Те дни были серыми, по погоде, неяркими, и дождики то начинались, то возвращался тёплый ветерок, мягкий... История и таким образом запоминается, погодой.
После утреннего совершенно неожиданного телеизвещения о ГКЧП стало ясно, что 19 августа - день исторический. Клубились, вертелись до него времена перестройки, романтические, с надеждами на перемены в сторону хорошего, врал и пудрил мозги Горбачёв насчёт "обновлённого" Советского Союза - точка. Приехали. Не совсем понятно стало из телеизвещения, но лагерями, принудительными психушками и многим, от чего в ходе перестройки избавлялись, встало возвращаемой реальностью. А нам с детства втемяшили, что все крупные исторические свершения, революции, контрреволюции и победы позади, нашему поколению осталось без конца благодарить ветеранов и заниматься скучным, бытовым...
От извещения ГКЧП сразу запахло военным режимом для всей страны СССР, тут и вспомнились стихи, над ними мы смеялись в перестройку:
Товарищ, верь, пройдёт она,
Так называемая гласность,
И вот тогда госбезопасность
Припомнит наши имена.
День для припоминания, стало ясно в то утро, наступил.
Понимая, что за городом возможны военные посты, обязательные для всех проверки, мы, сотрудники издательства, взяли личные документы и из Кирова поехали к своему начальству в соседний городок Кирово-Чепецк. По дороге обсуждали, какую ситуацию имеем. Горбачёв сумел заболтать коммунистов, и на всесоюзной партконференции они проголосовали за отмену своей руководящей роли в СССР. Они же начинали активно перекочёвывать из райкомов, обкомов в Советы депутатов трудящихся, остаться в начальниках в профсоюзах. ГКЧП работало на них, пошёл реванш. Какой-либо партии политической или силы, способной воспротивиться ГКЧП, в Кирове не существовало. А поворачивать в стойло бесконечных запретов тоже не тянуло. Надоело в своей стране оставаться в приготовленной КПСС роли трудящегося быдла.
Военные и милицейские патрули по дорогам не стояли.
Наш финансовый начальник в Кирово-Чепецке сидел серо-бледный, при виде нас с ним мгновенно случилась истерика: "Вы печатали антисоветчину, теперь из-за вас меня посадят на много лет!" Мы подписали нужные документы, поговорили, что брошюры об адмирале Колчаке не антисоветчина и вернулись в Киров. Что работы нормальной не будет у всех в городе, поняли по дороге. Страна зависла над поворотом истории, какая работа? Кто где завтра окажется? И много вопросов появилось без единого на то ответа.
Не верилось. А в Москве по улицам пошли танки. Машины с солдатами. В самый центр столицы. К Кремлю, министерствам...
Вернулись в город. В Кирове - как ничего не произошло. Трудящиеся работали на заводах, чиновники сидели по кабинетам, наверное пытались осознать случившееся. В чиновничьих зданиях висела серая тишина ожидания, в какую сторону пойдут события в Москве и кто завтра будет у них начальником, то ли вернувшийся к полной власти первый секретарь обкома КПСС, то ли... Хозяева кабинетов старались не говорить ни о чём.
Чиновники указаний из Москвы утром 19 августа не получили.
В редакции городской газеты мне показали текст Обращения, подписанного президентов РСФСР Б.Ельциным, председателем Совета Министров РСФСР И.Силаевым, председателем Верховного Совета РСФСР Р.Хасбулатовым. Подучалось, есть хоть какой-то опорочный для действий документ. В тексте было: "Верим, что органы местной власти будут неукоснительно следовать конституционным законам и указам президента РСФСР. Призываем граждан России дать достойный ответ путчистам и требовать вернуть страну к нормальному конституционному развитию." Странным оказалось по подписи внизу, - документ был подписан почему-то в Париже, не в Москве...
Мне никто не ответил, будет ли в общегородской газете напечатано обращение. Жив Ельцин или уже арестован и расстрелян, не знал никто. Я думал так: если его не расстреляли в ночь перед ГКЧП, то уже наполовину команда ГКЧП проиграла.
Газету финансировал горисполком. В кабинетах вдали и молчали, не разрешали и не запрещали.
Есть классические схемы государственных переворотов: обычно побеждает тот, кто первым арестовывает и расстреливает своих противников. Никто из членов ГКЧП у меня не вызывал неприязни, через пару лет с одним из них я работал на одном политическом съезде. И сожаление даже появилось в их сторону, - люди переживают за страну, пытаются сделать как-то получше, а всё равно запахло казармой и запретами. Такое мы уже проходили.
Появилось и опасение по поводу возможной гражданской войны. Хотя чёткого раздела на политические партии, на классы, противопоставленные экономически, не было. Но многие понимали уже в первый день: победит ГКЧП - кто в каком концентрационном лагере окажется лет на десять? Кого по накатанным до 91 года вариантам запихают в психушки на принудительное лечение?
Я предложил пойти кому-нибудь со мной и приклеить текст Обращения на забор напротив здания горисполкома, где шла стройка. Из многого народа, собравшегося в редакции, затихли все, и со мной пошёл молодой, лет восемнадцати парень. Когда мы выходили из редакции, остальные кинулись к окнам смотреть, арестуют нас или нет. Чего-чего, а страха в день первый ох как хватало, у людей лица становились серыми, если им напрямую предлагали сопротивляться.
С этим парнем мы приклеили текст Обращения, - первый. До сих пор не знаю его Фамилию, не до того было. Люди начинали подходить и читать, некоторые сразу же отходили в сторону, и отбегали. Знали и помнили, как умеют "перевоспитывать" коммунисты, - издевательствами, пытками, лагерями. А в Кирове таких специалистов хватало, я уже в 2000 году читал мемуары бывшего лагерника, с удовольствием вспоминающего, какие известные в СССР люди находились в лагере у него на "перевоспитании".
Меня в городе знали как независимого писателя, часто "приглашаемого" в обком КПСС на мозгокрутные проработки. Поэтому мне потихоньку сообщили, что в 4 часа дня на главной площади города будет митинг, то ли разрешённый, то ли запрещённый, и сказали адрес дома, где соберутся участники митинга.
Западные радиостанции глушились воем, по московскому тянулась бесконечная классическая музыка. Отсутствие информации вгоняло в тревогу, решать, что делать, осталось личным делом каждого.
Тоска давила от того ещё, что сыну едва-едва четыре исполнилось и он запросто может повторить мою судьбу, вырастая без отца. Так - пусть так. Мне осталось попрощаться с маленьким сыном и в назначенное время прийти для участия в митинге сопротивления. Пусть лучше без меня вырастает, чем заново - всю жизнь рабство КПСС и ждать ему своё ГКЧП.
Во дворе жилого дома собирались первые, собирались смелые. Видимо нервное напряжение сказывалось, вначале подходили и друг друга опасались. Но - смотрели друг другу в глаза, так и определяли товарищей по стойкости. Помню глаза с выражением; да сколько мы можем терпеть?!?
Несколько кооператоров, из руководителей города и области только зам.начальника областного управления культуры Е.Т.Деришев, один преподаватель математики из пединститута, дальше не знаю кто. Зато все стягивались одним желанием, - воспротивиться насилию. Появился трёхцветный флаг. Как всегда в истории, рядом с отважным возникла и пошлятина. Какая-то толстая баба в грязном халате высунулась из окна второго этажа - мы стояли во дворе дома,- и начала кричать, что сейчас вызовет милицию арестовать бандитов и хулиганов. Вот такой ответ "представителя народа" на историческое для страны событие.
Мы ей не отвечали. Без десяти четыре на часах - и пошли. Идти нам надо было всего квартал до площади. Мы шли не вызывающе по улице, а группой по тротуару с высоко поднятым историческим флагом России, тогда я впервые увидел его не на картинке в книге и не в кино. Я шёл и думал, на каком углу нас начнут избивать и арестовывать, что такое ОМОН - спецмилиция для разгона митингов, - знал и по Кирову, и по Москве. Не стали арестовывать, бросать в омоновские спецавтобусы со шторками на окнах. Мы шли сквозь народ, разбегающийся в стороны при виде - первом виде трёхцветного российского флага.
Пришли на площадь. Встали у Драмтеатра. И начали первый в Кирове и на всей вятской земле митинг, не зная, что он растянется на три дня.
Так Театральная площадь - тогда у неё было другое, коммунистическое название, - стала главным местом действия. Сначала для нас затем для постепенно примыкающего народа.
На первом митинге мы зачитали полный текст Обращения президента РСФСР и в своих выступлениях призывали народ сопротивляться незаконному перевороту, основываясь на документе, полученном из Москвы и подписанным законным президентом. Милиция наблюдала со стороны, солдат не присылали.
Нас, первых, было всего тридцать два человека. Это со всего полумиллионного города.
В обморок от страха из нас, тридцати двух, не упал никто. И в истерики нас не уносило. Знали, можем запросто оказаться в тюрьмах, лагерях, если победит ГКЧП, но да сколько же можно соглашаться с тем, что тебя за человека не считают?
Горькая ты местами, страна Россия... Трусостью, забитостью своего народа - горькая... Пойди, встань за народ, которому всё без разницы, - что крепостное право, что оставаться рабами КПСС.
Нас тридцать два, вышедших протестовать, а перед нами пустая площадь и слушающих куда поменьше... Зато на наших глазах - история современности, и мы в ней - какие есть.
Рядом с площадью - здоровенное здание облисполкома. Тихое. И окна закрыты. Оттуда к нам - никого. Чиновники настроились ждать, кто победит в Москве. Замечательно, конечно, они тогда поступили, "поддерживая" своего высшего начальника, президента России. Глухой нейтралитет - их вечная доля. Все они числились членами КПСС, но даже на стороне ГКЧП против нашего митинга не выступили, стараясь угадать, в чьих руках окажется финансово-бюджетный кран завтра.
При самой скудной информации из столицы мы рассказывали людям, что происходит в стране. Напомню, тогда страна называлась СССР. И никто из нас знать не мог, что СССР дотягивает последние дни. До своего полного распада.
Наш первый митинг не прекратился чётким окончанием. Мы смешались с пришедшими на площадь. Их постепенно становилось больше. До самой темноты мы в который раз повторяли тем, кто только что пришёл, суть Обращения президента и предлагали сопротивляться нарушению Конституции СССР.
К нам присоединился Володя Кащеев. Не зная о митинге, он в одиночку требовал не признавать ГКЧП, выступая перед прохожими возле Центрального универмага. Он рассказал, ему милиционеры даже отдали свой матюгальник, как в народе прозвали рупор с микрофоном.
Ночью мы по разным квартирам на пишущих машинках через копирки множили и множили текст обращения. Одна из квартир была моя, - комната в коммуналке. Получилось, сосед куда-то уехал. Мы заняли его комнату, печатали, меняя друг друга. Ни ксероксов, ни иной множительной техники современной мы не имели. Путались в тексте, сбивались, часто заменяли друг друга. Сказываться начало жуткое психическое напряжение, обрушившееся на нас с утра, и времени - третий час ночи. Пили крепкий чай, кто печатал на машинке, кто переписывал нужный для раздачи людям текст от руки, шариковыми ручками. Кто ложился отдохнуть на пять минут и выключался до утра. Несколько человек там и остались ночевать, кто на старом диване, кто на прошловековом сундуке.
А ночь - тёплая, без ветерка, и жить хочется по-человечески, в стороне от политического принуждения, заполонившего Россию с самого семнадцатого года, сделавшего любого и всякого ненужно политизированным, как будто не главнее на свете бабочки, ночные звёзды...
Не забывали мы посматривать на проезжающие милицейские машины, пробуя отгадать, не за нами ли прибыли? Не боялись и знали, для нас коммунистический 37-й лагерный год может вернуться в любую минуту, опыт тот у них никуда не делся.
Потом, через время, некоторые люди рассказывали мне, что в те дни оформляли документы для срочного отъезда за границу, причём неизвестно на сколько. До того не соглашались с возвратом власти тупости, кулака, и пули.
Утром 20-го наш необъявленный и неразрешённый местной властью митинг на главной площади города продолжился стихийно, но потому, что снова пришли мы и - продолжили. Мы не определяли, кто должен выступать. Без микрофона, без милицейского матюгальника всякий желающий поднимался на летнюю концертную площадку и говорил как хотел, что хотел, без цензуры и ограничения времени. Выступал рабочий, поэт Втюрин. Хрипел, теряя голос, Володя Кащеев. Постепенно, очень медленно, но люди начинали собираться на площади. Пришёл подполковник КГБ Владимир Степанов, заявил: я с вами. Когда я познакомил его с одним из журналистов, назвал, кто Степанов и где работает - журналист моментально отпрыгнул и растворился в толпе. Такой был старый, навечный страх. У некоторых.
Быстро не осталось у нас отпечатанное и написанное от руки за ночь текстов Обращения президента Ельцина. Их читали на площади посреди небольших групп людей, приклеивали на столбы, просили передавать из рук в руки.
Начали появляться слухи, что за квартал от площади стоят машины с солдатами, что на местное телевидение ночью хотели выбросить десант. Какой десант, зачем, если телевидение не показывало ничего? Стояло отключенным по всем каналам, что ещё больше нагоняло тоску и страх на население, полнейшей неизвестностью по поводу власти государственной. Солдаты не появлялись. Ходили по площади несколько милиционеров, присматривали за общим порядком - нормально...
Избиений, арестов опасались не из личной трусости. Позади были расправы - со стрельбой, убитыми и ранеными, - в Вильнюсе, Баку, Тбилиси, а танки стояли на улицах Москвы вторые сутки и солдат в казармы генералы не отправляли...
Где-то среди дня митинг вскипел новой волной. На площадь вдруг пришла колонна рабочих с завода •'Маяк", с плакатами протеста против ГКЧП, пришла ещё колонна рабочих, их встречали приветственными криками, им жали руки, их звали быть вместе до конца. Может быть, человек пятьсот собрались перед выступающими. Запомнился старик. Он шёл с нами на митинг в числе первых и приходил в остальные дни. Сухопарый, лет под семьдесят, седая длинная борода, широкая, и трость. Шёл рядом в первый день и говорил: "Я всю жизнь был против коммунистов и буду, не боюсь их".
Тогда некогда было выяснять, чем они испакостили его жизнь.
Юрист по образованию и по работе, на митинге начала выступать Татьяна Ганичева. Она потребовала всем пойти к обкому КПСС и заявить наше отношение к коммунистам, стоявшим, что все понимали, на стороне ГКЧП против народа. Мы пошли. Толпа мощно скандировала: "Долой КПСС! Долой КПСС!" Шли и скандировали. По сторонам - милиция. Наши в толпе успевали предупреждать: никаких хулиганских действий допускать нельзя, ничего не громить, ни на кого не поднимать рук, мордобои исключаются. И нелишне. Народ вскипел - ого-го. Мы проходили в своеобразном коридоре между жилыми домами и облисполкомом, эхо наших требований носилось - казалось, весь город слышит. Мы встали перед широким крыльцом обкома КПСС и продолжали остойчиво требовать: "Долой КПСС! Долой КПСС!" Никто не пробовал ворваться в здание обкома.
На крыльцо вышел недавно избраний первый секретарь обкома КПСС Владимир Казаковцев. Смелый человек. Кажется, он проработал первым секретарём всего месяца два-три. Рядом с ним стоял заместитель начальника местного КГБ Личутин. Казаковцев попробовал объяснить, что КПСС не имеет никакого отношения к делу ГКЧП. Ему не верили, продолжали требовать, чтобы КПСС прекратила своё существование как политическая партия, кричали о репрессиях 37-го года, вине партии перед народом. Не разбив ни одного стекла в здании обкома, по призыву мы пошли по улице Карла Маркса к горкому КПСС, стихийной демонстрацией. И там требовали, стоя перед горкомом: "Долой КПСС! Долой КПСС!"
Так получилось первое в истории Вятки массовое выступление народа против КПСС, - открытое и без всякой хулиганщины. Трагедия была явная, надо понимать вот что, - по обе стороны разделившихся из-за проклинаемой политики оказались люди, до того дня ходившие друг к другу в гости, встречающие на улицах города и беседующие приятельски, бывшие в родстве - до гражданской новой войны оставалось полшага, что и чувствовалось...
Один из моих знакомых, оказавшихся тогда в здании КПСС по делам своего кооператива, рассказывал, что страшно им было видеть гнев народа, они думали - мы ворвёмся, убьём всех находящихся в обкоме, разнесём и сожжём всё здание. Меня его рассказ, его страх так удивил - не хочешь, а запомнишь. Но - психика толпы на самом деле страшна, любой крик вроде "бей, круши" сразу многих бросает в беспамятство и жестокость...
Вернулись на площадь. Митинг шёл второй день: то затухал, то возникал заново, особенно когда кто-нибудь появлялся на площади с новостями из Москвы.
Я был на площади за своего родного деда, ограбленного коммунистами и засаженного в лагерь, где он погиб, - я был за своего отца, предупрежденного об аресте "как сын зажиточного", вынужденного бежать из одной республики в другую, скрываться, в 41 году отдать тёлку взяткой кому-то в военкомате и так, за взятку, по-существу, пошедшего защищать не свою власть под Москву, там где Волоколамск, - я был за всех, погибших в сталинских тюрьмах и лагерях, и за крестьян и за поэтов, - я был, протестуя против своего нищего детства, таким получившимся по вине власти КПСС а преподносимое мне как великая благодать, - я был для того, чтобы мой сын уже не знал того, проклинаемого, в своей жизни, - тех самых проклятых обкомов горкомов, райкомов КПСС, где весь двадцатый век задавливалось честное, смелое, талантливое, умное. "Будьте вы прокляты" они услышали тогда, услышали за всех своих Лениных-Сталиных, - "Будьте вы прокляты" долетело из лагерей, тюрем, психушек до обкомов, в упор глаза в глаза, без страха с нашей стороны, - "Будьте вы прокляты" вместо навязанного ими "Народ и партия едины", висевшего во всех городах, на крышах всех заводов и многих жилых домов...
Стали проклинаемыми...
Самое странное, среди нас находились и коммунисты, не согласные со многим в своей партии, и прежде всего - с войной против своего же народа, устроенной Сталиным, за тем прочими и прочими всегда великими, по их газетам, руководителями партии и страны одновременно... Сложнейший получился тот август, многим приходилось и думать, и решать, и действовать как никогда прежде, - по совести, и - без принуждения постороннего. Тот август психически менял людей и поворот для них в обратную сторону получался невозможным. Например, из десяти человек, с кем я имел самые замечательные отношения и действовал в те дни совместно, восемь были членами КПСС...
Ночью московские какие-то полуподпольные радиостанции передавали прямые репортажи от Белого дома, тогдашнего штаба Ельцина и правительства России, гнали в эфир новости прямо с московских улиц. Часто новости были и по-настоящему тревожные, и по-настоящему страшные: по Москве продолжали передвигаться танки и боевые машины пехоты, солдаты занимали все центральные улицы и площади. Слушая такое, я думал, что и у нас в городе с утра появятся военные.
Так было. Идёшь и на каждом перекрёстке ожидаешь увидеть военные грузовики, бэтээры, а во дворах или просто посреди перекрёстка строй восемнадцатилетних наших граждан в солдатской одежде, принуждаемых генералами идти против своего же народа.
Однако улицы нашего города оставались без солдат. А люди сходились на центральную площадь, выступающие один за другим зачитывали ночные новости из Москвы. На площади людей собралось намного больше, чем в первые два дня. Чувствовался подошедший момент перелома: или - или. Мы свою гражданскую позицию могли выразить только участием в митинге, только несогласием, не думая, где окажемся, если Ельцин в Москве не устоит.
Стоя позади выступающих рядом с Е.Т.Деришевым, в какой-то момент я сказал ему почувствованное, понятое: "Евгений Тимофеевич, у нас в городе нет реальной власти". Понял и он, задумался. В самом деле, за два решительных дня никто из местных представителей власти не пришёл на наш бесконечный митинг и не заявил: я с вами или против, и митинг ваш запрещаю. Шут его знает, как работали больницы, магазины, транспорт. Наверное, по инерции. А власть на улице отсутствовала. Она и наверху качалась, непонятно, кто был в городе и области главным начальником: то ли первый секретарь обкома КПСС, то ли председатель облисполкома? Победит Ельцин - эти улетят от власти, победит ГКЧП - те улетят. А момент практического безвластия, момент ожидания чиновников, кому подчиняться завтра, чувствовался сильно.
Мы на митинге выбрали делегацию, в неё вошёл и Е.Т.Деришев, и священник, секретарь местной епархии, и ещё кто-то двое. Они отправились в облисполком и привели В.А.Десятникова, председателя облисполкома, ещё кого-то, - народ не знал свою власть в лицо. Но народ потребовал говорить прямо, с кем они. Начались знакомые речи на тему "берите лопаты и идите работайте, в Москве разберутся без вас". Такое от коммунистов слышали десятилетиями. Опять потребовали говорить прямо, за кого местная власть. Люди из толпы кричали, как думали. Снова успокоительные неопределённости в ответ... Это в ответ на требование ответить, дадут ли они приказ в нас стрелять и нас арестовывать. Люди уже читали в газетах о том, как коммунисты расправились с рабочими в Новочеркасске, протестовавшими против повышения цен, и быть расстрелянными за свои убеждения не хотели.
Правды от власти никто не услышал.
А какую правду они могли сказать? В кармане - тишина...
Я не лез выступать, торчать перед микрофоном, но почему-то меня В.А.Десятников пригласил к себе в кабинет. До того дня я его вообще не знал, там познакомились, на митинге. Сидели в его большом кабинете, пили чай. Он не хотел кровопролития, он - выяснилось из разговора, ждал и надеялся, как-то решится в Москве и здесь обойдётся без погромов, без крови. Мне такие его размышления и надежды понравились, надоело, вечно всякая заваруха в России заканчивается гибелью не виновных...
Я предложил ему продать кооперативу для сноса памятник Ленину, стоявший под окнами, продать как вагон хорошего камня. Зачем всё сносить, разубеждал меня и председателя кооператива В.А.Десятников. Я напомнил, что памятники Сталину по приказу из Москвы срочно по ночам просто разрушали и выбрасывали в овраги, а тут аккуратно разберут и камень пустят на нужное дело.
Из выступлений на митинге, куда мы вернулись: "Да вот как бы нам от этого проклятого Карла Маркса избавиться! Кто к нам его и Германии притащил?"
Требовали переменить названия улиц, в центре они сплошь названы - и до сих пор, партийными кличками большевиков, а среди них и палачей, виновных в убийствах десятками тысяч, - требовали вернуть историческое название города, - Вятка. Власть молчала.
Где-то после обеда на третий день выяснилось: в Москве победил Ельцин. До сих пор неизвестно, кем из ретивого местного начальства был назначен митинг в честь "общей" победы. Появились телеоператоры с камерами, спецавтомобили с громадными громкоговорителями. Коммунисты со своим большим опытом массовых демонстраций начали свозить на площадь рабочих с заводов и фабрик, изображая активную деятельность в пользу Ельцина. Появились руководители праздничного митинга, все дни на площади и не бывавшие. Они вместе с провокатором, все дни бывшим неизвестно где, начали решать, кто и сколько минут будет выступать. Я выступать не рвался, мне было смешно смотреть на эти мелкие омерзительности и подлости.
Бывший все дни с нами Владимир Степанов вышел к микрофону и начал так: "Я - подполковник КГБ Владимир Степанов". В ответ из громадной толпы свист, матерщина, проклятия. Те его проклинали и материли, кто все три дня по личной трусости сюда не приходил, а Володя с первого дня уже мог навсегда лишиться офицерского звания и отсидеть в тюрьме. Побелев лицом, он повторил, кто он, и выступал, сказал до конца, что хотел. Сразу после выступления я подошёл к нему и позвал к себе домой, разрядиться за рюмкой. Устали мы все тогда зверски. Володя просто по-человечески обрадовался хорошему к себе отношению, в самом деле глубоким вечером мы посидели как мужчины, а пока...
Пока перед микрофоном крутились один за другим старающиеся отметиться "активными сторонниками новой власти, мы все дни за неё переживали и страдали, мы, мы, мы..." - заскочить на поезд новой власти. Половина из них - шваль всякая.
Главным событием того дня стало... и не мечтал, не предполагал никто, - стало, что под многотысячное рукоплескание над зданием облисполкома опустился красный флаг КПСС и поднялся новый флаг, - трёхцветный, флаг страны России.
В истории нашей случился незабываемый день.
Правда и то, что о цвете флага, скоро прозванного власовским, - под ним предатель Власов воевал против своих же до 1945 года, - о желании переменить флаг народ опять не спросили. И по закону он ещё оставался не утверждённым Верховным Советом, а значит - могли вздеть любую матрасовку.
Так закончилась на вятской земле власть коммунистов, 21 августа 1991 года.
Чего не ожидал никто. Ни мы, ни они.
Никого из местных коммунистов не ударили, не избили, не оскорбили матерщиной. Не требовали тюрем для них и смерти. Это факты вятской истории.
И другие факты.
Никто из самых первых, пришедших на площадь, за эти 10 лет не получил ни правительственных наград от новой власти, ни квартир, ни премий и почётных должностей, не попал во власть. Видимо, на самом деле всегда так: одни делают дело, другие в роли шакалов прибирают к рукам результаты.
Я со многим, происшедшим в России после 1991 года, не соглашался и никогда не соглашусь, но что при моей жизни и при моём участии коммунисты ушли от власти - не с каждым бывает.
А тогда осталось только выспаться после тех кошмарных трёх суток, уже не опасаясь ночного возможного ареста, осталось взять маленького сына и с семьёй уехать в лес за город, отдохнуть от в вынужденного общения с массами людей. Вообще-то у меня и голоса тогда нормального не было, так много пришлось говорить и говорить, убеждать и поддерживать других, упрашивать их не бояться.
Самое тяжкое, в чём я убедился тогда, - народ в истории роли главной не играет, учение марксизма-ленинизма оказалось ложным, по поводу роли народа в истории. Как решат наверху, себе распределив и власть, и финансы, и прочее-прочее, так у нас в России и получается. А народ властью остаётся презираем, но не уважаем.
Личности важны в истории, личности. Что в творчестве, что в политике.
Конечно, репрессивная государственная политика коммунистов научила народ бояться всего, и всё равно противно, когда видишь, как сотни и тысячи согласны оставаться бесправными рабами, только бы их никто не трогал, их лично.
Промчался слух, обкома КПСС больше нет. С одним из художников я ходил по коридорам обкома КПСС, смотрел на опечатанные двери кабинетов. Здесь работали и нормальные люди, но - прощайте так прощайте, на замках дверных висели шнуры и крупные коричневые печати из сургуча. В горкоме КПСС перед опечатанными кабинетами стояли вчерашние партийные чиновники, выясняли друг у друга, кто им: даст отпускные деньги и расчёт по прежнему месту работы. "Ум, честь и совесть нашей эпохи" - вдалбливалась нам прежде цитата из Ленина, была озабочена личным благополучием, дальнейшим. Вот и вся их партийность...
Ни одной демонстрации в защиту КПСС на вятской земле не прошло. Ни в одном городе Кировской области, ни в одном районном центре, ни в селе, ни в деревне не произошло того, что мы делали в городе Кирове. Такова грустная роль народа в истории государства Российского...
Отдалённые результаты августа 1991 года на Вятке известны такими: коммунисты, избавившись от партбилетов, спокойно присягнули новому руководству страны, спокойно остались в своих кабинетах и руководят Кировской областью до сих пор. В административном управлении, в печати, образовании, медицине, творческих союзах, на транспорте - везде, как и прежде. Вятка осталась в прошлом, Киров не переименован, единственный из областных городов. В итоге с Лениным на площади, и в головах, Кировская область одна, из самых нищих в России. До сих пор, до августа 2001 года.
..После окончания всех тех трёх дней мы - мой маленький сын и жена, поехали автобусом за город, вышли на какой-то остановке. Сидели в лесу возле озерка, отдыхали от людей. Я ещё не мог знать, уже получилось два события, новейшие во всей истории России. Первое - мой сын будет вырастать новым человеком, не одурманенным марксизмом-ленинизмом принудительно, как было в СССР. Второе - впервые за всю историю России скоро отменится цензура. Впервые, я не ошибаюсь.