Аннотация: Воспоминания Валентины Вейт о жизни и работе радисткой в Якутии и на море.
Валентина
Вейт
ЭТАПЫ ЖИЗНИ
Депортация. Север. Море.
Калининград 2006
Депортация
Немного истории...
Во времена правления Екатерины II, из Германии в Россию было завезено некоторое количество немцев. После ее смерти те немцы, которые не захотели возвращаться в Германию, как-то сгруппировались и осели на волжских берегах в районе Саратова. Так появились российские немцы.
После Октябрьской революции была создана АССР немцев Поволжья, вошедшая в состав СССР. Страна нуждалась в образованных специалистах. Молодежь стала поступать в высшие и средние учебные заведения. После окончания Гражданской войны волжские немцы вместе со всем многонациональным советским народом восстанавливали страну.
Многие немецкие семьи, как и многие семьи других национальностей страны, прошли через "мясорубку" 38-х годов. Был арестован мой дед по маминой линии. За что? Никто ничего не знал. И вестей о его судьбе никто из родных не получил. Потом был арестован мамин брат, учившийся в институте. Вернее, были арестованы все студенты одной комнаты институтского общежития, и мамин брат в том числе. Причину ареста не объяснили. Народ пережил и это горе. Потом массовые аресты пошли на убыль. Жизнь понемногу улучшалась. Мои родители работали педагогами в школе. Они получили из школьного жилищного фонда хороший дом, так называемый "пятистенок". В семье был достаток. У нас даже было свое пианино. ...И вдруг это непонятное для меня, но по выражению лиц родителей и бабушки, страшное слово - ВОИНА.
Возможно из-за того, что гитлеровские войска быстрыми темпами продвигались по нашей стране, в Москве 28 августа 1941 года приняли решение расформировать немецкую автономию на Волге, а всех жителей выселить дальше на восток, от Казахстана до Красноярского края.
4 сентября 1941 года к нам пришли двое уполномоченных, составили опись имущества, даже количество ульев с пчелами. Правда, пианино как-то не заметили. Отдали папе заверенную подписями и печатью опись. Сказали, чтобы мы взяли самые необходимые вещи, сколько сможем унести в руках и готовились к отъезду. Из двоих детей нашей семьи, я была старшей. Мне было 5 лет, брату - 3 года. Мама была на восьмом месяце беременности. Родственные семьи расселялись по разным местам. Наша семья попала в Кемеровскую область, село Копивино. Потом приехали большие машины, в них погрузили людей и отвезли на речной вокзал. Оттуда на баржах их перевезли на левый берег Волги и погрузили в вагоны "телятники". В одном конце вагона были сделаны две полки на всю ширину вагона длиной и на рост человека шириной. На полках и на полу была навалена солома. Старики и дети разместились на полках, а взрослые на полу. Так началось "великое освоение Сибири" немцами Поволжья.
Мы с братом и бабушкой ехали на верхней полке. Там было небольшое окошко, и мы днем все время смотрели в него. А бабушка часто плакала и приговаривала: "В Сибирь только каторжников возят". Ехали мы долго. Наш состав то и дело загоняли в тупик, а мимо шли воинские эшелоны. В вагоне становилось все холодней, он ведь не отапливался. Брат простыл и заболел.
На место мы приехали уже в октябре. Нам, правда, сразу выделили дом на окраине села за оврагом. Там было всего два дома. Как только мы устроились с жильем, папу забрали в трудармию в Пермскую область на лесоповал. Вскоре умер брат. Мама работала дояркой в колхозе на скотном дворе буквально до дня родов. Бабушка работала в Промкомбинате надомницей, то есть она получала овечью шерсть, а дома пряла ее на прялке. Потом вязала трехпалые перчатки для фронта. Я сначала помогала ей теребить шерсть, вытаскивать из нее репьи, а потом бабушка научила меня прясть. Мы получили хлебные карточки.
9 ноября 1941 года у меня появилась сестренка. Как только мама выписалась из роддома, сразу вышла на работу. В обед прибегала домой покормить грудью ребенка. Однажды, во время кормления она потеряла сознание, и бабушка каким-то чудом успела подхватить, падающую на пол, сестренку. Жили очень голодно. Мама начала менять свои платья, юбки и прочую одежду, привезенную с собой, на картошку, зерно, овощи. Обзавелись ручной мельницей, чтобы молоть зерно.
В соседнем доме жили бабушка, ее дочь и внук лет четырех. Муж дочери был на фронте. Дочь, как и моя мама, тоже работала в колхозе от темна до темна. Поэтому дома были только бабушка с внуком. Иногда они приходили к нам и приносили несколько картошин или свёклину, или кусочек капустного вилочка. А мы их угощали медом. Когда мы уезжали с Волги, папа взял с собой более тяжелые вещи - мамину компактную швейную машинку "Зингер" и пятилитровую оплетенную банку с медом. Машинка нас очень выручала. Мама умела шить все, от мужских брюк до платьев из крепдешина. А в колхозе работали одни женщины. И как бы трудно не приходилось, женщина, наверное, всегда остается женщиной. Когда узнали, что мама умеет шить, перетряхнули свои сундуки, пересмотрели, купленные еще до войны, отрезы и пошли к маме с заявками. Мама шила после работы по вечерам. "Модницы" принесли нам семилинейную керосиновую лампу со стеклом, которую потом заменили на десятилинейную. Это вообще тогда считалось богатством. Электричества в селе не было.
Соседскому мальчику, наверное, было скучно одному с бабушкой, и он стал каждый день приходить к нам. Но беда была в том, что я ни слова не понимала по-русски. На Волге мы с братом в основном общались с бабушкой, а она с нами говорила по-немецки. Родители на работе в школе говорили по-русски, а дома - по-немецки. Теперь бабушка стала для нас педагогом. Она показывала мальчику на какой-нибудь предмет и называла его по-немецки, а он называл по-русски. Но в одном мы с ним понимали друг друга без перевода.... Содержимое нашей банки с медом ощутимо уменьшилось. Ложкой дотянуться до меда было уже невозможно. Тогда я вытянула два прутика из веника и зачистила их ножом. И когда бабушка была занята своими делами, мы тыкали прутики в банку и облизывали их.
За зиму наши усилия по изучению языков дали довольно хорошие результаты. Мы уже знали значение почти всех слов, а вот выговорить их было сложнее, но постепенно и это стало преодолеваться. К весне мы с ним уже довольно сносно говорили на двух языках.
Весной нам дали телочку взамен сданной нами коровы на Волге. Зимой она должна была отелиться, тогда у нас появилось бы молоко. Когда начались весенние полевые работы, все колхозницы вместе со стадом коров, выехали в поле. Жили в вагончиках. После каждой дойки отвозили во флягах молоко в село, на маленький молокозаводик. Мы, ребятишки, бегали в поле на обеденную дойку. Каждый садился на корточки возле коровы рядом со своей мамой. Она надаивала немного молока в кружку и давала выпить его. Ах, если бы еще из коровы можно было выдоить хоть немного хлебушка! Но, увы. После дойки мы пытались помочь своим мамам завести трактора. В колхозе было три колесных трактора ЧТЗ. Заводились они механическим способом - железной рукояткой. Но ни одна женщина не могла повернуть эту рукоятку. Тогда придумали другой способ. Брали вожжи, середину которых привязывали к рукоятке. Концы разводили на две стороны от трактора. Женщины брались за концы вожжей (мы тоже цеплялись за концы). Трактористка бралась за рукоятку и начинала понемногу поворачивать ее. В какую сторону начинала поворачиваться рукоятка, та сторона помощников должна была тянуть вожжи, когда рукоятка переходила на другую сторону - тянула вожжи другая сторона. Темп постепенно увеличивался пока, наконец, не раздавался такой желанный рык двигателя. Остальные заводились таким же образом.
Возле нашего дома был небольшой огородик. Мы с бабушкой его вскопали. Люди помогли нам с посадочным материалом, главное - с картошкой, ну и с остальным понемножку. Засадили огород. Это позволило нам с большим оптимизмом смотреть на вторую сибирскую зиму.
Потом наступила пора сенокоса. Нужно было запасти корм для нашей Игрушки (так бабушка назвала нашу коровушку). Мама вместе со всеми косила траву для колхозного стада. Нам отвели участок для покоса. Косы тоже дали добрые люди. Опять мы с бабушкой взялись за дело. Мне нужно было освоить новую работу. Когда я взяла косу, ручка оказалась на уровне моей головы. Бабушка опустила ее ниже, показала, как надо косить. Но у меня почему-то коса все время втыкалась в землю. Бабушка мне постоянно говорила: "На пяточку нажимай, на пяточку". Помучилась я, конечно, с этой косой. А потом как-то и не заметила, что она мне подчинилась. Мама вечерами после работы приходила нам помочь. А утром вставала чуть свет, чтобы успеть, еще немного, покосить до работы. Какая же хорошая трава росла в Сибири: высокая, густая, нежная, душистая. Сена накосили и убрали нормально в сухую погоду. Потом убрали урожай в огороде и загрузили его в подпол. Когда закончились работы в поле, все приехали домой. Бухгалтер колхоза подбила "бабки", сколько кто заработал трудодней. А трудодни обналичивались зерном. В селе была мельница. Все повезли туда зерно молоть. Появилась своя мука. Шиковать, конечно, нельзя было. Нам все запасы нужно было растянуть до урожая следующего года. И все-таки вторая зима не шла ни в какое сравнение с первой.
Сестренке моей Вере в ноябре исполнился годик. Мама с бабушкой дали ей такое имя возможно потому, чтобы самим укрепиться в вере, что все будет хорошо. Коровушка наша зимой отелилась. Молоко у нее было большой жирности. Это позволило нам сдавать план не молоком, а топленым маслом. Молоко разливали по глиняным крынкам и ставили их в подпол. Когда сливки собирались в горлышке крынок, их снимали, собирали в отдельную посуду и копили. А потом на домашней маслобойке взбивали масло. Делать это, в основном, приходилось мне. Да я и не сопротивлялась. Маслобойка представляла собой круглый деревянный бочонок, шириной около 25 см и высотой сантиметров 70-80. Сверху закрывалась круглой крышкой с отверстием посередине. В отверстие вставлялась гладкая палка с крестовиной на конце. Внутрь бочонка заливалась сметана. Поднимая и опуская палку, постепенно взбивали масло. Когда бабушки не было рядом, я подставляла к палке палец, когда она опускалась вниз, и облизывала с него сметану. После взбитого масла оставалась наивкуснейшая пахта. Да и снятое молоко без сливок было тоже вкусным.
Каждый год в начале зимы часть скота забивалась, а мясо отправлялось на фронт. Скот забивали небольшими партиями, так как не было холодильных камер. Все подросшие телята с частных подворий сдавались по плану в колхозное стадо. Тогда план был почти на все. У нас не было овец и кур, но план мы все равно сдавали, обменивали на зерно у тех, у кого это было.
В начале 1943 года пришло распоряжение перегнать в Кемерово своим ходом большое количество скота. До Кемерово - 80 км.
Уже стояли сильные морозы. Но делать нечего, нужно гнать. Отобрали скот. Загрузили трое саней сеном. Назначили несколько женщин для выполнения этой работы. Мама была в их числе. Караван тронулся в путь. По дороге останавливались в населенных пунктах. Кормили и поили скот. Дойных коров доили. Оставляли себе немного молока для питания, остальное раздавали селянам для детей. Вымя коровам закрывали всяким тряпьем и завязывали его на спине, чтобы не обморозились соски.
По ночам по очереди сторожили стадо. Через неделю добрались до Кемерово. Не потеряли ни одной единицы скота. И даже упитанности скот не потерял. Получили документы о сдаче скота, благодарность от руководства области, и вернулись домой. Областное начальство представило их всех к награде.
Вера росла какой-то худой, иссиня-бледной и молчаливой. Я даже не могу припомнить, чтобы она когда-нибудь плакала. Смеялась тоже редко.
Летом мама решила нас сфотографировать. Хотела послать папе фотографию. Вера ведь родилась без него. Но когда она принесла домой фотографии, ее желание стало постепенно сходить на нет. У Веры вместо рук висели две макаронинки одинаковой толщины, что у плеч, что у кистей рук. А на лице, казалось, были только одни огромные глаза. Мама с бабушкой решили, что такой фотографией перепугают папу. По потом нашли Соломоново решение. Отрезали фотографию чуть ниже плеч. Остались наши головешки и немного туловища.
Осенью я должна была пойти в школу. Но идти мне было не в чем. Ни теплой одежки, ни валенок. А жили на отшибе- да еще за оврагом с глубоким снегом. "Совет" постановил - в школу мне не ходить.
В конце зимы 1943-44 годов мамины подруги подыскали нам другое жилье. Оно было поменьше, но зато совсем близко от школы. Л в каше жилье въехала другая семья. Все было бы хорошо, но не было рядом огорода. Весной нам выделили участок целины в поле за селом. Когда земля прогрелась, мы его вскопали, В это время приехал в колхоз комиссованный фронтовик. Он был не из местных, но почему-то сразу стал председателем колхоза. Когда мы уже собирались сажать картошку, он прискакал верхом на лошади и сказал, что запрещает нам здесь сажать, что здесь будет колхозное поле. И отвел нам участок целины подальше от села.
Женщины пытались заступиться за нас, но он был непреклонен. В итоге, все собрались вечером после работы и помогли нам вскопать и засадить участок. Председатель начал придираться к маме по всяким пустякам. Мама была на грани срыва, и только поддержка добрых людей помогала ей выстоять. Коровник и свинарник колхоза находились на окраине села. Недалеко было колхозное поле. Там обычно сеяли свеклу и морковь для колхоза. А по краю пашни выделяли колхозницам по небольшому кусочку вспаханной земли для двух-трех грядок свеклы и моркови. У нас тоже была такая делянка, и мы засеяли ее.
Осенью 1944-го года я пошла в школу. И тут у меня начались проблемы. В то время было плохо с учениками, тетрадями, чернилами и перьями для ручек. Тетради выдавали только для чистописания. Для остальных предметов использовались амбарные книги, оберточная бумага. газеты. Вместо чернил иногда терли красную свеклу и отжимали сок. Отжимки съедали дома, а соком писали в классе. После занятий его допивали. четыре-пять учебников на класс делили на группы учеников. Занимались во очереди.
Русский язык я еще не очень хорошо знала, могла сказать "две мальчики" вместо "два мальчика". Надо мной начали смеяться. Потом стали дразнить - "фашист", "Гитлер". Тут я долго не раздумывала, сразу давала в ухо. После уроков группа с "распухшими ушами" подкарауливала меня и, соответственно, "возвращала мне долги". Я потом вылавливала их по одному и, в меру моих понятий, разъясняла, что я не фашист. Как говориться, мы вели войну местного значения. Па уроках я старалась внимательно слушать учителя. Обращала внимание на правильное написание слов, когда учитель писал на доске. По чистописанию я стала получать пятерки. И вот однажды после урока чистописания кто-то во время перемены посадил мне в тетрадь жирную чернильную кляксу прямо посередине написанного текста. Я очень переживала. Думала, что теперь получу двойку. Но на другой день, когда раздали тетради, я со страхом открыла ее и не нашла там кляксы. А под текстом опять стояла пятерка.
Я никак не могла понять, куда же она делась. А потом учитель начал рассказывать о Волге, на берегах которой я родилась, о фруктовых садах с яблонями, грушами, вишнями, сливами и прочими сладостями. Сибирские ребятишки понятия не имели о таких фруктах, что Волга - советская река, а значит и я - советский человек, а не фашист. Поэтому тот, кто сажает мне кляксы в тетрадь и фингалы под глаз, поступает плохо. Мы все дети одной страны, поэтому должны друг другу помогать и жить дружно.
Прошло уже столько лег с тех пор... Я не могу вспомнить, как звали некоторых преподавателей в старших классах, Но вот фамилию, имя и отчество моего первого учителя помню. Это был Иван Иванович Калюжный- человек умный, добрый, чуткий, внимательный. Говорил всегда спокойным, ровным голосом. После этого дня мы начали вести "дипломатические переговоры о перемирии". И вскоре я влилась в общий коллектив класса, и все стало нормально.
Сентябрь подходил к концу. Мы с бабушкой выдернули свою белую (сахарную) и красную свеклу и морковь, сложили в кучки. Колхозная свекла была уже тоже выдернута и сложена. На следующее утро мама должна была взять до работы подводу и привезти овощи домой. Когда она утром приехала в поле, кучки свеклы и моркови были все раскурочены и растоптаны, причем не только наши. К маме подошла женщина, которая работала свинаркой, и сказала, что ночью свиньи как-то умудрились выбраться из свинарника и пошли по полю гулять, жрать и топтать овощи. Раньше такого никогда не было. Она сказала, что знает, сколько мы с бабушкой надергали овощей, и предложила взять немного недостающего из колхозной кучи. Помогла маме собрать все в мешки и погрузить на телегу. Получилось полтора мешка.
Мама приехала домой. Мы спустили овощи в подпол. Мама уже собралась ехать на работу, когда в дом вошел председатель с двумя милиционерами. Они заставили маму собрать обратно в мешки все до единой свеклинки и морковинки. Председатель даже посветил фонариком в подпол, не осталось ли чего. Мешки унесли в амбар, а маму забрали с собой. Бабушка осталась одна с двумя детьми. После того как маму увезли, я побежала к соседям и рассказала, что у нас случилось. Вечером все наши знакомые женщины собрались у нас. Сказали, чтобы бабушка не плакала и не волновалась, они нам помогут во всем. А маму все равно из тюрьмы вытащат. Пытались нанять адвоката, но средств таких собрать не смогли.
Суд над мамой начался в конце декабря. Все, знавшие маму женщины, пришли в суд как свидетели. Все выступили в ее защиту. Судьи ушли на совещание. Председатель был тоже в зале. Женщины так кричали на него, что милиционеру пришлось их урезонивать. Когда судьи вернулись в зал, все затихли. Судья зачитала решение суда: мама признана невиновной. Она имеет право подать на председателя в суд за ложное обвинение. Но мама сказала, что делать этого не будет. Возможно, у него есть дети (хотя здесь он жил без семьи) и она не хочет лишать их отца. Вся галдящая толпа вывалила на улицу и все вместе пошли к нам. Когда до бабушки дошло, что маму отпустили, она кинулась печь драники. В доме стоял сплошной гвалт. Все обсуждали кто, что и как сказал в суде. Смеялись друг над другом, ведь в суде все были впервые и, конечно, волновались. Когда все перебрали по нескольку раз, бабушка напоила всех чаем с драниками и все разошлись по домам.
На другой день кладовщица принесла нам из амбара наши овощи, но они все замерзли. Положили их в холодные сенцы, чтобы не разморозились. По мере необходимости заносили, растаивали и варили. А буквально через полмесяца нашего председателя арестовали. Оказывается, он сам прострелил себе руку, чтобы слинять с фронта.
В школе у меня все было хорошо. Никто больше не дразнил. Вот только прибавилась новая дисциплина - арифметика. Однажды, когда до меня дошла очередь пользоваться учебником, я усердно билась над задачей. Перемножала, делила, вычитала, прибавляла все цифры из условия задачи. Но каждый раз, заглядывая в ответ в конце учебника, убеждалась, что мой ответ не хочет сходиться с ответом в учебнике. В это время пришла домой мама. Надо сказать, что до войны она преподавала в школе математику. Я, конечно, стала ее просить, чтобы она решила мне задачку. Она прочитала и сказала, что решать не будет, что все цифры в условии задачи должны найти свое место. А чтобы найти эти места, нужно очень внимательно читать задачу, возможно не один раз. Не знаю, сколько раз я ее перечитала. Но, в конце концов, я решила ее правильно. Мамин совет я запомнила на всю жизнь. И у меня больше никогда не было проблем с точными науками. А, придя в класс, я стала объяснять тем, кто не смог решить задачу, как ее нужно решать. И этим подписала себе приговор. Где бы я потом не училась, ко мне вечно прикрепляли двоечников по математике.
Зима уже шла на убыль. Работы по хозяйству было меньше, чем летом. У нас, школяров, было больше свободного времени, чему мы были несказанно рады. И хотя наше поколение военных лет быстро повзрослело, фактически мы все-таки оставались детьми.
У нас за стенкой жил дедушка с внуком. Дед работал каким-то начальником и был очень суровым, никогда ни с кем не разговаривал. Мы его жутко боялись, а его внук Ванюшка еще больше нас. Но мы все-таки завидовали Ванюшке. Дело в том, что дед кроме хлебных карточек получал еще пищевой паек. В него входили разные крупы, мука, соль, спички и главное - сахар. Мы ведь все уже давно забыли его вкус. К Ванюшке мы приходили, когда деда не было дома. И вот однажды мы зашли к нему, чтобы позвать поиграть. На столе лежало несколько газетных кульков. Мы догадались, что это продукты.
Кто-то спросил, получил ли дед сахар. Ванюшка подтвердил и показал небольшой кулек. Не знаю, было ли там полкило. Мы стали уговаривать его, чтобы разрешил нам хоть чуть дотронуться языком до сахара. Он подумал немного и согласился. Но кулек был высоким, а сахар где-то внизу и языком до него невозможно было дотянуться. Тогда мы легли на пол, как лепестки ромашки, головами в центр. Ванюшка тоже лег с нами и высыпал на пол немного сахара. Мы посчитали на считалке "Эники-Бэнеки", кто начнет пробу первым. Каждый старался высунуть язык изо рта как можно дальше. Высыпанный сахар быстро закончился, а желающие лизнуть еще были. Ванюшка подсыпал еще немного. Так продолжалось до тех пор, пока он, в очередной раз не попытался еще подсыпать. Но из кулька выпало только несколько песчинок. До нас, наконец, дошел весь ужас положения. Мы быстро собрались уходить, так как скоро должен был прийти дед. Но домой из нас никто не ушел. Мы наблюдали из-за угла, когда придет дед. Когда он зашел домой, мы бросились к окнам смотреть, будет дед бить Ванюшку или нет. Ванюшка что-то говорил деду, глядя в пол. Потом дед расстегнул ремень и выдернул его из брюк. Нам стало ясно, что экзекуции Ванюшке не избежать. Он начал визжать, как сирена воздушной тревоги (в кино это слышали), еще до первого удара. Нам было очень жалко Ванюшку и при каждом ударе деда мы сжимались в комок, как будто это нас били. На другой день мы пришли его навестить. Каждый принес что-нибудь съестное, отрывая это от себя. Потом мы уже никогда не заходили в дом к нему, а вызывали поиграть через окно.
Летом 1944 года все женщины, перегонявшие зимой скот в Кемерово, получили медали - "Наше дело правое, мы победим". Все, кроме мамы. Немка. Нельзя. Я не могла понять ее. У меня все клокотало внутри, а она спокойно и сердечно поздравила своих подруг. Не позволила эмоциям вырваться наружу. И я еще раз убедилась насколько же простой народ мудр, доброжелателен, отзывчив, готов сопереживать другим людям, чего нельзя сказать о многих начальниках. Ведь ни одна из награжденных не надела полученную медаль, даже потом, на 9 мая!
Весна 1945 года вступала в свои права. На пригорках уже растаял снег. Появились проталины и мы бегали туда босиком играть в лапту.
И, наконец, пришел долгожданный день - 9 мая 1945 года! День ПОБЕДЫ! Радио у нас не было и мы еще не знали об этом. И вдруг в небе появился небольшой самолет с двумя открытыми кабинами. Сделал круг над селом. И из него посыпались листовки. Взрослые и мы, ребятня, начали ловить их. Но они не давались в руки и все время упархивали. Тогда одна женщина выбежала с тазом с водой и подняла его вверх. Листовки стали прилипать к воде, а мы рванули к речке. Там все было белым-бело от листовок. Набрав несколько пачек, мы помчались обратно к взрослым. А там творилось что-то невероятное. Люди кричали, обнимались, целовались, плакали. Из всего увиденного мы смогли только понять, что ВОИНА КОНЧИЛАСЬ! Через некоторое время начали возвращаться фронтовики. Но их было немного.
Начались весенние полевые и огородные работы. После их завершения у нас опять появилось свободное время для игр. Недалеко от нашего дома находилась колхозная конюшня. С обоих ее торцов были огромные двери. В одни двери лошадей запускали, а через вторые выпускали в большой загон. Лошади там совершали "променад". А лошади у нас были тяжеловозы-битюги. Они заменяли машины, которых в колхозе не было. Одна лошадь везла груз, который не могла сдвинуть пара нормальных лошадей. Я очень любила залазить на жерди ограды загона и любоваться лошадьми. Они были такие огромные. Животы круглые как бочки. Если у нормальной лошади на спине шла хребтина, как поставленная ребром ладонь, то у этих наоборот. Вместо хребта шла ложбинка.
Постепенно и остальная ребятня присоединилась ко мне. Мы рассаживались на жердях, как воробьи, и наблюдали за лошадьми. Я озвучила, уже давно витавшую в голове, мысль "вот бы покататься". Идея понравилась всем, но осуществить ее было проблематично. Лошади не подходили к жердям, а если бы и подошли, мы не смогли бы их поймать. Они были без уздечек. Можно было бы спуститься в загон и подогнать хоть одну к жердям. Мы их не боялись. Они были очень спокойные, медлительные и добродушные. Никогда не лягались. Но тут было другое препятствие. За долгие годы существования этого загона, там скопилось много конского навоза. Дожди и таявший снег разбавляли его водой. А широкие копыта лошадок месили все это и превращали в однородную жижу, покрывавшую их ноги уже гораздо выше копыт. Но, как говорится, коллективный разум почти всегда находит выход из любой житейской ситуации. Нашли его и мы. Сходили на противоположную сторону загона, там никто не ходил, и трава не была вытоптана. Нарвали несколько охапок свежей травки, и вернулись на прежнее место. Залезли на изгородь и начали помахивать травой. Одна лошадка обратила на нас внимание и подошла. Но она встала перпендикулярно к изгороди, а нам нужно было, чтобы она встала вдоль изгороди. Тогда двое поймали ее за гриву, благо гривы у этих лошадей густые и длинные. Тот, у кого была трава, стал медленно двигаться вдоль изгороди, а мы тянули лошадку за гриву к забору.
Наконец нам удалось развернуть ее вдоль загородки и "пришвартовать" всем боком. Первые "наездники" полезли на спину. Последний собрал всю траву, бросил ее под передние копыта лошади и тоже залез к нам. Команда наша состояла из пяти человек. Сидеть в ложбинке на спине было удобно, вот только мы не могли опустить ноги вдоль пуза. Спина была слишком широкая, и наши ноги торчали в разные стороны, как ножки у разведенного циркуля. Сидящий ближе к хвосту шлепнул лошадь по крупу, а мы дружно крикнули: "Но-о-о!" И она пошла. Пошла туда, куда ей хотелось. Управлять ею без уздечки мы не могли. Маршрут ее пролегал в сторону конюшни и не вызывал у нас никаких тревог. Мы наслаждались поездкой. А лошадь пошла не в конюшню, а между наружной боковой ее стеной и скатом крыши. Она, наверняка, знала, что пройдет там без проблем. Но мы ведь сидели выше и не вписывались в этот прямоугольный треугольник. Сидящий впереди понял это. Он уперся руками в скат крыши и начал сдвигаться по спине лошади в сторону хвоста, передвигая всех сидящих за ним в том же направлении. А лошадь продолжала идти заданным курсом в противоположном направлении. Первый шлепок по жиже не заставил себя долго ждать.
Мы десантировались через ровные промежутки времени. А так как мы приземлялись все на "пятую точку", нам пришлось сначала перевернуться и встать на четвереньки, а затем уже во весь рост. Вид у нас был явно обгаженный. Мы собрались у изгороди и проверили, нет ли кого-нибудь поблизости. Быстро выбрались из загона и, прячась за плетнями огородов, побежали к речке. Стирались и отмывались долго, но запах навоза все равно преследовал. Мыла ведь тогда не было. Мыли голову и стирали белье щелоком. Для этого кипятком заливали древесную золу. Когда она осаживалась на дно посудины, осторожно сливали воду. Это и был щелок. Больше мы не ходили к конюшне.
В марте 1946 года вернулся домой папа. Стране нужен был строевой лес для восстановления разрушенного жилья и хозяйственных построек, поэтому его не отпустили сразу после окончания войны. На следующий день он сходил в комендатуру и встал на учет. Мама с бабушкой тоже стояли на учете. Любое перемещение без разрешения комендатуры не позволялось. Потом он пошел в РОНО узнать, нет ли вакансий для преподавателей истории, географии и немецкого языка. Заведующая РОНО сказала ему, что пока она работает здесь, ни один немец не будет работать преподавателем. Сердцем ее, конечно, можно понять. Она потеряла на фронте сына и дочь. Но ведь не папа был в этом виновен. После того, возможно по ее настоянию, нас переселили в маленькую деревушку домов в двадцать пять. Там была школа четырехлетка и одна учительница. В первую смену она занималась со вторым и четвертым классом, а вторую смену - с первым и третьим. Третий и четвертый классы я проучилась здесь. Кстати, экзамены раньше начинались с четвертого класса и проводились ежегодно до окончания десятого класса. Мама опять стала работать дояркой. А папу направили в мехмастерские по ремонту сельхозтехники.
Летом 1946 года к нашим соседям, дяде Юрке и тете Ане, приехала их дочь. Она была высокая, стройная, в военной гимнастерке с погонами, форменной юбке и сапогах. А на гимнастерке было столько орденов и медалей, что у нас чуть слезы не текли от зависти и обиды, что мы не могли участвовать в войне. Мы почти постоянно вертелись возле их дома, чтобы не пропустить момент, когда она выйдет на улицу. Иногда она выходила, садилась на лавочку, закуривала папиросу и, уставившись в одну точку, молчала. Иногда к ней присоединялись тетя Аня или дядя Юрка. Но разговора между ними почти не было. Очевидно, у нее было большое горе. В каких частях она служила, мы не разбирались, но она привезла с собой красивую немецкую овчарку. Вскоре она уехала, а овчарку оставила родителям.
Рядом с нашими домами стояли два длинных ряда амбаров с зерном, крытых соломенными крышами. Местность там была неровная и поднималась пологим косогором. Поэтому одна сторона амбара стояла на земле, а противоположная возвышалась над землей примерно на 50-60 сантиметров. Дядя Юрка (не знаю почему, но все в деревне называли его так) был кладовщиком в этих амбарах, и еще в его ведении была местная зерносушилка. Обход своих владений он теперь всегда делал с овчаркой. Мы не упускали случая полюбоваться ею.
И вот однажды он велел нам всем подойти к нему. Овчарки с ним не было, поэтому мы подошли поближе. Он спросил, хочет ли кто-нибудь иметь щенка от овчарки. Естественно раздалось дружное ДА. Но он поставил одно условие. Нужно было залезть под амбар и вытащить оттуда всех щенков. Оказывается, овчарка ощенилась там, а дядя Юрка боялся, что крысы съедят щенков. А крыс там было уйма. Я раза два видела рано утром, как они шли к оврагу к ручью. Никто в это время не решался перейти им дорогу. Казалось,
что течет серая река. Желающие иметь щенков быстро решили, что они могут прожить и без них. Я тоже вся покрылась гусиной кожей. Но мне очень хотелось иметь щенка, и я согласилась. Дядя Юрка сказал, что он запер овчарку надежно в подполе. И я полезла. Я уже видела в углу щенят. Но расстояние между полом амбара и землей становилось все меньше. Наконец я дотянулась до щенков. Стала хватать их за что попадется и легонько
откидывать к выходу. Сколько отбросила, не знаю. В углу оставалось еще два щенка, но дотянуться до них я уже не могла. Я попыталась еще хоть немного продвинуться вперед.
И вдруг мне показалось, что пол амбара начал проседать и сдавливать мою грудную клетку. Я уже не могла вздохнуть полной грудью. Ребра не давали. Я ведь знала, что амбар засыпан почти до верха зерном. Но уползти назад и оставить там щенков я не могла. Мама меня когда-то учила бороться со страхом. Для этого никогда не нужно
паниковать. Спокойно проанализировать ситуацию и найти из нее выход. Я расслабилась. Поняла, что пол на меня не рушится. Иначе меня уже давно бы завалило. Я напрягла все силы и все-таки дотянулась до щенков. Отбросила их назад и сама попыталась ползти к выходу. Но у меня ничего не получилось. Меня заклинило между полом и землей. А земля была как камень. Назад ползти я не могла. Тогда я стала делать движения туловищем влево и вправо, одновременно пытаясь понемногу тянуть к выходу. И мне удалось вырваться из плена. Когда я вылезла на свет божий, дядя Юрка подхватил меня на руки и стал целовать. А я удивилась, почему у него с головы по лицу течет вода. Оказалось, это был пот. Дядя Юрка унес всех щенят домой. А мне сказал, что как только щенята подрастут, один из них будет моим.
После этого события я в глазах своих сверстников стала выглядеть героем. Обо мне шла молва, что я ничего не боюсь. Как же они ошибались, но разубеждать их в этом мне не хотелось. Дядя Юрка свое слово сдержал. Так у нас появилась Дамка. Она прожила с нами много лет. Такой умной собаки я больше никогда не встречала. Мне казалось, что она понимает каждое слово. Когда она уже состарилась, папа оставил от нее щенка -мальчика. Он вырос огромным псом, но глупым. Чистокровной породы уже давно не было. Когда Дамки не стало, мы похоронили ее и плакали все, как по родному человеку.
Через некоторое время мои друзья подкинули мне испытание пострашней, чем при спасении щенков. В нашей деревне, когда кто-то умирал, на похороны ходили все от стариков до детей. И вот умерла одна бабушка. Мы, конечно, тоже все ходили на кладбище. Вечером, когда домашние дела были закончены, мы пошли на улицу играть. Стемнело. Мы уже собирались по домам, когда одна девочка спросила, смогла бы я сейчас сходить одна на кладбище. Большей подлянки придумать было невозможно. Но разрушить столь лестное мнение о себе я не смогла. И ответила: "Запросто". Девочка быстро выплела ленточку из косички и услужливо протянула ее мне. Я должна была привязать эту ленточку к кресту, а остальные рано утром проверить.
Кладбище у нас находилось на горке. Оттуда была видна вся деревня. На горку вела пешеходная тропинка, а подводы с гробом во время похорон ехали в объезд по дороге. Я взяла ленточку и, оставив всех внизу у последнего дома, стала подниматься по тропинке. Ночь была темная, однако небо было светлее земли. Когда я поднялась наверх, на фоне неба были видны кресты. Я направилась к ближайшему, подняла руки над верхней перекладиной креста, и хотела привязать ленточку. В это время, слева от меня, раздался какой-то шорох.
Я посмотрела туда. На фоне неба увидела какой-то округлый черный предмет. И он рос вверх. Ноги у меня как-то сами собой сложились в коленках, и я повисла на перекладине на руках. Кожа на голове вроде как стала стягиваться в одно место на темечке. Было такое ощущение, что она вместе с волосами собирается отделиться от моего черепа. Я не отводила от предмета глаз. Он теперь начал расти в длину.
Я вспомнила мамину "инструкцию по избавлению от страха". Начала логически рассуждать: "Покойник из могилы вылезти не может. В мистику я не верю. Значит, это земное существо и вреда причинить оно мне не может. Значит, или это ребятишки решили меня проверить, или еще что-то". Пока я размышляла, тело опять начало подниматься вверх. И тут я увидела на фоне неба рога. Тьфу! Да это же обыкновенная корова. Я же знала, что коровы после вечерней дойки уходят на кладбище покормиться. Оградок на кладбище никаких не было. Могилы копали довольно далеко друг от друга.
А трава между ними росла довольно хорошая, сочная. Никто ее не косил. Но в тот момент у меня все вылетело из головы. А корова, когда я подняла руки над перекладиной, очевидно, восприняла этот жест на свой счет. Дескать, поднимайся и уходи. И она медленно поднялась. Я привязала ленточку и спустилась вниз. Объяснила, на какой могиле ее искать, и мы пошли домой. О случившемся я так никому и никогда не рассказала. Но то, что волосы на голове могут шевелиться без ветра, я запомнила на всю жизнь.
Весной, когда начинались полевые работы, бригады выезжали на полевой стан. Там стоял один домик с крышей и несколько вагончиков. В них жили постоянно все лето. Маму перевели в поварихи, и она готовила еду, а в обед развозила по бригадам. А папа был заправщиком тракторов. У него была длинная телега с ручным насосом, запряженная двумя лошадьми. На ней он и развозил бензин во все бригады.
После окончания нами четвертого класса, весь наш "выпуск" отправили на полевой стан. Всех определили в "кавалерию". Мы, сидя верхом на лошадях, отвозили на специальных волокушах скошенную траву к силосным ямам. Гусарских седел нам никто не дал, и мы подкладывали под себя на спину лошади телогрейку. Она часто сбивалась в разные стороны, и приходилось сидеть на голой хребтине. Сколько раз я с тоской вспоминала широкую спину с ложбинкой при первой моей "выездке". В первый день работы, когда мама приехала с обедом, мы еще кое-как сползли с лошадей, а идти было почти невозможно. До копчика было не дотронуться. А ноги в паху болели так, что поставить их рядом параллельно друг другу не получалось. Я раньше не могла понять, почему взрослые, глядя на кривоногих карапузов, говорили "кавалеристом будет". Теперь я поняла смысл этого выражения.
Вечером, едва поужинав, мы отправились на чердак. Там кто-то заботливо накидал много свежей травы. Мы повалились на нее и моментально уснули мертвецким сном. Женщины постарше спали в домике, а молодежь в вагончиках. Постепенно наши "сидячие места тела" стали дубеть, как у обезьян. Если раньше на водопой в обед гоняли взрослые парни, то теперь мы выпросили у бригадира разрешение самим это делать. Мы стали устраивать гонки. Тут уж телогрейки только мешали, и мы их оставляли на стане.
Как только закончилось силосование, начался покос. Сено сгребали большими конскими граблями. Местные умельцы соорудили шестиграбельный прицеп к колесному трактору, и ширина одновременного захвата увеличилась в шесть раз. На этот агрегат и пересадили пятерых мальчишек и меня. Другие девочки не рискнули.
У граблей есть металлическое сиденье примерно на высоте полуметра от рамы. А на раме рычажок, с помощью которого зубья граблей поднимаются и сено остается валиком на земле. Я с сиденья не доставала ногой до рычажка, поэтому ездила на раме и рукой нажимала на него. Когда закончили уборку сена, нас отпустили на каникулы, и мы уехали в деревню.
В это время начали менять соломенные крыши амбаров на деревянные. Дело в том, что крысы настолько прорыли ходами солому на крышах, что они начали течь. Надо было подготовить амбары к новому урожаю. Несколько мужчин залезли на крышу амбара и начали вилами сбрасывать солому. Мы, конечно, вертелись тут же. Из сбрасываемой соломы начали вываливаться крысята. Мы старались палками давить их. Голыми ногами топтать все-таки побаивались. Визг стоял неимоверный. Наверное, услышав его, к нам подошла одна женщина. Лето стояло жаркое. Женщина была в легкой кофточке без рукавов с полукруглым вырезом впереди, заправленной в юбку. Мы были заняты своим делом, мужчины своим. Никто не обращал внимания на женщину. И вдруг раздался душераздирающий крик. Мы все разом уставились на нее. Мужчины воткнули вилы в солому и пытались выяснить у нее, в чем дело. Но она кричала, как будто ее режут, и делала какие-то странные круговые движения нижней частью своего тела. Никто ничего не мог понять. Потом она выдернула кофточку из юбки и оттуда выпал уже довольно большой крысенок. Оказывается он, вываливаясь на лету из соломы, угодил в вырез ее кофточки и провалился вниз. Но так как кофточка была заправлена в юбку, он, пытаясь найти выход, начал бегать под кофточкой вокруг голой талии женщины. А она, стараясь отодвинуть свое тело от его прикосновений, крутила своим тазом по ходу движения крысенка, пока не догадалась выдернуть кофточку из юбки. Мы потом все обхохотались над ней.
Незаметно кончилось лето. Приближался учебный год. В пятый класс нужно было ходить за двенадцать километров в районный центр. Нас набралось семь учеников. Каждую субботу после уроков шли домой с котомочками за плечами, чтобы набрать каких-нибудь харчишек на неделю. А в воскресенье, ближе к вечеру, шли обратно в район. Было на нашем пути одно место, которое мы все боялись.
Примерно в полутора километрах от деревни находился довольно глубокий лог, заросший густым лесом. Даже в летнее солнечное время внизу было сумрачно. Там протекал небольшой ручей. Через него был сделан деревянный мостик, чтобы можно было проехать на подводе. Когда-то в этом логу муж убил свою жену и спрятал ее под мостиком. А у нее были длинные косы. Со временем вода размотала их, и волосы выбились из-под мостика. Так ее и обнаружили. Мужа арестовали, а лог с тех пор стали называть "Погорелихин лог" (по фамилии женщины -Погорелова).
Было это уже давно, но эту историю до сих пор знают все. Мостик уже давно разрушился, а ручей превратился в небольшое болотце. Дни становились короче и к логу мы стали подходить уже в темноте. У нас был уговор: пока не перейдем лог, никто не произнесет ни слова. Выстраивались в шеренгу, затылок в затылок. Первым и последним в шеренге шли менее трусливые. В этот раз я была замыкающей. Все прошли через трясину и начали подниматься в гору из лога. А у меня не было нормальной обуви для весны и осени, были только валенки на зиму, а летом мы все бегали босиком.
Поэтому на ногах у меня были галоши. Одна нога у меня провалилась выше щиколотки в трясину. Я дернула ногу вверх, а галош остался в трясине. А ребятишки уходили все дальше в гору, не замечая моего отсутствия. Кричать я не могла. Был запрет. Я засунула руку в трясину, ухватила галош и стала тянуть его оттуда. Но тут раздался, как мне показалось, громоподобный чавкающий звук. Я перестала тянуть галош. Но оставить его здесь я тоже не могла. Я рывком выдернула галош и побежала догонять свою шеренгу.
Расстояние между нами уже сокращалось, и вдруг они кинулись бежать. Я им кричала, чтобы они остановились, что это я. Но они не реагировали. Так мы бежали полтора километра, пока не вбежали в деревню. Там из окон светился свет, и мы, наконец, остановились. Начали разбираться в случившемся. Оказывается, они не знали, что я отстала и решили, что за ними гонится дух Погорелихи. Вот уже насмеялись потом.
На следующее лето, когда я закончила пятый класс, мама сказала, чтобы я сходила с Верой в районную больницу. Вера по-прежнему была очень худой и плохо росла. Мама думала, что у нее глисты. Родители были заняты на работе и не могли это сделать. На следующий день пораньше утром мы вышли из дома, чтобы вернуться засветло. Недалеко от Погорелихина лога проходило гравийное шоссе. Шел уже 1949 год. Машин появилось больше. И, как правило, водители подбирали пешеходов, тем более детей. Так и нас подвезли. В регистратуре получили направление к врачу, и пошли в кабинет. Там сидела молодая тетя. Я объяснила, зачем мы пришли. Она сказала, что нужно сначала принести кал для анализа. Я кивнула, и мы с Верой направились к выходу.
Она уже вышла в коридор, а я остановилась у двери. Я не знала, что мне нужно принести. А если я это не найду, значит, Веру нельзя будет лечить. И я вернулась обратно к столу и спросила: "А где этот кал взять? В аптеке что ли?" У тети как-то странно стали надуваться щеки, потом она зажала рот рукой. Через некоторое время сказала: "Вот когда у нее будет стул, нужно взять немного и принести". Я сказала: "А у нас нет стульев. У нас только две деревянные лавки возле стола". У нее опять начали надуваться щеки. Я смотрела на нее, ничего не понимая, а она молча глядела на меня. Потом сказала: "Ну, вот когда она пойдет в уборную "по большому", нужно набрать немного в спичечный коробок и принести сюда". Я сказала: "Г...о что ли?" Она радостно закивала головой и подтвердила. В лицо мне пахнуло жаром. Позорище-то какое. Я быстро вышла из кабинета. Конечно, если здраво рассуждать, вины моей не было. Я выучила тот русский язык, на котором говорили простые жители этой местности.
Осенью я пошла в шестой класс. Но проучилась только чуть больше месяца. В очередную субботу, придя домой, я легла и больше уже не могла встать. Мама отвезла меня в больницу. Доктор послушал через трубочку. Потом долго говорил о чем-то с мамой. А в конце сказал, что класть меня в больницу нет смысла. Я воспринимала все окружающее с каким-то равнодушием. Мама привезла меня домой. Если раньше я постоянно мечтала о еде, то теперь мне ничего не хотелось. К нам каждый день приходили женщины и бабашки, приносили какие-то продукты, засушенные травы. А моя бабушка, глядя на мой заострившийся нос, плакала, почти не переставая. В меня буквально силком заталкивали отвратительный рыбий жир, поили кипяченым молоком с добавлением сливочного масла и меда, какими-то горькими отварами из трав. Так продолжалось больше двух месяцев. А незадолго до нового года я вдруг захотела соленого огурца. Бабушка побежала в погреб и принесла целую миску огурцов. Я съела целый огурец безо всего. С этого дня я начала поправляться.
В начале февраля я уже совсем поправилась, окрепла, вышла на работу. Мы, пять женщин и я, ездили на подводе в поле. Там откапывали, занесенные почти до верха снегом, укрытия. Они сооружались типа высокого и длинного шалаша. В них осенью, во время уборки хлебов, засыпали зерно, которое не помещалось в имеющиеся амбары. Дело в том, что лежащее толстым слоем зерно, греется и может испортиться. Поэтому его нужно периодически перелопачивать. В амбарах это тоже делается. В январе 1951 года папа написал письмо в Москву Ворошилову. Он описал все о себе и спросил, имеет ли он право работать преподавателем в школе. Летом он получил одно письмо с копией ответа Ворошилова, в котором было указание зав. РОНО обеспечить папу преподавательской работой. Второе письмо было от зав. РОНО, в котором его направляли в другое село для работы в местной школе преподавателем. Папа съездил в то село. Решил все вопросы с оформлением на работу и с жильем. Известил районную комендатуру о переезде, и мы уехали туда. Там была школа - семилетка. Я к этому времени уже закончила шесть классов и меня тоже поставили на учет в комендатуре. Там, кроме нас, жили и другие семьи немцев. Раз в месяц из райцентра приезжал милиционер, и мы все ходили к нему отмечаться.
Седьмой класс я проучилась дома, а восьмой пришлось опять ходить в райцентр, только теперь за двадцать пять километров. То шоссе, к которому мы ходили из предыдущей деревеньки, проходило и здесь в трех километрах от села. Осенью и весной машины там ходили и нас подвозили. А вот зимой там можно было увидеть только лошадку, запряженную в дровни. И не каждый хозяин этого транспорта нас радушно привечал. Так что свои ноги нам в основном приходилось использовать по их прямому назначению.
В связи с тем, что я теперь постоянно училась в райцентре, я встала на учет в комендатуре райцентра и, в определенное число (27) каждого месяца, должна была сама ходить туда отмечаться. И в первый же месяц забыла об этом. В школу пришел милиционер и с последнего урока второй смены увел меня в милицию. Там мне доходчиво разъяснили, что за такое нарушение взимается штраф в размере ста рублей или арест на десять суток. Родители мне на неделю могли дать только десять рублей. Откуда же я могла взять сто рублей?
Меня отвели в маленькую комнату и закрыли на замок. Там, кроме деревянного дивана, ничего не было. Я походила по комнатке, обдумывая свое положение. Пожалела, что не захватила с собой книжку, хоть можно было бы почитать. В животе урчало, хотелось есть. Чтобы не дразнить дальше "дракона в желудке", решила лечь спать. Устроилась на диване и уснула. Разбудил меня звук открываемой двери. Пришел милиционер и сказал, что на первый раз меня прощают, а если еще раз повторится, мне приплюсуют и это нарушение. Я пошла в общежитие. Когда я зашла в комнату, на часах было без пятнадцати двенадцать. Но никто еще не спал. Поднялся такой визг. Все бросились ко мне. Милые, добрые, наивные девчонки. Оказывается, они готовили для меня передачу, чтобы утром принести в милицию. Я тут же нарисовала цветным карандашом во весь тетрадный лист цифру 27 и приколола его на стену возле своей кровати. Девчонок попросила, на всякий случай, напоминать мне об этом.
5 марта 1953 года умер Сталин. Сначала по радио через каждый час передавали сообщения о состоянии его здоровья. Наш преподаватель по физике вывел динамик во двор школы. Мы не занимались. Все, преподаватели и учащиеся, находились во дворе. Через некоторое время объявили, что сердце вождя перестало биться. Все заплакали. Вообще-то из меня всегда было трудно выбить слезу, но в этот раз я тоже плакала.
В 1955 году я закончила школу. Встал вопрос, что делать дальше. Я хотела поступить в железнодорожный институт. Я была уверена, что тогда мне удастся объехать всю страну. В старших классах школы я зачитывалась книгами о путешествиях, фантастике. Хотелось увидеть весь мир своими глазами, не исключая и космос. Но мама, как всегда, здраво и логично разъяснила мне, что моя мечта останется только мечтой.
Во-первых, я репрессированная, а железнодорожная отрасль является стратегически важным объектом. Во-вторых, на поездах ездят машинисты, а инженеры сидят в кабинетах и занимаются рутинной работой. И вообще, родители уже давно для себя решили, что я буду только педагогом. Я упиралась всеми конечностями. Но папа прекратил дискуссию на эту тему сказав, что возможно только туда мне и разрешат поступать.
Я поехала в комендатуру и сказала, что хочу поступать в Томский пединститут. Там посовещались с высшим начальством и разрешили. Предупредили, чтобы в Томске в трехдневный срок встала на учет. Очевидно, боясь какой-нибудь "самоволки" с моей стороны, папа сам собрал все документы, написал заявление от моего имени, единственно согласившись с моим желанием учиться на физико-математическом факультете, и отправил письмо в институт.
В августе поехала на вступительные экзамены. Пока нашла комендатуру, опоздала на один день и сразу выслушала нотацию на повышенных тонах. В школе я училась хорошо, поэтому фактически ни к одному экзамену не готовилась. Да, наверное, не очень бы и переживала, если бы провалила экзамены. Между экзаменами знакомилась с городом: ходила в кино, цирк, зоопарк. На вступительных экзаменах, как правило, первыми идут предметы посложнее - математика, физика, сочинение и другие. Основной отсев бывает после этих экзаменов. Так было и в этом институте.
Накануне последнего экзамена по немецкому языку, я случайно наткнулась на объявление: "Техническое училище связи принимает заявления на учебу по специальностям - телефония, монтеры телефонной связи, линейные монтеры, операторы почтовой связи и радиооператоры". Я еще в школе занималась в радиокружке. Даже знала ленточную азбуку Морзе. И я поехала в училище. Заявления еще принимали. Но у меня не было документов. Все осталось в институте. Поехала туда. Пошла к ректору и попросила, чтобы мне отдали документы. Он мне ответил: "Вы что с ума сошли? Остался один экзамен. Вы фактически уже зачислены, так как в аттестате по немецкому языку пятерка". Но я стояла на своем. Он выставил меня из кабинета.
На экзамен я не пошла. Три дня атаковала ректора. Объясняла, что это было желание родителей о моем поступлении в институт, а не мое. Наконец все-таки убедила его, что педагог, ненавидящий свою профессию, не имеет права учить учеников. Он согласился и отдал мне документы. Я отнесла их в училище, и меня зачислили на отделение "Радиооператор". Домой я ничего не сообщила. Раньше это училище было двухгодичным, а в этот год его сделали годичным, вернее - девятимесячным. А программа осталась двухгодичная. За эти девять месяцев в наши головы втолкнули знания о приемных и передающих устройствах, чтение электрических схем радиоаппаратуры, электротехнику, монтажное дело, слесарное дело, умение обращаться с автономным движком для зарядки аккумуляторов, типы аккумуляторов и морзянку. В общем, сделали нас специалистами "ну очень широкого профиля". Я регулярно ходила отмечаться в комендатуру. Но о том, что ушла из института, не говорила.
В начале февраля 1956 года меня вызвали к начальнику училища. Он сказал, что звонили из комендатуры. Интересовались, есть ли я в списках учащихся и если есть, чтобы немедленно явилась туда. Пришлось ехать. Дурное предчувствие не обмануло меня. Хотя слух у меня был отличный, милиционер кричал "на всю громкость". Общий смысл сказанного сводился к тому, что я не имела права поступать в это училище, тем более на радиооператора, так как все радисты - военнообязанные. Потом, немного остыв, спросил, сколько мне еще осталось учиться. Я сказала, что в мае заканчиваю. Потом он сказал: "Ладно, доучивайся. Потом будем решать, что с тобой делать". Ехала в училище и думала, что зря, наверное, проучилась здесь, работать не дадут.
А двадцать второго февраля меня вызвали в комендатуру в неурочное число. Сердце оборвалось. Значит, не дадут доучиться. Когда вошла в кабинет, поздоровалась как обычно, и остановилась у двери. Милиционер поднял голову, впервые посмотрел на меня, и поздоровался. Я не знала, что и думать. Потом пригласил к столу и предложил сесть. Передал мне какую-то бумагу и попросил ознакомиться. Смысл этого документа был таков: "Я отныне являюсь полноправной гражданкой Советского Союза. Могу ехать на постоянное место жительства в любую область страны. Могу вернуться в довоенное место проживания. Есть только одно условие. Если в нашем доме живут люди, пользуются нашими вещами, мебелью и прочим, я не имею права предъявлять претензии". Господи, какие претензии? Я свободна! И больше мне ничего не нужно. Я подписала документ. Мы дружелюбно попрощались, пожав друг другу руки. И я, как на крыльях, выпорхнула из кабинета.
В мае мы сдали выпускные экзамены. Я окончила училище с отличием, и имела право сама выбирать место работы. Остальных направляли по распределению. Начальник училища вызвал меня и сказал, что я могу без экзаменов поступать в Томский технический институт на отделение "Радиотехника". Но я заявила, что я теперь свободный человек и могу сама решать, чего мне хочется. А хотелось мне ни много, ни мало поехать работать на Север. Полярная ночь, северное сияние, белые медведи, писк морзянки. Романтика! Начальник, когда-то работавший на Севере, пытался мне объяснить, что романтика улетучится за первый месяц работы. А соплей на кулак придется помотать. И я действительно их потом помотала не только на кулак, но и до локтей. Но я ни разу не пожалела, что мне пришлось через все "прелести Севера" пройти.
Заявок на нас пока не было. Были две, но я от них отказалась, и их отдали другим.
Мне нужен был Север. Нас отпустили по домам с условием, что когда поступят заявки, нас вызовут. В середине сентября меня вызвали телеграммой. Заявки пришли из Тюменской области. Красноярского края и Якутии. Я выбрала Якутию, считая, что это самый северный Север. Туда требовалось десять человек. Остальные все фактически тоже попали в северные районы. Потом за нами стали приезжать сопровождающие каждой группы. Выдали нам авансы. И мы открыли новую страницу в наших жизнях.
Север
Итак, мы десять девчонок и сопровождающий от Минсвязи Якутии, едем в поезде Москва - Хабаровск почти через всю страну. Настроение наилучшее. Получив аванс, еще в Томске загрузились продуктами. В купе звенел смех, песни, шутки. Жизнь казалась раем. Воочию видели, знакомые из школьной программы, города. С приближением к Байкалу, начались частые и длинные туннели. Выехав из очередного, мы вдруг увидели внизу Байкал.
Это было что-то невообразимое! Берега были окаймлены хвойным и лиственным лесом. Среди изумрудной зелени хвойных деревьев, золотыми вкраплениями блестела пожелтевшая листва лиственных. Я такой красоты никогда не видела. Постепенно спускаясь, поезд выехал возле станции "Слюдянка" к берегу Байкала. Вода была почти рядом с железнодорожным полотном и прозрачная как стекло. Камешки на дне можно было разглядеть метров за 15-20 от вагона. С другой стороны вагона возвышались отвесные скалы. Было видно, что прорубалась железная дорога здесь так же, как в туннелях, только на открытом воздухе. Поезд огибал южную оконечность Байкала более полусуток, и мы могли достаточно полюбоваться красотой.
На поезде доехали до станции "Сковородино" в Амурской области. Отсюда нужно было проехать до Алдана 500 км по грунтовой дороге на автобусе через Становой хребет. Наш сопровождающий достал на автобус только семь билетов. Для остальных четверых нанял такси "Победа М-72". Я оказалась в этой группе. Погода здесь была довольно прохладная. В горах уже лежал снег. Но мы на это не обращали внимания. В машине было тепло, водитель - веселый шутник. Все время он просил нас петь песни и сам подпевал. Веселье наше длилось до первого подъема на перевал. Водитель нам объяснил, что мы подъезжаем к первой сопке из четырех, которые нам придется одолеть. А сопки здесь называются пупами. Первым был Дунькин пуп. Уже в самом начале подъема наша машина начала буксовать на обледенелой дороге. Вдоль дороги, на небольшом расстоянии друг от друга, были насыпаны кучи песка. Водитель попросил нас выйти из машины, дал каждой по ведру, показал, как нужно сыпать песок на дорогу перед машиной от этой кучи песка до другой. Потом мы вчетвером толкали машину сзади, а водитель вдохновлял нас из машины песнями. Наконец, мы выбрались на вершину сопки. То, что открылось нашему взору, бросило нас не в дрожь, а в жар. Всюду, на сколько хватало взгляда, были сплошные сопки как будто там находились фантастические многогорбые верблюды.
Мы забрались в машину, чтобы хоть немного отдохнуть во время спуска. Время спуска, правда, оказалось намного меньше, чем при подъеме. Потом пупы следовали один за другим, но мы уже были неспособны запоминать их названия. По-моему, я только сумела понять, почему их называют пупами. Мы действительно чуть не надорвали пупы, пока их все одолели. Несколько раз мы останавливались в долинах в населенных пунктах, чтобы поесть и немного отдохнуть. Наконец, одолели этот хребет. Выехали в долину и поехали вдоль реки Алдан. Водитель рассказал нам, что большие машины с ковшами, стоящие в реке, называются драгами, и моют они здесь золото. Но нам уже не было дела ни до золота, ни до чего-то другого. Мы все клевали носами. В Алдан приехали уже затемно.
Водитель куда-то сходил, потом отвез нас на местный радиоузел. Разместили нас в дикторской комнате. Она вся была обита чем-то вроде ватных одеял, чтобы туда не доходили посторонние звуки. Мы спросили у находившегося там в другой комнате дежурного, не может ли он сделать нам чайку. Еда у нас была. Он все организовал. Мы поужинали, поблагодарили дежурного, сняли в коридоре обувь и легли спать на мягкий пол дикторской. И тут я вспомнила, что сегодня 5 октября 1956 года, у меня день рождения. Мне исполнилось двадцать лет. Девчонки уже посапывали носами, и я не стала им ничего говорить. На следующий день за нами приехал автобус и нас отвезли в аэропорт. Потом из Якутска прилетел рейсовый самолет АН-2, или как здесь говорят "Аннушка", и мы улетели в Якутск. Там нас встречали наши девчонки и сопровождающий.
Им повезло больше, чем нам. Во-первых, они уехали из Сковородино раньше нас. Во-вторых, на колесах их автобуса были надеты цепи, и им не пришлось его толкать. В-третьих, они успели на вчерашний самолет из Алдана и переночевали как нормальные люди в гостинице Якутска. Возможно все и так. Но я думаю, наша поездка была романтичней. Якутское начальство связи предложило нам девять районов, куда требовались радисты. В один район нужны были двое. Чтобы все было по-честному, мы написали бумажки с названиями районов, скрутили их и бросили в шапку, перемешали, и каждый вытянул свою. Потом все бросились к огромной карте, висевшей на стене, искать свою точку. Я вытянула бумажку со словом Кюсюр. Поиск начала с южных районов. Взгляд скользил все выше по карте, но это слово не попадалось. Наконец, на берегу реки Лена, по карте, не очень далеко от ее впадения в море Лаптевых, отыскала это слово. Забралась я выше всех.
Раскидали нас по всей Якутии. Ближе всех от Якутска, тоже на Лене, был тот район, куда попали двое. Там был аэродром, и они на следующий день улетали первыми. Мы все поехали в аэропорт их провожать. В остальных районах аэродромов почти не было. Самолеты садились на лед, если он был без торосов и уже достаточно окрепший, или на береговую полосу, если там было достаточно снега. Мы каждый день кого-то провожали. Оставшиеся ходили знакомиться с городом. Дома здесь почему-то стояли на высоких сваях. Люди проходили под ними. Дороги были вымощены деревянными круглыми чурками, поставленными торцами в землю. Это походило на охотничьи патроны, плотно установленные в коробочку, капсюлями вверх. Нам потом объяснили, зачем нужны такие сваи. Оказывается, в летнее время тундра оттаивает неравномерно: там, где больше, сваи уходят вниз и дом может перекоситься и развалиться. А когда свай много, дом все равно за счет них остается в горизонтальном положении.
Наконец, настал и мой черед улетать. Со мной летела еще одна девочка до Жиганска. Это чуть севернее полярного круга. После нас оставались еще две девочки. Летели мы на самолете ЛИ-2. Большие перелеты без дозаправки совершать он не мог, поэтому первую посадку мы совершили в Сангаре. Туда улетели наши первые девчонки. Каково же было наше удивление и радость, когда, выйдя из самолета, мы увидели их. Со слезами на глазах кинулись друг к другу в объятья. Оказывается, они каждый приезжали в аэропорт, так как знали, что мы здесь обязательно сделаем посадку. За такой короткий срок разлуки у нас накопилось уже столько вопросов друг к другу. Время пролетело, как один миг. Объявили посадку. Мы попрощались, и уже навсегда. В Жиганске я рассталась с последним, связывающим нашу группу, звеном и полетела дальше на Север одна.
В Кюсюре мы садились на прибрежную полосу. Лена - очень мощная и быстрая река. При ледоставе уже довольно толстые льдины ломаются, наползают друг на друга, становятся вертикально. И это месиво с огромной скоростью движется по течению. Когда начинают увеличиваться морозы, все это замерзает в таком хаотическом виде, в каком плыло до этого. Лена замерзает с огромными торосами. Поэтому на лед не то, что самолет сесть не может, даже на оленьей упряжке трудно переехать. Встретил меня начальник конторы связи. Мы погрузили на сани почту с самолета и поехали в контору. По дороге он рассказал мне, что Кюсюр еще не конечная моя остановка, что работать я буду в маленьком Якутском поселке в шестидесяти километрах севернее. Летом, во время навигации, туда завезли стройматериалы.
Поставили два сруба: один для радиостанции и почты, другой, небольшой, для дизельной. Потолки сделали, а на крышу материала не было. Движок укрепили на место в дизельной, а аккумуляторные батареи и рацию закрыли в помещении радиостанции. Уехать туда в данный момент я не могла, так как поселок находился на другом берегу Лены, а дороги туда еще не было.
Пришлось пока остаться здесь. Начальник сказал, что со мной заключат договор на три года без отпусков. В то время, все молодые специалисты, окончившие учебные заведения, обязаны были отработать три года. Пытавшихся улизнуть, отдавали под суд. Я подписала договор. Мне выдали спецодежду: овчинный полушубок почти до колен, ватные брюки, кожаную меховую шапку, меховые варежки и валенки.
Полярная ночь уже вступила в свои права. По небу разливался разноцветный фейерверк северного сияния. При каждой свободной минутке, я выбегала на улицу посмотреть на него. Словами это не описать. Я была буквально очарована, да на столько, что даже не заметила, что сильно обморозила щеки. Когда я потрогала одну, она оказалась твердой как лед. В Сибири, когда зимой ходили в райцентр в школу, мы тоже иногда обмораживали щеки и носы. Но мы следили друг за другом, и как только у кого-то белели щеки, сразу терли их снегом. Там все так делали. И я тоже решила потереть щеку снегом. Хорошо, что только одну и что в это время из здания вышел радиотехник. Он схватил меня за руку и затащил в сенцы.
Начал прикладывать к щекам свои теплые руки, но они быстро остывали. Тогда он снял с меня меховые варежки и одел их. А меня заставил прикладывать руки к щекам. Так мы грелись, пока щеки не стали мягкими. Но одну щеку я крепко повредила. В Сибири снег был мягкий и пушистый, а здесь, как крупнозернистый сахар. И я, не чувствуя щеки, стерла им верхний слой кожи. Какая же потом у меня на щеке образовалась язва, очень болезненная и долго не заживающая, как от сильного ожога. И след ее остался на всю жизнь. Когда мы, наконец, вошли в теплое помещение, все стали меня учить уму-разуму. Здесь никогда не входят в теплое помещение, пока не проверят, не обморожено ли лицо. Иначе эффект будет такой же, как получился у меня. Поэтому здесь везде у домов есть, так называемые "холодные тамбуры". Если все правильно делать, то потом с лица слезает только тоненькая пленочка кожи, как при загаре. Урок я усвоила хорошо.
Начальник сказал, что пока у меня есть время, то нужно выучить, плюс к телеграфным правилам, еще почтовые и сберкассовые. Дело в том, что мне в едином лице придется исполнять обязанности радиста, моториста, начальника почтового отделения связи и заведующей сберкассой. Но зарплату мне будут платить только как радисту 3-го класса, пока не переведем на 2-й, а потом на 1-й класс. Ну что ж, надо так надо.
Почтовыми и сберкассовыми правилами мне что-то не очень хотелось заниматься, к тому же меня снабдили соответствующими учетными пособиями. В случае чего, загляну туда. Меня больше всего тянуло к радистам. Там работали две радистки: одна - молодая девушка по имени Роза, у которой весной заканчивается договор, другая - семейная, уже много лет проработавшая здесь. Мужем ее был тот самый радиотехник, который спас мне вторую щеку от обморожения. В его функции входило: перестройка передатчика на соответствующие частоты и ремонт радиоаппаратуры. Так что работой он был не очень загружен.
Приемник и телеграфный ключ стояли в одном углу помещения, а печка в другом. На улице морозы перевалили уже за минус пятьдесят градусов, поэтому тепло от печки до нашего угла почти не доходило. Чернила замерзали, руки тоже мерзли. Писали, принимаемые телеграммы, карандашами. Потом где-то достали электроплитку и поставили в наш угол, стало лучше. Роза, за время своей работы здесь, стала первоклассной радисткой. Но она, почему-то, осталась наивной как ребенок. Она верила всему, что ей говорили, поэтому наш радиотехник Ким частенько подшучивал над ней.
Однажды, вернувшись с обеда, я увидела, что Роза поставила плитку на табуретку и сама села на нее. Я закричала, что она спалит свои брюки. А она спокойно ответила, что не спалит, потому что плитка не включена в розетку. Я удивленно поинтересовалась, зачем же она сидит на этой холодной железке. А она ответила, что Ким сказал, что холодную плитку нельзя сразу включать в розетку, ее нужно сначала согреть, вот я и грею. Ну, и черт же этот Ким. Опять подшутил над ней. Мне ее просто стало жалко. Я сказала Киму, чтобы он прекратил издеваться над человеком.
После новогодних праздников за мной пришла нарта. Я начала собираться в дорогу. Оглядев мою экипировку, каюр забраковал ее. Пошел на улицу, принес большой кожаный мешок и начал, как факир, извлекать оттуда разные вещи. Сначала заставил меня снять валенки и обуть кянчи - это что-то типа меховых носков до колен, сшитых из оленьей шкуры шерстью внутрь, шерсть оставлена сантиметров на два длиной, остальное отстрижено. Потом я обула торбоза - это длинные сапоги из оленьей шкуры, типа наших резиновых длинных рыбацких сапог. Сшиты они из полосок шкуры, снятой с оленьих ног до колен. Шерсть здесь не очень длинная и не забивается снегом. Верх привязывается кожаными тесемками к брючному ремню. На торбоза надеваются туранки - что-то вроде глубоких галош, верх сшит из шкуры с ног оленя, а на подошвы идет обыкновенная шкура, только чтобы шерсть лежала от носка к пятке. Шерсть у оленей очень жесткая, жестче свиной щетины. Когда спускаешься с горы, ноги катятся, а если идешь в гору, шерсть удерживает и не дает ногам катиться вниз. Затем, поверх моих ватных брюк, на меня надели штаны, опять же из оленьих шкур, мехом наружу. Осталось надеть шапку, овчинный полушубок и варежки. Сотрудники конторы помогали одевать меня. Наконец, все было пристроено на свои места. Я уже почти не могла шевелиться. Забрали мои вещички, и вышли на улицу. Там стояли две нарты, запряженные парами оленей. На одной нарте ехал каюр, а на другой должна была ехать я. Но перед этим я выслушала подробный инструктаж кара, как нужно ехать на нарте. Садиться на нарту нужно лицом к упряжке. Одну ногу положить на нарту вдоль, а вторую поставить на полоз нарты. Ею нужно управлять нартой, когда олени поворачивают налево или направо, а также тормозить при спуске. У нарты нет оглоблей. Олени соединены с нартой только кожаными постромками. Поэтому получается так, что олени повернули, а нарта катится в прежнем направлении. В это время и нужно ногой на полозе повернуть ее в нужную сторону. Потом каюр дал мне длинную, метра 3,5-4, тщательно выструганную палку. Объяснил, что бить этой палкой оленей по спине нельзя, она очень хрупкая и легко ломается.
Каюры очень дорожат этой палкой, так как трудно найти подходящее деревце, высушить его и выстругать. Поэтому этой палкой тычут оленей сзади. Держать ее нужно двумя руками, как пику, перед собой. Ну, все вроде понятно. Можно трогать. Да не тут то было! Надо сначала натянуть на меня последнюю деталь обмундирования - сукуй. Это похоже на длинную ночную сорочку с рукавами. Естественно, из оленьей шкуры, длинной шерстью наружу. Одевается через голову. Вверху, к вырезу для головы, пришит полукруглый капюшон с отверстием впереди, похож на водолазный шлем, только без стеклышка, а жаль.
Каюр привязал мою упряжку длинным кожаным ремешком к своей нарте и мы, наконец-то, поехали. Петляя между торосами, переехали через Лену. По распадку поднялись вверх и поехали по тундре. Господи, что тут началось! Из-под широких копыт оленей, через амбразуру в капюшоне, начали лететь комки снега прямо мне в лицо. Руки согнуть в локтях и дотянуться до лица снаружи я не смогла. Снег сначала таял, а потом стал превращаться в ледяную корку. Ресницы уже смерзлись, и я ничего не видела. Тогда я вытащила одну руку из рукава сукуя и дотянулась под ним до лица. Стянув зубами варежку, растопила теплой рукой лед на веках. Потом уже старалась поворачивать голову то в одну, то в другую сторону, чтобы снег попадал на щеки, а не в глаза. Сначала щеки покалывало, затем я их уже не стала чувствовать. После процедуры оттаивания ресниц по очереди обеими руками, мокрые руки начали мерзнуть. Да еще надо было держать эту холодную палку. Тогда я обняла ее обеими руками, прижала поперек к животу, а руки всунула в рукава сукуя как в муфту.
Берега Лены изрезаны множеством распадков, заросших лесочком. Мы подъехали к распадку. Нужно было в него спуститься и потом подняться на другой стороне, чтобы продолжить движение по ровной тундре. Заехали в лесок. Я по-прежнему обнимала палку, прижимая ее к животу. И вдруг раздался треск. Палка не вписалась между двумя деревцами и переломилась через мой живот. Олени петляли между деревьями, а нарта ехала по прямой.
Я увидела, что если сейчас не изменю ногой на полозе ее направление, то нарта ударится в дерево, а моя нога окажется между ними. Как я не пыталась крутить ногой, нарта не слушалась. Я забросила и вторую ногу на нарту и ждала удара. Но в это время постромки натянулись, и олени дернули нарту на себя. Спуск становился все круче. Олени замедляли ход, а нарта все набирала скорость. Наконец она ударила одного оленя по задним ногам, и он сел на нарту, на мои ноги. Второй олень запутался в постромках, упал на бок и продолжал в таком положении спуск. Мой "попутчик" в нарте пытался сойти на ходу, но я решила, что это не самый лучший вариант и, бросив обломки палки, обхватила его и прижала к себе. Он дрыгал ногами, но так как опоры у них не было, ему ничего не оставалось, как ехать со мной до низа. Вскоре наш кортеж остановился. Я рассталась с оленем. Второй тоже поднялся на ноги. К нам подбежал каюр. Спросил, все ли у меня в порядке. Я ответила, что все нормально, кроме палки, которая сломалась. Как он начал ругаться. Но я его утихомирила, сказав, что это он должен был сначала подумать, прежде чем давать эту палку человеку, впервые ехавшему на нарте. И вообще, зачем мне нужна была эта палка, если мои олени были привязаны к его нарте. "Выпустив пар", мы угомонились. Каюр сказал, что теперь мы поедем вглубь тундры к стоянке оленеводов. Там мы переночуем, а завтра заменим оленей и поедем до конечного пункта - Чекуровка.
Распадков на пути больше не было. К вечеру мы приехали в стадо. Нас обступили люди, вышедшие из чума, и, казалось, целый лес огромных оленьих рогов. Мне помогли снять сукуй и штаны из оленьей шкуры. Хоть появилась возможность шевелиться. Я осмотрела жилище снаружи. Здесь его называют не чумом, а тордохом. Представлял он из себя несколько жердей, связанных в одном конце в пучок. Другие концы жердей раздвигались, образуя конус, на который натягивалось полотнище их оленьих шкур шерстью наружу. Вверху оставалось отверстие для дыма. Внутри тордоха посередине стояла половинка, разрезанной поперек, железной очки дном вверх. На боках были вырезаны два отверстия: одно побольше - топка -внизу, второе на другой стороне бочки - дымоход - поменьше и повыше. Дым из тордоха вытягивало в открытое наверху отверстие. Почему дым не заполнял тордох, я не поняла. На печку поставили большую, заполненную снегом, кастрюлю. Но снег быстро растаял, а воды получилось очень мало. Женщины подносили еще, вырубленные лопатой, куски снега. Я решила им помочь. На улице, возле тордоха, стоял мужчина с оленем и почесывал его рукой где-то за рогами. Потом быстро поставил в это место нож, лезвием вниз, и ударил второй рукой по рукоятке. У оленя сразу подкосились ноги, и он упал, даже ни разу не дернувшись. До меня ни сразу дошло, что его забили.
Из тордоха вышла женщина с большим тазом. Его подставили под шею оленя и перерезали горло. Вокруг собрались все, взрослые и ребятишки, с кружками и начали пить кровь. Когда она закончилась, мужчина провел лезвием ножа вокруг оленьих рогов, на некотором расстоянии от них, и поднял их как крышку над оленьим черепом. Внутри обнажился мозг. И тогда все стали ложками вычерпывать его оттуда и есть. Я была в шоке. Потом, отрезав ноги оленя у колен, сделав ее несколько надрезов у головы и шеи, сняли шкуру одним движением чулком. У оленей, между шкурой и мясом, имеется подвижная пленка, которая позволяет легко отделить шкуру. Из-за этой пленки проехать верхом на олене - это искусство. Шкура постоянно смещается в разные стороны, и удержать равновесие очень трудно, не каждый оленевод это умеет. Обязательно нужна палка, чтобы опираться на нее, как на посох. Оленью тушу быстро разрубили на куски и положили все мясо в кастрюлю вариться. Мясо не мыли, и вода покрылась оленьей шерстью.
В тордохе из мебели был только один небольшой квадратный низенький столик. Сидели на лапнике лиственницы, брошенном на землю. За стол садились по очереди по четыре человека. В первой четверке была и я. Передо мной поставили большую алюминиевую миску, полную мяса. Я думала, что это на четверых, и подвинула миску на середину стола. Но мне ее вернули, и поставили перед каждым сидящим по такой же миске. Все достали из ножен ножи и принялись за еду. А я начала обирать оленью шерсть с мяса. Когда разделалась с этим делом, попыталась откусить кусочек мяса, однако сразу поняла, что скорее вырву челюсть изо рта, чем оторву кусочек этого мяса. Оно варилось всего несколько минут, сверху побелело, а внутри кровенило. Варилось без соли, кто хотел, сыпал себе в рот, вдогонку мясу, щепотку соли. Мне дали нож и показали, как им нужно пользоваться. Надо прихватить мясо зубами, подвести снизу к нему нож и движением руки вверх, отрезать кусочек. Но я не рискнула воспользоваться этим советом. У них носы приплюснутые, а у меня торчит, как у Буратино. А ножи у них острые, как скальпель. Делают они их сами из напильников, но как я не узнала. Нож есть у каждого, даже у детей, как только ребенок обзаводится зубами. От мяса я все-таки отказалась. Мне дали кружку чая и лепешку из пресного теста. Пекут лепешки в низкой кастрюле на бочке-печке. Хлеб мне очень нравился.
После окончания трапезы один мужчина принес в тордох оленьи ноги. Ребятишки столпились возле него. Возможно, это был тот мужчина, который забил оленя. Мне они пока казались все на одно лицо. Он снял с ног оленя шкуры, положил кость на ладонь вдоль, потом, примерившись, ударил ножом по кости. Она раскрылась, как раковина. Внутри лежал длинной сосиской мозг. Мужчина разрезал его поперек на небольшие кусочки и начал раздавать детям. Они его тут же съедали безо всего. Это продолжалось до тех пор, пока мозг из всех четырех ног не был съеден. Оказывается, это детское лакомство. Никто из взрослых никогда не претендует на этот мозг. Я их перед этим угощала конфетами, но они их повертели и бросили.
Потом начали готовиться ко сну. Внутри тордох разделен бревнышками, лежащими на земле, на четыре сектора. Между бревнышком и стенкой тор доха навален лапник. На лапнике несколько слоев оленьих шкур. Накрываются тоже оленьими шкурами. Каждый сектор задергивается тряпичной занавеской, привязанной к жердям тордоха. За каждой занавеской спит семья, все вместе, и родители, и дети. Получается что-то вроде "четырехкомнатной коммуналки". В этом тордохе один сектор был свободен, и мне предложили лечь туда. Но, глянув на толстый слой инея на стенке тордоха, я отказалась и легла на лапник возле бочки-печки. Подложила еще под себя сукуй. Возле печки были подготовлены дрова, и я ночью время от времени подкидывала их.
Утром попили чая с лепешками. Мужчины отловили арканами оленей, запрягли в нарты и мы поехали дальше. К вечеру без происшествий добрались до места. Каюр привез меня к дому председателя колхоза. Из дома вышел довольно высокий, в отличие от виденных мною местных оленеводов, человек, на мой взгляд, лет пятидесяти. Поздоровались, представились. Он сказал, что договорился с командиром воинской части о выделении мне комнаты в офицерском доме. Оказывается, осенью с последним теплоходом прибыла небольшая группа военных, чтобы подыскать в тундре подходящее место для строительства военного аэродрома. Дом, фактически, был колхозный, но пустовал. Вот председатель и разрешил там жить офицерам. Дом был довольно большой, с двумя печками с обогревателями и плитами. Но построен был по проекту коммуналки. Несколько комнат выходили на общую, довольно большую, "кухню-гостинную". В ней стоял длинный стол и ряд стульев. В одном углу тумбочка с патефоном. Мне показали мою комнату. Я унесла туда свои вещи, сняла с себя всю дорожную одежду и отдала ее каюру. Поблагодарила его за доставку меня к месту назначения, и они с председателем ушли.
Командир части пригласил меня к столу на ужин. Дневальный приносил офицерам, в военных заплечных термосах, еду. Питались, как говорится, из общего котла с солдатами. Но котел этот был отличным. И обмундирование у всех было соответствующее для минус шестидесяти градусов. Позже и мне выдали утепленный комбинезон с небольшими лямочками на плечах и унты. Во время ужина немного познакомились друг с другом. Часть была летная. Четверо офицеров воевали во время войны. Командир части был военным летчиком, но из-за ранений отстранен от полетов и назначен командиром летной части наземного обслуживания. Остальным трем офицерам воевать не пришлось, но что такое война знали. Так как я в прошлую ночь в тордохе почти не спала, то теперь после хорошего нормального ужина глаза у меня скоро начали слипаться. Извинилась перед всеми и ушла в свою комнату спать.
Утром после завтрака я пошла знакомиться со своими "владениями". Первое, что бросилось в глаза, когда я вошла в помещение -железная бочка с дверцей сбоку для топки и железной трубой, выведенной в потолок. В углу стоял стол с радиоаппаратурой и табуретка. Рядом со столом небольшой сейф с ключами и почтовыми печатями внутри. Под столом блок аккумуляторных батарей. В пяти окнах, с одинарными рамами, местами были вставлены стекла, а местами прибиты фанерки. Больше ничего не было, если не считать "собачьего холода". Первым делом мне нужно было растопить печку. На улице рядом с помещением лежала поленница напиленных дров, но не расколотых, а возле стены - горка кусков льда, "помеченных" внизу собаками. Я пошла к председателю. Он взял топор, охапку высушенных поленьев и пошел помогать мне растопить печку. Когда колол дрова, предупредил, что нужно наклонять голову набок, чтобы отскакивающий от замерзшего полена топор не попал по лицу. Лиственница летом очень пропитывается влагой, а зимой замерзает. Сказал, что колхоз заключил с конторой связи договор на поставку мне дров и их распиловку, а вот колоть их придется самой, что надо все время иметь в запасе большую охапку высушенных дров, иначе печку не разжечь, так как тающий в полене лед заливает маленькое пламя. Когда дрова в печке разгорелись, председатель ушел, а я пошла в дизельную. Мне нужно было завести движок и зарядить аккумуляторы. Нашла там два ведра, одно под воду для радиатора, другое под бензин (по запаху) и железную банку с дизельным маслом. Бензиновый бачок был залит полностью. Осталось вскипятить воду и разогреть масло. Оставленным мне топором наколола ведро льда и поставила все на бочку-печку. Когда вода вскипела, а масло разжижилось, я залила все в движок и начала крутить рукоятку. Накрутилась так, что взмокла. Сняла шапку и рукавицы, расстегнула полушубок и продолжила крутить. Но движок даже ни разу не "чихнул". На правой руке появились водяные мозоли. Вода в радиаторе начала остывать. Мне нужно было как можно быстрее завести движок или сливать все и снова греть. Мои мозоли лопнули, жидкость оттуда вытекла, и ладонь стала болеть. Да и я уже устала. Оперлась левой рукой на головку цилиндра и большим пальцем случайно задела какой-то рычажок. И, о чудо, движок завелся! Оказывается, я не открыла дроссельную заслонку. Во время учебы я один раз заводила движок, а некоторые девчонки вообще ни разу не заводили. К тому же там, в движке было все отлажено, нужно было только повернуть рукоятку. Включила на зарядку аккумуляторы. Подбросила в печку дров и стала ждать, когда выработается весь бензин в бензобаке и можно будет проверить связь. Когда движок заглох, слила воду и масло, и унесла все в помещение. Вышла на пробную связь с Кюсюром. Слышали друг друга нормально. Мне назначили два срока связи, и мы распрощались до следующего дня. Я выключила всю аппаратуру и пошла к себе. За работой я совсем забыла про обед. Офицеры уже все поели, но про меня не забыли.
После обеда рассказала им о своих злоключениях. Доктор сразу попросил меня показать ему ладонь. И отчитал меня по-отцовски. Потом принес свой саквояж, достал какие-то скляночки с мазями, бинты. Обработал руку, забинтовал и обрадованно заявил, что теперь у него появился хоть один пациент. А командир сказал мне, что у них есть радиостанция, аккумуляторы, движок, два радиста, но нет помещения, а связь с командованием в Тикси очень нужна. Не могла бы я разрешить им развернуть свою рацию в моем помещении. Я сказала: "Да ради бога. Углов свободных еще хватает. Единственное условие, если им выделят определенные сроки связи, чтобы они не совпадали с моими. А моего движка для зарядки аккумуляторов хватит и им. А их движок можно поставить ко мне в дизельную и использовать для освещения радиостанции и офицерского дома". Движок у них мощнее, двухцилиндровый. На этом и порешили.
Командир просто засиял от радости. Сказал, что парни будут мне во всем помогать: и дрова колоть, и движок заводить, и печку топить. Да, без связи, как слепой и глухой одновременно, особенно на Севере.
На следующий день пришли радисты. Мы обсудили, куда лучше поставить их рацию и они начали перетаскивать свою аппаратуру, аккумуляторы, походные складные стол и стулья. Поставили антенну, зарядили свои аккумуляторы и вышли на связь. В Тикси военные радисты работают круглосуточно, так что с ними можно связаться в любое время. Командир приказал выделить и мне такой же складной стол и четыре стула. Уж коли я такой "трехглавый" начальник (начальник почтового отделения, начальник радиостанции и заведующая сберкассой) мне, конечно, нужен хотя бы складной стол и стул. Сейф у меня был, печати были. Так что теперь все было в порядке. Можно начинать работать.
Я проводила все виды операций - телеграфные, почтовые (кроме посылок, так как не было весов) и сберкассовские. Все это, конечно, было необходимо военным. Местное население вообще не понимало, зачем я приехала, кроме председателя колхоза. Он был из южных районов Якутии, работал раньше учителем, образованный, культурный, добрый человек. Всегда поддерживал любые новые интересные идеи. В поселке был магазин, где работала супружеская пара, тоже из южных районов Якутии. Дом был добротным. Рядом был такой же добротный склад. Построено все было из хорошего круглого леса, явно не местного происхождения. Здесь растет только тонкоствольная лиственница. В одной половине дома жили супруги с сынишкой лет пяти. Другую половину занимал магазин. Продукты были в достаточно приличном ассортименте: мука, сахар, сливочное масло, тушенка, сгущенка, крупы, сухие овощи (картошка, морковь, свекла, лук), плиточный чай, листовой табак (здесь все население курит трубки), папиросы и даже консервированные компоты из фруктов.
Выпечкой хлеба ежедневно занималась одна местная женщина. Так что хлеб был всегда свежий и вкусный. Как я узнала позже, по рассказам старожилов, этот дом и склад были построены американцами. Они из Аляски через Берингов пролив зимой перебирались на Чукотку и дальше на запад по северным районам Якутии для сбора пушнины у охотников. Пушнина обменивалась на муку, сахар, чай, табак, спички, а главное - на спирт. Был здесь еще медпункт, но некому было работать. Буквально перед моим приездом закрылась местная школа. В Кюсюре открыли школу-интернат. Дети оленеводов и из маленьких поселков обучались там, на полном государственном обеспечении. Была контора правления колхоза и местного сельсовета. Обе должности занимал председатель колхоза. Было еще одно здание, где в конце каждого года проводилось общее собрание представителей от оленеводов, сообщались годовые доходы и сколько оленей получит каждый колхозник. Денег здесь у местных жителей в ходу не было. В магазине продавец записывал, кто что взял в течение года, а колхоз потом рассчитывался оленями с районным центром. Теперь появилось еще одно "офисное" здание - почта, телеграф, сберкасса. Было шесть небольших жилых домов.
Люди жили почти так же, как в тордохах, по несколько семей в одном доме. Я постепенно осваивалась в своих делах. В основном приходилось заниматься сберкассовскими делами. С тех пор, как здесь открылось почтовое отделение, военным стали переводить телеграфными переводами зарплату. Тратить деньги, кроме как на курево, у них нужды не было. Поэтому они клали деньги на сберкнижки. Магазин сдавал выручку мне. С военными коллегами у нас было полное взаимопонимание и взаимовыручка. Они были немного постарше меня, отслужили уже два года. В то время в наземных войсках служили три года, а на флоте пять лет. Ребята по очереди занимались хозделами (заводили движок, кололи дрова, снабжали льдом). И вот однажды один пошел заводить движок, а я стояла возле рации, чтобы, как только он заведет, включить тумблер на щитке на зарядку аккумуляторов. Время шло, а я не слышала, чтобы движок заработал. Подождав еще немного, я пошла в дизельную. Спросила, что случилось. Он дал мне пустое ведро из-под воды и сказал, чтобы я сходила и попросила у второго радиста ведро компрессии. Я взяла ведро и пошла. Когда изложила просьбу, радист расхохотался и сказал, чтобы я надела шутнику ведро на голову. Я поняла, что меня разыграли. Накрыла ведро газетой и, сгибаясь, как от тяжелой ноши, пошла к дизельной. Он стоял на улице возле двери и удивленно глядел на меня. Поравнявшись с ним, я быстро опрокинула ведро ему на голову. Расчет произведен полностью! Я пошла на радиостанцию, а он быстро завел движок, и я включила зарядку. Потом мы втроем еще долго разбирали детали этой шутки и смеялись.
Хоть немного отвлечься от морозов. Если на улице дышать носом, кажется, что кто-то невидимый раздирает тебе ноздри, а если ртом, больно бронхи. Старалась прикрывать нос и рот варежкой. Председатель подсказал нам мысль на счет утепления окон снаружи льдом. На Лене выпиливали ножовкой не очень толстые (10-15 см), торчащие почти вертикально изо льда, торосы. Привозили на нарте к дому. Вымеряли по размеру окна льдину, лишнее отпиливалось. Кипятили воду. В другое ведро набирали до верха снег, заливали кипятком и быстро размешивали в снежную жижу. Двое закрывали окно льдиной, а третий деревянной лопаточкой быстро замазывал стык льдины и стены дома. Ледяная жижа почти сразу замерзает и намертво прихватывает льдину к стене. Так мы заделали все пять окон. Внутри вроде и, правда, стало теплее.
Когда у меня было свободное время, я включала приемник на Кюсюрскую частоту и училась читать морзянку на слух словами. Ведь нас учили только распознавать в морзянке букву, а сложить слово из принятых букв мы могли только тогда, когда остановим прием и посмотрим на принятые буквы.
Я часто вспоминала, как когда-то в школе-семилетке нас семиклассников заставляли однажды провести по одному уроку с первоклашками. Не знаю, для чего нужен был этот эксперимент. Учительница мне сказала, что буквы они уже все выучили и можно их вызывать для чтения букваря. А в букваре были всякие рисунки, начинающиеся на буквы алфавита, а под рисунком крупными буквами было написано, что или кто это. Я, как настоящая учительница, вошла в класс, поздоровалась, потом сказала, чтобы они сели. Они послушно выполнили все мои указания, но я видела, что в глазах у них прыгают смешинки, ведь они меня знали. Чтобы быстрее развеять это состояние, я вызвала одного мальчика к столу, открыла букварь и, показав на картинку, попросила его прочитать, что написано под ней. А на картинке был нарисован кот. Мальчик, водя пальчиком по буквам, четко сказал - К-О-Т, каждую букву отдельно. Я его похвалила и попросила назвать слово. И он сказал: "Васька". Не знаю, сколько времени я с ним билась, но результат был один и тот же. Я объявила, что урок окончен и ушла.