Аннотация: Роман в 45 главах с эпиграфом и послесловием из книги того же названия 2000 - авторские права защищены
Борис ПИСЬМЕННЫЙ
ОГРАБЛЕНИЕ ШВЕЙЦАРСКОГО БАНКА
(РОМАН)
Над ними по воздуху сокол катался
В скрипучей коляске с высокой дугой
1
Сначала я думал - меня схватят уже в лимузине. Черный Каддилак с блеском концертного рояля и габаритами чудовищной таксы, буквальный таксомотор, как назло, не спешил, тащился в пределах, дозволенных дорожными указателями. С момента, как мы отчалили от известного номера 222 на нижнем Бродвее, что прямо напротив часовни святого Павла, таксист держал издевательскую скорость - не более двадцати пяти миль в час. Ясно, что она придумана исключительно для проформы и муниципальных поборов. Как можно на современном автомобиле мощностью в сотню лошадей плестись, будто на велосипеде! Я был уверен, что на первом же светофоре меня вытащат из машины и прикончат на месте как Калдея.
Лимузинщику - в его щегольском мундире и форменной фуражке, было, конечно, не до меня. Сидел, проглотив аршин, придаток к роялю, отмороженный концертмейстер; он рулил, как по нотам, дотошно соблюдая дорожные знаки препинания. На меня через перегородку от бритого его затылка источалась подчеркнутая услужливая корректность. И, не сомневаюсь, насмешка. Не верю я прислуге сильных мира сего. Водитель меня презирал и одновременно завидовал, давал возможность посибаритствовать одному в миллионерском салоне, где все, что душе угодно - мягкая душистая кожа, полированный бар, телевизор, факс и компьютер. Шанс - время от времени проехаться в лимузине - один из лакомых бенефисов для любого корпоративного служащего, вне зависимости от ранга. Я бы с удовольствием посибаритствовал, почему нет? В какой-нибудь другой раз...
Отъезжая от фронтона Швейцарского банка, я видел на тротуаре своих сослуживцев, их блестящие глаза и раскрытые рты. Кто-то крикнул - 'Даешь, Перчик!' Пеппер - часть моей фамилии. Как раз начинался обеденный перерыв, и меня просто подмывало откатить окно в лимузине, высунуться и спросить по- рекламному: - Не найдется ли у кого, господа, горчицы Грей-Пуппон? Сам Бог мне велел не унывать и выкинуть нечто подобное в моем положении. Как вдруг я заметил этих русских - их смазанные скоростью рожи, типичные на вид киллеры... Увидел, что и они увидели, опознали меня, переглянулись друг с другом, решили, конечно: - Гляди - вон, этот денежный мешок в своем Каддилаке, - и бросились за угол, где, должно быть, запарковались.
Идиотский лимузин буквально стоял на месте, кланялся каждому светофору. Я повторял про себя - 'Бедный Калдей, бедный Витюля...'. Я уже слышал, что его зверски убили. Видимо, эти же самые головорезы.
Я, в общем, не трус. Так мне кажется. Вполне объективно. Временами, я даже рискованный человек, почище любого другого. Способен, знаете ли, подчас на неимоверные безумства. В целом, я не боюсь вещей просто так, то есть - подряд всего, чего можно бояться. Я боюсь, как бы по точнее сказать, только того, чего я не могу уговорить - не бить меня. Боюсь удара молнии, внезапного инфаркта, наводнения, некоторых, невнимательных зверей... Прошу у судьбы единственного одолжения - дай мне шанс уговорить. Разве это не справедливо? Как уговорю? - это моя забота. Только разве киллеров уговоришь? Безмозглых...
Был момент - я схватил трубку, благо в лимо телефон под руками, решил набрать всеамериканский SOS - '911'. Тут же задумался: - Что скажу оператору? Поднимется заваруха, сирены - меня быстрее прикончат. Случайные полицейские машины, кстати, попадались и справа и слева. Что оставалось мне делать, завопить? Сидел оцепенелый.
До самого моста Таппан-Зи никаких стоящих, связных мыслей у меня не появлялось, был один страх. Это уже потом, на территории Нью-Джерси, когда мне несколько засветила надежда, я стал отчетливее оценивать происходящее, позволял себе даже, свойственные мне, придирчивые и насмешливые суждения. Среди прочего, я подумал о том, что смерть в лимузине, в черном полированном катафалке, согласитесь, слишком претенциозна и безвкусна - поверхностная метафора из дешевого детектива. Скорее всего, я нужен бандитам живой; у меня все концы и банковские счета. По крайней мере, так должны думать те, что преследовали меня. Где они, кстати, сейчас, в какой машине?
Плотнее задвинувшись в глухой угол, стараясь занимать собою как можно меньше пространства, я через левостороннее водительское зеркальце принялся вычислять машины, следующие за нами. Отбрасывал за скобки неподходящие. В результате строгого анализа остановился, наконец, на трех кандидатах - тех, что не исчезали за нами на довольно долгом перегоне. Во-первых - ближняя, малолитражка двухдверный Плимут, вроде Запорожца - в такую жестянку новые русские не сядут по приговору нарсуда. Затем, чуть позади, шла золоченая японская Ауди с ее не то свадебными, не то олимпийскими кольцами на носу. Переднее колесо Ауди с искореженным колпаком игриво вихляло, как бы подмигивая. Из-за этого обстоятельства я не мог принимать Ауди всерьез, слишком клоунский у нее был вид. Третий автомобиль, что держался от нас дальше всего, - только неясно всплывал и покачивался розоватым пятном.
Уже в зоне своего городка, подъезжая к своей улице, я как-то сразу - бац! - вспомнил, что я, как-никак, пребываю единолично в роскошнейшем лимузине. В кои-то веки! Размечтался - вот бы соседка моя по кварталу, некая Джулиана П., прекрасная разведенка, вышла прогулять своего пса и попалась бы мне на дороге. Желание прихвастнуть и добить Джулиану моим лимузином, знаю, было неуместным и легкомысленным; я его честно отгонял; но в оправдание, вспоминались истории о женщинах, вконец обреченных, подводящих губы себе перед смертью; чем я хуже!
На мою улицу ни одна из подозреваемых машин не свернула. Пока еще нет. Все равно я подобрался, как рысь. У меня было все наготове - закодированная записка для Фаддеева, приятеля-сослуживца, написанная на ходу, на обороте компьютерной распечатки, на коленях - коробка конторского барахла, на плече - сумка, ключ от моей Мазды зажат в правой руке...
Пулей выскочил я из лимузина, бросил коробку и распечатку в ящик у гаража (Фаддеев там как-то мне оставлял связку пива), рухнул в Мазду, повернул ключ - ж-ж-ж - не заводится! Кручу; меня трясет, машина мертва. Когда мандражируешь, механизмы издеваются над человеком, таков закон. Молю, не помогает, руки трясутся. Выполняю мои, обычно, безотказные глубокие вздохи; при этом, что важно, выказываю машине свое равнодушие - не хочешь, не надо... Завелась. (Машина - женского рода!)
Опережая моторный рёв, рванулся на поперечную улочку к ближайшей дорожной развилке. Представляю, как опешил, должно быть, мой лимузинщик в фуражке; хотя, на сей раз, он мне был безразличен.
Я заворачиваю круто на Кленовую стрит и только тогда, в зеркало заднего вида замечаю серебряную пулю Ауди, въезжающую на мою улицу с другого конца, с Дубовой авеню.
2
Я бросился наверх вдоль Гудзона, к Апстейту Нью-Йорка. Гнал-насиловал свой автомобиль, менял линии, уходил от сомнительных напарников. Опомнился где-то уже за мостом Таппан-Зи, когда вышел на широкий Трувей. Почувствовал, что кругом стоит невыносимая жара. Раньше не замечал, понятное дело, сидя в прохладном лимузине. В разбитой моей Мазде с неисправным кондиционером я задыхался и угорал; не хватало только вскипеть радиатору. Тогда мне - верный конец. Рекомендованное гомеопатическое средство от перегрева мотора - включить печку, мне не годилось: я без того сидел в печке.
Осознав свои шансы, я испугался по-новому, уже не прежним, театральным испугом - удостоиться чести быть застреленным на Бродвее в роскошном лакированном катафалке. Новый страх был простым и реальным - Куда я гоню? Что будет, если сию минуту загорится машина? В дополнение ко всем напастям заметно ухудшалось мое самочувствие, мне делалось физически не по себе, я обессиливал, подкатывала паника. Я старался ее преодолевать единственным медицинским приемом, приходящим мне в голову - теми же глубокими вздохами.
Паника, на нее я большой мастер, делалась неотвязной. От усиленных вздохов кружилась голова. Мне казалось, я слепну, мне муторно, вот-вот потеряю сознание. Чтобы отвлечься, я сделал радио громче. Биты музыки сводили с ума. На станции с новостями говорили об ограничении улова кильки в Бискайском заливе. Меня подташнивало. Желеобразный, лишенный кислорода воздух висел над расплавленным шоссе, ломтями, медузами покачивался перед глазами.
- А, что? - довольно интересный эффект, - подал реплику сидящий внутри меня дежурный врач-психиатр. - Не следует заострять на себе внимание - так может свихнуться каждый. Посмотрим лучше, как воздух сгущается в желейную призму, как, преломляясь через нее, интересно преображается мир...
С окружающим миром у меня старые счеты. Думаю, кое-кому из нашего эмигрантского племени знакомы возникающие временами предчувствия, миражи, паранойя... Инопланетное, халуинное ощущение Америки. В обычной, повседневной жизни оно запрятано за углом, за порогом сознания. Подозрение в том, что невинный, 'такой же, как везде' - красивенький американский ландшафт - обман зрения и одна виртуальность. Что сейчас произойдет дьявольское расслоение пространства, отлетят полоски слюды и - убедишься, что давным-давно пребываешь не там, в пустоте загробного мира.
В былые времена метафорой обмана служили зеркальные манипуляции. Теперь - чехарда микрософтных 'окон' - клик! - ты в ином свете. Стоит мне завестись, я жду - клик! - прыгнет экран, и мне более не удастся пренебречь фактом, что хожу вверх ногами по чужой стороне планеты.
Не думаю, что один я такой: не удосужился здоровым образом перестроиться (отупеть); что лишь у меня - редкая эмоциональная лабильность и ожидание мистификаций. Первый, я сам хочу верить, что американская 'мейн стрит' есть продолжение улицы моего детства, что здесь, как и там, проливается тот же дождь, и те же ползут облака.
Не тут-то было, не получается! Выдает - то странное освещение, то запах. Как ни бейся, для перемещенных лиц первого поколения страна детства по гроб жизни не разжимает своей мертвой хватки. Рефлексы, привитые с детства, ломают нам произношение, преломляют зрение, заставляют не смотреть, но всегда сравнивать, не познавать, но припоминать, делить всё и вся на - наше и не наше. Когда неразборчивые случайные звуки слышатся русской речью, когда, ни к селу, ни к городу, проезжая пенсильванский поселок, попадаешь в подмосковную Малаховку. Иногда благословление, иногда проклятье, это неотвязное свойство не дает мне шанс адаптироваться, обратиться в меру безразличного, обыкновенного местного жителя, равного среди равных.
Чтобы окончательно стать своим человеком в Новом Свете, видеть все 'как есть', без сносок и параллелей, нужно, вероятно, пройти лоботомию или хотя бы оказаться в положении, когда контакты с русскими и на русском исключаются бесповоротно. Именно бесповоротности,- делаю я заключение - вот, чего мне не достает. И, находясь в целительном пафосе отвлеченных своих рассуждений, я - таки беру поворот - первый подвернувшийся выезд с шоссе и въезжаю в тенистый городок, каких тут тысячи. Паркуюсь намеренно ближе к полиции.
- Хорошо, - свыкался я с мыслью, - сейчас, положим, я теряю сознание, клаксоню слабеющей рукой, а там, где полиция, там тебе отыщется госпиталь и охрана. Я пользую иногда популярные маленькие хитрости - смирением и готовностью к худшему мы пытаемся задобрить судьбу.
Подействовало на этот раз: состояние мое было вполне сносным. В обморок не падал. Вылезая из машинной духоты в полуденный жар, я, правда, заметил, что ноги меня держат средне. Горячий асфальт под ногами подозрительно плыл. Инопланетность окружающего пространства меня тоже никак не оставляла. Картавые русские слова ко мне доносились будто бы от придорожных ворон. Или - от собравшейся у рекламного щита группы местных обитателей. В толпе каркалось, повторялось - Крремл, крремл..., - отчего мне стала мерещиться на рекламе Красная площадь с Василием Блаженным.
В местных газетах мне уже попадались картинки с причудливым нашим собором, причем - в самой неожиданной связи. Иногда на рекламах изображались соборным винтом закрученные розетки мороженого. (Хорошо б эскимо в такую жару!) В американском варианте - вафельный стаканчик с мороженым помещался в поднятой руке Статуи Свободы.
На неверных ногах я подошел ближе к щиту объявлений и отчетливее рассмотрел, что, в самом деле, там были нарисованы незабываемые наши купола-розетки, все же, на мой взгляд, больше похожие на чалму индийского Тадж-Махала. Видал и такое. Попался мне как-то, если не ошибаюсь, - анонс индийского ресторана. Представляю - какому-нибудь мальчишке-оформителю дали подработать; он кликнул пару раз мышкой и скопировал Блаженного на компьютере. Какая ему разница? Для ясноглазого американского подростка, простодушного гражданина вселенной нет на свете границ и стилей.
Смотрю - на плакате приблизительно, а-ля-рюс, воспроизведен знаменитый 'огород невиданных овощей'; и снизу, волною идет сопровождающая подпись, скачущими, с намеком на юмор, литерами, - 'Кремль Без Штанов'.
Диспут-обсуждение вышеупомянутой книги 'Кремль Без Штанов', согласно объявлению, должен состояться здесь и сейчас. В местной библиотеке. Начало в 14.00. Буквально через пару минут.
3
Объявление это, как я немедленно рассудил, в моем положении было поистине соломинкой для утопающего. Вернее, протянутой мне рукой. Рукою Москвы, только в лучшем, чем это принято говорить, смысле. Мой город детства меня хранит. В библиотеке обязательно найдется кондиционер; я там смогу отдышаться, буду среди людей. Кроме, и сверх всего, мероприятие само по себе казалось мне любопытным. Я ведь давно с интересом читал эту нашумевшую книгу, не знал только, что ее успели перевести на английский.
Послушно я последовал за группой, идущей во внутренний переход, галерею. Далее, по указательным стрелкам, мы попали не совсем даже в библиотечное помещение, а - в связанный с ней боро-холл, городскую мэрию, и, наконец, в - соседний с библиотекой муниципальный зал. Он назывался чем-то вроде 'Зала Фрихолдеров'. (Кто такие? - не помнил.)
Кондиционированная прохлада внутри - как ожидалось, поддерживалась с неизменной американской щедростью. По ходу дела выяснилось, что городок, в который я попал, был не простым, а своего рода центром местного административного графства. По этому случаю, не простыми здесь были даже двери в здании боро-холла, обрамленные под греческие портики. Само помещение, где должно было проходить собрание друзей книги, напоминало даже зал судебных заседаний - с облицовкой стен мрамором и дорогими сортами дерева, с галереей портретов мэров в массивных рамах.
Я внимательно ее осмотрел. Галерея демонстрировала мне постепенное исчезновение растительности на лицах мужей города. Переход от затейливых мшистых усов и бород первых городских предводителей к теперешней, принятой у американских политических деятелей безусловной бритости лиц. В то время как мэр времен вьетнамской войны был хипповат и лохмат, уже следующий был пусть с залысиной, но, зато, - с крепкой шкиперской бородкой - лопатой. Последнему, ныне правящему мэру было назначено достичь идеала - он был чисто выбрит и вовсе не обременен прической, наподобие Майкла Джордана.
Мне досталось исключительно усидчивое пружинное кресло. Я в нем качался и покручивался в рамках приличия, и продолжал мои наблюдения... Ничком, по углам зала притулились национальные флаги. Меж ними окна - в тех же треуголках порталов и всюду - барельефы, лепные розетки... В оформлении интерьера присутствовало что-то от музея и от фараонских гробниц. Средний американец, как древний египтянин, строит пирамиду своей пенсионной вечности. Отсюда - чисто американского разлива эклектический стиль. Он равно по душе и ковбоям и янки. Его без труда можно наблюдать по всем городам и весям, преимущественно - в федеральных зданиях. Разумеется, ничто не превзойдет в этом смысле нашу столицу в округе Колумбия. Вашингтон Ди-Си. - это уже совершенно мавзолейный полис, будто спланированный зодчими фараона в содружестве со Шпеером.
...Пока любители чтения медленно собирались, я, с моим психиатром, продолжал восстанавливать свое душевное равновесие, напирая по большей части на 'взгляд и нечто' - непревзойденная по эффективности терапия для людей моего склада. Замечательно отвлекает! Все, что попадалось мне на глаза, я разбирал и комментировал моему на всё согласному оппоненту.
- Секретов, - констатировал я, - американская архитектура не держит. Она - честная и открытая в своей непосредственности. Ее вкус открыт всем, кто готов разглядеть откровенные фальшколонны, искусственный мрамор, поддельную 'старинную' кирпичную кладку, нарисованные булыжники цоколя... Разве не прекрасна эта американская откровенность, как у того, мне незнакомого оформителя афишки с Блаженным? Чем плохо - без утомительных предрассудков выбирать себе обстановку прямо из мировой истории, как из торгового каталога! По настроению. Тем же путем, каким любая американская домохозяйка выбирает обивку для подушек или кофейный столик. Неважно, что в гробницах хоронят, а внутри покоятся трупы, но, если посмотреть по-американски, то есть - с позитивной стороны, конструкция мавзолея выглядит основательно и солидно - как раз то, что надо для правительственного учреждения.
...Люди рассаживались в полюбившихся мне креслах вокруг стола красного дерева. В который раз я подливал себе из хрустального графина воду. От нее приятно ломило зубы. Похрустывали тающие льдинки; я пил жадно, не мог напиться. Испарялись мои недавние страхи, и подсыхал мой пот. Настроение заметно улучшалось. Расслабился настолько, что чувствовал себя дома - гражданином и патриотом с соответствующим тому новым поворотом в моих критических наблюдениях. Пришла очередь пожурить своего брата, иммигранта.
- Вот, господа, - витийствовал я. - В этом зале приоткрывается сторона жизни, которую мы, приемные дети Америки, по халатности упускаем - Государственность. Подумать только - стань я фрихолдером, быть может, моя жизнь пошла по-другому? И я бы заседал на равных, кум королю, в греческом зале! Как же это мне раньше в голову не приходило в голову!
4
В нашем фрихолдерском отделении заметно преобладали женщины. Энергичные, неопределенного американского возраста, которым, вроде бы, поздновато было предаваться прелюбодеяниям, но и в дом престарелых было рано. Каких престарелых! - от одного взгляда на присутствующих дам, чувствовалась их буйная, нерастраченная энергия, по разным причинам вынужденная буксовать.
Можно было представить, как были исчерканы их деловые календарики, сколько в них было придумано неотложных заседаний и клубов - покер, косметика, инвестмент, диета... И - книги.
Итак, готово - активистки литературного дискуссионного клуба симметрично расположились по длинным сторонам стола; перед каждой раскрытый томик 'Кремля Без Штанов'. В голове стола - серая мышка, видимо, библиотекарша, похожая на сельскую учительницу. Когда она тихим голосом стала читать вступление, дискутанки, крупные по сравнению с ней тетки, в продуманных нарядах и в платиновых перманентах, сразу, как школьницы, приумолкли и, как школьницы, притаились. Особенно, когда ведущая, закончив свое введение, предложила откровенно высказываться о прочитанном.
Одна, та, что посмелей, на которую пал вопрошающий взгляд ведущей, тут же сказала, что 'этот русский - точно новоявленный Достоевский', что Достоевского она любит с детства, и на днях давали инсценировку по кабельному телеканалу, если кто знает - эти кабельные ремонтеры никогда во время не приходят, а счета растут и растут....
Ведущая попросила держаться ближе к теме и привести конкретные соображения о книге, хорошо бы с примерами. Первая, самая смелая, уже что-то сказав, решила, что пока хватит, заработала себе кредиты; с мелодичным звоном она занялась подносом с графином. Под звон, запыхавшись, вбежали еще две дамы, извинялись, что были на 'джюри-дьюти' (отсидели утро присяжными в суде), и, так продолжая извиняться, одна из них призналась, что книгу начала, но 'дочитала не все'. На что вторая театральным шепотом заметила соседке: - Кто ж это все дочитает!
- Не понравилось? - спросила ведущая.
- Что вы, что вы... - чудесная вещь, - сказала одна из пришедших. - Ах, если была бы возможность читать! Обожаю... Ни на что нет времени.
- Книга показывает разложение Брежневской верхушки, рост неверия, падение нравов... - подсказывала ведущая, блеснула очками, ожидая продолжения. Потом она назвала страницу и прочитала заложенный закладкой пародийный абзац о смехотворном споре в кулуарах партийного съезда.
Рядом со мной сидел внимательный старичок с белым страусиным пушком на шее и с проводком от слухового аппарата. Он деликатнейшим образом предложил мне свой свободный экземпляр книги и раскрыл на нужной странице, как это делается в молельных домах.
- Мне, честно, не понятно - там Наташа СергевиТч - плохая или хорошая? - задала вопрос в корень одна из присяжных. Я так и увидел ее на недавнем дежурстве в суде, где она 'журила' подсудимых.
- Давид и Исидор, диссиденты - 'гуд', они - хорошие, остальные - страшные. 'Бэд гайз'. Невообразимый разврат. Типично по-русски. Всё время пьют и помыкают женщинами...
Ей не дали договорить, одновременно послышались новые комментарии, голоса, перебивающие один другого. В коллективном шуме дамы сразу же оживились: - Авторша - московская пифия и мизантропка, скрытая женоненавистник...
- Я бы сказал, наоборот, - поднял палец пенсионер в ковбойском наряде - в допотопной стетсоновской шляпе и с галстуком-шнурком. - Автор - озабочен по женской части. Прослеживаются гомосексуальные тенденции.
- Ну и что? - послышались возражения. - Тривиальная компенсаторика. Эта Капсул.., Кепсулович, кто она вообще такая? Людей сексуальной нетрадиционной ориентации в России ссылают в Сибирь. Им приходится перекрашиваться; она и...
- Леди, кто знает, автор жив?
- Достоевский умер. От нехорошей болезни.
- Нет, нет... писательница этой книги?
- Кажется, нет. Наверняка убили... Знаете, - лесбиянка, в бесправном обществе...
- Керолайн, будьте добры, какую книгу мы обсуждаем в следующий раз? Снова переводную или начинаем ту, что о растлении детей Интернетом? Девочки, у кого есть список, меня внесите, пожалуйста...
- Минуточку, - вмешалась библиотекарша, - тут явное недоразумение. Писатель этой книги - мужчина. По моим сведениям, у него - семья, он жив и здоров. Давайте по порядку. Кто хочет сказать о стилевых особенностях романа?
- Стилевых!?
Последовала затяжная, безнадежная пауза. Потом - реплики с мест: - Русские книги такие сложные...
- Может быть, перевод не очень...
Паузы учащались.
Людей, надо сказать, набилась полная комната.
Мое внимание привлекла дама, сидящая особняком у стены напротив меня. Крупная матрона с обычным, как у многих, платиновым начесом. Довольно мужиковатая, на мой взгляд, хотя писаных красавиц, даже со скидкой на возраст, в зале не наблюдалось. Меня привлекли, однако, ее глаза, магнетизм её пристального взгляда. Я был почему-то уверен, что знаю эту женщину, настолько небезразличными были её глаза. Какое-то время мы смотрели друг на друга. И тут, она мне в наглую, откровенно подмигнула. Подмигнула и кокетливо приставила палец к своим ярко накрашенным губкам. Откашлялась в кулачок.
- Сумасшедшая? Кадрится старушка! Не хватало мне... Докатился...
Я заерзал, стал разворачивать кресло, чтобы закрыть себя ковбоем-пенсионером, пусть лучше ему строит она свои муры. Увы, я не смог - меня потянуло назад. И тут все решилось. Я вспомнил, узнал ее. Узнал - кто это был.
Собственной персоной напротив меня сидел сам Кепсюлевич! Как же, как же! Савелий Кепсюлевич - немалоизвестный автор нашумевшего обсуждаемого романа и многих других немалоизвестных сочинений. Его имя, в свое время, не сходило с уст нашей левой интеллигенции. Кепсюлевич - мой приятель... Ну, не совсем, но, честное слово, мы как-то с ним сталкивались в Москве. С молодых лет лицо его мне было знакомо по телевизионным передачам и по портретам в печати.
И вот он сейчас передо мной, как, по непроверенным слухам, Керенский, как незабвенный Александр Федорович, замаскированный в парике и в женском платье, делает мне квадратные глаза, чтобы я не подавал виду.
5
Нет, этого так просто не объяснить. Это нужно себе хорошенько представить - кто он такой и что! Я разволновался, аж снова вспотел, даже под кондиционером.
С. Л. Кепсюлевич - некогда всесоюзная знаменитость, властитель дум наших, молодая надежда... И здесь он выслушивает галиматью от одуревших от скуки пенсионеров и домохозяек. Где они его обзывают - то бабой, то покойником, то, уж совсем, - гомосексуалистом!
Что касается меня лично, я прочитал от корки до корки всего Капсюлевича. Все, что я смог достать. С горячностью я утверждал, что Савелий Кепсюлевич - неординарная личность. Фигура. Что я! Невелика заслуга - делать подобное заявление: Кепсюлевича знали и ценили тысячи людей. Наверное, вся страна, читала его книги, повести и статьи, обсуждала его появление где-нибудь на телевизионной встрече или, пускай мимоходом, - в радиообозрении, где цитировалось с уважением, что 'как сам Кепсюлевич сказал... как Кепсюлевич заметил...' и прочее и прочее.
В кулуарах Домов Культуры, близкие к определенным кругам люди говорили друг другу: - Интересно, вы обратили внимание - какая была с ним эффектная пассия? (новая?) А в каком Савелий пришел потрясающем галстуке! Или: - Заметили, что С.К. сегодня не в настроении?
Перед нами, простыми смертными, по кусочкам, по крохам разворачивалась мозаика жития знаменитости. Почитатели питались и не могли насытиться легендарной хроникой его дней. Она, верно, украшала нам наши милые, но вполне обыкновенные денечки. О Кепсюлевиче ходили всевозможные пересуды и слухи. Иногда совершенно невероятные. Кто-то утверждал, например, что видел своими глазами, как в валютном магазине 'Березка', покупая картошку, писатель расплачивался долларами и чеками серии 'Д'. За картошку! Кто мог себе это позволить?
Близкие звали его 'Кеп'. Впрочем, так заочно звали его и остальные, совсем не знакомые с ним, но понимающие толк в вещах люди. Коротко - 'Кеп'. Имя ему исключительно шло, хотя бы потому, что был он что, называется - 'штатник'. Истинный и неподдельный русский штатник с молодых еще, видимо, ногтей. Не буду заострять детали, скажу о себе. Я сам не без его влияния, познал правильную обувь - настоящую 'шузню с разговором', с дырочным узором на твердом мыске. Или, задолго до многих, - настоящий рубашечный воротник - 'батн-даун' и настоящий глухой плащ-редингот. Такой, с перехватами, застежками, подстежками - с такими делами, что хотелось, чтобы в лицо скорей резанул суровый ветер, чтобы шквал поднялся соленый и дождь, чтобы встретить непогоду во всех ее смыслах, защитившись надежным фирменным заслоном. Короче, все эти брукбразерские, блуменгдельные вещи я открыл для себя через Кепа.
Лишь глядя на него, встречаясь с ним (по большей части - с его творчеством), я чувствовал нутром, еще прежде любых пояснений, что передо мной - носитель иного мира. Кеп. Фигура. Мой приятель. Не совсем, повторяю, но почти что знакомый. Как мог я забыть, что давным-давно, в моей неустроенной юности именно через Кепа, впервые на меня дыхнула далекая, сказочно неправдоподобная земля - Америка. Соединенные Штаты!
6
Не помню, как досидел я до конца представления. Боялся лишний раз взглянуть на Кепа. А ведь, еще минуту назад, признаться, появлялась у меня шальная мысль - включиться в бестолковый разговор за столом, вправить нерадивым читательницам мозги, дать им свой, русский взгляд на вещи. Кто же из нас не мечтает об этом?
Я уже и фразы английские в уме подбирал; хорошо, что не успел набраться смелости, хорошо, что вовремя опознал переодетого автора.
...Мы вышли с диспута вместе. Конспиративно молча, пересекли дворик, потом шоссе. Кеп, кажется, запарковался дальше меня, где-то у торгового центра.
Когда мы удалились от здания муниципалитета на порядочное расстояние, я, чтобы не усложнять дело, на всякий случай, сразу представился: - Здравствуйте, моя фамилия Пепермалдеев...
- Перчик, как же, - сказал Кеп. - Еще бы! - Совсем недавно о тебе думал.
'Думал? Тебе?' - Я, уже привыкший к американской манере автоматически говорить приятности, был, тем, не менее, польщен.
Кеп настаивал: - Я тебя сразу приметил за общим столом. Гипнотизировал, как только мог, чтобы упредить твой чреватый последствиями шаг. Приятно мне было слышать всё это, не скрою. С другой стороны - я, честно, поражался - как он умудрился запомнить меня? Где же, чтоб не соврать, я впервые с ним раньше столкнулся? Думаю, вот где - как-то, раз по блатному пропуску, я оказался в закрытой, сотой секции ГУМа, где покупал норковую ушанку. Там же, в тот момент отоваривался писатель Кепсюлевич. Знакомство наше, как ни крути, было шапочным.
- Мне стыдно за здешних книголюбов, - сказал я Кепу. - Мне кажется, они не читали Ваш 'Кремль'. Или не поняли ни на йоту.
- Не беспокойтесь, Перчик. Я не обижен. Меня уже не так просто обидеть. Уже нет. Причем, по закону - прав покупатель. Они ведь меня неким образом редактировали и латали мои прорехи. Как можно сейчас без гомосексуального плана? Непростительное с моей стороны упущение... А, если серьезно - бывает, спрашиваю себя - зачем я всё это пишу? Какому лешему всё это надо!
-...И то сказать, 'Кремль' - старый мой опус, еще доотъездный. Спасибо, что перевели... Какую-то правозащитную премию мне за него присудили. Всё, друг мой, легко дается, когда ты на волне. ...Ты, Пепермалдеев, если не ошибаюсь, программист? За-ме-ча-тельно!
- Чего ж тут особенного? - промямлил я.
- Нет, нет, не скажи. Помнишь, конечно, золотые слова из картины моего друга, Рязанова? Вам, программистам, 'родину продавать не надо! Вот в чем ваше безусловное преимущество. Вам, Пепермалдеев, не нужно продавать то, что вам лично не принадлежит. Свою русскость. Россию, секреты и секретики, действительные и мнимые. Не нужно проститутничать, подкладываться под каждого вонючего менеджера, цеерушника, редактора - любого, кто готов заплатить за клубничку. Что еще лучше - вам не надо облапошивать своих и без того запутавшихся соплеменников, морочить их на нашем великом и могучем у прилавка, по радио, по телевидению... Гордись! Ты, брат, просто счастливчик, Пепермалдеев! Программист - дело чистое. Программист, Горький сказал, - звучит гордо.
Сам я да-а-вно забросил бы писанину к чертовой матери! Боюсь - Таисия не переживет. Тебя, кстати, к нам, что - Таська пригласила?
Он, кажется, не поверил мне, что я тут случайно, проездом. Я уже собирался откланяться, когда Кеп всем телом, будто заслоняя от пули, прижал меня к стене за углом пиццерии: - Стоп, не гони. Ты где, запарковался?
- На общей стоянке, недалеко от полиции.
- Знаю. Неплохой выбор. Все же, тебе не следует подходить к машине, открывать, включать, не дай Бог, зажигание... -
Я ничего не понимал. С какой такой стати Кеп принимает участие в моих злоключениях. Я его еще ни во что не посвящал. Однако положение мое было пиковое, а он говорил уверенным, не допускающим возражения голосом. Может, догадывался о чем-либо по моему виду? Так или иначе, он мне советовал дело; и я не такой человек, чтобы упираться только из принципа или самолюбия. У меня в характере достаточно трезвой гибкости. С годами понимаешь, что есть авторитетные люди - лидеры от рождения. У них нет сомнений, что принимать решения - их непосредственная забота, чуть ли не обязанность даже. И есть люди ведомые. Я не имею в виду вынужденного самоунижения, ярлыков или дискриминации - кто босс? кто шестерка? - у нас теперь с этим строго - все равны, точка! Только живая жизнь, увы, политически не корректна. Неравенство предопределено. Силовые линии присутствуют не на одних инженерных эпюрах, показывающих распределение нагрузки, но и в социуме - везде... К тому же есть личности центростремительные и центробежные. Попадание в несвойственные нам положения - причина многих трагедий.
Естественно, каждый вращается в башне своего 'Я', из которой ведёт обозрение. Бывает, и я считаю, что моя башня - в центре событий; это, когда что-то происходит лично со мною. Я, мне кажется, трезво принимаю тот факт, что таких, как я, - тьма. Нам далеко до больших эпицентров. Нормальный ход. Что-то кому-то близко, что-то дальше и неподвластно. Но, похоже, есть люди, которые, даже в порядке рассуждения, не согласятся представить себя на периферии. Считайте это, как угодно, за их ограниченность или наглость, они - центростремительны и безудержно агрессивны. Нам же, центробежным, всегда есть шанс усомниться: - А ну, как уверенность их оправдана? Вдруг - на их стороне правда и сила? Никогда ведь не знаешь наверняка; события сменяются быстро.
Не упрощайте, я не бегу от ответственности; я бегу от занятия центра. Это - разные вещи. И у меня есть свой гонор и гонорея. Еще какие? Тащу свой воз и не собираюсь расшаркиваться перед каждым. Но я всегда готов прислушаться к дельному предложению. Почему нет? Верно и то, что мне едва ли пришла бы в голову мысль давать свои указания другому, особенно - именитому писателю, человеку мне, в сущности, мало знакомому.
Кеп - иная материя. Он правил уверенной рукою. Незаметно мы проскользнули с ним через дворик; не пошли через главную аллею, ведущую на парковку. В веренице стоящих машин одна нежно вякнула, когда Кеп поиграл с ключами.
- Хотя бы мой автомобиль меня узнает в этой стране, и на том - спасибо. Кеп подтолкнул меня внутрь своего пикапа, и я, как был с сумкой через плечо, доверился ему, забрался на место рядом с водительским и сидел там, пригнувшись, чтобы меня с улицы не было видно. Кеп, отдуваясь от жары, стянул свой парик. Под ним оказалась довольно еще густая шапка седоватых волос с хвостиком косички сзади, перехваченной аптекарской резинкой. Он снова напомнил, на случай, если я еще сомневался, что, как "и ежу понятно", мне думать нельзя - даже приближаться к моей Мазде.
- Поживешь пару дней у меня, - предложил великодушно. - Откинь кресло, расправь свои члены. Вот - возьми, охладись, попей, - он протянул мне бутылку темного стекла. - Сладкий такой, неплохой сок, из тропических фруктов вещь.
Ехали достаточно долго. Оказались со временем на не мощеной, редкой по американским понятиям, дороге. По ней мы еще пылили, крутили с полчаса. Меня опять поразболтало в машине. Я старался сосредоточиться и подыскать момент, чтобы - к слову, по возможности, уклончивым, дипломатическим образом выяснить, что, собственно, Кеп знает о моей ситуации. Однако, он всю дорогу, старательно и без пауз, воспроизводил песенный репертуар Александровского хора Советской армии; и я не хотел его перебивать. Успеется.
Блеснуло озеро со сморщенной под ветром водой, и вскоре в тупичке открылся отдельно стоящий дом Кепа - 'поместье', как он его величал. Дом стоял в рощице, совсем на отшибе от больших проезжих путей и другого жилья. То была явно бывшая ферма с большим, охряного цвета амбаром и сараями поменьше. Ракетой торчала силосная башня. Амбар, перестроенный, представлял собой, похоже, главный жилой дом. У раскрытых ворот нас уже ждала жена Кепа - Таисия.
7
Она мне показалась весьма миловидной женщиной. У нее был мягкий, вкрадчивый, почти детский голосок. - Мальчики, мойте руки, все готово... Или еще не пора? Тогда вы мне сами скажите.
Я сразу проникся, почувствовал в ней нашего, центробежного человека, легкого и необременительного. Она мне в ответ улыбалась, по-моему, не из одной только вежливости, но и, будто принимая известное наше сходство. Смотрела на меня не без аватантажной симпатии, если только не заблуждаюсь.
- Как прошло в библиотеке, я не спрашиваю. Ты, Савочка, сам скажешь...
- Как прошло, как? Козлы? Одно слово. Издевательство, как всегда. Больше не уговаривай, не поеду. -
И, проходя в столовую, он махнул рукой, вскользь обращая мое внимание на стену с множеством картин, картинок и застекленных фото. На одном, Кеп с женой был рядом с Брежневым. На другом, похоже - на мавзолейной трибуне, кудрявая девочка (Тася?) повязывала пионерский галстук вождю. Чтобы не оставалось сомнений, в углу летел росчерк - 'Хрущев'. Еще висело большое фото Киссинжера, тоже с автографом. (Впоследствии выяснилось - это был Михаил Ботвинник.) В центре дощатого стола, какие часто можно видеть в парках и зонах отдыха, красовалась селедка, нарезанная целиком с луком. Лежали огурцы всех сортов - от свежих, с грядки - пупырчатых крепышей, до скукоженных, соленых; уксусом и укропом дышали маринованные грибы; желтоватая водка, с плавающей в ней ДНКовской спиралью лимонной кожуры, светилась через граненые стенки графина. В горшке дымился крупный неошкуренный картофель, сваренный в кожуре.
- Айдаха вкушать Айдахо, - пригласил меня Кеп, и сам первый поддел рассыпающуюся на вилке картофелину. Он сел, оставаясь еще в своем женском наряде, только без платинового парика, который снял давно, еще в машине. Отставил мизинец, моргнул на штоф и налил всем водки.
- Свои грибочки. Надеюсь, вы не опасаетесь, - спросила Таисия. - Местные жители на нас с ужасом смотрят, если что-нибудь прямо с земли сорвать дикое, и - в рот; гриб или ягоду какую. Смотрят, как на самоубивцев. По их правилам, еда - только из проверенных заведений, выставленная в магазине, с гарантией ФДА.
Кеп жадно ел, ронял куски. Таисия понарошнему заругала:
- Ей, давиться-то зачем? Ты мне мое хорошее платье засалишь; поди-ка сыми...
Кеп жевал, не отвечал, только поднял подол платья повыше над трусами, веером помахал и завернул на своих волосатых ногах тряпочным рулоном.
- Да, жарко сегодня, - прокомментировала Таисия и больше по поводу платья не возникала.
На второе подали капусту, зажаренную в хлебных крошках.
Холодильник, я обратил внимание, как ни странно, в их натуральном хозяйстве имелся. Из него хозяйка достала большую красивую банку, в которой, если мне не изменяет память, обычно продаются итальянские бисквиты. Теперь банка была запотевшая и - с квасом.
- Вот, Рома вы, человек свежий, оцените на вкус - тут и мед, и хрен и секретные травы. Представляете, мы давно в Штатах, первое время в супермаркет зайдешь - голова кружится, сколько там всякого, цветного, иностранного - наилучшего... Ну, вы и сами с усами... Теперь, смехота? - будто глазки прорезались. Мне в магазинах американских - ну ничегошеньки не надо. Не по деньгам совсем, а вообще. Ничего я оттуда кушать не стану. Соду их пить? Застрелите. Их чипсы, претцели - весь этот бессрочный мусор соленый, чтобы последние свои зубы терять? У меня, Рома, такая теория - что долго не портится, считай - яд; будет камнем в желудке лежать.
Согласна, в глаза поначалу сверкало, тридцать три тыщи сортов, пакетики в руки просятся, картинки... скажу теперь - одна синтетика, гормоны и личное оскорбление...
- Таська, да кончай ты свою волынку? Давно человек сказал - 'Лягушку хоть сахаром обсыпь, в рот не возьму'. Меня, кстати, сегодня с ним, с ФёдМихалычем, сравнивали. Знаю, по глупости, не обольщаюсь, и все же... Ох, ну и сыт же я, мать?
- Все, Савочка, больше не хочешь? В этом случае, будь любезен. Может, для нового человека? Почитай-ка для меня с гостем. Выбери, которое самое подходящее. Ну, то - актуальное, сам знаешь.
Без долгих уговоров, Кеп шагнул к этажерке, полной разнокалиберных папок, толстых и тонких; достал одну синенькую, сел, раскрыл.
8
Называется - (предварительное название) - 'Ограбление Швейцарского Банка'. Глянул на меня на секунду поверх очков. Посвящается товарищу Ювачеву, Даниилу, то есть Хармсу. С превеликим почтением.
ОГРАБЛЕНИЕШВЕЙЦАРСКОГОБАНКА
Фаддеев, Халдеев и Пепермалдеевгуляли по нижнему Манхеттену в ланч. Над ними по воздуху катался надувной пляжный матрац. Дирижабль 'Гудиер' плыл невысоко вультрамариновомнебе. С уличной глубины были видны его швы и заклепки. В расщелинах башен, ровно в лесу, слоями висело пыльное солнце. Прекрасный день,прекрасное настроение. Нежный весеннийпухулетал,не желая смешиваться с запахомгорелыхпретцелейихотдогов. Ограблениемещенепахло...
- Роман, заметьте, плагиатства тут нет. Заимствовать, если только тон-камертон, никому не возбраняется. У Хармса, друзья, если помните, гуляли в дремучем лесу - Фаддеев в цилиндре, Калдеев в перчатках, а вы, Пепермалдеев - с ключом на носу. У меня диспозиция совершенно иная:
...В липучуюжаруприятели были в белых сорочках сгалстухамииз Брукс Бразерсив легкихитальянскихтуфлях.
- Видите, у меня совсем по-другому. Положим, настоящие ваши имена, то есть имена моих героев, для соблюдения прайвеси - не такие. Но, могли быть и те же самые. Это не умаляет правды жизни. Ведь несмотря ни на что, не исключая симпатичного ключа на вашем носу, в стихах Хармса правды больше, чем в 'Правде' тех же самых тридцатых годов.
...Чащегуляливтроем. Одному - тоскливо. Вдвоем - рискованно - нужна любовь, от которой до ненависти только шаг. Больше троих - сразу толпа, расколы и разнобой.Втроем - всамый раз, что подтверждается примерами литературы и искусства:Васнецовскиерыцари на перепутье, тройкипарткомовимушкетеры.
...Друзья задирали головы, отчего в высоте нью-йоркскиебашни рискованно пошатывались, кружились вслед за облаками,готовые обрушиться на смотрящих. Мычали машины, шаркали шаги, из гула гуляющей толпы взлетали отдельные голоса и крики. Фаддеев, старый крот, командовал, где повернуть. Он различалвтолпе, кто есть кто. Он указывал: - Вон - лох из Огайо, вон - бременский музыкант. Тот - наркоман из Гааги, этот - переодетый коп,дальше - охотницадораспродаж...
Наших Фаддев узнавал по извиву спины, тем более счетоводов из нашего Швейцарского банка и из других мировых корпораций калибра Форчун-1000, неменьше. Гуляющие, такие же клерки, как наши друзья-программисты, с утра дожидались ленча. Мечтали продлить его до отбоя. Подневольные люди, они, случалось, завидовали праздношатающимся до тех пор, пока не вспоминали, что, в отличие от зевак, им начисляется зарплата.Завистьпроходила.
...Итак,друзьягуляли вокруг Всемирного Центра Торговли в солнечный день. Может быть, то были 'дни', слившиеся в один бесконечный полдень. Гуляли, не думая о том, что проживают беспечнейшеевремя в своей жизни. Когда нет ни беды, ни горя, когда небо - синее не бывает. Такие пасторали полагается подавать в солнечных пятнах, в хороводе белых мух, в усыпляющем полете теней, облаков и звуков. Ветервоспоминаний рвет занавески и пузырит женские юбки.
...Калдеев просился к фонтану - туда, где на солнце жмурятся девушки, вкушают из белых картонок китайскую еду. Калдеев канючил, потому что больше всего на свете любил женщин с талией, как у песочных часов.Имиизрисовывал свои деловые бумаги. Однунеплохонабросал гвоздемвтуалете.
Фаддеев знал слабость товарища. Он подгадывал маршрут таким образом, чтобы завернуть по дороге в одну из непристойных лавок, где у индуса под пыльным стеклом прилавка лежали освежеванные муляжи половых частей. После этих визитов Калдеев делался болен; у него понижалась конторская производительность на остаток рабочего дня. Но Фаддеев ему потакал.
Сам,женатыйи многодетный, закоренелый семьянин, он к женским приманкам был счастливо равнодушен. Предпочитал наесться до отвала и промыть горло пивом, чтобы до пяти дремать перед компьютером, переваривать пищу. В обеденный перерыв Фаддеев шел исключительно за едой. Он знал, как избегать грабительскихцен, шел прямо к заветным прилавкам, где еда стоила баснословно дешево. Ему был знаком подвальчик под польским костелом, где бедная, но гордая вшистка-една скармливала жирные галушки по дайму за штуку.За доллар можно было лопнуть во славу милости и дотаций католической ксендзы. Беда - за галушками далековато ехать; так что, в случае цейтнота,Фаддееввел товарищей в ближние потайныеместа.
В любом закутке американской дешевизны, обнаруживались русские. В грудах мануфактуры, на копеечных тряпичных свалках без кондиционера, подгудящим вентилятором в муравейнике дерущихся за дармовые кофты различались потные спины знакомых извивов. Их попадалось немало и в продуктовых лавках, где цены держались на уровне довоенных. За это требовалось постоять в очереди.
Страсть к халяве - пособница очередей.
В дальнем хвосте бабка-хитроманка подучивала внучку, уверенная, что ее не понимают: - Ты пойдь уперед, Халя, кажи им, сил нет, спешу на кружок. На данц-класс. По-ихнему,кажиим - плииз...
Откушав, друзья усаживались в тени стального метеорита работы Исаму Нагучи, перед голубеющими Башнями Близнецами Центра Мировой Торговли. Калдеев закуривал и наблюдал, как девушки его мечты, чувственно примериваясь, надкусывают хот-доги, ловят открытым ртом лапшу - волосатый ло-мейн, вылизывают из картонок хот-н-саур - наперченный странныйсупчик.
Пепермалдееву тоже самое зрелище отрыгалось словами. Сидя на бортике фонтана, он болтал ногами и, как всегда, волновался. Роман страдал интеллигентским неврозом, делавшим его аналитиком, пугливым и многословным. Все накалывал на булавку, главным образом - слова. Голова его была замусорена архаизмами: 'собственно, чрезвычайно, достаточно, вроде какбы...'. Безвредные эти козявки сыпались из него в изобилии. Он вопрошал: - Как американец, собственно говоря, знает, что я хочу - теплый суп ('ворм') или, какбы, - суп с червяками?
Калдеев, завороженный девушками,не слышал вопроса, а Фаддев, бормотал одно - как неохота возвращатьсявконтору -'ишачить'.
По нижнему Бродвею, мешая трафику, двигались демонстранты с плакатами за жизнь, против абортов. Солидарный республиканец Фаддев поддержал, крикнул: - Долой компьютерные аборты?
Пояснил, чтоимеет в виду зверскую команду 'аборт' наязыкепрограммирования.
- Аборты - гадость.-Калдеев,сплюнул.- У меня, братцы, лучше идея: а слабо нам сбить дирижопль?Так просто -для смеха.Можно из рогатки? Или, какодинвКостроме - бутылкой...
Вдруг,еголицопо-новомуозарилось.
- А слабо нам, братцы, ограбить Швейцаров? Ачто?Денегунихнавалом...И запел: - Роднойнаш банк гудит как улей, а нам-то хули... - идалее -по известномутексту.
9
Спустив на кончик носа очки с двойными стеклами, размеренно и бесстрастно Кеп читал голосом протопопа. Как только Таисия отошла от стола мыть посуду, я ухватил чтеца за рукав его женского платья.
- Постойте, передохните, Савелий, - смог я, наконец, вклиниться и перебить. - У меня с головой черт те, что творилось. Галлюцинации возобновились. Я вспомнил, что с утра, с момента побега из банка, у меня происходило пугающее расслоение окружающего пространства. Сейчас же, со мной начиналось нечто гораздо более опасное. Я серьезно подозревал в этом тот слащавенький 'тропический сок', сомнительного состава зелье, что подсунул мне Кеп в машине. (Сам, кстати, и не притронулся!) Могли оказать определенное действие их домашнего приготовления грибы. Кто знает, что они тут собирают? На другой стороне планеты, что нам на вид - опята, может свободно оказаться отравой, хуже яда кураре.
Под звуки размеренного чтения Кепа, я пропадал и растворялся в сытных картофельно-водочных парах. В дремучем течении его повествования прокручивалась моя собственная жизнь, хотя и в беллетристическом изложении, но, даже в частностях, правдоподобная, с личными деталями, известными, как я надеялся, только мне самому. И в этом диком сне моих не моих воспоминаний, рядом со мною зачем-то сидела тень писателя Кепсюлевича. В кухонной раковине за переборкой лилась вода, и мне отрыгивалось жареным луком.
- Прекратите... постой Савелий, - у меня с головой плохо... Хватит меня разыгрывать. Вы... ты... откуда, собственно, всё это взяли? У вас в доме не найдется тройчатки? Что за чертовщина!
- Роман, - Кеп снял очки, и, моргая, уставился на меня. - Неужто перепил? Или по жаре бредишь? Забыл, что мы, воспитанные пионерской дружиной, в чертей не верим. Смотри проще, приятель. Как мне про тебя не знать? Инженер я или нет, душ человеческих? Я тебя, брат - выдумал.
- Лыку тебе? - я вскочил, опрокинул стул. Кровь кипела; самолюбие меня жутко ужалило.
- Нет, я тебя выдумал первый. Нет, я тебя! Слова ты все говоришь мои и моему подражаешь стилю...
- Бе-ее..., - это знаю, откуда, - проблеял Кеп. - Из чапаевского анекдота, да? Чапай и говно плывут навстречу... - 'Нет, я тебя?' - крикнул ему Чапай и - съел.
Что до общности нашего стиля - спасибо за комплимент. Объясняется просто. Ты, признавайся, брат, - меня зело начитался? Сам различить не сможешь, где, чьи слова.
- Савелий, прошу тебя; мне не до шуток, - примирительно попросил я. (В общем, не спорю, где-то Кеп был прав насчет неоригинальности моих слов и моих речевых недостатков.) - Ладно, выпили, жарко, но как может быть такое? - поставь, попробуй, себя на мое место, как это ты мне про меня же рассказываешь? Ты что возомнил... Ты что - сам господь Бог?
- Роман, уточни уравнение. Не согласуется. Я на твоем месте. Значит, я - это ты; и одновременно я (т.е. ты?) - Бог. У кого из нас мания величия? - И продолжал с псевдокавказким акцентом: - Заа-ч-м Бога всуе гАварить будешь? У нас так всыгда, с пьяных глаз на Бога кывают.
- Не фиглярничай? - я не сдержался, повысил голос на писателя.
- Инженер, недодушенный, можешь ты раз без выкрутасов сказать, о чем тебя спрашивают? Серьезно.
- Изволь. Открою секрет - я всегда первый презирал худлит. Поэзия, это - прости Господи, - для вечных инфантилов. Нет такой глупости в мире, какой человек не сморозит, да еще с гонором невозможным, под видом стихов. И беллетристику тоже считал - ах, это выдумано, так каждый дурак сможет! Хотел бросить - нельзя, народ требует. Вот люди! Готовы читать ахинею, если издано книжкой, про одно и то же. Про то, как Глуша отдалась Ванюше. По-новому, как Ванюша - Илюше.
Серьезно, как ты говоришь, я мечтаю стать разве что членкором. Чтобы в трудах моих - 'парадигмы' и 'либидо', чтобы - полно латыни, ссылок и комментариев... Чтобы никто ни черта не понимал - вот, до чего мудрено?
Честно, Роман, я завидовал, видел себя в ливрее - 'бессмертным' из Французской Академии. Почему одним академическим членам разрешается толковать об абстрактном и непонятном, в особенности о Боге? Я тоже хочу.
Впрочем, нормальному человеку, я считаю, о Боге - должно быть боязно и стыдновато - слишком избитая тема. Как говорил поп дьякону: 'Закрывай, отец, церковь, айда на партсобрание'. Но... коль разрешишь, можем попробовать. В порядке бреда...
- Вот, вот, - я словил воображаемого собеседника на слове.
- Всё бред... то ж говорю. ТЫ - мой бред. Я тебя выдумал! Моя головная боль и дурной сон... Не ты мне читаешь мою собственную жизнь, ее читает моя возбужденная память. Сейчас очнусь и знаю (я громко икнул) - к какой развязке тебя (меня) клонит...
10
- Вспомним писание, - как ни в чем не бывало, продолжал Кеп.
- 'Земля была безвидна и пуста, и Божий дух носился над волнами...'.
Главное слово - носился.
Я так понимаю - слово 'Бог' есть отглагольное существительное или глагол. Определяет действие и идею. Из терминов, близких к отглагольным, состоит вся современная речь. С легкостью поем: Товарищ-время, Галактика - держись! Люблю тебя - жизнь. Ветер, гладь нам кожу. Что есть ветер, как не движение воздуха. Дождь - воды? Было время, дождю и ветру молились, как Богу. Божество сделано из того же, из чего Дед Мороз. Один - для подарков, другой - для отпущений нам грешным и индульгенций.
Возьмем хитрую структуру - кристаллы или пчелиные соты, кто их такими создал? Кроме Чапаева, о котором мы говорили, на воде - что только не плавает. Реагенты смыкаются, идет реакция. Равномерно выделяется газ - надувает пузыри; они сбиваются вместе - на стыках формуются соты, типа пчелиных. Изумительной, 'разумной' формы и красоты. Без помощи свыше, сами собой они получаются даже у ребенка в мыльной воде. Кольцом идут двуединые причины-следствия. Творение "случается". Искать творца - все равно, что искать конец у кольца.
...Вокруг кухонного стола стояла разнокалиберная мебель. Я сидел на дачном дощатом стуле, обеими руками схватился за край сидения. Боялся, если не буду держаться - свалюсь. Левой рукой я нащупывал гвоздь, выпирающий из сиденья, и нарочно колол об него свои пальцы, чтобы боль меня скорей пробудила.
Могу подтвердить, что под любым гипнозом или в коме у человека остается капля сознания, последний часовой-наблюдатель, может быть, тот мой психиатр, который уходит последним, гася за собой свет. Он еще бодрствовал, он давал мне знать, что у меня кризисное состояние, неврозис-вульгарис. Известно, многие с этим живут - с галлюцинациями и с полусном; разговаривают сами с собой.
...Мой наблюдатель подсказал мне идею - проверить - не знаю ли я того, что мне слышится, не мои ли собственные мысли гудят во мне чужой речью? Я внимательнее стал слушать, что говорит мой (выдуманный?) собеседник.
- ...Возьми греков. Какому-нибудь Анаксимену или Анаксимандру в голову не приходила идея о собственной неповторимой Личности. Об их единоличной Душе. Они знать не знали персонального 'Я' в нашем понимании. Что бы древние ни делали, считалось - 'так пожелали Боги'. Может, они были умнее нас? Глянь - теперь подтверждается, что 'Я' (знание себя, со-знание) есть фикция. Безусловный рефлекс поддержания иллюзорной личности. Сродни способности клеток делиться.
Кто бы ни произнес тысячу лет до нас или после - 'Я' - оно то же самое. В руки его не возьмешь, не укажешь в мозгу, где оно обитает. Потому что 'Я', как и 'Бог', есть всего лишь идея. Фикция и, что характерно, глагол. "Неизбежное действо".
Усложним задачу в несметное количество раз. Где сидит `сверх Я' - то единое для всего существующего на свете начало бесчисленных и бесконечных действий-колец? А? Бог везде и нигде.
- Бог есть; меня - нет, - я выдохнул онемевшими губами и услышал свои слова, как сказанные в трубу.
- Ты, Роман, прав. По-своему. Со времени Возрождения пузырь 'Я' стал раздуваться чересчур - до неприличия. Старого Боженьку приукрасили и запрятали в иконостас. Теперь нам одна печаль - мы уставились в свой пуп. Абстрактные идеи понимаем с подмигиванием, исключительно как пропаганду - кому-то выгодно, значит.
...Рома, извини - сам напросился. Знаешь, чем мне нравятся идейные парадоксы? (Бог из них - самый главный.) Что о них ты не скажешь - все терпят. Сказанное кажется проницательным и уместным. В том парадокс!
Чем же еще заполнена профессорская всякология, к которой я с завистью вожделею? Академические трактаты убористым шрифтом в солидных переплетах? Нечего копья ломать. В Боге - этика, мораль и вера. Если веришь в мораль, веришь в Него. Рационалисты, люди скромные, ставят на место Бога эйнштейнов. И на каждый сезон находится новый. Возьми Бенуа Мандельброта, он наш современник, чем не подходящий кандидат?
Его Е = Е« + Х, пресловутый, опасный для женщин квадратный трехчлен, проливает известный свет...
Стоп! Я не помнил имени - Мандель... Это могло значить, что до меня доносился не совсем один мой собственный, внутренний голос. Нетрезвым, капризным тоном я крикнул дьячку-собеседнику прямо в лицо: - Никого нет, тебя тоже нет? - Тебе нужно проспаться. Ты пьян, - сказал Кеп.
- В тебе говорит еврей. Раз у Бога границ нет, не должно быть ни имени, ни образа, ни предмета. В этом иудейская вера последовательна. Она запрещает выяснять, малевать и именовать всуе. В этом ее сила, но и просчет. Потому что для обыкновенных людей с обыкновенным дефицитом собственной воли и воображения нужна картинка, нужен цирк и театр. Не зря христианство, насобирало себе декораций из Рима и отовсюду!
Пока выигрывают Бог Саоаф на пару с Дедом-Морозом. Иудаизм подкачал с его слишком сухим запретом - зажмуриться и трепетать. Бояться страшно. Хочется умолить беспредметное, приклеить ему личину. Подмывает сказать - Упаси, Господи. Сгинь, дьявол?
11
И я повторил: - Сгинь, дьявол.- Оглянулся, за столом Кепа не было. Снаружи и в доме совершенно стемнело. Вода в кухне перестала литься, как раньше.
Таисия вышла ко мне с тремя горящими свечками на подносе. Взяла меня за локоть: - Пойдемте на террасу, покажу, где будете спать.
Не без труда я поднялся на ноги. Почувствовал, что хорошо опьянел.
Луна почти спряталась за облаками.
Мы сели на ступеньках, и Таисия указала вперед, через лужайку с белесой подлунной травой, в сторону силосной башни. К ней примыкал двухъярусный сарайчик типа курятника.
- Очень уютное местечко. Сама там люблю прикорнуть. Часто сплю, когда Савелий работает допоздна. Ему, бедному, достается. Вы помните его по Союзу? Молодежь от него была без ума. И, Боже мой, что творилось, когда мы оказались на Западе! Сами знаете. Телеканалы, печать освещали каждый шаг, банкеты, пресс-конференции, мировые университеты звали к себе, разрывали на части. Тут же нашлись благожелатели, перевели 'Кремль Без Штанов'. Копии, в русском варианте туристы тайком провозили в Россию. Мы были важные птицы. Верили, что Савочка влияет на ход истории. Как говорится, - сладкое бремя славы. Нелегко пережить...
А как мы ехали? Не за золотым тельцом, не подумайте, Рома? В Союзе нам не хватало птичьего молока; мы жили, ни в чем не нуждались. Америки и Нью-Йорка я жутко боялась. Не нужны мне их рок-н-роллы, Роллс-ройсы и небоскребы. Я умоляла Савелия, что умру в каменных джунглях, завяну себе и погибну. Мне подавайте лес и речку. Деревенскую глухомань, тишину. Честно, не надеялась, что в Америке такое найдется.
В дни отъезда Савелия, как подменили, он стал вдруг яростен и неумолим. На жутком подъеме. При каждой оказии кричал: - Прощай, немытая Россия? Нате - вам? Подумай, Таська, - повторял, - не надо будет отныне с каждой падлой раскланиваться?
Да! Так мы себе представляли, что прошлое канет навеки, а нам, - в мир иной. Я немного опасалась за мужа, в смысле здоровья. Такой был накал - выступления, интервью, фотографы - паппараци...
Телефон были вынуждены отключать. Савелий решил попридержать свои последние, неопубликованные работы. Отбояривался от литературных агентов, говорил, - Как бы не оказаться фраером на западном рынке.
Мы умоляли - Терпение, господа, полегче, не напирайте... И вдруг сразу - стоп? Тихо. Молчит телефон.
Осторожно стали сами о себе напоминать. Визитных карточек нам надавали - сто карточных колод. Потасуем, потасуем и позвоним. А звонить поначалу трудно: английский по телефону - ужас как трудно разобрать. Никогда не понятно - человек тебе говорит или машина, спрашивают тебя или уже отвечают.
Иногда попадали удачнее, недавние поклонники нас узнавали, ставили на 'холд', на ожидание, или так быстро лопотали - мы сами вешали трубку. Что нам оставалось? Не в английском одном дело. С американским политесом тебе так мастерски в глаза наплюют - не придерешься. Говорят: - Мерси, что позвонили. Разрешите, айн-момент, сверимся с расписанием? И бай-бай, гудочки... С тех пор к телефону - мы с опаской, убрали его из дому. Ну, его совсем? ...Бедный Савочка - унижение невероятное. Единственный из американцев, к кому он проникся, - наш талантливый живописец Арчибальд МакКлоски. С ним мы тут, по-соседству пересекаемся. Давно собираемся в гости, никак не соберемся.
...Позже, кажется - в конце восьмидесятых, мы за свои деньги поехали в Атланту на очередной симпозиум по Правам Человека. Еще вчера нам от таких мероприятий отбоя не было. Там вам обычно - красная дорожка, слепят вспышками... Глядим - на трибуне - новоявленные герои. Свято место... Какой-то диссидент-чех, Шпикачек, в лучах славы кейфует, скромничает - Как он в одиночку одолевал тоталитарный режим. Ну, знаете эти песни...
Другой же - правозащитник с Украины, рапортует, что прошел 'американьски дитектер брехни и теперь усих разоблачит'. Грустно нам стало. Высидеть больше дня не смогли, убежали. Потому что это на нас пародия. Себя в зеркало увидали...
Вдруг я вздрогнул: из глубины дома, позади нас, явственно раздались литавры и грома раскаты. Разнеслись торжественные аккорды советского гимна:
- Союз нерушимый республик свободных...
- Телевизор. Двенадцать, - сказала Таисия. - Наш лейб-гвардеец, они поздно не спят, пока всю телепрограмму не пересмотрят.
На мой удивленный взгляд, пояснила:
- Папа Савелия, Лейб Ароныч, тут же с нами проживают. Куда ему одному, беспомощному. Человеку под девяносто; ему оборудовали в нашем подвальчике, в бейзменте.
Оказалось, Таисия, бывшая работница останкинского телецентра, заказала для тестя множество старых советских телепрограмм, кинохронику, полнодневные клипы протяженностью с утра до ночи. И - Лейб Ароныч, в прошлом зампред крупного совнархоза, живет, как и жил на своей ведомственной подмосковной даче. Живет новостями 70-х годов, слушает доклады Брежнева на пленуме ЦК, смотрит программы 'Время' и 'В Мире Животных', листает пожелтевшие советские газеты...
- То была Савочкина идея. Он говорит - Новости - чепуха, чтобы дышать, нужен не новый воздух, хватит и обновленного.
Папе, по-существу, безразлично. С их сильным склерозом, они не помнят, что кушали вчера, а события стародавние узнают и с чувством переживают.
12
Подсвечники на подносе оплавились тощими фигурами Джиакометти. Фитили слабо, но стойко горели. Почти в полной тьме я последовал за Таисией к сараю, где обнаружилась довольно удобная постель с пышным, соломой набитым матрацем. На коврике валялась горка всяческих книжек, удобно достижимых на расстоянии вытянутой с кровати руки. Имелся рукомойник и, над ним, в витиеватой раме - зеркало. Сразу же, как мы вошли, оно замигало свечным огнем и нашими косыми тенями.
Когда, пожелав мне спокойной ночи, Таисия ушла, я первым делом разобрался с дверным запором, убедился, что закрыл замки на все сто. Глянул в оконце - вдали белела озерная или речная вода, будто длинное облако, привязанное на ночь к земле. В заводях, было слышно - плескалась вода. Ухал филин. Я боялся, что не усну на незнакомом месте, и старался расшифровать каждый шорох. Сначала мне заметно пахло чужим постельным бельем, еще соломой, птичьим пером, травами и, кажется, слащавой политурой и керосином...
Потом, под моими закрытыми веками белая вода задвигалась, длинно потянулась, поплыла, забурлила даже.
...Вода бурлила вслед за винтом, и я следил за тем, как разбегаются в стороны от него пенистые дорожки...
Стоял, облокотившись на поручни. За моей спиной, на просторной палубе собрался народ - участники вечерней оздоровительной прогулки на пароходе - "Начальники с секретаршами". На корабле в никуда, от Химкинского речного вокзала до Пироговского водохранилища, потом до моста Таппан-Зи и Делаверских шлюзов. Два часа плюс каюта. Анонимность и уединение. Плавучий приют свободной любви для беглецов от брачных уз и строгой морали.
Люди на палубе принадлежали к не сложившимся парам, что раньше срока покинули свои каюты. В одиночку они бродили и стояли, тут и там, слепоглазые, не замечающие друг друга. Каждый держал у щеки одну руку, будто ковырял в ухе или отдавал 'но-пасаран' - салют комбатантов. Каждый в этой руке держал по сотовому телефону, но слов разговора было не разобрать. Я искал и не мог понять - кто моя пара?
В потоках убегающей от борта воды крутились пятна мазута; мигало случайное бутылочное горлышко; детский мячик прыгал на желтой, пахнущей керосином волне.
В Пирогове причалили. С экскурсантами я вышел в прибрежную рощицу, размяться. Вижу - за кустами идет сама по себе, в полном одиночестве, соседка моя Джулиана. В открытом купальнике, с потрясающей фигурой. Восторг! Я бросаюсь, бегу за ней, по шишкам, иголкам; сучья трещат...
С разбегу натыкаюсь на киллеров. Они - черные, в черной чаще. Хватают меня и крепко держат. - Ну, вынимай свой язык-помело, уговаривай нас, чтоб не убили?