Вейт Валентина
Этапы Жизни

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 6, последний от 14/03/2023.
  • © Copyright Вейт Валентина (andrey.berh@yandex.ru)
  • Размещен: 27/04/2010, изменен: 27/04/2010. 279k. Статистика.
  • Повесть: Мемуары
    • Оценка: 7.63*8  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Воспоминания Валентины Вейт о жизни и работе радисткой в Якутии и на море.

    • Валентина

    Вейт

    ЭТАПЫ ЖИЗНИ

    Депортация. Север. Море.

    Калининград 2006

    Депортация

      
       Немного истории...
       Во времена правления Екатерины II, из Германии в Россию было завезено некоторое количество немцев. После ее смерти те немцы, которые не захотели возвращаться в Германию, как-то сгруппировались и осели на волжских берегах в районе Саратова. Так появились российские немцы.
      
       После Октябрьской революции была создана АССР немцев Поволжья, вошедшая в состав СССР. Страна нуждалась в образованных специалистах. Молодежь стала поступать в высшие и средние учебные заведения. После окончания Гражданской войны волжские немцы вместе со всем многонациональным советским народом восстанавливали страну.
      
       Многие немецкие семьи, как и многие семьи других национальностей страны, прошли через "мясорубку" 38-х годов. Был арестован мой дед по маминой линии. За что? Никто ничего не знал. И вестей о его судьбе никто из родных не получил. Потом был арестован мамин брат, учившийся в институте. Вернее, были арестованы все студенты одной комнаты институтского общежития, и мамин брат в том числе. Причину ареста не объяснили. Народ пережил и это горе. Потом массовые аресты пошли на убыль. Жизнь понемногу улучшалась. Мои родители работали педагогами в школе. Они получили из школьного жилищного фонда хороший дом, так называемый "пятистенок". В семье был достаток. У нас даже было свое пианино. ...И вдруг это непонятное для меня, но по выражению лиц родителей и бабушки, страшное слово - ВОИНА.
      
       Возможно из-за того, что гитлеровские войска быстрыми темпами продвигались по нашей стране, в Москве 28 августа 1941 года приняли решение расформировать немецкую автономию на Волге, а всех жителей выселить дальше на восток, от Казахстана до Красноярского края.
      
       4 сентября 1941 года к нам пришли двое уполномоченных, составили опись имущества, даже количество ульев с пчелами. Правда, пианино как-то не заметили. Отдали папе заверенную подписями и печатью опись. Сказали, чтобы мы взяли самые необходимые вещи, сколько сможем унести в руках и готовились к отъезду. Из двоих детей нашей семьи, я была старшей. Мне было 5 лет, брату - 3 года. Мама была на восьмом месяце беременности. Родственные семьи расселялись по разным местам. Наша семья попала в Кемеровскую область, село Копивино. Потом приехали большие машины, в них погрузили людей и отвезли на речной вокзал. Оттуда на баржах их перевезли на левый берег Волги и погрузили в вагоны "телятники". В одном конце вагона были сделаны две полки на всю ширину вагона длиной и на рост человека шириной. На полках и на полу была навалена солома. Старики и дети разместились на полках, а взрослые на полу. Так началось "великое освоение Сибири" немцами Поволжья.
      
       Мы с братом и бабушкой ехали на верхней полке. Там было небольшое окошко, и мы днем все время смотрели в него. А бабушка часто плакала и приговаривала: "В Сибирь только каторжников возят". Ехали мы долго. Наш состав то и дело загоняли в тупик, а мимо шли воинские эшелоны. В вагоне становилось все холодней, он ведь не отапливался. Брат простыл и заболел.
      
       На место мы приехали уже в октябре. Нам, правда, сразу выделили дом на окраине села за оврагом. Там было всего два дома. Как только мы устроились с жильем, папу забрали в трудармию в Пермскую область на лесоповал. Вскоре умер брат. Мама работала дояркой в колхозе на скотном дворе буквально до дня родов. Бабушка работала в Промкомбинате надомницей, то есть она получала овечью шерсть, а дома пряла ее на прялке. Потом вязала трехпалые перчатки для фронта. Я сначала помогала ей теребить шерсть, вытаскивать из нее репьи, а потом бабушка научила меня прясть. Мы получили хлебные карточки.
      
       9 ноября 1941 года у меня появилась сестренка. Как только мама выписалась из роддома, сразу вышла на работу. В обед прибегала домой покормить грудью ребенка. Однажды, во время кормления она потеряла сознание, и бабушка каким-то чудом успела подхватить, падающую на пол, сестренку. Жили очень голодно. Мама начала менять свои платья, юбки и прочую одежду, привезенную с собой, на картошку, зерно, овощи. Обзавелись ручной мельницей, чтобы молоть зерно.
      
       В соседнем доме жили бабушка, ее дочь и внук лет четырех. Муж дочери был на фронте. Дочь, как и моя мама, тоже работала в колхозе от темна до темна. Поэтому дома были только бабушка с внуком. Иногда они приходили к нам и приносили несколько картошин или свёклину, или кусочек капустного вилочка. А мы их угощали медом. Когда мы уезжали с Волги, папа взял с собой более тяжелые вещи - мамину компактную швейную машинку "Зингер" и пятилитровую оплетенную банку с медом. Машинка нас очень выручала. Мама умела шить все, от мужских брюк до платьев из крепдешина. А в колхозе работали одни женщины. И как бы трудно не приходилось, женщина, наверное, всегда остается женщиной. Когда узнали, что мама умеет шить, перетряхнули свои сундуки, пересмотрели, купленные еще до войны, отрезы и пошли к маме с заявками. Мама шила после работы по вечерам. "Модницы" принесли нам семилинейную керосиновую лампу со стеклом, которую потом заменили на десятилинейную. Это вообще тогда считалось богатством. Электричества в селе не было.
      
       Соседскому мальчику, наверное, было скучно одному с бабушкой, и он стал каждый день приходить к нам. Но беда была в том, что я ни слова не понимала по-русски. На Волге мы с братом в основном общались с бабушкой, а она с нами говорила по-немецки. Родители на работе в школе говорили по-русски, а дома - по-немецки. Теперь бабушка стала для нас педагогом. Она показывала мальчику на какой-нибудь предмет и называла его по-немецки, а он называл по-русски. Но в одном мы с ним понимали друг друга без перевода.... Содержимое нашей банки с медом ощутимо уменьшилось. Ложкой дотянуться до меда было уже невозможно. Тогда я вытянула два прутика из веника и зачистила их ножом. И когда бабушка была занята своими делами, мы тыкали прутики в банку и облизывали их.
      
       За зиму наши усилия по изучению языков дали довольно хорошие результаты. Мы уже знали значение почти всех слов, а вот выговорить их было сложнее, но постепенно и это стало преодолеваться. К весне мы с ним уже довольно сносно говорили на двух языках.
      
       Весной нам дали телочку взамен сданной нами коровы на Волге. Зимой она должна была отелиться, тогда у нас появилось бы молоко. Когда начались весенние полевые работы, все колхозницы вместе со стадом коров, выехали в поле. Жили в вагончиках. После каждой дойки отвозили во флягах молоко в село, на маленький молокозаводик. Мы, ребятишки, бегали в поле на обеденную дойку. Каждый садился на корточки возле коровы рядом со своей мамой. Она надаивала немного молока в кружку и давала выпить его. Ах, если бы еще из коровы можно было выдоить хоть немного хлебушка! Но, увы. После дойки мы пытались помочь своим мамам завести трактора. В колхозе было три колесных трактора ЧТЗ. Заводились они механическим способом - железной рукояткой. Но ни одна женщина не могла повернуть эту рукоятку. Тогда придумали другой способ. Брали вожжи, середину которых привязывали к рукоятке. Концы разводили на две стороны от трактора. Женщины брались за концы вожжей (мы тоже цеплялись за концы). Трактористка бралась за рукоятку и начинала понемногу поворачивать ее. В какую сторону начинала поворачиваться рукоятка, та сторона помощников должна была тянуть вожжи, когда рукоятка переходила на другую сторону - тянула вожжи другая сторона. Темп постепенно увеличивался пока, наконец, не раздавался такой желанный рык двигателя. Остальные заводились таким же образом.
      
       Возле нашего дома был небольшой огородик. Мы с бабушкой его вскопали. Люди помогли нам с посадочным материалом, главное - с картошкой, ну и с остальным понемножку. Засадили огород. Это позволило нам с большим оптимизмом смотреть на вторую сибирскую зиму.
      
       Потом наступила пора сенокоса. Нужно было запасти корм для нашей Игрушки (так бабушка назвала нашу коровушку). Мама вместе со всеми косила траву для колхозного стада. Нам отвели участок для покоса. Косы тоже дали добрые люди. Опять мы с бабушкой взялись за дело. Мне нужно было освоить новую работу. Когда я взяла косу, ручка оказалась на уровне моей головы. Бабушка опустила ее ниже, показала, как надо косить. Но у меня почему-то коса все время втыкалась в землю. Бабушка мне постоянно говорила: "На пяточку нажимай, на пяточку". Помучилась я, конечно, с этой косой. А потом как-то и не заметила, что она мне подчинилась. Мама вечерами после работы приходила нам помочь. А утром вставала чуть свет, чтобы успеть, еще немного, покосить до работы. Какая же хорошая трава росла в Сибири: высокая, густая, нежная, душистая. Сена накосили и убрали нормально в сухую погоду. Потом убрали урожай в огороде и загрузили его в подпол. Когда закончились работы в поле, все приехали домой. Бухгалтер колхоза подбила "бабки", сколько кто заработал трудодней. А трудодни обналичивались зерном. В селе была мельница. Все повезли туда зерно молоть. Появилась своя мука. Шиковать, конечно, нельзя было. Нам все запасы нужно было растянуть до урожая следующего года. И все-таки вторая зима не шла ни в какое сравнение с первой.
      
       Сестренке моей Вере в ноябре исполнился годик. Мама с бабушкой дали ей такое имя возможно потому, чтобы самим укрепиться в вере, что все будет хорошо. Коровушка наша зимой отелилась. Молоко у нее было большой жирности. Это позволило нам сдавать план не молоком, а топленым маслом. Молоко разливали по глиняным крынкам и ставили их в подпол. Когда сливки собирались в горлышке крынок, их снимали, собирали в отдельную посуду и копили. А потом на домашней маслобойке взбивали масло. Делать это, в основном, приходилось мне. Да я и не сопротивлялась. Маслобойка представляла собой круглый деревянный бочонок, шириной около 25 см и высотой сантиметров 70-80. Сверху закрывалась круглой крышкой с отверстием посередине. В отверстие вставлялась гладкая палка с крестовиной на конце. Внутрь бочонка заливалась сметана. Поднимая и опуская палку, постепенно взбивали масло. Когда бабушки не было рядом, я подставляла к палке палец, когда она опускалась вниз, и облизывала с него сметану. После взбитого масла оставалась наивкуснейшая пахта. Да и снятое молоко без сливок было тоже вкусным.
      
       Каждый год в начале зимы часть скота забивалась, а мясо отправлялось на фронт. Скот забивали небольшими партиями, так как не было холодильных камер. Все подросшие телята с частных подворий сдавались по плану в колхозное стадо. Тогда план был почти на все. У нас не было овец и кур, но план мы все равно сдавали, обменивали на зерно у тех, у кого это было.
      
       В начале 1943 года пришло распоряжение перегнать в Кемерово своим ходом большое количество скота. До Кемерово - 80 км.
       Уже стояли сильные морозы. Но делать нечего, нужно гнать. Отобрали скот. Загрузили трое саней сеном. Назначили несколько женщин для выполнения этой работы. Мама была в их числе. Караван тронулся в путь. По дороге останавливались в населенных пунктах. Кормили и поили скот. Дойных коров доили. Оставляли себе немного молока для питания, остальное раздавали селянам для детей. Вымя коровам закрывали всяким тряпьем и завязывали его на спине, чтобы не обморозились соски.
      
       По ночам по очереди сторожили стадо. Через неделю добрались до Кемерово. Не потеряли ни одной единицы скота. И даже упитанности скот не потерял. Получили документы о сдаче скота, благодарность от руководства области, и вернулись домой. Областное начальство представило их всех к награде.
      
       Вера росла какой-то худой, иссиня-бледной и молчаливой. Я даже не могу припомнить, чтобы она когда-нибудь плакала. Смеялась тоже редко.
      
       Летом мама решила нас сфотографировать. Хотела послать папе фотографию. Вера ведь родилась без него. Но когда она принесла домой фотографии, ее желание стало постепенно сходить на нет. У Веры вместо рук висели две макаронинки одинаковой толщины, что у плеч, что у кистей рук. А на лице, казалось, были только одни огромные глаза. Мама с бабушкой решили, что такой фотографией перепугают папу. По потом нашли Соломоново решение. Отрезали фотографию чуть ниже плеч. Остались наши головешки и немного туловища.
      
       Осенью я должна была пойти в школу. Но идти мне было не в чем. Ни теплой одежки, ни валенок. А жили на отшибе- да еще за оврагом с глубоким снегом. "Совет" постановил - в школу мне не ходить.
      
       В конце зимы 1943-44 годов мамины подруги подыскали нам другое жилье. Оно было поменьше, но зато совсем близко от школы. Л в каше жилье въехала другая семья. Все было бы хорошо, но не было рядом огорода. Весной нам выделили участок целины в поле за селом. Когда земля прогрелась, мы его вскопали, В это время приехал в колхоз комиссованный фронтовик. Он был не из местных, но почему-то сразу стал председателем колхоза. Когда мы уже собирались сажать картошку, он прискакал верхом на лошади и сказал, что запрещает нам здесь сажать, что здесь будет колхозное поле. И отвел нам участок целины подальше от села.
      
       Женщины пытались заступиться за нас, но он был непреклонен. В итоге, все собрались вечером после работы и помогли нам вскопать и засадить участок. Председатель начал придираться к маме по всяким пустякам. Мама была на грани срыва, и только поддержка добрых людей помогала ей выстоять. Коровник и свинарник колхоза находились на окраине села. Недалеко было колхозное поле. Там обычно сеяли свеклу и морковь для колхоза. А по краю пашни выделяли колхозницам по небольшому кусочку вспаханной земли для двух-трех грядок свеклы и моркови. У нас тоже была такая делянка, и мы засеяли ее.
      
       Осенью 1944-го года я пошла в школу. И тут у меня начались проблемы. В то время было плохо с учениками, тетрадями, чернилами и перьями для ручек. Тетради выдавали только для чистописания. Для остальных предметов использовались амбарные книги, оберточная бумага. газеты. Вместо чернил иногда терли красную свеклу и отжимали сок. Отжимки съедали дома, а соком писали в классе. После занятий его допивали. четыре-пять учебников на класс делили на группы учеников. Занимались во очереди.
       Русский язык я еще не очень хорошо знала, могла сказать "две мальчики" вместо "два мальчика". Надо мной начали смеяться. Потом стали дразнить - "фашист", "Гитлер". Тут я долго не раздумывала, сразу давала в ухо. После уроков группа с "распухшими ушами" подкарауливала меня и, соответственно, "возвращала мне долги". Я потом вылавливала их по одному и, в меру моих понятий, разъясняла, что я не фашист. Как говориться, мы вели войну местного значения. Па уроках я старалась внимательно слушать учителя. Обращала внимание на правильное написание слов, когда учитель писал на доске. По чистописанию я стала получать пятерки. И вот однажды после урока чистописания кто-то во время перемены посадил мне в тетрадь жирную чернильную кляксу прямо посередине написанного текста. Я очень переживала. Думала, что теперь получу двойку. Но на другой день, когда раздали тетради, я со страхом открыла ее и не нашла там кляксы. А под текстом опять стояла пятерка.
      
       Я никак не могла понять, куда же она делась. А потом учитель начал рассказывать о Волге, на берегах которой я родилась, о фруктовых садах с яблонями, грушами, вишнями, сливами и прочими сладостями. Сибирские ребятишки понятия не имели о таких фруктах, что Волга - советская река, а значит и я - советский человек, а не фашист. Поэтому тот, кто сажает мне кляксы в тетрадь и фингалы под глаз, поступает плохо. Мы все дети одной страны, поэтому должны друг другу помогать и жить дружно.
      
       Прошло уже столько лег с тех пор... Я не могу вспомнить, как звали некоторых преподавателей в старших классах, Но вот фамилию, имя и отчество моего первого учителя помню. Это был Иван Иванович Калюжный- человек умный, добрый, чуткий, внимательный. Говорил всегда спокойным, ровным голосом. После этого дня мы начали вести "дипломатические переговоры о перемирии". И вскоре я влилась в общий коллектив класса, и все стало нормально.
      
       Сентябрь подходил к концу. Мы с бабушкой выдернули свою белую (сахарную) и красную свеклу и морковь, сложили в кучки. Колхозная свекла была уже тоже выдернута и сложена. На следующее утро мама должна была взять до работы подводу и привезти овощи домой. Когда она утром приехала в поле, кучки свеклы и моркови были все раскурочены и растоптаны, причем не только наши. К маме подошла женщина, которая работала свинаркой, и сказала, что ночью свиньи как-то умудрились выбраться из свинарника и пошли по полю гулять, жрать и топтать овощи. Раньше такого никогда не было. Она сказала, что знает, сколько мы с бабушкой надергали овощей, и предложила взять немного недостающего из колхозной кучи. Помогла маме собрать все в мешки и погрузить на телегу. Получилось полтора мешка.
      
       Мама приехала домой. Мы спустили овощи в подпол. Мама уже собралась ехать на работу, когда в дом вошел председатель с двумя милиционерами. Они заставили маму собрать обратно в мешки все до единой свеклинки и морковинки. Председатель даже посветил фонариком в подпол, не осталось ли чего. Мешки унесли в амбар, а маму забрали с собой. Бабушка осталась одна с двумя детьми. После того как маму увезли, я побежала к соседям и рассказала, что у нас случилось. Вечером все наши знакомые женщины собрались у нас. Сказали, чтобы бабушка не плакала и не волновалась, они нам помогут во всем. А маму все равно из тюрьмы вытащат. Пытались нанять адвоката, но средств таких собрать не смогли.
      
       Суд над мамой начался в конце декабря. Все, знавшие маму женщины, пришли в суд как свидетели. Все выступили в ее защиту. Судьи ушли на совещание. Председатель был тоже в зале. Женщины так кричали на него, что милиционеру пришлось их урезонивать. Когда судьи вернулись в зал, все затихли. Судья зачитала решение суда: мама признана невиновной. Она имеет право подать на председателя в суд за ложное обвинение. Но мама сказала, что делать этого не будет. Возможно, у него есть дети (хотя здесь он жил без семьи) и она не хочет лишать их отца. Вся галдящая толпа вывалила на улицу и все вместе пошли к нам. Когда до бабушки дошло, что маму отпустили, она кинулась печь драники. В доме стоял сплошной гвалт. Все обсуждали кто, что и как сказал в суде. Смеялись друг над другом, ведь в суде все были впервые и, конечно, волновались. Когда все перебрали по нескольку раз, бабушка напоила всех чаем с драниками и все разошлись по домам.
      
       На другой день кладовщица принесла нам из амбара наши овощи, но они все замерзли. Положили их в холодные сенцы, чтобы не разморозились. По мере необходимости заносили, растаивали и варили. А буквально через полмесяца нашего председателя арестовали. Оказывается, он сам прострелил себе руку, чтобы слинять с фронта.
      
       В школе у меня все было хорошо. Никто больше не дразнил. Вот только прибавилась новая дисциплина - арифметика. Однажды, когда до меня дошла очередь пользоваться учебником, я усердно билась над задачей. Перемножала, делила, вычитала, прибавляла все цифры из условия задачи. Но каждый раз, заглядывая в ответ в конце учебника, убеждалась, что мой ответ не хочет сходиться с ответом в учебнике. В это время пришла домой мама. Надо сказать, что до войны она преподавала в школе математику. Я, конечно, стала ее просить, чтобы она решила мне задачку. Она прочитала и сказала, что решать не будет, что все цифры в условии задачи должны найти свое место. А чтобы найти эти места, нужно очень внимательно читать задачу, возможно не один раз. Не знаю, сколько раз я ее перечитала. Но, в конце концов, я решила ее правильно. Мамин совет я запомнила на всю жизнь. И у меня больше никогда не было проблем с точными науками. А, придя в класс, я стала объяснять тем, кто не смог решить задачу, как ее нужно решать. И этим подписала себе приговор. Где бы я потом не училась, ко мне вечно прикрепляли двоечников по математике.
      
       Зима уже шла на убыль. Работы по хозяйству было меньше, чем летом. У нас, школяров, было больше свободного времени, чему мы были несказанно рады. И хотя наше поколение военных лет быстро повзрослело, фактически мы все-таки оставались детьми.
      
       У нас за стенкой жил дедушка с внуком. Дед работал каким-то начальником и был очень суровым, никогда ни с кем не разговаривал. Мы его жутко боялись, а его внук Ванюшка еще больше нас. Но мы все-таки завидовали Ванюшке. Дело в том, что дед кроме хлебных карточек получал еще пищевой паек. В него входили разные крупы, мука, соль, спички и главное - сахар. Мы ведь все уже давно забыли его вкус. К Ванюшке мы приходили, когда деда не было дома. И вот однажды мы зашли к нему, чтобы позвать поиграть. На столе лежало несколько газетных кульков. Мы догадались, что это продукты.
      
       Кто-то спросил, получил ли дед сахар. Ванюшка подтвердил и показал небольшой кулек. Не знаю, было ли там полкило. Мы стали уговаривать его, чтобы разрешил нам хоть чуть дотронуться языком до сахара. Он подумал немного и согласился. Но кулек был высоким, а сахар где-то внизу и языком до него невозможно было дотянуться. Тогда мы легли на пол, как лепестки ромашки, головами в центр. Ванюшка тоже лег с нами и высыпал на пол немного сахара. Мы посчитали на считалке "Эники-Бэнеки", кто начнет пробу первым. Каждый старался высунуть язык изо рта как можно дальше. Высыпанный сахар быстро закончился, а желающие лизнуть еще были. Ванюшка подсыпал еще немного. Так продолжалось до тех пор, пока он, в очередной раз не попытался еще подсыпать. Но из кулька выпало только несколько песчинок. До нас, наконец, дошел весь ужас положения. Мы быстро собрались уходить, так как скоро должен был прийти дед. Но домой из нас никто не ушел. Мы наблюдали из-за угла, когда придет дед. Когда он зашел домой, мы бросились к окнам смотреть, будет дед бить Ванюшку или нет. Ванюшка что-то говорил деду, глядя в пол. Потом дед расстегнул ремень и выдернул его из брюк. Нам стало ясно, что экзекуции Ванюшке не избежать. Он начал визжать, как сирена воздушной тревоги (в кино это слышали), еще до первого удара. Нам было очень жалко Ванюшку и при каждом ударе деда мы сжимались в комок, как будто это нас били. На другой день мы пришли его навестить. Каждый принес что-нибудь съестное, отрывая это от себя. Потом мы уже никогда не заходили в дом к нему, а вызывали поиграть через окно.
      
       Летом 1944 года все женщины, перегонявшие зимой скот в Кемерово, получили медали - "Наше дело правое, мы победим". Все, кроме мамы. Немка. Нельзя. Я не могла понять ее. У меня все клокотало внутри, а она спокойно и сердечно поздравила своих подруг. Не позволила эмоциям вырваться наружу. И я еще раз убедилась насколько же простой народ мудр, доброжелателен, отзывчив, готов сопереживать другим людям, чего нельзя сказать о многих начальниках. Ведь ни одна из награжденных не надела полученную медаль, даже потом, на 9 мая!
      
       Весна 1945 года вступала в свои права. На пригорках уже растаял снег. Появились проталины и мы бегали туда босиком играть в лапту.
      
       И, наконец, пришел долгожданный день - 9 мая 1945 года! День ПОБЕДЫ! Радио у нас не было и мы еще не знали об этом. И вдруг в небе появился небольшой самолет с двумя открытыми кабинами. Сделал круг над селом. И из него посыпались листовки. Взрослые и мы, ребятня, начали ловить их. Но они не давались в руки и все время упархивали. Тогда одна женщина выбежала с тазом с водой и подняла его вверх. Листовки стали прилипать к воде, а мы рванули к речке. Там все было белым-бело от листовок. Набрав несколько пачек, мы помчались обратно к взрослым. А там творилось что-то невероятное. Люди кричали, обнимались, целовались, плакали. Из всего увиденного мы смогли только понять, что ВОИНА КОНЧИЛАСЬ! Через некоторое время начали возвращаться фронтовики. Но их было немного.
      
       Начались весенние полевые и огородные работы. После их завершения у нас опять появилось свободное время для игр. Недалеко от нашего дома находилась колхозная конюшня. С обоих ее торцов были огромные двери. В одни двери лошадей запускали, а через вторые выпускали в большой загон. Лошади там совершали "променад". А лошади у нас были тяжеловозы-битюги. Они заменяли машины, которых в колхозе не было. Одна лошадь везла груз, который не могла сдвинуть пара нормальных лошадей. Я очень любила залазить на жерди ограды загона и любоваться лошадьми. Они были такие огромные. Животы круглые как бочки. Если у нормальной лошади на спине шла хребтина, как поставленная ребром ладонь, то у этих наоборот. Вместо хребта шла ложбинка.
      
       Постепенно и остальная ребятня присоединилась ко мне. Мы рассаживались на жердях, как воробьи, и наблюдали за лошадьми. Я озвучила, уже давно витавшую в голове, мысль "вот бы покататься". Идея понравилась всем, но осуществить ее было проблематично. Лошади не подходили к жердям, а если бы и подошли, мы не смогли бы их поймать. Они были без уздечек. Можно было бы спуститься в загон и подогнать хоть одну к жердям. Мы их не боялись. Они были очень спокойные, медлительные и добродушные. Никогда не лягались. Но тут было другое препятствие. За долгие годы существования этого загона, там скопилось много конского навоза. Дожди и таявший снег разбавляли его водой. А широкие копыта лошадок месили все это и превращали в однородную жижу, покрывавшую их ноги уже гораздо выше копыт. Но, как говорится, коллективный разум почти всегда находит выход из любой житейской ситуации. Нашли его и мы. Сходили на противоположную сторону загона, там никто не ходил, и трава не была вытоптана. Нарвали несколько охапок свежей травки, и вернулись на прежнее место. Залезли на изгородь и начали помахивать травой. Одна лошадка обратила на нас внимание и подошла. Но она встала перпендикулярно к изгороди, а нам нужно было, чтобы она встала вдоль изгороди. Тогда двое поймали ее за гриву, благо гривы у этих лошадей густые и длинные. Тот, у кого была трава, стал медленно двигаться вдоль изгороди, а мы тянули лошадку за гриву к забору.
      
       Наконец нам удалось развернуть ее вдоль загородки и "пришвартовать" всем боком. Первые "наездники" полезли на спину. Последний собрал всю траву, бросил ее под передние копыта лошади и тоже залез к нам. Команда наша состояла из пяти человек. Сидеть в ложбинке на спине было удобно, вот только мы не могли опустить ноги вдоль пуза. Спина была слишком широкая, и наши ноги торчали в разные стороны, как ножки у разведенного циркуля. Сидящий ближе к хвосту шлепнул лошадь по крупу, а мы дружно крикнули: "Но-о-о!" И она пошла. Пошла туда, куда ей хотелось. Управлять ею без уздечки мы не могли. Маршрут ее пролегал в сторону конюшни и не вызывал у нас никаких тревог. Мы наслаждались поездкой. А лошадь пошла не в конюшню, а между наружной боковой ее стеной и скатом крыши. Она, наверняка, знала, что пройдет там без проблем. Но мы ведь сидели выше и не вписывались в этот прямоугольный треугольник. Сидящий впереди понял это. Он уперся руками в скат крыши и начал сдвигаться по спине лошади в сторону хвоста, передвигая всех сидящих за ним в том же направлении. А лошадь продолжала идти заданным курсом в противоположном направлении. Первый шлепок по жиже не заставил себя долго ждать.
      
       Мы десантировались через ровные промежутки времени. А так как мы приземлялись все на "пятую точку", нам пришлось сначала перевернуться и встать на четвереньки, а затем уже во весь рост. Вид у нас был явно обгаженный. Мы собрались у изгороди и проверили, нет ли кого-нибудь поблизости. Быстро выбрались из загона и, прячась за плетнями огородов, побежали к речке. Стирались и отмывались долго, но запах навоза все равно преследовал. Мыла ведь тогда не было. Мыли голову и стирали белье щелоком. Для этого кипятком заливали древесную золу. Когда она осаживалась на дно посудины, осторожно сливали воду. Это и был щелок. Больше мы не ходили к конюшне.
      
       В марте 1946 года вернулся домой папа. Стране нужен был строевой лес для восстановления разрушенного жилья и хозяйственных построек, поэтому его не отпустили сразу после окончания войны. На следующий день он сходил в комендатуру и встал на учет. Мама с бабушкой тоже стояли на учете. Любое перемещение без разрешения комендатуры не позволялось. Потом он пошел в РОНО узнать, нет ли вакансий для преподавателей истории, географии и немецкого языка. Заведующая РОНО сказала ему, что пока она работает здесь, ни один немец не будет работать преподавателем. Сердцем ее, конечно, можно понять. Она потеряла на фронте сына и дочь. Но ведь не папа был в этом виновен. После того, возможно по ее настоянию, нас переселили в маленькую деревушку домов в двадцать пять. Там была школа четырехлетка и одна учительница. В первую смену она занималась со вторым и четвертым классом, а вторую смену - с первым и третьим. Третий и четвертый классы я проучилась здесь. Кстати, экзамены раньше начинались с четвертого класса и проводились ежегодно до окончания десятого класса. Мама опять стала работать дояркой. А папу направили в мехмастерские по ремонту сельхозтехники.
      
       Летом 1946 года к нашим соседям, дяде Юрке и тете Ане, приехала их дочь. Она была высокая, стройная, в военной гимнастерке с погонами, форменной юбке и сапогах. А на гимнастерке было столько орденов и медалей, что у нас чуть слезы не текли от зависти и обиды, что мы не могли участвовать в войне. Мы почти постоянно вертелись возле их дома, чтобы не пропустить момент, когда она выйдет на улицу. Иногда она выходила, садилась на лавочку, закуривала папиросу и, уставившись в одну точку, молчала. Иногда к ней присоединялись тетя Аня или дядя Юрка. Но разговора между ними почти не было. Очевидно, у нее было большое горе. В каких частях она служила, мы не разбирались, но она привезла с собой красивую немецкую овчарку. Вскоре она уехала, а овчарку оставила родителям.
      
       Рядом с нашими домами стояли два длинных ряда амбаров с зерном, крытых соломенными крышами. Местность там была неровная и поднималась пологим косогором. Поэтому одна сторона амбара стояла на земле, а противоположная возвышалась над землей примерно на 50-60 сантиметров. Дядя Юрка (не знаю почему, но все в деревне называли его так) был кладовщиком в этих амбарах, и еще в его ведении была местная зерносушилка. Обход своих владений он теперь всегда делал с овчаркой. Мы не упускали случая полюбоваться ею.
      
       И вот однажды он велел нам всем подойти к нему. Овчарки с ним не было, поэтому мы подошли поближе. Он спросил, хочет ли кто-нибудь иметь щенка от овчарки. Естественно раздалось дружное ДА. Но он поставил одно условие. Нужно было залезть под амбар и вытащить оттуда всех щенков. Оказывается, овчарка ощенилась там, а дядя Юрка боялся, что крысы съедят щенков. А крыс там было уйма. Я раза два видела рано утром, как они шли к оврагу к ручью. Никто в это время не решался перейти им дорогу. Казалось,
       что течет серая река. Желающие иметь щенков быстро решили, что они могут прожить и без них. Я тоже вся покрылась гусиной кожей. Но мне очень хотелось иметь щенка, и я согласилась. Дядя Юрка сказал, что он запер овчарку надежно в подполе. И я полезла. Я уже видела в углу щенят. Но расстояние между полом амбара и землей становилось все меньше. Наконец я дотянулась до щенков. Стала хватать их за что попадется и легонько
       откидывать к выходу. Сколько отбросила, не знаю. В углу оставалось еще два щенка, но дотянуться до них я уже не могла. Я попыталась еще хоть немного продвинуться вперед.
      
       И вдруг мне показалось, что пол амбара начал проседать и сдавливать мою грудную клетку. Я уже не могла вздохнуть полной грудью. Ребра не давали. Я ведь знала, что амбар засыпан почти до верха зерном. Но уползти назад и оставить там щенков я не могла. Мама меня когда-то учила бороться со страхом. Для этого никогда не нужно
       паниковать. Спокойно проанализировать ситуацию и найти из нее выход. Я расслабилась. Поняла, что пол на меня не рушится. Иначе меня уже давно бы завалило. Я напрягла все силы и все-таки дотянулась до щенков. Отбросила их назад и сама попыталась ползти к выходу. Но у меня ничего не получилось. Меня заклинило между полом и землей. А земля была как камень. Назад ползти я не могла. Тогда я стала делать движения туловищем влево и вправо, одновременно пытаясь понемногу тянуть к выходу. И мне удалось вырваться из плена. Когда я вылезла на свет божий, дядя Юрка подхватил меня на руки и стал целовать. А я удивилась, почему у него с головы по лицу течет вода. Оказалось, это был пот. Дядя Юрка унес всех щенят домой. А мне сказал, что как только щенята подрастут, один из них будет моим.
      
       После этого события я в глазах своих сверстников стала выглядеть героем. Обо мне шла молва, что я ничего не боюсь. Как же они ошибались, но разубеждать их в этом мне не хотелось. Дядя Юрка свое слово сдержал. Так у нас появилась Дамка. Она прожила с нами много лет. Такой умной собаки я больше никогда не встречала. Мне казалось, что она понимает каждое слово. Когда она уже состарилась, папа оставил от нее щенка -мальчика. Он вырос огромным псом, но глупым. Чистокровной породы уже давно не было. Когда Дамки не стало, мы похоронили ее и плакали все, как по родному человеку.
      
       Через некоторое время мои друзья подкинули мне испытание пострашней, чем при спасении щенков. В нашей деревне, когда кто-то умирал, на похороны ходили все от стариков до детей. И вот умерла одна бабушка. Мы, конечно, тоже все ходили на кладбище. Вечером, когда домашние дела были закончены, мы пошли на улицу играть. Стемнело. Мы уже собирались по домам, когда одна девочка спросила, смогла бы я сейчас сходить одна на кладбище. Большей подлянки придумать было невозможно. Но разрушить столь лестное мнение о себе я не смогла. И ответила: "Запросто". Девочка быстро выплела ленточку из косички и услужливо протянула ее мне. Я должна была привязать эту ленточку к кресту, а остальные рано утром проверить.
      
       Кладбище у нас находилось на горке. Оттуда была видна вся деревня. На горку вела пешеходная тропинка, а подводы с гробом во время похорон ехали в объезд по дороге. Я взяла ленточку и, оставив всех внизу у последнего дома, стала подниматься по тропинке. Ночь была темная, однако небо было светлее земли. Когда я поднялась наверх, на фоне неба были видны кресты. Я направилась к ближайшему, подняла руки над верхней перекладиной креста, и хотела привязать ленточку. В это время, слева от меня, раздался какой-то шорох.
      
       Я посмотрела туда. На фоне неба увидела какой-то округлый черный предмет. И он рос вверх. Ноги у меня как-то сами собой сложились в коленках, и я повисла на перекладине на руках. Кожа на голове вроде как стала стягиваться в одно место на темечке. Было такое ощущение, что она вместе с волосами собирается отделиться от моего черепа. Я не отводила от предмета глаз. Он теперь начал расти в длину.
      
       Я вспомнила мамину "инструкцию по избавлению от страха". Начала логически рассуждать: "Покойник из могилы вылезти не может. В мистику я не верю. Значит, это земное существо и вреда причинить оно мне не может. Значит, или это ребятишки решили меня проверить, или еще что-то". Пока я размышляла, тело опять начало подниматься вверх. И тут я увидела на фоне неба рога. Тьфу! Да это же обыкновенная корова. Я же знала, что коровы после вечерней дойки уходят на кладбище покормиться. Оградок на кладбище никаких не было. Могилы копали довольно далеко друг от друга.
      
       А трава между ними росла довольно хорошая, сочная. Никто ее не косил. Но в тот момент у меня все вылетело из головы. А корова, когда я подняла руки над перекладиной, очевидно, восприняла этот жест на свой счет. Дескать, поднимайся и уходи. И она медленно поднялась. Я привязала ленточку и спустилась вниз. Объяснила, на какой могиле ее искать, и мы пошли домой. О случившемся я так никому и никогда не рассказала. Но то, что волосы на голове могут шевелиться без ветра, я запомнила на всю жизнь.
      
       Весной, когда начинались полевые работы, бригады выезжали на полевой стан. Там стоял один домик с крышей и несколько вагончиков. В них жили постоянно все лето. Маму перевели в поварихи, и она готовила еду, а в обед развозила по бригадам. А папа был заправщиком тракторов. У него была длинная телега с ручным насосом, запряженная двумя лошадьми. На ней он и развозил бензин во все бригады.
      
       После окончания нами четвертого класса, весь наш "выпуск" отправили на полевой стан. Всех определили в "кавалерию". Мы, сидя верхом на лошадях, отвозили на специальных волокушах скошенную траву к силосным ямам. Гусарских седел нам никто не дал, и мы подкладывали под себя на спину лошади телогрейку. Она часто сбивалась в разные стороны, и приходилось сидеть на голой хребтине. Сколько раз я с тоской вспоминала широкую спину с ложбинкой при первой моей "выездке". В первый день работы, когда мама приехала с обедом, мы еще кое-как сползли с лошадей, а идти было почти невозможно. До копчика было не дотронуться. А ноги в паху болели так, что поставить их рядом параллельно друг другу не получалось. Я раньше не могла понять, почему взрослые, глядя на кривоногих карапузов, говорили "кавалеристом будет". Теперь я поняла смысл этого выражения.
      
       Вечером, едва поужинав, мы отправились на чердак. Там кто-то заботливо накидал много свежей травы. Мы повалились на нее и моментально уснули мертвецким сном. Женщины постарше спали в домике, а молодежь в вагончиках. Постепенно наши "сидячие места тела" стали дубеть, как у обезьян. Если раньше на водопой в обед гоняли взрослые парни, то теперь мы выпросили у бригадира разрешение самим это делать. Мы стали устраивать гонки. Тут уж телогрейки только мешали, и мы их оставляли на стане.
      
       Как только закончилось силосование, начался покос. Сено сгребали большими конскими граблями. Местные умельцы соорудили шестиграбельный прицеп к колесному трактору, и ширина одновременного захвата увеличилась в шесть раз. На этот агрегат и пересадили пятерых мальчишек и меня. Другие девочки не рискнули.
      
       У граблей есть металлическое сиденье примерно на высоте полуметра от рамы. А на раме рычажок, с помощью которого зубья граблей поднимаются и сено остается валиком на земле. Я с сиденья не доставала ногой до рычажка, поэтому ездила на раме и рукой нажимала на него. Когда закончили уборку сена, нас отпустили на каникулы, и мы уехали в деревню.
      
       В это время начали менять соломенные крыши амбаров на деревянные. Дело в том, что крысы настолько прорыли ходами солому на крышах, что они начали течь. Надо было подготовить амбары к новому урожаю. Несколько мужчин залезли на крышу амбара и начали вилами сбрасывать солому. Мы, конечно, вертелись тут же. Из сбрасываемой соломы начали вываливаться крысята. Мы старались палками давить их. Голыми ногами топтать все-таки побаивались. Визг стоял неимоверный. Наверное, услышав его, к нам подошла одна женщина. Лето стояло жаркое. Женщина была в легкой кофточке без рукавов с полукруглым вырезом впереди, заправленной в юбку. Мы были заняты своим делом, мужчины своим. Никто не обращал внимания на женщину. И вдруг раздался душераздирающий крик. Мы все разом уставились на нее. Мужчины воткнули вилы в солому и пытались выяснить у нее, в чем дело. Но она кричала, как будто ее режут, и делала какие-то странные круговые движения нижней частью своего тела. Никто ничего не мог понять. Потом она выдернула кофточку из юбки и оттуда выпал уже довольно большой крысенок. Оказывается он, вываливаясь на лету из соломы, угодил в вырез ее кофточки и провалился вниз. Но так как кофточка была заправлена в юбку, он, пытаясь найти выход, начал бегать под кофточкой вокруг голой талии женщины. А она, стараясь отодвинуть свое тело от его прикосновений, крутила своим тазом по ходу движения крысенка, пока не догадалась выдернуть кофточку из юбки. Мы потом все обхохотались над ней.
      
       Незаметно кончилось лето. Приближался учебный год. В пятый класс нужно было ходить за двенадцать километров в районный центр. Нас набралось семь учеников. Каждую субботу после уроков шли домой с котомочками за плечами, чтобы набрать каких-нибудь харчишек на неделю. А в воскресенье, ближе к вечеру, шли обратно в район. Было на нашем пути одно место, которое мы все боялись.
      
       Примерно в полутора километрах от деревни находился довольно глубокий лог, заросший густым лесом. Даже в летнее солнечное время внизу было сумрачно. Там протекал небольшой ручей. Через него был сделан деревянный мостик, чтобы можно было проехать на подводе. Когда-то в этом логу муж убил свою жену и спрятал ее под мостиком. А у нее были длинные косы. Со временем вода размотала их, и волосы выбились из-под мостика. Так ее и обнаружили. Мужа арестовали, а лог с тех пор стали называть "Погорелихин лог" (по фамилии женщины -Погорелова).
      
       Было это уже давно, но эту историю до сих пор знают все. Мостик уже давно разрушился, а ручей превратился в небольшое болотце. Дни становились короче и к логу мы стали подходить уже в темноте. У нас был уговор: пока не перейдем лог, никто не произнесет ни слова. Выстраивались в шеренгу, затылок в затылок. Первым и последним в шеренге шли менее трусливые. В этот раз я была замыкающей. Все прошли через трясину и начали подниматься в гору из лога. А у меня не было нормальной обуви для весны и осени, были только валенки на зиму, а летом мы все бегали босиком.
      
       Поэтому на ногах у меня были галоши. Одна нога у меня провалилась выше щиколотки в трясину. Я дернула ногу вверх, а галош остался в трясине. А ребятишки уходили все дальше в гору, не замечая моего отсутствия. Кричать я не могла. Был запрет. Я засунула руку в трясину, ухватила галош и стала тянуть его оттуда. Но тут раздался, как мне показалось, громоподобный чавкающий звук. Я перестала тянуть галош. Но оставить его здесь я тоже не могла. Я рывком выдернула галош и побежала догонять свою шеренгу.
      
       Расстояние между нами уже сокращалось, и вдруг они кинулись бежать. Я им кричала, чтобы они остановились, что это я. Но они не реагировали. Так мы бежали полтора километра, пока не вбежали в деревню. Там из окон светился свет, и мы, наконец, остановились. Начали разбираться в случившемся. Оказывается, они не знали, что я отстала и решили, что за ними гонится дух Погорелихи. Вот уже насмеялись потом.
      
       На следующее лето, когда я закончила пятый класс, мама сказала, чтобы я сходила с Верой в районную больницу. Вера по-прежнему была очень худой и плохо росла. Мама думала, что у нее глисты. Родители были заняты на работе и не могли это сделать. На следующий день пораньше утром мы вышли из дома, чтобы вернуться засветло. Недалеко от Погорелихина лога проходило гравийное шоссе. Шел уже 1949 год. Машин появилось больше. И, как правило, водители подбирали пешеходов, тем более детей. Так и нас подвезли. В регистратуре получили направление к врачу, и пошли в кабинет. Там сидела молодая тетя. Я объяснила, зачем мы пришли. Она сказала, что нужно сначала принести кал для анализа. Я кивнула, и мы с Верой направились к выходу.
      
       Она уже вышла в коридор, а я остановилась у двери. Я не знала, что мне нужно принести. А если я это не найду, значит, Веру нельзя будет лечить. И я вернулась обратно к столу и спросила: "А где этот кал взять? В аптеке что ли?" У тети как-то странно стали надуваться щеки, потом она зажала рот рукой. Через некоторое время сказала: "Вот когда у нее будет стул, нужно взять немного и принести". Я сказала: "А у нас нет стульев. У нас только две деревянные лавки возле стола". У нее опять начали надуваться щеки. Я смотрела на нее, ничего не понимая, а она молча глядела на меня. Потом сказала: "Ну, вот когда она пойдет в уборную "по большому", нужно набрать немного в спичечный коробок и принести сюда". Я сказала: "Г...о что ли?" Она радостно закивала головой и подтвердила. В лицо мне пахнуло жаром. Позорище-то какое. Я быстро вышла из кабинета. Конечно, если здраво рассуждать, вины моей не было. Я выучила тот русский язык, на котором говорили простые жители этой местности.
      
       Осенью я пошла в шестой класс. Но проучилась только чуть больше месяца. В очередную субботу, придя домой, я легла и больше уже не могла встать. Мама отвезла меня в больницу. Доктор послушал через трубочку. Потом долго говорил о чем-то с мамой. А в конце сказал, что класть меня в больницу нет смысла. Я воспринимала все окружающее с каким-то равнодушием. Мама привезла меня домой. Если раньше я постоянно мечтала о еде, то теперь мне ничего не хотелось. К нам каждый день приходили женщины и бабашки, приносили какие-то продукты, засушенные травы. А моя бабушка, глядя на мой заострившийся нос, плакала, почти не переставая. В меня буквально силком заталкивали отвратительный рыбий жир, поили кипяченым молоком с добавлением сливочного масла и меда, какими-то горькими отварами из трав. Так продолжалось больше двух месяцев. А незадолго до нового года я вдруг захотела соленого огурца. Бабушка побежала в погреб и принесла целую миску огурцов. Я съела целый огурец безо всего. С этого дня я начала поправляться.
      
       В начале февраля я уже совсем поправилась, окрепла, вышла на работу. Мы, пять женщин и я, ездили на подводе в поле. Там откапывали, занесенные почти до верха снегом, укрытия. Они сооружались типа высокого и длинного шалаша. В них осенью, во время уборки хлебов, засыпали зерно, которое не помещалось в имеющиеся амбары. Дело в том, что лежащее толстым слоем зерно, греется и может испортиться. Поэтому его нужно периодически перелопачивать. В амбарах это тоже делается. В январе 1951 года папа написал письмо в Москву Ворошилову. Он описал все о себе и спросил, имеет ли он право работать преподавателем в школе. Летом он получил одно письмо с копией ответа Ворошилова, в котором было указание зав. РОНО обеспечить папу преподавательской работой. Второе письмо было от зав. РОНО, в котором его направляли в другое село для работы в местной школе преподавателем. Папа съездил в то село. Решил все вопросы с оформлением на работу и с жильем. Известил районную комендатуру о переезде, и мы уехали туда. Там была школа - семилетка. Я к этому времени уже закончила шесть классов и меня тоже поставили на учет в комендатуре. Там, кроме нас, жили и другие семьи немцев. Раз в месяц из райцентра приезжал милиционер, и мы все ходили к нему отмечаться.
      
       Седьмой класс я проучилась дома, а восьмой пришлось опять ходить в райцентр, только теперь за двадцать пять километров. То шоссе, к которому мы ходили из предыдущей деревеньки, проходило и здесь в трех километрах от села. Осенью и весной машины там ходили и нас подвозили. А вот зимой там можно было увидеть только лошадку, запряженную в дровни. И не каждый хозяин этого транспорта нас радушно привечал. Так что свои ноги нам в основном приходилось использовать по их прямому назначению.
      
       В связи с тем, что я теперь постоянно училась в райцентре, я встала на учет в комендатуре райцентра и, в определенное число (27) каждого месяца, должна была сама ходить туда отмечаться. И в первый же месяц забыла об этом. В школу пришел милиционер и с последнего урока второй смены увел меня в милицию. Там мне доходчиво разъяснили, что за такое нарушение взимается штраф в размере ста рублей или арест на десять суток. Родители мне на неделю могли дать только десять рублей. Откуда же я могла взять сто рублей?
      
       Меня отвели в маленькую комнату и закрыли на замок. Там, кроме деревянного дивана, ничего не было. Я походила по комнатке, обдумывая свое положение. Пожалела, что не захватила с собой книжку, хоть можно было бы почитать. В животе урчало, хотелось есть. Чтобы не дразнить дальше "дракона в желудке", решила лечь спать. Устроилась на диване и уснула. Разбудил меня звук открываемой двери. Пришел милиционер и сказал, что на первый раз меня прощают, а если еще раз повторится, мне приплюсуют и это нарушение. Я пошла в общежитие. Когда я зашла в комнату, на часах было без пятнадцати двенадцать. Но никто еще не спал. Поднялся такой визг. Все бросились ко мне. Милые, добрые, наивные девчонки. Оказывается, они готовили для меня передачу, чтобы утром принести в милицию. Я тут же нарисовала цветным карандашом во весь тетрадный лист цифру 27 и приколола его на стену возле своей кровати. Девчонок попросила, на всякий случай, напоминать мне об этом.
      
       5 марта 1953 года умер Сталин. Сначала по радио через каждый час передавали сообщения о состоянии его здоровья. Наш преподаватель по физике вывел динамик во двор школы. Мы не занимались. Все, преподаватели и учащиеся, находились во дворе. Через некоторое время объявили, что сердце вождя перестало биться. Все заплакали. Вообще-то из меня всегда было трудно выбить слезу, но в этот раз я тоже плакала.
      
       В 1955 году я закончила школу. Встал вопрос, что делать дальше. Я хотела поступить в железнодорожный институт. Я была уверена, что тогда мне удастся объехать всю страну. В старших классах школы я зачитывалась книгами о путешествиях, фантастике. Хотелось увидеть весь мир своими глазами, не исключая и космос. Но мама, как всегда, здраво и логично разъяснила мне, что моя мечта останется только мечтой.
      
       Во-первых, я репрессированная, а железнодорожная отрасль является стратегически важным объектом. Во-вторых, на поездах ездят машинисты, а инженеры сидят в кабинетах и занимаются рутинной работой. И вообще, родители уже давно для себя решили, что я буду только педагогом. Я упиралась всеми конечностями. Но папа прекратил дискуссию на эту тему сказав, что возможно только туда мне и разрешат поступать.
      
       Я поехала в комендатуру и сказала, что хочу поступать в Томский пединститут. Там посовещались с высшим начальством и разрешили. Предупредили, чтобы в Томске в трехдневный срок встала на учет. Очевидно, боясь какой-нибудь "самоволки" с моей стороны, папа сам собрал все документы, написал заявление от моего имени, единственно согласившись с моим желанием учиться на физико-математическом факультете, и отправил письмо в институт.
      
       В августе поехала на вступительные экзамены. Пока нашла комендатуру, опоздала на один день и сразу выслушала нотацию на повышенных тонах. В школе я училась хорошо, поэтому фактически ни к одному экзамену не готовилась. Да, наверное, не очень бы и переживала, если бы провалила экзамены. Между экзаменами знакомилась с городом: ходила в кино, цирк, зоопарк. На вступительных экзаменах, как правило, первыми идут предметы посложнее - математика, физика, сочинение и другие. Основной отсев бывает после этих экзаменов. Так было и в этом институте.
      
       Накануне последнего экзамена по немецкому языку, я случайно наткнулась на объявление: "Техническое училище связи принимает заявления на учебу по специальностям - телефония, монтеры телефонной связи, линейные монтеры, операторы почтовой связи и радиооператоры". Я еще в школе занималась в радиокружке. Даже знала ленточную азбуку Морзе. И я поехала в училище. Заявления еще принимали. Но у меня не было документов. Все осталось в институте. Поехала туда. Пошла к ректору и попросила, чтобы мне отдали документы. Он мне ответил: "Вы что с ума сошли? Остался один экзамен. Вы фактически уже зачислены, так как в аттестате по немецкому языку пятерка". Но я стояла на своем. Он выставил меня из кабинета.
      
       На экзамен я не пошла. Три дня атаковала ректора. Объясняла, что это было желание родителей о моем поступлении в институт, а не мое. Наконец все-таки убедила его, что педагог, ненавидящий свою профессию, не имеет права учить учеников. Он согласился и отдал мне документы. Я отнесла их в училище, и меня зачислили на отделение "Радиооператор". Домой я ничего не сообщила. Раньше это училище было двухгодичным, а в этот год его сделали годичным, вернее - девятимесячным. А программа осталась двухгодичная. За эти девять месяцев в наши головы втолкнули знания о приемных и передающих устройствах, чтение электрических схем радиоаппаратуры, электротехнику, монтажное дело, слесарное дело, умение обращаться с автономным движком для зарядки аккумуляторов, типы аккумуляторов и морзянку. В общем, сделали нас специалистами "ну очень широкого профиля". Я регулярно ходила отмечаться в комендатуру. Но о том, что ушла из института, не говорила.
      
       В начале февраля 1956 года меня вызвали к начальнику училища. Он сказал, что звонили из комендатуры. Интересовались, есть ли я в списках учащихся и если есть, чтобы немедленно явилась туда. Пришлось ехать. Дурное предчувствие не обмануло меня. Хотя слух у меня был отличный, милиционер кричал "на всю громкость". Общий смысл сказанного сводился к тому, что я не имела права поступать в это училище, тем более на радиооператора, так как все радисты - военнообязанные. Потом, немного остыв, спросил, сколько мне еще осталось учиться. Я сказала, что в мае заканчиваю. Потом он сказал: "Ладно, доучивайся. Потом будем решать, что с тобой делать". Ехала в училище и думала, что зря, наверное, проучилась здесь, работать не дадут.
      
       А двадцать второго февраля меня вызвали в комендатуру в неурочное число. Сердце оборвалось. Значит, не дадут доучиться. Когда вошла в кабинет, поздоровалась как обычно, и остановилась у двери. Милиционер поднял голову, впервые посмотрел на меня, и поздоровался. Я не знала, что и думать. Потом пригласил к столу и предложил сесть. Передал мне какую-то бумагу и попросил ознакомиться. Смысл этого документа был таков: "Я отныне являюсь полноправной гражданкой Советского Союза. Могу ехать на постоянное место жительства в любую область страны. Могу вернуться в довоенное место проживания. Есть только одно условие. Если в нашем доме живут люди, пользуются нашими вещами, мебелью и прочим, я не имею права предъявлять претензии". Господи, какие претензии? Я свободна! И больше мне ничего не нужно. Я подписала документ. Мы дружелюбно попрощались, пожав друг другу руки. И я, как на крыльях, выпорхнула из кабинета.
      
       В мае мы сдали выпускные экзамены. Я окончила училище с отличием, и имела право сама выбирать место работы. Остальных направляли по распределению. Начальник училища вызвал меня и сказал, что я могу без экзаменов поступать в Томский технический институт на отделение "Радиотехника". Но я заявила, что я теперь свободный человек и могу сама решать, чего мне хочется. А хотелось мне ни много, ни мало поехать работать на Север. Полярная ночь, северное сияние, белые медведи, писк морзянки. Романтика! Начальник, когда-то работавший на Севере, пытался мне объяснить, что романтика улетучится за первый месяц работы. А соплей на кулак придется помотать. И я действительно их потом помотала не только на кулак, но и до локтей. Но я ни разу не пожалела, что мне пришлось через все "прелести Севера" пройти.
       Заявок на нас пока не было. Были две, но я от них отказалась, и их отдали другим.
      
       Мне нужен был Север. Нас отпустили по домам с условием, что когда поступят заявки, нас вызовут. В середине сентября меня вызвали телеграммой. Заявки пришли из Тюменской области. Красноярского края и Якутии. Я выбрала Якутию, считая, что это самый северный Север. Туда требовалось десять человек. Остальные все фактически тоже попали в северные районы. Потом за нами стали приезжать сопровождающие каждой группы. Выдали нам авансы. И мы открыли новую страницу в наших жизнях.
      
      

    Север

      
      
       Итак, мы десять девчонок и сопровождающий от Минсвязи Якутии, едем в поезде Москва - Хабаровск почти через всю страну. Настроение наилучшее. Получив аванс, еще в Томске загрузились продуктами. В купе звенел смех, песни, шутки. Жизнь казалась раем. Воочию видели, знакомые из школьной программы, города. С приближением к Байкалу, начались частые и длинные туннели. Выехав из очередного, мы вдруг увидели внизу Байкал.
      
       Это было что-то невообразимое! Берега были окаймлены хвойным и лиственным лесом. Среди изумрудной зелени хвойных деревьев, золотыми вкраплениями блестела пожелтевшая листва лиственных. Я такой красоты никогда не видела. Постепенно спускаясь, поезд выехал возле станции "Слюдянка" к берегу Байкала. Вода была почти рядом с железнодорожным полотном и прозрачная как стекло. Камешки на дне можно было разглядеть метров за 15-20 от вагона. С другой стороны вагона возвышались отвесные скалы. Было видно, что прорубалась железная дорога здесь так же, как в туннелях, только на открытом воздухе. Поезд огибал южную оконечность Байкала более полусуток, и мы могли достаточно полюбоваться красотой.
      
       На поезде доехали до станции "Сковородино" в Амурской области. Отсюда нужно было проехать до Алдана 500 км по грунтовой дороге на автобусе через Становой хребет. Наш сопровождающий достал на автобус только семь билетов. Для остальных четверых нанял такси "Победа М-72". Я оказалась в этой группе. Погода здесь была довольно прохладная. В горах уже лежал снег. Но мы на это не обращали внимания. В машине было тепло, водитель - веселый шутник. Все время он просил нас петь песни и сам подпевал. Веселье наше длилось до первого подъема на перевал. Водитель нам объяснил, что мы подъезжаем к первой сопке из четырех, которые нам придется одолеть. А сопки здесь называются пупами. Первым был Дунькин пуп. Уже в самом начале подъема наша машина начала буксовать на обледенелой дороге. Вдоль дороги, на небольшом расстоянии друг от друга, были насыпаны кучи песка. Водитель попросил нас выйти из машины, дал каждой по ведру, показал, как нужно сыпать песок на дорогу перед машиной от этой кучи песка до другой. Потом мы вчетвером толкали машину сзади, а водитель вдохновлял нас из машины песнями. Наконец, мы выбрались на вершину сопки. То, что открылось нашему взору, бросило нас не в дрожь, а в жар. Всюду, на сколько хватало взгляда, были сплошные сопки как будто там находились фантастические многогорбые верблюды.
      
       Мы забрались в машину, чтобы хоть немного отдохнуть во время спуска. Время спуска, правда, оказалось намного меньше, чем при подъеме. Потом пупы следовали один за другим, но мы уже были неспособны запоминать их названия. По-моему, я только сумела понять, почему их называют пупами. Мы действительно чуть не надорвали пупы, пока их все одолели. Несколько раз мы останавливались в долинах в населенных пунктах, чтобы поесть и немного отдохнуть. Наконец, одолели этот хребет. Выехали в долину и поехали вдоль реки Алдан. Водитель рассказал нам, что большие машины с ковшами, стоящие в реке, называются драгами, и моют они здесь золото. Но нам уже не было дела ни до золота, ни до чего-то другого. Мы все клевали носами. В Алдан приехали уже затемно.
      
       Водитель куда-то сходил, потом отвез нас на местный радиоузел. Разместили нас в дикторской комнате. Она вся была обита чем-то вроде ватных одеял, чтобы туда не доходили посторонние звуки. Мы спросили у находившегося там в другой комнате дежурного, не может ли он сделать нам чайку. Еда у нас была. Он все организовал. Мы поужинали, поблагодарили дежурного, сняли в коридоре обувь и легли спать на мягкий пол дикторской. И тут я вспомнила, что сегодня 5 октября 1956 года, у меня день рождения. Мне исполнилось двадцать лет. Девчонки уже посапывали носами, и я не стала им ничего говорить. На следующий день за нами приехал автобус и нас отвезли в аэропорт. Потом из Якутска прилетел рейсовый самолет АН-2, или как здесь говорят "Аннушка", и мы улетели в Якутск. Там нас встречали наши девчонки и сопровождающий.
      
       Им повезло больше, чем нам. Во-первых, они уехали из Сковородино раньше нас. Во-вторых, на колесах их автобуса были надеты цепи, и им не пришлось его толкать. В-третьих, они успели на вчерашний самолет из Алдана и переночевали как нормальные люди в гостинице Якутска. Возможно все и так. Но я думаю, наша поездка была романтичней. Якутское начальство связи предложило нам девять районов, куда требовались радисты. В один район нужны были двое. Чтобы все было по-честному, мы написали бумажки с названиями районов, скрутили их и бросили в шапку, перемешали, и каждый вытянул свою. Потом все бросились к огромной карте, висевшей на стене, искать свою точку. Я вытянула бумажку со словом Кюсюр. Поиск начала с южных районов. Взгляд скользил все выше по карте, но это слово не попадалось. Наконец, на берегу реки Лена, по карте, не очень далеко от ее впадения в море Лаптевых, отыскала это слово. Забралась я выше всех.
      
       Раскидали нас по всей Якутии. Ближе всех от Якутска, тоже на Лене, был тот район, куда попали двое. Там был аэродром, и они на следующий день улетали первыми. Мы все поехали в аэропорт их провожать. В остальных районах аэродромов почти не было. Самолеты садились на лед, если он был без торосов и уже достаточно окрепший, или на береговую полосу, если там было достаточно снега. Мы каждый день кого-то провожали. Оставшиеся ходили знакомиться с городом. Дома здесь почему-то стояли на высоких сваях. Люди проходили под ними. Дороги были вымощены деревянными круглыми чурками, поставленными торцами в землю. Это походило на охотничьи патроны, плотно установленные в коробочку, капсюлями вверх. Нам потом объяснили, зачем нужны такие сваи. Оказывается, в летнее время тундра оттаивает неравномерно: там, где больше, сваи уходят вниз и дом может перекоситься и развалиться. А когда свай много, дом все равно за счет них остается в горизонтальном положении.
      
       Наконец, настал и мой черед улетать. Со мной летела еще одна девочка до Жиганска. Это чуть севернее полярного круга. После нас оставались еще две девочки. Летели мы на самолете ЛИ-2. Большие перелеты без дозаправки совершать он не мог, поэтому первую посадку мы совершили в Сангаре. Туда улетели наши первые девчонки. Каково же было наше удивление и радость, когда, выйдя из самолета, мы увидели их. Со слезами на глазах кинулись друг к другу в объятья. Оказывается, они каждый приезжали в аэропорт, так как знали, что мы здесь обязательно сделаем посадку. За такой короткий срок разлуки у нас накопилось уже столько вопросов друг к другу. Время пролетело, как один миг. Объявили посадку. Мы попрощались, и уже навсегда. В Жиганске я рассталась с последним, связывающим нашу группу, звеном и полетела дальше на Север одна.
      
       В Кюсюре мы садились на прибрежную полосу. Лена - очень мощная и быстрая река. При ледоставе уже довольно толстые льдины ломаются, наползают друг на друга, становятся вертикально. И это месиво с огромной скоростью движется по течению. Когда начинают увеличиваться морозы, все это замерзает в таком хаотическом виде, в каком плыло до этого. Лена замерзает с огромными торосами. Поэтому на лед не то, что самолет сесть не может, даже на оленьей упряжке трудно переехать. Встретил меня начальник конторы связи. Мы погрузили на сани почту с самолета и поехали в контору. По дороге он рассказал мне, что Кюсюр еще не конечная моя остановка, что работать я буду в маленьком Якутском поселке в шестидесяти километрах севернее. Летом, во время навигации, туда завезли стройматериалы.
      
       Поставили два сруба: один для радиостанции и почты, другой, небольшой, для дизельной. Потолки сделали, а на крышу материала не было. Движок укрепили на место в дизельной, а аккумуляторные батареи и рацию закрыли в помещении радиостанции. Уехать туда в данный момент я не могла, так как поселок находился на другом берегу Лены, а дороги туда еще не было.
      
       Пришлось пока остаться здесь. Начальник сказал, что со мной заключат договор на три года без отпусков. В то время, все молодые специалисты, окончившие учебные заведения, обязаны были отработать три года. Пытавшихся улизнуть, отдавали под суд. Я подписала договор. Мне выдали спецодежду: овчинный полушубок почти до колен, ватные брюки, кожаную меховую шапку, меховые варежки и валенки.
      
       Полярная ночь уже вступила в свои права. По небу разливался разноцветный фейерверк северного сияния. При каждой свободной минутке, я выбегала на улицу посмотреть на него. Словами это не описать. Я была буквально очарована, да на столько, что даже не заметила, что сильно обморозила щеки. Когда я потрогала одну, она оказалась твердой как лед. В Сибири, когда зимой ходили в райцентр в школу, мы тоже иногда обмораживали щеки и носы. Но мы следили друг за другом, и как только у кого-то белели щеки, сразу терли их снегом. Там все так делали. И я тоже решила потереть щеку снегом. Хорошо, что только одну и что в это время из здания вышел радиотехник. Он схватил меня за руку и затащил в сенцы.
      
       Начал прикладывать к щекам свои теплые руки, но они быстро остывали. Тогда он снял с меня меховые варежки и одел их. А меня заставил прикладывать руки к щекам. Так мы грелись, пока щеки не стали мягкими. Но одну щеку я крепко повредила. В Сибири снег был мягкий и пушистый, а здесь, как крупнозернистый сахар. И я, не чувствуя щеки, стерла им верхний слой кожи. Какая же потом у меня на щеке образовалась язва, очень болезненная и долго не заживающая, как от сильного ожога. И след ее остался на всю жизнь. Когда мы, наконец, вошли в теплое помещение, все стали меня учить уму-разуму. Здесь никогда не входят в теплое помещение, пока не проверят, не обморожено ли лицо. Иначе эффект будет такой же, как получился у меня. Поэтому здесь везде у домов есть, так называемые "холодные тамбуры". Если все правильно делать, то потом с лица слезает только тоненькая пленочка кожи, как при загаре. Урок я усвоила хорошо.
      
       Начальник сказал, что пока у меня есть время, то нужно выучить, плюс к телеграфным правилам, еще почтовые и сберкассовые. Дело в том, что мне в едином лице придется исполнять обязанности радиста, моториста, начальника почтового отделения связи и заведующей сберкассой. Но зарплату мне будут платить только как радисту 3-го класса, пока не переведем на 2-й, а потом на 1-й класс. Ну что ж, надо так надо.
      
       Почтовыми и сберкассовыми правилами мне что-то не очень хотелось заниматься, к тому же меня снабдили соответствующими учетными пособиями. В случае чего, загляну туда. Меня больше всего тянуло к радистам. Там работали две радистки: одна - молодая девушка по имени Роза, у которой весной заканчивается договор, другая - семейная, уже много лет проработавшая здесь. Мужем ее был тот самый радиотехник, который спас мне вторую щеку от обморожения. В его функции входило: перестройка передатчика на соответствующие частоты и ремонт радиоаппаратуры. Так что работой он был не очень загружен.
      
       Приемник и телеграфный ключ стояли в одном углу помещения, а печка в другом. На улице морозы перевалили уже за минус пятьдесят градусов, поэтому тепло от печки до нашего угла почти не доходило. Чернила замерзали, руки тоже мерзли. Писали, принимаемые телеграммы, карандашами. Потом где-то достали электроплитку и поставили в наш угол, стало лучше. Роза, за время своей работы здесь, стала первоклассной радисткой. Но она, почему-то, осталась наивной как ребенок. Она верила всему, что ей говорили, поэтому наш радиотехник Ким частенько подшучивал над ней.
      
       Однажды, вернувшись с обеда, я увидела, что Роза поставила плитку на табуретку и сама села на нее. Я закричала, что она спалит свои брюки. А она спокойно ответила, что не спалит, потому что плитка не включена в розетку. Я удивленно поинтересовалась, зачем же она сидит на этой холодной железке. А она ответила, что Ким сказал, что холодную плитку нельзя сразу включать в розетку, ее нужно сначала согреть, вот я и грею. Ну, и черт же этот Ким. Опять подшутил над ней. Мне ее просто стало жалко. Я сказала Киму, чтобы он прекратил издеваться над человеком.
      
       После новогодних праздников за мной пришла нарта. Я начала собираться в дорогу. Оглядев мою экипировку, каюр забраковал ее. Пошел на улицу, принес большой кожаный мешок и начал, как факир, извлекать оттуда разные вещи. Сначала заставил меня снять валенки и обуть кянчи - это что-то типа меховых носков до колен, сшитых из оленьей шкуры шерстью внутрь, шерсть оставлена сантиметров на два длиной, остальное отстрижено. Потом я обула торбоза - это длинные сапоги из оленьей шкуры, типа наших резиновых длинных рыбацких сапог. Сшиты они из полосок шкуры, снятой с оленьих ног до колен. Шерсть здесь не очень длинная и не забивается снегом. Верх привязывается кожаными тесемками к брючному ремню. На торбоза надеваются туранки - что-то вроде глубоких галош, верх сшит из шкуры с ног оленя, а на подошвы идет обыкновенная шкура, только чтобы шерсть лежала от носка к пятке. Шерсть у оленей очень жесткая, жестче свиной щетины. Когда спускаешься с горы, ноги катятся, а если идешь в гору, шерсть удерживает и не дает ногам катиться вниз. Затем, поверх моих ватных брюк, на меня надели штаны, опять же из оленьих шкур, мехом наружу. Осталось надеть шапку, овчинный полушубок и варежки. Сотрудники конторы помогали одевать меня. Наконец, все было пристроено на свои места. Я уже почти не могла шевелиться. Забрали мои вещички, и вышли на улицу. Там стояли две нарты, запряженные парами оленей. На одной нарте ехал каюр, а на другой должна была ехать я. Но перед этим я выслушала подробный инструктаж кара, как нужно ехать на нарте. Садиться на нарту нужно лицом к упряжке. Одну ногу положить на нарту вдоль, а вторую поставить на полоз нарты. Ею нужно управлять нартой, когда олени поворачивают налево или направо, а также тормозить при спуске. У нарты нет оглоблей. Олени соединены с нартой только кожаными постромками. Поэтому получается так, что олени повернули, а нарта катится в прежнем направлении. В это время и нужно ногой на полозе повернуть ее в нужную сторону. Потом каюр дал мне длинную, метра 3,5-4, тщательно выструганную палку. Объяснил, что бить этой палкой оленей по спине нельзя, она очень хрупкая и легко ломается.
      
       Каюры очень дорожат этой палкой, так как трудно найти подходящее деревце, высушить его и выстругать. Поэтому этой палкой тычут оленей сзади. Держать ее нужно двумя руками, как пику, перед собой. Ну, все вроде понятно. Можно трогать. Да не тут то было! Надо сначала натянуть на меня последнюю деталь обмундирования - сукуй. Это похоже на длинную ночную сорочку с рукавами. Естественно, из оленьей шкуры, длинной шерстью наружу. Одевается через голову. Вверху, к вырезу для головы, пришит полукруглый капюшон с отверстием впереди, похож на водолазный шлем, только без стеклышка, а жаль.
      
       Каюр привязал мою упряжку длинным кожаным ремешком к своей нарте и мы, наконец-то, поехали. Петляя между торосами, переехали через Лену. По распадку поднялись вверх и поехали по тундре. Господи, что тут началось! Из-под широких копыт оленей, через амбразуру в капюшоне, начали лететь комки снега прямо мне в лицо. Руки согнуть в локтях и дотянуться до лица снаружи я не смогла. Снег сначала таял, а потом стал превращаться в ледяную корку. Ресницы уже смерзлись, и я ничего не видела. Тогда я вытащила одну руку из рукава сукуя и дотянулась под ним до лица. Стянув зубами варежку, растопила теплой рукой лед на веках. Потом уже старалась поворачивать голову то в одну, то в другую сторону, чтобы снег попадал на щеки, а не в глаза. Сначала щеки покалывало, затем я их уже не стала чувствовать. После процедуры оттаивания ресниц по очереди обеими руками, мокрые руки начали мерзнуть. Да еще надо было держать эту холодную палку. Тогда я обняла ее обеими руками, прижала поперек к животу, а руки всунула в рукава сукуя как в муфту.
      
       Берега Лены изрезаны множеством распадков, заросших лесочком. Мы подъехали к распадку. Нужно было в него спуститься и потом подняться на другой стороне, чтобы продолжить движение по ровной тундре. Заехали в лесок. Я по-прежнему обнимала палку, прижимая ее к животу. И вдруг раздался треск. Палка не вписалась между двумя деревцами и переломилась через мой живот. Олени петляли между деревьями, а нарта ехала по прямой.
      
       Я увидела, что если сейчас не изменю ногой на полозе ее направление, то нарта ударится в дерево, а моя нога окажется между ними. Как я не пыталась крутить ногой, нарта не слушалась. Я забросила и вторую ногу на нарту и ждала удара. Но в это время постромки натянулись, и олени дернули нарту на себя. Спуск становился все круче. Олени замедляли ход, а нарта все набирала скорость. Наконец она ударила одного оленя по задним ногам, и он сел на нарту, на мои ноги. Второй олень запутался в постромках, упал на бок и продолжал в таком положении спуск. Мой "попутчик" в нарте пытался сойти на ходу, но я решила, что это не самый лучший вариант и, бросив обломки палки, обхватила его и прижала к себе. Он дрыгал ногами, но так как опоры у них не было, ему ничего не оставалось, как ехать со мной до низа. Вскоре наш кортеж остановился. Я рассталась с оленем. Второй тоже поднялся на ноги. К нам подбежал каюр. Спросил, все ли у меня в порядке. Я ответила, что все нормально, кроме палки, которая сломалась. Как он начал ругаться. Но я его утихомирила, сказав, что это он должен был сначала подумать, прежде чем давать эту палку человеку, впервые ехавшему на нарте. И вообще, зачем мне нужна была эта палка, если мои олени были привязаны к его нарте. "Выпустив пар", мы угомонились. Каюр сказал, что теперь мы поедем вглубь тундры к стоянке оленеводов. Там мы переночуем, а завтра заменим оленей и поедем до конечного пункта - Чекуровка.
      
       Распадков на пути больше не было. К вечеру мы приехали в стадо. Нас обступили люди, вышедшие из чума, и, казалось, целый лес огромных оленьих рогов. Мне помогли снять сукуй и штаны из оленьей шкуры. Хоть появилась возможность шевелиться. Я осмотрела жилище снаружи. Здесь его называют не чумом, а тордохом. Представлял он из себя несколько жердей, связанных в одном конце в пучок. Другие концы жердей раздвигались, образуя конус, на который натягивалось полотнище их оленьих шкур шерстью наружу. Вверху оставалось отверстие для дыма. Внутри тордоха посередине стояла половинка, разрезанной поперек, железной очки дном вверх. На боках были вырезаны два отверстия: одно побольше - топка -внизу, второе на другой стороне бочки - дымоход - поменьше и повыше. Дым из тордоха вытягивало в открытое наверху отверстие. Почему дым не заполнял тордох, я не поняла. На печку поставили большую, заполненную снегом, кастрюлю. Но снег быстро растаял, а воды получилось очень мало. Женщины подносили еще, вырубленные лопатой, куски снега. Я решила им помочь. На улице, возле тордоха, стоял мужчина с оленем и почесывал его рукой где-то за рогами. Потом быстро поставил в это место нож, лезвием вниз, и ударил второй рукой по рукоятке. У оленя сразу подкосились ноги, и он упал, даже ни разу не дернувшись. До меня ни сразу дошло, что его забили.
      
       Из тордоха вышла женщина с большим тазом. Его подставили под шею оленя и перерезали горло. Вокруг собрались все, взрослые и ребятишки, с кружками и начали пить кровь. Когда она закончилась, мужчина провел лезвием ножа вокруг оленьих рогов, на некотором расстоянии от них, и поднял их как крышку над оленьим черепом. Внутри обнажился мозг. И тогда все стали ложками вычерпывать его оттуда и есть. Я была в шоке. Потом, отрезав ноги оленя у колен, сделав ее несколько надрезов у головы и шеи, сняли шкуру одним движением чулком. У оленей, между шкурой и мясом, имеется подвижная пленка, которая позволяет легко отделить шкуру. Из-за этой пленки проехать верхом на олене - это искусство. Шкура постоянно смещается в разные стороны, и удержать равновесие очень трудно, не каждый оленевод это умеет. Обязательно нужна палка, чтобы опираться на нее, как на посох. Оленью тушу быстро разрубили на куски и положили все мясо в кастрюлю вариться. Мясо не мыли, и вода покрылась оленьей шерстью.
      
       В тордохе из мебели был только один небольшой квадратный низенький столик. Сидели на лапнике лиственницы, брошенном на землю. За стол садились по очереди по четыре человека. В первой четверке была и я. Передо мной поставили большую алюминиевую миску, полную мяса. Я думала, что это на четверых, и подвинула миску на середину стола. Но мне ее вернули, и поставили перед каждым сидящим по такой же миске. Все достали из ножен ножи и принялись за еду. А я начала обирать оленью шерсть с мяса. Когда разделалась с этим делом, попыталась откусить кусочек мяса, однако сразу поняла, что скорее вырву челюсть изо рта, чем оторву кусочек этого мяса. Оно варилось всего несколько минут, сверху побелело, а внутри кровенило. Варилось без соли, кто хотел, сыпал себе в рот, вдогонку мясу, щепотку соли. Мне дали нож и показали, как им нужно пользоваться. Надо прихватить мясо зубами, подвести снизу к нему нож и движением руки вверх, отрезать кусочек. Но я не рискнула воспользоваться этим советом. У них носы приплюснутые, а у меня торчит, как у Буратино. А ножи у них острые, как скальпель. Делают они их сами из напильников, но как я не узнала. Нож есть у каждого, даже у детей, как только ребенок обзаводится зубами. От мяса я все-таки отказалась. Мне дали кружку чая и лепешку из пресного теста. Пекут лепешки в низкой кастрюле на бочке-печке. Хлеб мне очень нравился.
      
       После окончания трапезы один мужчина принес в тордох оленьи ноги. Ребятишки столпились возле него. Возможно, это был тот мужчина, который забил оленя. Мне они пока казались все на одно лицо. Он снял с ног оленя шкуры, положил кость на ладонь вдоль, потом, примерившись, ударил ножом по кости. Она раскрылась, как раковина. Внутри лежал длинной сосиской мозг. Мужчина разрезал его поперек на небольшие кусочки и начал раздавать детям. Они его тут же съедали безо всего. Это продолжалось до тех пор, пока мозг из всех четырех ног не был съеден. Оказывается, это детское лакомство. Никто из взрослых никогда не претендует на этот мозг. Я их перед этим угощала конфетами, но они их повертели и бросили.
      
       Потом начали готовиться ко сну. Внутри тордох разделен бревнышками, лежащими на земле, на четыре сектора. Между бревнышком и стенкой тор доха навален лапник. На лапнике несколько слоев оленьих шкур. Накрываются тоже оленьими шкурами. Каждый сектор задергивается тряпичной занавеской, привязанной к жердям тордоха. За каждой занавеской спит семья, все вместе, и родители, и дети. Получается что-то вроде "четырехкомнатной коммуналки". В этом тордохе один сектор был свободен, и мне предложили лечь туда. Но, глянув на толстый слой инея на стенке тордоха, я отказалась и легла на лапник возле бочки-печки. Подложила еще под себя сукуй. Возле печки были подготовлены дрова, и я ночью время от времени подкидывала их.
      
       Утром попили чая с лепешками. Мужчины отловили арканами оленей, запрягли в нарты и мы поехали дальше. К вечеру без происшествий добрались до места. Каюр привез меня к дому председателя колхоза. Из дома вышел довольно высокий, в отличие от виденных мною местных оленеводов, человек, на мой взгляд, лет пятидесяти. Поздоровались, представились. Он сказал, что договорился с командиром воинской части о выделении мне комнаты в офицерском доме. Оказывается, осенью с последним теплоходом прибыла небольшая группа военных, чтобы подыскать в тундре подходящее место для строительства военного аэродрома. Дом, фактически, был колхозный, но пустовал. Вот председатель и разрешил там жить офицерам. Дом был довольно большой, с двумя печками с обогревателями и плитами. Но построен был по проекту коммуналки. Несколько комнат выходили на общую, довольно большую, "кухню-гостинную". В ней стоял длинный стол и ряд стульев. В одном углу тумбочка с патефоном. Мне показали мою комнату. Я унесла туда свои вещи, сняла с себя всю дорожную одежду и отдала ее каюру. Поблагодарила его за доставку меня к месту назначения, и они с председателем ушли.
      
       Командир части пригласил меня к столу на ужин. Дневальный приносил офицерам, в военных заплечных термосах, еду. Питались, как говорится, из общего котла с солдатами. Но котел этот был отличным. И обмундирование у всех было соответствующее для минус шестидесяти градусов. Позже и мне выдали утепленный комбинезон с небольшими лямочками на плечах и унты. Во время ужина немного познакомились друг с другом. Часть была летная. Четверо офицеров воевали во время войны. Командир части был военным летчиком, но из-за ранений отстранен от полетов и назначен командиром летной части наземного обслуживания. Остальным трем офицерам воевать не пришлось, но что такое война знали. Так как я в прошлую ночь в тордохе почти не спала, то теперь после хорошего нормального ужина глаза у меня скоро начали слипаться. Извинилась перед всеми и ушла в свою комнату спать.
      
       Утром после завтрака я пошла знакомиться со своими "владениями". Первое, что бросилось в глаза, когда я вошла в помещение -железная бочка с дверцей сбоку для топки и железной трубой, выведенной в потолок. В углу стоял стол с радиоаппаратурой и табуретка. Рядом со столом небольшой сейф с ключами и почтовыми печатями внутри. Под столом блок аккумуляторных батарей. В пяти окнах, с одинарными рамами, местами были вставлены стекла, а местами прибиты фанерки. Больше ничего не было, если не считать "собачьего холода". Первым делом мне нужно было растопить печку. На улице рядом с помещением лежала поленница напиленных дров, но не расколотых, а возле стены - горка кусков льда, "помеченных" внизу собаками. Я пошла к председателю. Он взял топор, охапку высушенных поленьев и пошел помогать мне растопить печку. Когда колол дрова, предупредил, что нужно наклонять голову набок, чтобы отскакивающий от замерзшего полена топор не попал по лицу. Лиственница летом очень пропитывается влагой, а зимой замерзает. Сказал, что колхоз заключил с конторой связи договор на поставку мне дров и их распиловку, а вот колоть их придется самой, что надо все время иметь в запасе большую охапку высушенных дров, иначе печку не разжечь, так как тающий в полене лед заливает маленькое пламя. Когда дрова в печке разгорелись, председатель ушел, а я пошла в дизельную. Мне нужно было завести движок и зарядить аккумуляторы. Нашла там два ведра, одно под воду для радиатора, другое под бензин (по запаху) и железную банку с дизельным маслом. Бензиновый бачок был залит полностью. Осталось вскипятить воду и разогреть масло. Оставленным мне топором наколола ведро льда и поставила все на бочку-печку. Когда вода вскипела, а масло разжижилось, я залила все в движок и начала крутить рукоятку. Накрутилась так, что взмокла. Сняла шапку и рукавицы, расстегнула полушубок и продолжила крутить. Но движок даже ни разу не "чихнул". На правой руке появились водяные мозоли. Вода в радиаторе начала остывать. Мне нужно было как можно быстрее завести движок или сливать все и снова греть. Мои мозоли лопнули, жидкость оттуда вытекла, и ладонь стала болеть. Да и я уже устала. Оперлась левой рукой на головку цилиндра и большим пальцем случайно задела какой-то рычажок. И, о чудо, движок завелся! Оказывается, я не открыла дроссельную заслонку. Во время учебы я один раз заводила движок, а некоторые девчонки вообще ни разу не заводили. К тому же там, в движке было все отлажено, нужно было только повернуть рукоятку. Включила на зарядку аккумуляторы. Подбросила в печку дров и стала ждать, когда выработается весь бензин в бензобаке и можно будет проверить связь. Когда движок заглох, слила воду и масло, и унесла все в помещение. Вышла на пробную связь с Кюсюром. Слышали друг друга нормально. Мне назначили два срока связи, и мы распрощались до следующего дня. Я выключила всю аппаратуру и пошла к себе. За работой я совсем забыла про обед. Офицеры уже все поели, но про меня не забыли.
      
       После обеда рассказала им о своих злоключениях. Доктор сразу попросил меня показать ему ладонь. И отчитал меня по-отцовски. Потом принес свой саквояж, достал какие-то скляночки с мазями, бинты. Обработал руку, забинтовал и обрадованно заявил, что теперь у него появился хоть один пациент. А командир сказал мне, что у них есть радиостанция, аккумуляторы, движок, два радиста, но нет помещения, а связь с командованием в Тикси очень нужна. Не могла бы я разрешить им развернуть свою рацию в моем помещении. Я сказала: "Да ради бога. Углов свободных еще хватает. Единственное условие, если им выделят определенные сроки связи, чтобы они не совпадали с моими. А моего движка для зарядки аккумуляторов хватит и им. А их движок можно поставить ко мне в дизельную и использовать для освещения радиостанции и офицерского дома". Движок у них мощнее, двухцилиндровый. На этом и порешили.
      
       Командир просто засиял от радости. Сказал, что парни будут мне во всем помогать: и дрова колоть, и движок заводить, и печку топить. Да, без связи, как слепой и глухой одновременно, особенно на Севере.
      
       На следующий день пришли радисты. Мы обсудили, куда лучше поставить их рацию и они начали перетаскивать свою аппаратуру, аккумуляторы, походные складные стол и стулья. Поставили антенну, зарядили свои аккумуляторы и вышли на связь. В Тикси военные радисты работают круглосуточно, так что с ними можно связаться в любое время. Командир приказал выделить и мне такой же складной стол и четыре стула. Уж коли я такой "трехглавый" начальник (начальник почтового отделения, начальник радиостанции и заведующая сберкассой) мне, конечно, нужен хотя бы складной стол и стул. Сейф у меня был, печати были. Так что теперь все было в порядке. Можно начинать работать.
      
       Я проводила все виды операций - телеграфные, почтовые (кроме посылок, так как не было весов) и сберкассовские. Все это, конечно, было необходимо военным. Местное население вообще не понимало, зачем я приехала, кроме председателя колхоза. Он был из южных районов Якутии, работал раньше учителем, образованный, культурный, добрый человек. Всегда поддерживал любые новые интересные идеи. В поселке был магазин, где работала супружеская пара, тоже из южных районов Якутии. Дом был добротным. Рядом был такой же добротный склад. Построено все было из хорошего круглого леса, явно не местного происхождения. Здесь растет только тонкоствольная лиственница. В одной половине дома жили супруги с сынишкой лет пяти. Другую половину занимал магазин. Продукты были в достаточно приличном ассортименте: мука, сахар, сливочное масло, тушенка, сгущенка, крупы, сухие овощи (картошка, морковь, свекла, лук), плиточный чай, листовой табак (здесь все население курит трубки), папиросы и даже консервированные компоты из фруктов.
      
       Выпечкой хлеба ежедневно занималась одна местная женщина. Так что хлеб был всегда свежий и вкусный. Как я узнала позже, по рассказам старожилов, этот дом и склад были построены американцами. Они из Аляски через Берингов пролив зимой перебирались на Чукотку и дальше на запад по северным районам Якутии для сбора пушнины у охотников. Пушнина обменивалась на муку, сахар, чай, табак, спички, а главное - на спирт. Был здесь еще медпункт, но некому было работать. Буквально перед моим приездом закрылась местная школа. В Кюсюре открыли школу-интернат. Дети оленеводов и из маленьких поселков обучались там, на полном государственном обеспечении. Была контора правления колхоза и местного сельсовета. Обе должности занимал председатель колхоза. Было еще одно здание, где в конце каждого года проводилось общее собрание представителей от оленеводов, сообщались годовые доходы и сколько оленей получит каждый колхозник. Денег здесь у местных жителей в ходу не было. В магазине продавец записывал, кто что взял в течение года, а колхоз потом рассчитывался оленями с районным центром. Теперь появилось еще одно "офисное" здание - почта, телеграф, сберкасса. Было шесть небольших жилых домов.
      
       Люди жили почти так же, как в тордохах, по несколько семей в одном доме. Я постепенно осваивалась в своих делах. В основном приходилось заниматься сберкассовскими делами. С тех пор, как здесь открылось почтовое отделение, военным стали переводить телеграфными переводами зарплату. Тратить деньги, кроме как на курево, у них нужды не было. Поэтому они клали деньги на сберкнижки. Магазин сдавал выручку мне. С военными коллегами у нас было полное взаимопонимание и взаимовыручка. Они были немного постарше меня, отслужили уже два года. В то время в наземных войсках служили три года, а на флоте пять лет. Ребята по очереди занимались хозделами (заводили движок, кололи дрова, снабжали льдом). И вот однажды один пошел заводить движок, а я стояла возле рации, чтобы, как только он заведет, включить тумблер на щитке на зарядку аккумуляторов. Время шло, а я не слышала, чтобы движок заработал. Подождав еще немного, я пошла в дизельную. Спросила, что случилось. Он дал мне пустое ведро из-под воды и сказал, чтобы я сходила и попросила у второго радиста ведро компрессии. Я взяла ведро и пошла. Когда изложила просьбу, радист расхохотался и сказал, чтобы я надела шутнику ведро на голову. Я поняла, что меня разыграли. Накрыла ведро газетой и, сгибаясь, как от тяжелой ноши, пошла к дизельной. Он стоял на улице возле двери и удивленно глядел на меня. Поравнявшись с ним, я быстро опрокинула ведро ему на голову. Расчет произведен полностью! Я пошла на радиостанцию, а он быстро завел движок, и я включила зарядку. Потом мы втроем еще долго разбирали детали этой шутки и смеялись.
      
       Хоть немного отвлечься от морозов. Если на улице дышать носом, кажется, что кто-то невидимый раздирает тебе ноздри, а если ртом, больно бронхи. Старалась прикрывать нос и рот варежкой. Председатель подсказал нам мысль на счет утепления окон снаружи льдом. На Лене выпиливали ножовкой не очень толстые (10-15 см), торчащие почти вертикально изо льда, торосы. Привозили на нарте к дому. Вымеряли по размеру окна льдину, лишнее отпиливалось. Кипятили воду. В другое ведро набирали до верха снег, заливали кипятком и быстро размешивали в снежную жижу. Двое закрывали окно льдиной, а третий деревянной лопаточкой быстро замазывал стык льдины и стены дома. Ледяная жижа почти сразу замерзает и намертво прихватывает льдину к стене. Так мы заделали все пять окон. Внутри вроде и, правда, стало теплее.
      
       Когда у меня было свободное время, я включала приемник на Кюсюрскую частоту и училась читать морзянку на слух словами. Ведь нас учили только распознавать в морзянке букву, а сложить слово из принятых букв мы могли только тогда, когда остановим прием и посмотрим на принятые буквы.
      
       Я часто вспоминала, как когда-то в школе-семилетке нас семиклассников заставляли однажды провести по одному уроку с первоклашками. Не знаю, для чего нужен был этот эксперимент. Учительница мне сказала, что буквы они уже все выучили и можно их вызывать для чтения букваря. А в букваре были всякие рисунки, начинающиеся на буквы алфавита, а под рисунком крупными буквами было написано, что или кто это. Я, как настоящая учительница, вошла в класс, поздоровалась, потом сказала, чтобы они сели. Они послушно выполнили все мои указания, но я видела, что в глазах у них прыгают смешинки, ведь они меня знали. Чтобы быстрее развеять это состояние, я вызвала одного мальчика к столу, открыла букварь и, показав на картинку, попросила его прочитать, что написано под ней. А на картинке был нарисован кот. Мальчик, водя пальчиком по буквам, четко сказал - К-О-Т, каждую букву отдельно. Я его похвалила и попросила назвать слово. И он сказал: "Васька". Не знаю, сколько времени я с ним билась, но результат был один и тот же. Я объявила, что урок окончен и ушла.
      
       Так вот сейчас я походила на того мальчика. Знала все буквы морзянки, а сложить на слух сразу слово не могла. Часами я сидела с наушниками. Парни-радисты смеялись надо мной, зачем, мол, это мне нужно. Я им ответила, что возможно на гражданке они захотят работать радистами, но у них ничего не получится. Они вообще не работали с буквами, а только со столбцами цифр.
      
       Но я все-таки научилась читать слова на слух. Это мне намного облегчило работу. Работали мы тогда еще на списанных военных рациях времен войны. Военные получали новейшую технику, а на гражданку отдавали устаревшую для них, а для нас еще нормальную радиоаппаратуру. Правда, на этих рациях можно было работать с корреспондентом только по очереди. Сначала один передаст свою информацию и перейдет на прием, а затем второй. Если что-то не смог сразу принять, то перебить и попросить повторить невозможно. А зимой на Севере из-за северного сияния связь бывает очень неустойчивая. Иногда звук пропадает до нуля и несколько букв исчезают совсем. А когда держишь в голове содержание радиограммы, то можно по смыслу и по нескольким принятым буквам понять, какое это было слово. Экономится время связи. Теперь я искала радиостанции, работающие на большей скорости. Парни перестали надо мной смеяться. Попробовали тоже учиться на слух, но у них буквенный прием совсем не шел. У меня была простейшая схемка зуммера. Собрали его. Один садился за мой ключ, второй за свой и передавали друг другу смысловой текст. Сначала писали, а потом постепенно освоили и чтение текста на слух.
      
       Время делало свое дело - двигалось. И однажды, в последних числах февраля и первых марта, за высокими скалами на противоположном берегу Лены (там проходит Верхоянский хребет), появилось красное зарево. Оно появлялось несколько дней. А потом появилась маленькая горбушечка солнца. С каждым днем она увеличивалась. И, наконец, огромный красный диск солнца сел на вершину скалы. Потом диск начал отрываться от вершины, становиться все меньше в размере и дольше задерживаться в небе. Со временем он совсем перестал уходить за горизонт и наступил полярный день. Солнце двигалось по наклонной орбите с одной стороны выше от горизонта, а с другой ниже. Лучи его только скользили по поверхности земли. Тепла особого еще не было.
      
       В течение зимы я несколько раз ездила на оленях в Кюсюр, по прежнему маршруту с ночевками. Дело в том, что согласно статусу моего отделения связи, у меня был очень маленький лимит наличных денег. Все деньги, превышающие сумму лимита, я должна была отвозить в районную контору. Ну и конечно, отвезти и привезти письма. Приключений в дороге больше не было.
      
       Хотя на дворе уже был март, зима еще не собиралась сдавать своих позиций. Только в конце мая начал таять снег. И наши ледяные заплатки на окнах отвалились, а солнце стало заглядывать внутрь помещения через все окна по очереди круглые сутки. Через пару недель проснулась Лена. Началась подвижка льда. Ледоход сопровождался сильнейшими ветрами в сторону поселка. И в один, честно говоря, не очень прекрасный день, порыв ветра приподнял крышу медпункта и, отнеся ее метров на десять, аккуратно опустил на землю. Благо ни людей, ни зданий в том месте не было. Наш берег Лены, в отличие от противоположного, был песчаный, местами обрывистый и довольно высокий. Так что наводнение нам не грозило. Очень хотелось сбегать на берег и посмотреть на ледоход, но ветер буквально сдувал людей обратно. Через несколько дней погода немного угомонилась. Народ потянулся к берегу. Зрелище, конечно, впечатляло. Огромные льдины сталкивались друг с другом, поднимались вертикально и, блеснув голубой бирюзой, уходили под воду, чтобы где-то в другом месте опять вынырнуть.Для водворения на место крыши медпункта, командир выделил солдат. Они аккуратно разобрали ее, поставили на место стропила, а потом прибили доски. Все стало как прежде, как будто ничего и не было.
      
       Когда закончился ледоход, погода как-то сразу потеплела. Так приятно стало находиться на улице, избавившись, наконец, от всяких "мехов". Мы все с нетерпением ждали прихода первого теплохода. По Лене летом ходили два пассажирских теплохода от Якутска до Тикси. К нам первый теплоход приходил в первых числах июля, а в Тикси в конце июля, когда вскроется бухта. С началом навигации я получала и отправляла почту на теплоходах. Расписания движения теплоходов у нас не было. Были известны только числа месяцев, а точное время нет. Поэтому кто-нибудь, да не один, всегда караулил на берегу. Лена, выше по течению километрах в пяти от поселка, делает поворот. И теплоход можно было увидеть только после того, как он вынырнет из-за обрывистого берега реки. Но дозорные, пока теплоход шел до нас, успевали оповестить весь поселок. Тут уж никто не мог усидеть дома. Даже полуслепые мужики шли на берег. Обычно, как только заканчивался ледоход, начиналась рыбалка. Когда-то здесь была рыболовецкая артель.
      
      

    0x01 graphic

      
      

    Река Лена выше пос. Чекуровка

      
      

    0x01 graphic

      
      
      

    Правый берег р.Лена у пос.Кюсюр. Начало июля месяца.

      
      
       Организовали ее депортированные из Прибалтики люди. Потом они все перебрались на остров Тит-ары, километров 60-70 севернее. После их отъезда, местные жители рыбачили только для себя. Но теплоходы они ждали с особым нетерпением. Дело в том, что на теплоходах можно было обменять выловленную рыбу на спиртное. Денег ведь наличных у них не было, а в магазин спиртное никогда не завозилось. Не знаю почему. Но основную выгоду от такого обмена, конечно, имели экипажи судов. Ведь здесь ловилась очень дорогостоящая рыба - осетр, нельма, муксун, таймень, омуль, щука, стерлядка, ряпушка. Обычно рыболовный кунгас подходил к корме теплохода. Там находится камбуз, и весь улов перекочевывал туда всего за 5-6 бутылок водки. В ценах местные жители разбирались слабо. Я в то время не очень интересовалась рыбой. Дело в том, что нам в Сибирь привозили соленую селедку в бочках. Она действительно была дьявольски соленой. Ребра и хребет были отдельно, а размякшее мясо отдельно и ужасно воняло. С тех пор я думала, что рыба вся бывает только такой.
      
      
       0x08 graphic
    0x01 graphic
      
       Валентина Вейт. Конец 50-х годов XX века
      
       С первым теплоходом приехала жена командира и еще жены двух офицеров. Стали приходить военные паромы с машинами, тракторами, другой техникой, стройматериалами. Местные жители, никогда не видевшие никакой техники, с криками побежали с берега домой, как только первая машина съехала с парома и направилась в поселок.
      
       Подходящее место для строительства аэродрома нашли в двадцати километрах от поселка в тундре. Потом прибыли военные строители и работа закипела. Семейным офицерам в поселке начали ставить сборные утепленные финские домики. В военном городке строили казарму, подсобные помещения. Расчищали площадку для посадочной полосы.
      
       С приездом офицерских жен, у нас организовалось свое женское общество. Старшей была жена командира. Две другие были молодые, только года на три-четыре старше меня. Жили мы все в офицерском доме. Я удивлялась безграничной доброте, заботе, вниманию, взаимопониманию командира и его жены не только друг к другу, но и ко всем окружающим их людям. Мне они казались уже старыми людьми, а ведь им еще не было и сорока пяти лет. Такой заботы, какой они окружили меня, я не видела даже от родителей. Конечно, тогда было другое время, другие обстоятельства. В общем, я очень привязалась к ним, как к родным.
      
       После того, как в военном городке построили помещение для радиостанции, радисты уехали туда. А командир прислал мне печника и штукатура. Печник сложил небольшую, аккуратную, с чугунной плитой и обогревателем, печку. Штукатур оштукатурил стены. Потом приехали плотники с материалами. Отгородили мне, в освободившемся от военной рации углу, комнатку. Плита и часть обогревателя находились в комнатке, а топка в прихожей. Отгородили барьерчиком служебную часть помещения. Пристроили снаружи к зданию деревянные сенцы с настилом. Теперь я могла зимой сюда закладывать, привозимый с Лены, чистый лед для воды, без постоянных собачьих "автографов", как было раньше. Но самое главное было - это железная крыша с кирпичной трубой. Достойный венец всей работы. Просто дворец, а не почтовое отделение. Я начала готовиться к переезду в свою "жилплощадь". У меня из постельных принадлежностей была только подушка, пара наволочек, пара простыней и ватное одеяло. "Мебели" никакой. И опять командир выделил солдатскую кровать, матрац, солдатское одеяло, еще один складной стол и четыре стула. Ну что еще нужно человеку для полного счастья?! Я даже повесила занавесочки на окна. За хозяйственными хлопотами и не заметила, как прошмыгнуло лето.
      
       В первых числах сентября заканчивалась навигация. Потом, больше трех месяцев, будет длиться "распутица", как здесь говорят. То есть, не будет транспортного сообщения с райцентром, пока не замерзнет капитально лед на Лене. Останется только радиосвязь. За время навигации председатель "выбил" в районе радиоузел с необходимыми материалами и инструментами - провод, изоляторы на столы, монтерские когти и пояс, комнатные динамики и прочее. Он хотел, чтобы у жителей появилась возможность слушать радио. Но я этого сделать не могла. Во-первых, нужен был круглый лес для столов. Здешняя лиственница была слишком низкорослая и тонкая. Во-вторых, нужно было вкопать эти столы. Но земля оттаивала только на 40-50 см, а ниже был лед. При такой глубине столбы завалятся. Председатель обратился опять же к командиру. Всего нужно было пять бревен. И, конечно, командир помог. Дал бревна, бочку солярки, выделил солдат. Мы разметили, где нужно вкопать столбы. Ребята выкопали ямки до мерзлоты. Потом залили туда солярку и подожгли. Земля, смешанная со льдом, оттаивала. Ее выбирали из ямки, опять заливали солярку и поджигали. Таким способом выкопали ямки до нужной глубины. Закопали столбы. Сделали наружную проводку, внутреннюю я потом сделала сама.
      
       Командир наблюдал за работой солдат во время установки столбов. Удивлялся, какая толстая прослойка льда находится в земле. И у него появилась идея, сделать для поселка "холодильник". Поделился ею с председателем. Там можно было бы летом закладывать на зиму рыбу, выловленную и не сразу употребляемую. Зимой рыбалки не было. Магазин мог складывать там ящики со сливочным маслом. Да мало ли что можно было там хранить. Председатель, будучи человеком с прогрессивными взглядами, двумя руками проголосовал "за". Наметили у подножия горки на окраине поселка место. Солдаты, чтобы не крутить целыми днями одни и те же фильмы, даже задом наперед, с удовольствием приехали поразмяться. Они сняли верхний слой почвы. Потом пробурили вертикальные шурфы, заложили взрывчатку и взорвали. Выровняв уровень подъезда к горке с проходящей недалеко дорогой, начали бурить горизонтальные шурфы вглубь горки. Так они "вгрызлись" в нее метров на пять в длину, метра три в ширину и метра два в высоту. Внутри местами были голубые куски льда, величиной больше квадратного метра. Выровняли стены и пол. Сделали полки. Заделали вход бревнами из местной лиственницы, оставив только место для небольшой двери. Затем зацементировали их с обеих сторон. Навесили утолщенную дверь, и "холодильник" готов. Я взялась за внутреннюю радиопроводку в домах. Поставила розетки. Повесила на стены динамики, которые были тогда довольно громоздкими. Когда все было сделано, нашла вещательную станцию и включила трансляцию. Услышала на улице страшные крики. Побежала туда и увидела, что люди все выбежали из своих домов, кричали что-то на якутском языке и показывали руками на дома. Я спросила: "Что случилось?" Одна женщина сказала мне по-русски, что в домах говорят чемоданы. Я поняла, что это были динамики (действительно, как чемоданы). Но как им все объяснить, я не знала. На мое счастье подошел председатель. Попросила его разъяснить все селянам, а сама пошла и выключила трансляцию. Пошарила по эфиру и наткнулась на радиостанцию Якутска. Передачу вели на якутском языке.
      
       Зашел председатель. Не знаю, что уж он им говорил, но попросил опять включить трансляцию. Вышли с ним вместе на улицу. Никого не было. Зашли в ближайший дом. Еле втиснулись. Люди стояли впритык и молча смотрели на динамик. Находящиеся ближе к нему, осторожно трогали его руками. Я ушла к себе. Смеяться над людьми было просто грешно. Они ни в чем не виноваты. Их далекие предки кочевали с оленями по тундре в поисках мха-ягеля для оленей, и их современники тоже кочуют, не видя никакой цивилизации. Мы, собственно, были первопроходцами в таких маленьких поселках, как этот. В крупных населенных пунктах, конечно, было иначе. Шок у всех прошел довольно быстро. И когда с наступлением полярной ночи и появлением полярного сияния, начались перебои со связью, особенно из Якутска, они приходили ко мне и уже требовали "радибу давай". Пришлось пойти на небольшую хитрость. Северное сияние бывает разных видов и цветов. Одно - конусообразное, как будто из одной точки, расширяясь к низу, висят розовые длинные толстые иглы. Другое, зарождаясь на одной стороне неба и переливаясь всеми цветами радуги, быстро пересекает небосвод и исчезает на другой стороне. Третье, наиболее частое, похоже на тончайшую кисейную занавеску светло-зеленого цвета, колышимую легким ветерком. У него даже есть складочки, как у легкой шторы на окне.
      
       Для моей хитрости я выбрала второй вид сияния. Пригласила всех (кроме стариков) на улицу, показала на это сияние и спросила, согласны ли они, что это сияние очень быстро пробегает по небу и прячется. Другие сияния так не делают. Они согласно закивали головами. Тогда я им "авторитетно" объяснила, что именно оно хватает голос из радио и уносит его. Когда наслушается, тогда отпускает. Они предложили поговорить с ним. Но я печально развела руками, дескать, не умею. Постояв еще немного, глядя на небо, все разошлись по домам. В военном городке, с появлением снега, начали укатывать катками посадочную полосу. Уже выставили сигнальные огни. Стали прилетать вертолеты из Тикси. Зарплату выдавали теперь всем наличными. И все офицеры почти всю несли ко мне на сберкнижки. Мой маленький лимит наличности трещал по всем швам. Иногда командир уговаривал пилотов слетать в Кюсюр за почтой. Без меня не летали. А у меня уже всегда вся наличность была разложена по купюрам и пачкам. Купюры тогда были большого размера, и я возила деньги буквально целыми большими почтовыми мешками.
      
       Перед новым 1958-м годом, командир улетел в Тикси. Вернулся накануне праздника. Привез гостинцев - немного смерзшейся квашеной капусты, немного таких же смерзшихся соленых бочковых огурцов, но от них остались только шкурки и семечки, две настоящие луковицы, головку чеснока и одиннадцать картошин. Тридцать первого числа после обеда начались хлопоты по приготовлению праздничного ужина. "Шеф-поваром", конечно, была жена командира, а мы на подхвате. К половине двенадцатого стол был накрыт. Компания наша состояла из всех офицеров, их жен и меня. Когда нас пригласили к столу, все сначала стоя оглядели находящиеся на нем блюда. Гвоздем, конечно, были винегрет и сваренные в мундирах и очищенные одиннадцать картошин. Для винегрета сварили сухую картошку, свеклу и морковь. Но зато была целая луковица. Были котлеты с чесночком и луком из оленины и рыбные. Были пирожки, разные консервированные компоты и прочее.
      
       Командир стоял на своем месте, у стола с торца, и следил по своим командирским часам за временем. Ровно в полночь он поздравил всех с Новым годом. Зазвенели железные кружки. Выпили стоя и, наконец, опустились на стулья за столом. И тут раздался странный хруст. Я уже писала, что у офицеров был патефон и всего только одна единственная пластинка. Они ее берегли, как зеницу ока. Не знаю, кто в праздничной суматохе положил ее на командирский стул, а потом забыл убрать. Но финал для пластинки был трагическим. Командир подскочил с такой скоростью, как будто сел на ежа. За столом воцарилась гробовая тишина. Первой пришла в себя жена командира. Она сказала, что это на счастье. И зал взорвался дружным хохотом. Все потянулись за винегретом. Прошло уже почти полвека с того нового года, но вкуснее винегрета я больше никогда не ела. Потом стали раскладывать по мискам котлеты и по одной картошинке. До чего же были вкусны котлеты с настоящим луком и чесночком. Да такие пышные и мягкие. Когда я съела эти котлеты, то попросила дать мне на пробу половинку рыбной котлеты. Жена командира сказала, что я только что съела рыбные котлеты. Это было для меня открытием. Даже намека не было на рыбный запах. С тех пор я стала есть рыбу. Она здесь действительно совсем не пахла рыбой, потому что была наисвежайшей.
      
       После праздника все опять вошло в будничное русло. Когда Лена замерзла, иногда еще приходилось ездить в район на нарте. Однажды за мной прислали какого-то молодого парня каюра. Возможно, он был еще не очень опытен. К тому же полярная ночь. Темень. Через некоторое время, после того как мы выехали в тундру, я заметила по созвездиям, что мы пишем круги. Я в школе очень любила астрономию, и все созвездия северного полушария знала на зубок. С собой у меня был полный мешок денег и мешок с солдатскими письмами. Ситуация была не из приятных. Мои олени были привязаны к нарте каюра. Я стала кричать, чтобы он остановился. Когда он подошел к моей нарте, я прямо спросила его: "Ты заблудился?" Он подтвердил. Он уже тоже понял это, но боялся мне сказать, чтобы не пугать. А я ведь уже не первый раз ехала по этому маршруту. И так как палок для погони оленей мне больше не давали, я поворачивалась спиной к оленям, чтобы не закидывали лицо снегом, и наблюдала за небом. Я уже знала, где какое созвездие должно находиться через определенное время езды. Прикинули с ним вместе, сколько времени потеряли на плутании. Он немножко успокоился. Зачем-то разгреб снег, пощупал, в каком направлении легла трава под снегом, и согласился с предложенным мною направлением езды. До тордоха добрались благополучно. После ночевки мне дали другого каюра, хотя я ничего не говорила. Наверное, парень сам все рассказал. Местные жители очень честные и порядочные люди.
      
       Я начала учить якутский язык. Они смеялись над моим произношением, но с удовольствием учили меня. Солдаты из городка, обычно по двое, иногда приезжали в поселковый магазин за куревом для себя и по заявкам других ребят. Конечно, обязательно заходили на почту узнать, нет ли писем. Однажды пришла очередная пара ребят, и один из них был тем солдатом-печником, который сложил мне печку. Поинтересовался, как работает его детище, не беспокоит ли что-нибудь. Я заверила его, что печка выше всяких похвал и меня ничего не беспокоит. Тогда он сказал, что должен мне признаться в одном неблаговидном поступке, что совесть замучила. Я ничего не могла понять. И он рассказал, что когда клал печку, установил в дымоходе под определенным углом пустую бутылку без пробки. При малейшем ветерке бутылка начинала свистеть то громче, то тише (в зависимости от силы ветра). Этот звук, проходя по извилистому дымоходу обогревателя, менял тональность. Создавалось впечатление, что там кто-то воет. Ребята хотели меня попугать. Я этот звук слышала, но он не вызывал у меня никакой реакции. Я думала, что так и должно быть. В нечистую силу я не верю. Единственно, что было мне непонятно в первую зимовку, это, как мне казалось, удары чем-то тяжелым по углам дома. Я быстро выскакивала на улицу, оббегала вокруг, но никого не видела. Я грешила на шутки солдат. Но однажды это произошло, когда на почте был председатель. Я рассказала ему о своей версии происходящего. И он мне сказал, что это разрывается земля от замерзающей в ней воды. Оказывается, все таинственное объясняется удивительно просто. Я успокоила печника. Его страшилка меня не испугала. Пусть совесть больше не мучает его. Еще раз поблагодарила за отличную работу, и они ушли.
      
       Когда военные радисты уехали в городок, движок пришлось заводить самой. Хотя я и при них иногда заводила его, чтобы научиться это делать нормально. На моем движке был очень маленький бензобачок, крепящийся прямо на движке, над головкой цилиндра. Емкости его не хватало для полной зарядки аккумуляторов. Нужно было его заглушить, дать остыть, так как при заливке бачка, любая случайная капля бензина, попавшая на горячий движок, могла вызвать пожар. Что однажды и случилось еще при ребятах. Поленился парень подождать. У меня в помещении возле входной двери висел на стене большой огнетушитель. Когда радист влетел в помещение и начал снимать огнетушитель, я поняла, что движок горит. Я тоже побежала туда. Парень ударил огнетушитель о пол, но из него ничего не полилось. Жидкость в нем замерзла. За ненадобностью радист отбросил его в угол дизельной. А рядом с моим стоял военный движок. Он тоже мог загореться. Солдат сдернул с себя куртку и попытался накрыть движок, чтобы прекратить доступ воздуха. Но движок был как рогатый черт. В одну сторону торчала выхлопная труба, в другую карбюратор, в третью радиатор. Накрыть его плотно не удавалось. Прибежал второй радист, а я побежала за почтовым мешком. Общими усилиями все-таки потушили огонь. Вахтенный радист ушел в помещение, а мы стояли и ждали, когда остынет движок. В дизельной после пожара стало жарко. Лежащий в углу огнетушитель отогрелся и решил нам доказать, что он еще на что-то способен. Радист находился ближе к нему и ударившая из огнетушителя струя желтой пены, попала ему сзади на брюки, чуть ниже пояса. Когда он повернулся, чтобы выбросить этого "Змея-Горыныча" на улицу, его брюки стали и спереди заплеванными. Кое-какие брызги долетели и до меня. Я побежала в помещение, сказала второму радисту, что случилось. Сделала слабый раствор щелочного электролита, чтобы нейтрализовать кислотную жидкость огнетушителя. Когда парень стал стирать с себя пену, намоченной в электролите тряпкой, ткань на брюках стала расползаться, и обнажился слой ваты. В общем, солдат в шестидесятиградусный мороз, оказался, мягко говоря, раздетым. Куртка обгорела тоже. Движок нам что-то расхотелось еще раз заводить. Я слила воду масло, унесла все в помещение и пошла к командиру, сообщить об этом принеприятнейшем происшествии. Он молча выслушал все. Спросил, не получил ли кто ожоги. Я сказала, что у всех все нормально. Тогда он поручил одному молодому офицеру передать старшине-каптерщику, чтобы тот принес на радиостанцию радисту комплект зимней одежды. Я вернулась обратно и сообщила все парням. Через некоторое время пришел старшина и принес все необходимое. Шепотом спросил что-то у парней, и они начали ржать. Чтобы не мешать им, я пошла домой. Командир не стал наказывать радиста, и инцидент был исчерпан.
      
       Однажды после нового года приехал "пострадавший от огнетушителя" радист. Он привез мне бензобак от двухцилиндрового движка. Емкость его была почти в два раза больше, чем у моего. Но на мой движок его нельзя было поставить из-за габаритов. Поэтому он привез деревянную полочку. Прибил ее к стене в дизельной, повыше движка, для самотека бензина и поставил на нее бак. От штуцера с краником до карбюратора на движке он поставил резиновый шланг. Теперь, когда заканчивался бензин в моем бачке и движок глох, нужно было снять маленький шланг от моего бачка, надеть на карбюратор шланг от большого бачка и можно опять заводить движок, не ожидая его охлаждения. Идея была проста и гениальна. Я спросила, откуда же у него появился лишний бачок. Он сказал, что их электрик сделал перетяжку своему движку и забыл зашплинтовать шатун. А тот сделал дырку в картере, движок вышел из строя и бензобак оказался не у дел. Вот уж действительно, где очень уместна пословица "Не было бы счастья, да несчастье помогло". Я поблагодарила его за такой подарок. Спросила, как у них двоих идут дела. Он сказал, что уже готовятся к дембелю. Счастливые. А мне еще как медному котелку. Зато у меня теперь с зарядкой аккумуляторов не было проблем.
      
       Командир старался использовать любую оказию до райцентра, чтобы мне реже ездить на нартах. Очень переживала за меня жена командира. Особенно после того, как заблудилась на нартах в тундре. Однажды, когда ночь уже пошла на убыль, а день прибавлялся, к нам из Тикси пришли четыре танка. Возможно, это были какие-то учения, но страха на селян они нагнали чуть не до потери пульса. Командир решил воспользоваться этим видом транспорта и съездить в Кюсюр. Пошел на почту. По дороге встретился с председателем и оба зашли ко мне. Председатель с радостной улыбкой на лице сообщил мне, что он решил поехать на танке. Командир предложил и мне присоединиться к ним. Прикинув, что больше у меня такой возможности, наверное, не будет, я быстро уложила в один мешок деньги, в другой письма и вперед! Через люк спустились в танк.
      
       Там, за рычагами управления с обоих боков, сидели два танкиста-водителя. Командир остался стоять в люке, а нам сказал пройти назад, вроде как в кузов, если это можно так назвать. Там было что-то навалено, типа огромного чехла. Мы устроились поудобней. Ехать должны были по берегу Лены. Танк бежал довольно быстро, и мы радовались, что скоро будем в Кюсюре. Когда доехали до того места, где Лена делает поворот, танку пришлось выехать на лед, так как каменистый берег обрывался отвесно в реку. Вот когда мы с председателем увидели "небо в алмазах". Не знаю, есть ли у танков амортизаторы, но после такой езды я стала сомневаться в их наличии. Танк, не снижая скорости, влетал на огромный торос и потом прыгал вниз. Мы с председателем летали, как теннисные мячики, из угла в угол. Если бы не наваленный чехол, у нас поотрывались бы все внутренности. Шапки слетели с нас. Пришлось их быстро надеть и завязать тесемки. Я потеряла представление о времени и о моем месте в пространстве. Мы с председателем боялись хоть слово сказать, чтобы не откусить себе собственные языки. Так вот почему у танкистов пробковые шлемы.
      
       Когда наш "зверюга" наконец остановился, командир, так и ехавший всю дорогу стоя в люке, сказал нам, что мы приехали, и вылез наружу. С трясущимися конечностями мы с трудом выбрались из люка. Я попросила одного водителя найти и выбросить мне оба моих мешка. От грохота нашей "коробченки", почти все сотрудники конторы высыпали на улицу. Когда увидели меня, у них глаза увеличилась почти вдвое. Говорят мне: "Ну ладно, на военных вертолетах прилетала, но чтоб на танке, это уж слишком. А на чем в следующий раз приедешь?" Я ответила им, что не знаю на чем, но на танке уж точно нет. Командир с председателем и танкистами ушли в магазин. Я сдала нормально деньги. Забрала почту. Но когда вспомнила, что придется опять пережить этот ад, меня охватил ужас. Когда все собрались, я сказала командиру, чтобы они меня пристрелили здесь и не подвергали больше этим пыткам. Все расхохотались, а командир сказал, что обратно мы поедем по другому берегу Лены. Он песчаный почти до самого нашего поселка. А там потихоньку переберемся через торосы. Успокоила себя тем, что если опять будут прыгать по торосам, остановлю их и перейду через Лену пешком. По берегу доехали хорошо, а по торосам ехали на очень маленькой скорости, и танк только плавно заваливался в разные стороны. Нас, конечно, катало, но это было уже терпимо.
      
       Вот и вторая полярная ночь осталась позади. Солнышко стало уже немного пригревать. Местные жители начали ходить на охоту на куропаток. Я никогда не занималась охотой. Правда, пока училась в Томске, любила ходить в тир пострелять, и один раз участвовала в соревнованиях по стрельбе из "мелкашки" (ТОЗ). Завмаг уговорил меня купить "мелкашку" и поохотиться. Они у него продавались свободно. Председатель сказал, что в школе остались лыжи, и я могу себе взять.
      
       Ну, дичь, прячься! "Ворошиловский стрелок" вышел на охоту. Помню первую подстреленную куропатку. Когда она упала, я пошла к ней, чтобы подобрать первый трофей. Раньше я никогда не видела куропаток. Я стояла и разглядывала ее. У нее были такие толстенькие пушистые лапки, что почти не видно было коготков. Я взяла ее за лапки и вдруг они шевельнулись. С перепуга я разжала ладонь и выронила ее. Долго стояла, не зная, что делать. Потом осторожно дотронулась до нее. Она не шевелилась. Тогда я подняла ее и быстро пошла домой. Прямым ходом направилась к жене командира. Сказала, пусть она делает с ней что хочет, а я не могу ее разделать. После этого долго не ходила на охоту, потом все-таки охотилась.
      
       На реке начался ледоход. Вначале все шло нормально. Потом стал подниматься уровень воды, а с ним и трехметровой толщины льдины. Они со страшной силой лезли вертикально на обрывистый берег и как ножом бульдозера, срезали пласты промерзшей земли. Какая же силища у природы. Очевидно, ниже по течению, образовался затор. Запас высоты у берега был еще достаточно велик, и мы спокойно наблюдали за событиями на реке. Через некоторое время лед перестал лезть на берег, а по реке продолжал двигаться. Вся береговая полоса была завалена огромными глыбами льда. Наверное, прорвало или взорвали затор, и уровень воды быстро понизился.
      
       Было такое впечатление, что из огромной ванны выдернули огромную пробку и, находящееся в ней тело, осталось без воды. Через пару дней по реке плыли только единичные льдинки. Вода отступила настолько, что с высоты берега, за высокими глыбами льда, была видна прибрежная песчаная полоска. Но добраться до этой полоски было невозможно. А уже через несколько дней должен был прийти первый теплоход. Опять обратились к военным. Они решили взрывать лед. Если бы он находился на воде, возможно и был бы эффект. А этот капитально сидел на земле, и после каждого взрыва только "чихал", сверкающими на солнце, мелкими осколками льда. Фуговать бестолку взрывчатку командиру никто не разрешит.
      
       Тогда некоторые взялись за топоры, ломы, ножовки, а остальные уносили в ведрах, корытах, бачках ледяную крошку. Вода все равно в доме нужна. Через полтора дня, работая посменно (солнце светило круглые сутки), прорубили "окно на восток" к воде. Ширина прохода позволяла разойтись двум встречным людям. Через день пришел теплоход. Дебаркадеров здесь не бывает, так как при ледоходе все равно все снесет. Теплоходы, обычно, разворачивались носом к берегу и подходили ближе, на сколько это позволяла глубина. Потом спускали большую шлюпку, на которой доставляли на берег и забирали пассажиров и почту. Мне приходилось встречать каждый теплоход. Со шлюпки на берег и с берега до шлюпки можно было добраться только в длинных резиновых сапогах. Дно Лены у нашего берега было песчаное, и река гоняла этот песок, как ветер барханы в пустыне. Рельеф дна постоянно менялся. Когда шлюпка носом упиралась в дно, то иногда можно было сойти с одного ее борта по колено в воду, а с другого уйти с головой под воду.
      
       Рыбы на обмен нынче еще не было из-за этого "нашествия" льда. Шлюпка уже собиралась отойти обратно к теплоходу. В это время вода как-то зашумела и стала быстро уходить от берега. Шлюпка вся оказалась на берегу. А к теплоходу можно было подойти и потрогать его нос руками ниже ватерлинии. Корма находилась на плаву. Шлюпку мы спихнули на воду, и она вернулась на теплоход. А вот ему пришлось несколько часов освобождать себя из плена. Мы ничем помочь не могли. После этого случая теплоходы стали бросать якорь чуть ли не на середине реки. Что-то Лена нынче решила пошутковать. Нас "отоварила" льдом на целое лето. Теплоход посадила на мель. Что еще придумает? После ухода теплохода, рыбаки начали готовиться к рыбалке. Кунгас был шире прорубленного во льду прохода, поэтому привязали к нему на носу и на корме веревки и протащили, как санки, по верху ледяного прохода. Потом осторожно спустили на береговую полосу. У рыбаков был довольно большой невод. На весла садились два гребца. На берегу двое рыбаков с кожаными лямками через плечо, удерживали конец невода, а в кунгасе один выбрасывал в воду невод с поплавками. Когда невод заканчивался, он привязывал конец к корме кунгаса. Тут уже нужно было налегать на весла во всю силу.
      
       Мне предложили тоже порыбачить. Я согласилась. Меня посадили на весла. Я ведь не знала, на сколько это будет тяжело, когда привяжут невод к корме. Но сдаваться я не собиралась. С четвертого класса ходила на лыжах, а позже занималась и другими видами спорта. К тому же с раннего детства занималась физическим хозяйственным трудом. Так что закалка была. Постепенно втянулась и в работу на веслах. Когда кунгас подходил к берегу, мы вытаскивали его наполовину из воды. Надевали лямки, с привязанными к ним веревочками с грузиком, и присоединялись к двум рыбакам, которые держали конец невода на берегу. Захлестывая веревку с грузиком за край невода, мы становились шеренгой вдоль невода на некотором расстоянии друг от друга и тянули невод на берег. Потом, первый из шеренги, переходил назад, цеплял невод и тянул. Так, поочередно перемещаясь, мы подтягивали весь невод к берегу. Поднимали края невода, чтобы рыба на мелководье не перепрыгивала через поплавки и не уходила. Осетры, нельмы и налимы были очень большими. Я, конечно, не акселератка, но 1 м 56 см роста у меня было. Когда при выгрузке я клала голову осетра на плечо, хвост доставал до земли. Нельма была чуть короче, но "талия" у нее была гораздо шире. И еще такими же большими были налимы. Но в этих местах едят только печень налима, а тушу выбрасывают. После того, как весь улов переброшен в кунгас, невод аккуратно укладывается на корме и все повторяется. Если в улове есть налимы, их кладут под ноги гребцам и они, упираясь ногами в живот, выдавливают печень через рот, а тушку выбрасывают за борт. Рыбаки тут же съедают ее безо всего. Я не пробовала и не знаю, насколько это вкусно. А вот неразделанные стерлядки, длиной сантиметров 40-45, запеченные на костре -это вкуснятина. У них очень толстая кожа и мясо внутри жарится в собственном жире. Я всегда брала с собой спичечную коробочку с солью. Пресную не могла есть. А рыбаки ели ее, как и оленину. Сначала съедали рыбу, а вдогонку в рот сыпали щепотку соли.
      
       В дни прихода теплоходов я не рыбачила, так как мне нужно было получить и отправить почту, а при избытке денег, то и их. А рыбаки в эти дни, увидев, из-за за поворота реки теплоход и понимая, что не успеют до его подхода добраться до берега и выбрать невод, отвязывали его концы от кормы кунгаса и, жертвуя этим уловом, гребли к теплоходу. Находящиеся на берегу два рыбака, выбирают облегченный невод. Вытаскивают из него, зацепившихся колючками, стерлядок. Разводят костер и в ожидании своих товарищей со спиртным, жарят стерлядок. Когда же не было теплоходов, мы делали три-четыре захода с неводом. Каждый брал себе рыбу, какую хотел и сколько хотел. Нельму и осетра обычно потрошили на берегу, разрезали на куски, кому, сколько нужно было. Не участвующим в рыбалке жителям поселка, а также трем женам офицеров, тоже давали рыбу по желанию. Оставшуюся председатель с рыбаками складывали в "холодильник".
      
       До чего же все-таки вкусна осетрина! Это не ржавая селедка в бочке! Жарить ее можно было на сухой сковородке. Она сама вытапливала жир. Костей нет, кроме хребта. А уха вообще объедение. Нельма, фактически, тоже без костей, только хребтина и довольно толстые ребра. А от хребтины до ребер можно вырезать огромные куски мяса без всяких косточек. Использовалась в основном для котлет и пельменей. А зимой из омуля и муксуна делали "струганину" - это сырая мерзлая рыба, наструганная ножом закрученной стружкой. Ее съедают, обмакнув в соль или какой-нибудь соус, пока она не растаяла.
       Незаметно пролетело и второе лето. В конце августа начали падать снежинки. В первых числах сентября должен был пройти последний теплоход из Тикси в Якутск. Я подготовила к отправке всю денежную наличность: целый почтовый мешок (около ста тысяч рублей) и мешок с почтой. Когда пришел теплоход, по реке уже шла шуга, а на берегу снег лег окончательно. На подошедшей шлюпке очень торопились. Я в длинных резиновых сапогах добрела до нее, передала два мешка и накладную. Штурман замерзшими руками поставил на накладной закорючку, и они быстро поплыли к теплоходу.
      
       Примерно через месяц меня вызвал на переговоры начальник районной конторы связи. Спросил, отправляла ли я с последним теплоходом отчетность. Я сказала, что отправила два опечатанных сургучом почтовых мешка. В одном около ста тысяч рублей, в другом вся отчетность и почта. Он сообщил, что теплоход прошел Кюсюр, не останавливаясь. Они боялись, что не успеют дойти до Якутска и вмерзнут в лед. Начальник пообещал сделать запрос в Якутский почтам. Недели через две он опять вызвал меня и сообщил, что в Якутске никакой почты не получали, а теплоход уже стоит на отстое до весны. Все иллюминаторы и двери забиты деревянными щитами, а команда в отпусках. Начальник спросил, есть ли у меня накладная и фамилия получившего почту. Я сказала, что накладная у меня есть, но на ней стоит только дата и закорючка. Он ответил, что теперь придется ждать до весны, и что он будет держать это дело под контролем. Легко сказать "ждать до весны". Я знала, что если эти мешки не найдутся, мне долгие годы придется видеть небо в "клеточку". Эта мысль висела надо мной "дамокловым мечом".
      
       Зима тянулась кошмарно долго. Наконец, в начале апреля, начальник вышел на связь и сообщил, что в Якутском речном порту начался обкол льда на зимующих теплоходах. Основного экипажа еще нет, но начальник Якутского управления связи договорился с начальством речного порта о разрешении провести поиск пропавшей почты. Были осмотрены ходовая рубка, штурманская и радиорубка, каюты капитана и штурманов, но мешков нигде не нашли. Начальник посоветовал мне сушить сухари. Значит волосок, на котором висел "дамоклов меч" все-таки оборвался. На висках появились первые сединки.
       Примерно через три недели начальник опять связался со мной и сообщил, наверное, самую радостную весть за всю мою жизнь - мешки нашлись! Оказывается, когда весь экипаж вышел на работу, на КАМБУЗЕ обнаружили мои мешки. Как они там очутились, никто не мог сказать. А для меня это уже не имело значения. Я, наконец, вздохнула свободно.
      
       Когда растаял снег, я иногда уходила в тундру без "мелкашки", просто чтобы полюбоваться ее весенней красотой. У нас в Сибири цветы росли полянами, каждый вид отдельно и в определенных местах. А здесь все цветы росли вместе, вперемешку. Тундра казалась накрытой огромным ковром с разноцветными цветочками на нем. Очень хотелось нарвать букет и принести домой, но это было невозможно. Стебельки у них были настолько короткими, что в руке можно было удержать не более трех, четырех цветочков. Ледоход нынче прошел нормально. Льдины не лезли на берег.
      
       Когда река очистилась ото льда, жизнь пошла по уже заведенному распорядку. Встреча теплоходов, получение и отправка почты, рыбалка. Местные жители умели делать очень вкусные балыки из осетра и коптить в железных бочках без дна ряпушку - это рыбка величиной с крупную селедку. Рыбаки рассказали мне, как делать балык. В очередную рыбалку мне дали целого осетра. Я еле доволокла его на горбу до дома. Расположилась на улице, на специальной доске для разделки рыбы. В это время к почте подошли две женщины из остановившейся на окраине поселка у ручья геологической экспедиции. Они хотели отправить в Москву телеграммы. Я попросила их зайти в помещение и подождать немного, пока я разделаю рыбину. Когда я вошла с разделанным осетром, они спросили, куда я дела икру. Я ответила, что никакой икры не было, а внутренности я выбросила на помойку. Они быстро выскочили на улицу и через пару минут вернулись с каким-то длинным "чулком" с чем-то черным внутри. Я думала, что это желудок осетра и при разделке еще удивилась, что он наелся грунта. Я ведь впервые разделывала осетра. Раньше рыбаки сами разделывали прямо на берегу и все внутренности выбрасывали в воду, а тушку разрезали на куски, кому сколько нужно. Женщины спросили, есть ли у меня тазик. Я принесла им эмалированный таз. Они вспороли "чулок" и из него потекла черная икра. После этого посолили ее и сказали, что через два часа придут пробовать. Я приняла от них телеграммы, засолила осетра, завернула в тряпицу и вынесла на улицу, на разделочную доску на три дня. Здесь не нужно было опасаться, что кто-нибудь унесет рыбу. Воровство не принято. Через пару часов женщины вернулись со своей булкой свежего хлеба и куском сливочного масла. Сделали три бутерброда с икрой и предложили мне попробовать. Это оказалось удивительно вкусно. Я дала им с собой алюминиевую миску икры. Мы познакомились. Одна из них была лаборантка, другая геолог. Две подружки - Тоня и Таня.
      
       Через три дня, когда соль впиталась в осетрину, я поставила в брюшину деревянные распорки и повесила ее на угол здания. На Севере нет мух, так что рыбу не нужно закрывать сеткой. Через несколько дней жир стал стекать с рыбины. Мясо начало покрываться золотистым загаром, а края разрезанной брюшины казались прозрачным янтарем. Я стала отрезать небольшие кусочки от краев брюшины, на пробу. Вкуснотища! Угостила балычком офицерские семьи, геологов, селян - кто хотел, рыбаков - для оценки моей работы. Похвалили. Больше я не брала целого осетра, а делала балыки из кусков. Но икру выбрасывать в воду больше не давала. Угощала их соленой икрой, но она им не понравилась. Через некоторое время ко мне пришел начальник экспедиции и предложил поработать у них в полевой сезон радистом. У них были свои небольшие рации военного образца -РПМС (их показывают в старых военных фильмах про партизан и разведчиков), но не было радиста для связи с отрядами и с Тикси. Нужно было дважды в сутки, утром и вечером, выходить на связь с отрядами и радистом, находящимся в Тикси. Узнавать, как у них идут дела, пришли ли какие-либо указания из Москвы в Тикси и сообщать все начальнику. Я согласилась. Сотрудники экспедиции и студенты-практиканты разделились на отряды и уехали на тракторах в тундру. В поселке осталась только лаборантка Тоня и еще одна женщина геолог. Она ходила в маршруты в районе поселка и вечером возвращалась сюда.
      
       Я уже писала, что к судовой шлюпке можно было подойти только в длинных резиновых сапогах. Я частенько возила на своей спине женщин-пассажирок на шлюпку и со шлюпки. И вот однажды пришел теплоход из Тикси. Все пассажиры перебрались со шлюпки на берег, кто как мог. На ней остался только один офицер в наглаженной форме. Никто его не перетащил, а лезть в холодную воду ему, очевидно, не очень хотелось. И тут подъехал на олене какой-то оленевод. Смело загнал его в воду, доехал до шлюпки и уже хотел отпустить его на берег, когда офицер попросил разрешить ему доехать до берега на его олене. Оленевод разрешил. Как обычно, почти все население поселка было на берегу во время прихода теплоходов. Все местные, да и я тоже, уже поняли, что сейчас произойдет. Оленевод еще предложил офицеру палку, но он отказался. Как только он сел на оленя, шлюпка отошла от берега, а офицер, вместе с оленьей шкурой, начал сползать на один бок. Руками он крепко держался за рога, выворачивая оленю голову набок. Наконец олень рухнул в воду, придавив своим телом ногу офицера. Из-за этого он не мог выбраться из воды, а олень не мог встать из-за того, что офицер не отпускал руки от рогов. Олень бил ногами по воде и взбаламутил песчаное дно. Офицеру кричали, чтобы он отпустил рога, но он вцепился в них мертвой хваткой. На берегу стоял хохот толпы. Наконец офицер разжал ладони. Освобожденный олень быстро вскочил и пошел к берегу, а за ним побрел и офицер, мокрый с головы до пят. Когда с него немного стекла вода, он начал вытряхивать из всех карманов, набравшийся туда, песок. Лучше бы уж он сразу шагнул со шлюпки в воду, намокли бы только ботинки и часть брюк. Но зато он покатался на олене и может потом рассказывать об этом своим внукам. Выяснив, как найти командира части, он пошел в поселок. Население тоже потянулось к домам, вытирая слезы от хохота.
      
       В это же лето новатор-председатель привез из райцентра киноаппарат "Украина", несколько кинофильмов и движок. Движок поставили в моей дизельной, а киноаппарат в зале, где проводились ежегодные собрания оленеводов. Там были скамейки. Из простыни сделали экран. Все было готово, вот только "кинщика" не было. Командир прислал своего киномеханика. Он объяснил мне, как пользоваться этой техникой и остался для страховки, если у меня что-нибудь не заладится. Я объявила по радио, что по вечерам в зале общего собрания, будет показан фильм, приглашаются все желающие. Пришли все, до единого человека, включая стариков и даже маленьких детей. Все расселись по скамейкам, закурили трубки, и стали смотреть на импровизированный экран. В то время перед каждым фильмом демонстрировали киножурналы о достижениях страны. Почти каждый из них начинался кадром несущегося на зрителя паровоза. Я заправила ленту в киноаппарат и включила его. Что тут началось! С криками, опрокидывая скамейки и падая через них, народ рванул к двери. Но так как одновременно все не могли протиснуться в нее, они застряли там, как черти в окнах церкви из Гоголевского "Вия". Я выключила аппарат и стала буквально кричать на них, чтобы они успокоились. Председатель, выбравшись из поваленных скамеек, тоже стал их останавливать. Наконец давка приостановилась. Я просила людей оглянуться на простынь и убедиться, что там ничего нет.
      
       Председатель сказал, чтобы все вернулись, поставили на место скамейки и сели. Чудо, что они не подавили детей. Я подошла к экрану и предложила желающим подойти ко мне и проверить его. Председатель подошел первым, чтобы показать им пример. Потом подошли еще несколько человек. Стали заглядывать за экран, щупали его руками. Конечно, они никогда не видели такое чудовище, как паровоз. Спрашивали, куда оно спряталось. Да и много еще чего не видели. Я стала объяснять, что это только картинки, что дальше простыни в зал никто не выйдет. Все останется на простыне. Попросила их, чтобы они не боялись, когда я включу киноаппарат. Просто сидели, смотрели на экран и слушали. А чтобы им не было страшно, я поставлю перед самым экраном солдата. Подождала еще немного, чтобы они окончательно успокоились, и включила аппарат, не убирая руку с выключателя. Но они сидели тихо, а потом кто-то сказал, чтобы солдат ушел оттуда. Из-за него не все видно. Так в их жизнь вошел еще кусочек цивилизации. С той поры я каждый вечер "крутила" им кино. Они по-прежнему приходили все до одного и с детьми. Я, правда, добилась, чтобы они во время сеанса не курили свои трубки. Из-за дыма буквально не видно было экрана. Фильмы состояли из двух больших узкопленочных бобин. После первой бобины я объявила перерыв. Предлагала всем выйти на улицу и покурить там. Они оказались довольно послушными и скоро привыкли к этому. Председатель временами ездил в район и обменивал фильмы. Иногда обменивались с военными.
      
       Лето, как всегда, пролетело быстро. Геологи, работавшие в тундре, вернулись в поселок. Начальник предложил мне работать постоянно полевым радистом в их геологической партии. У меня в конце сентября заканчивался трехлетний договор с районной конторой связи, и я была вольна работать, где захочу. Но, пока мне не пришлют замену, я не могу уехать. В принципе, я была согласна у них работать. Начальник сказал, что они сейчас на теплоходе уплывут в Тикси. Там у них базовый лагерь. Сделают предварительную обработку собранных образцов, а потом улетят в Москву (это была московская полевая геологическая партия). И как только мне пришлют замену, мне нужно сразу вылететь в Тикси.
      
       В военном городке была уже построена грунтовая взлетно-посадочная полоса. А командир части уже однажды, на свой страх и риск, разрешил посадку "на брюхо" военному самолету из Тикси, у которого не выпустилось шасси. Все обошлось нормально. Шасси отремонтировали, и он улетел в Тикси.
      
       В райцентре, недалеко от конторы связи, тоже построили полосу для АН-2 на лыжах. Летал он только, когда лежал снег. У нас садился на прибрежную полосу. Я с нетерпением ждала конца сентября. Но прошел и октябрь, и ноябрь, и начался декабрь, а замены мне все не было. Мне каждую ночь снилось, что я дома. Но открывала глаза и видела, что я еще здесь. Однажды спросила маму, что теперь-то уж я действительно дома? Но, увы. Это был опять сон. Я вызвала на связь начальника конторы. Он сказал, что радистка есть. Она будет и начальником отделения связи и завсберкассы, но без моториста она категорически отказывается ехать. Ничего себе заявочки. Меня никто не спрашивал, чего я хочу. Да мне и в голову не приходило чего-то требовать. Попросила его, чтобы отправили с ней мою трудовую книжку. Он обещал.
      
       За десять дней до нового 1960-го года наконец-то прилетела моя сменщица с мотористом. Она была лет на 8-10 старше меня. Чувствовалась начальническая хватка. Я поняла, что она из печенки выдерет то, что ей нужно. Ну и бог с ней. Мне бы только скорее передать ей дела и уехать. После обеда с делами было покончено. Я взяла свои пожитки, трудовую книжку и пошла к женам офицеров, живших в поселке. Жена командира уже улетела на Большую землю, а он должен был демобилизоваться в начале 1960-го года. Оставив вещи у девчат, обошла весь поселок. Попрощалась с каждым жителем. Когда я сюда приехала, я очень боялась заразиться туберкулезом. Я знала, что больше 90% жителей поселка живут с открытой формой туберкулеза. Когда кто-нибудь из местных или оленеводов из тундры приходил на почту, то после их ухода я сразу протирала ручки двери. Но председатель успокоил меня, что здесь слишком холодно для туберкулезной палочки, поэтому заразиться туберкулезом невозможно. Он передается только по наследству. А местные жители с туберкулезом живут иногда более ста лет. И я успокоилась, а со временем и поняла, что он был прав. За эти три с лишним года, я очень привыкла к ним. Они, конечно, наивны, как маленькие дети. Но они честные люди и никогда не возьмут чужого, поделятся всем, что у них есть.
      
       Однажды ко мне пришла наша местная пекариха со швейной машиной "Зингер", такой же, как у моей мамы, и попросила посмотреть, что с ней случилось. Она перестала шить. Кстати, я знала, что эти машинки некапризные, как наши "Подольские". Единственно возможно что-то с челноком. И действительно, я обнаружила в нем обрывок нитки. Пинцетом вытащила его и машинка начала шить. Женщина ушла счастливая. Здесь у многих есть такие машинки. Я даже видела у оленеводов, когда приходилось ночевать у них. Говорят, что они от американцев.
      
       На другой день передо мной стояла уже другая женщина с такой же машинкой. Я осмотрела челнок, но ничего в нем не обнаружила. Тогда я наклонила машинку набок над деревянной коробкой, на которой она крепилась и увидела, что сломан чугунный стержень, соединяющий переднюю часть механизма с задней. Очевидно, женщина положила что-то жесткое в коробку под машинкой и забыла убрать, когда начала шить. А машинки они хранят обычно на полу, ближе к двери. Но при минус шестидесяти градусов на улице, в доме возле двери тоже довольно холодно и чугун становится хрупким. Это мною проверено на собственном опыте. Когда я однажды заводила движок, у меня сломалась чугунная рукоятка. Меня выручили военные, но после этого случая я всегда зимой уносила рукоятку в помещение.
      
       В данной ситуации для ремонта нужна была сварка, а у меня был только паяльник на двенадцать вольт. Я сказала ей, что нужно варить. Она удивилась, зачем нужно варить машинку? Предложила мне для варки мясо и рыбу. Я пыталась ей объяснить, но она сказала, что я первой женщине хотела отремонтировать машинку, а ей не хочу, и ушла обиженная. Прощаясь с ней перед отъездом, я вспомнила эту историю и спросила, сердится ли она еще на меня за машинку. Она рассмеялась и сказала, что давно не сердится. Просила меня не уезжать отсюда. Но я сказала, что уже так давно не была дома и очень соскучилась.
      
       Когда обошла все дома и попрощалась со всеми, вернулась к девчатам. К этому времени уже приехали с городка их мужья. Они мне сообщили, что завтра будет военный самолет из Тикси, и я смогу на нем улететь. Утром за нами пришла машина, и я в тот же день улетела в Тикси. Там мы встретились с моим коллегой, с которым держали связь все лето. Договорились, что я слетаю в отпуск хотя бы на месяц, а потом вернусь и отпущу его в Москву.
      
       И новый 1960 год я встретила дома с родными. Во время зимних каникул, папа всегда ездил в райцентр на школьные конференции. Я поехала с ним. Очень хотелось повидаться со всеми учителями, узнать что-нибудь об одноклассниках. Когда вошла в учительскую, увидела одну из них - Алю. Оказывается, она закончила пединститут и получила направление на работу в свою школу. Во время учебы, с восьмого класса до окончания школы, у нее дома находился "штаб" нашего класса. Класс у нас был очень дружный. Любое мероприятие обсуждалось и проводилось всем классом. Ее родители были в курсе всех наших радостей и огорчений. Мама ее работала в библиотеке и всегда подбирала нам, необходимую для сочинений, литературу. Если мы решали уйти в кино с урока истории, потому что не любили историчку за ее дословный пересказ учебника, значит, мы уходили все до единого. Была у нас в классе одна очень эмоциональная девочка Оля. Во время сеанса она могла кричать и визжать на весь зал, хватать за руки и выкручивать пальцы рядом сидящим. Поэтому никто не хотел сидеть с ней рядом. Иногда бросали жребий, но чаще всего этот "крест" несла я. Когда мы с Алей увидели друг друга в учительской, крик раздался не меньше, чем у Оли. Обнялись с ней и вертелись по учительской. Потом и учителя обступили нас. Вопросы сыпались со всех сторон. А учительница географии подвела меня к карте, сунула в руку указку и попросила показать, где я работаю. Когда я показала, она сказала, чтобы я, как на уроке, рассказала ей все о Севере: что собой представляет тундра, как выглядит северное сияние, как люди живут и работают в полярную ночь, правда ли, что солнце в полярный день совсем не заходит за горизонт и еще уйму других вопросов. Я уже попросила пощады. Тогда она сказала: "Понимаешь, я рассказываю ученикам о Севере, а сама понятия не имею, как это все выглядит". Да, это нужно видеть и, как говорится, на своей шкуре испытать. Аля рассказала, что почти все девочки закончили пединститут, а ребята - горный. У нас ведь в Кемеровской области сплошные шахты. Когда кто-нибудь приезжает домой, обязательно заходят к ней. Аля уже знала от папы, что я работаю на Севере, и сообщала об этом одноклассникам. Она сказала, что весь класс завидует мне и Оле. Я - полярник, а Оля - пилот. Вот уж тут я чуть не села мимо стула. Оля - пилот?! Не укладывалось в голове. С ее-то эмоциями. Но это был факт. Аля сказала, что она работает пилотом в авиаотряде Новосибирского аэропорта.
      
       Когда я улетела обратно на Север, сделала крюк и слетала в Новосибирск. Нашла начальника авиаотряда и спросила, работает ли у них летчиком Оля. Он подтвердил. Я объяснила, что мы одноклассники, что я работаю на Севере и сейчас лечу туда, но мне очень хотелось бы увидеться с ней. Он сказал, что очень сожалеет, но это невозможно, так как Оля с мужем сейчас в рейсе. Ее муж - командир самолета, а Оля - второй пилот. От досады хотелось выть, но делать было нечего и я, попросив его передать ей от меня привет, полетела дальше. Когда я прилетела в Тикси, радист ввел меня в курс дела, передал дела и улетел в Москву. Мне предстояло составить опись всех собранных образцов, упаковать и отправить в Москву.
      
       Район работ геологической партии в этом сезоне находился километрах в ста пятидесяти южнее Тикси, не очень далеко от Кюсюра. Осенью, когда геологи на теплоходе уплыли в Тикси, в Чекуровке остались два тракториста с двумя тракторами. Когда закончилась "полярка", трактористы перегнали трактора в Кюсюр. Туда же прилетел из Москвы геолог. Закупил горючее и продукты. Загрузили все в большие тракторные сани и вывезли по твердому снегу в тундру. Оставив сани в районе работ, трактора вернулись в Кюсюр.
      
       В первых числах июля из Москвы прилетели геологи и студенты-практиканты. Пассажирские теплоходы еще не могли заходить в бухту из-за льда, но из Тикси была проложена грунтовая дорога до судоходной протоки Лены, в ее устье. Там и останавливались первые теплоходы из Якутска. Забрав кое-какое снаряжение, спальные мешки и личные вещи, мы уплыли на теплоходе в Кюсюр. Там, прибывшим раньше геологом, был арендован трехкомнатный финский дом. В нем мы и разместились. Я пообщалась со своими связистами в конторе. Подкупили еще немного сливочного масла, свежего хлебушка, курева и уехали на тракторах в тундру. Лагерь располагался возле реки. У меня была отдельная палатка. Развернула там рацию. Она была такая же, как у меня в Чекуровке, с движком и аккумуляторами. Лагерь находился в центре площади, которую нужно было обработать геологам за сезон. Тракторные сани с продуктами находились здесь, а горючее развезли еще по снегу в четыре квадрата, чтобы тракторам было ближе ездить заправляться. У меня была своя бочка с бензином для движка. А бочка с керосином была для приготовления пищи на керогазах. Геологи разделились на отряды. Дней десять ходили в ближние маршруты. После ужина разжигали костер, рассаживались на деревянных ящиках вокруг него, и наступал черед гитары, песен и анекдотов. Единственно, что отравляло нам жизнь - это полчища комаров. У нас были и накомарники, и жидкость от комаров согласно инструкции действующая в течение двух часов. Но у комаров не было часов, и они начинали впиваться в нас гораздо раньше. В накомарниках было душно. Особенно страшно было ходить в "маршруты" по указателям "М" и "Ж", в низкорослый кустарник вдоль реки, в некоторой отдаленности от лагеря. С какой бы скоростью не махал двумя руками с веточками, защищая свои "тылы", кровососы все равно находили самые уязвимые места. Со стороны мы, наверное, выглядели как заводные игрушки-лягушки. После каждого комариного "укола" подпрыгивали.
      
       Когда ближние маршруты закончились, отряды набрали продуктов и разъехались в отдаленные квадраты. В лагере остались мы двое -лаборантка Тоня и я. Тоня была фанатичной любительницей консервирования чего-либо и варки разных варений. Привозила с собой всякие специи, закатку, баночки, крышки для закаток банок. Тем более для продуктов для закаток и варки варений здесь хватало. Леса здесь только хвойные - лиственница. А под деревьями, почти впритык друг к дружке, торчат коричневые шляпки маслят разных размеров, какие душе угодно, ни одного червивого. Черви без "одежки", голые тут не рискуют селиться. Холодно. На открытых местах растет стелющаяся березка. Если у нормальной березы свисают тоненькие длинные веточки с листочками, то у северной березки эти тонкие веточки тянутся по земле. А над ними возвышаются крепенькие подберезовики, но их бывает мало. Из ягод растут целые сизые поля голубики, оранжевые - морошки и поздние красные - брусники. Кустики не очень высокие, а листики рано опадают, и тундра раскрашивается разными красками ягод. Мы с Тоней каждый день после обеда ходили вокруг лагеря и собирали ягоды. Тоня варила варенье. Мне очень нравилось из морошки. Эта ягода похожа на ежевику или малину, только оранжевого цвета. Когда наварили достаточно варенья, Тоня сказала, что теперь займемся закаткой грибов. Я, откровенно говоря, никогда не ела грибов. Наверное, там, где мы жили на Волге, они не росли. Там были засушливые места. Во всяком случае, ни родители, ни бабушка никогда о грибах ничего не говорили. В Сибири тоже не собирали.
      
       У нас начался период заготовки грибов. Тоня сначала нажарила целую сковороду и предложила мне попробовать. Запах был приятный, но когда я всунула ложку скользких грибов в рот, они как устрицы, стали рваться наружу. Пришлось выпустить. После этого случая, я только собирала грибы, но даже это мне было неприятно делать из-за их слизи. Напротив нашего лагеря за речкой была небольшая рощица из лиственниц. Тоня предположила, что там должны быть самые хорошие маслята, и она оказалась права. Речушки здесь неглубокие, прозрачные, но очень быстрые, дно каменистое. Иногда бывают довольно большие валуны. Хотя вода не доходит и до колен, но переходить ее нужно очень осторожно. Быстрое течение может сбить с ног и тащить по камням на дне.
       Тоня закатывала банки с аккуратненькими небольшими грибочками. К нам, время от времени, приезжали из отрядов на тракторах за продуктами. Они уплетали за обе щеки и варенье, и жареные, и закатанные грибы. Мы передавали в отряды с продуктами и наши гостинцы, только просили возвращать банки. А мы их потом опять наполняли. Полевой сезон перевалил уже на вторую половину. У нас заканчивались продукты. Начальник поехал на тракторе в Кюсюр за ними. А на второй день из другого отряда приехал тракторист уже за свежими продуктами. Но начались дожди. На вершинах гор начал интенсивно таять снег. Уровень воды в нашей речушке начал быстро расти. Метрах в пятидесяти-шестидесяти от речки была, параллельная ей, сухая протока. Теперь и по ней неслась вода с бешеной скоростью. Мы оказались на острове. Во время вечернего сеанса связи, я доложила начальнику, что мы теперь находимся на острове. Вода прибывает. Из продуктов осталось килограмм десять перловки, несколько банок грибов
       и варенья. А в этот 1960-й год, только несколько месяцев назад, благополучно закончилась эпопея с унесенными в Тихий океан с острова Итуруп, на самоходной барже с заглохшим двигателем, четырьмя военными моряками - Зиганшина, Поплавского, Крючковского и Федотова. Они продержались на дрейфующей барже сорок девять суток почти без пищи и пресной воды. Спасли их американские военные моряки. Вот начальник на мой вопль о помощи и ответил, что наши парни продержались сорок девять суток почти без еды и воды. А у нас еще столько продуктов и уйма пресной воды, огромные деревянные тракторные сани. Так что мы можем плавать долго. А потом, уже серьезно, сказал, что они тоже не могут выехать из Кюсюра из-за подъема воды в реках. Но дождь начинает стихать, и он наймет самолет, чтобы сбросить нам продукты. А Тоня с трактористом ежедневно варили перловую кашу и ели ее с консервированными грибочками за милую душу, а я давилась ею всухомятку. Меня каждый день убеждали, что для сопровождения до желудка перловой каши без масла, больше всего подходят маслята. И, наконец, я сломалась и уступила. Тоня выбрала мне самые маленькие, кругленькие грибочки. Я даже не успевала раскусить их зубами, как они уже были вжелудке. Подключила к ним перловку, и дело пошло нормально. С тех пор
       я ем любые съедобные грибы.
      
       Через пару дней начальник сообщил, чтобы мы завтра ждали самолет. На нем отправят продукты и письма. Сообщил частоту для связи. На следующее утро мы, как англичане свою традиционную овсянку по утрам, съели, уже тоже ставшую в последнее время традиционной, свою перловку и стали ждать "манны небесной". Гул услышали еще до того, как увидели самолет. Я заскочила в свою палатку и вышла на связь. Они сказали, что видят две палатки и сани на островке и, чтобы не сбросить на них груз, возьмут немного левее. Я стала кричать им, что левее под деревьями находится моя палатка, так как у меня антенна на деревьях. Но я уже даже не слышала собственного голоса от рева двигателей самолета. Я сбросила наушники и выскочила из палатки. Надо мной, на бреющем полете просвистел самолет и начал набирать высоту. Я даже машинально нагнулась, словно он мог меня задеть. Зашла в палатку и снова связалась с самолетом. Они сказали, что я вовремя сообщила им, где моя палатка. Чуть не пришлепнули меня продуктами. Теперь пошли на второй заход правее. Я, на всякий случай, вышла из палатки. Продукты из самолета, по сигналу пилота, в открытую дверь выталкивал ногой наш тракторист, огромного роста детина, держась руками за косяки двери. После второго захода мы увидели, отделившиеся от самолета, два ящика и мешок. Я опять вышла на связь. Они сказали, что у них еще один ящик и мешок. Сейчас наберут высоту и сделают еще один заход. Я вышла из палатки. И вдруг мы увидели, что от самолета отделился еще ящик, связанный с мешком. Я опять связалась с пилотом. Спросила, зачем они так далеко сбросили груз? Он рассмеялся и сказал, что это нелепая случайность, что его укусил комар за щеку, их в самолете полно. Он шлепнул рукой по комару, а тракторист этот жест понял как сигнал к сбросу и толкнул ногой груз. Я сказала, что направление запомнили, а на нашей стороне или за рекой упал груз, не знаем. Река там делала поворот и соединялась с, бывшей раньше сухой, протокой. Пожелав нам успехов в поисках, пилоты улетели.
      
       Мы втроем пошли обследовать место "приземления" первого груза. Картина была удручающая. Первой, по направлению полета самолета, была не очень глубокая (до мерзлоты) воронка. Дальше шла цепочка из дощечек от ящиков, длиною метров на пятьдесят. Сучья на деревьях, по обеим сторонам этого коридора, были обломаны. На некоторых пеньках от сучьев торчали куски хлеба. На земле также валялись обломки хлебных булок. На деревьях и на земле все белело от обрывков газет, в которые, наверное, были завернуты булки хлеба. Дальше всех улетел мешок с крупами и, как ни странно, остался цел. Причину выяснили позже, когда вскрыли его. Оказывается, там один мешок был вставлен в другой. Принесли рюкзаки, собрали и очистили от веток хлеб, вернее куски хлеба. Даже ни одна булка не уцелела. Потом, взяв по куску хлеба, пошли искать вторую часть груза. Тщательно обследовали, в направлении падения груза, участок островка до реки. Но ничего не обнаружили. Перебраться через реку было еще невозможно. Погоревав, что не нашли писем на месте первого падения груза, пошли готовить нормальный ужин. Дожди прекратились, и уровень воды стал снижаться. В горных реках вода быстро прибывает и быстро убывает, при исчезновении причины.
      
       Дня через три нам удалось перейти реку и начать поиски на другой стороне. Несколько дней искали груз, но все было тщетно. Устали ужасно. Однажды, после ужина, тракторист решил собрать обрывки газет на самокрутку. Обычно, на полевой сезон, курильщики брали махорку. Пошел к месту падения первого груза. И вдруг, с криками "Ура! Нашел!" прибежал обратно. Оказывается, собирая газеты, он наткнулся на, завернутый в газеты и перевязанный шпагатом, пакет с письмами. Нашей радости не было предела. Прочитав свои письма, решили поиски продуктов прекратить. Во-первых, самолет во время сброса груза уже набирал высоту, и груз мог улететь дальше, чем мы искали. Или груз мог упасть в реку, и быстрое течение могло унести его, бог знает куда. Мы ведь знали только направление падения. Я сообщила начальнику о наших умозаключениях и о прекращении поисков. Он одобрил. Сказал, что они подкупят еще продуктов и завтра выедут в лагерь. Через сутки они были у нас. Отдохнули после дороги. Осмотрели место "бомбардировки". Разделили продукты по отрядам и уехали. Мы с Тоней опять остались одни и продолжили консервирование грибов. До конца полевых работ оставалось уже не очень много времени. Во время похода за грибами на другой стороне реки, решили еще раз пройти подальше от берега реки и поискать груз. Но так ничего и не найдя, набрали грибов и вернулись в лагерь. Больше уже не искали.
      
       Вскоре в лагерь стали съезжаться отряды. Нужно было готовиться к отъезду в Тикси. Все приезжающие, как на экскурсию, ходили смотреть на место выброски продуктов. Через несколько дней свернули лагерь и через Кюсюр на теплоходе благополучно добрались до Тикси. Трактористы с тракторами остались зимовать в Кюсюре, а тракторные сани - на нашем островке. После окончания полярной ночи трактористы перевезут их в Тикси. Район работ в следующем полевом сезоне будет расположен севернее нынешнего, ближе к Тикси. После предварительной обработки материалов, все улетели в Москву. Я осталась одна. Мне предстояло отправить все образцы в Москву. А когда приедут трактористы с сопровождающим геологом и с тракторными санями, мне нужно закупить продукты и горюче­смазочные материалы на летний сезон. На мое имя был открыт счет в банке. Все это будет завезено по твердому снегу в район работ и оставлено там. Трактора вернутся в Тикси ждать прилета из Москвы основной группы. Потом выедем все в полевой лагерь.
      
       Трактористы соорудили на тракторах, как мы их называли, "вертолеты". Это над фаркопом проталкиваются два бруса под днище трактора. Фаркоп - это металлическая дуга с отверстиями и стержнем в задней части трактора для соединения его с прицепом. Вторые концы брусьев разводятся немного шире трактора. Сооружение получается в виде трапеции. На них набиваются доски и застилаются брезентом. Потом загружается снаряжение: рация, аккумуляторы, движок, раскладушки, палатки, спальники и прочее. Все заворачивается брезентом и перевязывается веревками. А сверху усаживаемся мы. Получается, что мы сидим выше кабины трактора. В начале июня 1961 года группа преподавателей из Ленинградского высшего инженерного морского училища имени адмирала Макарова (ЛВИМУ) вылетела для приема вступительных экзаменов на заочные отделения в порты Севморпути. Были и в Тикси. После окончания мною школы, прошло уже шесть лет. Но в школе я училась хорошо и решила рискнуть сдавать экзамены. Если провалюсь, в лоб ведь не стукнут. Экзамены сдала нормально, и меня зачислили на отделение "Радиотехника". Так что, когда прилетели москвичи, я уже была студенткой.
      
       Через два дня, упаковав снаряжение, выехали в тундру. Добирались до места около двух суток. Перекусывали всухомятку на ходу, так как деревьев для костра здесь совсем не было. Кругом голая тундра. Несколько раз останавливались на пару-тройку часов, чтобы дать немного отдохнуть и подремать трактористам. Иногда их подменяли не надолго геологи, но в основном за рычагами были они. Когда доехали до лагеря, я попросила трактористов поставить два трактора друг от друга на расстоянии длины антенного полотна и воткнула в выхлопные трубы древки антенны. Парни-студенты поставили мою палатку, занесли рацию и аккумуляторы. Движок поставили рядом с палаткой, и я стала готовить рацию к связи. А остальные, даже не развернув палатки, поставили раскладушки и, кинув на них спальные мешки, повалились спать. Когда я все сделала, завела будильник, чтобы не проспать срок связи с Тикси, поставила в палатке раскладушку со спальником и тоже отключилась на сон. Часов через пять начали приходить в себя. Разобрали привезенное имущество. Поставили две десятиместные палатки. В одной сколотили длинный стол и лавки с обеих сторон. Это была столовая. В другую перенесли продукты из тракторных саней, привезенные еще по снегу. Геологи, в основном, жили по одному в небольших палатках. Студенты группировались по палаткам большего размера.
      
       Еду готовили на керогазах все по очереди (кроме начальника) утром и вечером по два человека. В маршруты, как обычно, начинали ходить поблизости от лагеря. На завтрак и ужин собирались все в палатке-столовой. Однажды утром все пришли, кроме одного геолога. Он всегда ставил свою палатку подальше от лагеря. Звали его Георгий Георгиевич, но чтобы не ломать язык, он разрешал всем звать его просто Горыч. Этот человек был кладезем анекдотов. У него была небольшая записная книжка, в которой были записаны отдельные, одно или два слова, по которым он вспоминал анекдоты полностью. После ужина все собирались вокруг него и просили достать из кармана "шпаргалку" и рассказать анекдоты. Он плевал на большой и указательный пальцы обеих рук и начинал подкручивать кончики усов, превращая их в две заостренные пики, торчащие в разные стороны под носом. После этого ритуала он начинал рассказывать анекдоты. В это утро мы не прикасались к завтраку и терпеливо ждали Горыча. Но его все не было. Начальник не выдержал и послал одного студента за ним. Он ушел и обратно не вернулся. Начальник послал второго. И он не вернулся. Тогда уж нас как ветром вынесло из палатки. Все рванули к палатке Горыча. Она ходила ходуном, и оттуда доносился не то стон, не то плач. Кто-то попытался войти в палатку, но она была слишком мала. Тогда быстро отвязали растяжки от колышков и сняли в сторону палатку. Горыч лежал лицом вниз, головой на алюминиевом ободе раскладушки. Перед ним на коленях стояли два студента. Я думаю, что не у меня одной шевельнулась мысль, что он погиб.
      
       Ребята поднялись с колен, и мы услышали невнятный голос Горыча. И тут раздался буквально гомерический хохот этих ребят. Мы ничего не могли понять, а их душил смех. Потом объяснили нам, в чем дело. Оказывается, Горыч во сне как-то умудрился растянуть плечом одну из пружинок на раскладушке. В эту щелочку попала "пика" от уса. Потом, наверное, давление плеча ослабло, и ус зажало в пружинке. Горыч просил ребят растянуть пружинку, но они не сразу поняли, чего он хочет, так как слишком невнятно говорил. А когда поняли, то могли только хохотать. На помощь сил уже не было. Когда начальник понял суть происшествия, попросил Тоню принести ножницы. Горыч попытался спасти свою красу и гордость, но начальник безжалостно отстриг ус. Когда Горыч поднялся, мы чуть не попадали от смеха. Один ус у него победно торчал пикой вверх, а второй распушился, как у кота.
      
       Горыч сбрил оба уса, и даже попросил ребят постричь ему голову наголо. У нас была машинка для стрижки волос. Пару вечеров (с солнцем на небе) никто не досаждал Горычу просьбами рассказать анекдот. Человек был в трансе. Поэтому пели под гитару песни. В то время начали появляться красивые песни Визбора.
      
      

    0x01 graphic

      

    Левый берег р.Лена ниже пос.Чекуровка

      
      
      

    0x01 graphic

      

    Транспортировка отрядов геологической партии

    по тундре южнее пос.Тикси

      
      
       Закончив работы вблизи лагеря, все разъехались по своим квадратам. Мы с Тоней опять остались одни. В начале сентября все опять собрались в лагере. Было уже довольно холодно. Во второй половине августа выпал снег, но растаял. Вечерами стали жечь костер, чтобы хоть немного согреться, прежде чем влезть в холодный спальный мешок. Лес здесь был низкорослый, и толщина стволов не больше пяти-семи сантиметров. Корни стлались на небольшой глубине почвы из-за близкого уровня мерзлоты. Ребята просто выдергивали деревца с корнями, и целыми бросали в костер.
      
       Мы с Тоней еле узнали Горыча, когда он приехал. За сезон он отрастил огромную черную окладистую бороду и, конечно, восстановил свои усы в прежнем виде. По вечерам возле костра опять пели песни, но у ребят уже быстро начинали мерзнуть пальцы от холодных струн гитары. Поэтому, в основном слушали анекдоты Горыча. И внимательно наблюдали за костром и за собой. Дело в том, что деревца пропитаны влагой и, когда загорается кора, вода под ней превращается в пар и довольно большие горящие кусочки коры отстреливаются в разные стороны. Когда кто-нибудь получает такой горящий "подарок", он старается как можно быстрее избавиться от него. Поэтому нужно было постоянно проявлять бдительность. И вдруг Горыч прервал анекдот и своей скороговоркой произнес: "Братцы, кто-то горит!" Мы все оглядели и ощупали себя, но очагов возгорания никто не обнаружил. Горыч продолжил анекдот. Через некоторое время он опять повторил свое предположение, что кто-то горит. Все опять обследовали себя, но ничего горящего не нашли. И тут Горыч издал вопль, сгреб в ладонь свою бороду и поднял ее вверх. Мы все посмотрели на него и увидели в телогрейке, рубашке и майке приличную сквозную дырку и кусочек тлеющей коры. Ребята кинулись расстегивать пуговицы на телогрейке и рубашке, а Горыч голосом брал самые высокие ноты. Естественно, что он первый учуял запах дыма, так как у него под бородой тлела вата в телогрейке. А мы смотрели не на него, а каждый на себя. Вообще, за четыре года моей работы в этой экспедиции, наибольшее количество происшествий произошло именно с Горычем.
      

    0x01 graphic

      
      

    Вездеход ГАЗ-47 переправляется через р.Хара-Улах

      

    0x08 graphic
    0x01 graphic

      
      

    Тот же вездеход, потерявший гусеницу при переправе через р.Хара-Улах

      
      
      
       В середине сентября мы вернулись в Тикси. В эту летнюю навигацию по Северному морскому пути нам доставили два вездехода ГАЗ-47 на гусеничном ходу, отправленные нашим Геологическим управлением из Москвы. Получила я их в морском порту уже после отъезда москвичей. К этому времени мне уже прислали из Ленинграда учебники для первого курса, методические пособия, разъяснения по контрольным работам и прочее. Я взялась за учебу. Высшая математика пошла нормально, и я быстро сделала и отправила на проверку все контрольные работы. С английским было сложнее, так как в школе я учила немецкий. А у моряков международный язык - английский. Грамматику освоила, а с произношением во время сдачи экзаменов было неважно. С остальными предметами тоже управилась. Споткнулась на начертательной геометрии. С какой бы стороны не пыталась в нее влезть, ничего не получалось. Пошла в школу к педагогам за помощью. Но они мне объяснили, что, во-первых, это было уже очень давно, когда они были студентами. А во-вторых, нормальный студент за ночь выучивает китайский язык, утром сдает экзамен, а к вечеру уже не помнит ни одного китайского слова. Так что помочь мне ничем не могут. Я билась, как рыба об лед, с этой начерталкой. Спать уже ночами не могла. Не знаю, может, это действительно мне приснилось, или я просто выспалась нормально, но однажды утром у меня словно щелкнул тумблер в голове, и я увидела мысленно, насколько это просто и понятно. С тех пор проблем с начерталкой у меня не было.
      
       За неделю до нового года мои знакомые пригласили меня принять участие в поездке, за свежей рыбой, на гидрометеостанцию в море Лаптевых. Заодно и обкатать новый вездеход. Они ехали на двух вездеходах. К ним должен был присоединиться еще один человек на вездеходе. Он был бывшим штурманом, умел ориентироваться по звездам. Других ориентиров в море нет. К тому же была полярная ночь. Жил он в поселке Быков мыс, на оконечности полуострова с таким же названием, километрах в сорока от Тикси. Он уже не один раз бывал на станции. Сбор был назначен у него. Я согласилась. Собрав в дорогу кое-что из еды, термос с чаем, и плотно пообедав, я поехала к своим знакомым. После обеда мы выехали в Быков мыс. Четвертый участник встретил нас, разместил по домам на ночевку, а рано утром выехали на станцию.
      
       Лед в море был местами переметен снегом, а местами чистым, как зеркало. В свете фар он казался открытой черной водой. Вначале мне было немного страшновато, но потом освоилась. Ехали мы до станции восемнадцать часов. Ели на ходу. Временами останавливались. У вездеходов нет руля, они управляются рычагами, как танки. На прямой дороге руки не нужны. Наш старший проверял, у всех ли все в порядке, и мы ехали дальше. Когда остановились в очередной раз, я решила, что это опять проверка. Но вдруг увидела какие-то маленькие огоньки. Вокруг была снежная равнина. Из вездеходов начали выбираться водители. А потом из снега появилась голова человека. Затем он и весь появился наверху. За ним еще несколько человек. Я тоже выбралась из вездехода и подошла к людям. Возле нас ничего, кроме торчащей из снега железной трубы, я не увидела. А огоньки были глазами ездовых собак в свете фар. Значит, мы приехали на место. Нас пригласили в помещение. По вырубленным в снегу ступенькам, спустились на этаж вниз. Там были довольно большие сенцы. В углу лежала замороженная нерпа. Когда вошли в помещение, увидела на полу огромную шкуру белого медведя. Вскоре пришли четыре женщины и начали приготовления к столу. На станции находились четыре семейные пары. Они жили в другом доме. А мы находились в мужском общежитии. Мужчины пошли с нами за рыбой. Она лежала у них, как поленницы дров, между забитыми в снег колышками. Загрузили все четыре вездехода. Мы "угостили" их несколькими бутылками спирта. Когда вернулись в помещение, на столе уже стояли миски с пельменями. Мы поели. Они отдавали рыбой, наверное, были рыбными пельменями. Водители с вездеходов немного выпили и легли спать. Меня увела к себе в семейный дом медичка, и тоже уложили спать. Поспав часа четыре, мы поехали домой. Не успели проехать километров двадцать, как мне скрутило живот. Выехала из ряда, махнула рукой, чтобы ехали дальше и бегом за вездеход. На меня навалилась "медвежья болезнь". Не успеваю догнать вездеходы, как опять торможу. Они остановились и дождались меня. Я объяснила, что со мной случилось. Сказала, что кроме рыбных пельменей ничего не ела. Тогда старший сказал, что пельмени были из медвежатины. Шкура этого медведя лежала на полу. В общем, почти всю дорогу я разметила "верстовыми кучками".
      
       Доехав до Быкова мыса, мужчины решили переночевать там. А мне не хотелось опять стеснять людей, ведь осталось проехать всего сорок километров. И я поехала домой. Во время приливов в море зимой вода с огромной силой напирает на лед, приподнимает его, как разводные мосты, образуя трещины и полыньи. Когда начинается отлив, лед опускается, полыньи смыкаются краями льда и на ледяной поверхности почти ничего не видно. Когда мы ехали туда, лед был ровный. Поэтому я ехала спокойно. Циклов приливов и отливов я не знала. Приподнятый лед заметила уже поздно. Тормозить на чистом льду бесполезно. Вездеход бы все равно доскользил до полыньи, клюнул носом и ушел под воду. Я вдавила в пол педаль газа, и вездеход как на трамплине прыгнул. Звездочками гусениц зацепился за противоположный край полыньи, а зад провис в воду. Днище вездехода сделано герметичным, и он может плавать с небольшой скоростью на ровной воде. Но у него в задней части кузова есть отверстие, закручивающееся пробкой, для слива воды из радиатора двигателя. Зимой я иногда не закручивала пробку. Пыталась вспомнить, закручена ли она сейчас, но не могла. Если она не закручена, вода наберется в кузов и вездеход уйдет задом под воду. А ногой продолжала давить на газ. Я уже не сидела вертикально на сиденье, а почти лежала на нем, на спине. Потом почувствовала, что нос вездехода полез вверх. Затем машина рухнула на гусеницы и рванулась вперед. Я сняла ногу с педали газа, выключила рычаг скорости и, выбравшись из вездехода, пошла к полынье. Длина вездехода шесть метров. Значит, полынья была чуть шире. Хорошо, что звездочки вращали гусеницы, а те крошили лед и проторили себе колею. По ней вездеход и выбрался. Я стояла и глядела в эту черную воду. Сколько машин, тракторов, вездеходов, людей уже поглотила она. Но мне сегодня повезло. Я села в кабину, включила скорость и нажала на педаль. Но нога в коленке ходила ходуном. Машина дергалась. Это теперь ко мне пришел страх. Я схватилась за коленку обеими руками и поехала потихоньку домой. Остальной путь проехала нормально. Мои знакомые на следующий день проехали как по гладкой столешнице. Значит, ночью был отлив, и лед вернулся на свое место.
      
       К концу февраля у меня были уже все контрольные работы с зачетами. Я написала в Москву, что мне нужен учебный отпуск. Мне дали, и в марте я вылетела в Ленинград. Нашла на Васильевском острове, на Косой линии свою мореходку. Отметилась в деканате. Спросила, есть ли у них общежитие для женщин. Но у них было только мужское. Пришлось снимать номер в гостинице. Первый экзамен был начерталка. Нашла аудиторию и вошла. За столом, возле классной доски, сидел лысоватый мужчина. Остальные сидели за столами аудитории. Мужчина спросил, чего мне нужно. Я ответила, что пришла на экзамен. Он поинтересовался, все ли контрольные у меня сделаны и есть ли все зачеты. Я подтвердила. Тогда он пригласил меня к столу и попросил показать контрольные. Я отдала их ему. Он посмотрел и сказал, что не пойдут. Я стала возмущаться, почему это не пойдут, если все контрольные без единой ошибки и с зачетами. В зале нарастал гул, но я не обращала на это внимания. Наконец мужчина встал и попросил у меня прощения за розыгрыш. Оказывается, он тоже заочник, но у него не было ни одной контрольной работы, и он искал свой вариант, чтобы списать. А варианты контрольных у нас распределялись по последней цифре в студенческом билете. Так вот, его вариант не совпадал с моим, поэтому он и сказал, что не пойдет. Пока мы разбирались с вариантами, в аудиторию вошел небольшого роста, худощавый мужчина лет пятидесяти. Правая сторона его тела была парализована. Рука и нога тряслись. Он зашел в боковую дверь возле классной доски. Я думала, что это кто-нибудь из обслуживающего персонала. Но мужчина, просивший у меня контрольные, быстро встал из-за стола и сказал, что хозяин пришел. Я не поняла, какой хозяин. Мне разъяснили, что пришедший парализованный мужчина и есть хозяин этой аудитории и сейчас он начнет принимать у нас экзамен. Я удивилась, ведь у него рука трясется. Но мне сказали, что когда я выйду от него, у меня будут трястись не только обе руки, но и все тело. Что сейчас он даст нам задачку, а потом будет вызывать по одному к себе в кабинет и "пытать".
      
       Через некоторое время он вышел из кабинета, подошел к доске, взял мел, поднял вверх трясущуюся руку, сосредоточился и, молниеносным движением руки, провел по доске идеальную прямую линию. Таким способом он начертил всю фигуру. Сказал нам условие задачи и опять ушел в свой кабинет. Я была ошеломлена увиденным. Даже не сразу смогла взяться за решение задачи. Но потом сосредоточилась на ней. Она оказалась довольно легкой, и я быстро решила ее. Через некоторое время преподаватель вышел, обошел всех и посмотрел, как идут дела с задачкой. Взяв у меня решение, предложил зайти в кабинет. Когда я вошла и села возле его стола, он спросил, кто дал мне решение задачи. Я удивленно посмотрела на него и сказала, что решила ее сама. Но он не поверил и дал мне другую задачу. Я быстро решила ее. Потом рассказала ему, сколько времени я билась, прежде чем поняла эту дисциплину. Теперь я могу решить любую задачу. И в моей зачетке появилось первое "отлично". Через день я сдала ему черчение, правда, на "хорошо". В одном месте на ватмане неправильно указала чистоту обработки металла. Остальные все экзамены тоже сдала нормально и домой улетела без "хвостов".
      
       Прежде чем лететь в Тикси, решила слетать хотя бы на пару дней к родителям. Отправила им телеграмму, чтобы папа встретил меня в городе. У них в школе была своя лошадь. Дело в том, что их поселок находится вдали от магистральных дорог и добираться до города или райцентра приходится на собственном транспорте, а времени у меня было мало. Папа встретил меня с каким-то худощавым незнакомым мужчиной. Сказал, что это мамин брат и мой дядя Федя. Тот самый, которого арестовали в 38-м году в комнате институтского общежития. Приезжал в гости, а сегодня уезжает домой. До отправления поезда оставалось ещё часа три и он рассказал мне о своей жизни. Когда ребят привезли в тюрьму, их развезли по разным камерам.
      
       Я слушала его, а взгляд невольно упирался в его два передних верхних и нижних зуба. Они были как бы половинчатые и между верхним и нижним рядом зубов образовалась дырка. Он заметил мой взгляд и сказал, что потом объяснит. Когда его привели на допрос, то стали заставлять подписать бумагу, что он состоял в какой-то группе врагов народа. Он сказал, что ни в каких группах не состоит, поэтому подписывать ничего не будет. Потом на допросах стали избивать, но он упорно ничего не подписывал. Сказал, что знает, что его всё равно расстреляют, поэтому не хочет брать на душу грех, которого не совершал. Тогда допрашивающий ударил его рукояткой пистолета по зубам и отбил по половинке от четырёх зубов. Потом в эту дырку заталкивал дуло пистолета и говорил, что вышибет ему мозги. Что все остальные уже подписали бумагу. Но дядя стоял на своём. Потом его отправили этапом через всю Сибирь до Дальнего Востока.
      
       Побывал в нескольких лагерях. Работал на лесоповале, в шахтах. Потом погнали на Север. Работал в рудниках. К весне 41-го года его, за отличную работу и примерное поведение, решили освободить. Отправили документы в Москву. 20-го июня пришло "добро" на его освобождение. 22-го июня он должен был выйти из лагеря. Но началась война с Германией. Документы все уничтожили, а он так и остался в лагере.
      
       После смерти Сталина его выпустили из лагеря на поселение в небольшом якутском поселке. Он ежедневно ходил на лагерные работы, но жил в посёлке. В 1956-м году ему выдали такую же бумагу, какую получили и мы о том, что он теперь полноправный гражданин СССР и может уехать, куда пожелает. За время проживания в поселке приглядел себе невесту из местных жительниц и, после полного освобождения, женился. Куда ехать, не знал. Знал только, что всех немцев с Волги выселили.
      
       Когда нас выселяли, каждой семье сообщили, куда она будет выселена. И хотя родственные семьи были распределены по разным регионам, мы знали адреса и смогли потом установить переписку. А дядя Федя ничего этого не знал.
      
       Через некоторое время решил все-таки уехать с Севера. Приехали с женой в Новосибирскую область. Поселились в небольшой деревушке, обзавелись огородом, скотиной и занялись своим хозяйством. И вот однажды дядя услышал по радио, что на ВДНХ в Москву (в то время передовиков производства приглашали на выставку) приехал передовой комбайнер, намолотивший рекордное количество зерна. А фамилия у него была такая же, как у дяди. А отчество от имени одного из его братьев.
      
       Он написал письмо в дирекцию ВДНХ с просьбой, по возможности, сообщить ему адрес передового комбайнера, приезжавшего на выставку. Сообщил фамилию, имя и отчество его и что, возможно, это кто-нибудь из его родных, которых он потерял в 38-м году.
       Через некоторое время пришёл ответ с адресом комбайнера из Тюменской области. Дядя Федя написал туда письмо. Перечислил всех своих родных в семье и попросил прислать ответ в любом случае.
      
       Ответ пришел скоро. Комбайнер оказался его племянником и, соответственно, моим двоюродным братом. В Тюмени и области жили два брата дяди Феди с семьями и мать (моя бабушка по материной линии). Дядя поехал на встречу с родными через 22 года разлуки. Там он узнал адреса и других родственников. И вот сейчас навестил свою сестру. В семье у них было три брата и самая младшая - сестра - моя мама. Мы с папой проводили дядю Федю до вагона и попрощались. Оказалось - навсегда. Прожил он после этой встречи уже недолго.
      
       Через три дня я уехала от родителей. Вернулась в Москву, а оттуда полетела в Тикси. По северной трассе в то время летали еще ИЛ-14. Самолеты типа ТУ по Северу летать не могут, только винтовые. Заночевали на Диксоне, так как Хатанга не принимала самолеты из-за сильной пурги. На следующий день после обеда открылся аэропорт в Хатанге и нас пригласили на посадку. В самолете был собачий холод. Двигатели работали, но тепла от них пока не было. Потом объявили, чтобы все вышли из самолета. Мы вышли. Оказалось, что у самолета примерзли шасси. При посадке, во время торможения, колеса очень нагреваются. А простояв без движения почти сутки, горячие шасси сначала растопили снег, а потом вмерзли в него. Пилоты заставили пассажиров взяться за крылья самолета и раскачивать его то в одну, то в другую сторону. А сами отбивали лед у колес. Наконец он раздробился. Мы, разогревшиеся, вернулись в самолет и через Хатангу улетели в Тикси.
      
       Да, климат в Тикси был совсем другим, чем в Чекуровке. Там были сильные морозы. У меня был наружный спиртовой термометр с делениями до минус 63 градуса. Окрашенный красным цветом спирт весь находился внизу в стеклянном шарике. Возможно, температура была и ниже, но дальше просто не было делений. Но зато там никогда не было зимой ветра и пург. А в Тикси, из-за близости моря, ветер дует всегда. Когда слабее, когда сильнее, а иногда очень сильно. Так, что просто валит с ног. Зимой ветры дуют на море, а летом с моря на сушу. Зимой морозы держатся между минус 30 градусов до минус 40 градусов. За те годы, что я прожила в Тикси, было только один раз минус 43 градуса, но с хорошим ветерком. Надо признаться, что это было что-то невыносимое. Если выходить на улицу с незакрытым лицом, то кажется, что сотни лезвий начинают чиркать по лицу. Но это длится, наверное, меньше минуты. Потом кожа на лице превращается в ледяную корку, и тогда уже ничего не чувствуешь.
      
       Люди ходили зимой в овчинных полушубках и ватных брюках. Некоторые организации выдавали своим работникам цигейковые куртки и брюки, покрытые толстым плотным материалом (работникам авиации, гидрометцентра). Но поверх этого мы все надевали большие длинные брезентовые плащи с капюшоном. Как их называли - дождевики. Шапки обязательно с кожаным верхом, тряпичные продуваются. Козырек шапки выворачивался вперед вниз, чтобы защитить глаза от снега, а иногда и от мелких камешков, которые ветер вырывал с силой из дороги, когда уже на ней не оставалось снега.
      
       Когда летала в Ленинград на экзамены, увидела в Москве, что молодежь ходит с вывернутым вниз козырьком зимних шапок. Спросила у Тони, почему в москвичи носят так шапки? Она ответила, что сейчас мода такая. А я подумала: "милые ребятки, если бы вы знали, откуда пошла такая "мода" и что является причиной её".
      
       Лицо снизу до глаз завязывали куском материи, сложенной в несколько раз. Шарфы продувало. Капюшон плаща затягивался, вдетой в него тесемкой, на уровне глаз. Открытыми оставались только глаза и переносица. В таком одеянии мы все были похожими друг на друга, как неуклюжие пингвины. Я не могла ходить с завязанным ртом и носом. Тряпочка быстро намокала от моего дыхания и замерзала. Мне было трудно дышать, и я не стала её носить.
      
       Бухта вдавалась большим полукругом в сушу. В центре её находился порт. От него уходила в тундру Центральная улица. Остальные улицы расходились от бухты веером по обеим сторонам Центральной улицы. Это походило на детский рисунок половинки солнца с лучами. Центральная улица была расположена по направлению ветра в зимнее время, поэтому на ней было редко, когда лежал снег. Его быстро сдувало. На ней были расположены основные учреждения - здание администрации порта, местной власти, школа, детсад, центральный гастроном (ещё два магазина были на других улицах), клуб, районный узел связи и несколько одно- и двухэтажных жилых зданий.
      
       Чем дальше от Центральной улицы находились другие улицы, тем больше их заметало во время пурги, так как направление ветра уже не совпадало с направлением на Центральной улице. А стоящие вдоль улиц дома задерживали снег.
      
       Когда еще работала в Чекуровке, я однажды плавала на теплоходе в Тикси. На одном одноэтажном доме на крыше увидела следы от гусениц трактора. Я никак не могла понять, как мог трактор забраться на крышу дома, переехать её и не раздавить. Теперь-то мне было ясно. Дело в том, что одноэтажные дома иногда полностью заметает снегом. А снег утрамбовывается так, что можно ехать в любом направлении и на любом транспорте. Он не продавливается. А летом, когда снег растаивает, на крышах остаются почерневшие черточки от гусениц.
      
       Дороги на заметаемых улицах приходилось расчищать бульдозерами после каждой пурги. Они нагребали с обеих сторон дороги горы снега, образуя глубокие траншеи. Из-за наличия домов вдоль дороги и промежутков между ними, траншеи в пургу заметались волнообразно. Дорога местами чистая, а местами бугры снега. Наружное освещение во время пурги отключали, так как люди могли запутаться в находящихся под напряжением проводах.
      
       Мой домик тоже почти каждую зиму заметало вровень с крышей. К жилой части дома примыкали хознадстройки под одной крышей. Одна кладовочка для продуктов. Другая большая для хранения угля. На зиму я закупала две большие машины местного угля (бурого) и одну машину антрацита в порту, который нам привозили на пароходах. Без антрацита бурый уголь невозможно было разжечь. Ну и замыкал этот ряд - туалет. До всего можно было добраться, не одевая теплой одежды.
      
       Наружные двери во всех домах открывались внутрь. Иначе могло замуровать. Когда я открывала эту дверь, то весь проем был забит снегом. Я подставляла деревянные ящики лесенкой, забиралась на них и топором и лопатой вырубала в снеге дырку такого размера, чтобы мне можно было через неё вылезти наружу. Топор и лопату оставляла на улице и уходила по своим делам. Когда возвращалась, опять вырубала дырку, забрасывала внутрь топор и лопату, скатывалась вниз, убирала ящики, выбрасывала нападавший снег и закрывала дверь. Порядок!
      
       И вот однажды нужно было сходить в магазин. Закончился хлеб, да и продуктов нужно было подкупить впрок. Магазин был недалеко от моего дома, не доходя до соседней улицы. Ветер был довольно сильный и дул мне с левой стороны. Я старалась отвернуть лицо вправо. И, наверное, поэтому, стала уходить правее от нужного направления. Магазина я не увидела и вообще ничего не видела. В итоге оказалась на вершине, нагребенной бульдозерами, горы снега и свалилась с неё в траншею. Залезть обратно, откуда свалилась, я не могла. Гора была слишком высокой, а снег слишком твёрдым. Тогда решила идти по дороге. Но вскоре наткнулась на бугор снега, наметённый поперёк дороги. Полезла на четвереньках в надежде перебраться с него на боковую гору снега, так как на верху они сравниваются по высоте. Но мне удавалось сделать только два-три движения по направлению вверх и я скатывалась опять вниз. Я повторяла попытку за попыткой, но результат был один и тот же. Стала выбиваться из сил. У плаща сзади был довольно большой разрез. Ветром завернуло края плаща, и они хлопали у меня за спиной как крылья у ангела. Почувствовала, что без защиты плаща мои ватные брюки продуваются насквозь. Ветер со снегом стал задувать сзади даже под полушубок. Нужно было сесть, успокоиться и оценить обстановку. Что я и сделала. Найти меня здесь никто не сможет пока, после окончания пурги, не придут бульдозеры расчищать дорогу. Значит, надо думать самой, как выбираться из этой ситуации. И я нашла выход. Еще в Чекуровке местные жители объясняли мне, что здесь нож должен быть у каждого человека при себе. Я купила небольшой, сантиметров 8-10 длиной, складной ножичек. У него было два лезвия, открывашка для консервов, крышечек стеклянных банок, шило и штопор. Стала носить его постоянно в кармане брюк, привязанным тесемкой к брючному ремню. И теперь я вспомнила о нем. Достала, открыла лезвие и стала вырезать в снегу зарубки. Теперь я могла придерживаться рукой и ставить на них ноги. Начала потихоньку подниматься наверх. Заднюю часть туловища от голенищ валенок и почти до пояса я уже не чувствовала. Но я поднималась все выше. И вдруг отломилось лезвие ножа. Открыла второе. Оно было поменьше, и я стала осторожней им работать. Так я всё-таки выбралась наверх и прямым ходом отправилась домой. В теплое помещение заходить не стала. Сняла верхнюю одежду в холодном коридоре. Спустила брюки и все, что было под ними, и стала приводить в чувство "филейную" часть тела и задние части ног до валенок. Когда они стали чувствовать мои руки, зашла домой. Значит, и в этот раз судьба была ко мне благосклонна. Через несколько дней с обмороженных частей тела стала слезать тонкая пленка кожи. Но что было странным. Там, где на брюках проходили продольные линии швов, кожа не обморозилась и не отстала от тела. В итоге получилось что-то типа татуировки в "матрасном стиле".
      
       А ножичек всегда был со мной, пока не уехала с Севера. Он и сейчас хранится у меня как память и благодарность ему за моё спасение.
      
      

    0x01 graphic

    Заметенный снегом одноэтажный домик.

    База партии геологов. Конец сентября 1962 г.

      
      
      
      

    0x08 graphic
    0x01 graphic

    Лагерь в притоке р. Лены. Август 1958г.

      

    0x01 graphic

      

    Теплоход "Иссык-Куль". Начало июля. Пос.Кюсюр.

    Местные жители встречают теплоход.

      
       К моему возвращению трактористы уже привезли тракторные сани. Я закупила продукты и топливо, и они на двух тракторах с санями и одном вездеходе выехали к месту работы. Один трактор с санями вез горючее, а второй - сани с балком на них. Балок - это типа бытовки у строителей. В нем была железная печка, а снаружи большой ящик с углем и запасом дровишек на растопку. Оставив в лагере трактора и снабжение, на вездеходе вернулись в Тикси.
      
       Мне, по возвращении из Ленинграда, подарили трехмесячного щенка. У него был такой звонкий голос, и я дала ему имя - Звонок. Когда прилетели геологи, мы стали готовиться к отъезду. Встал вопрос, куда девать щенка. Он уже хорошо подрос. Я хотела оставить его нашему радисту в Тикси. Но все решили, что его нужно взять с собой в тундру. Когда я зимой ездила на вездеходе закупать продукты и снабжение, он любил ездить со мной, сидя на втором сиденье в кабине. Как только я открывала дверцу вездехода, он раньше меня заскакивал в кабину и садился на свое сиденье, никогда не занимая мое водительское место. У всех было мнение, что если мы не возьмем его с собой, он может убежать искать нас по следу и потеряться в тундре. Поэтому вопрос был решен в его пользу. Уложив личные вещи и закупив свежего хлеба, мы выехали на двух вездеходах в полевой лагерь. В этот раз я взяла с собой свою мелкашку. Доехали часов за десять. Во-первых, мы в этот сезон работали еще ближе к Тикси. Во-вторых, вездеходы бегали по тундре гораздо быстрее тракторов. Как обычно, установили две большие палатки - столовая и продуктовый склад. Сначала ближние маршруты, потом дальние. Единственное изменение было то, что в этом сезоне у нас было две лаборантки - Тоня и Клава. Жили они в балке. Звонок с лаем носился по лагерю. Многим хотелось поиграть с ним, погладить его, особенно студентам. Но у него вдруг обнаружилась одна особенность, которой я раньше не замечала. Как только кто-нибудь наклонялся и протягивал к нему руку, чтобы погладить, он падал на спину, поднимал заднюю лапу и из него начинал бить "фонтан". Не знаю, может быть, это было у него от избытка чувств, но таким способом он "пометил" многих в лагере. Поэтому его решили переименовать и нарекли -Фонтанчиком. Он довольно быстро привык к новому имени. Потом отряды разъехались, и мы остались втроем, плюс Фонтанчик.
      
       В начале августа у Клавы был день рождения. Девчата решили испечь торт. У нас с собой была "Чудо-печь". Ее поставили на керогаз и напекли коржей. Сливочное масло мы хранили в больших военных заплечных термосах, которые ставили в ямку, выкопанную до мерзлоты, а сверху накрывали фанерками или дощечками. Я взбила крем из масла со сгущенкой. Промазали коржи. У Тони была банка консервированного компота из вишни. Ягодками вишни украсили торт сверху. Приготовили обед. У Клавы была бутылка хорошего вина. Все было готово к празднику. Осталось только одеть "бальные платья" (чистые рубашки). Девчата побежали в балок, а я к себе в палатку. В столовую я вернулась первая. Когда вошла в столовую, увидела такую картину - Фонтанчик сидел на столе и слизывал с торта крем. А когда ему в рот попадали вишенки, он высовывал язык и сбрасывал их на стол. Я окаменела. Пришли девчата и буквально отодвинули меня от входа в палатку. После этого и они увидели все происходящее. В отличие от меня, они быстро добрались до стола. Пес, кстати, не собирался прекращать свое занятие и продолжал сидеть на столе. Девчата схватили его и начали нещадно бить. Он визжал и вырывался из рук, но они продолжали вымещать на нем обиду и злость за испорченный праздник. Я с трудом отняла его у них. Праздник, конечно, был испорчен, но, как говорится, не пропадать же добру. Я предложила снять верхний корж с остатками крема, а остальное - то съедобно. Он ведь полизал торт только немного сверху. Они отказались. Я отодвинула торт на дальний край стола и предложила съесть хотя бы приготовленный обед. Взяла бутылку вина, откупорила ее штопором из моего многофункционального складного ножичка, с которым не расставалась с первого года приезда на Север. Налила понемногу в кружки и сказала тост в честь Клавы. Потом еще пару раз повторили. Постепенно я их немного разговорила. Убедила Клаву, что жизнь прекрасна в любых ее проявлениях. И без сегодняшнего происшествия этот день рождения, возможно, быстро бы забылся. А так, через несколько лет, в очередной день рождения вспомнишь о нем, начнешь разбирать все детали и обязательно развеселишься. После обеда разошлись по своим "квартирам". Я принесла торт в свою палатку, осторожно сняла верхний корж. Соскребла с его нижней стороны крем. Корж отложила в сторону для Фонтанчика. Потом и от остальных коржей взяла понемногу крема, снова собрала все коржи, обмазала с боков и сверху, и торт был готов к употреблению. Верхний корж унесла подальше от лагеря и позвала Фонтанчика. Но он, увидев торт, развернулся и убежал. А в палатку-столовую он с тех пор не то что не заходил, но и близко не подходил. После ужина я принесла торт, рассказала девчатам о своей "технологии" приготовления и мы с удовольствием попили с ним чайку.
      
       К этому времени начала созревать голубика. Она росла везде, даже у меня в палатке. Я могла лежа набрать ее под раскладушкой. Теперь нас было трое, и набрать ведро ягод не составляло труда. Мы варили варенье, отжимали сок самодельным прессом и пили его ежедневно. Время от времени к нам приезжали на вездеходах из отрядов за продуктами. Мы и их угощали вареньем и соком. И вот один из водителей подсказал нам идею -делать из сока вино, добавив немного сахара, чтобы потом всем отметить окончание сезона. Мы обещали подумать. После его отъезда, мы согласились. А почему бы и нет? Сделаем всем сюрприз. Мы всегда отправляли зимой на санях с продуктами около двадцати водочных ящиков с пустыми бутылками для проб воды. Лаборантки тщательно мыли их, а укупоривались они черными резиновыми пробками из очень плотной резины. Чтобы заткнуть бутылку такой пробкой, нужно было приложить огромное усилие, но и вытащить ее, тоже нужна была сила.
      
       Мы приступили к работе. Теперь у нас был стимул. Чтобы никто раньше времени не узнал о нашем сюрпризе, мы решили поставить ящики с будущим вином в мою палатку. Туда никто кроме меня не заходил. Производство наше работало успешно. Мы заполнили бутылками с вином десять ящиков. Все шло хорошо. И вдруг одна бутылка, в верхнем ряду ящиков, умудрилась выплюнуть пробку, и ее содержимое ударило фонтаном по скату моей палатке. Моя зеленая палатка в этом месте перекрасилась в фиолетовый горошек. Наверное, пробка была плохо заткнута. Мы пытались отмыть палатку, но краситель оказался стойким.
      
       Я каждое утро и вечер связывалась со всеми отрядами. Если начальник не слышал доклады дальних отрядов, из-за маломощности раций, я дублировала ему их. Когда кто-нибудь собирался к нам за продуктами, они об этом сообщали мне. Тогда мы маскировали пятно на палатке, раскладывая на него рубашки, брюки и прочее. Однажды, во время вечернего сеанса связи, один отряд не вышел на связь. Я сообщила об этом начальнику. Он сказал, что подождем до утреннего срока связи. Ну что ж, до утра, так до утра.
       Мы уже упаковались в спальные мешки, почитать немного перед сном, когда залаял Фонтанчик. А потом я услышала рокот мотора вездехода. Быстро выбралась из спальника, натянула одежду и сапоги и вышла из палатки. Фонтанчик с визгом мчался навстречу вездеходу. Я побежала к девчатам в балок. В нем звук слышится слабее, чем в палатке. Сказала, что идет вездеход, чтобы они одевались и выходили на улицу. Когда я вышла, вездеход был уже в лагере. Из него выбрались начальник и "дед Хоттабыч", как мы называли нашего механика. А Фонтанчик, с победным видом, уселся на место начальника в вездеходе. Начальник сказал, что решил сегодня съездить в тот отряд. Я предложила ему взять с собой запасную, в рабочем состоянии, рацию и комплект запасных батарей. Он согласился, и мы пошли к моей палатке. Девчата колдовали с ужином, а Хоттабыч пытался выманить Фонтанчика из вездехода.
      
       В этой суматохе я совсем забыла про пятно на палатке. А начальник его разглядел. Спросил меня, что это такое? Я не знала, что сказать. Тогда он нырнул в палатку и появился с бутылкой в руке. Подошли девчата. Начальник пытался вытащить пробку из бутылки, но она не поддавалась. Тогда он одной рукой прижал бутылку к грудной клетке, а второй стал раскачивать пробку в разные стороны. Мы трое уже примерно догадывались, что сейчас произойдет, но боялись сказать начальнику. Наконец пробка, в руке начальника, отлетела в сторону. А фонтан из бутылки ударил начальнику в ноздри, и брызги от носа разлетелись лучами веером по обеим щекам. Мы не смогли удержаться от смеха. Он походил на мультяшного кота. Девчонки удрали в столовую, а я стояла и смотрела на начальника, как кролик на удава. Он освободил ноздри от "инородной жидкости", протер носовым платком лицо, сделал пару глотков из бутылки и сказал: "Вкусно! Что это такое?" Я ответила, что это сок из голубики. Просто он забродил. Он молча пошел к речке мыть лицо. Тоня принесла ему полотенце и пригласила в столовую поужинать. Клава принесла полбутылки вина, оставшегося после дня рождения. Начальник с Хоттабычем выпили вина, поужинали, и начальник, вдруг расхохотавшись, сказал: "Представляю, как я выглядел в этом макияже". Мы заверили его, что выглядел он прекрасно. Потом мы погрузили в вездеход запасную рацию с батареями, и они уехали. Им нужно было переехать через реку, в которую впадала наша речушка возле лагеря, примерно в километре от нас.
      
       Мы еще не ложились спать, когда услышали выстрелы. Решили, что они охотятся. Здесь было много небольших озер и на них полно диких уток. Я нынче частенько ходила со своей мелкашкой на охоту на уток. Они, правда, довольно хитрые. Как только я прицеливаюсь и собираюсь нажать на курок, они все, как по команде, ныряют под воду и выныривают у другого берега. Мне приходится по берегу перебираться туда, а они за это время успевают переплыть обратно. Потом я стала ходить с резиновой надувной лодкой. Устраивалась в центре озерка, ложилась на дно лодки и стреляла. У нас в экспедиции были пятизарядные карабины. Кто хотел, мог поохотиться, но они были довольно тяжелыми. Моя мелкашечка гораздо легче. У геологов были и пистолеты. Мы еще немного поболтали, посмеялись и пошли спать.
      
       Утром я включила рацию на прием и ждала, когда будет ровно восемь часов, чтобы выйти на связь. Все рации были под номерами. У меня был первый номер, а в отрядах от второго и дальше. Еще не было восьми часов, когда я услышала: "Первый, я шестой. Прошу связи". Я подумала, что кто-то шутит, так как шестого номера ни у кого не было. Спросила, кто меня вызывает? Оказалось, начальник. Он рассказал ужасную историю. Когда они вечером доехали до середины реки, глубина увеличилась, и вездеход оказался на плаву. Быстрое и сильное течение реки подхватило его и понесло вниз по течению. Хоттабыч давил ногой со всей силой на педаль газа, но вездеход очень медленно двигался к противоположному берегу. А потом их ударило об огромный подводный валун, и одна гусеница слетела. Дальше двигаться они не могли. Вода стала заливать вездеход. Начальник с Хоттабычем вытащили на крышу рацию, батареи и все остальное, что еще было в вездеходе. Потом промокшие и сами забрались туда. Начальник начал стрелять из пистолета, надеясь, что мы услышим и придем к реке. Но мы все не так поняли и спокойно легли спать. Потом начальник передал трубку Хоттабычу. Он сказал, чтобы я завела, стоящий в лагере неисправный трактор, и пригнала его к ним для буксировки вездехода на берег. Я могла водить трактор. Знала, что сначала нужно завести пускач, потом через некоторое время, манипулируя двумя небольшими рычагами на двигателе, завести и сам двигатель. Но я никогда этого не делала. Хоттабыч, стуча зубами, начал мне все объяснять. Я рассказала все девчатам и пошла заводить трактор. Пускач, собственно, был маломощным движком. Только заводная рукоятка находилась на капоте трактора, и браться за нее приходилось левой рукой. Я забралась на гусеницу, открыла краник на бензобаке пускача и дернула рукоятку. Она с огромной силой крутанулась в обратную сторону и ударила меня по руке с тыльной стороны. Удар пришелся по часам. Корпус выгнулся в сторону руки. Девчата уже тоже стояли рядом с трактором. Я слезла с гусеницы и сняла с руки часы. На руке была вмятина, и под тонким слоем кожи прощупывались две кости. С обеих сторон вмятины на руке возвышались два бугорка. Наверное, это было, раздавшееся от удара, мясо. Тоня побежала за аптечкой и перевязала руку. Удивляюсь, что уцелели кости. Я раньше слышала, что многие трактористы так ломали руку.
      
       Я связалась с начальником, сказала, что произошло, и что мы решили привезти Хоттабыча на наш берег на резиновой надувной лодке. Он согласился. Девчата накачали ее, взяли две телогрейки для "терпящих бедствие" и дотащили лодку до реки. Тоня села на весла, так как у меня рука все больше распухала и болела. Но с первых же гребков поняли, что нас пронесет мимо вездехода. Вернулись обратно, унесли лодку подальше вверх по течению и поплыли опять. На этот раз причалили к вездеходу. Хоттабыч весь трясся, не то, от холода, не то от страха, и все повторял, что он не умеет плавать. Я призналась ему, что тоже не умею плавать. Наконец убедила его, что на веслах должен сидеть мужчина. Нас, конечно, снесло по течению, но не очень далеко. Хоттабыч все-таки греб сильнее Тони. Оставили лодку и девчат на берегу и пошли с дедом в лагерь. По дороге он вспомнил, что, у оставленного в лагере трактора, на пускаче было установлено ранее зажигание, поэтому рукоятка била назад. Мог бы и не говорить теперь. Я это поняла сразу после удара. Он все отрегулировал и завел трактор. Я обула длинные резиновые сапоги, потому что предстояло лезть в воду. Взяли стальной трос с петлями на концах, два запасных трака к гусенице вездехода и поехали к реке. Переехали на другой берег. Вода заливала пол кабины. Дед сдал трактор задним ходом. Я, встав на фаркоп, зацепила трос за крюк вездехода, и мы вытащили его из воды. Начальник, как царь на троне, восседал на крыше. Теперь надо было вытащить гусеницу. Она лежала, сложившись почти пополам, образуя петлю. В эту петлю нужно было протолкнуть конец троса и зацепить за фаркоп стержнем. Хоттабыч подогнал трактор, привязал к моему поясному ремню веревку, обмотал ее вокруг руки и лег на крышу трактора. Я спустилась на фаркоп. Вода доходила мне выше колен. Я боялась, что меня может снести сильным течением. Предупредила деда, что если меня снесет, я утяну и его за веревку с собой. Так что ему нужно закрепиться надежней.
      
       Я закатала рукава рубашки повыше, чтобы не мочить их, взяла трос и попыталась протолкнуть его в петлю. Но трос извивался ужом от быстрого течения, царапал мне руку торчащими из него отдельными проволочками, а в петлю гусеницы никак не хотел лезть. Наконец мне это удалось. Я закрепила трос на фаркопе и добралась до кабины. Хоттабыч показывал мне пальцем на мою руку. Она была до локтя красная. Это стекавшая вода смешалась с кровью из царапин от троса. Это были уже мелочи. Мы вытянули гусеницу и натянули ее на вездеход. Начальник, пока мы доставали гусеницу, отвернул пробку в днище вездехода и спустил из кузова воду. Снял на землю все, что было на крыше, и свернул тент над кузовом, чтобы он быстрее просох. Начальник с дедом начали протирать кабину внутри. Потом Хоттабыч завел вездеход и опробовал его на ходу. Все было нормально, и меня отправили на тракторе в лагерь. Девчата ждали меня на другом берегу со свернутой лодкой. Я благополучно переехала через реку. Мы втиснули лодку в кабину. Фонтанчик уже без приглашения сидел там. Попрощались с начальником и дедом, и каждый из нас поехал в свою сторону. К ночи левая рука у меня опухла до неприличия и очень болела. Хорошо, что это была левая рука и я не левша. Мне ведь приходилось заводить движок и заряжать аккумуляторы, связываться с Тикси морзянкой на ключе. Мои "доктора" прилагали все усилия и знания в медицине, чтобы облегчить мне боль. Я в медицине была абсолютный нуль. Не знала названия и назначения ни одного лекарства, кроме пурген. И то только потому, что оно так легко запомнилось и очень красиво звучало. Но я им никогда не пользовалась. Примерно через неделю боль в руке и опухоль стали уменьшаться. Но вмятина прощупывается до сих пор, хотя на ней и наросло мясо.
      
       Однажды, после завтрака, находясь еще в столовой, мы услышали лай Фонтанчика. Приехать из отряда на вездеходе должны были только завтра, а сегодня мы никого не ждали. Я вышла из палатки и увидела на другом берегу нашей речушки оленя. Пес лаял на него. Это был явно отбившийся от стада олень, так как не уходил от лагеря. Такие одиночные олени всегда становятся добычей волков. Решение в моих извилинах в голове созрело молниеносно. Я крикнула девчатам, чтобы они заперли Фонтанчика, а сама побежала в свою палатку за мелкашкой. Когда я вышла из палатки, то не смогла удержаться от смеха. Тоня вцепилась обеими руками псу в бока, прижав его спиной к своему животу, и пыталась своими локтями отодвинуть полог у входа в палатку. Но никак не могла зацепить его. Она вновь и вновь делала повороты своим телом слева направо, но вход не открывался. А бедный пес, возможно вспомнив про торт и про то, как его сильно побили здесь, решил, что его опять побьют, от страха "включил свой фонтан", поливая полог слева направо и обратно. Я, на бегу крикнула, чтобы она заперла Фонтанчика в балке и побежала через речку. Олень начал уходить от лагеря. Пока я перебралась через речку, он уже убегал. Я тоже побежала, но то и дела падала через кочки. Расстояние между нами стало увеличиваться. Впереди был горный отрог, спускавшийся к реке. Олень бежал в гору бегом, я, увы, на четвереньках. Когда я поднялась на хребет, олень уже был довольно далеко и уходил в сторону сопки, вправо от нашей речки. Сопка походила на облысевшую голову. Внизу была неширокая полоска растительности, а вверху голая щебенка. Попасть в оленя на таком расстоянии из мелкашки я уже не могла. Тогда залегла между кочек и выстрелила, поверх него, в сопку. Оттуда посыпались камешки. Я перезарядила мелкашку. Олень остановился и повернул в обратную сторону. Он бежал почти на меня, чуть левее. Я водила стволом мелкашки, не зная, куда прицелиться. Он поравнялся со мной в метрах десяти от меня. И я выстрелила ему в левую лопатку.
      
       Олень продолжал бежать, и я уже решила, что промазала, но в это время он упал. Я побежала к нему. Пошевелила. Он был мертв. Я достала свой складной ножичек и перерезала ему горло, чтобы спустить кровь, а сама поднялась на хребет отрога. Девчата стояли и глядели в мою сторону. Фонтанчик бегал по лагерю, не решаясь перейти речку. Я сложила ладони рупором и крикнула, чтобы они взяли топор, большие ножи, ведра и шли ко мне. Они все поняли, взяли, что я просила и пошли через речку. Фонтанчик побегал по берегу и тоже сиганул в воду. Я спустилась к оленю, но не смогла его найти на предполагаемом месте. Я испугалась, что он удрал, но с перерезанным горлом он не мог удрать. Стала ходить кругами и обнаружила его. Просто он лежал между кочек, и его почти не было видно. Фонтанчик обогнал девчат и, прибежав ко мне первым, поднял невероятный лай. Мы взяли оленя за рога и волоком стянули его вниз к речке. Пес лаял и хватал его то за ноги, то за короткий хвостик.
      
       Я уже не однажды видела, как оленеводы снимают шкуру с оленя. Поэтому быстро сделала нужные надрезы и мы втроем, как будто всю жизнь занимались этим, в один миг оставили оленя "голым". Клава сходила в лагерь за лопатой, а мы с Тоней разделали оленя, помыли мясо в реке и разложили по ведрам. Выкопали яму, сложили туда шкуру, внутренности, копыта, перерубленные рога и закопали все. Завалили сверху крупными камнями, чтобы волки не вырыли и чтобы скрыть следы своей "браконьерской" охоты. На всю эту операцию ушло меньше часа. Когда вернулись в лагерь, первым делом нажарили целую сковороду печенки с лучком. Девчата везли из Москвы лук, чеснок и прочие пряности. Оленья печенка самая вкусная из всех, что я ела. В этот день у нас был "праздник живота". После обеда отделили мясо от костей. Сложили в большую кастрюлю. Сделали "холодильник" в мерзлоте и поставили ее туда до завтра. Фонтанчику наварили на несколько дней вкуснячий бульон из косточек с мозгом и сахарных косточек и тоже поставили в "холодильник". На следующий день приготовили фарш с лучком и чесночком, пельменное тесто. Нажарили котлет и налепили пельменей. Встретили гостей на высшем уровне. Девчата даже выделили немного спирта, сэкономив на анализах образцов. Гости удивились, откуда у нас такое богатство. Мы рассказали, как охотились на оленя. Все уплетали за обе щеки, только один студент отказался есть, сказав, что из мелкашки оленя не убить и, наверняка, фарш из тарбаганчиков. Я сказала ему, что на охоте нужна хитрость. Кстати, пуля прошла через левую лопатку, сердце и застряла в правой лопатке. Мы ее нашли. Но студент стоял на своем. Тарбаганчики - это зверьки, похожие на сусликов, только крупнее, примерно с зайца и жирные. В горах возле лагеря их было полно. По утрам они усаживались на задние лапки, прижимая передние к туловищу, и начинали пересвист друг с другом. После обеда ребята загрузили продукты. Мы передали для отряда гостинцев - жареных котлет и отваренных пельменей, и они уехали.
      
       В середине сентября все собрались в лагере. Отметили нашим вином из голубики окончание сезона и стали готовиться к отъезду. К нам заехали два оленевода из перегоняемого на новое пастбище стада оленей. Они просили нас, по возможности, выручить их немного сахаром, чаем и куревом. Так как мы уже собрались домой, оставили себе всего понемножку, а остальное отдали им. Они передали нам уже разделанную тушу оленя, только без головы и ног до колен. Это их лакомство. Мне пришла в голову мысль, накормить все-таки того брезгливого и слишком заносчивого студента пельменями из тарбаганчика. Местное население ловит их в проволочные петли из-за шкурок, а мясо употребляют в пищу. Поговорила с девчатами. Они согласились. Потом поделилась нашей идеей с водителем вездехода, который приезжал в лагерь за продуктами, когда я убила оленя. Он тоже одобрил идею. Я дала ему свою мелкашку с патронами. На следующий день рано утром, когда еще все спали, он добыл один экземпляр, разделал его подальше от лагеря. Отделил мясо от костей и незаметно передал его девчатам в балок, а мелкашку засунул мне в палатку. Мы накрутили фарша из оленины с луком и чесноком, и отдельно из тарбаганчика со всеми специями. Эту миску с фаршем отставили отдельно. Тоня держала ее под контролем и лепила эти пельмени сама.
      
       Позвали девушек-студенток помогать лепить пельмени. Им дали фарш из оленины. Когда слепили все пельмени, раскочегарили четыре керогаза и начали варить. Пригласили всех за наш длинный стол, чтобы знать, кто куда сядет. По мере готовности пельменей, раскладывали их по мискам и ставили на стол персонально каждому. Тоня отварила пельмени для нашего клиента отдельно и поставила перед ним миску. Начальник еще утром сказал Тоне, чтобы она отлила пол литра спирта и разбавила водой до соответствующего градуса. У лаборантов был спиртомер. Когда расставили всем миски с пельменями, начальник разлил по кружкам спирт и предложил выпить за пельмени. Мы выпили и принялись за них. Я украдкой наблюдала за студентом. Он с таким аппетитом ел пельмени и похваливал. После ужина помыли посуду, попели песни под гитару. Горыч рассказал несколько анекдотов и все разошлись по палаткам.
      
       Вскоре мы уехали в Тикси. Там занялись камеральными работами. А перед отлетом в Москву мы собрались на, так называемый, "маленький сабантуйчик". Спиртного летом в Тикси не продавали. Начинали продажу только накануне 7-го ноября и до 1-го мая. Со второго мая начинался летний "сухой закон". Поэтому начальник всегда давал на этот "сабантуйчик" разрешение на небольшое количество "огненной воды". За столом начали вспоминать, как прошел этот сезон, какие были ЧП. Кстати, в том отряде, который не выходил на связь и в который ездили на вездеходе начальник с Хоттабычем, оказывается просто сели батареи. Потом дошли до моей охоты на оленя. Студент опять стал доказывать, что из мелкашки нельзя убить оленя. Я сказала ему, что, возможно, это трудно, но у меня получилось. Он стал горячиться и настаивал на своем, что в первый раз мы накормили всех, кроме него, пельменями из тарбаганчиков. А вот второй раз они действительно были из оленины и очень вкусные. Ведь все видели, что оленеводы привезли нам оленью тушу. И наш водитель, один знавший нашу тайну, не выдержал и рассказал со всеми подробностями, как его накормили пельменями из тарбаганчика. И еще попросил его никогда не говорить о вещах, о которых он ничего не знает. Ведь он никогда даже не пытался убить оленя из мелкашки, а спорил чуть не до потери пульса. И тут студент выскочил из-за стола и, зажав рот рукой, пулей вылетел на улицу. Возможно, он извлечет из этого случая урок на будущее, а если нет - его будут долго учить.
      
       Потом все улетели в Москву, а я в феврале слетала в Ленинград и сдала экзамены за очередной курс. Следующий район работы был уже не очень далеко от Тикси. Трактористы перевезли по снегу туда балок, а двое саней в Тикси. Как обычно, загрузили горючим и продуктами и тоже отвезли туда. С продвижением на север погода становилась все холоднее. Леса уже и в помине не было. У костра не погреться. Вся радость - озерки с улитками. Однажды наш старший геолог Кузьмич, возвращаясь из маршрута, наткнулся на озерко с дикими гусями. Пожалел, что не было с собой карабина. На следующий день взял. Мы с нетерпением ждали его из маршрута, предвкушая на ужин, если уж не рождественского гуся с яблоками, то, по крайней мере, жирненький бульончик с вермишелью. Кузьмич пришел злой, с размаху бросил карабин на землю и самокритично заявил: "Я, старый дурак, целый день таскал эту "мортиру" на себе, плюс рюкзак с камнями, Чтобы не спугнуть гусей, метров сто полз на животе по холодным лужам между кочками. Прицелился, нажал на курок, а выстрела нет. Осмотрел карабин. Он был без затвора. Забыл взять". Мы, вместо того, чтобы посочувствовать Кузьмичу, разразились хохотом, и пошли готовить ужин с тушенкой.
      
       В этой геологической партии было беспрекословное правило - при возвращении в лагерь с карабином, обязательно вынимать затвор и надежно убирать его. Корней этого правила я не знаю.
      
       Постепенно прошел полевой сезон. Мы вернулись в Тикси. Эта геологическая партия, по своему профилю, закончила работу в данном районе. В следующем сезоне будут работать в каком-нибудь другом районе, а сюда приедет другая экспедиция. Начинать работу с новыми людьми что-то не хотелось. Проводила всех в аэропорт и попрощалась. С Тоней и Таней мы общаемся до сих пор, правда, последние три года только по телефону. Когда я летала зимой в Ленинград на экзамены, всегда дня три проводила в Москве. Собирались у Тони. Они меня водили по музеям, театрам, Кремлю. Тогда вход туда еще был свободным.
      
       Закончила необходимую работу, отправила образцы в Москву, и в середине декабря 1963-го года уволилась. К этому времени, статус районного центра уже перешел от Кюсюра к Тикси, и я опять перешла работать радистом в районную контору связи. Зимой летала в Ленинград в учебные отпуска.
       В начале шестидесятых, полярникам выделили несколько городов на Большой земле для кооперативного строительства жилья. В их числе был и Калининград. Я вступила в кооператив. В начале апреля 1966-го года дом, в котором я должна была получить квартиру, был готов. К этому времени подоспел и мой трудовой отпуск, и я вылетела в Калининград.
      
       В Тикси еще дула пурга, и наш рейс откладывали, а здесь уже была весна. Начинали распускаться первые клейкие листочки на тополях. Я нюхала их запах, как запах самых дорогих духов. Из земли пробивалась зеленая травка. Город был чистым. Везде стояли урны в виде пингвинчиков. В гастрономах несколько сортов разных колбас и сыров. Свежие яйца, а не меланж, который мы ели на севере. Крупная, жирная селедка в пресервных банках и многое другое. На рынке вкуснейшая, рассыпчатая картошка и первая зелень. Мне казалось, что я попала в земной рай. Фактически, я десять лет не видела нормального лета. Все отпуска, в основном учебные, были зимой. Я обходила и объездила весь город. Тогда он, конечно, был еще не таким большим, как сейчас, сорок лет спустя. И я решила больше не возвращаться на Север. Написала в контору письмо с просьбой уволить меня с работы и выслать трудовую книжку.
      
       Начались хлопоты с покупкой мебели и обустройством квартиры. Когда получила трудовую, устроилась на работу на радиоцентр рыбного порта. Перевелась из Ленинградской мореходки в Калининградскую.
      
       В мае 1968-го года мы, четверо заочников (трое мужчин и я), вышли на госэкзамены. Но приемная комиссия не стала собираться из-за четырех человек. Нам пришлось ждать полгода, пока курсанты дневного отделения закончат последний курс. В начале декабря я получила диплом.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       0x08 graphic
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    Правый приток р.Лена. 1962г.

    Геологи в маршруте передвигаются на ГАЗ-47.

      
      
      
      

    0x01 graphic

      

    Северная лесотундра.

      
      
      
      
      

    0x01 graphic

      

    Транспортировка геологической партии в район полевых работ

      
      
      
      
      
      
      
      
      
      

    0x08 graphic
    0x01 graphic

    Лагерь в притоке р. Лены. Август 1958г.

      
      
      

    МОРЕ

      
      
       В феврале 1969-го года перешла переводом из радиоцентра в Калининградскую базу реффлота, и 19 февраля вышла в свой первый рейс в Северо-Западную Атлантику, в район банки Джорджес, на плавбазе "Кронштадтская слава". Была стажером радиста, хотя имела первый класс, но не имела ни минуты плавательного ценза. Курсанты дневного отделения, после третьего курса, ходят на практику в море и по окончанию мореходки набирают нужный плавценз для рабочего диплома. Но для меня было главное
       то, что я вышла в море. Еще работая на радиоцентре и связываясь с судами, находящимися во всех районах Атлантики, я уже "заболела" морем. Судовые радисты иногда, находясь в резерве в ожидании судна, работали на радиоцентре. Один из них работал в моей смене, потом ушел в море. А теперь оказалось, что я попала на то судно, на котором ходил он. На плавбазах две радиорубки: одна в носовой надстройке рядом с ходовым мостиком, вторая в кормовой надстройке. В первой рубке несли круглосуточную вахту три радиста, во второй - один радист обеспечивал связь с берегом. Там стоял огромный более мощный передатчик. На промысле помогали связью с берегом "малышам" (траулерам). Знакомый радист объяснил мне, как настраивать большой передатчик. Я на таком раньше не работала. Показал все коммуникации и засадил за работу. Он ведь знал, что у меня первый класс. В то время на плавбазе находился радиомастер. Он помогал радистам на траулерах ремонтировать радио и навигационную аппаратуру, если она выходила из строя, а радист не мог отремонтировать. Его мастерская находилась рядом с кормовой радиорубкой, и они с радистом были друзьями. Найдя в моем лице себе замену, радист теперь проводил время в мастерской.
      
       Когда проходили датские проливы, над нашим судном несколько раз пролетали самолеты с черными крестами на крыльях, и почти задевая мачты. Рев стоял неимоверный. Ощущение было не из приятных. Подсознательно вспомнились кадры военной хроники. В Северном море мы попали в шторм. Судно валило с борта на борт. От ударов волн судно буквально подбрасывало, как будто оно натыкалось на какое-то твердое препятствие. Вертящееся кресло подо мной крутилось из одной стороны в другую, а руками мне нужно было дотягиваться до клавиш на пишущей машинке, закрепленной на столе. Когда нижняя часть туловища уходила влево, верхнюю приходилось поворачивать вправо. Получалось что-то типа гимнастики. К тому же, когда судно заваливалось на левый борт, при ударе на клавишу, каретка машинки улетала сразу влево до упора. Поэтому приходилось одной рукой держать каретку, а другой успевать принимать на машинку радиограммы. Береговой радист ведь не видит, как я тут кручусь, и не сбавляет скорость передачи. Пока закончила связь с берегом, вся взмокла от такой "зарядки". В рубку пришли радист с радиомастером. Спросили, как у меня самочувствие, не бросаю ли я "смычки" за борт. Я им ответила, что за борт ничего не бросала, потому что у меня для этого нет третьей руки. Они рассмеялись и объяснили, что по-морскому "бросать смычки" означает, что человек укачался и содержимое его желудка рвется наружу. Потом они учили меня морскому языку. Пол называется палуба, даже в каюте, потолок -подволок, порог - комингс и прочее. Когда шторм закончился, на судне начались отработки учебных тревог. Мои "педагоги" начали мне объяснять, что и при какой тревоге нужно делать. Например, при шлюпочной тревоге (оставление судна) нужно постараться, как можно раньше, забраться в шлюпку. Когда шлюпка опустится на воду, нужно скорее взять багор. Я их перебила и сказала, что читала много книг о моряках и знаю, что багром отталкиваются от борта судна, чтобы оно, уходя под воду, не утянуло шлюпку за собой. Они сказали, что ответ неправильный. Когда я завладею багром, нужно обеими руками держать его вверх железным наконечником.
      
       Когда кто-нибудь будет прыгать с судна на шлюпку, поддевать его на багор и выбрасывать в воду. Я удивленно посмотрела на них и спросила - зачем? А затем, ответили они, что на шлюпке слишком маленький запас продуктов и пресной воды, и лишние люди не нужны. И только тогда я поняла, что они меня разыгрывают.
      
       Промысел в северо-западном районе был хорошим. Траулеры работали с кошельковыми неводами. Некоторые из них вылавливали за один заход по сто тонн селедки. Плавбазы тоже принимали и обрабатывали за сутки до ста тонн рыбы. Изготавливали свежемороженую селедку, соленую бочковую, пресервы и рыбную муку из отходов. Чтобы переработать за сутки такое количество рыбы, весь экипаж, кроме медиков и капитана, ходил на подвахты. То есть, после своей вахты через два дня, а иногда и через день, ходил в рыбцех на обработку рыбы. Пришлось научиться "шкерить" (разделывать) рыбу, укладывать в пресервные банки, в пятидесятилитровые бочки рядовой укладкой. В обед на столах было филе слабосоленой жирной селедки.
      
       Погода здесь была нормальная, только часто были сильные туманы. В ясную погоду в дневное время многие члены экипажа, покушав после вахты, собирались на верхних палубах. Я тоже всегда выходила. Не знаю, что нас туда тянуло. Я любила смотреть на воду. В разных местах она разная по цвету: в Балтике - серая, в Северном море - зеленоватая, а здесь она была голубовато-зеленая. Именно с таким цветом я связывала выражение "цвет морской волны".
      
       Однажды, стоя у поручня и глядя на воду, я увидела, что из-под днища судна медленно двигается что-то большое, темно-синего цвета с металлическим отливом. Я решила, что это подводная лодка и сейчас она зацепит трубку лага на днище судна. Только хотела открыть рот и "включить сирену", но в это время раздалось что-то вроде фырканья, и в воздух поднялся фонтан воды. Господи, да это же кит! За первым вынырнул второй. А потом они устроили настоящее цирковое выступление. Уходили в глубину, потом на большой скорости вылетали почти вертикально из воды и смаху падали на спину, обнажая белое брюхо. Подныривали друг под друга. Обвивали друг друга, не уходя далеко от судна. Зрелище было изумительное.
       Выполнив план, мы в указанное в рейсовом задании время, снялись с промысла, и пошли домой. Рейсы у нас в то время длились четыре с половиной месяца. А для получения рабочего диплома второго класса мне нужно было набрать шесть месяцев, а для получения первого класса - еще восемнадцать месяцев.
      
       В первую ночь, проведенную дома, я умудрилась упасть с кровати. На судне одна сторона кровати находится у переборки (стенка), а у второй прикручена доска сантиметров двадцать высотой. Обычно спиной ложишься к переборке, а коленкой упираешься в доску, чтобы не вывалиться из кровати во время качки. Очевидно, я во сне искала коленкой доску, пока не упала на пол.
      
       Во второй рейс я вышла опять стажером. Правда, капитан не стал брать четвертого радиста, а приказом по судну перевел меня в радисты, и я работала в кормовой радиорубке. Работали в том же районе, что и в первом рейсе. После второго рейса получила рабочий диплом радиста второго класса.
      
       Моим подругам москвичкам очень хотелось встретить меня в порту, но летом они были в экспедиции. После третьего рейса у нас был приход весной. Девчата сообщили, что прилетят в Калининград и встретят меня. Для этого выпросили у начальства отпуск на три дня. Обычно, уходя в рейс, я оставляла запасной ключ от квартиры соседке, чтобы присматривала, пока меня нет. Я сообщила подругам дату нашего прихода на рейд, в какой квартире находится мой ключ, чтобы забрали. Соседке тоже сообщила, что ко мне приедут гости, и чтобы она отдала им ключ.
      
       Экипаж нашего судна был больше двухсот человек. И почти каждый, как правило, давал не по одной "приходной" радиограммы, и общее количество их набиралось внушительное. Поэтому мы заранее объявляли по судовой трансляции, что до входа в пролив Скагеррак, все частные радиограммы должны быть переданы на берег. Потом мы выходили на связь два раза в сутки. Чтобы передать диспетчеру порта наши координаты. Родная наша Балтика приготовила нам "сюрприз" - заштормила. В расчетное время мы пришли на рейд Балтийска и бросили якорь. Работать на своих передатчиках на близком расстоянии от берега не разрешается. Теперь связь осуществлялась только с ходового мостика на УКВ рации с диспетчерской и лоцманской службами. Зайти в канал мы не могли потому, что из-за высоких палубных надстроек имели большую парусность. Ветер был довольно сильный и боковой. Нас могло навалить на берег канала. Да, прийти на рейд еще не значит оказаться дома. Мы простояли на рейде трое суток. Моряки легче переносят весь рейс, чем несколько суток на рейде, после возвращения.
      
       Однажды, уже на другом судне, нам пришлось простоять одиннадцать суток. Я думала, что люди сойдут с ума. Многие уже говорили, что если простоим еще сутки, они прыгнут за борт и вплавь доберутся до берега. У меня сердце разрывалось от неизвестности, что с моими гостями. Ведь они отпросились только на три дня. Связи с берегом никакой. Может, они уже улетели в Москву, а увидеться очень хотелось.
      
       Наконец из Балтийска вышел лоцманский катер, и мы вошли в канал. На подходе к Светлому, мы увидели людей, бегущих по берегу канала, стараясь не отставать от судна. Некоторые моряки уже увидели своих родных или знакомых. И на берегу и на судне все махали руками, хотя и не все видели знакомые лица. Через четыре часа буксиры подвели нас к причальной стенке. Обычно, встречающих не пропускают через проходную в порт, пока судно не пришвартуют и не спустят трап, но многие как-то прорываются раньше и во время швартовки уже стоят на пирсе. Все разом что-то кому-то кричат и, как ни странно, все понимают. Потом запускают основную массу встречающих, и они, как рой пчел, единой массой движутся к судну и, достигнув его, растягиваются разноцветной лентой почти на всю длину борта. И в этой ленте я разглядела лица подружек. Они сообщили мне, что выпросили еще три дня, так что у нас еще есть время пообщаться. Потом объявили по судну, чтобы все разошлись по каютам. Начался пограничный досмотр. А после него запустили на судно встречающих. Я показала девчатам все судно, радиорубку, каюту, и мы пошли домой.
      
       В центре города, переходя от автобуса к трамваю, я только заметила, что ушла с судна в домашних тапочках. Посмеялись и пошли дальше. Девчата уже запасли продуктов. Мы приготовили обед и отметили встречу. Поговорили о них, о знакомых геологах и о моих морских походах. Наверное, наученные горьким опытом, они больше не приезжали меня встречать. На следующий день походили по городу, хотя они за три дня ожидания меня уже успели его немного посмотреть. Город им понравился, только очень маленький. Конечно, с Москвой ему не тягаться по размеру, но зато он, на мой взгляд, такой уютный, домашний. Они согласились. На следующий день проводила их в аэропорт, и мы расстались.
      
       А после разгрузки я опять ушла в рейс. В этот рейс впервые вышла в море женщина, возраст которой был около сорока лет. Женщин после сорока лет не оформляют в плавсостав. Еще до отхода женщины в каюте решили над ней подшутить. Спросили, "размагнитилась" ли она перед уходом в рейс. Она ответила, что не знала, что это надо сделать и в медчасти ей ничего не сказали. Они посоветовали ей отпроситься у старпома. Она пошла к нему и сказала, что не успела размагнититься и просит отпустить ее ненадолго. Он посмотрел на нее удивленным взглядом и отпустил. Она прибежала в каюту и стала собираться, но женщины признались, что пошутили. Объяснили ей, что подразумевают моряки под словом "размагнититься". Она от стыда весь рейс избегала встреч со старпомом. А когда начало штормить, ее стало укачивать. Матросы сказали ей, что она должна полизать лапу огромного якоря, принайтованного на палубе у носовой надстройки, тогда ее не будет укачивать. Я выходила из носовой надстройки и увидела ее, обнявшую лапу якоря. Я подумала, что ей плохо и увела к себе в каюту. Там она и рассказала мне историю со старпомом и лапой якоря.
      
       В этот рейс мы ушли без четвертого радиста, так как эту единицу сократили. Теперь мы, все три радиста (двое мужчин и я), несли круглосуточную вахту в носовой радиорубке (четыре через восемь часов). Отношения в радиослужбе были нормальные, без склок и ругани. При мне никто из радио и штурманской службы, даже капитан, не позволяли себе выразиться нецензурно. Но однажды капитан все-таки сорвался. Мы возвращались в порт, и в Атлантике нас прихватил сильный шторм. Я была на вахте, одна в рубке. Волны с огромной силой наваливались на судно и валяли его с борта на борт. При очередном ударе волны у большого радиоприемника, весом около ста килограммов, срезало четыре крепежных болта, и он поехал по столу. Я сидела рядом за столом в кресле, закрепленном штормовочной цепочкой за скобу в палубе. Уперлась спиной в спинку кресла, а вытянутыми руками в ручки блока приемника. Одна мысль была в голове - не согнуть руки в локтях, иначе эта махина рухнет на меня. У нас в рубке две двери: одна в коридор на ходовой мостик и внутренние трапы, вторая на крыло мостика и наружные трапы. Еще было небольшое квадратное отверстие с дверцей в ходовую рубку. Через него мы передавали штурманам принимаемые прогнозы погоды, навигационные предупреждения и прочие сообщения. Я посмотрела в ту сторону. Дверца была закрыта на задвижку. Кричать бесполезно. Нужно напрячься и держать приемник.
      
       В это время я услышала стук двери, выходящей в коридор на мостик, о штырь штормовки на переборке. Значит, кто-то вошел в рубку. Обе двери находятся у радиста за спиной. Я повернула голову в сторону двери, но там никого не было. Дверь стояла открытой, зацепленная за крючок штормовки. Повернула голову в другую сторону и увидела капитана. Он сидел на столе, на котором находился аварийный передатчик, используемый для автоматической передачи сигнала SOS. Попросила его объявить по судовой связи, чтобы радиослужба срочно прибыла в радиорубку. И тут он не сдержался и выдал фразу, не переводимую ни на один язык мира, вперемешку со словами: "Это тебе не озеро Верхнее, а Атлантика. Крепить нужно, как следует". Я хотела ответить, что не виноватая я. Но в это время судно бросило на другой борт и капитана сорвало со стола и на большой скорости вынесло в открытую дверь из рубки. По судну прозвучало объявление, и вся радиослужба прибежала в рубку. Оценив обстановку начальник радиостанции принес антенный тросик и ребята прикрутили приемник за ручки блоков к барашкам иллюминатора. Когда шторм стих, в мехмастерских нам выточили новые болты и парни укрепили на них приемник.
      
       В северо-западной Атлантике на банке Джорджес и Большой Ньюфаундленской банке наш флот проработал несколько лет. А потом, или из-за того, что флот хорошо поработал, и запасы рыбы уменьшились, или из-за объявления государствами двухсотмильной прибрежной зоны, в которой иностранным судам без заключения договора не разрешалось ловить и перерабатывать рыбу, флот ушел из этого района. Работали на севере Шотландии в районе Шетландских и Оркнейских островов, потом в Северном море. Там нам частенько мешали шторма. И когда стихия слишком разгуливалась, флот прятался в узком довольно длинном заливчике. Моряки называли его "аппендикс". Однажды приняли штормовое предупреждение и начальник промысла, находящийся на нашей плавбазе, дал флоту указание уходить в "аппендикс". Малыши (траулеры) убежали первыми, мы вошли в заливчик последними. И вдруг вышел на связь один траулер и сообщил, что у них заглох двигатель и завести его не удается. Спасательный буксир, работающий в районе промысла, буквально накануне ушел в порт Абердин, буксируя аварийный траулер.
      
       Мы вышли из заливчика к траулеру. По карте до него было четыре часа хода. Но у нас тоже была одна проблема. В танке для питьевой воды оставалось мало воды, а это все равно, что незакрепленный груз. При каждом крене судна, вода переливается на тот же борт и прибавляет крена. Мы шли галсами, стараясь меньше подставлять борта под удары волн. Но иногда все-таки доставалось, и судно ложилось почти на борт. Думаю, многим в эту минуту было не очень комфортно. Вместо четырех часов шли к ним девять. Мы зашли с ветреной стороны, чтобы хоть немного прикрыть их своим корпусом. Бедолаги, все двадцать пять человек, в спасательных жилетах, стояли на палубе под козырьком ходовой рубки, держась за что можно. Как они еще держались до сих пор непонятно. Наша боцкоманда была готова к передаче буксировочного троса. Близко подойти к траулеру мы боялись, чтобы сильная волна не навалила нас бортом на него. Кинули им выброску - это крепкая тонкая веревка с грузиком на одном конце, а второй привязан к буксировочному тросу. Но они не смогли поймать ее. Бросили еще раз. Слава богу - удачно. Взяли трайлер на буксир и потихоньку начали разворот в обратную сторону. Но не выдержал и оборвался буксировочный трос. Все пришлось начинать сначала. Но все-таки дотянули его до бухточки. Потом шторм начал немного стихать. Из Абердина вернулся буксир и отбуксировал траулер туда.
      
       Через некоторое время кошельковый флот перешел работать в район Западной Сахары. А мы остались здесь работать в "тройственном союзе". Английские рыбаки во время путины добывали рыбу. Наша плавбаза стояла в бухте возле рыбацкого поселка Аллапул, принимала от рыбаков и замораживала всю рыбу, а испанские транспортные рефрижераторы перегружали ее к себе и увозили на реализацию. Потом и мы ушли в район Западной Сахары, постепенно перемещаясь все дальше на юг.
       Однажды наше судно стояло на ремонте в Клайпедском доке. За это время на судне собралось довольно большая "компания" бродячих кошек. В рейс мы уходили из Клайпеды, и они вышли с нами. Надо сказать, что "аромат" на судне был кошмарный. Старпом приказал выбросить всех кошек за борт. У одной были котята. Двух удалось спасти. Одного ухватила пожилая сердобольная прачка, второго - медсестра, с которой мы жили в одной каюте. Первым делом вывели какой-то жидкостью блох. Достали пластмассовый тазик для "туалета" и помаленьку таскали у пожарника песок из пожарных ящиков. Он провел "небольшое расследование" и вышел на нас, Пришлось отказаться от этих "мелких краж". Но котенок уже привык к своему месту, и мы теперь клали в тазик только обрывки газет, которые сразу убирали после "использования" и мыли тазик. Так что запаха в каюте не было.
      
       Когда вышли в Северное море начало покачивать. Палуба в каютах и коридорах была выложена пластиковой плиткой. Наш котенок при каждом крене летал шайбой от одной переборки к другой. Когтями-то ему было невозможно зацепиться за плитку. Сообразил заскочить на диван, укрепленный поперек судна и накрытый одеялом. В Ла-Манше тоже штормило, а в Бискайском заливе шторм разгулялся не на шутку. Котенок стал почти непрерывно мяукать. Наверное, ему было страшно, но он, слава богу, не укачивался и не страдал "морской болезнью", как другой котенок. Мне было его жалко, и я стала брать котенка с собой в кровать. Погода стояла теплая, поэтому я спала без одеяла, только под простыней. Котенок устраивался у меня на животе, но, при каждом крене, выпускал свои острые коготки и больно царапал меня. Вскоре весь живот у меня был исполосован поперечными царапинами. Меня это не очень устраивало. Попросила у кастелянши вторую подушку. Одну положила в изголовье вплотную к переборке, а вторую сверху и чуть отодвинула. Получилась ложбинка между переборкой и второй подушкой. Туда я и пристроила котенка. Он оказался сообразительным и быстро понял преимущества своего нового положения. Медичка во время шторма даже не пыталась забраться на свою верхнюю койку. Она ночевала в санчасти. Все кровати там были свободны.
      
       После Биская погода начала налаживаться. Жизнь постепенно входила в свое нормальное русло. Котенок уже гонялся на полу за своим хвостиком. Мы решили, что пора дать имя третьему жильцу каюты. Начали выяснять какого он пола. Но наших с медичкой знаний в этом деле оказалось недостаточно. Тогда решили собрать "консилиум" наших судовых "светил медицины". У нас их на судне шесть человек. С перевесом в два голоса, приняли решение, что наш котенок - девочка. Тогда все стали предлагать варианты имени. Остановились на Моряне.
      
       В этом рейсе мы работали в районе Дакара, республика Сенегал. Свободные от вахт и подхват начали загорать на верхних палубах. На палубе фальштрубы натянули большую ограждающую сетку от борта до борта, чтобы мяч при ауте не улетал в море. И начали играть в волейбол.
      
       Вода в море была чистая, прозрачная. Вокруг судна плавали акулы, видные даже на довольно большой глубине. Привлекали их рыбные отходы из рыбцеха, набивающиеся в деревянные настилы на палубе и смываемые из шланга за борт после каждой смены. Заядлые рыбаки решили устроить ловлю акул. В мехмастерской смастерили большой крепкий стальной крючок. Приварили к нему стальной тросик, диаметром сантиметра полтора. Набрали в ведро рыбы для наживки, и пошли на корму. Любопытствующих тоже набралось немало. Корма у нашего судна не полукруглая, а прямая. Это давало большему числу людей видеть, как там, в воде, развиваются события. Я всегда брала с собой в рейс свой фотоаппарат. Заняла место на корме поудобней и приготовилась к съемке. Несколько мужчин, надев брезентовые рукавицы, начали опускать за борт тросик с крючком и наживкой. Если подходила маленькая акула, тросик поднимали из воды и ждали большую. Наконец выбрали подходящий экземпляр. Акула быстро подплыла к наживке и, перевернувшись брюхом вверх, открыла свою зубастую пасть и схватила ее. В тот же момент, по команде, мужчины сильно дернули тросик и потянули его наверх. Когда акулу полностью вытащили из воды, и она вертикально повисла на тросике, по нему спустили швартовый трос с петлей на конце. Затянули ее на туловище акулы и вытянули на палубу. Народ окружил ее кольцом. Я решила поближе сфотографировать ее зубы. И вдруг она, как бы приподнявшись на плавниках, метнулась в мою сторону. Я хотела отскочить назад, но люди стояли стеной. До сих пор не могу понять, как я, буквально за секунды, успела упасть на четвереньки и прошмыгнуть "задним ходом" между ног стоящих людей. Оказывается, инстинкт самосохранения заставляет серое вещество в черепной коробке соображать молниеносно. Акул я больше не фотографировала.
      
       Моряна наша подрастала. Многие приходили к нам в каюту с просьбой разрешить им поиграть, подержать на руках, погладить ее. Она ассоциировалась у них с домом, с родными. Мы не возражали. Потом она стала сама выходить из каюты и обследовать окрестности. Как-то даже добралась ко мне в радиорубку, находящуюся двумя палубами выше. Дверь в каюте всегда оставляли на штормовке, то есть приоткрытой. Так что она могла в любое время уйти и вернуться в каюту. Одна из наших медиков была в рейсе с мужем. Жили мы на одной палубе, только по разным бортам. Она большая любительница и защитница всяких собачек, кошечек, попугайчиков и прочей живности. Мы, почти ежедневно, встречались у нас в каюте, и Моряна, конечно, была ее любимица.
      
       Однажды к нам пришвартовался траулер, и у них на палубе бегала небольшая обезьянка, привязанная веревкой к мачте. На "талии" обезьянки, где была привязана веревка, шерсть уже вся вытерлась. Конечно, наша сердобольная медичка не могла это перенести и попросила мужа уговорить экипаж траулера отдать нам обезьянку. И они согласились. Медичка пришла к нам в каюту счастливая, с обезьянкой на руках, хвост которой волочился по полу. Моряна, наверное, решила, что с ней играют веревочкой, и вцепилась в хвост. Обезьянка моментально очутилась на полу. Моряна выгнула спину дугой, и каждая ее волосинка встала дыбом. Пока мы трое соображали, что делать, обезьянка схватила Моряну за щеки, притянула к себе и начала щелкать зубами у нее на голове, как будто ловила там блох. Моряна успокоилась, шерсть опустилась, а у нас было такое впечатление, что ей эта процедура даже нравится. Теперь они встречались ежедневно. Кстати, обезьянка оказалась мальчиком, и звали его Чит. Иногда, при мнимой ловле блох, он прикусывал кожу на голове у Моряны, и она начинала кричать. Однажды они сидели на диване, а Чит, как всегда, "щелкал блох" и опять прикусил кожу. Я сняла с ноги тапок и шлепнула его по, относительно, мягкому месту. Реакция была быстрой. Он всадил мне в бедро все четыре клыка, оставив на ноге четыре кровенящие и очень болезненные ранки. С тех пор, сколько я не пыталась достать его тапком, мне это не удавалось. Он запрыгивал на крышку иллюминатора, пока я добиралась туда, перемахивал на рундук (шкаф), оттуда на верхнюю койку и дальше по кругу. Как-то я заметила явно "мужской" интерес Чита к Моряне. Я сказала его хозяйке, чтобы он в "голом" виде здесь больше не появлялся.
      
       Прошло некоторое время. Я шла после вахты к себе в каюту. Войдя в свой коридор, увидела перед собой пару, тоже направлявшуюся в нашу каюту. Медичка вела, не знаю, как правильно сказать, за руку или за переднюю лапу, Чита. На нем были брюки с наглаженными стрелками. Морская курточка с шевронами на плечах. На голове морская фуражка. Хвост был вытащен наружу через дырку в брюках и волочился по палубе. Я поинтересовалась, куда это такая нарядная пара направляется? Они повернулись ко мне и предстали во всей своей красе. На курточке были пришиты "золотые" морские пуговицы с якорями, а на фуражке кокарда, как говорят моряки - "краб". Медичка сказала, что они устранили все предъявленные им замечания и недостатки в экипировке и теперь надеются на рандеву с Моряной. Мне осталось только развести руками. Спросила, какой же это мастер сшил такую форму? Хозяйка сказала, что среди двухсот с лишним человек экипажа всегда найдутся мастера любой специальности. И это верно.
      
       Через некоторое время мы снялись с промысла, и пошли домой. К стенке в порту встали на моей вахте, значит у меня приходная вахта, и домой я пойду только на следующее утро. Когда на борт поднялся наряд пограничников, я пришла в каюту и села на диван. Вдруг сильная боль пронзила мне ногу чуть ниже коленки. Я аж подпрыгнула на диване. И тут моя жиличка сказала, что под диваном спрятали от досмотра Чита. А чтобы он не запаниковал, положили под сиденье дивана толстую книгу, и он мог все видеть в образовавшуюся щель. Первым делом он, конечно, увидел мою ногу и, просунув лапу в щель, больно щипнул меня за нее. Когда досмотр закончился, Чита забрали из нашей каюты и все, свободные от вахты, моряки потянулись к проходной. Я стояла на палубе, завидуя уходящим домой. По трапу спустилась медичка с мужем. Он нес, модный в то время, большой кожаный портфель, а из него висел, волочившийся по земле, хвост Чита. Я стала им кричать, и когда они обернулись, показала пальцем на портфель. Медичка схватилась за голову, а муж всунул хвост в портфель и они благополучно прошли через проходную. Дома у них Чит не прижился. Перекусал домочадцев, оборвал все шторы, разбил несколько хрустальных ваз и другое. Им пришлось сдать его в зоопарк.
      
       На следующее утро я сменилась с вахты и, забрав Моряну и ее "туалет", уехала домой. После выгрузки продукции и загрузки снабжения, мы с ней опять ушли в рейс. Отходили мы с Моряной в море три рейса. В конце третьего рейса у нее проснулась женская потребность иметь потомство. Почему-то ходила всегда к двери главного механика и кричала истошным криком. Он пришел ко мне и сказал, чтобы я заперла куда-нибудь кошку, а то она его "соблазняет". Я не знала, что делать. А вскоре мы пришвартовали траулер с рыбой, и у них на палубе увидела шикарного кота. Я через борт объяснила рыбакам мою ситуацию и попросила передать нам, на время выгрузки рыбы, их кота. Но они мне категорично заявили, что их кот к кошкам не ходит, они приходят к нему. Мне очень не хотелось передавать туда Моряну, но и себя оставлять уже было невозможно. Я посадила ее в сумку с замком. Ребята из боцкоманды, на выброске, переправили Моряну на другое судно, и они отошли от нашего борта. В каюте как-то стало пусто без нее. Я каждый день связывалась с этим судном. Спрашивала, как там Моряна? Радист сказал, что это не кошка, а какой-то боксер. Их кот за всю свою жизнь не получал столько оплеух по физиономии. Но через пару дней он сообщил, что они, всем экипажем, справили свадьбу Моряну и Красавчика. Больше мы с этим судном не встретились. Они попадали на выгрузку рыбы на другие плавбазы, а потом мы ушли домой. Не знаю, как сложилась у Моряны жизнь. Я очень скучала по ней.
      
       По пути зашли на Канарские острова, в порт Санта-Крус, на трехдневный отдых экипажа. Еще до того, как появилась вершина действующего вулкана, я обратила внимание на цвет воды. Она была синяя. Казалось, что если опустить в нее белую вещь, она подсинится, как дома в ванне. Это была самая красивая вода из всех, что я видела.
      
       После выгрузки в порту я ушла в отпуск, а потом попала на другое судно. Районы промысла смещались южнее. Работали в Сьерра-Леоне, Гвинейском заливе, Анголе, Намибии. Однажды, перед уходом в рейс, зашли в Гданьск. Наше судно было польской постройки. Нужно было сделать какой-то небольшой ремонт. Чтобы члены экипажа не скучали на судне, общество польско-советской дружбы, выделило автобус, и нас возили на экскурсии по Гданьску, Гдыне, Сопоту и концлагерю Освенцим. Как пережили его узники этот кошмар?
      
       Через десять суток вышли из Гданьска. Погода стояла хорошая. Даже Бискай пропустил без шторма. После прохода траверза Гибралтара жара стала усиливаться. Сменившись с вечерней вахты, я обычно закрывала дверь ключом на штормовку, чтобы создать хоть небольшой сквознячок через открытые иллюминаторы и приоткрытую дверь. Я уже уснула, когда почувствовала, что кто-то тычет меня пальцем в районе желудка. Потом второй палец переместился выше и в нос ударил запах мазута. Я точно помнила, что закрыла штормовку на ключ и вынула его из двери. Когда открыла глаза, увидела, в падающем через приоткрытую дверь свете, огромную кошачью физиономию перед моим лицом. Кошера стояла двумя передними лапами у меня на животе. Я знала, что у нас в этом рейсе нет никакой живности. Решила, что у меня начались "глюки". Но потом спихнула рукой незваного гостя и поняла, что он вполне реален. Странно, откуда он взялся? На следующий день сказала боцману о моем ночном визитере. Он повел меня в свою каптерку, и там я увидела почти всех героев "Бременских музыкантов".
      
       Там был здоровенный рыжий кот, небольшой щенок и петух. Ослов у нас своих хватало. Петух был когда-то белым, но теперь, каждое перо в его хвосте было покрашено другой краской. Хвост был разноцветнее, чем у павлина. Перья на шее превратились в разноцветное ожерелье, а на крыльях были разноцветные круги. Петух и щенок появились еще в своем порту. Откуда, боцман не знал. А вот рыжий кот появился во время стоянки в Гданьске. Обнаружил он их уже после выхода в море. Что с ними делать, он не знал, поэтому предоставил им "временное жилье" у себя в каптерке. Каждый имел свой "угол". Когда пришли на промысел, боцман стал выпускать своих жильцов на палубу. В первый же вечер петух по наружным трапам поднялся на крыло мостика и, через открытую дверь радиорубки, пришел к нам и уселся на приемник. Я это не сразу заметила, была занята на связи. После окончания связи нужно было все номера радиограмм записать в вахтенный журнал. Он у нас обычно лежал на приемнике. Когда повернулась за журналом, увидела, что на нем сидит петух, и уже оставил там кучу своего удобрения. Я схватила другой журнал и от души двинула его под разноцветный хвост. Он выскочил из рубки и, не придерживаясь поворотов наружных трапов, прямым ходом полетел вниз, на крышу трюма. Там он очень громко и долго выражал свое возмущение моим поступком. Я поменяла обертку на журнале. Хорошо, что взяла это в привычку с давних пор. Мы ведь на берегу сдаем вахтенные журналы в архив, и не хочется, чтобы они были грязными. На следующий вечер он опять поднялся на крыло мостика и, еынув шею, стал заглядывать в рубку. Но я опять встретила его недружелюбно.
      
       На судне у нас был радиоузел, из которого мы могли включать трансляцию по судну наших вещательных станций, если удавалось их поймать. А если не удавалось, крутили студийный магнитофон с большими бобинами. Радиоузел находился на одной палубе с радиорубкой, только на другом борту. Как-то, не найдя вещательной станции, я включила магнитофон и ушла работать в рубку. Там у нас был динамик для контроля трансляции. Вдруг музыка смолкла. Я побежала туда и увидела, что петух сидит на приемной кассете, застопорив ее вращение, а другая кассета продолжает вращаться и лента ползет змейкой на пол. Ну, как тут было не двинуть петуха под одно место.
      
       Так как я стояла вахту с 8 до 12 часов утром и вечером, то не могла посмотреть фильмы в первом салоне, которые крутили после ужина. Приходилось ходить на дневные сеансы в кормовую надстройку в третий, самый большой, салон, превращающийся в кинозал после обеда, полдника и ужина. Однажды, после кино, шла по палубе к себе в носовую надстройку. Вдруг что-то больно вонзилось мне в икру на ноге. Я оглянулась. Это был петух, явно намеревающийся продолжить это дело. Попыталась руками отмахнуться от него, но он, раздвинув крылья, буквально кидался на меня. Я побежала к входу в носовую надстройку. Он за мной. Причем бегал он гораздо быстрее меня. Я бегом по трапам наверх, но он не отставал. Я уже выдохлась и последние два пролета трапов ползла на четвереньках, отмахиваясь от него ногами. После этого я попросила у плотника швабру и ходила в кино с ней. Вот же какой злопамятный оказался. Но пострадала от него не я одна. Щенку он тоже не давал прохода. В конце концов, все-таки выклевал ему глаз. Пришлось отдать щенка на один из траулеров. А вот кота он не трогал. Кот жил независимо: ходил куда хотел, где хотел и когда хотел. Когда швартовали траулер с рыбой и начиналась приемка ее, кот размеренной походкой шел от носовой надстройки к кормовой, садился на крышку трюма и ждал, когда какая-нибудь шустрая рыбина выпрыгнет из бадьи, в которой поднимали рыбу, и упадет на палубу. Он подходил, хватал зубами за голову и, пропустив ее под собой между лап, волочил по палубе к носовой надстройке. Там устраивался в тенечке и принимался за трапезу. Потом поднимался на крыло мостика со стороны радиорубки, запрыгивал на деревянный планшир и ложился подремать (Планшир - это отполированная доска, толщиной сантиметров пять и шириной сантиметров двадцать, крепящаяся сверху на металлический край борта).
      
       Работали мы в тропиках. Днем была ужасная жара, а ночи прохладные. Появлялся сильный конденсат. Я иногда утром собирала с планшира двумя ладонями пригоршню воды. Не один раз сгоняла Рыжика с его любимого места. Предупреждала, что он когда-нибудь на мокром планшире не удержится и улетит за борт. Так оно и получилось. Я была на вахте. Один из иллюминаторов, выходящих на крыло мостика, был открыт. Я услышала какое-то царапание по металлу. Сначала не обратила на этот звук внимание. Потом, как молния, сверкнула мысль, что это Рыжик. Выскочила на крыло мостика. Он, вцепившись когтями лап в планшир, висел за бортом, тщетно царапая задними лапами по металлическому борту. Схватив его за передние лапы, попыталась вытащить наверх, но не смогла оторвать их от планшира. Тогда стала звать на помощь рулевого и штурмана. Они прибежали. Я ухватила кота за задние лапы, а ребята с трудом вытащили когти передних из планшира. Как он успел вцепиться, не понимаю. Если бы улетел за борт, мог погибнуть. Во-первых, до воды, высота пятиэтажного дома, а во-вторых, насколько я знаю, кошки не умеют плавать. Да и кто стал бы его спасать. После этого случая, он нашел себе более безопасное лежбище.
      
       Рейс закончился, и мы ушли в порт. Когда шли по каналу, на подходе к Светлому, на берегу уже стояли встречающие. И вдруг наш петух сиганул со шлюпочной палубы вниз и полетел к берегу. Все люди, находящиеся на берегу и на судне, ахнули разом. Все боялись, что он не долетит. Но расстояние до берега было небольшое, к тому же у него был приличный запас высоты. Он летел, помахивая распластанными крыльями, и с обновленной раскраской выглядел великолепно. Приземлился в траву на берегу. Люди побежали к нему, а наше судно продолжало удаляться в сторону порта, и мы уже не могли рассмотреть, что там творилось на берегу. Вот и верь пословице, что курица не птица после такого полета.
      
       Мы, трое радистов, стояли вахту в порту - сутки через двое. Если нужно было кому-то куда-нибудь съездить, мы договаривались между собой и стояли две вахты подряд, имея потом четверо суток свободного времени. Был конец апреля, но погода стояла теплая, как летом. Все было в зелени. Я решила слетать в Москву и повидаться с девчатами, пока они не уехали в экспедицию. Отстояв две вахты и, сложив в модный кожаный портфель необходимые в дорогу вещички, прямо с вахты в морской форме поехала в агентство аэрофлота. Оно тогда находилось на пересечении улиц Леонова и Войнич. Купила билет, несколько газет и журналов в дорогу. Мы за полгода жизни в море, отстаем от жизни на берегу. Почта приходила с большим опозданием. Села в автобус и уткнулась в газету. Через некоторое время посмотрела на часы. До вылета самолета оставалось полчаса. Я спросила у, сидящей рядом, женщины, почему автобус не едет? Ведь самолет на Москву улетит через полчаса. Она мне ответила, что люди в этом автобусе летят в Ленинград, а автобус на московский рейс уже уехал. Я пулей вылетела из автобуса и заскочила в такси. Сказала, что самолет улетает через полчаса и если таксист успеет, то нужно торопиться. Он рванул с места. Дорога в аэропорт довольно узкая. У меня уже рябило в глазах от мелькающих рядом деревьев. Когда мы подъезжали к зданию аэропорта, в небо поднялся самолет. Таксист сказал, что это мой улетел. Я быстро заплатила ему и помчалась в аэровокзал.
      
       Подбежала к стойке и показала свой билет. Женщина подтвердила, что мой самолет улетел, но в конце взлетной полосы стоит еще один самолет на Москву и в нем есть одно свободное место. Позвала какого-то парня и сказала, чтобы он бежал со мной к тому самолету. И мы рванули, как на стометровку. Бежали прямо по взлетной полосе. Парень скрещивал и разводил в стороны, поднятые вверх, руки. Самолет стоял уже с запущенными двигателями, и какой-то мужчина убирал из-под колес металлические колодки. Потом двигатели заглушили. Мужчина вернул колодки под колеса. Пилот в кабине отодвинул стекло и, высунув наружу голову, спросил: "Что случилось?" Мой сопровождающий объяснил ситуацию. Тогда пилот спросил, почему мы не прихватили с собой стремянку? Их стремянка заложена в багажном отделении. Мы пожали плечами. Потом он сказал, что пилоты и моряки - родственные души и, при возможности, всегда выручают друг друга. Подозвал мужчину, подставившего колодки под колеса, и попросил помочь моему сопровождающему. Открылась дверь в самолете. Двое пилотов легли на пол, одной рукой держась за косяк двери, вторую спустили вдоль борта вниз. Мне сказали, чтобы я подняла руки вверх и положила их на обшивку, а мужчинам - взять меня за щиколотки ног и поднимать вверх. Мужчины быстро разделили мои ноги, каждому по одной, и начали поднимать меня. Когда разогнули спины и попытались распрямить руки, то начали ходить подо мной, как штангист, которого тяжелая штанга ведет в разные стороны. Мои ноги то разводились, чуть не до шпагата, то скрещивались.
      
       Я крикнула им через плечо, чтобы они там снизу не подглядывали. Они мне, не очень дружелюбно, ответили, чтобы я помолчала. Что если бы они знали, что я такая тяжелая, ни за что не взялись бы за это дело. Наконец мои руки коснулись рук пилотов. Они взяли меня за запястья и стали медленно отползать от двери, втягивая меня в салон. Мои два ряда "золотых" пуговиц с якорями скрежетали по металлической обшивке так, что ныли зубы. Наконец я полностью въехала на животе в салон. Пилоты поднялись и отряхнули свою форменную одежду. Я, еще лежа на полу, поблагодарила их, и они быстро ушли в кабину. За нашими действиями наблюдали три симпатичные девушки - стюардессы. Когда я поднялась на ноги и сказала им "Здравствуйте, девочки!", они, как стайка птичек, со смехом упорхнули за занавеску. Поблагодарила моих "тяжелоатлетов". Они забросили в самолет мой портфель. Я отряхнула немного свою одежду. Из кабины вышел пилот и задраил дверь. Взревели двигатели. Пришла одна из стюардесс и пригласила меня в первый салон. Свободное место оказалось во втором ряду за столом. Я села и сказала ей, шутя "Ну, теперь можно лететь!" Она, еле сдерживая смех, быстро вышла из салона. Толстый мужчина, сидевший рядом со мной с большим портфелем на коленях, повернул ко мне голову с отвисающим, как у пеликана, подбородком и спросил: "Так это мы Вас ждали?" Я ответила: "Да". Он внимательно осмотрел меня, но больше за весь рейс не произнес ни слова.
      
       Когда я приехала к Тоне, знакомые и незнакомые мне девчата уже собрались там. Быстро накрыли стол, и я им рассказала, что со мной приключилось. Они ухохотались. Через день поехала за билетом. В агентстве было битком народа. Невозможно было даже установить, какой хвост очереди к какой кассе стоит. Я решила протолкнуться к любому окну и узнать, есть ли на завтра билеты на Калининград, чтобы зря не давиться в очереди. Люди стали расступаться и пропускать меня. За спиной услышала возмущенный голос по поводу того, что меня пропускают без очереди. Но одна женщина заявила, что я ведь работник аэрофлота. Может, эта женщина плохо разбиралась в форменной одежде, но все равно спасибо ей большое. Я добралась до окна и спросила насчет билета. Кассирша попросила мой паспорт. Я протянула ей паспорт моряка, и она выдала мне билет. На следующий день я улетела домой и опять ушла в рейс.
      
       В этом рейсе мы начали работу в Гвинейском заливе с дальнейшим переходом в район Анголы. Естественно, пришлось пересекать экватор. Многие члены экипажа делали это впервые. К празднику Нептуна начали готовиться еще на переходе. Шили костюмы для Нептуна и Русалочки. "Черти" мастерили себе рога, хвосты и распускали куски швартовочных канатов для набедренных повязок. Подготовили бочку для "чистилища", вырезав оба днища и отверстие сбоку. В отверстие, когда в бочку заталкивали "грешника", "черти" лили сверху мазут, смешанный с моющим средством, приплясывая на бочке. Соорудили из толстых досок высокую загородку. Внизу положили большой брезент, закрепив его снаружи, и заполнили до краев забортной водой. Это была "купель". Туда "черти" бросали людей после "чистилища". Ну, а уж после "купели", "виночерпий" раздавал всем чарку тропического вина. Потом, замазученные от пяток до макушки, люди бежали в душевые, отмывались и лишь затем до них доходило, что выйти-то из душевой им не в чем. Подавали, в приоткрытые двери душевых, истошными криками сигналы SOS, но почти весь народ, свободный от вахты, был на палубе. Пришлось ждать следующих замазученных, чтобы они позвали с палубы чистых, могущих принести им хотя бы простыни. От действий "чертей" можно было откупиться спиртным. Некоторые воспользовались этим правом. Бедным уборщицам, конечно, досталось работы после этого праздника. Почти все переборки были в мазуте. Потом, в торжественной обстановке, всем прошедшим морское крещение, выдали свидетельства и в дальнейшем они освобождались от процедур перехода экватора, если у них с собой было это свидетельство. Если не было, процедуры повторялись.
      
       Когда в рейсе выпадали какие-нибудь праздники, особенно Новый год, все, свободные от вахты, приглашались в матросский самый большой салон лепить пельмени на весь экипаж в 220-240 человек. Готовили праздничные концерты. Потом были танцы. Обычно, все праздничные мероприятия проводились после ужина с 20.30 до 23.30 часов. Мужчины-радисты "уступали" мне "пионерскую" вахту с 8 до 12 и с 20 до 24 часов. Все вечера у них были свободны. Но однажды пришел новый радист и заявил, что у меня самая легкая вахта. Я сразу предложила ему поменяться вахтами. Он согласился. Через неделю пришел ко мне с просьбой, вернуть все как было. Я удивилась, почему? Он сказал, что я сама знаю почему. Да, я знала, что утром проводятся все промсоветы, на которых обязательно бывает и выступает капитан. Утром он иногда требует срочной телефонной связи (к тому времени у нас уже была такая) с береговым начальством, помимо установленного береговым радиоцентром срока связи. Приходилось связываться с берегом на телеграфных каналах и просить телефонный канал. Благо, меня еще помнили на радиоцентре и помогали. Утром был телеграфный срок на телетайпе. Нужно было напуншировать все радиограммы на телетайпную ленту. Капитан часто заходил в радиорубку и заглядывал в свою ячейку для радиограмм, нет ли чего с берега. В вечернюю вахту работы тоже хватало. Но главной была утренняя вахта и не из-за объема работы. Некоторые радисты, после праздника, были не очень способны работать. И встречаться с капитаном у них большого желания не было. Был такой случай, когда в рубку пришла буфетчица первого салона и сказала, что мой сменщик пришел в салон на обед, положил голову в тарелку и уснул. А скоро в салон должен прийти капитан и она не знает, что делать. Я спросила, успел ли он налить первое в тарелку. Она сказала, что не успел. Пришлось спуститься в салон, с помощью буфетчицы взвалить почти двухметрового детину, хорошо, что худого, себе на спину и волочь на палубу ниже, в каюту. Вот поэтому многие радисты-мужчины так "великодушно" отдавали мне эту вахту. Но со следующего рейса я объявила, что будем тянуть жребий, и кто какую вахту вытянет, ту и будет стоять. Я тоже хочу посмотреть концерт. Кино вечером смотреть в своем салоне, а не тащиться днем на корму в переполненный третий салон.
      
       У нас в рейсе всегда был киномеханик. Он отбирал в кинопрокате и привозил на судно фильмы на рейс. Новых фильмов нам, конечно, не давали, пока они на берегу не возьмут необходимый кассовый сбор. В рейсе обменивались фильмами с другими судами. В основном смотрели старые фильмы, такие как "Вечера на хуторе близ Диканьки", "Ревизор", "Ночь перед рождеством", "Вий", "Василиса Прекрасная", "Карнавальная ночь" и другие. Да мы и этому были рады.
      
       Вторую часть рейса дорабатывали в районе Анголы. Когда подходили к промыслу, я увидела с крыла мостика какие-то, торчащие из воды, палки. Я подумала, что там мелководье и какие-то камыши растут со дна. Спросила у штурмана, и он сказал, что это морские котики проветривают свои "подмышки", подняв к верху ласты. И действительно, это оказалось стадо котиков. Для них наступила лафа. Теперь они не утруждали себя погоней за рыбой. Траулер кошелькового лова, после того как окольцует рыбный косяк, подтягивает невод к правому борту и лежит в дрейфе. Двигаться ему нельзя, так как он может намотать невод на винт. К нему подходит плавбаза и швартует его. Эти морские "котяры" быстро сообразили, что можно перебраться через поплавки в невод, поесть сколько хочешь рыбы, а потом лежать и почесывать себе бока ластами. Рыбаки пытались защитить свои уловы, и на шлюпках отгоняли их от невода, но это мало помогало. Некоторым котикам попадало веслом по темечку и они, как говорится, "отбрасывали ласты".
      
       В районе промысла обычно находилось три-четыре плавбазы. С приходом на промысел плавбазы, другая, завершившая рейсовое задание, снимается в порт. Перед уходом на борт поднимаются пассажиры, больные, почта и все, что нужно отправить на берег. К великому сожалению, иногда и гробы.
      
       Район работы был для нас новым. Находился не очень далеко от берега. Ветром стало заносить к нам суда всяких незнакомых "букашек". Они садились на открытые части тела членов экипажей. Люди машинально шлепали их руками и получали сильнейшие ожоги. Это оказались ипритные мухи. Ожоги получались как от раскаленного железа, с белым налетом и очень болезненные. Первыми жертвами стали люди, работающие на верхних палубах и, при такой жаре, в шортах. В каютах работали кондиционеры. Но воздух забирался большими вентиляторами снаружи, охлаждался и потом поступал в каюты. Эти твари стали с потоком воздуха попадать в каюты. Холод им, наверное, не очень нравился и они искали местечко потеплее, то есть лезли под одеяла. Одну из них я, во время сна, придавила шеей на подушке. Восемнадцать суток я не могла прикоснуться к шее даже воротником легкой кофточки. Некоторые ходили с оттопыренными руками, а некоторые даже с растопыренными ногами. Потом стали накрывать решетку кондиционеров марлей.
       В санчасть стали поступать моряки с малых судов, укушенные мухами, откладывающими свои яйца под кожу человека. Потом из них вырастали толстые белые черви, образуя вздутия под кожей, и пытающиеся выбраться наружу. Я помню, в детстве в Сибири у рогатого скота летом были такие проблемы. Это называли свищами, и когда они начинали шевелиться, бедные животные бегали как очумелые. У моряков медики вскрывали все вздутия на теле и вытаскивали оттуда эту гадость. Рейсовое задание по времени у нас закончилось, но мы уходили с недогрузом. Поэтому получили с берега указание догрузиться в Северном море. С пришедшей из Калининграда плавбазы переправили к нам женщину. Она вышла в первый рейс и целый месяц перехода до промысла мучилась морской болезнью. Просила отправить ее домой, заявив, что ей не нужны никакие заработки, лишь бы опять очутиться на твердой земле. А с рижского траулера передали нам, для доставки в порт, гроб с телом молодой девушки буфетчицы. Врача на борту у них нет и причина смерти неизвестна. Со слов капитана, вечером она, ни на что не жалуясь, легла спать, а утром, живущая с ней в каюте женщина, не смогла ее добудиться. Спустили в трюм с мороженой рыбой.
      
       В день нашего снятия с промысла, поздно вечером, подошел траулер и лег в дрейф недалеко от нашего судна. У нас, на крыле мостика, включили прожектор. К борту подошла шлюпка с гробом. Волнение моря было не очень большим, но шлюпку все-таки изрядно кидало. Я знала, когда должны привезти гроб, но вот откуда узнали остальные члены экипажа? Наверное, не зря говорят, что на камбузе есть своя радиостанция. Все новости там узнают, чуть ли не раньше нас, радистов. Несмотря на позднее время, почти весь борт и все палубы этого борта были облеплены людьми. Я тоже наблюдала за процессом передачи покойницы. На лебедке спустили к шлюпке две, одинаковой длины, веревочные петли и зацепили их за гроб. У нас довольно высокий борт, и я боялась, что при болтанке гроб может стукнуться об него и упасть за борт. Но моряки с траулера привязали к гробу веревку и оттягивали его от борта. Когда гроб почти поравнялся с фальшбортом, в свете прожектора можно было разглядеть все в подробностях. В крышку гроба, там, где находилось лицо, почти на треть длины был вставлен плексиглас. Это действительно была молодая красивая девушка. Лицо было спокойным и безмятежным. Казалось, что она просто спит. Я до сих пор не могу отделаться от мысли, что она, возможно от усталости, не могла проснуться, когда ее будили и что ее рано спустили в трюм. А может, просто все мое существо протестует против смерти в таком возрасте. Гроб спустили в трюм, и ночью мы ушли с промысла. Наш шеф-повар на переходах, чтобы его не дергали по ночам укачивающиеся, выставлял и привязывал к поручню на складской палубе полбочки зеленых соленых помидор. В Бискае попали в шторм. Так как мы шли с недогрузом, короба с мороженой рыбой пришли в движение. После ужина члены экипажа смотрели фильм, когда по судовой трансляции объявили, чтобы все матросы в рабочей одежде спустились в трюм для закрепления груза. Демонстрацию фильма прервали. Когда груз был закреплен, все вернулись досматривать его. Молодежь начала рассказывать страшилки про гроб. Что он летал по трюму, и покойница подмаргивала им, пока они закрепляли его. На следующее утро ко мне в рубку прибежала, вся трясущаяся, с выпученными глазами, уборщица предпенсионного возраста. Она никак не могла отдышаться. Бежала бегом на высоту пятиэтажного дома. Я усадила ее и попросила успокоиться. А она все повторяла: "Она идет!" Когда немного успокоилась, то рассказала, что она домывала палубу возле трапа в рыбцех и увидела, поднимающуюся оттуда, покойницу с рижского траулера всю зеленую и с закрытыми глазами. Бросив в нее швабру и пнув ведро с водой, помчалась ко мне. Я сказала ей, что это невозможно. Во-первых, она в забитом гробу, а во-вторых, гроб стоит в трюме и она уже заморожена, как ледышка, к тому же трюм закрыт. Но она все твердила, что своих женщин она всех знает, а это незнакомая. Когда поднимали гроб, она из-за страха не ходила смотреть. А вот страшилок от матросов наслушалась. Я сказала ей, что это, наверное, пассажирка, которую мы везем в порт со сменившей нас плавбазы, ходила за солеными помидорами. Во время шторма проход по верхней палубе запрещен, может смыть при крене. Чтобы добраться с одной надстройки в другую, в рыбцехе сделан специальный проход с поручнями. Уборщица не знала про пассажирку. Я посоветовала ей сходить в санчасть и убедиться в этом.
      
      
      
      
       В море я отходила 18 лет.
      
       В 1986 году, вернувшись из рейса накануне своего пятидесятилетия, сразу ушла на пенсию (Судовые радисты уходят на пенсию на пять лет раньше). В последнюю свободную продажу машин, купила ижевский Москвич-Комби. Считала, что безбедную старость себе обеспечила. Поездила по турпутевкам за границу в соц. страны.
      
       Потом купила дачный участок и занялась сельскохозяйственной наукой. Сажала всего понемногу, но для себя и угощения соседей - северян в подъезде - хватало. А после того, как три "сказочных брата" попарились в баньке в Беловежской пуще, от банных веников отлетели и достались основной массе населения "фиговые листочки". Пришлось осваивать агрегат под названием - швабра.
      
       Я стараюсь даже сейчас, будучи инвалидом, воспринимать трудности жизни с юмором. Но если честно признаться, иногда в душе шевелится обида и наружу рвется вопрос "За что?" Мы, дети военных лет, сделали все, что было в наших детских силах и, возможно, даже больше. А теперь остались на обочине жизни. Ну, да ладно. Мы достойно дотянем наши жизненные мили. Жаль только целое поколение детей, потерянное для страны безвозвратно за девяностые годы. Как хотелось бы вложить в их разум и сердце побольше доброты и убрать жестокость. Но они нас уже не слышат.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       22
      
      
      
  • Комментарии: 6, последний от 14/03/2023.
  • © Copyright Вейт Валентина (andrey.berh@yandex.ru)
  • Обновлено: 27/04/2010. 279k. Статистика.
  • Повесть: Мемуары
    • Оценка: 7.63*8  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.