Сам себя - первым, - я писателем не называл. Долго не называл, десятилетиями. Ни при знакомстве, ни в каком-то другом случае.
В девятнадцать лет начал публиковаться. Писатели начали меня называть автором. Что-то такое, пока не писатель - просто автор. Писателем становятся со временем, понимал тогда.
Приятелей по первому литературному объединению спрашивал:
- А чего вы меня называете стариком? Мне девятнадцать лет!
- Такой обычай, все писатели говорят между собой: старик.
Такое самое начальное определение своего...
Мне нравилось говорить так, как есть, - прозаик. Сами писатели начали называть меня писателем, признали. И читатели, за ними. А как ещё можно и нужно называть человека, пишущего и печатающего книги рассказов, романов, публицистики?
Всё должно произрасти, образоваться само...
Весной 1991 года я оказался в Пицунде, на первом для себя и последнем в СССР совещании молодых прозаиков. Нас приехало человек пятьдесят, из разных республик. Там появился автор из Сибири. Маленького роста, с утра до вечера непонятно для чего носил в руке папку, очень толстую, со своими рукописями. На завтрак приходил с ней, на обед, клал на стол рядом с собой. И каждому повторял: я - писатель, я - писатель. Кто-то из наших прозаиков ему резко сказал: да заткнись, здесь все писатели.
Перестал носить с собой свои бумаги.
Через несколько дней забегал с телеграммой из Москвы, из редакции "Роман-газеты". И кричать всем подряд: видите, меня решили опубликовать в самой Москве!
А ситуация была - ни у кого из молодых не печатали ни строчки. И в Союз писателей не пропускали никак.
Снова посоветовали заткнуться.
Его обманули, из Москвы. Не напечатали. Глупый, он не понимал: московские литературные барсуки ни за что не уступят гонорары, делимые ими между собой.
В той Пицунде перед вечером среди остальных сидим с ташкентским поэтом Файзом в большой стеклянной прихожей первого этажа Дома творчества писателей, медленно переговариваемся. Вбегает с улицы ещё один новый приехавший, быстро оформился жить здесь, ни с кем не познакомился, отнёс вещи в номер, где ему сказали жить, назад торопится с большим пластиковым пакетом. В пакете звенят бутылки. Через стекло стены видно, спешит туда, где остановились жить московские писательские генералы, называемые секретарями.
- Этот поступит в Союз писателей, - задумчиво, без зависти говорит мой приятель, поэт. - Дорогой коньяк понёс им, с ними выпивать.
Поступил через год, в Москве заплатив большие деньги наличными. Взяткой.
Он оказался тоже из Сибири. По пути домой остановился в Вятке, встретиться со мной. Вытаскивает билет члена Союза писателей, предлагает обмыть. Без стеснения говорит, сколько заплатил.
- Билет у тебя есть, а где произведения?
- Я их создам! У меня громадный опыт работы журналистом!
Не создал.
Ни одного рассказа. Ни повести, ни романа. Ни пьесы.
Пустота и есть пустота, внутренняя. И она внешним предметом, - удостоверением писателя, - не заменяется.
Меня приняли в Союз писателей на несколько лет попозже, по Уставу, как и полагалось, по двум первым книгам.
До того их знали по рукописям, и то - по рукописям, почему-то оказалось более приятным...
Не знаю, почему.
В литературе, как и в электричестве, часто попадаешь на "не знаю, почему". Как и в электричестве, оказывается, пальцы в розетку с током совать не надо...
В необъяснимом, в скрытом от понимания и есть настоящая природа творчества.
В Пицунде я оказался впервые, и впервые увидел скрытый от нас и народа трудящегося быт членов Союза советских писателей. Дом творчества - здание на самом берегу Чёрного моря, метров сто всего лишь до прибоя. Этажей двадцать, новое, стеклянное до неба. Номера на одного, на двоих, обставленные как гостиничные. Номера для секретарей Союза - три комнаты на одного, ковры, арабская дорогая мебель, холодильники, большущие телевизоры, кабинеты. Трёхразовое питание в ресторане с официантками, за счёт Союза писателей. Экскурсионные автобусы с гидами. Озеро Рица, дача Сталина, прогулки по горам.
Ни единой пишущей машинки.
Когда сибирский писатель с толстенной рукописью завозмущался - почему мне не выдают пишущую машинку, кто-то из наших сказал: уймись, дурак, иди на берег моря.
- Красиво устроились товарищи советские писатели, - то и дело говорили вновь приезжающие.
Меня поселили одного, через некоторое время поселили в номер второго, он приехал из Ленинграда, - тогда Питера не было. Для знакомства я назвал себя. Он ответил - я вас знаю.
- Откуда?
- Да мы в одном номере рижского журнала опубликованы, рад встрече!
Начало мая. Бухающее под окнами волнами Чёрное море. Тепло. Мягкая южная зелень. На въезде на территорию - шлагбаум на верёвочке, - дежурит местный абхазец. Мы идём к нему, даём пять рублей, он садится на свой велосипед, показывает на свой дом, и скоро привозит домашнее вино, называется "Изабелла". Очень приятное на запах, вкусное вино, градусов двенадцать. И мы гасим общее возбуждение.
Поэт из Одессы ляпнул выдающееся:
- Друзья! Я пью на рупь пейд-десят!
- А как же ты определишь из трёхлитровой банки? Наливай, сколько желаешь, вино слабое.
Все мы не так давно были в Москве на всесоюзном совещании молодых писателей. И тут опять встретились. Но тут у нас появилось время, и мы говорили и говорили. Тема одна и та же, обкручиваемая со всех сторон: в литературе, советской, явно наметились перемены, и какой же может быть наша литература? Новая, которую мы будем писать?
Вот в этом мы оказались правы, в чувстве близких перемен, чисто творческих.
Мы все невероятно уважали литературное творчество. Невероятно стремились стать писателями признанными. Для того договорились позвать литературных генералов московских и потребовать, пусть нас всех прямо здесь принимают в члены Союза писателей, что сразу дало бы возможность издавать свои книги в издательствах Союза писателей СССР.
Позвали. Получилось большое общее собрание. Говорили откровенно, предлагали и требовали. Московские литгенералы нам ответили: у нас нет полномочий принимать вас в Союз здесь. Вы для нас - настоящие писатели, знаем ваше творчество по недавнему совещанию в Москве. Здесь не будет никаких семинаров. Пользуйтесь возможностью, общайтесь, беседуйте, вы - будущее поколение писателей страны.
С трёхлитровыми банками "Изабеллы" мы сами начали проводить свои бесконечные семинары - беседы о главном, на берегу Чёрного моря. Как писать. Писать зачем. Что писать.
И как не писать, учитывая массу примеров плохих, из советской литературы. Как те самые "Белые берёзы", "Кавалер золотой звезды", назидательнейшая симоновщина, и прочие тонны, эшелоны книг, написанные не для художественной литературы, не для её развития после Серебряного века, а для гонораров, государственных и прочих премий, звёзд Героев социалистического труда, полученных за литературу, для квартирной, дачной, прочей приспособленщины. Для продажности себя, своего таланта на роль обслуги, на роль проститутки с торчащим в глазах "чего изволите".
Мы выбирали, мы обговаривали свой путь, сворачивая в сторону от гнили. К творчеству подлинному отношения не имеющей.
Через двадцать лет мы оказались правы. Чуть ли не вся бывшая советская литература бухнулась в небытие. Её стало невозможно читать. Все эти Кречетовы, Чаковские, Кочетовы, Михалковы, Кожевниковы, Алексеевы, и тысячи, тысячи...
В Москве, в Союзе писателей, я раз листал справочник адресов и телефонов членов Союза писателей СССР. Там было сорок шесть тысяч их, членов, что ли? Книга толщиной с рукопись того сибиряка. И первая же мысль - а почему даже я, очень много читающий, о сотнях и сотнях писателей знать не знаю ничего?
Ответ самом себе - а что известное они написали?
Ничего.
Видимо, знали, кому коньяк нести и сколько платить за членский билет.
Странная жизнь. В одно и то же время в Вятке я разговаривал с Любовиковым, в Москве - с Андреем Вознесенским. Как бражка и чистый медицинский спирт. Вот и было почему понимать, что - настоящее.
В СССР писателей иногда выращивали, как новые зёрна злаков в пробирке. Для того существовал план работы по писателям всех республик, для каждой требовалось вырастить, обучить национального Льва Толстого, Пушкина...
С нами в Пицунде оказался человек из Киргизии. Мы с поэтом из Ташкента на берегу моря беседовали с ним.
- Как ты пишешь?
- Я сам витиринар, люблю кон, корова лешить. Позвали к начальник, сказали ехать сюда.
- Зачем?
- Моя не знает.
- Но чего же ты написал?
- Моя щитайт любит книга. Моя щитайт, вижу, про кон харашо сказал писатейл, пишу из книга себе на рукопис.
- Ты что? - обалдел ташкентский мой друг. - И откуда переписал?
- Толстой переписал, Халстамер называйся, Лермонт переписал, Казбич называйся, на карасивая кон скакал, любая писатйл про кон написал - я себе на рукопис переписал.
- Это плагиат! Ты что творишь?
- Какая такая плагиайт? Шо таокй?
- Это воровство, запрещено переписывать из чужих книг, за такое суд и тюрьма!
- Мине нихто не гаварила, нельзя такой переписайт. Моя не знала, сапсем не знала.
- Никому не показывай, в тюрьму посадят!
- Ой-баяй, ой-баяй, моя бойся называйся писател... Моя думала, все писатейл так книга писайт...
Пробирка, выполнение плана по выращиванию автора...
До Пицунды на всесоюзное совещание молодых писателей в Москву я привозил несколько коротких рассказов. Все дни был на семинаре Владимира Гусева, выбрал его сам. Читал произведения и говорил свои мнения откровенно. На второй день семинара авторы начали подходить ко мне и просить не высказываться слишком резко, все хотели стать членами Союза писателей. Очередь для обсуждения моих рассказов подошла в последний день семинара. Я предполагал, кто-то сердит на меня и сейчас начнётся кино по сюжету утопления Муму. Первым выступил автор из Армении, очень горячо говорил - удивился, прочитав рассказы, и понял - среди нас настоящий писатель. Говорили и другие, последним - руководитель семинара Владимир Гусев. И я, и все услышали неожиданное.
- Когда я увидел Панченко в первый раз - я подумал, он какой-то комсомолец райкомовский, по одежде. Когда он начал говорить на семинарах - увидел, в литературе он разбирается. Когда я прочитал написанное им - могу всех поздравить, среди нас новый писатель.
Ни в какой Союз тогда меня не приняли, ну и чёрт с ним, мне интереснее было разобраться, в каком направлении пишут остальные, куда идёт наша молодая литература, какой она станет в ближайшие несколько лет. Это было как присутствовать на просмотре новой техники, например, с желанием угадать направление её развития.
Противопоставление литературных генералов нам, молодым, там было сильнейшим, нас не хотели допускать к издательствам, и потому в Союз не принимали. На моих глазах мой коллега прозаик Сергей Валяев откровенно сказал Иванову, советскому "классику", написавшему толстенный "Вечный зов" - он тоже был из Сибири, Иванов, сибиряки, видимо, про Егоров и Матрён коротко писать не умели, - я без Союза обойдусь, а вот как ваш Союз писателей без меня обойдётся?
"Вечный зов" уже там переназвали в "Вечный зёв"... А у нас в городе попозже открыли рюмочную с названием точнейшим: "Вечный зов". С названием, здесь как раз оказавшимся на месте.
На том совещании в Москве у меня попросили произведение для перевода и издании в Чехословакии, так тогда называлась страна. Я сказал об этом Владимиру Гусеву, он поздравил, - вот видите, как замечательно, вас уже за границей будут печатать. Да, ответил я, приятно, но как отвратительно, что у себя в стране невозможно опубликовать ни строчки...
Тогда не было компьютеров, принтеров. О них мне в Москве рассказывал один из писателей, видел такое во Франции, я и не понял, как на такой "печатной машинке", состоящей из отдельных частей, можно печатать.
В Пицунду я привёз машинописную рукопись своего романа "Реликтовый сад". Ребята сами начали просить, дай почитать, и две роман заходил по рукам. Читающие находили меня в моём номере, на улице, на галечном пляже, начинали разговоры - а как ты такое написал? Я рассказывал. Чувствуя, что-то серьёзное, а главное - новое получилось, получилось самому отыскать немного новое направление после всей прежней литературы.
Тогда и передо мной, и перед остальными стояла такая же проблема, как при переходе авиации с поршневых двигателей на реактивные, и переход такой диктовал свои условия во всём, - в обновлении языка, в краткости формы при её мощной наполненности, к возвращению к авторству от безликости, ну, и все сопутствующие проблемы, вплоть для отмены цензуры, для такой литературы, откровенной по своему содержанию.
О чём мы там и говорили, не заскакивая в политику, а идя только через проблемы литературные...
Проблема литературная начиналась хотя бы с того, что язык произведений советской литературы был похож на половую краску, одинаковый по всей стране. Не авторский. А мы хотели его вернуть, авторский русский язык. Для русской литературы.
- Панченко, чего ты хочешь для литературы прежде всего?
- Свободы.
- Чего захотел... У нас так не бывает.
- Для литературы свобода мышления, свобода написания должна стать началом и основной точкой, остальное развивается из точки свободы.
- Да цензура у нас в стране, куда же идти? Какая свобода?
- Цензуру надо убрать. Полностью. Невозможно растению произрастать ограничено, до трёх сантиметров, например. Всё вокруг нас произрастает как хочет, как в нём заложено природой. Люди в своём обществе многое изуродовали, надо возвращаться к изначальному. К свободе.
В кафе я беседовал с двумя местными молодыми парнями. Они друзья. Абхазец и грузин.
- Разве вы будете воевать, стрелять друг в друга?
- Нет, ни за что.
Война началась попозже. Не знаю, где они оказались и что делали. Но ещё раз убедился, у людей творческих всегда есть предчувствие будущего...
Это самое кафе я увидел по телевизору разгромленным, попозже. А в бывшей стеклянной прихожей Дома творчества писателей, теперь ставшей без стекла и с повисшими кусками металлической арматуры, стоял танк. Бывший советский, из него убивали бывших советских людей. Может быть, и друзей, - из танка не раглядишь...
В той Пицунде, тёплой для нас, мирной, наступило 8 мая. День Победы. Отец ташкентского Файза - с поэтом мы подружились, воевал всю войну. Как и мой отец. Мы на рынке накупили местную абхазскую еду, коньяк, сидели до ночи, вспоминали и поминали отцов. Файз захотел спеть узбекскую песню, на узбекском. Запел. Нет, говорит, в номере тесно. Вышли в коридор. Файз запел, как на всю долгую степь, громко и протяжнее некуда. Прибежала дежурная, попросила остановится. Оказалось, уже наступил третий час ночи.
Извинились.
Утром 9 мая на большущем туристическом автобусе после завтрака нас всех повезли на озеро Рица. Дорога по горам, справа высоченные скалы гор, слева пропасти, одна за другой. Местный гид рассказывает народные предания насчёт бросившихся в пропасти невест и плачущих до сих пор скал. И ничего вокруг, горы и горы. Московский поэт Александр Бобров с тоской прервал его вопросом:
- Дорогой друг, а где здесь можно найти стаканчик вина? Мы все вчера День Победы отмечали...
- Понимаю. Друзья, вот за этой скалой.
Никто не понял, а автобус остановился. Все потянулись направо, за скалу с трёхэтажный дом. За ней оказались несколько абхазцев, жарящих мясо возле пузатой, высокой бочки вина. Очень обрадовались гостям. Отличное домашнее вино, очень лёгкое и вкусное. Мы там пришли в себя, кто хотел - залезал на их оседланную лошадь, фотографировался. Абхазцы очень добро проводили нас до автобуса, попросили заехать к ним на обратном пути.
Как мы в автобусе удивлялись, и благодарили Александра за вопрос, заданный вовремя...
Киев, Москва, Ташкент, Ленинград, Фрунзе, Рязань, Пермь, северные города, уральские, сибирские, из Кирова я один - было нам время беседовать свободно, вольно.
Подошёл последний вечер. Кто-то предложил устроить прощание на берегу Чёрного моря. Разожгли костёр, принесли вино, открытые консервные Банги пододвигали к огню, согревали. Стояли большим кругом. Почему-то мне предложили быть тамадой. Я каждому давал сказать, все высказались, все пожелали. Последним должен был сказать я.
- Друзья, все кто смелый - заходим с бокалами в море по колено, чокаемся и пьём там!
Зашли, кто хотел. Прямо в обуви, в брюках.
Так прощались...
Там дышалось свободой. И взаимным уважением.
В Кирове за мои произведения меня начинали тихо ненавидеть.
Старые члены Союза писателей СССР - за это самое. Мои сверстники - не все из них, - за это самое.
У меня есть любимая фотография. Спортсмен мчится на беговой дорожке к финишу. Мчащийся вторым, понимая, что первым уже не будет, схватил первого за майку, пробуя так обогнать.
Вот эта фотография точно показывает сущность творчества, причину зависти и ненависти.
Но - но. Хватай, не хватай, дальше будет как судьбой подарено. Так что лишний раз позориться бесполезно.
Месяца через три ко мне в Киров начали приезжать. Из Москвы, из Рязани, из Воронежа, из сибирских городов. Для продолжения южных бесед.
Так тогда начиналась художественная литература в России и других республиках, современная.
Как создаётся художественная литература.
Её нельзя писать, её надо создавать. То, понимаемое под словом писать, на самом деле записывается. После проделанной перед записыванием основной, изначальной работы.
Литературное творчество изначально - сплошное размышление. Постоянное размышление. Долгое размышление. Размышление вроде бы и ни о чём. Иногда начинающее досаждать, да сколько же можно думать?
Можно, не бесконечно. Когда думается с результатом.
Это как некая точка, появляющаяся в небе. Точка приближается, постепенно становится предметом. Самолётом. Точка, выросшая в крупный ревущий самолёт с реактивными двигателями большой мощности, приземляется. Можно к нему подойти, разглядеть все его устройства снаружи. Можно взять чертежи, различные электрические, электронные схемы. Узнать законы аэродинамики. Постепенно понять, как же он создан. И почему он - действующий, в отличии от фанерной модели.
Так образуется тема произведения, из точки. Одновременно, в начальной точке зарождения, есть и музыка произведения, и смысл, должный проявится в нём.
Предмет, тяжелее воздуха, и способный удерживаться в воздухе. Перемещаться по воздуху. Что изначально тоже противоречиво здравому разуму, противоположно пониманию и согласию, и - да, предмет тяжелее воздуха способен летать.
Человек тоже способен сотворить. Вся новая художественная литература сотворяется по принципу, определённому в русской сказке: поди туда - не знаю куда, сделай то - не знаю что.
А когда произведение сотворено - могут появиться знающие, как и что надо было делать. Они, возможно, просто глупые люди. После последней точки в произведении настоящем через некоторое время и автор ничего переменить не сможет. Без сохранения произведения прежнего, первоначального, где всё скручено как в часах: ни лишней шестерёнки, ни лишнего винтики.
Автор не сможет переменить потому - он, после последней точки, через несколько недель, по времени, и сам выпадает из состояние настроенности именно на это, им законченное произведение.
Вычёркивать абзацы, страницы - ломать, но не созидать.
Хорошо написанное произведение тащит читателя по тексту. Не знаю чем тащит, тут как... не надо совать пальцы в электрическую розетку. Тащит, и всё. Можно сказать - тянет.
Наверное, движитель хороший, спрятанный в произведении, находящийся и в каждом слове, и в любом знаке, - русские поэты не зря пробовали ввести и утвердить четырёхточие, не подошедший всё-таки знак, - и в ритме, и в содержании, удерживающим форму произведения.
- Я читал ваш роман. Вы как схватываете за шиворот и с первой страницы тащите по тексту.
- Правда? На самом деле?
- Да.
Мне однажды вот это сказали. Я и отметил, для себя, - нужное есть, есть...
Откуда оно берётся, как делается - не знаю. Наверное, часть настоящего таланта, одна из сторон таланта.
Талант для литературы необходим, ну необходим, и всё. Так же как в живописи, в науке подлинной.
О не подлинном здесь и говорить не хочу. Только о точном, в смысле - настоящем.
Точка появилась. Приблизилась. Разгляделась. Понялась.
Есть тема.
И начинается не как прежде - давай напишем скорее, - а обдумывание иное: проба на излом. Начинается обдумывание с вопроса, - а может, не писать? Почему не писать? Потому, потому, потому. Десятки раз потому.
Когда не получается самому себе ответить - почему не писать, когда пришедшее не изламывается, не раскручивается на детали, а видится монолитным, само по себе начинает записываться.
С музыки. Услышанной музыки. Произведение литературное можно, можно записывать как произведение музыкальное, - с мелодии, дающей движение и ритму, и стилю, и языку, и мысли начальной, следующей...
Мелодия вначале. Долго такое не понимал.
Композитор Евгений Дога мне рассказывал:
- Я услышал первые три ноты, а из них вышло всё произведение.
Я его понял.
Три ноты. Три-четыре первые слова. Первая мысль. Первое "про что".
Как зерно. Из зернышка - постепенное продолжение, результат - горстями.
В зёрнышке - показанной автору точке, содержится вся информация о произведении, начиная с понимания - рассказ будет или роман, с настроения - печально, весело, и так далее, всё лежит в ней. До имён описываемых. Как они выглядят. До пейзажей и времён года.
Надо правильно разглядеть и войти в потребное для творчества состояния.
Как войти? Не знаю. Опять электрическая розетка.
Я начинал писать рассказы и почему-то останавливался. Насовсем. Несколько рассказов скопилось - посмотрел и не смог вспомнить, о чём хотел написать этот, этот, этот и тот.
Вышел из состояния. Заново не войти. И не въехать заново никак.
- Как ты пишешь роман?
- По принципу свитера. Как свитер вяжут. Петля, петля, первый круг, второй, дальше и дальше, рукава, ворот, а и вдоль, и поперёк, и наискось - связано в единое. В единое целое.
Из Италии меня попросили прислать мой новый роман. Отправил, по электронной почте. Через несколько дней сообщение - читаю, нравится.
Никак не возможно понять, почему когда одно итальянское издательство захотело издать роман Пастернака, автора власти в СССР начали уничтожать как писателя. Его роман, тогда запрещённый, опубликовали намного попозже, ну и что? Никакого выступления, в романе, против политической власти.
Политики всегда боятся писателей. Начиная с Пушкина. Писатель - всегда идеология в идее идей, как надо жить, всегда правда, ненужная власти. Но художественная литература потому и литература, а не журналистика, она работает на время, а не, как журналистика, на угождение власти.
Власть, политическая, всегда временна. Литература, художественная, всегда постоянна. Разумеется, настоящая художественная литература, отличающаяся резко от литературы проституционной, работающей для рынка или для каких-нибудь поповских заказчиков.
Некоторые писатели с уверенностью рассказывают - вдохновения нет, есть работа.
Вдохновение. Вдох. Вдохнули.
Одни и те же слова, содержанием.
Вдохновения нет? И не бывает?
Тогда почему я, имея бумагу, авторучки, пишущие машинки, компьютер, свободное время, - то есть, все бытовые условия для литературной работы плюс большой опыт, иногда годами ничего не пишу? Знаю как, умею - как, и - ничего?
Нет вдохновения, понимаю. Ещё не подошло.
Вдруг минута - и полетели. Всё понял, как и что писать. Это и есть вдохновение. Без него литературная работа получается такой же, как самолёты, не способные к полёту. И даже к короткому взлёту.
Без вдохновения ни один автор не сможет читателя незаметно заставить не отрываться от текста, искать продолжения, продолжения...
От страницы прочитанной до конца произведения.
Вдохновение и делает литературу настоящей, не вымученной. И его присутствие, как и отсутствие, видно в любом тексте художественной литературы.
Произведение на излом, на разлом, на уничтожение. Это так же, как с созданием новой модели самолёта. Делается модель и испытывается на слом.
Перед тем, как начинать писать, любой рассказ, роман, тоже будущее его "тело" долго проходит через полосу раздумий на слом, начинающуюся - не объяснить подробно. Не сломается - начинает писаться.
Специально ломать не надо, ведь можно изломать всё...
Не будет в художественном произведении мыслей - оно напрасно, оно пустота. Будут мысли - хорошо, так и появляется размыслительная проза.
Размыслительная художественная проза - та, читая которую читатель получает возможность размышлять. Может быть, первая размыслительная проза в России - проза М.Ю.Лермонтова.
Где обдумывалось?
Годами. Караганда. Пицунда. Москва, дом на Поварской. Рига. Киров. Поезда, автомобили, прогулки пешком, сидя на скучных концертах, на выставках художников...
Место действия
Я живу в городе Вятке, здесь вот какие люди.
Прогулки тоже важны для писателя, ведь всегда работаешь и настроением...
- Меня пригласили участвовать на выставке, я принёс четыре свои работы. Их согласились взять на выставку. Прихожу на открытие - ни одна из моих работ не повешена, в зале их нет. Спрашиваю, почему? А мы их решили поместить в каталог, скажи и за то спасибо. Какое спасибо? Я пишу картины для зрителей, не для каталога.
Только расстались - встречается другой знакомый. Ему выдали очередное почётное звание. И такой диалог.
- Ну, когда вы меня с женой пригласите?
- Куда?
- Туда, где вам в торжественной обстановке будут вручать документ о почётном? На заседание, на концерт и на банкет когда пригласите?
- Не я этим занимаюсь, другие руководители.
Этому человеку я помогал больше двадцати лет.
Гуляйте лучше в стороне от главных улиц, и лучше - с любимой собакой. Она вам не нагадит. Ни рассказом о выставке, ни...
Рассказ - танцевание на одной точке, для меня, па дэ дэ. тридцать два балетных оборота, не сходя с точки. Мне нравятся рассказы. В них мало слов, но ими надо уметь выразить и продвижение текста вперёд, и образ, и тему повествования, поэтому лишнего слова не должно быть ни одного. Рассказ учит писателя точности. Нужнейшей.
А самое главное в рассказе - сначала надо услышать его тональность, музыку, мелодию. И писать как музыку, она должна идти за кадром, за текстом.
Ну, примерно так...
Прочитал материал "Крестьяне о Бабеле." В нём - рассуждения крестьян, правильно ли написал писатель свою книгу.
Да никогда нельзя крестьян спрашивать о литературе, о написанном писателем. То же самое, как, собери их хоть 10 тысяч, с ними ракету не нарисовать, не просчитать по системам, не построить. Создание литературного произведения любого жанра - одно, а прочитывание - с другой стороны предмета происходит.
Только вот создание делается писателями, а дальше - кто как поймёт и воспримет.
Другое дело, что при Сталине и через крестьян пробовали управлять писательством по темам, по приёмам, - чушью и обернулось. Хворостина для направления пути коровы и кнопка для управления электроникой - слишком разные системы для управления.
Есть слово СУГЛИНОК, по смыслу оно для меня - нежизнеспособная почва, тяжёлая для всего живого, завтрашнего, не дающая прорастить зерно. Вот им, суглинком, и являются все эти тердряковы, сырневы, прочие не Ломоносовы, не поэты и не прозаики.
"Он писал свой роман более десяти лет".
Слышу, читаю такое, и сразу - ну и что? Можно и сорок лет копать яму во дворе дома с желанием найти медную руду, где её нет.
Сколько времени писал автор - значения не имеет никакого.
Что написано и как написано - вот два основных показателя, объясняющие работу автора. Остальное - штампованная пустота, - "писал столько лет, писал со всем напряжением сил, списал в стороне от развлечений и так далее".
В русском языке нет имён "Он, Она". Употребление Он, Она ничего не рассказывают о людях, и по своему наполнению, смысловому, означают любого. Так же. Как в математике замена цифры на букву. В результате получается вылет с полосы информации о конкретном человеке.
Попробуйте писать без Он, она. Употребляя на месте, где к ним тянет, либо имена, либо два три слова, характеризующие человека.
Пример.
Она встала. - Усмехнувшись, встала.
Он сказал. - Согласившись глазами, кивнул головой.
Я догадался, можно писать без Он, Она. Таких людей не бывает.
И - пишу.
Поэты, писатели, актёры, художники никогда не должны быть твёрдыми штакетниками. Диапазон работы творческого человека - от нежности и беспомощности, от наивности и ожидания чуда, происходящего из добра, до умения самой жёсткой защиты своих утверждений и генеральской уверенности "я их послал на смерть и - прав".
Один мой друг, великий поэт, как-то вышел из "Волги", надвинул шапку на лицо, чтобы его лишний раз не узнали прохожие, и ударом без предупреждения вырубил хама, приставшего к сотруднице Союза писателей, к женщине. В самом центре столицы. А писал в те времена - нежнейшие стихи... И дружил с Юрием Гагариным, вместе с ним ездил в делегациях бороться за мир.
По тексту произведения всегда можно понять, по первым же абзацам, кем написано, мужчиной или женщиной. И определить примерный возраст автора.
Точно так же физическое здоровье автора отражается в тексте. В больном состоянии лучше не писать, нет того, что тянет по тексту. Не появляется. Как сила для дальнейшего бега у уставшей лошади.
Художественная литература всегда написана художником слова. Отличается от остального, любого текста, написанного, художественностью.
Когда читаешь художественную литературу и из прочитанного невозможно понять, что же такое человек - кому как, но для меня такое - пустота. Художественная литература всегда объясняет человека, показывает человека его изображением.