пушистую траву...
       - Какие они у вас приветливые, - говорила довольно внучка кремлёвского чиновника и Оринову, и Ларисе, и Столбову, - поразительно приветливые, не непорченые важностью люди. Я отдыхаю внутренней распахнутостью, и мне навстречу от них идёт живая сила, раздельность!
       - Смотрите, какой здоровенный костёр развели! И шашлыки будут? - переспросила чиновника. - И уха, и шашлыки? Да съедим ли? - выгибала брови и поясницу удивлением.
       - А как же, а как же...
       - Под водочку да на поляночке, да на бережочке после купания...
       - На природе легко, за приезд выпили и не заметили, даже?
       - Между первой и второй перерывчик небольшой, - зазывал наливать заново в стаканы здоровенный по плечам и росту баянист, отставивший на пока баян под берёзу, в сторону от жаркого костра. И заново в речах зарассказывали, с перебивами, насколько человек замечательный примчавшийся чиновник, как "с восторгом ваши "Волги" мы угадали издалека!"
       На солнце, на мягком тепле серединного лета народ пораздевался, требовали и купаться, и "сначала хорошенько посидеть", - в ведро кипящей ухи выбулькали полную бутылку водки, от костра отгребали угли, складывали в железный короб, для шашлыков на потом, стукались стаканами и закусывали, говорили торжественнее, подходя к широкому, толстому белому телу чиновника, бесплечному, физически, по-мужицки не работавшему никогда. Он, бедный, вынуждаемый пить за каждый тост, косел глазами быстро, как в придуманном кино, и ноги расставлял пошире, раскачиваясь над муравистой травой без удерживаний одеждой вылезшим на стороны и повисшим над трусами выдутым белым пузом с рыжей редкой шерстью. "Я почти губернатор, выпьем, мои сельские друзья, я вам благодарен за ваши подарки, за праздник на природе, сделанный вами, взаимно буду пробивать в областном руководстве ваши интересы под пять процентов личного интереса, для вас всего под пять процентов, учтите, а где наша уха? Караси сварились? Зелёным луком посыпали? А перчиком? Наливайте всем, выпьем под ушицу!"
       Съедаемая уха, сваренная с влитой водкой, растягивала его глаза в китайские щелочки и деревянила лицо.
       - Не засыпайте, - просили сельские, - песни сейчас попоём, а вы сюда, в тенёчек под берёзу, а вы зайдите на мель в речку и пообливаем вас, освежим водичкой!
       - Друзья, а я не утону? Так, кто? Показывайте, где мелко.
       Река здесь оказалась с чистым песчаным дном, глубеющая постепенно, до большой воды на середине доступная по грудь и по плечи протяжной ровностью, не сильно разлитая до того коврово-зелёного берега, тоже с отдельными красивыми берёзами. С тёплой прозрачной водой.
       - Дееевушкаааа плаааачиииит над быстрааай рееекоооой, - многоголосо тянулось с берега под дёрганую музыку баяна.
       В медленной реке девушки не плакали. Здешние с разбегу шлёпались на воду, и молодые и пожившие их растолстевшие предшественницы, барахтались на мелкоте, выдразнивая мужчин зазывами в реку. Московская внучка с Кутузовского проспекта, из дома с кремлёвскими квартирами, свободно-весёлая после бетонной Москвы на траве-мураве, грудастая, с широким задом, рвущимся из плавок выгнутостями бёдер, среди берёз и солнечности естественной наверное переменилась на роскошь свободы полнейшей. Прыгая по плечи в воде, обнимала "своего" руками, вдавливалась грудями в навстречное, запрыгивала, обнимала его ногами, взмахивая пятками, блескучими, отпадывала на спину, подгребала, раскидывая возвращённую свободу смешинками, крутилась, нарошно уворачиваясь от присватывающих рук и их телом в воде разыскивая, в них вжимаясь самыми нетерпеливыми местами, громко отказываясь уплывать на тот берег.
       Загорающая стоя девушка Лариса нагнула голову, погладила плосковатый живот вокруг вдавленного кнопочного пупка, и по-бабьи, по-деревенски откровенно вспомнила: - "ой, хоть проверить надо, может кого зародил ты мне, Сергей? Нет, что ли? А пошли на поле ржи зародим, как делали древние греки? И силу земную детёнышу сразу из солнечного дня наберём..."
       - Сегодня для взрослого невозможно жить и порядочным человеком остаться, не вором и не подлецом...
       - Да ну насколько ты серьёзный! На природе мы, в весёлой компании! Айда! - потянула резким рывком в реку. - Ты в воде успеешь за мной? Поплыли против течения, насколько вытянем? Гляди, вода чистая... Плыви, плыви, побудь в стороне от лабуды серьёзной!
       Они плыли. Лариса весело показала глазами, бормотнула губами в воде. В стороне от костра и ухи толстый, белотелый чиновник, "почти губернатор", за кустами шиповника возился на широком теле прихваченной местными для него тётки.
       Над вольной природой медленно, медленно кружилась вольная длиннокрылая птица.
       На вольной природе они лежали среди длинного поля голубоватой на середине лета высокой ржи, не друг на друге, не "делая любовь" жадно и пошло, - птица видела их сверху, - они лежали голова к голове, раскинув ноги и руки, уплывая лицами в синее, купольное и особенно синее в купольности небо, они молчали, оторвавшись от людей и стаканов с винами-водками, от редисок и сваренных рыб, от скучности жратвы, от напрасности жратвы, от тусклого в жизни, потому что свет небесный, обливший их теперь вместо воды, отрывал от постороннего и время другое показывал, - бездонное наверху пространство жизни, пространство времени в чистоте...
       - Говорят, свиньи видят небо только один раз, когда их заваливают на бок и режут.
       - Фу, как страшно.
       - Страшно, зато точно. Подумать есть над чем. Сколько народа у нас живёт ради добычи квартиры, покупки машины, какой-то бытовой ерунды вроде холодильника, ради зажать в кустах и поиметь чужую женщину, а где главное? Где большая цель жизни? У многих - в пустоту, и мне их жалко...
       - Что им делать? Не все же такие, как ты.
       - Не знаю. Не знаю. Всем не объяснишь, что делать. Догадываюсь - человек должен быть человеком, человек должен жить не ради пустых, для меня, вспомогательных для быта вещей. Умно, умно надо жить, в небо смотреть, в далёкое и светлое. И стремиться к светлому, тебе ведь нравится радость... Оно - одно и то же, в радости всегда светлое, а светлое продолжено радостью.
       - Сергей, ты сегодня не радостный. Тебе и река, и мягкая природа не помогают.
       - Не говори никому, у Оринова семьи больше нет. Жил как принято у людей: жена, три сына, четырёхкомнатная квартира, книги, машина. Я не жму на него с расспросами, но печально за него. Теперь - женщина из Москвы, ого, обалденно для провинциала, и будет она, чувствую, пока мы живём с деньгами. Побыла, и отбыла с хорошей суммой к себе на Кутузовский проспект в дом напротив, где раньше Брежнев жил. Рухнула позади Оринова основательность, у него в личной жизни, и нашедшая его личным финансовым карманом на серьёзное к нему отношение не пойдёт. И рушится наша финансовая прежняя... ну, не будем дальше?
      
       Глава 6
       Лопухи по пояс, крапива по грудь, сурепка на газонах, вода, широко текущая, вспучиваемая из-под люка колодца канализации, красно-кирпичные старинные дома с дощатыми под окнами тротуарами, черноствольные липы, протянутые вдоль улицы давнего провинциального русского города, затолканного в тупиковое полунищее прозябание во всех своих столетиях...
       И одинокий кто-то идёт навстречу, в плаще горчишного цвета, традиционного для военных.
       - Добрый день, товарищ генерал.
       - Здравствуй, Сергей, - ответил генерал приравнено положением теперешним и показывая настроением глаз, ему доверяет, как раньше, до августа девяносто первого года, надломившего Советский Союз.
       Тогда обыкновенное, человеческое доверие генерала комитета государственной безопасности, в городе стоявшего и в высшей областной власти членом бюро обкома партии было - скажи любому знакомому, что товарищ генерал позвал к себе в служебный кабинет чай пить, и в тайные кэгэбэшники сплетнями запишут сразу. А товарищ генерал и человек, помимо службы в доме, секретном от крыльца до антенн на крыше.
       Высокий рост, прямой просмотр честными глазами настроением навсегда оскорблённого человека, выброшенного из власти одним из разных действий по уничтожению государства прежнего.
       - Куда вы, товарищ генерал? Не торопитесь?
       - А ты поговорить хочешь? Давай поговорим. На дачу я собрался, видишь, ливерную колбасу купил. Котёнок у нас на даче прижился, сам привёл, кормить нужно. Приезжай ко мне на дачу? Она маленькая, как у всех, участок по нашим нормам, советским. Помнишь, Сергей, в горбачёвскую перестройку нас, начальников областных укоряли, что хапаем себе, живём роскошно? Я тогда дачу строил, любому мог показать, она - как у всех.
       - Вы чем в сегодняшнем бардаке на жизнь зарабатываете? Вас ведь Ельцин сразу после исторического августа уволил...
       - Выгнал, подлец, выгнал. За то, что я занял позицию за сохранение Советского Союза и поддержал ГКЧП. Ребята помогли устроиться в штатском областном управлении, зарабатывать надо, у меня сын студент и самому всего чуть больше пятидесяти, сил хватает для работы. Ты-то где зарабатываешь?
       - В фирме. Взаимозачётами занимаемся, спекуляцией, как все, на культуру деньги переводим, чтобы сохранить, чего ещё можно. Не знаю, что зарабатываю, зарплату или лагерный срок. Вдруг власть переменится и начнут государственный порядок восстанавливать - любого с любой фирмы на лесоповал отправлять можно. Для восстановления государственной экономики.
       - Честно соображаешь...
       - Так а зачем врать себе? Среди повального воровства живём, и кто ближе к власти - ворует больше, не зря все связи ищут, связи с чиновниками. Знаете, товарищ генерал, многое мне не нравилось в Советском Союзе, но не думал, до какого жестокого обращения с людьми доживём и до какого всеобщего воровства. Воруют сразу завода ми, крупнейшими комбинатами. Не там ваш комитет врагов государства искал.
       - Ты всего не знаешь, ты из тех лет всего не знаешь. Как через комсомольские кооперативы деньги начинали уводить из бюджета страны, как партийные руководители к тому подключались...
       - Да, пускай тогда не знал. Я знаю, по историческим примерам государственных переворотов, чтобы сохранить власть, страну прежнюю - в первые часы переворота того августа надо было арестовать и уничтожить и Горбачёва, и Ельцина. Говорю при том, что тогда был на другой стороне. Министр ваш Крючков слабаком оказался.
       - Наши товарищи крови не хотели...
       - Товарищ генерал, без крови и человек новый народиться не может. А развал Советского Союза в день подписания документов Ельциным, Шушкевичем и третьим этим, хохлом, в Беловежской пуще? Горбачёв как президент обязан был их арестовать и документы объявить не действительными для роспуска СССР и антигосударственными, свидетельствующими о их совместном преступлении. Вы можете себе представить, чтобы такое произошло в гитлеровской Германии? Сейчас в Америке? Предательство. У меня такое впечатление от нашей близкой истории - всё прогнило. И предательство пошло с самого верха, из Кремля, от Горбачёва. Не видели прежде ваши, московские? Не там ваши московские генералы искали предателей.
       - Погоди, Сергей, с обвинениями. Офицеры люди военные, они обязаны подчиняться приказам.
       - Офицеры - да, военные, и обязаны подчиняться главному своему обязательству, воинской присяге. Они присягали защищать СССР? Да. Горбачёв присягал как президент сохранять СССР? Да. Что мы увидели? Все присяги - пустые слова? Вот вы присягали, вы и отстаивали. Вас наказали, но исторически правы остались вы, предателем не ставший.
       - Ты удивляешь разговором, ведь в девяносто первом году был на той стороне, против нас?
       - Я против плохого, но я с ума не сошёл, я - не за худшее. Если посмотреть разумом - и та страна была не сахаром, и в нынешней как в азиатском анекдоте: а соли нет, одно дерьмо, верблюды другое не испражняют. Скажите, а в августе девяносто первого в нас, когда мы перед обкомом партии требовали "долой КПСС", могли начать стрелять?
       - По-твоему выходит - надо было. Нет, Сергей. Здесь зависело полностью от меня, я крови не хотел. Нет. Кто бы мне не приказал. Я был за тот неудавшийся переворот, на стороне организовавших его товарищей, и я же был против войны со своим народом.
       - Помните, товарищ генерал, с какими хорошими надеждами начиналась горбачёвская перестройка? И с каким недоверием, когда он объявил в стране гласность? Тогда стихи появились, знаменитые на всю страну:
      
       Товарищ - верь, пройдёт она,
       Так называемая гласность,
       И вот тогда госбезопасность
       Припомнит наши имена.
      
       Я в те времена часто бывал в Москве, в Моссовете. Мы заседали в большом кабинете парткома, на стене висел портрет Горбачёва и под ним призыв: долой цензуру и парткомы. Виски на столе, юристы бумаги пишут, в моссоветовский буфет ходим за сосисками...
       - Ты там зачем был?
       - В парткоме работала редакция одной из новых газет, и мы хотели на правах её филиала здесь заниматься выставками, творческими фестивалями в стороне от партийной официальшины. Мне тогда обкомовские зажимы надоели, свобода требовалась, а все их сталинистские угнетения, дотянувшиеся до наших дней - то Хрущёв объяснял художникам, как картины писать, то ваш товарищ Андропов...
       - Не нравилось тебе руководство СССР, партийное?
       - Почему должно нравиться угнетение? Наверное очень хорошо, что сегодня мы можем разговаривать как два равноправных человека... У нас в стране и прежней, и нынешней одна и та же ужасающая ситуация: полное расхождение интересов общества, народа, то есть, и государства. У государства вечная проблема угнетать, наживаться на каждом гражданине, а у гражданина, понимающего себя личностью, не быдлом, вечное желание оставаться свободным. История нашего самого передового государства СССР так складывалась - Пушкин оказался свободнее любого поэта советского периода, а нас учили - царизм его угнетал.
       Тяжело такое понимать, товарищ генерал. Тяжело. Как будто всё время, поколение за поколением, мы в России живём напрасно.
       - Сергей, я жил не напрасно. Я защищал страну. Я понимаю, ты правильно говоришь, свободы всем не хватало, у каждого своё понимание, своё требование свободы. Я защищал, а раньше, в молодости, вот этими руками, смотри, вот этими руками строил цеха, уголь добывал. Я для страны работал, для народа служил и в идеи партии нашей верил. Ты посмотри, до чего дошли? Государственные заводы за дешёвку продаются в частные лавочки, армия развалена, лётчикам летать не на чем, флот военный продают на металлолом. Так жить лучше стало, когда мы не знаем, где сегодня наши границы и кем они охраняются?
       - Товарищ генерал, и я думаю, что не сделали бы прежние поколения наше ядерное, ракетное вооружение - нас уже завоевали бы. - Россия по самому краю ходит. Вы партии верили, а партийная верхушка у нас в городе сейчас вся - богатая, она и наворовала из государственной, общенародной собственности у нас да и по всей России, и только дурак может говорить, мы так разговариваем из-за зависти к ним. Вот кого вам в госбезопасности брать за хобот надо было, начинать с Горбачёва и Ельцина, с первых секретарей обкомов-горкомов. То-то они вой во время перестройки подняли, "не надо нам нового тридцать седьмого года..."
       - Легко говорить так после свершившегося поворота истории, мы сейчас посторонние... Там были другие условия.
       - Больно, товарищ генерал, нам одинаково тошно. И сегодня, когда официально проклинают коммунистов, вам - большое спасибо.
       - За что?
       - Вы не могли помочь мне жить иначе, при прежней власти, но вы мне плохого не сделали. Вы не отправили в лагерь или в ссылку ни одного творческого человека нашего города.
      
       Глава 7
       Два творческих человека, актёр и художник, сидели рядом в прохладном, торжественном по архитектуре советской той, при сталинской, зрительном зале театра: колонны, балясины, ложи по обеим сторонам, вылепленные картуши государственного смысла над сценой, переплетающие фанфары ленты, хлебные колосья, лавровые ветви, бугрящиеся знамёна, симметрично окружившие герб Советского Союза, здесь и до Тихого океана недавно бывшей страны.
       Верхнюю парадную большую люстру не включили, в свете от сцены, внизу, на первых рядах сидели танцовщицы и впереди них ходила с микрофоном постановщица полубалетных, полугимнастических вроде бы танцев, почему-то придумавшая сейчас стать режиссёром драматического спектакля, вторым, не главным, как говорили артисты. Сорежиссёром, как настойчиво говорила она, для самовеличия прибавившая к своей фамилии ещё и вторую.
       Близко к краю сцены стоял прожекторами верхними и боковыми выярченный розовый настоящий унитаз.
       - Слушай сюда, - тихо объяснял актёр художнику, - она уговорила нашего главрежа вставить в спектакль танцевальные сцены группы, ею придуманной, они сами по себе на стороне работали, в основном в ресторанах. Ну, не совсем танцевальные, а значительные, видишь ли? Со значением, понятным редким ценителям, умеющим читать значение предметов, движений, звуков, и переводить на содержание.
       - Собираемое унитазом в любом туалете?
       - Ну, ты не умничай, друг мой, театр наш обвиняют в отсталости, в застывших русских традициях, может мы и не готовы к прочтению наиболее передового творчества, авангардного... Тут, видишь ли? Тут Европа, тут сцены из рассказа венгерского автора, из прозы её переосмыслением переведенные в танец, вроде бы. Как бы в танец. Сейчас где обмануть намерены, всегда говорят мусорное, непрозрачное как бы. Мы сидим как бы в зале. Как бы на репетиции. Мы слышим как бы музыку.
       - Да, такой скрежет музыкой быть не может, нам оставлено - как бы...
       - Некая условность, мы же понимаем...
       А под хрустение, скрежетание высокая, машущая поверх головы ругами и как бы танцующая девушка вышла из-за правой второй кулисы, наворачивая негнущиеся ноги носками наружу, угнетая красоту фигуры и ног достигла унитаза, посклонялась направо и налево, назад и на зал, внезапно рухнула за унитаз на колени, извиваясь телом и руками и извивы ни с того ни с сего заменяя дёрганиями, делающими её общий рисунок тела переменчивыми треугольниками.
       Вращаясь вертикально, по локоть и выше высунулась из унитаза - обнажённая рука. Достала до склонённого лица девушки, изображающей тоску Алёнушки над омутом на васнецовской картине, ощупала, стараясь изобразить нежность, гладила лоб, щёки, шею, прижималась к губам при вскриках среди шорохов-шелестов-скрежетов "тайна! тайна! знают двое! знают двое!"
       - Как в эстрадных песнях, - шепнул художник актёру, - всякую чушь и глупость обязательно повторяют много раз.
       Актёр кивнул и знаком показал - пока помолчим.
       Полукругом появились пять танцовщиц в чёрных до пола монашеских балахонистых платьях-рясах, вдоль ног разрезанных до верёвочных поясков. Выбросно расширяя ноги до невозможности, они вышагивали как на не сгибаемых в коленях, сужая полукруг, делая собой живую чёрную ширму позади склонённой над унитазом. "До конца! - дрессировочным ударом крикнула в микрофон постановщица как бы танцев. - Вика! Сегодня впервые прогон даём полностью, даём до конца!"
       Похожие на монахинь нагнулись к ней, страдающей непонятной пока по причине тоской, прикрыли, сгрудились, отшагнули восстанавливаемой ширмой. Раскачиваясь телом под уничтожившее мелодию тарахтенье, девушка на их чёрном фоне поднялась из-за унитаза неожиданно белым телом, неожиданно голым телом, изобразила отчаянье запрокинутой головой, решимость вскидом и бессильным упадом рук, подшагнула воротами раскрытыми, расставленными в полуприседании ногами, остановилась над самым унитазом, и рука из него выдлинилась, захватила её живот, скользила на обритый самый низ живота, страсть рывками, придержками изображая, сдавливала пальцами между ногами расставленными, прижимами и совместными дёрганиями верхней показывая неразрывность, требуемую сейчас и навсегда...
       Наволновавшаяся над розовым унитазом встала, сжав ноги, сдавив ими стебель живой розы, появившейся тоже из стока в канализацию и прикрывший выбритую вспухлость. Напоминающие монахинь приподняли над полом, понесли за кулисы. Страдалица вырвалась из их кольца, подбежала, погоревала над унитазом с исчезнувшей рукой, лицо ладонями закрывая, и пошла сама со сцены, выделяемо виляя оттопыриваемой голой попой.
       Актёр молчал.
       Сосредоточенная лицом до предельной сдвинутости бровей к переносице, внизу, возле сцены, постановщица страданий вокруг унитаза излагала в камеру телевизионщиков с местных новостей: - "Моя надзадача, понимаете? Моя надзадача, открытый мною для зрительской массы рассказ венгерского писателя, дающий миру истину, проиллюстрированный в танце, вобравшем в себя элементы сценического содействия. Мою надзадачу сегодня мы не довели до понимания, заложенного в чувственном взрыве эмоций, в сцене полного значения актриса должна испустить струю на ласкающую руку символом благодарности, и её надзадача... вы видели, она символизирует свободу наших дней, подлинную свободу полёта истинного чувства..."
       - Всё понятно, - вздохнул актёр, - освободил мочевой пузырь от напрягаловки - тут тебе и решение великой проблемы свободы. Пойдём отсюда? Нет, ты видел? Наш главреж при мне сказал ей просто: люди стали плохо ходить на спектакли, ну, ясно, денег у людей мало, ты сделай мне в спектакль вставку эротического плана, девчонок выпусти на сцену подраздетых, попрыгают, потанцуют для завлекаловки зрителей, поднимем цены на спектакль, заработаем. Нет, ты видел? Она лесбиянка, ну ладно, её личное дело, да зачем она личное сексуальное увлечение, развлечение, извращение, не знаю, как там вернее, у сексологов, зачем она вытаскивает на сцену и пробует выдать за искусство? Извините, меня театральные мастера учили играть жестом, движением внутреннего смысла, играть лицом. И, извините, играть голой задницей и половыми принадлежностями в русском традиционном театре - сумасшествие. Разрушение, уничтожение самого творчества.
       - Цензура с самой революции давила свободу творчества, - может показанное для нас слишком неожиданное? Не понимаем, как рецензенты лживые говорят?
       - В голой заднице какой эстетический смысл искать? Задница и есть задница. Лесбиянка и есть лесбиянка. Что они хотят сказать? Есть вы, традиционные в сексе, и есть мы, лесбиянки? Я и без театра знал и знаю, вот в чём дело, друг мой. Нам физиологию выдали за искусство, понял? Как она говорила? Моя надзадача? Ложь, ложь. Нет надзадачи в том, когда нам показывают: девушка сливает из себя мочу в унитаз и её за надзадачу исполненную по письке гладят. Я сколько раз в театре замечал, если не способен некто поставить умную, образную, смысловую сцену - начинаются лживые рассуждения вдогонку насчёт подтекста, сверхзадачи, надзадачи - ложь. Нам сексуальность, психически или не знаю как находящуюся в стороне от нормальной, нам бессмыслицу пытаются выдать за содержание, и гляди - за содержание глубокомысленное, вот как! И во мне сопротивляется, бунтует переданная моими учителями история культуры поколений прежних! Да, я хочу смотреть на голую девушку, чем не красота женское тело? И - да, я не хочу глупость, пошлость воспринимать в духовной разноплановости мира линией достижения культуры, нашим общим достижением, друг мой! Я, друг мой, - придвинулся актёр интимным, извинительным лицом, - к тому же более приземлён сегодня, извини, голоден неимоверно, я жрать хочу. У тебя есть деньги? Нам снова не выдали заработанное... Должен я тебе, помню, рассчитаюсь как выдадут...
       - Забудь, не должен ты, - как от пустяка отмахнулся Столбов, - пойдём в буфет, пожрём.
       В полуподвальном буфете он взял два борща, себе вермишель с котлетой и актёру вермишель с тремя котлетами, хлеб, чай.
       - Я не съем столько, эта порция второго мне на неделю!
       - Рубай, с твоей работой тебе хорошо кушать надо. Видишь, недавно проклятые худсоветы до отмены цензуры могли запретить вывешивать на выставке картину, где на девчонке короткая юбка, я это проходил на своей шкуре. Цензуру сняли, идёт потоком любое, и пусть люди показывают свою сущность.
       - Старик, отмена цензуры не содержит в себе отмену стыда. Мы за творчество, созидающее красивое в человеке или за разрушение самого творчества? Мы жили среди различных ограничений, теперь давайте жить через наплевательство на нравственность людей? Выносом туалета на авансцену означивать культурную сущность русского народа, подсказывать пути развития светлого, созидающего в душах красоту? Народ не вчера в мире появился, у него позади - история. Работающая через память, как скелет в человеке. История прежняя своей инерцией, традиционностью не даёт переломиться русской культуре. А запомни, друг мой, а запомни: переломить стоит культуру народную - исчезнет сам народ. Баранами разбредётся без поводыря, без пастуха. Культура оружие посильнее атомной бомбы. После бомбы в Японии вся нация не исчезла, а после уничтожения культуры любой нации прямиком наступает варварство, с дальнейшим уничтожением варварства соседними культурными нациями.
       - Запиши, буду цитировать. Тебе надо голодать - умные мысли являются.
       - Да, ты прав, ты прав, но сегодня я даже не завтракал, жрать хочу. На сытое брюхо спать тянет, не до мыслей. Передай мне горчицу. Я думал, я убедился, разглядывая близко историю нашей страны. Попы своими театрализованными представлениями нравственность, духовное содержание не создают, им нужны рабы, приносящие деньги, их службы построены на унижении человеческого достоинства, рабы им нужны, вкалывающие на них взамен на бормотания себе под нос текстов на отжившем, не понятном людям языке. Бывшие политработники коммунистов нравственность пробовали регулировать, и уродливо получалось, запретом свободы мышления, свободы творчества. Умные творческие личности у них отзывались страхом по поводу сохранения их власти. Кто личностями остался? Экономисты? Тем культура народа до фени. Сами культурные деятели сохраняли духовность народа в СССР, - честные художники, честные писатели, актёры, поэты, режиссёры, композиторы, умеющие в творчестве работать свободно, в стороне от политических держиморд. Помнишь, как душили Володю Высоцкого? Народное искреннее признание, самостоятельное, самослучившееся, песни люди друг у друга магнитофонами переписывали, и ни одного сборника стихов при его жизни, ни государственной премии, хотя нафиг - ему она при признании высшем, народном? И всё равно - наша, мой друг, история - талант в СССР был под запретом, независимый от чиновников талант. Спасибо повороту истории, дожили до свободы творчества. Правда, жрать стало не на что, но, - но, - кто же историю культуры, историю страны продвинул вперёд не созиданием в творчестве, а возможностью много и досыта жрать?
       Актёр задумался, разглядывая котлеты, толстые, поджаристые, и грустной честностью сказал:
       - Две я заберу с собой, на ужин.
       - Нет. Съедай.
       - Почему съедай? Как мы говорили в школе, завидно стало?
       - Куплю тебе ещё четыре, домой забрать. Завтра я тебя оформлю у нас на фирме консультантом по изданию сонетов Шекспира, тех, что ты принёс, в переводах авторов, специально задвинутых подальше товарищами советскими писателями Маршаками-Пастернаками. Получишь аванс, будет на нормальное питание.
       - А, вот так? Я ничего не понимаю в ваших делах... И почему ты против переводов Маршака, Пастернака?
       - Я не против них. Я против того, что, себя изображая мастерами переводов Шекспира, они, наверное, приложились к уничтожению конкурентов, тех авторов переводы в СССР не издавались. В фирме у нас будешь числиться, и получать на жизнь, остальное сделаем сами. Талантам надо помогать, воры наворуют без спроса у нас. Ты не со всеми откровенно разговаривай.
       - Почему не со всеми?
       - Времена переживаем подлые, гадкие. Что-то часто в России начали погибать умные, талантливые люди, в разных городах и местах, то на Волге, то в Сибири, в Москве, Воронеже... Такое впечатление, знаешь, умные кем-то специально уничтожаются, и учёные, и певцы, и всё вроде бы случайно происходит... Осторожнее, ладно?
       - Да, какие-то гады меня избили возле подъезда, где живу. Возвращался я после спектакля, поздно. Знаешь, пока грим с себя уберёшь, пока с тем-этим о прошедшем спектакле переговоришь - после спектаклей вечерних в час ночи, в два прихожу. Ни за что избили, гады, сволочи пьяные.
      
       Глава 8
       В минуты спокойные, в минуты посторонние от чепухи, - ясные, - задумаешься внимательно - о чём этот город? Чем люди, делающие устройство его живым, делающие и продолжение города в пространстве следующем, дома и улицы наполняют, и районам сельским чего передают из созидательного? О чём эта часть России, лежащая на земле, на лесах и реках размерами с любое государство европейское? Всякое растение живёт, двигаясь к результату главному, к семенам из себя, умеющим его продолжить, - что общество человеков делает, зачем? Где умные вожди его, умеющие написать правила действий и сказать правильно, что хорошо и что плохо? В любой русской церкви молятся на писателей, названых там евангелистами и нарисованных стоящими с книгами, с листами в руках, - Лермонтовы, Герцены здесь есть? А видящие и человека, и время напросвет и умно, без вранья, без принуждения понравиться? Собранность остальная во времени зачем? Бездумно повторяет себя приблизительным копированием через детей своих? Цель имеет точную, обдуманную и понятую умом? Искусства создаёт выдающееся над скучной многоповторностью? Выкрикнуть старается в мир остальной - не деревянные мы! не дрова! умеем! могём!
       Зачем умеем? Чего могём? И для чего в гордости - не способные?
       Врать о себе и хвалить себя проще, а вот по правде пройти - не по коврам и не по полам струганным, шлифованным, выкрашенным.
       О чём этот город?
       Так вот выйдешь на улицу, спросишь у соседа. Посмотрит он на низкое сероватое облако, на кобальтового оттенка цветы цикория и скажет: - "Да кто его знает? В газете вчера читал, на празднике тонну шашлыков и котлет мясных съели. Это ж с какой тугостью канализация на следующий день работала, поди, сломалась частями до аварии, на улице позатой, третьей отсюда, вонючая лужа широко течёт."
       Так и не спрашивать научишься...
       Тротуар разбитый, на газоне крапива и лопухи выше человеческого роста, по самой улице остатки асфальта, как после какой-то войны, лужи в ямах, в домике полусгнившем деревянном окно распахнуто, ругань из него матерщинная женская в сторону мужика, матершинное его оправдание с хрястским ударом в лицо, наверное, женское, бывшее милое, и от русской бабы неокультуренной выкрик шекспировский: - "Я в гневе!" Точнейший выкрик не наученной искать верное слово специально, что специалисты требуют от поэтов...
       Тут век какой, на улице не окраинной? Сразу на три - назад?
       За городом посмотришь, и за посёлками дачными, за лесами, где деревни начинаются настоящие и сёла районные, - кто носится там по дорогам протяжным? кто суетится в коридорах перед кабинетами местных начальников, ожидая приезда губернатора, верхнего в новой власти, как лет пять назад ожидал приезда первого секретаря обкома партии, пальто и шапку его на вешалку относя пригнувшись, в дождь и солнце с зонтом прикрывающим рядом торопясь? Вот он в сенях, сразу за дверями входа музыкантов выстраивает вплотную к стене, идти чтобы не мешали губернатору и свите баянист, скрипач, барабанщик, кларнетист, - вот двери распахиваются перед восшествием сюда начальника главного и он, суетливый, в микрофон объявляет "гимн земли, сочинил я," и рукой отмашку музыкантам и петь начинает закатисто "наша земля красивая самая, наша земля трудами цветёт!"
       - Кто его сюда пустил! - кричит губернатор оторопело, - кто привёз? Уберите от меня этого идиота! Куда не приеду - везде гимн его! Какими трудами земля цветёт, когда в пожаре две фермы с телятами сгорели и убытков на миллионы!?"
       А гимнописец в рюмочной уже за столиком с мухами и со слезой баянисту: - "думал, меня в помощники губернатор за особое внимание в городе устроит, я и лично про него гимн заранее сочинил. Послушай, слова какие долго отыскивал, отборные слова, золото к золоту:
      
       Недремлющим оком пасёт губернатор
       Своих избирателей, славный народ.
       И деды и бабы, любуясь на трактор
       Себе ожидают его в огород,
      
       а дальше барабан с тарелками звучными переход даёт на припев: ис-та-та, ис-та-та, и резче, звончее - ис-та, ис-та...
       - С ритмом понял. А кого деды и бабы ждут-то? Губернатора или трактор в огород свой ждут-то?
       - Ты в стихах не понимаешь. Кто ты по гороскопу? Не понимаешь. Губернатор подарил сельчанам трактор...
       - Так не бывает!
       - Представлять надо уметь, представь - трактор им подарил и они ждут в стихе как трактор начнёт огород пахать а губернатор посмотреть приедет на итоги заботы, труда своего, во втором куплете губернатор уже приехал, я сочинил.
       - А-а, ну тады...
       Тады да растады, да вернуться пора от рванувшегося показать подхалимскую преданность к губернатору, не умеющему ясные стихи сочинять в сторону, где на пространстве столетий город, и, мысленно, не на самом деле приподнимая крыши и отодвигая плоскости стен, посмотреть, послушать игрой и детской и взрослой, в звуках, в речах о чём этот город?
       Людей-то как жалко, когда послушаешь такое...
       Кабинет в правлении губернаторском на этаже высоком, большой кабинет с сейфом, мебелью официальной, часами напольными, ковром толстым на паркете, картиной с видом города над рекой, и беседуют двое, горячатся, и один другому "тише-тише" говорит, "вы забыли", говорит, "все кабинеты насквозь прослушиваются" говорит, "наш разговор записывается и возможны губительные последствия", говорит.
       - Мне без разницы, - первый отвечает, - вы переживаете, по стране промышленность за копейки передаётся в частные руки, общенародная собственность делается частной. А вы подумали, куда делись деньги всей России? Вся денежная масса, когда в 1992 году бывшие советские денежные знаки заменяли на новые, российские деньги?
       - Как куда? Что значит куда? Прежние сожгли, уничтожили, как положено, я умом, доверием к государству так понимаю.
       - Государство в реальности не абстрактно, мы его, власть реальную представляем мы, руководители. Вы подумали о действии по обмену денежной массы таким образом, - собирается вся масса прежних денег, подлежащих, как предполагают все честные люди, уничтожению. Они не уничтожаются. На них покупаются самые большие, самые лучшие предприятия, ценные бумаги, золото, любые иные ценности, и только после оплаты купленной недвижимости и другого товара деньги уничтожаются, использование всей громадной суммой в последний раз и не законно.
       - Деньги, украденные у всей России? Сразу у всей России?
       - Видите, вы и представить такое воровство не могли? Да, деньги всей России укрались и сработали против государства, общенародное незаконной оплатой превратив в частную собственность.
       - Какой же власти люди могли сделать сильнейшее воровство, сильнейший обман... Дела, дела... На те деньги, ох, на те деньги купить... хочешь - все аэропорты с самолётами, хочешь - шахты высокопроизводительные, нефтяные промыслы, заводы по переработке в бензин, весь российский газ, и Москву, и любой город в собственность, все города по Волге от начала до моря Каспийского на деньги со всей России. Я и не подумал, я и не предполагал. Насколько достоверны сведения?
       - Мне рассказали, я вам доверил. Сами знаете, у нас вся правда узнаётся лет через...
       - Понятно, понятно, это мы ещё быстро узнали. Люди, какого порядка люди украсть всю страну могли, какой силы по власти?
       - Чиновники могли исключительно верхнего ряда.
       - Кто? Министры?
       - Чего там министры? Я думаю так. Руководитель центрального банка. Премьер-министр. Президент, само собой. Меньше круг - меньше разговоров. Обеспечили себя выше макушек, своих родственников. Часть украденного перевели за границу. Погодите, увидим мы ещё их дворцы, острова, купленные в других странах.
       - Страшно. Мне соглашаться жить в стране с ворами на самом верху?
       - А кто спрашивает нашего согласия? Когда у вас четвёртая, к примеру, четвёртая часть всех российских денег, вы нуждаетесь в знании пожеланий обворованных вами?
       - Погодите, они - не люди? Совести не боятся?
       - Не имеющейся совести боятся невозможно.
       - Тогда боль, боль за свою страну...
       - У них её, значит, и близко не было. Народ в один день загнал в нищету ужасно задранными ценами буквально на всё и одновременно, - откуда боль за свою страну? Вы подумайте, для защиты чего Ельцин укрепляет внутренние войска, мордобойных омоновцев? Для защиты своих личных интересов, я думаю.
       - Рассказали вы мне, душа сейчас и заболела, заныла. Нам-то в которую сторону жить, к честности приученным, на правде воспитанным с самого детства? Нам-то на которое государство, правительство трудиться? Чего ради?
       - Тут-то и собака зарыта...
       - Спасибо судьбе - не военный я. Был бы пистолет, с такой новости стреляться осталось.
       - Вам? Вы не украли деньги всей России, вы металлургические, химкомбинаты и корабли не скупили. У вас на даче огурцы хорошие выросли? Кабачки как, удались? Крупные? На облепиху, говорят, год урожайный, а чёрная смородина подвела. Ольга Ивановна ваша поди раз в неделю урожай собирает, малосольными огурцами угощает?
       - Да-да, огурцы срывает через трое суток на четвёртые и перцы сладкие не в теплице у нас в этом году, в открытом грунте...
       Политики местные говорят, и через тыквы, через рассолы понятно становится быстро, почему так живём, - "рассола с утра выпью вместо опохмела и сюда, в кабинет, сами знаете, от рассола с чесноком запаха водочного нет, в пьянстве не обвинят товарищ по работе, общественность не осудит."
       А чёрная смородина подвела...
       Мощные в решительности действий политики за страну свою, за город свой переживают, мокрые шеями и лысинами с новостей разговорных, вроде бы и честные сначала люди...
       И лето всякое похоже в городе на лето любое в пространстве времени что на век, что на два, и зима тоскливой бесконечностью повторяет зиму позапрошлую, - ладно, то природа, то погода с дождями, снегопадами, - поел, пошёл на работу, отходил на распроклятую месяц чего ради? Ты человек, ты и должен жить в городе своём, на родной земле своей как в тюрьме не огороженной? Чем ты продвинешь себя, чем ты продвинешь детей своих в развитии жизни? Чем - всё человечество?
       Ты, человек, жил, работал ради хлеба и хлеб ел ради прибытия рабочей силы, а дальше, а дальше что? И я, человек, бессмысленность понимая, могу разве осмеять издёвкой, унижать тебя правдой горькой? Могу промолчать, понимая, но молчанием в подлости пребывая?
       Человек здесь и там человек, на улице следующей, и по всему городу люди собранностью в сотни тысяч, за половину миллиона числом, но где люди выдающиеся результатом, достижением даже общим? Где свобода для всех, стоящая первее зависти и угнетения собственного духа? Где свобода наипервее прочего? Где "я так хочу для преобразования жизни" вместо покорнейшего "я как все?" И - в какую сторону всегда правильнее жить, в рабство или же в свободу?
       Не поднять головы, не засмеяться летнему лёгкому дождю...
       А чёрная смородина подвела. И бабий крик над кислостью жизни, шекспировский неожиданно, - "Я в гневе!"
       О чём этот город?
       Город... огород...
      
       Глава 9
       День с утра перепутанный, - ни солнца ни ветра, ни пасмурности ни дождя, и покоя в природе - как в жизни.
       Как в жизни всей России.
       Кроваво-скрученные, оторванные от безмятежности на ветвях своих прежних листья полосой, струёй пушечных крупнокалиберных снарядов промчались по полосе тротуара, взвихриваясь к живому прохожему.
       Настроение подоткосное и духота, для октября странная, прочерками редкие снежинки на зелёную траву вместо дождя, и тоска до неба в крутиловке людской...
       По всей полураспадшейся стране...
       И по личной жизни, вроде и находящейся в стороне от бандитов, всему миру известных и официально называемых президентами, министрами, генералами...
       Спать. Глаза и при ходьбе сами прикрываются, с утра, в такой твоей стране. Московское официальное радио то врёт, то частичками излагает похожее на правду, может быть - на всякий случай и пытаясь по-проститутски подстроиться под сношения любой власти.
       Как и телевидение.
       Больше десяти суток приходится слушать прямые репортажи из Москвы западных радиостанций, до трёх, четырёх ночи.
       И с утра работать, улетая в какой-то неясный провал вместе со всей страной...
       Нормальной она быть не может?
       Художник Столбов, и он же директор фирмы, знающий ответственность за трудящихся с ним людей, шел в областное главное управление, в бывший обком коммунистов узнать, какая здесь на сегодня власть: Ельциным назначенный губернатор в кабинете или чего? Как нарошно обычно уверенного Оринова не было, уехал в сторону Урала выворачивать товарами давние денежные долги. Затурканной, невыспавшейся снова головой Столбов пробовал разобраться, где живёт он и страна.
       В конце сентября Ельцин, до того ездивший в армейские части и прителевизионно пивший водку с генералами ещё теми, советскими, присягавшими стране прежней защищать её, указом отменил парламент страны, Верховный Совет. В ответ президиум Верховного Совета, его председатель Хасбулатов отменил президентство Ельцина, обвинил в государственном перевороте. Исполняющим дела президентские стал Руцкой, а у Ельцина впереди наметилась тюрьма навсегда, похоже, за государственный переворот, помимо многого остального.
       Из Москвы знакомый привёз сорванное со стены дома Обращение: - "Граждане России! Соотечественники! Президент пошёл на крайние, заранее запланированные действия по свержению конституционного строя и свёртыванию демократии. В России совершён государственный переворот, введён режим личной власти президента, диктатуры мафиозных кланов и его проворовавшегося окружения. Мы являемся свидетелями преступных действий, открывающих путь к гражданской войне, в которой не будет победителей и побеждённых. Может стать реальностью кровавая трагедия миллионов людей."
       Далее издавшие такой текст депутаты парламента ничего не обещали народу, призывая встать народ на свою сторону, и Столбов не согласился, что в гражданской войне не будет победителей. Кто-то кого-то всегда застрелит, взорвёт первым, но из-за драки за власть погибнуть на самом деле могут тысячи и тысячи, знал он, для власти посторонних...
       В Москве созвали внеочередной съезд народных депутатов, Верховный Совет заменил министра обороны России вместе с министром госбезопасности и министром внутренних дел, власть на свою сторону начал перетягивать серьёзно. Появились его обращения к мировому сообществу, воинам российской армии, министерства безопасности, милиции, появились призывы разных комитетов к народам России. Прочти, размножь, распространи и - в Москву скорее, на защиту Белого дома, сразу ставшего штабом сопротивления Ельцину.
       Армия затихла.
       Здесь, в областном городе России, ждали, чиновники, кому служить завтра, изображая уважение и верность. Народ молчал.
       В Москве бывшие советские офицеры избивали бывших советских офицеров, противников режима Ельцина. Рванувшегося на автомобиле из Подмосковья к Белому дому убили на дороге свои же, вчерашние свои же. Вчерашняя народная, советская милиция на улицах, возле станций метро и в самих станциях избивала, калечила вчерашний советский народ, деньги и даровая водка действовали впереди политических убеждений. Мэр Москвы окружил Белый дом рядами колючей проволоки, автоматчиками, отключил свет, воду, тепло, запретил подвоз продуктов, сделав из здания законного парламента тюрьму в самом центре столицы,
       Назначеные Верховным Советом министры обороны, госбезопасности, внутренних дел в своих кабинетах командовали... никем, реальных полков, дивизий у них не оказалось. Ельцинские на тех же должностях собирали оперативную информацию, подкупали солдат и офицеров деньгами, чинами, квартирами, везли в Москву омоновцев из других городов, секретили переговоры о появлении в столице России неизвестной национальности, неизвестного гражданства снайперов, готовых стрелять в обе задравшиеся стороны и должных прилететь неизвестно из какой страны.
       Телевидение неожиданно вырвало пустой сериал и показало с московских улиц правду: громадная толпа народа, текущая на Крымский мост, дерущаяся с милиционерами, с солдатами на выходе с моста, щиты омоновцев на дне Москвы-реки, видные сквозь не глубокую воду, захваченные воинские грузовики, мчащиеся с восставшими к Белому дому, автоматная стрельба возле мэрии, рядом с Белым домом, генерал Макашов, кричащий "не будет больше ни мэров, ни пэров, ни херов," призывы мчаться в машинах на захват телецентра в Останкино, освобождаемый от рядов колючей проволоки Верховный Совет...
       Вчерашние советские солдаты и офицеры в Останкино расстреливали из пулемётов вчерашних советских граждан, восставших против вчерашнего секретаря Свердловского обкома партии коммунистов Ельцина, слушал ночью по иностранному радио в прямом репортаже художник Столбов. И включил телевизор, проснувшись поздним утром - на мосту против здания Верховного Совета, беззащитного бесконечными стеклянными окнами, стояли танки и, дёргаясь тяжёлыми корпусами, расстреливали высокий дом парламента страны в упор. С показом бесстыдства, жестокости, преступности Ельцина по телевидению на весь мир.
       На площади перед серым зданием облисполкома художник сошёлся с генералом госбезопасности, выгнанным Ельциным в отставку после августа 91-го года, торопливым, сегодня, мрачным, растревоженным.
       - Сергей, пойдём скорее, мне нужно быть на заседании местной власти.
       - Как вы думаете, чем закончится в Москве? Ведь несколько танков в условиях городского боя можно и сжечь...
       - По-военному они победят, ельцинисты. Политически они проиграют навсегда, народ сегодняшний расстрел запомнит. Народ замолчит, но ужасную жестокость запомнит. Помнишь, как Пиночет дворец президентский дворец раздолбал танками, самолётами? Вот и у нас свой Пиночет, свой диктатор кровавый.
       В коридоре облисполкома стоял включеный для чиновников телевизор. При попаданий в Белый дом российского парламента танковых снарядов какая-то московская толпа орала и свистела, как на стадионе. Мелькнули омоновцы, тащившие человека в штатском, не передвигающего ноги и не поднимающего обвисшую голову. Каски военных, прицеливаемые автоматы, трубы гранатомётов, выстрелы танков, автоматная суховатая трескотня, дым, огонь из окон парламента, блеск багрового солнца на стекле окон, тело большого мужчины в фуфайке, лежащей на спине. Не понятное сразу. Без головы. Тело, лежащее без головы.
       - У церковников шли переговоры врагов, - спорил кто-то и возмущался возле смотрящих расстрел по телевизору, - сам патриарх пообещал предать анафеме, страшному проклятью того, кто откроет огонь первым! Вашего Ельцина церковь проклянёт!
       - Ждите, как же! Знать надо, чего в газетах наших не пишут! Церковь подписала с Ельциным тайный договор о беспошлинной торговле водкой и куревом по всей России, с чего она пойдёт на миллиардные убытки? Продалась она Ельцину скопом, спекулянты они, Россию водкой опаивают, табаком травят, а вы - анафема. Вор с вором всегда договорится, может и Ельцин от спекулянтства церковного свою долю имеет, а вы надеетесь... Для отвода глаз переговоры церковники устроили, ему втихую помогли, Ельцину дали возможность войска подтянуть, палачей подкупить.
       В большом зале заседаний сидели чиновники, чего-то негромко говорил один из находящихся за длинным столом президиума. Из-за кулисы с бумажкой заторопился на полусогнутых ногах бородатый, сутулый, в любую щель умеющий влезть, закричал на ходу: - "получена телеграмма из Москвы! Из Кремля! От дорогого Бориса Ельцина! Срочная! Бандитствующий Верховный Совет разгромлен и побеждён! Мы обязаны выявить здесь сторонников Хасбулатова и Руцкого! Немедленно поместить в тюрьму!"
       Губернатор тяжело повернул плечи в его сторону и посмотрел молча. Как на идиота. Не прося телеграмму в свои руки.
       Пространство времени обеззвучило зал заседания. Остались глаза генерала, много лет защищавшего безопасность недавней громадной страны, глаза, убедившиеся в массовом предательстве бывших государственных руководителей страны московских и местных, в предательстве прицепов советских, генералов советских, солдат советских. Глаза не знающего, как жить в стране палачей. Среди разламывающих прежнюю страну и нравственно, и политически, и на месте прежнего международного её авторитета оставляющих откровенную насмешку.
       День распутывался через весь октябрь. В здании парламента, из белого ставшего чёрным, обгоревшим, омоновцы без посторонних глаз достреливали не сдавшихся. По ночам вывозили трупы, уничтожали, не отдавая для захоронения родственникам.
       Власть в России опять устраивалась не на согласии и одобрении народа, очередным расстрелом запуганного, - на убийствах людей без всякого суда и преступном сломе для власти неподходящих законов. В угоду самой власти, опять оторванной от народа, опять продолжающей дикое, опаснейшее для сохранения самого государства расхождение интересов общества, состоящего из народа, и государства, состоящего из чиновников, основанного в таком варианте на зле, воровстве, убийствах и уничтожении развития жизни.
       Да, с кем иногда за одним столом сидеть приходится, сначала и радуясь, сначала не увидев подлинного содержания фигуры...
       Фигуры тихонькой власти тихонькой страны в стране...
       Надломленной бесконечными, повторяющимися восхвалениями, унижениями перед ним, то и дело появляющейся на народе в короне вызолоченной, блистающей драгоценными камнями, в короне почти царской, а перед лицом его и по сторонам люди по-рабски на колени, на колени...
       Имеют ли упавшие на колени честь? Достоинство человеческое? Имеет ли поблескивающий раззолоченным подобием халата украшенный совесть, смущение перед униженными людьми? Ставший преступником убийца?
       Власть, человеческое в человеке прекращающее власть...
       ...Золотился выскакивающим из-за хмарности облаков солнцем день, на огороженном литыми решётками дворе ждал народ. Оринов в распашистом белом праздничном плаще шёл рядом со Столбовым в настроении - да чего хочешь готов отдать нуждающемуся, попроси только. И едва Столбов познакомил его со знакомым чернорясником, сразу забравшем от старушек обцелованную руку, - чернорясник захвалил Оринова, оплёл подкупом - молится за него ночь и день, день и ночь, за него, прежде не знакомого лично но известного добрыми делами, попросит за него и в святом месте, в Иерусалиме, и тут же на поездку в Израиль попросил полмиллиона денег, не стесняясь и надеясь на получку. Помощники сидели в машине за оградой. Привезли толстую пачку и выдали, отказавшись от расписки.
       По всему двору забегала охрана в дорогих костюмах, одинаковых тёмных очках и одинаковых галстуках, оттесняя в стороны старушек, остальной улыбчивый народ. В открывшиеся ворота въехала иномарка губернатора и за ней длинный чёрный парадный лимузин правительственного варианта. Выглаженный охранник открыл заднюю дверь. На асфальт вышел гражданин с иностранной фамилией, с подобием короны на голове. Униженные по жёсткому асфальту ползли к нему на коленях, стараясь не поднимать лиц и запутываясь в ногах охраны.
       Вместе с временно работающим в должности достигшего высшей власти - попутной президентской, но тихой, с называемым по-царски именем и числом, вместе с губернатором, мэром города и имеющим особые именные приглашения Оринов и Столбов, по особому знаку пропущенные охраной, вошли в банкетный зал и сели за общий стол. Перед особым - широким и высоким, резным креслом для коронованного гостя на столе стоял широкий букет самых дорогих роз в толстой хрустальной вазе и минеральная вода, а по обе стороны на столах тарелки, приборы, севрюга и балыки, стерляди, селёдки в соусах горчичном и майонезном, салаты, паштеты мясные, помидоры и огурцы, ветчина, сервелаты, буженина, салями, мясные копчёности, ветчина, варёные, языковые и копчёные нарезанные колбасы, грибы солёные, рыжики, грибы запеченные в сметане, пироги рыбные нарезанные, пироги капустные, стояли привезенные из Москвы самые дорогие водки и вина, наливаемые в хрустальные рюмки и выпиваемые, запиваемые брусничной водой, заедаемы и принесёнными жареными курами, и болгарскими сладкими нафаршированными перцами, и перед всякой речью, связывающей власть государственную с властью попутной, давался знак, кому говорить, и после всякой речи хором выпевалось "многая лета, многая лета," и все певшие видом своим прилежно показывали, много лет жизни они желают главному своему начальнику, устроившему им такую жизнь, снявшему корону и оказавшемуся усталым лысым толстым стариком, не умеющим уже выпить рюмку слабого вина, рюмку бодрящей водки, не умеющим есть и напитываться силами от еды, смотрящего на цветы, в основном на цветы и на цветы блеклыми тайными глазами, многое потопившими в хитрости, в навсегдашнем молчании.
       Тайные переговоры с Ельциным, открытые театральные, спектаклевые переговоры с врагами Ельцина, приготовительные для убийства их, для смерти сотен восставших против рабства насаждаемого, обещание анафемы убийце первому и пропажа её, обернувшаяся ещё большими выгодами для собравшихся в его необозначенной стране... Верил ли он в тот день, и в кресле банкетном в непременный и неподкупный суд над собой, в наказание необойдимое? Знал ли, что наказывать его - некому?
       Уставший, пить и есть старик неспособный, непривычно лысый, с тайными глазами, со словами, идущими в стороне от содержательного смысла...
       А день расстрела законной власти страны продолжал раскручиваться через дни октября, точными знаками выверяя настоящее в жизни и предельное, - правду.
       Неожиданно прижатый к безвыходности, Столбов без приглашения вошёл в гарнизонный Дом офицеров. Сразу за входом с фотопортрета в глаза, прямо в глаза посмотрели грустноватой честностью хорошо знакомые глаза и над косой чёрной лентой сказали без слов: - "Сергей, вот видишь как... Оставил и тебе, что мог..."
       Встретившая, почувствованная душа генерала повела его в небольшую комнату. Молчали люди в штатском, его сослуживцы. Вместо красных, багряных недавних гербовых воинских знамён склонились два красных флажка, похожие на флажки регулировщиков.
       Генерал, занятый всю жизнь сохранением государства, безопасности для населения всей области, под золотыми погонами лежал в гробу. Сердце, бунтующее против вытворяемого в его стране, разорвалось.
       Ни длинных речей, ни большого зала в центре города, ни бесконечных венков от заводов, институтов, воинских частей, районов области как было бы в стране прежней. Перепуганной, притихшей после расстрела с прямым показом по телевидению. Только родственники, редкие друзья, губернатор, не испугавшийся приехать, проститься. И чиновники, к нему позвонить считавшие за большой почёт, где-то в стороне, как клопы в мороз, напущенный в избу.
       Солдаты трижды выстрелили в небо. На генеральскую фуражку на опущенном в могилу гробе полетела земля. И душа генерала произнесла душе Столбова: - "правильно ты не постеснялся, его обнял в гробу и шепнул "простите такую жизнь за всё..."
       Столбов долго стоял над могилой. Оглянулся, сорвал с дерева. Поверх садовых цветов положил ветку лесной рябины с красными, как следами автоматной очереди на теле человека, круглыми ягодами.
       Родными его. Российскими.
      
       Глава 10
       О чём твоя страна?
       Единственная. Родины второй не бывает.
       Ты начинаешь вырастать, читать прежнее пространство времени своей страны - воины Батыя победили в сражении, на зарубленных русских положили доски, сели поверх и начали пировать. Душа твоя заболевает горько: ты не хочешь победы над русскими на земле русской, ты не хочешь варваров в жизни, едящих прямо на убитых, и ты никак не можешь через столетия вернуться назад и помочь своим на том горьком поле сражения за свободу русскую, свободу от пришедших сделать их, хозяев земли, рабами.
       Ты подрастаешь, среди весёлых игр сверстников сидишь отлётным, утопленным в задумчивость, и в метельные промороженные чёрные вечера жалеешь, что не находишься рядом с отцом во времени близком в ледяном окопе перед самой Москвой, в той дивизии генерала Панфилова, в сорок первом стоящей насмерть и у разъезда Дубосеково. Ты подавал бы отцу патроны, гранаты, подсказывал, из-за каких деревьев накатываются враги в фашистских танках...
       Родина твоя о сражениях разгромных, о сражениях победных, и ты переживаешь, - героическое, трудное не досталось тебе, оно в прошлом и позапрошлом, а сейчас - только на работу ходить...
       Воспитывают тебя, выросшего, приводят на встречу с писателями, называющий себя поэтом складное, рифмованное пересказывает в большом зале библиотеки, рассказывает, как он предано выполняет решения партии и правительства по воспитанию передового в мире советского человека, вспоминает о своём отце, выдающимся большевике местного значения. А ты чем-то чувствуешь, рифмованное похоже на одинаковость реек штакетника, на самолёт, не отрывающийся от земли. И какую-то тень лжи воспитателя, прославляющего своего отца.
       Называющий себя поэтом ругает не согласных с властью каких-то студентов, без его разрешения пишущих стихи, угрожает своим противникам вызовом в обком партии коммунистов, наказаниями жёсткими, и через время, когда сам обком зашатался и обрушился - в газете местной прежде запрещённое честное воспоминание об отце того поэта-жандарма, - перед революцией 1917 года его отец ножом зарезал кассира железнодорожного вокзала, был пойман и осужден по правде жизненной, как бандит, как убийца.
       А ты много думал, почему развалился Советский Союз...
       Много сошлось тогда дробительных действий и причин, и та ещё: у поэта, подлинного поэта Лермонтова отец людей не убивал. И сам Михаил Юрьевич литературу в муштру дуболомную не превращал.
       Взрослый, ты ищешь физически не обозначенного бога, возможной опорой. Тебе объясняется путём размыслительным: существует общее поле человеческого разума, поле мысли, и кому надобно - наделён пониманием будет.
       Не нечто аморфное, не нечто не обозначаемое правит жизнью, а совсем иное... и не показывается нечто иное людям до конца, при глупости и жадности их, при жестокости они давно бы саму жизнь общую уничтожили.
       Гагарин облетел впервые Земной шар посланцем посторонним и обозначил навсегда: пространство времени ограничено, как бы мы не рвались за себя. Или сохраним мы сами себя, или уничтожим.
       И о чём страна твоя?
       Ты стоишь с приятелем во дворе его, из кустов подлаивает собака, "Ей почти год, она никогда не выходит к людям, а за мной, когда мы двое, по пятам бегает. Её не били ни разу. Мать били, когда мой пёс щеночком в её утробе зародился."
       Ты слушаешь подлаивание собаки, помнящей людей, избивавших мать, и в ушах "за что? за что мне дали двадцать пять лет лагерей? за что жизнь человеческую у меня отобрали?" Четверо сразу бывших концлагерников наперебой рассказывают о сталинских концлагерях в прибалхашских пустынях, об избиении их железными ломами в руднике Коунрада, о ненависти навсегдашней к советской проклинаемой власти, - они не сумасшедшие, любить за такое... и тебе стыдно за своё государство, передовое в мире, как пишут в газетах, за то уважение к Молотову, Ворошилову, Микояну, Хрущёву и Сталину невоспитанное, детское, тогда неосознанное. Будьте вы прокляты, устроившие мне такую страну, будьте вы прокляты навсегда, вместо радости труда на всеобщее братство народов устроившие всеобщее рабство.
       И собака, при всём желании выйти из кустов, приласкаться к новому человеку, подлаивает, пытаясь объяснить себя, предков своих и...
       За страдания их извиниться...
       Милый мой, о чём твоя Родина?
       Кого любить в просторах её нужно, - тебя, родного? Чужака иностранного? Для тебя твоя Родина? Для швали сбродной, в её пределы поналезшей?
       Не о национальном говорю, о делаемом. Палач Молотов был рождён вот-вот, рядышком, в национальности твоей же...
       Железными ломами избивать человека, железными пулями простреливать головы и сердца живых людей, и лет через тридцать поколение следующее ни в одном городе, ни в одном посёлке Советского Союзе в день поворотный не выйдет ни одним гражданином на демонстрации: на защиту "родной коммунистической партии". Откуда она - родная?
       Ложь изначальная... Ты помнишь из пространства времени близкого, какая туча швали съехалась в страну предков твоих, в твою страну в девятьсот семнадцатом году? На деньги чужие разграблением занявшиеся, гражданскую войну воспалившие иные даже русского языка не знали, и тем стыднее за русских, убивавших офицеров своих ещё на фронтах первой войны мировой...
       Боль твоя и обязанность думать с требованием правды - пространство времени.
       Ищешь, ищешь по всей земле своей. В Смоленске смотришь с высокого противобережного холма на неширокий начинающийся Днепр - вот, говорят тебе, на береге том, перед глазами нашими, убили братья братьев своих Бориса и Глеба, ставших стыдом для истории нашей, укором неизбывным, ставших первыми русскими святыми.
       Зелёная травяная земля. Куда упасть здесь, прижавшись распластано руками и ногами, лицом вдавившись в кровь братоубийственную, попросить у Бориса и Глеба "да остановите вы убийства человеческие человеками..."
       Два светлых, навсегда светлых свечения, не каждому видные, болеть сердце заставляющие ненасилием и не принуждением, сущим своим...
       Донебесные - над зелёным травянистым берегом Днепра и донынешние в пространстве, в противостыке любви и ненависти злобнейшей, живущей во власти...
       И иди, и не отвергай от себя.
       Шагом стопятьдесят в длину, пятнадцать в ширину. Общий памятник. Общая могила. "Немцы в сорок втором расстреляли три тысячи евреев, арестовывали их по всему городу." За что - евреев? За то, что родились евреями. За что Ельцин расстрелял русских в Москве в девяносто третьем? За то, что родились русскими. Быдлом становиться не соглашались. А он сам русский? Да, русский. Лучше бы был без... ничей, без национальности..."
       Никакой нации убийцу не передать, зачем обижать не заслуживших презрения неотмываемого? И - не в нации сволочизм...
       И ты идёшь рядом с адыгом, рядом с калмыком, рядом с татарином, рядом с белорусом, рядом с евреем, рядом с русским, рядом с тувинцем, рядом с чувашом, рядом с осетином, - с кем же ходить, когда всем вам Родина одна? - ты идёшь, глаза не запахивая при тяжести всей, - все идут, отодвинутые в молчание, в побледнение лиц, - куда зубы сжать дальше? - тут в самом деле, как в песне Высоцкого, во всём лесу могильное молчание, птицы молчат.
       Над выдыханием смерти травами, соснами, берёзами, черёмухами, над дотащенном в ваше пространство времени крике о справедливости людской тысячами, родившимися людьми, здесь убитыми.
       Широкие, длинные, закругленные бугры. Общие могилы. Ногами по лесной почве ходить нельзя. Везде могилы, весь лес - общая могила. Катынь. Над землёй, специально, вынуждено сделаны длинные мосты. В разные стороны. Веночки на буграх могил, букеты цветов. И, с привычной российской безоглядкой, ни одной фамилии, ни одного имени, ни даты рождения, ни даты расстрела.
       Убитые от имени твоей Родины, в земле закопаны адыги, калмыки, татары, белорусы, евреи, русские, тувинцы, чуваши, осетины, - "за что вас, неизвестные мне, дорогие мне люди?"
       Плиты на могилах польских генералов. Крест высоченный общим памятником. Тысячи, тысячи плиток на стенах с фамилиями, именами, годом рождения, годом расстрела каждому польскому офицеру.
       Что же, в стране твоей так нужно, своих убить и забыть?
       Собака, не выходи из кустов. Люди били тебя зародыша, в утробе матери.
       А людям не убийцам, людям праведникам в стране такой куда?
       Тебе - куда?
       Человек, не выходи из самого себя. Люди убивали твоего деда, мать утробой запомнила. Тебе с рождением передала памятью отрожденческой.
       И чего же тебе, человеку взрослому, показывать делами своими во времени ежедневном? Прошлое страны твоей местами выворачивает тебя наизнанку, и не ты его сотворял, а как переменить страну свою сейчас и для времени будущего? И поколения будущие отстранить от стыда за время твоё?
       Человек, в чём правда твоя?
       И миленький, родившийся от мамы не избитой, не униженной, знай, знай главное. Живое мамино молоко. Папины честные руки. Знай, страна твоя о том, что она - твоя. Вся. Разная, но - вся. Даже украденная сегодня - твоя.
       Возвращать в доброе страну ещё придётся...
       Миленький, у тебя будет щеночек. Ты нальёшь ему молоко в чашку. Отдашь, увидев внимательные, просящие глаза, любимое печенье. Вынешь изо рта своего и отдашь. И твоя собачка подрастающая лизнёт тебя в нос, а вечером, не обращая внимания на бурчания мамы, залезет на твою постель огранять тебя, лучшего друга своего.
       Твоя собака никогда не спрячется в кустах.
      
       Глава 11
       Осень перетягивалась на зиму мокрыми снегами, стаивающими среди времени дневного. Столбов смотрел на большой портрет Ларисы, написанной в платье нежной женщины конца девятнадцатого века. Зачем портрет, когда жить некуда...
       Обвязав голову платком, как ходят деревенские бабы, Лариса ехала с ним из города в попутном грузовике. В резиновых сапогах шла через скошенное поле, заброшенную деревню с серыми полуразваленными домами, через лес, и полем вторым, лесом густым с елями вышиной под низкие тучи...
       В глухоте, в чащобе на берегу лесного озера они разыскали Антона Ильича Оринова. Белый распашистый плащ пропал. Староватая крестьянская фуфайка, кирзовые сапоги, наросшая борода, лодчонка на берегу.
       - Ну, здравствуйте, гости редкие. В землянку мою проходите, сам выкопал, печурку сложил. Тесно здесь, а нравится.
       - Антон, сколько ты в лесу отсиживаться будешь?
       - Сам не знаю. Может, годиков несколько поживу. Не хочу к людям.
       - Антон, да, у нас обрушилось всё. Помогали театру, певцам даже из Большого театра, писателям, музыкантам, художникам. Удерживали культуру. Наша фирма рухнула - никого не осталось на той линии. Вернись, возьмёмся за дело заново, губернатор на нашей стороне.
       - Дорогие мои, мы ошибочно почувствовали себя хозяевами жизни. Мы выдерживали рэкет, угрозы бандитов нас уничтожить... Мы не распознали основного, - сегодняшнее то, что называется государством, хочет от нас единственного. От нас избавиться. Нас уничтожить. Мы не распознали, на какую страшную силу натолкнулись. На власть, действующую против своего же народа. На сплошное предательство тех, кто говорит от имени власти.
       - Антон Ильич, - зажалобилась Лариса, - поехали в город, зима скоро, вы здесь простынете.
       - Ой, милая... Мои предки от жизни постыдной в леса уходили и я - по их примеру, по их пути, не бойся. Здесь свобода. Погуляли, попировали. И машины были роскошные, и деньги возили чемоданами, а девки? В Москве, в гостинице дорогущей трёх проституток сразу в мой номер с банкета доставили, ой, чего они со мной выделывали... Отринул я. Вовремя понял, очиститься надо от скопища, срама людского. А от него, - показал на Столбова пальцем указывающим, - ты не уходи. От него освобождение для России пойдёт, с нашей земли.
       - От меня?
       - Да, от тебя, - твёрдо сказал Оринов.
       Столбов подумал, что друг его сошёл с ума.
       - Каким образом?
       - Я пока не знаю. Время подскажет. Давайте суп варить. Нож у меня куда-то завалился, не знаю, чем картошку чистить. Снова топором разве?
       Столбов разбил пустую бутылку и осколком стекла соскребал с картофелин кожуру. Мыл картофелины в чистой, чёрной воде озера, гасящего собой снежинки.
       - Чувствую я, ребята, и работы у вас нет, и жить вам не на что. Вы продержитесь, зато вам бандиты больше не будут обещать пристегнуть наручниками к рельсам перед идущим поездом. Пересильтесь как-нибудь...
       Ели, макая горячие картофелины в соль.
       Уходили. Обернулись, долго махали стоящему под берёзой облетевшей, ясной без листьев...
       Дно, чувствовал Столбов. Упереться в дно, а куда от него?
       Дома Лариса варила пшённую кашу. Дешевую. Собирали на половинку буханки чёрного, самого дешёвого хлеба...
      

    Конец третьей части

       ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
       Моление первое
       Тишина во мне. Ти-ши-на. Я - не хочу. Я не боюсь поля чистой белой бумаги, я не боюсь набегающих с кончика пера слов. Тишина во мне. И оставьте меня в покое.
       Судьба моя, ты такая мне? Да я не Герцен и не Плеханов, не Маркс и не Ленин, да я не хочу влезать в ответственность, если ошибусь! Оставьте меня в стороне, люди, оставь меня в стороне, судьба моя! Я посторонний для диктуемого мне, я художник! Я услышал и забыл, и...
       Если мне, если на самом деле мне присуждено - придётся стоять до конца. Удержи меня, Бородино моё, от ошибки. От отворота. Дай сказать точно, честно, додонно. Я понимаю, за тему такую, только за тему такую убить могут в России и убийство подстроить под бандитское. Я понимаю, в сторону не отойти. Помоги мне, пространство времени страны моей, России прежней...
       И будущей...
      
       Моление второе
      
       ................ ........... ............. ................ .................... ........... ...... ................... ............................. ......спасти... .............. и я тогда........... ... ................... ..................... и народ ............. ...... ........... ........ ................. ...... ............... .....................
      
       Понятое
       И когда двадцать столетий жизни человечества пытаются тяжестью раздавить разум, я понимаю, жаловаться некому. Надо работу делать, самому, если всё-таки приоткрывается...
      
       ГРАЖДАНИН И ГОСУДАРСТВО

    А.И.Герцену тоже не от хорошей жизни в России

    приходилось думать и решать, что же делать для людей.

       Идея государства иного типа Концептуальная власть.
       Концептуальная власть - это провидческая точность мысли, выраженная сознанием человека и содержащая в себе идею, нужную материальным применением в обществе для блага общества.
       Когда говорят, благими намерениями вымощена дорога в ад, таким цинизмом оставляют возможность сказать зеркально: дурными намерениями вымощена дорога в рай. Но кто же согласится, чтобы с ним поступали дурно? Чтобы над ним без конца издевались ради чего? Ради вероятных удовольствий, не могущих быть обозначенный конкретно? А дурные намерения, придумываемые для людей, - обманы, издевательства, убийства, - конкретны...
       Хотя поговорки, пословицы взаимоисключаемы и основываться логически на них нельзя. Морочить головы - можно.
       Концептуальная власть редка в природе, по причине редкости самих людей, умеюших мыслить самостоятельно, авторски, первоначально, именно открывая новое, только не повторяя скучно и пошло кого-то, сказавшего первым, что огонь горячий, а снег холодный.
       Она является изначальным зерном, первая данность на ней. Все остальные власти - последующие.
       Она то, что невозможно увидеть, измерить приборами. Она - мысль. Движитель действия, заложенный в мысли.
       Механически устроенный движитель любого физического агрегата - автомобиля, космической ракеты, - является обществу материализованной продукцией концептуальной власти, выраженной мыслительной идеи. Уберите из жизни мысль - на простейшем бытовом уровне хаос обеспечен.
       Любая последующая власть способна появиться без изначальной концептуальной, но не будет утверждена и закреплена предварительностью. Например, власть финансовая, пришедшая по неожиданному наследству наследнику необразованному и не имеющему интереса к развитию, даже к сохранению финансов.
       При рождении нормального человека некоторые кости скелета отсутствуют. Они заложены в программе роста и появляются в нужный срок. Например, некоторые кости стопы. Нагляднее и понятнее - зубы. Или - волосы ресниц, усов, бороды. Так концептуальная власть проявляется в анатомии человека.
       Она ничто в неприменимости.
       Как зерно, лежащее в стеклянной колбе. В отсутствии почвы, влаги, нужной температуры и биологического времени невозможное для роста и конечной своей возможности.
       Она громадна по силе способности если не сразу, то постепенно, на разных стадиях своего возникновения поэтапно становясь требуемой, исторически переменить жизнь общества, государства на уровне формации.
       Концептуальная власть не уничтожаема, она духовна и выражает потребность души через материальную силу. В России духовность путают с поповщиной, - духовность настоящая есть проявление жизни души человеческой, возможность, данная человеку жизнью отличаться от скота, - от коровы, барана, свиньи...
       Уничтожение концептуальной власти возможно в единственном варианте: кромешностью, уничтожением самой разумной жизни на планете,
       А может быть, концептуальная власть присутствует и в образовании околоземной космической системы. Никем пока не открыто.
       Обычно в любом государстве концептуальная власть припрятана за действиями других властей: официальной, финансовой, бюрократической, политической и прочими.
       Об этой власти люди, граждане государства слышат меньше всего. И власти официальные о ней не говорят, но не по причине секретности, а по причине - иногда, - отсутствия концептуальной основы власти официальной, что выражается русской поговоркой "чего творю - не ведаю". В истории государств бывало и такое: бралась власть группой людей, а затем начинался поиск, что делать.
       Идея и претворение - два колеса, два движителя нормальной государственной власти. Когда одно из колёс отсутствует, правители вынуждены делать хоть что-нибудь, в итоге у граждан такого кривобокого государства - тоже хоть что-нибудь, но хорошего - почти ноль
       Концептуальная власть обычно расплывчата во времени. Она становится вынуждено открытой в конфликтных точках истории: партийные конференции, дворцовые малые и государственные большие политические перевороты, революции.
       Концептуальная власть для того и существует, чтобы менять поли тику государства, приводить отношения "государство - гражданин" в гармоничное, безопасное, бесконфликтное и взаимовыгодное состояли
       Иногда именно ею, объявленной и напоминаемой часто и слишком часто, как это было в политической системе СССР, удерживаются все другие виды власти государства. Концептуальная власть, выраженная в "Манифесте коммунистической партии" К.Маркса и Ф.Энгельса, десятилетиями насильно вдалбливалась населению СССР, хотя история показала - в качестве отвлекающего фонаря, когда на самом деле вместо строительства коммунистического общества политическим руководством страны население велось совсем в другую сторону. Как при всякой лжи, в итоге рухнуло само государство, разделившись на несколько независимых друг от друга государственных образований, с совершенно разными целями, задачами, образами жизни.
       В истории общественного развития концептуальная власть материализуется, становится конкретным предметом иногда в длительном отрезке времени. Схему вертолёта Леонардо да Винчи нарисовал в 15 веке, первый вертолёт взлетел в начале века двадцатого. От идеи К.Э.Циолковского создать ракету, от его самодельной ракеты, технически неспособной к движению, до первой ракеты, взлетевшей в космическое пространство, прошло всего несколько десятилетий. Идея, выражающая собой концептуальную власть, никуда не исчезла.
       То же самое в политике, общественном устройстве государства разноэтапного по времени.
       От пугачёвских бунтов до революции 1917 года, пропадая на время и возникая, жила одна и та же идея среди народа: освобождение от проклинаемого экономического рабства. Как народную идею, концессию свободы использовали различные власти в истории, - Александр второй с отменой крепостного права, Столыпин с конкретными экономическими реформами, Ленин с обманом "землю крестьянам, фабрики рабочим, мир народам", - исторически остаётся на совести либо реальных благодетелей, либо лжецов, посылавших людей на смерть - тысячами, разумейся "во имя народного счастья".
       При отсутствии концептуальной власти в действиях, связанных с жизнью большого общества людей, всё предпринимаемое, всё последующее остаётся без результата. У Белого движения в России была и власть военная, и финансовая, и политическая, и бюрократическая. На занятых Белым движением территориях. Вожди Белого движения не могли обь-яснить народу чего они хотят, планируют сделать в России, какую общественную жизнь построить. Проиграли полностью, хотя тайное сочувствие их делу сохранялось в СССР среди какой-то части населения, а сейчас оно сохраняется не тайно. Но - сохраняется до сих пор, а на фоне ужасов и кошмаров большевистского, затем и коммунистического режимов начала выглядеть вариантом неиспользованной надежды на лучшее.
       Концептуальная власть, выраженная понятными народу идеями, оказалась на стороне большевиков и вытянула на себе все остальные исполтельные и руководящие идеологически власти.
       Концептуальной властью выверяется любая остальная власть, - политическая, финансовая, и так далее. Она - задача, курс, направление. Она - стратегия. Все остальные власти - для исполнения её.
       Даже чтобы власть личной силы подняла человека со стула, изначально должен появиться импульс мысли: я хочу встать. Проявлением концептуальной власти.
      
       Откуда мы ушли.
       Рядом с настоящей наукой в СССР буйствовала чертополошная псевдонаука. Она происходила от псевдоучёных. А псевдоучёные появлялись вот каким образом.
       Ученик в средней школе прочитывал материал на какую-либо тему в учебнике, и, дополнительно, в какой-либо книге. Из прочитанного он сочинял собственную контрольную работу. Поступив в институт, он делал то же самое, только количество "использованной литературы" увеличивалось. В результате такой студент объявлялся способным к самостоятельной научной работе. Схема повторялась при защите степени кандидата наук, доктора наук, но из неё было извлечено самое главное: потребность открытия. Доказав с использованием написанного до него, что буква "в" занимает в русском алфавите третье место, человек объявлялся учёным.
       Не читая не имеющейся тогда "использованной литературы" по аэродинамике, Леонардо да Винчи нарисовал точную схему современного вертолёта.
       Таким образом, профанация всегда начинается там, где нет своего индивидуального открытия.
       "Использованной литературы" в данной работе не будет, автор и должен быть автором, но не эпигоном-повторяльщиком.
       Учение Маркса-Ленина преподавалось в СССР с утверждением, и сомневаться запрещалось: "всесильно, потому что верно". Но почему оно верно, почему подавалось для людей неоспоримой истиной, не объяснялось и не доказывалось никак. Пробующих в нём засомневаться объявляли врагами советской власти и подвергали различным наказаниям: выгоняли с работы, насильно помещали в психбольницы, судили и отправляли в тюрьмы.
       Время показало - напрасно. Когда вместо логических разъяснений начинаются репрессии - пахнет обманом и начинается распад системы. От брачного союза двух людей до государственного устройства.
       По марксизму-ленинизму, любое общество граждан независимо от национальных особенностей, религий, и даже личных на то желаний развивается строго по следующей схеме, считавшейся единой и обязательной для всякой страны, с уровнем развития папуасов или же с уровнем развития французов, с любым экономическим, политическим устройством: рабовладельческий строй - феодализм - капитализм - социализм - коммунизм.
       Что последует за коммунизмом, никто в СССР объяснить не мог. Как и то, почему, например, та же Америка, капиталистическая, застряла на стадии капитализма и в социализм переходить не хочет. Объявлять Италию страной дураков, или любую другую страну, не меняющую общественно-политическую формацию, становилось смешно и бесполезно. Как и монголов отучать от исконного, исторического их скотоводства и делать их картофелеводами, ударниками коммунистического труда. Постепенно из новейшей истории возникла проблема: если в 20-30 годах строительство социализма в СССР было воспринято с энтузиазмом и поддержкой во многих странах Европы - позже, к 50-тым годам, появилось разочарование. Кому из думающих могла нравиться общественно-политическая система, при рассмотрении близком, при анализе жизни народа оказавшейся закамуфлировано -рабовладельческой, где рабство, полная принадлежность гражданина государству скрывалась под социальными имеющимися условиями, где гражданин не имел экономических прав?
       Равных или хотя бы приближенных по части равенства к правам государства.
       В 1991 году мы увидели удивительное историческое событие, полностью перечеркнувшее правило развития любого общества по марксизму-ленинизму: в СССР вместо коммунизма, должного последовать по планам правящей партии КПСС как раз приблизительно в это время, - за социализмом наступил капитализм.
       Да, оставшиеся в ленинцах могут говорить о временном успехе контрреволюции, временных неудачах - поповщина, в общем, у попов тоже на что угодно тут же находится удобное для них объяснение, взятое из книг с уводом от правды, но факт исторический - 1991 год в России.
       Всесильное учение марксизма-ленинизма оказалось великим обманом. Это не то, что "Волга впадает в Каспийское море". Не сходится, не получается следующей формации согласно марксизму-ленинизму.
       Печально и горько, что для отстаивания, утверждения и устройства марксизма-ленинизма в СССР и других странах Европы, Азии были погублены жизни - неповторимые, - миллионов людей. Начиная с революции 1917 года. В прямом смысле, физическом. А жизни остальных, оставшихся в живых миллионов людей уродовались умственно, психически, морально, нравственно.
       Какая-нибудь жена царствующего Ленина могла сочинить список запрещённой в СССР художественной, философской литературы на 50-70 последующих лет, и, по существу обворованное таким запретом, общество объявлялось "высокоразвитым". Какой-нибудь чиновник правящей партии КПСС мог объявлять направление моды в одежде, музыке, живописи, даже в причёсках. Людей в одежде иной, с причёсками иными милиция ловила на улицах, рвала на инакодумающих одежду, остригала налысо. Насилие самое прямое. Не читай того и того, не смотри фильмов тех, так не стригись, "у нас в СССР секса нет", как объявил на весь мир в телепередаче какая-то "передовица труда", ну - и прочее.
       Главное, думать самостоятельно не смей. Рабство со всех сторон.
       Но в первую очередь - рабство экономическое.
       Работодатель - только государство. С работой было напрямую связано всё остальное: получение от государства квартиры по "положен нормам", путёвки в санаторий для лечения, поступление на учёбу в институт, и так далее, до орденов и медалей.
       По существу в СССР получался государственный капитализм, так как держателем всех денег, находящихся в стране, было государство, частные банки были просто запрещены, а ответственность государства перед гражданином, связка экономическая взаимовыгодная - может близко у нуля, а может и пониже нуля. Государственный капитализм держался на принуждении к труду с диктаторскими условиями труда, иногда и напрямую рабскими, как было в сталинских лагерях, где миллионы людей, их жизни использовались в качестве топлива для тогдашней экономической системы.
       Сытый человек тем и отличается от голодного, что у него появляется свобода мышления, обоснованная продуктами питания. Размыслительная же деятельность человека приводит к выводам. Соответственно, зависит и от того, какой человек думает, о чём размышляет.
       В конце 80-тых годов с началом гласности и сильным ослаблением цензуры государственной - другой при власти КПСС не было, - в газетах появились фотографии рабочих с плакатами на груди. Надпись на плакатах - "Раб КПСС". Так начали обнаруживаться подлинные понимания людей о происходящем с ними в стране СССР.
       По Конституции СССР, написанной для всех граждан страны коммунистами без участия в написании граждан, КПСС в СССР была правящей партией. При том - единственной политической партией в стране, остальные создавать не разрешалось.
       На этом основании деньги в СССР делились на государственные, и партийные. И практически в мизерных долях по сравнению с бюджетом - были накопления граждан на сберегательных книжках в государственных сберкассах, что давало возможность государству пользоваться деньгами граждан.
       Как гражданин относился к государству, экономически?
       Только так, как предписала поведение граждан правящая партия. Экономически гражданин имел право на труд - на самом деле хорошее право. Но не имел права на орудия труда, на сырьё, на распределение прибыли между участниками производственного процесса. Частное производство - любое, - было строго запрещено. Плюс обязанность трубиться, то есть отсутствие свободного выбора, - работать человеку, или нет. Когда человек не работал больше трёх дней, после увольнения с прежнего места работы, к нему имел право явиться участковый милиционер и объявить его тунеядцем.
       Далее могла начаться юридическая ответственность не желающего трудиться вплоть до наказания его через суд. И получалось, например, что человек получил большое наследство, ему есть на что жить, - но обязан трудиться.
       Полная диктатура государства по отношению к гражданину.
       Вся произведённая на заводах, фабриках, в колхозах и совхозах продукция с момента её готовности и в ходе самого производства принадлежало государству, гражданин не мог участвовать в её распределении, в назначении пены и продаже по своему усмотрению. Трудящийся от произведённой продукции получал примерно от 11% в сельском хозяйстве до 21% в качестве заработной платы, в восьмидесятые годы, прежде, при Сталине и Хрущёве, ещё меньше, и здесь не важно, сколько, а важно другое: государство было единственным хозяином и сырья, и производства, и размеров оплаты труда, и прибыли. Как и распределения квартир, мест в детских садиках, путёвок в санатории и прочем.
       Получается - то ли государственный капитализм, то ли военный коммунизм, то ли капитализм с признаками социализма, но по сути гражданин экономически, политически, юридически, бюрократически был зависим от государства, и в первую очередь через систему труда, не слишком отличающуюся от крепостного труда начала 19 века.
       Никакой своей доли в экономическом обогащении государства советского советский гражданин не имел.
       Одновременно в любом городе, на любом заводе и в любом колхозе мог прочитать лозунг: "Труд в СССР - дело чести". Возможно, этим лозунгом КПСС и определяло место гражданина в государстве, рассчитываясь моральным успокоением за взятое от гражданина материальное: его время, знания, труд. Не путаница, - обман.
       На каждом производстве находился парторг. Кроме того, обеспечением таких условий труда - рабских, - занимались тысячи и тысячи комсомольских, партийных работников райкомов, горкомов, обкомов КПСС, писатели, композиторы, художники, скульпторы, деятели кино. В театрах на первом месте стояли спектакли "на тему труда."
       Разобравшись в сути происходящего, народ на весь этот шум-гам "идеологической работы" ответил песенкой всего в четыре строки:
      
       Слева молот, справа серп,
       Это наш советский герб.
       Хочешь жни, а хочешь - куй,
       Всё равно получишь...
      
       что-нибудь, знающему русский язык и так понятно.
       При всём при том государственная собственность в пропаганде называлась народной собственностью. Народной она и была со стороны "сделать", но не со стороны "иметь".
       Вот так и разошлась концептуальная власть - "государство для народа, землю крестьянам, фабрики рабочим" с реальностью.
       Экономика СССР работала по плановой схеме, в чём проявлялась положительная сторона для государства, сосредотачивая богатства страны в одних руках: в руках правителей страны. Гражданин тоже имел возможность планировать экономику личную, исходя из зарплаты и, покупая веши в кредит. Но изменить личный экономический доход мог только переводом на работу, оплачиваемую выше. Или воровством.
       Стойло, одним словом.
       Экономическое рабство граждан стало одной из основных причин развала государства СССР. В 1991 году ни в одном городе на всей территории СССР не прошла демонстрация в защиту КПСС.
      
       Психологический итог.
       Повторение нищеты в каждом поколении: "я в пятнадцать лет уже пошёл работать" стало фразой не гордости, а тяжёлой обиды на условия жизни.
       Тут норма для вхождение в идиотизм, в исключение развития личности на протяжении всего советского 20 века и до него. В пятнадцать лет очень трудно и работать, и учиться, то есть развиваться, чего и требуется от каждого последующего поколения, - развиваться. Нет развития поколений - нет наращивания государственного развития.
       Но в СССР в пятнадцать лет можно было ещё и учиться, и работать. Далее, с развалом СССР, настал полный тупик. Для развития человека. Следственно, и государства.
      
       Близкое вчера.
       Экономические последствия политических событий августа 91-го сода оказались - для народа, - ужасными. Полностью через рабочие места зависимые от государства, миллионы населения России из более-менее достаточного для бытовых оплат существования стали выброшенными в нищету. Государство отказалось от ответственности за социальную, экономическую жизнь граждан.
       В очередной раз в истории на улицах городов России появились нищие, роющиеся в мусорных баках. Судя по одежде, они были вчерашними рабочими, инженерами. Одновременно резко возросла преступность.
       Нищета населения была подготовлена и устроена верхушкой КПСС и управленческой, чиновничьей корпорацией, ещё в СССР превратившейся в отдельный класс со своими специфическими признаками.
       Господа отказались от своих рабов. Полностью зависимые от государства - экономически, - трудящиеся оказались никому не нужными и потому, что работа заводов, колхозов господ не интересовала.
       В 91 году завершился первый после распада СССР этап разграбления государственной, то есть общенародной собственности, сделанный КПСС и армией чиновников. Этап, начатый секретно и проявлениями обнаруживший себя в конце 80-тых годов.
       Психологически граждане отторгнулись от государства. Насильно, не по своей воле. Привычно надеющиеся на заботу хотя бы минимальную со стороны государства своего - другого у них не было, - миллионы трудящихся со стороны представляющих государство физически, со стороны чиновников увидели цинизм, жестокость, безразличие к жизни граждан.
       Предательство и политическое, и экономическое произошло колоссальное. Грабили, присваивали нажитое общим трудом государственное имущество те, кто управлял им, юридически распоряжался. Вчерашние руководители райкомов, горкомов и обкомов КПСС, сплошь партийные директора заводов, самых разных производств моментально стали богатыми частными собственниками и принялись за строительство капитализма, - это руководители строительства коммунизма. Поразительно, весь мир вместо преданности коммунистическим идеям увидел показанное ими предательство, личная корысть, личная жадность в тысячах и тысячах оказалась первее, инстинкт животный - первее "передового в мире учения" и личной честности. "Наш капитализм в России перестанет быть жестоким, когда народ станет богатым", - заявил один из них, прежде окончивший Высшую школу коммунистов-руководителей и руководивший коммунистами почти миллионного города.
       Что народ при всеобщем разворовывании, предательстве чиновников, строителей теперь капитализма, богатым не станет - понятно и без бывших коммунистических начальников, предавших и себя, и страну. Узнав предательство такое откровенное, поневоле начинаешь соглашаться со Сталиным, ради чистоты рядов партии отправлявшим коммунистов в тюрьмы и под расстрелы, но что же это за политическая партия, способная держаться только репрессиями? Созданная и удерживаемая не на искренней вере, а на лжи...
       Прямое предательство прежних клятв, обязанностей прошло через управленческие системы КПСС и СССР, при понимании предварительном: нам достанется вся страна. Не для руководства страной, а в частную собственность.
       В СССР была государственная собственность, и частная, принадлежавшая не отдельным гражданам, а правящей партии КПСС. Для гражданина существовала собственность личная, купленная рубашка, например.
       КПСС в частной собственности имела административные здания, транспорт, типографии, дома отдыха, счета в банках. Количество частной собственности КПСС было секретным и до сих пор не известно. Как и то, куда она делась после августа 91-го года.
       Церковная, кооперативная собственность оставалась условной и в любой день могла стать государственной, способом волевого отторжения, ограбления, проще говоря.
       Заранее, до 1991 года на счета специально образованных фирм переводились деньги КПСС, затем и бюджетные. Бывшим, а тогда работающим на руководящих должностях коммунистам, от заводских парторгов до чиновников из ЦК КПСС. И из коммунистов складывалась новая российская буржуазия, - не на основе личных деловых способностей, не на основе заработанных крупных денег, а на основе принадлежности к клановой системе управления разных направлений государства.
       Казну разграбили должные беречь её. Личное, частное победило общее, когда работа на общее благо без лишних заявлений начала пониматься делом абсурдным и ненужным. Распад системы начался через вождей, до того пряниками обманов и кнутами репрессий тащивших страну к коммунизму, где общее должно было преобладать над частным.
       Видимо, устали быть возле колбасы и не жрать её.
       Предательство номенклатуры оказалось пострашнее Гитлера. Страну разрушили изнутри. Сначала СССР, затем распад перешёл на Россию.
       Разрушили производство до сноса заводов до фундаментов, сельское хозяйство, медицину, образование, социальную систему, армию, флот.
       По какому же праву газ России начал принадлежать малой группе чиновников, электроэнергия, транспорт, заводы, рудники, добыча нефти - любой промышленный объект, прежде общенародный условно и государственный по существу, стал чей-то, частный? Чиновники нажили, создали?
       Украли. Через бюрократическую ерунду, написанную под личные интересы и названую "обоснованием". Или "основанием", "законом".
       У народов России согласия не спрашивалось. Вор согласия на обворовывание не ищет, он - ворует.
       По этой причине европейская буржуазия, собирающая личные состояния через наследственные капиталы, российскую буржуазию законной не признаёт, наворованное хорошо отличая от наработанного.
       Коммунисты как пришли к власти через ограбление богатых и зажиточных, так и ушли от власти, - ограбив сразу всю страну и порушив её территориально. Обрушив выстраиваемое веками. Подарив народу вместо обещанного ими коммунизма - общества всеобщего благоденствия, по их учению, ровно наоборот: капитализм, общество всеобщего страдания. С многочисленными убийствами самих созидателей капитализма на территории России. Капитализма, против которого они боролись. В такое поверить трудно до сих пор.
       "Экспроприация экспроприаторов". Под этой программой коммунисты кинулись брать власть в 1917 году. В переводе на русский язык - грабь награбивших. Грабить - понятнее и проще, чем создавать. Отсюда у них была первоначальная популярность, поддержка населения, в 1917 году и почти неграмотного, и нищего. Никто не думал, что организатор грабежа постепенно ограбит всех участников действия, самих исполнителей, А это получалось постепенно, в истории СССР закабалением народа, и окончательно, в открытую, произошло в 1991 году.
       Кстати, во многом повторив историю ВЧК-НКВД, где сначала одни уничтожали других, а затем уничтожались палачи.
       "Учение Маркса-Энгельса всесильно, потому что оно верно..."
       Всесильным оказалось материальное, - люди в России пока не доразвились до преобладания духовного над материальным, если говорить о общей массе народа.
      
       Государство иного типа.
       Нормальная жизнь государства - жизнь в развитии, в созидании. Развивающаяся жизнь экономики, науки, образования, медицины, культуры, промышленности, сельского хозяйства, армии. Жизнь любой отдельной страны, уверенной не пропагандой, а условиями жизни: государство стоит на стороне граждан, а не в противопоставлении. Сможет помочь найти экономические условия для обеспечения семьи - молекулы государства, - финансами, защитит от врага внутреннего и внешнего, - тогда сможет без навязываемой и лживой пропаганды показать всесторонним развитием направлений жизненных: жить в государстве - хорошо. Есть уверенность в дне сегодняшнем. Есть уверенность и в дне завтрашнем, и - в будущем. Есть прибыльность, развитие как условие для уверенности в лучшем. Есть все причины для зашиты такого государства.
       Когда каждая семья экономически связана с государством и заинтересована, экономически, в развитии государства.
       В настоящее время, как показало государство через действия - особенно с 1991 года, - президентов, правительств, губернаторов и чиновников пониже, оно выглядит бандитом с большой дороги. Граждане постоянно вынуждены искать защиты от самого государства, что и является самой первой причиной для распада и уничтожения такого государства.
       Что напрягло Россию и не отпускает в нормальную жизнь? В развитие, в сохранение уже приобретённого и в семье, и в государстве? Что не даёт приумножать богатство страны России?
       Воровство. Грабёж. Ежесекундное ограбление любого гражданина, независимо от того, 500 рублей у него в кармане или 50 000.
       Кем?
       Частью граждан, действующих от имени государства. И через выборы вроде бы нанятых на службу для народа. Частью. Другой частью назначенных. И ответственности перед гражданами не имеющих, как не имеют её и выбранные, что хорошо показано на примере Ельцина, на примере любого губернатора.
       Избранными президентами, губернаторами, мэрами в свои подчиненные назначаются то специалисты, а то, по признакам личной преданности, нужные люди. Нужные люди должны работать, в основном, в качестве финансовых насосов на личные интересы тех, кто их назначил, гниль, в общем, не система. Для граждан - не система обеспечение нормальной жизни каждой семьи и каждого гражданина, как и самого государства. Взаимопотребность, взаимоинтересы между гражданином и государством в такой системе отсутствуют. Следствие - хилая жизнеспособность, отсутствие условий для развития, прибыли всесторонней.
       Как должна быть устроена нормальная система?
       Исторически вместе с образованием самой первичной государственной системы - территориально не суть важно где, в Киевской Руси или Московии, - порочным элементом, вирусом загнивания, напрямую действующим в бытовой жизни, в жизни обществоведческой, вложилось фактически прямое, позже завуалированное "гражданскими свободами" - фактическое рабство гражданина как молекулы, как мельчайшей единицы государства по отношению к государству.
       И, само собой, рабоуправление по отношению от гражданина, представлявшего власть государственную, от государства к гражданину.
       Рабство - извечное проклятье для истории России, для жизни поколений её народов. И прежде, и особенно в СССР никак не получалось создать идеологическую основу, систему, где гражданин защищал бы Родину не по мифическим необъяснимым мотивам, абстрактным, не по за уши притянутому "долгу" от патриотического до интернационального, не под расстрельными пулемётами заградительных отрядов, не под страхом наказания и себя, и семьи своей полностью, а по естественному и обоснованному желанию, по пониманию: "Мне есть чего защищать. Здесь моё государство, здесь мой дом, моё правительство, здесь - моё". Но именно "моё" отсутствовало и при царях, и при коммунистах. 'Мой" дом мог в любой день разориться властью в случае неугодности хозяина для власти, "моё" имущество пропасть от грабежа со стороны власти. Или при посредстве бандитов, особенно быстро расплодившихся после 1991 года в России, что тоже характеризует сущность современной власти.
       "Моё" отсутствует в России и сегодня в понимании вышеуказанном, недоступности для всех, кроме хозяина.
       Князь - государство. От него и власть, и законодательство. Князь во времени заменяется царём, председателем совнаркома, генсеком правящей партии, президентом, тоже представляющим интересы небольшой партии, необязательно юридически оформленной.
       Единоуправителем, то есть. Народ в истории был и остался в подчинении князю, царю и так далее, с уменьшением или временным увеличением давления на народ. Критическая разность давлений встречных - верха и низа, - иногда становилась предельной. В любом историческом пределе при критических точках власть могла погибнуть. Весь народ - нет.
       Случалось, власть погибала. Народ выживал даже из-за своей численности. Более великой числом массы в государстве нет.
       Как и более отстранённой от управления жизнью государства, в прежней и ближайшей истории.
       В аналитике важна не вежливость, а точность. Как в хирургии.
       Идеология удержать государство в сохранительном состоянии не помогала. Ни религиозная, ни монархическая, ни коммунистическая. Вот почему. Идеология, оторванная от экономической фундаментальности, становится пустой по причине отсутствия содержания.
       Идеология в одиночестве не способна быть силой, удерживающей государство в мощном состоянии, в ней отсутствует прямой интерес гражданина по отношению к государству, отсутствует "моё".
       Вся история крестьянских протестов, бунтов, войн внутренних, история восстания отдельных умов просвещённых - Радищев, Фонвизин, Герцен, - история восстания декабристов, борьба за освобождение от крепостного права, народники, Некрасовы и Чернышевские проявленные авторстве и оставшиеся неизвестными, революции 1905 и 1917 годов, крестьянские восстания при Сталине - тема просматривается фактической повторяющейся попыткой выхода гражданина из рабского состояние по отношению его к государству. Причина движения к свободе - поиск ухода от критической точки взрыва, уничтожающего непосредственно государство в виде его на день А, на день Б и так далее.
       Эти движения, попытки возникали от кризисного, тупикового состояния государственности, от прекращения развития самого государства, они возникали как необходимые для спасения самого государства через перемены, могущие дать рост, развитие.
       Само развитие - необходимое условие для жизни государства. И -развитие постоянное, если нет желания устроить загнивание и гибель системы..
       Спасение происходит через выравнивание взаимных давлений, через устанавливание сбалансированной схемы отношений между гражданином основой государства, и государством - основой для объединения и сплочения производного, но массового числа граждан.
       Все они становились вынужденными для жизни государства в новом политическом, но и экономическом - главное, - экономическом пространстве истории.
       Человек для государства, а не государство для человека, вот что протянулось в истории России до конца двадцатого века, напрямую грез всю историю СССР.
       СССР представляло собой по существу систему государственного капитализма с единственным капиталистом-хозяином: самим государством, по отношению к своей стране пол названием СССР оставался во многом бесправным, - и пушечным мясом, по приказу государственных чиновников должным беспрекословно погибать за интересы их, чиновников, и производящей государственный капитал производительной силой в качестве приложения к станку, прибору, научной разработке и так далее. Принимать участие в распределении благ он не имел права, отношения к прибыли государственной - никакого. Права на собственность он по сравнению с государством имел минимальные, в основном на купленную одежду, некоторые бытовые веши и приборы, продукты питания, изредка на жильё.
       Приватизация по Ельцину-Чубайсу на деле обернулась разворовыванием и безоснованым присвоением государственного имущества, организованном ещё при Горбачёве верхушкой КПСС и госноменклатурой. Кто ближе стоял к имуществу, тот и присвоил, украв. Нам всё - народу ничего, вот суть её, воровской приватизации. В результате, кроме предпосылок к гражданской войне, сегодня идущей на бытовой уровне разрозеными случаями, начало разрушаться само государство, не ставшее добровольным объединением граждан, а в таком виде не пригодное для не скотской жизни народа. Подтверждать это примерами здесь излишне, они в новостях каждый день.
       Основная причина дальнейшего ослабления и разрушения государства та, что наворовавшим его стабильность, крепость не нужна, тут они интернациональны, и наворованное предпочитают вывозить за границы государства вместо того, чтобы государство укреплять. Воруй пока можно - их концептуальная власть, их точка опоры.
       Гражданское общество в таком государстве возникнуть не может, оно - регулирующей и решающей силой, - нажившимся на воровстве и на обмане народа просто не нужно. В таком государстве гражданское общество подменено бюрократическими кланами, сочиняющими законы, то есть правила жизни, выгодные для себя, но не для всего общества народного и самого государства.
       Русский человек по психологическому устройству никогда со всей душой и силой не будет заниматься трудом, не приносящим и ему, в том числе, пользы. Русская национальная идея - идея подлинного хозяина своей семьи, своего дома, своей деревни, своего города, своей страны. "Моё - оно моё, а не моё - оно чужое", - говорят русские со всей нажитой мудростью и откровенностью. При наличии цинизма со стороны государства, при наличии обмана, закабаления через финансы и гражданин русский в ответ ищет ухода в сторону от системы, что хорошо показало и старообрядчество, сохранившееся не напрасно до наших дней формой жизни, и современное отношение к труду, для миллионов ставшим бесполезным по причине невозможности заработка на прокормление личное и семьи, на экономическую устойчивость.
       В сегодняшнем государстве российском независимо от должностного и материального положения гражданин является экономическим рабом государства, просто богатый и чиновный могут больше украсть, а бедные крадут даже провода под электрическим током.
       Гражданин в государстве после развала СССР не имеет ничего, экономически дающего ему устойчивость, надёжность и перспективы развития, а часто даже сам смысл существования. Все частные "владения" способны просуществовать только до очередного политического переворота, мгновенно перейти в государственную собственность. Как и в 1917 году, сегодня ни один богатый от этого не застрахован, и дело даже не в том, что к власти могут вернуться коммунисты - они номенклатурщики профессиональные, от неё никуда и не уходили, - а в том, что вдруг создавшаяся крайняя ситуация критической точки напряжения внутреннего или внешнего такой вариант продиктует. Как например, продиктовался со стороны государства дефолт, а в результате - многочисленные разорения и самоубийства. Богатых, бедные и без дефолта ничего не имели и его, по сути, не заметили.
       Государство не хочет тратить деньги на создание семьи через материальную помощь при рождении ребёнка, на приобретение квартиры молодожёнами, на обучение детей и молодёжи, на культуру, на медицинское сохранение своего народа, на обеспечение народа жильём, работой, теплом, электричеством, санаторным и другим видом отдыха, а для желающих и имеющих природные возможности - на обеспечение свободным творческим трудом. То есть на самое необходимое, самое элементарное для обеспечения нормальной, хотя бы нормальной жизни граждан. Не предоставляя возможность работы, чиновники одновременно через налоги, через инфляцию утяжеляют отбираемое у населения, разрушая само государство действиями намеренными, так как не видеть и не знать последствий своих бюрократических репрессий они не могут. Государство не хочет тратить деньги на граждан, одновременно продавая национальное, общегражданское имущество: газ, нефть, металлы, готовые изделия в виде танков, самолётов, кораблей, и многое, многое другое. То есть без согласия граждан продажей обкрадывается и настоящий, и будущий народ России.
       Вот в какой форме сегодня в России существует рабство. Обворовывая граждан и через безработицу, через беззарплатную работу не давая возможности жить экономически через честный труд - а другой способ только воровство, - государство одновременно заставляет граждан быть всегдашним его должником по законам, созданным государством, но не гражданами, заставляя платить налоги, поднимая цены на всё по кругу - тепло, электричество, горючее, лекарства, продукты питания, - репрессивными действиями не отличаясь от обыкновенного бандита, наводящего способ своего пропитания не трудом, а грабежом. Государство становится в этой ситуации основным и главным преступником, без основания - оно здесь невозможно никакое, кроме преступности, - покушаясь на единственное, оставшееся у гражданина: на сам факт его существования как живой единицы.
       Для подтверждения достаточно посмотреть статистику рождаемости и вымирания граждан России за последние десять лет, рождаемость после 1991 года всегда ниже, смертность - выше.
       Такая вот страшная итоговая картина ненависти чиновников, работающих от имени государства, к народам России.
       Гражданин обязан государству, государство не обязано гражданину, - вот ситуация экономическая, правовая, имеющаяся сегодня реально и закреплённая законодательно законами, которые гражданин старается не соблюдать потому, что они - против него, потому что такие законы не дают возможности созидательной жизни. Весь мир узнал, что современное российское государство может оставить на всю зиму без тепла целые города, и никто за страдания, болезни и смерти тысяч людей - результат действий государства, - не ответит. Лишний раз продемонстрирована рабская зависимость гражданина от государства, как и полное отсутствие зависимости государства от граждан.
       Расхождение между интересами граждан и интересами чиновников, представляющих государство, продолжает становится всё более далёким и способно привести к точке взрыва, отрицания одних другими: сегодня чиновники отрицают народ, завтра положение непременно переменится. Не завтра, так после завтра. В любой день.
       В итоге очередного ограбления, продолжающегося рабства громадная масса населения России живёт в бедности, слыша регулярно, что она находится в одной из самых богатых стран мира. И, одним из продолжения итогов, накапливается отрицательная энергия общего психического поля с вектором в сторону гражданской войны, которую могут не допустить внешние силы в обмен на полную оккупацию России, открытую, под предлогом спасения мира от ядерной катастрофы, например. И, одним из продолжения итогов, - ни одна из политических партий не может сказать народу, что способна дать ему для нормальной, для созидательной жизни, - одни общие, пустые слова: коммунисты наиздевались над народом за 73 года своего открытого правления и на прощание обокрали страну, - остальные партии недомыслили и целью работать для народа себя не утрудили. Да и поверить коммунистам прошлым, ныне ставшим самой настоящей буржуазией, способен только недоумок, а партии остальные занимаются раскрашиванием листочков государственного дерева, не переходя ни к проблемам корневым, ни к проблемам распределения плодов.
       Президент России тоже предпочитает не объяснять населению, что он хочет делать в стране, какое устройство жизни. Прошедшие года правления Путина показали, дожидаться от него обнародования планов устройства жизни в России бесполезно, планов не было, и нет.
       Возврат капитализма на территорию России - после социализма, - оказался такой же дикостью, как и большевики образца 1917 года: суть - погубление государства через грабёж, воровство имущества чужого, через разлад хозяйства, управления, через отторжение народа от власти и разнополюсное разделение народа. Мечтания, что новые хозяева - наворовавшие, возьмутся за создание какого-то государства, где всем вроде бы будет жить хорошо, пусты: в жизни не бывает, чтобы грабители становились бы альтруистами и начинали бы жить, трудясь зарабатыванием для других. Товарищи большевики быстро от рабочих и крестьян перекинулись к производству мировой революции, на что и угрохали десятилетия времени и массу средств, добытых трудами советских рабочих и крестьян, и после грабительской "приватизации" гражданин в очередной исторический раз отвернулся от государства, да ведь от хорошего не бегут...
       Но если Ленин идеологически объяснял, что намерен делать с Россией, - мир народам, фабрики рабочим и прочее, - и внедрял госкапитализм под видом социализма, а гражданина перевёл в имущество, в раба государственного, - сегодня партии, умеющей выдвинуть идеологию, потребную для наибольшего числа населения России, нет.
       Искомая идеологическая линия должна принципиально идти мимо политических систем, мимо капитализма и социализма. Человек не может родиться коммунистическим или социалистическим, или капиталистическим, человек рождается только политически свободным.
       Но человек рождается с Фактами личной исторической памяти, с моральными национальными фактами памяти. Они природны и не уничтожаемы.
       Сохранение свободы личности и является главным условием сохранения свободного развития государства, без прохождения через критические точки гражданских войн в любом виде: в виде фронтов или же лагерей смерти, войны в Чечне или же постоянных расстрелов богатых в подъездах, или же в виде отказа громадного числа граждан от созидательного труда по причине бессмысленности самого труда без наличия справедливых условий оплаты, труда рабского.
       По причине, устроенной государством.
       Рабство видоизменяется, но никак не может оставить Россию, и в рабстве, как и на протяжении веков прежних, сохраняется основное торможение любых экономических и политических, культурных и социальных, - любых процессов. Рабство - основной тупик России.
       Уход от рабства - один из стержней русского национального характера: работать на общее и одновременно на себя, то есть работать с осмысленной пользой русский умеет с энтузиазмом, а работать на Ларина, на вора в любом обличье - нет.
       Изначальная, опорная суть не в том, что русские - нация рабов, а в том, что русские - нация, ненавидящая рабство. И когда русские не смеют протестовать открыто, это не означает их покорность, согласие с навязанный условиями. Сопротивление нации осуществляется постоянно и в разном виде. Например, отказом участвовать в выборах власти. Или в отказе признавать власть, избранную малым количеством голосов. Или - находиться в стороне от власти любым способом. И - безмолвный тупик, точка. Молчаливый и постоянный протест, приводящий не к укреплению, а к ослаблению самого государства, потому что чиновники одни, как каста, устроить жизнь нормальную не способны.
       В любом из перечисленное вариантов расхождение между народом и властью увеличивается, вместе с увеличением интересов разных сторон.
      
       Обманы русских революций.
       Все русские революции проводились под флагом одной и той же надежды: "Мы все станем жить хорошо". Что получалось на самом деле?
       После изменения государственной власти "мы" довольно быстро отделялось от "все". Хорошо становилось жить тем, кто попадал в "мы". "Все" заново превращались властью в живое топливо для двигателей истории, а такими двигателями на территории России часто становились цинизм и жестокость. Годами бесплатно работать при крепостном праве, годами бесплатно - в лагерях смерти, создавая индустриальную мощь страны - тут человек становится не просто рабом, а живым топливом, - для государственных систем производства, управления, образования экономических прибылей, Сталиным показано на практике.
       Никто не стал бы поддерживать товарищей большевиков в 1917 году, когда бы они объявили, что будут делать в России после своей революции. Что устроят гражданскую войну с гибелью миллионов людей, населявших Россию. Устроят уничтожение, физическое, казачества. Уничтожение уклада крестьянской жизни и самого крестьянства. Рабский труд в концлагерях СССР, Секретное финансирование "братских" коммунистических партий других стран. Устроят государственный капитализм.
       Хрен, получается, редьки не слаще. Куда деться бедному крестьянину, бедному гражданину, на что жить? И - с каким смыслом, для чего жить, если жизнь бессмысленна, когда в любой день государственная власть может ограбить и лишить жизни?
       А жизнь всякого следующего поколения должна быть следующей ступенькой в развитии цивилизации и общенациональной, и общеевропейской, и общемировой, в том-то и смысл поступательного и непрерывного развития человеческого общества...
       Но что же такое в СССР - государственная власть, почему она содержала в себе фактор самоуничтожения?
       Государственная власть в СССР - это власть гражданских и военных чиновников, причём часто не выбранных во власть народом, а преемственно назначенных: одни чиновники назначали других по признакам вторых, подходящим первым, вперёд назначенным и выше стоящим. Таким образом, умное, самостоятельное во власть попадало редко, власть ослаблялась, из года в год вымывалась изнутри, превращаясь в пустоту безумную. С народом эта власть связывала себя репрессивной системой, системой страха перед наказанием. И - отсутствовала экономическая заинтересованность гражданина в существовании государства. Поэтому такая власть, работающая большей частью на обслуживание своих, личных интересов, содержала в себе фактор самоуничтожения.
       Есть ли фактор самоуничтожения в государстве Ельцина-Путина?
       Да, есть. Он вот каков.
       Обворованный в очередной революции 1991 года партийной и управленческой номенклатурой, то есть системой управления от московское Кремля до последнего района сельского, народ остался в нищете. Только в более сильной, чем в СССР. Государство, представленное чиновниками нового образца - более жестокими и циничными, - от своего долга по части содержания, защиты, образования, и прочих направлений заботы о гражданах отказалось. На прощанье обвинив русский народ в лени, неумении работать, и прочей мерзости. Сделав вид, будто бы до 1991 года государство и содержало граждан, и они не работали, а теперь отпустило их на самостоятельные действия по части добывания средств на жизнь. Вторично освободило от крепостного права, так сказать. Одновременно уничтожая и заводы, и колхозы, и бесстыдно познакомив народ с невыплатами заработанного.
       Фактор самоуничтожения здесь в том, что государство в открытую отказалось от государственной заботы о гражданах. Тогда зачем гражданам такое государство, постороннее для них?
       От существования государства Ельцина-Путина гражданину проку мало. Если он не вор, не спекулянт, не олигарх, не директор частной фирмы и не вор скрытого образца, государственный чиновник, например, имеющий возможность брать крупные и мелкие, но часто, взятки.
       В этом государстве возникло не слыханное в мире: оно начало приучать граждан работать бесплатно, одновременно граждан обложив всевозможными налогами.
       Это государство не хочет тратить средства на культуру, образование, медицину, жильё, производство, - что необходимо для жизни граждан, для жизни самого государства, для развития всего общества в пространстве современности и пространстве будущего, - на армию, на флот, на авиацию, что нужно для зашиты и граждан, и государства.
       Поневоле задумаешься либо о самоубийственной политике чиновников, представляющих государство, либо о невероятном предательстве.
       Это государство уничтожило сельское и промышленное производство прежнего государства и не создаёт производство нового образца, не занимается развитием науки, здравоохранения, спорта, воспитанием подрастающего и даже детского слоя граждан. Появилось массовое количество беспризорников, как после первой большевистской гражданской войны. Культура заменилась на бытовое, пропагандируемое телевидением, радио, газетами, книгами и журналами хамство. Остаточное работающее производство, пока не разрушенное через удушение экономическое, саморазрушается через выработку технологического оборудования, так как любой механизм имеет заложенный конструкцией срок действия. Продовольственная безопасность страны осталась в прошлом. Ну и вроде бы народ смирился с тем, что несколько человек, укравших государственную, общенародную собственность, вывозят из России национальное богатство, торгую природными ресурсами, нефтью, газом, прочим товаром, и прибыли присваивая себе.
       1. Национальная принадлежность.
       2. Культурная принадлежность.
       3. Физиологическая принадлежность.
       4. Экономическая принадлежность.
       5. Правовая принадлежность.
       Пять таких принадлежностей и есть прочная основа для потребности гражданина в своём, именно в своём государстве. Поясняю некоторые из них. Физиологическая, - африканцу трудно жить на земле северной России. Правовая - гражданство есть или отсутствует. Под национальной принадлежностью я понимаю все те нации, которые исторически живут в России.
       Так вот, при отсутствии одной из составляющих устойчивости, крепости общества уже нет.
       В государстве Ельцина-Путина у очень большого количества граждан - может быть у девяносто пяти процентов, - отсутствуют: культурная экономическая, правовая принадлежности к государству. Государство не устойчиво по этим причинам, оно может удерживаться страхом, что уже не раз происходило в истории России, - рухнет такое государство в любой день и час, как и завоёвано может быть иноземцами, - а что защищать гражданину? Какую собственность, личную? Её нет. Собственность общественная тоже абстрактна. Тогда - чужую? А зачем?
       Причём в ближайшей истории позади - предательство именно системы управления: без специальных действий кремлёвских начальников Советский Союз не развалился бы, государственная собственность не оказалась бы разворованной и присвоенной.
       Исключая культурную принадлежность и правовую, остальные три есть у наворовавшей номенклатуры. Допустить, что в национальной культуре русских воровство, незаконное присвоение чужого - национально, тогда надо согласиться с полной бесперспективностью России для жизни в мире честном и цивилизованном, культурном. И исторически это не подтверждается.
       В государстве образца Ельцина-Путина ни со стороны управителей богатых, ни со стороны не желающих подчинения наворовавшим полной гражданской принадлежности гражданина к государству нет. Полного примыкания. Полной заинтересованности во всех делах государства, плотной. От руки обижающей удалиться хочет всякий нормальный чело-век, как и от государства - безразличного к гражданину либо грабящего его, гражданина.
       Богатым такое государство нравится, они имеют на что жить: на обворовывании нищих через цены на любые товары, на прокручивании зарплат для нищих через банки, на принуждении к бессмысленному труду. Нищим - не нравится. Отсюда скрытая гражданская война в виде уголовной преступности, отсюда перспектива на развал государства.
       Нищему несколько месяцев не выдавали зарплату. Он взял ружьё и выстрелил в богатого начальника. Миром ситуацию не назвать, как и созидательной для государства.
       Богатыми, то есть наворовавшими из общего государственного имущества, написаны законы для управления таким государством, и по ним нищие управлять государством не придут никогда, какого бы ума ни были, а жить в достатке и благополучии тоже не смогут никогда.
       В одной из систем для управления государства, Государственной Думе, места для депутатов перед выборами продаются, цены можно прочитать в газетах. Какой же гражданин способен поверить в честность таких депутатов? Только сумасшедший.
       В СССР среди управляющей номенклатуры были претензии в виде вопроса: сколько можно напряжённо трудиться ради уравнительного распределения материальных благ? В конце концов номенклатура открыто украла общенародные государственные средства путём бюрократического присвоения через "приватизацию". Через правила, ею же придуманными. Сказка про новых хозяев, через частное владение производством созидающих сильное государство, не получилась. Одна из причин - само государство как система оказалось ненужным ни богатым ворам, ни нищим обворованным.
       При частичной правоте недовольных государственным капитализмом в результате его разгрома после 1991 года Россия оказалась резко ослабленной и беззащитной в мировом пространстве. Если бы не ядерное вооружение, созданное в СССР предшествующими поколениями, возможно, Россия уже оказалась бы оккупированной через открытую войну. Но это вооружение через различные договора время от времени уничтожается правящей верхушкой. Уже через 10 лет после развала СССР на территории бывшей той страны СССР оказались иностранные войска, без войны, - что в СССР и близко не допускалось, а многие бывшие эсээровские экономические объекты стали принадлежать иностранным капиталистам. По всем экономическим показателям Россия, как и все бывшие республики СССР, продолжает проваливаться в нищету, в отрицание заботы государства о своих гражданах. Зачем нужна такая Россия, такие бывшие республики СССР гражданам? Гражданам - пустота. Нужна для использования природных богатств другими странами, сильными во всех аспектах: экономическом, военном, политическом, культурном.
       Культура - это не только Большой театр в Москве. Это основа экономического пространства, так как без культуры невозможна философия любого дела, невозможна концептуальная власть. Культура - это и космическая станция на околоземной орбите, запускаемая туда не киркой и лопатой, а громадной окультуренной работой мыслительной.
       Революция 1991года оказалась очередным в истории обманом народа.
      
       Суть идеи. Реактор и топливо.
       Как же выстроить гармоничную систему отношений гражданина и государства?
       Топливо - не сам человек, его мышечная и умственная энергия, как примитивно было веками, а созидательная энергия, созидательная потребность психики человека и сила человека, свободного от рабства, уничтожающего потребность созидания. Топливо - свобода человека, гражданина не на словах, а по обоснованной ситуации. То есть не начальный, а конечный продукт деятельности человека, - созидание.
       Тогда топливо - для какого аппарата, реактора, устройства?
       В основе любого российского РАО, ОАО, 000 и прочих частных образований сегодня криминальный, то есть украденный капитал. Настоящая экономика на этом изначально гнилом корне долго продержаться не способна ещё и потому, что она не идеологична по сути, что она оторвана от основного населения страны в плане численном, что она не объединяет интересы гражданина и государства, векторно находится в стороне от силы созидающей и не направлена на созидание государства с российской общенациональной идеологией, происходящей от идеи, объединяющей наибольшее число граждан.
       В государстве сегодняшнем, криминальном в основе, гражданин непосредственными интересами, конкретными интересами не связан с самим государством.
       Надежда на самосознание класса собственников с передачей им частей власти экономической - собственников на основе не заработанного, не легитимного капитала, - тупикова по причине ненависти обманутых и обречённых на нищету, управленческая система и система созидающая наглухо разделены экономическим противопоставлением друг другу. Здесь прямой путь к вынужденному переделу собственности либо в мягком варианте, либо через гражданскую войну. Возможен и полный распад государства через захват его территории иностранными войсками под предлогом спасения мира от страны, имеющей ядерные объекты, - те же атомные электростанции, и наводнённой социальными беспорядками. Это не 1918 год, где конница Будённого могла носиться по пустым полям, не беспокоя даже артиллерийскими снарядами Францию, Италию, - Чернобыль показал совершенно другие итоги, влияющие на безопасность других стран. И войска иностранных легионов на территории России в случае массовых беспорядков будут морально оправданы.
       Роль народа в текущей истории ничтожна, - до критической точки общего психического поля. При достижении критической точки общего психического поля роль народа разрушительна для государства уже в фазе мгновенной бесконтрольной активности. Для изменения вектора и качества взрывной силы в имеющие я пока отрезке времени надо создать народу условие для созидательной работы с целью образования новой модели самого государства, освободив народ от рабства переводом его в настоящего хозяина страны, что и есть жёсткая основа российской общенациональной идеи: народ-хозяин-созидатель.
       Гражданин, имеющий в частной собственности часть своей страны, разрушать государство не будет за неимением причин к разрушению.
       Надо перестать отбирать у гражданина и начать наделять гражданина материально. Позиция силы репрессии со стороны государства - репрессии экономической, - должна замениться позицией права такого, которое государство не сможет не уважать: экономическое право гражданина, собственника страны. Собственника государства.
       Равный вынужден считаться с равным.
       Сегодня только абстрактно, условно государство для гражданина "моё", со всеми недоступными для гражданина богатствами территории. Когда газ, вооружение, нефть, электричество, другие виды природного сырья и готовой продукции продаются за границу или внутри России одной компанией наворовавших другой - для гражданина это никак не выражается в части прибыли его, но выражается через понимание: "Моё продаётся кому-то без моего на то согласия и без пользы для меня." Для гражданина из всех богатств его территориальной, фактической и юридической Родины остаётся конкретное "моё" - личные веши: одежда, книги, мебель, посуда, другое нажитое. Государство сегодня - тюрьма для гражданина. Расхождение условного и конкретного вплотную напоминает положение бесправного заключённого в тюрьме.
       Психологически действия наворовавших после распада СССР строились на личной жадности, корысти, жестокости. На отрицании общинного и на выпирании личного. Вынужден повторить, что продолжение этого сохраняемого распада экономики государства, учитывая не заинтересованность наворовавших в самом государстве, способно привести к катастрофе, к уничтожению самого государства.
       Психологическая сторона данной идеи строится на корысти с положительным знаком, ведь граждане, имеющие общее государство на экономическом основании, на их прямом участии в экономике государства, самой ситуацией будут вынуждены "защищать свои интересы, слившиеся с интересами государства. Психологически российская общенациональная идея, идеология состоит в том, что при любой репрессивной власти гражданин защищал свою землю и выстраивал жизнь независимо и от своего государства, его и не его, такой вот парадокс, - и от иностранных государств, стремясь к самостоятельности, но не к подражанию загранице. К сожалению, и от своего государства, когда само государство становилось поперёк дороги, поперёк развитию нормальной жизни.
       Подражанию загранице в разные века в России противостоят потому, что слишком часто оно переходит в погубление национального. Один из примеров - телевидение времён Ельцина-Путина: почти по всем каналам идёт американщина, вкладывая в психику, что культурой, чужой, Россия уже оккупирована. Так, возможно, подготавливается интервенция, агрессия военного плана. Другой пример глубокого подражания загранице с уничтожением своего, русского, - христианство, чужое по своему возникновению.
       Человек, являющийся гражданином государства, обладает естесствен-ным правом на природные и все иные богатства государства. Это право резко отличается от тех "естественных монополий", под видом которых укравшие государственной имущество лживо пытаются оправдать своё воровство.
       Создав массового частника объёмом во всё натуральное число граждан - равнодольно, - государство уйдёт от проблемы отрицания своей политики, минус тут меняется на плюс. При использовании такой идеи более великой размерами и мощью партии быть не может, как и более массовой поддержки граждан. Что это партия не раскрашивания прошлогодней травы с целью удержать у власти такого-то президента, а партия, на самом деле выражающая интересы всего населения страны - наверное, люди способны понять очень быстро.
       Если государство, практически постоянно "на основании законов" обворовывая любого своего гражданина, не несёт перед гражданином ответственности за его плохую жизнь и погибель результатом такой жизни, - не самостоятельную жизнь, не свободную, выбранную гражданином, а навязанную "законами" государства, - не граждане придумали для себя "законы", - любой гражданин должен иметь право, равное праву государства.
       Отказ от гражданских прав в России и при царях, и при коммунистах использовался мерой наказания. Например, лишённый прав гражданин не имел возможности участвовать в выборах власти, или проживать в столице, в ином городе по своему выбору. Или просто вышвыривался за границу, как писатель А.Солженицын и другие.
       Отказ от гражданских прав как мера наказания использовался для высылки неугодных власти граждан из страны моментально и без материального обеспечения высылаемого: человек, собственно, выбрасывался я в нищету, в том же СССР при разных историях с диссидентами.
       Но то же самое наличие гражданских прав может использоваться как способ создания иного - экономически, - государства, как способ, идущий во благо и гражданину, и государству через самую плотную обоюдную заинтересованность обеих сторон.
       Концептуальная власть государства иного типа такова.
       Государство состоит из граждан, территории, природных и любых других, музейных, например, материальных ценностей, произведенных из природных материалов, и из живой природы: леса, воды, неба, зверей, рыбы и так далее. Из полезных ископаемых, само собой.
       На том основании, что человек является гражданином России, для образования права равенства с государством, скрепления естественного народа и государства каждый гражданин должен наделяться своей частью материальной доли национальных богатств, сегодня находящихся либо у государства, либо у разворовывающих общенациональные природные и другие богатства государства. Надел должен выразиться в материальном или денежном варианте. Это: все существующие на территории России полезные ископаемые, добываемые угли, газы, нефть, металлы, электроэнергия, теплоэнергия, фабрики, заводы, транспорт любой включая космический, вооружение, лес, земля, водная территория река, озеро, море, океан, - звери, птицы, производственная продукция, предметы искусства, здания жилые, административные, школы, больницы, библиотеки, заграничная собственность, - всё, из чего состоит государство в своей материальной части. Всё, что принадлежит сегодня государству и что у него украдено в результате различных революций и государственных переворотов, приватизации.
       Может быть не надо улыбаться упомянутым насекомым, птицам, зверям: некоторые из них очень немало стоят. Как и рыбы.
       Доля собственности остаётся для постоянного государственного резерва и для государственной собственности.
       Из полученного надела гражданин половину должен передать в управление государству, иначе государство просто распадётся, а второй половиной надела управлять по своему усмотрению, вкладывая капитал в государственные акционерные общества, - создать их недолго.
       Когда гражданин получит надел от общего, равнодольность образует равноправие. И между гражданами, и между их общим числом и государством. Раб становится хозяином своей страны, рабство исчезает.
       Используя равнодольный, честно начатый капитал, гражданин не имеет права перепродать его ни государству, ни кому бы то ни было. При таком варианте экономического состояния гражданин станет настолько материально независимым и одновременно накрепко связанным с государством, что ему потребуется государственный порядок. Но такое преобразование, по существу настоящая реформа, потребует и иного управления самим государством.
       Государство станет вынуждено уважительно относиться к материально свободной гражданской личности, став с ним в равноправные условия.
       Одно из явных последствий - а они произойдут во всех сферах общественной жизни, - в результате явится эволюционное, а не революционное преобразование государства. Из репрессивного оно превратится в общегражданское, в гуманистическое.
       Тогда и возможен следующий качественный шаг как индивидуального сознавания своей личности, так и общества полностью.
      
       Конструкция.
       Суть устроения государства иного типа - умножение через разделение.
       Только неожиданные решения задач способны выводить на новое. Особенно когда они - неожиданные, - в глубине своей от начала всеобщей жизни на планете существуют нормальными явлениями. Например, в обыкновенном лесу каждое дерево, куст, каждая травинка имеют свою часть земли, света, тепла, влаги, питания, почему живые процессы в природе и не останавливаются. Разделение на индивидуальное в итоге и даёт общее, влияющее на жизненные процессы уже всей планеты.
       Фонарь Диогена до сих пор перетягивает все достижения техники, философии, эшелоны книг...
       И когда-то человека надо найти. В каждом гражданине.
       В данном случае разделение работает на умножение, и - умножение сразу многих сторон и гражданина, и государства.
       Что государство с нищим население не способно быть мощным - об этом и говорить скучно. Что нищее население не способно защищать государство даже под страхом террора - тоже. Не хочет, за неимением причин. Чем погибать за "не моё", нищему выгоднее сказать "да пропади оно всё пропадом", и много у него не пропадёт. И сделать, чтобы пропало. Ничего не деланием. Примеры в истории были и есть.
       Государство гражданину нужно тогда, когда оно его, гражданина. Когда не случайные чиновники любого уровня, а гражданин через экономическую взаимосвязь, взаимную заинтересованность может управлять государством. Но не потому, что так написано в Конституции, или в другом сочинённом чиновниками "законе", а на основании естесственной потребности.
       Утверждённой на конкретном экономическом интересе. На жёстком фундаменте материальной выгодной сущности.
       В ядре устроения государства иного типа - взаимная заинтересованность каждого отдельного гражданина в существовании государства, самая прямая экономическая и связь гражданина с государством, и зависимость дел гражданина, благосостояния его от общего благосостояния государства.
       Таким образом прекращается многовековая война государства с народом, выраженная то через гражданскую войну, то через ложь вместо реформ, то через обворовывание населения государством путём инфляции, дефолта, замены денежных знаков и прочей гадости. Прекращается рабовладельческое отношение государства к гражданину, ко всему народу страны.
       Каждый гражданин экономически состоит во взаимовыгодных отношениях с государством, экономически связан с государством. И не в роли раба по отношению к капиталисту-государству или к капиталисту-частнику, а в роли совместного хозяина, совместного со всеми жителями государства и самим государством. В итоге более прочного, более заинтересованного союза гражданина и государства придумать на сегодня невозможно, как и более сильного государства, построенного на прямой заинтересованности самих граждан и ею, заинтересованностью обшей, живущего в развитии. Это главное, - в развитии. Идущее от гармоничного и честного начала.
       Прекращается обман государством народа, что сегодня кажется недостижимым идеалом. Прекращается обман политическими партиями народа. Прекращается обман народа президентами страны, правительствами страны.
       Прекращается извечное в России, - воровство государственного. Воровство принадлежащего гражданину. Прекращается взяточничество. И трудно сегодня сказать, что же важнее будет для гражданина: карьера чиновника как способ для жирного пропитания либо творческий труд в своём профессиональном деле, полное раскрытие личности. По крайней мере в государстве иного типа появляются возможности и для хорошего образования, и для профессионального, но - творческого, а не вынужденного, для заработков на пропитания направленного труд уничтожающего личность.
       Отмена рабства. В России нужна отмена рабства.
       Многие векторы жизни общества с окончательной отменой рабства перейдут на новое положение.
       Как в Россию вернулся капитализм, так и от крепостничества она не избавилась, - от крепостничества, рабства в завуалированной форме. Двадцать первый век на дворе, двадцать первый век на дворе, господа-товарищи-господа, двадцать первый...
       Положение гражданина переменится в том числе и потому, что есть деньги. Не отягощенные воровством, прочей мерзостью. Честные деньги. Переменится и потому, что изначально гражданин имеет настоящую возможность выбирать, какое образование ему получить и чем в жизни по-настоящему, по своему желанию, возможности, но не из нужды заниматься.
       Вернёмся к конструкции. Итак, часть государственного имущества - 50% ото всего имущества, находящегося в собственности государства на территории его и за рубежами, - поделена равнодольно между гражданами государства. Сразу возникает вероятность по поводу распада государства, "я взял свою долю и ухожу в сторону, а вы живите как хотите".
       Но при условии, что каждый гражданин половину от своей полученной доли передаёт не в собственность, - зачем делить и возвращать? - а передаёт в управление государству, само государство сразу уходит от распада в сторону, наоборот, наиболее сильного скрепления.
       При том переданная в управление государству 50% часть полученной доли гражданина юридически остаётся собственностью гражданина, -для заинтересованности государства в гражданине.
       И для материальной обеспеченности гражданина, во времени. Для его сильной заинтересованности в успешных делах государства.
       Резервная доля собственности государства существует для вновь нарождающихся граждан, сюда же переходят доли граждан в случае их отказа от гражданства, в случае смерти, осуждения на пожизненное заключение преступников.
       Точка перехода собственности от государства к гражданам по времени секундна, как переход с одной денежной единицы на иную.
       Государственная монополия становится общегражданской, переданной - частично, - гражданами в управление государству с обязанностью государства отчётности и ответственности перед гражданами. Это: монополия на все природные ресурсы, производство энергоносителей, военно-промышленный комплекс, армия, флот, образование, медицина, алкоголь, табак.
       Нахождение в обороте иностранной валюты запрещается, для сохранения государственной денежной единицы.
       В государстве работают параллельно государственные предприятия и организации, и частные предприятия и организации. Могут работать и предприятия, организации смешанного типа: государственно-частные на принципе взаимных обязательств и взаимной ответственности, возможны и частные предприятия.
       Государство иного типа это, в сущности, единое акционерное общество для граждан государства, состоящие из различных ячеек.
       Создаются государственные Акционерные Общества, куда любой гражданин может помещать своё имущество, свою долю экономического государственного соучастия.
       Базовой экономической основой государства иного типа является Государственная доля гражданина, часть от общегосударственного материального богатства.
       Долей наделяется каждый гражданин от рождения и всё взрослое население, независимо от национальности, возраста, вероисповедования, образования, пола, рода занятий, умственных способностей и иных признаков. Над умственно больными гражданами устанавливается опекунство, контролируемое государством.
       Участие каждого гражданина - экономическое, - пронизывает все структуры, все устроения государства иного типа. Доля имущества, переданная в управление государству, тратится на содержание армии, флота, на образование, здравоохранение, культуру, строительство жилья, заводов, фабрик, - на необходимое для общего числа граждан Государство отвечает перед гражданами за экономику страны, гражданин отвечает перед государством участием своей доли - экономической, в экономике страны. Плюс - своим трудом.
       Необходимое повторение: более плотную заинтересованность граждан в сохранении и успешном развитии государства вряд ли можно придумать, сегодня.
       Государство иного типа конструрируется не на основе политических направлений, возводимых в степень законов, не на основе террора и репрессий государства по отношению к гражданам, не на основе материальных интересов наворовавших в перестройку и после неё, не на основе рабского принудительного труда, не на основе воровства одних и нищеты других, не на основе угнетения человека государством социалистическим или капиталистическим, а на основе экономической обеспеченности граждан и их прямом экономическом участии в жизедеятельности государства.
       Чего никогда не было в истории государства российского и в истории других государств. Хотя признаки, наметки такого устройства появлялись в России и в 19, и в 18 веках, и они присутствуют в любой нормальной семье.
       Деньги - работающе деньги, - являются жизнетворной системой экономики. В данной организации, конструкции государства сам гражданин становится элементом жизнетворным системы экономической.
       Вместо пассивного элемента, используемого государством и частными капиталистами принудительно приложением для изготовления продукции с отстранением от финансового результата труда.
       Образуется государство совершенно новой формации с заложенной в его системе возможностью быстрого экономического развития, быстрого перехода в качественно новое значение.
       Главное в конструкции государства иного типа не то, что оно делится частью имущества с гражданами, а то, что граждане впервые обеспечиваются мощной экономической заинтересованностью в жизнеутверждении, существовании такого государства, и становятся носителями ответственности за своё, за конкретное государство, фактически ставшее их собственностью, общегражданской собственностью.
       Юридически полученную долю гражданин не имеет права продать, подарить, сдать в аренду, передать в управление любому другому липу. При отказе от своей доли он может вернуть её только государству.
       Участие иностранцев в экономическом образовании такого государства и в экономической работе с помощью долей граждан исключается.
       Гражданин государства, проживающий за границей, не имеет права вывозить и работать своей долей за границей, в чужой экономической системе, а только на территории своей страны. Замкнутая система не даст утечки капиталов в иностранные экономики.
       Доля гражданина по наследству передаваться не может. В случае невозможности гражданина управлять своей долей она возвращается резервный фонд государства.
       С развитием, обогащением государства граждане могут нести меньше затрат на общегосударственные нужды и больше - на личные.
       Если государство тратит общенародные средства не в согласии с гражданами и во вред общей ситуации - граждане имеют право забрать свою долю от государства и жить исключительно частным образом, вкладывая Финансы в частный сектор, на основании чего и способен образоваться реальный контроль за деятельностью государства.
       Исторический итог - перевод сознания граждан от рабского, от веками зависимого на новый, полностью новый уровень сознания, сознания свободной личности.
      
       Некоторые расчёты на сегодня.
       Количество человек в стране - 150 миллионов.
       Валовой национальный продукт, - без государственного имущества - 2 триллиона рублей.
       Доля доходов государства и гражданина составляет 50/50 - сумма 555,5 тысяч рублей на каждого.
       И насколько же обворовывают сегодня - каждого...
       Защита государства иного типа - общегражданского государства.
       Никакие клятвы президентов СССР, президентов России не гарантируют и хорошей жизни для народа, и их личной ответственности перед народом. Вся ближайшая история СССР, России - тому пример.
       Президента страны можно подкупить, заставить идти против народа, можно поставить в зависимость от политики другой страны. Весь народ России в зависимость не поставить. Весь народ не подкупить, всем народом управлять марионеточное - невозможно.
       Отсюда - лучшая защита государства в его зависимости от всего населения. Всех не подкупишь. Со всеми не проведёшь секретной беседы один на один. Все не продадут, технически невозможно, Смысла нет в предательстве, для граждан такого государства: сам себе врагом не будешь.
      

    Конец

    Осень 2001 - лето 2004 года. Вятка

       Напоминание.
       Роман "НА ЭТОМ БЕРЕГУ" является третьим в трилогии КНИГА ВРЕМЕНИ
      
      

    НА ЭТОМ БЕРЕГУ

    Роман

    Белым снегом, белым снегом

    Ночь метельная дорожку замела,

    По которой, по которой

    Я с тобой, любимый, рядышком прошла.

    Русская песня

      

    И, как сердце, летит Земля,

    Перевитая жилами рек.

    О. Сулейменов

      
      
       ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
       Глава I
       Приятно, ну до чего же приятно затурканным, уставшим ложиться спать в свою постель в своём доме. Подушка пахнет своей подушкой, тишина, когда закрытыми форточками отделяешься от города. Давнишнее тёплое зимнее одеяло в пододеяльнике, добавляющим и тепло, и уютность, мягкими обворотами закрывает тебя, снова узнающего всем телом подскрипывающие пружины кровати. Тебе нравится привычное для тебя, оно забирает в успокоенность. Ты думаешь, одна из узких металлических лент, под обивкой кровати стягивающих пружины поверх их, лопнула, и ты наложил на разрыв плоскую железку, притянул её к ленте загнутыми краями. Разболталась, нужно поджать плоскогубцами. Завтра, а сейчас хорошо уплывательно в сон лечь навзничь, выключив поздний телевизор с мусорными пресс-конференциями президентов, чиновничьей шпаны, с американскими голыми женщинами, похожими на резиновых кукол, такими же не мыслящими, если они открывают рты и произносят "я думаю, ноги у меня классные." Что думать, где должно чувствовать, смущать, переводить на желание? И такими же пустыми для страсти, если они мыльными пенами обтягивают стандартные груди, сразу заставляющие вспомнить резиновые одноразмерные мячи.
       Скучно, как забор из одноразмерного штакетника вместо кованых, литых по рисункам мастера решёток.
       Стандартные выплески тщеславия - отметиться в жизни хотя бы обнажённым телом, стандартные росты и худощавости, стандартные причёски, стандартные подбритости под животами, мультиковые движения спин, рук, ног, выпяченных поп плейбоевских голых подобий женщин, лишённых настоящего, живого, - да неужели американские разрушители других стран, других культур и обычаев национальных этим безродным стадом, напоминающих стандартных коз, надеются напрочь развратить российских мужчин, перетянуть их из серьёзного на прожёванную жвачку?
       Не-не-не, смешные американцы, с детства отделённые от национальной прирождённости, - куриные ножки Буша, пропитание биогадостью, у вас тоже слишком одинаковые и бумажные по вкусу, и ваши голопопые тётеньки здесь, в русском, древнем русском городе - вы их из телевизора забрать назад умеете?
       Войны на любом континенте, агрессивностью превращенные в одну войну, куриные ножки, превращенные одинаковостью в одну американскую ногу, сексы, повторительными инструкциями движений стянутые в одну механическую дрыгаловку-едрыжку, макдонольсовские котлеты, тысячами копий превращенные в одну котлету, пошлые, насильные улыбки, обязательные на фотографиях, ставшие одной то ли маской, то ли рожей не натуральной, разговоры американцев в кино, ставшие в любом фильме повторительным одним штампованным диалогом... ребята, вы слишком разогнались, от вас пахнет насилием над человеком, над самой свободой. Вы немножко забыли, как на художественной выставке в Манеже московском Никита Сергеевич Хрущёв учуял растление красивого и закричал: - "Пидорасы! Вы мне что нарисовали!? Вы мужики или нет!?"
       Уничтожители настоящего...
       Ничего, что вы перекупили сына Хрущёва вместе с набором предателей Родины, бывших советских генералов безопасности и учёных из секретных оборонных институтов, - ума собственного не хватает?
       Смешные, вы любящих другое, любящих настоящее хотите учить? И что вас безостановочно толкает учить не добротою, а цинизмом и наглостью? "Я пришёл к вам не с миром, но с мечом?" А задерживает, останавливает вас только прямой удар по морде? Достойный ответ с продолжением, с похоронами под полосатым флагом?
       Ребята, нельзя громить мою родную страну и ожидать благодарности. Запомните, на всякий случай. В моей стране живут не только предатели и мерзавцы, уничтожающие человеческое в обществе нормальном.
       Как бы не заболеть... Признак точный есть: когда во сне или перед самым засыпанием снится, приходит в разум тяжкое, заражённое плохим для настроения, - запросто можно проснуться с ненормальной температурой.
       Телесной, душевной...
       И спать сегодня - не в своей постели, не на своей подушке. Это реально без предсказывающих обдумываний, без пониманий гадкого через аналитику личного разума...
       Космос - в круглом окне.
       До своего дома километров двести сорок слётом с этой точки орбиты, если по прямой, и намного больше по орбите со сходом с неё на наклонную, горкой до плотных слоев, а там встреча на пункте приземления, и самолётом из Казахстана, - с поля приземления до Москвы, и поездом из Москвы в свой город, и троллейбусом номер один всего пять остановок, пешком через сквер минут шесть, семь...
      
       Начиналось - да все как у русских, неожиданно и через прорыв, через "чёрт его знает, а сделать мы должны."
       Октябрьский синеватый ветер трепал красные предупредительно-контрольные ленточки рядом с откосами блоков третьей ступени вывезенной на стартовый стол ракеты с космическим кораблём наверху, под системой спасения над кораблём, укрытым обтекателем. Октябрьский ветер трепал борта осеннего пальто, напоминающего видом шестидесятые годы уже прошедшего двадцатого века и фетровые края шляпы Главного конструктора, с тревожным, думающим, срочно напряжённым лицом быстро идущего в группе своих ближайших помощников-специалистов к ракете, обжатой многоярусными фермами обслуживания с работающими наверху стартовиками. И вся группа остановила, подозвала его, Бориса Шубникова, стесняющегося быть близко из-за человеческого уважения к Главному конструктору, умной настойчивостью глаз напоминающего здешнее время Сергея Павловича Королёва, запустившего в Космос, оторвавшего от земной обыденности и первый искусственный спутник, и Гагарина, первого в мире космонавта. Собственно, на стартовой площадке сейчас стояла та же самая "семёрка" Королёва, ракета Р-7, придуманная ещё в 1954 году, когда Шубников ещё не пошёл учиться в школьный самый первый класс, - и много раз усовершенствованная другими инженерами, двигателистами, электронщиками, и утвердившая свою замечательность, надёжность, - утвердившая гениальность Королёва полувековой работой теперь очень многих нормальных стартов.
       - Мы знаем, - настойчиво и уверяя заговорил Генеральный конструктор, - вы, Шубников, полностью не прошли подготовку к полёту, но вы у нас единственный подходящий специалист, вы автор, вы разработчик отправляемых на орбиту приборов, вы сможете работать с ними, ими - заставить ранее запущенные спутники с отказавшими системами включиться на требуемые режимы. В тупике программа, она срывается, она, подготовленная в течение нескольких лет труда. Вы - сможете. Я прошу вас, только вытерпите десять труднейших минут после старта, сдавитесь, уйдите в себя, перетерпите десять минут. Знаем, не полностью подготовлены, и - только бы ваше состояние, ваше здоровье выдержало послестартовые труднейшие перегрузки, вы лежите в кресле и не заботьтесь, и прошу вас - потерпите, настройтесь выдержать, командир корабля и автоматика обеспечат выход на орбиту, а там станет полегче, начнётся привыкание ко всем новым условиям. Продержитесь на самом трудном участке, всего десять минут.
       - Лететь когда?
       - Через тридцать семь часов сорок восемь минут. Бортовая документация для орбитальной работы подготовлена, - дотронулся Главный ладонью до плеча его, как передавая что-то неназываемое от себя.
       О возможной гибели переговорили только глазами, без отклонений в эмоции и чувства.
       Началось.
       С откосин нижних блоков третьей ступени королёвской Р-7, сейчас называемой "Союзом", октябрьский ветер срывал после заправки топливом прозрачно-белые шарфы испарений, отлетающие и исчезающие в тугом воздухе.
       Там было, на Земле.
       Там осталось, когда лежал в кресле кабины космического корабля и триста с лишним тонн пятидесятиметровой ракеты королёвской внизу, под спиной взревели, завибрировали металлом ожившим, сдвинулись с нулевой точки пространства земного и понеслись сквозь небо, за него, за само небо, придавив резко умноженным притяженьем родной планеты.
       - Только бы не раздавилось, не стало плоским сердце, - подумал, пробуя не закрыть резко потяжелевшие глаза и отодвигая из памяти случаи послестартовых взрывов советских, американских ракет, испарившихся космонавтов тех экипажей, заслоняясь от страшного подробным вспоминанием компоновки ракеты, систем управления, круглых и продольных кислородных, топливных ёмкостей, двигателей третьей ступени, второй, представляя воображением, что и как работает сейчас, и, наверное, уже отделились от ракеты боковые блоки, и рядом в кресле шевелящимися губами за стеклом скафандра передавал взлётное поведение ракеты на космодром командир, почему-то надёжный в герметическом аппарате, освещаемым изнутри электрическим искусственным светом, - сбросились головные обтекатели ракеты, и свет показался непонятного сразу мчащегося цвета, свет отдаления от Земли, свет Космоса.
      
       Глава 2
       Боже ты мой, наконец я впервые в жизни на самом деле остался один, совсем-совсем один, - разглядывая в иллюминатор космической станции Землю со всеми тамошними народами, понимал Шубников. - Командир на транспортном корабле идёт по своей орбите, как нужно по программе, я на своей орбите, и все миллиарды, и все миллионы разных народов, и сотни тысяч, и десятки, и самый крайний по счёту человек - все там, на голубоватой отсюда Земле, как будто повисшей в пронзительной, блескучей черноте Космоса.
       Стерильно одинокий, Борис мог разглядывать Землю, удивительно ярко-голубую общим цветом, участками, пролетая над ней и вспоминая: из самолётов облака видел и прямо под собой, хоть выходи и гуляй по ним неторопливо, и ватной мутью по сторонам пилотской кабины, - здесь, с его точки нахождения, облака закручивались в громадные хвостатые спирали над Европой, видимой всею сразу, над Тихим океаном, узнанном как на глобусе во время школьного урока. Переключая просмотр на бортовой компьютер и им забирая информацию со спутника, идущего на орбите за тысячи километров и сделавшегося объектом галактическим, он видел Землю круглым шаром, повисшим в темноте ярким пятном светящейся голубизны и налётностью облаков, растушёванным с той стороны, теневой, где на планете сейчас тянулась ночь.
       Человек радовался и восхищался.
       И он думал понятое неожиданно: как Юрий Гагарин, первым глянувший с такой высоты, опрокидывающей в бездонность, от величия бесконечного мира и от ужаса этой бесконечности мгновенно не сошёл с ума.
       Он заметил для себя два интересных и необычных момента.
       "В Космосе нет земного времени, здесь нулевое время при сохранении явления пространства. Я отделён от земного времени и свобода моя странна в ощущении, могу жить и по токийскому, и по московскому, а по Пушкину быть счастливым, мне даже дни недели знать не обязательно, понадобится - с Земли напомнят помогающие крутиться на здешней орбите. Пушкин был умным, правильно он сказал и для Космоса, "счастливые времён не наблюдают." Что я делать должен - делаю, а разум остаётся свободным, почти не занятым, и думать можно о своём - да сколько хочешь! Мадам Свобода крыльями объяла..."
       А другое необычное...
       "Я почти всегда молчу. Связь короткая, информация передаётся и в автоматическом режиме, и в зашифровке, голос для неё не обязателен, и странно - молчать сутками, неделями, они - впереди..."
       Наверное, разум сам перенастроился, и Шубников начинал то вслух то про себя разговаривать за двоих, и оба были - он сам, и разговоры начинались не бредовые, - нормальные, бытовые, человеческие.
       - Давай приткнёмся куда-нибудь, чтоб не висеть и не плавать, и поглотаем из тюбика сгущёнку, тебе сгущёнка нравится с детства.
       - Да, давай, здесь её много, как на подводной лодке.
       - Чем будем запивать? Чаем? Водой?
       - Сегодня водой.
       - Ладно, Боря. У тебя есть мысль?
       - Простейшая. Почему меня не показывают президенту, а его, как ни подключусь к московскому телевидению, в день по двадцать раз мне и всему миру? В глаза им тычут и тычут. Он выдающийся человек? Он всем в России сделал хорошую жизнь?
       - Боря, ты нормальный человек, ты не обезьяна в золочёной клетке, а любой президент - задняя сторона тюремного сидельца. Он не свободный. Он не может по-человечески чихнуть, высморкаться на виду у всего человечества, такое не возвышает, психически ему надо постоянно возвышаться.
       - Помнишь, был президент в России, Ельцин? Свободный чувачок, запросто от поведения возвышающего переключался на хамство.
       - Да, раз вышел в аэропорту из президентского самолёта, имеющего туалет, конечно же, и при всех встречающих государственных холопах его, чиновниках, при воинских генералах, при журналистах, при женщинах подошёл к самолётному колесу и сделал, чего дети малые стыдятся, облил колесо мочой.
       - Всё можно, если у тебя власть?
       - А ты как думаешь?
       - Я думаю, я думаю... Власть должна возвышать всех подвластных. Когда у тебя власть - будь осторожен, вежлив, и не унижай других людей своими личными гадостями. Капризами. Злостями. Власть приходит и уходит, память остаётся. И - суд людской для человека, прошлого для власти. С судом людским ничего не поделать, он постоянен и не отменяем, как количество оборотов Солнца вокруг Земли, в отрезке недели.
       - Одного этого - обмоченного прилюдно колеса достаточно, чтобы запомнить его хамом и паскудником?
       - Ооо, конечно!
       - А помнишь, он шёл по одному из залов московского Кремля, символизирующему историческую государственную власть, и ущипнул за бедро, что ли, одну из секретарш, ему ответить на хамство не способную?
       - Хам есть хам, в какой бы должности не числился. Хам и по природе своей, и по нутру своему вынужден хамить.
       - Его орбита, его предназначение?
       - Да, всё ты понимаешь правильно, он так завинчен.
       За маленьким круглым окном бесконечной повторяющейся голубоватой по цвету лентой протягивались материки Земли, и всех живущих там людей было одинаково жалко.
       Они мучились. В основном.
       И больше мучились не творческие люди, не созидатели, когда неожиданно попадали на разделительную сторону общей жизни.
       Отупением. Не найденостью смысла присутствия на Земле.
       Чтобы возгордиться, самозауважаться и стать заметными в общей куче-мале, они надевали на себя блескучие трусы, лифчики, сорочки, майки, рубашки, кофты, брюки, пиджаки, стараясь перемениться, но оставаясь урождёнными под одеждой. Не имеющие талантов наоборот, снимали с себя трусы и привлекали зрителей показом грудей, бёдер, животов, того, что под трусами, такой запудренной проституцией выжимая из зрителей деньги не игрой на скрипке и не пением голосом. Глупые всем скопом, они бессовестно учили праведности - ну надо же! самой праведности! - людей соседних, рядошних.
       Отдельные содержанием и значением блескучие любого цвета, высеребренные, вызолоченные трусы, лифчики, сорочки, майки, рубашки, кофты, брюки, пиджаки пропитывались ненужным, неживым, выбрасываемым из тел потных, пьяных, обкуренных наркотиками, объевшихся, - тела оставались теми же, и избавиться от собственных, незаменимых тел через правду трудно, ненужно всегда, - врать-то себе и тем, кто рядом, блестящими тряпками легче, "я вот какой, я вот какая в новых штанах, молчите, а что способностей никаких - молчу, и..."
       Особенно Шубникову нравилось, когда на какой-нибудь конференции украшенное тряпьём чмо любого рода, мужского или женского, или появившегося открыто среднего, не наполненностью лица, тупыми глазами показывающее независимо от своего желания полнейшую никчёмность, начинало говор с объявления "я думаю, что..." Думать, знал Шубников, на Земле умеют немногие, остальными вынуждено называемые выдающимися и гениями. Или - умными. И это во все века на любом материке показывали писатели, изобретатели, пророки, работающие в любой науке, и в медицине и в картофелеводстве. Думали они, остальные умели говорить: - "я думаю". Как любой наблюдающий со стороны умеет сказать: - "на рекордную высоту я прыгнул бы не так, я..."
       Что же в настоящем? Сиденье в стороне от трудного...
       Шубников знал с детства и в раздолье Космоса помнил: в селе детства дядя Семён взял и его в сани прокатиться на тройке. "Не тянет правая, не тянет!" "Дядя Семён, откуда вы знаете?" "Постромки за ней болтаются, не натянуты в струну, не видишь?" И кнутом дядя Семён по отливистому вороному крупу, заставляя вровень мчать с конями другими.
       Не тянет... И сколько дурачья земного, не тянущего, в руководителях жизни тысяч, миллионов людей? Странных, для умных...
       И знакомый с некоторыми из них, и не знакомый, он любил людей первоначальных. Не понимая, почему надо уважать, брать за пример достижения таланта человеческого не умеющую хорошо петь дуру, объявляемой телезвездой, бродящую по сцене без трусов и на самом деле являющейся проституткой, торгующей показом своего уже увядающего, даже не эротичного тела, скучного вялостью. Но славы как хочется, но упругости прежней и прежней своры кобелиной, богатой...
       Первоначальные люди делали прорывное, нужное не то чтобы тысячам, миллионам людей, а являющееся в жизни обыденной следующим новым шагом, развивающим само явление цивилизации.
       Офицер Михаил Лермонтов занимался и литературой. Придумывая электронные приборы и некоторые несуществующие в мире устройства, военными сразу засекречиваемые, Борис Шубников писал прозу.
       В начале зимы природной тогда, близко к концу всего двадцатого века, он оказался на идиотском провинциальном литературном семинаре в старом, довоенном дощатом доме отдыха, холодным в сосновом лесу за городом. Он помнил, с космодрома Байконур без аварии запущен и ходит по орбите новейший космический корабль "Буран", самый первый из натурально полетевших, принципиально отличный от "Союза". Считающий себя местным классиком, желающий увидеть прижизненный памятник себе, любимому, лысый старик, натрудивший безмысленный - ну ни единой мысли! - "роман" о колодце, загибшем в его деревне, может, перепутав десятилетия, как при Хрущёве ругал Пастернака и "проклятых диссидентов", и заявлял, что, руководя местными молодыми писателями, никого из них в Союз писателей не примет, "все конъюнктурщики и диссиденты, шпионы подпольные." А он - "верный исполнитель задач, поставленных для литературы советской КПСС в целом и обкомом родной партии, героической в своих исторических свершениях."
       Отделяясь от чужой изопревшей гнили тщеславия, Шубников уходил в заснеженный сосновый лес, стоящий в пахучем, другом воздухе. Жестяный бак с питьевой водой, стоявший в коридоре хилого дома отдыха, кружка для всех, прикреплённая к баку железной цепью, совмещались с мелкими в северной стороне России, но всё равно блистающими изнутри себя звёздами надмирными. Борис искал среди них надмирно пролетающий новейший по разумности космический корабль, показывающий возможный путь, правильный, в развитии мира земного. И в день один точно почувствовал: там, у ребят на Байконуре, получилось.
       Перед вечером в комнатке администратора нашёл мутный телевизор, включил новости. После пустотрёпности руководившего страной Горбачёва показали просторность неба. Угадались, увеличились видом два военных стреловидных двухкилевых истребителя с косыми коробами воздухозаборников по сторонам, встречавших корабль из Космоса.
       Похожий на самолёт, появился корабль, местами обгоревший в плотности атмосферной и - свой, родной.
       Близко к посадочной полосе впереди остальных подошёл высокий, и растеряно, и счастливо улыбающийся Лозино-Лозинский, встречающий свою удачу Главный конструктор новой, этой системы, человек семидесятилетний, старый, и делом своим - первоначальный. Ему другие руками показывали на угловатый фюзеляжем корабль, уже чиркнувший всеми шасси по бетонке, уже бегущий, умно руководимый приборами, к нему. Старик первоначальный смущался и благодарил сподвижников поздравляющих, интуитивно стоя на том метре посадочной полосы, где умных корабль, слетавший в Космос на управлении беспилотном, остановился и фыркнул в тишине азиатской пустыни.
       Первоначальный, ставший продолжением ума, способностей человека первоначального...
       Главного конструктора зажали обнимающей, целующей кучей. Шубников затосковал, что не там он сейчас, не на ветрах знакомых казахстанских, пронзительных, режущих скоростями глаза, не среди своих.
      
       Глава 3
       Глядя на разные страны Земли из точки всхода своего в Космос и замечая вкрапленные ударами в стекло круглого окошка мелких метеоритиков, Борис отодвигал от себя понимание, что может на пути его запоперечить, пронзить корпус станции метеорит весом и силой покрупнее, - мгновенно вскипит кровь в теле и предел почувствовать, посопротивляться моментальной боли не получится.
       Пятьдесят лет он уже прожил, на время внимания почти не обращая, не задумываясь над глупостью "у меня сейчас такой возраст, что мне положено заняться..." - прожил и как по сельской дороге первой своей, уходя из села в город, направился дальше. Что-то переменилось после пятидесяти, из бесконечного прежнего "а это как устроено? как действует?" переместилось в "как мне это создать? как будет действовать?" - долгие, раздражающие времена необходимости узнавания жизни переменились на оценочный анализ, а понимание любого нового попадало в натренированность прежнюю. Повезло, понимал Борис Шубников, я дожил до пятидесяти. Похоронив многих на пути возрастном, и первого одногодка, одноклассника, ещё малопонимающим, пугающимся самого вида гроба шестиклассником. И из армии друга погибшего привозили его родители, и...
       Научился, с чего похороны начинать, что за чем делается на самом кладбище и как не успокаивается узнанное в памяти. Сам проскочил мимо... даже мимо больниц.
       Теперь, после пятидесятилетия, начал видеть, как романтические девушки с тонкими талиями, плоскими животами, высокими задами над перелётными походками превращаются в пешеходные, ровные сверху донизу шкафы с задами надвисшими, с глазами ни о чём...
       Раздавленные и временем, и нежеланием удерживать себя на полосе удивляющей, рядом жили и бывшие привлекательные девушки, и бывшие устремлённые в желание стать какими-то вождями юноши, не перевернувшие ничего вокруг себя, ожиревшие, отупевшие от пьянства и нежелания заставлять себя работать тем, что всегда имели от уха до уха, от бровей до затылка, и что одеревянивалось в бездействии из года в год после учебной юности.
       Бывшие недоступные гордыни, внимательнейшие к себе до бытовой и сексуальной потребности замужества, за днём свадьбы переставали украшиваться, оставаться морковкой впереди идущего ослика, - желательной постоянно, - и старались желанность, зажигательную страсть, ревность превратить в дурь "супружеской обязанности", так, грубо и бесстыдно, научившись заявлять в скандале мужу: - "ты обязан меня трахать!"
       Необъяснимое превратив в обязанность...
       Бывшие скандалящие с мамами из-за не выглаженной рубашки начинали раз, после шитья на фабрике поглаженные брюки менять на поглаженные только когда в поясе старые не сходились на отросшем пузе, переставали читать умные книги, хотеть переставали становиться учёными, художниками, дирижёрами оркестров, полярниками, генералами - гараж близко от дома, автомобиль "чтобы все за престижную марку уважали", жраньё и спаньё, спорт по телевизору, чужие подвиги, достижения - по телевизору и из остатка любопытства к современной жизни - приостановить машину у бордюрины и купить себе проститутку "вон ту, похудее, она на мою жену худобой похожа, когда жена моя в невестах ходила." Они сами себя вытаскивать из болота скучнейшей бытовухи не искали как, не знали, куда и зачем...
       Шубников вспомнил восьмикомнатную квартиру бывшего приятеля, наворовавшего на перепродаже квартир, и выделил главное: во всех комнатах на всех этажах не нашлось ни одной книги. "У меня двадцать пять белых рубашек", - зачем-то гордился глупостью хозяин.
       Ни одной книги...
       Прижатая кнопка пульта, вспых свечения самого большого экрана телевизора, чья-то растопыренная рука, стягивающая трусы с женской попы, крупным планом готовый ворваться в женское тело... "Ты пить будешь виски или коньяк?" - фраза хозяина, запомнившего штамп из американского любого кино...
       И там, на своей Земле, и в своём, но и общечеловеческом Космосе Борис Шубников помнил и уважал человека культурного, увиденного в детстве у себя в селе: старые, но отглаженные брюки, серая, застиранная, но отглаженная бывшая белая рубашка, неожиданный среди всеобщей послевоенной бедноты галстук-бабочка, "скажите мне пожалуйста" вначале всякого начатого предложения, и "вы", а не грубое "ты"...
       Да, "вы" в русском обращении означает и множественное число, и вежливость, да, "ты" без предварительного соглашения грубость, хамство, хотя в том же русском языке одновременно - форма, определяющая какую-то дозволенную близость, но - кто дирижирует, как дирижирует...
       Тот культурный человек из послевоенного детства, незнакомый навсегда, без всяких нотаций на жизнь вперёд определил ему уровень достоинства. Человеческого достоинства.
       Тяжёлая трость у него была. Сидя на стуле, беседуя, держал трость между колен, положив на изогнутую ручку крупные кисти обеих рук. Тяжёлых.
       А бывший когда-то новым, чёрным, посеревший галстук-бабочка тоже отглажен... На селе, среди людей, годами носивших серые старые фуфайки и не имевших пальто.
       Как раз в эти годы бедной для людей послевоенной жизни километров за четыреста от села военные секретно начинали в пустыне строить ракетодром для боевых и космических "изделий" секретных конструкторов Королёва, Янгеля, Челомея, Лозино-Лозинского. Тот самый, ставший попозже Байконуром, откуда сюда запульнули. Никогда заранее не почувствуешь, в которой точке сойдутся заношенный, но аккуратный галстук-бабочка и взгляд из Космоса на то самое место в Казахстане, то своё село, отсюда с Байконуром видимое рядом...
       Почему-то Шубников постоянно здесь, в Космосе, чувствовал желание правды, желание истинное видеть, и - понимать. Зная себя свободным косможителем, свободным ото всякой человеческой дряни: от глупости, от необходимости быть героем, от идиотизма богатства, от тупости, от злости на успехи других, - если бы у него позволяли приборы, он и землян начал бы освобождать от незаметных и привычных для них, ставших "нормальными" болезней психики.
       От некоторого прежнего землян всегда освобождали понимающие первыми. Кто-то из первоначальных понял и освободил от каменных первобытных стрел. Кто-то колесом освободил от вынужденного пешеходства. Кто-то, умный, - от рабства.
       Но ведь освобождали и от совести, и от невозможности убить другого человека, от запрета предать, от наказания за города, уничтоженные атомными бомбами с детьми младенческими и живущими ещё в материнских животах - освобождали как раз те, себя называющие праведниками, умеющие из кресла президентского, губернаторского обворовать тысячи стариков и им обворованным, зло своё объяснить требующим их благодарности...
       Да, мы ограбили вас, а вы скажите спасибо...
       Шубников знал для себя, ничего подкручивать, угнетать насильными регулировками в природном явлении с названием Человек нельзя. Ни поповскими, ни политическими, ни любыми другими, всегда насильными принуждениями. Земной, он и в Космосе чувствовал себя свободным, имея разум, и всем хотел свободы разума жизнетворящего...
       Оставьте человека свободным, - знал он, - оставьте человека в покое, и человек прорастёт сам. Всё заложено в любом человеке не от рождения, а до рождения, заложено из того времени, когда неизвестно как Вселенная образовалась, и чем бы кто не пророс - злом, безразличностью, восторгом, унынием, - он продолжение Вселенной, и свободным явственно, потому что он рождением не свободен от матери своей Вселенной, и Вселенную собою продолжает...
       Всем, что во Вселенной присутствует.
       Уже в который раз облетая все материки, Шубников не хотел высшую награду своей страны и награды иностранные как коллекционировали их другие космонавты, приземляя себя после настоящих достижений, - не хотел улицу имени себя, дурное по тщеславию звание почётного гражданина города, дорогую машину в подарок, подхалимские улыбки чиновников на банкетах, - мне здесь никто не президент, вроде бы, - помнить, о чём просил Генеральный конструктор, и я, не свободный заданностью от исторической глубины Вселенной, удивительно свободен от... сразу и не сказать, рассортируется постепенно. Но что я жизнью оказался на такой точке всхода - спасибо, как много, как понятно видать отсюда и разумом, и памятью, и желаниями собственными ...
      
       Глава 4
       Когда Шубников спал на Земле в собственной постели, а не в спальном мешке на полу станции, зафиксировавшись, - ему и дома нравилось спать на полу, - снился чисто путинский, чисто современный российский сон. Скоро президентские выборы, говорил кто-то, видный неясно, народу надо показать кандидата решительного, пиночетовского типа, чтобы люди сразу выбрали диктатора. Смотрите, что для этого сейчас сделают.
       В ночном спокойствии стоял двенадцатиэтажный жилой дом с погашенный окнами, люди спали. Ровно в три часа ночи дом обрушился взрывами и стал громадной грудой разбитого кирпича, бетонных плит, мебели, холодильников, телевизоров, детских колясок. Люди из-под общей могилы не кричали, мёртвые все.
       В другом городе взорвали четыре высотных дома, и семь попадали, бесшумно во сне, как доминушки с узкого, короткого ребра. В телевизоре баранья рожа, не убирая глаза от бумажки, запризывала голосовать "за честного, решительного офицера, способного непоколебимой металлургической рукой и стальными мозгами..." - а, как обычно во сне, уже перебросилось действие во время другое, и курсант института для пожарных почему-то в едущем поезде без волнения рассказывал: - "мы приехали на разбор завалов, кран плиту поднял, убрал в сторону, и из дыры рука мёртвая торчит с часами мужскими, золотыми, с обручальным золотым кольцом. Одна рука, человека за ней нет. Димыч снял часы и кольцо, а генерал увидел - сдать, орёт немедленно мне для учёта и отчёта? Руку сдать? На что она мне? Золото! Не знаю я, наверное украл генерал, в карман куртки себе сунул, я видел. Время для генералов сейчас - ни чести, ни совести. Глядите, показал в окно поезда, - опять на станции дом взорвался!"
       Чисто российские сны начала двадцать первого века...
       Видимое в том условии и состоянии, когда человек свободен от предостережений, запретов даже лично от своей стороны... Видишь сон, и никак его не изменить...
       Командир транспортного корабля передал свои новые параметры, в ближайшие сутки должен пристыковаться, если дело пойдёт по плану намеченному.
       Имея возможности различной связи с Землёй, Шубников подключился к московскому телевидению. Злая американская рожа женского порождения гналась за кем-то с широким ножом, где-то уже окровавленным по всей длине лезвия. Американский урод с полукрасным костяным черепом вместо головы стрелял во все стороны из многоствольного пулемёта, похожего на толстую водопроводную трубу. Коричневая телом неизвестной национальности телеведущая - по негритосным губам явно последствие какого-нибудь фестиваля или общаговской студенческой пьянки, - спрашивала у русских девушек, в подробностях, о нравящихся им позах половых сношений, за какие деньги они работают проститутками в Москве и успокаивала их тем, что "по народным приметам из проституток получаются хорошие жёны, вы напробовались самых разных мужчин и знаете любой секс, от вас мужики на сторону бегать не будут." На канале зеленоватого фона две московские тётки, толстая и плюгавенькая, рассказывали всей России и всему миру, какой суп варили вчера и "после мяса на ночь у меня в животе тяжело, в левом боку снизу давит". "А у меня в правом". "У меня раньше давило в правом, до операции, сейчас в левом, когда жир с живота мне удалили".
       И начались новости. Президент, объясняющий, если сшили костюм - надо на нужных местах пришить пуговицы. Министр, покивавший президенту, согласный с глубокомысленным указанием. Голодающий шахтёр, объявивший голодовку и так добивающийся положенных заработанных денег, не выплачиваемых. Падает в обморок. Ему на лицо женщина льёт воду. Президент ни слова не говорит о голодающих в ледяной Воркуте шахтёрах-инвалидах и о голодающих на Урале рабочих оборонного завода, изготавливающих взрывчатку. Президенту не до мучающихся в стране людей. Он объясняет другому министру, замусоренные тротуары надо подметать. Без него до сих пор дворники не знали.
       Из всего этого бреда паскудного времени на территории России Шубников запомнил потерявшего от голода сознание шахтёра, его рваные старые носки и почти сумасшедшего прокурора.
       Молодых ребят из лимоновской партии национал-большевиков, в знак протеста против уничтожения бесплатной для народа медицины захвативших кабинет министра и кричавших обидное для президента Путина, семь человек, осудили сидеть по тюрьмам и лагерям по пять лет, и присудил этот прокурор, по возрасту и по ситуации - не коммунисты карьеру сделать в СССР не могли, - явно бывший коммунист, предавший свою партию, при власти другой кричал у крыльца районного суда в лица матерей и отцов им жестоко осужденных:
       - Вас, коммунистов и большевиков, к стенке надо ставить и расстреливать! Что вы со страной сделали? Вы моего деда когда-то убили! Была жизнь как жизнь, а вы сделали - бедные и богатые, нищета, не жизнь! Всех вас надо валить на землю и ногами пинать в живот, всем почки отбить и кишки отбить! Печёнки отбить! Рты разорвать! Полностью изуродовать! Я по пять лет присудил и много дал? Большие срока? Расстреливать вас всех надо, расстреливать из пулемётов и огнемётов! Ракетами вас уничтожать, расстреливать из...
       К нему подошли милиционеры, тоже понимающие, - у прокурора то ли сдали нервы, то ли жена его с другим изменила только что, то ли вылезло наружу его настоящее, его звериное нутро. Не дотрагиваясь до прокурора руками - наверное, не положено милиционерам, - они закрыли его спинами от телекамер, негромко упрашивая уйти в здание суда. Прокурор и шёл десять шагов до крыльца, и рассвирепевшим, почти сумасшедшим вырывался в просветы между милиционерами, грозил уничтожить всех собравшихся родственников им зверски осужденных. В стране с "законами", где за убийства невинных убийцы по полтора года получали.
       - Вы видите, кто осудил наших товарищей, чего же тут говорить? - сказал телекорреспондентам и всей стране лимоновец Анатолий Тишин. - Мой сын получил пять лет, он - герой, я горжусь им.
       Пять лет тюрьмы за исполненное желание отстоять бесплатную медицину для народа... Похоже, в России скоро на самом деле жизнь взорвётся социальной революцией, и прокурору этот день быстро припомнят. Почему всегда самыми жестокими становятся предатели, изолгавшиеся изнутри, от совести?
       И как люди жестокие жить не боятся? Ведь всё равно их обязательно убивают. Не успеют убить и умрёт такой от болезни, погибнет в катастрофе - всё равно убьют в исторической памяти, - древнерусский князь, убивший братьев, на сторону личности уважаемой никогда не переведётся. Как и известный жестокостью товарищ Вышинский, даже когда он почётно похоронен коммунистами в Кремлёвской стене. Недалеко от жестокого товарища Мехлиса, распроклятого после разных государственных наград...
       Вампировских...
       Странные существа люди. Не хотят думать о истории своей страны, а в ней суд настоящий, суд людской многое показывает...
       Одинокий Ной в современном электронно-реактивном ковчеге, каждой твари по паре имеющий не натурально, в разуме только, Борис Шубников посмотрел из Космоса вот на что.
       В своём городе он жил как в тюрьме, рухнувшее на страну воровство со стороны самой власти, нищета народа и его, одного из народа общего, прекратило возможность поездок в другие города, и в бывшие республики прежней уничтоженной страны.
       Годами - один и тот же подъезд, одна и та же квартира, одни и те же дома на одних и тех же улицах, одни и те же придурки, с ошибками читающие в телеящике местные новости "неизвестно кто выбросил ведро мусора возле тротуара дома номер..." - одни и те же схожие осени, зимы, не тающие до конца апреля снега северного задрипанного городочка, не попавшего исторически ни на главный проезжий путь мадам истории, ни на шумный, деятельный перекрёсток...
       И - чувство тюремного существования без суда, без кровожадного приговора полоумного прокурора, - сама мадам история такой оказалась, тупое, серое, жестокое время определив для присутствия на Земле,
       А прокурора, показавшего подлинное личико власти на суде и после, сообщили в следящих теленовостях, на самом деле отправили в больницу, и не уточнили, в нервную или в психушку.
       Годами одни и те же люди рядом и близко, один и тот же умственный, нравственный ограниченный участок, - затиненная, никуда не текущая речка...
       С проблеском горящих в полёте над ней метеоритиков ненапрасности. Иногда.
       Своих и посторонних, красивых...
       В зрительном зале провинциального театра закончили раздавать премии за лучшие мужские и женские роли, за художественное оформление сцены и чего-то ещё - зрители отправились по своим квартирам, а актёров и их друзей шепотками позвали в верхнее фойе на ставший модным фуршет, выпивание и закусывание за столами без стульев. "Мы будем за крайним столом, - предупредил Бориса Шубникова приятель, актёр Вязников, - все на виду и зал танцевальный в двух шагах. А знаешь - ну, наливай водки, не стесняйся, спонсоры её навезли, уж хотя бы не палёную, не отравиться бы, - а знаешь, в театре нашем уволилась директриса. Баба толстая, комодиком мы её прозвали, к нам её назначили из районной самодеятельности. Месяц первый проработала и у нас в театре художественном, мы как раз Медею ставили, спросила: - "а что, здесь других кружков нету, кроме драматического?" "Акромя драматического нетути?" "Да, предел, понимаешь? Уровень второго класса средней школы, идиотка в начальстве над культурными людьми со специальным образованием, знающими литературу, музыку, драматургию, - давай выпьем за избавление от идиотов и у нас, в театре, и у тебя в твоём секретном научном институте. И - подалее от них, от идиотов, подалее!"
       После выпитых первых водок верхнее фойе жужжанием и довольностью актёров, гостей стало лесной пчелиной поляной. Теплело и в воздухе.
       Из какой-то малозаметной двери выплыли четыре актрисы, одетые в бальные платья позапрошлого века: колокольчатые юбки до паркета, широкие внизу, и спины обнажённые сильно, и длинные перчатки до локтей, - синее платье, розовое, зелёное, оранжевое - красиво...
       И пришли актёры в чёрных фраках, узких галстуках-бабочках под уголками вертикальных белых воротничков рубашек. Они изображали кавалеров прошловековых дам.
       - Наши, для создания настроения и вообще, - вильнул рукой в воздухе актёр Вязников, - наш мир должен отличаться от общей серой бытовухи. Это порция тебе, мой друг, а это мне, - подвинул бумажные одноразовые тарелки с квашеной капустой, сосисками, горошком.
       И водка, выпитая вдогон после первой "за творчество", начала сглаживать углы квадратных колонн зала, сближать с остальными за столиками, они начинали восприниматься добрыми, талантливыми, славными, честными - все.
       Странновато держась за руки, как детсадовские девочки на прогулке, прошли две пары женщин в свитерах, куртках и джинсах, одетые как мужчины. Они смотрели на остальных как узнавшие нечто превысившее их надо всеми здесь и в мире людском.
       - Наши лесбиянки, - доверчиво поведал актёр Вязников, - мужиков принципиально не признают. А вот и наши голубые, - бровями показал на троих куда-то заторопившихся мимо столов, - это приезжий-уезжий московский режиссёр и два его любовника.
       - Чем они занимаются в одной постели втроём?
       - Воистину - хрен их знает, у них в Москве среди театральных мужичков своя пидорастическая мафия, от сценаристов до режиссёров. Ни автору с новой пьесой на постановку не пробиться, если он не голубой, ни режиссёру. Мафия. Наш прежний один жил как человек, жена - актриса, сын и дочь, - всё как у людей, и заездил в Москву, заговорил о превосходстве извращения, о утончённости, понимаешь? Развёлся, рожа у него распухла, сидит на московских телепередачах, где говорильня пустая километрами, и народ поучает, о дворянских нравах ему нравится шипеть, о народных скрытых, видишь ли, традициях половых извращений, подаваемых за высокое и настоящее.
       Задумчиво наклонив голову к левому плечу, местный министр культуры, принимавший здесь и помогавший организовать концерты ещё певшего в начале семидесятых годов популярнейшего Муслима Магомаева с его женой, певицей Синявской, играл на рояле разные песенные мелодии тех лет, "что так сердце, что так сердце растревожено..."
       В близком чёрном прозрачном заоваленом наверху окне ровно, по невидимым нитям летели неспешные снежинки, придавая настроению лёгкость чистого.
       - У нас природа лечит душу, - сказал Вязникову Борис, показывая а окно, на снежинки, глядевшие сюда, - от людей устаётся, от природы и золотой в сентябре, и чистой, белой сейчас появляется надежда, что и с нами, с людьми произойдёт...
       - Доброе, хочешь сказать? Сказочно доброе? Не лги себе, друг мой, не надо... надо, да, надо надеяться, я передумал, и ты прав, природа умнее, красивее людей без портных, парикмахеров, без посторонних обманных приукрашиваний, и - за это предлагаю выпить, - оглянулся и на соседних за тем столом, показывая тамошним, отдалённым столом третьим - он и с ними дружит и пьёт, он со всеми...
       Музыка душу Шубникова подобрала тихо. Как приглядываясь первыми обозначенный звуками, нужен ли он, как пробуя, он - поймёт ли?
       Старинные, двухсотлетней начатости плавности духовых баритонных растянутостей мелодии - в царских дворцах такой вальс танцевали умеющие, слышащие гармонии потребность... Утопание душой в вальсе...
       И глазами по женщинам, но кто из них вальс танцевать может, хочет? Кто? И пусть ведёт интуиция, - тут, среди мужчин для вальса безразличных - "я вас приглашаю, пустой зал для вальса..." - "меня?" - удивилась неожиданной нужности, нужности сейчастной, - "а вы можете... да, вы бы не пригласили," и край паркета, оставленного для танцев,: как льда, и поворот сходу, завёрт, круженье, "не бойтесь!" - твёрже рукой за талию, твёрже чувствуя краями пальцев впадинки и бугорки позвоночника под её платьем, - "не уроните меня?" - кратким перепугом от быстрого круженья, - "нет!" - лечь на вальс, как на поляну русских трав, почувствовать утопание в вальсе, как в стоге высоком накошенной травы, и мягкой и тугой, пахучей, а паркета нет, уже почти отрыв от земного, от устойчивого, и пары вокруг появившиеся, и слава им, наученным в театральных училищах вальсировать по настоящему, плыть в мелодии, впервые услышанной прадедами и прабабушками...
       - Спасибо, - остановилась молодая женщина после последних звуков.
       - Спасибо вам.
       - Я так... я с таким удовольствием не помню, когда танцевала...
       - Вы актриса, недавно приехавшая в город?
       - Да.
       - Я вас найду? - спросил с непонятным самому значением, не зная, зачем найдёт.
       - Да, - сказала она и голосом, и золотисто-карими отдонными глазами, сказала из утопленности чего-то своего, из глубины - вальс ещё кружил мелодией изнутри, из души не выходящей, и что нужно? И кто нужен? И великолепие слитости мелодий, движений танцевальных женщины, мечтаний давних так танцевать, печаль по танцу оттанцованному, - великолепие слитости всего в одно... он знал, счастье есть.
       И только что побывал среди счастья, как среди облака, неожиданно надутого на склон горы... да ладно, внутри себя говорил Шубников, кто бы не появлялся рядом, на глаза мои, какие бы дураки не проповедовали желание мужчин рожать детей вместо женщин - есть в стране моей красивое, настоящее, и оно жизнь для многих постепенно и быстро выправит...
      
       Глава 5
       Главное не в социализме, капитализме, фашизме, национализме, главное - в жестоком или приятном отношении всякой власти, от бригадира на стройке до президента страны, к жизни любого человека, - пролетая над Африкой, понимал Шубников. - Главное в честности на месте лжи, в уважении человека на месте унижения.
       Он вспомнил кинорежиссёра Эльдара Рязанова, надоевшего тридцатилетней саморекламой своих пошлых фильмов, многих ни о чём, его ответ собеседнику, в каких кино ему нравится музыка: - "Я не помню музыку из других кино. Хорошая музыка только в моих фильмах".
       Главное - не уничтожать людей личной влюблённостью в самого себя, не уничтожать самого себя скорпионовой злостью. Не хочешь - отвергай всех, и не удивляйся, когда тебе, микрогитлеру, ответят тем же.
       По заслуге твоей.
       Давний приём подлости: возвеличивание не через явное своё достижение, а через унижение и уничтожение всех, всех других, - пусть растёт одно дерево, - пусть растёт одно дерево в пустыне, сделанной мной, хотя и гнилое, и пустонаследное.
       Индивидуальная психическая атомная бомба, миниатюрная, спрятана в шевелении языка и невидном течении мыслей.
       Ты добился, уничтожил всех. Кто же тебя оценит? Возвеличивать тебя станет кто? Ну и зачем твоя глупость жестока?
       Пока настраивались на нужное задание бортовые электронные устройства, придуманные и сделанные им и коллективом сотрудников на Земле он смотрел на свою планету. Системы со станции позволяли разглядывать города, сёла, отдельные деревья лесов, мелкие речки, читали названия океанские кораблей и улиц в городах, связывали с любым телефоном, телеканалом, интернетом, отлавливали любые радиостанции. Снимали информацию с камер наблюдения охраняемых домов и территорий, отдельных комнат и служебных помещений.
       Ему было тепло и печально на душе, как будто ожидаемый давно праздник только что прошёл... а многие знания хорошее не рассказывали.
       Вся Россия, от Курильских островов начинаясь, тянулась в пространстве бедными, серыми городами с ямами на дорогах, с раздолбанными тротуарами или с отсутствием их в начале двадцать первого вроде цивилизованного века, со скучными ободранными одинаковыми домами одинаковых городов, только чиновничьи серые дома стояли отремонтированными, с серыми деревеньками, дотянутыми обшей скудностью от царей через столетие, с уничтоженными после разрушения Советского Союза детскими садиками, районными больницами, поликлиниками, школами, аэропортами областными, пристанями на реках, на морях, с заводами без станков, разворованных и уже без самих цехов, так, остатками фундаментов угадывались, и обломками тракторов, бывших комбайнов зерноуборочных угадывались прежние колхозы, собиравшие в себе сельских людей и для заработков, и для жизни семейной, - не везло его стране ни на политиков умных, честных, ни на действия исторические - так, жили, пили водку, воровали, грабили, убивали соседей, а зачем?
       И достигли чего? Всеобщего запустения, уныния, в истории очередного? И вместо новостей, для людей страны радостных, очередной обзор позора за неделю?
       Кто в руки честные, руки созидающие возьмёт тебя, Россия? До ума доведёт и народ твой, и города твои, и деревни, и время твоё перетолкнёт от унылого на гордое?
       Лети, страна, лети, молчаливая из пространства безграничного, космического, - отсюда ты видишься всей историей сразу... Что же тебе так долго везение не попадает? Почему и там всегда, и не там столбовая по истории дорога твоя?
       Смотри, страна Россия, вот возомнивший вождём в большом кабинете сидит, часы у него дорогие, скульптурные два коня над циферблатом на дыбы взвились. Толстяку через полгода на пенсию, а сын его церкви городской попами помельче тоже руководит, и соображает толстяк, украсть народные деньги на пенсии не получится. Училищам культуры положенное придумывает не дать, библиотекам на покупку книг не дать, всем районным учителям музыки не дать, филармонии не дать, сколько получается? Восемьсот тысяч одной своей подписью переводит на счёт церкви, где сынок наготове, "на реставрацию", а сынок переводную сумму вылавливает с банковского счёта, в наличные превращает, - да вот и на квартиру ещё одну деньги! да вот и на автомобиль роскошный, новый! да кто придумал - "не укради?" Подпись да подпись, и насколько жить-то радостнее!
       А на этих двух уже и третий есть, из следователей майоров ему в следователи подполковники надо, в кабинет пошире, подлиннее, деревом натуральным обшитый и с секретаршами двумя, и с зарплатой увеличенной, и с возможностью своему сыну квартиру отдельную быстрее обеспечить с помощью прижатого под серьёзную статью, - там и седьмой найдётся, губернатор, сочиняющий отчёт в Москву на тему строго секретнейшую, "о новых достижениях и победах над воровством и коррупцией в доверенном мне..." - губернатору добавочный орденок не лишний, и самого, глянь-ка, с должности не выгонят приказом завтра, и хотя сыну квартира уже в самой Москве куплена, самому надо дом за городом достроить, всего только до третьего этажа полудворец доведён, а до дворца довести - сколько денег требуется на внутреннюю отделку, и скольких врагов внутренних принудить нужно дать на доделки, пока сам при должности, - ах забот, ах забот сколько...
       А так-то сразу и не видать, кто от воровства точно выиграет, - может, самому президенту международную награду за тех двух дураков выдадут и объявят, "победил он..." - ну, придумают, как зло и подлость лживо, то есть "политкорректно" в благое дело перевести.
       Чего люди в России всегда ждут от власти? Не разговорами, происшедшее обсуждая, а в душах? Праведности. А чего от неё видят?
       Сами знают, к горечи своей...
       Вон ещё один креслоимеюший "страдалец за народную достойную жизнь", ищущий, как властью денег себе помимо зарплаты добыть из крана, булькающего постоянно лучше бы сразу долларами, а не рублями, пришёл в библиотеку поговорить насчёт протекающей в дожди крыши и предлагает откровенно жадной тупостью: - "у вас книги редкие, подлинники древнерусские портятся, старообрядческие издания пропадают? Вы их продайте заграничным коллекционерам и потолок с крышей отремонтируйте, раз рыночные отношения сегодня в политике. Книг у вас не станет? Ну, дак чего? По остаточной цене помещение приватизируем, китайский магазин устроим, куртки продавать, майки с эмблемами, а не то что - толку от вашей культуры никакого." "Вы назначены управлять библиотеками, у нас общая задача, выживать в трудное время, сохранять нашу культуру, найдите решение другое." "Я и выживаю. Приватизируем после продажи редких книг, бандитам сдадим в аренду, проституток они наведут, стриптиз, номера отдельные, так что денег можно отгребать кучами, поняли?"
       И в перекосившемся дощатом домике на берегу русской реки, одетый в залохмаченный пиджак и в двое для тепла старые штаны, без картошки и дров, без прошлого здоровья старый русский композитор пишет прошение губернатору: - "Я сочинил симфонию "Не стреляйте в красоту", она исполнялась много раз, призывая людей ценить красивое, я сочинил две оперы, дайте мне квартиру подходящую, или комнату, живу я в погубительных для пенсионера условиях, я не имею права не сочинять музыку, я не имею права играть на пианино и теми же пальцами колоть дрова, я много раз мелодии сочинял для театра во славу родного края, знаю горечь бессилия творческого и славу творческую, потомки ещё обо мне спросят, у кого положено, пол провален, холодно, печь не топится, а сейчас не ленинградская блокада и я так жить не должен, воровать и спекулировать не умею. Дайте мне комнату с отоплением и водой из крана, а то я тут умру от невозможности жить хуже, чем в лагере у фашистов".
       Среди инея на старом пиджаке и на стенах, среди голода постоянного и инея на лбу композитора воет безостановочно маленькая, бывшая его дворняжка. От губернатора - дорвавшегося до власти обещаниями и клятвами жить во благо каждого человека, и ответа нет и денег на похороны.
       И русские такими должны быть на своей земле? Единственной, ими не предаваемой? За подлости власти бесценные жизни свои отдавать?
       Странно. С ума они не сошли...
      
       Глава 6
       Злые глаза смотрели со второго этажа на ёлки, кем-то посаженые внизу по газону бывшего санатория, купленного тем, кто захотел угодить, отдав частное имение в стороне от города, в лесу, на несколько суток, "пока не устанете отдыхать." Имеющееся за злыми игольчатыми глазами досаждало способностью думать сегодня, когда мысли тянуло смазать, смахнуть на сторону большими глотками дорогого коньяка. Думалось вот как.
       У меня есть власть. Я сейчас спущусь в зал первого этажа и буду жить как хочу. Скажу любой женщине раздеться, и если не разденется, жестоко получит удар по лицу. Выгоню, пусть до города по лесу добирается пешком. У меня есть большая власть.
       Мне тридцать восемь лет. Я состоялся. Я был в Москве швейцаром, прислужничал. Я торговал пирожками на вынос, на улице, я торговал лотерейными билетами и шпаклёвкой. Меня грабили бандиты, отбирали выручку и избивали. Сейчас у меня есть власть.
       Родители переделали мне имя, отчество, фамилию. Не смогли изменить лицо, я всегда буду похож на Троцкого. Тут предел моей власти.
       Я устал говорить в телекамеры: точки роста, системный подход, впереди много идей и планов, задумки имеются, презентация системных блочных подходов, концептуальное решение, льготная систематика, апробация загрузки проекта подроста, энтерные подвижки в режиме системных доплат.
       Я устал изображать друга молодёжи ради их голосов на выборах. Я танцую на их тусовках, оставив дома жену и двоих детей, мне ничего нельзя для сохранения авторитета крупного деятеля, а я хочу любую самку схватить за груди, за задницу в их тугих штанах, и завалить где попало, быстро содрав штаны с трусами. Не в стороне завалить и отыметь, а на тусовке, на глазах у всех. Тут тоже предел моей власти. Пока, предел. Надо мне подняться повыше, во власти.
       Народ - тупое быдло, ему надо постоянно врать. Сейчас я сам для себя, я себя понимаю в реальном режиме. Быдло верит - я должен драгоценного себя тратить на них. Быдло - составляющее блок в моём системном подходе к решению устойчивости во власти.
       Узнал бы начальник района, кто приехал в частное имение, в бывший санаторий проклятой совдепии, валялся бы в ногах, подхалимничал с водкой и копчёным окороком, искал бы, как деньги вручить. В долларах, если он их видел. Как я его тогда взял за горло, напугал что от власти отстраню! Нет, Ему - не знать. Мой приезд скрытным оставить. Коньяк я привёз, сам, и вино, и коробки продуктов. Девушек - сам привёз. Девять штук. Рыжую. Чёрную. Надю. Желтоголовую. Верку. Нину. Люсю. С волосами, раскрашенными в два цвета. С широкими бёдрами. Узкую тоже привёз. Какая не разденется сама - получит жестокий удар и выгоню, пешком в город через лес. Сам выбирал, по штуке. Три из моего отдела, те из приёмной со второго этажа, та и двухцветная тоже секретарши, к повиновению приученные. Дрессированные. Не посмеют сопротивляться.
       Я правильно выгнал отсюда директора со старухой женой, повариху, прислугу, пусть перетолкутся где-нибудь, мне с девушками огласка не нужна, не нужны их сплетни на стороне. Мне во власть - ещё выше. Натащили дров для камина, и пошли вон, и все входы-выходы на задвижки изнутри. Комнаты на этажах все наши, внизу сад с пальмами попугаями, побрызгивают фонтанчики, бассейн со здешней минеральной водой, зал каминный - отдохну.
       Властвующий и прошёл туда, в каминный зал с камином растопленным, с длинными диванами вдоль стен, чучелами зверушек, сов, коршунов на стенах, кабаньими клыкастыми на стенах головами, и оленьими, а на полу - две шкуры бурых местных медведей, и ковры, и отделана; мастерами по краям шкура белого заполярного медведя, зеркальным потолком перед камином удвоенная.
       Потрогал все шкуры. Не синтетика, настоящие, дорогие. Потрогал дорогие подарочные, не охотничьи, ружья и шпаги, шиты, сбруи, кнуты, развешенные по стенам между больших фотографий русских гончих с бак, тех, охотничьих в дворянские времена.
       Сейчас я богаче прошлых дворян, - примаслено подумал о себе, - квартиру надо в Германии купить, вкладываться системно в недвижимость в стране понадёжнее России, там купить или в Швейцарии. В России меня ограбят, убьют из-за денег. Из-за власти моей, когда другому в мой кабинет сесть потребуется.
       Бодрые, с каплями воды на телах, на волосах после купания в минеральной воде бассейна, в зал начали приходить девушки, приносить ставить на низкие столики коньяк, вина, водку, тарелки с дорогими рыбными и мясными копчёностями, с зажаренной бараниной, форшмак принесли, запечённую щуку, сардины, оливки и маслины, яблоки с виноградом и мандаринами, шоколад плитками и конфетами, торты, - он, властвующий над ними и здесь, причём здесь - беспрекословно со стороны их, от него зависимых, после первой крупной рюмки коньяка смахнул мысли свои подальше и довольно отмечал: все девушки исполнили его указание и ходили, сидели за столиками, пили и закусывали голыми.
       Наконец он увидел узкую голую попу своей секретарши и маленькие её груди, отвисающие при нагибании к столу груди чёрненькой, широковатый зад рыженькой и груди её подпрыгивающие, и рыжие волосы не только на голове, и худощавые плечи той... они все ходили туда-сюда перед ним, демонстрируя объявленный конкурс красоты, голыми телами убеждая его во всесильности: он захотел повеселить себя не сожительницей-женой, а девушками сразу многими, и сделал. Он принюхивался и узнавал, что девушки голые пахнут не духами, не дезодорантами, не кремами, а собой, только собой, без одежды.
       Они подносили ему коньяк, виноградины, пили вино, ели, раздевали его, переводили из-за столов и ложились на ковры, на звериные шкуры, раздвигая ноги, показывая ему потребованное, обнимались, отглаживали себе груди, животы, и показываемое, играли в лесбиянок, как приказывал, стонали друг на дружке, гладили ему волосатую грудь, волосатый живот, сосали пальцы ног, пальцы рук, в очереди пол зли возбуждать облизыванием всё его толстое тело и основное, они ложили его на спину и усаживали на него рыжую, туда, на заторчавшее, убирали и за ней чёрную, а блондинку раздвинутыми ногами к нему на лицо, как требовал, они переворачивались, становились на четвереньки, задирая зады, визжали и пищали, и требовали, как повелел, "моя очередь, моя очередь", а жадничал, и всё - равно со всеми в выстроенной очереди не мог.
       - Нина, дай сюда мою сумку! Презентация! Системный подход! Целевые адресные вложения! Объясняю, всем внимание! Подходишь, Нина, показываешь на себе всем, ноги раздвигаешь, приседаешь надо мной, раскрываешь влагалище, я вкладываю пятьдесят долларов предоплаты! В очередь, в очередь! Не выпали доллары? Удержала? Следующая ко мне! Волосики на стороны, целевое вложение, следующая, по пятьдесят долларов каждой во влагалище целевым вложением, ура!
       И девушки проураракали обрадовано, вынимая в трубки свёрнутые доллары из неожиданных кошельков.
       - Несите меня на ковре в бассейн! - крикнул властвующий невольницам и взмахнул настоящим кнутом, попавшим со стены к нему в руку. Конец кнута крутанулся под люстрой и причмокнул девушку по щеке и по тонкой выступающей ключице, кровью пропечатавшись на белой коже. Она взвизгнула и упала, к ней метнулись две, три... Подскуливала, заплакав.
       - Терпи ты за такие деньги! И с работы он не выгонит! Молчи, молчи, рассердится - денег больше не даст!
       - Глаз не видит, жжёт огнём...
       - Ну, дак что? Потерпи, успокойся, водки выпей, она боль снимает. С работы выгонит - на рынок ботинками торговать снова? В любую пургу на морозе прыгать? Терпи за деньги лёгкие, водки дадим, пей!
       А он, страдатель за хорошую жизнь для народа, начальник, для всей области представляющий московскую, из самого Кремля власть, обставленный, обложений голыми девушками, растолковывал им свои причины довольства.
       - К любой идее важен системный подход. То я в глянцевых журналах разглядывал мохнатые, обстриженные ленточкой, змейкой, треугольничком, усиками лобки, обритые полностью, и розовые щелки под ними разглядывал, и не дотронешься, а вот вас сколько, живых, здоровенных, худощавых, любых, - хватал одну и другую между ног, и к тем тянулся, за ними, - скользкие, тёплые, мои все! Несите! - хлопнул кнутом по ковру. - Несите меня в бассейн, желаю плавать среди вас голых, и вы ныряйте вокруг с растопыренный ногами, как в кино американском, прижимайтесь ко мне грудями, попами, обнимайте ногами!
       Подняли, понесли на ковре. Успев проглотить рюмку коньяка и дожёвывая лимон, кнутовищем тыкал в ближайшие к нему бока, в зады, стараясь попасть между ног ахающих, к воде торопящихся.
       Вода в бассейне подсвечивалась электролампами ото дна, бурлила от одного края накачиваемым в глубину воздухом. Две девушки по капризному приказу опять изображали лесбиянок, устроив показ на кафельном крае, чтобы он видел в упор. Те прижимались к нему, те ныряли рядом со ржущим, хватающим за промежности...
       Камеры наблюдения работали и в бассейне. Шубников интернетом передавал невыдуманное на весь мир, в цвете и со всеми словами, звуками, прямым репортажем.
       Для себя Шубников переключился на московские теленовости. Показывали военного, прапорщика из Саратова. Тюки с вещами его семьи.
       Пустые стены квартиры, чужой, временно снятой им в очередной, бесчисленный раз. Жена, его дети.
       Прапорщик говорил открыто, на всю Россию.
       - Я двадцать семь лет отслужил в армии своей страны. Воевал в Афганистане. После вывода войск из Афганистана меня поставили в очередь на получение жилья, двадцать пять лет мы мыкаемся по съёмным квартирам. Я отказываюсь от гражданства своей страны и прошу политического убежища в любой стране, где моей семье дадут квартиру. Готов подписать контракт на самую тяжёлую работу. Я не могу согласиться с правительством России, так бесстыже относящемуся к своим боевым защитникам, заслужившим своей кровью право...
       Офицер отвернулся от телекамеры и заплакал.
      
       Глава 7
       В Космосе Борису Шубникову приснился сон - несколько раз одно и то же: он подходит к книжной полке, не глядя на корешки книг, протягивает руку, раскрывает на любой странице том Гоголя и читает то из "Ревизора", то из "Мёртвых душ." В самое понятное по видению снов время, близко перед просыпанием он думал, как замечательно было бы сидеть здесь, на станции, с настоящей книгой, переворачивать пожелтелые листы, нюхать старых запах страниц, вобравший в себя и все комнатные запахи, и заоконную природную пыль...
       Он догадался, снами повторимыми кто-то ему подсказывает, - займись творчеством. Время свободное получилось, он достал дискету, прихваченную с собой по-русски, в последний момент перед стартом просто сунул в карман, - включил компьютер, настроением приплотнился к состоянию творческому, надеясь переменить в тексте, если не сделано как нужно...
       КРАСНЫЙ АБАЖУР

    книга, написанная за Владимира Мочалова

      
       Наверное, в Вятском драматическом театре меня не будет очень долго. Оторвало от него с невидимым запретом входа. Когда я прохожу по площади, где стоит театр, и вижу его, и мгновенно вспоминаю, что здесь, на парадном крыльце, происходило между двумя центральными колоннами в мае 2000-го года, - меня как будто жестоко обманули, и странная для взрослого человека детская обида, самая чистая, самая искренняя, тут же поднимается из души. После происшедшего уже никогда не сделать убеждение для себя: да ладно, всё проходит, и ничего страстного, давай успокоимся... Я не понимаю, как в этом здании после 2000-го года можно смеяться, праздновать, ходить по тем самым залам и коридорам, где расположены гримёрки артистов.
       Осенней ночью я позвонил Наталье Исаевой и сказал: - "Наташа, как ты можешь играть в том самом театре? Ведь там нет Володи, там той жизни нет".
       Поговорили, как могли.
       Наталья Исаева ничем не предала Володю Мочалова. Звание артистов России - заслуженных, - они получили в одни и те же минуты, на одной и той же сцене, под одни и те же долгие овации полного зала любивших их и за них обалденно обрадовавшихся.
       В спектакле "Зойкина квартира" над сценой художник поместил громадный красный абажур, метров десять по диаметру. Второй красный абажур - нормальных размеров, висел у меня дома в комнате, когда мы жили на улице Свободы, где имели комнату в коммуналке, и туда приходил Володя, а затем этот же абажур висел на кухне в нашей новой, отдельной, наконец, квартире. На кухне. Под красным абажуром мы с ним, Мочаловым, - ударение на втором слоге, как он требовал, - беседовали несколько лет. Одна из его жизней проходила под громадным красным абажуром сцены, а часть - под нашим, домашним. Наверное, поэтому было близко к домашнему, когда я впервые увидел спектакль "Зойкина квартира."
       На спектакль этот я ходил три раза. В четвёртый раз хотел пойти в самом конце апреля 2000-го года, но заболел Слава Лысенков, исполнявший роль Аметистова, спектакль отменили.
       Там, далеко, я произнёс его фамилию на вятский манер, с ударением на третьем слоге. Он тут же жёстко внушил: - "Прошу не обезличивать, я - Мочалов. Да, как Качалов, с ударением там же."
       Мне очень понравилось, как человек стремится подняться над бодягой болотности общей жизни даже чёрточкой ударения.
       Но чем эта чёрточка была подкреплена...
       Приходя к нам домой, моему сыну - и восьмилетнему, и десятилетнему, и тринадцатилетнему - он всегда подавал руку и произносил внимательно, с уважением в тональности голоса артиста: - "Здравствуйте, молодой человек". И обязательно пожимал руку мальчишке. Его и мой сын были почти одного роста, почти одногодки, а сына от него отняли, увезли из города, и само собой, мой ему напоминал своего.
       Когда мой по мальчишеству пробовал говорить с Мочаловым чуть ли не на "ты", слишком по-свойски, я резко напоминал ему: - "Ты помнишь, кто это? Это тебе не приятель со двора, а заслуженный артист России Владимир Мочалов, веди себя с ним прилично его званию".
       Мочалов шевелил кистью руки, такое своё круговое движение ею делал и произносил негромко и довольно: - "Да ладно..."
       Он гордо обожал своё звание и всегда от него же отмахивался, и сам при знакомстве новом, часто происходившем на моих глазах, о почётном звании не упоминал. Он даже отчество своё редко называл, а и через отчество, через полное совпадение видел знак своей именно актёрской судьбы: Владимир Семёнович. Он иногда так, один на один говорил: - "Высоцкий Владимир Семёнович и я - один к одному".
       В гримёрке у него на виду лежала вырезанная из журнала фотография Высоцкого в роли белогвардейского офицера. Высоцкий - цель, направление для достижения славы, известности, ведь когда Мочалов учился в актёрском училище, Высоцкий для многих был примером для подражания.
       Мочалов не подражал. Он достигал, уважал, и шёл своей сутью к самому главному, - к творчеству.
       Думать. Сидеть летом на балконе четвёртого этажа, где он жил, смотреть на город, на танк военного времени, установленный в память о войне сорок первого года, курить, думать.
       У него на балконе стояла старая литровая кастрюля, полная не выбрасываемых окурков.
       Творчество. Сын. Друзья. Вкусно покушать. Выпить рюмку водки и долго разговаривать, о творчестве.
       Остальное Володю совсем не интересовало. Он резко скучнел, от остального.
       Иногда едва не насильно я затягивал его в бытовые дела. Сходить и набрать в сумку картошку, отнести домой было для него как побыть в кресле в зубном кабинете. Морщил лоб, отказывался.
       Отвлекало? Да, отвлекало от главного. От творчества.
       Творчество предполагает полётность, отказ от многого. Оно - монашество без рясы, икон, вызолоченных крестов нагрудных...
       Володя Мочалов, всегда мы надеялись только сами на себя. Дай мне написать о тебе как я могу, через "не могу." Ты думаешь, жить дальше легче, чем не жить? За машинкой трясти начинает только потому, что пишу о тебе.
       Как по городу ходили - пойдём рядом? Теперь через слова...
       И одному за двоих...
      
       Повесть через слёзы. Как бы ты, Мочалов, сказал... как ты мне говорил об очень тонком в творчестве; - "Ну, ты ведь понимаешь..."
      
      
       И жест. Вращение кистью правой руки, а указательный палец высоко приподнят над остальными.
       Редкий для современной России культурный мыслями, речью и внешним видом. И дома у него я не видел актёра одетым в мятые штаны. Только отглаженные брюки, только стрелки на брючинах. Зимой снимет шапку и сразу достаёт расчёску, поправляет короткую стрижку.
       Среди распадающейся страны, среди хамства прыщавых рыл, выгнутых вплотную надвинутой телекамерой, сующих в объектив высунутые языки, разинутые рты, лезущих с телеэкрана образцами "современности"...
       Среди дряни и погани, освобождённой от выброшенности за обочину рухнувшими границами культуры.
       Ласковый и осторожный, какими бывают только прошедшие жизнь от самого низа до невероятной, непредположительной в юности высоты. И туда, где его ждали с нетерпением, Мочалов входил с осторожным вниманием на лице, без слов объявляющим его вопросы: - "А я вам не помешаю? А я среди вас не лишний?"
       У нас получились очень похожие детства и юности. Он не предполагал в школе, что станет артистом, а артисты в его маленьком рабочем посёлке воспринимались высоким слоем общества. Я не предполагал, в школе, что стану писателем, - писателя у нас в маленьком селе и во всей области не было ни одного. Мы о том беседовали. Как он мне говорил: - "Ну, ты ведь понимаешь..."
       Мы хотели стать, осознав себя.
       Нас останавливали. Мы делали свои судьбы.
       Понимали...
       Без красивого, - сделанного тобой в жизни красивого, - сама жизнь на самом деле не имеет смысла.
      
       Телевизионная запись спектакля "Зойкина квартира". Мочалов играет одну из главных ролей, Гуся. Работает на сцене минут двенадцать. В зале овации. Не аплодисменты, а сразу - овации. И он, в отличии от попсовой, эстрадной шпаны, их не выпрашивает своим провоцирующим хлопаньем возле микрофона. Он и зала не видит, потому что по роли лежит спиной на полу и... артист Мочалов работает.
       С женой со служебного входа приходим на спектакль "Зойкина квартира." Возле будки вахтёра нас встречает знакомый-незнакомый человек в зеркальных офицерских сапогах, в отлаженной форме военной, но без погон, по виду бывший полковник царской армии. С незнакомыми усиками под носом, с набриолиненными и разделёнными надвое - слишком чёрными для него жизненного - волосами,
       В первую секунду я не узнал. Мочалов в роли Гуся. Голос тот же - и то пока. Пока он не на сцене, пока ведёт нас раздеться у него в гримёрке.
       "Русская демократия - зто пир обожравшихся свиней", - написал откровенную мысль академик В.Вернадский. Кремлёвское время Ельцина на самом деле обожравшихся скотов выдавало кучами, и в Москве, и в провинции. Где ешё держаться в стороне от хамства и свинства, как не в актёрской культурной, творческой атмосфере...
       Войти и воздуха настоящего вдохнуть, и дышать настоящим...
       После большого ремонта в театре всем актёрам в гримёрках поставили новые настольные зеркала. Он оставил прежнее, пятидесятых годов, несколько помутневшее. Насмотренное. Прежние актёры, вежливо уважаемые им, смотрели и отражались в этом зеркале, и, может, как потихоньку для себя верил он, утонули в зеркальности и там живут. Прежние актёры воспринимались им навсегдашними. Суть такая его человеческая, - случайным не пользоваться. Каким бы красивым, завидным не появилось новое...
       А по левую руку - актёр Никита Третьяков, а по правую сторону - актёр Слава Лысенков, а позади - реквизитный диванчик, где мы и разные гости - друзья актёров, конечно, - сидели, и в углу выдувающий всякий информационный мусор телевизор, хорошо что с тусклым полупоказывающим экраном...
       И наши пластмассовые одноразовые стаканчики для "посидеть после спектакля над грамулями".
       Как ребята работали!
       Никита Третьяков, точно попавший в роль китайца, загримированный - и настолько живущий в образе - всегда поразительно, что знаешь человека, и рядом как будто не он, а кто-то другой. Сергей Пушкин, по роли второй китаец, при русском до грима лице - ну точно китаец. А ещё походка, другая, ролевая на сцене, а ещё изогнутая Фигура, жестикуляция, игра и лицом, и нотами голоса. И - взлетевший всеми своими талантами Слава Лысенков, отплясывающий на сцене концовку первого акта.
       Играли, работали, давали зрителям неповторимое.
       В одно время бандиты и приравнявшиеся к ним чиновники воровали на "крутые тачки", жестянки на колёсах. Актёры зарабатывали строчки в истории современной культуры России, - бессмертие.
       Объявили антракт. Через служебный коридор я пошёл к ним в гримёрку. На лестничные перила навалился и грудью, и животом Слава Лысенков, дышит трудно. Вокруг него я и так и так, - "Слава, тебе плохо? Ребят на помощь позвать? Что для тебя сделать?" "Сейчас. Отдышусь. Дай сигарету." И полувыпрямляется. И медленно поднимаемся на второй этаж, к гримёрке. Я иду сзади на всякий случай, а вдруг падать начнёт? Выкладывались ребята полностью, так на мировых соревнованиях у спортсменов бывает.
       В коридоре второго этажа, у дальнего окна, реквизиторская фанерная скамейка. На ней сидит Мочалов, с затрёпанными листами текста. Курит самую дешёвую сигарету, быстро просматривает большой по объёму текст второго действия, запоминая. Он не может говорить, некогда. Я прикуриваю сигарету с фильтром и даю ему. Кивает, вместо спасибо. Не отрывается от текста. Антракт двадцать минут, ему надо запомнить массу прочитанных слов. И весь вялый, пока. И не отвечает на слова проводящих мимо, пока. Молчим. Сидим. Мочалов работает.
       После окончания спектаклей актёры напоминали мне вытащенных с большой глубины водолазов.
       Отсутствие в реальности. Постепенное понимание нормального освещения вместо очень яркого на сцене, узнавание стен, дверей, личной одежды, приходящих поздравить в гримёрке друзей и знакомых...
       Когда было, мы открывали бутылку водки и наливали по пятьдесят. Легче получалось ребятам возвращаться в мир бытовой из необыкновенного, становиться просто Никитой, Славой, Володей после обожжения любовью сотен зрителей...
       А слава их общая сидела на краешке шкафа, стоящего в гримёрке, внимательно разглядывала своё отражение на лицах их и помахивала спектаклевой шляпой, балуясь и балуя их...
       Бледная девушка, разглядывающая Мочалова бессловесно, как разглядывают океанскую волну высотой с дом в десять этажей. Или взорвавшуюся сразу после старта ракету, ставшую громадным клубом огня.
       Так делалась не материальная ткань творчества: полное напряжение таланта и бессилие, временное; полный выброс себя на зрителя и бессилие, временное, - и сигарета падала из руки Мочалова, когда мы курили рядом на фанерной скамейке в конце коридора...
       Временно бессильный, он тянулся поднять с пола. Сила возвращалась после первого шага на сцену. Я прикуривал новую и передавал ему. Вставлял в пальцы.
       Он всегда мало чего имел, из сигарет и прочего.
       Он раздражался прочим, мешающим ему сосредотачиваться на творчестве. Как будто и питаться умел воздухом...
       Одну зиму мы работали рядом, в одном коридоре, через гримёрку. Он - актёром распадающегося материально театра, я - руководителем исследовательской фирмочки, изучавшей нужное для всех людей. Для фирмочки я и снял на время комнату завлита, в театре отсутствующего.
       Катилось по России ельцинское уничтожение и разворовывание государства, уничтожалась русская культура.
       Голодный Мочалов заходил к нам в комнату, мы пили растворимый кофе, если он был, ели печенье и баранки. Он отводил меня в сторону ото всех и стеснительно просил занять деньги на обед. Занимать получалось ни к чему, я знал, возвращать ему нечем. В подвале театра тогда устроили столовую для актёров. Мы шли туда, я брал ему суп, обычно два сразу вторых для него, пирожки, им уносимые в гримёрку. Так мы и переживали страшное время распада страны, самый острый пик его, протянувшийся на весь конец 94-го года. Из-за нищеты невозможности найти оплачиваемую работу как раз тогда начинались частые самоубийства, не замечаемые проклинаемой людьми властью.
       Глаза. Когда он заходил к нам попить кофе или попросить сигарету, сначала всегда я видел глаза, спрашивающие: - "Я тут не лишний?" Глаза - как у собаки, после студёной улицы попавшей в теплый дом, где и накормят. Когда человеку и совестно, и радостно сразу, одночувственно...
       Тогда и хорошее слово становилось особенно важным.
       Та жизнь неповторима, как она неповторима и во дворце, и в тюрьме. А мы ещё и не всегда были довольны ею, хотя и недовольство для творческих людей - нормально и обязательно. Дураки, и придурки, помошнички, приспешнички их. И холуи, тоже пробующие заняться творчеством. Но они боятся. Они из бессилия могут попасть в бессилие. И снова из бессилия - в бессилие.
       В той жизни нас вытягивало наверх желание творчества, и без длинных разговоров мы шли в нужную сторону, делали себя. И я делал, - обыкновенным молчанием рядом с Мочаловым. И он, - своим невмешиванием, когда у меня дома находился, а я писал что-то своё.
       А иногда мы ничем не могли помочь друг другу. Прикурим один у другого, перемолчим нежелание гадкой, кошмарной жизни, напоминающей поход всей страны к краю пропасти...
       А его указательный палец, приподнятый в жесте над остальными...
       Мы хотели жить творчеством. Оно спасало от тупости, от напрасности быта. Мы стали, кем стали. Так бывает.
       "Ну, ты ведь понимаешь..."
       Мочалов, Мочалов... Где-то в конце восьмидесятых годов я начал часто слышать: - "А вы видели Мочалова на сцене театра? А вы понимаете игру Мочалова в спектакле "Голый король"? А вы..."
       Что-то даже надоедать стало. Когда у самого задёрганное состояние от невозможности делать, что хочешь ты, когда присосавшаяся сволочь, обслуживающая обком КПСС, и в науке и в творчестве гнобила любой талант, таким фашистским способом добиваясь выпячивания себя в известные, в якобы личности, открывшие и совершившие что-то, на той бесконечной болотине мне было не до восхищений нюансами игры Мочалова, я и его воспринимал одним из присосавшихся к власти. Мы просто не были знакомы, я сам поменьше старался знакомиться, такие шли снегопады в личном настроении. Попробуйте годами отбиваться от волчьей стаи, прорываться вперёд с ободранными боками и... ещё и доверять людям, отдельным людям, встречающимся среди человеческой мерзости, помешанной на тщеславии, на удовольствии делать гадости другим. Вообще-то не все шакалы и сволочи. Умом понимаешь, но та вечная, ежедневная настороженность, ежедневная драка за своё человеческое достоинство, за право делать то, что нужно тебе и что определено судьбой...
       С Мочаловым я познакомился плотненько в нашем общем на некоторое время коридоре, когда на службу начал ходить в здание драмтеатра.
       Творчество он понимал изнутри.
       Редко. Так бывает редко.
       Там, позади нас, не было ни академиков, ни издательств, ни писателей, ни театров, ни артистов. Живых, работающих рядом. Писатели и артисты присутствовали фотографиями на книгах и афишах, подлинными там не бывали. Там живыми, настоящими по улицам ходили лошади, тёлки, бараны, гуси, быки мычашие...
       Детство и юность Владимира Мочалова проходили в уральском рабочем посёлке, убогом в плане людей творческих профессий, мои - в селе, таком же пустом для творчества. Наши желания - в будущем заниматься творчеством, и вытолкнули оттуда навсегда.
       - Я приехал в отпуск, - рассказывал Мочалов, - туда, к себе, и на улице встретил пожилую женщину. Она со мной поздоровалась, а я её не узнал. Моя одноклассница, вместе сидели за партами на соседних рядах. Та жизнь её так провернула через вечный провинциальный застой, - лет на двадцать выглядеть стала старше меня, а одногодки. Там вышла замуж, никуда не уезжала, ни к чему не стремилась, работала где-то на заводике, муж пьяный всегда, сплошное однообразие, как в тупиковом болотце.
       Видел я фотографию. Стоит примерно десятилетний Вова Мочалов рядом с таким же мальчишкой. Позади них местный Дом культуры, небольшой, с классическими колоннами. Сугробы выше мальчишек. Ни одного человека на улице, кроме них.
       Вот такое, пустота на месте культурной деятельности, и было для нac там, позади, одинаковым. И мы понимали друг друга сразу, без дополнительных: разъяснений, - мой первый Дом культуры - саманный домик с кино, привозимым из районного села раз в неделю.
       Там, позади, повзрослевший вчерашний школьник или школьница на всегда приставлялись к станку, к дойке коров, раздаче силоса, к трактору, вождению по много раз повторёнными другими кругу бытия, все разговоры между людьми - кто что купил с получки и где сколько выпил водки.
       - Остановка жизни, - говорил Мочалов. - Остановка навсегда.
       Фотография. Счастливый Мочалов среди актёров своего театра. Гастроли по стране. Севастополь. Пристань, позади Чёрное море. Силища волн и просторище во все стороны, пронзающий и души бессловесным приглашением: - "Ребята, живите счастливо и широко-широко..."
       Тогда главным режиссёром драматического театра начал работать Михаил Салес, с Мочаловым они с желанием, с доверием взаимным, озарённо сотрудничали в творчестве. Работа для Мочалова началась - спектакль за спектаклем, премьера за премьерой, и почти в каждом спектакле у Мочалова - главная, затягивающая его на полную отдачу роль. Салес успевал и деньги делать для театра, достаточные прибавкой для оскорбительных зарплат, и спектакли новые ставить. Главное появилось в театре, - коллектив актёров с ним, Салесом, захотел работать, и творчество шло, творчество, да ещё подкреплённое ненужностью где-то подрабатывать халтурами, левыми занятостями в чепухе... Салес сам был из их среды, из актёрской, до режиссерства, тут и получилось чёткое взаимопонимание, пошедшее через желание творить, всё в театре делать по-настоящему, облитым искусством...
       Позже, до самого конца двадцатого века этот театр ни повторительным кругом, ни новым больше так не взлетал, за билетами очередь не появлялась. Без Салеса, без всех остальных, познавших единодушие в общем деле.
       Рабочий посёлок на Урале. Дальше для Мочалова - актёрское училище в Свердловске. Бытовая юность его прошла в общежитиях, с ночёвками на квартирах друзей. В своей отдельной двухкомнатной квартире он оказался лет в тридцать. Да и то ему сильно повезло, другие его товарищи по работе с семьями так и задержались в общежитиях.
       "Когда я получил квартиру, - не раз повторял Мочалов, - я заперся один, ходил по кухне, коридору, двум комнатам голым и повторял: свобода. Ой, свобода. Неужели эта квартира - без соседей, - моя? Свобода. Свобода моя."
       Михаил Салес уезжал в Калининград, пожил три года в Израиле и убедился, там он как режиссёр театра не нужен. Когда весной 2000 года он вернулся сюда, Мочалов подошёл к нему, погладил по плечу и сказал без встречного вопроса: - "Миша, как нам тогда было хорошо... Как нам тогда, в нашем самом начале, в театре было хорошо..."
       Театр - это группа актёров и режиссёр, и обязательное между ними присутствие взаимоотдачи и взаимодоверия, взаимопонимания, возникновения общей цели. Там, в конце восьмидесятых, такое неожиданно образовалось - никакими административными приказами не решить, и Салес на месте главного режиссёра, и актёры вместе рванулись в удачную полосу творчества, жгущую энтузиазмом, в удачное пространство, отмеченное многими хорошими работами на сцене. Театр тогда не делал спектакли конвейерным вариантом, театр играл, играл, играли все в одно и то же: в желание создавать красивое, умное, просвеченное талантами.
       Тогда получалось. Оборвалось, когда Михаил Салес уехал. Не знаю, почему. Может, многие победы вдруг подсказали ему, что он в одиночестве быстрее попадёт куда-то выше? Может, общая атмосфера провинциальной тишины надоела?
       В те времена Мочалов сыграл, наверное, большую половину всех своих самых сильных главных ролей в разных спектаклях. Что-то яркое всегда тянуло его назад, в те времена, а в театре водрузился скучный очередной главный режиссёр, скукота пошла разливная, скукота с бестолковщиной...
       "Ты знаешь, так жрать охота... - мочаловская частая фраза. Однажды мы с Володей Оганесяном, - ну, ты знаешь, он наш актёр, - пошли на берег реки, жгли костёр и жарили рыбу на угольях. Ты понимаешь - словами не рассказать, как нам было там хорошо. Воздух, леса за рекой, река, костёр, рыба на угольях... Как нам было там хорошо...
       Так вспоминал Мочалов. Много раз вспоминал проглаживанием нежным по душе своей...
       А начинались девяносто третий, девяносто четвёртый, пятый годы... Народ в России резко падал в нищету, растерянность, угрюмость, ожесточение. Нищих на улицах становилось всё больше и больше, - явление, в СССР известное только по кино о времени царском, и по книгам М.Горького. Я шёл в театр на работу, утром. В мусорном контейнере рылся, выбирая оттуда бутылки, рабочий сцены театра. В театре уже невозможно стало нормально жить на зарплату. Тогда вместо рублей стали тысячи. Зарплата актёра - двести пятьдесят тысяч. Булка хлеба стоила десять тысяч. Некоторые актёры, любящие своё служение в театре, вынужденно уводили из театра в коммерческие конторы. Так ушёл Володя Оганесян, прекрасный актёр. Ему надо было помогать немощному отцу, он против воли ушёл, через боль. Мы с ним говорили об этом и... лучше бы не говорили: так трудно по принуждению расставаться с творчеством, ведь оно в человеке продолжает жить... Ушёл из театра Паша Медведев, а его столик был в одной гримёрке с Мочаловым, соседним.
       Трещало, сыпалось вокруг. Оставались не самые стойкие, как омерзительно любят писать придурки, оставались... "ну так - значит так."
       Когда я работал в одном коридоре с Мочаловым и у нас в кабинете телефон был подключен на междугородку, один из молодых актёров позвонил отцу в Астрахань, наговорил нам на триста тысяч. Поднялась ораловка. Я разговаривал с тем актёром на тему, что делать. "Видишь ли, я и не думал, я и не подозревал, как дорого начала стоить междугородка, у меня зарплата - меньше." "Не звони больше, хорошо? Фирма заплатит, чтобы телефон не отключили".
       В настроениях, в отношениях висела тоска, висел страх, возбуждаемый одной мыслью, - а как жить?
       "Я не знаю на что жить, - часто говорил тогда Мочалов. - Получил зарплату, раздал долги, столько оставил на хлеб и чай, за квартиру платить нечем, купить из вещей не могу ничего. Нет, ну как жить?"
       Он так расстроено говорил, что... вот сейчас выйдет из нашей комнаты и в углу коридора застрелится. Но пистолета у него не было, но паршивое, тяжкое тянулось изо дня в день.
       Придёт, постоит в дверях с глазами тоскливыми, голодными, не решаясь уже и попросить взаймы, - "а, Володя, пойдем-ка, пожрём чего-нибудь внушительного, по паре котлет на второе!" И я утаскивал его в подвал, в столовку для актёров, брал ему борщ, пару котлет, сосиски с гарниром, - "я сосиски заберу домой, можно?" "Володя, наедайся и не говори о деньгах. Ты бы на моём месте с меня взял?"
       Страшное началось время. Беззарплатные рабочие, учителя, врачи, воспитатели и нянечки детских садов, скудные обеды для детей в детских садиках, стрельба на улицах бандитов в бандитов прямо днём, богатые иномарки, самоубийца там, самоубийца тут по одной и той же причине - "я так жить больше не могу, не вижу смысла," - пpocтитутки, младенцы, выброшенные в мусорные ящики, придурки из губернаторской подхалимской газеты, вчера учившие быть передовыми комсомольцами, теперь нахваливающие Ельцина в статьях о демократии, печатающие тут же без стеснения, кто сколько раз из них, правдоучителей, побывал на отдыхе за границей и помалкивающие, кто сколько наворовал для себя и прикупил по второй квартире в самом дорогом доме..
       Жизнь проявилась в своём паскудном значении, сволочь выявлялась сама по себе и праздновала червями на трупе бывшего государства, а у кого совесть оставалась, понимал кто честно, что происходит...
       Мочалов вспоминал доброту. Как в детстве он проснулся, зимой: солнце лезло в окна домика, и печь топилась, и бабушка доставала из духовки горячие пироги. Он часто вспоминал, и удерживался тем хорошим из прошлого.
       Паскудство нищеты в театре дошло до того, что в марте девяносто пятого года просто не на что стало праздновать Всемирный день театра, единственный любимый праздник актёров. Обычно праздновали - полный зал зрителей, премии за роли года, капустники всех трёх театров города, столы в буфете, танцы часов до трёх ночи, приятнейшее праздничное общение стольких талантливых людей...
       Вместо праздника - тишина. Наша фирма тогда оплатила театру электричество сразу за последние полгода, а то бы и света в театре не стало, отключили бы за долги. Оплатила большущей суммой, ведь это не квартира с тремя лампочками.
       Актёры всё равно собрались, без объявления, сами.
       Пусто в театре, из зрителей - никого.
       Противно на душах. Ждали год праздника, и праздник всемирный здесь - в пустоту.
       Актёры принесли кто домашнюю квашеную капусту, кто солёные огурцы, кто просто хлеб и дешёвый самогон. Мочалов суетился, растерянный, и - как предали его: театр без зрителей, без праздника. У нас на фирме в счёт расчета за нечто появилось много коньяка, нормального, с гарантией - не отравишься. Мы привезли ящик коньяка, и в самой большой репетиционной комнате все собравшиеся актёры отмечали свой праздник. А во всём театре - тишина...
       Так мы жили в то паскудное время, - неожиданный коньяк и чёрный хлеб на закуску, и пустое полутёмное здание театра.
       Тут надо было удерживать нервы...
       "Нет, на что я буду жить?" - спрашивал Мочалов.
       Годами.
       Четвёртый, пятый, шестой, седьмой, восьмой, девяносто девятый год...
       А на сцене начинались аплодисменты просто от его появления. Он только появился, он ничего не сказал - но аплодируют в зале...
       Раз кто-то из крупно наворовавших выдал Мочалову наличными, чтобы он смог заплатить квартплату сразу за год. Пришёл после спектакля в гримёрку его, познакомился, поговорил, отсчитал из кармана деньги, для него карманные, и выдал.
       В то время в театре устроили бенефис народной артистки СССР, очень пожилой по возрасту женщины. Директор театра попросил нашу фирму помочь с подарком для неё. Я подошёл к ней и спросил, что ей подарить. "Если можно, дайте мне подарок деньгами, у меня года полтора на выплачена квартплата, боюсь, электричество за неуплату обрежут." Мы посчитали с ней, сколько нужно, добавили сверх на продукты и вручили на сцене. Противно было, что эти деньги - подарок ей, - она отдаст за долги, но хотя бы так мы ей помогли...
       Осенью девяносто четвёртого года жена Владимира Мочалова утром собиралась на работу. Оделась, и в пальто рухнула на пол. Мёртвой. Медики выяснили, где-то в организме сорвался с места тромб, дошёл до сердца и - мгновенная смерть. На глазах Мочалова.
       Бывшая родственница, тёща, добавила: обвинила Мочалова в смерти его жены и отобрала сына, подростка, жить с собой в другом городе.
       Он сам никогда мне об этом не рассказывал. Молчал, держал в - себе и молчал. А жизнь обыкновенная - человеческая, - не налаживалась никак. Дома у него на стене - фотопортрет первой жены, актрисы, умершей рано. Фотопортрет второй жены, умершей на его глазах тут, в квартире. Не везло, уж легче скандалить и разводиться... Фотографии его, счастливого с сыном, где он любит сына, где он гордится своим ребёнком.
       В квартире удерживались те, прежние женские желания наладить нормальный быт, - тут шкаф для одежды, тут сервант и книги в нём вместо сервизов, тут мельхиоровые ложки, тут оставшиеся неразбитыми две-три красивые рюмочки...
       Не получалось. Он терпел и молчал. Эх, заорал бы иногда...
       Так через всё красивое и горькое идти к своему в жизни, не отклоняясь от точной линии, так напоминать воина на поле битвы смертельной... И даже тем, что любимого сына у него отобрали, напоминать повторение деталей судьбы Наполеона - Наполеон, разбитый и пробующий возвратить мощное в жизни - одна из любимейшей его ролей...
       Весной 2000-го года начиналась премьера спектакля "Корсиканка", о теме - потерявший императорство и прошлую насыщенную событиями жизнь Наполеон. Володя играл Наполеона. Когда намечалась постановка, он много разговаривал со мной о Наполеоне, я давал ему некоторые книги Манфреда и Евгения Тарле, - он, заводя себя в роль, старательно узнавал как можно больше деталей жизни создаваемого героя, его значение в истории мира и Европы.
       Сцена открыта. Сумрачные порванные паруса, старый, порванный мундир на вешалке, тоска общим значением оформления. Печальная, трудная музыка. Появляется больной, тихий, перегруженный бедами Наполеон. Трудно идёт. Трудно через подзорную трубу разглядывает крысу. То - поле битвы и свою очередную историческую победу, а тут - крысу...
       Трудно садится в кресло.
       Печальное действие...
       Как всегда, если я приходил на спектакль, в антракте мы с ним сидели на той самой фанерной скамейке, в конце коридора, у окна. Он курил и просматривал текст своей роли. Текст - разлохмаченная, опять толстая пачка листов: я всегда удивлялся, какой памятью можно запомнить так много. Настроением он трудным был и тогда, у окна. Как и на сцене. Я понимал, он в своей роли, в образе. Я понимал: трудно, разбито, хреново всё вокруг, и он в спектакле играет знаемую им жизнь. "На что я буду жить?"
       Дней за десять до премьеры спектакля у него было всего десять рублей, с ними он пошёл за картошкой. Хватило бы на пару килограмм. Я его догнал на улице, привёл к себе домой и насыпал полную сумку картошки. И положил сверху банку домашнего варенья. Тем же вечером он позвонил: - "Старик, какая вкусная картошка, я её пожарил и сейчас наелся. И жене передай спасибо за варенье. Какое вкусное варенье, как мне хорошо..."
       А сейчас мы курили на фанерной скамейке и молчали, и проходившие мимо актёры не мешали. Они понимали Мочалова...
       Серолицый, вконец уставший Наполеон, чего-то ещё пытающийся сделать в жизни, как-то вытянуть её наверх, на маленькую, хотя бы, победу...
       Мочалов и актриса Наталья Исаева - тоже в главной роли, - протаскивали на себе весь спектакль. Три часа постоянно на сцене...
       Мы с женой подождали его возле гримёрки, он переодевался после спектакля. Вышел. Серый лицом, замученный. Оказались на улице. "Володя, - пожалела его моя жена, - у нас есть немного денег, пошли куда-нибудь, взбодрим тебя." "А, хорошо, идёмте в рюмочную, там круглосуточно."
       Купили две по сто и три пирожка, чтобы он поел. И от своей водки я отлил ему, себе так оставил, чтобы было чем чокнуться. И пирожки мы заставляли его съесть. В рюмочной к нам подошёл мужчина и начал благодарить Володю за спектакль, за роль Наполеона. Он был в театре, а тут вдруг рядом увидел, узнал Мочалова...
       Денег не было больше ни на что. Мы вышли на улицу, стояли, разговаривали. Он благодарил, что от водки "что-то лишнее с души сбросилось, дышать начало полегче и напряжение растворилось."
       По силе человеческой, не лошадиной, после того спектакля от него осталась половина. А половина ушла к людям, через сцену...
       Актёр Никита Третьяков написал портрет, Мочалов в роли Наполеона. Портрет висел в квартире у Володи на виднейшем месте...
       - Всё нахрен рушится вокруг, а побеждать надо. Страны прежней нет, прежней устроенности. Ну, ты ведь понимаешь? Ну, ведь вы понимаете, дорогие мои?
       Так Володя и говорил, тогда, за самым честным, душевным не обсуждением, а... обговором сыгранного спектакля.
       "Дорогие мои" часто было начальной музыкой речи Мочалова.
       Его телефон держался у нас на кнопке прямого автоматического набора: придавишь одну кнопку - и его голос. "Володя, что делаешь?" Да вот, пытаюсь сообразить что-нибудь поесть."
       Именно эта фраза его была очень частой. Учителям не выплачивали деньги, Марина - он опять пытался построить нормальную человеческую жизнь, - беззарплатно работала учительницей. Нищенствовали, и не упоминали вслух. Наука по финансированию тоже обрушилась.
       Днём позвонит из театра - там он был всегда, с утра уходил в театр, даже когда и репетиций не намечали, - "Володя, я щи сварил, приводи, пообедаем." "Да нет, да я тут как-нибудь перебьюсь..." "Приходи, совсем рядом." "Да я... да ладно, дорогие мои, я как-нибудь..." То упрашивать приходилось, то поднаорать с нажимом. Иногда, мучимый настоящим голодом, являлся. Скромный, выпытывающий глазами: - "я не помешал?" И сидели под красным абажуром на нашей кухне. Посмотрит на буфет: - "старик, у тебя есть граммов пятьдесят?" Старик, общее обращение между творческими людьми... Когда было - да пожалуйста. И мы с ним вдвоём уходили "мотаться" по городу. Брели по улицам негромким, он - руки назад, держит за спиной, идёт медленно, а я ему одно и то же всегда: - "ты можешь идти скорее?" "Да подожди, весна... Смотри, начинается зелёная трава..."
       Говорили мы с ним обычно об одном и том же: что такое настоящее в жизни и настоящее в творчестве.
       Он отмалчивался, когда я начинал хвалить его роли.
       - Да тебе надо уже присваивать звание народного артиста, давать высшую категорию!
       - Ну, не моё дело. Пускай народ решает. Народ работу мою видит.
       А решал не народ. Решали - за взятки, - чиновники.
       Хоть как-нибудь отдохнуть, отодвинуться от проклинаемой за окнами и в домах разломанной российской жизни...
       Сосед сказал, он едет проведать ребёнка в детский лагерь и в машине есть свободные места, а вечером вернёмся в город. Мы позвонили Мочалову, чтобы выходил из дома. Моя жена, он, Марина и я поехали на реку за город. Дорога - мимо июльских ярких лесов, напирающих запахов луговых трав. "Какая красота за городом, - говорит Мочалов, - как здесь хорошо..."
       Лежим на песке, купаемся, загораем. Знакомые, летом работающие в лагере из-за возможности устроить таким образом отдых для своих детей, принесли котлеты с картошкой. Едим, бездельничаем, разглядываем леса. В реке чистая вода, ровное песчаное дно, без мути. Бултыхаемся - после еды и плавать лень. Дышим зеленью сосняков.
       "Как здесь хорошо... Дорогие мои, спасибо, что вытащили из города, какой здесь воздух..."
       Сижу у него в гримёрке, разговариваем в антракте. В приоткрытую дверь заглядывает общий знакомый, неожиданно ставший чиновником, и дверь захлопывается. Мочалов выходит, возвращается и спрашивает:
       - А что у тебя с ним, конфликт? Я его приглашаю, а он отвечает, пока здесь ты - он не зайдёт.
       - Дурь местного значения. У меня с ним никаких ссор. Просто ты и я чем занимались, тем и занимаемся при паскудных условиях, а ему вкусно жрать захотелось на большую зарплату.
       - А, вот так, да? Ну, тогда понятно...
       - Такое шло время: одни направо, другие налево. Одни предавали, и люди над ними смеялись. Другие оставались стоять там, где судьба, где предназначение их поставило быть.
       Мочалов после спектакля: - "Он ко мне сунулся, чиновник этот, ну, ты знаешь о ком, Володя, Володя, мы друзья, давай в буфет пойдём, выпьем, а я ему: - "ты всех нас предал."
       Никто Володю не просил, он по своей душе в праздники звонил старым актёрам, говорил с ними о жизни, поздравлял... Подходило настроение - звал с собой актёра Никиту Третьякова. Ехали на кладбище. Проведывали могилу его прежней жены, и могилы умерших актёров, удержавших театр во время после сорок пятого года...
       С писателем знакомым стоим в коридоре на этаже Мочалова в театре, в страшном для России очередном году беды, и подходит Володя, после приветствия спрашивает:
       - А почему вы, русские интеллигенты, одеты в старые шубы?
       - Мы вместе с ельцинистами страну не разворовываем.
       - А? Ну - понятно.
       Такой выбор был: одни жирели на лжи, воровстве, жестокости, подлости, другие - "ну - понятно."
       Перед концом двадцатого века я, жена и наш сын пришли в театр на праздник Всемирного дня театра. Мы сидели в зале, аплодировали, когда вручали символические - ну откуда деньги на подарки? подарков не было, - сувенирчики за лучшие мужские, женские роли, за лучшие постановки режиссёрские, работы театральных художников. Хохотали над театральными шутками в капустниках. Зал тогда был зрителями занят полностью.
       После антракта в тишине как-то торжественно раскрылись высокие кулисы. На сцене в несколько рядов сидели на стульях актёры, директор театра, режиссёр, художники-декораторы, рабочие сцены, помощники по хозчасти, швеи - весь театр полностью. Такой красивый сбор всего театра за все те времена я увидел впервые. Торжественно сидели. Молча и торжественно.
       Слева из-за кулисы кто-то вышел, наверное, чиновник, и зачитал указ, кончающийся фамилиями и именами - Наталья Исаева, Владимир Мочалов. У Володи - он в центре сидел на первом ряду, там, на сцене, - брови мгновенно вздёрнулись и лицо рванулось налево, к прочитавшему. Он только что услышал: достиг, стал лауреатом звания "Заслуженный артист России."
       Мы встали вместе со всем залом.
       Зал стоял, скандировал. Весь состав театра стоял на сцене, скандировал. Володя смотрел на зал, на стоящих, справа и слева от него там, на сцене с неверящей полуулыбкой, полувопросительной гримасой, и я переживал, как бы его не сорвало на эмоции самые крайние, на слёзы.
       Ап-ло-ди-ро-ва-ли.
       Когда стало можно и я вбежал к нему за кулисы, и вытащил его из чьих-то рук тоже обнять, его просто трясло. Крупно трясло, всё тело его вздрагивало. Таким оказалось счастье, в восприятии.
       Тут как-то закончилась торжественная часть, вручили ему и Наталье Исаевой знаки, документы о присвоении почётных званий, и мы пошли большущей компанией на второй этаж, в тот праздничный блестящим паркетом, люстрами пылающими самый большой зал, где уже стояли накрытые столы. "Дайте Мочалову хорошую рюмку водки, а то он в себя прийти не может," - требовал я у неслышащих, говорящих с ним со всех сторон сразу, и налил полный гранёный стакан, а он ходил между нами растерянно-недоумённый, не играя, - "всё, всё Володя, ты заслуженный," - орал ему в полупонимаюшую башку, как всегда идеально причёсанную, и актёры его обнимали, приятно поздравляли снова и снова, признав его награды достойным, особенно искренне поздравляли те, искренние для него всегда, - и подходили актрисы поздравить, поцеловать поздравительно, и он отбегал к кому-то - его находили и оттаскивали от нас.
       Жизнь наконец сияла для него свалившимся счастьем.
       Мы шутили, требовали: - "не кури дешёвую "Приму", ты заслуженный, тебе по чину положено курить самые дорогие, "Мальборо", - люстры над нашей ночью неожиданной победы его светились ярчайшими солнцами среди ночи марта...
       В стороне праздничного зала, по левую сторону и через служебный проход - в нашем коридоре стояла, пока в тишине, его гримёрка со старым зеркалом над гримёрным столиком, и чуть подальше, в конце коридора, фанерная скамейка, покрашенная случайной коричневатой краской. Сегодня на ней он не читал, не запоминал тексты...
       Стартовая его площадка. Опора для рывка к своей Звезде.
      
       Когда-то в юности я был рядом с журналистом, мечтавшим стать писателем. В одной своей романтической рукописи он писал, что каждый должен запустить на небо свою Звезду.
       У Мочалова получилось.
       Получилось, и мы радовались, насколько нас хватало. До этого у меня получилось важное, и мы радовались; у моей жены вышла из типографии книжка, и мы радовались, и отмечали праздниками, но Володя помалкивал, а грустиночка от него чувствовалась, и я тоже чувствовал: что-то пока не так, пока не так у него, ведь он много, творчески и честно вкалывает, а что-то не так, - и вот, всё сошлось, вот и у него вышло то, что у писателей называется книгой, куда собрано лучшее из сделанного.
       На его пиджаке появился знак заслуженного артиста России, - а в театре это важная награда, первая, высшая для молодых, сорокалетних, - та, артиста народного, вроде как и возраст, так и заслуги отмечает... Высшая на его пиджаке, он - рядом, музыка вот сейчас проломит высокие театральные окна и рухнет на площадь, - да, мы так его поздравляли, счастливились за него!!!
       Получилось. И довольно помалкивала его гримёрка.
       Так вот зайти, постоять в тишине там, где начиналось...
       А на втором роскошном, праздничном этаже чокались рюмками под зиянием люстровым и пели разными голосами разные друзья Мочалова:
      
       Недаром в вагоне играет гармошка
       И вьётся дымок папирос...
      
       Ура!!! У него получилось!!!
       Заслуженный артист России Владимир Семёнович Мочалов!...
       Среди бытовой жизни, тогда быстро-быстро скатывающейся в жестокость, обманы и хамство, в ложь и подлость, мой сосед по подъезду спросил меня: - "А кто это к вам приходит в гости, культурный, вежливый? Его лицо мне знакомо, а кто он?"
       Я ему рассказал. И позже познакомил с Володей. Они останавливались и беседовали при встрече случайной, в подъезде или возле него.
       Как тогда надо было не сдаваться, надо было удерживать будущее через культуру личную, - выбритое лицо, и выглаженные брюки, и с людьми разговоры на "вы", через соучастие, и недопущение личного ожесточения...
       В один из тех дней на нашей улице днём расстреляли какого-то бандита с его охраной. В прохожих не попали.
       Сколько раз ни с того ни с сего "а я бросил платить за квартиру. Нечем платить. Я не знаю, как буду жить, не на что."
       Сидит летом у нас на кухне, в углу, где ему нравилось. Доел грибной суп и осторожно, боясь забрать чужое, спросил: - "А можно ещё тарелку?" "Да ешь сколько хочешь!"
       Впервые за много лет попросил. А так - только отказывался.
       - Плохо тебе, Володя, творчеством заниматься в театре, ты никогда не сможешь быть свободным. Слишком много зависимости. И от текстов пьес, и от партнёров на сцене, и от режиссёра. В литературе есть автор, и всё, и когда не печатают - можно мысленно послать всех подальше и писать, как нужно только тебе, автору.
       - Ну... Ты ведь понимаешь...
       Но привязан он был к театру, как собака к своему единственно любимому дому. Целыми днями там, в театре. Редко получалось по телефону выдернуть его оттуда и пойти пошататься по городу.
       Глаза и высказывания понимающего, как переменить мир, и не умеющего переменить его полностью...
       - Ты послушай, тебе пригодится. У меня соседка есть, старушка, ну - старая совсем. Я как-то поднялся к себе на этаж, задумался, и нажал не свою, а её кнопку звонка. Гляжу, а дверь её приоткрыта и за дверью она стоит. Я заговорил с ней, спрашиваю: - "что, бабушка, вам плохо? Может скорую помощь вызвать?" "Нет, - говорит, - я сына жду" "А где ваш сын? Он скоро придёт?" "Его на войну забрали в сорок первом году, вот жду, может, скоро домой вернётся."
       Нет, ну ты понимаешь? С войны, с сорок пятого года, прошло сколько лет? Пятьдесят четыре года? А она стоит, дверь приоткрыв, и ждёт. Вот Россия, вот наши люди, понял? Старая-старая бабушка. Приоткрыла дверь и стоит, в подъезд смотрит. Мужские шаги, говорит, услышала...
       Дед Мочалова по имени Ефим погиб 8 мая 1945 года в Германии, за ночь до Победы. Володя деда помнил всегда, по фотографиям и рассказам родственников, чтил, относился к нему проникновенно и о той войне - мой отец прошел её всю и на матери моей женился в госпитале в 45-том, - говорили мы только с уважением о наших, сколько бы разной сволочи с началом ельцинизма в России не пробовали бы оплевать ту войну и Победу завернуть в ненастоящее, в пустяк.
       Своего сына Володя назвал Ефимом, в честь деда.
       И только потому, что зрители видели в Мочалове переднего актёра, когда и не требовалось объяснять качество его таланта, за спиной его, как всегда в России, злобствовали тараканчики.
       Может быть, так и у французов водится, и у немцев, но в России тараканчики - как от рождения предназначенное сопровождение для любого человека, имеющего даром природы - талант.
       Мы говорили. Мы думали, мы делали одно и то же, - через творчество меняли жизнь в сторону хорошего. Вокруг бурей шло страшное: прежние законы государственные рухнули, психологическое сознание насильно разворачивалось на сто восемьдесят градусов, начались многочисленные, повторяемые ограбления государством всего населения, впихивалось презирание человека как неповторимой индивидуальности, повторялись убийства за любые деньги, крупные и за мелочь, - того, он торговал ночью, в ларьке застрелили и сожгли вместе с ларьком, - того, он быстро стал богатым, застрелили из ружья в спину возле подъезда дома, того с охраной - из автомата прямо напротив районного отделения милиции днём. Через устроенное властью уничтожение гуманной жизни и надо было продолжать идти намеченной судьбами нашими дорогой.
       Без остановки и права прекратить занятия свои, творческие. С внутренним навсегда отрицанием начать зарабатывать большие деньги обманом других, - иначе они не зарабатывались, то есть не переприсваивались воровством. Начать жить ложью - начать уничтожать себя...
       Случился полупраздник 7 ноября 1998 года. После ухода от власти коммунистов, - при них праздновать принуждали и за неявку на демонстрацию наказывали, - люди в основном бросили демонстрировать неизвестно что. Некоторые праздновали по своему желанию.
       Пара сотен пенсионеров-коммунистов пришли на площадь перед театром. Как обычно, губернатор начал говорить перед ними речь с нужным для него смыслом: жить сегодня трудно, но много делается для народа и т.д. И тут на крыльцо театра вышли актрисы и актёры с плакатами "Мы погибаем от голода", "Искусство власти не нужно", ну, и подобное по той же теме. Положили шапки на ступеньки и для насмешки над "праздником" хором начали петь революционные песни.
       Губернатор послал своего прислужника, прежде работавшего в театре, с заданием прекратить протест. Мочалов ему ответил на самом понятном русском языке, послал его матом.
       Такое шло время, как после революции семнадцатого года, бывшие приятели оказались по разные стороны, кто у кормушки управленческой, кто - в нищете. И вели себя по ситуации.
       "А что народ нам в шапки набросал, - рассказал Володя у нас на кухне, - собрали до рубля, посмеялись и купили водку для всех наших, на пару селёдок хватило, в театре посидели." В те дни актёры часто вспоминали уехавшего Михаила Салеса, сумевшего прежде обеспечивать им и зарплату, и дополнительную к ней прибавку. Говорили, вернулся бы он назад...
       Нищая бытовая жизнь актёров не менялась, театр оказался ненужным ни власти, ни ворью всякой величины уголовных преступлений, ворью, называвшими себя "новыми русскими." Их "новизна" была в потребности дорогого алкоголя, покупки проституток, стрельбы друг в друга, в обворовывании друг друга, но не во взятии на себя забот по организации созидательной жизни в России. Воровали из бывшего государственного имущества, общенародного, то есть, сразу заводам: колхозами, десятками гектаров леса. На культуре не наворуешь и не нажируешь, она и не потребовалась ворью чиновничьему и поднявшемуся в ельцинской волне покровительства, скрытому и явному, любому ворью. Кроме того, и ворьё, и чиновники по необразованности своей оказались с детства в стороне от культуры, и на что она им в жизни взрослой? Вчера разбогатевшие, завтра застреленные, сегодня они и разговаривали на языке - смесь лагерной уголовщины и матерщины.
       Тот двенадцатилетний мальчишка из маленького рабочего посёлка, сфотографированный с другом на пустой сугробной площади, перед местным Домом культуры, - из посёлка, где многие в юности мечтали "выйти в люди" - чисто русское тут заложено понятие странноватого словесного сочетания, - так и не исчезал из взрослого актёра. Всё он хотел чего-то показать совершенно новое, шагнуть вверх наперекор всей мути подлости, мути почти сплошного предательства, всей гадости, поднявшейся из человеческих - а кто же они, мерзавцы те? - поступков, уничтоживших гармонию, гуманизм человеческих отношений в России после 91-го года, наперекор вдруг ставшей явной жадности человеческой до жратвы, до развлечений хамских, и жестокости, и бессмысленным скоплением рублей и долларов, и увеличением числа квартир, машин, обмену жён на новых жён и новых на проституток, и перемены честности в делах на ложь, на подлость угарную....
      
       И перемены развития созидательной жизни на уничтожение жизни...
       Мальчишка улыбался сквозь взрослое лицо, знающий, - для всех надо делать хорошее, хорошее...
       Отвратительная зависимость актёров от режиссёров театральных выхлестнулась на меня неожиданно. Случился как-то театральный праздник, актёры разных театров собрались вместе. Кто-то пригласил и меня с женой. За столом мы сидели напротив нового режиссёра, прибывшего в город на постановку спектакля. Привыкший быть диктатором на репетициях, после рюмки водки режиссёр с какой-то странной требовательностью не попросил, - потребовал объяснить, почему я подарил ему одну из своих книг.
       - Вы режиссёр, я вас воспринимаю культурным человеком, и подарил для того, чтобы вы её прочитали.
       - Нет, как это? Почему я должен читать прозу? Мне дарят пьесы, я их читаю и гляжу, ставить на сцене или автору отказать, а вы со своей книгой причём?
       - Я пишу художественную прозу в законченной для себя форме не для переписывания произведений в пьесы.
       - Тогда мне совсем непонятно, почему вы подарили мне прозу? Когда я её буду читать?
       - Не хотите читать - выйдете на улицу и отдайте подаренную вам книгу первому встречному, книги сейчас дороги, вам спасибо скажут, и кому-то польза...
       - Но вы же подарили книгу мне?
       - Я сказал как вам поступить, и что ещё добавить?
       Режиссёр замолчал, наступила не сценическая - скандальнейшая пауза из жизни реальной. Режиссёр потребовал налить ему водки. Мочалов, в распределении ролей зависимый от него, сидевший рядом с ним, в течении всего этого дичайшего диалога крутил, вертел глазами, шевелил губами, требуя от меня замять, замолчать, а мне эта дикая барщина была просто противна, я говорил, как думал.
       Сколько же хамства терпели актёры на репетициях в театре от режиссёров подобных? Ни слова поперёк, только угождай, - не творчески работай совместно с режиссёром, а угождай, иначе не будет дана желаемая роль, иначе не будешь занятым в постановках, и зарплата, нищая, улетит близко к нулю.
       Искреннее выражение одного из режиссёров: - "Сначала любого актёра надо сломать, затем мять его, как глину..."
       А когда мне рассказали, сколько - помимо зарплаты, - режиссёр получает за постановку каждого нового спектакля, то есть за исполнение своей прямой обязанности, а актёры за постановку каждого нового спектакля дополнительно не получают - куда приехали? Не напрасна написана сказка про Карабаса-Барабаса, и в театрах России она не сказка, а действительность, и совестью тут не пахло, и в реальности оборачивалось даже ради денежной выгоды режиссёра работой актёров на износ.
       Отсюда и барщина, и деспотичность, и отношение к актёрам по схеме полубандитской, "сиди и не пикай, твоё место и твоя роль безмолвны." Так какое же "совместное творчество" может быть? Какое единство режиссёра и актёров ради дела общего, театрального?
       Паскудство это я видел и говорил с Мочаловым откровенно, только уходить ему из театра было некуда, во всех театрах одно и то же, и он всё ждал, - может появится новый режиссёр, творческий первее, чем хапужнический?
       Я знал, один из режиссёров в театре ударил Мочалова, чтобы нажимом таким, бандитским, показать свою власть. Знал, не говорил Мочалову, - зачем лишний раз и мне обижать его тактом унижения? И какие там, к чёртовой матери, "сложные отношения внутритеатральные", когда часто элементарное хамство стояло на месте человеческих, на месте творческих отношений?
      
       - Ты ничего не знаешь, - говорил мне Мочалов в разговоре тяжёлом, - режиссёры для меня сделали много, без них никак, в театре.
       - По схеме я начальник, ты дурак?
       - Давай замнём разговор?
       Это проклятое "коллективное творчество," эта проклятая его профессия, когда невозможно, как живописцу, творить одному, без зависимости от посторонних, - пакости, когда невозможно на подлость тут же отмахнуться ударом в рожу ответным и не терпеть унижение...
       "Любого актёра надо сломать..."
       Подобное было у фашистов, - "любого русского надо убить..."
       С развитием цивилизации культуры в отношениях людей стало больше? Кто нам солгал?
       В России ещё века девятнадцатого за оскорбление словесное вызывали на дуэль. Застрелив за унижение, убийством отмщенье не считали, числили для себя фактом смытого позора.
       Так что получается, над чем подумать...
       А массовый рабский труд за бесплатно, прокатившийся по стране при позорной власти Ельцина, массовые невыплаты заработанного... Где человеческое достоинство? Что с людьми произошло, с народами России к концу века двадцатого?
       И погубителей страны бомбисты не взрывали, как век назад, и загородные дворцы наворовавших не запылали...
       Не на том витке энергии весь народ оказался? Порастерял личности, умеющие действовать, и не становиться стадом подчиняющимся?
       Мальчик из рабочего уральского посёлка, улыбчивый, доверчивый, нежный между маминых рук, и жизнь впереди, заранее загаженная подлостями и пакостями животных двуногих... Ещё и рассуждающих о себе Б трезвом и пьяном состоянии: мы учим народ красоте духа, красоте мысли, мы несём народу культуру, лучшие её образцы... Мы, наш творческий коллектив...
       И сидит часть творческого коллектива в телестудии, на всю область один за другим рассказывают - любят они очередного режиссёра. Передача получается не о театральной постановке, не о скудности денежной и не о том, что костюмы они вынуждены для спектакля шить из марли и самой дешёвой ткани, - вся о любви к режиссёру. Смотрю и думаю: - "Володя, ну ты-то зачем врёшь? Опять вынужден ради получения роли? И мы, когда врём, разве не загаживаем жизнь?"
       Мочалов пробовал подладиться к ситуации, получить возможность самому поставить спектакль, хотя бы не сложный, и поработать режиссёром, самому полностью выстроить все сцены...
       Нет.
       Пробовал подладиться, как-то найти совместную с режиссёром возможность творческой работы в спектакле новом, влиять на саму постановку спектакля...
       Нет.
       И начал догадываться: талант в России ненавидят. Особенно в провинциальной. Те ненавидят, кто рядом, чья бесталанность и выявляется через талант,- живущий рядом.
       Контрастно, явно...
       Попытался вырваться в творчество, живущее в стороне от театра. Начал записывать, что понял о жизни, разворачиваясь в сторону размыслительной прозы. Начал записывать стихи, иногда не совсем попадая в ритм, в рифму, а как-то по-актёрски, идя от импровизации, где главное - изображение образа. Что написано далее - всё им, Володей Мочаловым.

    * * *

       Неумноженное детство - на добро.
       И потерянное детство - неумноженное, - на добро.
       Детство моё!
       Я тоже у сына теряю его детство.
       Не умею,
       Оно мне самому не дано.
       Ноги носят,
       Глаза видят,
       Уши слышат -
       Банально.
       Ноги не носят,
       Глаза не видят,
       Ничего не слышу -
       Банально.
       Банальность.
       Возвращаюсь в ноги, в глаза и в уши.
       А теперь я вижу, слышу,
       Ноги носят.
       И уже не банально.
      
       Я умру, если меня предадут.
      
       Умение актёра держать паузу означает - он актёр.
      
       Одиночество вклеивается в будущее.
      
       Устало шепчут ноги, и голос вял,
       Пройти мне все пороги бог навязал.
      
       Грустно быть раздетым,
       Беда - глухим, слепым.
       Сложно быть одетым,
       Не глупым и не слепым.
      
       Увековечила меня мать, - доживу ли я до века?
      
       Тот, кто задаёт вопрос, разоблачает свою душу,
       Был, по сути, археолог души.
      
       Пора - болдинская осень.
       Клён осыпался.
       Не кричи мне, что глаза твои осыпались.
       Тихо и скромно я пройдусь,
       Пару листьев клёна подниму и пойму,
       Что сам осыпался.
       Уходя - уходи...
       Не стучал, просто не застал.
       Понял, что ушла навсегда!
       Ну так что?
       Не стучала ты, не было меня, -
       Ты ушла...
      
       Для каждого своя Мадонна.
      
       Жизнь - не истерика. Она обритая душа.
      
       Замерла, обалдела моя душа от твоей любви!!!
      
       Добро не переводится.
      
       Не вокруг творцов нового шума, а вокруг творцов новых ценностей вращается мир. Он вращается неслышно.
      
       Я - мышка. Я быстро бегаю, ищу сухарик.
       Даже если любимая виновна, я спасу её всегда.
       Исчезала, вспоминала, не стыдилась возвращаться,
       Будто за борт ты бросала всё потерянное счастье.
       Оттолкнувшись, отдышавшись, исчезала со слезами,
       Чтобы, снова возвратившись, обрести покой, прижавшись.
       Только всё ты мхом покрыла, от руки тонуть я стану.
       Слишком странно ты любила,
       Возвращалась, исчезала, вспоминала.
       Не бывает чуда без потерь!
       Пусть оно свершится вопреки!
       Проберись ко мне ты Моной Лизой -
       Угадаю я улыбку и приму!
       Тело угадаю, и глаза,
       И тепло, и обещанье рук!
       Волосы приму, приму тебя
       И с собой тебя солью.
      
       Я вижу тебя без глаз,
       Я вижу тебя на ощупь,
       Звони всегда,
       Даже если я на полпути к смерти.
       Даже если умер - звони, услышу.
       Приди - увижу.
      
       Предатель в нас самих
       И в нашем языке.
       Лишь стоит полюбить -
       Вмиг выболтает он.
      
       Дай бог мне сна, дай отдыха сполна.
       Улыбка рождает жизнь.
      
       Никто не подарил мысли, а тогда зачем всё это?
       Мы все когда-то будем не нужны.
      
       Давай поговорим по покою.
       Скинем с головы иней.
       Жизнь неведома, оттого я у ней в плену.
      
      
       Где ты живёшь - меня уже не будет.
      
       Как писать по школьному?
       Школьником быть - буду!!!
      
       Красивая, с детства неразгаданная, на всю жизнь неопознанная,
      
       Твои слова в произношении камень,
       Который, тут же рассыпаясь в пыль,
       Меня холодными польёт дождями
       И отрезвит.
       Я с детства думал, как же так -
       Друг друга не понять?
       Лишь стоит сделать шаг навстречу,
       Как долог этот шаг,
       Как одиночество извечно...
       Как так - друг друга не понять?!
       Не притворяйся, что такая.
       С обочины камень подняв и приручив,
       Прижав и приласкав,
       Бросаешь в пропасть, ну, как собственную жердь,
       И в сердце порождаешь смерть.
      
       Я скучаю очень редко, я скучаю иногда.
       В детстве игрушка у меня была... мишка плюшевый, а в нём опилки,
       Было тепло и спалось хорошо.
       А проснулся - всё распалось: выползли опилки детства моего.
       Ми - ша - а - а?!
       На моей постели вдруг не оказалось никого.
      
       Память, что такое память?
       Плачем, жалеем себя,
       Чем помочь не знаем,
       Опять жалеем себя,
       Плачем, убиваемся,
       Ищем в себе сор,
       Выметаем из души и плачем,
       Боготворим, сотворяем память...
       Треплемся, что любили,
       Плачем, жалеем себя,
       Помочь чем себе не знаем,
       Опять жалеем себя...
      
       Кто уходит, укором может быть "вот и всё".
       Я не претендую, просто говорю.
      
       Не цени себя высоко,
       Мягче будет падать...
       А скажи себе: "одиноко".
       Легче будет падать, руки нараспах...
      
       Мысли бродят куда хочешь -
       Не в укор, -
       Я просто пробессрочен.
       Упиваются глаза в цель,
       Им недостойную,
       Выйди, выйди из меня,
       Жизнь недостойная.
      
       Коль нет любви - тепла нет.
      
       Не надейся никогда и ни на что, надежду строй сам, твори, выдумывай, но не надейся.
       В жизни нет столбняка, человек без надежды бредёт по тоннелю. Человек, имеющий надежду, торопится жить. Как бы жизнь прожить и обернуться... и следы за собой не найти.
      
       Хочется же быть счастливым, угадать бы, но во сне!
       Пробежать по снегу бархатному босиком -
       Не выпавшему наяву.
       Моему!
       Не холодному - ласковому, как пух!
       И если я совру - кровь на нём останется.
       Следы оставляя на снегу...
      
       Женщина, которая повернула резко голову,
       Женщина, которая хлопнула резко дверью, -
       О, что нервная невыносимо,
       Иголкой в сердце,
       Каплей крови запеклась,
       Не уронилась.
      
       Я потерял столько друзей... Смерть - часть моей жизни.
      
       Нравится, как сказал Наполеон: - "Требуй невозможного и получишь желаемое."
      
       У дельфинов я узнал, кто как меня любит.
      
       Штора откинута, полон бокал,
       Ты у окна в пролёте стоишь -
       Любимая.
       Падает свет на твои глаза,
       И они ещё больше лучатся.
       Двинешься - всё пропадёт, -
       Она... она... она...
       Любовь моя.
       Стой, не двигайся.
      
       Когда держишься за прошлое - умираешь каждый день.
      
       Люблю тебя тихо,
       Люблю незаметно
       Люблю тебя так,
       Чтоб не слышал никто.
       Люблю тебя строгую,
       Жизнью прижатую,
       Люблю тебя так,
       Чтоб аж сердце свело.
      
       Не смотри на себя со стороны и будешь счастлив.
      
       Человек, от которого веет несчастьем.
      
       Мир опустел, а жизнь стала глупой улыбкой.
      
       В чём смысл жизни? В том, что она заканчивается.
      
       Удивительное свойство - видеть дурь, которую в меня вталкивают.
      
       Что ближе, что люблю, что хочу - попробуйте найти. Но я же живой...
      
       Гадость от родства неминуема.
      
       Актёры вторых ролей захватили власть, и режиссёру надо думать, как вернуть себя на место.
      
       Тепло моё, никому я им не обязан.
      
       Откуда же возьму новые решения, когда мелькают те же рожи. Рожа и мозги, извините, крепко связаны.
      
       Мы ещё удивляемся, и самое интересное, что ещё есть чему удивлять.
      
       Я не сплю давно, - у меня свет в глазах.
      
       Самый враг твой - твоё тело.
      
       Если соединить вину с желанием, получается любовь. Всё в этой жизни просто.
      
       Я люблю твою теплоту без воображения.
       Я гораздо лучше, чем кажусь, - это потом поймётся.
       Посмотри в мои глаза.
       Если увидишь меня - мы слиты.
      
       Утопаю в тебе и хочу в тебя влюбиться,
       Вынуть из тебя суть,
       Дочку мою и твою - нашу,
       Босую, голую, как природа, - свою -
       Знать, лепетать губёшками глупость,
       Ножки дочки целовать хочу,
       Рождённой любовью.
      
       Мысль тычется в тебя. Попав в тебя - летит в меня.
      
       Привидение души бродит по тебе, спотыкается о сопротивление - бродить как прежде, как пришлось, прикинулось, случилось поутру.
      
       Смерть наступает в глазах, смерть, которая могла быть жизнью.
      
       Вынь из себя, полей на меня бальзам, который в тебе лишний.
      
       Не требуй то, что от сердца, видишь - не требую. Всё просто: будь рядом от сердца...
      
       Лишнее всё отдай.
      
       Холодно от людей, от их душевной погоды.

    * * *

       Писал всё это Володя только тогда, когда уже не мог не писать. На предложения "давай немного технически подправим и издадим" он отвечал жестом: махнёт рукой и никакого разговора продолжением. Люди знают его актёром, и всё, другого не хотел. Хотя и рисовал, как часто бывает у людей творческих. Переброс творческой силы на иной вид деятельности, но - тоже обязательно творческий...
       И честно, без придурошного подхалимства понимал происходящее в нашей русской, местами идиотской жизни.
       - Помнишь, в разгар перестройки к нам в театр приехал французский режиссёр Рене Пило? Миша Салес тогда у нас служил режиссёром. Поехали мы вместе, важно, на чёрной "Волге", в городок Халтурин по приглашению начальства, а начальниками там были, само собой, сплошь коммунисты. Приехали. Местный главный начальник, первый секретарь райкома партии, водит нас по городку и показывает: - "Вот памятник нашему знаменитому земляку Халтурину, вот город, названный в его честь, вот музей Халтурина, он происхождением отсюда, здесь родился, великий революционер, он подложил бомбу в Зимнем дворце и взорвал человек сорок, жалко, царя там не оказалось. По решению народа мы храним память о нём." Ну, и пропагандирует дальше.
       Француз Пило ему говорит: - "Почему вы в коммунистической России с таким наслаждением и удовольствием храните память о бандите, о террористе? Он убил невинных людей, и вы рассказываете о нём как о герое?" Партиец обомлел, что отвечать иностранцу не знает, и сразу на банкет нас в местный ресторанчик, а когда сидели и пили водку - ни слова о знаменитом земляке. Народ тогда ещё был задурен коммунистической пpoпагандой, а тут такие слова... И правда, бандитом обыкновенным был Халтурин. Но ты же понимаешь, в то время сказать такие слева...
       При власти коммунистов, неизвестно чем напуганных навсегда, город для приезда иностранцев был закрыт. Мы, последствием этой дури и вечного их страха перед шпионами, вечного запрета всего и вся их стороны, были лишены возможности общаться со своими иностранными коллегами: актёры с актёрами, писатели с писателями, художники с художниками. Общение такое для нас получалось в Москве, куда иностранцы допускались.
       Французский режиссёр Рене Пило стал одним из первых иностранных деятелей культуры, оказавшимся тут для бесед на любые темы, ему интересные, и нам, и для организации взаимных обменов театральными спектаклями. Предлагалось - наши режиссёры могут ставить спектакли во Франции, а французские - у нас.
       Ледовитый холод тогда стоял - благодаря дуростям правящей партии, в международных творческих отношениях, здесь никогда не бывших, - местные конечно же очень умные "деятели культуры" запросто говорили, что в Европе нужно одно, показывать о России плохое, и в театрах, и в публикуемых произведениях литературных. Уровень глупости был настолько заледенелым - такое же мнения я услышал на одном из собраний "творческих деятелей" уже в первый год двадцать первого века...
       Холод стоял и в природе, зимней, снежной и морозной. Рене Пил приехал в кепочке, я дал ему свою шапку, сшитую мною под боярскую по своему рисунку и своими руками. Он везде ходил и ездил в ней с показом по телевидению, и горожане думали о шапке - мода из Парижа.
       Вместе с Мочаловым и другими актёрами Рене Пило пришёл к нам в гости в коммунальную квартиру, - чиновники не хотели и полузапрещали её показывать, а куда приводить гостей? - Рене Пило сидел на полу, укрытым ковром, и играл в игрушки с моим маленьким тогда сыном, а вокруг некоторые нервничали: - "ах-ах! Он из Франции, его надо угощать шампанским и с ним себя вести по особому этикету..." Рене прижался к натопленной печке, поспрашивал, что это за сооружение и целую речь сказал во славу древнего отопительного устройств. На прощание он оставил незабываемое: - "Вы все здесь такие талантливые, такие добрые, хорошие люди. Я не пойму, за что над вами так сильно и долго издевается ваша власть. Вы имеете право жить свободой творчества."
       До нашей страны, в истории несколько раз насильно переделанной через угнетение в людях свободы, Рене Пило знал и Париж, и Канаду, и Англию, - быт, города, театры, общества тех стран.
       А затхлость духовной жизни народа, здесь, его поразила. Людей думающих, людей, пробивающихся к свободе он встретил только среди творческих, и то - не среди всех.
       Непонятно, наверное, будет для людей новых поколений и необъяснимо до сих пор, почему при правлении страной обкомами КПСС нельзя было читать те и те книги, видеть те и те фильмы, картины на выставках, говорить со сцены в спектаклях то-то и то-то, встречаться с иностранцами и разговаривать с ними так, как человеку хочется, а не по инструкциям коммунистических держиморд. Почему при турпоездке за границу надо было в турконторе собранной комиссии рассказать, кто в какой соцстране генеральный секретарь тамошней компартии, - это, какое отношение имеет к познаванию мира, к отдыху? Дури было как лягушек на болоте, на всякой кочке. Свободу предлагалось понимать умением вкалывать на заводе быстрее и больше всех, - для трудящихся, а свободу творчества фразой "ууу, чего вы захотели..."
       Не просто так Мочалов и изрёк тогда: "Удивительное свойство - видеть дурь, которую в меня вталкивают."
       Мы хотели хорошего для своей страны, а нас то и дело били по головам совершенно идиотскими запретами. Один из запретов был опаснее всех сразу: запрещалось думать. В конце концов, думать разучились запрещающие-разрешающие функционеры КПСС, и страна рухнула, развалилась на ханства азиатские и Русь воровскую, где подлость стала главным преимуществом. А творческие, думающие люди, своим рождением настроение на созидание, опять оказались ненужными. И потом пошли вопросы: а почему в стране так плохо?
       Поэтому.
       Хорошо в той стране, где созидают, где творческим людям очень много работы. Плохо в той стране, где воруют, лгут, расстреливают конкурентов - червяки, сжирающие яблоко, с творчеством незнакомы.
       Натасканные на беспрекословное подчинение своим начальникам, коммунистические номенклатурщики на самом деле разучились думать и до того отупели, что заболтавший их Горбачёв добился от них и они проголосовали на какой-то своей очередной конференции за отмену в Конституции СССР статьи, утверждающей, что руководящей партией в стране СССР является КПСС, Сами себя отменили, сами отошли от власти, а они - такие умные, - руководили всем и всеми...
       Там и второй вариант есть, они заранее были уверенны, что поделят открытым разворовыванием всё государственное имущество, присвоят себе и станут новыми помещиками, новыми господами - мы жили среди предательства и среди массой громадной показавших себя предателей. Странно вот чего... они не подумали, кем входят в историю...
       Мочалову напрямую от этих бездарей доставалось так: не член КПСС - ну и не жди почётных званий, орденов, медалей, прочей в их понимании благодати. Но он благодати искал иной, - через творчество переменить напрасность самой жизни...
       Той, навязанной ими.
       И он, нормально относившийся к коммунистам, составлявшим численность партии и не занимавшимся угнетением по отношению к людям, уход от власти КПСС воспринял освобождением от удушиловки, тянущейся из года в год.
       И впервые в истории России исчезла цензура...
       Получилось - Мочалова со слишком высоким давлением увезли прямиком в больницу со спектакля, едва дали возможность переодеться и убрать грим. Мы не медики, мы не понимали, что происходит. Святой для него оставалась сцена, радостью - работа в спектакле новом. И он как-то неудобно для совести своей, с извиняющимися глазами, извиняющимся заранее голосом начал просить: - "Пойдёте на мой спектакль - захватите бутылочку водки?" Мы приходили. Перед самым началом спектакля он просил налить ему совсем немного, граммов пятьдесят. Проглатывал - и в работу.
       Что-то ненормальное происходило.
       Никита Третьяков, сидящий с ним в гримёрке за соседним столиком, встревожено рассказывал: - "Слушай, с Володей что-то неладное. Не было у него раньше желания выпивать перед самым выходом на сцену. Тексты он отлично помнил, раньше. Сейчас свой отрывок отыграет, прибежит в гримёрку и просит: - "Мужики извините, я не знаю, почему у меня из головы вылетает весь текст."
       На алкоголизм похоже не было, пятьдесят на весь вечер - пустяк. За все года напившимся я его ни разу не видел. А что начал неожиданно забывать текст так же, как выключается электрический свет...
       Нам профессор медицины потом объяснил настоящую причину. И сказал, правильно Мочалов принимал по пятьдесят водки перед спектаклем, расширял сосуды мозга, интуитивно...
       Один из наших с ним долгих, повторяющихся разговоров о... да, человек спит, ест, пьёт, ходит, танцует, делает руками какую-то работу... Весь перечень человека не отличает от животного. Ну какая разница, что человек умеет разговаривать, а корова мычит?
       Единственное, что отличает человека от животного - творчество. На творчество животное не способно. Тогда как много тысяч, миллионов человеков выпадают из числа-общества человеческого...
       Мочалов верил, - общество человеков можно подвинуть дальше, следующим шагом развития цивилизации только через культуру, только через творчество, а любая техника является созданием культурного общества и всем своим количеством и разностью - предметами вспомогательными.
       Шли - тёплый день первой зелёной травы, весна, негромкая улица, у него руки сложены за спиной, как всегда, и походка неторопливая, ленивая на прогулке.
       - Видишь, девушка впереди? Абрис ног и движение. И ничего добавлять не надо, видишь? Ни как она пахнет, ни как она думает, ни какая она в доброте, в сердитости. Дуновение, понимаешь? Абрис и движение, и в результате от неё - нечто, и мы радуемся, мы насачиваемся красотой, и пусть ока даже не поворачивается к нам лицом, чтобы впечатление не испортить, понимаешь? Это её природное творчество, это основное, для чего она рождена природой...
       Двухтысячный год встречался как-то запутано, тревожно. И нули сплошные после двойки, как три дыры сразу - "провал в пустоту всего мира", говорил один из моих знакомых, верящих в мистику, - и год високосный, по народным приметам угрожающий бедами. Одни считали - встречают новый век, другие - самый последний год старого века. Споры шли, на самом деле, по всем странам мира, как передавали зарубежные радиостанции за месяц до праздника.
       Сколько лет мы приглашали к себе Мочалова - Новый год он встречал только дома. 31 декабря в театре выдали зарплату. Там, в театре, у Мочалова зарплату украли, в тот же день. И праздник он встречал не дома - резкое изменение личных желании,- а в здании театра, пустом, с одним из своих театральных друзей, для него купившим вино и закуску.
       Театр - красиво только внешне...
       Как встретишь, говорят, Новый год, таким он и будет. Встретил Володя его не там и в состоянии душевном - ну, если обворовали, и неизвестно на что можно купить тот же хлеб...
       Первого января в нашем доме собрались люди, занимающиеся наукой, художники, их жёны, общие друзья, стояла украшенная ёлка, на длинном столе - что гости принесли с собой и что приготовили мы, и где-то в полдень пришли Мочалов и Марина. Без чванливых приглашений, - они всегда приводили когда хотели, свои и есть свои.
       Тепло праздновали. Говорили о живописи, читали стихи, пели песни есенинские, поднимали тосты за творчество, за нашу Россию. Когда Володя говорил свой тост, он упрашивал всех относиться друг к другу с теплом. Душевный получился первый новогодний день.
       А что его обворовали и он остался без рубля - я узнал намного позже и не от него. Такая выдержка, такая манера жить, летя над бытом, над самой жизнью реальной, паскудной, иногда, и горькой.
       Но и в состоянии том посреди праздника наступила наиболее близкая наша минута душевная, он прижался лбом ко мне и к моей жене одновременно, говорил только для нас, попросил листок бумаги и попробовал даже в том состоянии написать стихи. Листок остался.
       Прибирая на другой день, я хотел выбросить листок, мало ли ерунды пишется по рюмочным праздникам?
       Оставил себе. Даже в мелодии, может быть кому-то и непонятной, в мелодии его стихов есть манера думать, манера говорить полупонятиями, ассоциациями, с надеждой на уловленное восприятие. Близкое и есть близкое...
       У него началась работа в спектакле по Салтыкову-Щедрину, он начал втискиваться в понимание сложного типажа Иудушки. Пришёл к нам домой с Мариной, рылся в книгах Салтыкова-Щедрина, пробуя искать не узкое, только про Иудушку, а всего этого трудного писателя почувствовать, в разговоре отыскивая попутное, что могло потребоваться для роли его, для наполнения всего спектакля...
       Начиная свою роль с далёких-далёких обходов темы...
       Сидит на нашей кухне под красным абажуром, счастливый надеждой, что ролью Иудушки сделает совсем новое В своём творчестве. Рассказывает, как Иудушка понимал проблему божества.
       - Бог не тое, - погладил себя ладонью по голове, вернув её из показа на небо, - Бог тое, - интимно, почти секретно погладил себя по сердцу. - Понимаете, да? Понимаете?
       Новым спектаклем он счастливился, как ребёнок неожиданным подарком.
       Мы созвонились, и утром 9 мая 2000 года встретились на главной плошади города, где должен был начаться небольшой парад местных воинских частей. Оттуда народ во главе с ветеранами войны единой колонной всегда направлялся к Вечному огню для возложения венков и цветов, для поклона благодарности, поклона памяти.
       Володя пришёл с Мариной. Лицо его было странно серым, и я никак не мог понять, что с ним. Странный серый налёт... За года я видел его разным, на поземельное состояние его вид не походил никак. Я успокаивал неуютное его настроение, самочувствие: - "Володя, сейчас посмотрим парад, пройдём к Вечному огню и помянем наших предков, тебе легче станет." Он не жаловался, никак не говорил о трудном своём состоянии, показываемым странно-серым лицом. Как крыло беды бросило на его лицо тень, и глаза - ужасно замученные усталостью непоправимой.
       Мы шли в общей колонне. Иногда народ останавливали распорядители, давая возможность передним возложить венки и побыть у Вечного огня. Я встретил знакомую с фотоаппаратом, она нас сфотографировала. Шагов за сорок до конца этого пути.
       Мы стояли. Я снова успокаивал Мочалова: - "После возложения зайдем в кафе, посидим, ты взбодришься." Показал ему бедно одетого бородатого худого человека, русского, крестьянского вида, словно приведенного сюда прямиком из девятнадцатого века. Мочалов втянулся в его глазами, как стараясь собрать в горсть содержание его, "Вот, - сказал мне, - вот теперь я знаю, как должен ходить на сцене Иудушка, спасибо тебе, что показал мне его. Выразительнейший образ, спасибо."
       Мой сын - как самый младший, - положил цветы среди других. Вместе с народом мы обходили парапет Вечного огня. Володя шёл впереди меня. Остановился. Поклонился. Его дед Ефим погиб на фронте мая 1945 года, на войне Отечественной...
       Шли по улице, встречали знакомых. Поздравляли с праздником, поздравляли нас. Попробовали попасть в одно кафе. Проверили, очередь на час. Пошли в другое. Скинулись деньгами, нашли свободный столик денег у Володи не было, были бы - первым предложил. Тут и актёр Никита Третьяков появился из толпы народа, и его приятель, художник, наш общий друг, дирижёр оркестра Сергей Фёдорович Голушков, прошедший через войну мальчишкой, видевший фашистов в Белоруссии своими глазами.
       На последние деньги я купил ещё стакан водки, разлил всей компании поровну. Мочалов после водки заговорил бодрее, и лицо его переменилось близко к нормальном. Опять разговорчивым стал, привычным.
       День Победы. По общему настроению расставаться не хотелось, мы пошли к нам домой, - мы ближе остальных жили.
       В какой нищете оказалась обворованная Россия, если в Москве ветеранам, собранным для парада, пошили костюмы за счёт ворья правительственного, - не в ободранных проводить ветеранов по Красной площади с показом на весь мир, - проводить победителей... А у нас, сыновей и внуков победителей, не нашлось денег на праздничный стол. Сволочи. Сволочи в правительстве московском, сволочи в местном сером доме, народом называемым дурдомом. Ворьё и погань в кабинетах, и кто-то на них надеется...
       Господи, да неужели ты создал мир таким, паскудным и сволочным?
       Зачем сваливать на кого-то? Таким мир создают - каждый день, - только сами люди. И самые паскудные для утаивания себя ещё и не бога могут придумать...
       Слушали песни Марка Бернеса, все - о войне. "В полях за Вислой сонной лежат в земле сырой..." Наливали символически, пили не чокаясь в память о наших, там оставшихся, и разговаривали о войне, о дедах и отцах. Володя всё настраивал радиоприёмник, отыскивая песни для души этого дня, - "Синий платочек", "нас оставалось только трое из восемнадцати ребят..."
       В шестом часу нас с женой ждали в другом доме. Мы все вышли на улицу. На углу нашего дома он протянул руку, как-то долго, внимательно смотрел в глаза. Я видел: он не хотел расставаться.
       Протянул руку. Смотрел в глаза. Вокруг серел пасмурный мягкий день, натягивалось что-то близкое к слезам небесным. Протянул руку. Смотрел в глаза.
       Последний раз.
       Так заслуженный артист России Владимир Семёнович Мочалов начал последний спектакль.
       Утром десятого мая Володя пошёл в театр, как всегда. Он упал за театром, пробовал подняться. Видел один из работающих в театре, и ему подняться с тротуара не помог. Володя встал, как Наполеоном на сцене трудно вставал из старого кресла, дошёл до служебного входа, дошёл до первой ступеньки лестницы наверх и рухнул.
       Позже врачи сказали, сильный инсульт. Движение тела, зрение, голос - пропало, оборвалось всё. Всего на сорок шестом году жизни и творчества безперестанного...
       В театре денег не дали. На лечение нужны тысячи среди нищей жизни. Собирали друзья. Кто сколько мог. Михаил Салес при зарплате 300 рублей дал на лекарства для Володи 200 рублей. Я ещё просил его подумать, а на что сам жить будет?
       К больному - никого, он лежал в реанимации. Казалось, увидит нас, включится в желание быть с нами, организм заработает на выздоровление... мы в медицине не понимали. В больнице врач честно мне объяснил: Мочалов может умереть в любую минуту. По существу, он лежал и ждал смерти, а надо было нам что-то делать, решительное. Не из губернаторской конторы чиновничьей Володя и не из ворья, и деньги, деньги на дорогие лекарства, в дороговизну и недоступность загнанные как раз ворьём беловоротничковым...
       Нашли профессора, понимающего отсутствие финансов. Провели консилиум. Перевезли в другую больницу. Начали готовить к операции.
       Мочалов не ел и не пил, не приходил в сознание уже больше десяти дней, и лечение такое - самое настоящее медленное убийство человека в больнице, среди врачей...
       Вместо того, чтобы добыть деньги, помочь актёру, играющему главные роли из года в год, в театре заговорили о его скорой смерти и начали драку за его квартиру. Требовали её опечатать, отыскать документы на квартиру, захватить, перераспределить...
       Красиво в театре. При взгляде на фасад.
      
       Помогал искать деньги, устроить настоящее лечение Евгений Тимофеевич Деришев, самый толковый и активный деятель культуры провинциального города. Где то и дело медики выставляли суммы - то 600 рублей, то 2 тысячи, то 300 рублей, 700, - Деришев умел договориться так, что деньги не просили и лекарства находили.
       В нищей, разворованной стране и просить у нищего, обворованного своим государством...
       Не приходящего в сознание и родственников в городе не имеющего...
       Жестоко, цинично просили. Каждый в жизни своим действием ведёт общий спектакль под названием "Жизнь..."
       С Мариной мы пришли в больницу, чтобы всё время, нужное для операции, быть рядом с операционной и Володю душами своими поддерживать, - всё, что могли...
       Володя лежал в обшей палате. На обыкновенной койке, без всякой спецаппаратуры, какую показывают в кино сочинённом. По существу, происходило убийство государством человека. Через такое здравоохранение, когда едва Прикрытый простынёй человек лежит на голом матрасе, простынь под ним сбилась к одному краю и поправить некому, что за этика людей, занятых в медицине зарабатыванием денег?
       Я думал, как можно надеяться на нормальный результат послеоперационный, если физиологически больного тоже никто не готовил? Если все эти сутки он не ел и организм его не подпитывался? Не пил, и последствия для организма - обезвоживание. Не подвергался влиянию всех необходимых лекарств и - надеяться осталось не на активное подключение больного к выздоровлению, а на везение судьбы...
       У меня возникло только одно понимание ситуации, - так лечить в больнице государственной - то же самое, что отпиливать человеку ногу или руку ржавой ножовкой, причём не рассчитывая, перенесёт ли человек ужасную боль, не сорвётся ли в болевой шок и далее, в смерть?
       Володя лежал которые сутки без памяти, без ухода, очень похудевший липом, дыхание его слышалось - как хрипы предсмертные, и Марина заторопилась по кабинетам искать врачей, попробовала требовать, пусть чего-нибудь срочно делают для перемены его состояния общего...
       Пришли замученные медсестры с каталкой. Мы помогли Володю переложить на каталку. Его тело было ненормально горячим. Я принёс для него крестик. Медсестры сказали, операция будет делаться на голове, на шею крестик надевать нельзя. Крестик привязали ему на правую руку, как они сочувственно посоветовали. Пожелали мы ему выдержать, мысленно, сложную операцию на мозге и остались ждать результата на этаже его палаты.
       Сидеть. Ждать. Надеяться. Безмолвно просить его держаться, держаться.
       И, понимая ситуацию, готовиться к тому, что могут позвать в отдельный кабинет и там разговор начать словами "к большому нашему сожалению, сделать мы ничего не смогли..."
       Почти через два часа его привезли живым. Сразу отдельная палата, реанимационный круглосуточный пост медсестры, и врачи, не имея нужных лекарств, приборов, условий, попробовали сделать удачу, удержать его...
       В ту вторую половину дня из меня как будто что-то убрали: задыхаться начал. Тоска. Не понимал, почему. Уже несколько суток после операции Володя живёт...
       Утром сообщили: именно в ту, вторую половину дня...
       После переговоров в больнице и оформлению самых необходимых документов мы с Мариной пришли в театр. Слова словами, а внутреннее - не отключить. Я удивлялся, чем вынужден заниматься. Теперь мы в кабинете директора обговаривали, как будем хоронить. Трагическим разворотом события вынуждены стали решать последнюю сцену последнего... не спектакля. Горько зная, заменить некем. В творчестве и в жизни.
       Железа в нервах хватило. С санитаром я спустился куда надо и проверил. Мочалов лежал в холодильнике. Во всём морге всего два места в холодильнике. Санитар диктует, что принести сюда и уточняет размеры гроба.
       А душа Мочалова рядом со мной и говорит: - "Ну, ты понимаешь... Мне неудобно, что так получилось... Ты прости и сделай, чтобы похоронили по-хорошему, - родственники мои далеко и денег нет, чтобы опустили в землю на родине моей уральской..."
       Брат в творчестве бывает редко. У меня был. И оторвало от меня сразу половину...
       В гримёрке, в столике Мочалова, я нашёл листки с текстами и два засохших кусочка сероватого хлеба и наполовину выкуренную самую дешёвую, без фильтра, сигарету "Прима". Положил её себе в карман.
       С женой оставили деньги на хлеб, и на все остальные купили ведро тюльпанов. Пришли в театр. В центре сцены стоял на постаменте гроб. У Деришева денег не оказалось и на цветы, он переживал, извинялся глазами. Поделились с ним нашим букетом. Положили цветы в гроб. Я стоял, смотрел на Володю. Обнял, насколько можно, лежащего в гробу.
       Честный день, где людей не приглашали, не созывали, - они знали и приходили сами, сами...
       Приехавшие с Урала тётя Володи и двоюродная сестра сидели возле гроба. Остальные родственники не смогли набрать денег на дорогу, приехавшие извинялись за них и просили Володю всех простить, не по своему желанию оставшихся в его родной стороне... Мне сказали, что для меня и моей жены у гроба поставлены стулья. Там мы и Марина сидели, придавливаясь происходящим.
       Любившие его творчество собирались на самый последний спектакль Володи Мочалова. Он умно смотрел на всех с большого фотопортрета, цветы начинали высыпаться из гроба, их клали уже вокруг. Один из его учеников плакал и не отходил от изголовья, гладил и гладил лоб своего учителя,
       Во всех широких проходах зрительного зала стояли люди. Молчали. Свободных мест не оставалось, как всегда, где он - в главной роли.
       После общего прохода всех пришедших на сцене остались родственники, актёры, ближайшие друзья. Начиналось прощанье. Я встал, отошёл от гроба. Хотелось не быть при таком и быть.
       Говорил главный режиссёр театра. Чувствовалось, по тону голоса, странное обрушение в нём, в душе его. А мужчинам положено быть выдержанными, да ведь и мужчины - люди...
       Прощаясь с Володей - часто партнёром по главным, удерживающим спектакли ролям, - актриса Наталья Исаева у гроба неожиданно простилась и со спектаклем, где он играл Наполеона, Сказала, никогда ни с кем этот спектакль в этом театре играть не будет.
       Говорили актёры. Подходили к гробу, кланялись молчащему Мочалову.
       Я говорил, наверное, долго, - о сухарике в гримёрке Мочалова, о нищете актёров и обрушении культуры в провинциальной России, о постоянном желании Мочалова прорываться из скукоты жизни в творчество, о величии его человеческом. О том, что душа его присутствует среди нас, пока, видит и знает, как мы - кто оказался истинным для него - старались сделать всё возможное для спасения. Я чувствовал, надо самому удержаться и удержать.
       Что он называл мерцательным пониманием настоящего...
       Не знаю, как в том раздавленном состоянии я сделал последнее в творчестве для него, - написал стихи. Читал их сразу за моими словами один из актёров, по моей просьбе. Я уже не смог...
      

    ПАМЯТИ МОЧАЛОВА

       Володя, в уральской деревне,
       Где часто душою ты жил,
       Остались открытыми сени
       К буграм твоих предков могил.
      
       Душа твоя - тот одуванчик,
       Налево он рос от крыльца,
       Сказала: "мой маленький мальчик,
       Мы здесь схоронили отца."
      
       Сказала: "Ты будешь артистом,
       Хорошим, великим, любым.
       Останься для Родины близким,
       Для каждой травинки своим."
      
       Володя, в открытые сени
       Твоя не вернулась судьба.
       А тот одуванчик весенний
       Над нами уносит тебя.
      
       Проплыли и Вятка, и горы,
       Деревни твоей тополя,
       Деревни соседней заборы,
       И вся остальная земля.
      
       И ты, улыбнувшись прощально,
       Печалью уставших век,
       Прощая нас всех, прощая,
       Остался - для нас человек.
      
       По традиции все, кто находился на сцене, кто находился в зале, тяжкой цепочкой один за другим обошли гроб. Зал театра взорвался ударами начала песни любимого его Игоря Талькова и те, кто с ним служил на этой сцене, последним символом уважения его гроб подняли на свои плечи, пошли через сцену, пошли через полутёмный зал, пошли через нейтральные высокие двери парадного входа, через традиционные для актёров аплодисменты прощальные, - пошли среди любимой его песни Игоря Талькова: - "Я конечно ещё вернусь... В страну не дураков, В страну не дураков, а ге-ни-ев..."
       Обещая будущие семена жизни, на кладбище, над разрытой могилой облито, белыми цветами цвела яблоня. "Что мы делаем? - стояло в сознании, - Что мы делаем? Хороним... Мы правильно делаем, мы должны похоронить его достойно, с самым возможным уважением.
       Прощаясь уже навсегда, впервые в жизни я поцеловал его восемь раз. Так и запомнил, восемь раз. И на щеке его была немного содрана кожа, под левым глазом. Наверное, когда рухнул окончательно на лестнице театра, зацепил щекой за что-то, всё- таки до своего театра добравшись... Угол губ был сильно искусан. Какие боли он переживал, не умея вернуться в сознание, это и показало.
       Каким он был и в гробу уставшим...
       Отпусти его, судьба, и от забот человеческих, и от мира радостного, и от мира несправедливого, и от праздников, от обещаний...
       Друзья, актёры... Образуя собой колодец, мы стояли вокруг усыпанной цветами, обложенной венками могилы. Не пугаясь нас, людей, сверху вертикально, трепеща крылышками, приопустилась птица. Чуть вверх попробовала подлететь и снова приопустилась, а затем резко летела в небо. Я подумал: - "вот и душа его с помощью птицы улетела от нас...
      
       Гримёрка Володи набилась людьми, и двери не закрывались, и люди стояли в дверях, в коридоре, прощаясь с актёром незаменимым, понимая, что в творчестве незаменимы все...
       Всю ночь я ходил по городу, теперь понимая сознанием, насколько весь город опустел...
       Раздавленным утром мне позвонил один из актёров и сказал: - "спасибо, что ты удержал похороны на человеческом уровне. Я не знал, что в наше время бывает такая мужская, настоящая дружба..."
       За настоящее и достаётся...
       Его ведь постоянно не хватает. То и дело в мыслях: - сейчас он придёт, и мы..."
       "Ну, ты ведь понимаешь..." Почему тоном такой фразы он просил извинить за то, что жизнь не иначе устроена?
       Насколько же тяжело настоящее, в жизни...
       В последний наш с ним новогодний праздник у нас дома оказался приятель с телекамерой, заснявший тост Мочалова.
       - А, мой тост? Дорогие мои друзья. Нет хула без добра, и смена
       как бы всего происходящего... оно, наверное, для души важно, но, я скажу, когда человек в как бы одиночестве пребывает...
       - Гордом?
       - Ну, я не знаю. Я хочу сказать другое. Я пью только за одно и предлагаю вам. Вот давайте возродим вот тут, - показал на грудь, - тепло. Потому что с холодом жить, ребята, - на холоде быть. Что с неба посыпется - и всё по башке. Поэтому давайте за тепло выпьем, которое у нас в душах есть. Вот зто надо как-то понять и беречь, и уметь отдавать. И только отдавать. Потом получишь назад. Худо ли, бедно ли, но получишь. Вот - за тепло.
       Он приехал в этот город в 1979 году. Я - на следующий год. Жили здесь. Работали, занимаясь творчеством. Вся его жизнь - творческая, - на глазах. Как кино. Здесь началась - здесь кончилась.
       Больше сотни сыгранных спектаклей. В основном - главные роли, Несколько спектаклей поставлены им. Никакого внимания на мелочи, способные заболотить сам образ жизни и утащить в сторону от творчества. Созидающего.
       Вышел уральский мальчишка из маленького посёлка в большую жизнь желанием стать человеком, и в самое кошмарное время удерживал а себе русскую культуру. Не всю. На своём месте удерживал.
       Жизнь хорошей в любой стране способны и могут сделать творческие люди. Они чисты помыслами, желаниями любое сделать лучше. Поэтому достойны настоящего подражания.
       "...и уметь отдавать. И только отдавать."
       Правило для жизни? Так я и запомнил, Володя Мочалов...
      
       И в сороковой наставший день... перед водкой, действительно горькой от причины нашего сердечного собрания - не гости собрались, а кто не мог не придти, - ещё до самой первой поминальной рюмки, ещё удерживая себя второй сразу прикуренной сигаретой, прозрачно и тяжело оборачивая всех нас правдой всякого слова, народный артист нашей измученной страны Михаил Салес говорил свой никогда не репетированный, не написанный заранее монолог.
       - Мы очень много лет работали с Володей, во всяком случае с первого дня его прихода в театр, так сложилась наша ситуация, я тогда ещё был актёром и режиссёром, и первая его работа в театре - она получилась в моём спектакле, поставленном на малой сцене. И потом, в течении... ну, где-то, наверное, десяти лет минимум, наша жизнь была очень тесно связана, и Володя относился к тем актёрам, которые входили в самый фаворный список, если можно так сказать. Даже если вспомнить его, скажем, в "Ревизоре", - он играл Хлестакова, - вспомнить его работу в спектакле "Голый король" - это вообще была фантастическая работа, фантастическая... Или Ганечка в "Идиоте"...Это такие этапные роли, хотя и все остальные - замечательные, потрясающие. Актёр, который сжигал себя. Он был не огонь - а само пламя. Это был удивительный человек, и я думаю, что одна из причин его кончины - мне так кажется, - естественно, сейчас думаешь очень много на эту тему, - он, в общем-то, не был революционером, то есть он не относился к тем людям, которым нужно что-то кардинально сломать, скажем там... жизнь в течении работы какого-то периода в театре, - он был до мозга актёром, но он всё принимал близко к сердцу.
       Наверное, не все знают ещё одну страницу его жизни. Я был актёром, я здесь десять лет руководил народным театром. И вот тогда к себе в театр я позвал Володю. У нас было около шестидесяти, пятьдесят семь человек. В нашей труппе. И Володя их готовил, преподавал им сценическую речь, мастерство актёра, и это получился незабываемый такой период, когда вот эти ребята - они до сих пор все очень дружны, до сих пор мы собираемся, и так далее, вспоминаем, теперь, к сожалению, того нашего Володю, и... я всегда говорю без ревности - они его любили больше. Мне так видится. Потому что он чисто по-человечески находил к каждому свой какой-то путь. И повторяю, они все сегодня - педагоги, художники, врачи, и кто только не был среди нас - они до сих пор весьма благодарны за то, что вот он для них тогда смог... и я глубоко убеждён, что именно он накрепко своим горением соединил всех нас.
       Встанем. Поднимем поминальную - не чокаясь.
      

    Конец первой части

       ЧАСТЬ ВТОРАЯ
       Глава 1
       Ни один русский писатель в истории России не защищал и не оправдывал капитализм, имеющий в основе жестокое угнетение человека человеком. Значит, сейчас Россия, страна моя, влетела не туда и живёт не правильно, - думал в Космосе Шубников, опять странновато ощущая себя находящимся надо всем миром земным, что физически так и было.
       Временно.
       Он проснулся среди условной, здесь, ночи, как получалось и на Земле. Душа его плавилась грустью, как плавится, не поглаженная через глаза отца, через руки матери и особенность голоса её при слове всяком для сына, для родиночки своего...
       Душа его жглась...
       Я ничего не сделал плохого. Отчего же так? - подумал, пробуя уговорить себя заснуть и не чувствовать, не понимать тем, что не назывно за разумом...
       Мама и папа, - бессловесно, душой сказал очень взрослый человек - я не сделал плохого, а мне больно... за что-то больно, непонятное сразу... Знаете, может я не хочу возвращаться в свою страну, опоганенную в который раз за историю её?
       Да, спасибо, все понимающе по сторонам разбегутся... слабые останутся на новые издевательства и своих выродков, и нашедших клопами-кровососами иноземцев...
       Когда-нибудь, когда-нибудь...
       Странная неясность, - когда-нибудь. Полнейшая неопределённость, обозначенная русским смысловым языком.
       И когда-нибудь наступает. Если тебе на самом деле принадлежит способность - отодвигается весь мир всеми проявлениями, всею пустотой, напрасностью бытовой и тщеславной, - начинается творчество.
       Созидающее - в творчестве. Но не во лжи и воровстве, - там разрушение, там наоборот, гибель и души, и бывшего душеносителя...
       Там, далеко внизу, на Земле, на части её территории, называемой Россией, жили хорошие люди от Тихого океана до Белоруссии, от ледовитости северного края земельного до Кавказа, и на той же территории людей хороших обманывали, убивали по приговорам неправедных судов и бессудно, мучили жестокими условиями жизни тоже внешне похожие на людей политики, журналисты, банкиры, спекулянты, воры кабинетные, называемые чиновниками, руководителями жизни общества, - и одетые в тщеславно красивые военные мундиры, и отделённые от граждан рясами, называющие себя священниками, сосредоточением священного, то есть, по подлинному смыслу слова, - и мучаемые не отделялись от мучаемых, как глисты не отделяются от живого, добиваясь существования своего погублением живого, пищу им дающего, - без желания добровольного и согласия обговоренного. Там и в веке двадцать первом продолжались замаскированные цивилизацией, снаружи, - варварства, - уничтожением живого, настоящего обеспечивающие себе трупоядность. Там, в России, и над созиданием творческим, и среди созидания постоянно находилось уничтожение, и его, уничтожения развития жизни, почему-то оказывалось больше, и лжеца одного хватало на тысячи честных, и гнилодушного - для заразы многих, чистых...
       Душа моя болит...
       Душа, ты - совесть?
       Когда с каждым поколением новым, с временем новым жизнь должна становиться проще, легче, удобнее, красивее, лучше, - созидание не отменялось в развитии и потому, что творчество - явление природы не отменяемое, как дождь, как ветер, зимняя снежинка...
       Здесь, одному даже в громадности пространства Космоса, в отдалённости от отношений с людьми любыми, стерильности настроений и психики личной, не переменяемой людьми другими через влиянии в общении, отделиться от истории личной, от памяти и разума тоже стало невозможным.
       И там, на голубоватом облетаемом шаре Земли, стояла увиденная знанием квартира, типовая тесноватая хрущёвка с пианино, картинами, письменным столом девятнадцатого века, и в ней хозяйка - пожилая преподавательница истории культуры, вежливейшая, сочинила и подарила свои стихотворные впечатления о современной жизни, не боясь грубой точности русского слова. До чего же дошли люди вокруг, когда Людмила Сергеевна, учившая молодёжь этике, эстетике, сказала так, -
      
       Блядь какая-то с афиши
       Смотрит прямо на меня,
       Падает сосулька с крыши.
       По небу ползёт луна.
       Ноги пляшут кренделями,
       На дороге гололёд.
       Если б не дыра в кармане,
       Я купил бы снегоход.
       Загрузил туда б афишу,
       Блядь, сосульку и луну,
       И поехавшую крышу,
       И несчастную жену.
       И тогда б в разгон по Вятке,
       Растрясая на ходу
       Жену, крышу и сосульку,
       Блядь с афиши и луну.
      
       Сказала и подарила с извинениями за такую сегодняшнюю жизнь в стране России, несчастной в истории в очередной раз.
      
       Глава 2
       Зачем я жил долго, долго там, среди людей? Они мне - нравились?
       И другие осмысленные желания догнали.
       Здесь, в неожиданно подаренном космическом монашестве, могу я назад, на них посмотреть спокойно? Остановившись? Эмоционально и нервно - спокойно? Разумом прояснить, а что там, внизу, на части российской планеты?
       Хотя погоды для своей страны хотелось тёплой, нежной для настроения, от Белоруссии до середины Сибири вкруговую растягивались хвостатые закруженности циклона, не пропускавшие к людям Солнце. Там, под свирепостями циклона, мучились в больницах прооперированные, страдали резкими болями старики, плакали, отказывались спать и кушать младенцы, пугая резкой переменой жизни матерей. Там психовали учёные и военные, сбитые с нормальной работы врущими, реагирующими на магнитную бурю физическими и электронными приборами. Там возникали инсульты, останавливались сердца инфарктников, сутками спали кошки и собаки, переживая плохое самочуствие.
       Борис Шубников доделал записанную в программе работу, по автоматике передал полученное куда надо.
       Вспомнил. Достал и прикрепил на стеновую панель станции вырезанное из газеты. Гагарин, сфотографированный чёрно-белым аппаратом сразу после приземления в ярчайший для всех людей планеты день: Юра, весь вложившийся в счастливейшую молодую улыбку прорвавшегося в новое для мира человечества. Молодой, почти юный, утром ещё лейтенант перед стартом, и майором объявленный в полёте, и главное сделавший главное...
       Какая неповторимая удача! Человек, переменивший историю революцией без единого выстрела, без единого обиженного им...
       Борис нажал кнопку интернета для просмотра российских газет. Городам и миру громадными восьмисантиметровыми буквами первой страницы сообщалось: новая любовница Вити Дрощенко укусила его за пятку. Для чего этот мусор? Для увода ума в муть... Статья: директор крупного завода обворовал рабочих на четыре миллиона долларов, деньги переправил в частное предприятие сына.
       Идиотская фотография узколицего министра с балалайкой: моя армия вся забрынчит и защитит Россию балалайками. Рядом громадная фотография голой присевшей Жени, с колечками, продетыми в соски, и без фамилии. Кто она, зачем в газете? Никто. Голая дура, и все. Длинноволосый еврей Илья Резник, объявивший себя известнейшим русским поэтом, - ну почему известнейшим еврейским быть не хочет? - сделавший праздник в честь своего тщеславия в московском храме Христа Спасителя, главнейшем храме России, выпивающий из рюмки на фоне большущей иконы с изображением суроволицего русского Спаса. Ну, и если бы русские пили водку в еврейской синагоге? Кто хозяин в землях твоих, Россия? За что издеваются над тобой?
       Вместо благодарности...
       Генерал, поменявший честь командовать армией на подлость спекуляции всем что ни попадя, явившийся - русский в русский храм, - приветствовать и словоблудием превозносить Резника. Насмешливое лицо Абрамовича, систематически обворовывающего Россию и заплатившего за концерт иностранной певицы для себя, разлюбимого, девятьсот тысяч долларов. Простые конные саночки для Путина за дурные деньги, для уставшего поборами душить народ и нуждающегося в оригинальном отдыхе, Сочи и бронирование лимузины ему недоели.
       Рядом с московской территорией автобус приезжает в деревни раз в неделю. А как больному попадать на ежедневные процедуры в районную поликлинику? Никак. Больному оставили смерть.
       Шубников не выбирая или хорошее, или плохое, - Шубников смотрел, как там, на родных пространствах...
       Туполицый бормотальщик, объявивший себя богом и с эстрадных сцен бормочущий бредятину шизоидную, матом объяснял свою ненависть к им обманутым зрителям "урлы, обозначений современной авангардной культурой." Вроде бы непонятной из-за авангардности мусора на обочине... Похожая на одетую в человеческую одежду шимпанзе тупица жалела, ей не устроили переспать со всегда не бритым, похмельнорожим Говзнером, торчащим на всех телеканалах и не смущающегося, не стыдящегося приходной своей гундосности, булькающего носа, напоминающего о скопившихся соплях и отсутствии дня них культурного воспитания. Пьяная художница, давно отстранённая судьбой от мольберта, совала в фотообъектив дыневые пожилые груди, поддерживая руками и их, и прошлую известность.
       Вокруг и около полоса занята газеты оказалась телефонами негритянок, статных лошадок, азиатских кисок, раскованных пантер, аппетитных попок, любых проституток и голубых - на выбор. Дороже остальных сегодня стали извращения с лилипутами, а для большего понимания их пригодности длинноногая Светлана вталкивала в то самое лилипутке длиной заменитель мужского отличия, пристёгнутый на себя. И на последней странице известная на весь мир прежними хорошими достижениями фигуристка а спустила с себя трусы, нагнулась, вставляя во влагалище что-то там. Что-то, рекламируемое и по телеканалам, рядом с ней изображалось и крупным планом, с надписью фирмы этой санитарной затычки.
       От редакции сообщалось, на днях главный редактор газеты получил сорок девятую премию "за громадный вклад в высокоинтеллектуальное воспитание уважаемых россиян..."
       На Земле годной жили и... жили и так, по-скотски. Растлители, поучающие награды "за воспитание."
       Влетая в инфаркты там, в России, умнейшие люди придумывали совершенно новую технику; для защиты страны, для сохранения цивилизации и следующего рывка в будущее. А получилось - и для скотов...
       В стороне от московских скотов, знал Шубников, обёрнутый раздумчивой деревенской тишиной русский мальчик читал книгу маршала Жукова и по чертежам из другой книжки рисунками на бумаге учился собирать автомат Калашникова..
       И в самой Москве, в газете, ненавидимой скотами и ворьём начиная от кремлёвского, той самой, издаваемой писателем Александром Прохановым, напечатали стихи, в русской провинции написанные семнадцатилетним Ростиславом без просьб посторонних.
      

    КЛЯТВА

       Я ещё не сдох.
       Еще не отказался
       От тех слов,
       Которыми когда-то клялся.
       На шее медальон -
       О клятве напоминанье.
       Он из тех времен,
       Где чистота сознанья.
       Клялся тогда своим идеалам.
       Мёртвому солдату,
       Не жирным генералам.
       Я клялся тогда рассвету над рекою.
       Пускай года
       Не омрачат его своей рукою.
       Я клялся словами,
       Всеми ветрами,
       Всем, что создали
       Поколенья до меня, -
       От начала до последнего дня.
       Я клялся всем,
       Идущим против судьбы.
       Я клялся тем,
       Чей дом теперь гробы.
       Я клялся для тех,
       Кто не сменил знамён.
       Быть может мой грех -
       Не помню всех их имён
       Я клялся тогда
       Своим именем и душой.
       Эта клятва навсегда.
       Клятвы не смыть водой.
       Клятву свою
       Только смертью нарушу.
       Если в бою
       Вечность возьмёт мою душу.
      
       Борис Шубников из Космоса разглядел город, где сейчас учился в школе Ростислав, новый поэт своей страны России. Поблагодарил мыслями, без слов.
      
       Глава 3
       Из всего имеющегося, доставленного в Космос мощной ракетой, самым тяжким оказалось как раз не наделённое физическим весом: близко и дельнее прошлое время, превращенное в содержание жизни. Память и размышление, оказалось, над планетой Земля не исчезают.
       Шубников предполагал, где-то здесь находится мыслительное поле, мыслительная сфера, сохраняющая любую мысль, высказанную на планете родной развитие разума, и не искал прозрачное поле, расположенное за физическим, - хватало своего.
       - Низкий вам поклон, нижайший, - подхалимски растягивая слова и наверное полагая, что так значительнее, полупропела артисту на сцене владетельница торговой фирмы, - "торгашка, с презрением шепнули в зеле," - и слегка вместо поклона шевельнула пьедестальним задом.
       Праздник в концертном зале прекратился, зрители торопливо перешли в гардероб забирать одежду. В зале взволнованно остались свои, друзья и приятели знаменитого земляка, человека, приехавшего на несколько концертов из Москвы, артиста Большого театра. Своими признавались почётный гражданин города, бывший градоначальник, ставший пенсионером, космонавт, приучений к почестям, живущий переборами прошлых достижений, местный вождь управления культуры, китайский художник, и его переводчица полурусского, полукитайского вида женщина, проныристого вида директор какой-то невзрачной фирмы, директор концертного зала, какие-то женщины к девушки по содержанию лиц из тех, ищущих финансового содержателя и мечту свою высказывающие примитивно: - "главное в жизни - найти спонсора." Почему-то не любовь страстную, почему-то не семью нежную, не образованием заняться и личностью стать - ну, их дело, их личное дело, хотя и глупое и уважением не отзывающееся.
       Ох, всегда так... как о глупости - так и слов много...
       Артист, не снявший торжественного концертного чёрного фрака, фотографировался со всеми оставшимися на фоне рояля, фоне графически торжественного органа - на концерте за клавишами сидела его жена профессорского значения, - и компанией начали переходить, с остановками взволнованными, в комнату с приготовленным ужином, продолжая и в паркетном коридоре подбрасывать горячие словечки в общий костёр витающей славы и возвышения над... да что думать? некогда думать, над чем, аплодисменты и цветы для артиста крыльями обязательны, признание возвышает, а там, наверху...
       Хорошо наверху: ты - значителен.
       На столе уже бутерброды с ветчиной жирненькой разложены, розово-белой, грузди под сметаной и рыжики солёные с укропчиком, и пробки бутылок свинчены, а из винных выдернуты, икра красная на масле сливочном, желтоватом, а масло на белом хлебце, и огурцами солёными пахнет, пахнет... Искусство человека возвышает на самом деле, особенно не зрителя, а творящего его, искусство, так что ж поделаешь? Вниз хочется кому?
       Нет, - выше тянет желанием исключительности, выше...
       - Вы помните, чего просила вдова Астафьева, писателя того, в деревне Овсянка? У президента Путина? - говорил на ходу местному вождю культуры здешний художник. - Водопровод деревне? Школу для всех детей отремонтировать? Себе: ещё один музей Астафьеву, её воспоминания какие-то напечатать и издать книги оплевавшего солдат нашей страны. Не нажрались они наградами, почётами. И после, как Астафьев умер, ещё, ещё почёта ищут. Больше им, больше надо! На-до!
       - Да отстаньте от них, успокойтесь, - обернулся пронырливый директор какой-то фирмы, наверное - оплативший ужин за присутствие среди известных людей...
       - Переведите моему китайскому коллеге, - потребовал художник приказным голосом, не просительным. - В России не те людям образец и пример, кто себя самозвано гением признать требует и провозглашает, не те! Покупают себе удостоверения академиков за четыре тысячи долларов, про себя кричат - мы великие, мы выдающиеся, а где картины великих? Рябинки да берёзки? Где картина выдающаяся одна, всего одна? Ха-ха, знаем! Врут они, мимо совести врут!
       - Приглашаю к столу, я специально попросила срочно привезти сюда тёплую, свежайшую буженину и венгерские острые охотничьи колбаски, - звала молодая женщина, одетая в платье серебряное, жесткостью похожее на фольгу для запечения в духовке рыбы, - я жена Владика, - добавляла некультурно, - оплатившего наш праздничный ужин, меня у нас в районе зовут...
       - Вер, - махнул на неё двумя руками муж, из пьяности сосредотачивая пронырливое лицо, её назвав не по-женски - Вера, а по-мужски, - Вер, - помолчи, мы не стесняемся, мы все свои тут.
       Когда он стал своим и артисту Большого театра, и остальным?
       - Наконец я закончил сборник песен, - глядя сквозь наливаемую рюмку полунаправленным в себя настроением, сказал местный композитор, специально приехавший из соседнего городка.
       - 0 чём ваши произведения? - серьёзно, с возможным будущим причастием захотел узнать певец Большого театра.
       - Скажите и нам, культура для нас...
       - Брюшко осетра сюда подвинь?
       - Друзья, каждая песня нашего уважаемого композитора - а должен сказать, он всю жизнь живёт в стороне от областного центра, среди простого народа - каждая песня о реках местных, о городочках, о природе нашего края, и само собой - о людях наших мест, - представил гостя вождь культуры, его песни знающий.
       - Личность, творческая личность...
       - А у меня дома двадцать семь белых рубашек! На работу в них положено ездить, на фирму! Галстуков - сорок! Вер, да? Вер точно считала, - мотнул пронырливым лицом директор в сторону жены, упакованную в фольгу.
       - Платить управление культуры за творческую работу не хочет. Разве композиторы должны работать даром?
       - Подождите зрительского восприятия, оценки общественности... Наши разговоры...
       - Директор фирмы заплатит! - с вызовом крикнул художник.
       - Братан, зайди ко мне на фирму завтра в полдень, напомни, за песни я обещал. Базара нет, заплачу!
       - Наши разговоры хаотичны, случайны... Кто руководит застольем?
       - Я, если остальные не против, - показал на себя вождь культуры и сразу правильно дал слово почётному бывшему начальнику города.
       Седой почётный строитель, на самом деле уважаемый за совершенное прежде, заговорил о сорокалетней дружбе с артистом Большого театра, о любви, о любви, и любовь в его словах душевных оказалась не образом девушки, раздетой наголо, пятящей с телеэкрана голый пупок, голую попу и бормочущей мусорное на тему "с тобой ли я спала сегодня, тебе наркотно отдалась", - любовь его высказалась снесенными послевоенными бараками, третью города, застроенного домами с отдельными бесплатными квартирами, детскими садами, школами, первом в городе зимнем бассейне, первом концертным современным залом - на открытии его и познакомился он с приглашенным уроженцем здешним, и подружился с известнейшим для любителей опер артистом Большого театра. Суметь устроить строительство трети города на месте прошлых хибар - уважение основательное.
       За что и выпили.
       Китайский гость через стол сфотографировал знаменитого русского человека, выслушав переводчицу.
       - Брюшко осетра сейчас без хлеба подвинь?
       - Осетринка подкопчёная, хрен на уксусе к ней хорошо...
       - Хрен, уточните, слободской?
       - Между первой и второй перерывчик небольшой, прошу всем налить, - подвёл общую черту министр культуры, местный вождь.
       - Мне почему не налили? - нагнув крупную голову, посмотрел из-под удивлённых бровей артист Большого театра.
       - Дорогой мой, дорогие гости, видите ли...
       - Налить, - утвердил, оборвав московскую вежливость жены, чем-то направляемый изнутри.
       - Дорогой мой, врачи не советовали, с твоей прошлой простуды не надо...
       - Надо. Мой черёд.
       Поставил выпитую рюмку и без просьб, сам, по душе, запел. Замолкли все.
       Запел артист неожиданно легче, чем на концерте, неожиданно по-мужицки, как в деревне на общем празднике, и красивее потому, чем перед зрителями, и с печалью стародавней, душевной, что так много лет прожито прежде, тяжко, - тяжко в года нажитые, и потому с уверенностью в умении петь, владеть не самим голосом только, а тем, что и делает незабываемое, - владеть вкладыванием в выпеваемое судьбы своей, личной, и судьбы народной, чувствуемой, - людей разных рядом, и кто остался после детства в родной его деревне, и кто из родни в погублении оказался революциями, лагерями сталинскими, песня пелась русская, народной судьбы.
       Молчали.
       - Кагым, гхы, кагым, давайте выразиться следующему, - сказал певец, вернувшийся теперь и глазами - сюда.
       Аплодировали ему. С желанием, и аплодировать взорами он не заставлял.
       Величественными, как со сцены Большого театра...
       - Да, друзья, недаром наш гость в сорок лет уже стал народным артистом Советского Союза, - счастливо объявил, напомнил министр культуры, местный.
       Волна величия таланта человека пошла, закачала других желанием показаться на ней. Вздутые страстью стать нужными сейчас и навсегда, туже и показнее обозначились в вырезах груди ничейных девушек, глазами и сдавленными губами требовала жена космонавта прогнать отодвигающих в скучность её возраст, композитор заново и быстро рассказывал о сборнике песен сочинённых, космонавт тянул руку, я дать говорить ему, приученному первым говорить на трибунах и банкетах провинциальных и делаться обёрнутым во много-численные хлопанья. Китаец кивал во все стороны говорящим наперебой, затребовали его спеть китайскую песню на языке родном, отказывался, и слушали перевод его слов: - "после такого великого певца я не имею права пробовать петь..."
       Тыкали вилками в пластики буженины и рядом, сжёвывали твёрдые малмыжские соленые огурцы, маринованные рыжики, обкусывали горячие запеченные куриные крылышки, водку заменили перцовкой и украинской горилкой с перцем, от кофе и пирожных пока отказывались.
       - Отнесите их в сторону, из-за ватрушек и тортов быстро растолстеть можно, - знающе и уверенно повелела женщина с пьедестальным задом.
       - Вчера мне начальник сельского района говорит: денег нет на содержание больницы, школы, на топливо для районной котельной, на зарплаты учителям. Спать, говорит, ложусь и вижу, как мужики тащат меня из дома и вешают на первой от калитки березе.
       - В деревне одной вора мужики повеситься заставили, слышал?
       - Так вот, наш начальник самосуда народного и боится...
       - Убивать будут сразу, как начнётся чего. Все про всех у нас знают, кто наворовал, нажировал на беде народной, будут к ним приходить и убивать сразу, без суда. Таких, у кого дома в два этажа, бандитские джипы с чёрными стёклами. Полыхнёт в любой день по России, и им - конец.
       - Друзья! А я предлагало сейчас позвонить в Москву Володе Спивакову и сказать ему так: Володя, мы тут собрались...
       - Жене втолковываю, давай, купи мне тридцатый по счёту костюм!
       - Эй, переведи китайцу, эй!
       - Жена чего? Я забрал с собой шестнадцатилетнюю и махнул на курорт в Турцию, во!
       - Нальём горилки? Водки? Водки нашей?
       - Китайцы собак едят или корейцы? Забыл я...
       - Что-то он какой-то сильно гордый, наверное, в тюрьме первый срок отсидел!
       - Валерий! Ты - композитор природный, композитор без нудности в мелодиях. Знаешь, Валерий, если мелодия твоя приподнимает над тоской бытовой скучности...
       - Когда я в первый раз слетая на орбиту и сюда после награждения из Москвы приехал, я их, начальников, никого не знал! Первого секретаря обкома партии, Зотова из облисполкома, этого, этого из горкома... да чёрт с ним! Они ко мне все, они...
       И как китаянка успевала переводить гостю и обрывки застольные, и - трезвым слушающего трезвого?
       - Россия движется к распаду. Страна, где всё гнилое выносится наверх и бытом, и пропагандой для подражания, а всё живое, намечающее ее здоровое развитие, уничтожается разными способами - и замалчиванием, и организацией презрения к нему, настоящему, обречена на уничтожение потому, что страна такая уподоблена куче навоза, биологически обречённого на перегнивание. Навоз и есть навоз, в нём условиями наслаждаются жуки навозные и микробы гнилостные.
       - Как вы можете иностранцу такое говорить? Стоять рядом жутко.
       - Чего бояться? Кого? Если нашу погань знает весь мир. Если вы не гнида, а человек с личным достоинством. Наши теленовости дня неотличимы от криминальных новостей. Они - перечисление очередных бед страны: солдаты застрелили офицеров и бежали из воинской части, кого-то взорвали в Дагестане, богатого убили у подъезда в Сибири, наших застрелили в Чечне и наши - чеченцев, чеченский дом раскатали в кучу мусора танком, развалился от дряхлости жилой дом на Урале, чернобыльцы через голодовку требуют исполнения государственного закона. Где открытия науки? Достижения культуры? Новые выстроенные заводы? Квартиры и работа для населения? С оплатой работа, как во всём мире? У нас - люди на митингах зарплату требуют за полгода, а кто - за весь год. У нас восстановлено рабство. Труд без зарплаты - рабство, - позор для нашей страны.
       - Зато мы, зато мы...
       - Мы все - несчастны.
       - Зато мы... сейчас придумаю...
       - Дорогие Друзья! - загромчил голос вождь, руководящий местной культурой. - В этом подвале в тридцать седьмом году пытали невинных людей, здесь их расстреливали, кровью были забрызганы все стены! Давайте выпьем за то, что мы смогли вернуть сюда правду и справедливость! Что здесь сегодня проходят культурные события!
       Китаец вскочил на стул, фотографировал все стены, потолок, полы, двери, и каждого отдельно, и всех вместе общим кадром, - быстро, стараясь запечатлеть историческую тайну.
      
       Глава 4
       Нет, ну а завернуться... Работа работой, но распластаться на ровной - плоскости, прижаться грудью к твёрдости, впихнувшись в спальный мешок, начинать чувствовать накапливаемое тепло, замотаться в тёплое как в детстве, почти с головой, и уверенность привычная - засыпание настанет минут через пять. Или через четыре. И среди отсутствия разумного на Земле и в Космосе одновременно что-то тайное, при бодрствовании убираемое, снами поможет побыть в лучшем...
       Тепло, ласково и душевно, когда человек видит не глазами... Такое изменение жизни нравилось Шубникову больше: в ней не попадались алкоголики, воры, дураки, придурки и президенты.
       Показывалась она перед самим просыпанием, и потому запоминалась, обдумывалась среди дня и получалась для настроения той же спасительной округлостью приземляемого аппарата, куда можно переместиться при крушении живой станции.
       Алое, золотое, красное, мягко-жёлтое, голубое, золотое, пятнами качающееся на каждом малейшем изгибе, на волнении голубого, протянутого до дальнего неба - озеро и солнце, небо и вода, очинённый веками до блеска песок мельчавший - там, в юности, вместе с голубыми городами оказывается красивее и жаль до сих пор, - не сразу понималось тогда, запоминаемое на потом, на скучноватую местами взрослую полосу пребывания...
       В чистую голубую воду получалось заходить, не замутив её, - песок дна тоже был вычищен волнами столетия и плавать над ним, нырнув, выходило с открытыми глазами, видя расплавленное солнце, пронзившее, пропитавшее толщину озера.
       Солнце, не дающее дрожать телом и после долгого купания.
       Там мальчишки не матерились, а женщины и девушки - так, плохо, о них даже и не подозревалось.
       Красивая природа несла на себе людей, оборачивая их в прозрачное подобие себя.
       Опять высоко-высоко над озером, над, голубым городом летела серебристая сигаретка, - с недалёкого Байконура запустили очередную ракету. Попозже, взрослым, увидел карту с расчерченными поверх географических обозначений секторами пролётов ракет с Байконура и не удивился не новости, - видел много раз то же самое, и не на карте, сначала, - высоко-высоко над собой...
       Он уверенным в силе своей страны стал и до того озера. Зимой в маленьком селе выбежал на улицу с мальчишками-одноклассниками - возле чайной стоял громадный новый зелёный грузовик, воинский, с колёсами выше их роста. "У него впереди лебёдка сделана, - объяснял мальчишка понимающий, - в сугробе застрянет, тросом зацепится за столб и сам себя вытянет." После военного грузовика через посёлок прошли тяжёлые, приплюснутые сверку новые танки, настоящие, новенькие, и хорошо, говорили взрослые, зима сейчас, а то бы от земляных сельских дорог ничего не осталось бы, насыпная шоссейка в ров превратилась бы после качающихся на ходу ревущих танков.
       А на озере в тишине то ли слышалось, то ли чувствовалось кожей тела лёгкое, лёгкое гудение ветра, прилетающего нагретым из золотых песков, на всех картах обозначенных пустыми.
       Со стороны озера близкие дома городка смотрелись голубыми и белыми, праздничными тоже, и день цветом разнообразили синие, чёрные, жёлтые, зелёные, красные, белые большие и узкие купальники горожан, загорающих на природном пляже, цвета их купальников, плавок, халатиков женщин, яркие, напоминали праздничные флаги кораблей, украшенных специально, для радости. И впереди проносились катера на подводных крыльях, корпусами отрываясь от воды.
       Сидя на пляже, разглядывал лежащих, бегающих за мячом, выбредающих из воды девушек, разные их фигуры и думал, а что они на самом деле, - добрее, нежнее живущих на стороне от пола мужского? Жёстче, злее? Кто они на самом деле, и красота тел связана с душевностью, с невозможностью оскорбить человека для них, привлекающих и ногами, и лицами, и бёдрами, и животами, и плечами открытыми, и попами притягивающими, и грудями приоткрытыми, магнитящими глаза - их внешнее связано с физически не проявляемым? Одно от другого зависит или... или по-всякому?
       Вроде бы по мягкости рисунков тел они злыми становиться не способны, и жадными, и подлыми, из-за своих не показываемых телами желаний умеющие и изменять любящим, и становиться проститутками, и убивать людей, как показывали во временах прошедших девушки, женщины другие... Почему вот те три, самые высоконогие, самые обтянутые тонкими синтетическими купальниками, прохаживаются и на остальных посматривают гордее, надменнее? Они - тоже добрые? Они - и ласковыми умеют делаться не к себе, а к человеку рядом?
       И вот они втроём неторопливо заходят в воду, и вода счастливая дотрагивается до их тел где хочет. Им нравится, смеются и пересматриваются, через глаза делясь удовольствием. Они для того и живут, того и нужны, чтобы их удовольствовали дотрагиванием где хотят и ждут они?
       Проще самому нырнуть в прохладное, голубое, солнечное, и отвлечься...
       По влажной приводной полосе идёт она, влюблённая. В малиновых узких плавках под плосковато-скатистым животом, в малиновом лифчике. Загорает изо дня в день, и тело - белое. Глаза темные, печальные и укоряющие сразу, как увидела. Поздоровалась, села на песок рядом. Тот же разговор повтором, почему ты не любишь меня. В меня другие мальчики влюбляются, в компании на дни рождения приглашают. Я всем отказываю ради тебя, ты мне нужен.
       Оперлась на откинутые назад руки, циркульно разведя на солнечные лучи ноги. Тонкие три волосочка над краем плавок, тещина дорожка, по народной шутке. Забота, нежность возможная в любые дни и ночи, и сколько хочешь будет про что думаешь, видя скрываемую всегда под одеждой притягивающую вспухлость...
       - Стой-стой, о хорошей погоде рассказывай не мне, сама вижу картину перед нами. Три яхты, паруса раздуты, ты старательно не встречаешься со мной. Другие мальчики меня к тебе ревнуют, тебя из-за меня несколько мальчиков избить обещали, спрашивали, в каком общежитии живёшь.
       И ещё саможальче - до самозависти красивая и лицом, и длинной шеей с малюсенькой родинкой справа, и стройностью нежнокожей, но внутри себя что, чем переменить в душе, материальной дотрагиваемостью не обозначенной?
       Этот же тонкий лифчик шелковисто, невесомо падал на камыши, эти же легчайшие узкие плавки неожиданно открыли заставившее захлебнуться на полушепоте - тёмное, кучеряво укрученное в схожесть закруглости ног, и груди оказались белее плеч, удивившие круглой крупнотой, и ноги сдвинулись, зажимая, с провалом непонятно куда, непонятно во что горячее, настырное, надвинувшее на почувствование всё тело и девушки, и женщины, обнимающее, обнятое, а узнанное изнутри до ноготков, лаком красным задрожавших...
       Не поймётся, не примется ею не понятое самим: из этого голубого города надо уезжать, университет сюда откуда-нибудь не переставишь. Надо найти себя для неясного самому, сделать себя кем-то...
       Продлевайтесь сливовые, печальные глаза тихой печалью здесь, в Космосе, продлевайся в безвоздушном всегдашнем падении оранжевый лифчик, показавший две неведомые планеты, защити меня нежностью всегда - пропахшая солнцем...
      
       Глава 5
       И на что тебе отдельный от людей дом в три этажа, если в душе собственной не умещаешься? - отпечаталась мыслью широкая раздумчивость, начатая из памяти от запаха цветущей в мае черёмухи, в России пахнущей сильно и там, в России, меняющей настроение на сторону спокойной нежности. Там, в России, чего-нибудь делал сейчас существующий человек, знакомый Шубникову с юности.
       Вообще Шубников опять удивился и иному понятому, - зачем русские не попы, превратившие религию в денежную фонтанирующую скважину, - зачем русские верующие в веке девятнадцатом уходили в леса и жили в пещерках, в землянках одиноко, на хлебе и воде, при безлюдье отыскивая очищение души от мутного, мусорного постороннего. На его космическую станцию чужое не залетало даже по радио, и звонки телефонные, случайные, и люди случайные отделились безмолвием высокой орбиты с долгой, долгой на ней дорогой.
       Здесь хотелось полистать, почитать настоящую книгу. Пахнущую книгой, постоявшей в квартире на книжной полке. Прозу почитать. Гоголя. Умного Гоголя. Ещё того, не задолбленного попами, при встречах разговаривавшего с Пушкиным. О людях, о стране времени их...
       На то и собственный разум, чтобы не тыкать в клавиши компьютера, технического вспомогательного прибора. Разумом просмотреть житие существующего на Земле...
       Существующий учился-учился, учился-учился, держался-держался, просил-просил с очередного курса не выгонять - были причины не раз и всякие, - и наконец закончил институт.
       Сразу зауважал себя. Лицом строгий сделался. Привинтил ромбик на пиджак, перечитал все цифры и слова в дипломе, потёр твёрдые его корочки. Да, диплом о высшем образовании, не хухры-мухры. Насчёт ума высшего образования в нём написано, в государственном документе, любому не выдаваемом.
       Существующий удивлялся рассказу Чехова, - и чем может нравиться мужское имя Роланд с яблочным пирогом в придачу? Ему нравились тонкие талии девушек с широкими под ними, талиями, двигающимися горизонтально двумя половинками задов. Такую углядел, улыбками затянул отдаться, пообещал ей и на ней, как положено по возрасту, женился. Заодно от потребности быть с женщиной всякую ночь рядом и как захочешь избавился.
       И зауважал себя.
       "Не, надо чёб как у людей, ну, ну, как у всех вокруг..." Языкознание на факультете не преподавали, не век просвещенческий, сильно культурный, можно и без теории-практики культуры, можно и чёб говорить вместе занормированного, словарного...
       Денег занял девяносто пять рублей сорок три копейки, "как сейчас взял, точно помню," купил чёрно-белый телевизор со средним экраном, смотрел на заранее уважаемого Брежнева, на концерты в честь праздника милиции, генералов разглядывал, о, к ним не подойти, они и в телевизоре отдельно от людей, Кобзона часто видел на экране и любое, напиханное в завлекающий светящийся изнутри ящик с полировкой по бокам и сверху. Чувствовал своё участие в жизни страны. Местные и показывали - раз себя увидел. Позади начальника строительства по рукаву куртки себя узнал, высунутому за край бетономешалки. Вспомнил, за ней стоял. Не лезть тогда сказали к телеоператору. В телевизоре разные певцы, крупно их показывают, академики разговаривают непонятно, президенты разных стран близко. Они и не видят, а ты будто рядом стоишь.
       И зауважал себя...
       Мастером работал, стал прорабом. Похороны Брежнева смотрел торжественные, внимательно смотрел, с переживанием. Похороны Черненко, похороны Андропова. Так-то не запомнилось, чего между похоронами было, спать да на работу, Деньги накопились, похороны Андропова по-новому, по телевизору с цветным экраном смотрел. Венков много, ленты красные на них, хорошо видно. И второй телевизор купил по блату, когда в старом универмаге пристрой выстроил. Один телик оранжевый экраном, когда настройку покрутишь, второй сиреневый. Или малиновый. Или синий. И в обеих Горбачёв болтает не поймёшь о чём, какую-то перестройку объявляет, тень за плетень заводит. Догадался: чтобы начальником стать - теперь в коммунисты вступать сильно не требуется, лучше свой кооператив сделать.
       И - зауважал себя.
       На день рождения подарили альбом художника Модильяни, не понял татарин он или армянин из Франции. Полистал, ничего не понял. Худых с длинными руками рисовал, и бешеные деньги картины стоят? За что платить? Трёхкомнатную квартиру, плюс машину "Жигули", плюс пятнадцать телевизоров цветных: купить можно за цену рисунка карандашом двухкопеечным по бумаге, - его за что так дорого оценили? Он дома строил? Оптовую базу не совсем достроенную среди зимы доделывал с целью через две недели под ключ и торжественное открытие сдать? - Тротуары выравнивал после весенней оттайки? Премии квартальные у начальства выцарапывал?
       Засни после такого...
       А ведь его уважают - по деньгам видно, как!
       Худых баб рисовал с длинными шеями, ха...
       И в три ночи засни попробуй...
       Существующий устроил кооператив и себя назначил генеральным директором, вроде как есть генералы и он - над, ними директор. Тем и тем спекулировал сначала, ржавые машины из Польши, из Германии перетаскивал, продавал-продавал, морковку, капусту мороженную, вещевые обноски со всей Европы под названием на иностранном непонятном сбагривая-сбагривая, квартиру себе построил в два этажа с выходом на чердак, и летнюю комнату ещё одну, по новой моде попа позвал, стены-полы поп водой брызгал, водки вместе много выпили, и переселился с семьёй, и сказал себе - хорошо, и зауважал себя.
       Себе подобных начал внимательно уважать, равных, у кого квартира в два этажа и машина иностранная, дорогая, и телевизоры на кухне и в комнате. Остальных - нет. "Остальные может и достойны называться людьми... нет, не достойны. Я - генеральный директор. Я решаю! Остальные - быдло. Вчера краба настоящего ел. Полюбил краба с пивом немецким, дорогим.
       Двум любовницам перевёз два советских цветных телевизора "не насовсем, во временное пользование согласно устной договорённости. Себе купил четыре японских, "они ярче цвета показывают и нынче в моде." Два видеомагнитофона. Два финских высоких холодильника. Вспомнил, ещё хотел джинсы новые. Купил себе и любовнице той, помоложе, попа у неё в джинсах выглядит чётче, чем в юбке.
       И зауважал себя.
       Ах - дороги надземные простора бесконечного, ах - звездные россыпи по темноте блескучей... Мчит по пути космическому аппарат, собранный сплошь из умного, найденного в столетиях толковыми, наипередними из миллионов людьми, - видит, запоминает земное как есть, отыскивая новый шажок с разворотом в цивилизованное, не зверское, но доброе для всех, - мчит бутоном пока не распустившегося цветка, на себе несущего семена времени будущего...
       Ах - размыслительность человеческая, не зачёркиваемая днями вчерашними...
       У существующего в четырёх телевизорах четыре пьяных Ельцина дирижировали немецким оркестром, сигналя: тащи сколько сможешь, пока я у власти, уважаемый Борис Николаевич! Существующий в собственную фирму кооператив превратил. Мост строил-строил через речку неширокую - дом себе выстроил в стороне от города видом как дворец, с лесом, широко отгороженным, с баней русской, рубленой из брёвен, с баней финской сауной, "в бассейне до десяти девчонок умещаются и я," с охраной на всех этажах и по лесу, - "нашего ты уровня признаю," сказал рыгающий под шашлыки полковник, начальник милиции всего района. Послушал. Запомнил. И зауважал себя, рассуждая с подтверждением полковника, - "конечно, если бы погоны носили строители мостов, ты уже стал бы равным мне полковником, я тебя признаю равным и уважаю, проблем с милицией местной у тебя больше нет. Мне машину леса на дачу мою подбрось, прируб надо сделать, комнаты на три."
       Существующий строил-строил мост через речку вдвое пошире первой, - квартиру новую купил у себя в городе, в доме новом. Внизу гараж, три этажа жилые, на четвёртом чердачном летний зал метров на сто квадратных, вместо шкафов две комнаты для хранения одежды - ходи и запоминай, в какой комнате чего, где спать и где восемь телевизоров. Генерал настоящий на новоселье сидел за столом по центру, начальник города две бутылки виски выпил сам, полковники, начальники разных охран и из налоговой полиции водки выпили до ушей, заместитель местного губернатора рядом клешни краба с треском разрывал, - во с кем теперь, во теперь компания! Все свои! И всем свой, и со всеми запросто, и все рассказывают, какие сауны у кого, мебель из чего, с бабами какими на прошлой неделе навертелись сколько раз в саунах и служебных комнатах отдыха, - о, достиг.
       И - зауважал он себя вдвое против вчерашнего, давали бы за такие квартиры погоны - точно бы теперь: господин генерал-майор! Нет, - генерал-лейтенант! Нет, - генерал над генералами как называется? Во! Генерал армии! Армии чего? Кого? А, не основное! Крабов люблю с пивом дорогим, водку перцовую сразу гранёным стаканом и самому - равным с любым начальником всей области! Генералом над генералами, с любым из власти - да запросто!
       Наверное, слишком длинный протуберанец из Солнца вылетел и краешком достал до того дома, до той квартиры. И существующий с утра трезвым задумался. Сам удивился, а задумался! И не отъехать от мыслей на машине, и два стакана водки почти рядом, вдогон, мысли не уничтожают! Ночью приходится вскакивать, сигарету хватать и думать, - а раньше не курил!
       Зачем я живу? Дочь в Париж захотела. Замуж вышла за француза, живёт рядом с Парижем, родила, внук свой французом стал, отпал на сторону, его и по голове не погладить, только на кассете по видео разглядывал. Дочь вторая в Швеции пристроилась, от шведа родила. С мужем не живёт, квартиру от него отдельную имеет и деньги, сюда на день не хочет. Внук второй тоже посторонний, чужеземный навсегда, швед по паспорту будущему. С женой сам развёлся. Русским не положено, а с двумя жёнами жить стал. Одна оформлена женой, вторая домработницей, стаж ей нужен, восемнадцать лет ей. Неделю с той втором этаже, неделю с этой повыше, не ссорятся. За подаренные машины, пляжи в Турции и Греции и пять девок рядом лягут, помалкивать в один день научатся, если им и работать не надо, и с поварихой, приходящей жить, и с уборщицей, стирающей за всеми. А самому жить зачем? Зачем? Тогда яйцами перепелиными отравился - умер бы, и чего осталось-то вослед? Рабочие на стройке ненавидят, компаньоны на рыбалке утопить могут. Друзья генералы-полковники тоже убить горазды, аварию подстроить, несчастье на охоте, и заранее подстроить случай несчастный, богатство чтобы к ним перешло до последней дверной ручки, - страшно жить. Да в России, где власть завтра неизвестно какая будет, но ограбит, ограбит власть! Зверем в клетку посадит с показом по всем телевизорам на всю страну!
       Как Ходорковского.
       А Ходорковский по деньгам был не ниже маршала, телевизоров наверное дома имел сорок штук... зверем его за решёткой показывают из зала суда, одинаково, как волка в цирке...
       И понял существующий, что самое опасное в жизни - думать о серьёзном. О смысле дел своих, О смысле жизни своей. Туда ли двигался по годам, то ли делал.
       И испугался существующий всего самого себя...
       А от души - куда?
       Друзей - нет. С кем можно посидеть за бутылочкой до рассвета первоначального - запрезирали, не здороваются, пить с начальником города надоело, он говорит только о деньгах, занять всегда просит, а ему за городом уже дом построил на средства фирмы! Любить некого, все сволочи, за деньги любая проститутка примчится. Для кого жить? В какую сторону от тоски уйти? От желания сунуть в рот пистолет и толкнуть курок? Телевизоры стоят уже с квадратный метр экранами, а от души своей - куда?
      
       Глава 6
       Посмотрев программу работы на сегодняшний условный день - сутки менялись здесь облётами Земли и в привычные умещались множественным числом, - Борис Шубников начал распаковывать доставленные сюда приборы, придуманные и им, крепить их, подключать в системы, снимая с панелей прежние, по действиям ставшие недостаточными. Работалось спокойно и точно, продуманное заранее пока получалось как нужно.
       Общее жило само по себе рядом с работой только его, в стороне от населения Земного шара.
       По включенному лондонскому радио Березовский разоблачал власть Путина, предсказывая третью войну на Кавказе, развал существующей "полностью коррумпированной кремлёвской верхушки" и распад всей России на отдельные части с уничтожением государства. "Во многом вы правы, Борис Абрамович, - думал Шубников, удерживая зубами винтик и ловя в невесомости плывущую отвёртку. - Вы правы, у вас аналитический ум, но что-то надо делать для своей страны, я вот винтиком в резьбу попал, сейчас заверну натуго..."
       И вдогонку подумал: - "Мы с вами одинаковы, Борис Абрамович, одинаковы по ситуации. Помните, как написано на одной из страниц Талмуда? "Кто прожил сорок дней без тревог, уже удостоился земного рая." А у нас без тревог не получается, и смотрите, как бы вас не застрелили в Лондоне враги ваши московские, в Москве уже пробовавшие вас взорвать. Желаю вам сорок дней без тревог, а мне желать бесполезно, заранее спасибо, здесь в любую секунду возможно всякое и я один, надежда на себя, на судьбу свою..."
       "Тёзка, а ты в Космосе - счастлив?" - спросил Березовский, если бы услышал меня.
       "Как учёный счастлив, делом своим занимаюсь. Как гражданин России - страна в беде, тут не до счастья. Как человек - нет, из костей скелета вымывается, всему организму тошновато. Мы для своей планеты рождены, Космос - не для жизни людей..."
       И Шубников загрустил. Он бы сейчас на кухне там, внизу, на Земле, сварил бы мясо, добавил отдельно сваренные почки говяжьи, солёные огурцы, картошку, лаврушечку, томат с пережаренным луком, перчик душистый круглый, приправы с рынка узбецкие, лимон, маслины, он бы сейчас нарезал хлеб чёрный кусками, налил солянку готовую, только переставшую упариваться, в глубокую тарелку до краёв и ел бы обыкновенной ложкой, не из спецупаковки...
       Прижимая контактики приборов, Шубников всплыл в одной из ночей своей квартиры, когда работал допоздна. То ли в квартире ниже, то ли в квартире над головой больным, обиженным плачем плакал ребёнок. Он плакал горько, устало, натыкаясь на не отыскиваемую помощь, на непонимание, на досаду и раздражительные выговоры взрослых людей, бурчащих через этажные бетонные перекрытия. Ему не помогали, его чем-то мучили, ребёнок начинал кричать "не надо! не надо!" - защищая себя, и кричал, и плакал горько, обижено в черноте ночи - да куда пойти к тебе? Да чем помочь тебе человеческим?
       В третьем часу ночи маленький человечек не спит, "не надо, не надо," защищается замучено...
       Сын Шубникова в такое не попадал. Едва начиналось не так с переменами погоды, со здоровьем общим - обёрнутый руками отца, прижатый к тёплому плечу, к родной груди, узнающий отца сразу сущностью, ещё сам и не умеющий говорить, маленький родной человечек втекал в душевное, прислушивался к уууканьям, к щепоточкам, и похныкивал от плохого в себе, а, забираемый в обеим родное, обеим понятное, перед слезами, перед плаканьем останавливался, а чтобы кричать так обижено после полуночи - хотя перед первым зубиком режущимся пробродили вдвоём до серого рассвета, ну и что? Свой понимающий своего, свой живущий своим, хотя и отдельно физически...
       Но когда нечто тупое ребёнка родного физиологически не понимает, душевно не удерживает и орёт на младенца как на скотину беспонятливую в сарае, как на присутствующее в другом природном ряду, - вы для чего людьми называетесь? Даже и не на всякий случай, а чиновники в документах так записали?
       "Не надо ! Не надо !"...
       И ночь - чёрная над городом с черными окнами, с выключенным в домах светом. Обидная, из-за придурков...
       Жаль моя, детёныш мучащиеся...
       И, страна моя Россия, выпукло протянутая по шару моему голубому, земному единственному, плачешь в ночи так же, защищаешься выкриками "не надо! не надо! не надо! не трогайте меня"?
       Трогают.
       Мучают.
       Издеваются.
       Унижают.
       Бьют.
       Обворовывают.
       И - боятся. Из века в век боятся после дня, когда тебе - хорошо. Когда ты счастливая, когда твои тебя к себе прижмут, слезиночки в себя заберут. Когда ты, победившая, светишься гордостью.
       А люди, по-настоящему твои...
       В детстве с другом зашёл в его саманный домик - мать хлеб режет, отец сидит перед сковородой с жареной картошкой, - при Сталине переселили их сначала в голую степь и выживали первую зиму в земляной яме с другими наказанными, а в войну - на фронт страну защищать, хоть и сын раскулаченных, сталинским государством ограбленный и лишённый родителей, и на костылях домой, и на деревянном протезе - работа с раннего утра до ночи начинающейся бригадиром полевого стана, - друга отец сидит - глаза замученые-замученые трудом запредельным, а рот суровый выдавливает в щель небритую: - "мать, пацанам картошки отложи..."
       Так и понялась страна Россия с детства, такою и запомнилась: ну когда же народу в ней жить станет хорошо?
       Хорошо. Да, хорошо.
       С другими глазами.
      
       Глава 7
       Вот здесь, возле круглого окошка со врезавшимися в стекло крапинками метеоритиков стоял бы стол, была бы кухня русская сидели бы напротив седоголовый, мудрый Олег Николаевич, спрашивающий, "где бы нам покурить" и рассказывающий, чем Россия сохраняла свободу, возвращающий из памяти отделённое от не главного, сдавленное разным временем до алмазной крепости.
       - Что такое танковая атака? Значит, это вот не то, что танки идут в ряд, цепью. Нет. Идёт танк, за ним следом идет второй танк, за вторым идёт третий. Другой ряд в стороне идёт: первый танк, второй, третий. Наши пушкари бьют по первому танку. Подбили. Дублирующий третий танк обходит подбитый, и идёт снова. Подбили второй танк. Дублирующий третий танк обходит подбитые и атаку продолжает.
       Наши из противотанковых бьют первый танк, подбили. Второй - подбили. Снаряды кончились. Третий танк бьёт по пушке. Он несётся на наши позиции и пушечки сминает. Что делают наши пушкари? На немецких танках были приварены скобы. И они хватаются за немецкие танки, за эти вот скобы, - надо же выживать, пушки разбиты, - и бегут с немецкими танками к нашим окопам И там спрыгивают к пехоте. И вот отец говорит: что меня спасало? Такие действия. Он потерял за войну тринадцать расчётов. Три-над-цать. Это им немцы вмяли пушечку, или прямым попаданием разбили, и мы, говорит, только успеваем схватиться за немецкий танк и до своих окопов добежать. А там вторая линия обороны, второй ряд противотанковых пушек. Отец сказал так: в сорок пятом воевал - это уже была профессия. И настолько стал обученным, настолько приноровленным к боям, настолько опытен - уже воевать было тяжело. Мы, сказал, стали сол-да-та-ми. И когда к нам прибывало пополнение, до боев мы их учили: ребята, вот тут надо это, тут это... Наш полковник нас отводил в сторону от них, и заставлял обучать пополненцев, как надо сохранить свою жизнь и в бою победить. И говорит: если бы нас в сорок первом году учили, как учил нас полковник и мы молодых в сорок пятом - мы бы таких потерь не имели. Учить воевать нужно в мирное время. Как делал Суворов. Моего отца, жалею до сих пор, учили прямо в боях.
       Меня в четырнадцать лет работать учили сразу на металлургическом заводе. Приходит эшелон с фронта: пушки, танки разбитые. Мы в танки лезем, забитых танкистов вытаскиваем. Немцев в одну сторону, у наших документы ищем, и в тракторные сани большие, и в братские могилы. Копали эти могилы, ой, сколько копали... Зимой с ломами...
       Шинели нашим танкистам постилаем, шинелями накрываем, и хороним, хороним. Мы ведь в дальнем тылу, хороним и хороним. А пистолетов, автоматов, гранат, снарядов из танков сколько доставали, военным сдавали, и танки разбитые, пушки на переплавку.
       День нашей победы настал. Вот этот день я помню с самой первой минуты и до последней. Значит, у меня попала смена с семи утра. Значит, в шесть утра гудок завода, один длинный в полседьмого, два продолжительных, в семь - три коротких. То есть мы уже должны быть на работе. И когда девятого мая гудок заревел - длинный-длинный, безостановочный, люди в посёлке "что такое? Авария? Беда какая?" Нет. Тут же слух: победа наша, войне конец. Ах ты! Ах ты! Как в песне потом запели:
      
       Который месяц не снимал я гимнастёрки,
       Который месяц не расстёгивал ремней.
      
       Я - бегом на завод! А там радость! А там радость! А там весь наш народ! Победа! Победа полная, наша! Гармонь откуда-то! Гармонь по душе в слёзы бросает! На заводе люди обнимаются, гармонь наша, с тоскоюшкой!
      
       Солдат хранит в кармане выцветшей шинели
       Письмо от матери да горсть родной земли,
       Мы для победы ничего не пожалели...
      
       О-о-ой, по скольким шинелям у погибших мы адреса их отцов-матерей отыскивали, медальоны, капсулы, гильзы с зажатыми краями, а фамилия и родительский адрес внутри...
       Значит - митинг, сам по себе недолгий. Водку выкатили. Бочками. В бутылках не привозили, бочками. Наливали всем, и - староверам. Если водки не хватало, то той молодёжи, кому было двадцать, двадцать пять, и они работали по освобождению от армии, на брони, им водку не давали. Наливали только тем, кому за сорок перевалило, за пятьдесят. Выкатили бочки и вот эти качком, каким пиво качают, вот так же качали водку. Причём, значит, у кого какая посуда была. Кто бежит с бидончиком, бабы прибежали с вёдрами, прямо в ведро, черпаком черпают, из ведра через край пьют и - самое основное, не было пьяных. Не было пьяных, радость громадную не перебить и водкой.
       Вот я первый раз попробовал водку девятого мая тысяча девятьсот сорок пятого года. Отец в тот день на фронте оставался, живой. А со мной рядом оказалась монтажница, девка старше меня, конечно, значит намного. Она - староверка. У ней в кармане лежал граненый стакан, молотовским такой называли, староверки из чужой посуды не пьют. Она подставила стакан - ей налили этот стакан, она говорит: на, пей. Я два или три глотка сделал - больше пить не стал ха-ха-ха, гы-гы, мне показалось очень горько. Она стакан подставила, снова долили, и его - хлобысь, и весь выпила. Вытаскивает, значит, кусок хлеба, отломила и мне маленько - а кусок, конечно, с солью был, знала уже, что водку пить будет, и более опытная, чем я, кусок посолила заранее, и этот посоленный кусок оказался до того вкусен, до того вкусен - не передать!
       И вот это вот... физическое освобождение, моральное освобождение - только что война кончилась, больше не надо ждать конца её, отца с фронта ждать то ли раненым, то ли как... больше ничего уже нет, - наступила такая лёгкость, такая лёгкость... вот как такое вот... физическое и моральное освобождение - я даже потом проработал, четырнадцатилетний, значит, катали мы лобовую броню для танков, отправляли её сразу в Челябинск на сборку, - даже не устал. Вот иду... а обычно со смены идёшь - кое-как ноги волочёшь, - иду по самому воздуху!
       Девчонки на проходной из охраны - "ты чего веселый, не работал сегодня?" "Работал, девчонки, так ведь наша победа!"
       Я весил сорок килограмм - болванка восемьдесят шесть. И вот это... всю смену с песней... значит, подскакиваешь к печи - ведь печь раскалённая, ничего не видно, спускаешь на глаза чёрные очки сталеварные, нащупываешь клещами болванку, выхватываешь её, поёшь "вьётся в тесной печурке огонь" и тащишь эту болванку к стану -"на поленьях смола как слеза," толкаешь болванку в прокатный стан - она летит обратно - "и поёт мне в землянке гармонь про улыбку твою и глаза"... И эта песня, значит, всю смену, всё смену... Болванку толкаешь, она падает, она гремит, она жухает... Гром такой, а ты её обратно толкаешь, а песня - она все время песня... В день победный тот, самый первый, я вышел на смену - мне восьмидесятишести килограммовая болванка казалась ну каким-то пушком! Я её вытаскиваю из печи и знаю, война кончилась, всё! Больше ничего не надо. Убитые, адреса родных их, танкисты сожженные, по нашим госпиталям раненые, раненые годами... и у меня какое-то легкое ощущение - дыши! Живи! Дальше горя не увидишь! И - отец на фронте жив, жив! Теперь начнётся мирная жизнь!
       Вот этой мирной жизни мы ждали. Ждали мы четыре с половиной года этой мирной жизни. Я через проходную иду после смены - помахал девчонкам охраны, а они "ты чего, не работал сегодня?" "Как не работал?" "А что весёлый такой и бодрый?" "Война кончилась, девчата. Кончилась война, наша победа, наша!" Кричать хотел на всю улицу перед заводом, - наша!
       А песня? А настоящая песня во время войны?
       В начале войны я в пятом классе учился, пришёл в соседнюю деревню по талонам выкупать хлеб. Значит, радио у нас не было. Висит телефонная трубка, в сельсовете. Я приставил ее к уху, и прямо в трубке звучит песня "вставай, страна огромная, вставай на смертный бой." Впервые услышал, и что интересно - я запомнил сходу. Сначала до конца, мгновенно запомнил. Зашёл в магазин, сдал карточки, отоварился, мне дали четыре буханки, я их сложил в котомку, за плечи, и шёл до своего Загарья, было километра три, - я эту песню буквально из слова в слово пропел, наверное, раз пять. Вернулся домой - мать пришла с уроков, она у меня учительницей работала - матери эту песню пропел. Она - ты откуда такую песню взял? По телефону передавали, если радио нет. А на другой день пришёл в класс и прежде, чем начался урок, я перед классом встал и пропел эту песню. У нас учились восемь девчонок и четыре мальчишки. И что интересно? Прошёл урок - весь класс её пел. Причём, пели мы ее стоя. Слова поднимали. Весь класс, стоя. Шло от нас желание, взрослые не просили и не заставляли.
       Война, и школа в сторону, на металлургический завод, если ты не девчонка...
       После смены выходишь из проходной, а на той стороне площади уже стоит в белом халате кто-нибудь из госпиталя. И говорит: парни, значит, пришёл эшелон, надо выгружать раненых. Мы уже не сопротивлялись, устали не устали - мы заходили в столовую, быстро-быстро-быстро ели и шли на станцию Стальная.
       Значит, заходишь в вагон - там такой спёртый воздух - вот пахнет кровью, этой кровью, застоявшейся, испорченной, значит, и на нижних, на верхних, на самых верхних третьего ряда полках лежат солдаты, офицеры раненые. Да, Серёжка с Малой Бронной и Витька с Моховой, как после войны Марк Бернес начал петь. Значит, вот мы их снимаем, на носилки ложим, выносим, поднимаем в кузова бортовых полуторок, - они не матерились, не благодарили. Они, как правило, только стонали. И вот я как сейчас вижу... значит, лежит на второй полке мальчишка. Молоденький-молоденький, значит, иии... лежит на шинели. Шинель под ним вся пропитала кровью. И мы сапёрными лопатками его от полки отдираем. Подсовываем лопатки под шинель и постепенно, постепенно отдираем от полки, кровью он к ней прикипел за дорогу. У него уже нет мочи кричать, у него уже нет мочи... значит, он только постанывает, молоденький, и вот мы его отодрали от досок и прямо с этой шинелью, насплошь кровяной шинелью перенесли в машину, положили, и он на нас только смотрит, у него уже нет мочи ни стонать, ни кричать, ни просить, он глазами водит вот так, направо, налево, и мы его осторожно-осторожно-осторожно положили, значит, и в госпиталь увезли. И мальчишка выжил. Видимо, молодой, организм крепкий, мальчишка выжил. Эго очень хорошо получилось. Он с руками, с ногами остался, у него ранение было в спину, в зад, сзади всего сильно побило.
       А вот девчонок, значит... две девчонки... такие красивые девчонки, такие красивые девчонки, значит, мы из санитарного поезда их перевезли живыми, с фронта они... значит, немецкий снайпер прострелил им животы внизу, и той, и другой. Они уже начали было поправляться, и как раз в ночь под Новый год была смена, и я пришёл в госпиталь, они обе лежат, палата на двоих была им, и такие красивые, такие симпатичные! И они мне говорят, - а меня тогда они Олегом не звали, они звали Лелька, - значит, они мне говорят: Лель, ты на завод в ночь идёшь? Да, говорю, в ночь. Значит, приди завтра утром. Ночь на Новый год, с сорок четвёртого на сорок пятый. Приди. Если мы сегодня ночью не умрём - мы выживем. Но ты утром приди. И я ушёл. У меня была такая тяжёлая смена, такая тяжёлая смена... Значит, болванка шла тяжело, почему-то не ладилось - ну, не знаю. И я вышел из проходной, иду и меня пошатывает. Меня со стороны в сторону носит, я так устал... Иду в госпиталь сразу со смены, прихожу в палату и смотрю - на койке матрац завёрнут, на второй матрац завёрнут, где они лежали на лечении. Медсестра заходит и говорит: Лель, да они внизу... Ага. И все. Я сразу понял, они умерли. Значит, я спускаюсь вниз, а они уже лежат - закрытые простынями. Белыми простынями.
       Я потом долго переживал, - ну почему я не спросил, откуда они родом? Сколько приходил к ним, проведывал... Где родители? На каком фронте обе воевали? Где их немец подстрелил? Я бы о них, девчонках, в родные места сообщил, - ну кому написать? Кому рассказать?
       И... мы тогда хоронили трёх красноармейцев и их. Похоронили как? Значит, мерзлоту долбим ломами, выкапываем могилу, нам дают эти изорванные окровавленные шинели, значит мы ложим шинели, ложим бойцов умерших, закрываем шинелями и закапываем. Мы красноармейцев похоронили, поставили доску, нам дали карандашом написать, кто здесь и решили - мы девчонок похороним отдельно, не стали их вторым рядом на красноармейцев накладывать.
       Мы скинули ватники, снова взяли ломы, лопаты, снова выкопали могилу, рядом, и двух девчонок мы похоронили отдельно. И так эта отдельная могила и стояла. И пока я из тех мест не переехал, я приходил к ним на могилу, цветы полевые клал, душой проведывая. Значит, одну звали Оля, а вторую звали Елена. Но откуда они были? Такие хорошие, такие... перед смертью стали ещё красивее. И сколько лет думаю, родители их разыскивали, как они воевали, где ранеными лежал в госпитале, что, а фамилии не знаю, жизни их ценой за праздник для всей России, ценой за Победу...
      
       Глава 8
       Повезло же взлететь надо всем. В новое.
       Повезло. Хотя многие и в прошлом времени, не с борта космической станции, а присутствуя среди людей - видели мир со стороны.
       Умом и талантом.
       Мир, ежедневное, и нечто, приподнятое над жизнью...
       Там, внизу, на беловато-голубом земном шаре любой океан начинается от берегов и берегами заканчивается. Здесь мягкая чернота бескрайности и серебристые звёзды в любой стороне, в глубине наперед - ней, - причальные, знакомые с детства, а то ведь бескрайность при попытке осознавания разум раздавить может...
       И что сегодня там, внизу, на планете родной происходит в мире животных и людей? В мире всех изначальных людей, самоподеленых на мир животных и людей?
       Там, внизу, в разваливающемся государстве Россия, - знал Шубников, - в мире животных, обозначенном и государственными постами, и двуногостью внешне не отличаемых от людей, обманывали, грабили, взрывали себе подобных до кусков бывших тел, разбросанных вместе с бывшими самолётами, бывшими автомобилями, - взрывали среди тихих ночей высотные дома вместе со спящим народом, так заставляя на выборах голосовать за "сильную власть", тех самых вытаскивать во власть, взрывавших, потому что ищущие власти не циничными, не жестокими быть не умели после приближения к первой ступеньке лестницы на самый верх власти варварской, - там, в мире животных, власть любого президента частной фирмы, не отличимой действиями от бандитской шайки, приравнялась к власти президента всей страны, тоже уничтожающей и конкурентов, - от имени государства, и само государство, людьми понимаемое - прежде и по потребности, - как способ защиты ото всего плохого.
       В части мира животных, собравшей в скопища свои волков и шакалов с погонами генерал-лейтенантов, должностями генеральных директоров, неучей со званиями академиков несуществующих наук "международных информационных", среди тупости "известных государственных деятелей", не известных ничем в делах государственных, депутатов высшей Думы, помеченных палаческими законами, ими устроенными, собирались "высокие комиссии" - воровские шайки на разгляд подробный, - слушали тортовые высокопарностью речи о заботе по поводу ещё не погибшего, болеющего в городке возле громадных складов с химическими бомбами народа, расцеловывались мужчины с мужчинами без стеснения, с показом по телевидению на всю страну, награждали себя "за мудрые решения и своевременные заботы о людях России", вытягивали из казны государственной миллиарды рублей на строительство завода для уничтожения химического оружия, на дороги к заводу и жилой поселок для строителей с больницами, школами - торжественно, приняв в компанию очередного губернатора, клали по лопате бетона в первый фундамент, заявляли на весь мир о своей благородности, и через шесть-семь недель все миллиарды рублей оказывались украденными, а полиция в разных странах отмечала новые банковские счета и суммы на счетах этих животных. Строительство завода, лабораторий, больниц, дорог, жилого городка для будущих рабочих завода обрывалось навсегда. В мире животных срочно начинали "поднимать проблему" о переброске озера из района лесного в местность степную, "крайне нужной народу", и шакалы, называемые "авторитетными экспертами", начинали складывать и делить новые миллиарды, не должные дойти до рабочих людей, до погибающей где-то природы.
       В мире животных додумались напечатать в газете фотографию и под ней поминальные слова по поэту, живущему, гуляющему мимо городских больниц. И в следующем номере той же газеты сожаления о "безвременно скончавшемся" с деталями его реальной жизни, с выражениями сочувствия его жене и детям, и внукам, - национальность поэта придуркам не понравилась, а не его стихи.
       В мире животных подрыгивал коленом среди безголосых "певцов" ходячий мешок с жиром, выкрикивая утверждающе "жизнь весела", а в перерывах между дичайшими халтурами готовил тайную продажу живописи, графики, резьбы по дереву, ювелирных антикварностей из самых знаменитых русских музеев.
       В мире животных ложь стала праздником, правда - наказанием.
       Шубников работал и слушал радиопередачу. Обсуждалась жизнь в России, сидящие в радиостудии "политологи и аналитики" рассуждали так, как не бывавшие на улицах русских городов, городочков, сёл, деревень никогда. Телефонным звонком ворвался в эфир нормальный человек и сказал: - "в России все богатые боятся стать ограбленными государством или бандитами, а все бедные боятся от такой жизни сойти с ума."
       В мире животных волчьей, шакальей стаей сочинялись и утверждались законы, разрешающие им, волкам и шакалам, наживаться безмерно на беде страны, а людям - гибельные.
       Такой тянулась власть там, внизу, в России, И президентская, парламентская, и губернаторская, и районная, и любая директорская на уровне нижайшем, где обобрать кого-то - да можно.
       Власть, не созидающая государство. Власть, уничтожающая честность, справедливость, смысл жизни - уничтожающая любое, что людей в государство собрать и объединить могло.
       В мире животных звание полковника российской армии продавали, втихую, за пятьдесят тысяч рублей. Генерал-майора - за сто пятьдесят тысяч рублей. В самой армии офицеры продавали военные секреты, оружие и боеприпасы, солдат рабочими на стройки, любое горючее.
       Детям Героев России, погибшим за интересы своей страны, не назначали и не выдавали денежное пособие на питание и покупку одежды, их не освобождали от учёбы за плату, от лечения за плату, и от выплаты налогов за то, что ты в России ещё живой и пытаешься заработать на пропитание и семилетним, хотя бы продажей газет или мойкой машин разного ворья. Их никак не устраивали во взрослой жизни, погиб отец за Отечество и погиб. А погибали кормильцы единственные, не имевшие, как бандиты кабинетные и уличные, денег, квартир, автомобилей роскошных, дорогущих, денег в заграничных банках...
       Пенсионеров, инвалидов, ветеранов войны, трудящихся тыловых заводов и колхозов тех лет, с сорок первого по сорок пятый, Героев социалистического труда, Героев Советского Союза ограбили на виду всего мира, отобрав у них, честных людей, волчьими пастями и когтями льготы, государственные доплаты за честность и мужество прежние, отданные во благо страны. Лживая харя чиновника два месяца висела в телеящике, объясняла, что получать сто пятьдесят рублей вместо прежних полторы тысячи счастье пожизненное, и его сменяла харя другая, вколачивающая тот же обман уже не на область, уже на всю страну Россию, - да, интересная страна, да, продолжение безжалостных опытов погубления людей, тех самых опытов, начатых Лениным, продолженных Сталиным, продолженных Ельциным, продолженных Путиным, что за народ в стране? что за беззащитность? за согласие отправляться на медленный убой?
       На весь век двадцатый, постоянно объявляемый властью мира животных веком невиданных достижений и научных, и промышленных, и жизненных, веком сплошных благ для народа России, - то убиение людей сотнями в революцию, то миллионами в войну гражданскую, в России до того невиданную, то миллионами скрытными, засекреченными в войнах, устроенных не без безмозглости правителей, то в лагерях погибельных под пулемётными вышками, то на строительстве великой демократической России, гнилья и обмана того ещё...
       Где же свобода для людей твоих, где же вздох твой свободный, Россия? На полный вздох, на выдох наслажденческий? Мало, мало в тебе нарождалось во времена прежние великих умов, великих честью и честностью, великих высказанной правдой людей?
       Жестокость в мире животных и безжалостие к человеку любому: к младенцу, брошенному в мусорный ящик живым, к старушке беспомощной, бессильной, к человеку трудящемуся...
       Будто не было для вас, зверей, гуманизма. Ума русского и общемирского. Философии, научающей, что философ - это человек трезвый среди общества пьяного.
       Не было Конфуция, Зенона из Элей, Пифагора, Демокрита, Сократа, Платона, Аристотеля, Авиценны, Данте Алигъери, Монтескье, Вольтера, Дидро, Канта, Гегеля, Монтеня, Вейнингера.
       Не было протопопа Аввакума.
       "Учение Маркса-Энгельса, Ленина-Сталина всесильно, потому что оно верно"?
       И в мире животных поверили треску палкой по штакетнику?
       Да-да, примитивное понятнее симфонии, исполняемой на двухсот шестидесяти уникальных инструментах музыкальных, и у музыканта каждого образование сразу лет по девять только специального...
       В мире животных не было Хомякова, Аксакова, Чаадаева, Белинского, Герцена, Бакунина, Сеченова, Лаврова, Данилевского, Леонтьева, Флоренского, Булгакова, Бердяева, Лосского, Карсавина, и здесь не названых из-за фамилий многих ещё, умнейших в России в веках прежних, - из-за Карсавина выйдет ещё ряд, и следующий, и пустотой окажется трескотня позаборная.
       Не сомкнулись озверевшие с мышлением Пушкина, вода и пламень не сочетаются. Как дурь и ум.
       И о чём мыслил великий из многих великих Салтыков-Щедрин, не поняли: это не в счёт ресторанный обожравшимся, опьянённым телом через глаза дурные прочитать, - некоторое, что настоящее, в Росси душой читается, - ну, что Лермонтовым написано...
       Убей человека рядом, обмани человека рядом, унизь человека рядом, заработай себе на труде человека рядом - тут ясно всему миру животному, тут из правил их.
       И сам человеком не стань.
       Бесполезно...
       "Я иду по городу и вижу, из дома рабочий выносит два мешка книг. Вы их куда, спрашиваю. А тут у богатого русского квартиру ремонтируем, он велел книги на свалку вывезти. Отдайте мне их? Да берите, мне не жалко. Утащил я книги в близкий овраг, мешки тяжёлые. Спрятал в крапиве, четыре раза возвращался, на рейсовом автобусе книги к себе домой перевозил. Что они за создания такие, книги выбрасывают? Василия Розанова выбросили, трёхтомник Сергея Есенина новый, толстый сборник стихов и поэм Александра Блока. Дочь, рабочий подсказал, школу закончила среднюю и книги не нужны. Ну жизнь, думаю, скоро наворовавшие до пещерного уровня мозгами опустятся, книги уничтожают, как Гитлер со своими фашистами. Гитлера я понимаю, уничтожал своих политических противников, марксистов, а чем новому богатому русскому противник Василий Розанов? Поэты вору чем противники? Ну, до чего у нас дошло..."
       И воевали российские люди все века для того и только для того, чтобы вас, кровососов, весь новый век и дальше тащить на хребтине?
       Погибая в напрасности собственной судьбы...
       Но праздник - миру животных.
       А где же заветчики их? Где их учителя и мыслители? Пророки? Прозреватели, умеющие проглядеть на года вперёд? Где понимающие и объясняющие, для чего человек человеком жить способен и должен?
       Какие-то пиндосики скачут, тычутся прыщавыми рылами, стараясь быть вплотную к людям нормальным, скулят и скулят "я хочу секса, я хочу свежего секса, я хочу всех девчонок для дикого секса." Учителя?
       Какой-то квадратнорожий поп с животом от самого подбородка носится из зала в зал, от побрехаловки к побрехаловки, постреливает глазками укравшего, писателей учит как писать книги, матерей как детей умывать-воспитывать, политиков как денег церкви больше давать, военных как танки слать в атаку, учёных как атомные станции проектировать, и глазками постреливает, позавчера комсомольский вождик, вчера поп, через сегодня профессор пустословия с задницей, умещающийся лишь на самое широкое одиночное сиденье новенького дорогущего мерседеса. Праведник?
       Какие-то изображающие себя писателями, объявившие новый век веком женского полового устройства, неделями обсуждающие, имеют ли право называть анатомические детали того устройства матерными словами и себя сравнивающие сразу с Достоевским, сразу с трепетным Буниным, козлиными бородками на животных и похожие, навязывающие людям России извращения гомосеков психических... В совести присутствующие?
       "Мне на заводе семь месяцев не выдавали зарплату, задерживали и задерживали. Муж говорит: надоело мне тебя кормить, питайся сама где найдёшь. За квартиру я плачу из своей зарплаты сколько месяцев, подсчитать могу, значит, квартира полностью моя стала. Ну и что с того, двадцать три года мы вместе живём? Деньги не приносишь, так и иди отсюда в любую сторону."
       "Родители развелись, я с отцом жить осталась. На холодильник он приделал железки и повесил замок для сарая. На все шкафчики в кухне тоже замки повесил, ключи с собой в кармане носит. Выдаёт мне крупу для супа, мерит чайными ложками, и запирает остаток от меня. Хлеб тоже запирает, а я ему - родная дочь".
       "Мы, господа, проведём межрегиональный семинар по борьбе с бедностью, и главное - с громкой рекламой в период подготовки. Нам по заказу сделают таблицы, схемы, доклады. Привлечём людей из администрации Путина, президентских чиновников. Деньги соберём с местных бизнесменов, в виде спонсорских, за размещение их рекламы на семинаре. Под имя Путина они деньги дадут. Соберём миллионов пять, на гостиницы, банкеты, оплату транспорта. Два миллиона потратим, так нужно, но три чистыми - себе. Нам, уточняю".
       На что же, Россия, пакости различной на тебя свалилось? На погибель твою? На перемены твои к жизни лучшей? Зачем правда в тебе переменена на ложь, честность на воровство? Или единственная польза во времени этом - показали многие и многие в мире животных настоящую сущность, показали в открытую? Такими они рождаются, если на самом деле они такими - есть? И угнетение для человека важнее свободы?
      
       Глава 9
       А у кого получается думать левой пяткой, - "мы лежали-лежали я ей говорю давай женимся она говорит давай", - прямиком на весь мир без смущения... как и без знаков препинания, ведь пятка запоминает меньше, чем полторы извилины в голове...
       Трудно быть читателем в начале века двадцать первого в России - бандиты, пошлятина, воровство, жестокость, уничтожение родной страны, хамство от Кремля до всех окраин... трудно жить и разумом, чувствами несколько иными, через них, способности природные, называясь писателем, и не самозвано называясь, - судьба определила, трудно что в России, что над ней, в российском космическом временном жилье, - человек-то тот же, из России, и когда пишет не для дураков, не о мусорной чепухе, а о власти, о жизни в мире животных в мире людей... Ну, перетерпите, читатели, как миллионы людей в России терпят веками, правда на самом деле трудна для писателя, попробуй, переживи её и человеком останься; трудна она и для читателя, но, если врать и белиберду нести в угоду дядям Федям, во власти всегда временщикам - правда вечна на Руси, правда...
       Для трудного противопутное есть, - не думать. Можно и так. Тогда ты не человек, тогда ты живой и неодушевленный...
       Ничего-ничего, есть и завидная жизнь, не бойтесь тоской отравиться до души разрыва...
       Видели вы Москву-столицу с двадцать второго этажа, например, у номера гостиничного рая в Измайлово? Поздним вечером зимним, перед близким наступлением ночи? Ах! И снова повторим - ах! Красивейшее зрелище, люди российские!
       Москва внизу, вы на лёгкой высоте над ней, Москва далеко видна и в черноте поздней, распахнута Москва улицами длинными, и сотни машин светят по улицам фарами, праздничности добавляют малиновыми задними фонарями, и улицы вдоль освещены по обе стороны, и магазины, рестораны, казино, банки, фирмы в разноцветных освещениях сразу гирляндами, алыми и светло-зелёными, синими и золотыми, и высоченные вызолоченные электрические полосы подсвечивают дома от асфальта до этажей небесных, дом любой зачем-то обязательно снаружи зеркальных окон освещенных столбами света прожекторного? Сказка, сказка красивейшая внизу, хотя Измайлово не Тверская, не самый центр города, где огнями устроен цветной потоп и вы вроде цветной рыбы в аквариуме, а вместо воды вам огни разноцветных фонарей, ламп, трубки светящиеся рекламных вывесок-зазывов...
       Горит, горит, светится искусственным освещением близко и к полуночи, как оторвавшись от реальности земной - ах, Москва! - и приподлетая, и думая, так ли праздновать всю жизнь, припевая и балдея красотой-красотулькой вздуто-напряжённой, или призадуматься над серьёзным?
       Поразительная Москва после тусклых промерзающих городков российских, в самом деле далеко её море-морище огней и жаром золота блещет среди мороза зимнего, россыпью щедрейшей... ни для кого...
       А вы приехали на съезд партийный, денег на дорогу заняв, и вас в столице уважают, партия номер в гостинице дорогой заранее для вас определила и оплатила вместе с питанием на все дни, за проезд в оба конца деньги вернула, у вас в ванной комнате четыре полотенца на одного! Хоть укрывайся ими, громадными, да одеяло толстое, пушистое, да в номере ой, очень тепло! Ну? Спасибо партии? Проголосуем за все пожелания её вождей? Конечно спасибо, за свои личные деньги вы только бы за вход внизу заплатили, автоматчиками с короткими боевыми автоматами гостиницу охраняющими. От бандитов? От партизан? Кто его знает, молчаливые автоматчики, а вы себя уважаете крупнее, вот, живёте здесь как чиновник кремлёвский, под охраной боевой, с овчарками на поводках...
       Страна погибает? Вы три дня назад не знали, на что пообедать?
       Да что вы! Вы ведь русский человек? Вас устроили в дорогую красоту, вас трижды в день пресыто на деньги партии кормят в ресторане, и хорошо, а если подкладка пиджака интеллигентного протёрта до дыр - ладно-ладно, застегните пиджак на пуговицы и не показывайте протёртые дыры, сойдёт... не главное... тут вот съезд партии политической, тут думать и решать надо, как всю страну Россию спасать от погубления, и люди собираются, ходят пока рядом с красивейшим залом для заседаний - вы их прежде по телевидению много раз видели как "ведущих политологов, ведущих экспертов", - чёрт их знает куда ведущих, - известнейшие на всю Россию люди, и настоящие? и рядом с вами? и вы с ними даже здороваться можете? Чудо, чудо...
       Да, Москва, край России. А дальше некуда. Дальше страны заграничные, и на кой фиг им заботы людей российских? И слова на съезде с трибуны тяжёлые, откровенные, при Сталине сразу по двадцать пять лет каторги колымской, когда бы решили не расстрелять сразу, а суд приговор напишет вдогонку... Генералы выступают, генеральные директора крупнейших заводов, народные артисты, спортсмены известные, всё как по американским инструкциям, "в партии должны быть узнаваемые люди, пусть критикуют как угодно но ничего не предлагают," - а когда, с какого числа цены на хлеб снизятся? Плата за учёбу исчезнет? Лекарства в больницы люди приносить перестанут, и простыни, и продукты для своего пропитания? Ну что способна изменить постаревшая, в два слоя открашенная артистка, узнаваемая едва, с трибуны рассказывающая о себе и о себе, как она, москвичка, с трудом входила в образ колхозницы, играя полвека назад "не Олю, заметьте, там ещё была героиня, так что не Олю, а напротив, Наденьку, Наденьку, друзья мои дорогие, и я глубоко уверена, вы меня в той роли помните и любите!"
       Да, спасибо, подумала с трибуны съезда о народе, полуголодном а Волге и на Алтае, и в Рыбинске и в Смоленске...
       Из Северной Осетии делегат жарко с трибуны рубит, готов драться до последнего хрипа за Родину, придерживают его из президиума...
       Маршал. Награды советские орденскими цветными планками от воротника кителя до поясницы. Крепить ряды, объединять усилия, идти к победе... А армия где? Армии нет, уничтожена. И властью - один самолёт в год покупается для военной авиации всей России, и предателями-генералами. "Народ и армия едины" - было. Разошлось по разные стороны, после расстрела армией народа в Останкино в октябре девяносто третьего года, после расстрела армией парламента своей страны.
       Политик. Закрученные в речи поворотики, хитрые мудриловки. Россию великой надо бы сделать, ура, ура, и с народом обворованным быть, выражая мнения, желания властью брошенных в нищету и на погибель, и надо дружить с кремлёвскими начальничками, настойчиво продолжающими обворовывать и народ, и недра России, грабя уже и пока не родившееся поколение будущее. Весёлые дела. Так не выстраивается, когда ищется рывок к победе, Наполеона на прорыве во власть едва не задушили настоящим образом, руками схватив за горло генеральское, попозже ставшее императорским. Нет-нет, тут настоящая драка за власть отменяется, тут "планомерное вызревание идей, не способных скомпрометировать партию..."
       И телекамеры центрального телевидения, и вопросы тёплыми сочувствиями на пресс-конференции, разноцветные микрофоны, блеск в глазах спрашиваемых вождей партии, всякие таймсы с дейлиньюсами, фонтаны тщеславия и самовлюблённости...
       Устали вы, устали голосовать и переголосовывать, прилаживаясь к решённому заранее, - генсека партии избрали того же самого, прежнего, руководившего "последовательно и конструктивно", - да что за слова такие мутные? На русском нельзя сказать сторону смысловую, точную? А если её нет, смысловой?
       Не сердитесь вы, устали, устали. Генсек у руля, и съезд закрывается. Вас вместе со всеми участниками приглашают на "товарищеский ужин в ресторан этажом ниже и сразу налево, дежурный от нашей партии встретит, вход для делегатов - бесплатный." Неужели, удивляетесь вы, человек не московский, в зале ресторана уместятся двести сорок семь делегатов, и гости других партий и стран, и корреспонденты, задававшие слащавые вопросы? И у партии хватит денег оплатить? В Кузбассе шахтёры голодают, под Иркутском сухую голодовку рабочие завода объявили, вы съездом резолюцию в их поддержку приняли, приветственные телеграммы решили послать...
       "Ну да, решили послать..."
       Москвичи проходят в ресторан уверенно, первыми. Как и генерал-полковников в золотых погонах, их сразу можно отличить по новым дорогим костюмам, новым рубашкам и сплошь красным, оранжевым, модного цвета широким галстукам. И лицами они посодержательнее, сразу по два подбородка почти у каждого, второй под первым, жирненькие...
       Входите под многими люстрами яркий зал, входите. Остановитесь и зажмурьте глаза. Распахните их во всю ширь и разглядите живую картину, и поверьте в сказку. Сказка бывает. Здесь, в Москве, сразу после "результативной работы партии, выражающей стремления и чаяния всего народа любимой России".
       Вы увидите много столов длинных, рядами стоящих, и белые скатерти по сторонам их, а на столах скатерти закрыты... ох, да как тут перечислить? закрыты скатерти до непроглядности их, белых... Как пересказать? Чего не потерять по пути? Ведь не в голостольной закусочной провинциальной присутствуем...
       Блюдечки, тарелочки, перечницы, соусницы, вазочки, тарелки покрупнее, блюда, вазы одночашные, вазы с чашами в три яруса, штофы, бутылки круглые, бутылки в виде пупырчатых графинчиков - всё, всё закрывало ближайшие скатерти полностью на плоскостях столов, а наложенное на тарелочки и в чаши, в соусницы и на блюда - вдохните, пожалейте всех отсутствующих здесь и разглядите!
       Среди мороза зимнего свежайшая редиска яркая, свежайшие помидоры и огурцы под укропом свежайшим, солёные огурчики, маринованные мелкие, грузди, облитые сметаной, грибы маринованные отдельно, желе мясное с желатином, лопатка баранья по-княжески, окорок свиной отварной, а там, а там вообще ассорти мясное и колбасы, колбасы рядом с бужениной и бастурмой, и ветчиной по-питерски, с чесноком поверх, а колбасы ручного приготовления, в них и язык говяжий, и фарш телячий третью а двумя третями фарши говяжий и свиной, и обернуты они тонкими полосами свиного просоленного сала подперченого, и сало отдельно лежит белорусское, под чёрным перцем, и отдельно венгерское, под красным, и копчёное просится на пробу, кубанское, ближе паштет из телячьей печени, паштет из зайца, - погодите, пот со лба вытру, - навага заливная тоже на вилку вашу просится и не знаете, вперёд её взять или печень трески, тут сельдь копчёная жареная, в своём городе невиданная, палтус копчёный и осетрина розовая, икра зернистая, спаржа в тесте, каштаны со сливками, икра из фасоли и икра из чеснока, не пробованная никогда, говядина рублена в форме, и поросята целиком зажаренные, лук по их сторонам зелёными перьями, жульены, тарлетки - да хоть бы попробовать, если достанется,, что это такое, - лимоны, яблоки и груши, и виноград и бананы вокруг ананасов, а в штофах водка стольная, а в бутылках круглых с сеточками водка гжелка кристаловская, лучшего московского завод; рябина на коньяке и брусника на коньяке в графинчатых бутылках и вина красные молдавские названий разных, белые грузинские - там и не понять сразу, что в горшочках, крошечками прикрытых, и как съесть всё? как выпить столькое и не под столом пьяным оказаться?
       - За процветание нашей любимой России! Прошу стоя!
       - Любо! Любо! - рявкают самонаграждённые Георгиевскими крестами казаки, проглотив водку.
       - А вы видите, что в водке? Это плавает до плёнки раскатанное настоящее золото, а водка на золоте настоена...
       - Слава Отечеству! Мы сможем сделать Россию великой и богатой!
       - Форшмак поварам удался...
       - Вы не подскажите, что лежит в длинной хрустальной вазочке?
       - Вы знаете, я москвичка, и сама впервые вижу это блюдо. Давай те я положу вам и себе, и попробуем?
       - Это... это, кажется, похоже на баклажаны...
       - Да, я поняла. Свежие баклажаны, нарезанные ленточками, прожаренные в чём-то мясном с приправами и свёрнутые в трубочки. Прелесть, положим себе ещё?
       - Шампиньоны, запечённые в сметане...
       - Налейте и мне водочки из бутылки с плёнкой золота, под грибы...
       Некоторые бутылки пустеют - официант тут же меняет на полные, эстрада вспыхивает цветными подсветками, девушки в будёновках и без юбок машут саблями, танцуя, сразу за ними длинноволосый, надоевший в телевизоре, поёт о упоительных в России вечерах, голову поросёнка отсекли от зажаренного тела, оливками водка заедается здорово, если к ним добавить кружок ветчины и дольку маринованного огурчика с прибавленным баклажаном, - и какое милое братство вокруг, но где же сама Россия?
      
       Глава 10
       Понимая смертельную опасность проживания в электронной космической пещере, в действительно отделённом от людей космическом ските, Борис Шубников думал о староверах, согласных на жуткую смерть через самосожжение в бревенчатых русских срубах, но только не на какие-либо отношения с властью государственной, погубительной для их чистоты душевной, для совести, идущей от веры, от порядков бытовых, удержанием в чистоте душевной продиктованных и выстроенных. Ему тут и палец себе отрубить не потребуется никогда, как толстовскому Сергию для сохранения непоколебимости, думал с усмешкой, потому что никакая женщина пагубностью в такой скит не доберётся. И немножко можно перенастроить приборы электронные и биологические личные, распознающие и объясняющие, и посмотреть в сторону от Москвы, на городочек старинный русский, дома в нём почти все ещё дореволюционные, кирпичом красным выложенные и из брёвен почерневших, и парк есть в городочке, памятник земляку, герою войны сорок первого года, памятник общий землякам, с войны не пришедшим, памятник Ленину, рукой он в тёмный близкий лес показывает, не свалили его при Ельцине, не нравится людям в городочке вчерашнюю свою веру предавать, Ленина убирать а Ельцина с бутылкой водки в руке устанавливать, и с палочкой дирижёра в другой руке, чтобы потомкам не стыдиться памятью, как он в драбадан пьяным оркестром в Германии дирижировал к стыду всех нормальных людей России. Не торопятся люди в городочке совесть на пакости менять, жизнь такая надёжней.
       И что сейчас в том городочке? Суд там начинается, суд настоящий, не московский бесконечный суд идиотов по телевизору пустой побрехаловкой, суд здесь с влиянием сильнейшим на жизни людей...
       Общественность присутствует в зальчике районного суда, пенсионерки любопытные в основном, умеющие новости по городку в три минуты распустить, и среди них общественник Валерий Васильевич, хороших дел человек трудящийся. Смотрит он на подсудимую - ладная женщина, молодая и ладная. С лица завлекательна, волосы толстыми кольцами закручены, в груди высокие много вложено и гордость в позе и сидящей.
       А встанет? А плечом ещё гордее поведёт? О-о, да-да, ладная женщина, по улице когда проходит - телом вздрагивает, как рысачка породистая с конебазы. Так-то её в рекламе можно показывать по телевизору, - соглашается с мыслью своей Валерий Васильевич, общественник районный, - статна, ладна, да-да, в рекламе с шампунью на глубине моря синего плавать или в квартиры забегать с пачкой стирального порошка, у такой купят, да денег у неё до бровей, замужем за директором районного молочного завода, приватизированного за три рубля, частного теперь, семейки их. Ой, - жалеет общественник Валерий Васильевич, - ой, женщина красивая, в теле, едой обеспечена досыта и немецкую машину новую по улицам гоняет, сама за рулём, и чего муж на неё в суд подал-то? Дочь у них лет восьми, ну и живите путём, чего вам не достаёт? Поди тайные деньги у него украла? Тысячи долларов? Причина где?
       Так-так, судья заявление мужа читает, с женой больше не видит возможности жить совместно, просит развести и дочь оставить ему, как ребёнка единственного, ребёнка любимого, так-так, - запоминает уловленное представитель общественности, - а жену прежнюю лишить права на квартиру совместную, на автомобиль и на ребёнка, она "по своим, ранее скрываемым и обнаружении качествам ребёнка воспитывать отныне не имеет права", муж в заявлении указал.
       Да, подтверждает судья, на то мы и районный суд, решать будем, какие кто права имеет, а вы неразрешёнными выкриками, уважаемая, как жена истца порядок в суде не нарушайте. Разрешу, тогда и выступайте.
       Разрешил.
       Она выступала, требовала извинений, возмущалась, адвокат выступал с её стороны, хорошая домохозяйка, терпеливая мать, дочь лично воспитывает, домашнее хозяйство ведёт с засолками на зиму, полы сама моет и посуду, а у мужа по работе нервное переутомление, на лечение минеральной водой ему в санаторий надо срочно уехать. "Ну Николаич, - так-так ему, по-свойски, - ну Антон Николаич, поссорились, бывает, на что семью разрушать? Бери заявление назад, Николаич, семья у тебя крепкая, надёжная, устойчивая, хорошего достатка, всему городку известно."
       Антон Николаевич глядит в ответ глазами поражёнными.
       Экстремисты всякие, настойчиво говорит его жена и быстро, быстро поддерживая нажим адвоката, жизнь страны, единство народов разрушают терроризмом в разных сторонах нашей страны, поезда взрывают, дома поджигают, детей в заложники хватают, и мы не имеем права им поддаваться, по их требованию разрушать семьи, выполнять требования террористов расплодившихся, и у мужа моего работы много, голова часто болит, я за таблетками сама в аптеку ездила, аптекарша подтвердить способна, позовите её сюда именем власти, у мужа моего голова болит и он сильно нервами переутомился, пять раз в сутки успокоительное лекарство надо ему принимать до еды.
       Так-так, - соображает Валерий Васильевич, - так-так, повороты пока непонятные, поди пулемёты с гранатомётами у них дома в шкафу искать начнут, - читает по глазам её мужа, поражённым вдвойне, до закрайности. Виноват он со всех сторон, экстремист и террорист, и инвалид насчёт головы и нервов! Инвалид и во всём виноват! Поди, так-так, на молочном своём заводе в кабинете с утра водяру хлещет, сыром свежим закусывает, делают они там, и в цехе секретном бомбы готовит, во флягах со сметаной их маскирует, понятно, понятно...
       До зелёности, до серости лица меняет Антон Николаевич свои впечатления на намерения свои же, проходит к столу судьи, вынимает из портфеля толстую общую тетрадь и говорит судье утвердительно: - прошу вас, уважаемый судья, читать вслух.
       "Записки звезды," - читает судья на обложке и уточняет, - это к делу относится?
       - Вы почитайте вслух и сами поймёте, а от адвоката я отказываюсь, лишние разговоры не нужны.
       "Приехала я в областной город экзамены в академии сдавать, зашла в облуправление к дорогому Павлу Ивановичу. Он видный, всеми уважаемый. Секретаршу с моими документами и записочкой от себя отправил в академию, сами сидим, май в окне раскрытом, сирени цветут, и начали в кабинете целоваться. Вкус у его губ как пряник овсяный ешь, с молоком, в тесто добавленным и при выпечке привкусом мягким сохранившимся. Целует крепко, с покусами, руками сразу под платье лезет без спросу. Подсадил меня на свой письменный стол начальника всего департамента, вправил чего положено и куда надо, так елозил меня голой попой по столу полированному, так трахал, как в кино всяких по телевизору говорят, - телефон со стола упал и разбился, а он говорит побудь ещё в кабинете, кофе попьём, отметки секретарша принесёт, и второй раз экзамены мне сдать."
       "Наверное у меня вид настоящей звезды, я настоящая звезда, все на меня смотрят жадными глазами, имею ввиду мужскую половину нашего городка. Зато все со мной стараются вежливо разговаривать. Пришла к зубному врачу, пломбу поправить. Бедный он, жаль его! Зуб мне лечит и страдает, и страдает, будто сам себе во рту сверлит без укола обезболивающего. Так пробовал больно мне не сделать, так пытался чуть не воздухом меня вылечить, внимательный и полностью ко мне в сочувствии, лапочка ты мой заботливый. После лечения вместе пошли по улице и через наш районный парк возле районной управы проходили, люди с работы только ушли и по магазинам все, по домам. Bpaч обхватил меня без спрашивания сзади за груди, задрал юбку и за кусом пышной сирени нагнул меня грубо и так приятно, так грубо, почему и приятность, выделывал со мной траханье. За сиренью блеяла коза, и мы смеялись, когда закончили."
       "Когда я пришла к судье... - чего? - удивился судья осторожно и замолчал, дочитывая глазами... - я пришла к судье арбитражному, он просил, могу ли я срочно отвезти его на другой край города в одну фирму. Ы-ы, ы-ы...
       - Читай, читай!
       - Так-так, читайте!
       - Я сидела за рулём, он предложил на краю города перейти к нему на заднее сиденье и решить мой вопрос полюбовно способом орального секса по примеру американского президента Клинтона и его секретарши. Я, сказал, тоже президент одной общественной организации, а судья в чине не ниже генерала. Если меня хотят такие высокие чины, что же, дура я, что ли? На заднем сиденье нам было так страстно, так весело, я обхохоталась на его всякие шутки и все его просьбы исполнила, ему очень сильно понравилось. Он сказал, снова встретимся по взаимному влечению, и тогда дело моё в арбитражном суде будет в мою пользу."
       "Когда я увидела в кино, что итальянским женщинам нравится без долгих разговоров..."
       Судья почесал висок и остановился, посмотрев на потребовавшего развода мужа.
       - Я нашёл тетрадь в нашем доме случайно, описано тридцать четыре факта подлой измены, - сказал свободный от обвинений в терроризме и прочей ерунде муж и вышел из зала.
       - Так-так, - согласился общественник Валерий Васильевич, - ему придётся из-за позора уехать из нашего городка. Насовсем, так-так.
      
       Глава 11
       И он догадался, - люди в общем-то не знают, как жить.
       Все, все не знают, по признакам биологическим записанные в люди. Среди них иногда появляются личности, объясняющие точный путь. По суше. По морю. В человеческих отношениях. Для технического, электронного устройства средств передвижения, не бывшего до них в гармоничном, доразвитом состоянии.
       Размыслительно доразвитом...
       Есть личности. Есть история. Есть народ. И личности совершают новые деяния истории с помощью народа. А иногда с помощью своего таланта, своего отгороженного от всего труда.
       Но народ - творец истории, чему его учили в детстве изуродованные политиками педагоги, - чушь полнейшая, понял он теперь, и чушь опаснейшая лживостью, не дающая людям жить правильно. Из-за разного кроя придурков, желающих народами руководить и - руководящих.
       Шубников записал понятое на листок и сунул в карман. Кроме работы по программе, он весь день делал то, чего народу о космонавтах не рассказывают. Он зевал. То ли Луна не тем боком повернулась, то ли кислородная недостаточность придавила - а выспался нормально, - зевал и сам себя успокаивал: ничего, надо же когда-то и не давить на себя, можно зевание надоевшее перетерпеть. Но к вечеру условному и в голове прояснилось...
       Сейчас бы сынуля любимый, взросленький, добренький, там, на Земле, подошёл бы, погладил ладонью по голове...
       - Папа, отдохни, сколько можно гнать и гнать?
       - Да я немного, да я тут...
       - Ты да ты... Отдохни! Зачем тебе этот Космос? На фиг он нам сдался, невозможный для человеческой жизни?
       - Сынуля, я - должен, Я разрабатывал одну небольшую теорию и одновременно технически её воплощал через изготовление приборов, и теперь приборы должны помочь сохранить нашу страну Россию. Понимаешь, мой полёт секретный, здесь моё Бородино. В нашем двадцать первом веке не нужны колонны войск, фашины, редуты, гусары, кирасиры. Надо кое-что с помощью электроники расконтачить, перепрограммировать, дать векторный сбой, запутать трассы, и на нашу слабую сегодня страну с разваленной армией не прилетят баллистические ракеты с атомной и другой гадостью. Нам надо проползти на пузе, пройти по ниточке...
       - Внизу всякая сволочь толстопузая страну разворовывает, а ты тут - один за всех.
       - Я тебя вспомнил и видишь, сейчас не один, с тобой... Лучше стало.
       - Ну ты хоть сегодня долго не сиди перед этими кнопками, экранами, ложись спать пораньше?
       Он вспомнил себя восемнадцатилетнего, весело работающего на заводе в городе, казавшимся насквозь молодёжным посреди пустыни недалеко от Байконура. Вспомнил неожиданно друга, Олега Подуста, тогда капитана-ракетчика. Тогда в тех скудных, безтравных местах, с самолёта видных громадным жёлтым пятном, пустым, среди сорокаградусной летней жары, среди хороших зимних сумасшедших буранов крутилось роскошное время романтики, дающей душе весёлость. В городе жили приезжающие молодые учёные, в их голых квартирах стояли раскладушки, а никто не искал животно-барахлистой жизни с проститутками в саунах и собственной никчёмностью. Учёные вдруг исчезали из города, возвращались после объявленного на всю страну пуска очередного космического корабля с космонавтами, перед чем по улицам го-рода ходил сам Ярослав Голованов, заранее прилетающий с другими московскими журналистами написать о новом старте.
       Капитан Олег Подуст спокойно и с уверенным доверием рассказывал, что на боевых дежурствах сидит на командном пункте под пустыней, глубоко в бункере, сутки дежурит - двое отдыхает, и сдал экзамены в военную академию, и все, все хотели кем-то быть, не останавливаюсь, где-то учиться, попробовать и самим добраться и до кабины комического корабля, и до Космоса.
       Когда в Москве хоронили Юрия Гагарина - в городе на всех улицах тянулась тоскливая тишина...
       Как и по всем засекреченным вокруг города пустыням, отразившим рёв взлёта его ракеты, лейтенанта, тогда...
       Размеченной на секретные стартовые площадки с подземными складами, подземными казармами и секретными комнатами, где дежурили постоянно лейтенанты, капитаны, подполковники, все молодые ребята на совершенно новом деле, ракетчики первого призыва и обучения, очень гордые своим редким занятием, умеющие своими боевыми пусками на самом деле защитить всю громадную страну.
       На перекрёстках города настоящие, не зоопарковые верблюды жевали коричневую проволочную траву перекати-поле, круглую, как мячики, ветром вырванную из пустыни вместе с короткими корешками. Непонятно, как она вообще вырастала и как ей, сплошной колючкой, не обдирали челюсти верблюды, наблюдающие за людьми почему-то высокомерными и презрительными выпуклыми глазами на высоко задранных головах.
       Животные древности, привыкшие к тишине пустыни, они привыкли и к грохотам рвущихся к Космосу ракет, иногда пропарывающих небесную синь над городом. На другой день в московских газетах появлялось правительственное сообщение о запуске какого-нибудь аппарата за номером аж четырёхзначным, "в научных целях", а здесь потихоньку шли разговоры - просто испытывается новая техника или военные запустили что-то своё, секретное.
       Ну - чего надо было для защиты страны, то и делали. Без лишнего трепа и с чувством участия в необычном ненапрасностью жизни личной...
       - Придётся нам расставаться, - в одну из вёсен твёрдо сказал капитан, друг Олег Подуст.
       - Тебя переводят по службе в другие края?
       - Нет, тебе надо ехать на учёбу, лучше в Москву, сдавать экзамены на физико-математический факультет. Здесь нет ни одного института, и что, тебе вослед чужим достижениям глядеть? Сидишь на пляже с учебником высшей математики, в ней разбираешься, а у нас, ракетчиков, она на первом месте. Делай жизнь, скор взрослым станешь и решать пора.
       Поездом ехал в Москву, несколько суток. Впервые увидел Урал, увидел зелёную настоящую Россию. В Москве сразу в общежитие на Стромынке направление не давали, - читал учебники в троллейбусах, узнавая Москву разную, жевал уличные пирожки и спал на деревянных скамейках у реки в Химках, за кустами, чтобы милиция не будила, как на большущих вокзалах.
       Лето не лето, а спать на голых брусьях деревянной скамейки - не на прожаренной солнцем земле там, недалеко от Байконура с сорокаградусной жарой. Просыпался от зябкости, думал, что другие сейчас в общежитиях, в квартирах по всей Москве. И сколько кинотеатров стоят пустыми ночью, с тёплыми залами. Тут и вспомнилось увиденное в детстве, когда учился в четвёртом классе в школе, в селе.
       Сразу при входе в школу, в сенях, на правой стороне темнела проёмом в стене углярка с насыпанным углем. По селу и морозило, и метелило. Кто-то из мальчишек пошёл с ведром набрать уголь для печки, вернулся, сказал, в углярку откуда-то прибежал щенок, свернулся, дрожит и пробует согреться, и его нужно запустить в коридор школы. "Я его сейчас согрею", - обрадовался сильный старшеклассник, открыл дверцу печки, сунул в жар кочергу и вынул её белой, искрящейся с того загнутого конца. Он подбежал к углярке, тыкал кочергой, закрывая щенку путь, и визжащий, орущий до надрыва глотки щенок выскочил - на боках, на спине, на лапах, на мордочке кровавые дымящиеся полосы...
       Шубников старался забыть те страшные визги казнимого там, где искалось тепло и жила надежду на доброту, на пластик хлеба, протянутый на тёплой человеческой ладони, - и визги, и шрамы дымящие всегда, всегда показывались из памяти, если самому становилось как тому щенку, - не согреться или...
      
       Глава 12
       Место для сна на космической станции у Шубникова получилось таким же твёрдым, как скамейка на речном вокзале в Химках.
       Ночью появился Сталин, и Борис спокойно осознал: это не психический срыв, это во сне, так бывает... Сталин оказался внешне привычный по кинохронике, староватый, в полувоенном зеленоватом костюме. Он рассматривал агрегаты, приборы и нечего не трогал руками, наверное зная, - в постороннее и непонятное вмешиваться не нужно.
       - Скажите, товарищ Шубников, это новый бомбардировщик конструктора Туполева?
       - Товарищ Сталин, вы ошиблись. В науке и технике наработаны большие изменения, мы находимся в Космосе на борту космической станции, запущенной из Советского Союза. Она хорошо сделана, вместо запланированных пяти годах отлетала уже двадцать лет, и здесь, в Космосе, её дополняли и усовершенствовали новейшими приборами. Хотя Советского Союза самого уже нет, станция всё летает.
       - Что вы сказали? - остановился товарищ Сталин. - Что вы посмели сказать? Советский Союз, образованный трудами нескольких поколений передового сознательного пролетариата, героически защищённый жизнями советского народа в кровавых многолетних войнах, сумевший создать для защиты от внешнего агрессора мощное атомное оружие, базирующийся на авангардном в мире учении марсизма-ленинизма, исчез? Почему? Объясните, товарищ Шубников?
       - Как вы отлично знаете, товарищ Сталин, Россия традиционно управляется сверху. Народ может быть управляемым, но не способен всем своим количеством и разномыслием управлять страной, приходя к выработке единой общей цели и к единому способу решений достижения цели. Стоит изменить людей в управлении - меняется многое в жизни страны, Видимо, это понимали и враги Советского Союза, и с товарищами во власти смогли договориться до того, чтобы, используя трудные стороны жизни общества и специально их устраивая, к 1991 году устроить и разрушение Советского Союза. Он распался на отдельные республики, практически не связанные между собой, Москве не подчиняющиеся. На карте СССР появилось множество новых границ.
       - Товарищ Шубников, налицо историческая катастрофа мирового масштаба. А где было коммунистическое руководство на опасном для страны повороте истории? Миллионы членов партии?
       - Генеральный секретарь партии вместе с членами политбюро, первыми секретарями республик как раз и разрушил страну. Они устроили войны между народами разных национальностей в обмен на самостоятельность бывших республик, составлявших страну. Уничтожили советскую армию, флоты, авиационные дивизии, системы противоракетной обороны. Запутали отлаженную экономику, начали останавливать заводы, крупнейшие комбинаты, совхозы и колхозы через безденежье, организованное сверху, довели положение до того, что страна перестала сама себя обеспечивать продуктами питания. И подготовили разворовывание общенародной, государственной собственности через её присвоение. Они не захотели жить руководителями и организаторами социалистической страны. Они придумали вернуть капитализм - вожди коммунистов, а что при этом моментально ослабло само государство - их не беспокоило.
       - Предатели. Мерзавцы. Я не напрасно регулярно указывал товарищам коммунистам на то, что беречь чистоту рядов партии надо как зеницу ока.
       - Да, товарищ Сталин, произошло удивительно откровенное предательство, пошедшее от главных руководителей партии, членов политбюро и секретарей обкомов КПСС. Мало вы приказывали уничтожать предателей, в них, как оказалось, громадная опасность. Именно в предателях.
       - Товарищ Шубников, а где при катастрофическом для мирового пролетариата событии оказались миллионы рядовых коммунистов? Почему сам советский народ не встал на защиту родной для трудящихся коммунистической партии Советского Союза?
       - Когда был подписан документ о роспуске компартии, товарищ Сталин, ни в одном городе громадного Советского Союза не прошла ни одна демонстрация в защиту компартии, никому не явилось желание отправиться в леса партизанскими методами бороться за её сохранение и восстановление. Тут и пришлось задуматься, насколько же наш народ приучен подчиняться власти, любой, следующей по номеру, и не привык отстаивать свои мнения любыми методами, даже с оружием в руках. Забитый народ мнений иметь не может. Тут и пришлось вспомнить ваши приёмы воспитания народа через гибельные лагеря, расстрелы, рабский труд заключённых по всей территории Союза, и в ледяном Норильске и в казахстанских пустынях. В принципе прав у людей в Советском Союзе не было, одни обязанности. Гражданина, товарищ Сталин, имеющего право мыслить самостоятельно, и желанием искренним служить государству угнетающему, в наличии не оказалось, в результате такой псевдо воспитательной работы вашего ЦК, обкомов и райкомов партии. Вы наладили конвейер бесправных рабов в стране, вот и получился страшный итог, страшнее лета сорок первого года. Странные вы там, в московском Кремле думаете, суд истории на самом деле отсутствует... Людям-то парторги объясняли, государство замечательнейшее, передовое в мире, а на самом деле? Вы и ваша коммунистическая партия были создателями карательной, для миллионов людей, системы. Уничтожающей доверие к государству как к высшей форме общественной жизни, где и труд разумен, и зашита от любого врага существует. Получилось, в Советском Союзе требовалось защищаться от самой власти. Посмотрим на примере моего рода, товарищ Сталин, прошедшего через историю двадцатого века? Моего деда большевики в революцию ограбили, он имел хороший дом, свой магазин, домашний скот. У него была большая семья, два сына и три дочери, а ваша власть оставила всю его семью погибать от голода, выгнав и из дома.
       - Он относился к сельской мелкобуржуазной прослойке?
       - Он относился к человеку с правом на заработанное не воровством, а своим умом, своими способностями. Но вы всех делите на классы, со своим классовым подходом, исключающим гуманность и справедливость, тогда я и отвечу иначе. Он относился к трудящимся, потому что своё богатое хозяйство создавал собственным трудом и умом. В тридцать седьмом году о нём вспомнили и, выполняя вашу политику, насильно отправили на бесплатный, рабский труд в концлагерь, где он погиб из-за своих прошлых природных способностей. Так ваше государство вломилось в мою родовую семью, и убийством деда в лагере, и лишением его детей отца, вместо него для семьи организовав нищету. Мой отец... он должен был быть благодарным вам и такому государству? Мой отец вернулся с двумя ранениями в сорок пятом году с войны, устроенной не без вашего участия, и умер, едва я подрос, от тех ран. Мать погибла в следствии случившегося, я вырастал на государственном обеспечении, мне всё детство внушали, как я должен быть благодарен государству за питание, одежду, за школу, за детство без родителей. Я благодарен искренне, а одновременно не могу найти правильный ответ на вопрос, - а кто просил государство вмешиваться в жизнь моего рода? Лишать меня моего деда? Забирать отца на войну и о войне мне в детстве рассказывать на уроках истории, что она случилась явлением ну прямо природным, а народ только и жаждал показать своё геройство и погибнуть, и политика государства, вами руководимого, тут ни при чём? А когда после войны мы начали узнавать, что вся ваша внутренняя политика строилась на унижении, на угнетении, на уничтожении людей самых разных и особенно способных думать самостоятельно, что под вашим руководством коммунисты пытали и расстреливали коммунистов, что вообще поразительно, а не членов партии миллионами гнали за колючую проволоку на рабский труд с расчётом, что человек в кошмарных условиях должен проработать три месяца и умереть, и одновременно - "мы - передовое в мире государство, всё для человека, всё во имя человека", - это что за партия палачей?
       И после узнанного, понятого могу и обязан любить, защищать такую власть? Такое государство? Такого вас? Тут и ваша страшная бомба замедленного действия, вами заложенная под государство СССР.
       Сработала. Одной из причин распада Советского Союза.
       Дело не в одной моей семье, дело в миллионах семей, пострадавших по всей прежней громадной стране. И - чего ради? Нет ответа, товарищ Сталин, нет ответа. Таким образом свою Родину не защищают, рабством. И нет оправдания варварству, уничтожению живых людей. Чем оправдывать? Показателями надоев молока? Созданием государства нового политического образа, государства для лучшей жизни людей, но путь его создания - через убийства, массовые, многолетние, всех не вмещающихся в тиски тирании? Всех, не желающих отказаться от свободы мыслить и действовать? Тогда какую свободу вы с большевиками провозгласили в семнадцатом году? Свободу стать рабом? Ну, и для чего? Зачем?
       Ложь уничтожила веру вашей партии, товарищ Сталин.
       - Товарищ Шубников, вы обозначили проблему совести и проблему ответственности перед историей цивилизации. А каковы ваши, товарищ Шубников, политические выводы уничтожения Советского Союза, построенного громадными трудами нескольких поколений советского народа в окружении капиталистических агрессоров Запада? Какие бы тяжёлые обвинения мне не предъявлялись в последующей истории, товарищ Шубников, я правильно не раз предупреждал коммунистическую партию, передовых трудящихся СССР и борящийся за свои права пролетариат стран капитализма, что враги социализма не откажутся от намерений уничтожить первое в мире социалистическое государство и его союзников странах Европы с целью устроить общемировой передел политический и экономический. Почему им нужен такой передел? Потому что они мечтают о новом мировом господстве, а с его помощью заново закабалить трудящихся, обездолить пролетариат, создающий все богатства мира.
       - Товарищ Сталин, я в вас узурпатора, палача отделяю от государственника. Вы действительно за короткие сроки создавали промышленность и лёгкую, и тяжёлую, вы заставляли строить новые города ради развития экономики, строить фабрики и шахты, создавали армию, авиацию, флот, сельское хозяйство, умеющее прокормить страну через появление на полях техники, вы заставляли открывать училища, техникумы, институты, академии, выстраивать государственную систему здравоохранения. О вас правильно сказал Черчилль: приняли страну с сохой и оставили её с атомной бомбой. Да, уничтожение Советского Союза самими коммунистами - катастрофа страшная: погибла не только страна, а созданная практикой в двадцатом веке система социализма, и многие страны Европы, недавно жившие при социализме, отбросились назад, в варварство капитализма. Но политический вывод есть и пострашнее. Что же такое марксизм? Настоящая научно обоснованная теория или ложные фантазии политиков? Он предлагался как самый верный, бесспорный путь справедливого развития человеческого общеустройства, в этой теории на самом деле много хорошего для людей, сам капитализм, конечно же должен заменяться следующей, сменяющей его формой развития, как рабовладельческий строй сменился феодальным потому, что стал тормозом истории отношений общественных. Но теперь, после такого обрушения, и политики, и учёные, и не предавшие свою партию коммунисты, и самые обыкновенные люди вынуждены задуматься, правильна ли теория социализма или это бред, или, при её правильности, не то было на практике? Тут дело даже не в трудах, теоретических, Маркса, дело не в Ленине и не в собрании сочинений ваших, товарищ Сталин, - кстати, после вас политических теоретиков в руководителях СССР не было ни одного, головы не варили, - дело в том, что вся идея марксизма-ленинизма, вся идея социалистическая попала под громадное давление сомнением, под отрицание из-за уроков практических. А социализм ведь был, в теории, частями, у мыслителей и до Маркса, и мысль - не меняема... идея не отменяема, особенно обдуманная в веках...
       - Правильный политический вывод сделали вы, товарищ Шубников Удар по социализму реакционерами капитализма вместе с кремлевскими предателями нанесён сильнейший, по самой его теоретической, философской, идейной части. Закабалённым трудящимся разных стран, ранее принявшим идею социалистическую в качестве общественной формации, будет некуда возвращаться, кроме как к борьбе за свои права, к восстановлению справедливого общества. Придётся начинать всё сначала, с учётом теоретических и практических ошибок. Моя уверенность в том, что народы исторически определены на поиски социальной справедливости и с современными формами рабства не согласятся.
       - И с насилием, товарищ Сталин, идущим от некоторых политических идей и действий. Посмотрите на историю России... Христианская религия среди народа внедрялась насильно, через уничтожение символов прежней веры и через убийства несогласных, социализм - насильственно, через массовые убийства на гражданской войне и казни вслед за ней, многолетние, но что же возможно устроить в жизни через естественные желания человека? Через его потребность быть человеком, не зверем? Через его совесть и понимание, - ты живёшь не только для. себя, но и для устройства хорошего, переданного в жизнь последующую...
       - Товарищ Шубников, вы не сволочь.
       - Сволочью становиться поздно.
       - Во что вы решительно верите после катастрофы, ужасного поражения?
       - В природную созидательную заданность человека. Человек для созидания существует одним из образов природы, а его уничтожают. Политикой. Религией. Наказанием за ум. За способность быть честным, гуманным. Созидающим.
       - До свидания, товарищ Шубников. Не рвите своё сердце.
       - Спасибо, - удивился человечности пожелания. - До свидания, товарищ Сталин.
      
       Глава 13
       - Привет.
       - Здравствуй.
       - Старик, это я.
       - Понял.
       - С тобой говорить можно? Я знаю, где ты.
       - Говори.
       - А американская прослушка?
       - Этот телефон пропущен не скажу через что. И слова, и звуки неразличимы. Мы с тобой давно знаем, штатовцы через свои спутники прослушивают бытовую болтовню на всей территории России. Ну, и в сторону от них нашли как отвернуть...
       - Старик, у тебя сколько времени?
       - Полпервого ночи, если считать по московскому.
       - У меня тоже. Я больше не хочу жить. Передо мной гранёный стакан с водкой и пистолет. Решил тебя на прощанье найти, других таких людей у меня нет.
       - Ты на чём сорвался?
       - Душу в себе обнаружил. Предателем быть не могу. Есть черта, не известная никому. Её надо почувствовать. Я почувствовал. Я по службе получился втянутым в дело - в результате наша страна лишается вида оружия... ты понял какого?
       - Понял.
       - Лишается полностью. Меня втянули, я начинал... Я сегодня шесть часов разговаривал с генерал-лейтенантом, главным нашим. Мне он пообещал из полковников в генерал-майоры, большие деньги на новой должности - я не могу. Против своей страны? Написал рапорт на увольнение и ушёл. Всё. Я ушёл из армии, представляешь? Теперь я - никто. Но становиться предателем не хочу. Я не боюсь того, что власть в стране может перемениться, начнётся следствие и закончится расстрелом. Какие они суки... Я не могу быть предателем. В душе оборвалось что-то и из такой армии, где заводят рака за камень, где принуждают исполнять преступные приказы, я ушёл. Старик, ты сам знаешь, я начинал военку с суворовского училища. Гражданской специальности нет, не знаю, чем на жизнь зарабатывать, да на какую жизнь? Для чего она? Не жратва решает, могу быть таксистом, как наши офицеры в Париже после гражданской. В душе что-то лопнуло, больше не хочу жить. Вот, позвонил тебе, чтобы попрощаться.
       Ни фига себе...
       Шубников понял, друга надо приостановить и тихо-тихо оттянуть от края. Да у того характер - приставит пистолет и долбанёт в висок. Совести в нём для того достаточно. И - чести.
       - Ты на рыбалку давно ездил?
       - Чего-чего? На кой хрен мне рыбалка? Придумал мне зубы заговаривать?
       - На земле поваляться хочется. Вечером у реки сделать костерок и валяться рядом с ним.
       - А зачем, старик? Здесь бывшие защитники Родины - она для меня всегда с крупной буквы, заглавной... так вот... защитники Родину продают и будущее поколение на рабство определяют невозможностью защиты страны. Жизнь для нас бессмысленна, ворья слишком густо, верховного. Предателем быть не хочу. Честные в армии не нужны. Тупик. Конец.
       - Ты в министерство обороны обращался?
       - Они в доле. Без них продажа такого оружия невозможна.
       - В Кремль обращался?
       - И они в доле, без них в министерстве не рыпнулись бы. Мне не страшно от узнанного. Мне омерзительно. Я не представлял, на каком уровне продают страну. Над чем работали наши учёные, тысячи рабочих тридцать с лишним лет - полностью уходит к противнику, причём , к историческому противнику. Тысячи километров нашей территории загрязнены радиацией, тысячи людей оказались неизлечимо больными ради защиты страны таким оружием, а продают врагам. Страну лишают возможности зашиты в будущем.
       - Ты надеешься, что наш разговор прослушивается, и сейчас к тебе ворвутся и застрелят?
       - Дурак ты, старик. Я придумал изворот, башка-то варит...
       - Настолько варит, что можешь мне прочитать стихи?
       - Какие?
       - Свои. Есенина. Блока.
       - Нет, ну на хрен! Какие стихи, старик? Ну на хрен!
       - Настоящие стихи - это чистый спирт в словесном изображении бытовой жизни. Они на место мозги ставят.
       - Чего ты вокруг юлишь?
       - А ты хочешь так - застрелился, и ты - в стороне? Если мучаешься, наверное, для жизни нужен? Ты застрелишься, другой из честных, и позастреливались с девяносто первого года сотни офицеров, и что? Одно ворьё, одни предатели останутся? Они и начнут Россию восстанавливать, когда время иное настанет?
       - Ты думаешь, может перемениться?
       - Олег, у меня было - заболела собака, энтеритом. На ней моментально появилось скопище маленьких чёрных насекомых, и стали её жрать. Не знаю, может собачьи вши. Я её лечил уколами и порошками. Собака выздоровела, и эти вши сразу исчезли. Наша страна сейчас такая же, сотни мерзавчиков покрыли её чернотой и грызут. Но - исчезнут.
       - А когда?
       - Я тебе не Кашпировский, воду не заряжаю ото всех болезней сразу единым лекарством. Тучи руками не разгоняю, как Чумак. Я не вру. Не знаю, когда. Понимаю, история движется по принципу маятника. В плохую сторону дойдёт до точки конечной и начнётся обратное движение.
       - Маятник способен остановиться.
       - Способен. Не переживай, история не останавливается. Хотя люди и додумались до возможности атомной войны.
       - Когда все разом - не обидно.
       - Да, только все разом не могут согласиться на конец мира и самих себя.
       - Здесь ты прав.
       - Олег, этот генерал-лейтенант очень хотел много украсть, у него может получиться, ему яхты нужны, бабы где-то за границей, дом за границей, и что? Он пожелает всем разом - конец? Вот о тебе он подумает: идиот. Если вспомнит.
       - Ты так не думаешь?
       - Нет, я думать не хочу, я хочу спать.
       - Потерпи, мы ведь давно не разговаривали?
       - Потерплю. Жрать по-настоящему охота, терплю.
       - Надоело законсервированное? Чего сожрал бы, старик?
       - Кастрюлю на огонь, вскипела бы вода. Кость туда, мясную, от хребтины. Говяжью кость, хорошо? Крупную, с мясом жирноватым. Сварили мясо, да? Капусту свежую, лаврушечку. Душистый перец, пару горошин. Лук мелкий, три головки, не разрезанные. Картошку, не сильно измельченную. Три помидорины. На сковороде поджарим лук, в томатной пасте, сливочное масло добавим, в кастрюлю переложим. Посолим. Перец болгарский штучку покрошить и туда, укропчик, сельдерей поверх. Вот русский язык! Пока пересказал - вроде и поел.
       - Морковь забыл.
       - Точно! Морковь и свеклу тоже на сковороде поджарим, в кастрюлю, а чеснок просто очистим, откусывать с хлебом ржаным, горчицей намазанным, и борщ настоящий, из тарелки настоящей, ложкой настоящей жрать, жрать, настоящий...
       - Борщ мы сварим. А когда мы увидим свою страну не паскудной сверху, страдающей от генералов, губернаторов, депутатов, президентов, а настоящей? В стране сегодняшней жить невозможно, она убийственна для души.
       - Да, в России люди для любой власти - ничто, пустота. В отношении того, чтобы для людей сделать что-то хорошее. Люди для власти нужны не для цели улучшения их жизней и через это для дальнейшего развития цивилизации, - люди для власти нужны объектом для обворовывания. Через налоги. Через суды. Ты догадался? - мы все живём в современном концлагере, устроенном без колючей проволоки. Без заметных часовых. Без газовых камер, массовых расстрелов в открытую. Массовое уничтожение идёт через психику. Человеку уродуют не тело, а психику. Тело своё человек уничтожает сам. Напрямую, самоубийством из-за невыносимости такого существования.
       - Ты говоришь очень жестоко.
       - Я отмечаю очень точно увиденное в нашей современной жизни. Уничтожь для человека возможность порядочной, развивающей всё общество жизни, уничтожь для человека условия для праведного труда, умственного или физического, уничтожь быт с добрыми нравами, удерживающими человека в гуманности и возможности делать добрые дела - он сам себя уничтожит.
       - Старик, жестокость такого содержания посильнее Гитлера со всем его фашизмом...
       - Я говорю о том, что есть. Фашизм Гитлера был бурной репетицией, приблизительной, пробной. Продолжатели новую стадию уничтожения хорошего в жизни делают тайно, тихо. Твой генерал принимал присягу, клялся стоять на защите нашей общей страны. Ты - часть страны, её гражданин. Чем он придавил тебя к мысли о самоуничтожении? Чем он пробует уничтожить тебя как частичку страны, по присяге им должной защищаться? Он уничтожает возможность защищать страну секретным оружием, он предатель, и давно психически предал себя, согласившись с материальной наживой. Подлецу всегда рядом нужны сообщники, а ты - другой. Ты честностью опасен для него и ворья повыше, и ты должен уничтожить себя, по их пониманию. Вдруг переменятся обстоятельства, переменится власть ворья на власть суда, тогда на суде праведном стреляться им? Да и вообще... тяжко лжецу видеть рядом праведника. Психически тяжко. Праведник для лжеца обозначен постоянным укором... напоминает о суде неподкупном.
       - Да ты что!? Суд неподкупный в России есть?
       - Есть, и всегда был.
       - В каком городе, районе?
       - Исторический. Домом на местности не виден, и адресом. Видишь, насколько умно устроено? Взятку негде дать, подкупить некого.
       - Нас тоже будут судить?
       - Пока - не за что, плохого мы не сделали.
       - Не исторические личности мы? Не Наполеоны, люди маленькие?
       - Мы люди. Мы без сортировки на размеры. У нас есть свои родные люди, и внуки знают прадедов, ты помнишь это? Хотя у каждого есть возможность делать как он захочет, но почему-то хорошего хочется больше... Всякому подлецу - тоже.
       - Ты там летаешь, старик... Тебе сверху видно всё, я так и знаю, как в песне поют... А как называется явление, которое пострашнее фашизма гитлеровского?
       - Оно ещё не называется. Оно начало показываться через действие, и пока оно - нечто. Так бывает в науке, что-то открыли - а как называть? Помнишь, Королёв придумывал название для гагаринского аппарата? То космический самолёт, то космолёт, и дошли до космического корабля...
       - Понял. До встречи?
       - Ну, давай.
      
       Глава 14
       - Снег. Первый. Появляющийся столько осеней, и неожиданный снова, напоминающий душе, - да, есть чистота, забирающая в сторону от печалей-разочарований, - первый снег, снова пахнущий только что разрезанным арбузом...
       И каким уколом из памяти заболит душа всеми потребностями всех прощений ото дня первого осознанного, от детской настырности, от юношеской жёсткой требовательности к миру, от грубости взрослой, и как мигом русский космический путь переменится на дорогу там, среди сосняков в части России, близкой к северной а и подлинной, исторически только русской... всего-то день езды на автомобиле от Москвы столичной...
       Где в семь утра трезвонит телефон и друг Георгич, перебивая треск карманного телефона на ветру и гул мотора, удивляет снова:
       - Да ты чего так долго спишь? Я с четырёх утра на ногах! Подъезжаю к городу, главный пост гаишников проскочил. В городе чего? Какой спектакль в драмтеатре? Концерт в филармонии? Где наш друг народный артист России Барынин Валерий? Ну, ты всё узнай, Борис, я заеду за тобой часов в одиннадцать утра, и поехали со мной по районам до вечера, за городом знаешь какая красота!
       - Я долго ночью работал, вот и отсыпаюсь.
       - Я понимаю... Да тебе три часа хватать должно для сна! Приеду!
       В одиннадцать утра на зимнем воздухе зевается и глубже, и вкуснее. На плосковатой "Волге" подкатывает к тротуару друг Георгич, и непонятно, как он, двухметровый без шапки и плечами с дверной проём в этой жестянке на колёсах умещается. Выбритый, в новой рубашке и всегда полностью расстёгнутой куртке. Седой, всё-таки скоро семьдесят зим и лет...
       - Четыре района по делам объедем и к вечеру вернёмся, Борис, на спектакль сходим.
       - Скучно, Георгич, ходить по одним и тем же улицам, поехали на природу!
       - Дураков вокруг много, особенно среди чиновников.
       - А-а, ну это - само собой. Они ведь... ты посмотри, чего творится... они ведь на халяву жить настроились, я понимаю, им ведь всегда дай! Что сто рублей, что водки дармовой налей! Понаедут ко мне на базу отдыха - в номер лучший постели новые простыни и оплату забудь, за столовую не платят, водку лопают не поймёшь куда вмещается, и даром, и девок из ближайших деревень требуют доставить на ночь, думают, проститутки кругом, как в городе! А в деревнях девки жить думают серьёзно, не то что эти рогачи. Как тебя хватает по их кабинетам ходить? С тебя с твоей работой им и взятку не сорвать, институт у тебя - секретный, - я понимаю...
       - Я прихожу по необходимости, пять минут в кабинете и три минуты чтобы забыть очередную тупую рожу, Георгич, они на самом деле... мой один приятель говорит, после вынужденного общения с этим дурачьём физически начинает болеть, давление подскакивает, поясницу ломает, а им не кланялся... Насколько же они чужеродны для природы, Георгич, смотри, насколько по содержанию не сочетаемы с летящим на нас красивым... Помнишь, в Даровском районе плакат возле леса: "Любите природу, мать вашу!"
       - Я понимаю, мать вашу любой проезжий запомнит...
       Россия красивилась.
       Беловатая искристая на морозе дорога с переднего холма подлетала к небу, серебристо-мягкому, очень низкому в части страны, близкой к северным морям и океану ледовитейшему, всего-то до него километров с две тыщи, и это низкое небо длинными надгоризонтными хмуроватые тучами ли, облаками ли, наверное таким же доставало до краёв земляных и морей за теми краями, по нему, если бы машина взлетала, тянуло проскочить сразу туда, за леса, за тундры, за северное окончательное безлюдье. По обе стороны дороги близко неслись бело-зелёные темноватые гущиной леса из высоченных ёлок царственных сосен корабельных, спокойно, веково стоящих над белыми, недотронутыми, розоватыми снегами, ровными, чистотой и искрящимися просверками давящими на глаза до прищура. Города, деревеньки исчезли, тут одиночествовала природа, приструнивающая мыслью: не дай судьба чему-нибудь сломаться в машине и застрять в пустоватом царстве-боярстве, край безлюдный, и когда не обмороженным выберешься, в сторону какую?
       Среди природы и душе становилось намного чище, чем среди разных людей.
       - Большая загадка, Георгич. Почему среди красивой природы люди не умеют красиво жить? Она им показывает, урок даёт постоянный, и они не понимают...
       - Конечно, понимали бы все, как приладиться к ней, не поперечить... Тут направление верное, Борис, к природе только прислушайся и приладься... Я в молодости в Сибири жил, в селе крупном, приехал туда с женой. Дом построил большой, колодец, подворье, как положено. Корова у меня в сарае стояла, баранов два десятка, три свиньи, куры, утки, гусей стая, они лето растут - и мясо на зиму и перо на подушки, пух на перину. Сам сено косил, сам огород завёл. Мужики соседские говорят: ну ты, Сашка, развернул хозяйство на всю ширину! А чего? Вы не пейте с утра до бровей, вовремя на огороде успевайте нужное посадить, вовремя скотину накормить, гусей с утками на пруд выпроводить, да чем не жизнь? Я бы в селе и жил, да стройкой увлёкся. На Урале комбинат строил, в Монголии обогатительную фабрику с нуля с другими начинал, на Вятке в двух городах заводы строил, оборудование монтировал, и в основном, ты погляди, крупные заводы, комбинаты, сотнями людей руководить приходилось, а к ним подойти, общий язык найти - первое дело. К бабам, в основном. У нас в Союзе, Боря, тьма баб на стройках работала. И крановщицы, и штукатурят они, и куда не повернись - бабы наши с отбойными молотками, с лопатами, а к ним только миром, не поорёшь. Я же понимаю, они - женщины. Они на стройке навкалываются, а дома кому матери, кому жёны... Придут по домам, а там постирать, обед-ужин приготовить, с детьми разобраться, чего и как, я же понимаю.
       С правой стороны лес побежал-побежал, отодвигаясь, открывая заснеженное длинное поле и крыши деревни впереди, черноватые, дотянутые до сугробов, а перед деревней промчали мимо пустых длинных бетонных коробок в два ряда, бывшими лет десять назад скотобазами для колхозных коров. Они тоскливились без дверей и ворот, без оконных рам, без крыш с остатками пока не растащенных брусьев стропил, Как громадные устроища, потерявшие в себе жизнь и облезшие до рядов рёбер, чужие в мире.
       - Георгич, такой страшный вид... какая здесь прошла война, по русским сельским районам? Трактора, комбайны, грузовики, сеялки разломанные по окраинам деревень, дома в деревнях с заколоченными окнами сразу улицей стоят, ни коров, ни кур, и люди пропали...
       - Какая, какая... Я такой серии скотобазы понастроил по району при Брежневе, и сельские сборные дома из железобетонных плит... отоплением индивидуальным, сараями, с баней каждый серийный дом, участок при нём просторный, картошку сажай, грядки делай, не ленись... Глаза бы сейчас погибель не видели. Думаешь, Боря, кто Советский Союз разваливал, без головы за дело брались? Продумали он от власти для себя и богатства для себя до уничтожения всего, что нашим врагам мешает. Ты погляди, ты подумай, ну как разрушенное сельское хозяйство свою страну прокормит? Да никак. Повернёт американский президент против нас, поставку продуктов перекроет, и голод в России обеспечен, люди кору с деревьев на кашу толочь будут. Война идёт против России, Боря, только способами другими. Тоньше они работают, умнее Гитлера придумали. Какого хрена здесь им на танках кататься? Изломали заводы, перерезать принудили скотину, летом на полях лебеда и крапива, берёзки растут самосейки... И главное не сами, а людей заставили, принудили своими законами крестьян уничтожать скот и собственные дома бросать, кому тут продашь? Условия подстроили, хочешь не хочешь ото всего своего откажешься. Понятно, Борис, так и без танков Гудериан Москву взять бы мог.
       - Гляди, Георгич, за весь путь нам первая машина встретилась...
       Не чувствуется бойкой жизни.
       - Понятно, когда брошенная техника по полям стоит. Её и на металлом сдавать, тащить отсюда трейлерами до города - горючего рублей на пятьсот сожжёшь. Вчера внучке подарил сто рублей, со мной она там, на базе отдыха. Ой улыбается, ой довольна. На работе у тебя как?
       - Снаружи всё секретно...
       - Я понимаю, а как же с твоей работой...
       - Изнутри снова зарплату задерживают, второй месяц не выдают.
       Сижу на днях в кабинете, Георгич, на стене крупная карта нашей страны той, ещё СССР. Нанесены сектора подлёта, прорыва стратегических натовских бомбардировщиков и межконтинентальных ракет прямиком через Северных полюс, через Арктику. Линии нашего противодействия, полки и спецчасти противоракетной зашиты.
       - Я понимаю, не зря столько лет о защите думали...
       - Гляжу на карту и соображаю: ни полков авиационных там больше нет, наших, ни ракетчиков-пэвээшников. Станции отслеживания уничтожены. Дыра. Лети, кто хочешь. Сижу и с тоской понимаю, мы преданы. Из нашего секретного в Советском Союзе института учёные головастые не уезжают на работу в Америку. Так, Георгич, государство не создаётся, с дырявыми границами и продажей лучших умов за все границы. Так государство быстро и целенаправленно уничтожается.
       - Конечно, Борис, конечно...
       - Понимаешь, мне что, мозги наизнанку выворачивать? Нас воспитывали - защищать своё государство надо, воровать нельзя, продавать свой талант врагам нельзя, и теперь делать наоборот? Я не умею и не согласен.
       - Ну правильно, Борис, я понимаю. Тем более у тебя работа секретная, я и то лишнее не спрашиваю, сколько ни дружим... Чему смеёшься?
       - Вспомнил. Иду по коридору областного управления за секретаршей. Вдруг останавливается и двигается на меня. Она идёт назад как лошадь в оглоблях, не повернувшись телом и не оборачивая головы.
       - А, ну да, если лошадь назад вожжами подёргать...
       - Как, Георгич, людей к вежливому поведению приучить? И смешно смотреть на таких самоуважаемых, и глупость их...
       - Так таким, я понимаю, от рождения нужного не доложено в достатке... Как говорится, если в голове не хватает - из задницы не добавишь. Давай остановимся, я десять минут посплю, с четырёх утра рулём.
       - А я погуляю.
       И Шубникова удивила тишина. Он по скрипучему промороженному снегу пробовал идти по-лыжному, не отрывая от наста ботинок. Посмотрел со стороны в мир безлюдный, спокойный.
       Через нетронутые заглаженные снега высилась дорога. Стоял автомобиль. Головой на руле спал Георгич. Россия молчала. Россия уберегала тишиной хорошего своего человека.
       У районного начальника они обедали и Георгич говорил о делах. С ними за столом сидел бывший председатель райпотребсоюза, пенсионер, одетый в рубашку мелкой клеточкой, вязаную безрукавку и под воротником его виднелась чёрная бабочка, отличающего сельского интеллигента. Галстук-бабочка напомнил Шубникову такого же человека из дальнего детства, и он принимающе слушал умного сельчанина, после выпитой рюмки водки рассказывающего неожиданное, о недавно прочитанной книге записок Леонардо да Винчи. Вежливый сельчанин гордился, что и велосипедную цепь, ставшую обыкновенной, Леонардо да Винчи изобрёл, нарисовал в середине пятнадцатого века. Великий итальянец получался для сельчанина близким родственником с соседней улицы, по теплоте разговора.
       В темноте вдвоём с Георгичем сидели в машине возле штакетного забора, рядом с калиткой дворика дома пригородного посёлка. Георгич включил длинные полосы света от фар. На серебристые сугробы снега, чистого здесь, опускались густые снежинки, неторопливые и ровные вертикальным приземлением.
       Одетая в приталенное пальто с мягко лежащим на плечах и груди широким меховым воротником чернобурки, узнавая тёпло-золотистый свет, протянутый от машины, по чистой улице шла любимая женщина Георгича.
       - Пошли в дом, Борис, - хлопнул дверцей машины хозяин.
       Его женщина любимая обрадовалась не ошибке своей, захлопотала "вы весь день ездили? Вы замёрзли? Ужинать сейчас, водочки налью пусть простуда не привязывается, сейчас я, котлеты подогрею," - заводила по тёплой чистой квартире, прибрано устланной самодельными полосатыми деревенскими мягкими половиками, тёплыми для наступания.
       - Мы за тобой заехали, кофе быстро выпьем и поехали в театр, хватит тебе здесь, в город, в театр, - и попросил, и указал Георгич,- хозяйски.
       И мраморные колонны, и хрустальные многоламповые люстры, блистающие отражениями в лаке паркета, и праздничный нарядный народ, и шоколад, шампанское в антракте, и Георгич рядом с любимой женщиной, уважительно-внимательный лицом к сцене в полусумраке амфитеатра, - Россия, ты такая? Ты такими людьми держишься, надёжными, умеющими и свинарник вычистить, и культурное почитать даже новым надетым красивым костюмом, лицом умным, душой не закаменелой?
      
       Глава 15
       Как настоящий русский писатель умея пребывать одновременно в Космосе и на Земле, записывая приборами поведение Солнца, Борис Шубников увидел и тут же передал управляющим полётом туда, на Землю: в ближайшие часы начнётся сильнейшая буря на Солнце, первые признаки появились, оно выбросит громадные протуберанцы и, по разработкам академика Чижевского, в городах и сельских пространствах России начнутся резкие вспышки эпидемии холеры, гепатита, малярии, быстрые увеличения смертности среди страдающих сердечными болезнями людей. Он понадеялся, что в разворованной, разбитой цинизмом его стране оставшиеся честными и сердобольными личности начнут срочные профилактики в городах и сёлах, а возле коек тяжёлых больных выставят круглосуточные контрольные посты врачей, для спасения многих.
       Обозначив место пребывания сибирским Тобольском, сумел переговорить с женой и порадовался: она отремонтировала недорого в мастерской осеннюю обувь, - "мастер там добрый, говорит люди приходят, сплошь да рядом извиняются за обувь заношенную, дырявую, на новую у них денег нет, у учителей зарплата тысяча восемьсот а за квартиру платить надо за всё про всё тысячу шестьсот, я чёрные ботики о ремонтировала тоже, ты их помнишь, они стали как новые, три года им, сказала мастеру они с ноги слетают, слабовато держаться стали он новые стельки плотные вложил, обхватисто на ноге держаться стали. И сапоги отремонтировала, тоже не так дорого, такую мастерскую нашла, возле нашего дома дороже..."
       "За жизни счастливые наши спасибо родная страна", - переделал по теме детские стихи, воспитывавшие любовь и уважение к власти.
       Не к сегодняшней, отбирающей у людей любые возможности жить.
       Приборами и всем телом он записывал вспышки солнечной бури, начинающие вырываться протуберанцы, потоки космических энергий, пока не распознанных по влиянию на жизнь учёными, и на всякий случай проглотил капсулу с лекарством, помогающим сердцу. Здесь врач отсутствовал, здесь он сам знал свои слабые места... Понимая, космические невидимые лучи пронзают его орбитальную келью одиночника насквозь, легко и просто. И - его.
       Он вспомнил деда, воспитывавшего на кухне пересказами памяти о русской жизни. "У нас в селе жила одинокая женщина, её муж в белогвардейцах служил, где-то сгинул. В сорок втором году у нас председателем колхоза мужик стал, на фронте ему ногу оторвало, на деревяшке бегал с костыльном. Дал мне лошадь колхозную огород личный вспахать перед зимой, возле дома. А та женщина пришла, миленький, вспаши и мне. К ней плохо люди относились, муж белогвардеец, а мы в коммунистах-комсомольцах. Я ей - не могу, на работу опоздаю, накажут, в войну строго. Она - вспаши, миленький, вспаши. Я - ладно, и налёг на поручни. Весь огород её вспахал. Она бросила фартук на лицо, в фартуках у нас женщины ходили, ну, или передником назвать надо... бросила на лицо и заплакала: от смерти голодной меня спас, картошку посажу, от смерти спас голодной... Председатель одноногий коммунист, подошёл с костыльком, глянул, а, говорит, ну и правильно ты сделал, она лопатой огород не вскопала бы, не под силу ей. Их наказывали со всех сторон, кто в родстве с белогвардейцами, а я - и пашу, и самому на работу успеть, не наказали бы за опоздание сильно строго было на заводе нашем, а она - фартук на лицо кинула в конце последней борозды, ну плакать от человеческой доброты! Вот людей переменять как надо, не жестокостью, напротив, добротой, добротой...
       До-бро-той...
       Прилаживание каждого к власти государственной в стране, где людей заставляли делать что-либо страхом концлагерей, расстрелом сразу после первого суда без права перепроверки, где - "а у них в Америке так" - с появлением у власти Горбачёва появились у представляющих государственную власть милиционеров резиновые дубинки для избиения людей, короткоствольные автоматы, помимо пистолетов, - на улицах мирных российских городов...
       И никогда ум в человеке, совесть в человеке не образуешь насилием, битьём, уродованием. Не получилось, за двадцать веков, а придурки пробуют продолжить и в веке двадцать первом, не умея убедиться в бессмысленности...
       В бесполезности скотского, перелагаемого на людей.
       Шубников переключил информацию происходящего вокруг него на автоматическую передачу и придавил кнопку прибора, придуманного сделанного им, отвлекаясь на земное, российское. На небольшом экране показалась область, недалёкая от столичной круговерти, спокойная река, поляны, лес, показываемый сверху и после донастройки видимый со стороны, как из автомобиля.
       Обзор придержался на деревне, близкой к реке. Семь домов стояли пустыми, без жителей, с заколоченными окнами, как перед завтрашним наступлением врагов, а на столбе возле крайнего дома, светящимся электрическим светом и днём, - для деревни странно с привычкой деревенских экономить на всём, отметил Шубников, - на столбе говорил уличный репродуктор. По нему рассказывали, какой хороший президент в России, он заботится о всём народе и каждом человеке в отдельности, и у него есть телефон номер такой-то, звоните, с утра до ночи, спрашивайте о улучшении жизни в стране, он расскажет со многими примерами, а вопросы о повышении цен на основные продукты питания не обозначайте, - блудливо учил бормотальщик, - "они не своевременны, послушайте наш репортаж из кабинета президента, для примера общения с ним, высокоуважаемом всем народом."
       Весь народ услышал - пришедший в кабинет министр рассказал по схеме: как и было запланировано высочайшим и мудрейшим руководителем и его личными указаниями, мы сшили костюм с двумя рукавами, следуя своевременным указаниям - украсть материал не дали, в этот раз его хватило на оба рукава. "Очень правильно вы поступили, - судьбоносно для министра известил президент, - я особенно хочу подчеркнуть, напомнить вам, попросить персонально вас внимательнейшим образом проследить за тем, чтобы в кратчайшие сроки на каждый рукав пришли по три пуговки среднего размера, о исполнении прошу немедленно доложить в любое время суток с помощью специально назначенного курьера в пакете с семью сургучными печатями. Представьте список отличившихся к высоким государственным наградам, включите в него певицу, врача, его всё время показывают по телевидению, эту бывшую спортсменку, по телевизору голыми ногами рекламирующую женские прокладки для несчастных женских дней, юмориста и поэта, написавшего для песенки стихи "лабуда да-да, лабуда да-да, ту-ту ля-ля." И не забудьте первым записать модельера, ему мы вручим орден Победы Всех Побед с золотым изнутри автомобилем в придачу, с государственной дачей с оформлением в собственность его за счёт чего-нибудь и домом в Испании на пожизненное пользование с оплатой всех затрат, включая канализацию, из денег плательщиков налогов, у нас их предостаточно."
       "Мудрейшее решение будет исполнено в срок."
       После официальной части радио сразу известило под вой чего-то и стук барабанов: "Я тебя заждалась, приходи в срок, покажу тебе живот, покажу пупок, ты с меня потянешь джинсы, брось на бёдра руки мне..."
       Через оптику прибора одиночествуюший в пространстве космическом посмотрел в окно избы и понял, почему среди солнечного дня горит электрическая лампочка в простом патроне на тёмном коротком шнуре.
       На довоенном изготовлении кровати с железными крашеными давно спинками лежала старушка, одна в избе и во всей деревне, лет семидесяти шести, худая, парализованная которые сутки. Старушка лежала на спине, понимая, правая нога не подчиняется, не чувствуется, живая ли она, и правая рука без силы ушедшей тоже не движется, а приедет ли сегодня дочь с зятем и внуком? Они бы помогли, в сарайке плачут овечки, поголодавшие дни и ночи, какой день и водой не поеные, и собака Жучка подвывает, бегает из избы к овечкам, двери давно научившись открывать в обе стороны зубами и лапами. Жалела старушка плачущих овечек и голодную Жучку, плакала и сама, и думала, каким духом дело остановленное житейское подвигнуть.
       Плакать продолжать - силы крайние теряются, догадалась для себя. Одной живой рукой столкнула на пол одеяло, чтоб не больнее было, подвигалась на узкой кровати, на одеяло столкнулась, не расшиблась. Взяла костылёк, приткнутый к кровати. Ручкой его кривой зацепилась за дальнюю ножку кровати, потянула себя вперёд на полу. За тяжёлый обеденный стол зацепилась, передвинулась. Со стола костыльком хлеб столкнула, собачка откусила, откусила, хозяйке оставила. Старушка положила кусочек в рот, нет, губы чего-то земляными сделались, твёрдыми и застылыми. Прицепилась костыльком к углу печки, к порогу, ползла, собачка лаяла и подбегала, тянула зубами за кофту. До сарая добрались, под одной крышей. Костыльком надёргала сена плачущим овечкам, пока они, выпущенные, бегали к реке напиться воды. Вернулись сами, волков боятся. Собачка заскочила на сенник, лаяла, сено само не двигалось. Костыльком старушка теребила понемногу, овечки вскакивали на дыбки, отхватывали сено из-под костылька.
       Старушка силилась, кормила своих. Они не плакали.
       Старушка жила.
      
       Глава 16
       И человек, облетаниями вокруг Земли имеющий совсем другое время, в сутки привычные умещающийся несколько раз сменами дня и ночи, и человек, из пространства своего пребывания видящий свою страну обширной сразу, и человек, сумевший подняться надо всем миром и в мире громадном живущий, и человек, оставшийся человеком, не удержал в безразличии душу свою.
       Душа заплакала.
       Душа плакала слезами, и слезы в невесомости космической не опускались по щекам, не падали на предметы бытовые, - слёзы, вытекая из глаз над дальневосточными началами русской жизни, протягивались над страной до речек, обозначающих страны чужие, заграничные, и слёзы сына своей земли единственной жили горем своим и общим над всеми домами и людьми, и загадившими жизнь общую - тоже.
       И плакал он о старушке полуживой, кормящей овечек, без доброты хозяйской плачущих блеяниями голосов, жизни просящих.
       И плакал он о уголовнике Василии, в лютом холоде краеземельного лагеря смерти давшему полушубок понятому им каторжнику Сергею, и обещавшему убить того, кто полушубок попробует отобрать у теплом наделённого, а из каторжника Сергея образовался гениальный конструктор Сергей Павлович Королёв, вырвавший страну в новое понимание мира первым спутником в Космос, - даже ракета, доставившая Шубникова сюда, придумалась Королёвым и взлетала уже сорок лет, а бывший каторжник Сергей ещё и сына мечтал зародить и назвать его именем спасителя своего, Василием...
       И плакал он о всех солдатах и сержантах, старшинах и лейтенантах, капитанах и майорах, подполковниках и полковниках, о маршале, о инженерах гражданских, погибавший при испытаниях первых ракет в пустыне на Байконуре до взлётов, для страны победных...
       И человек плакал, от новых бед страну свою закрывая, о Чижевском убиваемом властью государственной и не убитым, и торговавшим при звании академика на карагандинском рынке самописными прикроватными ковриками с лебедями и замками над прудами, - академик умнейший так зарабатывал на тарелку каши, а человек сумел найти в Караганде бывшей лагерной художника, дававшего Чижевскому краски для лебедей и замков, для пропитания, и мысленно тому художнику, Павлу Реченскому, из кельи космической поклонился, и в невесомости перед образом его жизненным на колени встал благодарственно...слезами закрывая пространство российское от прошлых, умеющих возвращаться бед...
       И человек плакал о маме своей, полюбившей весной сорок пятого года в военном госпитале сильно раненого воина, полюбившего маму и ставшего мужем, и ставшему отцом долетевшему до пространств, ими, родными и после тех дней, когда до них не дотронуться ни словом, ни телом, а дни те начались ещё в раннем, раннем детстве, перетянулись из горечи в благодарность потомственную, - успели они родить, успели протянуть род во время будущее... и во мне они, знал человек в пространстве высоченном, во мне они, в душе моей, как я когда-то был в телах их, а сначала в душах, в душевных мечтаниях о с сыне, зарождаемом любовью...
       И человек плакал о жене своей, срывающей голос на зарабатывании для семьи - день пропитаться, три дня есть на что продуктов немного купить, когда ворьё презираемое, из кабинетов делающее себе миллионы, мужу заработанное не платит, и жена всё-таки, после всех кошмаров не семейной, а государственной российской жизни, неожиданно может обрадоваться цветному стёклышку, закату, тревожно-задумчивому в красках и бронзово-медных, и бело-золотых, - обрадоваться с искренностью детсадовской...
       И человек плакал о сыне, вынужденном жить в мире не выбираемом, в мире, где отцу стыдно перед сыном за почти всё, в такой стране называемым жизнью, а на самом деле - лучше словами не называть... когда вынуждено останавливаешься у края с честным пониманием, - а зачем жить среди всего этого паскудного, поганого, и что тут искать? - горевал и о себе, иногда бывающим бессильным.
       И человек плакал о питерском школьнике, в двенадцать лет замученном безденежьем, наказаниями от учительницы за безденежье родителей и бабушки, правительством страны обворованными и униженными, а он, честный и гордый мальчик, положил голову на рельсу перед едущим на него многотонным поездом, не способным резко встать...
       И человек плакал о друге, собравшимся на службу, позавтракавшим, завязавшим шнурки ботинок и упавшим на глазах матери с разорванным сердцем, - он не воровал, он пробовал плохое, рухнувшее на страну, переменить на хорошее, слишком близко к сердцу трудное принимал и с могильного креста, с фотографии, смотреть продолжал глазами добрыми...
       И человек плакал о учительнице, после уроков работающей поломойкой, терпящей презрение беловоротниковой фирменной суеты и швырнувшей мокрую тряпку, заоравшей - "у меня высшее образование и семнадцать выпускных классов позади, видеть не могу ваши спекулянтские воровские хари, сволочи!"
       И человек заплакал о Свиридове, о том январском дне, где композитор Свиридов написал последний звук хрипом собственного духового инструмента - горлом, - и отошёл от зимней красивой России в сторону необозначенную, а прохожий на улице сказал человеку ответом на тоскливый вопрос "кем его заменить?" - "вот вы его и замените, встанете вместо него, самого-то Свиридова не заменить," - и страшновато пришлось подумать: - "разве я смогу жить для России на таком уровне, куда потомок курских крестьян сам себя творчеством затащил?"
       И человек заплакал о друге своём, армейском генерале, лежавшем на операционном столе с животом, наполненным осколками снаряда, разрезаным от груди до следа резинки трусов, теперь раненом в Чечне, а до этой боевой операции раненым, майором тогда служившим, в Афганистане, и увидел его же выздоровевшим, рассказавшим о капитане, погибшем в войне не за дело праведное, выпившим рюмку поминальную по капитану и от ярости стеклом той же рюмки закусившим, боль давя за гибель друга, и тогда человек обнял голову друга-генерала, прижался головой своей, гладил пятидесятилетнего, седого молодого мужика по волосам как гладят ребёнка, уговаривал успокоиться полусловами, полузвуками - прямого перед офицерским строем, громкого, чётко командующего среди военных, - "голова у тебя не шатается? А знать, что видел? А помнить? А не предавать? Пока вдвоём, скажу тебе, только тебе: у меня голова зашаталась, когда узнал..."
       И человек заплакал о русских городах с глиной на месте тротуаров, со старыми, столетними изгнившими избушками на месте хороших высотных домов, видимых в странах других, с сараями-дровяниками, вечно полуупавшими, подоткнутыми подпорками, с козами, пасущимися на центральных улицах, с крапивой выше человеческого роста, с горбыльными заборами и шлаком из котельных на площадях, широкими ручьями, текущими зловонно из колодцев канализации, с мусором всегда и везде, с ворами на месте радетелей о народе, трясущими жирными щеками, изображающие понимающие улыбки рядом с приезжими начальниками, с памятниками палачам, расстрелами и каторгами уничтожавших русских людей после захвата ими власти в дни переворота семнадцатого года, с непонятностью, когда же здесь жизнь образуется приятная для населения малого и большого...
       И человек заплакал о Солженицыне, не ставшим писателем художественной литературы, мелочными скандалами устроившим себе всемирную пустую известность и молчаливое недоумение на Родине, потонувшим в невосприятии народном...
       И человек заплакал о почти голой девочке, выскочившей из взрывающейся школы в Беслане, помчавшейся от неё, и помчавшейся назад, влезающей в окно смертельного спортивного зала, где остались её братик и мама, и заплакал о полуголых школьницах и школьниках, пивших в том спортзале собственную мочу, разрываемых взрывами, горящих убитыми и живыми, разбегающихся ошалело под выстрелами убийц, ещё не знающих - убийцы уничтожили в них нормальное восприятие жизни навсегда...
       И человек заплакал по матерям, с грудными, только что рождёнными детьми в Будёновске убиваемых и бандитами, и тупой мерзостью премьер-министра Черномырдина, никогда лично не встававшего под пули, способного врать и предавать не только личную честь, не только личную совесть, личную душу - всю Россию сразу вместе с расстрелянными врачами, матерями, младенцами роддома, и им превращенного в место убийства...
       И человек заплакал о девушке, объявленной королевой красоты на случайном конкурсе и получившей в лицо восторженное выплеск серной кислоты, уничтожившей и лицо, и глаза, и всю жизнь бывшую и будущую.
       Я не хочу жить в такой стране, - подумал человек. - Так, сволочи, вы нас придавили, вы нас сегодня победили. Вы уничтожаете страну сразу с народом, умирающим в тоске и дикости ваших правил оккупантов по миллиону в год, уничтожаете честность, справедливость, человеческое отношение к человеку ближнему и дальнему. Я себя не успокаиваю пустыми надеждами, глупыми уговариваниями - мы всё равно победим, - я знаю: недотянувшиеся до настоящего в жизни всегда ненавидят умных, талантливых, сволочи всегда ненавидят честных, умеющих говорить правду и совершать правду в житейских поступках.
       Я постараюсь разглядеть и через слёзы, висящие в невесомости, в какую сторону прорываться отсюда. Другой жизни нет, если ты попробовал жить не для себя - для России. Другая жизнь как-то смешна, глупа и не нужна.
       А рука мамы, появившаяся памятью тела, провела по лицу, собирая слёзы, и рука отца придавила плечо твёрдостью...
       И ещё догоночно вспомнил человек Петра Мурашова, отрёкшегося от богатства, ловящего сетями с плоскодонки рыбу в реке русской Вятке для пропитания руками, изрезанными холодной водой до крови постоянной, треснувшими глубоко, до костей ладоней, а позади ещё дымились танки на декабрьских улицах Грозного, в них живыми горели девятнадцатилетние русские мальчики, а недоросток Грачёв навсегда погружался из министра обороны России в проклинаемого в русских домах, для дальнейшей истории...
       Вместе с остальными, противоположными не то что народным святым - противоположным для людей нормальных...
      
       Глава 17
       Разум и в Космосе разум, в невесомости значением, в отличии от значения физического веса тела, не меняется. Значит, можно словами записывать. Своё и общее, - разум и при индивидуальности становится общим.
       Пиши, что подсказывается. В лирическом - цветенье человечества.
       Пока не выпадет снег,
       Вечера натекают настораживающей чернотой, ранней, октябрьски прижатой к глазам - гуще и туже перед самой переменой. На улицах нет фонарей. Под ногами нет видимых тротуаров.
       Пока не выпадет снег.
       Земля засветится сиянием от себя, сильным в черноте, светящимся из выпавшего снега, переменившего и - жизнь, настроением изображённой радости. Для всех чувствующих природное людей. Для тебя.
       Надо ждать. Сейчас - туже и туже. И будет туже.
       Пока не выпадет снег.
       Такие настроения, образованные пониманием сущего. Надо ждать. Подобно сдавливается сила вулкана, выскакивающая из горловины расшибленностью взрыва, громадностью бугристо растущей тучи, каменными бомбами, - сила, льющаяся расплавленным естеством планеты, - изнутренним. Всё ждёт до приготовления невозможности не перемен, всё - будет и не получится не способно, когда и долго подходит к пределу с иным за ним.
       Пока не засветится из ниоткуда неожиданная белая снежинка, не уловимая ладонью, - настроением, настроением, душой навстречной...
       Высота орбиты. Удерживай себя на подаренной высоте. Не твоё дело, поймут ли слабо понимающие. Созидание всегда первичнее разрушения, - закон, - ибо чего же мы разрушать станем на месте пустоты?
       Не опасайся. Не опасайся. Ты удержишься в пределах разума. Ты успел назад оттуда, где быть можно секундно и - доверительно по отношению обоюдному. Природа знает, кому что наделено делать. Ты размышляешь. Ты чувствуешь. Ты улавливаешь тончайшие наслоения образов, для других называемые ассоциациями. Ты - человек. Не возвращай, не переживай узнанное и понятое.
       Хотя без переживаний человек с древесиной одинаков...
       Пока не выпадет снег, настоящим обновлением. Для души от мира обновлением.
       Жестковатая короткая причёска. Ёжиковые глаза. Оливково-коричневатый юбочный костюм. Взрослая тонковатая фигура. Суховатые коленки. Органный концерт, поднимающий пришедших над бытовой скудностью. Брожения в антракте мимо длинных готических окон с заострёнными, тревожащими восприятие верхами. Ёжиковые глаза лица, опять обернувшегося, любопытством постаравшиеся вникнуть, узнать своего. Такая искалась предназначением... Переглядывания. Не задеть взглядами тончайшее... Влюблённость в пространстве восемнадцати минут. Где?
       Осенью. Какой-то осенью. Постоянной осенью. Пока не выпал снег. Навсегда прорисовав над стирками одежды, пододеяльников, над мытьем полов, разговорами пошлыми, штампованными фразами, - навсегда над мятостью бытовухи...
       Ну и куда жить, когда настоящее хоть чем-то, хоть когда-то показывается, не сдувается нудными ветрами пустыни байконурской, не зашёптывается сосняками российскими?
       Плывущее воздушно над ботвой и мурой...
       И выключений мусорный ящик телевизора с подпрыгивающими идиотами, сующими выгнутые языки в самый объектив телекамеры, и мусорная погань газет, врущих годами, - под снегом, под снегом, ненужное закрывающим светлостью, - плывёт надземно матовый свет настольной лампы настоящей, выточенной всем низом из мрамора настоящего, и записывается под ней настоящее, просчитывается настоящее, переворачивается формами увиденными не в компьютере, - разумом обсматривается со всех сторон и насквозь через воображение настоящее...
       Пока не выпадет снег. По нему побежать мальчишески нужно, дотронуться, сгрести тонко-тёплый, забрать на ладонь, здороваясь обрадовано...
       Нужно, нужно. Тонкое для души. Чтобы разглядывать жизнь и на Земле, вокруг себя, и из Космоса, находясь и тут, и там, и всюду одновременно...
       На убогое не соглашаясь. Дотрагиваясь иногда до логарифмической линейки, подаренной инженером-стартовиком королёвской команды, запускавшим ракету Гагарина...
       Кому зелёная пустота долларовой бумажки, кому маленький предмет истории человеческой разумности...
       - Но самое странное в разделении на пернатых, летать над миром умеющих, и одиночно-копытных, на небо не смотрящих даже, - время у всех одинаково: младенчество, детство, юность, и как ни примеривайся - за одинаковое исчисление лет не заступить, никак...И почему громадная часть населения земного главного не понимает, бытом бестолковым остатки мозговой бодрости уничтожив?
       И бывают не ожидаемые ёжиковые глаза, не сочетаемые с отвращающими от желания быть в мире грубыми словами, не сочетаемые с людской глупостью, ищущие идеал для себя, идеальное, а ниже не соглашающиеся быть, - среди лжи, харканья, воняющего распадом человеческой бывшей жизни, - суховатые коленки, ищуще не показываемую дорожку, прозрачную в воздухе, идеально проведённую мимо, мимо для идущего ненужного...
       Грустящие, пока не выпадет снег, ёжиковые глаза умные, не слова понимающие, - самих людей, случайно вынужденных присутствовать между лесами и реками...
       И напрасны объясняющие: идеального среди людей нет. Есть идеалы, есть идеальное, - выпадет снег и задуматься заставит, просто труднее, пока не выпадет снег.
       Когда видишь Россию не какими-то ворами, шибзиками-временщиками, - видишь Россию от Дальнего Востока до ближнего Бреста одновзглядно и одновременно, когда после пятидесяти повторенных началами и грустинками на окончании разных лет видишь жизнь личную почему-то приближенной к пронзительным холодам ноябрьским детства, - главнее чистота честности, нужнее и обязательнее...
       Себя, себя повторять надо, - чистого. Как подсказывает снег неожиданный, частый за зиму. Как подсказывают требованием мечтательности идеала ёжиковые глаза, лёгкая движениями над коленками суховатыми идеальная созрелостью и нераспущенностью фигура девушки, ждущей чистой взрослости, не лжи и не хамства. Живущая в себе достоинством природного благородства.
       Точного...
       Что в сторону Космоса с Земли смотришь, что в сторону Земли из Космоса хоть приборами, хоть в круглое окошко - ёшкин свет, - одни и те же вши и личности, лжецы и праведники, попрошайки наград и отказчики от цветных железок на ленточках, трусы и храбрецы наипервейшие, злые и добрые, к на всю бездонность от Космоса до Земли, и на всю бездонность двадцати людских веков орбитных...
       В веке двенадцатом, в рукописях описанном, грабили, воевали, живых в рабы превращали, - в веке двадцатом, объявив себя цивилизацией, грабили, воевали, живых в рабы превращали, - в веке двадцать первом грабят, воюют, живых: в рабов превращают, и один идиот себе любимому при жизни памятники ставит и собакам своим, и другой мерзавец больше орденов получает за борьбу с беспризорным детством, а беспризорников из тысяч стало под миллионы, и идиот иной великим князем всея Руси себя объявляет, слуг в ливреи одеваться заставляет, и здоровье суки дутого героя-чиновника становится главной государственной заботой, а вор сей начинает на украденные деньги строить личный, частный космодром имени себя...
       Гагарин как взлетел в будущее всего человечества - им и остался, смелым и честным.
       Кто же после образца такого попы, нагло присвоившие лично собой представлять божественную власть на Земле, попами и сочинённую до них, и занятые - святое, наиправильнейшее изображающие, - развратом, и католики, и христиане ставшие и педиками, и золотолюбцами, - в разных странах мира?
       Кто же после настоящего пагубники, микробами гниющие среди живых совестью людей? Кто же - предатели и убийцы в должности всякой, от нищего уличного до президента страны?
       И качается основа всякого и человека, и дела между жить для себя и жить для мира всего, для всего человечества вокруг себя и будущего.
       А ёжиковые глаза посмотрят, пока не выпадет снег...
       Он будет. Обновлением.
       Не всему...
       Все умными не родятся. Все чуткими не живут. Все природу не чувствуют. Все не поднимают глаза к звёздам.
       Все внешне считаются человечеством, внешне, ибо по душам пробовали их считать и где-то, почему-то остановились, а всё раскрывать, рассказывать - близко до мудрости русской: много знать будешь - скоро состаришься.
       Чего-то глупые не молодеют...
       Так вот в России, стране протяжного времени, - то снег долго не появляется праздником душе, то глупые не молодеют...
       ..Тогда после четырёх недель тоскливого ожидания снег выпал, месяцем позже. Пудель Рекс утром вышел на белую улицу. Не пошёл как обычно, - на каждом следующем шаге вперёд ступал направо и налево, по рисунку коленчатому. В белом поле остановился, побурчал в сторону неба "у-а-у", "ар-ар-у", на своём языке с небом поразговаривал. Задрал нос в облака и залаял благодарно, вытянувшись в небо всем телом. В отличии от многих людей понимая... счастье своё.
      
       Глава 18
       Когда-нибудь из белого дня, чистотой поднимающим над тусклым, душами свободными, душами лёгкими обернёмся назад - да неужели видели, знали мы такое во времена замученные России? Да неужели, - скажем себе, - развитие цивилизации мира всего затем и созидалось - с разворота столкнуться в гнилое и пакостное? И стране красивой, умной, природно-богатой здесь конец без окончательной войны небесной, древними авторами придуманной и описанной наперёд? И предатели влезли на место героев, и воры кремлёвские, правительственные объявились поводырями нации, и жестокость приветствуется вместо доброты, и уничтожение людей физическое без смертных лагерей - общим лагерем на всю страну, - нормально и замечательно? А не погибшие, пока, обязаны в жизни такому радоваться и нелюдей таких благодарить?
       Но кто придумал, что все без исключения должны сойти с праведного, ум свой ругая и от совести своей отступая? И что осталось людям на разгляд?
       Время наступило - все, все в открытую начали показывать себя: и воры, и честные, и убийцы, и страдатели. А тщеславие часто - всему воровству, всей мерзости основа. Не добрые мысли - голое тщеславие. Напрасное для и ветра, и тишины времени.
       Если бы Королёв разрешил, гагаринскую ракету снаружи всю бы облепили. Придурки, своими телами. Зная, через секунды - смерть. Им бы отрывало руки и ноги, их сожгли бы тугие струи огня ракетных двигателей, а - навсегда дверь в историю мира.
       Тщеславие слепо, и в самом слове, сдавленном из двух в одно, отгадка простейшая: тщетная слава. Напрасная.
       И там, внизу, люди, видимые из Космоса через приборы, а расстоянием объёмно утянутые в ничто. Чему прежде не приходилось учиться, - сидел, несколько недель под микроскопом считал рыбные икринки, отделяя слипшиеся тонким скальпелем. И тоньше скальпеля ум, увеличительнее микроскопа понимание мира без вранья ну хотя бы себе...
       Там, внизу, миллионы разных, зачем-то живущих людей...
       Икриночки, икриночки...
       Поправка прибора на нужный угол съёма материала, на нужную резкость - девушка на улице стоит. Прямые высокие ноги из журнала модно-порнушного, голый живот над низким срезом брюк и груди рекламно надвысунутые оттуда же, и лицо - лучшая косметика поверх кожи, поверх бровей, поверх зубов, и одета дороже мотора иностранного автомобиля, и телефон в руке новейшей придуманности, а лицо тупости неисчезаемой, а мат громко в телефон, на ширину улицы изо рта, кому-то нежности придуманного высказывать, - пьяный деревенский мужик стеснительнее бурчаньем матерится. На что тебе падаль, продажно украшенная, страна моя?
       И сколько не выясняй картин похожих, лучшее - не знать, не видеть. Или - знать, как жить не надо. Может, и не надо возвращаться в такую отупелую, оскотиненную страну?
       Никогда.
       Всех пакостных не запретить, всей гадости души мимо не пропустить, и сквозь душу, для канализации отходов не придуманной. Гнилые с детства мозгами и совестью, зачем они вообще живут, называемые только русским матом? Черви от червей, сосны от сосен... Тьма и свет не от неведомого, - от обозначенного людьми...
       Икринки...
       На семь секунд торможение включить позже и приземлиться где-то в образованной, культурной Европе...
       Скучной, наверное, отлаженностью... и что чужой - точно. Да и не то! Да и не то! На русского, отказавшегося от России, родины своей, всякий русский поглядит с невысказанным сожалением: вот и родину не предал, за утаенные секреты от врагов деньги не получил, а всё равно... Ещё и жалко: русский - и на чужбине живёт, и небо ему другое, и на могилы родных не придти, и по-человечески тошно то...
       Тонким краешком скальпеля под увеличением через микроскоп икринки вправо, к другим одинаковым полной круглостью, - икринки в сторону, - мятая, хиловатая, плодом жизнь не продлит настоящую...
       А чего сейчас делает та, матерящаяся от тротуара до тополя на противоположной стороне улицы?
       "Звезда", она обматерила водителя вызванного в машине и примчалась на телесъёмки новой песни: - "есть полная уверенность, продадим отдельно от прежних записей большим тиражом", убедил её радостью сладкой главный здесь и послал переодеться, продиктовав дважды с перепросом "не забыла?" - что на ней должно быть одетым "для кадра".
       Запомнив, - надо же... в примерочной она натянула тонкие красные трусы, красный лифчик, какое-то подобие платья, изрезанного за узкие ленточки вдоль, белое, для резкого контраста с красным исподним цветом и для сильной привлекательности общей, как придумал называющий себя "постановщиком кадра".
       Съемочная площадка оказалась укрытой по полу зеркалами. Включили запись её песни "я хотела тебя и хочу" и сильный вентилятор, она открывала рот, стараясь попадать звуками и губами в слова записи, сделанной по звукам отдельным на компьютере, ленточки вроде бы платья раздувались, она изгибалась, приседала, разводя колени в стороны, оператор снимал её исподниза, направив камеру в напольное зеркало, главный требовал сексуальнее вертеть оттопыренной попой, - "ты как ждала своей очереди и садишься на торчащий для тебя, сразу твой оргазм!" - она отдёрнула в сторону ленточное подобие платья, изображала пение, сидя на низкой подставке и разведя ноги широко в стороны, камера почти упиралась в тонкие трусы и медленно отодвигалась, перескакивая на лицо, снимаемое в упор.
       Девушки после перекура тампонами сняли пот с лица, плеч, живота, лифчик и трусы с тела. "Ты объявлена звездой! Давай ноги вразлёт и обритой щелью привлекательность мне выстрой, если голо слабый, нам затраты окупить надо на тираже!" - крикнул давший деньги съёмку. Камера снова упёрлась в отсутствие трусов, в пальцы, растянувшие щель, камера вертелась вокруг раздвинутой пальцами попы, камера впечатывалась в зеркала, снимая тело снизу, как не видит никто из людей, голые груди взматывались перед объективом, и какое там лицо, какой голос, украшающий выпеванием слова песни, - "перерыв, и после отдыха начнём снимать изнасилование нашей звезды подъезде дома, где никогда не было ремонта."
       Отсняли. "Такие кадры на фоне песенки я продам с прибылью!"
       Стена, старо-зелёная, исцарапанная матерщинными словами. Грязное тряпьё. То, чего смывается в унитазе вместе с туалетной бумагой. Облитый мочой угол. Одетые под бомжей двое. Вошедшую в подъезд "звезду" схватили и согнули, воткнули головой в самый угол, сдёрнули дорогие кожаные штаны вместе с трусами, насиловали и так, и так с подробным отъсъёмом, чего куда попадает и как она профильным орёт от боли и неожидаемого, - "думала, не по-настоящему изнасилуют, а здесь за те же самые деньги, суки поганые, - пожаловалась одному из насиловавших. "Так ты иначе зарабатывать не умеешь?" "У меня дочь, я звезда, на стройку мне идти малярить, что ли?" "Работала бы..." "Звезда я, звезда!" "Так ты как дочь воспитываешь с такими телекиношками порнушными?" "На пожрать заработаю, на тряпки заработаю. На Москву надо заработать, хочу по всем телеканалам каждый день показываться, всех московских сук обогнать вместе с козлами, надоело в провинции торчать за три рубля. Не переживай, я из своей дочери депутата парламента сделаю, зря я что ли столько передком отмахала? У стырившего завод бандита любовницей была, сейчас депутат, у чиновника вон какого любовницей была, найду и в Москве, кому потребуюсь".
      
       Глава 19
       Ой какие мы умные, ой какие мы честные...
       Что, надо скромнее, то есть требуется туповатых подождать и с ними выровняться, себя останавливая?
       Мы не гордые, мы - понимающие и умеющие в мире собой быть, самостоятельными.
       Трудно жить бездарен; ум явствовать в себе невыносимее, И - талант способом постепенного преображения жизни.
       Всё у них, кому невыносимее, происходит среди людей, не в отдельной стерильности, не в Космосе, а живут они непонятно где, по-настоящему. Среди людей присутствуют одеждой как у всех, завтраками, обедами, ночными снами... хотя они и делают собой мыслительное поле надземное...
       Зафиксировавшись перед нужным пультом в своей диогеновой космической бочке, Борис Шубников наблюдал работу включенной системы и размышлением присутствовал рядом с поэтом Юрием Кублановским в давнем, давнем для истории России присеверном городке, идя рядом с ним по тротуару.
       Хотелось торжественного, красивого, как бывает при показе улиц приехавшим гостям. Хотелось доверительно рассказать нежное, дорогое: - "вот здесь я неожиданно приостановился перед началом большого события и мысленно - почувствовав её, - торопливо и подробно начал объяснять маме, какое я придумал событие, с кем вместе его подготавливал, и начинаю событие вместе с известнейшими в России и мире людьми..."
       Высокий, широкий курткой и длинноватой причёской поэт Кублановский шёл, держа голову чуть откинутой назад, напоминающий взнузданного крупного коня.
       Город, сплошь залитый серой жидкой осенней грязью, заталкивающей в омерзение, особенно противной жидкой грязью перед белой праздничностью близкой зимы, не получалось убрать в сторону. И квадратные переды ботинок оглядев, обляпанные, Кублановсний спросил непримирительно:
       - Почему у вас в городе все дорожки в грязи? Почему в самом центре нет ни одной урны и мусор валяется под ногами?
       - Потому что начальник города вор. Недавно в Москве кому-то дал взятку, ему вручили почётную бумажку с утверждением, этот город - чистейший в России, ухожен и прибран. Других объяснений не знаю. Во Франции, Италии, в Америке было не так?
       - Там меня подобным отношением к человеческому достоинству не унижали. Вот место, узнаю. Сквер, здание театра. Здесь меня сфотографировал отец почти сорок лет назад, в шестьдесят восьмом году.
       Поэт вынул из пиджачного кармана сероватую давнюю фотографию, любительскую, но со значением. Сам отец снимал... Его удлинённое лицо студента, по возрасту и торопливости жить будущим выражение глаз того года, отпечаталось на фоне круглых колонн древнегреческой архитектуры областного русского театра. Сейчас он стоял на том же месте и оглядывался. Среди другого времени, известный в литературе, без отца, не могущего быть здесь же.
       Его отца, бывшего режиссёра этого драматического театра, режиссёра только появившегося тогда телевидения, похоронили на одном из кладбищ городка без присутствия поэта в тяжкий, горький день. Тогда поэт жил в Америке, поминал отца там, беседовал, дружил с Бродским, тоже выдавленный из Советского Союза идиотизмом управленцев литературой, уничтожавших в первую очередь творцов талантливых.
       Завтра Кублановский впервые поедет на могилу отца, знали оба. Уже нашли человека с автомобилем, знающего, где похоронен отец поэта, и не верящего при своём уважении, что увидит поэта Кублановского, почитаемого им за прочитанные книги стихов.
       Шли. Шубников откровенно и как думал, без расчёта хитрого, угодливого рассказывал поэту о мелочной скандальности Солженицына, без ума описанной сердитым стариком в сборнике пакостей под названием "Бодался телёнок с дубом," о не произошедшей популярности Солженицина среди народа российского сейчас, после исчезновения цензуры и партийных, коммунистических врагов узколицего бородатого указчика всем и любому, как надо правильно жить. Обосновывал деталями художественную нищету автора матрёниных дворов, считаемых кругов, больничных корпусов.
       - Он жив, и уже при жизни о его творчестве широко не говорят, не спорят. Он из саморекламных, а Лев Толстой по издательствам не ходит и нужен... Солженицин напоминает о себе, им придуманной премией имени себя, чего ругал у коммунистов, до того и сам докатился, себя любимого читателям втемяшиваю, но извините, его книги в библиотеках не спрашивают ни пожилые читатели, ни молодые. И недаром на вокзале, когда он вернулся в Москву триумфально, как, видимо, надеялся сам, иначе зачем ехал в Москву с выпендриванием, через Владивосток, через всю страну с подробными телерепортажами во всякий день, - в Москве на вокзале власть официальная его речами приветствовала, а люди держали самодельные плакатики с проклятиями, обвиняя правдолюбца в предательстве, с требованиями "возвращайся в свою Америку, продажный писака." Он пробовал показать себя новым Горьким, законодателем современной литературы, любимым властью кремлёвской? В России нищей и разграбленной показать себя жданным народом? В стране, разваленной и с участием его лживо-заумной писаниной с названием провокаторским, наоборотным - "Как нам обустроить Россию?" А весь его рецепт - развалить, уничтожить страну Советский Союз? И теперь он - Горький, любимый друг и советчик власти погубительной? В чём же его праведность? В чём непримиримость к несправедливости, когда сам обнимается с преступниками, пока называющимися властью? В лагерях сталинских, разными авторами описанных, не им одним, пусть бы перестал чужое себе присваивать, Шаламов намного сильнее его в литературе, - в лагерях случаи такого содействия власти называли ссучиванием, - факты работы на власть, факты помощи власти не справедливой. Он сам себя из страдальцев от власти перетащил в предатели, и предал правду в обмен на почёт. И получилось что? На страну - плевать, было бы новое начальство довольно, в дружбе с ним? Но страна из народа состоит, а народ и из читателей, и тут иголочка смерти кащеевой, облом иголочки - и нет писателя уважаемого, хоть он и орден имени себя назначит и изготовит. Вот где Солженицин просчитался, сам себя в презираемые передвинул. Не уважается в России власть, способная к расстрелам. В любом веке ненавидится. И все, кто к ней липнет.
       - Ну, а Бродский? - размышляя глазами, тревожно поддёрнув голову выше, спросил Кублановский, по другим улицам в городах, странах других беседовавший и с Бродским, и не перебивающий узнавание иное.
       - Неприкасаемо. Поэт. С премиями, без премий, здесь, за границей - поэт. Явление природы, не самоназванец. О нём - всё.
       Шли. Молчали. Одинаково, душами благодаря поэта Бродского.
       За творчество.
       Такой день открылся настоящим, в жизни.
       Бюст Герцена под окном библиотеки, грустного от узнанной реальности российской, грустного от прозорливости, показавшей движение страны далеко наперёд, - ну как трудно умному человеку в России, ему и памятник через век отливают печальный, ни там не обрадоваться, в окружении при жизни не теми, ни здесь, в веке двадцать первом...
       Высокий потолками присталинской архитектуры читальный зал с фикусами настоящими, не пластиковыми завозными, как в пластиковых и стенами конторах сейчас, с настольными матовыми лампами прошлого века, советского. Рояль, концертный. Композитор Евгений Дога, играющий на рояле свои мелодии. Медленные. Раздумчивые. Библиотекарши, несмело стоящие возле самого входа в свой читальный зал.
       Дога играл для себя, отпуская мелодии в белый свет. Дога, не концертный по одежде, в простоватом белом свитере, играл для всех, кто слушает. Своё печальноватое настроение. Своё, имеющееся в душе.
       Кублановский сидел, откинувшись на спинку стула, положив ногу на ногу, поддерживая откинутую крупную голову крупной кистью руки. Смотрел на белый свитер Доги и сквозь композитора - в мир. Фикусы не шевелились широкими длинными листьями.
       Они договорились с генералом, командиром дивизии ракетчиков, что посланного за ними офицера с автобусом будут ждать в областной библиотеке и приедут выступить на празднике людей, запускающих ракеты с баллистикой, с пролётом через Космос. В принципе дивизия могла сработать и по запуску космонавтов, военные спутники Земли доставляли на орбиты расчётные...
       Ждали. Дога пересел на мягкий диван, прижался плечами и головой к низкой спинке дивана, потихоньку, жалобновато говорил Шубникову
       - Боря, как у меня на погоду болит рука... У меня с ней получилось такое происшествие, думал, играть на рояле больше не смогу. Я, друг мой, приезжал в эти лесные места в первый раз лет тридцать назад, в одном дальнем районе существовал лагерь, при Сталине в нём мучили моих родственников. Я добирался в те места в тракторном прицепе. Дорога в лесу, сплошь похожая на длинную широкую канаву, топь, трактор гусеничный, рычит и коптит. Приехали - в посёлочке деревянный малюсенький клуб, зрителей собралось восемь человек. Я всё равно отыграл концерт в память о моих родственниках там, где они несчастными мучились. Я говорил тогда своим концертом: видите, я здесь, красивое победило злые страницы жизни. Как ноет рука моя, Боря... На близкий снегопад, может?
       - И душа, - хотел добавить и не произнёс понятное Шубников.
       Дога пошептал неясное и задремал. Шубников тихо накрыл его широким пальто, особенно заболевшую руку, в два слоя.
       - А Дога знает, что он написал гениальные вещи? - в другой стороне читального зала внимательно и честно спросил поэт Кублановский.
       - Знает. Ему сами зрители после концертов говорят. Вы с ним из одного ряда, Юрий Михайлович. Что сделал он в музыке, что сделали вы в поэзии, уже отдельно от вас и живёт самостоятельно в любом месте страны. Вы оба - вне времени и пространства. С вами говорим сейчас в глухомани, а где-нибудь в Питере кто-то читает ваши стихи, или в Италии о ваших стихах пишет статью. Вы не ракетчики, а также запускаете свои своеобразные спутники жизни, на поведение и судьбы людей влияющие, живущие и в вас, и от вас отдельно. И оно вечно, настоящее творчество, вечно...
       - Мне, - глянул Кублановский глазами обратными в себя, вовнутрь, - верить? Знать так?
       - Мне-то с чего вам лгать? Мы сегодня рядом, и когда увидимся? И увидимся ли? Как думаю, чувствую, так и говорю. При полной от вас независимости. Вообще-то труднее всего говорить правду, говорить как чувствуешь. Я сегодня с самого утра веду себя рядом с вами так и почему-то мне совестно, боюсь и не боюсь ошибиться. Но иначе не думаю...
      
       Глава 20
       Мамочка и папочка, как я устал, - обращался в полусне Шубников к единственным своим дорогим, из времени прежнего спрятанным в сердце. - Ой, мамочка-мамочка... я иду раз по площади, ветер в лицо, завтра серьёзнейшее большое дело мне начинать, и остановился - как луч невидимый другим мне на лицо попал: мамочка, подумал, помоги мне, взрослому-превзрослому... Руками до меня дотронься, пожалей, трудно ведь жить дальше вас и, хотя мне сейчас за пятьдесят лет - сел бы среди вас, папочка и мамочка, и посидеть бы втроём, только втроём, только втроём... Никого, ничего не надо, только втроём, и до вас дотрагиваться бы руками, и прижиматься к вам...
       И ничего не надо, одних вас рядом, близко...
       Мамочка и папочка, папочка и мамочка, вас не стало рядом, когда мне было всего два года. Я жил дальше, во времени. Я и не знал, что у каждого маленького человека должны быть папочка и мамочка, я думал, все маленькие человечики живут в детском доме, потому другого не видел. Постепенно я узнавал от взрослых, рядом с моей такой жизнью есть квартиры, в них живут дети, папы и мамы своих детей, они называются семьями и у них всё, всё полностью не так, как в детском доме. А я думал, все дети маленькие живут в детских домах, и взрослые - тоже.
       Мамочка и папочка, вы тоже не знаете некоторого, что началось после вашего отсутствия на Земле и вашей всегдашней жизни в душе моей. Вы живёте в ней, и при трудном я всегда спрашиваю вас, правильно ли делаю. Без вас я не могу быть, в любую секунду знаю, какие вы, чего мне говорите.
       Я и сейчас живу не как все люди. Вот эта здоровенных размеров конструкция, со стороны погожая на бочку, называется космической станцией. Она летает по Космосу вокруг Земли, я летаю, я живу в ней. В вашем времени таких станций не было. Я свою называю диогеновой бочкой. Вы же знаете, в древние времена жил в бочке философ Диоген, ходил днём с зажжённым фонарём. Другие думали, он сошёл с ума. Он отвечал любопытным - "ищу хороших людей." Ищу и я, теперь, через века: люда очень медленно меняются. Только в моей бочке много приборов, они позволяют видеть, слышать происходящее на Земле. Сквозь стены, крыши, этажи домов. Ими я могу заглянуть в любой кабинет, во всякую квартиру, отдельную часть дома. Могу прочитать бумаги, лежащие в папке. Или в подземном хранилище. И грустно, что так мало умного на Земле, папочка и мамочка, так редко попадается любопытное, над чем думать серьёзно можно...
       Одна бочка, в четвёртом веке до нашей эры, вторая, изнутри облепленная электроникой, в двадцать первом веке нашей эры, и что - между ними? И сильно ли переменилось сущее в людях?
       Странно, странно...
       Папочка и мамочка, у меня, при всём знании жизни, впечатление - мир меняется, технический, а люди - то же и те же величиной, то есть объектом не изменяемым. Мне много пришлось работать по теме, что же на Земле величина, объект постоянный, не изменяемый, и что объект переменный. Труднейшая тема и для разума опаснейшая, когда себе не врёшь.
       Кстати. Правда, как и совесть, величина не переменная. Она или правда, или совесть, или, в своей противоположности, ложь. В обеих случаях. Противоположное для совести тоже ложь. А подлость не подходит, это немного другое...
       Папочка и мамочка, людей в нашей стране до сих пор делят на низших и высших. Низших и устно, и в газетах называют "простыми людьми, людьми низа, быдлом, обыкновенными, стадом" и к ним относят всех, в основном. Кто относит? А те, кто себя считает высшими и называет "выделенными персонами", по должности: генерал, губернатор, президент, чиновник правительства, директор фирмы или банка, позавчерашний безголосый певец, не читаемый литератор, многажды раз награжденный прежде за услужение, лакейство перед властью политическое Кто чаще и больше других, нормальных людей лжёт. Кто ворует, убивает "в соответствии с законом" сотнями и тысячами на несправедливых войнах с гражданами своей же страны.
       Я узнал и высших, и низших, - противно писать такое, - никогда, никогда не соглашаясь с разделением на скотов и господ, их погонщиков, ни совестью своей, ни поведением каким-либо раздельным. Везде и плохо, и хорошо: среди "высших", чванливых всегда хуже, если основой их любых действий стоит ложь и жестокость. Вы не поверите, во всех современных наших, русских кинофильмах главный вор обязательно генерал, или "человек оттуда", из правительственного кабинета. Среди самовозвышенного слоя населения всегда помнится, добра здесь не жди. Несчастные они... и - напрасные.
       И ещё раз повторю, разные люди есть и в русской деревне при полуобразованности, и в русском чиноглупии при наградах и вроде бы научных достижениях, лживых.
       В юности я дружил с солдатами, сержантами, лейтенантами, капитанами, к полковникам и не подходил. Знал рабочих и бригадиров, а кто выше их - они и тогда отделялись от нас бытовым, поведенческим к нам презрением, чванливостью: "я вон кто, а ты там, внизу, кто?" Сам не заметил, в моих общениях стало много полковников, генерал-лейтенантов, министров, генеральных директоров крупнейших заводов, учёных, они умные и с ними легко, и - губернаторов, депутатов без щей и ума, но не вылезающих из телеящика, а мыслей у них нет, нет...
       Папочка и мамочка, никогда бы вы не стали родителями, и никто бы не стал родителем в природе человеческой, когда бы виделся ход обратный, когда бы у должного родиться заранее спросили бы его желание быть в мире, когда бы у родившегося, у дошедшего до понимания умственного спросили бы, - а хочешь, мы тебя родим заново и жить будешь среди людей других, в цивилизации другой?
       Сколькие бы поняли и не захотели быть тут, да где ещё жить? И каждый человек на Земле случаен, без воли своей сюда пришедший, и редкий человек на Земле - жданный, желаемый...
       Я прошёл низы и верхи, никуда специально не проталкиваясь, Я сидел мальчишкой под столбом в пустынном посёлке, наверху громкоговоритель лил на мою голову нравящиеся мне песни, они звали в новые пути-дороги, направленные по смыслу в преобразование мира. Я мечтал попасть в другие страны, завидовал композитору, увидевшему много красивых мест на нашей планете, рассказавшему через мелодии их красоту, - до зависти тянуло туда, где живёшь и восторгаешься.
       Через тридцать восемь лет я обедал в ресторане и беседовал с тем самым композитором, спасибо ему говорил за подаренную в детстве мечту. Он оказался вежливым, добрым человеком... после увиденных других стран, меня ничем слишком не порадовавших, поразил он - добротой и тем, что не обманул меня, сидевшего мальчишкой под столбом с радио, - красивых мест в нашей стране на самом деле много, больше, чем снующих по ним людей, зовущее наверх не замечающих. Почему природа никак людей переменить не способна в сторону лучшую, папочка и мамочка? Они ведь уже додумались, как и природу убить, всю, сразу, всем Земным шаром... а родных убивают запросто, родных себе людей!
       В одной из российских областей, где я вынужден жить, самым типичным, еженедельным убийством сообщалось в газетах такое: сын и отец выпили водки, поссорились, один другого убил кухонным ножом. Или мать и дочь поскандалили. Или два брата. Или зять и тесть. И убит, убита ударом табуретом по голове, утюгом по голове, топором, задушен, проткнут ножом, задушена полотенцем, бельевой верёвкой, и всё родственники родственников убивают, и всё - родные люди родные людей...
       Как можно? Не спрашивается.
       Можно. Показывается примером другим и делается.
       Мать рожает ребёночка, несёт ночью на улицу и бросает в железный ящик для мусора. Вы понимаете, отчего среди такого жить по-человечески невозможно? Отравляюще для души? А жить - вынужден, я ведь рождён для жизни... Я не имею подлости для прекращения жизни, данной вами, и от разума не отказываюсь...
       Мамочка, как тяжело среди земной жизни человеку разумному, совесть имеющему неугасимую, добра ищущему для всех, не себе одному...
       Мамочка, папочка, я работал с лопатой на стройке, мальчишкой, не имел образования. Вы не могли помочь, надеяться не на кого было, а время - как раз учиться, и нельзя: жить не на что. Я работал плотником, стропальщиком, кочегаром, библиотекарем, слесарем, любым не интересным мне трудом зарабатывая на самое поганое, на чём ловят людей и замаскировано затягивают в неназываемое рабство, - зарабатывая на пропитание. Рядом бездельничающие сыновья больших, богатых чиновников спивались в двадцать лет. Я старался учиться в институте, когда понял, кем хочу стать. Мне нравилось постоянно бродить одному, в стороне от глупостей, и думать. И читать специальные умные книги, их я находил чутьём, и при чтении сам вникал в каждую сложную математическую формулу, они выявлялись красотой математической, о чём прежде мне никто не говорил и сам я не догадывался, что математические формулы могут быть красивыми, как леса в сентябре. Разбирал схемы, графики, изнутри понимая их неожиданную логику гармоничности, разумности, двигательную содержательность для ума, для пользы людям.
       Как раз наука и показывала дикость отношений человеческого скопища. И точную мою угаданность при огляде назад: первые детские радости и первые детские драки; первая самостоятельность, где не заработаешь - не на что станет поесть в столовой; первое понимание происходящего вокруг тогда, в юности, и понимание без вранья себе до нежелания жить - мир не животными, мир людьми изгажен, он не для умных, не для тонких пониманием и чувствами, - а какой смысл самому становиться людоедом? Корова другую корову не ест, не уничтожает физически, морально, почему же человек способен и без тюрем всякое общество жить не может? И наказания за преступления под видом законов пишутся заранее, до преступления человеческого? А мне врали - надо гордиться принадлежностью к человеческой общности...
       Я сидел и разговаривал с одним из умных людей о религии как системе управления обществом.
       - Умные были древние, хорошую придумали систему, работает уже двадцать веков.
       - Да, хорошо работает.
       - И вне материального, без отношения к собственности.
       - Да, без отношения к собственности.
       - Тогда в чём основной энергетический источник питания всей системы?
       - В записях, данных Моисею на скрижалях. Не убий, не укради, и далее, далее...
       - Значит, система управления, работающая вне материальности, а выстроенная на морали, на нравственности, по устойчивости намного серьёзнее систем экономических, различных систем принудительных, мощнее всех их и надёжнее для общества?
       - Да, другой системы за двадцать веков не придумано. Нравственность определяет направленческую деятельность. Эта система - красная линия. Хочешь, гуляй от неё в стороне, иди направо, налево, только зачем? Подтверждений за века - не пересчитать.
       Странно, мамочка и папочка, почувствовал я себя, когда сами по себе возникли дни - я начал встречаться с людьми, известными всей стране умственными способностями, мне и самому требовалось показывать им придуманное мною, и они показывали понимание серьёзности и значительности открытий моих, сделанное мною естественно с ними в один ряд поставило, а грустно как, дорогие мама и папа...
       Когда я беседую, когда я лицом в лицо смотрю на какого-нибудь генерал-полковника, на какого-нибудь гражданского профессионального политика, на директора завода секретной техники, на губернатора, на изображающего себя местной частью президента страны, всегда думаю так: а тебе... а вам, извините, заботы страны России нужны? И не напротив? Не личная благодать первее? Вам что основное, барахлизм материальности или духовная прозрачность бессмертия? Или вы духовность путаете с религией, по личной бестолковости и недообразованности?
       Не фантастического бессмертия. Не психбольничного. Реального, появившегося через замечательные дела ваши?
       А дела - есть?
       Или хотя бы понимание реальности помимо толстобрюшных, толстомордных забот, заботами настоящими быть не должными?
       "Жена золотой перстень не хочет, жена просит бриллианты к празднику, к Верь Ванне явиться в гости и показать..."
       Россия - она ваша страна? Вы для будущего её живёте или не понимаете, почему богатые и очень богатые не воры - потомственно богатые князья, бароны, графы, - все люди, хотящие жить, - погибали на Бородинском поле? Почему Кутузов командовал защитой страны своей среди смертельные пуль, рвущих солдат и офицеров на части ядер, а не из безопасной Москвы? Почему те люди, от рождения прошедшие испытания богатством, роскошью, понимали обязательным для себя делом достойным защиту матери-России?
       И почему Бог был на их стороне, а над вами и черти смеются, как над безумными паскудниками?
       Я так думаю, когда гляжу в глаза маршала, не знающего поля сражения и обвешанного от бока до бока цветными побрякушками медалек-орденков. Когда гляжу в глаза президента нищей страны, не стесняющегося золота вокруг своего кресла. В глаза министра, не знающего, что означает "жрать охота" не словами - животом. В глаза директора, умеющего воровством наживаться на уничтожении людей через обманы их, пухнуть на всеобщей беде России. Я понимаю с самого детства справедливость как и уничтожение гадкого.
       Мамочка и папочка, а ваш внук уже окончил школу и сразу поступи в университет, без помощи со стороны сдав экзамены и набрав оценку знаний повыше проходной. Он любит вас, чувствуя вас сердцем, и его фотография всегда рядом с вашей, где вы на нас с ним надеетесь...
      
       Глава 21
       То и это из-за одной буковки оказалось совсем разным, до противоположности. Дома Шубникову нравилось устать, лечь спать и чувствовать, как усталость придавливает к постели, затягивает в сон, всегда неуловимый первой секундой наступления, даже начальной долей её. Здесь, чтобы в невесомости не плавать в имеющимся пространстве условного помещения и случайно не нарушить работу приборов и устройств, Борис привязывал себя бечёвкой к условному полу, при любой усталости придавленности не ощущая, для тела, а состояние душевное и размыслительное всё равно оставалось своим, настоящим.
       После пятидесяти лет не переучишься, и после просыпаний изнутри, от разума и инстинкта, тянуло спустить ноги с несуществующей кровати, умыться под струёй из крана, помахать руками-ногами на с детства привычной физзарядке...
       Своё удерживалось своим.
       Привыкший жить ради дела серьёзного, итогового для людей и других, Борис вспомнил: конструктор-ракетчик Челомей из рабочего кабинета позвонил жене, поговорил, жизнь его мгновенно прекратилась. Ракеты остались, одни из лучших, сделанных в разных странах мира. Стартующие к через несколькие десятилетия после последнего разговора их выдающегося разработчика.
       Любой и полуграмотный скажет, подумает: не зря жил человек.
       Личность, двинувшая человечество на чуть-чуть вперёд и физиологическое создание иное, денежно-бытовое, появившееся из рассказа знакомого...
       - Я на поминках вчера сидел, приятель скончался, ты его не знал. В сорок два года. Жалко. Так-то у него всё было: трёхкомнатная квартира в центре города, вся обстановка мебельная, работа в банке, дорогой автомобиль американский, гараж во дворе, два холодильника, два телевизора и компьютер дорогой, новый. Холостяком жил, мать и отец у него прежде померли. Так-то всё было, живи и живи. На работе сознание потерял и врачи доехать к нему не успели, родственники имущество сейчас делят.
       Почему-то Шубников иногда думал о не известном ему человеке, имевшем "так-то всё", из барахла бытового, и не находил Борис никакого содержания в сорока двух летней жизни побывавшего в мире. Тупик, тупик. Ни дел серьёзных на пользу всех других, ни открытий творческих, ни детей продолжением собственного рода, ни славы следствием подвига - да зачем же среди живого заранее безжизненным, бестолковым появляться? Запасным вариантом по судьбе, странной пустотой?
       Ну хотя бы в морду наглецу дал, оскорблённую женщину защищая, - так и женщины не было, и того не вспомнить... Так зачем напрасных всегда больше наипередних?
       Когда в природе каждая травинка с предназначением и результатом неотменным, почему появляется и пустое? Сразу среди людей?
       Товарищи созидатели, нельзя ли, созидая, трудиться без напрасности?
       Да потому-то и обидно, что и у самого времени булькнуло в пусто ту - года сразу. Хотя, без дел валяясь под деревом, можно и по голове получить. Счастливым яблоком, подарившим Ньютону вечное присутствие в жизни.
       Ну - не повезло кому-то. Не позавидуем и пожалеем... не попало в сознание заранее, до места рождения.
       Связь предупредительно пискнула и выдала автоматически расшифрованный текст. Борис Шубников ответил, спрошенное сделано, ожидаемый результат получился. Теоретическое не отскочило в сторону от практики.
       Закончилось и напряжение ожидания связи, и он понял, отчего тоскливит душа: с такой дороги в обыкновенное не хотелось.
       От чудесного к обычному он уже возвращался, и лучше бы наоборот по возрастающей, только бы сердце не расплющилось...
       Мальчишкой жил в маленьком посёлке, в саманном домике с земляной крышей: жестяной умывальник с двигающимся стерженьком, помойное ведро внизу, печка, уборная дощатой будкой на улице, тусклость керосиновых ламп, и неожиданная поездка в город, впервые, и - высокие потолки широких, длинных комнат с высокими окнами, туалеты с впервые увиденными унитазами, кафельные белые стены умывальной комнаты, холодная, горячая вода из кранов блестящих, длинная белая ванна вместо цинкового тазика, машины, машины жужжаньем на улицах, парки, кинотеатры, лампы по вечерам над тротуарами - в своём посёлочке после праздника тех дней он заболел тоскою душевной и жить по-ранешнему не хотел, едва смог... Не как те люди, культурные, жить - теперь из души не соглашалось узнанное, а вокруг самосильно не переменить, и сиди, смотри кино на экране, летом повешенном на дереве, такой кинотеатр...
       Никто пока не придумал, как годами жить в Космосе. Рассыпишься на составные молекулы скорее, чем утонувший в море металлический корабль.
       В тот посёлочек кино привозил киномеханик, на полуторке, маленькой послевоенной грузовой машине, и мальчишки дружно помогали стащить из кузова на землю бензиновый моторчик с генератором, он всё кино громко трещал в стороне, а не выключишь, от него шел ток к киноаппарату, как и здесь от источника беззвукового, тоже предельного по времени...
       И как целовался с городской, настойчивыми шептаниями просящей сделать стыдное, потрогать и груди в почему-то расстёгнутой кофточке, а деревенская обидно два месяца не разговаривала после "видела я, как ты Нинку позвал танцевать на дне рождения!"
       Медовой ниточкой с капелькой на краю катился пот волнения по белому полушарию к малинке соска...
       Да ладно... Походить бы сейчас из угла в угол, подумать да не разгонишься, а плавать в невесомости... не сосредотачивает.
       И не закуришь с торопливой радостью, как один из космонавтов сразу после приземления, только что вылезший из корабля...
       Надо же, вынужденный ради исполнения мечты прекратить курение, сколько лет он ждал и своего полёта в Космос, и сигарету после приземления, когда что-то толкнуло его изнутри пониманием: - "всё можно, когда со сложным приземлением при вероятности гибели ты живой..." По крайней мере сигарета в саморазрешение уместилась, а не вспыхнувшая жестокость: автомат к плечу и стреляй во всех вокруг, я герой, мне преступление на минутное потемнение разума спишут в следствии неимоверных перегрузок...
       От космического корабля Владимира Комарова после приземления осталось кольцо люка, осколки, пепел - до сих пор не забыть, И памятный камень на том самом месте с двумя звёздами Героя, да не они - главное...
       Глубина. Необычайная глубина внизу. То же самое на разглядывание, как из века двадцать первого смотришь в середину века второго, с опаской провалиться, промчать в века обратные, и удерживает наработанное интуициями, озарениями, отгадками, открытиями, изобретениями тысяч и тысяч умных людей изо всех веков, начиная от первого колеса круглого, от первого настроенческого притяжения к звёздам, планетам небесным и желания рядом с ними побывать...
       Там, на глубине, на дне воздушного океана, синели океаны водные, кривились горные хребты, тянулись пустыни, леса и степи, бриллиантиками переблёскивались города, родные и чужестранные.
       Чистые улицами и тротуарами, заставленные высоченными брусками, пирамидами небоскрёбов, комфортно оборудованных для жизни населения светились золотом окон города Малазии, Китая, Японии, Канады, Америки, кружавились декорами лепных украшений фасадов Италия, Австрия, Венгрия, зеленели старинными памятниками Словакия, Румыния, Чехия, Германия, Бельгия, Швейцария, и серела дырявыми заборами с отбитыми досками, перекошенными столетними гнилыми халупами, называемыми жильём, замусоренными городочками, тоскующими старыми домиками, разваленными заводами и ямами на дорогах страна своя с аэропортами, зарастающими кустами и берёзами, с бывшими речными портами, забывшими проданные куда-то речные корабли и баржи, с сёлами, не имеющими до сих пор водопровода, электричества, с народом, не надеющимся на уважительную, безобманную со стороны правительства жизнь.
       И горько, и стыдно было за свою страну, видимую не только из Космоса, - знаемую такой разными людьми разных стран мира.
       И её, свою страну, в который раз требовалось уберечь защитой, угаданной вовремя. Для всего, что настанет потом, что начнёт убирать гнилое и убогое по всей земле России, и что сам народ добротой и честностью, поставленной на месте подлости, переменит.
       Защитить способом старинным и новейшим тут же, собранным додуманностью разных веков, состыкованным в единое и сдавленным для отжима лишнего.
      
       Глава 22
       Но Сталин вернулся.
       - Здравствуйте, товарищ Шубников. У вас день, или ночь?
       - Здравствуйте, товарищ Сталин. У меня безграничность космическая, я могу здесь вне условного времени и познанного пространства. Это получается потому, что точка моего нахождения вне земной поверхности, у меня скорость передвижения другая.
       - Ну, хорошо. Будем работать вне времени и пространства, что удобнее для мыслительной деятельности. В истории народов, государств время тоже разграничено условно. Годом можно считать двенадцать месяцев, а можно и двадцать четыре. Можно времена года взять условной единицей, и получится четыре года в одном.
       - Исторические личности тоже находятся вне времени и пространства...
       - Ваше замечание очень точно, товарищ Шубников. Скажите, вы живёте с фамилией отца? Или с псевдонимом революционера, как вынужден был жить я?
       - Нет, это моя фамилия, от родителей, от прадедов.
       - Говорящая фамилия, как нравилось выражаться писателю Чехову в написанных книгах. Он замечательно написал восприятие окружающего мира мальчиком в повести "Степь".
       - Вы, товарищ Сталин, оказались единственным руководителем страны в двадцатом веке, знающим художественную литературу. Читающим. А почему, кстати, дети руководителей Советского Союза часто оказывались негодными для уважения? И вам с семьёй не повезло... Странно, вы руководили всем в стране и всеми, а семья - старший сын к фашистам в плен попал, погиб, по-человечески жалко. Младшего Хрущёв в тюрьму отправил, в Казань в ссылку, там он тоже погиб. Дочь вообще людей поразила - народ день и ночь призывали строить коммунизм, а она оказалась за границей, жила среди врагов строителей коммунизма, в Америке. Сын Хрущёва тоже аккуратно переместился в Америку. Мы жили в землянках, в развалюхах, перекисшая квашеная капуста нам в детстве попадала лакомством, а они - в лучших домах Москвы с видом на Кремль или в самом Кремле, на лучших многоэтажных дачах под Москвой, в домищах, на самом деле, с домохозяйками, личными кинотеатрами, лучшей едой, красивой мебелью, и южные санатории каждое лето, бассейны, чего люди в стране и не видели - они имели задаром, а оплевали и Кремль, и отцов, и страну. Они по причине барского обеспечения с самого детства росли предателями? По причине знания обратного о делах родителей, официально засекреченных? И никогда не верили в дела отцов, а с детства втихую насмехались? И предали, узнав отсутствие немедленного наказания? Почему люди из дальних деревень страну своей чувствуют и не предают при всей горькости народной в России жизни, а познавшие роскошь благодарности ответной лишены, зато своих предают? В истории русской уважается умение за отца стоять как за себя, и предательство презирается, это нравственность народная. И как народу быть, лживое видя над собой, в руководителях страны, одновременно сохраняя нравы исторические - устойчиво и неизменно?
       - Я не знаю, почему у первых руководителей страны потомство становится таким, товарищ Шубников. Я старался воспитывать детей, мне не повезло. Сам я в детстве и юности знал нищету, в Москве к роскоши и богатству был безразличен. Как в народе говорят - не повезло, пришло судьбы наказанье. Я, как большевик и руководитель партии большевиков, свою жизнь отдавал делу партии, на дела личные, очевидно, времени не хватало. Для меня государственные заботы всегда были основными и ежедневными.
       - Товарищ Сталин, много сейчас врут и о вас, и о других деятелях вашей партии. Давайте подумаем вот над чем... После смерти Свердлова в его сейфе, сейчас такое рассказывают пропагандисты новые, в его личном сейфе обнаружили под сто килограммов золота, царские кредитные билеты, ювелирные драгоценности, чистые паспорта для побега за границу в случае смены власти. Что же для большевика основное? Партийное дело? Личная богатая жизнь в любой стране мира? Чем большевик Свердлов, один из высших руководителей страны, не получавший зарплату золотом и драгоценностями, чистыми бланками паспортов, отличался от бандита-уголовника?
       - У меня партийное находилось под пристальным вниманием, всегда на первом месте, ведь при помощи партии большевиков я создавал новое государство и примеров для его создания просто не существовало. Партию я всегда подвергал чисткам от перерожденцев, воров, от врагов наших партийных задач и целей. Да, я поступал и жестоко. А что вы рассказали, в качестве факта обмана доверия товарищей по партии не жестоко? И мне надо было подобных упрашивать, стоя на коленях? Нет. Я хотел, чтобы наша партия стала образцом кристальной честности и жила для исполнения нужд государства.
       - Товарищ Сталин, а как быть с расхождением нужд государства и нужд народа? Заявляется - государство существует для народа, а на самом деле народ является для государства источником и финансовым, и трудящимся, причём добытчиком того же золота, зерна, металла, но не распределителем? Распределяет - государство, реально обозначенное чиновниками, работающими от имени государства. Наверное, народ не нуждается в принудительном труде, в ограблении через налоги, в рабском труде на положении каторжника, в запрете выбора знаний...
       - Да, расхождение интересов народа и государства приводит к конфликтам опаснейшим, вплоть до возможности распада государства.
       Без жёсткости существование государства невозможно. Наверное, люди пока не развились интеллектом до той степени, где жизнь общества может быть построена не на силе угнетения, а на силе отрицания жестокости, на силе ума.
       - Получается, сила ума - это физическая сила, после некоторого преобразования. Люди подумали, и взрывается атомная бомба, физически уничтожая большой город.
       - Да, товарищ Шубников, вы правы.
       - Сила власти - ум, а не жестокость?
       - Ваш взгляд в данном случае - иллюзорность объективных причин. Невозможно создавать государство новой политической и экономической системы, не избавляясь от врагов задуманного, иначе - гибель страны.
       - Но почему народ нужно определять в качестве врага своего, народного строя? Разве жестокое должно стоять впереди доброго? Я додумался, как за несколько секунд можно уничтожить полностью жизнь всей нашей планете. Страшно стало. Хотел написать руководству своей страны, чтобы такой идеей удерживали врагов страны от войны и прочей гадости. Ещё страшнее сделалось от мысли: а если в Kpeмле присутствующий временно на месте вождя применит идею уничтожения всего мира по причине личной дури? Ну - не так выспался? Переработался, нервный срыв получил? Ну - любовница послала его подальше, богатства нацапав предостаточно? Он и в истории поджигателем Рима не останется, - история дальнейшая уничтожается заранее, а - применит?
       - Вы не сообщили свою идею?
       - Нет.
       - Вы её забыли? От ужасного - самостоятельно отреклись?
       - Да.
       - Правильно поступили. Рядом с умом живёт безумие.
       - Спасибо. И опять спрошу, товарищ Сталин. Неужели подлость, воровство, обман, жестокость моральная, убийство физическое, коварство, избиение, унижение человеческого достоинства и есть обязательные приёмы управления обществом? Страной? Миром? И иначе нельзя?
       - Из какого материала жилище строится, такими последствиями и живущий в нём обладать будет.
       - А мать любящая, родители, любящие сына своего растят в стороне от перечисленного, через ласку во взросление ведут его, через доброту...
       - Я сказал. Шалаш, сделанный из колючей проволоки, и шалаш из пахучего лугового сена имеют полностью различные качества. Продолжаемые влиянием на психику, затем и на всю будущую жизнь пребывающего в шалаше. В таком, мягком, успокаивающим, и в таком, жестоко колючей проволокой, озверяющим.
       - И людей не переиначить?
       - Попозже выясним, товарищ Шубников.
      
       Глава 23
       Там случилось, позади: Шубников с приятелем возвращался с рыбалки по берегу русской реки Вятки, поворотом широкой воды утекающей перед глазами за лес правого берега. Перед вечером в воде купались мальчишки, под грибным дождиком проскальзывали летучие моторные лодки, отпугивая взлетающих чаек.
       Упала радуга, видимая и началом, и концом на близи к тому берегу. Полноцветная, яркая. Близкая. Заступи - окажешься под ней. Приятель обернулся, показал рукой, не пробуя при удавлении говорить.
       Упала радуга, вторая. Видимая полно, обеими краями выгнутой дуги. Полноцветная, близкая.
       И они прошли под двойной радугой. Увиденной, просветившей их впервые.
       Шубников и не читал, что в природе русской такое бывает. Как благом своим природа родная просветила и тело, и чувства, и ум...
       Благом наделив защитным, посылая без страха на смелое...
       Живи, не бойся быть собой, двойным по душе и по уму, полночувственным без оглядки и сомнения...
       Полнодостойным...
       Похожее на двойное озарение заблестело и сегодня, здесь. Показался очень высокий потолками зал, с высокими дверями в три человеческих роста, вызолоченный по резьбе стен и дверей, как в одном из кремлёвских дворцов в Москве, только и на золото свечение видящееся не погодило, свечение шло само от себя, как свет солнечный, как цветовая раскраска природной радуги. И второе свечение, праздничное, самостоятельное, светило от находящегося в кресле недалеко от большого круглого кедрового полированного стола. А может быть, мраморного, сияющего из самого себя.
       Шубников стоял в стороне от стульев, приготовленных вокруг большого круглого стола.
       - Пусть идут, - согласился кто-то ясным голосом.
       Одетые серо, как чиновники, старающиеся не выделяться и видом, и мыслями не имеющимися, однообразные в костюмах и галстуках, вошли и сели Горбачёв, Хрущев, Ельцин, Путин. По полукругу обошёл стол одетый в полувоенный костюм Сталин. Поддерживая звенящие ордена и медали, прошёл к стулу и здесь слишком уставший Брежнев.
       Капризным толстым лицом повертев на всех, разглядев подробно сидящего рядом Горбачёва с чёртовой метиной на лбу, Ельцин со злостью прокричал:
       - Не так сели!
       Никто ничего не понял. Ельцин прокричал повторно, с хамством в голосе:
       - Не так сели! Не по моему хотению!
       - Как же нужно? - весело и без насмешки спросил Светозарный на месте своём.
       - Горбачёв не имеет права сидеть рядом со мной! Я - великий! Я - президент, он - никто! Места здесь надо занимать соображая, соответственно чину! Исторической значительности!
       - По величию? По делам совершённым? - поинтересовались сверху.
       - А ты кто такой, чтобы меня спрашивать? - хамски откапризничал Ельцин, давно сделавший хамство своим постоянным поведением, при невозможности достойного ответа подчиняемых.
       - Я Созидающий, - весело ответил из кресла светящийся светом бело-золотистым, самоестесственным. - Хорошо, разместимся по делам вашим, как просите.
       И Ельцин вместе с Горбачёвым оказались стоящими возле дверей, опрашивающими у самих себя, на ногах им оставаться или упасть на колени, согнуться до пола.
       Шубникову предложили, он сел за стол на ближайший стул. Он когда-то думал, что вожди и пищей иной питаются, воздухом иным дышат и умами работают намного мощнее людей, зная ото всех правильное, великое, до поры сокрытое, а ничего, все, в общем-то, знают: каша с маслом сливочным вкуснее,..
       Предатели и не должны иметь места рядом с остальными, помнил с детства как правоту неизменяемую. Предательство в России не оправдаемо.
       Созидатель знал, эти чванливые на колени просьбой прошения не опустятся и само прощение вымаливать не начнут, совесть в них исчезла, как соль в дожде, а без совести...
       Знал, и веселился.
       Не живя гордостью на унижении и людей, и иных и прочих.
       Творец, сияющий самим творением постоянным, присутствующим в мире продолжением живого, смыслом живого, светящийся творчеством отприродным...
       Он предложил говорить правду вынужденными от себя упрёками, но не ударами, дикими, рвущими тело бича:
       - Да что же вы делаете на Земле? Для чего? Зачем? И - так глупо так напрасно...
       "И печаль его светла," - вспомнил Шубников Пушкина, угадавшего заранее...
       Юрий Гагарин не посторонние посмотрел с крупной фотографии, серьёзный под погонами полковника, задумчивый...
       - Сталин страну делал, пусть он и отвечает, - не пробуя и посмотреть на Светозарное, за другого захотел спрятаться Хрущев, - Я, товарищи, наблюдаю поразительное различие между совершенной техникой и наполнением её содержанием: телевидение, радиостанции, ведь какие умные инженеры технику придумали! Какие средства потрачены! Шикарные автомобили со всеми новыми достижениями техники, с идиотами внутри и идиотками, мотающимися по пустякам! По радио проститутки к себе зазывают, в телевизорах пидорасы с проститутками соревнуются, кто больше голого тела всей стране покажет, женщин оскорбляют в разных телепередачах матом, бьют на глазах телезрителей, на крюках за горло подвешивают. Куда годится, товарищ? И это мы, строители передового в мире общества, получили результатом? Не раз я говорил, повторял неустанно, напрасно Брежнев отстранил меня от власти, слабый он оказался руководитель страны, пустой!
       Леонид Ильич спал, сидя на стуле, и не обиделся.
       - Погодите, товарищи, - забормотал от дверей пятнистоголовый, не знающий литературы издревней, - это апокалипсис? Армагант... Армагеддон, если правильно выразиться? Это для нас, выдающихся вождей народа, суд выше верховного суда, высший самый-самый? Новый Форос? Мне не позвонить никому, не уладить вопрос?
       - Здесь не отрывают головы и не кипятят в котлах со смолой, а тебя на раскалённую сковороду посадить надо, - озлился в его сторону Ельцин.
       - Я не виноват никогда, я за общечеловеческие ценности! Мы с товарищем Рейганом и любимой советским народом госпожой Тэтчер заранее договаривались насчёт их поддержки, гарантий для меня и никакой суд не имеет полномочий затрагивать меня, а полную от меня не узнает никто, если вы намерены узнать фактическую сторону развала Советского Союза, меня мировая общественность в лице социализма с человеческим лицом...
       - Он так и не научился говорить честно, логически выверено и разнообразными словами, - тяжело отметил Шубников.
       - Апокалипсиса не будет, - прозвучало со стороны кресла лучезарного Созидателя. - Люди сами избавятся ото всякого зла. И сама жизнь в России сегодня является бесконечной войной с народом, настоящим апокалипсисом. Вы, что же, здесь ни при чём? Напомню вам, вождям, никуда не приведшим народы... Не низшая, не высшая, а единственная цель государства - хорошие условия для жизни людей. И бытовые, и нравственные, и смысловые. Этого сегодня в России и близко нет.
       - У меня дачу, дворец загородный отберут, самолёт личный и миллионы, отданные из бюджета для моей счастливой ежедневной жизни?
       - А на какие шиши внук мой будет в Лондон летать? - со злостью буркнул Ельцин.
       - Жалконькие... Зачем вас наказывать, непонятливые? Вы сами себе места определили, в истории, делами своими. Мнений миллионов людей вам не переменить, не под силу. Не переменить время, не переменить произнесённые ранее слова. Владеющий словом способен остаться во времени, слово и есть выражение истины, рядом с поступком. И слово в России всегда у народа. Слово и есть место праведности, слово и есть произношение божественного, оно - созидание, а не вы, при власти своей облизанные подхалимами. В слове власть.
       Я так думал и сомневался, - вспомнил Шубников, - я не знал, что там был, среди разумности, что сделал редкое, - открытие...
       - Правильно вы сомневались, Шубников, - прочитал помысленное им Созидатель, Творец, сияющий самоприродно умением творчества, созиданием, и тенью серой разрушения сиять не могущий. - Не сомневаются люди недалёкие, плесневелые совестью и умом. Не чувствующие глубину жизни и её устремление к развитию в сторону прекрасного. Что они натворили с вашей Родиной... Боль... Боль... Вы хотите им сказать? Как вы, простой человек из радостного мне народа, чувствовали себя в девяносто первом году двадцатого века, например? Поняв, что самым ненаказуемым и страшным преступником является государство, проявленное через чиновников? И предателем народа - оно же, они же...
       - Я хочу поговорить со Сталиным. О совести. О том, какая ответственность должна быть на человеке, управляющим страной. С ним потому, что он изо всех присутствующих единственный, кто сплачивал, создавал государство, хотя и изуверскими, и преступными, иногда, способами. Но он - создавал. Эти - показал на придверников жлобящихся, - страну уничтожали. Прямым предательством. Личной тупостью. Национальными войнами. Разворовыванием. Расстрелами народа в столице, расстрелом парламента. Невыносимостью условий для постоянно грабящегося народа, И какая ответственность на вожде, товарищ Сталин?
       - Историческая, товарищ Шубников. Я могу заставить молчать, лгать любого, пока страной правлю. Могу делать преступления и сохранять их в секретности. Не понимая, я сам - временен. Страна постоянна. И постепенно в стране всякое секретное делается известным, от суда народного на самом деле не уйти. Судом народным управлять ну невозможно, ну невозможно! И знал бы заранее, что заново не повторить, что жестокостью самого человека как явление не переменить. Можно создать тяжёлую и лёгкую промышленность, науку, здравоохранение, пытаться оказывать влияние на политику других стран, политическую карту мира переменить можно, - человека насильно не переделать.
       - И людей не переменить? Не переиначить?
       - Об этом скажу сейчас. Пускай другие пробуют, не путём жестокости. Путём разумного добра. Государство не должно быть врагом для народа, оно - общее, для общей жизни. Добро меняет людей, в сторону развития в них доброго.
       - А вы, - сказал Путину светозарный Созидатель. - идите и пока работайте, и почестнее, а то у вас всё пятьдесят на пятьдесят. Я знаю без речей, в каком ужасном состоянии досталась вам для руководства страна. И до сих пор неясно, - знал и улыбнулся, - вы тот или этот. Буковка, одна буковка... Граница, да? Туда, сюда... Идите, постарайтесь. Правильно здесь произнеслось: государство не должно быть врагом для народа.
      
       Глава 24
       Королёвский самый первый искусственный спутник Земли, шарообразный, весил восемьдесят три килограмма шестьсот граммов, - припомнил Шубников, почувствовав мягкую пристыковку транспортного корабля с командиром, готовым к посадке на Землю, прилетевшим за ним со своей орбиты.
       Борис посмотрел на Фотографию Юры Гагарина, молодого, яростно счастливого улыбкой, снятого сразу после приземления, мысленно поблагодарил Королёва за открытый путь, за тот, самый первый спутник. И почти с руки начал запускать тысячи микроскопических электронных спутников, похожих на малюсенькие таблетки. Шипели клапаны. Прибор, придуманный им, выводил их на орбиту через означенное время, закрывая Космос над измученной бедами Россией для невозможности прохождения к Родине любых ракет любого врага.
       Новейшие микроспутники сеточно закрывали небо, землю Родины от Камчатки до Бреста, на всю необходимую ширину, от Северного полюса до Кавказа.
       Никто не аплодировал. Дело делалось.
       И попозже корабль маршевый трясло, жгло огнём забортным на снижении, дёргало парашютами, подбросило пороховыми гасителями приземной парашютной скорости.
       Ти-ши-на.
       Люк открылся. Заблестело родное небо.
       Рокотно появился вертолёт поисковой команды. Сидели с командиром, ждали. Свои, русские рожи появились в круге распахнутого люка. Счастливые отражённой удачей лица. С улыбками нараспах, душевными.
       Их достали из корабля, положили на раскладные кресла-носилки.
       Наконец-то Борис Шубников попросил сигарету. Он затянулся и родственно посмотрел в высокую синеву, на те свои, не видимые днём Звёзды.
      

    Конец

    6 января 2006 года. Вятка

    Юрий Васильевич Панченко

    НА ЭТОМ БЕРЕГУ

    Авторская редакция

    Подписано в печать Х.IХ.2015 г.

    Гарнитура Cambria. Усл. печ. л. 39,6

    Заказ N 511. Тираж 100 экз.

    Отпечатано с готового оригинал-макета

    в типографии ООО "Лобань".

    г.Киров, ул.Московская, 52,
    тел. (8332) 69-50-15

      
      
      
      
      
      
      
      
       882
      

    883

      
      
  • Комментарии: 3, последний от 23/08/2021.
  • © Copyright Панченко Юрий Васильевич (panproza5@mail.ru)
  • Обновлено: 03/02/2019. 1392k. Статистика.
  • Роман: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.