Мария Петровна полюбила. Вышло это совершенно некстати. В принципе бесперспективно и фактически безнадежно. Она ругала себя нехорошими словами, приказывала образумиться, но не могла. Вдобавок удручало, что поделиться ей было не с кем. В виду обстоятельств. Дело в том, что капитан УВД, Фофанова М. П. -- старший инспектор московского городского ОВИРа, влюбилась в еврейского отъезжанта гражданина Клепика А. С., влюбилась в одностороннем порядке.
В установленный форменный день, по вторникам, когда Фофанова являлась на службу при погонах, она запиралась в овировском туалете, курила Беломор, щурясь от дыма, пристально разглядывала себя в зеркале над рукомойником. - Дуришь, Маруся, солдафонка ты старая, -- с притворным негодованием ополчалась она на себя, одергивая ладный мундир. -- Отставить и прекратить! И сразу же, невольно тая, она расплывалась в улыбке. Нет, не могла на себя сердиться; ей льстило, что под казенным сукном кителя бьется молодое, горячее сердце.
И то сказать, сердцеед ее пиковый -- некий гражданин Клепик Александр Саулович, юноша, почти ребенок, всего двадцати с чем-то лет, (Санечка - так она его называла), был из себя человек неказистый, мягкотелый, с покатыми плечиками. Разве что еще с удивительно длинными ресницами и с такой нежнейшей кожей лица, будто светился он изнутри чарующим нездешним светом. -- Андел ты мой неуместный, -- причитала Мария Петровна - ну точно на манер матери своей Евдокии. Неожиданно для себя выговаривала она в последнее время всякообразные, не очень свойственные ей, офицеру советской милиции, старушечьи деревенские нежности. Делала это искренне, ничуть не кривляясь. На минуту Мария Петровна будто бы превращалась даже в покойную свою мамашу. Голос и даже черты лица ее становились совершенно мамашиными. Что заставляло ее так лицедействовать, Маруся не знала, и выяснять не трудилась. Без того масса неразрешимых загадок росла и копилась в ее путаной жизни.
Так или иначе, в истории этой с Клепиком истинная причина возникшей слабости была покрыта абсолютным мраком. Знала только Мария Петровна, что от одного вида Санечки, иногда даже от одной сосредоточенной мысли о нем, подтаивало в ее душе какое-то льдистое соединение, хрящик, замыкающий потайной кокон, из которого начинали больно выпрастываться интимные сяжки и подкрылки, щебурша при этом, цепляя то место, где боль граничит со сладостью. Где не бывает одно без другого. Не исключено, что Санечка ее и был в каком-то смысле там ангелом, командированным, например, на Землю для прохождения стажерской практики. Такую фантазию допустить можно, если принять в учет странности его поведения. При том, что был он -- светлая голова и умница, Санечка мог с легкостью в НИИ, где работал, одалживать всем и каждому последние рубли "до получки', а сам ходил -- зубы на полку. Как объяснить такое? Слишком уж доверялся; не преследовал во всяком деле, как полагается, личной выгоды. Ни о ком от него не слыхивали не то, что презрительного, но просто плохого слова. Даже за глаза, даже в компании, где все, получая коллективное наслаждение, язвили-костили кого-то отсутствующего. Ангел наш предпочитал отмалчиваться; а, если говорить, то всегда приятное и соглашаться с собеседником. Наконец, он немного пописывал стихи и, что, согласитесь, уже совсем невероятно, никому не навязывал написанного. Даже невзначай. Не чудно ли все это?
Интересно, что проживали они, сама Мария Петровна и Санечка, в общем жилом массиве, в районе Песчаных улиц, у метро, у Сокола, "где мамку дочь укокала". Клепик и подозревать не мог, что с некоторых пор в свои неслужебные часы капитан Фофанова пристрастилась следить за ним из-под тюлевой занавески. Просто так. Началось это давно и совершенно анонимно, когда слово ОВИР еще Клепику было наврядли знакомо. По странной прихоти следила Фофанова,как ходит-гуляет сосед взад-вперед, словно завороженный, по заплеванному чахлому садику. Или сидит, чиркает что-то в своем блокнотике на скамейке, находящейся буквально перед ее окном.
В тот период непосредственно лицом к лицу они, кажется, не встречались. Дело в том, что корпуса домов, поставленные углами, тянулись изломанным лабиринтом, образуя в каре закрытый внутренний дворик с лавочкой для тихого отдыха, расположенной точно напротив окна спальни Марии Петровны. При этом входной подъезд Фофановой находился с обратной стороны домов, где имелся гараж для ее "трешки" -- третьей модели Жигулей. В ряду других индивидуальных гаражей частных автовладельцев, которых в ту пору предпочитали называть автолюбителями во избежание нездоровых аллюзий у остального, так сказать, безлошадного населения.
Можно только представить, каково было удивление капитана Фофановой --встретить своего соседа в коридорах ОВИРа. Приметив его в первый раз, она испытала смешанные чувства. На миг ей показалось, конечно, приятным увидеть любчика у себя на службе. Но сразу же сделалось грустно по вполне понятным причинам. Что же это происходит у нас! Спешат, оформляются граждане еврейской национальности, уезжают из родного отечества, будто их среди нас никогда не бывало; будто не перемешались мы с ними давно в одну семью, забывая, подчас где чья нога, чье ухо, будто не жевали одни с нами сушки и пряники, не ходили на те же танцы и похороны... Но то были для Фофановой люди, так сказать, чужие, то были определенные группы населения и Бог им судья. Совсем другое дело, когда собрался уехать Санечка. Надо было понимать так, что не сегодня-завтра опустеет наша садовая лавочка; исчезнет навсегда душевная картина жизни; одна вечная пустота предстанет перед глазами Марии Петровны. Перспектива такая ощущалась, как личный урон, дело невозвратимое, безнадежно щемящее. Страшное это слово -- "навсегда'.
Следуя с деловыми бумагами из кабинета в кабинет, Фофанова косила глазом, незаметно выискивала в зале ожидания вопросительную фигуру Клепика. Непременно стоящего. Он, видимо, уступал другим сидячие места, сам же стоял, притулившись к стене, хлопал ресницами и хлюпал носом, казалось, вот-вот заплачет. В день первой и совершенно неожиданной встречи, то была пятница, к концу рабочего дня капитан Фофанова задержалась и сразу же отыскала по реестру дневных посещений архивную карточку, где было указано ФИО просителя, его адрес и прочее. Она вышла на конторский номер личного дела и уже через пару минут развернула нужную папку на своем рабочем столе. Санечка кротко смотрел на нее с приложенной черно-белой фотографии 4x4 установленного формата.
Из поданного заявления на выезд следовало, что Клепик -- сирота, проживает с двумя старшими незамужними сестрами и престарелым, кстати, приемным отцом. Всей семьей они намерены воссоединиться с госпожой Карой Тун из Беер-Шевы, с липовой, конечно, троюродной теткой, без которой, видите-ли как-то вдруг, их дальнейшая жизнь не представлялась возможной. В стенном шкафу овировского архива их было, пруд пруди, этих израильских вызовов, прозываемых службистами -- "3дравствуйте, я ваша тетя', с внушительной красной печатной наклейкой и с муаровой лентой. То были вызовы-бланки, с прочерками на месте персональных имен -- подставляй кого душе угодно. Согласно неписанной инструкции МВД, социально враждебным элементам и правонарушителям, которых надлежало выкинуть из страны, тут же на месте, в кабинете ОВИРа, находился фиктивный зарубежный родственник и реальный отечественный пинок под зад.
Фофанова пробежала глазами недавно поступившее дело Клепика. Заметила нескладные данные, упущения обычное заявленческое вранье, но, в общем и целом, вполне приемлемые бумаги -- подправить, проскочат, как любые-прочие. Мария Петровна зажгла настольную лампу, в задумчивости постукивала карандашиком по картонной обложке.-- Куда ж, ты, дурачок мой, Санечка? На чужбину, в страну капитала, к торгашам позорным... Сирота ты моя. Капитализм не тетка. Опрометчивое дело. Поздно, однако; Санечка сделал свой шаг, когда, может статься, без споров согласился с решением своих настойчивых старших сестер.
В своем быстром воображении он был уже давно заграницей. Из окна троллейбуса кольцевого маршрута на Садово-Сухаревской смотрел он на утраченный, проплывающий мимо город, неимоверно красивый, единственный в его жизни. Смотрел, как из позабытого детского сна, сердце его сжималось от грусти, от неизбежного и оттого, что жизнь человеческая движется, увы, но только в одну сторону.
На следующий день, в субботу, Мария Петровна с особенным пристрастием, новыми глазами наблюдала Санечку. Видела, как он с сестрами, с утра пораньше, таскал через двор объемистые баулы и коробки. Готовятся! Пересекая двор, Клепики старались избегать своих соседей. Понимающему наблюдателю было ясно, что они осторожничают, но выглядят уже отсутствующими и чужими. Через двор они пробегали, протискивались и все как-то боком-боком. Или, быть может, Фофанова была не вполне объективна; ей все это мерещилось.
В эти выходные Санечка почти не появлялся перед ее окном, не мечтал, как бывало, на скамейке. Опасения оказывались, не напрасны -- воистину, в поле зрения Марии Петровны уже начинала воцаряться безнадежная пустота; будто с прежней жизнью покончено; все отбыли в мир иной. К вечеру заморосил гадкий дождь. Со своей постели Мария Петровна могла видеть провода, серый клок неба, сливающийся с ним такой же серый крюк уличного фонаря. По мере того, как небо чернело, баллон фонаря наливался мутным ядовитым светом. Наступала ночь. Марусе никак не удавалось улечься удобнее, раздражал фонарь, ломило в спине. Ползли в голову скучные забытые боли от дурацких абортов, вспомнилась тяжелая последняя беременность под наблюдением акушера районной консультации -- на сохранении ее неуживчивого плода. Потом кровь, выкидыш, разводные тягомотины. Объявили, что она не сможет иметь детей. А ведь могла (о, как желала!) иметь на сей день себе почти взрослого парнишку, может быть похожего на Санечку. Самое естественное дело -- родить, куда проще. У всех и каждого- свои дети! Для кого-то это даже угроза. Сплошь и рядом бабы залетают безо всякого на то желания. Подумать только -- люди предохраняются от даримых свыше младенцев! Почему же только ей Бог не дал такую малость. Почему же именно ей, Марусе, не заиметь себе сына, законного дружка и любчика и свою родную кровушку? Определенно не спалось. Ночной бездне, казалось, не будет конца. Казалось, больше никогда ничего не будет; только она одна, никому не нужная, бесплодная Маруся, останется на свете, и в серой тоске будет пребывать до конца дней своих. Чтобы развлечь себя, Мария Петровна стала подсчитывать -- не пора ли по календарю съездить в Крюково, навестить семейную могилку, поговорить с покойными отцом, матерью, как водится? По всем расчетам выходило, что прибирала совсем недавно. Только съездить лишний разок в деревню не помешает. Решив, что непременно поедет, она, успокоилась и под утро заснула.
Через полгода неопределенного застоя в течении дозволенного воссоединения (термин "эмиграция" не признавался властями) и, соответственно, через полгода фактической бездеятельности Отдела Виз и Регистраций, вдруг появилась очередная разнарядка. Городскому ОВИРу спустили несколько сот выездных разрешений. Как всегда, срочно требовалось укомплектовать дела по категориям в пределах отпущенного лимита. Свой план у кастрюльного завода, свой план у отдела виз. Прежде просторный вестибюль ОВИРа наполнялся населением. Пошел, захлопотал людской конвейер, в очередях давились отъезжанты -- обладатели открыток с разрешением на выезд. Самозваные активисты писали номера на руках чернильным карандашом; задние напирали на передних; вскипала нервозность, страшный шум... Сам начальник ОВИРа был вынужден спуститься из своего кабинета. Он выхватил у постового мегафон и рявкнул в сердцах: -- Прекращаю детский сад! Все! Закрываю лавочку. Никто, никуда не едет!
Целых минуты две было тихо. Не кашляли даже.-- Что, правда, отменили? -- кто-то робко спросил. В ответ загудели:-- Как это, как это... -- НИКТО? НИКУДА??
В это горячие дни Мария Петровна будто спохватилась однажды. Среди бумажной запарки, в реестр текущих заявлений, затребованных от канцеляристок на ее личное рассмотрение, догадалась включить фамилию Клепика. Интересно, что там у них происходит? Выяснилось, что, подобно многим в их стадии очередности, дело вполне рядовых, неприметных Клепиков уже было подшито, подклеено, оформлено на выдачу выездной визы -- можно было высылать открытку. Дабы исключить непредвиденную такую случайность, Мария Петровна тут же сама выписала даже не одну две открытки. На разные дни недели. Первую семье на выездной день, и, вторую - на отказной. Эту вторую -- персонально для Санечки. В сопроводительном уведомлении Мария Петровна собственноручно проставила формулировку отказа -- "Выезд считается нецелесообразным".
Через несколько месяцев, осенью, когда во дворе осыпались деревья, вид из спального окна был на редкость прекрасен. Милый Санечка был на месте, ворошил желтые листья, с характерным для него отсутствующим взором шаркал ножками взад-вперед по дорожке. Погуляв, присаживался на любимую скамейку, писал в отрывном блокноте, комкал, ронял странички. Мария Петровна знала, что семейство Клепиков давно уехало? и только ее Санечка пребывал на сохранении, в целости и невредимости. Сохраненный ее молитвами, он, слава Богу, продолжал здравствовать в своем отечестве, в своем родимом дворе.
Однажды в сумерках Мария Петровна, как пионер-следопыт, отважилась пересечь опустевший дворовый садик; под скамейкой отыскала впалых кленовых листьях скомканные Санечкины листочки. Дома развернула. Думала, что это -- письма отъехавшим родным. Но на большинстве страниц оказались невнятные каракули. На одной, правда, и каракули, но и читаемые слова:
Венец и Венеция,
Дожи и дождь,
Где воды и донны,
Где ложь, там и нож...
Читая, Мария Петровна была, можно сказать, по-хорошему рада за Санечку; за то, что он живет полной жизнью, не утратил своего вдохновения, сочиняет по осени как поэт Пушкин. Пусть даже и про заграницу сочиняет, что тут поделаешь, раз смутила наши умы иноземная пропаганда. Довольно ловко, однако, Саня придумал, решила она, слегка осудив его последнюю строчку -- про нож, это он зря.
После того, как дело Клепика прочно поселилось в архиве отказных решений, Фофанова, теперь уже регулярно, раз в квартал обязательно, замечала присутствие Санечки в прихожей ОВИРа. Узнавала, кажется одним сердцем своим, его печальную, но невероятно милую фигуру, притулившуюся себе у стеночки. Теперь Фофанова была за него спокойна -- разрешений на выезд поступало все меньше и меньше. К тому же, время от времени, Мария Петровна все равно прослеживала, чтобы по недосмотру Санечкино дело не проштемпелевали, как это порою у нас бывает, бездушно и автоматически. Чтобы не выкинули его ненароком из родной страны на все четыре стороны. Не в службу, а в дружбу, она заботливо перекладывала папку Клепика А. С. в безопасные архивные тылы.
Надо сказать, что капитану Фофановой погоны достались не за красивые глазки. Начальник ОВИРа прочил ей скорое повышение: -- Не далек тот день, когда мне, полковнику Зотову, дают генерала, а вас, Мария Петровна, милости просим в мое кресло. Только в нашей стране такое возможно. Девчонка из заштатной деревни Крюково, Маруся, заработала звание своим нелегким трудом. В Высшей Школе Милиции она была неоднократно отмечена в классах правового законодательства, на уроках по марксисткой идеологии, отличалась не раз и на классификационных стрельбах из личного оружия. В ее подчинении случались охо-хо какие бравые мужчины, старше ее и повыше ростом -- и те ее уважали и слушались. Подруги любили ее за крепкий характер, за меткое словцо, за умение выпить по случаю, расслабиться в задушевной компании. Несмотря на занятость и неумолимо летящие годы, Марусины боевые подруги -- Верка и Лерка, в биографиях которых имелись свои личные неувязки (кто ж без проблем!), регулярно встречались с Марусей вне службы. Ясно, фокусничали они, случалось, но в допустимых пределах. Живые всеш-таки люди.
Взять, например, этим летом, под выходные, Маруся подала идею: - ДевЬки, смирр-нА! Слуш-мою команду! Протираем шею бензином, надеваем новый протез и -- на танцы!
По летней жаре наплясались в тушинском Доме Офицеров. Привезли с танцев к себе на Песчаные троих лейтенантиков. Выбрали, которые позадиристей. И, как старшие по чину, дали команду -- всем /расслабляться!/ Еда имелась в наличии, водки -- залейся. Дверь замкнули на ключ, отыскали весы. Маруся поставила мужчинам условие -- Взвешиваем "до" и `после'; кто не полегчает -- штрафуем нещадно. - Трусы снимать? -- неуверенно поинтересовался кто-то. -- В момент все с себя поскидали; в потолок полетели штаны, подтяжки, заколки и лифчики... Засверкали соски, волоски, голубые прожилки, синяки, потертости и разные прочие кожные покраснения... У одного бедолаги обнаружился чирей, спелый и яркий, как новогодняя лампочка. Куча мала началась, крики -- Расслабляйся, братва! Вечер выдался потный, душный; не заметили, как перебрали лишнего. Представители мужского пола дорвались до жирной пищи, накушались, как из голодного края, и, ясное дело, в результате расслабились не туда -- в прямом смысле этого слова. До того ослабели господа-кавалеры, аж чересчур. В итоге -- обосрамился мужской пол катастрофическим самым образом. Даже взвешивать их не стали. Выгнали взашей по-хорошему, чтобы только над душой не нудили. Лейтенанты пробовали возражать, на что Верка и Лерка, всем телом захлопывая за ними дверь, добавили еще вдогонку, чтобы катились колбаской по Малой Спасской и другие нужные советы на посошок.
Очистив помещение, подруги тут же залегли на голый паркет. На полу в жаркий день казалось прохладнее. Кто лег в одной комбинации, кто, в чем мать родила. Попели разное. Верка и Лерка, чуя, что с подругой происходит что-то неладное, затянули было -- Понравился Маруське один с недавних пор. Нафабренные усики, расчесанный пробор. Он был монтером Васей, но в духе парижан...-- Прекратить! НИКТО В НИКОГО не влюбился, -- рыкнула Маруся, явно подражая тов. Зотову.-- Свистульки вы милицейские, -- сказала. -- Там же дальше про что? Отравилась - везутъ ее в покой. Вы, что мне такое на выходные! Буржуазное мировозрение. Противоречит в корне нашим сегодняшним дням. Сказала, но как-то неуверенно. Посмеялись. Попели еще немного, поплакали тоже. Подремали минут триста, а там уже стало светать. Умылись, прибрались и распрощались с поцелуями до следующего свидания.
Оставшись одна, Маруся плотно зашторила окна и повалилась с ног досыпать бестолковую ночь. Кровать плыла, пол проваливался. Маруся падала и сейчас же взлетала на жуткую вышину, в самые заоблачные поднебесья -- туда, где трудно дышать. Она была в своем завлекательном штапельном сарафане с волнистыми плечиками-крылышками; юбка кружилась колоколом, вихляла взад и вперед. Голым ногам под ней было тонко, щекотно. Иногда, даже болезненно было -- не утерпеть. И тут сразу Санечка, тоже с крылышками, вспорхнул в самую ее щекотную боль, затолкался родимый, зашебуршился внутрях, пока не разрешилось все сильным потопом. Лопнули разом тесемки, запульсировала в ней горячей кровью всякая жилка и с каждым разом сильнее. Легкой птицей парила она, кружило ее дурманно-сладостно, томительно и довольно долго...
Пока - стоп! Сразу домоуправ их, Шарафутдинов тут как тут, машет рублевкой перед ее глазами, совсем непонятное кричит: -- Бир-манат! -- И все такое... -- Стыдно, -- говорит, -- Маруся, вы что же, по-татарскому совсе мне знаете? По-татарски? -- думает, -- с какой это стати? Только хотела ответить - в голове застучало - бам-бам! Двери хлопают, вбегает муж ее бешеный, Аркадий, наган в руке, срывает покрывало с постели, где ее теплый Санечка лежит Бабах! Стреляет - убивает. Ан - нет! Успела закрыть Маруся Санечку собственной грудью. Спасла. И больно ей и сладко в то же самое время.
Назавтра проснулась Мария Петровна исключительно ясная и бодрая. Напевая, вбежала в ванную комнату. Видит себя в зеркало - ну, девчонка, ну, прелесть. Ах, увидал бы меня теперь Санечка, влюбился бы наповал! В окошко глянула -- нет его еще. Конечно, нет -- слишком раннее еще утро. Ни души во дворе, чисто. Зато на столе ее татарское побоище -- вповалку сосиски, рюмки...Нацедила себе Маруся, против всяких правил, остатную рюмочку; зефиром бело-розовым закусила и -- прыг назад, в постель, понежится захотелось. Стала в памяти перебирать мужчин своих, тех главных, что в жизни ей повстречались. Опять и о Санечке представила бесперспективные картины всякие. Ну, скажите на милость, как до него дотянуться! Как бы хотелось всего лишь дотронуться, ничего больше. Голову его положить бы к себе на колени... Мечтала с закрытыми глазами, вспоминала. По случаю и папку своего покойного, Петра Нилыча вспомнила. Вот кто ее по-настоящему любил-обожал. Все его мысли и разговоры сводились к любимой дочке. Петр Нилыч работал в Органах сменным шофером черного фургона, любовно называемого в народе"воронком" или (не в том ли секрет данного ей имени) "Марусей".Перед уходом на службу отец для укрепления своей памяти обязательно свое заветное слово Д. О. Ч. К. А, по буквицам произносил. Означало это, что надлежит не забыть -- Деньги, Очки, Часы, Ключи и, что-то еще на "А", другое нужное дело. Укладывал в кобуру бутерброд с чесночной колбаской, огурчик, целовал Марусю в обе щечки, и, уходя, ей честь обязательно под козырек принимал. Эх, время хорошее было!
Даже мужа своего бывшего, непутевого Аркадия, по-доброму вспомнила. Как тот, юморист невозможный, у них в деревне Крюково на речке дурачился. Учил рыболовить известным манером "на сухую корочку". Вставлял сухарик себе в одно место, куда следует, приспускал штаны и -- в воду, на карачки садился. Ждал, чтоб рыбка клюнула корочку и, чтобы сразу вскочить, быстренько завязать рыбку в кальсонаx. Хорошо было в деревне. Тепло. Сизым вечером через поле коровы шли. Лениво отмахивались от слепней хвостами; плюхи за собой роняли. Потом быстрый дождик пыль прибивал. И где-то пели уже в темноте. Где-то щекотала ноздри, аппетитно жарилась картошка, хлипко страдала гармошка, ругань неслась и дурман цветочный...
В тот же самый вечер по дороге с работы заехала Мария Петровна на стадион "Динамо". Скрылось блеклое московское солнышко. Посерело. Над Ленинградским проспектом зависла чреватая ливнем туча. Потянуло холодом. Однако, у стадионного заборчика, в уголке перед трибунами, все еще толкались люди, завзятые футбольные болельщики. Лето, зима -- им не важно. Есть на сегодня игра или нет -- все одно. Старый стадион мало функционировал, толкучка никогда не умирала. Кишела "толпучка" страстями. Марусе давно сказывали, что видели там Аркадия; что опустился он до невероятных риз, дальше некуда. В снег и мороз обретался он на заветном заплеванном пятачке вместе с другими тенями давно прошедшего времени, с забулдыгами, ему подобными странными личностями. Чудные люди -- перетаптываются они себе с ноги на ногу, личные имена позабыли, зовут друг друга кличками - "седой", "рыжий"..., бормочут, кто про Яшина, кто про Башашкина, как мяч в штангу летел сто лет назад, кто отбил его не по правилам... Там же и желтая бочка пивная частенько располагалась. Известный тамошний старичок бессмертный по кличке "шкет" шестерил, суетился -- смотрел, как другие пьют пиво, жадно и залпом, как у них, у других, кадык по горлу гуляет. Шкет сипло просил: -- Эй, пенцы оставьте... Хучь пенцы-то!
Аркадий был точно на месте. Против Марусиных опасений, был он хотя и немного помятый, но в стираной рубахе и аккуратнейшим образом чисто, до синевы выбритый. Правда, страшновата была та синева, когда приглядеться, и чистота, ровно в больничке у доходяг безнадежных. Ну и разило от него, конечно. -- Машка, вот-так встреча! Какими судьба... пивка xочешь? --
Отошли в сторонку, поговорили. На все-про-все один ответ: -- Нормалек. Живем помаленьку. Тута я, на Башиловке...-- Ну, а что обтрепался, брюки смотри -- баxрома...-- Прохудились? Не веришь? Недавно штаны купил. Дырявятся, суки. То лияйцы у меня такие чугунные? Скажи, Маш? Заштопаем, клянусь. -- Деньгами помочь? -- Да не надо мне твоих мятых... Сколько дашь? Ты все там же, начальничек, примус-чайничек? Оборотней, жидков своих в рай переправляешь? -- Прошу, не антисемитничай, Аркадий! Что ты против них имеешь? -- Я - что? От, на днях "шкет" говорил -- Бегут жиды -- плохой знак. Кранты. Унюхали. Скажи, Маш -- кранты теперь нашему...благо-сос-то-янию? -- Окстись! О чем говоришь ты, Аркадий? Был ты научный сотрудник, защищаться хотел. Где все теперь? Твое состояние ничто не порушит. Может, референта своего, Залмановича, забыть не можешь? А ведь, знаешь, люди все разные...
В таком плане поговорили они, пока не расстались под разгулявшимся ливнем. Любчик мой не такой, с откровенной гордостью за Санечку думала по дороге домой Фофанова. Никогда бы в жизни не стал бы мой Санечка подсиживать ближнего, искать соринку в чужом глазу, писать каверзные письма. За полтора года регулярных отказов Клепик в ОВИР единой жалобы не писал. А мог бы, и с большими на то основаниями, чем у других-многих. Ах, какие экземпляры кляуз попадались на глаза Фофановой! Как это они могут сварганить жалобку -- слова собрать, что пообиднее, какой-нибудь параграф Закона на свою пользу приплетут и оскорбленную невинность разыграют и льстивым подхалимажем к начальству подъедут. -- "В виду вышеупомянутых вопиющих нарушений Великой Советской Конституции просим выдать нам визу без промедлений и строжайшим образом наказать ответственных, порочащих высокое звание... Мария Петровна, однако, заметила, что и сама туда же - совершает ошибку, невольно обобщает - "они", когда думает всего лишь об отдельных гражданах еврейской национальности. Думает в совершенно не позволительном третьем лице. Она пожурила себя, наказала впредь быть осмотрительней в скороспелых своих выводах. Кстати, решила она, теперь, при новом всплеске отъездных разрешений, вызванном, очевидно, климатическими веяниями в международной политике, следовало снова подумать о сохранности Санечки. Раз он, чудак-человек, не ведает, что творит, и сам о себе позаботиться не умеет. Интересно заметить, что формально Фофанова не курировала отъездное дело Клепика, в ее ранге водились дела поважнее. Только что в виде исключения на сей раз, на ближайшую среду, она вызвала его официальной открыткой к себе на прием. Утром, в одну тысячу явиться ровно - 10:00.
Клепик прибыл аккуратно ко времени, постучал, зашел в кабинет, дисциплинированно стоял, ждал под портретом Брежнева. Санечка стоял, не садился, пока не приказали, пока, согласно учрежденческому этикету, Мария Петровна, будто бы очень занятая, что-то проверяла и дописывала в своих официальных бумажках.
- Вы не возражаете, если мы с вами сегодня немножечко побеседуем, Александр Саулович? ...Кто там у вас ведущая -- тов. Елизарова? Мария Петровна тепло улыбалась. Глядела на посетителя материнским взглядом. -- Ну, расслабься, дружок, думала. -- Я тебя в обиду не дам. Клепик, молча, кивнул. Сглотнув, сказал: -- Видите ли, мое дело, так сказать, абсолютно не движется. Вы уж, пожалуйста, побеседуйте. Ваше, если позволите, лицо... в общем, располагающее... Извините... -- Ничего, ничего. Не извиняйтесь. Каждой женщине комплимент приятен. Давайте посмотрим теперь, что там у вас? Что за причина отказа? -- Без причин, -- быстро подсказал Клепик. -- Нет, нет, как же, вот тут указано... -- Мария Петровна листала страницы личного дела. -- Так... минутку... здесь ясно сказано -- выезд не-целе-соо-бразен. У всего, милый человек, есть причина. Вот, вы сами, к примеру, скажите -- для вашего отъезда, что у вас за причина? -- Ну, там... воссоединение семьи, как говорится... и вообще...-- Чего же вы сами-то разъединились, Александр Саулович? То-то и оно! Кстати, как там ваши, - устроились? -- Про... работают. Ничего. Отец сильно болеет.-- Программисты -- это хорошо. Вы, кстати сказать, гражданин Клепик, лично программированием владеете? Нет? Вот видите, сами же себе и ответили. А болеть никакому человеку на чужбине не позавидуешь. Я вам от души сочувствую...
Фофанова -- то дружески улыбалась посетителю, насколько ей позволяло служебное положение, то, притворно хмурясь, листала бумаги. Время от времени она произносила кое-какие неопределенно многозначительные слова. При всем при этом, не забывая о своей давней мечте -- дотронуться, положить голову юноши к себе на колени, приголубить. Вот же рядом сидит -- только протяни руку. И хотя знала, что в данный момент Санечка в ее полной власти, сидит напротив, ни жив, ни мертв, дотянуться до него не предоставлялось возможным.
Так поиграла Фофанова в кошки-мышки какое-то время, подержала паузы, пока не надоело. Наконец, поднялась. Захлопнула папку с бумагами. Обещала походатайствовать перед руководством, чтобы со временем внимательнее пересмотрели дело. Обещала держать в курсе. На всякий случай посоветовала Клепику позаботиться о текущем обновлении выездного дела. Затребовала, между прочим, предоставить в ОВИР новый вызов от родственников из государства Израиль: -- Старый вызов устарел, мил человек. Сами понимаете. После визита довольная собой Мария Петровна снова переложила Клепикову папку в самый дальний и безопасный угол оприходованных отказных дел.
Осенью, за безупречную службу, Фофанову премировали отгулом, внеочередным, как бы отпуском с сохранением содержания. На середину августа месяца подобрала она себе загранпоездку. Что-то вот захотелось на этот раз ей в Венецию, где "воды и донны'" Нашелся подходящий симпозиум ученых-гидрологов, почему бы ни присоединиться? - поехала, как гидролог, в приятнейшем окружении. Там были одни научные мужи, а с девушкой им всегда веселее.
Дни стояли ослепительные. Застойная, болотная вода, цветущая по стенкам каналов, попахивала, конечно, не лучше нашей отечественной Яузы; но можно было не принюхиваться особенно, раз компания подобралась такая, что никакой симпозиум не страшен. Члены делегации сбегали, куда глаза глядят, со скучных пленарных заседаний. Вперед - через булыжную обкаканную пьяццу Сан Марко. Сизари с фырканьем взлетали из-под ног. Дальше -- через горбатые мостики -- в узкие улочки. Туда, где магазинчики, где суета, где представления уличного бродячего цирка; где клоунов, разодетых Пьеро, подбрасывают в воздух тряпичными куклами. Хохоту было видеть, как скакали доктора наук зигзагами от витрины к витрине. На одном стекле наискосок белилами было намалевано приглашение -- Все для русских моряков! Дешевизна сумасшедшая. Фофанова приценивалась на международном языке жестов и междометий, выбирала. Купила кое-какие мелочи специально для Санечки. Сначала -- глянцевую книжку-раскладушку с замечательными цветными фотографиями. (Как ему передать все это? Ничего, потом, на месте придумаем.) Так приятно было покупать подарки любчику -- галстук, потом, с гондолой брелок для ключей, то да се...
Кстати, Санечку своего Мария Петровна сейчас же узнавала в каждом ангеле соборной мозаики, в кудрявой бронзе, на фресками расписанных стенах.
Однажды ночью в гостиничном номере Марию Петровну охватил ужас. Вдруг, подумалось, пока она здесь по Венециям прогуливается, там дома по головотяпству, по недосмотру нашему обыкновенному, возьмут и выкинут Санечку из родной страны! И сделать ничего отсюда нельзя, из такой дали-далекой. Ругала себя последними словами, губы кусала от беспомощности. С тех пор не могла дождаться конца проклятого симпозиума. В самолете сидела -- все о Санечке думала. Физически чувствовала, что с каждой минутой к нему и к Москве-столице приближается. Домой возвращаться -- это всегда, как магнитом тянет. Одним словом, переволновалась, перегорела.
Когда в Шереметьево в такси садилась, Фофанова ясно и совершенно неожиданно для себя постановила следующее: -- А вот, как если сидит, терпеливо ждет ее на месте голубчик Санечка, так тому и бывать! Сама себе поверить не могла, что до такого додумалась. Решила точно -- приходит на службу -- тут же собственноручно пишет ему разрешение на выезд.-- Оставьте вы человека в покое! - возмущалась гневно Мария Петровна. -- Свободу Александру Клепику! Пусть Санечка Венецией сам полюбуется! Тут же, как только приняла окончательное решение, волна благодарности затопила ее сердце; запела душа. Вот, что значит -- жертва во имя любви. Отдается сторицей.
Такси летело по Ленинградскому проспекту. Вдоль шоссе приветствовали Фофанову освещенные зябким утренним солнцем дома. Знакомые все места. Слева -- серая башня, там подруга живет с семьей, справа -- много раз бывали, выпивали, а, вон еще балкончик интимный, знакомый... О нем умолчим. Радио в Волге у таксиста играло вовсю, по-московски акая -- МАс-квА мАя! Стра-нА мАя! ТысА-маялюби-мА-я! Или это сердце Марии Петровны пело от радости -- домой возвращаться. Она опустила окошко машины, чтобы утренняя свежесть умывала лицо. Хорошо! Она, загодя, остановила такси в прохладной тени углового переулка. Вышла с удобной, совсем не тяжелой спортивной сумкой через плечо; поежилась, потерла еще заложенные после самолета уши. Слабо слыша свои шаги, бодрой походкой прошагала на освещенный солнцем тротуар, по которому уже спешили утренние толпы. И тут -- попс! В ушах пробило звук. Даже не так. Сначала, еще в тишине, перед Марией Петровной, буквально рядом с нею, откуда-то из-за пестрой толпы на краю тротуара вылетел вверх человек. Как из кустов испуганная птица. Как венецианская кукла Пьеро. Взлетел, завис косо, будто крыльями взмахнул руками. И только затем в ушах Марии Петровны заскрежетали автомобильные тормоза; раздался удар, и посыпалось стекло.
С криком -- Санечка! -- Мария Петровна бросилась через толпу, растолкала, прорвалась к бензиновой с кровью луже, к сбитому человеку, лежащему на земле. Его выкинуло с проезжей части, отбросило аж к фонарному столбу. Одна такая смелая, Мария Петровна оттянула его на мягкий газон, устроила поудобнее. То был их ЖЭКовский водопроводчик, починяла, мастер на все руки. Он, бедный, тихо стонал и все матюкался, когда к перекрестку подъехала скорая; пошли санитары.
На следующий день Клепик почти случайно обнаружил в своем почтовом ящике, обычно пустом последнее время, открытку. К стеночке прилепилась. Жалкий кусок серой бумаги с неясным штемпелем.-- Разрешение на жизнь, -- сказал себе Клепик. Получив выездную визу, он улетел на первом же самолете, на который удалось достать билет. Предварительно, конечно, отстояв последнюю свою советскую очередь в авиакассах на Фрунзенской набережной.
Часть Вторая
Минуло пятнадцать лет. Сменились декорации. Страны не стало. То был уж не фокус -- уехать из отсутствующей державы (только ленивый не ехал); фокус был въехать в какую-нибудь страну, заметно присутствующую. Надзор над эмиграцией утратил былую важность. В слове ОВИР ударение делалось не на "В" -- виза, но на 'Р" -- регистрация, потому что никто уже не решал там человеческих судеб, всего лишь регистрировали совершенно своевольное перемещение населения по земному шару. Продырявилась, советская мешковина; просыпалась из нее труха; просо, крупа и семечки змейками растеклись по всем сторонам -- туда, где харч пожирнее и где предел еще не успели поставить. Расторопные офицеры МВД пооткрывали на стороне фирмы Пинкертона на предмет секретного слежения по спецзаданиям, а также для частного телоохранительства для новых раскрученных банкиров и бизнесменов. Сначала Фофанова подключалась к акциям сослуживцев, подрабатывала на хлеб с маслом в новых сыскных заведениях, но вскоре почему-то оставила это дело. Честно сказать, Мария Петровна особенно не тужила о переменах, о том, что сплыло и чего не вернуть. Страна не та, иона не та. Пятнадцать годков для женщины -- срок на полную катушку. Многое и многие разошлись по земле и в землю ушли за эти годы. Давно, еще раньше всех, мужа Аркадия похоронила. А недавно лучшую боевую подругу -- Лерку Венецианову прирезали кухонным ножом. И где! На верхатуре, у лифта, в ее собственном подъезде, оснащенном кодовым специальным замком. Целую ночь Леркина кровь с этажа на этаж капала. Никто до утра дверей не открыл.
А тут, совершенно не вовремя (бывает ли по-другому?), у Фофановой обнаружилась угрожающая болячка по женской части; что обыкновенно происходит, но всегда как-то с другими людьми, не с тобой. После многочасовой операции в Боткинской, Мария Петровна отходила с трудом, двинуться было больно. Рана была, что называется, ни самой посмотреть, ни другим показать. Пришлось изловчиться Марие Петровне, чтобы смотреть телевизор через ручное зеркальце. Равнодушно смотрела все передачи подряд -- лишь бы забыться. Однажды оживилась, когда в какой-то постановке герой ей живо напомнил Санечку и манерами и лицом. Странно, казалось, что о нем давно и думать забыла.
И, поди ж ты, вспомнила, и вскоре пошла на поправку. Выписавшись из больницы и поразмыслив, подполковник Фофанова взяла пенсию, которая, даже плюс погоны, выходила очень даже смешной по нынешним русским деньгам, то есть по этим их долларам, зеленым, змеиным. Все чаще Мария Петровна неделями сидела у себя в Крюково, остервенело копалась на огороде. Не зря говорят, что с возрастом человека к земле тянет. Земля есть наша основа и почва, при всех властях, во все времена. Поражаясь сама себе, Мария Петровна зелени понасажала, не столько ирисов с гиацинтами, сколько целебных трав, заветных. У нее в темном погребе в темных бутылках из-под портвейна настаивались на водке секретные смеси, в которых был репейник и черемша, ревень и гвоздики... Необыкновенно пристрастилась Фофанова принимать это зелье в строго определенные часы. Наперстками. Исключительно для поправки здоровья.
Еще одним грешным увлечением являлись пироги. На свою голову Мария Петровна научилась месить кулебяки, круповники и растегайчики. Скормить-то кому! О себе говорить не приходится. На себя опасалась лишний раз в зеркало посмотреть: здесь -- второй подбородок наметился, там -- складки не нужные... Взять хотя бы, к примеру, руки. Прежде, девичьи, тоненькие, теперь -- вниз от плеча колыхались лещами, свисали -- хоть на рынок неси. Хорошо еще летом Марие Петровне удавалось с собой договориться, загореть у речки, вогнать себя в норму. Хуже было зимой в деревне, когда стыдиться было некого, и, приходя с мороза, видела Мария Петровна в зеркальном трюмо вместо знакомой себя ядреную круглую бабушку-старушку -- смешные фетровые валенки в галошах, драповое пальто, замотанное громадным пуховым платком, в отверстии которого виднелось личико, краснощекое картофельное. Знако-лицо-мое, на кого же она была так сильно похоже? Да -- на Хруща Никитку! Вот на кого. Точно определяла, разоблачаясь, Мария Петровна и в голос хохотала, бесстыдно над собой сама издеваясь и разматывая бесконечную шаль.
Зимою же случались жутковатые вечера, особенно, если портился свет, замолкало радио и телевизор. Тогда, если снаружи не завывала метель или ветер, слух болезненно обострялся -- было слышно, как шуршит, распрямляясь, комок бумаги, выброшенной в корзинку, или -- как где-то скрипит половица.
В такие бесконечные вечера полюбила Мария Петровна раскопать какой-нибудь дальний ящик комода, где белье, устарелые жировки, квитанции и документы --всяческий мусор собрался. С особенным интересом перебирала свои блеклые, молодых времен фотографии с кружевным по краю обрезом, где она -- в воинской форме -- ладная, стройная, в портупею затянутая. Как все-таки меняет человека мундир! Забравшись в постель, Мария Петровна цепляла нанос очки и восхищалась -- Хороша была девка; не оценило меня человечество! Как-то ей попались два портрета, перехваченные розовой аптечной резинкой. Один -- вложенный в целлофановый пакет. Другой -- в лакированной палехской рамке с целующимися голубками по углам. На портретах был -- давно отбывший за кордон гражданин Клепик, Александр Саулович, фотографированный форматом 4x4 для ОВИРовских документов. Как же, как же, Санечка, мой ангел-хранитель! Мария Петровна снова с удовольствием полюбовалась на Санечку, на неожиданную слабость своих предзакатных дней. Она, как говорится, о нем не вспоминала, потому что не забывала его никогда. И не только из-за своего некогда особого к нему расположения. Как зубной врач может, например, пациента имя забыть, но не его зубы, так Фофанова хранила множество данных и лиц в своей памяти. Часто, безо всякой на то надобности. Что же было в таком случае говорить о Санечке, то было -- дело совершенно чрезвычайное и особое!
Мария Петровна поставила рамку на телевизор и, пока доразбирала разбросанную по одеялу кругом всякую всячину, нет да нет, все поглядывала на предмет своей непонятной увлеченности. Что ж ей такое в нем тогда померещилось? Ну, хорошенький, ну, мальчонка... Не любовь же с ним, прости Господи, было крутить? Я б его сиськами враз задавила. Может мамкаться с ним захотелось? Вот тебе загадка мироздания... Что-то, однако же, было. И опять, как нарочно, ту же самую ночь провела она в чудных таких сновидениях, которые, проснувшись, начисто позабыла. Как прикажите объяснить, что снова засело нечто такое в ее голове? Помягчела она что ли, повеселела, помолодела?
Утром, словно девчонка, жарко дышала она в заиндевелое стекло, все -- в снежных цветах и листьях; продышала прогалину в ясное солнечное утро и задумала себе новое чудачество -- разузнать, что с ним сделалось теперь, с ее Санечкой. Зачем, скажите, это ей? Прихоть? А хоть бы и так!
Дождавшись весны, отправилась Мария Петровна в Америку. Профессиональный Пинкертон, она, как следует, подготовилась к турпоездке, подробнейшим образом выяснила, где проживает в штате Огайо объект ее интереса. Решила, не договариваться, не звонить -- нагрянуть. Была, не была,!
И вот, субботним утром, по солнышку, шла она по зеленой Салливант авеню в пригородной зоне большого Коламбуса, прямо -- к дому за номером 279. Бодро шагала она, довольная миром и собой, не задумываясь, где же у черта на рогах она оказалась. С одной полотняной сумкой через плечо. Не было в тот момент у нее ни возраста, ни страха, только она -- вечно молодая Маруся на вечно молодой земле. Один на один. Долго ли коротко, находит она нужного номера дом и видит невдалеке на красивой террасе застолье. Большая, видать, дружная семья; мелькают женщины в летних платьях, хорошенькие дети, звон посуды, веселые голоса, кажется, и по-русски. Да, конечно, по-русски. Кто-то щиплет гитару, потом - гогочущий смеx... Смех этот ее остановил. Мария Петровна шла, шла, да как-то разом вдруг встала, не могла больше сделать ни шагу.-- Выходит так, -- подумала, -- Нашли счастье. Санечка нашел свое счастье. Видимо, на террасе -- его сестры, жена, детки... Сразу почувствовала Мария Петровна, что жутко устала -- утомительная была дорога. Почему-то сразу раздумала объявляться. Неуместной глупостью показалась ей вся эта ее затея. Что за дичь она себе напридумала! Как можно соваться с бухты-барахты в чужую жизнь? Стыд-то какой, аж жаром обдало. Собралась уходить, но кто-то сзади, направляющийся в дом, не совсем трезвым или только так притворяющимся голосом обратился: -- Мадам, милости пр-р-осим. Вы к Бройхманам? -- Нет, нет, -- смешалась Мария Петровна. -- Я, так, мимо. Привет Клепикам...
-- Опять двадцать пять, -- не отставал прохожий. -- Русские всегда букву путают. Здесь же дом 279 "Е" Еast -- Восток, значит. Может, вам надо -- Салливант авеню "W" -- West? Совсем не в ту сторону. Вам надо через каменный мостик, женщина, к Ханц парку, слушайте сюда... Развернулась круто через левое плечо Мария Петровна. Плевать -- все равно назад в сторону автостанции идти.
И, вот она уже достигла автостанции; но теперь и дальше прошла. Чтобы успокоиться. Из принципа тоже. Отшагала, наверное, добрую милю. Наконец, перед ней -- под тем же номером симметричный дом 279 "West'. Машинально повернула она с улицы на гравием усыпанную дорожку, ведущую в кустарник, за которым белела дачка, павильон небольшой, но складный. Только она туда повернула, тут же у дома взлетел фонтан. Веером рассыпался, и в радуге дробным шорохом спадал на кустарник, откуда доносился скулеж. В жалобах мешались "шит', "блядь" и международные междометия. Полный лысоватый человек, подобно Лаокоону, боролся с садовым шлангом, который змеей вырывался, бился, пока конец шланга не улетел далеко -- в кусты дальние, откуда забил в небо новый веерный фонтан.
Переваливаясь на полных ножках, мальчонка бежал навстречу Марие Петровне, произносил "Хай" и "Нана', прыгнул к ней на руки. Руки были, некстати, заняты букетом и шоколадной коробкой -- красное с золотом -- кондитерской фабрики "Красный Октябрь'. Она все же поймала ребенка и удержала. Ангелок белокурый гулил и ласкался, когда подошел к ним до нитки вымокший господин, извинился за свой внешний вид, пригласил присесть на пластмассовые креслица -- вокруг садового столика. Попытки забрать ребенка с рук Марии Петровны не удавались -- мальчик цеплялся, как клещ, сиял от уха до уха и нипочем не желал переходить к папаше. Так они сидели втроем, молча улыбались друг дружке некоторое время, пока, наконец, Санечка (Мария Петровна не без труда догадалась, что это был он) сказал извинительным тоном: -- Уж не знаю, как Вас благодарить. Видите, как Денни вас любит, не отпускает. С первого взгляда. Тьфу-тьфу, -- он постучал по дереву. -- А мне как раз бы сегодня на пару часиков -- есть шанс овертайм заработать. И, шмыгнув носом, засмущавшись, заторопился. -- Много платить едва ли смогу, но по-честному... У вас грин-карта или гостевая? Жить в доме места много, выбирайте любой уголок на свой вкус.
Через проволочный забор на них смотрел вислоусый старик с садовыми ножницами в руках.-- Это сосед наш, грек, -- шепотом объяснил Санечка. -- То ли Том, то ли Тим, моя память ни к черту. Зовите его "Ясу", он любит. -- Яс-су! -- в подтверждение сего закричал грек, явно довольный тем, что привлек, наконец, внимание. -- Гуд бебиситер. Гуд вумен! -- Ясу, ясу... -- согласным эхом отзывался Санечка, продолжая разговор с гостьей, замечая: -- Любопытный Ясу на Вас, миль пардон, кажется, глаз положил... Окей, знаете, мы с вами обо всем подробнее договоримся, когда с овертайма приеду. И он укатил на тарахтящем Форде.
-- Попала я в переплет, -- дивилась Мария Петровна, приятно заинтригованная поворотом событий. Мальчик Денис набегался и заснул у нее на руках. Умиляясь, она разглядывала вздрагивающие во сне ангельские ресницы -- те самые памятные, Санечкины, вдыхала молочный аромат нежной кожи, прислушивалась к ровному детскому дыханию.
В сумерках вернулся отец. Начал с бурных извинений за задержку, но она его остановила. -- Вам надо глушитель, мил-человек, укрепить. Или заменить. Тарахтеть не будет. И, главное, как же вы ребенка оставили мне на полном доверии? -- Ой, спасибо, слов нет... Видите ли, я нашей местной газете полностью доверяю; они и объявления дают и сами же "скринают", проверяют кандидатов. Только не было подходящих. Простите, я, кажется, не сказал, меня Алом зовут...
-- Я знаю, -- осторожно напомнила Мария Петровна. -- Наконец-то, -- подумала, -- разберется, что к чему. -- Мы с вами, вроде бы, по Москве знакомы, неужто забыли?
-- Ужель та самая Татьяна! -- тут же с горячностью выпалил Санечка, и, смутившись, стал галстуком протирать свои очки с сильными диоптриями.
-- Нет, не Татьяна, -- не без досады поправила его Мария Петровна, и открылась прямо: -- Мария Петровна Фофанова... Что на это скажете?
-- Ах, Мария, конечно, конечно, это даже лучше -- 'Мэри', по-нашему. Glad to meet you. Вы спикаете немного? -- И, не дожидаясь ответа: -- А палочками есть умеете? А что лучше любите порк-кешью или чикен по-мандарински? Он принес из машины картонки с еще горячей, сладко пахнущей китайской едой и сыпал вопросами: -- Во дворе или в доме? Чай или соду? Выяснилось, что Санечка без году неделя СРА -- лицензированный аккаунтант, счетовод; что фирма хорошая, хотя пока платят до обидного мало; что к Виктории он претензий не имеет, раз она уверяет, что полюбила совладельца их компьютерной фирмы, который отпочковался и увез Викторию вместе с половиной Компании в Сакраменто; что он желает бывшей жене всех благ и согласен, конечно, он -- человек несобранный и ахламон, даже шланг поливальный не может прикрутить толком.
Наступила ночь. Мария Петровна лежала в своей комнате, рядом с детской; дверца на балкон, затянутая невидимой в темноте сеткой, была настежь. Меж звезд в окне мелькал и пропадал сине-красный блинкер дальнего самолета. Раз сморгнет Мария Петровна, глядь - новый самолет в окне. Моргнет снова - еще один висит на том же самом месте. Сколько же их? Так, пожалуй, места на небе не хватит. А внизу тишина, если прислушаться, временами, будто постанывала, даже мычала. Мария Петровна вышла к парапету. Передней, вдалеке, за обрывом, в качающемся гуле странным светом дрожал и светился не очень страшный загробный мир. -- Или, как на луне, -- подумала. -- Куда меня занесло? Тут же догадалась, что это шумит Джек Никлас Фривей, двести семидесятая дорога, по которой она приехала еще сегодня утром на автобусе фирмы Грейхаунд. Сегодня ли? Давно это было. Мария Петровна не без сожаления констатировала, что рассеянный Санечка ее не узнал. Хорошо это или плохо? Люди меняются. Она его тоже в толпе ни за что б не признала. Однако, нежданный факт налицо -- спят они вместе под одной крышей. Оба Санечки, старший и младший, ей прямо в подол свалилась, без слов, без объяснений. И зовут ее теперь Мэри.
Дениска вовсю лепетал по-русски с акцентом профессора-слависта, не отходил от Марии Петровны ни на шаг. Крутился рядом, пока она разбиралась с огородом, наладила шланг и починила машину. Она уже знала, как короче подъехать к бензоколонке -- мимо банка, почты, синагоги -- к местному торговому центру. В каких азиатских лавочках лучше брать овощи и рыбу и куда не соваться. Грек Ясу, жилистый черт, мускулистый, все время норовил крутиться у их заборчика, когда бы Мария Петровна не вышла из дома. Выглядела она на все 100. Неплохо загорела, гораздо лучше, чем в Крюково. Как сдобная булочка стала, благодаря загарным лосьонам. Пока Дениска рядом играл, сидя голышом в своей панамке под пестрым садовым зонтом. Пластмассовая раскладушка отраженным светом снизу просветляла ее подрумяненное лицо. Блестели глаза; выгоревшие волосы Маруся убрала наверх на манер достопамятной Бабетты.
Однажды, когда, пренебрегая сушильными машинами, она развешивала белье, к ней из-за кустов на цыпочках приблизился Ясу, полушутя, попытался облапить. Маруся, так же полушутя, исполнила легкую подсечку самбо (не забыла!), и сосед, к его полной неожиданности оказался в кустах. Она помогла ему подняться, напомнила, что, человеку в его возрасте не следует совершать резких телодвижений, особенно в жаркую погоду. Настойчивым своим к ней вниманием прилипчивый старик определенно беспокоил Санечку, который, как Мария Петровна сразу разобралась, вознамерился ее "оxранять". Что ж, это ее вполне устраивало. Она находила сотню причин оказаться на дворе на скорую руку одетая, точнее, раздетая -- в каком-нибудь сарафанчике со стратегически спущенной бретелькой. И радовалась метаморфозам. Чуяла, даже не глядя, -- Санечка, мужичек, просыпался. Впивался глазами в многочисленные окружности ее тела, негодовал на Ясу, потел, волновался. Стоило Марие Петровне, например, предложить греку кружку клюквенного морса, только что приготовленного, как сейчас же из ниоткуда возникал у заборчика хозяин -- Санечка; говорил нарочно исключительно по-русски: - Жажда, Мэри, меня страсть как мучит. Будьте любезны, плесните в стаканчик ваш напиток богов... У меня, Мэри, тоже ведь, знаете, рот не зашит. И, обратившись спиной к назойливому соседу, быстро говорил всякое-разное не допуская пауз, пускался в интересные, содержательные разговоры. Спрашивал Марию Петровну: - Знаете ли, кстати, что Александр наш Сергеевич Пушкин любил более всего на свете? О чем попросил в миг перед самой кончиной? Морошки захотелось Александру Сергеевичу. Дикой ягоды, что кислит на манер той же клюквы.
Мария Петровна, как почти любая женщина, не столько слушала умные слова, сколько спешила отдаться волнам сбивчивой речи. В обход всякой словесной логики она млела, плыла, питаясь одним градусом возбуждения мужского голоса; отмечала руку напарника на своей талии, согласно следовала его пожатиям и давлению, когда ее вели в дом, обнимали... -- Пора, милок, думала. Кончается лето.
В темноте разгоряченный Санечка горячо дышал ей в ухо, даже всхлипывал, и вдруг вскрикнул: -- Ой, я узнал вас, узнал, наконец... Может быть, мудреный Санечка хотел сказать "познал" в библейском, так сказать, значении слова, но Мария Петровна спешила с ним согласиться: -- Известно, милый, -- шептала, -- Нелегкие времена забываются... Хорошо всеш-таки вспомнил, что это я тебе Америку подарила. Начальничек твой - М. П. Фофанова...
И на это, хотя и по-своему, Санечка был моментально согласный. Вот, что значит единение душ: -- О-е! Ты мой босс, конечно, -- "Фо-фан"(For fun) -- "на радость" ты мне послана Мэри, -- придумал затейник-Санечка, и скоро задышал ровнее и заснул умиротворенный.
К осени, освобожденный от домашних забот, Санечка пускался в поэтический запой. Прикрыв лысину бейсбольной кепкой, прятался, кругами ходил за дальними кустами, снова сочиняя стихи и роняя листочки. Мария Петровна, как бывало, подсматривала через окно второго этажа. Два стиха оказались персонально посвященными ей, Мэри. По тому, какие в них были непонятные слова и как непонятно они между собой составлялись, каждому было ясно, что стихи очень умные.
Так шло время. Быт налажен. Дом ухожен. Безоблачная жизнь, как известно, увы, приглашает свою оборотную сторону -- некоторую печаль и почти что скуку. Беспричинно грустя, Мария Петровна дивилась несправедливости -- почему, например, благоденствие американской деревни не распространяется на деревню Крюково? В Крюкове и лес гуще и речка глубже. Почему же, по какому такому постановлению не видать крюковцам безбедной жизни как своих ушей? Неясное томление обычно разрешается песней. В такие дни, вечерами Мария Петровна с Санечкой допоздна сидели на балконе за настойками целебных трав и тянули из себя, вытягивали в пространство, в сторону дышащего автомобильными звездами хайвея что-нибудь подлиннее, по-московски напирая на "А". Про то как "черемухА кАлышится. Как "... зА рИкой дА-лекАй голос слышитсА, и пАют всю-да-ночку сА-лА-вьи...
На викенд в дом Клепиков полюбили заглядывать редкие знакомые и соседи. Хвалили кулебяку и расстегаи, и, в первую очередь, хозяйку, которая выглядела будто и одних лет с хозяином. Как с журнальной обложки -- безвозрастная, тщательно ухоженная американская леди. Мэри-Вери-Гуд,как называл ее "левый" сосед Ясу, страшный, как известно, обольститель и интриган, но определенно знаток женских достоинств. "Правый" сосед оставался неизвестен и неуловим. На машине с затемненными стеклами въезжал прямо к себе в гараж и пропадал. Приходили в гости чинные, очень воспитанные сослуживцы Санечки -- мистер и миссис Парк. Клепик их звал Китайский Парк Культуры (они были корейцами, но кого это волнует?). Приходили многодетные шумные Бройхманы. Приходили обладатели лучшей собственной бани-парилки закарпатские украинцы, великовозрастный сын и мамаша, неразлучные, оба невероятно краснощекие, ярко распаренные. На них было жарко смотреть. После еды и оздоровительных водочных настоек Марии Петровны, принимаемых на ура, закарпатцы, делая страшные глаза, который раз рассказывали как они "потикали з батьковщины и в Сполучных Штатах Америцы их зараз запытали на детекторе бреxни... " Потом они затягивали непременную "тыж мене пидманула, тыж мене пидвела... ", которую Санечка естественным образом переводил, особенно в момент припева, в такую яростную Хаванагилу, что гости сытые били копытамии пол дощатый трещал. Это дело нравилось всем, потому что, в согласии с последней модой, как бы она не называлась -- Рок или Рэп, каждый мог участвовать, мог до бесконечности кричать-повторять себе одно и то же. Чем хуже знаменитых хитов? Такая же бессмыслица, но с каким неподдельным пылом с жаром! От души разорялись хором все -- и Бройхманы и Парки и Ясу. Даже малые дети, куда от них денешься!
С детьми в Америке проблема. Марию Петровну научили, что здесь ребенка ни в коем случае не отпускают на самотек, как пескарька в воду. Как это, что вы думаете, ребенок сам найдет себе сотоварищей за здорово живешь? Полагается устраивать 'плей-дейт", свидание с подходящими сверстниками. И ненавязчиво наблюдать. Хорошо. Денни водили к Джейку и к Мартину. Их же приглашали с визитом ответных кораблей. Мария Петровна зорко наблюдала, и, однажды, как только детки поскучнели, предложила сыграть в прятки. Нужно было вспомнить считалку и выбрать -- кому водить. Произошла заковыка. Забыла! Марие Петровне приходили на ум почему-то одни лишь матерные охальности, ничего более. Самая невинная вспомнилась -- Сыр-Дарья, Амур-Дарья, гоп-сидорга-бия! Похоже татарская и совсем не считалка. Позвонили на работу Санечке; и он, прикрывая, видимо, ладонью трубку, чтоб его не слышали в офисе, шепотом напомнил самую простую про еники-беники-ели-вареники и еще про то, как вышел месяц из тумана -- вынул ножик из кармана -- буду резать, буду бить... Опять у него -- этот ножик! Это Маруся немедленно пресекла. Бить! Резать?
И тут маленький Денни, отчего же он раньше молчал, выдал такую замечательную никому не понятную считалку, что Джейк Бройхман моментально разревелся, заявляя, что он "первый". Что это его научили в воскресной, специальной для малышей школе при соседнем молельном доме "Бет Шалом', где, как выяснилось, регулярно занимаются с детьми. Радуясь нежданной подмоге, каждое воскресное утро, в довольно ранние часы, Мария Петровна стала привозить мальчика в приготовительную школу. Денни капризничал, ясное дело, сопротивлялся, особенно зимним утром, когда ни кому не хочется вставать в темноте, но Мария Петровна настояла на своем -- установила воинский режим, ввела гимнастику, холодные обтирания, отдавала бодрые команды и сама, заодно, заметно взбодрилась. Признаться, этого с ней давно не случалось в Америке.
Что, собственно говоря, делать в благополучной американской деревне? Если не болтаться по магазинам, не дурманить себя мертвящими бликами экрана -- телевизором, Интернетом... Жизнь в сытой субурбии размеренна и, увы, - так и просится сказать, скучновата. Что за вздор! - одергивала себя Мария Петровна при таких мыслях, как когда-то она одергивала свой мундир. С ее цепкой крестьянской памятью, она не могла принять такого определения: скажите-ка бессонному больному, что спать - скучно, или измученному окопному солдату, что домашний уют - чепуха и мещанство.
Верно, что после захода солнца, в темноте -- занавес дню, конец для всего живого. Ночной жизни, как таковой, нет. Не верьте досужим рекламам и боевикам. Принято повсеместно цепенеть перед экраном, по-возможности плавно погружаясь в сон. Ну, выбирался Клепик в гости, ну, в ресторанчики по-соседству. Иногда. Редко. Ничего грандиозного в тихой счастливой жизни. Лишь, раз в год небо зажигалось огнями - фейерверк Дня Независимости на 4ое июля.
Зимой, как-то к вечеру натуральнейшим образом заглянули знакомой дорогой в "Бет Шалом". Туда же, где Денискина школа. Попали в пятницу на Шабат. Раз-другой. Понравилось. Стали чаще заглядывать. Там было празднично, тепло, неизменно приветливые люди, заочно знакомые по городку. Но и неожиданные вдруг, когда видишь их при параде, нарядных, а не, как обычно, в безалаберном, спортивно-расхлябаном американском виде -- трусы да майка навыпуск. Что-то еще привлекало. Много разного, чего ни Санечка, ни Мария Петровна едва ли смогли бы сформулировать. Как и во всем в иммигрантской жизни - неизбежные кивки в прошлое и параллели. То ли чувствовали они какой-никакой подъем молодых чувств -- как перед представлением или киносеансом где-нибудь в Доме Культуры? То ли была странная знакомость выражений лиц, глаз и песенных мотивов?
Тут, пожалуй, и оставим мы наших героев. Пятница. Вечер. Ал и Денни -- в ермолках. Мэри в кружевной наколке. Слушайте -- они поют в унисон с конгрегацией вроде бы еврейские ритуальные гимны, но почему-то все кажется -- на мотивы хорошо памятных тачанок-ростовчанок и других красноармейских гопаков. Тех,что были написаны нашими же соотечественниками, поэтами-песенниками, отмеченными еще до перепадавших им необязательных музыкальных наград обязательным пятым пунктом. Нельзя было не выделить в общем хоре глубокий, грудной голос Марии Петровны: -- Хиней, хиней, xиней... Затем -- высокий, чистый Санечкин тенорок: --... Ми-xа-моxа баэлим Адонай... И, конечно, всех выше захлебывающийся фальцет Денни: -- Ми-ха-моха, не-дар-ба-кадеш! О Дениске разговор особый. Любчик и гордость Марии Петровны, он уж читал на русском и на иврите. Фактически без словаря.