Письменный Борис
Ограбление Швейцарского Банка

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 4, последний от 12/12/2021.
  • © Copyright Письменный Борис (bobap21@hotmail.com)
  • Размещен: 21/12/2006, изменен: 17/02/2009. 232k. Статистика.
  • Роман: Проза
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Роман в 45 главах с эпиграфом и послесловием из книги того же названия 2000 - авторские права защищены

    • Борис ПИСЬМЕННЫЙ

      
      
      

    ОГРАБЛЕНИЕ ШВЕЙЦАРСКОГО БАНКА

    (РОМАН)

      
      
       Над ними по воздуху сокол катался
       В скрипучей коляске с высокой дугой
      
      
       1
       Сначала я думал - меня схватят уже в лимузине. Черный Каддилак с блеском концертного рояля и габаритами чудовищной таксы, буквальный таксомотор, как назло, не спешил, тащился в пределах, дозволенных дорожными указателями. С момента, как мы отчалили от известного номера 222 на нижнем Бродвее, что прямо напротив часовни святого Павла, таксист держал издевательскую скорость - не более двадцати пяти миль в час. Ясно, что она придумана исключительно для проформы и муниципальных поборов. Как можно на современном автомобиле мощностью в сотню лошадей плестись, будто на велосипеде! Я был уверен, что на первом же светофоре меня вытащат из машины и прикончат на месте как Калдея.
       Лимузинщику - в его щегольском мундире и форменной фуражке, было, конечно, не до меня. Сидел, проглотив аршин, придаток к роялю, отмороженный концертмейстер; он рулил, как по нотам, дотошно соблюдая дорожные знаки препинания. На меня через перегородку от бритого его затылка источалась подчеркнутая услужливая корректность. И, не сомневаюсь, насмешка. Не верю я прислуге сильных мира сего. Водитель меня презирал и одновременно завидовал, давал возможность посибаритствовать одному в миллионерском салоне, где все, что душе угодно - мягкая душистая кожа, полированный бар, телевизор, факс и компьютер. Шанс - время от времени проехаться в лимузине - один из лакомых бенефисов для любого корпоративного служащего, вне зависимости от ранга. Я бы с удовольствием посибаритствовал, почему нет? В какой-нибудь другой раз...
       Отъезжая от фронтона Швейцарского банка, я видел на тротуаре своих сослуживцев, их блестящие глаза и раскрытые рты. Кто-то крикнул - 'Даешь, Перчик!' Пеппер - часть моей фамилии. Как раз начинался обеденный перерыв, и меня просто подмывало откатить окно в лимузине, высунуться и спросить по- рекламному: - Не найдется ли у кого, господа, горчицы Грей-Пуппон? Сам Бог мне велел не унывать и выкинуть нечто подобное в моем положении. Как вдруг я заметил этих русских - их смазанные скоростью рожи, типичные на вид киллеры... Увидел, что и они увидели, опознали меня, переглянулись друг с другом, решили, конечно: - Гляди - вон, этот денежный мешок в своем Каддилаке, - и бросились за угол, где, должно быть, запарковались.
      
       Идиотский лимузин буквально стоял на месте, кланялся каждому светофору. Я повторял про себя - 'Бедный Калдей, бедный Витюля...'. Я уже слышал, что его зверски убили. Видимо, эти же самые головорезы.
       Я, в общем, не трус. Так мне кажется. Вполне объективно. Временами, я даже рискованный человек, почище любого другого. Способен, знаете ли, подчас на неимоверные безумства. В целом, я не боюсь вещей просто так, то есть - подряд всего, чего можно бояться. Я боюсь, как бы по точнее сказать, только того, чего я не могу уговорить - не бить меня. Боюсь удара молнии, внезапного инфаркта, наводнения, некоторых, невнимательных зверей... Прошу у судьбы единственного одолжения - дай мне шанс уговорить. Разве это не справедливо? Как уговорю? - это моя забота. Только разве киллеров уговоришь? Безмозглых...
       Был момент - я схватил трубку, благо в лимо телефон под руками, решил набрать всеамериканский SOS - '911'. Тут же задумался: - Что скажу оператору? Поднимется заваруха, сирены - меня быстрее прикончат. Случайные полицейские машины, кстати, попадались и справа и слева. Что оставалось мне делать, завопить? Сидел оцепенелый.
       До самого моста Таппан-Зи никаких стоящих, связных мыслей у меня не появлялось, был один страх. Это уже потом, на территории Нью-Джерси, когда мне несколько засветила надежда, я стал отчетливее оценивать происходящее, позволял себе даже, свойственные мне, придирчивые и насмешливые суждения. Среди прочего, я подумал о том, что смерть в лимузине, в черном полированном катафалке, согласитесь, слишком претенциозна и безвкусна - поверхностная метафора из дешевого детектива. Скорее всего, я нужен бандитам живой; у меня все концы и банковские счета. По крайней мере, так должны думать те, что преследовали меня. Где они, кстати, сейчас, в какой машине?
       Плотнее задвинувшись в глухой угол, стараясь занимать собою как можно меньше пространства, я через левостороннее водительское зеркальце принялся вычислять машины, следующие за нами. Отбрасывал за скобки неподходящие. В результате строгого анализа остановился, наконец, на трех кандидатах - тех, что не исчезали за нами на довольно долгом перегоне. Во-первых - ближняя, малолитражка двухдверный Плимут, вроде Запорожца - в такую жестянку новые русские не сядут по приговору нарсуда. Затем, чуть позади, шла золоченая японская Ауди с ее не то свадебными, не то олимпийскими кольцами на носу. Переднее колесо Ауди с искореженным колпаком игриво вихляло, как бы подмигивая. Из-за этого обстоятельства я не мог принимать Ауди всерьез, слишком клоунский у нее был вид. Третий автомобиль, что держался от нас дальше всего, - только неясно всплывал и покачивался розоватым пятном.
      
       Уже в зоне своего городка, подъезжая к своей улице, я как-то сразу - бац! - вспомнил, что я, как-никак, пребываю единолично в роскошнейшем лимузине. В кои-то веки! Размечтался - вот бы соседка моя по кварталу, некая Джулиана П., прекрасная разведенка, вышла прогулять своего пса и попалась бы мне на дороге. Желание прихвастнуть и добить Джулиану моим лимузином, знаю, было неуместным и легкомысленным; я его честно отгонял; но в оправдание, вспоминались истории о женщинах, вконец обреченных, подводящих губы себе перед смертью; чем я хуже!
       На мою улицу ни одна из подозреваемых машин не свернула. Пока еще нет. Все равно я подобрался, как рысь. У меня было все наготове - закодированная записка для Фаддеева, приятеля-сослуживца, написанная на ходу, на обороте компьютерной распечатки, на коленях - коробка конторского барахла, на плече - сумка, ключ от моей Мазды зажат в правой руке...
       Пулей выскочил я из лимузина, бросил коробку и распечатку в ящик у гаража (Фаддеев там как-то мне оставлял связку пива), рухнул в Мазду, повернул ключ - ж-ж-ж - не заводится! Кручу; меня трясет, машина мертва. Когда мандражируешь, механизмы издеваются над человеком, таков закон. Молю, не помогает, руки трясутся. Выполняю мои, обычно, безотказные глубокие вздохи; при этом, что важно, выказываю машине свое равнодушие - не хочешь, не надо... Завелась. (Машина - женского рода!)
       Опережая моторный рёв, рванулся на поперечную улочку к ближайшей дорожной развилке. Представляю, как опешил, должно быть, мой лимузинщик в фуражке; хотя, на сей раз, он мне был безразличен.
       Я заворачиваю круто на Кленовую стрит и только тогда, в зеркало заднего вида замечаю серебряную пулю Ауди, въезжающую на мою улицу с другого конца, с Дубовой авеню.
      
       2
       Я бросился наверх вдоль Гудзона, к Апстейту Нью-Йорка. Гнал-насиловал свой автомобиль, менял линии, уходил от сомнительных напарников. Опомнился где-то уже за мостом Таппан-Зи, когда вышел на широкий Трувей. Почувствовал, что кругом стоит невыносимая жара. Раньше не замечал, понятное дело, сидя в прохладном лимузине. В разбитой моей Мазде с неисправным кондиционером я задыхался и угорал; не хватало только вскипеть радиатору. Тогда мне - верный конец. Рекомендованное гомеопатическое средство от перегрева мотора - включить печку, мне не годилось: я без того сидел в печке.
       Осознав свои шансы, я испугался по-новому, уже не прежним, театральным испугом - удостоиться чести быть застреленным на Бродвее в роскошном лакированном катафалке. Новый страх был простым и реальным - Куда я гоню? Что будет, если сию минуту загорится машина? В дополнение ко всем напастям заметно ухудшалось мое самочувствие, мне делалось физически не по себе, я обессиливал, подкатывала паника. Я старался ее преодолевать единственным медицинским приемом, приходящим мне в голову - теми же глубокими вздохами.
       Паника, на нее я большой мастер, делалась неотвязной. От усиленных вздохов кружилась голова. Мне казалось, я слепну, мне муторно, вот-вот потеряю сознание. Чтобы отвлечься, я сделал радио громче. Биты музыки сводили с ума. На станции с новостями говорили об ограничении улова кильки в Бискайском заливе. Меня подташнивало. Желеобразный, лишенный кислорода воздух висел над расплавленным шоссе, ломтями, медузами покачивался перед глазами.
       - А, что? - довольно интересный эффект, - подал реплику сидящий внутри меня дежурный врач-психиатр. - Не следует заострять на себе внимание - так может свихнуться каждый. Посмотрим лучше, как воздух сгущается в желейную призму, как, преломляясь через нее, интересно преображается мир...
       С окружающим миром у меня старые счеты. Думаю, кое-кому из нашего эмигрантского племени знакомы возникающие временами предчувствия, миражи, паранойя... Инопланетное, халуинное ощущение Америки. В обычной, повседневной жизни оно запрятано за углом, за порогом сознания. Подозрение в том, что невинный, 'такой же, как везде' - красивенький американский ландшафт - обман зрения и одна виртуальность. Что сейчас произойдет дьявольское расслоение пространства, отлетят полоски слюды и - убедишься, что давным-давно пребываешь не там, в пустоте загробного мира.
       В былые времена метафорой обмана служили зеркальные манипуляции. Теперь - чехарда микрософтных 'окон' - клик! - ты в ином свете. Стоит мне завестись, я жду - клик! - прыгнет экран, и мне более не удастся пренебречь фактом, что хожу вверх ногами по чужой стороне планеты.
       Не думаю, что один я такой: не удосужился здоровым образом перестроиться (отупеть); что лишь у меня - редкая эмоциональная лабильность и ожидание мистификаций. Первый, я сам хочу верить, что американская 'мейн стрит' есть продолжение улицы моего детства, что здесь, как и там, проливается тот же дождь, и те же ползут облака.
       Не тут-то было, не получается! Выдает - то странное освещение, то запах. Как ни бейся, для перемещенных лиц первого поколения страна детства по гроб жизни не разжимает своей мертвой хватки. Рефлексы, привитые с детства, ломают нам произношение, преломляют зрение, заставляют не смотреть, но всегда сравнивать, не познавать, но припоминать, делить всё и вся на - наше и не наше. Когда неразборчивые случайные звуки слышатся русской речью, когда, ни к селу, ни к городу, проезжая пенсильванский поселок, попадаешь в подмосковную Малаховку. Иногда благословление, иногда проклятье, это неотвязное свойство не дает мне шанс адаптироваться, обратиться в меру безразличного, обыкновенного местного жителя, равного среди равных.
       Чтобы окончательно стать своим человеком в Новом Свете, видеть все 'как есть', без сносок и параллелей, нужно, вероятно, пройти лоботомию или хотя бы оказаться в положении, когда контакты с русскими и на русском исключаются бесповоротно. Именно бесповоротности,- делаю я заключение - вот, чего мне не достает. И, находясь в целительном пафосе отвлеченных своих рассуждений, я - таки беру поворот - первый подвернувшийся выезд с шоссе и въезжаю в тенистый городок, каких тут тысячи. Паркуюсь намеренно ближе к полиции.
       - Хорошо, - свыкался я с мыслью, - сейчас, положим, я теряю сознание, клаксоню слабеющей рукой, а там, где полиция, там тебе отыщется госпиталь и охрана. Я пользую иногда популярные маленькие хитрости - смирением и готовностью к худшему мы пытаемся задобрить судьбу.
       Подействовало на этот раз: состояние мое было вполне сносным. В обморок не падал. Вылезая из машинной духоты в полуденный жар, я, правда, заметил, что ноги меня держат средне. Горячий асфальт под ногами подозрительно плыл. Инопланетность окружающего пространства меня тоже никак не оставляла. Картавые русские слова ко мне доносились будто бы от придорожных ворон. Или - от собравшейся у рекламного щита группы местных обитателей. В толпе каркалось, повторялось - Крремл, крремл..., - отчего мне стала мерещиться на рекламе Красная площадь с Василием Блаженным.
       В местных газетах мне уже попадались картинки с причудливым нашим собором, причем - в самой неожиданной связи. Иногда на рекламах изображались соборным винтом закрученные розетки мороженого. (Хорошо б эскимо в такую жару!) В американском варианте - вафельный стаканчик с мороженым помещался в поднятой руке Статуи Свободы.
       На неверных ногах я подошел ближе к щиту объявлений и отчетливее рассмотрел, что, в самом деле, там были нарисованы незабываемые наши купола-розетки, все же, на мой взгляд, больше похожие на чалму индийского Тадж-Махала. Видал и такое. Попался мне как-то, если не ошибаюсь, - анонс индийского ресторана. Представляю - какому-нибудь мальчишке-оформителю дали подработать; он кликнул пару раз мышкой и скопировал Блаженного на компьютере. Какая ему разница? Для ясноглазого американского подростка, простодушного гражданина вселенной нет на свете границ и стилей.
       Смотрю - на плакате приблизительно, а-ля-рюс, воспроизведен знаменитый 'огород невиданных овощей'; и снизу, волною идет сопровождающая подпись, скачущими, с намеком на юмор, литерами, - 'Кремль Без Штанов'.
       Диспут-обсуждение вышеупомянутой книги 'Кремль Без Штанов', согласно объявлению, должен состояться здесь и сейчас. В местной библиотеке. Начало в 14.00. Буквально через пару минут.
      
       3
       Объявление это, как я немедленно рассудил, в моем положении было поистине соломинкой для утопающего. Вернее, протянутой мне рукой. Рукою Москвы, только в лучшем, чем это принято говорить, смысле. Мой город детства меня хранит. В библиотеке обязательно найдется кондиционер; я там смогу отдышаться, буду среди людей. Кроме, и сверх всего, мероприятие само по себе казалось мне любопытным. Я ведь давно с интересом читал эту нашумевшую книгу, не знал только, что ее успели перевести на английский.
       Послушно я последовал за группой, идущей во внутренний переход, галерею. Далее, по указательным стрелкам, мы попали не совсем даже в библиотечное помещение, а - в связанный с ней боро-холл, городскую мэрию, и, наконец, в - соседний с библиотекой муниципальный зал. Он назывался чем-то вроде 'Зала Фрихолдеров'. (Кто такие? - не помнил.)
       Кондиционированная прохлада внутри - как ожидалось, поддерживалась с неизменной американской щедростью. По ходу дела выяснилось, что городок, в который я попал, был не простым, а своего рода центром местного административного графства. По этому случаю, не простыми здесь были даже двери в здании боро-холла, обрамленные под греческие портики. Само помещение, где должно было проходить собрание друзей книги, напоминало даже зал судебных заседаний - с облицовкой стен мрамором и дорогими сортами дерева, с галереей портретов мэров в массивных рамах.
       Я внимательно ее осмотрел. Галерея демонстрировала мне постепенное исчезновение растительности на лицах мужей города. Переход от затейливых мшистых усов и бород первых городских предводителей к теперешней, принятой у американских политических деятелей безусловной бритости лиц. В то время как мэр времен вьетнамской войны был хипповат и лохмат, уже следующий был пусть с залысиной, но, зато, - с крепкой шкиперской бородкой - лопатой. Последнему, ныне правящему мэру было назначено достичь идеала - он был чисто выбрит и вовсе не обременен прической, наподобие Майкла Джордана.
      
       Мне досталось исключительно усидчивое пружинное кресло. Я в нем качался и покручивался в рамках приличия, и продолжал мои наблюдения... Ничком, по углам зала притулились национальные флаги. Меж ними окна - в тех же треуголках порталов и всюду - барельефы, лепные розетки... В оформлении интерьера присутствовало что-то от музея и от фараонских гробниц. Средний американец, как древний египтянин, строит пирамиду своей пенсионной вечности. Отсюда - чисто американского разлива эклектический стиль. Он равно по душе и ковбоям и янки. Его без труда можно наблюдать по всем городам и весям, преимущественно - в федеральных зданиях. Разумеется, ничто не превзойдет в этом смысле нашу столицу в округе Колумбия. Вашингтон Ди-Си. - это уже совершенно мавзолейный полис, будто спланированный зодчими фараона в содружестве со Шпеером.
       ...Пока любители чтения медленно собирались, я, с моим психиатром, продолжал восстанавливать свое душевное равновесие, напирая по большей части на 'взгляд и нечто' - непревзойденная по эффективности терапия для людей моего склада. Замечательно отвлекает! Все, что попадалось мне на глаза, я разбирал и комментировал моему на всё согласному оппоненту.
       - Секретов, - констатировал я, - американская архитектура не держит. Она - честная и открытая в своей непосредственности. Ее вкус открыт всем, кто готов разглядеть откровенные фальшколонны, искусственный мрамор, поддельную 'старинную' кирпичную кладку, нарисованные булыжники цоколя... Разве не прекрасна эта американская откровенность, как у того, мне незнакомого оформителя афишки с Блаженным? Чем плохо - без утомительных предрассудков выбирать себе обстановку прямо из мировой истории, как из торгового каталога! По настроению. Тем же путем, каким любая американская домохозяйка выбирает обивку для подушек или кофейный столик. Неважно, что в гробницах хоронят, а внутри покоятся трупы, но, если посмотреть по-американски, то есть - с позитивной стороны, конструкция мавзолея выглядит основательно и солидно - как раз то, что надо для правительственного учреждения.
       ...Люди рассаживались в полюбившихся мне креслах вокруг стола красного дерева. В который раз я подливал себе из хрустального графина воду. От нее приятно ломило зубы. Похрустывали тающие льдинки; я пил жадно, не мог напиться. Испарялись мои недавние страхи, и подсыхал мой пот. Настроение заметно улучшалось. Расслабился настолько, что чувствовал себя дома - гражданином и патриотом с соответствующим тому новым поворотом в моих критических наблюдениях. Пришла очередь пожурить своего брата, иммигранта.
       - Вот, господа, - витийствовал я. - В этом зале приоткрывается сторона жизни, которую мы, приемные дети Америки, по халатности упускаем - Государственность. Подумать только - стань я фрихолдером, быть может, моя жизнь пошла по-другому? И я бы заседал на равных, кум королю, в греческом зале! Как же это мне раньше в голову не приходило в голову!
      
       4
       В нашем фрихолдерском отделении заметно преобладали женщины. Энергичные, неопределенного американского возраста, которым, вроде бы, поздновато было предаваться прелюбодеяниям, но и в дом престарелых было рано. Каких престарелых! - от одного взгляда на присутствующих дам, чувствовалась их буйная, нерастраченная энергия, по разным причинам вынужденная буксовать.
       Можно было представить, как были исчерканы их деловые календарики, сколько в них было придумано неотложных заседаний и клубов - покер, косметика, инвестмент, диета... И - книги.
       Итак, готово - активистки литературного дискуссионного клуба симметрично расположились по длинным сторонам стола; перед каждой раскрытый томик 'Кремля Без Штанов'. В голове стола - серая мышка, видимо, библиотекарша, похожая на сельскую учительницу. Когда она тихим голосом стала читать вступление, дискутанки, крупные по сравнению с ней тетки, в продуманных нарядах и в платиновых перманентах, сразу, как школьницы, приумолкли и, как школьницы, притаились. Особенно, когда ведущая, закончив свое введение, предложила откровенно высказываться о прочитанном.
       Одна, та, что посмелей, на которую пал вопрошающий взгляд ведущей, тут же сказала, что 'этот русский - точно новоявленный Достоевский', что Достоевского она любит с детства, и на днях давали инсценировку по кабельному телеканалу, если кто знает - эти кабельные ремонтеры никогда во время не приходят, а счета растут и растут....
       Ведущая попросила держаться ближе к теме и привести конкретные соображения о книге, хорошо бы с примерами. Первая, самая смелая, уже что-то сказав, решила, что пока хватит, заработала себе кредиты; с мелодичным звоном она занялась подносом с графином. Под звон, запыхавшись, вбежали еще две дамы, извинялись, что были на 'джюри-дьюти' (отсидели утро присяжными в суде), и, так продолжая извиняться, одна из них призналась, что книгу начала, но 'дочитала не все'. На что вторая театральным шепотом заметила соседке: - Кто ж это все дочитает!
       - Не понравилось? - спросила ведущая.
       - Что вы, что вы... - чудесная вещь, - сказала одна из пришедших. - Ах, если была бы возможность читать! Обожаю... Ни на что нет времени.
       - Книга показывает разложение Брежневской верхушки, рост неверия, падение нравов... - подсказывала ведущая, блеснула очками, ожидая продолжения. Потом она назвала страницу и прочитала заложенный закладкой пародийный абзац о смехотворном споре в кулуарах партийного съезда.
       Рядом со мной сидел внимательный старичок с белым страусиным пушком на шее и с проводком от слухового аппарата. Он деликатнейшим образом предложил мне свой свободный экземпляр книги и раскрыл на нужной странице, как это делается в молельных домах.
       - Мне, честно, не понятно - там Наташа СергевиТч - плохая или хорошая? - задала вопрос в корень одна из присяжных. Я так и увидел ее на недавнем дежурстве в суде, где она 'журила' подсудимых.
       - Давид и Исидор, диссиденты - 'гуд', они - хорошие, остальные - страшные. 'Бэд гайз'. Невообразимый разврат. Типично по-русски. Всё время пьют и помыкают женщинами...
       Ей не дали договорить, одновременно послышались новые комментарии, голоса, перебивающие один другого. В коллективном шуме дамы сразу же оживились: - Авторша - московская пифия и мизантропка, скрытая женоненавистник...
       - Я бы сказал, наоборот, - поднял палец пенсионер в ковбойском наряде - в допотопной стетсоновской шляпе и с галстуком-шнурком. - Автор - озабочен по женской части. Прослеживаются гомосексуальные тенденции.
       - Ну и что? - послышались возражения. - Тривиальная компенсаторика. Эта Капсул.., Кепсулович, кто она вообще такая? Людей сексуальной нетрадиционной ориентации в России ссылают в Сибирь. Им приходится перекрашиваться; она и...
       - Леди, кто знает, автор жив?
       - Достоевский умер. От нехорошей болезни.
       - Нет, нет... писательница этой книги?
       - Кажется, нет. Наверняка убили... Знаете, - лесбиянка, в бесправном обществе...
       - Керолайн, будьте добры, какую книгу мы обсуждаем в следующий раз? Снова переводную или начинаем ту, что о растлении детей Интернетом? Девочки, у кого есть список, меня внесите, пожалуйста...
       - Минуточку, - вмешалась библиотекарша, - тут явное недоразумение. Писатель этой книги - мужчина. По моим сведениям, у него - семья, он жив и здоров. Давайте по порядку. Кто хочет сказать о стилевых особенностях романа?
       - Стилевых!?
       Последовала затяжная, безнадежная пауза. Потом - реплики с мест: - Русские книги такие сложные...
       - Может быть, перевод не очень...
       Паузы учащались.
       Людей, надо сказать, набилась полная комната.
      
       Мое внимание привлекла дама, сидящая особняком у стены напротив меня. Крупная матрона с обычным, как у многих, платиновым начесом. Довольно мужиковатая, на мой взгляд, хотя писаных красавиц, даже со скидкой на возраст, в зале не наблюдалось. Меня привлекли, однако, ее глаза, магнетизм её пристального взгляда. Я был почему-то уверен, что знаю эту женщину, настолько небезразличными были её глаза. Какое-то время мы смотрели друг на друга. И тут, она мне в наглую, откровенно подмигнула. Подмигнула и кокетливо приставила палец к своим ярко накрашенным губкам. Откашлялась в кулачок.
       - Сумасшедшая? Кадрится старушка! Не хватало мне... Докатился...
       Я заерзал, стал разворачивать кресло, чтобы закрыть себя ковбоем-пенсионером, пусть лучше ему строит она свои муры. Увы, я не смог - меня потянуло назад. И тут все решилось. Я вспомнил, узнал ее. Узнал - кто это был.
       Собственной персоной напротив меня сидел сам Кепсюлевич! Как же, как же! Савелий Кепсюлевич - немалоизвестный автор нашумевшего обсуждаемого романа и многих других немалоизвестных сочинений. Его имя, в свое время, не сходило с уст нашей левой интеллигенции. Кепсюлевич - мой приятель... Ну, не совсем, но, честное слово, мы как-то с ним сталкивались в Москве. С молодых лет лицо его мне было знакомо по телевизионным передачам и по портретам в печати.
       И вот он сейчас передо мной, как, по непроверенным слухам, Керенский, как незабвенный Александр Федорович, замаскированный в парике и в женском платье, делает мне квадратные глаза, чтобы я не подавал виду.
      
       5
       Нет, этого так просто не объяснить. Это нужно себе хорошенько представить - кто он такой и что! Я разволновался, аж снова вспотел, даже под кондиционером.
       С. Л. Кепсюлевич - некогда всесоюзная знаменитость, властитель дум наших, молодая надежда... И здесь он выслушивает галиматью от одуревших от скуки пенсионеров и домохозяек. Где они его обзывают - то бабой, то покойником, то, уж совсем, - гомосексуалистом!
       Что касается меня лично, я прочитал от корки до корки всего Капсюлевича. Все, что я смог достать. С горячностью я утверждал, что Савелий Кепсюлевич - неординарная личность. Фигура. Что я! Невелика заслуга - делать подобное заявление: Кепсюлевича знали и ценили тысячи людей. Наверное, вся страна, читала его книги, повести и статьи, обсуждала его появление где-нибудь на телевизионной встрече или, пускай мимоходом, - в радиообозрении, где цитировалось с уважением, что 'как сам Кепсюлевич сказал... как Кепсюлевич заметил...' и прочее и прочее.
       В кулуарах Домов Культуры, близкие к определенным кругам люди говорили друг другу: - Интересно, вы обратили внимание - какая была с ним эффектная пассия? (новая?) А в каком Савелий пришел потрясающем галстуке! Или: - Заметили, что С.К. сегодня не в настроении?
       Перед нами, простыми смертными, по кусочкам, по крохам разворачивалась мозаика жития знаменитости. Почитатели питались и не могли насытиться легендарной хроникой его дней. Она, верно, украшала нам наши милые, но вполне обыкновенные денечки. О Кепсюлевиче ходили всевозможные пересуды и слухи. Иногда совершенно невероятные. Кто-то утверждал, например, что видел своими глазами, как в валютном магазине 'Березка', покупая картошку, писатель расплачивался долларами и чеками серии 'Д'. За картошку! Кто мог себе это позволить?
       Близкие звали его 'Кеп'. Впрочем, так заочно звали его и остальные, совсем не знакомые с ним, но понимающие толк в вещах люди. Коротко - 'Кеп'. Имя ему исключительно шло, хотя бы потому, что был он что, называется - 'штатник'. Истинный и неподдельный русский штатник с молодых еще, видимо, ногтей. Не буду заострять детали, скажу о себе. Я сам не без его влияния, познал правильную обувь - настоящую 'шузню с разговором', с дырочным узором на твердом мыске. Или, задолго до многих, - настоящий рубашечный воротник - 'батн-даун' и настоящий глухой плащ-редингот. Такой, с перехватами, застежками, подстежками - с такими делами, что хотелось, чтобы в лицо скорей резанул суровый ветер, чтобы шквал поднялся соленый и дождь, чтобы встретить непогоду во всех ее смыслах, защитившись надежным фирменным заслоном. Короче, все эти брукбразерские, блуменгдельные вещи я открыл для себя через Кепа.
       Лишь глядя на него, встречаясь с ним (по большей части - с его творчеством), я чувствовал нутром, еще прежде любых пояснений, что передо мной - носитель иного мира. Кеп. Фигура. Мой приятель. Не совсем, повторяю, но почти что знакомый. Как мог я забыть, что давным-давно, в моей неустроенной юности именно через Кепа, впервые на меня дыхнула далекая, сказочно неправдоподобная земля - Америка. Соединенные Штаты!
      
       6
       Не помню, как досидел я до конца представления. Боялся лишний раз взглянуть на Кепа. А ведь, еще минуту назад, признаться, появлялась у меня шальная мысль - включиться в бестолковый разговор за столом, вправить нерадивым читательницам мозги, дать им свой, русский взгляд на вещи. Кто же из нас не мечтает об этом?
       Я уже и фразы английские в уме подбирал; хорошо, что не успел набраться смелости, хорошо, что вовремя опознал переодетого автора.
       ...Мы вышли с диспута вместе. Конспиративно молча, пересекли дворик, потом шоссе. Кеп, кажется, запарковался дальше меня, где-то у торгового центра.
       Когда мы удалились от здания муниципалитета на порядочное расстояние, я, чтобы не усложнять дело, на всякий случай, сразу представился: - Здравствуйте, моя фамилия Пепермалдеев...
       - Перчик, как же, - сказал Кеп. - Еще бы! - Совсем недавно о тебе думал.
       'Думал? Тебе?' - Я, уже привыкший к американской манере автоматически говорить приятности, был, тем, не менее, польщен.
       Кеп настаивал: - Я тебя сразу приметил за общим столом. Гипнотизировал, как только мог, чтобы упредить твой чреватый последствиями шаг. Приятно мне было слышать всё это, не скрою. С другой стороны - я, честно, поражался - как он умудрился запомнить меня? Где же, чтоб не соврать, я впервые с ним раньше столкнулся? Думаю, вот где - как-то, раз по блатному пропуску, я оказался в закрытой, сотой секции ГУМа, где покупал норковую ушанку. Там же, в тот момент отоваривался писатель Кепсюлевич. Знакомство наше, как ни крути, было шапочным.
       - Мне стыдно за здешних книголюбов, - сказал я Кепу. - Мне кажется, они не читали Ваш 'Кремль'. Или не поняли ни на йоту.
       - Не беспокойтесь, Перчик. Я не обижен. Меня уже не так просто обидеть. Уже нет. Причем, по закону - прав покупатель. Они ведь меня неким образом редактировали и латали мои прорехи. Как можно сейчас без гомосексуального плана? Непростительное с моей стороны упущение... А, если серьезно - бывает, спрашиваю себя - зачем я всё это пишу? Какому лешему всё это надо!
       -...И то сказать, 'Кремль' - старый мой опус, еще доотъездный. Спасибо, что перевели... Какую-то правозащитную премию мне за него присудили. Всё, друг мой, легко дается, когда ты на волне. ...Ты, Пепермалдеев, если не ошибаюсь, программист? За-ме-ча-тельно!
       - Чего ж тут особенного? - промямлил я.
       - Нет, нет, не скажи. Помнишь, конечно, золотые слова из картины моего друга, Рязанова? Вам, программистам, 'родину продавать не надо! Вот в чем ваше безусловное преимущество. Вам, Пепермалдеев, не нужно продавать то, что вам лично не принадлежит. Свою русскость. Россию, секреты и секретики, действительные и мнимые. Не нужно проститутничать, подкладываться под каждого вонючего менеджера, цеерушника, редактора - любого, кто готов заплатить за клубничку. Что еще лучше - вам не надо облапошивать своих и без того запутавшихся соплеменников, морочить их на нашем великом и могучем у прилавка, по радио, по телевидению... Гордись! Ты, брат, просто счастливчик, Пепермалдеев! Программист - дело чистое. Программист, Горький сказал, - звучит гордо.
       Сам я да-а-вно забросил бы писанину к чертовой матери! Боюсь - Таисия не переживет. Тебя, кстати, к нам, что - Таська пригласила?
       Он, кажется, не поверил мне, что я тут случайно, проездом. Я уже собирался откланяться, когда Кеп всем телом, будто заслоняя от пули, прижал меня к стене за углом пиццерии: - Стоп, не гони. Ты где, запарковался?
       - На общей стоянке, недалеко от полиции.
       - Знаю. Неплохой выбор. Все же, тебе не следует подходить к машине, открывать, включать, не дай Бог, зажигание... -
       Он зажмурился, выдохнул: - Бу-ум!!! - Вскинул руки, изображая, видимо, взрыв.
       - Мы пойдем другим путем...
       Я ничего не понимал. С какой такой стати Кеп принимает участие в моих злоключениях. Я его еще ни во что не посвящал. Однако положение мое было пиковое, а он говорил уверенным, не допускающим возражения голосом. Может, догадывался о чем-либо по моему виду? Так или иначе, он мне советовал дело; и я не такой человек, чтобы упираться только из принципа или самолюбия. У меня в характере достаточно трезвой гибкости. С годами понимаешь, что есть авторитетные люди - лидеры от рождения. У них нет сомнений, что принимать решения - их непосредственная забота, чуть ли не обязанность даже. И есть люди ведомые. Я не имею в виду вынужденного самоунижения, ярлыков или дискриминации - кто босс? кто шестерка? - у нас теперь с этим строго - все равны, точка! Только живая жизнь, увы, политически не корректна. Неравенство предопределено. Силовые линии присутствуют не на одних инженерных эпюрах, показывающих распределение нагрузки, но и в социуме - везде... К тому же есть личности центростремительные и центробежные. Попадание в несвойственные нам положения - причина многих трагедий.
       Естественно, каждый вращается в башне своего 'Я', из которой ведёт обозрение. Бывает, и я считаю, что моя башня - в центре событий; это, когда что-то происходит лично со мною. Я, мне кажется, трезво принимаю тот факт, что таких, как я, - тьма. Нам далеко до больших эпицентров. Нормальный ход. Что-то кому-то близко, что-то дальше и неподвластно. Но, похоже, есть люди, которые, даже в порядке рассуждения, не согласятся представить себя на периферии. Считайте это, как угодно, за их ограниченность или наглость, они - центростремительны и безудержно агрессивны. Нам же, центробежным, всегда есть шанс усомниться: - А ну, как уверенность их оправдана? Вдруг - на их стороне правда и сила? Никогда ведь не знаешь наверняка; события сменяются быстро.
       Не упрощайте, я не бегу от ответственности; я бегу от занятия центра. Это - разные вещи. И у меня есть свой гонор и гонорея. Еще какие? Тащу свой воз и не собираюсь расшаркиваться перед каждым. Но я всегда готов прислушаться к дельному предложению. Почему нет? Верно и то, что мне едва ли пришла бы в голову мысль давать свои указания другому, особенно - именитому писателю, человеку мне, в сущности, мало знакомому.
       Кеп - иная материя. Он правил уверенной рукою. Незаметно мы проскользнули с ним через дворик; не пошли через главную аллею, ведущую на парковку. В веренице стоящих машин одна нежно вякнула, когда Кеп поиграл с ключами.
       - Хотя бы мой автомобиль меня узнает в этой стране, и на том - спасибо. Кеп подтолкнул меня внутрь своего пикапа, и я, как был с сумкой через плечо, доверился ему, забрался на место рядом с водительским и сидел там, пригнувшись, чтобы меня с улицы не было видно. Кеп, отдуваясь от жары, стянул свой парик. Под ним оказалась довольно еще густая шапка седоватых волос с хвостиком косички сзади, перехваченной аптекарской резинкой. Он снова напомнил, на случай, если я еще сомневался, что, как "и ежу понятно", мне думать нельзя - даже приближаться к моей Мазде.
       - Поживешь пару дней у меня, - предложил великодушно. - Откинь кресло, расправь свои члены. Вот - возьми, охладись, попей, - он протянул мне бутылку темного стекла. - Сладкий такой, неплохой сок, из тропических фруктов вещь.
       Ехали достаточно долго. Оказались со временем на не мощеной, редкой по американским понятиям, дороге. По ней мы еще пылили, крутили с полчаса. Меня опять поразболтало в машине. Я старался сосредоточиться и подыскать момент, чтобы - к слову, по возможности, уклончивым, дипломатическим образом выяснить, что, собственно, Кеп знает о моей ситуации. Однако, он всю дорогу, старательно и без пауз, воспроизводил песенный репертуар Александровского хора Советской армии; и я не хотел его перебивать. Успеется.
       Блеснуло озеро со сморщенной под ветром водой, и вскоре в тупичке открылся отдельно стоящий дом Кепа - 'поместье', как он его величал. Дом стоял в рощице, совсем на отшибе от больших проезжих путей и другого жилья. То была явно бывшая ферма с большим, охряного цвета амбаром и сараями поменьше. Ракетой торчала силосная башня. Амбар, перестроенный, представлял собой, похоже, главный жилой дом. У раскрытых ворот нас уже ждала жена Кепа - Таисия.
      
       7
       Она мне показалась весьма миловидной женщиной. У нее был мягкий, вкрадчивый, почти детский голосок. - Мальчики, мойте руки, все готово... Или еще не пора? Тогда вы мне сами скажите.
       Я сразу проникся, почувствовал в ней нашего, центробежного человека, легкого и необременительного. Она мне в ответ улыбалась, по-моему, не из одной только вежливости, но и, будто принимая известное наше сходство. Смотрела на меня не без аватантажной симпатии, если только не заблуждаюсь.
       - Как прошло в библиотеке, я не спрашиваю. Ты, Савочка, сам скажешь...
       - Как прошло, как? Козлы? Одно слово. Издевательство, как всегда. Больше не уговаривай, не поеду. -
       И, проходя в столовую, он махнул рукой, вскользь обращая мое внимание на стену с множеством картин, картинок и застекленных фото. На одном, Кеп с женой был рядом с Брежневым. На другом, похоже - на мавзолейной трибуне, кудрявая девочка (Тася?) повязывала пионерский галстук вождю. Чтобы не оставалось сомнений, в углу летел росчерк - 'Хрущев'. Еще висело большое фото Киссинжера, тоже с автографом. (Впоследствии выяснилось - это был Михаил Ботвинник.) В центре дощатого стола, какие часто можно видеть в парках и зонах отдыха, красовалась селедка, нарезанная целиком с луком. Лежали огурцы всех сортов - от свежих, с грядки - пупырчатых крепышей, до скукоженных, соленых; уксусом и укропом дышали маринованные грибы; желтоватая водка, с плавающей в ней ДНКовской спиралью лимонной кожуры, светилась через граненые стенки графина. В горшке дымился крупный неошкуренный картофель, сваренный в кожуре.
       - Айдаха вкушать Айдахо, - пригласил меня Кеп, и сам первый поддел рассыпающуюся на вилке картофелину. Он сел, оставаясь еще в своем женском наряде, только без платинового парика, который снял давно, еще в машине. Отставил мизинец, моргнул на штоф и налил всем водки.
       - Свои грибочки. Надеюсь, вы не опасаетесь, - спросила Таисия. - Местные жители на нас с ужасом смотрят, если что-нибудь прямо с земли сорвать дикое, и - в рот; гриб или ягоду какую. Смотрят, как на самоубивцев. По их правилам, еда - только из проверенных заведений, выставленная в магазине, с гарантией ФДА.
       Кеп жадно ел, ронял куски. Таисия понарошнему заругала:
       - Ей, давиться-то зачем? Ты мне мое хорошее платье засалишь; поди-ка сыми...
       Кеп жевал, не отвечал, только поднял подол платья повыше над трусами, веером помахал и завернул на своих волосатых ногах тряпочным рулоном.
       - Да, жарко сегодня, - прокомментировала Таисия и больше по поводу платья не возникала.
       На второе подали капусту, зажаренную в хлебных крошках.
       Холодильник, я обратил внимание, как ни странно, в их натуральном хозяйстве имелся. Из него хозяйка достала большую красивую банку, в которой, если мне не изменяет память, обычно продаются итальянские бисквиты. Теперь банка была запотевшая и - с квасом.
       - Вот, Рома вы, человек свежий, оцените на вкус - тут и мед, и хрен и секретные травы. Представляете, мы давно в Штатах, первое время в супермаркет зайдешь - голова кружится, сколько там всякого, цветного, иностранного - наилучшего... Ну, вы и сами с усами... Теперь, смехота? - будто глазки прорезались. Мне в магазинах американских - ну ничегошеньки не надо. Не по деньгам совсем, а вообще. Ничего я оттуда кушать не стану. Соду их пить? Застрелите. Их чипсы, претцели - весь этот бессрочный мусор соленый, чтобы последние свои зубы терять? У меня, Рома, такая теория - что долго не портится, считай - яд; будет камнем в желудке лежать.
       Согласна, в глаза поначалу сверкало, тридцать три тыщи сортов, пакетики в руки просятся, картинки... скажу теперь - одна синтетика, гормоны и личное оскорбление...
       - Таська, да кончай ты свою волынку? Давно человек сказал - 'Лягушку хоть сахаром обсыпь, в рот не возьму'. Меня, кстати, сегодня с ним, с ФёдМихалычем, сравнивали. Знаю, по глупости, не обольщаюсь, и все же... Ох, ну и сыт же я, мать?
       - Все, Савочка, больше не хочешь? В этом случае, будь любезен. Может, для нового человека? Почитай-ка для меня с гостем. Выбери, которое самое подходящее. Ну, то - актуальное, сам знаешь.
       Без долгих уговоров, Кеп шагнул к этажерке, полной разнокалиберных папок, толстых и тонких; достал одну синенькую, сел, раскрыл.
      
       8
       Называется - (предварительное название) - 'Ограбление Швейцарского Банка'. Глянул на меня на секунду поверх очков. Посвящается товарищу Ювачеву, Даниилу, то есть Хармсу. С превеликим почтением.
      

    ОГРАБЛЕНИЕ ШВЕЙЦАРСКОГО БАНКА

      
       Фаддеев, Халдеев и Пепермалдеев гуляли по нижнему Манхеттену в ланч. Над ними по воздуху катался надувной пляжный матрац. Дирижабль 'Гудиер' плыл невысоко в ультрамариновом небе. С уличной глубины были видны его швы и заклепки. В расщелинах башен, ровно в лесу, слоями висело пыльное солнце. Прекрасный день, прекрасное настроение. Нежный весенний пух улетал, не желая смешиваться с запахом горелых претцелей и хотдогов. Ограблением еще не пахло...
       - Роман, заметьте, плагиатства тут нет. Заимствовать, если только тон-камертон, никому не возбраняется. У Хармса, друзья, если помните, гуляли в дремучем лесу - Фаддеев в цилиндре, Калдеев в перчатках, а вы, Пепермалдеев - с ключом на носу. У меня диспозиция совершенно иная:
       ...В липучую жару приятели были в белых сорочках с галстухами из Брукс Бразерс и в легких итальянских туфлях.
       - Видите, у меня совсем по-другому. Положим, настоящие ваши имена, то есть имена моих героев, для соблюдения прайвеси - не такие. Но, могли быть и те же самые. Это не умаляет правды жизни. Ведь несмотря ни на что, не исключая симпатичного ключа на вашем носу, в стихах Хармса правды больше, чем в 'Правде' тех же самых тридцатых годов.
      
       ...Чаще гуляли втроем. Одному - тоскливо. Вдвоем - рискованно - нужна любовь, от которой до ненависти только шаг. Больше троих - сразу толпа, расколы и разнобой. Втроем - в самый раз, что подтверждается примерами литературы и искусства: Васнецовские рыцари на перепутье, тройки парткомов и мушкетеры.
       ...Друзья задирали головы, отчего в высоте нью-йоркские башни рискованно пошатывались, кружились вслед за облаками, готовые обрушиться на смотрящих. Мычали машины, шаркали шаги, из гула гуляющей толпы взлетали отдельные голоса и крики. Фаддеев, старый крот, командовал, где повернуть. Он различал в толпе, кто есть кто. Он указывал: - Вон - лох из Огайо, вон - бременский музыкант. Тот - наркоман из Гааги, этот - переодетый коп, дальше - охотница до распродаж...
       Наших Фаддев узнавал по извиву спины, тем более счетоводов из нашего Швейцарского банка и из других мировых корпораций калибра Форчун-1000, не меньше. Гуляющие, такие же клерки, как наши друзья-программисты, с утра дожидались ленча. Мечтали продлить его до отбоя. Подневольные люди, они, случалось, завидовали праздношатающимся до тех пор, пока не вспоминали, что, в отличие от зевак, им начисляется зарплата. Зависть проходила.
       ...Итак, друзья гуляли вокруг Всемирного Центра Торговли в солнечный день. Может быть, то были 'дни', слившиеся в один бесконечный полдень. Гуляли, не думая о том, что проживают беспечнейшее время в своей жизни. Когда нет ни беды, ни горя, когда небо - синее не бывает. Такие пасторали полагается подавать в солнечных пятнах, в хороводе белых мух, в усыпляющем полете теней, облаков и звуков. Ветер воспоминаний рвет занавески и пузырит женские юбки.
       ...Калдеев просился к фонтану - туда, где на солнце жмурятся девушки, вкушают из белых картонок китайскую еду. Калдеев канючил, потому что больше всего на свете любил женщин с талией, как у песочных часов. Ими изрисовывал свои деловые бумаги. Одну неплохо набросал гвоздем в туалете.
       Фаддеев знал слабость товарища. Он подгадывал маршрут таким образом, чтобы завернуть по дороге в одну из непристойных лавок, где у индуса под пыльным стеклом прилавка лежали освежеванные муляжи половых частей. После этих визитов Калдеев делался болен; у него понижалась конторская производительность на остаток рабочего дня. Но Фаддеев ему потакал.
       Сам, женатый и многодетный, закоренелый семьянин, он к женским приманкам был счастливо равнодушен. Предпочитал наесться до отвала и промыть горло пивом, чтобы до пяти дремать перед компьютером, переваривать пищу. В обеденный перерыв Фаддеев шел исключительно за едой. Он знал, как избегать грабительских цен, шел прямо к заветным прилавкам, где еда стоила баснословно дешево. Ему был знаком подвальчик под польским костелом, где бедная, но гордая вшистка-една скармливала жирные галушки по дайму за штуку. За доллар можно было лопнуть во славу милости и дотаций католической ксендзы. Беда - за галушками далековато ехать; так что, в случае цейтнота, Фаддеев вел товарищей в ближние потайные места.
       В любом закутке американской дешевизны, обнаруживались русские. В грудах мануфактуры, на копеечных тряпичных свалках без кондиционера, под гудящим вентилятором в муравейнике дерущихся за дармовые кофты различались потные спины знакомых извивов. Их попадалось немало и в продуктовых лавках, где цены держались на уровне довоенных. За это требовалось постоять в очереди.
       Страсть к халяве - пособница очередей.
       В дальнем хвосте бабка-хитроманка подучивала внучку, уверенная, что ее не понимают: - Ты пойдь уперед, Халя, кажи им, сил нет, спешу на кружок. На данц-класс. По-ихнему, кажи им - плииз...
      
       Откушав, друзья усаживались в тени стального метеорита работы Исаму Нагучи, перед голубеющими Башнями Близнецами Центра Мировой Торговли. Калдеев закуривал и наблюдал, как девушки его мечты, чувственно примериваясь, надкусывают хот-доги, ловят открытым ртом лапшу - волосатый ло-мейн, вылизывают из картонок хот-н-саур - наперченный странный супчик.
       Пепермалдееву то же самое зрелище отрыгалось словами. Сидя на бортике фонтана, он болтал ногами и, как всегда, волновался. Роман страдал интеллигентским неврозом, делавшим его аналитиком, пугливым и многословным. Все накалывал на булавку, главным образом - слова. Голова его была замусорена архаизмами: 'собственно, чрезвычайно, достаточно, вроде как бы...'. Безвредные эти козявки сыпались из него в изобилии. Он вопрошал: - Как американец, собственно говоря, знает, что я хочу - теплый суп ('ворм') или, как бы, - суп с червяками?
       Калдеев, завороженный девушками, не слышал вопроса, а Фаддев, бормотал одно - как неохота возвращаться в контору - 'ишачить'.
      
       По нижнему Бродвею, мешая трафику, двигались демонстранты с плакатами за жизнь, против абортов. Солидарный республиканец Фаддев поддержал, крикнул: - Долой компьютерные аборты?
       Пояснил, что имеет в виду зверскую команду 'аборт' на языке программирования.
       - Аборты - гадость.- Калдеев, сплюнул. - У меня, братцы, лучше идея: а слабо нам сбить дирижопль? Так просто - для смеха. Можно из рогатки? Или, как один в Костроме - бутылкой...
       Вдруг, его лицо по-новому озарилось.
       - А слабо нам, братцы, ограбить Швейцаров? А что? Денег у них навалом... И запел: - Родной наш банк гудит как улей, а нам-то хули... - и далее - по известному тексту.
      
       9
       Спустив на кончик носа очки с двойными стеклами, размеренно и бесстрастно Кеп читал голосом протопопа. Как только Таисия отошла от стола мыть посуду, я ухватил чтеца за рукав его женского платья.
       - Постойте, передохните, Савелий, - смог я, наконец, вклиниться и перебить. - У меня с головой черт те, что творилось. Галлюцинации возобновились. Я вспомнил, что с утра, с момента побега из банка, у меня происходило пугающее расслоение окружающего пространства. Сейчас же, со мной начиналось нечто гораздо более опасное. Я серьезно подозревал в этом тот слащавенький 'тропический сок', сомнительного состава зелье, что подсунул мне Кеп в машине. (Сам, кстати, и не притронулся!) Могли оказать определенное действие их домашнего приготовления грибы. Кто знает, что они тут собирают? На другой стороне планеты, что нам на вид - опята, может свободно оказаться отравой, хуже яда кураре.
      
       Под звуки размеренного чтения Кепа, я пропадал и растворялся в сытных картофельно-водочных парах. В дремучем течении его повествования прокручивалась моя собственная жизнь, хотя и в беллетристическом изложении, но, даже в частностях, правдоподобная, с личными деталями, известными, как я надеялся, только мне самому. И в этом диком сне моих не моих воспоминаний, рядом со мною зачем-то сидела тень писателя Кепсюлевича. В кухонной раковине за переборкой лилась вода, и мне отрыгивалось жареным луком.
       - Прекратите... постой Савелий, - у меня с головой плохо... Хватит меня разыгрывать. Вы... ты... откуда, собственно, всё это взяли? У вас в доме не найдется тройчатки? Что за чертовщина!
       - Роман, - Кеп снял очки, и, моргая, уставился на меня. - Неужто перепил? Или по жаре бредишь? Забыл, что мы, воспитанные пионерской дружиной, в чертей не верим. Смотри проще, приятель. Как мне про тебя не знать? Инженер я или нет, душ человеческих? Я тебя, брат - выдумал.
       - Лыку тебе? - я вскочил, опрокинул стул. Кровь кипела; самолюбие меня жутко ужалило.
       - Нет, я тебя выдумал первый. Нет, я тебя! Слова ты все говоришь мои и моему подражаешь стилю...
       - Бе-ее..., - это знаю, откуда, - проблеял Кеп. - Из чапаевского анекдота, да? Чапай и говно плывут навстречу... - 'Нет, я тебя?' - крикнул ему Чапай и - съел.
       Что до общности нашего стиля - спасибо за комплимент. Объясняется просто. Ты, признавайся, брат, - меня зело начитался? Сам различить не сможешь, где, чьи слова.
       - Савелий, прошу тебя; мне не до шуток, - примирительно попросил я. (В общем, не спорю, где-то Кеп был прав насчет неоригинальности моих слов и моих речевых недостатков.) - Ладно, выпили, жарко, но как может быть такое? - поставь, попробуй, себя на мое место, как это ты мне про меня же рассказываешь? Ты что возомнил... Ты что - сам господь Бог?
       - Роман, уточни уравнение. Не согласуется. Я на твоем месте. Значит, я - это ты; и одновременно я (т.е. ты?) - Бог. У кого из нас мания величия? - И продолжал с псевдокавказким акцентом: - Заа-ч-м Бога всуе гАварить будешь? У нас так всыгда, с пьяных глаз на Бога кывают.
       - Не фиглярничай? - я не сдержался, повысил голос на писателя.
       - Инженер, недодушенный, можешь ты раз без выкрутасов сказать, о чем тебя спрашивают? Серьезно.
       - Изволь. Открою секрет - я всегда первый презирал худлит. Поэзия, это - прости Господи, - для вечных инфантилов. Нет такой глупости в мире, какой человек не сморозит, да еще с гонором невозможным, под видом стихов. И беллетристику тоже считал - ах, это выдумано, так каждый дурак сможет! Хотел бросить - нельзя, народ требует. Вот люди! Готовы читать ахинею, если издано книжкой, про одно и то же. Про то, как Глуша отдалась Ванюше. По-новому, как Ванюша - Илюше.
       Серьезно, как ты говоришь, я мечтаю стать разве что членкором. Чтобы в трудах моих - 'парадигмы' и 'либидо', чтобы - полно латыни, ссылок и комментариев... Чтобы никто ни черта не понимал - вот, до чего мудрено?
       Честно, Роман, я завидовал, видел себя в ливрее - 'бессмертным' из Французской Академии. Почему одним академическим членам разрешается толковать об абстрактном и непонятном, в особенности о Боге? Я тоже хочу.
       Впрочем, нормальному человеку, я считаю, о Боге - должно быть боязно и стыдновато - слишком избитая тема. Как говорил поп дьякону: 'Закрывай, отец, церковь, айда на партсобрание'. Но... коль разрешишь, можем попробовать. В порядке бреда...
       - Вот, вот, - я словил воображаемого собеседника на слове.
       - Всё бред... то ж говорю. ТЫ - мой бред. Я тебя выдумал! Моя головная боль и дурной сон... Не ты мне читаешь мою собственную жизнь, ее читает моя возбужденная память. Сейчас очнусь и знаю (я громко икнул) - к какой развязке тебя (меня) клонит...
      
       10
       - Вспомним писание, - как ни в чем не бывало, продолжал Кеп.
       - 'Земля была безвидна и пуста, и Божий дух носился над волнами...'.
       Главное слово - носился.
       Я так понимаю - слово 'Бог' есть отглагольное существительное или глагол. Определяет действие и идею. Из терминов, близких к отглагольным, состоит вся современная речь. С легкостью поем: Товарищ-время, Галактика - держись! Люблю тебя - жизнь. Ветер, гладь нам кожу. Что есть ветер, как не движение воздуха. Дождь - воды? Было время, дождю и ветру молились, как Богу. Божество сделано из того же, из чего Дед Мороз. Один - для подарков, другой - для отпущений нам грешным и индульгенций.
       Возьмем хитрую структуру - кристаллы или пчелиные соты, кто их такими создал? Кроме Чапаева, о котором мы говорили, на воде - что только не плавает. Реагенты смыкаются, идет реакция. Равномерно выделяется газ - надувает пузыри; они сбиваются вместе - на стыках формуются соты, типа пчелиных. Изумительной, 'разумной' формы и красоты. Без помощи свыше, сами собой они получаются даже у ребенка в мыльной воде. Кольцом идут двуединые причины-следствия. Творение "случается". Искать творца - все равно, что искать конец у кольца.
       ...Вокруг кухонного стола стояла разнокалиберная мебель. Я сидел на дачном дощатом стуле, обеими руками схватился за край сидения. Боялся, если не буду держаться - свалюсь. Левой рукой я нащупывал гвоздь, выпирающий из сиденья, и нарочно колол об него свои пальцы, чтобы боль меня скорей пробудила.
       Могу подтвердить, что под любым гипнозом или в коме у человека остается капля сознания, последний часовой-наблюдатель, может быть, тот мой психиатр, который уходит последним, гася за собой свет. Он еще бодрствовал, он давал мне знать, что у меня кризисное состояние, неврозис-вульгарис. Известно, многие с этим живут - с галлюцинациями и с полусном; разговаривают сами с собой.
       ...Мой наблюдатель подсказал мне идею - проверить - не знаю ли я того, что мне слышится, не мои ли собственные мысли гудят во мне чужой речью? Я внимательнее стал слушать, что говорит мой (выдуманный?) собеседник.
       - ...Возьми греков. Какому-нибудь Анаксимену или Анаксимандру в голову не приходила идея о собственной неповторимой Личности. Об их единоличной Душе. Они знать не знали персонального 'Я' в нашем понимании. Что бы древние ни делали, считалось - 'так пожелали Боги'. Может, они были умнее нас? Глянь - теперь подтверждается, что 'Я' (знание себя, со-знание) есть фикция. Безусловный рефлекс поддержания иллюзорной личности. Сродни способности клеток делиться.
       Кто бы ни произнес тысячу лет до нас или после - 'Я' - оно то же самое. В руки его не возьмешь, не укажешь в мозгу, где оно обитает. Потому что 'Я', как и 'Бог', есть всего лишь идея. Фикция и, что характерно, глагол. "Неизбежное действо".
       Усложним задачу в несметное количество раз. Где сидит `сверх Я' - то единое для всего существующего на свете начало бесчисленных и бесконечных действий-колец? А? Бог везде и нигде.
       - Бог есть; меня - нет, - я выдохнул онемевшими губами и услышал свои слова, как сказанные в трубу.
       - Ты, Роман, прав. По-своему. Со времени Возрождения пузырь 'Я' стал раздуваться чересчур - до неприличия. Старого Боженьку приукрасили и запрятали в иконостас. Теперь нам одна печаль - мы уставились в свой пуп. Абстрактные идеи понимаем с подмигиванием, исключительно как пропаганду - кому-то выгодно, значит.
       ...Рома, извини - сам напросился. Знаешь, чем мне нравятся идейные парадоксы? (Бог из них - самый главный.) Что о них ты не скажешь - все терпят. Сказанное кажется проницательным и уместным. В том парадокс!
       Чем же еще заполнена профессорская всякология, к которой я с завистью вожделею? Академические трактаты убористым шрифтом в солидных переплетах? Нечего копья ломать. В Боге - этика, мораль и вера. Если веришь в мораль, веришь в Него. Рационалисты, люди скромные, ставят на место Бога эйнштейнов. И на каждый сезон находится новый. Возьми Бенуа Мандельброта, он наш современник, чем не подходящий кандидат?
       Его Е = Е« + Х, пресловутый, опасный для женщин квадратный трехчлен, проливает известный свет...
       Стоп! Я не помнил имени - Мандель... Это могло значить, что до меня доносился не совсем один мой собственный, внутренний голос. Нетрезвым, капризным тоном я крикнул дьячку-собеседнику прямо в лицо: - Никого нет, тебя тоже нет? - Тебе нужно проспаться. Ты пьян, - сказал Кеп.
       - В тебе говорит еврей. Раз у Бога границ нет, не должно быть ни имени, ни образа, ни предмета. В этом иудейская вера последовательна. Она запрещает выяснять, малевать и именовать всуе. В этом ее сила, но и просчет. Потому что для обыкновенных людей с обыкновенным дефицитом собственной воли и воображения нужна картинка, нужен цирк и театр. Не зря христианство, насобирало себе декораций из Рима и отовсюду!
       Пока выигрывают Бог Саоаф на пару с Дедом-Морозом. Иудаизм подкачал с его слишком сухим запретом - зажмуриться и трепетать. Бояться страшно. Хочется умолить беспредметное, приклеить ему личину. Подмывает сказать - Упаси, Господи. Сгинь, дьявол?
      
       11
       И я повторил: - Сгинь, дьявол.- Оглянулся, за столом Кепа не было. Снаружи и в доме совершенно стемнело. Вода в кухне перестала литься, как раньше.
       Таисия вышла ко мне с тремя горящими свечками на подносе. Взяла меня за локоть: - Пойдемте на террасу, покажу, где будете спать.
       Не без труда я поднялся на ноги. Почувствовал, что хорошо опьянел.
       Луна почти спряталась за облаками.
       Мы сели на ступеньках, и Таисия указала вперед, через лужайку с белесой подлунной травой, в сторону силосной башни. К ней примыкал двухъярусный сарайчик типа курятника.
       - Очень уютное местечко. Сама там люблю прикорнуть. Часто сплю, когда Савелий работает допоздна. Ему, бедному, достается. Вы помните его по Союзу? Молодежь от него была без ума. И, Боже мой, что творилось, когда мы оказались на Западе! Сами знаете. Телеканалы, печать освещали каждый шаг, банкеты, пресс-конференции, мировые университеты звали к себе, разрывали на части. Тут же нашлись благожелатели, перевели 'Кремль Без Штанов'. Копии, в русском варианте туристы тайком провозили в Россию. Мы были важные птицы. Верили, что Савочка влияет на ход истории. Как говорится, - сладкое бремя славы. Нелегко пережить...
       А как мы ехали? Не за золотым тельцом, не подумайте, Рома? В Союзе нам не хватало птичьего молока; мы жили, ни в чем не нуждались. Америки и Нью-Йорка я жутко боялась. Не нужны мне их рок-н-роллы, Роллс-ройсы и небоскребы. Я умоляла Савелия, что умру в каменных джунглях, завяну себе и погибну. Мне подавайте лес и речку. Деревенскую глухомань, тишину. Честно, не надеялась, что в Америке такое найдется.
       В дни отъезда Савелия, как подменили, он стал вдруг яростен и неумолим. На жутком подъеме. При каждой оказии кричал: - Прощай, немытая Россия? Нате - вам? Подумай, Таська, - повторял, - не надо будет отныне с каждой падлой раскланиваться?
       Да! Так мы себе представляли, что прошлое канет навеки, а нам, - в мир иной. Я немного опасалась за мужа, в смысле здоровья. Такой был накал - выступления, интервью, фотографы - паппараци...
       Телефон были вынуждены отключать. Савелий решил попридержать свои последние, неопубликованные работы. Отбояривался от литературных агентов, говорил, - Как бы не оказаться фраером на западном рынке.
       Мы умоляли - Терпение, господа, полегче, не напирайте... И вдруг сразу - стоп? Тихо. Молчит телефон.
       Осторожно стали сами о себе напоминать. Визитных карточек нам надавали - сто карточных колод. Потасуем, потасуем и позвоним. А звонить поначалу трудно: английский по телефону - ужас как трудно разобрать. Никогда не понятно - человек тебе говорит или машина, спрашивают тебя или уже отвечают.
       Иногда попадали удачнее, недавние поклонники нас узнавали, ставили на 'холд', на ожидание, или так быстро лопотали - мы сами вешали трубку. Что нам оставалось? Не в английском одном дело. С американским политесом тебе так мастерски в глаза наплюют - не придерешься. Говорят: - Мерси, что позвонили. Разрешите, айн-момент, сверимся с расписанием? И бай-бай, гудочки... С тех пор к телефону - мы с опаской, убрали его из дому. Ну, его совсем? ...Бедный Савочка - унижение невероятное. Единственный из американцев, к кому он проникся, - наш талантливый живописец Арчибальд МакКлоски. С ним мы тут, по-соседству пересекаемся. Давно собираемся в гости, никак не соберемся.
       ...Позже, кажется - в конце восьмидесятых, мы за свои деньги поехали в Атланту на очередной симпозиум по Правам Человека. Еще вчера нам от таких мероприятий отбоя не было. Там вам обычно - красная дорожка, слепят вспышками... Глядим - на трибуне - новоявленные герои. Свято место... Какой-то диссидент-чех, Шпикачек, в лучах славы кейфует, скромничает - Как он в одиночку одолевал тоталитарный режим. Ну, знаете эти песни...
       Другой же - правозащитник с Украины, рапортует, что прошел 'американьски дитектер брехни и теперь усих разоблачит'. Грустно нам стало. Высидеть больше дня не смогли, убежали. Потому что это на нас пародия. Себя в зеркало увидали...
      
       Вдруг я вздрогнул: из глубины дома, позади нас, явственно раздались литавры и грома раскаты. Разнеслись торжественные аккорды советского гимна:
       - Союз нерушимый республик свободных...
       - Телевизор. Двенадцать, - сказала Таисия. - Наш лейб-гвардеец, они поздно не спят, пока всю телепрограмму не пересмотрят.
       На мой удивленный взгляд, пояснила:
       - Папа Савелия, Лейб Ароныч, тут же с нами проживают. Куда ему одному, беспомощному. Человеку под девяносто; ему оборудовали в нашем подвальчике, в бейзменте.
       Оказалось, Таисия, бывшая работница останкинского телецентра, заказала для тестя множество старых советских телепрограмм, кинохронику, полнодневные клипы протяженностью с утра до ночи. И - Лейб Ароныч, в прошлом зампред крупного совнархоза, живет, как и жил на своей ведомственной подмосковной даче. Живет новостями 70-х годов, слушает доклады Брежнева на пленуме ЦК, смотрит программы 'Время' и 'В Мире Животных', листает пожелтевшие советские газеты...
       - То была Савочкина идея. Он говорит - Новости - чепуха, чтобы дышать, нужен не новый воздух, хватит и обновленного.
       Папе, по-существу, безразлично. С их сильным склерозом, они не помнят, что кушали вчера, а события стародавние узнают и с чувством переживают.
      
       12
       Подсвечники на подносе оплавились тощими фигурами Джиакометти. Фитили слабо, но стойко горели. Почти в полной тьме я последовал за Таисией к сараю, где обнаружилась довольно удобная постель с пышным, соломой набитым матрацем. На коврике валялась горка всяческих книжек, удобно достижимых на расстоянии вытянутой с кровати руки. Имелся рукомойник и, над ним, в витиеватой раме - зеркало. Сразу же, как мы вошли, оно замигало свечным огнем и нашими косыми тенями.
       Когда, пожелав мне спокойной ночи, Таисия ушла, я первым делом разобрался с дверным запором, убедился, что закрыл замки на все сто. Глянул в оконце - вдали белела озерная или речная вода, будто длинное облако, привязанное на ночь к земле. В заводях, было слышно - плескалась вода. Ухал филин. Я боялся, что не усну на незнакомом месте, и старался расшифровать каждый шорох. Сначала мне заметно пахло чужим постельным бельем, еще соломой, птичьим пером, травами и, кажется, слащавой политурой и керосином...
       Потом, под моими закрытыми веками белая вода задвигалась, длинно потянулась, поплыла, забурлила даже.
       ...Вода бурлила вслед за винтом, и я следил за тем, как разбегаются в стороны от него пенистые дорожки...
       Стоял, облокотившись на поручни. За моей спиной, на просторной палубе собрался народ - участники вечерней оздоровительной прогулки на пароходе - "Начальники с секретаршами". На корабле в никуда, от Химкинского речного вокзала до Пироговского водохранилища, потом до моста Таппан-Зи и Делаверских шлюзов. Два часа плюс каюта. Анонимность и уединение. Плавучий приют свободной любви для беглецов от брачных уз и строгой морали.
       Люди на палубе принадлежали к не сложившимся парам, что раньше срока покинули свои каюты. В одиночку они бродили и стояли, тут и там, слепоглазые, не замечающие друг друга. Каждый держал у щеки одну руку, будто ковырял в ухе или отдавал 'но-пасаран' - салют комбатантов. Каждый в этой руке держал по сотовому телефону, но слов разговора было не разобрать. Я искал и не мог понять - кто моя пара?
       В потоках убегающей от борта воды крутились пятна мазута; мигало случайное бутылочное горлышко; детский мячик прыгал на желтой, пахнущей керосином волне.
       В Пирогове причалили. С экскурсантами я вышел в прибрежную рощицу, размяться. Вижу - за кустами идет сама по себе, в полном одиночестве, соседка моя Джулиана. В открытом купальнике, с потрясающей фигурой. Восторг! Я бросаюсь, бегу за ней, по шишкам, иголкам; сучья трещат...
       С разбегу натыкаюсь на киллеров. Они - черные, в черной чаще. Хватают меня и крепко держат. - Ну, вынимай свой язык-помело, уговаривай нас, чтоб не убили?
       Это не по правилам! Я так не могу - вынимать, если мой секрет уже знают. Скулю: - Дяденьки, отпустите... Дергаюсь. Вдруг - свободен. То были обычные лесные заросли, сучья. Бегу дальше.
       На поляне, освещенной луной, передо мной - белые стены церкви. Старые, ноздреватые, как пемза, кладбищенские камни. Тут же мусорная свалка с велосипедной рамой. Птицы слетаются на нее, каркают что-то про Кремль.
       Толкаю сырые, тяжелые двери собора. Внутри - музей. По стенам - картины Грабаря с грачами, Нестеровские схимники, в углу - полированные сучковатые скульптуры Сергея Коненкова. Сладко пахнет вощеный паркет. Одна из фигур - моя Джулиана. В зале никого. Дотрагиваюсь до скульптуры - дерево еще теплое. Сладострастно обнимаю, прижимаюсь к Джулиане всем телом, деревенею сам.
       ...Звенит звоночек, кричат: - Пятница, пятница, выставка закрывается! Я прячусь в стенном шкафу, сворачиваюсь в три погибели...
       Медленно приоткрываю один глаз. Внутри (шкафа?), в дымном свете утра различаю предметы. Неудобно лежу в утробной позиции. Бока мои ломит нещадно. С полной ясностью понимаю, что никак не могу быть в шкафу - нелогично. Помню отчетливо - была не пятница; был четверг. Точно помню - был рыбный день. Мы поехали за город на водохранилище. В Зоне Отдыха начался страшный ливень; мы сбили замок, заночевали в сарайчике, в кассе кинотеатра. Там, почти как в шкафу, лежал я на кассовом прилавке, свернувшись в калачик.
       И тут я вторично открываю глаза, потянулся и закряхтел. Вставать не хотелось... Будильник продолжал звенеть. Качнулся, последний раз звякнул и замолчал.
      
       13
       В окне передо мною светило солнце. Качались ветки тутовника, усыпанные ягодами. Шебаршились птички, чиркая хвостиками верх и вниз. Одна мухоловка привередливая - проклевывалась и отскакивала. Ягоды розово-белые не трогала, брала только шелковицу иссиня-черной спелости.
       Неподвижно сидел серый дрозд, насколько я различаю пернатых. Сидел, как мертвый или приклеенный. Не сразу его заметил. Подождет - хвать ягоду, и опять - неподвижен. Глаз сверкает. Слева, целиком вся крона тутовника шарахалась, будто от урагана. Тарзанила белка. Нахально карабкалась прямо на воздух. Ее тяжелая тушка обрывалась со слишком тонкой ветки, сверкала белая подпушка живота; в последний момент белка ухитрялась зацепиться своей черной негритянской ручкой.
       Я подошел к окну, высунулся далеко наружу. Внизу, на ступеньках рассмотрел кровавые пятна от раздавленных палых ягод. И там, шло шебаршение. Моталась из стороны в сторону треугольная голова енота, полосатого, как шлагбаум. Слепо тычась черным носом, он полз по ступенькам, слизывал палую шелковицу.
       - Неужели, - не верилось, - еще сплю? Или досматриваю с Лейб Ароновичем передачу 'В Мире Животных'?
       Смотрю - невдалеке, на лужайке, в высокой траве, совершенно голая сидит Таисия. Неожиданно грудастая, в остальном - костлявая. С распущенными по плечам волосами она выглядит колдуньей из одноименного кинофильма. Что-то собирает в траве. Вокруг нее белки. Одна, в тени, - вниз головой, застыла на стволе. Другая - на солнце, сидит на суку, как покрывалом, обвив себя сзади хвостом. Так белки спят, часто с открытыми глазами. Так, может быть, и я еще пребываю в цветистой дрёме с открытыми в сон глазами. Зачем же, дурак, сделал во сне Таисию уж больно костлявой?
      
       Я соображал, что бы такого мне совершить, чтобы очухаться наверняка и по-настоящему открыть глаза, выбраться из наваждения виртуальной американской Малаховки? Таисия заметила меня, древнеримским жестом запахнулась в простыню, окликнула:
       - Роман, как вам спалось, Рома?
       - Как в Малаховке. - (Прицепилось ко мне это слово!)
       - Ась? - переспросила Таисия.
       Спящая на суку белка очнулась и, демонстративно, задней ногой почесала за рыжим ухом. Левой за правым.
       - Хорошо. Спасибо? - крикнул я громче. При этом, я рассматривал на моей ладони - будто пятна от шелковицы - запекшуюся кровь от вчерашнего гвоздя.
       Мне не терпелось пойти в амбар, в их главный господский дом и выяснить, наконец, жгучий вопрос - тот, что донимал меня с прошлого вечера. Что сделалось с моей памятью? Получалось, что я, как столетний Лейб Аронович, слишком ясно воображал старые времена, а что было недавно - для меня смешалось и стерлось.
       От кого и куда бежал я вчера? Почему опасался за жизнь?
       В своем сочинении Кеп упомянул ограбление. В название его поставил. Выходит, что я, мы(?) действительно ограбили Швейцарский банк? И я, значит, бежал от погони? Где, в таком случае, награбленные деньги или, что еще там мы взяли? Взяли! Почему не могу припомнить даже намека? - Рома, если хотите завтракать, поторопитесь? - Таисия уходила в дом.
       Я бросился за ней к амбару. Дрожал от нетерпения.
      
       14
       На скорую руку схватил, что попалось из одежды, и побежал к амбару, не думая, конечно, ни о каком завтраке. Вот оно, долгожданное утро, которое мудренее вечера! Горел желанием поскорее увидеть Кепа и парой ловких перекрестных вопросов вывести его на чистую воду. Они у меня были наготове и вертелись на языке. Застаю в кухне Таисию. Она перебирала, искала что-то в недрах холодильника. На никелированном кресле-каталке восседал Кепсюлевич-старший собственной персоной. Его ноги в больших русских валенках - пимах, с кожаными напятниками, покоились на подставке, руки - на штурвалах колес. Он круто развернулся в мою сторону, сказал: - Желаю здравствовать? Протянул газету. - Возьмите свеженькую.
       То была 'Социалистическая Индустрия' за июнь 1971 года. Я поблагодарил, прикидывая про себя, что должен я, собственно, делать - валять дурака, подыгрывать старику или просто не замечать и оставить в покое?
       От холодильника подошла Таисия с извинениями, что простокваша вся вышла; не хочу ли я, взамен нее, сок из тропических фруктов; там - папай, манго и чего только нет? (Спасибо, с меня хватит - думаю.)
       Таисия, тем временем, перечисляет дальше: - Есть молоко, полно хлеба собственной выпечки, земляники насобирала. С молоком - язык проглотить. Вы уже познакомились, господа? Очень рада. Читайте, читайте газетки; есть много разных. Сию минуту накормлю вас обоих.
       Вскользь, я закинул удочку насчет Савелия.
       - Что вы! Давно - на вахте, - Таисия показала на верхушку силосной башни. - Спозаранку трудится, пишет. Ни дня без строчки. Сама его мало вижу, сношаемся исключительно, как Троекуров, через дупло.- Хихикнула, подмигнула. - Вам, кстати, Роман, он оставил записку. Персональную...
       Я выхватил из ее рук листок. На нем были неразборчивые каракули рисунка и витиевато подписано: - Пляж в Малибу, где, виляя задами, прогуливаются членистоногие педерасты.
       Бумажку я повертел так и сяк, показал Таисии. Она отмахнулась
       - Нет-с, увольте, это ваши личные послания. Я вам, например, своих никогда не открою.
       Я спросил, где у них телефон. Таисия напомнила, что 'вчера ж говорила - принципиально не держат, чтобы Савочку не отвлекать от работы'.
       Что такое! Почему с утра всё шиворот-навыворот? Так и есть - вижу - в спешке нацепил фуфайку ярлыком наружу.
       Я спешно соображал, что бы мне такого предпринять в моём заточении, без машины, без телефона?
       Лейб Аронович с нескрываемым интересом смотрел в мою сторону, старался перехватить мой взгляд. Я это чувствовал и не давался, еще не приняв решения, как мне с ним обращаться. Я склонялся к тому, чтобы, на всякий случай, держаться нужно от пенсионера подальше. Но он ловко объехал меня, крутанувшись на колесе, и оказался со мной нос к носу: - Не желаете, мил человек, спуститься в мои апартаменты? Сейчас начинается прямая трансляция из Колонного Зала Дома Союзов.
       Притворно поблагодарив, я отказался; придумалось быстро - как мне поступить пока суд да дело. Во всеуслышание я сказал, что - Пойду-ка лучше искупаюсь на озеро. Старик не спорил. Повернул колеса к наклонному ковровому скату и скрылся в подвале.
       Психовать мне не имело резона. Я так рассудил, что, как бы то ни было, ничего страшного пока не случилось. Стоит прекрасный летний день. Нужно набраться терпения и, кстати, совсем недурная идея пришла мне на ум - отправиться на озеро.
       Даже Таисии понравилось предложение насчет купанья; она пообещала вскорости присоединиться ко мне. Сейчас же, споро собрала мне сумку в дорогу - с яблоками, ягодами и с новеньким криво-коленчатым корнишоном:
       - Поточите зубки, похрумкайте на бережку.
       И я пошел, намеренно немного искривив маршрут, чтобы оказаться поближе к пресловутой писательской башне из слоновой кости, на сей раз, - к башне силосной. Наверху в ней, в самом деле, что-то потрескивало или - будто работал дятел. Там, взаперти, Кеп - чернокнижник выстукивал историю моей жизни.
       Как я ни старался сдержаться, злоба вскипала во мне: - Сам ли я такой шиворот-навыворот или мир свихнулся, как я того давно ждал? Всему на свете должно быть разумное объяснение. Окей - пусть стучит... Пиши, щелкопер? Сегодня же вечером последний раз почитаем и, посмотрим, кто окажется в дураках?
      
       15
       Я искупался. Первый раз в Америке в естественном водоеме. Вода показалась мне чистой. Прозрачной, во всяком случае. У берега я лег на спину на границе света и тени, выставил бледные ноги на солнце. Лениво доставал из сумки провизию, начиная с ароматного огурчика, подряд, одно за другим, пока незаметно всего не прикончил. День стоял тихий, безветренный, неподвижный. Подозрительно неподвижный. Стеклом стояла озерная вода. Не двигались даже кроны деревьев. Меня, кажется, опять начинало подташнивать от этого больного виртуального пространства на ферме Кепсюлевичей. Не думаю, что я занимался самовнушением, но, каюсь, - ждал подвохов на каждом шагу. Почему все кругом заморожено, как на снимке? Мираж это, или начинается очередной психоз? Куда пропала нормальная жизнь? Где движение? Изо всех сил я напрягал мое зрение и слух.
       ...Со временем мне удалось зацепиться за какую-то малость. Глаз мой засек жизнь. Под моим носом, на рядом лежащей сумке - двигалось...
       Первым определился глагол, не существительное. Существительным оказалось мелкое насекомое - простая оса. Я был ей несказанно рад, аж вздохнул с облегчением. Оса ходила кругами по моей походной сумке, по черному нейлону. Фактура сумки, влажно блестящая, пупырчатая, вся словно в каплях, ей, видимо, пришлась по вкусу. Мне тоже такая нравится. Что еще привлекало осу? Может быть, сладковатый запах материала, нагретого полуденным солнцем. Она ходила кругами над границею солнца и тени, как это делает собака, перед тем как улечься, и выбрала тень. Я с большим интересом следил за тем, как она распоряжалась своими сяжками и усиками. Умывалась и причесывалась передними, средние скрещивала и, потирая ручки, точила одну о другую, а задними, что самое интересное, - наверно, с осиным своим наслаждением массировала и турсовала свое заде - желто полосую бульбу.
       Она искусно манипулировала не всеми ножками сразу, но по- отдельности - то передними, то задними. Помню, когда учился плавать, я тоже сначала не мог, сбивался - крутить руками мельничное колесо и, одновременно, ножницами, верх - вниз барахтаться ногами.
       Кем же я ей казался? Я, человек, перед ней - громада. Громадное существительное, сказал бы я в тон Кепова грамматического определения Бога. И вот я, Бог для нее, во всяком случае, сверхсущество, чем я могу ей помочь, пади она передо мной на колени? - Спасти от осиного горя, даровать ей вечную жизнь? Мой арсенал ограничен - я могу ее раздавить, могу НЕ давить. То есть, если спасти, то только от меня самого. Слабовато мое великолепие. С моим Интернетом и Британской энциклопедией я точно не знаю - откуда в сухой, почти бестелесной соринке берется соображение и двигательные механизмы? И источник энергии... Где это в ней всё помещается? В соринке! Главное - такой совершенный летательный аппарат в четыре крыла.
       Оса ходила пешком взад-вперед. Когда попадала в провал - тут же расправляла крылышки. Не понадобилось - приземлялась, скакала, шла дальше. В тени оса, наработавшись, залегла; и только стрелка ее малых крыл дрожала мелкой и бесконечной дрожью. Дрожью, ровной, но и волнистой, в тон дыханию и посапыванию дремлющего микроскопического существительного.
       Я пошел, искупался, вернулся. Оса продолжала дремать. Когда солнце сместилось, осветило осу, она, встряхнулась, промешкалась и улетела.
      
       ...Я сладко спал. Очнулся обновленным, в отличном благодушном настроении. Рядом сидела Таисия, вязала. Еще был какой-то скучающий пацан в задом наперед бейсбольной кепке.
       - Поспали? Гу-уд... Это - Славка, Савочкин племянник, - между прочим, сказала Таисия.
       - Ну что, хорошо у нас? Вот вам, пожалуйста. Видите, какая в Штатах исключительная природа. А, если туда дальше - там непроходимые чащи, бурелом, кувшинки на воде - настоящая русская сказка, мечта Васнецова и Стасова. Неожиданно, правда?
       В Апстейте Нью-Йорка оказалось гораздо больше заповедного духа, чем в подмосковных лесах. Зря я боялась. Я так счастлива! Хотя, наверно, грех прямо так говорить. Счастлива, что мне, в самом деле, не надо никаких дорогих вещей - ничего, достаточно белок и птиц. Помните, Рома... Ведь вы из Москвы? Мы привыкли внедомашних животных только в зоопарке встречать. Я, лично, даже белок видела на свободе только в усадьбе Архангельское. Как чудо какое...
       - Белки - те же крысы, - сказал Славка, не поворачиваясь.
       - Ну, уж нет, а хвост? Ты охламон, Славка, - сказала Таисия.
       - А умные они, страх один. Посмотрите - что бы белка ни делала, ее хвост уравновесит тело так, что держится, где угодно. У нас водятся и летающие белки и грамотные насчет трафика, на шоссе, угрозу увидят, раз - и обратно...
       - Да их, задавленных, тыща миллионов, - сказал пацан. - Их вороны клюют, обжираются.
       - Ну, хорошо, машины ведь скоростные. Ты, Славка, сам подумай, то, как белка равновесие соображает или там, например, обезьяна веточкой муравьев достает, все это - части ума природы. В нашей голове такие же комочки; они, как белки, обезьяны нам соображение создают. Все то же самое.
       Возьми даже дерево...
       - Не уважаю дерево, - сказал Славка. - Палка. Растет, сама по себе.
       - А коза, а жуки?
       - Ну, это другое дело. Дядя Савелий говорил, что умнее всех эти обжираки, вороны. Говорил, что у него времени нет, а то б научил птицу-ворону подключить на столбе кабель - смотрели б себе кабельный телик бесплатно.
       - Савелий наш, к слову сказать, - повернулась ко мне Таисия, - часто смеется, что он, не поверите - жук. Нет, не так, что я! Что он летом оборачивается пчелой и летает, летает... Что вы на это, мальчики, скажите?
       Я был сто процентов уверен, что последнее замечание она сделала специально для меня. От вящей подозрительности мое внимание было начеку. Понятно, мне стало не по себе. Я насторожился оттого, что она интуичит мои естественно-испытательные умозаключения и еще оттого - 'как' она спросила про пчелу и 'как' лукаво при этом на меня посмотрела.
       Пчелой? Кеп? Выходит, и Таисия - телепат. Теперь и она будет мне голову морочить! Мне начинало серьезно надоедать столь затянувшееся расслоение пространства, так долго со мной никогда не бывало.
       Не хочу больше природоведения! Пришвина и Виталия Бианки вместе взятых. Хватит, я все это в детстве читал! Хочу в обычную жизнь, в Нью-Йорк, к приятелям, хочу увидеться с соседкой Джулианой. Только что я был... Кем, кстати? Банк, лимузин, ограбление... Надо, не откладывая, разыскать Кепа и окончательно разобраться, раз навсегда высказать ему, что я о нем думаю!
       Тут и мальчик сказал, что ему очень сильно (вери бэд) нужен дядя Савелий. Таисия покачала головой. Объяснила, что Савелий 'тяжело' и много работает над романом, что беспокоить его абсолютно нельзя.
       - Знали бы вы, как трудится художник МакКлосски, говорят, неделями из мастерской не выходит!
      
       Когда Таисия и Славка поднялись, предложили пойти в дом, чтобы готовиться к ужину, я отговорился, сказав, что искупаюсь раз-другой напоследок и - сразу за ними. Сам же, как только они скрылись из вида, по низинам, по зарослям подкрался к силосной башне, на цыпочках вошел.
       Задержав дыхание и стараясь не скрипеть ступенями, поднимался наверх. Шел прямо на стук клавиш по винтовой лестнице. Открываю дверь; не дверь - клацающая там была занавеска из бамбуковых палок. В комнате ни души. Стоит компьютер, но даже не включен. Ящик с экраном покрыт пыльным номером 'Нового Русского Слова'. Компьютер, старенький, допотопный РС. Его киборд с желтоватыми клавишами, торчащими, как старые зубы, забрызган краской или остатками пищи.
       В момент, когда я вошел, кругом было тихо. Я стоял, не шевелясь, соображая - что здесь прежде стучало? Ждал и дождался.
       Азбука Морзе возобновилась. То был обыкновенный перестук; отсюда ясно, это был стук обыкновенного дятла. Он несся откуда-то с крыши. Соблюдая конспирацию, я все же не стал высовываться из окна, чтобы убеждаться в наличии дятла.
       Отступая к двери, осмотрелся - повсюду валяются карандаши, закрепки, карманные словарики... На смятом, рванном пакетном кульке лежит сладко гниющая недоеденная груша. От груши поднялась пчела. Издевательски дребезжа, покружила вокруг меня и компьютера и вылетела в окно. Пока я яростно отмахивался от нее, рукой смахнул русскую газету. Под ней, на верху терминала - бинго! - обнаружилась стопка знакомых отпечатанных листков, которые я сейчас же схватил, сунул за пазуху и поспешил к выходу.
      
       16
       В столовой меня давно ждали Таисия, Славка и Лейб Аронович. Застыдили, что я опаздываю. Без меня не хотели начинать.
       - Где же сам хозяин? - говорю. - Не я последний. Савелий, что, еще не появлялся? Теперь, вот его будем ждать...
       - Нет, он с нами ужинать не будет, - сказала Таисия. - Поздно вечером возвернется. Или завтра. Наверное, художник Арчи его заманил. Они давно обещались.
       Таисия опять стала подробно рассказывать, какой он замечательный художник - сосед Арчибальд МакКлосски. Какой исключительный человек, редкий во всех отношениях. Для Савелия он - живой пример самоотверженной творческой отдачи. Говорят, в его доме, у Арчи свой особняк и он человек очень состоятельный, у него в доме все ходят в мягких тапочках, когда Арчи работает. Трудится день и ночь... Только так делается, Славка запомни, настоящее искусство. Это мне Савочка всегда в пример ставит.
      
       Как тимуровцы, по цепочке, мы стали передавать друг другу тарелки с едой. В меню был снова картофель, на этот раз жареный. Зато капуста, наоборот, была пареная. И морщинистые моченые яблоки и чай.
       Лейб Аронович, в легкой летней пижаме в цветочек и в огромных своих валенках был весьма импозантен. По-старости он подсох, но чувствовалось, в свое время был человеком больших телес: чудовищные валенки ему были впору. Крупный замес, полагаю, вообще характерен для министерских чинов, если видишь их не в газетах, а живьем. Премьер-министр или вождь могут быть шпингалетами; они берут другим - исступленным своим самолюбием. Министры же часто раздуты от важности и от раскормленных генов. Им нужно подавлять хотя бы размером и весом.
       На этот раз, за столом, господин лейб-гвардеец, на мое удивление, оказался самым разговорчивым. Говорил связно, даже напористо. С капустными усами у рта он настаивал, хотя с ним никто не спорил, на 'безусловных преимуществах советской системы'. На таких, например, неоспоримых фактах: - Что в любом конце нашей Родины, в пургу и метель, хотя бы и глубокой ночью, каждый гражданин
       может купить себе эскимо на палочке. Или другое мороженое изделие.
       - Что от нашей газировки так в нос шибает, что ой-йо-ой! Кстати, тележки с газированной водой стратегически расставлены на самых важных перекрестках страны.
       - Что у нас в стране никто не крутит людям бейцим. По советскому закону цена навечно проставляется, как неотъемлемая часть товара; непосредственно отливается в металле на каждом чугунном утюге или на сковородке. Несмываемой краской печатается на штанах.
       - Нам, советским людям, не нужно мухлевать, как дилерам с машинами и риэлэстейщикам - тем, которые дома продают. Всегда жульничают, хотят на цене объегорить...
       Из последних слов я понял, что старик, может быть в нафталине, но не вполне безумен, что он, похоже, отдает себе отчет, что находится, если и не в США, то - уже и не в СССР. Никакой он не двинутый - типичный либерал-шестидесятник.
      
       Стопка бумаг, спрятанных под рубашкой, жгла мне живот. Я поблагодарил хозяйку, сослался на мою жуткую сонливость, одолевшую меня после целого дня, проведенного на солнце, и ушел к себе. При этом, я не забыл захватить сухим пайком предложенный хозяйкой десерт - хлебные сухарики, намазанные вареньем.
       Я дождаться не мог, чтобы поскорее укрыться в сарае, чтобы реабилитировать мою память, дочитать мое собственное жизнеописание или - что еще там другое могло оказаться. Пора было поставить точки над 'i'.
       Привычно повозился я с дверными засовами, надежно отгородившись от безумного внешнего мира. Прыгнул в постель и тут же развернул рукопись. В своем возбуждении, я уже не замечал никаких покалываний пера и соломы из моего матраца.
      
       17
       На внутренней стороне листа-обертки, мне знакомым уже Кеповым почерком, стояло безо всяких знаков препинаний: - ...вот вам роман души доверчивой признанья...
       Я не удосужился выяснять - было ли это обращением лично ко мне или частью эпиграфа к последующей главе романа?
      
       ...Швейцарский банк - все равно, что аргентинское танго. Слова - побратимы. Такие же, как немецкий шнапс, французское шампанское или русский программист. Именно - программист теперь, не водка, не балет и не цирк рифмуется с определением - 'русский'.
       Безработные челябинские акробаты - вольтижировщики убирают газоны в Кливленде; 'Столичной' затоварены американские ликерные магазины; но русские программисты - пока в цене. По пятам за ними следуют охотники за головами. Можно подумать, что страсть к программированию - в русских генах - наш прирожденный талант, о котором сами бы не догадались, ни возникни у американцев нужда. Как они жили на Западе без нас, без наших программистов - уму непостижимо? Загнили бы, факт, как предсказывал марксизм. Мы их спасли.
       Программирование - непростое дело, не каждому дано. Во-первых, нужно знать таблицу умножения. Не обязательно, но желательно. Во-вторых, нужно запомнить тарабарские слова, чтобы вставлять их в надлежащем месте. Не подлежит сомнению - лучше выучить только эти слова, чем весь заграничный язык, без которого, в целом, можно обойтись, особенно в Нью-Йорке.
       Страшно подумать, если бы к нашествию русских в Америке была нужда не в программистах, а, например, в учителях английского. Слава Богу, этого нет - американские жители, в среднем, не особенно сильны в своем наречии. Чаще отделываются междометиями и перебрасываются готовыми консервами. Частенько довольно остроумными...
      
       Читая, я быстро разделывался с поджаренными сухариками. Ничего нет вкуснее - в дровяном сарае и на соломенном матраце. В общем, описание Кепа я принимал. Хотя, думалось мне, он излагает святые истины.
       О консервах речи мог бы добавить. Верно, мы, новенькие, находимся в положении детей и цепко прислушиваемся к английскому языку 'взрослых'. Многие могут привести примеры запомнившихся американских разговоров. Однажды, подслушал я в писсуаре, как, не без снисхождения, но и не без сочувствия к русским, один менеджер говорил другому: - Русские - хорошие ребята. Но с ними обращаются, как с картошкой - keep'm in dark and feed'm shit. В смягченном переводе можно сказать: - Держат нас в темноте и дерьмом посыпают. Если подыскивать русский эквивалент, то это - как приказ новобранцам-солдатам 'копать от забора и до вечера '.
       Кеп далее пишет:
      
       Программирование - как игра в морской бой. Или - как срисовывать цветок ромашку по клеточкам. Есть правила и образец. Ошибешься, поправишься. Все лечится, срастается, как вода, без помарок. На экране не нужно ни карандаша, ни ластика.
       Компьютеры - занятие 'дружелюбное '. (В обратном переводе с английского.) А дружба - залог успеха. Бывает, новички, попавшие на работу по фиктивным бумагам, звонят друзьям за тысячу верст. Им подсказывают, что вставлять в ту или иную клеточку. Глядишь - потопили салаги эскадренный миноносец!
       Не Боги горшки обжигают. Главное, не воображать себя Папой Римским и не высовываться из трамвайного окна. Главное, не путать наше программирование, то есть кодирование, с программированием - стратегией большого бизнеса.
       Тертый в конторских кубиках русский калач не посоветует лезть в эмпиреи, чтобы не заболела голова. Пусть болит у исполнительного совета директоров, у которых совсем другие нули в налоговых декларациях.
       Нашим программистам есть, за что благодарить небо. Скок! - пересекли границу тени и легко возгордиться, поверить, что солнечный свет струится из нас самих. Вчера, ты - советский человек - клянчишь трешницу до получки, сегодня - средний американец, решаешь - давать ли финансовую помощь России.
       Пусть начальство видит иначе (держат в темноте и поливают...) - Чепуха! Ничем не поливают. Даже распрекрасно, что стратегия - не дело ума кодировщика. Окей - барабаним по клавишам. На первый взгляд, занятие не пыльное. Совестно называть 'работой'. Не вагоны ж грузить?
       Ан, нет! В том- то и заключается прелесть профессии, что ее терминология это обстоятельство учла и предусмотрела. Нажимаешь клавишу, запускаешь программу и, пока ты развалился в кресле, и отдыхаешь, она сама перелопатит, пересчитает страшную уйму цифр - всё, что в компьютерный файл загрузили.
       И, как это называется, господа-присяжные? Это называется - 'Job'. 'Running Job'.
       В этих словах состоит вся невозможная прелесть профессии. Занятие это, подчеркиваю, официально провозглашается - 'Работой'. Не придерешься!
       За работу, как положено, причитается...
      
       Таисины сухари давно кончились. Я размечтался.
      
       18
       Я был несказанно горд, когда был принят в сотрудники СШВ (USB)- Союза Швейцарских Банков. Перед знакомыми я бессовестно хвастался, показывал старинную 'нашу' эмблему в виде жука, из трех перекрещенных ключей. Прибавлял, что наш 'Швейцарише Банкверейн' был основан настолько давно, что в те времена на Руси, мальчик - Ваня Грозный еще пешком под столом ходил. Фантазировал, что нам, швейцарцам, на каникулы полагаются авиабилеты бесплатно, если вдруг
       захочется слетать в Люцерну, полюбоваться кирхами или полакомиться сыроплавленным фондю. На этом месте я делал паузу, ожидая от слушателей уточнений насчет загадочного фондю.
       Добавлял, что для сигнала на обеденный перерыв и для извещения о конце рабочего дня, по всему банку разносится изящная мелодия из 'Вильгельма Теля'. Я её напевал...
      
       Пепермалдеева взял на работу, на горящий проект некий Ленни Шлицмахер, уроженец Бруклина. Быстрый бесстрашный господин. Он носил ермолку в кармане штанов вместе с раскрошенными претцелями и бумажными салфетками. Он утирал ермолкой пот в жару. Ленни потел даже под кондиционером. Часами говорил он по телефону, по двум сразу, сморкался, кого-то шепотом уговаривал, улаживал дела других еще своих левых бизнесов - брокерского, риэл-эстейт и чего-то другого - загадочного, по еврейской части. По слухам, он понимал по-польски, по-русски и по-сербохорватски. Впрочем, это трудно было проверить: у Ленни никогда не бывало свободной минуты.
       Пепермалдеев был несказанно рад, что на ура, (with flying colors) прошел интервью. Дуриком проскочил, ответив скороговоркой на стандартные вопросы. Заготовленные шпаргалки на все случаи жизни, как известно, распространяются среди наших борцов за благосостояние, как подпольные прокламации.
       Нужно не капризничать, потрудиться вызубрить правильные ответы, особенно не вдаваясь в их смысл. Важно, ни в коем случае не допускать во время ответа неловких пауз. Отвечать нужно исключительно бодро, с воинской выправкой. Интервьюер - живой человек, он устал, он не слушает, больше смотрит.
       Роман смог передохнуть в самом конце, когда Ленни, согласно неписанным правилам, спросил его на десерт сакраментальный вопрос: - Как, мистер Пепермалдеев, вы себя видите лет, так через десять?
       - В гробу, - хотелось ответить Пепермалдееву, но он ответил, конечно же, по-чапаевски: - Надеюсь дослужиться до руководства группой. Даже отделом! Вот как полагается отвечать.
       - Мечтал с детства стать группенфюрером!
       При этом не следует угрожать должности самого экзаменатора.
       ...В первые месяцы своей службы в банке Пепермалдеев был в ужасе - что можно сделать с таким начальником? Шлицмахер всегда на телефоне, невозможно слово спросить. Подкараулив редкую паузу, Роман осмелился и намекнул о порученном отделу горящем проекте.
       - Роман, - на бегу бросил Ленни. - Запомни. Хочешь быстро сделать работу - поручи ее 'занятому' человеку.
      
       ...Все так. Описано, всё похоже. Прекрасно помню Ленни. Интересно, описан ли у Кепа пассаж, как Ленни звонил приятелю в риэл-эстейт, попал к управляющему банком и стал забивать ему баки на идиш?
       Должно быть, есть; я не стал искать. Спешил, бегло перелистывал страницы, хотел сразу заглянуть в конец, чтобы узнать, что точно там говорится по поводу ограбления и, главное, о моей в нем роли.
       Последний листок, к моему сожалению, заканчивался довольно неопределенными словами - '...поэтому, внимательному читателю не надо объяснений: все ясно из предшествующих событий'.
       Я решил, что нечего спешить - вся ночь впереди. Вернулся к краткому описанию нашего проекта - по разработке алгоритма для вложения денег в невероятно рискованные 'деривативные' акции.
       Кеп, по-моему, немного путался в технических вопросах. Впрочем, не хочу быть необъективным. Возможно, я просто имел на писателя зуб. Мог ли я сам лучше него охарактеризовать алгоритмы рынка, возможности прогнозирования взлетов и падения денежной биржи? По сей день, я плаваю в этих материях. Не понимаю - как можно предсказывать по определению непредсказуемое?
       Как бы то ни было, в рукописи я предпочитал описания знакомых мне людей.
      
       19
       В офисе работали 'наши' и 'американцы'. Американцами были все не наши, даже, если они знали кое-что по-нашему, то есть по-русски, как тот же Ленни.
       Я был охарактеризован с особенным предпочтением. Приводились намеки на то, какой я уродился смышленый. (На этой почве я несколько помягчел к описателю сего.) Вкратце были упомянуты мои предки, носители моего, как сейчас выражаются, генетического кода.
      
       Прапрадед Натан Пепермалдей переиграл польскую Газовую Шляхту. В трескучие морозы начала ХХ века в доме его стояла жара, а в газовых счетчиках, работающих на монетах, не могли найти ни одного злотого. За большой выкуп от топливной Компании Натан открыл им секрет: - на восковых дощечках он оттискивал гербовые монеты, заливал водой и выставлял на мороз. Счетчик ощупывал ледяные злотые, включал отопление; тающая вода испарялась бесследно.
       Прадед его, Аврам, содержал шинок-монопольку. В ней толпились артельщики, косари, землекопы. Аврам, добрая душа, не любил пустых стаканов, подавал с водкой на дне. Немедленно подливал. Деньги брал за два стакана. Бузотерам по-хорошему объяснял, что-де первый стакан они выпили 'раньше'.
       Кожевенных дел мастер, дедушка Ахрам, уже - Пепермалдеев, фигурировавал в советских документах не предпринимателем-частником, а как слесарь и беднота. Тем самым, отец Романа, Ефрем, избежал клейма 'лишенец' и стал вузовцем. Отец перевез родню из провинции в Москву. В голодные годы на балконе выращивал огурцы. Роман перевез остатки семьи в Америку.
       Цепь замкнулась. Глори, глори, алиллуя!
      
       Хороший друг мой, Фаддеев, был упомянут в Кеповом сочинении как покладистый человек и убежденный семьянин. С этим определением не поспоришь. Все мы любили Фаддеева. Особенно за его надежность. У него было замечательное свойство - говорить только самоочевидные и общепринятые вещи: "дружба - всего дороже". А-ля Платон Каратаев, он обходился прибаутками из букваря. Любой из нас, мы все говорим такое, но, временами, во мне просыпается чертик, на все руки мастер, то он - он врач-психиатр, то - редактор и контролер, который краснеет и не пропускает плоскостей в открытый эфир. Оригинальность Фаддева состояла в том, что он без смущения говорил 'только' всем хорошо известное и 'ничего' другого. Если это свойство знаешь заранее - это даже, окей, ничего - это придает человеку надежность.
       ...В тексте попадались, местами, факты, мне незнакомые. Я не знал, например, о тяжелом детстве Калдеева, проведенном в городе Махачкала. Не знал и подробностей про его армейские годы. Оказывается,
      
       ... будучи рядовым срочной службы, Калдеев записался в художественную самодеятельность. На праздничном первомайском представлении, в присутствии генерала, старшин и офицеров Калдеев вышел на авансцену, наряженный зайчиком. Спустил с себя помочи, костюмные штаны с мягким, байковым хвостиком и лапками, и в полный рост помочился прямо в фанерные декорации.
       Сцена наглядно изображала кусты и разнообразную природу.
       Виктора тут же, без трибунала, комиссовали из армии как умалишенного, которым он не был; а был, напротив, очень себе на уме. Примеров тому было множество: голодные солдаты выпрашивали лишний стакан мутного пойла - порошкового киселя. У Калдеева же всегда имелась припрятанная медицинская грелка со спиртом. Если, Калдеев возвращался из медсанбата с грелкой или, будучи дневальным, нес в руке обыкновенный эмалированный чайник, в нем свободно могли находиться спирт, чефир или другие полезные вещества.
      
       Здесь я с Кепом, пожалуй, согласен. Мне сразу вспоминаются времена, когда в Швейцарском банке решили усовершенствовать контрольно-пропускную систему. Служащим выдали пластиковые пропуска - пасскарты, наподобие всем известных кредитных. Магнитная полоса в них открывала владельцу доступ только на разрешенный этаж, в разрешенные зоны пребывания. Надлежало, как водится, провести картой в прорези аппарата, висящего у дверей - загорался зеленый свет, отмечались часы работы, передавались в бухгалтерию для начисления зарплаты.
      
       Калдеев, с его воинской смекалкой, моментально оценил новую систему. Определил ее возможности лучше, чем отцы-созидатели. Он тогда делил кубик с золотушным, болезненным Вилли, пареньком из Австралии.
       Калдеев, возьми и предложи австралийцу:
       - Дружок-кенгуру, отгулы любишь? Бери мой пасс, не стесняйся, чирканешь за меня и себя завтра. За мной не заржавеет.
       Вилли сначала не понял, а, когда дошло, - задохнулся. Воспитанный не говорить резкости, он не находил подходящих слов. В голове у него зашкалило, ему поплошало, не мог вздохнуть.
       Теперь, уже Калдеев разволновался, смекнул, что сморозил что-то не то и стал усиленно обдувать Вилли ветерком из двух настольных вентиляторов. Стал прыгать вокруг него, приговаривая:
       - I'm kidding, I'm kidding...
       - Люди шуток не понимают, - жаловался на другой день Пепермалдееву. - Вот у нас, в армии...
      
       Кстати, ниже в тексте, Кеп комментирует, вскользь, что военнослужащие, в общем, и целом, отличаются интереснейшими рефлексами и головным устройством. В этой связи он упоминает нашего стажера - операторшу Клюкину Капитолину. Она была из семьи военных. Невидная из себя пигалица. Я бы ее сам никогда не вспомнил.
      
       Обыкновенно Капа пряталась в своем кубике, держалась тихо и особняком. За исключением одного - была непримиримая, скрытая расистка. Из себя - голубоглазая, белокурая, с белесыми ресницами, - как только она замечала черных, немедленно преображалась и бежала брататься. К ним у нее была непонятная слабость. Загадка природы. Чего-то в организме у неё недоставало. Пигмента какого?
       На белых сослуживцев Капитолина косилась заранее с осуждением. Шею ее украшал портрет Малкольма Х, заправленный в медальон. Она побывала замужем, и, кажется, не раз; имела черную дочь младшего школьного возраста. У Капитолины была загадочная афро-американская жизнь.
       Были еще двое - огневые девки, из молодых да ранних. В буфет ходили шерочка с машерочкой, крашенные, одна - в блондинку, другая - в брюнетку. Они напропалую строили глазки беззащитному швейцарскому руководству. То и дело их короткие юбки, как бы ненароком, задирались, заголяя разные
       масла и резинки. Американцев, все знают, ляжками можно брать, как голыми руками.
       Калдеев их звал 'Аля из Монреаля и Нюрка из Ньюарка - писюхи конотопские'. У него с ними не прекращалась холодная война. В ответ они ему хором скандировали: - Идиот-дат-кам! Идиот-дат-кам!
       Дурак, мы никогда не были в Конотопе. Мы, наоборот, из города на Неве. (Тут они переглядывались).
       - Обезьяны... гдей-то вы про интернет подслушали? - Ах, из-ви-ните, мы-з-Ленин-храду! -
       Последнее слово Калдеев всегда оставлял за собой.
       Ленинград девушкам лучше было не упоминать. Поскромничали и попались. Слишком известно было, что здравомыслящие эмигранты с периферии должны 'всем назло' гордиться прошлым своим населенным пунктом, каким малым бы он ни был. Во всяком случае - остерегаться заявлять незнакомым, что они из столицы. По рангу - следующим за Москвой престижным выбором
       был Ленинград. К сожалению, в замкнутом пространстве офиса врать трудновато. Все, кому интересно, знали, что Алевтина и Анечка из Нижнего Тагила. Завербовались в Америку в бебиситеры, остались в тылу на свой страх и риск, нелегально нашли концы и геройски закрепились на нью-йоркском плацдарме. Несть им числа безвестным героям. Но жизнь жестока.
       В холодной статусной войне русской эмиграции, так повелось - пленных не берут. При предварительном обнюхивании первый, обязательный вопрос
       - Откуда? Следующий - Когда? Потом - кем был?
       По Сеньке шапка. У каждой социальной группы есть свои непримиримые претензии к другим.
       У старых к новым: - Понаехали, иждивенцы!
       У новых к старым: - Зажрались, устроились, когда легко было!
       По неписанным законам прорываться в незаслуженную категорию эмиграции - неслыханное хамство. Все знают, что дурить можно иностранцев, (причем, сколько угодно); себя мы дурить не позволим.
      
       20
       Я бы отредактировал Кепа и включил бы в число 'наших' - других, не урожденных американцами - индусов и паков и китайцев. Они, так же, как наши, отчаянно боролись за возможность заработать копейку. И у них встречалась нам знакомая, скрытая за улыбками пугливость гостей, 'гест-арбайтерс'. Англичане, с другой стороны, были точно не 'наши'; они не в счет. Гордые имперской ли своей славой или тем, что они из страны родного языка, британцы свысока смотрели даже на местных. Так мне казалось.
       Что-что, но сослуживцев моих я помню отлично. Кепа заносит, он привирает, разводит литературу... Уверен - я б написал эту часть лучше Кепа. Без обмана, что называется, с фактами из первых рук. Всё как есть!
      
       ...Настоящего швейцарского контингента, насколько могу судить, почти не имелось в наличии. Неважно. За швейцарца у нас проходил одно время ветеран, офицер банка Высшей категории, господин-инспектор Мориц. Он принимал и тестировал законченные нами компьютерные системы. Он давал добро на запуск систем в производство - 'продакшн', в реальную швейцарскую банковскую сеть.
       В отличие от нас, выходцев с окраины восточной Европы, евроазиатов, в каком-то смысле, Мориц был настоящий европеец. Пресловутый 'фон-барон' и наследный австрийский аристократ. По слухам, его семейная линия шла из Пруссии от 'красного барона Люфтваффе' - грозы Марны и Луары, от самого легендарного Манфреда фон Рихтховена.
       Понимающие из нас восторгались: - О, эти его точеные руки, его томные, с поволокой глаза... Все это создавало ему в наших глазах ореол представителя рафинированной Миттель-Европы.
       Вдобавок, герр Мориц, кажется, знал обо всем на свете. Если мы втайне верили в свое неожиданное культурное превосходство над янки, хотя бы потому, что знали всякие им неведомые слова, анекдоты и факты, то перед Морицем наши достоинства рассыпались в прах. Он знал больше и глубже. Мы-то, оказывается, слышали звон, а он, иностранец(!), нам же разъяснял любой предмет, что бы мы ни упомянули. Включая крючки и пружинки нашего собственного подсоветского прошлого.
       Поговорить господин Мориц любил и нередко заводил нас. В разгар спора, о чем бы то ни было, он мог сбить спонталыку самого нашего самолюбивого оратора, сказав:
       - Вы помните, конечно, что говорил о войне Гаршин, ваш передвижник-писатель?
       - Гаршин! Кому говорил, когда? Какое это имеет отношение к теме нашего разговора?
       - А вот какое... - и, среди белого дня, Мориц легко и изящно завладевал трибуной.
       Калдеев первым определил, что Мориц нас 'купит и продаст, с ним надо бы выпендрежа поменьше'.
       К нашему счастью, Мориц имел непобедимую слабость - шоколад. К установленному сроку каждого системного теста наш отдел скидывался и запасался шоколадным ассортиментом - тарталетками, плитками горького шоколада, трубочками с кремом...
       Чтобы избежать нареканий в явном взяточестве и подхалимаже, мы убедили Морица, что у нас, русских, так заведено. Что мы, по нашему русскому обычаю, сами на ленч обычно лакомимся шоколадом. Тесты, благодаря этому завершались сладко и полюбовно.
      
       Все точно. Только впоследствии, в один прекрасный момент, к нашему чрезвычайному удивлению (и разочарованию), Мориц оказался не наследным бароном, а евреем. Обыкновенным евреем.
       Это обстоятельство круто меняло дело. Теперь говорили: - Перебьется со своим шоколадом... Для большинства из нас, паспортных пятипунктников, с нашим с детства благоприобретенным юдофобством, обнаруженный факт снимал все сложности отношений с инспектором: - Еще один жук нашелся!
      
       21
       На американцах-мужчинах я, на месте писателя, не стал бы особенно задерживаться. Читая Кепа, я, впрочем, немного усомнился в моих, допускаю, поспешных оценках. Может быть, я сам виноват в том, что не научился понимать американцев? У меня получилось так, что после того, как я убедился, какие они все честные, добропорядочные и сдержанные люди, на том я и остановился.
       Каюсь, далее, они уже представляются мне все на одно лицо. Не хватает какого-то личного градуса для разжигания моего интереса, что ли? Для меня они сложились в единый портрет - основное активное ядро - беби-бумеры, закомплексованное поколение вьетнамской войны. Это они, как раз, представляли собой высшее и среднее звенья руководства. Уже тем самым, они были далеки от народа, то есть от нас - программистов.
       Для образа чистенького среднего американца, среднего роста, средней привлекательности - среднего всего, в моей памяти имелся положительный человек Митчел. Митч - правая рука нашего босса. Я помнил его багамский загар, оттененный белизной рубашки, обязательную бодрость в приветствиях и взгляде. И это, пожалуй, все...
       Боюсь, я несправедлив. Должен добавить, что с американскими мужчинами, во всяком случае, на душе спокойно; от них не ждешь подлостей и подвохов. Это, согласитесь, немало.
       Заметной фигурой в нашем отделе была миссис Грейс, без особой оригинальности прозванная нами 'матерью американской революции'. Других детей у нее не было. Чрезвычайно аккуратная, она убирала свой уголок портретиками, амулетами, цветами, как могилку. Сама из себя - цветок лет ушедших, она была в той серой зоне, где возраст утрачивал определенность и точный смысл. Кстати, миссис Грейс могла бы оказаться точно на месте в зале фрихолдеров, где проводилось обсуждение книги Кепа.
       Иногда создается впечатление, что, кроме девочек и подростков или, скажем, дам старше двадцати шести, большинство американок такие вот - Грейс - создания неопределенного возраста, ухоженные и моложавые, пока не прыгнет жилка на их шее или руки под неверным освещением покажутся с мумийным пергаментом кожи.
       Со строго отмеренной корректной улыбкой свои фразы Грейс начинает неизменно такими, например, словами:
       - Джек, мой покойный муж, говорил better safe than sorry...
       Я никогда не смог разобраться - что, собственно, делала Грейс у нас в банке помимо прихорашивания своего стола, но, бывало, слышал от нее хотя и расплывчатые сентенции, но уже и не без производственного обертона: - Джек, мой покойный муж, говорил, - береженых бог бережет.
       Поэтому нужно дважды проверить (даблчек) региональный баланс. -
       И тому подобное...
       Сослуживцы невольно побаивались Грейс, и она могла без помех заниматься своим делом. Если не убиралась в кубике, она, на моей памяти, все больше обзванивала детские учреждения Америки. Бездетная, она со дня на день ожидала передачи ей новорожденной девочки от беспутной или малолетней мамаши, согрешившей где-то в далеком Висконсине. Особым контрактом было
       обговорено, что в нужный момент Грейс получит декретный отпуск и 'родит'. Я так и видел это еще не родившееся существо, ее приемную дочку, аккуратно убранную цветами. В плане охраны детей и животных, я бы ни за что в жизни не доверил ребенка Грейс. Достаточно было раз побывать у нас в отделе на 'Хали-Ивнинг', в канун перед Святым Вечером. Детей в банковый офис обычно приводят на Халовин, нацыганить конфет и посидеть на разлучнике - стуле. Стуле, из-за которого родитель всякий день покидает семью - высиживать семейное благополучие.
       Как-то уборщица с нашего этажа - пуэрториканка Хуанита привела с собой двухлетнюю дочку - Каринку. Я взял ее пухленькую ручку и попросил разрешения скушать хотя бы один только пальчик. Каринка смеялась.
       Сзади тихо подошла Грейс. Каринка зарыдала. Догадалось, видно, дитя, что ее здесь могут съесть, кроме шуток.
      
      
       22
       В главе 'Звонок' описывался типичный наш полдень в банке, так хорошо памятный мне. Поразительно - это, как и всё остальное, прочитанное у Кепа, моментально воссоединялось с моей активной памятью, как две соприкоснувшиеся лужицы воды.
      
       В тот день трезвонили все больше наши, из соседних кубиков, для борьбы с хронической скукой. Я их понимал от души, но они мне мешали дремать у компьютера. Грешным делом, я научился это мастерски делать после сытного ланча. Доходило до маразма - сонно тыкая в коммутаторные кнопки, как зомби, я плыл в сладкой дрёме - пассивный извечный протест подчиненных - "солдат спит - служба идёт" (увы, незаметно при этом утекает и жизнь наша - не так ли?). И, тут, - друг мой, Калдеев звонит с анекдотом про похотливую собачку, который я сам же рассказал его ему пять минут назад. В ответ на очередной звонок, я грозно рявкнул, имитируя голос босса: - Международный Валютный Фонд. Вице-консул Пепермалдеев просит не беспокоить! И бросил трубку.
       Для пущей ясности нужно заметить, что в банке происходила тогда перекладка полов; нас расселили кого куда. Мне повезло, калифом на час я попал в пустующий кабинет МВФ, где старался впрок отдохнуть и набраться сил - типичная мечта идиота. В кабинете не по чину я старался представить, что я не картошка в темном подвале. Будто я какой-нибудь другой овощ или даже хороший фрукт. В этом качестве, я на время перестал, как попка выпаливать в телефон стандартное - 'системс!' или наше лакейское - 'Мей-ай-хелп-ю'. С полным достоинством и правом я называл именно то, что значилось на моей бронзовой дверной табличке - Международный Валютный Фонд.
       Не успел я в очередной раз положить трубку, раздается новый звонок. Я не собирался отвечать, из принципа; рука моя тянулась разъединить, как вдруг мне показался необычным комариный писк в трубке, отставленной на расстояние вытянутой руки. Что-то на чистом английском. Голос верещал мое имя, просил набраться терпения:
       - Будьте добры, сэр, с вами будет говорить... ждите... ждите...
       В незнакомом мне голосе слышалась уверенность, даже металл. Кто знает, могут звонить и по делу? На всякий случай, я выглянул за дверь, где позади вздыбленных полов, в закутке ютились друзья-товарищи, мои потенциальные абоненты и шутники. Никого там не было. Это мне не понравилось сразу. Пришлось насторожиться. Сидел, как по струнке, с трубкой у самого уха.
       - Это Международный Валютный Фонд? Ждите...
       - Да, но я...
       - Ждите...
       Мой сон улетучился. Мне не хотелось испытывать зря судьбу; я твердо решил, что, как только наладится связь - тут же объясняюсь. Скажу, что я, анналист - Пепермалдеев, временно, чисто случайно нахожусь в данном помещении, и все такое. Тем не менее, при возобновлении шорохов в телефоне, я выпалил в нее, как заводной, наш полный джентльменский набор:
       - 'Системс! Могу быть полезным? С кем желаете говорить? Мей-ай-тейк-ё-месседж?
       - Нам нужен г-н Пепермалдеев, пли-и-з...
       - Он, то есть я, - слушаю... Почему? Я не причем... что я такого сделал?
       И в трубке, после серии утомительных щелчков, уже по-русски:
       - Одну секунду... С вами будет... будет говорить господин Заенц...
       (Заенц?)
       - ...Здравствуйте, дорогой... Приятно знать, что у вас все в порядке. Банк вроде хороший, и должность... Получается, - купила мама Леше красивые галоши? Очень рад, что купила. В трубке пошел кашель и смех... - Признайтесь, - это непросто - заправлять мировыми финансами?
       Бац! - Я вспомнил эту необычную фамилию - Заенц. Вспомнил из такой, уже далекой прошлой жизни, с того света. Я гадал, вычислял, - чем был обязан этому звонку, и как они меня разыскали в Нью-Йорке?
       - Мы не забываем хороших людей. Далеко ли, близко - что есть расстояние для настоящих друзей. Вы, конечно, хотели бы повидаться - повидаемся, обещаю. Было приятно побеседовать.
       В трубке последний раз щелкнуло. Побеседовали? Мне, кажется, ничего определенного сказать не пришлось. Растерялся, мычал и агакал в редких паузах, не зная, куда повернуть разговор. Голос на другом конце подавлял своим весом. Чувство было, в историческом плане, будто со Сталиным поговорил.
      
       23
       Заенц! Если не ошибаюсь, первый раз его встретил я на Чистых Прудах в доме Паяльника. Паяльник, настоящего имени которого не упомню, Илья или Эльдар, чинил, паял, возрождал любую аппаратуру, любые импортные схемы, тяжко раненые, иногда расчлененные до неузнаваемости их происхождения. - Если кто замастырил, чем я хуже? - говорил Паяльник. В подтверждение сего вскоре жужжал моторчик, раздавался звук, появлялось изображение.
       Еще пацаном, Паяльник так налаживал коротковолновые приемники, что они пробивали какофонию государственного глушения. Под одеялами можно было довольно ясно разбирать запрещенные вражеские голоса, привлекавшие иногда не смыслом сообщения, а какой-то занятной, фирменной неловкостью речи. После приемников пошли магнитофоны. Маги - черная магия, в нервной мотне рвущихся пленок. В московских дворах поубавилось разгильдяйских криков: - Ребя, пасуй! Банан, выходи гулять! Обычные пионеры и школьники, включая второгодников, заважничали как члены ССК, ССП и Великой Кучки. Говорили: - Должен писать; я пошел... Музыку писать.
       Переписывали друг у друга закордонный и самиздатовский репертуар на оживленных Паяльником магнитофонах. До того увлекались новизной самозаписи, что на самом деле были уверены, что любим собственно музыку или, что преисполнены духа протеста, того теста, из которого были сделаны кумиры.
       Как до войны, родители, когда над головой гудели бипланы, поголовно рвались в летчики, так заодно с портативным чудом транзисторов, мы проглатывали всё подряд, чем богат был запретный эфир - политкомментарии Константина ГригорОвича Барского, джаз Вилиса Кановера, многоголосую антисоветчину с экзотичным эмигрантским акцентом. Гораздо позже, в конце 70-х, воцарились видики. Всегда казалось, что хочется нового, запретного - не своего, иностранного...
       Вот Таисия говорит, что боялась Америки. Может быть, она была на особом положении, знала то, чего не знали другие? Глядя из дня сегодняшнего, когда почему-то не хочется прежних хотений, дело видится проще - мы боялись заскучать, остаться безликими. Ну, так это всегда; это - во все времена. Хороши и аэропланы и джинсы, и джаз, только скука страшнее. Хотя, как тогда говорили в разных интерпретациях - Козел он и в Африке козел.
       Ну чем я не Лейб Аронович? Если бы не неожиданный телефонный звонок, я сам бы не знал, как многое из прежней жизни зачем-то сохраняется в моей памяти.
      
       ...В тот день Пепермалдеев заскочил в дом народного умельца отдать фотокамеру, наладить автоспуск, и заметил гостей, собравшихся в затемненной столовой. Паяльник шепнул ему: - Так и быть, оставайся на сеанс. - Он кивнул на свободный диванный валик.
       - Вообще, десятка с носа. Но сегодня я добрый, угощаю.
       Жена и дочка хозяина были на даче, так что, по случаю, давали не то датское, не то голландское кино, что-то самое-самое, градации 'Х'. Что, конечно, плюс безупречная техника Паяльника, обеспечивало превосходное качество изображения.
       Убрали верхний свет; горели торшеры; принесли чайник, соломку и дорожное печенье. Сеанс, похоже, начался давно, меняли очередную кассету, пили чай, переговаривались шепотом. К моему появлению в комнате надышали порядком, народ расслабился, многие полулежали, почти сползая с сидений.
      
       24
       На него я сразу обратил внимание. Подчеркнуто прямо он сидел под торшером, - накрахмаленная белая сорочка, галстук, модные тогда цветные подтяжки, снятый пиджак расправлен на спинке стула. Сдвинув брови, листал Экономическую Газету. К нему учтиво обращались рядом сидящие, тоже консервативного вида товарищи, но он только отхмыкивался, не глядя. Затем - аккуратно сложил газету, руки на груди, перевел внимание на экран и - точно в тот самый момент начинались новые видеосюжеты.
       Там была вяловатая блондинка и знойный креол, потом две грудастые девушки; потом к ним добавилась черная. Наконец, два блондина применяли к негритянке пластмассовые насадки (дилдо). Они показали все отверстия и утолщения. В целом, одинаковые. Чуть разных калибров и модификаций. Продемонстрировали поршневую подгонку размеров, механику и взаимозаменяемость. Цвет, освещение, качество изображения у Паяльника, как я не сомневался, были безупречные. И совершенно четкая, без помех, звукопередача. Словно тут же, рядом с тобой, слышались тяжелые вздохи работающих профессионалов, их стоны под современный музыкальный орнамент. Чего-то, однако, недоставало.
       Сюжеты явно повторялись, не помогала ни перемена мест, ни ракурс, - все это только сильнее подчеркивало обреченное однообразие происходящего. Ожидаемых эмоций, к общему сожалению, не возникало. Хуже того, делалось скучно! Гости молчали, обмахивались от спёртого воздуха и духоты. Становилось неловко. Богохульство состояло в том, что с помощью высокой техники нам показывали неслыханные откровенности, внутренности и промежности, самое Х-запретное, последний бастион. Подумать только - это ведь - те самые срамные запретные места и положения; не они ли всех нас тайно интригуют? Самые немыслимые постыдные извращения, откровенный разврат без всяких покровов. Соблазнительницы в самом соку, их напарники одарены природой, чего же еще, спрашивается, желать?
       Искры не хватало! Целлулоидный воеризм не действовал; обществу не удавалось проникнуться настроением. Посудите - за весь сеанс, может быть, самым человеческим был момент, когда голый кабальеро на экране, явно отупевший и взмокший, надрачивал свой скрюченный аппарат. Даже не глядя на окружающие его прелести - на место предстоящей работы. Вот его, безвестного кабальеро, кажется, мы в тот момент хоть как-то, но понимали. В остальном - господа-товарищи, тоска... Думалось - если уж даже такой секс - тоска, что же вообще прикажете желать в этом мире!
       Я незаметно разглядывал сидящих, они ведь, бедняги задолго до меня приступили. Очкарик рядом неуверенно произнес - фуфло. На что его сосед - приятель, 'лицо кавказской национальности' прошипел: - Можно подумать твой бабушка имел такой шведский кино!
       Под журнальным столиком навалом лежали игрушки, патефон, детские книжки... Я полистал, нашел одну пластинку, поставил и включил. Зазвенела детская песенка. Странно, никто не возражал. Паяльник, не говоря ни слова, убрал экранный звук. Негритянка и белая, тем временем, наяривали обоюдоострый дилдо...
       - Купила мама Леше красивые галоши, - пел патефон. - Галоши настоящие, красивые, блестящие...
       Не прошло трех минут, зрители оживились. Казалось, по-другому заблестело натруженное дилдо. Качающиеся взад вперед, прежде резиновые на вид, грудастые массы превращались вдруг в постыдно оголенные живые тела с их беззащитными ямочками и сосочками. Веселее задвигались не просто картинки, по-новому заблестел атлас кожи, задвигались ломти мяса, поджаристые куриные бедрышки, во все стороны забрызгал сок, защекотали локоны. Безумие, фонтан, апофеоз! Когда мой первый малоформатный диск кончился, зрители наперебой требовали:
       - Стоп, видео, сейчас же! Ну-ка - поменяйте пластинку.
       Без детских песенок категорически не позволяли смотреть. Инициатор и ближний к патефону, я стал ответственным за смену музыки.
       - ...пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам и вода...
       Каким-то чудом, заграничный секс совершенно синхронно совмещался с нашими отечественными песенками. Можно было подумать, что композитор Шаинский писал и озвучивал именно эти кассеты. Всякое слово и стишок где-то существенно дополняли, так сказать проясняли еблю. Казалось бы - какая вода, какие лужи, и в каком смысле - неуклюже? А вот вам, как раз, в самом, что есть непосредственном! По счастливым лицам людей в нашей комнате было понятно, что все-таки есть на земле правда-матка, что можно с надеждою смотреть в будущее.
       А этот товарищ, из-под торшера, он даже расчувствовался, достал из пиджака деньги, поманил вертухая и послал за шампанским.
       Мне он налил первому и до краев, избегая перелива пены. Чокнулся со мной, сказал: - Личное Вам от меня спасибо за Лешины галоши. Можете мне позвонить. Он протянул мне свою именную визитную карточку. Поднялся. За ним - его пиджачная свита. И удалился.
       Остались обыкновенные парни в ковбойках, джинсах, шароварах, полные впечатлений: - Эх, мужики, хороша пленочка. Старичок, дай записать...
       Паяльник без объяснений отказывался наотрез. Позднее, он мне сказал, что кассеты были доставлены, благодаря тому самому гостю, благодаря товарищу Заенцу, Вилору Петровичу. (Вилор - Владимир Ильич Ленин - Организатор Революции). Не гляди, что он молодой, летает высоко! - сказал Паяльник. - Не то ГОСПЛАН, не то СОВМИН. Может статься - ЦК. Ему в обед ко мне на Чистые заскочить раз плюнуть. Что от Старой площади, что с Охотного Ряда.
       - А он тебя одобрил, паря, - не без ревности заключил на прощание Паяльник. - Только не знаю, как я теперь моей Танечке буду эти пластинки играть... Паскудное, всеш-таки, дело!
      
       25
       В полночь, я лежал в своем сарайчике с открытыми глазами, наяву грезил о прошлом. В этом заколдованном доме, видимо, так же, как и Лейбу Ароновичу, мне мечталось легко и свободно. Руки я закинул за голову и вглядывался в красноречивую темноту сарайного свода, прямо с него считывая свои воспоминания.
       ...Что же было после киносеанса? Буквально на следующей неделе произошел криминальный эпизод с моим папашей. Плановик отраслевого строительно-монтажного управления (СМУ), человек исключительно законопослушный, мягкий и незаметный, он, выйдя на пенсию, день ото дня будто исчезал, обращаясь в призрак. Постепенно растворяясь в сумраке комнат нашей блочно-панельной хрущобы. По милости вышеупомянутого СМУ, мы проживали в постыдном первом этаже, где окна были всегда принципиально зашторены, так как с одной стороны - открывался вид на помойку, с другой - день-деньской шаркали ногами прохожие.
       При желании я мог воображать себя Гамлетом, не столько наблюдая, сколько угадывая, как стоит призрак моего отца - живот вперед, мягко-покатые плечи - назад, у кухонного окна мутным мартовским утром. После умывания, его волосы были влажно зачесаны на пробор. Только один вихор на затылке всегда держался торчком, вотще сигналя то место, где в мозгу уж гнездился убийственный рак. Разве кто-нибудь замечает эти сигналы, пока рутина жизни протекает обычно, беспечно и будто бы будет так вечно!
       Так и вижу - блеснет очковая линза с перевернутым в нем окном, послышится тихий отцовский вздох - в остальном, он был незаметен. В своем облачке сладкого табачного духа. Человек-невидимка. Случайно узрев его силуэт, кто-то из гостей, провиденциально ошибаясь, спросил: - Жилец?
       Он был уже не жилец. Но что мы действительно знаем о завтрашнем дне своем и своих близких! Не нарушая пространства, плавали в сумраке его мясистый нос и губы, верхняя рассеченная - заячья. Всё более призрачным делалось его крупное лимфатическое, нежное, уязвимое тело с неожиданно сухими ногами и ладонями.
       - Какая же у тебя плоская ладонь! - доносился временами мамашин голос. В другой раз - одергивая спереди его пиджачные фалды, она говорила: - Не умеешь, как люди, носить вещи. Отчего на тебе всё ершится, топорщится... Или, осуждая его скрытное покуривание: - Как от козла несет. Почему от "других", бывает, табак даже пахнет приятно?
       Любя его, конечно по-своему, мать, видно, не могла обойтись без шпыняний, хотя бы для того, чтобы иногда, пускай вздорным упреком, убедиться в наличности мужа. - Сделай что-нибудь. Закрой до конца оконные шторы. Проклятый первый этаж. Живем, точно с голой задницей!
       Отец стоял, не обижался; смотрел, наверное, на пешеходный перекресток под нашим окном. Там армянин, вольный сапожник, тормозил свой драндулет - топчан на колесах с самодельной угольной печкой в ногах и линялым ковром-навесом от снега.
       Постукивал молоток старика - починяльщика, стучали каблуки прохожих, стуча, катились по потолку стальные шары: этажом выше играли дети соседа, тов. Крысина, работника шарикоподшипникового завода. Отец мой, молча разгадывал узоры на мокром снегу, следы шин и подошв, египетскую клинопись от птичьих лап. На укоры жены никак не реагировал; однако, мог вдруг радостно воскликнуть: - А что, я, знаете ли, чего-нибудь бы съел! Или, наоборот: - Какое сегодня число? Я пошел в туалет (шутка). Идиллия будней.
      
       26
       Ну, кто бы поверил, что такой безобиднейший человек арестован. Задержан служивыми в штатском, агентами наружной службы наблюдения за иностранной резидентурой. Жалко, я не вспомнил об этом, когда мой товарищ по работе Фаддев однажды заметил существенный недостаток моего иммигрантского резюме: - Ладно, ты не играл ведущей роли в диссидентском движении, не боролся с режимом... но, Ромочка - ты даже никогда не сидел! Поскреби по сусекам или наври, как все!
       И меня осенило. Как же я позабыл, что раз чуть было, не посадили моего родного папашу. За нелегальную связь с заграницей? Ха! Не у Пронькиных! Наша семья тоже не лыком шита! Мне есть, чем гордиться!
       Не будем вдаваться в детали, на большой срок или нет; хотя бы на вечер, да посадили. (Ура - посадили!) К тому же, задолго до массовых отъездов и модного диссиденчества. Как все получилось?
       От отца я никогда не слышал политических воззваний. На окружающий порядок, как и на шпынянья жены, он, особенно, не обижался. Разве, что жаловался на желудок. Любил покушать и перекушать. Признавался скорбно: - Опять пострадал намедни. (Имел еврейскую слабость к великорусским иерихонским словам.) Ему давали какой-нибудь Энтеросептол, и - проходило. И снова, призраком он возникал в кухонном проеме с идеей:
       - Кабы, ежели, да самую малость - перекусить?
       И, вдруг его - арестовали! Я-то думал - тихоня, сидит в углу, тыркает пластмассовые ноготки своих карманных шахмат или посапывает, лицом - в диванные подушки, в нежной волнистой позе Венеры Джоржоне.
      
       ...Тогда происходила очередная интернациональная выставка в парке Сокольники, где москвичи и гости столицы в честь воскресного отдыха добросовестно глазели на заграничные гидронасосы, сварочные агрегаты и другую, совершенно несусветную для нормального, рядового человека машинерию. В той толпе среди посетителей протискивался и родитель Пепермалдеева. Скажем, обмахиваясь от жары проспектами о турбостроении, абсолютно ненужными ему, но иностранными и приятно глянцевыми на ощупь.
       Папа Пепермалдеев, возьми - и задержись на минуту у сектора республики Италии. Не там, где выставлены агрегаты и пахло тавотом, а сбоку, за фанерной перегородкой, где стендисты на пересмене совершали нечто общечеловеческое - на скороварке готовили себе куски лазаньи, спагеттини или, по-нашему - запеканку и макароны... Повинуясь тревожащим запахам, наш бедный родитель, как он ни крепился, невольно подтягивался ближе, ближе... к тогда еще, о-го-го какому актуальному и железному занавесу, в данном случае из фанеры.
       Точно по библии, один из синьоров-стендистов, змей-соблазнитель, возникает над фанерной загородкой и протягивает папаше картонку с дымящимся лакомством под красным соусом. Попробуй, откажись!
       Забыв на миг о гражданском долге, Пепермалдеев старший хватает, благодарит, и тут же - откушал. Рассказывал после, что быстро взял себя в руки и, когда итальянцы начали приглашать, распахнули дверцы, он дипломатично откланялся и поплелся к следующим увлекательным стендам - по ирригации. Тут-то его и взяли в жесткие руки экскурсоводы в штатском. - Здесь, недалеко, - говорили ему, проводя боком к пожарному выходу из павильона...
      
       Даже этот прискорбный эпизод Кеп, оказывается, не забыл и упомянул, (правда, вкратце) в своем тексте.
      
       ...Вечером, с Пепермалдеевым связались по телефону. Роман тут же примчался в Сокольническое отделение милиции. В глубине желтого коридора сидел на табурете его растрепанный папа. У него отобрали галстук и шнурки. Перед ним лежала бумага и ручка. Звонили аппараты.
       - Глупо получилось, - сказал папа, - сглупил, не подумал. Они тоже перегибают палку - требуют письменного признания в связях с заграницей. Статья, говорят, забыл какой номер...
       Номер? У Пепермалдеева мозги крутились мгновенно. Он достал визитку, нашел номер Вилора Петровича. Позвонил из уличного автомата. Секретарша соединила:
       - Ждите, товарищ Заенц сейчас подключится...
       И, после мучительной паузы, - бархатный бас:
       - Это ты там, галоши? Где ты сейчас, давай ближе к делу?
       Выслушал, не перебивая:
       - От, долбоёбы! Какой район, говоришь?
      
       27
       Гостевание мое у Кепсюлевичей затягивалось чересчур. День сменялся днем, все как один - неразличимые. Я совершенно потерял счет времени. До оскомины наслушался советских песен и маршей из подвальчика Лейба Ароновича. При каждом случае, он совал мне газеты с репортажами о хлеборобах и о битве за урожай. Время для меня остановилось. Я бы уже не мог сказать - какой по календарю год и число.
       Однажды, я выключил прикроватную лампу, когда уже совсем рассвело. Чтобы погасить свет, я дернул за ржавенькую цепочку, свисающую над моей головой. Сортирную, ностальгическую, дорогую сердцу по уборным коммунальных квартир.
       За окном давно уже завтракали пернатые. Среди них и мой старый приятель дрозд-привереда со своими мне известными фокусами - выглядывал ягоду, чтобы потом незаметно - хватануть, будто он не причем. Копия - мой отец: именно так он хватал со стола яблочко, огурчик, куриную ножку - что подвернется. В перерывах между страданиями и Энтеросептолом. Интересно, как обстоит с животом у дрозда?
       Подниматься не хотелось; мне не хотелось уже ни в лес, ни на озеро. Я валялся и перечитывал последние из имеющихся у меня страниц сочинения. В них повествовалось о том, как на Бродвее, у подъезда нашего офиса, где собирались курильщики, появились люди Заенца. Его первые гонцы.
      
       ...Им одним известным путем они выследили Пепермалдеева. В тот момент, ничего не подозревая, он стоял с Калдеевым после обеда и оттягивал момент, когда нужно будет подниматься назад, на рабочее место.
       Деликатной, но крепкой рукой новые русские отвели его в сторону. Хрипло затолковали о том, что Пепермалдееву надлежит сделать. Как о деле, давно решенном. Через каждое слово повторяли, что Заенц ему доверяет, что требуется открыть один или два легитимных счета в Швейцарском банке: - Для человека в Вашем положении - дело плевое. Подробности Вам объяснят, в деньгах недостатка не будет... Тут Калдеев, любопытный и непрошенный, сунул в беседу свой нос. Он подслушивал с самого начала и вздумал валять дурака. - Бу-сделано! - пропищал, юморист. Гонцы нахмурились и замолчали.
       Пепермалдеев сгладил, как мог, сказал, что Витя его друг. - Вот, познакомьтесь. Из нашей конторы. В подтверждение, Калдеев сунул каждому по своей карточке, где его имя, телефоны и банковские эмблемы были напечатаны с золотыми вензелями. Карточку, специально, за собственные деньги, Калдей заказал для целей уличного кадрежа. Он совершенно вошел в роль, просил не стесняться,
       звонить ему напрямую. - Тащите бабки, господа. Бу-сделано!
       По непроверенным сведениям, впоследствии Калдеев с русскими частенько перезванивался. В играх своих зашел дальше, чем следует.
      
       28
       Со двора послышался Таисин голос. Звала завтракать. Я сказал, что - спасибо, потом. Она ушла, оставив под дверью очередной 'месседж' от Савелия.
       Опять рукописный листок с ни к чему не привязанным текстом.
       - Буквица 'Фета'. Капли лопались мерно и звонко, будто заводные китайцы рубились в пинг-понг. Или некий развлекатель - Фимка пощелкивал языком, изображая откупоривание бутылки. Показывал, как пьет из горла, закинув назад лысую голову с оттопыренными ушами. Буквица 'Фета'.
       На том же листке, ниже, следовало обращение ко мне лично:
       - Рома, рекомендую Вам Ефима, подателя сего, полезного человека.
       И далее Кеповы слова, которые я истолковал для себя как его извинение и обещание нашей с ним скорой встречи - Лечу с вниманием и заботой...
      
       В доме, по большой террасе разгуливал гость. Тася представила мне его. Это и был Ефим - толстый бутуз Фима, которого, как мне показалось, я где-то уже видел. Где точно, - мне вспомнить не удавалось. Он тоже с интересом, придирчиво меня осматривал острым своим глазком. Фима до боли крепко сжал мою руку и, рассмеявшись на мою жалобу, сказал, что в его деле сила зверски необходима.
       Человек, по всей видимости, общительный, он был невероятно разговорчив. Рассказал мне, что, недавно из России. Сам подшучивал над своими размерами. Заметил, что в Америке на диете уже похудел малость. В Москве же - был активным членом Фет-Клуба. Протянул мне членскую карточку Клуба Толстых (ул. Живарева, дом 8; членство для иностранцев - за особую плату). Упомянул, что он, к тому же, завзятый филуменист, фалерист и даже иногда - фелинолог - т. е. любитель кошек, если понимаете, как жутко могут увлекать подобные вещи. Особенно, в пестрой сегодняшней России. Вообще-то, добавил, он зубной врач по профессии, и про него имеется кое-что в эмигрантской русской прессе - про то, что он хорошо лечит кариоз и периодонтоз. Подойдя ко мне вплотную, Фима поцокал зубами и показал газетку, где как раз помещалась эта его реклама
       - Лечу с вниманием и заботой. Также зубы, протезы, коронки...
       (Вот, он, оказывается, куда 'летел'!)
       - Писатель Кепсюлевич, пояснил мне дантист, - мой почетный клиент, ждет сейчас в офисе.
       Таисия с Фимой удалились во внутренние покои, а я, проходя по террасе, не мог удержаться - заглянул в его раскрытый надвое докторский саквояж. Внутри лежали голые человеческие челюсти, розовые, желтые...- страшенные. Я моментально отпрянул - мне почудилось, челюсти зацокали на меня, не по-хорошему засмеялись.
       Не нравился мне этот Фима. Хорошо, что скоро уехал.
      
       Тем же вечером, я набрался решимости любыми путями убраться из проклятого дома. Решил твердо, и был не намерен это решение отменять. На свой страх и риск готов был уйти, даже, если придется, пешком. Даже без попутных машин. Неужели не доберусь, рано или поздно, до моей бедной оставленной Мазды?
       Надумав, пошел укладываться.
       По пути, недалеко от моего сарая, навстречу мне, в облаке дорожной пыли является на своем пикапе Савелий. Замедлил ход в жалобном скрежете тормозов, глянул на меня очень престранно. Я не мог не остановиться, не выяснить - в чем дело?
       На Кепе не было лица. Таким я его не видел.
       Нам с Таисией размеренным он голосом сообщил:
       - Беда. Арчибальд скончался. Завтра все уезжаем.-
       Сразу ушел к себе.
       Пришлось мне пересматривать ближайшие планы. Я позволил себе переночевать у них в доме самый последний раз.
       ...Назавтра была суббота. Спозаранку, ни свет, ни заря, Кеп уже барабанил в двери моего сарая. Голосом, издерганным и капризным, не терпящим возражений, торопил: - Почему никто не готов? Почему один я обо всём должен думать!
       Ждать Кеп не умеет. Если сказал - 'пора', значит, будто пожар - сразу паника, заведенная машина гудит у дверей, Таисия не знает, за что взяться. Бегает с красными пятнами на лице, собирает в дорогу завтрак, то да се... Я, как заправский пожарник, впрыгиваю в мои штаны, хватаю руками предметы, как индийская многорукая Шива. Сам же Кеп, негодующий, сидит за рулем в состоянии типично британского клинического психоза. То есть очень тихой, до ужаса тихой истерики, когда у человека уже закатились белки и он, доходяга, цедит сквозь зубы: - Я с-спокоен. Я с-совершенно с-спокоен...
      
       29
       Мы сидели на заднем сиденье. Как мышки. По дороге, пока от спины Кепа еще летели психопатические искры, Таисия осторожно рассказывала. Извиняющимся, терапевтическим шепотом, таким, что, если ее муж нас слышит, он не может не понять - до чего сильно мы, сидящие позади, его уважаем и любим, до чего мы перед ним кругом виноваты.
       Она мне рассказывала, что они познакомились с покойным как-то раз на бейсбольной игре с участием местной Хай Скул. Забойщиком от их команды играл вертлявый племянник, по имени тоже Арчи. Сам Арчибальд-старший, в берете и нашейном французском платке, благообразный и седоватый, сидел неподалеку в окружении интересных дам, домашних и знакомых. Слово за слово, выяснилось, что Арчибальд - человек искусства, живописец, вечно занят серьезными проектами у себя в мастерской. С немалым трудом домашние уговорили его прийти на игру - подышать свежим воздухом. Арчи дружески кивнул Кепсюлевичам, когда их друг другу представили; по-русски сказал "карашо" густым басом.
       Впоследствии, они часто встречали его, когда, проезжая в своем Ленд-Ровере, он тормозил, приспускал окно, говорил положенные карашо и вот'с-ап. Говорил, что интересуется русским 'файн-арт', что надо бы пообщаться, но, не сегодня: как назло, нет времени, накопилось много важной работы. Свою семью, это сразу было видно, держал в ежовых рукавицах, они перед ним ходили на тырлах. Для Таисии это было, в общем, знакомо и понятно; и в их доме электрическим зарядом висело предупреждение - Тсс... Творец, Савелий - за работой!
       И, вот - парадокс, столько лет собирались в гости. Чтобы, не спеша, обстоятельно, поговорить, посмотреть картины... Не довелось.
       Сейчас, мы ехали, собственно говоря, в дом Арчи на эстейт-сейл - распродажу с молотка.
       - Сколько раз Арчи обещал нам устроить 'день открытых дверей'. Устроил! - Таисия вздохнула и примолкла. Кеп, тот - молчал всю дорогу.
       Приехали. Дом нараспашку. Традиционны эти воскресные распродажи в субурбии. На вид - невинные развлечения, приятное с полезным, мероприятия эти, разноцветные, как детские утренники, часто приправлены смертным душком. Пока люди живы, прячутся у себя за семью заборами (хорошие заборы - хорошие соседи), а умрут, сейчас же - проходной двор. Заходи всякий, шпыняй носком ботинка домашние вещи, забирай за бесценок, за мятые доллары. Мы протискивались в толпе любителей дешевой оказии. Шушукались между собой односельчане, покупатели и любопытные. Незнакомая Кепсюлевичам пара русских копалась в темном углу у книжных полок. - Смотри, Лилька, - сказал молодой человек, что-то листая, - они читают то же, что мы читаем.
       За широкими окнами, во дворе стоял солнечный приятный денек. Арчи, великого труженика искусства, в нем не было.
       Перед нами разворачивалась анфилада комната с художественно обрамленными снимками на стенах. Вот - хозяин в берете и с трубкой. Подпирает щеку рукой, глядя вдаль. Вот - на Лазурном берегу Франции. Вот - он в итальянской Равенне... Две крупноформатных работы, повешенные рядом, изображали Арчи на площади Святого Петра в Риме. Подобранные специально, видимо, так, чтобы один снимок мог исправить недочеты другого. На одном из них, если пытались снимать Арчибальда, собор не влезал в кадр; на другом, если снимали собор, пропадал сам художник.
       Так и получилось - на одном фото был отчетливо представлен Арчи, стоящий в наполеоновской позе с руками, скрещенными на груди. О том, где именно это было снято, - оставалось только гадать; на другом, чтобы не оставалось сомнений, был виден могучий разворот площади с фронтоном собора, но, в то же время, потерян герой. Где он? Неужели - эта козявка, ничтожный человечек, малозаметный в массе остальных прочих!
       Комнаты и огромный, как московское метро, подвал Арчиного дома были буквально забиты холстами. Подрамник к подрамнику у стен и горкой, бревнами на лесоповале, лежали рулоны рисунков и холстов. Производительность мастера, это следовало признать, была подстать гигантам - Микеланджело, Рубенсу, Пикассо...
       На этом гигантские параллели кончались.
       Мы перебирали пласты за пластами; сначала дивились, искали, потом убедились окончательно. Кеп продолжал отмалчиваться, ни слова о друге своем и герое; только теперь он принялся нервно посвистывать про себя вполсилы. Таисия тоже ходила со скорбным лицом. Слишком все было ясно. Все, что мы могли видеть кругом, то был, к сожалению, мусор, перевод материала и денег. Не то, что бы это было рискованным стилем или вызовом непонимающим, нет - сплошь стандартные ученические эксерсизы. Которые одни и те же у всех времен и народов. И в Америке, и где-нибудь - в кружке ремесленного училища при клубе Тормозного завода на московской Лесной улице. Заводские кружковцы, надо думать, лучше нас оценили бы эти холсты, употребили бы за милую душу. Как не порадоваться сотне крепко натянутых холстов, чтобы их поверху записать. Пусть тем же самым - вечными студийными вазами, яблоками, свисающими портьерами, теми же мертвыми пейзажами, сырыми, недоваренными лицами... Или, по новым временам, селянкой из французского ширпотреба, срисованной с иллюстраций. Книги по импрессионизму, с пятнами от пальцев, валялись под ногами вместе с картонами, заляпанными брызгами всяческой краски - такие остаются после домашнего ремонта. Смех - то были не подстилки с пола, то были Арчины эксперименты, вызов эстаблишменту, его порция смелости и манифест: - Подумаешь! Абстракции я могу одной левой! Сегодня без этих смелостей нельзя. Сегодня и жук, и жаба, и бедный наш Арчи не могут без дани "модерну". Обязательная, стандартная оригинальность.
      
       Всего унылее, особенно отвратительным для моего глаза, были выполненные по клеточкам бесчисленные перенесения с фотографий. Мертвечина, как ни старайся извинить ее неловкостью руки копировщика, выдаваемой очень часто за "интересную" манеру письма. Сюжеты винить не приходится; сюжетов плохих не бывает. Можно детский канон исполнить неплохо. Арчи не умел. Перефразируя известное, заметим, что все счастливые художники счастливы, каждый по-своему; несчастливые же, не то, что они похожи, они - словно один и тот же метафизический субъект, одной и той же рукой, пишущий одну и ту же тоску.
       - Вот, - хотелось сказать Кепу, хотя в Арчином доме мы замкнулись в себя и, практически, не разговаривали друг с другом, - вот, думал я - одно из доказательств наличия Бога. Есть вещи, которые, как ты ни бейся, невозможно скрыть. Можно обладать незаурядным характером, упорством, влиянием или деньгами, можно ангажировать связи и рекламу, обклеить мир своими афишами, можно всё. Убежать от себя невозможно. Были минуты, когда Арчи знал себе цену, смотрелся в зеркало с отвращением. В это время на него смотрел Бог. Или, какое там другое прозрение. Не он один - миллионы заменяют гений упорством, вдохновение - репетициями. Пусть обойденный талантом, Арчи был по-своему счастлив - денно и нощно покрывал добротный материал хорошими красками; случалось, негодовал на себя, но, наверняка, были моменты упоения, и его достигали мутные волны вдохновения. Так иной импотент поднимает женщину к потолку и таскает на вытянутых руках или душит в объятьях - показывает, как сильно любит.
       В самом-то деле, что прикажете делать самолюбцам, в мире, где превозносится все прекрасное и великое? Людям послушным и прилежным, которых образование и весь курс жизни подвели к мысли, что нет выше званья творца и героя. Ты полон сил, ты обязан быть велик, знаменит, писать свою Мону Лизу, Оппасионату, Улисса...
       Или, может быть, ограбить Швейцарский банк?
       Моменты бывают у каждого. Вот я, самый, что ни есть обыкновенный кодировщик, но иногда придумаю что-нибудь собственной головой - как поправить программу или как ловко составить файл, и, счастливый, - со всех ног бегу в банк, на работу. О, таких случаев сколько угодно! У любого из нас, думаю, не исключая самого писателя Кепсюлевича... И у него, думаю, бывают такие моменты?
       - Конечно, бывают! - ошарашивает меня прежде молчавший Кеп. Он с вызовом глядит мне прямо в глаза. - Ты знаешь последние слова Луиса Майера, некоронованного короля Голливуда? Мы представить себе не можем, кем он был на вершине славы! А умирал в больничке один; свита его разбежалась. Сказал: Nothing matters. И выпустил дух.
      
       ...Мы вышли из дома бедного Арчи на свежий воздух. Накрапывал дождик. Кеп вдруг психанул, повеселел: - Слушай, Рома, а ты чего! Не тушуйся, брат. Возьми - заяви о себе всему миру, напиши нечто такое!
       - Оперу? - подсказал я.
       - Поймет ли опер? - мигом отпарировал Кеп. Чапаевский репертуар знал на зубок. - И напишу! - окрысился я. - Напишу свое собственное 'Ограбление Швейцарского Банка'. Я знаю без дураков такое, о чем ты понятия не имеешь. Тебе, я уверен, кто-то из наших на хвосте все приносит?
       Кеп замял разговор. Помчался за чем-то в аптеку напротив.
       К окончанию гаража-сейла, картины штабелями выложили наружу. Но и там, как мы убедились, пока оставались в городке, их никто подбирать не желал. Нетронутым, видать, им была судьба мокнуть под дождем до ближайшего объезда мусороуборочного фургона.
       - Что с того? - примирительно говорил я Кепсюлевичам. - Царство Арчибальду небесное. (Не люблю, когда в воздухе висит топор.) - Взять современные вымученные шедевры, записной галерейный ташизм, что там - не гол ли король? Снимите стекла, рамы, осветительный антураж, положите их на помойку. Просто так - эти необрамленные тряпицы и листики, да их в жизни не подберут! Голову даю! Они естественно сольются с мусором человеческого обихода. Модерновые инсталляции и коллажи, сделанные, обычно, из мусора. Прах к праху!
      
       30
       С гаража-сейла, из Арчиного дома мы вернулись действительно как со вторых похорон. Было чувство, что Арчи никогда ни бывало. Кеп снова замкнулся и промолчал до самого обеда. Потом сказал, что надо бы поддать хорошенько. Ясно, Савелий был удручен, бормотал - Сик транзит глориа мундис.
       Мы устроились на ступеньках у зарослей репейника. Кеп достал из заначки настоящий Беломорканал - диковинку в США, присланную в подарок каким-то российским почитателем. Мы закурили. В клубах дыма Кеп рассказывал, что в Союзе при производстве папирос особой табачной жидкостью поливается смесь измельченного мусора. Так что, когда табачок вспыхивал - попадалась древесная опилка; горчило - могла быть нитка от женского трико. С отвычки, от Беломора подташнивало.
       - Два раза в жизни мне так душу тошнило, - сказал Кеп. - Была тошнота и страх. Сегодня, и мальчишкой, лет в одиннадцать, когда на кухне палочку строгал.
       ...Однажды, рассказывал Кеп, он строгал на кухне палочку, как вдруг понял, что смертен. Ни с того, ни с сего. Жил, не печалился и вдруг - удар по мозгам! Один в квартире. То была коммуналка с высокой плотностью населения на единицу площади. Был, видимо, пустой час, кругом - ни души. Один между газовой плитой и узким окном, мальчик Савелий понял со всей очевидностью, что умрет. Пускай не сегодня, не завтра, пускай через много сколько-то лет, - какая разница! Умрет насовсем. Савелий заметался по квартире, по узкому, как плацкартный вагон, коридору. Естественно, в пыльных сундуках и тазах, с непременным велосипедом, готовым сорваться со стены. Нашим людям, родом оттуда, не требуется расшифровок, детали всплывают у каждого свои. Не трудно представить, (такова особенность Кепа повествователя), увидеть, как я сразу увидел по его беглым намекам, эту безнадежную кирпичную стену, застилающую божий свет из торцевого окна кухни. Прожженный круг на склизкой клеенке стола, чайник с отбитой эмалью, на полу - загогулины им наструганных щепок... Я мог унюхать тошнотную, одуряющую мастику застарелого елочкой уложенного паркета - унылое коммунальное жилье.
      
       Таки - страшно, согласитесь! Ты - мальчик, только родился, тебе бы жить да жить. Но, что-то в голове твоей, изуверское, приговаривает тебя бесповоротно - сгинешь, помрешь... Зачем оно, это раннее понимание? Савелий не находил себе места - приговор подтверждало всё - и мастичная вонь, и вонь из дворовой помойки. Олифой, тухлой селедкой, медным купоросом... Страшно.
       - Был я, поверишь ли, Рома, в китайских штанах 'Дружба' за шесть ре. Так и вижу эти блеклые 'хаки' для бедных, синеющий ярлычок и несчастные заскорузлые свои сандалики на босу ногу... С тех пор, я давно уже взрослый, казалось, бывает, - море тебе по колено, гудишь, хохочешь... Знаешь, Рома, - он приблизился, сказал тише, - По-настоящему, ведь никогда не забывается, что она тебя ждет, поджидает. Косая.
       Я сидел, расчувствовался, шмыгал носом. Я уже упоминал про животное свойство Кепа внушать, вытеснять воздух вокруг себя одним лишь своим присутствием.
       - Нет! - Стараюсь опомниться я. - Не для меня эта роскошь сейчас! В моем положении, я не могу себе больше позволить поддаваться гипнозу и чарам. Я приказывал себе: - Сейчас или никогда!
       Так, по крохам собирая свои остатки воли, я, в то же время, ну не дурак! - придирчиво допрашивал себя - А уместно ли? Не будет ли это нечестным - воспользоваться минутной слабостью Кепа? Неисправима эта моя слабохарактерность, хотя и подслащенная непременным определением - "интеллигентская".
       Не сейчас ли мне выдался, наконец, подходящий момент - выяснить, что за чертовщина творится со мной? Когда я смогу вернуться в свою нормальную жизнь?
       Возьми себя в руки, - приказывал я себе. Потребуй решительных объяснений. Еще вчера ты клялся бежать, сломя голову, из заколдованного этого дома!
       И тогда я решительно хватаю за рукав Кепа, еще раскисшего от своих признаний. При этом - о, стыд и позор, меня не прекращают мучить угрызения совести, крутятся в голове слова, что я пользуюсь моментом, что я беспокою такого человека по поводу своей обычной персоны.
       Кеп не удивился. Он будто того ожидал. Вытащил из портфельчика папку бумаг, протянул мне: - Вот, Роман. Никто не забыт и ничто...
       Кашлянул, поднялся и ушел.
       Последние слова он сказал с интонацией, неожиданно трезвой и даже безразличной. Меня покоробило - Как это можно - после всех его душещипательных излияний! Так, на репетиции, какой-нибудь прославленный оперный тенор, только что разорявшийся неземными, божественными трелями, вдруг замолкает, и плебейским тоном просит работника сцены: - Ну-ка, друг, прими табуретку. Притащи другой стул, покрепче.
      
       31
       И снова я у себя в сарайчике, читаю:
       "...Неладное творилось в Швейцарском королевстве. Поползли нехорошие слухи. Однажды в комнату к Пепермалдееву зашли два знакомых китайца. Фамилии их на наш слух были неразличимы. На миллиард китайцев хватает трех односложных фамилий. (Есть подозрение, что и эти три, в сущности, - одно и то же.) Зато у них были разные и красивые имена. Не хуже евреев, китайцы активно американизируются, подбирают престижные имена, делают пластические операции. Только, если евреи исправляют носы, то китайцы подрезают глаза пошире.
       Один из зашедших к Пепермалдееву китайцев, Кларенс, работал в операторской, расположенной этажом ниже. Другой - Лоренс был с верхнего этажа, из отдела займов. Или, наоборот? Кларенс и Лоренс, как полагается, улыбались и болванчиками покачивали головами. То ли Пепермалдеев просто привык их такими видеть, то ли они были такими на самом деле. Неважно.
       Короче, Кларенса только что сократили. Лоренс тоже ждал увольнения. Или - наоборот?"
      
       О, я хорошо помнил тот день и то, как я притворно бросился успокаивать Кларенса. Говорил ему, что увольнение - это знак фортуны - форчун Куки; что он сейчас же найдет другое, еще лучшее место. Отдельно, успокаивал я Лоренса - тем аргументом, что сокращение минимальное: банку по зарез нужны квалифицированные люди. Стоит полистать газеты - объявления о наборе программистов не сходят со страниц Нью-Йорк Таймс. - Не сомневаюсь, не сегодня, так завтра, тебя, Кларенс будут на коленях умолять, чтобы ты вернулся назад.
       Я очень уверенно распространялся. Чего только им не наплел. Намекал с жаром на якобы мне одному известные детали; удивлялся сам на себя и абсолютно верил в эти мои собственные измышления. Вот, поражался я - как все же Америка нас научила взаимной вежливости, искусству, пусть оголтелой, но все-таки доброжелательной и белой лжи. Если разобраться, так вести себя - себе же легче. В конечном счете, принцип старый и воровской: - Умри ты сегодня, я - завтра.
       Как только китайцы удалились, я тут же побежал к русским и удостоверился, что паника разгорается не на шутку. Уже было известно, хотя и не точно, сколько и кого сократили - с каких этажей и отделов. Сейчас же возникали изощренные теории о мировых причинах и об их местных последствиях, загадочные версии, чем-то напоминающие мне те, что муссировались в дебатах еврейских отказников перед эмиграцией из Союза. Каждый всё знал, каждый имел свое отдельное мнение, с которым сам не всегда соглашался.
       Фаддев сказал: - Не посмеют. Наш этаж и незаконченный нами проект имеют финансовое значение. Ленни убегал от вопросов, его в эти дни было абсолютно невозможно найти. Труднее, чем обычно.
       Лучше всех, помню, сказал Калдей. Ту самую свою коронную фразу, которую Кеп поставил в название одной из глав в своей рукописи.
       Калдеев сказал кратко:
       - Я им, сукам, файл сотру. Сотру файл к едрене фене!!!
       Никто не пытался уточнять какой, собственно, файл готов уничтожить Калдеев, но угроза прозвучала очень убедительно, не хуже обещания превентивного атомного удара. (*)
      
       32
       В следующей части повествования давались штрихи из Калдеевского домашнего обихода, картинки из его жизни в тот роковой исторический период.
      
       ...Воскресным днем Калдеев лежал на диване. Животом вверх. Мучили мысли об угрозе потери работы. Неудобно косил на экран крайним глазом. Поворачиваться не желал из принципа. По всем каналам ТВ давали ненавистный Калдееву бейсбол. Ныла шея, он стонал про себя:
       - Миллионщики от спорта. Пузатое, толстожопое мудачье! Разрядились, бля. По детскому мячику не могут попасть. Что ж токо не делают? - Жуют, плюются, откуда-то из-под ширинки тайные знаки на пальцах фигачут. Не могут несчастную лапту замастырить. В бабки у нас играли босоногие сопляки по деревням. От бесправия и нищеты. Что за игра! В России она всем обрыдла тыщу лет назад, еще при царе Горохе... - Пр-роснись, Амер-рика! По-хорошему пр-рошу! - рычал Калдеев, - Кончай это дело!
       У Калдеева было простое решение, которое он не раз высказывал курильщикам у банковского подъезда, каждому, кто готов был слушать. На всякий случай он излагал свою идею по-русски: - Искоренять болезнь надо с детства. Как только малый возьмет в руки биту, тут же его той же битой и порешить...
       - Фома, вырубай телевизор, сей ж момент! - который раз кричал Калдеев-старший Калдееву-младшему. Томас сидел, не двигаясь, с отсутствующими глазами. Возможно, не слышал. Он сидел на полу за диваном в наушниках. Одновременно - слушал рок, смотрел бейсбол и делал домашнюю работу. В левом ухе болталась серьга.
       - Попомни отца, Фома. Хочешь, как фраер, всю жизнь ходить в строительных говнодавах или в кроссовках, - давай, давай, потом не обижайся.
       Калдеева не заботило, что Томас его, скорее всего не слышит, но, как отец, он не мог оставаться равнодушным:
       - И прическа! Тебе, обалдую, пятнадцать. Да ...да с такой прической кто, когда тебе даст? Никто в жизни не даст!
       Калдеев-сын механически жевал попкорн, орехи, сорил ореховой скорлупой кругом себя на ковре и качался под музыку в наушниках.
       - Фисташки, гад, любишь. Надтреснутые, уже тебе готовые. Губа не дура. ...Захочешь девок шелушить - не дадут. Никто не даст!
       У Калдеева больше не было слов; он решал - чем ему лучше запустить в сына - тяжелой пепельницей или подушкой? Не выдержал, подошел, оттянул наушник с головы сына, крикнул в ухо: - Не будешь работать, - никогда не достанешь таких, как Билл Гейтц!
       - Доу-ста-ну, - с акцентом протянул Томас. Иф-ай-нид, моя пуля достанет. К-мон-дадди, гет-оф-май-асс...
       И Томас переполз в другой угол ковра.
      
       В соседней комнате супруга Калдеева, Виолетта, беседовала по телефону:
       - Не знаю, в кого вундеркинд? Английский у него - сто процентов. Ноу, ноу, у моего - сейфная школа. За Томика, шур, я спокойна. Страшно самостоятельный, меня защитит, если что. Вот, просит наган. Говорит, каждый в классе имеет наган или ножик для полной секьюрити. А чего, вай нот? Принесет отметки за четверть, я сЫночке наганчик сама куплю. Чтоб сто процентов кругом-бегом.
       - Жи-вот-нАя, - по-слогам думал про себя Калдеев, когда до него доносился знакомый притворный смешок жены. Слов было не разобрать.
       - Животная она и есть. Кудахчет слова, а смысла не понимает. Точная обезьяна - ей токо б мазаться и на телефоне висеть... - Хорошо бы убить жену? - просто и легко подумалось Калдееву. - И все дела.
       Тем временем, сменив интонацию, жена жаловалась подруге:
       - А ничтожество, а программист....
       - Говорят, хорошо оплачивают?
       - Ах, ты не знаешь. Потерял облик моральный. Скоро и работу. Кто его держать будет! Деньги? Это, Мусенька, - одна пыль. Калдеев... он... он - такой русский! Не представляешь - какая с ним скука. В воскресенье! В Соединенных Штатах Америки! Не помню с ним ни одного приличного выходного. Я с ним ничего не вижу...
       - А ты убей его, - посмеялась подруга.
       - Возьму, и убью, - сказала Виолетnа.
      
       33
       После крутой волны сокращений, всю следующую неделю в Швейцарском банке было спокойно. Мы были рады, что руководство одумалось. Калдеев, самый подозрительный из нас, осторожно шутил, потирал руки. По всем признакам получалось, что буря пронеслась мимо. Была, правда, одна неожиданность. Господин Мориц отказался вдруг от дарового шоколада, но, бывает, - может быть, человек сыт или, в данный момент, желудок не позволяет?
       В начале третьей недели, (так уточняет в бумагах Кеп, что, вполне возможно, соответствует истине), с утра мне позвонили по внутреннему телефону. Вызвали к главному боссу. У него было чудное имя. Если бы я к начальнику обращался, чего старался по возможности избегать, мне пришлось бы в глаза называть его Собакой - 'Догом'. Так звали его, - Даг. Полное имя - Дуглас Грей Третий. Я, человек внушаемый, он для меня таким и казался - серая собака огромного третьего размера!
       Даже в лучшие времена, кабинеты нашего руководства я старался обходить стороной. Я люблю, чтобы обо мне забыли, тем более в период сокращения штатов.
       Когда я пришел по вызову, секретарша сказала: - Простите, Роман, м-р Дуглас занят. С обаятельной улыбкой предложила мне подождать в приемной или заглянуть позже. Я отметил, что она назвала меня по имени и приветливо улыбалась, из чего я сделал предварительный вывод: - Дело швах, но все же не вечер.
       Я отправился к русским приятелям по отделу, и там стал нарочно рисовать свое положение, как безнадежное. Не терпелось испытать мое положение на прочность. Каждый наперебой стал меня убеждать, говорить то, что мне как раз хотелось услышать. Говорили про нехватку грамотных специалистов, про объявления в газетах, про то, что это слишком примитивно - всегда ожидать худшего. И, верно, мне совсем недавно начислили бонус за мои успехи.
       - А что, паникер, если тебя - на повышение!
       Я был готов согласиться с ними из одной чистой логики, пока меня не стукнуло, что совсем недавно те же самые утешительные речи, почти слово в слово, я говорил бедным китайцам...
       Тут, буквально в момент наших словопрений, в отдел принесли на хвосте страшную весть. Просто невероятную! - Убит Виктор Калдеев! Его застрелили.
       Детали еще не известны, но, что убит - это точно.
       Я звонил по его домашнему номеру, никто не отвечал.
       - Файл гадам сотру! - с ужасом принялся я повторять зачем-то Калдеево заклинание. Мне пора было идти назад, в кабинет начальства.
       Босс все еще был занят, разговаривал по телефону.
       В полном шоке от страшной вести я ходил по коридору взад-вперед, смотрел на плакаты Швейцарского ведомства по туризму: холодные озера, сахарные головы Альп, вершина Юнгфрау, лыжные фуникулеры на Хайдегеррском перевале... От холода, шедшего изнутри, у меня зуб на зуб не попадал.
       Я собрался с силами, чтобы не думать пока об убийстве. Успел подготовиться как раз к моменту, когда понял, что меня уже приглашают - меня с нетерпением ждет Даг Грей Третий. Дверь его кабинета была для меня нараспашку. Была - не была! Главное, я знал, что рабочая совесть у меня чиста. Я в те дни честно вкалывал, на полную катушку.
       Даг вышел из-за стола мне навстречу, усадил в кресло, спросил: - Кофе, чай? С первых слов, отметая домыслы и недоразумения, он сказал, что знает о моих трудовых успехах и искренне благодарен.
       Мы тут привыкли предсказывать погоду шкурой, вычисляем градус и интонацию слов. Даг сказал, что он - gratefull. Хорошо. Потом проскочило - appreciate - не менее благодарственное слово, но оно мне понравилось меньше...
       Вскоре выскочило безусловно змеиное - sorry, после чего мне надеяться уже было не на что. Колени мои мелко застучали одно о другое. Меня трясло. После слов об искреннем сожалении, я отключился и, не веря своим ушам, уже как посторонний, следил за происходящим.
       Большая Серая Собака еще что-то подслащивала, я плохо слушал - все было понятно заранее. Он протянул мне издевательски красивую цветную папку с эмблемным жуком Swiss Bank на обложке. Продолжал реверансы...
       - Ну, говори же скорее, собака, - думаю.
       Даг, не заставил себя ждать. Сообщил, что, по не зависящим от него обстоятельствам, по спущенной сверху разнарядке, продолжается сокращение банковского штата. Сказал, что в папке я найду адреса агентств по найму и много других полезных советов. Добавил в конце, что, к его глубокому сожалению, согласно служебной инструкции: - Вам, господин Пепермалдеев, никак нельзя сейчас возвращаться назад, на свое место.
       Он забрал у меня мой специальный намагниченный ключ-пропуск. Щедро разрешил далее не отбывать рабочий день - будет оплачено.
       - Все Ваши личные вещи, г-н Пепермалдеев, Вас будут ждать внизу, в вестибюле, у вахтера. Ясно - у "вахтера". По-русски значит - у "швейцара", с невыразимой грустью подумал я, и согласно кивнул. Что мне оставалось делать! Тут же я вспомнил, что утром приехал на работу не сам, а в карпуле, на машине соседа, моего сослуживца.
       - Ах, так! Ничего страшного. - Босс нажал кнопку коммутатора и распорядился заказать для меня такси. За счет швейцарского банка, разумеется.
       Действительно, в мгновение ока у банковского подъезда меня ждала аккуратно собранная картонка с моими вещами. Не прошло трех минут - к подъезду подкатило такси - лимузин, черный и полированный, как концертный рояль. Завидев меня, водитель - в щегольском мундире и форменной фуражке, уже держал дверь машины приоткрытой.
       Не успел я сесть и отъехать от фронтона нашего банка, как увидел лица тех русских киллеров, людей Заенца, смотревших на меня широко открытыми глазами...
       Видимо, с медицинской точки зрения, я находился в состоянии аффекта. За короткий промежуток времени на меня обрушилось слишком много. Как любят сейчас говорить, моя крыша поехала. На Калдея наехали киллеры, на меня наехал Даг Грей Третий... (Легко объясняться на нынешнем одноклеточном ямском языке - достаточно пары слов.) Так начался мой печально триумфальный отъезд на лимузине из банка, обратившийся в мое бегство. Так, в результате всего, я оказался в доме у Кепа.
      
       Я бросил на коврик последнюю страницу из последней полученной части рукописи. Все было элементарно просто. Никаких не могло быть сомнений, я и сам теперь хорошо припоминал изложенные события. Кеп - писака, в целом, ничего особенного не выдумал. Да, я попал под сокращение; и новые русские, неизвестно с какими своими аферами в голове, принимают меня за банковского воротилу, за влиятельного деятеля Международного Валютного Фонда. Бог знает за кого! Давно я собирался прекратить этот дурацкий розыгрыш, поначалу - невинную шутку. Получилось досадное недоразумение, и объясняться мне было поздно.
       Видимо, Кеп прав - наемники могли поверить, что в банке я - крупная шишка, коль развозят меня в личном Кадиллаке. Думают, что я их дурачил, а теперь, вот - увиливаю от сотрудничества с ними.
       Кто сейчас их голова - этот Заенц! Он, должно быть, и есть их очередной безжалостный авторитет! Кровь невинного Калдея на его грязных руках!
      
       34
       Еще одна ночь и еще одно утро. Сколько прошло их? Не сосчитать!
       Просыпаюсь и вижу - Кеп сидит прямо у моего изголовья. Скорее всего, он и разбудил меня. Не знаю. Единственный раз я сплоховал, не проверил на ночь амбарные дверные замки; сразу - нарвался. Чувствовалось, что Кеп с утра нетрезв и на взводе. Явно, ему не терпелось стащить с меня одеяло, перевернуть кровать, развалить сарай - сделать что-нибудь в этом роде и сделать сейчас же!
       Он теребил меня; который раз обращал внимание на то, как он обо мне позаботился: принес на подносе початую бутылку, хлеб и большую жестянку шпрот, уже открытую, с оттопыренной пастью в виде подошвы рваного башмака. Кроме того, на подносе валялись мелкие помидорчики, конфетки, крошеные куски ванильного печенья...
       - Извольте, завтрак подан, сэр... Сколько можно спать! Напиток греется, - он кивнул на початую бутылку Смирновской. - Пеперович, слушай, ты мне до чрезвычайности нужен. У меня серьезные проблемы. Может быть, сам замечаешь?
       - Тут нечего замечать, - на этот раз я с ходу перебиваю его. - По-моему, ты полный ку-ку. Не знаю только - у тебя мания величия или вялотекущая шизофрения. Я не доктор. Больше ничего знать не желаю. С меня довольно!
       Держишь меня взаперти, скармливаешь понемногу свои сомнительные опусы. Наврал с три короба, откуда ты все это взял? - Я был настроен не церемониться с ним и высказать все, что у меня накопилось.
       - Те-те-те... зря, ты, Роман. Сам знаешь, в бумагах - все чисто, абсолютная правда. Если есть коррективы - милости просим. Вообще-то, у меня были надежные источники...
       - Кто был - Калдей? Что с Калдеевым?
       - Виктор Калдеев убит. В доказательство могу принести номер Нового Русского Слова! Я сохранил. В любимом разделе газеты - некролог, черная рамка, паспортное фото, слова - "безвременно, трагически ушел из жизни..." Чин-чинарем.
       Прошу, Роман, наберись терпения, послушай меня. Забудем про манию величия; кто я, по-твоему - Арчибальд МакКлоски? Веришь ли, я трезво смотрю на свои возможности. Амбиции кое-какие есть, не отрицаю. Почему я взялся за сомнительные опусы, как ты их называешь? Не так просто ответить...
       Скажем, к примеру - мне показалось что, здесь что-то есть. Как тебе объяснить? Курьезное сочетание: Банк - Швейцарский, Программист - Русский, Место преступления - Нью-Йорк, Время действия - У2К... Нет, нет, не так. Ты слышал такой новомодный термин - 'мем'? Как я понимаю - один 'мем' - сгусток, элементарная частица, социокультурная единица. Так вот - Ограбление Швейцарского Банка - это один 'мем'. Не три слова - один неделимый блок: если грабить, так - банк, если банк - то швейцарский.
       Проясняю, о чем я. У каждой вещи есть своя нота, особая краска? Веришь ты, что романы, которые стоит читать, обычно не о том, что у них стоит в заглавии на обложке! Они о той ноте, что в тебе остается, когда закрываешь книгу.
       Сам скажи - как ты, например, книжки читаешь? Беллетристику.-
       Я сказал Кепу, что читаю, как все - что нравится. В Москве еще прочитал 'Кремль Без Штанов' запоем - дали на ночь. В Америке, без запретов и дефицита - другой коленкор. Здесь я разборчивый; представляю автору шанс: уколет одна фраза - стерплю, другая, третья - брошу. Если хочется читать, невзирая на цейтнот, невзирая на отвлекающие варианты, если хочется иногда глянуть на фотографию автора - это хороший признак. Такую книгу не выпущу из рук.
       - Лучше гляди на меня и держи, не выпускай стакан, - сказал Кеп.
       - Скажи, тебе не хочется, не дожидаясь суда истории, забежать поперед батьки и ухватить 'мемчик', 'мемтюлинку' нашего времени? Вытянуть пинцетом и положить на стекло - волосок, цветную соринку из сегодняшнего ковра. Как тебе такие мои амбиции? Вот, для меня, например, шестидесятые годы, - почему-то пеструшные до безвкусия, с виниловыми пластиковыми красками. Эйфория выхода в космос, рога спутника в субтильных ножках треугольных журнальных столиков, китч и маниловщина одновременно...
       Не в одной моде дело, если улавливаешь, к чему клоню? В пятидесятые, в меню - А-бомба, холодная война; сороковые - война горячая...
       - Окей, хорошо, - я решил поддержать Кепа. Он меня растормошил; ясно - с ним не доспишь. Я сел, ощутил босыми ногами теплый тесаный пол.
       - Допустим, дай я скажу - Двадцатые - кубизм, конструктивисты, квадратные буквы и здания. Красно-черная типография. Похоронные ленты. Ленин в гробу...
       - Вот-вот, Пепер, ты на верном пути. Продолжаем пинг-понг... - Назови автора из недавних, к которому у тебя любопытство. Они нам с тобой знакомы, эти камушки, по которым ступал каждый вдумчивый советский читатель наших времен, и мы знаем почему. Помнишь, мы надергивали: что-то из 'Иностранки', что-то из 'Нового Мира', гослитовские собрания. Флобер, Томас Манн... Эренбург подкинул целый веер запрещенных имен. Потом Хемингуэй, Маркес...
       - Набоков, - сказал я.
      
       35
       - Я почти не сомневался, - хлопнул в ладоши Кеп. - Кто же еще!
       - Ты не обижайся, я тебя не усредняю. Я и сам в этом плане подумал... По теме нам это имя вполне подходит. В.В. у каждой отдельной буквы воображал окраску. К тому же, по нему лучше всего проследить анатомию и трансформацию нашего с тобой эмигрантского слуха.
       В стране чужого языка, слова на своем родном делаются большими, чем просто слова и проводники смысла. Кроме своего значения, они становятся предметом любования и растерзания. Так обращаются с ними поэты и шизофреники. Нужен шаг в сторону, нужно стать вне себя или оказаться за границей, чтобы с мясом оторвать слова от их роли. Набоков препарирует слова не столько потому, что он - поэтическая душа, (он больше - классификатор и плановик), сколько оттого, что у него навязчивый манипуляторский талант. Он - конструктор головоломок. Умозрительный рисовальщик словами магических небылиц вроде гравюр Эшера. Он унюхивает дымок времен, 'мемы'.
       В начале века, во время модных в России мифомагических декадентских окрасок, по-преимуществу фиолетовых и сиреневых, он - Сирин. Двуликий сей псевдоним как раз совмещает сиреневый цвет и мифическую русопяту бабу-птицу. В похожем ключе тогда работали и Гиппиус и Врубель - любого возьми, не ошибешься. Мертвенная, болезненная и душноватая поэтическая сирень казалась окраской будущего. Сирину в чуткости не откажешь.
       Эмиграция изменила Набокова. Славянофильство практически позабыто. Другое время отпечатывается в 'Даре'. Здесь уже не сиреневые разводы, сделан шаг дальше. Нащупывается эмигрантская маята, довоенная апрельская молодость Европы, изломанная, тревожная, но и дерзкая тоже. Странно, но похожий юношеский излом случился одновременно на Западе и в советских квадратурах круга. Мир един.
       В одном из интервью В.В. говорил, что самое для него ненавистное - 'легкая музыка', вообще все, что тебе насильно запихивают в мозги через трансляцию, рекламу, проповеди... Представляешь реакцию человека, который счастлив тем, что живет своими мыслями, прислушивается, говоря фасонно, к музыке сфер, и тут в него имплантируют дурацкую радиоточку!
       В Берлине Набоков уже не Сирин-Сирень. Приступившего к своему лучшему роману сочинителя преследовали другие цвета и звуки. Я, Рома, не могу избавиться от чувства, что 'Дар' высечен из определенного звука, настроен на камертон, от которого разбегается четкое эхо, звучное на слух и, по тем временам, модерновое для чуткого уха. В 'Даре' Набокова притягивает звук 'Че'. Эдакий эффектный щелчок! Не спеши, Роман, обвинять меня в предвзятости и натяжке. Оставим случайные совпадения. Может быть, Набоков, в самом деле, был особенно неравнодушен к букве Н ('эйЧ') - он называл ее гуттаперчевой. Я не буду тебя, например, уговаривать (это другая моя фантазия, менее вероятная) в том, что латинское двубуквие Н.Н. (Хумберт Хумберт) взято с Хью Хефнера - издателя 'Плейбоя'. Но догадку с 'Даром' попробуй проверить.
       Согласись, речь наша построена на эхолалии, на невольном повторении навязчивых звуков. Так мы разговариваем друг с другом. И сами с собой. Кукушкаемся и аукаемся. Словами и темами. При прочем равном, когда можно подобрать любые слова, в мозгу выскакивают на поверхность самые недавние, из тех, что сохранились памятью и вниманием. Созвучия - азбука рифмоплетной игры. Странно, что ее привыкли путать с поэзией, к чему она (рифмовка) не имеет отношения. В любом непроизвольном тексте и в простом разговоре можно найти переклички слогов и звуков, вызванных не смыслом, а отражением - эхом.
       В романе 'Дар' герои - ЧЕрдынцев, КонЧЕев, ЧЕрнышевский. Если хорошенько взять себе в голову эту идею, а Набоков - завзятый кодировщик и шахматист, то 'ЧЕ' цепляется к тебе отовсюду. Наверное, началось у него с главной, исходной темы, с имени Чернышевского. И покатилось. Его эпиграф, нам сообщается в эпиграфе, взят - 'из уЧЕбника грамматики'. В самых первых строчках романа говорится - 'на исходе ЧЕтвертого Часа... ЧЕстность нашей литературы...'. И до самых последних слов романа, где 'не конЧается строка...'
       Че-Че-Че... И вся эта ЧЕрнышевская ЧЕртовщина нанизана на его излюбленный мотив пушкинского ямба. Удачный дубль. Сов-мещение, Ком-позиция...
       Ты слышал, как, бывает, совмещаются интонации в музыке! Слышал, например, понятно в записи, как Бенни Гудман свингует Баха в Карнеги-Холле?
       Боюсь, для следующих за нами, умудренных времен, станет значительно яснее невольная запрограммированность сознания у самых замечательных умников нашего племени. Повышенное словоохотничество, как прослеживается уже сегодня, идет от степени возбудимости фронтальных участков подкорки, иногда, от хронических воспалительных процессов в этой области.
       А что, если мы - пациенты, и искусство - наши клинические симптомы? Что, если мы - заводные? Сложные, но куклы! Ужас!
      
       36
       Кеп выступал красноречиво. Вместо председательского графина с водой у нас на подносе светилась опустошенная Смирновская. Мы давно закончили бутылку, шпроты и все остальное. На завтрак.
       В глубине души я ругал себя. Знал, что опять смалодушничал - развесил уши. Сам не заметил, как втянулся в отвлеченные рассуждения Кепа, слушал и не противился. Особенно после того, как выпил, повел себя точно, как пресловутая девица: хочется и колется. Дали хлебнуть, теперь можно! Легко списывать свои прегрешения на спиртное - с пьяного взятки гладки.
       Кеп, тем временем, перешел к заключительной части своего выступления. Он говорил, что испытывает тяжелейший писательский ступор. В частности - у него трудности с описанием ограбления. Не видит ходов. Как перфекционист, он в наглую врать не привык. С этим, по существу, он и пришел ко мне. Посоветоваться. Еще в момент нашей первоначальной встречи, в библиотеке, он, оказывается, был уверен, что это все она - сердобольная Тася, меня разыскала. Пригласила специально, потому что ему до зарезу нужны были факты и помощь.
       - Это ваши заботы, господин, душевед. Не по адресу.
       На сей раз я нашелся. Был тверд и готов стоять на своем.
       - Ты, Савелий Лейбович, инженер человеческих душ; вот и выкручивайся, как хочешь. Для разнообразия помолчи-ка минуту, дай мне шанс сказать, что мне нужно.
       Так вот - я, лично, хочу домой. Огромное вам спасибо за гостеприимство и все такое. Нужно и честь знать. Категорически бесповоротно требую отвезти меня к моей Мазде. Сейчас же! Если машину мою не уволокли за нарушение правил.
       Выяснилось, что Кеп не оставлял мой автомобиль без присмотра. Перепарковывал. Это он мне, между прочим, заметил, никак не прореагировав на мои язвительные замечания. Не оправдывался. В заключение произнес с неподдельным чувством: - Клянусь, отвезу! Вот тебе мое слово. Дослушай минуту. Еще одно, последнее сказанье...
      
       По версии Кепа, люди Заенца сильно давили на Калдеева и, в конце концов, добились своего, - им открыли долгожданный швейцарский счет. Такой, что не подкопаешься - легитимный.
       - К твоему сведению, Рома, теперь по-русски, если человек себя уважает, он не скажет "правомочный" или другое скучное, обыкновенное слово.
       Как счёт открыли? Кешем, наличными. Помнишь тех новых русских с битком набитыми чемоданами! Как ты думаешь, кто еще мог бы им в этом помочь? Герр-Мориц - ваш инспектор, он все-таки высокопоставленный офицер банка, знает коды, ходы и выходы. Не зря же вы его шоколадом кормили. И здесь, как раз... Здесь, признаюсь, у меня начинают ползти туманы и происходит сюжетное затмение солнца. Кто это сделал? Само ограбление. Каким макаром? Я обязан знать до деталей.
       Скажем, Калдеев, человек непредсказуемый, продолжал долго дурачить русских, что-то им обещал, темнил и водил за нос. Однажды, он остается в банке, поработать на вечер, он уже почти не сомневается, что его скоро уволят. Ты ему оставил заранее сделанный дубликат ключа. Помнишь в эпиграфе продолжение - Пепермалдеев с ключом на носу?
       В подходящий момент, Калдеев пробирается в кабинет Дага Грея Третьего; пассворд его нам уж знаком (скажу об этом позже); открывает ключом несгораемый шкаф с главным командным терминалом, и на компьютере босса выходит в программу для операций с денежными перечислениями. Здесь, думаю, должны быть предприняты хаотические перебросы сумм со счета на счет, вразброс и обходным нерегулярным путем, чтобы не оставлять следов. Чтобы не было очевидным, что странный счет Заенца подозрительно быстро возрос. Непомерные накопления не должны быть результатом одного или двух переводов.
       Тем временем в Люцерне, доверенные люди Заенца должны начинать снимать со счета набегающие пенки, что-то окешивать, что-то быстрее тратить...
       Ох, Роман, я бы сам, грешным делом, не прочь поучаствовать в ваших транзакциях. Любым, самым мизерным процентом, если позволите. Ты сам, поди, ж видел - усадьба моя давным-давно требует ремонта. Мне хотя бы крышу в амбаре подлатать - углы протекают, белки шифер прогрызли, дятлы набуравили нор, по всему дому зверье бесконтрольно шныряет... Обнаглели грызуны, без ордера меня выселяют. При Таськином попустительстве возмутительном и вопиющем. Я сам люблю братьев наших меньших. Лучше, когда в зоопарке. Разбой. Полный атас! Ты мою звероводшу спроси - она даст тебе перечень разрушений.
       Пардон, возвращаемся к ограблению. В банке; я полагаю, скандал разгорается - начальство чует неладное, но еще, как следует, не понимает, что и как. Международный банк не может допустить открытого разбирательства. Приказано не привлекать внимания прессы и широкой публики. Начинаются персональные допросы, интервью служащих. Причем, подозревают немало, что вполне естественно, работающих в банке русских программистов.
      
       37
       Здесь у меня, Роман, заготовлен соответствующий персонаж по имени Валерьян - специалист по русским. Мне показывали на такого на ХИАСовской пересылке, на улице Витторио Эммануэле в Риме. Или на Санта Маргарите - где это было? Забывается за столько лет.
       В венском аэропорту, когда вас делили на чистых и нечистых, на тех, кто едет в Израиль - прямиков, и на остальных, один такой новоприбывший Валериан осуждающе косился на отступников. Он больше льнул к распределителям, сохнутовцам - израильтянам, спрашивал углом рта: - Хаверим, какие сегодня установки по работе с населением! Мол, вы мне, битте-дритте, по секрету шепните, я ж свой.
       В Союзе такие всепогодные флюгеры вечно к фирмачам липли. Кланялись загранице, как высшей инстанции, вычисляли, откуда ветер дует. Валериан, как тогда многие, сначала проверил, чем его порадует Израиль, разочаровался, исправил оплошность. Оказавшись в Нью-Йорке, Валерьян продолжает рыть землю носом, решает - кем ему лучше оборотиться - евреем или толстовцем! Пощупать в иммиграционных службах, в ЦРУ, в клубах молодых республиканцев или прямо заделаться активистом в организациях русской общины? Они тогда еще только заметывались на живую нитку.
       Эмиграция - лафа для самозванцев. Как всякая мутная вода и неразбериха.
       Короче, Валериан, в какой-то свой голубой период мифотворчества, выбирает федеральные службы и органы власти. Находит пути нашептать начальству, что народ наш приезжий - насквозь преступный, что людей из Союза надо опасаться, что один он, Валерьян, готов служить верой, правдой. Знаешь - такой слизняк, оборотень, Квислинг. Скажем, непризнанный поэт, или его обошли в свое время, не дали прибавки или должности доцента. Подрезали гению крылья, не дали осуществиться и все такое. Если в светлом будущем научатся читать мысли друг друга, то, при всех допусках на невольный человеческий цинизм, даже в миролюбивых племенах таких валерианов бросятся истреблять, как саранчу. Только без разговоров, потому что вертлявость речи у Валериана - первейшее дело; в разговоре словить его невозможно.
       - Из любимых слов Валериана, в Союзе было - подсуетиться, раскрутиться, прочувствовать фишку; в Америке ему по душе лозунги яппи: - Жадность - это хорошо! Каждый за себя.
       Валерьян с преувеличенным форсажем (вообще-то смехотворно) говорит по-английски и, на данный период, является принципиальным звездополосым ура-патриотом. Он подправил себе фамилию и имя - Вал Роджерс - стопроцентный янки. Больший роялист, чем король, он консультирует американцев, раскрывает им русскую душу. Объясняет, что русские - патологические обманщики и вруны. Между собой чернят Соединенные Штаты, жалуются на тараканов и бардак, на то, что в Штатах нет настоящей культуры. Плачутся, ноют и врут непрестанно.
       Спросите самого Валериана о его недостатках - он скажет, не моргнув глазом, что слишком доверчив; что, если у него есть в жизни проблемы, то только из-за того, что он слишком добр к людям...
       Короче, ябеду-добровольца Валериана сажают в вашем банке за полупрозрачную перегородку. Его самого не видно, а он видит и слушает допросы. Он выбирает в качестве подозрительной тихушу Капитолину. Ему показалось, что, проходя по коридору, она улыбается черным, а на него зло посмотрела. Новый человек в банке, Валериан не знает о Капиных пристрастиях к угнетенному чернокожему населению Америки. У бедной Капитолины всё тщательно перекопали и на работе и дома - ничего не нашли.
       По нижнему Бродвею, в те же самые дни, водит свои шумные демонстрации Ал Шарптон. Чернокожие протестанты жуют жвачку, гогочут, скандируют свое обычное: - Но джастис - Но пис! Но джастис - Но пис! Неясно - имеют они в виду неправедное дело против Капитолины или что другое? Дело затягивается, следствие затрудняется найти следы преступления.
       Тем временем, я так представляю, в самый день увольнения Калдеев задумал опустошить им же созданный русский банковский счет. Отчаянный человек, он давно якшался с командой Заенца; что-то ему не понравилось, он решил насолить всему свету - русским и банку, в том числе. Вдобавок к своей замечательной угрозе (файл сотру!), он придумал сделать вещь похитрее. Заранее сочинил специальную программку, такую, чтобы при первом же вызове его на ковер в день увольнения, он мог бы нажать пару клавиш - запустить программу. Чтобы без его дополнительного участия сами собой пошли команды аннулирования русского банковского счета. Ты понимаешь, технически это не сложно - самостирающуюся программу. Дело сделано, и самой программы, как не бывало.
       Следующее действие - новые русские Калдеева выслеживают и зверски убивают. В газете, как ты видел, подробностей не давали, только - Безвременно и Трагически. Мафия не любит огласки.
       Ну, как, Роман! Каркас пока держится! Если есть замечания - ради Бога, милости просим. Молчишь! Окей. Честно сказать, лично меня все же грызут сомнения. Я привык доверять своей интуиции, и она, увы, не доверяет вышеизложенной схеме. Что-то здесь не стыкуется. Не находишь? До того места, как Фима увидел тебя в лимузине, скажи, я неплохо справлялся с задачей?
       Ныне - уныние и абзац! Из-за этой как раз загвоздки, мой дорогой, я не дал тебе на контроль последних страниц с ограблением, не дал тебе даже приблизительной версии. Не могу, старина, врать. Остался последний поворот ключа, и мне, как никогда, нужна твоя помощь.
      
       38
       Я, как это определяют в любовных новеллах, был холоден, как лед. Старался сохранять свой иммунитет к Кеповым чарам. Язвил даже.
       - Повторяешься, - говорю, - Савелий. - Ты с того же самого начал, когда бесцеремонно меня разбудил. Помощь? Окей, допустим, я согласился, что ты меня выдумал. Я, значит, - марионетка, ты - сверхчеловек. О какой помощи речь! Не смеши - с меня взятки гладки! Какой, к черту, помощи от меня ждешь?
       - Ну... что за патетика, Роман! На тебя не похоже... - Кеп приблизился ко мне вплотную. От него разило водкой.
       - Ты просил - я исполняю. Сегодня же везу тебя назад. Собирайся. К вечеру едем. Я обо всем позаботился. Для тебя есть полный набор - lock, stock and barrel: известная тебе карточка магнитного пропуска в банк, точно на твой этаж, ключ от компьютерного шкафа мистера Грея и его личный пассворд на эту неделю. Слово - "игуана". Зайдешь и выйдешь. От тебя, Рома, ничего особенного не потребуется; все продумано до мелочей...
       Здесь меня осенило, стало явным то, что я давно подозревал. Клянусь, я не лыком шит, у меня тоже неплохо с интуицией. Факт! - Конечно же, Кеп заодно с ними, из одной с ними шайки-лейки. Никакой он не пишет роман; его давно уже не интересует литература; ему нужен от меня все тот же швейцарский банковский счет. Грязные доллары...
       Я окончательно убедился в своей догадке, как только минуту назад Кеп проговорился и упомянул толстого Фиму в числе моих преследователей. Этого дантиста в штатском, точнее киллера, я тоже вовремя раскусил. Он мне определенно не нравился. От одного взгляда на него, я сразу насторожился, потому что знаю - какие бывают заплечных дел мастера. Верно ведь, я сразу почувствовал, что где-то я его видел. Кровожадное чудовище!
       Тем временем, я потихоньку соображал, что мне, вероятно, не следует немедленно выдавать себя. Может быть, я сглупил уже тем, что не смог удержаться и набросился на Кепа. Меня прямо-таки прорвало:
       - Довольно, хватит! Вы, думаете, умнее других, писаки, ведущие передач, горе постановщики... Нечего морочить нам голову. Это какой наглости надо набраться, чтобы запутывать нас, простодушных людей, считать нас массой, а себя авторами и творцами. О, это особая русская мания. У нас, в Америке, вас называют развлекателями, не больше. Где вы раздобыли эту исключительную лицензию на поучительство? Ха-ха-ха! Шуты гороховые, пересказываете чужие анекдоты, воруете фокусы друг у друга. Какой-нибудь неуч имеет власть согнать тыщи людей на съемку Бородина, чтобы "воссоздавать Историю". Бондарчуки у нас глядят в Наполеоны. Игры все это, обыкновенные детские тщеславные игрушки. Я тоже могу не хуже...
       - Пепермалдеев, ты-пс-солютно прав, - пьяным голосом сказал Кеп. - Только объясни сначала - кто эти людишки, что визжат при появлении мало-мальской знаменитости? Из кого сделана толпа дураков, на которых стоит и будет стоять бизнес массового оглупления! Зачем простодушные люди следуют за самозванцами! Чтобы потом скулить? Вместо того чтобы бежать от приманки, они сбиваются в кучи. А кучи - воняют. Толпа дураков интересуется только известным; она оглушена собственным визгом, принимает его за шумный успех. Это от визгов толпы всякий лягушатник - фигляр раздувается до слона. Чья ж тут вина?
       - Что наша... - икнул - ...иг-ррра! Теперь твой ход, Роман. Собирайся, едем.
      
       39
       Мы поехали. У Кепа, оказывается, все было точно рассчитано - мы должны были прибыть к Бродвейским Трем Двойкам (Broadway 222) к концу позднего обеденного перерыва. Ко времени, когда последние банковские клерки еще возвращаются в офис группами и по одному.
       По дороге Кеп, на моих глазах трезвея, обговаривал всевозможные детали - что сказать и как поступить, если я нарвусь на неприятность. Напоминал, где он будет меня ждать (в забегаловке на углу Черч и Гамильтон стрит); спрашивал - знаю ли я, где можно мне перекантоваться незаметным до конца рабочего дня!
      
       ...И вот встает перед нами нижний Манхеттен; поворот на Хаустон стрит, потом на Бродвей. Воображаю себя агентом 007. Сколько прошло времени? Всего ничего, а, представляется, будто вечность. Нет прежней жары, кончается лето, на деревьях проступают осенние тона. Вдоль обочин, вслед за машинами взвиваются в воздух бурунчики палых листьев.
       Возвращаюсь в старое, знакомое. У меня такая особенность - откуда бы я ни возвращался, это всегда - "в Москву". Знаю, это так со мной и останется по гроб жизни. Рулю из Бостона в Нью-Йорк - еду в Москву; на испанской 'Иберии' лечу из Мадрида: домой, - значит, в Москву.
      
       Странное у меня ощущение, когда вхожу в вестибюль нашего банка. Иду, глаза долу, но, как я старательно ни избегаю знакомых физиономий, обязательно натыкаешься на узнающий взгляд. Слава Богу, то были взгляды нейтральные, лишенные эмоций. Со мной такое бывало в Москве. Со многими - рассказывали: едешь вверх по эскалатору метрополитена, а на встречном ряду - вниз - человек, которого не видел сто лет со времени до отъезда в эмиграцию. И он (или она), будто виделись только вчера, тебе безразлично кивают, мол: - Привет, как дела?
       И - разъезжаемся до следующего невозможного случая.
       ...С озабоченно усталым выражением на лице благополучно миную входной контроль; в лифте предусмотрительно отворачиваюсь к стене. На восьмом этаже чиркаю пропуском - вхожу в знакомые коридоры. И там сразу, как я это заранее обдумал, пробираюсь к дальней двери, к запрятанному за пепсикольными машинами выходу, ведущему на лестницу черного хода. Обычно, я замечал, туда, разве что изредка, направляется хозяйственная обслуга или ремонтные рабочие.
       Старательно приглушая звуки, проворачиваю шарообразную ручку-замок, затворяю за собой массивную дверь и ныряю в сумрак. Порядок! Кругом пусто. В полнакала светят лампы аварийного освещения, стоит запах покраски, хлорки, запах безлюдного помещения. Я нахожу затемненный уголок на пролете между лестничными площадками. Притулился, сел и мечтаю. Делать нечего. Читать темновато, да и что? Чтива с собой не захватил. Сижу, прислушиваюсь к смешанному гулу, к приглушенным звукам, доносящимся из банковских помещений снаружи, к редким, неясным разговорам. В страшном возбуждении перебираю в памяти события последних дней, недоумеваю - что же все-таки со мной приключилось? Похоже на наваждение. Я знаю твердо, что ни за что на свете, никогда не вернусь назад - в лапы Кепа. Ради одного этого (я, повторяю, не лыком шит!) мне пришлось согласиться на его безумную операцию - на сюжетную разведку боем. Слава Богу, вырвался, наконец. Пока кочумай, говорю себе. Задремать ненароком все-таки опасаюсь.
       Сидел долго. К моему счастью, никто на лестнице не появлялся. Как я и надеялся. Лестничная клетка глухая, без окон. Дождался момента, когда, по моим часам, рабочее время в банке было на исходе. И на улице, пожалуй, стемнело.
      
       40
       Пора! Я поднялся, подошел к двери моего этажа, решил, что можно попробовать выглянуть наружу. Очень осторожно нажимаю на ручку двери - не поддается. Сильнее - ни в какую. О-кей, тогда я спускаюсь этажом ниже. И там - заперто насмерть! Этажом выше - та же история. Занятно.
       Перешагивая через пары ступенек, стал я бегать вверх и вниз, пробовать все этажи подряд, от подвала до чердака. Ни одна из стальных дверей не поддавалась. Видимо, техникой безопасности не был предусмотрен обратный вход в офисные помещения.
       На стенах вдоль лестничных маршей, то там, то здесь, попадались застекленные ящики с брандспойтом, с красной кнопкой пожарной тревоги. Именно тревога начинала проникать в мое сознание.
       По моей старой привычке, что бы ни произошло, я всегда держу на примете свой следующий "спасительный шаг", какой-нибудь продуманный ход, который, в случае чего, решит или хотя бы прояснит дело. Мне принципиально важно иметь в кармане спасительную пилюлю, и тогда я - ничего, могу держаться. Главное - тогда эта пилюля мне, скорее всего, не нужна. Сейчас, одним из таких запасных ходов была идея - ухом плотно прижаться к двери и, как заслышу человеческое присутствие, или мне покажется, что кто-то проходит мимо, я постучу - мне откроют. Я перебрал все двери, массивные, как положено в банке, но не смог услышать ни звука. Я безудержно колотил во все двери, откровенно уже кричал благим матом. Замурован!
       Трезвые соображения у меня кончались. Кончалась тревога, начиналась паника. Подумать - сидел только что в полном здравии, спокойно, не обращал ни на что внимания; теперь, приспичило. Мысли опять же - вдруг захочу пить или что другое! Сразу всего захотелось безумно. Замучила невыносимая жажда. Вдобавок ко всему, понял, что на лестнице абсолютно нечем дышать. Еще бы! - совершенно глухая сурдокамера, нежилое пространство. Ни вентилятора, ни кондиционера. Задыхаюсь. Выступает холодный пот. Замечаю угрожающие симптомы, припоминаются сведения о том, как люди умирают от асфиксии - что случается сначала, что потом. Сознание, пугающе, мутнеет. Колотится сердце, лопаются мозги. Всё! Не выдержу... минуты не выдержу больше!
       Теперь я готов себя обнаружить; будь, что будет! Готов нажать все пожарные кнопки разом. Плевать на все планы. Теперь я опасаюсь другого. Вдруг у меня не хватит сил, не доберусь до коробок или не смогу разбить стекло. Щупаю пульс - нитевидный, неразличимый. Как-то хладнокровно начинаю понимать: да - это конец. Сам ставлю себе диагноз. ("Академик Павлов работает, он умирает".)
       Как положено, вскоре у меня начинаются морбидные галлюцинации, чудятся миражи...
      
       Брезжит рассвет. В светлом проеме, ...в светлом венчике из роз... покойный отец появляется в проеме, говорит: - А я чего-нибудь бы съел...(Пиццу?) Потом - покойная мать. Пошли покойники...
       Мать - рабфаковка, вузовка, в своей любимой туго обтягивающей полосатой футболке. Она весело бросает отцу, почти поет: - Бери от жизни все, что можешь, бери хоть воблу - все равно!
       Каким-то образом я понимаю больное, коматозное происхождение этих видений, но, все равно, включаюсь и разговариваю с покойниками. Разговор этот мгновенный, не требует ни времени, ни звука, все происходит в моей голове одновременно.
       Спрашиваю маму: - Почему ты опять молодая; там у вас так можно?
       Она кокетливо отвечает, смеясь: - Это, Ромочка, чтобы тебе понравиться. Хочешь видеть старуху? Ты же любил мое фото в этой майке, на лужайке, с ведром!
      
       41
       Тут звякнуло. В мертвечину видений прорвался звук. Слово - "ведро" озвучилось, звякнув. Мамин силуэт задержался в проеме двери. Клин мертвенного белого света медленно поворачивался и высвечивал ее фигуру. Присмотрелся - стоит. С ведром и со шваброй, стоит женщина, как и стояла, не двигаясь. Только теперь она уже в полный голос обращается ко мне:
       - Мистер Роман, что вы здесь делаете? У вас овертайм сегодня?
       Вижу, не мать - Хуанита! Я щурюсь от света сильных люминесцентных ламп из офисного коридора. Делаю шаг к двери.
       Как, однако же, быстро меняется умозрение! Только что я умирал, бредил, а сейчас моментально попадаю в привычные отношения, определяемые табелем о рангах. Я - профессионал, анналист банка, Хуанита - вечерняя уборщица. Соответственно и интонации и слова, которые мы говорим друг другу. Хуанита почтительно услужлива, я, (как было принято между нами), - панибратский шутник:
       - Си-си, мухерес, мучо трабахо... Ме-густо, Хуанита... хочу-вот заработать все деньги на свете.
       Выскакиваю в коридор. Бегу в туалет первым делом, возвращаю себя к жизни. В зеркало на меня смотрит зеленая рожа. Ничего, отойду. Возвращаюсь к своему продуманному плану действий. К черту-дьяволу Кепа! Хватаю ближайший телефон, звоню Фаддеву. Никого. Сто гудков - никого. Даже не врубается автоответчик. Нажимаю кнопку повтора - 'редайял'. По нотным строчкам сами собой прыгают быстрые бипы и снова - гудки длинные, потом занято, потом свободно, и, наконец, на другом конце провода, о Боже, сам Фаддей берет трубку.
       - Ты! Пропащая душа! - он спешит, перебивает меня. - Не забудь, Ромка, ждем. Принимаю поздравления. Я на твой телефон столько месседжей насадил, а ты! Завтра увидимся...
       - Никакого завтра, - кричу. - Вопрос жизни и смерти. Фаддеич спасай, приезжай сейчас же...Бродвей - номер 222, позвонишь мне снизу или там как еще...
       - К швейцарам! Ты что - к ним опять нанялся?
       - Подробности в афишах, не занимай время, гони, Фаддеич...
       Судя по голосу, Фаддев был явно озадачен, если не обижен. До того унылым тоном выдавливал он из себя - Хорошо, хорошо... - в ответ на мои вопли. Чувствовалось, что был недоволен: - Ох, так некстати, - говорит. - У меня столько дел. Поздно довольно-таки... Ну, хорошо, хорошо...
       И только, когда он произнес: - Друзья познаются в беде, - своим характерным фаддеевским образом, словно он прямо сейчас впервые наткнулся на эту свежую мысль, я понял, что все в порядке.
       Фаддев добавил, что может приехать, в лучшем случае, не раньше, чем через часа полтора. Позвонит снизу.
       Чтобы убить время, я расхаживаю по отделению. Напиваюсь черным кофе. Оно всегда горячее и готово - двадцать четыре часа в сутки. Вновь я полон нерастраченной энергии и сил. Ах, эти удобства американских контор, за одно это многое можно простить! Нахожу моё старое рабочее место, моё кресло с моими залысинами, кресло, на которое мне не разрешено было вернуться при увольнении.
       Вернулся! Сижу, качаюсь. Прошла вечность, и её, как не бывало. Всё по-старому; я - прежний. Где-то, кажется, у О-Генри - герой выходит купить апельсин, следует тысяча приключений, возвращается - будто, только что вышел. Я и сам лично знавал пенсионера - вечно в зеленой тоске, раз сидит на качалке, ковыряет в носу, вдруг - с ним сложный инфаркт. Подлечили - опять сидит на качалке, ковыряет...
       После кофе меня так и подмывает схватить трубку, позвонить Джули, узнать - как там, в нашенских палестинах, что там, на нашей улице? Вот бы ее пригласить погулять по ночному Нью-Йорку. Я, конечно, гашу неуместный порыв, воздерживаюсь. Обхожу комнату за комнатой, заглядываю в нашу. После массовых увольнений здесь уже новые, другие декорации. В рамках стоят фотографии незнакомых людей, висят незнакомые цацки. Другие фамилии в именных планках. Новые времена, новые люди. Множество индопакистанских лиц и имен, насколько я в том разбираюсь. Обыкновенная история - нас, уволенных, заменили продуктами подешевле. За рубль кучку, заказали рейс с выпускниками ускоренных компьютерных курсов из Бомбея.
       В одной из комнат неожиданно опознаю столик нашей мадам Грейс. Переехала. С неповторимым своим иконостасом. Открыл верхний шкафчик - аккуратно лежат ее папочки, карандашики, батарея медицинских баночек, мази, витамины... Может быть, мне надо что-нибудь глотнуть, что-нибудь из лекарств, успокоительного? Грейс все-таки свой человек. Передумал.
       Шагаю, руки в карманах. В одном - машинально кручу что-то пальцами - ключ. Ключ!! Тот самый, данный мне Кепом. От избытка кофеина что ли, ноги сами собой несут меня к проклятой двери начальства. Фантазирую - а ну, как подойдет! Или это все только Кеповы литературные мистификации!
       Смотрю, дверь кабинета мистера Грея даже не заперта - нараспашку. У дверей стоит пылесос Хуаниты. Захожу. Богатое кресло из вздутых подушек мягчайшей кожи развернуто прямо ко мне, приглашает в себе утонуть. А, вот и он - крупный несгораемый шкаф, за которым пресловутый экран - дверь в святая-святых, в денежные склепы Швейцарского банка.
       Вспомнил, кстати, что по роману ключ мой - не от кабинетной двери, а от компьютерного шкафа! Смотрю на стенные часы - еще не прошло и четверти часа. Вставляю ключ, открываю шкаф, сажусь и, более ни секунды не размышляя, включаю компьютер. Мелодичный звонок, экран посветлел - поехало...
       На первый экранный запрос в ответ набираю заготовленный первый пароль, и тогда - во всем великолепии расцветок перед моими глазами появляются меню - "Конференция Объединенных Швейцарских Банков". Набираю на клавишах "игуану" - второй, уже личный пароль - возникают счета вкладчиков. Работает!
       Сукин сын, этот Кеп!
      
       42
       Пошли экраны. Мне хорошо знакомые - я сам, в свое время, принимал участие в разработке этой системы, сам ее программировал. С легкостью управляюсь, с удовольствием узнаю мною персонально исполненные разлиновки и кюнстштюки.
       Пошла финансовая подноготная клиентов. Страшно интимная - такие денежные подробности, что они действуют на понимающего человека сильней порнографии.
       О, Боже, я могу это читать! Неприлично - будто подглядываю в замочную скважину. И, вот, кликнул мышкой в нужном месте, сменились таблицы, и я нахожу Заенца - его личный счет. Ни с кем его не спутаешь, редкая фамилия. Поражаюсь - колоссальные суммы превосходят мои ожидания. Из истории транзакций видно, когда произошли последние перечисления денег на счет Заенца.
       Не сработала Калдеевская самостирающяяся программа? Бедный Калдей! Теперь я - Господь Бог, теперь я - карающая десница. Моя очередь мстить за невинную кровь. Я снимаю всё до последнего цента с русского счета; перевожу накопления обратно, на адреса прежних компаний, со счетов которых были собраны суммы. До того увлекаюсь валютными операциями, что теряю счет времени.
       Настойчивый телефонный звонок, доносящийся из комнат нашего отдела, меня отрезвляет. Фаддеич уже у подъезда, торопит, говорит, машина его на мигалке, нигде не запаркуешься. Уверяет, что ничего подозрительного кругом не видно, но, как учила Грейс, береженого Бог бережет, и я прошу его завернуть за угол.
       Назад к экрану. Заметаю следы, закрываю одно за другим микрософтные окна. Перед самым выключением, на экране напоминанием вспыхивает герб швейцарского банка в виде жука из скрещенных ключей и надпись, как же раньше я не обратил внимания! - Вы покидаете Систему Финальной Отработки Банковских Операций. Мелко - приписка - Тест Компьютерных Координаций. Неужели то был только "тест"? Даже на экране у Грея Третьего! Так или иначе - времени больше нет. Поспешаю вниз; из лифта выхожу хотя и с бьющемся сердцем, но подчеркнуто неторопливой походкой; киваю гарду-охраннику, дремлющему у конторки. Он ногой под столом нажимает дистанционный дверной запор. Стеклянная вращающаяся дверь выбрасывает меня наружу.
       За углом, без проблем нахожу знакомую мне машину Фаддея, и по сверкающему после ливня ночному Бродвею мы едем вниз, к Бруклин-туннелю. Бай-бай Кеп, оставайся со своими волками и зайцами! Со мной происходит новый припадок, после депрессии - эйфория. Свобода! Я не даю приятелю вставить и слова, сам спешу рассказать во всех подробностях о том, как я только что был Радамесом. О том, как меня заживо замуровали.
       Во все горло кричу - Ра-даме-ес! - - Представляешь, сижу у стены: слева - стена Коммунаров, справа - китайская, впереди - кремлевская... - И сам же первый закатываюсь, хохочу, как идиот, что есть мочи - до того мне сейчас все кажется смешным. Фаддев, по-моему, ничего не понимает.
       До меня тоже не сразу доходит, что у Фаддева завтра предстоит большое домашнее торжество. Они ожидали меня завтра утром в десять. У Фаддеевых - очередное прибавление семейства. (Нашел, чем удивить, Фадюша!). - Мальчик шести фунтов весом. Завтра ему обрезание.
       Под горку мы въезжаем в подземный гараж жилого высотного комплекса. В качающемся свете фар перед нами подпрыгнули, как рысьи глаза, желтые рефлекторы запаркованных автомобилей.
      
       43
       Торжественное утро. Воздух в квартире Фаддеевых, как под высоковольтным напряжением. Даже не в одной, в двух. В квартире - напротив, через коридор проживает фаддеевская теща. Женщины бегают из одной квартиры в другую. Показалась молодая мамаша, жена Фаддеева - Элинора. У нее широкое лицо в красных пятнах, на нем - волнения и усталость. Эленора сама с собой говорит плачущим голосом: - Не готово, ничего не успели! Куда всех поместим? -
       И сразу затем: - А, вдруг никто не придет, ни одна живая душа?
       Фаддев, перебритый, со свежим порезом, резонирует: - Мать, не боись. Только бы они нам чеки прислали. Сами малого обрежем! - И, морщась, трогает пластырь на своей щеке.
       Раздался звонок снизу, из вестибюля - пошли первые гости. Повалили все разом. Там, у лифта, представляю себе, не протолкнуться. Пробегая мимо, Эленора всё больше нажимает теперь на одну часть своих жалоб: - Ой, точно - мы не поместимся!
       Узнаю от нее, что, вот, пришли родственники, соседи по прежним квартирам. Пришли два китайца, раскланиваются. Кларанс и Лоренс - первые жертвы увольнений в Швейцарском банке.
       Где-то в глубине коридора, в большой зале таинство, там - хирургическая чистота, нетронутая белизна подушек. Редкие смелые гости, проходя, заглянут туда и отпрянут, стараются обретаться подальше. Двери квартир настежь, растет гул голосов - русских, английских, народ гуляет по коридору, курят на лестнице. Напоминает мне картину давних проводов в эмиграцию.
       В чем-то похоже и на похороны - такая же отрезвляющая встряска в рутинном течении жизни.
       С нетерпением ждут прибытия специального обрезчика крайней плоти - мойла для совершения ритуала. Говорят: - Дорогой, черт! Но надежный. Микробов не занесет.- Обсуждают каких-то знакомых, намеревающихся устроить не то обрезание, не то бармицву по высшему классу. Прямо - в Тадж-Махале. То ли в Атлантик-Сити, то ли в самой Индии? Кто их знает - неофитов!
       Я курил на лестнице, когда вдруг заметил многочисленную группу, выходящую из лифта. Один в ней шел - громадный и лысый. Рядом, по сравнению с ним - коротышка, окруженный крепкими мужиками. Тут же узнаю в одном толстого Фиму, и шестым чувством догадываюсь, что коротышка и есть постаревший мафиози, сам кровожадный Заенц, Вилор Петрович со своими телохранителями.
       За ними, лиха беда, из соседнего лифта появляются Кеп и его Таисия...
       - Все, - думаю, - засада. Мне - конец... Ноги мои подкашиваются. Прячась в толпе, отыскиваю Фаддеева, силой тащу его за собой на лестничную клетку.
       - Ты с ума сошел! - шиплю я ему. - Якшаешься с бандитами. Делаешь колоссальнейшую ошибку!
       Фаддеев, явно выпивший с утра, - благодушничает: - Чудак-человек, дружба - всего дороже; они - пр-р-екрасные люди. Тебя, кстати, любят, обожают...
       - Что, а Калдеева они тоже любили? Убийцы. Витькина кровь на их грязных руках!
       - Какой Калдеев? Ты с ума сошел, Рома! Его ж собственный пацан, малолетка, из нового нагана пришил. Следствие в полном разгаре. Ты, что, Пепер, с луны свалился?
       Он конспективно рассказывает мне о том, как Калдеев Фома принес хорошие отметки за четверть, и любящая мать, как она обещала, купила ему карманный пистолетик - уникальную вещь, предположительно для самообороны в условиях перманентной школьной войны. Известно, что сейчас в школах творится. Короче, следствие разбирается, как пистолетик, якобы случайно, сработал; как всё это было и получилось.
       ...В банке наших почти не осталось, завезли замену. Правда, Алю из Монреаля - Алевтину, перевели в филиал, а Нюрка из Ньюарка уволилась сама, с большим выкупом от банка. Подстроила секс авантюру. Ее застукали в кабинете с правой рукой босса, с розовощеким Митчелом. У Анечки обнаружился компромат - неприглядные поляроидные снимки...
       Главное - Вилор Петрович. Как я рад, что я с ним познакомился, он - такая душа! Всем нашим помогает. Особенно после увольнения... Кстати, Витины похороны он оплатил. - При этих словах Фаддев тащит меня назад, в квартиру - к своим новым русским друзьям, где на меня все набросились. Смех, крики...
       Поутихли, когда подошел грозный Заенц, взял меня за обе руки, сказал: - Эх, брат ты мой, Лешины галоши!
       Фаддев подталкивает меня в бока, представляет мне моего же старого друга Паяльника, кого-то еще и еще... Невдалеке стоит Кеп, ухмыляется, накручивает на палец свою косичку. И, в довершение всего, прямо на меня из толпы гостей выталкивают смущенную Джулиану. Она угодила с размаху в мои объятия.
      
       44
       Возвестили начало - пришел мойл. Наконец, появился. Удивительно, как это он смог незаметно проюркнуть через такую густую толпу! Призвали всех нас, присутствующих, переместиться в большую комнату, где гости художественно расположились вокруг центрального стола с разными причиндалами на нем и горой заготовленных подушек. К несчастью, меня давлением народной массы вытиснули в непосредственную близость к операционной зоне. Отступать было некуда. Зато мне досталось прекрасное обозрение событий. Не уверен, хотел ли я этого счастья.
       Мойл, стоя спиной ко мне, ловко разворачивал на столе свой марлевый свиток. На марле были подряд уложены - острые ножички, пузырьки, никелем сверкающие зажимы...
       Из зала доносилось: - Пустячок? Крайняя плоть? Попробуй себе мизинец ножницами отхватить!
       В толпе зрителей, в настороженной аморфной массе, чем ближе к делу, тем более, угрюмость возрастала. Особенно сгустилась, когда демонстрировался вниманию широкой публики какой-то самый важный нож-зажим типа сигарного резака.
       Мойл, тем временем, не останавливаясь, разворачивал и напевал молитвы и, в такт словам, звякал ножичком по бутылке красного кошерного Манишевича. Он прыгал, пританцовывал, ни минуты не стоял на месте. Просил знающих активистов переводить слова незнающим с иврита и с английского.
       Про себя я начинал серьезно опасаться - как сможет такой живчик управиться с обрезанием? В один из моментов, быстрый мойл оборачивается лицом ко мне, и я вижу, узнаю в нем нашего старого друга и учителя - Ленни Шлицмахера.
       - Важное дело поручи занятому человеку, ферштейнзи! - Шлицмахер мигнул мне, продолжая свои приготовительные махинации.
      
       Принесли ребенка. Уложили на пуховую подушку. Жалкое, красное от натуги, сморщенное существо, беспомощно сучащее ножками. Там было нечего резать.
       Посаженным отцом, и я уже ничему не удивлялся, назначили Вилора Петровича. Заенц с великими предосторожностями сел в центральное кресло для экзекуции. Подушку поместили ему на колени. На подушку - жертву. Кнопочный пупок Фаддева-младшего закрыли свернутой салфеткой. Ленни приподнял цыплака за сморщенные ножки; на причинное место было страшно смотреть. Но притягивало, хотелось. Мальчик орал благим матом. Тут же, на месте, обкакался. Ленни это никак не смущало, он только еще веселее и громче причитал положенные молитвы, смазал губы ребенка кошерным красным вином, потом винную тряпицу почти целиком засунул ребенку в рот, как соску.
       Посопев с минуту, маленький, в конце-концов, замолчал. Задремал или просто уже не мог орать с кляпом во рту. Знающие подтвердили, что пацан любит спиртное, будет агройсы пьяница.
       Ленни оказался виртуозом своего дела - ребенок, пьяненький, был готов на все тяжкие, и зрители до того раскачались, что хором подпевали, гудели, в задних рядах, где уже выпивали-чокались. Гвалт, шум...
       Так, под шумок, в большинстве, никто из присутствующих толком не успел разобрать, как всё было кончено. Мальчика уже бинтовали, проложили тампон, запеленали и подняли высоко на руках, всем на обозрение.
       Назвали ребеночка, кстати, Вильямом в честь почетного гостя - Вилора Петровича Заенца.
      
       Не сразу обратили внимание, что сам почетный гость, кровожадный Заенц, упал в обморок. Сильно побледнел и сидел скучный. Ленни подсовывал ему нашатырь. От вида крови, или от богатого воображения, полагаю, Заенц прочувствовал операцию с ребеночком, как на себе самом. Вот до чего оказался он мягкий и чувствительный человек; совсем не то, что я о нем думал. Я окончательно понял, что был к нему несправедлив.
      
       45
       Страшное было позади. Народ разбился на группы. Прилежно угощались.
       Друг мой, Паяльник, (в висках уже седина), рассказывал, как они, он и Фима, разминулись со мной в тот знаменательный день на Бродвее. Не застали меня и дома - лимузин мой скрылся. В.П. Заенц, они тогда только что приехали в Штаты, убедительно просил их привести меня к нему в гостиницу. Они честно подкарауливали меня, где только можно - у дома, на подступах к банку.
       ...Однажды стояли и ждали, как обычно, когда у тротуара прямо напротив них притормаживает знакомый им большой лимузин с затемненными стеклами. Обрадовались - наконец-то! И - представляешь, Роман, открывается лакированная дверь, кто-то смачно харкает нам под ноги, хлопает дверью, и - лимузин едет дальше. Стоим как оплеванные... Первые дни в Штатах для них вообще, судя по рассказам, были полны негаданных разочарований.
       ...В зале гости потеснились к стенам, образовали круг. Писателя Кепсюлевича упрашивали почитать. Он, для проформы, поскромничал, отказывался, потом, как-то вдруг согласился. Только предупредил, что он намеревается коротко зачитать из своего любимого поэта Даниила Хармса.
       Добавил: - Буду читать по-английски. Мы как никак в Америке, господа. Я специально сам перевел. - И пошел:
      
       "Фаддеев, Калдеев и Пепермалдеев однажды гуляли в дремучем лесу.
       Фаддев в цилиндре, Калдеев в перчатках, а Пепермалдеев - с ключом на носу.
       Над ними по воздуху сокол катался
       В скрипучей коляске с высокой дугой.
       Фаддев смеялся, Калдеев чесался, а Пепермалдеев лягался ногой.
       Но вдруг неожиданно воздух надулся и вылетел в небо горяч и горюч.
       Фаддев подпрыгнул, Калдеев согнулся, а Пепермалдеев схватился за ключ.
       Но стоит ли трусить, подумайте сами -
       Давай, мудрецы, танцевать на траве.
       Фаддеев с картонкой, Калдеев с часами, а Пепермалдеев с кнутом в рукаве.
       И долго, веселые игры затеяв,
       Пока не проснутся в лесу петухи,
       Фаддеев, Калдеев и Пепермалдеев смеялись ха-ха, хо-хо-хо-хо, хи-хи- хи..."
      
       Все так, но только по-английски.
       Аудитория вежливо аплодировала, когда Кепсюлевич кончил. Вежливо, не более того. Англоязычные потом смущенно признавались, что не уловили смысла - о чем это? Даже моя Джулиана, на что уж она сообразительная на все вещи девушка, заметила, что в стихах, по всей вероятности, заключен любопытный ребус, но она его не расшифровала. На что Таисия шепнула мне: - Видите, Рома, у них, иноязычных, с головкой не то. Не понимают-с...
       Когда уже расходились, Заенц, краснощекий, он хорошо поел и совсем отошел, сказал отдельно мне шепотом:
       - Галоши, ты заслужил свою долю. Вчера в банке ты все сделал, как надо. Перевел суммы на правильные счета. Молодец! - Другого мы от тебя не ждали!
       - И-йя-ху! - подпрыгнул, закричал Фима на чистом американском языке.
       - Мы им подграбили банк. Так швейцарам и надо...
       - И сотни тысяч батарей за слезы наших матерей, за нашу Родину - огонь! Огонь! - Он напел и пояснил: - А чтоб не мухлевали с нашими кровными еврейскими вкладами во Вторую Мировую!
       Вилор Петрович вручил мне и Кепу пухлые желтые конверты. В конвертах, кроме прочего, оказались оплаченные недельные турпутевки на две пары.
       - На пляж, в Малибу, где прогуливаются, вращая задами... - напомнил Кеп.
       - Бон вояж, мой Роман. Жизнь прекрасна!
      
       Прощай, мой роман. Пусть бегут друг за дружкой мои герои, клоунским хороводом, парадом-алле, как у ФеФе-Федерико, как у Хармса... как это бывает и в жизни, когда любимое, со временем, пропадает из виду, но, вдруг, вбегает и снова веселит память. Может быть, уже не твою собственную...
      
       1999 - 2000
      

    (*) P.S. ОТ АВТОРА И СОЧИНИТЕЛЯ СЕГО:

    Годы спустя - Газета "The Record", (США, Нью-Джерси),

       Четверг, 14 декабря 2006 года, (стр. L-1, L-2), раздел криминальной хроники:

    "Компьютерный Взломщик Получает Максимум".

       В подробнейшей статье сообщается, что Федеральный Судья - U.S. District Judge Joseph A. Greenaway приговорил программиста Швейцарского Банка (UBS)...
       В отместку Банку при увольнении, тот запустил "логическую бомбу" - код, стерший файлы сразу в 370 отделениях USB. В секунды - крах 17 тысяч терминалов, паника, миллионы потерь... Не чертовщина ли? Тот же Банк, тот же ход - чистый плагиат! То обстоятельство, что наш герой - дурак Калдеев, фигурирует под именем Дуронио, дела не меняет.
      
      
      
      
      
      
      
      
  • Комментарии: 4, последний от 12/12/2021.
  • © Copyright Письменный Борис (bobap21@hotmail.com)
  • Обновлено: 17/02/2009. 232k. Статистика.
  • Роман: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.