Иногда меня тянет оглянуться, найти взглядом того во плоти учредителя жизни, кто всегда все знает: где, когда и что положено, а чего нельзя, - и заранее извиниться перед ним, - на всякий случай. Я не ведаю, чем кончится. Вдруг под пункт какой-то не попаду, распоряжение, указ, и мне очередь на квартиру со всеми удобствами лет на семь вперед передвинется, в прекрасное будущее? С самого детства говорили о свободе личности и дрессировали, дисциплиной приучая в основном к безкомандному постепенно, беззвучному "делай как все!"
Как все, как все, как все...
Сейчас я не знаю, можно ли в бане читать стихи? Не в слух? Сначала изучить бы статейку в местной газете, пусть бы ею мне разъяснили: "Чтение стихов в моечном отделении городской бани, в мужской, равно и в женской ее части глубоко неэтично, скажем так. (Ага, вроде и я сказал.) Для написания и произношения вслух стихотворных, прозаических и тому подобных произведений творческой направленности в нашей стране развитой культуры существует в постоянном наличии широкая сеть библиотек, читальных залов, концертных учреждений...
Пять душевных леек. Две не поливают. Я стою в очереди. Может года два назад пришли ко мне и записались без поправок, - сейчас снова гуденье в ушах, гул шуршащий, плоский, слова...
Лицо - как города герб:
Книзу остро.
Гляну в глаза, вверх -
Радости остров.
Волнениями портрет
Любимой рисуя,
Руки мои - багет,
Обрамлением поцелуя.
Хочу жить. Раскрутить воду вдоль стенок тазика, собрать смытую грязь и выплеснуть к чертовой матери. Хочу жить с кожей - проведешь пальцем, и скрип от чистоты. Душою бы так. А не материальное шампунями, мочалками вычистить - никак.
И я смотрю. Голова старика. Удлиненная, без волос, и мощный лоб, подбородок высок и четок. Очки. Одно стекло обычное, а слева линза толщиной с карманные часы. Прямая спина и мышцы на груди, на животе такие, как выделяли на старых русских иконах: и есть, и не отвращают дикость культуризма, естественные. Ноги в тазике с горячей мыльной водой. Второй тазик под рукой, на цементной лавке коммунальной бани.
В моечной у всех по одному тазику.
Уверенно сидит старик. Я смотрю, что такое человеческое достоинство - наглядно. Какой он счастливый в своем возрасте, почти все заварухи позади. Голову держит победно... И в кафельном пространстве много белесых, вялых, скучных тел с усохшими ногами и усохшим повыше, и толстыми плечами, пузырями животов. Бывшие мужчины на второй трети пути к развалу окончательному. Сорок, пятьдесят лет, пятьдесят с лишним... Не сочетается - эти тела можно любить, ласкать, обнимать с трепетом, целовать, любоваться ими. Вообще я не женщина, я не знаю наверняка. Мне тридцать девять. Мужики, - тянет сказать, - и чего вы в мягких креслах валитесь перед телевизорами, пешком не ходите, лопатами, косами не машете? Чего ж до рухляди себя дотащили?
- Женщину смываю, - с проламывающейся сквозь стыд гордостью в глазах сообщает мой сын.
- Попробуй без хамства.
- Тогда мне на забор лезть? Итак в армии два года Нинку не узнаю, так сейчас хоть.
- Так хотя бы сейчас. Говори правильно.
- Неее, знает она кайфово. Ей говорю: ты научиться успела когда? Она говорит: ты сам...
- Привет. Позвоню, договоримся, встретимся.
Я слишком многое не смог для него. Несколько лет он живет через шесть улиц от меня. Близко, и оторвало.
Виолончель - мой любимый инструмент. Сыну шел второй годик, мы имели всего одну комнату. Я тренировался по вечерам без смычка. То есть водил правой рукой в воздухе, чувствуя, как работаю смычком, а левой старался точно, точно попадать на неслышные звуки, - не ищу я от родненького проценты, и сколько ему не додал!
Нинка - так Нинка. Сами разберутся, восемнадцать Нинке исполнилось. А что бы сказал тот старик, выпаренный в самой жизни?
Банщик приятно причесан на пробор, белый чистый халат отглажен. Большое вам спасибо, говорю ему просто с удовольствием, появившимся от аккуратно выбритых его щек и чистого отглаженного халата. Он кивает и улыбается, приветливый человек.
2
Желтые, теплые по цветовому тону стены. Белые карнизы и колонны, обводы оконных рам, высоких, прямоугольник по первому этажу и полукруглых сверху, по второму. Литые узоры ограждения балкона. Классицизм, прощальный стиль старой России. Тогда здесь располагался губернский суд, сейчас областной. Что меняется, что остается... На мою калитку двора напротив, глухую, в рост гренадера, наверное, глядели еще крепостные крестьяне. Высиживали вдоль советского теперь забора "решению и гумагу".
- Подожди, - просит сын.
- Ишь лихой! Догнал...
- Нинка хорошая, Нинка лучше всех-всех других, на земле другой похожей нет. Спросить хотел, жениться мне на ней? А ты ушел.
- Тебе нравится в постели с женщиной барахтаться или семья нужна, ребенок? Твоя семья, ты ее создаешь и держишь. И отвечаешь за все перед собой и семьей.
- Пап, в постели нравится. Все равно в армию заберут, а там Афганистан, какую-нибудь новую пакость выдумают. Сколько мне жить, ты ведь не знаешь?
- Живи и не бойся. Спасибо, что мне доверяешь. Зайдешь?
Глаза - умоляющие. К ней опаздывает? Хлопнул по плечу, сынуля обрадовался и помчался. Как шестилетним бегал на улицу...
Я не успел научить его называть человека полным именем. Нина. Владимир. Николай. Нинка-Вовка-Колька-Мить...
Анастасия.
Гордо, торжественно. Таська - кличка для дворовой собачонки...
Перед Анастасией, поднимаясь к ней по деревянной лестнице к себе, было неловко за дощатые лари, старые шкафы, жестяные умывальники и какое-то подобие кухонных столов с газовыми переносными плитками, - все растолкано и вдоль лестницы, и на моем втором этаже. Тысяча девятьсот по стенам, мотки проволоки, шланги и другая ерунда. Одна из дверей украшена ярко-красным полотном для переплетных работ, этот обложечный бумвинил прикреплен прямо кнопками, блеск и нищета дизайна самородного-домородного. Восемь комнат по длинному коридору, кухня. В конце туалет, один и для нас, и для женщин. И будь культурным, культурным... В губернской России здесь то ли бордель был, то ли "нумера" гостиницы. Ничего, в своей девятиметровой комнатке и прихожую я отделил, на полшага от порога. Можно жить, когда негде.
- Ну и катись отседова, тварь последняя!
- Сама катись!
- Ну и пошла ты, - матом орет уточнение адреса одна из соседок, - там и оставайся, оторва подзаборная!
Терпимо, если другие манеры им неведомы. Обе "обчественницы". "Как мы представители обчественности, говорим вам. А ваш сын приводил девку и полдня музыку заводил, еще и чем-нибудь веселились. Девка видом баба настоящая, задница в штаны еле влазит".
Когда я в первый раз привел в гости Анастасию, заходили, спрашивали соль, постное масло, когда будут выборы взамен выбывшего депутата, соль снова, полбуханки черного до завтра, где дают стиральный порошок...
Дверь заглушает облыжность, и - здравствуйте. Кругом мои книги на самодельных полках, стакан в подстаканнике, финифть, мои настольная лампа и зеленеющая бронза статуэтки - единственный человек, полностью независимый от общества, Робинзон Крузо. Рядом ямщицкий колокольчик крупного размера с литой надписью "дар Валдая", подлинный, проигрыватель, и самый дешевый телик с видео приставкой к нему для частичной независимости от программ для миллионов.
Купленные и подаренные картины, живопись, мой портрет киста моего любимого художника, вставленные в рамки иллюстрации всегда нужных мне некоторых картин. Бюстики поэтов, бюст Суворова, Дон Кихот, балерина, и фарфоровые пингвины, собачки, лошади, медведики, - мы тут живем, все мы. Они нужны мне для постоянного видения красивого, изящного, для умной гармонии, проявленной через них, а я им для того хотя бы, чтоб не порвали, не выбросили как хлам. Среди всего висит и висит на самом выигрышном месте пустая рама. Красивая. Изогнутые листья, широкие завитки резьбы... Она появилась у меня не занятой. Снять, наконец-то? Не трогать?
Пурга. Пурга в окне и, настроением через глаза, на всем, что перед взором останавливается. Подсвечник метельными проволочными снежинками... Черный голый ствол липы в окне, ветер, ветер, снег октябрьский, неокончательный, похожее на апрель влажно-фиолетовое небо, серое выше, - пурга, и не понятно, не вразумительно ни уму, ни сердцу: апрель сейчас? Октябрь? Любимую женщину бить нужно? целовать? Друзьям доверять мусор? Самое сокровенное? И сейчас по улицам мотаться без нужды? Спать лечь? Выпить два стакана водки? Чашечку кофе?
Пурга а природе. При полной тишине - и по эту сторону окна. Книги перелистывала, иные забирала читать Анастасия. Фарфоровые скульптурки на ладонь осторожно ставила, дула на них, гладила. Картины разглядывала. Где ни дотронься - рукой, глазами - пурга... "Запрись от соседок и поцелуй меня?" И не хочется о ней знать, говорить, помнить, а что осталось, когда я - живу? Ну не такая она как все, что и сын о Нине говорит, ну миллион историй точно таких же,— встретились, влюбились, и - праведно ли? Мне под сорок, ей чуть за восемнадцать. Родители ее нравов прежних, согласились бы? Они ей - учись, специальность хорошая тебе нужна, учись, учись, я ей - да то же, что и они, если самое лучшее просто должен - ей! Это все ерунда, какие-то успехи в народном театре, какая-то совсем неожиданная роль в спектакле тюзовском, что-то там сняли для местного телевидения, - учись, езжай в Москву, Ленинград! И - да я тоже без тебя не могу, но как тебя обворовывать?
То ли забота о любимой девушке, то ли дела-заботы те же, что у ее родителей, - наказание? Сладкое наказание, такой силы первое и крайнее в моей жизни? И конец долгой любимой музыке, виолончель из-за слабой зарплаты в чехол, сам на завод, работать в три смены, зато едем на спектакли польского театра в столицу, зато смотрим в Киеве фестиваль - больно, до чего ты пришла чистой! "Люди для того, все, чтобы всегда быть волшебниками". Первая твоя любовь с ослеплением, первая бесконечная вроде метель счастья, первая... да все, все первое! Празднуй! Празднуй и не снижайся, не знай шипящей в коридоре сковороды с минтаем! Только лучше от меня станет твоим, ведь и сам вытягиваюсь в струнку, над собой себя приподнять стараюсь, лучше, лучше передать тебе, стараясь себя выдернуть из всякой и всякого!.. Рама на стене понравилась? Красивая? Ты красивее. Рама пустой ко мне попала, твой портрет в ней будет, я договорюсь с художником, один друг уехал да есть второй, почти друг, хорошо маслом пишет. Договорюсь! Деньги? О чем ты? Я - не слышал, ладно?
3
Снег в окне. Пора подняться, затопить печку. Нужно сидеть, разбираться с документами, - с приятелем вдвоем хотим открыть кооперативный зал, небольшой, для устройства выставок художников и концертов камерной музыки. Пурга в природе, что по ту сторону окна, что сюда. Плоский, белый, оторвался от потолка знакомый-знакомый профиль фигуры в пальто с поднятым воротником, отряхнулся, прямо на мою постель и на меня насыпав известку, а потом, надуваясь, сделался объемным, и цвет рук, лица, глаз появился, как в регулируемом кинескопе. Достал из кармана ножовку, взял со стола бронзового Робинзона Крузо и начал отпиливать ему голову. Отпиленное бросил в закрытую форточку, не оглянулся на разбитое стекло, а стал молотком дробить на крошки фарфоровых пингвинов, лошадей...
- Стой! Да ведь ты - художник!
-Да. Спасибо, что признал.
- Я тебе заказывал портрет Анастасии, деньги отдал заранее...
- Побольше бы дураков таких, как ты. Назад сиреневые бумажки не спрашивай. Водки дай. Жареного мяса, огурцов соленых. Соленые огурцы нравятся. Не проси и не требуй, вежливым быть ни с кем не могу.
- Почему?
- А меня не учили! Никогда не учили. В детстве подсказали бы, вовремя, вот тогда... Да мы все выросли, где тончайший культурный слой был успешно уничтожен. Политики руководили культурой, так чего с меня спрашивать? Ты с твоими запросами перепутал век, твой век - восемнадцатый.
- Не торопись. Ты - художник. Ты - созидатель. Ты сам создаешь культуру...
- Да я сгнивающий для нового культурного слоя, для гумуса! И ты - сгнивающий. И Анастасия. И миллионы юношей и девушек, мужчин и женщин, мы все рабы перед временем, материал для перегноя, на нас другие вырастут. Им - да, а нам... Мы напрасно влюбляемся и никогда не умеем любить. Не нам дадено. Свыше, сбоку, какая разница? Не ищу, кем дадено. Назначено, и все, тупик, прыгай не прыгай. У нас одна судьба на всех, образовать новый культурный слой собственной никчемностью. По нам - а мы микропылью сделаемся тогда, - пойдут на поляны нюхать цветы новые Ларины и Онегины. Программа ясна, путь наш не светел. Живи открыто, друг, враг мой. Выпить дашь?
- Посидим...
- Посидим? Ты выбросишь меня минут через десять, люди боятся знать. Знать, знать, знать! Как есть!
- Попробуй не забегать вперед? Я знал тебя. Мы почти дружили. Когда я видел твои прикосновения кистью к холсту и из ниоткуда появлялось замечательное, я обалдевал!
- Помогал мне нужными книгами, уважением...
- Я Анастасию привел, любимую, написать портрет. Вот рама для портрета, ты знаешь. Тщеславие всегда рядом с твоей работой, ты художник, ты не имел права уничтожать в человеке прекрасное - тщеславием.
- Дак чего? Анастасия так Анастасия, одной больше одной меньше. Любишь и сейчас?
- Люблю.
- Люби, хорошее дело. Не знаю, что так любишь?
- У нас нежное, слабое в начале, в самом начале будущее появлялось... Как словами объяснить...
- Фу, завел лирику! У нас, у вас... У женщины будущее - это где в другой раз выпадет под мужика попасть. Грублю? Грублю? Всю жизнь меня благодари, всю жизнь. Ну и чего на весь город кричать хотел, - спасите от него, от меня, то есть? Я - зло? Я добрый. Давлю, пока не треснет. Я слабого на пути твоем убрал, слабый один черт предаст. И лучше выяснить слабину сразу, верно? Хочет девушка позировать, и ради бога, будет портрет. А хочет девушка с художником переспать, потому что я необыкновенный, я умею, чего другие - нет, никогда не смогут, - да как мне не снизойти? Не облагодетельствовать? В генах у них отмечено спасаться от бодяжных, но от талантливых рожать, от выдающихся! Вот умница! Вот - художники! Не тратят себя на серятинку, да? Ты убедился? Самосохранение работает, подсознательный процесс, и куда ты со своей любовью? Да обрыдайся в эмоциях, да извертись в вежливости, а я матом рявкну - дай, твою мать, тебя поимею сейчас же! Засмеется и ляжет. Она - художник, она пузом девять месяцев картину выдает, а мы... Кисточки мы, крышечка от тюбика с краской. Мы уничтожать должны любую лирику. Дружба, любовь, цветок засушенный храню, ее сорванный... Хранишь? Половую потенцию храни, а не засушенное сено. Утверди себя, утверди! Нет границ методам, принципам, действиям, - утверди себя! Возьми любую, потому что любой дашь себя, и что может быть ценнее? Любая ищет, где взять, но негде отдаться. Нет границ. Бери у любого знакомого и неизвестного, приятеля, друга, - самими женщинами запреты сняты, ты в упор не видишь!
- Дорогой друг... Я вас попросил написать портрет, я вас рекомендовал своей любимой тонко чувствующим искусство, владеющим разными приемами живописи. Вы же занялись развратом, принудили ее к гадкому. Может ли разрушающий быть и созидателем, в лице едином?
- Пошел ты со своей гнилой культурностью! Как легла, так и дала. Понравилась, если хочешь знать.
- Дорогой друг, - проверил я обоймы пистолетов, - я вас попросил написать...
- А дуэли в нашем веке запрещены.
- Дорогой друг, - стянул одежду на его груди в кулаке, отводя правую для удара, - я вас попросил написать...
- Заявлю участковому и тебя посадят. Соседки - свидетели.
- Дорогой друг, - набрался я терпения и начал отсчитывать деньги наемному палачу, - я вас просил...
- Да тебя совесть замучит, ты не я, тебя совесть замучит.
...На экране телевизора итальянский корабль маялся с грузом ядовитых веществ. Не принимали ни в одном порту. В открытом море тоже не разгрузить.
В самом деле, как избавляться от дерьма в конце двадцатого изгаженного века? Там пятьсот тонн, тут профиль с папиросную бумагу никак к потолку не приклеивается...
Тридцать девять лет. Жизнь сначала. Человек, я вас просил быть художником?