На пятое лето перестройки дальше трудности потянулись за второй протянутый срок, вначале в два года объявленный Горбачевым. Два терпелось, да два, да пятый, вот и сигареты, папиросы в городе совсем кончились, а видно и там, откуда привозились раньше, - тоже. Махорку люди научились в газеты закручивать.
Ясно, чего-то по всем сторонам не получалось хорошо, как камень большущий дорогу перекрыл, и не объехать его: везде вязнешь то по колено, то по горло. И что камнем тем вслух назвать в лагере передовом социализма - ой, подумать страшно. Руководить по Конституции отказались, а делись ли куда? Переменились ли?
Вот распоряжением милиции правящая из-за спин партия триста пятнадцать рублей отобрала? По ребрам дубинками милиции надавала? Помалкивать теми, прежними сроками счастья для всех научила?
Ага-а-а!.. Э-э-х, э-э-э-х...
Тут и еще неудивительная новость началась. Сначала сосед-библиотекарь девушку привел, познакомил, и спрашивает:
- Ты со мной познакомиться решила через астрал? Наши силы подсказали?
Сам головой покивал за нее, прошептал:
- Она как болгарская Ванга, запросто землетрясения предсказывает и потопы кораблей. Пока одних танкеров, бразильский в пределах следующей недели утонет. Скоро и о пассажирских теплоходах поток информации через астрал ей откроется, ты спрашивай, Александр, когда на чем плавать можно. А раньше просто продавщицей была. Веришь, сосед? Спать ляжем - утром одежды найти не можем, в астрале исчезает. Лечить тебя умеет, запросто. Сделай ему?
Трезвый хозяин комнаты и не знал, с чего лечиться. Раньше которая продавщица поводила руками над банкой с водой, пить сказала "от всего". И бензин в городе на всю неделю вперед закончился, хотя она потоп речных бензовозов не предсказала, сидела когда в комнате. Поди на общей кухне заколдовала?
А продолжать ездить Александр вятский возчиком в жилконторе, и повезло ему сразу отовсюду. Суббота тут, и воскресенье, дни выходные. В простыню обмотанная раньше которая продавщица с чайником бегает-шмыгает. А бензина нет. А в соседнем квартале долгостройный дом наконец-то заселяется.
Возил Александр вятский конным неторопливым транспортом шкафы, холодильники и узлы, и всякое такое два дня и оба вечера, заработал много: кто сколько сам давал деньгами, а иные бутылками водки расплачивались, нераскупоренной новой валютой. Да водка в России валютой всегда была, только при перестройке стала называться конвертируемой.
Лошадь государственная, и дороги, и воздух, и часть заработка, значит, - осознал возчик, - должна по закону принадлежать государству, а закона нет, в Верховном Совете про такое еще и в первом обсуждении не решали.
И пошел Александр вятский хоть что-нибудь купить нужное. О-о-о... То очереди за тем, за этим стояли с вечера, а как главный в правительстве рассказал стране, что для лучшей жизни не все в два раза подорожает...
В универмаге где носки были - только женщинам кружевные колготки одного черного цвета, без талонов бери. Цена такая: восемь пар за одни колготки прежних носков купил бы, и в кружевных на конюшне как работать?
Тогда к портянкам пора перепривыкать, назад, и к сапогам.
Где на матерчатые ткани посмотреть хотел - четыре рулона лежат, брезентовое чего-то, и полки белые, ровные, длинные. Как перед открытием нового магазина они, в первый раз увидел. Где обувь мужская - галоши, резиновые охотничьи сапоги по самые бедра, и полуботинки сорок крайнего размера. Подумал. А-а, не переделать их никак.
Не был Александр вятский в универмаге месяца два, тут и сокрушился духом глубоко: война какая тайная, совершенно секретно произошла ли, начинается ли, да и поднялась страна огромная, поднапряглась, товары изъяла? Так капиталистическое вредное окружение с народом социалистического лагеря не воюет, тогда - кто?
Государственную часть денег, - вспомнил он, - рублей тридцать, деть надо куда-то для пользы государственной, и сразу бы, без разных справок-дозволений с постановлениями-квитанциями. Да быстрее, а то, говорят, большими кусками дешевле деньги делаются.
Под углом дома с отпадшей большими кусками штукатуркой бабушка цветами торговала. Хилыми, кто возьмёт? Три цветочка всего. "Сколько цветы-то стоят, а?" "Да пятьдесят копеек прошу, всего пятьдесят копеек." "На, бабушка, пять рублей." "Мне куда столько много, куда мне? Цветочки последние, добавить не могу по штукам". "Бери, бабушка, у тебя пенсия рублей пятьдесят". "Тридцать восемь рублей, добрый человек. Говорили, добавят до семидесяти, а не добавили. Из-за дворянского звания, видимо. Родители мои дворяне, а царь звания их не лишал, и меня, значит. На улице неудобно мне торговать, да куда..." "Вы плакать не начинайте. Молока купите, хлеба. Говорят, рубль дешевеет, а хлеба все так же пять буханок на него купить можно".
Положил цветы кому-то на раскрытое окно. Вспомнил бабушкины неожиданные слезы, слова, совсем неожиданные, и удивился: расстреливали коммунисты дворян, в лагеря гнали босиком по Северу, били-топили, а кто-то ведь живой? В тысяча девятьсот девяностом году, в России? Живая... Это же от самого рождения проклятья имела она от отобравших у нее культурную жизнь!..
Жалко стало Александру вятскому, вернулся, догнал ее у булочной, буркнул "премия" и сунул в тряпичную сумку десятку.
Дальше он отправился и опять бабушка стояла возле дерева. Худенькая, в одежде обтрепанной, старой. Резиновые галоши на худых ногах, чулки серые-серые, сто раз перестиранные. "Сколько цветы стоят у вас?" "Один рубль только. Смотрите, большие". "Нате вам три рубля", - и забрал букетик из рук. "А вот у меня в ведре цветы, забирайте на деньги большие свои все семь штук. Как я три рубля возьму вместо одного?" "Бабушка, те цветы продадите, у вас опять деньги будут".
Чего-то и сам расстроился Александр вятский, глаза бы не глядели, знать бы не знал этакой жизни! У почты вот еще постоял, послушал, люди возле газеты, наклеенной на стену, спорят. Одни говорят, на партию коммунистов не усиливайте необоснованные нападки, и не клевещите, а другие - факты в газете есть, ваши обкомовские начальники партии захапали себе квартиры улучшенные, а в суд на них стали подавать - прокурор говорит, не виноваты они, судить и квартиры отбирать нельзя, а вон что тут разъяснено, прокурор и сам в том же доме поселился, рыло в пуху, пуховых и защищает, не народ!
Там и еще правду напечатали интересную: за год обкома партии главные коммунисты зернистой икры съели восемьдесят семь кило, облисполкомовцы сто двадцать один, рабочие на большом заводе семь с половиной, а в больницах, детских садах... а люди простые... да шишь без масла всем нам!
Узнал, послушал... И не забыл - число двадцать шестое, месяцу конец, талоны спешно отоваривать надо. Продукты кончиться могут, бумажки бумажками останутся.
Пришел в гастроном, в очередь встал. Холодец продают. Клеем он столярным пахнет, и без талонов бери - никто не смотрит. Другую колбасу глазами острыми считают, хватит ли на очередь?
Старик стоит перед витриной. Седые усы, важный орден на пиджаке с зашитыми дырками, рубинового цвета Боевой Красной Звезды! Награда...
Деньги считает старик медные, ветеран войны, бумажки перебирает. "Такую колбасу на такой талон дается?" "Нет", - замученная сказала продавщица. Старик пошел медленно.
Обиделся Александр вятский за государство лагеря социалистического, стариком в бою защищенное. Догнал. "Верните мой талон на колбасу ту, копченую, у меня два". "А у меня был тоже, я в начале месяца истратил, полакомиться хотел..."
В углу, где на главный талон выдают сахар, масло сливочное, масло растительное, а дальше либо крупу, либо муку, либо макароны, что-нибудь одно на выбор, - да ну ты? да что!? - вместо муки либо крупы, либо риса, либо... лежат в полиэтиленовых пакетах овес и пшено. "Да ну куда? Да ну я конь уже, что ли?". Повозмущался про себя, не вскриком Александр вятский. "Э-э-э... " И купил, овса коню.
За кассой, рассчитавшись, из корзинки в свою сетку перекладывать начал, что по устойчивой валюте, талонам, то есть, продали. Бабушка рядом стоит. Волосы белые, кофточка вишневого цвета какого-то. Сама себе старенькая быстро выговаривает: "Кончилось? Съела? Говорила оставить порцию? Так и кончилось? Съела? Говорила..."
"У вас пенсия невелика?" - спросил потихоньку Александр вятский. "Семьдесят рублей ровно", - ответила, не поворачиваясь, куда-то в пустое стекло стены. "Вам сахар отдаю", - поставил пакет в ее сумку. "Спасибо, деньги сейчас достану". "Не надо. Я зарабатывать пока могу, а вам куда до работы? Вам масло отдаю за долг государства", - положил в сумку брикет. - "Мне четыре выдали на два талона, а у меня соседка тоже старая".
Бабушка молча заплакала. Александр вятский с заболевшей обидой за такую страну карточного типа поднять сумел руку, расстроившись тоже, и бабушку погладил по плечу.
- Сволочи! - громко закричал на улице, вырываясь из себя злостью.
Кто из магазина вышел, заоборачивались. Заостанавливались.
- Сволочи! Сволочи!
Подомчала милиция. Спросили, в чем дело и кто такой.
- Сволочи! Сволочи!
Он и в отделении выкрикивать мог одно и то же, - "сволочи!" Перевезли в больницу, сказали, магнитная буря подействовала.
Не прощаясь и ничего не объясняя, Душа отделилась на время, - дала почувствовать, что на время, - и полетела над родным российским городом. Сильно ученый сосед-библиотекарь так проведать - помочь догадался, наверное, через астрал свой, а сюда, в больницу, не заходя. Проведал и в медитацию перевел из третьей палаты, в общее какое-то сознание, - думал Александр вятский, на койке отвернувшись к глухой стене. Понял, раньше продавщицу, почти Вангу ту вспомнив, и не удивился: и сам живой, и Душа отделилась на пока. Чего ей у врачей делать?
...И полетела Душа над городом родным российским, и увидела ясно разбитые, оплеванные, не метеные и не мытые щетками, мыльными растворами никогда тротуары, и разбитый асфальт улиц, всегда там и сям, и не крашеные, дырявые крыши, и детские песочницы без песка, и детей без конфет и пряников, донашивающих одежонку выросших, и матерей матерящихся в задрипанных спортивных штанах, халатах пятнистых вместо платьев, и отцов неотглаженных, без рубашек по главной улице идущих, плечи и спины в наколках нагло выставивших, и бояр толстомордых, как и в старину, а со значками краснознаменными депутатскими, и литые ограды вокруг удобных квартир их, и жен их с животами вроде балкончиков, щеками, шеями трясущимися на шаге каждом, толщиной своей с толщиной их сношающихся непонятно как, а потомство вырождающих, и тупость сотен, сотен глаз себе крохи урвавших, заткнувшихся, и непокорность смраду лжи, гнусности всех остальных тысяч, тысяч глаз, - отворотилась Душа, поглядела в глаза Красному Солнышку: прости, Красно-Красивое, за Россию опоганенную, прости за просьбу мою, - отвернись, не глядя на срам наш. Позову тебя, Красно-Красивое, Золотое-Вечное, со срамом своим приберусь когда, когда переменить смогу...