Lib.ru/Современная:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
УЧЕНОСТЬ НЕ ПОРОГ
Повесть
В основе повести достоверные факты. Но автор изложил их по своему усмотрению, изменив при этом имена основных действующих лиц.
1
Какой может быть дом у бедного еврея? Дом, как дом. У Фальковичей тоже был дом как дом. Только не с соломенной, а с железной крышей. Соломенным был шалаш для религиозных праздников. А лучше бы ему быть железным.
Гошка — шальной выдумщик, сто лет бы ему жить с его талантом, развел под его сводами, а не где-нибудь еще, костер. Можно подумать, что ему не терпелось увидеть, как вспыхнет сухая солома. Не дай Бог! Село Новый Буг Херсонской губернии не место для таких фейерверков. Стоит лишь начать и от него останется одно воспоминание.
Старый Эфроим выдрал сына. А лучше бы выдрал страницу из книги, где Гошка прочитал о паровозе Стефенсона и захотел проверить, как это пар может двигать такую махину. Что он сделал? Взял нож, серебряная ручка которого наподобие стаканчика снималась, налил в нее воды, заткнул пробкой и поставил на огонь. О дальнейшем знаем. Весь Новый Буг сбежался к пожарищу с ведрами и кружками.
Эфроим не зря топтал землю и женщин. А может быть, Гошкина задница ему кое-что сказала, когда он ее шлифовал. Он позвал жену Цилю и, почесывая седую бороду с черной подпалиной, сказал:
— Циля! Вот что значит жениться на молодой: мы произвели чудо. Никакого раввина, как ты хочешь, из него не выйдет, а выйдет черти-что и с боку бантик.
— Бантик тоже вещь! — ответила Циля. И была права.
Осенью Гоша пошел в гимназию и ворот его рубашки украшал розовый бант, который Циля сберегла со дня своей свадьбы. И слова Эфроима насчет раввина имели значение. В той степени, что святое писание Гоша знал настолько, чтобы его выставляли из класса за подсказку.
— Дивитесь! — тыкал батюшка пальцем в какого-нибудь обалдуя на последней парте, — когда Господь говорил о плевелах, он имел в виду сего бестолкового отрока. Русский, а притчи не знает. А вот иудей, — обращал батюшка взор вслед Гоше, — без запинки отвечает.
На уроке математики детей не интересовало, что пишет учитель на доске. В это время их шустрый товарищ раздавал им решение задачи.
Двор, заросший лопухами, конским щавелем, островками мяты, роскошной и лакомой шелковицей на солнечной стороне, тоже являлся школой. Только куда интересней и желанней для Гоши, его братьев и сестер, приятелей. В траве можно было найти гусиные и куриные яйца. За забором усадьбы помещика Ячменева в центре собачьего внимания просились за пазуху краснобокие яблоки. По вечерам из-под стрех выпархивали и мелькали черными планерами летучие мыши, и было интересно, хотя и бесполезно, швырять в них камнями. Смешно переваливаясь на тропинку, выпрыгивали влажные жабы и удивляли молниеносным мельканием язычков.
А какие побоища устраивали коты. И всегда побеждал баловень младшей поросли Фальковичей — кот Мейбл.
Идя однажды с уроков и слыша знакомое злобное завывание, Гоша поспешил к месту действия. Как раз вовремя: в этой потасовке родному коту больше доставалось. Желая ему помочь, Гоша попытался оттащить пришлого бойца за хвост. Тот, посчитав это грубым вмешательством в правила состязания, оставшуюся энергию переключил на заступника и скрылся затем в неизвестном направлении. «Значит, бешеный» — заключили родные. Мальчишку повезли к врачу в далекий город, где ему заодно удалили гланды. Возвращались домой уже не на пароходе, а на поезде. Ходили слухи, что в Черном море рыскают немецкие подводные лодки. А по дороге Гоша объедался мороженым. Теперь холодное ему не вредило.
Инцидент с котами навел Эфроима на размышление. Он вообще любил пофилософствовать:
— То, что тебе, парень, поцарапали вывеску — не мышь пукнула, — сказал он раздумчиво. — Не суйся туда, где горячо. Но я так думаю — будешь соваться. На тебя это похоже. И жизнь твоя будущая, как Бог распределил, не один раз еще поддаст коленом под зад.
Эфроиму Бог не позволил стать свидетелем своего пророчества. Однако семья не голодала, имея под рукой хоть и небольшое, но все-таки хозяйство. Не было хлеба — ели макуху, не было макухи — ели хлеб. Война, как там ее не назови — Империалистическая, Гражданская или еще какая — не мама родная. Если не пуля шальная, так какая-нибудь лихоманка тебя срежет. Эфроима отправил в райские кущи брюшной тиф. Старика пытался лечить английский лекарь из отряда по обслуживанию индоевропейской телеграфной линии, проходящей в Европу через Украину, но Эфроим уже попал в список небожителей, а там бумажная волокита еще не привилась. К тому же Эфроиму жаловаться было бы грех: прожил в свое удовольствие 85 лет. Каждому бы так.
Семья без патриарха все же утратила свою суть. Не потому только, что лишилась тех 25 рублей в месяц, которые он получал в хлебной заготовительной конторе. Никто как он не знал еврейских обычаев, святого писания, хотя и считался среди односельчан безбожником. Глупости, конечно. Читал человек Ветхий Завет на древнем языке, а потом пересказывал историю Гаргантюа и Пантагрюэля Рабле или байки Шолома-Алейхема, и все в доме животики надрывали. Ну и что с того? Надо же посмеяться человеку. Зато без Эфроима праздник не праздник.
Пасхальный стол накрывался белой накрахмаленной скатертью, его украшали цветами, уставляли блюдами и приправами, называя которые язык можно было сломать. А Эфроим их перечислял легко, словно перышко сдувал, закусывал, ни разу не поперхнувшись. А как же еще. Ведь каждая из этих приправ и кушаний напоминала свой этап в истории еврейского народа, когда он освобождался от рабства. Эфроим восседал во главе праздничного стола и походил на одного из древних старцев. Это впечатление усугублялось певучим возглашением древнееврейских молитв, ритуалом подношения для пробы всевозможных блюд — тарелочка за тарелочкой.
Целую неделю после этого ужина ели мацу — лепешку без соли. Икоты она не вызывала. Кто откажется от яичницы или куриного бульона с крошевом такой лепешки. Гоша мог бы и две недели посидеть на такой диете. И вино на пасхе полагалось. Его заготавливали с осени. Один из бочонков такого виноградного питья Гоша сам закладывал. Оно его и спасло, когда корчился в постели от брюшной хворобы. Им его отпаивали в добавление к лекарствам.
Без Эфроима, старшего брата, убитого петлюровцами при их налете на обоз с зерном, в семье Фальковичей наступили времена вполне соответствующие послевоенной разрухе. Обожженная, обескровленная, разграбленная Украина, все туже затягивала пояс. И на кой ляд ей были нужны знатоки греческого и французского языков. Вот если умеешь действовать топором да долотом лучше, чем языком — глядишь, и обломится на прожитье. Гоше пришлось перестать собакам хвосты крутить. Он был мал да удал, а, главное, у него не пропадала охота видеть перед собой миску с манной кашей. Поэтому с ходу научился завязывать веревку на кресте храма. В артель, занимающуюся ремонтом церквей, — в то время никому в голову не пришло их ломать, — его взял австриец Курт. В четырнадцатом он попал в плен, работал у помещика, да так и остался в поселке.
Мальчика выпускали на купол со всеми предосторожностями: он был в валенках, подошвы которых смазывались медом, чтобы ноги не скользили. А после работы батюшка совершал церемонию прощения его греха за кощунственные деяния у креста.
Так бы освоил профессию верхолаза, если бы не сельские комсомольцы, усмотревшие в Гошиной деятельности «эксплуатацию малолетнего труда».
У парня отняли трешку, которая была не лишней, когда семейство усаживалось за стол.
2
Пустое дело гадать на бобах, как жизнь сложится. Надо иметь характер. И случай. И то и другое на лицо.
Гоша намеревался стать шахтером и стал бы, если бы времена гномов не прошли. С учебой за границей тоже ничего не вышло: восходящая звезда большевиков могла вывести только в страну праотцов, куда Гоша еще не торопился. Но сказано: все будет так, как надо, даже, если получится по-другому. Судьба бросила карту — и Гоше выпало попасть на мельницу. Не так плохо в голодную пору. Гоша это оценил. К тому же, когда человек не думает о еде, он может подумать о себе и тебе. Гоша это уразумел, сделав хитрую штуку. Он убедился, торча изо дня в день на элеваторе, что зерно греется, это и навело его на мысль нацепить на трубки, которые погружены в толщу пшеницы или ячменя, презервативы и по степени их надувания определять температуру.
Последствия не замедлили сказаться:
— Ха! — громыхнул начальник техотдела мельницы Лебензон, завидев неприличные контуры, хорошие шуточки себе позволяете! — но инженерный ум мгновенно ухватил идею за загривок и Лебензон, скосив глаза на старшего лаборанта Сквознева, спросил:
— Кто это у тебя такой умный?
— Да вот он, — ответил Сквознев, кивком головы указывая на Гошу, — сами знаете: термометров сейчас днем с огнем не найдешь. Вот и маракуем.
Лебензон некоторое время разглядывал коренастого коротышку. Ничего особенного, обычный шибздик. Вот только глаза живые, пытливые. Что-то в нем такое есть.
— Идите-ка сюда, молодой человек, — прервал он затянувшееся молчание, — я бы хотел вам кое-что предложить.
Вот это была удача так удача! Старик Эфроим опять угадал, считая сына родившимся в рубашке. Но Гоша имел на этот счет свое мнение. Попав в Днепропетровский филиал Московского института стали, где почти каждый инженер был гением, он признавал себя здесь лишним.
А лишним был совсем другой человек... Сам Лебензон. Он не давал своим сотрудникам ничего завершить. Все надо было обязательно переиначить. Прямо как в плохом полку. Только встанешь — подравняйсь, только ляжешь — подымайсь! И если бы он не знал меры, мы бы так и не дождались, чем кончились тогда проводимые эксперименты с мукой. Этот продукт, если знаете, впитывает и отдает влагу. Ту что в воздухе. Вес ее постоянно меняется в зависимости от того, где находится. Надо было, перевозя муку на разные расстояния и в неодинаковую погоду, составить график прибавки и потери ее веса. В годы, когда хлеба не всем хватало, этой затее цены не было. Гоша, создавший к тому времени особый прибор «тягомер», не вызвавший со стороны главы отдела придирок, отваживался теперь к лебензоновской теме «подбрасывать идеи»: а что, если сделать так или эдак. Выглядело это для любого, у кого глаза на том месте, где им полагается находиться, так. Когда пегая кобыленка, что возила туда — сюда тележку с мешочками муки, уже могла обойтись без кучера, а таблицы и выводы в умах ее мучителей созрели, Лебензон созвал большой хурал, чтобы свести концы с концами:
— Ну-с! — сказал он, — кто первый бросит камень? А?
Гоша, нетерпеливо ерзавший на своем месте, поднял руку:
— Можно, скажу?
— Не сейчас! — оборвал его Лебензон. Он ждал, что определят специалисты — мукомолы. Это же вам не пересказ какой-нибудь байки, а как — никак научный труд. Люди обдумывали, с какой стороны подойти к теме.
А Гошка — в рот ему ложка, все не унимается:
— Можно я...
— Я же тебе русским языком сказал — подожди, не лезь поперед батьки в пекло, — уже более сердито бросил Лебензон.
Наконец были произнесены первые слова оценки. Критика не прозвучала. Все сошлись во мнении, что составленная по расчетам брошюра годиться для применения.
Тут Лебензон, в это время почему-то морщившийся и хватавшийся за живот, кивнул Гоше: «Давай!»
— Я хотел сказать, — выпалил Гоша, — что кислород, по-моему, надо мерить в объемах, а не на вес...
— А — а, черт, — крикнул Лебензон, устремляясь к двери, — пересчитать. А я сейчас приду, только позвоню по телефону.
— Куда это он побежал? — недоуменно проводил его глазами Гоша, — телефон-то: вот он...
После этого нечего и гадать, почему в предисловии к новой книге Лебензона значилось, что она создавалась и с помощью «рабочего-выдвиженца Г. Фальковича». И это, представьте, были же времена, ни у кого из его старших товарищей зависти не вызывало. С чего бы? Почти у каждого из них было имя, заслуги. Директор института Кузьмин — видный ученый, еще интересен был тем, что работал с Лениным в Лондонской библиотеке. Ильич, в то время еще не встретившийся с Каплан, его и пригласил в ВСНХ. А зав. кафедрой Рерих — вообще легендарная личность. Вам и не снилось такое. Он был из тех непримиримых к новому строю специалистов, которых чекисты без лишних разговоров брали на мушку.
Рерих предоставил им возможность искать другую мишень. Уехал, от греха подальше, в деревню, не оставив, разумеется, адреса. Однако, ученый с именем не иголка в стоге сена. Бельгийское общество (какое, не важно) потеряв Рериха из виду, всполошилось и разослало по всем железнодорожным станциям телеграммы с просьбой указать его местонахождение. Рерих вернулся в институт с тем, чтобы пройти еще одно испытание. Началась партийная чистка, от которой большевики чище не становились. Рериха вызвали пред очи настырные и задали провокационный вопрос: любит ли он Советскую власть? Всякий, понимающий с кем имеет дело человек, без обиняков бы отрубил: «Еще как! Дороже матери родной! Как вспомню, так вздрогну, как вздрогну, так вспомню». Ну что-то вроде этого, может быть, даже еще помягче. А Рерих, наивная душа, дал понять, что кое-что еще помнит из прошлого. «Всякая власть, — стал проповедовать он, — от Бога. И я рассматриваю Советскую власть как тяжкое божье испытание за наши грехи».
За такие откровения «вышка» полагалась. Как минимум, если бы там находился двуногий с ослиными ушами. Но к счастью, в комиссии оказались вполне нормальные люди. Они сделали вид, что находятся в другой комнате, и, чтобы Рерих не брякнул то же самое в другой раз и в другом месте, выдали ему справку (не ту, что вы думаете) что не нуждается в дальнейшей проверке. Свой, мол, в доску.
На этом все. Любопытных подробностей о грустном времени у автора полно — хоть пруд пруди, но, продолжив рассказ о наставниках, забудем о Гоше. А ему пора окончить институт раз взялся. Пока же он на третьем курсе. Стоп! Именно тогда в правительстве здраво рассудили, что теплоэнергетиков для приплюсования к советской власти вполне достаточно, а сталь варить некому. Печки стынут. Зря что ли понастроили их в обмен на зерно, без которого хлеборобы чуть было ноги не протянули. Зато кто остался — будут жить в светлом будущем (должно быть подразумевались заоблачные выси, которых они на этот раз избежали). А призрак коммунизма, черт бы его побрал, маячит себе в отдалении, как ему назначили два бородатых дяденьки.
А как к этому невидимке приблизиться, если даже муку не научились молоть как положено. Тыщу лет мололи — и все ничего: получалось. А тут — никак. И те самые мудрые дяденьки не могут подсказать. Где им понять: как это так. Валки мукомольные крошатся, а зерну хоть бы хны. Надо чтобы зерно мололось, а не валки. Чем мы хуже Франции и остальных мироедских стран. Там не булочки, а цимес. Американцам на самолетах их доставляют или еще куда, у кого денежек куры не клюют. Ой, как много придется потеть ногами! Извилиной, если она сохранилась, шевелить. Сам Каганович, нарком народный, задал задачку. А ему тот, под кем все ходим...
Гоша внимал Лебензону нахмурившись. Понимал природу его ироничности. Соображал, почему именно к нему обращались слова учителя. Сколько вместе парились в мукомолье. Сколько технических задумок перещупали. И сейчас бок о бок в Институте стали. И Гоша уже без пяти минут инженер — металлург. Кому еще доверять. Нужна поддержка? Вот она — эта рука. Гоша, обопрись!
Мысли ворошатся дальше: «Беремся! Что еще остается? Не мы, так кто-нибудь другой. А лучше мы"...
Чтобы вникнуть, о чем разговор, следует знать устройство валков. Хотя бы на самом примитивном уровне — дважды два — четыре. Не исключено при этом, что кто-то скажет — пять. Так вот. Мельничные валки — это два металлических цилиндра с насечкой, вращающиеся один перед другим с разной скоростью. Так выколупливается оболочка зерна, перетирается его содержимое. Валки пробуют изготавливать из фарфора, чугуна, стали, но и по сей день мукомольные мудрецы морщат лбы и напрягают затылок, пытаясь найти ответ — что лучше, не понимая, что лучше то, чего еще нет в природе. Только предки, хоть и лаптем щи хлебали, а все же видели, что мука из-под жерновов, которые к тому же приводятся в движение самой природой — ветром или водой, куда лучше. Она «живая» — эта мука. Хлеб из нее (поверьте уж, хотя бы автору) объеденье. Сам едал, да другому бы дал, а где возьмешь.
Гоша все это уразумел позднее, когда ума набрался. Но даже если и раньше — куда денешься? По одежке — протягивай ножки. Когда народ сидит на хлебе и воде, да и то — вода то даром, а хлеб надо добыть — никакие ветряные или водяные, пусть даже паровые мельницы не поспеют столько пшеницы, ржи, ячменя намолоть, тем более на первобытных жерновах, которых еще надо поискать.
Так что придется подумать о валках, и попрочнее еще чтобы были они. А из воздуха их не возьмешь. Хотя именно там витают идеи.
Каким путем потом попадают они в наши головы — загадка. Но как-то это происходит, иначе бы до сих пор не вылезали из пещер и рисовали бы там вместо математических формул и голых баб какие-то черточки. Гошу осенило на шестой день. Еще две недели понадобилось продумать мелькнувшую догадку в деталях. И только после этого поспешил поделиться радостью с Лебензоном.
Наставник отсутствовал. Заместители чаще всего служат для фона, на котором легче думается. Однако оставленную на время корону Перцев воспринимал, как свою:
— Н — да! — изрек он глубокомысленно. — Явился не запылился. Как раз вовремя. Касса еще открыта. Можете получить расчет.
— Какой еще расчет? — удивился Гоша. У нас же аванс еще не давали.
— А для вас, дорогой товарищ, чтоб не сказать гражданин, — это будет расчетом, — чеканя каждое слово, произнес Перцев.
Гоша пожал плечами: шутит что ли?
— Я что-то не понимаю?
Перцев, видно было, еле сдерживался. Спокойствие Гоши выводило его из себя:
— Здорово же научились притворяться. Три недели не показывались на работе и еще строите из себя целку...
— Спокойствие, Иван Сергеевич! — В дверях стоял улыбающийся Лебензон. Он все слышал. — Ученые, брат, без причин не исчезают из института. Ты администратор — и я тебя понимаю, но дай же человеку оправдаться, что ты на него накинулся аки тигр... Так где же вы все это время были, товарищ Фалькович?
— В парке культуры. Где же еще можно думать: катался на лодке. И сейчас мы с вами обсудим проект новой конструкции мельничного валка.
— Ну вот, видишь, Сергеич, государственное задание мы выполняли — не шутка.
— Но ведь он самовольно отлучился, — продолжал, но уже чуть мягче, напирать Перцев, — мог бы заявление об отпуске написать. Это же прямое нарушение трудовой дисциплины.
Лебензон, который в это время рассматривал подготовленные Гошей расчеты, все больше расплываясь в улыбке, нахмурился:
— Эх, Сергеич, кабы каждый, кто катается на лодке или прогуливается с барышней в обнимку, мог бы создать что — либо полезное для страны, как бы мы прекрасно жили... Впрочем, ты отчасти прав. Анархию тоже разводить вредно, — Лебензон поворошил пальцами пачку исписанных мелким почерком Гошиных листов, перевел взгляд на Перцева, который стоял насупившись, — но давайте этому безобразнику простим. Доброе дело сработал всем нам на пользу.
Мэтр немного поспешил с оценкой. Придется еще в соответствии с расчетами и чертежами сделать этот злополучный валок и опробовать. Экспериментаторы допоздна не вылезали из мастерской, где один за другим испытывались на прочность сплавы из металлов различных марок. Но когда переворошили тонны металла и стало что-то получаться, Гоше вручили повестку. Пришло время служить в армии.
3
Специалисты мельничного ремесла с нетерпением ожидали нововведений. Они замучались менять валки. Черти что творится. Только поставил — готовь следующий. А те, что изобретены, по слухам, намного прочнее. Как бы их заполучить поскорее. Поэтому, когда начальник «Главмуки» Лисин узнал, что разработчика перспективных валков вот-вот забреют, сразу же примчался в Днепропетровск, где в это время Гоша готовил к испытанию только что отлитые валки.
В тот день в военкомате произошел такой разговор:
— Вы лучше меня возьмите, чем его, — заслоняя Гошу плотной своей фигурой, — распалялся Лисин.
Военком, сухонький и лысый человечек с прямостоящими усами, которые делали его похожим на таракана, отмахивался:
— Может, вам он нужен, только не в моей власти давать отвод. Это дело не шутейное. Командарм разрешит — тогда другой вопрос.
Пришлось ехать в Харьков: предстать пред очи самого Тимошенко. Лисин с ходу объяснил цель визита. Тимошенко мельком взглянув на Гошу, хмыкнул, и сказал:
— Думаю, что армия рабоче-крестьянская ничего не потеряет, если мы оставим дома этого сморчка.
Гоша вспыхнул. На языке у него вертелся ответ, но Лисин толкнул его в бок и потащил за собой.
И не в пивную, а на Лагутинский (так звали посаженного впоследствии владельца) завод, где изготавливались всякого рода валки для мельниц, прокатных станов, заводов, бумажных фабрик.
Фальковича назначили руководителем металлургической лаборатории «Мельмашстроя». Должность эта все также была связана с совершенствованием стальных валков и позволила довершить начатую в Институте стали работу над дипломом, защита которого (первая в стране) так тревожила Гошу. Он не напрасно беспокоился. Один из оппонентов, видимо, с тем, чтобы нагнать на новичка страху, или лишний раз показать свою ученость, принялся выискивать в сообщении молодого выпускника ошибки. Он не знал Гошу, которого не так-то просто было сбить с панталыку. Диплом был ведь выстрадан. Посвящался его детищу — валкам, а в теоретическом обосновании этой работы Гоша пользовался лекциями заведующего кафедры Маневича. Оппонент же, по неведению, их задевал. Гоше стоило только на это указать, как оппонент попал под обстрел рассерженного Маневича: «Как, — клевал он опешившего коллегу, — вы моих лекций не читали?»
Под этот шумок коллегия не только одобрила дипломную работу, но даже предложила отдать ее в печать, не подозревая о том, что она уже опубликована, вошла в состав основательного труда под редакцией и с участием Лебензона.
Все в жизни у Гоши складывалось как нельзя лучше, словно некий могущественный проводник шагал впереди и протаптывал ему дорожку.
4
О любви интересно читать. А вот что это такое, если тебе еще не приходилось никого обнимать? В ранней молодости хватило у Гоши ума на свежевыкрашенной двери наляпать геометрические фигуры и решение задачи. Он бы и дальше продолжал эти упражнения, если бы не зачесалась спина. Оглянувшись, увидел молодого мастера Люсю. Как она на него смотрела! С ума можно было сойти. Но что возьмешь с человека, который не научился читать по глазам.
Прочел да не так. Вышло, что завтра выгонят с работы за вредительство. А ничего не случилось. Мог бы и другую дверь испоганить раз начал. Когда же однажды хорошенько подумал, какого свалял дурака, у него екнуло в груди. Но не очень сильно. Устоял. Потому что Амур, истратив на стороне все стрелы, попробовал на Гоше другой прием.
В институтской механической мастерской наш малый заприметил свою однокурсницу Зосю, с которой иногда болтал на лекциях. Она стояла около шлифовального круга, и Гоша по привычке заговорил с ней. С чего-то надо было начать. И он сказал первое, что пришло в голову:
— А что это мы делаем, мадам? — как будто бы, балбес этакий, не видел, что девушка занята серьезным делом. Шлифует металлический брусок, который, между прочим, может сорваться и дать как следует.
Что и произошло. Железяка угодила Гоше в лоб, да так, что, если бы он у него был медным — вот это бы был звон так звон.
Девушка перепугалась: «Боже, что я наделала, да куда же я смотрела», — запричитала она. А, увидев, что рана пустяковая: железяка сначала стукнулась о стену и только потом нашла Гошкину голову, залепила ранку пластырем и сказала то, что обычно говорят в таких случаях: до свадьбы заживет.
Бывают же совпадения. К тому времени как на лице у Гоши остался едва заметный шрам, они с Зосей к инженерным дипломам присоединили запись о браке.
Раз эта глава посвящена Зосе — расскажем о ней подробно. Зося выросла в семье кантонистов. Может кто-либо из вас читал книгу «Берко — кантонист» — так это почти то же самое. А если нет, то стоит объяснить. Кантонисты — евреи, принявшие православие, на которых не распространяется черта оседлости. Надо быть евреем и жить в то время. Тебе говорят: живи вот тут, возле этой водокачки — и ни шагу дальше. В смысле: поместили твою семью в какую-нибудь деревню. И дети, и внуки, и правнуки навсегда в этом захолустье и останутся.
Зося видела деревню только через окно вагона. Отец ее мыловар, не поскупился на воспитание дочери: она знала языки, ела балыки, играла на рояли, много читала и при этом исправно умела вести домашнее хозяйство: дар избранных женщин. Один из гостей Фальковичей по этой причине чуть было не умер от обжорства.
— Георгий, ты гурман, — простонал он, выходя из-за стола, — такого чудесного обеда, где бы угощали фаршированной рыбой, куриной лапшой, клубникой со сливками, — я до сего времени нигде не видал. У тебя не жена, а шеф — повар ресторана столицы.
Гость тем самым дал понять, что не дожил бы до этого обеда, если бы его нынешняя жена была при нем во время войны.
Да уж. Есть что вспомнить из того далеко ушедшего времени. Уму не постижимо, как Зося в ту пору, когда продукты по карточкам на месяц можно было прикончить за неделю, еще и пирог с мясом могла подать к обеду или молочную рисовую кашу. Бедным легко стать, а вот к какому-нибудь достатку путь долог, если нет глаз и соображения. Зосю этому не учили в институте: умение прикидывать, что чего стоит, получила по наследству. Как этого никто не сообразил? Буханка хлеба равнялась средней зарплате инженера: 200 рублей. Так? А серьги золотые в магазине над квартирой Фальковичей стоили 50 рублей. И за них давали 2 буханки хлеба. Только совсем другой не уразумел бы, что к чему. А еще в домашнем закутке Фальковичей хранились шелковые сита, прихваченные из горящего мелькомбината при эвакуации из Днепропетровска. Не надо злорадствовать. Мол, не сдали государству. А вы бы сдали? То-то. Черти что творилось. Пшеницу на корню жгли, продукты на складах, вещи — только бы не достались врагу. И своим заодно. За колосок пшеницы, гниющий в поле, срок давали. Даже детям, если ты его поднял. Так что, молодец Фалькович, не растерялся.
Казалось бы — на что они годились, эти тряпки, сквозь которые можно было смотреть. А и не надо ими глаза завязывать. Они и на голове хорошо смотрятся. Шелк все-таки на дороге не валяется. Зося красила этот доставшийся по воле небес материал, подшивала — и вот тебе косынки, которыми не стыдно подвязывать волосы даже франтоватым девицам. Их рвали на том же базаре из рук. Опять же это деньги: детишкам на молочишко, а взрослым — на шматок сала, картошку или лук. Однако при всей своей оборотистости Зося чуралась роскоши — даже, когда заработки мужа позволяли того. Со дня замужества не завела обручального кольца. Что нужно человеку для здоровья-то и было. Повкуснее поесть, тепло одеться. Дети, Лина с Мишей, окончили институт, обзавелись семьями. Лишнюю копейку — им в помощь. Муж подарил каракулевую шубу. В тайне от него переправила ее дочери в Москву. Она помоложе. Ей только и носить такую нарядную вещь.
Занозистый, вздорный мужик сразу бы поднял хай. Забочусь, а ты, такая — рассякая, пренебрегаешь. Ничего подобного в этом доме не происходило. Только Гоша буркнул незло, когда в морозный день собирались в гости: «Как бы овечки тебе сейчас пригодились». Кто бы говорил! Он и сам не придавал особого значения деньгам: может потому они у него не очень водились. Куры, во всяком случае, сразу бы лапы кверху задрали. Как попадали денежки в руки — так сразу и уходили. Тысяча сто рублей за преддиссертационную статью в журнале «Сталь» пошли на то, чтобы отправить жену с детьми на Украину, поесть фруктов и самому махнуть черти зачем в Одессу и накупить там массу ненужных вещей. В такой заводной город и ехать с пустяками — только он и мог. Не смешно ли?
А мог бы жить, словно король, даже еще лучше, потому что не потратился бы на содержание дворни. Сосед по квартире Коркин ведал распределением продуктов питания. И даже, если бы он не вручал верительную грамоту, то по запахам, доносившимся из его жилья, многочисленным кулькам и банкам, каковые вносились и выносились, по двойным подбородкам его и домочадцев, частым посещениям туалета, легко было составить представление о роде занятий этого человека. Он и не скрывал этого, всякий раз при коротком общении с Фальковичами выражая желание поделиться, чем бог послал.
А Фалькович, надо же, взял и сам поделился с намерением послать обжористую семью куда подальше. Попросту говоря, капнул на него заводскому начальству. Никого, конечно, этим не удивил, то есть удивил, но не так, как бы хотелось. Соседу выделили отдельную квартиру.
А портной Йоселе, живший этажом ниже и всякий раз при виде Коркиных вожделенно на них поглядывающий, не мог скрыть недоумения:
— Хая! — оклинул он жену, которая стучала на швейной машинке, — подвинь ухо. Хочу говорить только с тобой. Ты видела сумасшедших? Нет? Так погляди на Фальковича. Кто еще может отказаться от своего счастья.
Он долго еще потом распространялся, встречая знакомых:
— И этот Фалькович еще говорит, что он еврей. Пусть это скажет кому-нибудь другому. А если и еврей, то не дай бог походить на него. Когда его делали, то делали не тем концом. И дальше шла знакомая нам история...
Ну и что? Каждый по своему сходит с ума. А если не сходит, то не с чего. Каждый по-своему судит о людях, а если судят его, говорит, что не виноват.
А это уже из области фантастики, легенд. Никто же не поверит. Когда, однажды, был случай, о чем подробней в следующей главе, Фалькович из принципа отказался от уплаты за изобретение. Зося, выслушав причину, сказала в своей манере: «Что бы ты ни сделал, ты не сделаешь лучше».
Она во всем доверяла мужу, была в курсе его дел. Инженер проникался интересами инженера, человек понимал человека. Идеальное и уникальное соотношение. Таланта у мужа хватало на двоих. А то и на четверых с гаком. А таланты нужно носить на руках или хотя бы поддерживать, чтобы они твердо стояли на ногах. И когда Фалькович в кругу друзей говорил, что во всем обязан жене, что она его слепила из того, что было — в искренности его слов нельзя было усомниться.
Были минуты отчаяния и оскорбленности, которые слабых и беззащитных отправляют в больницы: ситуация обсуждалась с женой и совместно вырабатывалась стратегия противодействия. «Наше дело правое, — шутливо повторяла Зося Молотовские слова из его речи в первый день войны, — враг будет разбит». И круги расходились. Переходя от защиты к нападению, удавалось захватывать крепость за крепостью. «Вот видишь, — говорила жена, — а ты, дура, боялась». И они ликовали. Смеялись до упаду, по мере того, как Гоша излагал все подробности разрушения козней недругов и завистников. А рассказывать он умел, уж поверьте.
Однако наш герой не сахарный, чтобы его лизали. Иногда в семействе возникал такой разговор:
— Ты, Георгий, прямо Рахметов какой-то. Чем так плоха наша пуховая перина, что от мамы досталась — тебе непременно на гвоздях тянет поваляться. Нельзя же постоянно дразнить судьбу. Она может обозлиться.
Оснований для этой тирады было более чем достаточно. Георгий то и дело ввязывался в истории. Как-то на комсомольском собрании секретарь, работавшая поварихой, в свою пользу истолковавшая ленинские слова о том, что каждая кухарка сможет управлять государством, стала критиковать начальника смены. Гоша не удержался и выступил, сказав, что если человек разбирается лишь в щах и каше, как может он давать указания инженеру, сделавшему немало для развития производства.
Дома он собрал вещи, ожидая, что за ним придут. Но в этот день по радио выступил Жданов и сказал то же самое, что и Георгий. Видно, невежественность некоторых руководителей уж слишком сильно бросалась в глаза.
А в другой раз, это уже было в Камнегорске, его чуть было не исключили из партии и опять же из-за того, что за кого-то заступился на партийном собрании. А могли и упечь. Обвинили в троцкизме. Ярлычки умели наклеивать. Секретарь обкома, убоявшись попасть в ту же компанию, если делу дадут ход и оно пойдет кругами, этому помешал.
Поругивая добродушно мужа, Зося задавала себе вопрос: не так ли она бы себя повела.
Если у вас, читатель, такая именно подруга жизни — от души поздравляем. Не каждому так повезет. Впрочем, и самому надо быть кладом.
5
Дети для еврея — это больше, чем все вместе взятое. «Мой Левчик — золотой ребенок. У него такое душистое тело». Пусть Левчик — язва подъезда, квартирный клещ, черная туча над домом: только не вздумайте высказывать свои предположения его родителям.
— Да как вы можете так говорить, Сара Абрамовна: Левчик вас пихнул? Да если бы он вас пихнул — вы бы сейчас здесь не стояли.
Лину с Мишей Фальковичи ничем особенным не отличали, кроме того, что одевали по-разному. И если одному из них достаточно простых макарон, а другой от картофеля фри нос воротит — так это ж внутреннее дело каждой семьи.
Не ангелы. Боже упаси от такой схожести. Рай на земле это что-то невообразимое. И не черти. Что-то среднее между тем и другим. Порой вытворят такое, что нарочно не придумаешь. Как-то Миша вышел во двор, ища глазами дерево, к которому можно было прислониться, и не успел слова сказать, как его «прислонили» четверо ребят постарше. Им, видите ли, скучно стало: надо поразвлечься. И вот они ухватили этого Мишаню за руки. А первокласснику Борьке велели его попинать. И лишь только Мишка, извивавшийся в их руках, как змея накалился от злости, отпустили его. Борька не успел скрыться в подъезде, как Мишка его догнал и поставил ему такую печать, что она была заметна даже в темноте.
Семен Маркович, приехавший из тех же мест, что и Фальковичи, воспринял это явление как личную обиду.
Но Фалькович, уже достаточно проинформированный, не дал ему и рта раскрыть.
— Не надо было, Семен Маркович, — сказал он, — делать из моего Мишани бой быков. Вы забыли, как я вам дал в нос за то, что притащили откуда-то дранного кота и натравили на нашего Мейбла...
— Ха! — осклабился Семен Маркович, ожививший в памяти время детства, — так то была шутка.
— Хороши шутки, от которых хрен в желудке. Из-за этих ваших шуточек меня таскали по врачам и, между прочим, лишили гланд.
— Так у вас нет гланд? — язвительно спросил, задетый за живое, Семен Маркович, — чьи же тогда дети у вас, Георгий Эфроимович, позвольте спросить?
— Вы опять за свое, Семен Маркович. Чем старые анекдоты пересказывать — чадо свое великовозрастное приструните. Что это за опыты на живых людях?
...Разговор был так себе. Соседи и друзья детства из-за таких мелочей, да и вообще, не ссорились.
Венька — та еще штучка. Ему тоже палец в рот не клади.
Квартира Гольдманов была напротив. Дверь в дверь с Фальковичами. И на двери у них красовался почтовый ящик. Венька к тому времени учился в институте — том самом, где работал отец. И вот, то ли детство ему куда-то ударило, то ли в голову моча, он, найдя незаполненный пригласительный билет, взял да и вывел четко на имя Сони Гольдман приглашение на открытие публичного дома. И печать, стервец, изготовил с надписью по окружности «Общество жертв общественного темперамента», а в середине его — «Красный фонарь». Этот листок легкомысленно кинул в соседский ящик. А в тот день у Гольдманов была свадьба. Соня выходила замуж. В другом доме и в другой семье засучили бы рукава, прочтя такое, а здесь ничего особенного не случилось, кроме того, что жених упал на невесту, а гости кто куда придется, от смеха.
Лет этак через десять Венька — человек уже обремененный семьей, встретив случайно бывшую соседку, признался в грехе.
— А мы знали, — отреагировала она на это с улыбкой, — кто еще, кроме тебя, мог до такого додуматься.
...Мы все глядим в Наполеоны. И хорошо, что только глядим. Представляете, что было бы, если бы вдруг образовалось миллион Наполеонов и все хотят завоевать Москву и Жозефин, сесть на барабан. Ну, ладно, — барабаны еще туда — сюда, Жозефин тоже хватает. А каково бы пришлось Москве. Это же был бы не город, а сплошной костер.
Так что достаточно одного Гоши, а ребята его, хотя не дотягивались как он до звезд, тоже не лыком были шиты. Материал на них пошел добротный. Да и то сказать! Просто времена оказались другими. Не те, что раньше. Венька дока был на все руки, ладил в кружке хитрые модели, Лина увлекалась химией — оба побеждали на всяких там школьных олимпиадах. Но Лину, несмотря на отлично сданные вступительные экзамены, не приняли в фармацевтический институт. Куда со школы мечтала попасть, а Вениамина не удалось пристроить в институтскую лабораторию, хотя он там починил все, что только годилось для починки. Дико это произносить: причина неудач крылась в одном — не подходила национальность.
Усатый государственный нянь, забывший уже в силу возрастных изменений как его зовут, но все еще не выпустивший из руки карающего меча, вознамерился на этот раз отыграться на евреях. Уже и кампанию было открыли, начав с кремлевских врачей — «отравителей». Нашел вождь народов № 2 на кого замахиваться. Некому стало его лечить. А судьбу все-таки успел поломать не только венькам и линам. Они, конечно, стали инженерами, а способны были на большее.
Жизнь нас учит, да видно все не впрок. Предпочитаем постоянно наступать на грабли. Фейтвангер в романе «Безобразная герцогиня» рассказал, как здорово поплатились французы за то, что расстались с евреями. Поверите ли: голод в страну пришел. Некому стало больше развивать здесь экономику. И лишь после того, как евреям разрешено стало вернуться к брошенному делу — пришел расцвет.
Не надо плевать в колодец, из которого ты пьешь. Наверное, и наша Россия не много выиграла от того, что миллион евреев уехало в Израиль и другие страны. Это были прекрасные специалисты в любой сфере и, не будь такого недружелюбия в прошлом и злопыхательства, хотя и редкого, в настоящее время — многие из них бы еще подумали — стоит ли покидать Россию, обжитую поколениями предков.
Природа не терпит пустоты. Приезжают таджики, азербайджанцы, узбеки из независимых государств, а чем они лучше, если поступились интересами своих стран, то и в чужой стране усердия не проявят. Набьют карман — и только их и видели.
Честно говоря, автор предпочел бы на их месте видеть евреев. Все-таки свои люди. И пусть они приезжают на прежнюю Родину. Как домой. Порой навсегда. Как внук Георгия Сеня. Израиль предоставил ему дом, выгодную работу. А рядом с отцом, дедом, а еще и полюбившейся девушкой куда лучше. Все Фальковичи, кроме тех, кого уж нет, опять вместе.
6
Но вернемся к прошлому... Лагутинский завод в Днепропетровске был единственным в стране производителем валков. И таких, как Фалькович, тоже надо было поискать. Никто иной, как он, ответил на вопрос: как быть, если один из двух цехов по разливке чугуна на этом заводе в войну разбомбят, тем более, эта война уже была не за горами. «Что тут голову ломать? — сказал он, — можно тогда обойтись и одним ковшом вместо двух». И тут же набросал чертеж.
— Гениально! — всплеснул руками начальник завода Семенов. — И как это ты додумался?
— Сам удивляюсь, — слукавил Гоша, — он утаил, что во втором институте закончил курс металловедения. Ведать что-то — уже половина дела. Для отливки валков использовались металлы разного качества. Снаружи более прочный, а внутри — помягче. Эти металлы варили в печах по отдельности и разливали соответственно двумя ковшами. А можно было и одним. Залитый в форму металл остывает постепенно. Сначала затвердевает наружная часть, а в середине металл еще жидкий, и достаточно сунуть туда алюминиевый прут, как эта середина изменит под его воздействием свои свойства, смягчится... О результатах этих опытов, о том, как привилась и распространилась одноковшовая разливка, Фалькович узнал в дороге. Началась война и почти полстраны, благодаря расторопности наркома путей сообщения Кагановича, была на колесах. В одних вагонах люди, в других — заводы. Семью Георгий отправил еще раньше в сторону Камнегорска, а ему полагалось прибыть в Куйбышев — предполагаемую новую столицу в случае захвата фашистами Москвы. Ехали долго, то и дело пропуская встречные составы, забитые новобранцами и боевой техникой. На одной из остановок к станции пригрохотал танк со свастикой. Пассажиры перепугались, считая, что напоролись на вражескую засаду. Оказалось, машиной управляли энкэвэдэшники. Они только что вернулись из деревни, где их встретили с хлебом и солью, приняв за немцев. Подношение вместе с вышедшими на поклон раздавили гусеницами. Гоша, услышав об этом, ужаснулся. Наказаны вроде бы за дело, но ясно, что зверское деяние на глазах оставшихся в живых не прибавило любви к большевикам. Еще не прошло раздражение от «золотухи» — беспардонном способе изымания у населения без всякого разбора — бедный ты или зажиточный — золотых запасов: вещей, предметов.
Вызывали тебя в органы и говорили: «Нам известно, что в доме имеются золотые украшения. Нужно ссудить их государству для строительства социализма, покупки у капиталистов заводского оборудования. Отдадите добровольно — мы вас отпустим». «Да нет у меня никаких колец-шмолец, — отвечаете вы, — откуда им взяться? От сырости что ли? Сами видите — девятый хрен доедаем». «Тогда спросите у родных: может они побогаче. Принесут — и вы свободны».
Ничего не оставалось, как умолить близких поскрести по сусекам: всунуть этим оглоедам хоть крестик или обручальное кольцо. Они и в дом приходили: шарили. Один знакомый Гоше рассказывал, как к нему пришастали. Больную дочку с кроватки вместе с матрасом скинули: смотрели — не спрятал ли где. Знаем, мол, вас гадов-эксплуататоров.
И уже когда уходили, раздосадованные, что в доме хоть шаром покати, один из группы, маленький, в лаптях, заметил вьюшку печную. Стал на табуретку. Сунул туда руку и торжествующе показал маленький узелок с несколькими золотыми монетами, припрятанными на черный день. «Спасибо скажи, что жалко тебя дурака, — сказали они, уходя, а то бы пристрелили за утайку».
Об этом вспоминал и размышлял наш ученый муж под перестук колес.
В Куйбышеве кадровик не спеша перебирал документы Фальковича. Закончив знакомство — отложил папку, остановил внимательный взгляд на посетителе:
— Так вы инженер-металлург? — спросил он.
— А что, не нравится? — ответил Фалькович, уставший от долгой езды и потому раздраженный.
— Да нет, почему же — вполне устраивает, — понимающе взглянув на Фальковича, ответил кадровик, — и если хотите, прописку в Куйбышеве получите хоть сейчас, но только металлурги нужнее в Камнегорске. Поезжайте лучше туда — право слово, не пожалеете.
Самым убедительным был внутренний голос. В Камнегорске домашние, и это еще и известный металлургический центр, где можно продолжать начатые исследования.
Семью Фальковича здесь поселили в квартире с жильцами в доме, расположенном неподалеку от правления металлургического комбината.
Главу семьи определили начальником бюро изобретательства и рационализации: прямо, как в воду глядели. Несмотря на полусуточное нахождение в цехах, творческий пыл у людей не иссяк. Фалькович, разбирая чужие задумки и давая им ход, если того стоили, и сам корпел над чертежами. На комбинате как раз объявлен был конкурс на лучшее изобретение по экономии металла. Удручала руководство завода потеря стали при разливке по изложницам (формам). Инженеры взялись за карандаши и рейсфедеры, но предложения одно за другим отвергались. По конструктивным соображениям, дороговизне исполнения.
У Георгия тоже дело не шло. Но чувствовал: ответ где-то близко. Он наблюдал за заливкой стали, осматривал мерцающие, обдающие жаром изложницы, и в глаза бросился один и тот же дефект: вырванное дно.
Усталый и потный Фалькович к вечеру пришел домой и, не говоря ни слов, заперся в ванне. Оттуда через несколько минут раздался его нетерпеливый призыв:
— Зо-о-о-ся!
Жена, гремевшая на кухне кастрюлями, раздраженно отозвалась:
— Ну что тебе, несчастье мое, трусы, что ли, чистые забыл?
— К черту трусы! Потом принесешь. Иди сюда! — щелкнула задвижка, затем раздался плеск. Фалькович сидел по пояс в воде и что-то рассматривал у себя между ног. Зося недоуменно таращила глаза на супруга. Она привыкла к его выходкам. Ну что еще он там придумал?
— Подойди ближе! — сказал Фалькович, все также вперившись во что-то находящееся в воде, — видишь эту пробку?
— Ну вижу, — ответила Зося, не понимая к чему клонит муж, — пробка как пробка, как у всех. Что же еще?
— Это для тебя она как все... Ну ладно — иди. Потом поговорим.
Стол был уже накрыт. Раскрасневшийся, с бисеринками пота на лбу Фалькович уселся на свое место в торце стола. Не спеша прожевывая галушки, он стал объяснять жене свою идею. Зося увлеченно слушала.
Дети переводили взгляд с отца на мать. Их этот разговор нисколько не интересовал. Им хотелось только одного: под шумок стащить сахар из сахарницы. Получив по рукам, они обиженно удалились в спальню. А взрослые продолжали разговор:
— В изложнице, — размахивая ложкой, объяснял Фалькович, — тоже есть пробка. Вот она и должна стать вторым дном изложницы и под действием гидронапора, наподобие поршня или мороженного в мороженице, вытолкнет из этой формы раскаленную чурку. Изложница, таким образом, будет цела, и ее можно снова использовать. И не один раз. Ты понимаешь, как это здорово повлияет на экономию металла?
— И кому ты теперь про это скажешь? — спросила Зося, не сводя с мужа восхищенного взгляда.
— Как кому? Своему начальству из отдела. Но прежде посоветуюсь с Аркадием Пантелеймоновичем, ведь он, как ты знаешь, человек влиятельный и честный. А этому воронью из управления доверять нельзя.
Инспектор ЦК партии Аркадий Пантелеймонович Гаркуша благоволил к Фальковичу. К тому же он и сам был инженером. И когда Фалькович выложил ему свою задумку, Гаркуша просиял: «Пиши немедленно заявку!» — повелительно сказал он.
— Не смогу, — покачал головой Георгий. — Если я это сделаю, то на комбинате никто палец о палец не ударит, чтобы осуществить предложенное мной. А сейчас идут бои на Курской Дуге. Вы понимаете, что это значит?
Гаркуша побледнел. Ему не надо было повторять. Фалькович попал в солнечное сплетение. Бюрократическая система, усиленная фронтовой обстановкой, не позволит дать ходу изобретателю — одиночке. Всегда мог найтись повод поставить подножку любому его творческому замыслу, какую бы выгоду он не сулил.
— Ну хорошо! — сквозь зубы процедил Гаркуша, — повременим покуда. А там увидим.
На том и порешили.
А пока Георгий постоянно докладывал о ходе конструкторской разработки своему начальнику Чижикову, а тот отчитывался перед директором комбината Сомовым.
— Ну что там? — досадливо спросил Сомов, потирая складку на шее, которая выступила поверх воротника суконного кителя, — не слишком ли тянете?
— Все в порядке, — защебетал Чижиков тонким голосом, никак не вязавшимся с его долговязой фигурой, — теперь все получится. Фалькович нам объяснил, как и что исправить.
Брови Сомова медленно поползли вверх:
— Это какой еще Фалькович? Что он должен объяснить? Разве не вам я поручал выполнение этого правительственного задания... стратегической важности, — добавил он, непроизвольно внося в эти последние слова сталинские нотки.
Это дает повод автору отвлечься и привести байку. Этакий маленький штришок к зловещему образу Сталина, которого все так боялись и долго еще в чем-то ему подражали. Преемнику вождя мирового пролетариата ничего не стоило в обращении с соратниками сказать такое: «Вы видите эту трубку. Ее подарил мне египетский посол и, говорят, ею пользовался еще царь Навуходоносор. Но я засуну ее в жопу тому, кто будет слушать меня без должного внимания...»
Сомов был повелителем у себя на заводе. Мог казнить и миловать. Стоило только обронить слово.
Внутренне содрогаясь, Чижиков не нашел, что сказать Сомову. Он случайно проговорился, назвав имя подчиненного, выручившего отдел.
Фальковичу передал этот разговор Грачев — будущий директор комбината — и этим задел его за живое. Георгий решил прояснить обстановку. Поговорить с Сомовым, раскрыть карты. Прекрасно зная высокого начальника, которому во всякое время мог звонить Генеральный секретарь и Верховный главнокомандующий, он понимал, что тому уже все известно и он готов к предстоящей встрече.
И не ошибся. Но решение было совсем не то, какое ожидал Фалькович.
Георгий, словно норовистый конь, взял с места в карьер. Его пришпорило известие, что Сомов на каком-то собрании заявил, что, дескать, Фалькович — хороший, толковый специалист, однако неправильно себя ведет. То, что он сделал — замечательно, и его наградят по-царски. Только зачем выдавать работу всего коллектива за свою: это некрасиво.
Ничего себе заявочка! И Фалькович на это так ответил Сомову:
— У меня на фронте погиб брат, пропали все родственники, кто был с теми десятью тысячами евреев, уничтоженных фашистами в Днепропетровске. То, что делаю в тылу — моя месть фашистскому разбойнику. Это мой вклад, как всех трудящихся во время войны. И я не для того окончил два института, прошел школу общения со многими высококультурными людьми, вроде академика Бардина — я, кстати, его ученик — чтобы превращать свое авторское право в разменную монету за личные услуги.
Вот это Фалькович сказанул, так сказанул, долго не думая.
Сомов был грубоват, мог матюгнуться при случае. Но перед ним был не рабочий, с кем мог запросто общаться. А пар напирал, ища выхода. И во время фальковичевой тирады он так сжал в руке серебряный портсигар, что раздавил его. На широком с залысинами лбу Сомова появилась испарина. Достав из кармана клетчатый платок, он вытер лоб.
— Вы, товарищ Фалькович, — сказал он, сделав паузу, — ведете разговор в очень вежливой форме, но чрезвычайно остро ставите вопрос в плоскости принципов моего руководства крупным предприятием. Я, как руководитель, поставленный правительством возглавлять этот коллектив, обязан смотреть, чтобы все было в норме. И не могу согласиться, что может быть единоличный изобретатель, ответивший на вопрос задания, которое ему поставил коллектив в моем руководстве, ведь каждое изобретение — это ответ на нужду актуальную. Если бы вы работали не на комбинате, а где-нибудь в другом месте — тогда бы можно было ставить вопрос по-другому.
Фалькович был Фальковичем, а не Менделеевым или Циолковским, и ему ничего не оставалось, как покинуть присутственные апартаменты, куда уже собирались на очередное совещание начальники отделов, где постигали демагогическое искусство. Ежу понятно, что следовало ждать развития событий. Они не заставили себя ждать. Каждый пятнадцатый снаряд, отправленный на фронт, был изготовлен за счет экономии металла. За такие вещи награждают щедро. Из центра потребовали список кандидатов на Государственную премию. В него вошли Сомов, Чижиков и главный инженер Пустышкин. А Фальковича как будто не существовало на белом свете. Ангел — хранитель должно быть это Георгию на ухо шепнул. И добился еще, чтобы подопечный стал свидетелем несправедливого действа.
За столом, покрытым красным сукном, сидели Сомов, Чижиков и десятка два инженеров разного ранга.
— Так, товарищи, — постучал карандашом Сомов, — нам с вами удалось многое сделать. Государственный заказ мы успешно выполнили, разработав метод экономии металла. Эта методика настолько значительна, что нам в министерстве предложили назвать группу разработчиков этого изобретения для представления их к Государственной премии. Называю эти фамилии.
Свою фамилию Фалькович не услышал. «Значит, правильно сорока мне весть на хвосте принесла», — подумал он и встал:
— Позвольте! — вмешался он в разговор. — Как же так? Я дрова рубил, крупу добывал, а кашу варить и есть собираетесь без меня. Короче. Я автор этого изобретения, и мне, а не вам решать, кого еще включить в премиальный реестр.
Сомов поднял на Фальковича тяжелый взгляд и спросил:
— А свидетельство у вас есть?
— Пока я его еще не получил, но это ничего не значит.
— Значит! — оборвал его Сомов, — раз нет свидетельства, то и говорить не о чем.
— Как так не о чем! — это подал голос скромно сидевший за столом инженер Клемин. — Я работал вместе с Фальковичем и в курсе того, как рождалось это изобретение, поэтому готов засвидетельствовать, что сама идея и основные расчеты выполнены Георгием Эфроимовичем. Без него бы у нас ничего не вышло.
— Хватит! — хлопнул ладонью по столу Сомов, — вопрос на сегодня закрыт, — и первым поднялся с места.
«Черта с два вам, а не премия!» — сказал про себя Фалькович, добираясь домой. Посовещавшись с женой, он у себя в кабинете, если его можно было назвать таковым, в тесном, заставленном книгами и папками углу, взвешивая каждое слово, написал письмо Сталину. На почту не пошел. Дураков нет. Такие послания отправляют через верных людей, едущих в Москву. Наивно было бы полагать, что оно попало в руки вождя, так же как и те, что посылаются нами на имя Путина. Но это письмо передали человеку влиятельному — министру тяжелой промышленности Тевосяну, который, благодаря Гаркуше, прекрасно был осведомлен обо всех камнегорских перипетиях, поэтому не стал ни в чем разбираться, а сразу же ответил... авторским свидетельством и присоединил к нему 5 тысяч рублей — ровно на 25 буханок хлеба на базаре. И на том спасибо. Много ли надо бедному еврею? Кусочек хлеба, вагон масла. Кусочек хлеба бедному еврею, вагон масла — государству. Пользуйся, пожалуйста, родное ты наше. Если надо: еще одно изобретение нацарапаем. Что нам стоит дом построить? Нарисуем — будем жить.
Дороговато будет. Могло оказаться дороговато. Тринадцать высокопоставленных писцов в чине начальников цехов и отделов управления, пока Фалькович безмятежно тратил дареные денежки, сочинили гербовую бумагу. Догадливому инженеру вчинялся по ней иск, где он выставлялся лжеизобретателем.
Сомов был оскорблен и жаждал крови.
7
Ну, Фалькович! Ну, беспокойная душа! Не смог утерпеть, чтобы не всколыхнуть болото, где собрались преимущественно его недоброжелатели. Не терпелось посмотреть на бойню в зале суда. Они ни капли не сомневались, что Фальковичу уготовлен карачун. Ну что этот инженеришка, возомнивший себя гением, против такого титана как Сомов? Смех да и только.
Фалькович же был спокоен, как дерево, высохшее на корню, как шпага, проткнувшая дуэлянта. Знал, чем их задеть, подлил-таки, байстрюк, масла в огонь:
— Вы все, здесь собравшиеся, — сказал он, — не вправе катить на меня бочку. Живете в квартирах, выданных вам Сомовым, получаете назначенные им высокие пайки, едите в спецстоловых, учрежденных для вас...
— А-а! — перебив его, вскочил маленький, рыжеволосый прокурор, — вы только посмотрите на этого типа. Мы знаем, что советский суд независимый, а он, видите ли, выражает недоверие суду. Как это можно? Это надо особое дело завести.
Благословенные все же были времена. Еще плавали киты юстиции: защиту представлял бывший Председатель Императорского суда Завенягин:
— Позвольте! — вступил он, попросив слова. — Согласен, мой подзащитный неправ. Суд советский независимый, правдивый. Но тут появился другой момент, который я, как юрист, не могу обойти. Суд еще не начался. Кто прав, кто виноват, мы не знаем, а прокурор уже выступил с обвинением, уже осудил его заранее. В таких условиях — это соответствует статьям (следует перечисление их) суд не может рассматривать это дело. Оно должно рассматриваться в области.
Областной центр — темная лошадка. Здесь и свои сомовы имелись. И у Фемиды там тоже весы были неклейменые.
Областной прокурор, раскрыв пакет с надписью «Совершенно секретно», разозлился.
— Ну что за бездари, мать их так! Дело яйца выеденного не стоит, а они его завалили. Вот где у меня сидят эти камнегорцы! — сказал он, сделав характерный жест. — Слушай, — обратился облпрокурор к секретарю, — вызови ты мне этого проклятого рыжика — я ему задам перца.
Рыжий наш знакомец, набросившийся на Фальковича, прибыл через день. Он был напуган. Чуяла кошка, чье мясо съела. Взгляд, который на него бросил высокий начальник, не обещал ничего хорошего.
— Не мешало бы вам, дорогой коллега, — сухо произнес облпрокурор, — более обстоятельно знакомиться с бумагами, поступающими на судебное рассмотрение. Будь вы повнимательней, то увидели бы, что судиться предстояло не с изобретателем, а с его высокими покровителями, выдавшими свидетельство. А это руководство страны. На него что ли замахнулись? А? — с убийственным смешком спросил облпрокурор...
Так Сомову обрыбилось уложить Фальковича на лопатки, видно он в горячке не задал себе тот же вопрос, какой был задан горпрокурору.
Георгию Эфроимовичу надо бы пенку снимать, а он даже от молока отказался. Прямо не по-еврейски поступил! На сообщение о полагающемся ему гонораре — 70 тысяч рублей за изобретение — замотал головой.
И еще прочитал нотацию: «Мне очень жаль товарища Сомова за его интеллектуальный уровень, — сказал он, — если он считает, что я отсуживал свое изобретение из-за денег. Так ему и скажите. А деньги передайте в детский дом».
Смешной человек. Он так ни разу не поинтересовался — дошли ли эти деньги по назначению. Отдал и все, а там хоть трава не расти.
Один из греческих мыслителей изрек, глядя на ваятелей, их тогда было там больше, чем материала — умеем работать по камню, в камень бы только самим не превратиться. Георгию Эфроимовичу тем более не грозило превращение в скалу. Он так гонялся за своей музой, что молекулы его тела еле успевали группироваться в свои системы, а не то чтобы там замахиваться на что-то иное. Понаторев в металловедении, он принялся на новом поприще — в горно-металлургическом институте — развивать это направление, собирая сторонников. Свойство металла — вот, что его всегда заботило. Теперь он получил возможность об этом думать больше... и действовать.
В научных кругах в это время завязалась дискуссия, касающаяся процессов, происходящих в структуре металла во время его обработки давлением. Это интересовало еще Леонардо да Винчи, но в те времена прокатке в валках подвергалась только медь и другие мягкие металлы, а не сталь.
Затравку дал сын знаменитого доменщика инженер Фавлов. Работая в системе цветной металлургии, он сформулировал положение, показывающее степень деформации полосы стали в зеве вращающихся валков. Эта теоретическая разработка получила название теории жестких концов. На Фавлова, впоследствии создавшего большую школу прокатки, профессора Института стали, члена — корреспондента Академии наук, набросились именитые специалисты. В один голос они заявили, что никаких жестких концов, кроме тех, что в штанах, да и то не у каждого (не себя ли имели в виду при этом?), не существует, что это бредовая, вредная для науки идея.
Человеческое общество противоречиво. В истории нет ни одного примера, когда бы передовая мысль не преследовалась. Если это было сито, то возникал вопрос — почему оно дырявое, а сковородку, напротив, отвергали за то, что она без дыр. Шарлатаны всех мастей пчелиным роем налетели на авторов революционных новинок, стирая их с лица земли, а не землю с лица, боясь, что восходящие светила их затмят. Изменить ход вещей можно было большей частью, только продав «право первородства», разрешить посредственности затесаться в соавторы, а иногда даже в авторы. Ледоколом пробиваясь к цели, Фалькович не стал долго раздумывать при выборе научной работы. Вместе со студентом Стрижевым они взялись проверить, правда ли, что при механическом обжатии, сдавливании валками металлической полосы, в начале и в конце ее образуются выпуклости, получившие название жестких. Возьмем тюбик с зубной пастой посредине и сдавим, нечто вроде этого образуется по его сторонам.
Проведя в механической мастерской института серию опытов с металлом, Фалькович со своим помощником убедились в правильности теории Фавлова.
Ученые металлурги — прокатчики еще спорили с пеной у рта, намереваясь еще сильнее прижать автора крамольной идеи Фавлова к стене, как вдруг, словно ледяной водой их окатило. В одном из ведомственных журналов, редактор которого не придал значения шумихе вокруг темы жестких концов, появилась статья Фальковича, подтверждающая их наличие. Называлась эта статья «О неравномерности деформации по длине полосы в связи с минимальной длиной жестких концов». Прочитав ее, противники Фавлова от удивления онемели. И в эту пору временного их замешательства Фалькович гоголем заявился в Институт стали с диссертацией, раздувшейся от аргументов в пользу непринимаемой теории. Фавлов, приятно удивленный и не понимавший, откуда мог взяться в далеком от Москвы Камнегорске ученый — смельчак, первым поднял руку в защиту диссертанта. К нему примкнуло еще семеро сторонников передовой мысли. Перевес был всего в один голос, явно показывая, что диссертация была на волоске от гибели. Но это было решение факультетского Совета, и оно ничего не значило без подтверждения Главного ученого совета, а на этой стадии возникла зловещая тишина.
В тот момент, когда Фалькович, потирая лоб, пытался понять, что сей сон означает, его вызвал для разговора директор Института cтали. На столе у него Фалькович увидел свой труд.
— Кто писал диссертацию? — спросил ректор, обескуражив этим вопросом пришедшего.
— Я! — ответил Фалькович. Что еще он мог сказать, кроме этого.
Ректор продолжал:
— Работа ваша высоко оценена Фавловым. Меня озадачивает только сопроводительная записка, поступившая из Камнегорска. «Дина Карловна, — обратился он к секретарю, — снимите, пожалуйста, копию с этой бумаги!»
— Как?! — удивилась секретарша. — Я не могу, это же совершенно секретный документ.
— Ничего! Не вы, а я за это отвечаю, так что не волнуйтесь. Закладывайте листок в свою пишущую машинку. Даже в фашистской Германии перед тем как человека приговаривали к смерти, говорили за что. А у нас что? Хуже чем у фашистов? «Вы, — обратился он затем к Фальковичу, — не принимайте написанное в этой сопроводиловке близко к сердцу. Поезжайте в свой институт. Никуда не жалуйтесь. Мы во всем разберемся. Я тоже за вас, но тут вмешались какие-то силы, препятствующие утверждению защиты. Нужно время, чтобы преодолеть трудности.
По дороге в гостиницу Фалькович прочитал копию. В ней от имени камнегорского горкома партии выражался протест против присвоения Фальковичу ученого звания кандидата наук, поскольку он — де космополит, осмелившийся выступить против знаменитого ученого Великова и других светил крупного машиностроения, металлургии.
Разгневанный Фалькович, вот уж действительно в гневе слепнут, кинулся в Центральный Комитет партии, как будто его там так и ждали, даже заказали духовой оркестр. Надо же знать — куда идешь. Ему и дали от ворот поворот. «Мы в курсе, — последовал сухой ответ. — Вникнем. Поезжайте в свой институт». В смысле: катись колбаской по Новой Спасской.
Дома он узнал, что приходили товарищи по институту, коллеги. «С чем он туда ринулся? — посмеивались они, — прокатал несколько болванок, замерил их разлохмаченные концы — и вот тебе ученый труд. Не серьезно».