В один из августовских вечеров, когда только что стемнело, в Москве, в подъезде одного из тех домов, которыми застроено большинство районов, называемых спальными и которые можно с равным успехом встретить в любом городе, сидели двое. Только что прошел дождь, и было ни тепло, ни холодно. Этот дождь, очевидно, и был причиной того, что молодой человек и девушка оказались в подъезде. Они некоторое время сидели на небольшой лесенке, ведущей с первого этажа в подвал, куда обычно никто не ходит, и даже никогда не заглядывает. Разговор между ними шел спокойно и, может быть, немного вяло, кое-как. Девушка, поглядывая время от времени в окошечко у себя над головой, следила за тем, как зажигались огни в башне напротив дома. Когда огней набралось уже достаточно, то есть, по ее мнению, наступил полный вечер, она потянулась, раздавила в консервной банке, заменявшей ей пепельницу, окурок, и лениво проговорила:
- Ну, все, разбежались. А то сейчас затявкают, мол, курите в подъезде. Есть тут у нас один сильно грамотный. Ветеран Куликовской битвы.
При этих словах ее собеседник помрачнел, даже немного занервничал, потому что ему сразу понадобилось занять чем-то руки, и он почесал оленя на свитере.
- Домой спешим, - проговорил он как бы сам себе, но почему-то вслух. - Ага. Конечно...
Девушка сделала кислое выражение лица и посмотрела на молодого человека так, как смотрят на очередную проблему в жизни, из тех, которые решать не хочется, но надо.
- Гриша... - протянула она. - Зайчик... Ты это... Мне, что ли, домой сильно хочется? Да в гробу видала. Вот радость... А куда? К тебе? И какая разница. Здесь лифт довезет, а к тебе ехать надо.
Гриша вроде и не обращал внимания на то, что она говорила, а глубокомысленно заведя глаза куда-то в сердцевину лестничного пролета, продолжал общаться сам с собою.
- Говорю: распишемся, - сказал он, будто старался самого же себя в чем-то убедить. - Нет. То дождь идет, то международное положение осложняется... Что теперь? Земля трясется? Террористы где шалят? Хоть бы отмазку получше придумала, и то извилиной шевелить неохота.
Девушка в ответ на такое предложение только вздохнула и побарабанила пальцами по перилам так, словно эта тема ей здорово наскучила, и она ничего не имела бы против того, чтобы ее поменять, но только так, чтобы не слишком раздражать собеседника, для которого это был, по-видимому, больной вопрос.
- Гриш... - проговорила она. - Ты сам подумай... Ну, распишемся. А что изменится? Вот представь, что мы будем вчетвером в ваших двух комнатах... Гриш, ей-богу, я очень уважаю твою маму, но я себя тоже знаю как облупленную. Я ни с какой свекровью не уживусь, хоть с ангелом. А нас в двухкомнатной и так уже четверо... а снимать... сам знаешь, какие деньги... тебе что, плохо?
- Плохо.
- А мне так нормально.
Она флегматично вытащила еще сигарету, закурила и стала, не торопясь, следить за тем, а удушливый дым распределяется в воздухе и пропадает из видимости.
- Домой спешу, - пробурчала она словно бы обиженно, так как для настоящей обиды это звучало чересчур лениво. - Да мне эта подводная лодка уже вот где, - она провела ребром ладони по шее для большей доказательности. - Чего там... в нашей семье любой сдвинется.
Гриша при этих словах поморщился, как от зубной боли.
- Не гневи бога, Валерка, - сказал он раздраженно. - Таких семей, как у тебя, поискать.
- Поискать... - продолжала девушка, которую звали Валерой, сопя в задумчивости. - Это точно... Таких ненормальных с фонарями искать будешь, не найдешь. Ты не знаешь всю историю нашего безумного семейства.
Хотя наши на эту тему не любят... Моим предкам немного не повезло. Хотя тогда никому не везло. У меня прадед был из деревни. Только не из крепостной деревни, а из казенной. Я, правда, не знаю, какая разница, но вроде есть какая-то. У нас прапрабабушка снята на фотографии, так ни лаптей у нее, ни онучей... часики на шее... у меня, например, таких нету, хоть отец и кандидат наук. Вот, естественно, была большая семья, прадед, его сестра и четыре брата. Один брат на войне погиб, двоих раскулачили - это я тебе по секрету говорю - так они и пропали, ни слуху ни духу... ясное дело, погибли, наверное. Куда ж еще делись? Четвертого расстреляли в тридцать каком-то, я толком не знаю... Наши не говорят. Сестра тоже рано умерла. И получилось, что была семья ого, а тут раз, и нету никого. Один прадед. А прадед был тот еще перец, не дай бог. Баба Соня вообще из-за него резалась, у нее шрам на груди до сих пор. Ой, а это была такая история... Он тяжело умирал, целую неделю лежал в полном сознании... я-то плохо помню, меня старались подальше держать, а кто у нас помнит, так в кошмарных снах все это дело видит. Значит, лежит он как-то, зовет бабу Соню, а остальные, говорит, пойдите вон. Все с пониманием, ясное дело, человек при смерти, ему с женой поговорить, благо, есть о чем, сколько лет прожили. Ладно, поговорили. Баба Соня от него выходит, слезами заливается... всем опять невдомек, ясное дело - веселиться ей вроде ни к чему. Она к себе, дверь закрывает, и вдруг дикий крик. Наши прибегают - она вся в крови, и лежит, не дышит. Оказалось, у прадеда от маразма уже что-то в схеме коротнуло, он ей и говорит: ты, говорит, моя жена, вот я умираю, а ты последуй за мной. Во старый папуас, а? Я бы, например, в рожу плюнула. А баба Соня у нас святой души человек, мало того, что она его всю жизнь терпела, так и тут слова не сказала. Слава богу, она еще ждать не стала, пока он копыта отбросит, не то хладнокровие. То бы и правда зарезалась. А так, сгоряча, не подумала, ей бы горло резать, а она в грудь ткнула куда попало - тут же тоже сноровка нужна - да еще нож тупой, вот и обошлось... У нас ножи всегда тупые. Полон дом мужиков, а ножи как в психушке. Правда. Ох, наши тогда в осадок выпали. Мало того, что его хоронить по жаре, так еще в больницу к ней бегать... мама говорит, они совсем с ног сбились, а нервы тоже не железные. Так я к чему говорю, это приличных людей всех перестреляли, а такой фрукт он и выжил. Он в свое время каким-то образом сбежал из своей деревни, добрался до Москвы, обосновался на “Аметисте” - он тогда еще только начинался - отдышался тут, отъелся, и начал бурную жизнедеятельность. Семью он сколачивал - как мафию, чтобы выжила в любых условиях... он-то хорошо знал в своей деревне, какие у нас условия бывают. Ну и организовал семейку. То есть мужик он был, конечно, умный, от сохи, со здравым смыслом, и никакой марксизм-ленинизм у него в башке не ночевал. Радио он, к примеру, не слушал, и советских газет не читал. Даже когда телевизор покупали, протестовал. А из детей-то не станешь диссидентов растить, это же, считай, своими руками в лагеря их сажать, не враг же он собственным детям. Поэтому какой-то минимум лицемерия он допускал, но четко следил, чтобы никто не расслаблялся. У него выходило так: в школе там, или на работе, ври по необходимости, подлости там совершай, а потом приди домой и всем отчитайся, какая ты сволочь и подлец. Вот, значит, собирается семейный совет, все садятся, складывают ручки на столе и давай сверлить тебя глазами. Ох, я много на этих советах отчитывалась...
Она махнула рукой, а Гриша, увидев, что все причины Валериной несговорчивости исходят не от него, Гриши, а от совершенно посторонних обстоятельств, немного повеселел, перехватил эту ее руку и сжал в своих.
В это время бухнула дверь.
- Тише , - сказала Валера.
Мимо них, отделенный границей скудного освещения и сумерек, прошел мальчик со школьным обувным мешком. Так как они замолчали, он их не заметил, или сделал вид, что не заметил. Когда он уже поднимался по лестнице, Валера окликнула его.
- Лелька, - сказала она ему вслед. - Здороваться будет кто - Лермонтов?
Мальчик по-прежнему отводил от них глаза.
- Здравствуйте, - сказал он вежливо.
- И не делай такой вид, - сказала Валера.
- А вы бы не курили здесь, - не остался в долгу Лелька.
- Вали, вали, - сказала Валера. - Без сопливых обойдемся.
Затихло, но Валера все равно еще морщила брови и прислушивалась.
- Видал? - сказала она и выдохнула - Ууу, мелочь сопливая. Жить не дают. Только рот разинешь, тут обязательно кто-нибудь вылезет. Я ж говорю: подводная лодка.
- Это твой двоюродный брат? - спросил Гриша.
- Зараза он, - сказала Валера, - а не двоюродный брат.
Она устроилась на ступеньке поудобнее и задумалась.
- Да... На чем бишь я остановилась? Сбил, парш... так вот, о прадеде. Когда в родимом ЦКБ “Аметист” - тогда он еще назывался “Машоборудование” - стали строить эти дома, конечно, прадед резко оказался тут как тут. Не такой это был человек, чтобы разевать варежку. Себе он откусил четырехкомнатную, маме двухкомнатную, а Лелькиной матери, Лене, в соседнем однокомнатную. Но на этом он не остановился. Свою и нашу он взял на одной лестничной клетке. Дальше начался просто сумасшедший дом. Отец с дедом в один прекрасный день взялись за пилу, выдрали кусок стены... ну я тебе скажу, из какого ж дерьма у нас стены! Как дома еще стоят, я не знаю. Ну вот, сделали одну большую квартиру. Да-да, у нас потайной ход в коридоре, он просто под шкаф замаскирован. Господи, и добро б какие графья были, подкопы под стены рыть, а то ведь колхоз красный лапоть, ей-богу. И мало того. Они этот кусок стены, что выдрали, под окном выкинули, прямо на свалку. Какой-то бдительный разглядел, и в крик: батюшки, несущая конструкция валяется. Собрали комиссию, пошли по квартирам. Но нас так просто не возьмешь. Прадед с дедом тогда уже были на “Аметисте” не последними людьми, они быстро просекли фишку, что дело пахнет жареным, и в результате мы эту дырку по авралу два дня маскировали обоями, ну просто как Петька с Василь Иванычем. Самое смешное, что эта комиссия даже до нас не добралась. Пока они тут разгуливали, во втором подъезде, слава богу, полбалкона отвалилось естественным путем, ветер там подул, или еще что, в общем, комиссия обрадовалась, дело ей нашлось, про стену больше никто не вспоминал. В общем теперь эта дурацкая дверь...
Здесь Валера прервалась, потому что стали явно различаться чьи-то шаги, и потом Лелькин силуэт свесился над перилами и заслонил лампочку.
Кончился скрип, Лелька ушел, и что-то стеклянное с оглушительным треском разбилось в мусоропроводе на мелкие куски.
- Ну вот, - продолжала Валера. - Нет, ты убедись, это ж не двоюродный брат, это бельмо в глазу. Как я важные вещи рассказываю, он тут как тут... в общем, ты понял, как мы живем. Я, конечно, ничего не говорю, все замечательно, когда дружная семья... все говорят, сейчас такая редкость... но вот я, например, себя чувствую как в подводной лодке. Воздуха нету. Совсем. Добро б я одна была, а тут молодежь поперла. Ведь я же просто в своей семье Григорий Александрович Печорин, ей-богу, вот просто Рудин с Базаровым, мне даже на Кавказ ехать не надо. Мне везет как утопленнику. Их у нас три штуки, и все одного примерно возраста, их и растили вместе, Светку, сестру мою, Лельку вот и Женьку. Свалят всех под бабы Сонин надзор и врассыпную с низкого старта, кто куда. Даже из квартиры ходить не надо. Лелька вообще у бабушки жил, Лена как вышла замуж за Льва Афанасьевича, так им вроде в однокомнатной считается неудобно... Гриша, ты бы видел этого дядю Леву. Самое интимное действие, на какое он способен, это ковыряние в носу, я понимаю, что нехорошо так говорить, но я просто поспорю на что хочешь. В результате у нас тут круглые сутки орудует банда. Другого слова не подберу. Подростки и в единственном числе плохо переносятся. А тут трое. А дурные, Гриш, сил нет... вот теперь Женька пропал. Второй день как нету...
Гриша нахмурился, услышав, наконец, нечто серьезное.
- Это второй двоюродный брат? - спросил он.
Валера усмехнулась.
- Это, с позволения сказать, мой дядя. Вот ей-богу, Гриш, драть его не передрать, пока взвод солдат не устанет, и после этого еще драть. Да и то мало. Что возьмешь? Поздний ребенок. Пока экзамены сдавал, так он еще был ничего, а как в институт поступил, так совсем с цепи сорвался. Вот лоб свой стоеросовый разобьет, может, тогда поумнеет. Хотя когда шариков не хватает, то это все, до могилы...
И, так как наступило молчание, а делать было нечего, то она подняла край юбки, упавший на ступени и собиравший там пыль. Зато Гриша не двигался и смотрел в одну точку, которая приходилась на батарею парового отопления, таким образом, словно что-то там изучал.
- И что? - спросил он наконец, подведя таким образом черту под Валериными рассуждениями.
- А? - переспросила его Валера осторожно и не зная еще, куда ветер дует.
- Что будем делать, говорю? Может, в простыню зашьемся? И на кладбище поползем?
Валера устало покачала головой.
- Гриша... - протянула она. - Ну зайчик... Может, давай я с дедом поговорю, а? Все-таки у деда возможности. Может, там хоть на очередь, хоть как... понимаешь, раньше-то вопросов не было, а сейчас не строят ни фига. Вот давай прикинем, одна комната у нас семнадцать метров, другая вроде около двенадцати.... семнадцать и двенадцать это сколько будет? ( Гриша засмеялся с преобладанием звуков “га-га-га”) Чего ржешь, лучше помоги. Двадцать девять? А двадцать девять поделить на пять это сколько будет? Пять с копейками? Вот. А больше пяти на рыло не ставят. Так что с дедом надо поговорить. Нет, определенно, без деда я бы не стала ничего решать...
- Ну-ну, - повторил Гриша неприветливо. - Может, ты вообще замуж не хочешь?
Валера вздохнула виновато.
- Гриша... - сказала она, льстиво заглядывая Грише в глаза. - Ну, того... Нет, ты только представь себе. Сначала нужно покупать кольца, - она стала загибать по одному пальцы. - Потом платье. Потом туфли. Потом фату эту, из тюлевой занавески. Потом платье на второй день, чтобы все как у людей. Стол готовить... ресторан еще заказывать, не дай бог... А потом представь, Гриш: сидишь ты за столом, как последний придурок, не пьешь, толком не ешь, и какой пьяный дальний родственник ни закричит “горько”, так ты обязан целоваться. Ты только представь. Тебе как мужчине это должно быть противно. Это даже мне противно. Нет, Гриша, ты не подумай, я тебя очень люблю... но просто формализм нас погубит.
Гриша рассмеялся немного по-недоброму, но все же рассмеялся. Мужская гордость от него требовала проявить снисхождение. И он его проявил.
- Лентяйка, а, - сказал он. - Еще что-то там, но когда замуж лень... Может, и правда плюнуть? Куда с такой женой. Рубашки будут грязные, брюки мятые, суп подгорелый...
Валера, едва услышав что-то про брюки и рубашки, стала отмахиваться.
- Ай, нечего. У нас в стране равноправие.
- Равноправие, говоришь? Сейчас я тебе покажу равноправие.
И он показал, даже несколько грубовато, отчасти для того, чтобы Валера поняла, что никакого равноправия ей не будет. Когда кончили целоваться, Валера утерла рот платком, так как не любила, когда мокрые губы и размазанная помада - и выдавила: пора, говорю.
- Идем, - сказал Гриша, шлепая ее по юбке. - Провожу до двери.
- Неет, - сказала Валера, представив, что этому провожанию конца не будет. - Теперь я тебя, - и, исполняя свое обещание, она вывела его из подъезда и добросовестно проследила, как он уходит.
Оставшись одна, Валера с наслаждением вдохнула холодный воздух, и ей было самой непонятно, от чего ей больше хорошо, то ли оттого что после прокуренного и пыльного подъезда она, наконец, дышала чистым, то ли оттого что избавилась от утомившего ее разговорами Гриши. Она и вправду не ожидала, что, освободившись от Гриши, будет так хорошо. Он еще махал ей от остановки, но она не смотрела в его сторону, а уже была сосредоточена то на лужах с фонарными пятнами, то на мутном небе в лиственных просветах. На душе у нее было неспокойно, и она приписывала это беспокойство Гришиному влиянию, и сердилась. Если бы ей не предстояло решить, выходить ей за Гришу или нет, думала она, все было бы прекрасно. Валера потопталась еще на месте, но так как она не умела общаться с природой, даже если эта природа была перед ней в виде клумбы, то ей надоело, и она повернулась идти домой. На одной из ступеней блеснула монетка, оказавшаяся при ближайшем рассмотрении гривенником. Валера наклонилась и зажала монетку в кулаке, когда заметила, что на ее ступенчатую тень от фонаря легла чья-то чужая. Валера резко встала и обернулась не то что даже испуганно, а скорей недовольно. Недалеко от нее, держа руку в кармане, стоял какой-то тип, который, видимо, прятался в кустах и вышел на асфальт, когда Валера только отвернулась. Он стоял и смотрел на Валеру так настойчиво, будто не молчал, а говорил с ней. Испугать Валеру было довольно трудно, и она нахмурилась.
- Я закричу, - предупредила она мрачно.
- Кричи, - согласился тип очень охотно, и даже отчасти весело. - Послушаю.
Он по-прежнему не тронулся с места, не пошевелился, а руку все держал в кармане. Валера отметила, что голос своеобразный, такой хрипловатый и нахальный. Валере вообще-то нравились такие голоса. В кино.
- Ты всегда такая пугливая? - продолжал незнакомец после паузы.
Он стоял так неудачно, что Валера никак не могла разглядеть его лица, и он оставался для нее просто черной фигурой в окружении веток.
- Что тебе надо? - спросила она, рассудив, что закричать никогда еще не поздно.
Ответ последовал незамедлительно.
- А ты как думаешь?
Про это он мог не спрашивать. Думать Валера не любила.
- Кто ж тебя знает, - протянула она хладнокровно. - Народ-то сейчас без креста. Может, ты у меня гривенник отнять хочешь, - и она разжала ладонь, показав свою находку.
Незнакомец потянул руку из кармана, и Валера насторожилась, готовясь в любую минуту или заорать или удариться в бегство, смотря по обстоятельствам.
- Мне такого добра не надо, - сказал он весело, но слышно было по его голосу, что это какое-то злое веселье, и не веселье даже, а скорее забава, только злая. - Хочешь, с тобой поделюсь.
Он поднял руку, развел пальцы, и на асфальт со звоном посыпалась целая пригоршня монет.
- Подними, если нужно, - предложил он, сделав хрипловатый голос вовсе каким-то неприличным.
Валера не ожидала такого зрелища, и от неожиданности оно понравилось ей еще больше, чем понравилось бы просто так, хотя это и просто так было красиво, по крайней мере, она раньше никогда не видела, чтобы монеты целыми горстями сыпали на мостовую. Но она не подала вида, что ей понравилось.
- Еще чего, - сказала она. - Я тут корячься, поднимай, а ты их потом вместе и отнимешь.
Незнакомец рассмеялся, и Валера засмеялась тоже. Тем временем он пошарил еще в кармане и высыпал еще одну гость, уже поменьше. Валера без слов, одними глазами указала ему на окно первого этажа, не думая, что он поймет, но он понял и еще смеясь, широко, картинно размахнулся в ту сторону. Этого Валера уже не выдержала. Она подскочила и схватила его за руку. Смех оборвался. Валера, испугавшись, наконец, быстро кинулась к двери подъезда, но незнакомец за ней не последовал, а стоял все там же, где стоял, будто врос в это место. Коснувшись дверной ручки, словно спасательного круга, Валера остановилась и обернулась. Теперь она смотрела вопросительно.
- Ты меня не помнишь? - сказал незнакомец.
Валера была в некотором затруднении.
- У нас что-нибудь было? - спросила она вежливо, выказывая искреннее желание освежить память.
- Нет.
- Значит, не помню, - сказала Валера, изобразив досаду.
Наступило непродолжительное молчание.
- Ты красивая, - заявил незнакомец нагло.
- Говорят, - согласилась Валера, с фальшивой скромностью потупив глаза, хотя могла и вовсе не скромничать: не он один, а все считали, что Валера красивая. Отчасти поэтому она могла позволить себе иметь такой скверный характер.
- И имя у тебя красивое, - продолжал незнакомец с прежним вдохновением.
Валера подняла одну бровь.
- Ты что, знаешь, как меня зовут? - спросила она недоуменно.
- Конечно, знаю, - сказал незнакомец и назвал ее по имени. Валера тяжело вздохнула. Такое обстоятельство меняло дело. Выходило, что этот тип обращался не к незнакомой девушке, случайно подвернувшейся ему по дороге, а к ней, Валере, конкретно. Пока она раздумывала над этой ситуацией, кусала губу и ощипывала юбку, этот тип протянул ей раскрытую ладонь.
- Дай руку, - попросил он у нее таким тоном, что она перепугалась окончательно и быстро метнулась в подъезд, думая, что если он только войдет за ней следом, она сразу заорет во всю глотку. Подбежав к лифту, она остановилась и набрала побольше воздуха. Дверь как шарахнула за нею, так оставалась в покое. Валера только слышала, как бешено стучало ее сердце, и в голове почему- то было темно. В следующее мгновение она услышала еще один звук, вроде как скрип или тихий визг. Валера панически обернулась. Звук доносился из закута между дверью и лестницей, где Валера, пробежав мимо, никого не заметила. Теперь она, еле дыша, на цыпочках, подкралась и заглянула за почтовые ящики. Там стоял рыжеватый молодой человек в детской болоньевой курточке, в каких школьники ходят на уроки физкультуры, с нашивкой "Орленок" на рукаве. С этого рукава молодой человек стряхивал мел, и болонья под его рукой визжала. На появившуюся так внезапно перед ним Валеру он даже не поднял глаз, точно в ее появлении не было ничего удивительного, а продолжал чиститься. Что до Валеры, то она охнула, прижала руку к сердцу, и с досадой сплюнула.
- Тьфу! - и чуть не топнув ногой от гнева, сердито набросилась на него. - Ты что здесь делаешь?
- Тотальное любопытство - порок нашего общества, - произнес молодой человек скучным голосом и по-прежнему не глядя на Валеру. - Здороваться надо для начала.
- Еще ему здороваться! - продолжала возмущаться Валера, которая могла теперь от души выместить на нем весь свой испуг. - Только и хорош, что в подъездах подслушивать! Тут изнасилуют, никто не почешется, дядя родной называется, тоже мне!
Молодой человек закончил чистить куртку и переключился на брюки.
- ... а потом всех изнасиловали кроме Марьи Ивановны, - произнес он все так же равномерно. - А Марью Иванову-то что ж? - А она не просила...
- Ззараза! - выдохнула Валера, вложив в одно это слово весь свой темперамент. Тут она, наконец, вспомнила: - А во-первых, где ты был? Бабка второй день на ушах стоит. Хоть бы позвонил, путешественник фигов. В пустыне был?
Молодой человек, который был, очевидно, Валериным пропавшим дядей, наконец-то перевел на нее глаза, но посмотрел не на Валеру, а как бы сквозь нее. Вид у него был взъершенный и довольно измученный.
- Ох, черт, - проговорил он и почесал затылок. - Что, сильный шухер стоит?
- Содом с Гоморрой. Ты как думал.
- М-да. Не рассчитал немножко.
- В другой раз рассчитывай, - Валера отмахнулась от лифта, который все никак не шел, и отправилась вверх по лестнице, воздевая руки к небу и рассуждая громогласно: - Боже мой! Это какой-то рок! Так и маячит на каждом углу чья-нибудь физиономия, так и маячит, но если не дай бог что случись, нет, именно в этот самый момент никого не дозовешься, хоть стреляйся, нет, это просто какой-то закон природы, или просто черт знает что!
- А не надо шуры-муры всякие в подъездах, - подал голос Женя, который плелся по лестнице за нею следом. - Как говорит в таких случаях наша классная, еще комсомольцы...
- Тебя замучают, однако, голубь, не меня, - заметила Валера. - Я не пойми где не шляюсь, я на глазах у родителей. А с тобой вот сейчас волынка начнется, вот соберут всех, и сиди слушай про твои дурацкие похождения. Чего ты пришел? Какая тебе разница, днем раньше, днем позже. Пришел бы завтра. Господи, как я хотела отдохнуть! Господи, как я...
На Женином лице, пока он слушал Валеру, появилась некоторая злорадная усмешка.
- Не булькай - сказал он. - Что, я вам с Гришей сильно помешал? Так вешай табличку, чтоб не совались. Время детское, тут кроме комсомольцев еще пионерчики бегают, а эти любопытные...
Валера, услыхав Гришино имя, посмотрела на Женю с удивлением и поняла, что он на самом деле как-то проник в подъезд, никого вокруг себя не видя.
- Да, - проговорила она скептически, констатируя факт. - Так натаскался, что вообще ничего не соображает.
- Я устал, - согласился Женя и провел рукой по лицу. - Я так устал, что даже сам не знаю, то ли сейчас упаду, то ли наоборот буду как таракан по стенкам бегать. Я даже когда часы, представляешь...
Тут, перебив его на полуслове, рывком распахнулась дверь и появилась Татьяна Андреевна, Женина мама и Валерина бабушка, очевидно, услышав знакомый голос. Она была одета не по-домашнему, а так, как одевалась для улицы, словно чтобы по любому зову сорваться и бежать туда, где обнаружился бы ее ребенок. При его виде на лицо ее как-то сразу пришло успокоение, хотя внешне оно оставалось таким же тревожным, но по глазам ее видно было, что все остальное пустяки, раз ее Женя дома. Она всплеснула руками.
- Ох!.. - воскликнула она и прервалась, а может и просто не хотела ничего говорить, а воскликнула просто так. - Женя, что... Иван, Иван! - это она звала Жениного отца. - Что случилось?
При появлении Татьяны Андреевны Женин веселый настрой как-то сразу исчез, и он являл собой изображение преступника, которого настигла расплата. Видимо, встреча с матерью была как раз тем, чего он при возвращении больше всего боялся. Он потупился и сделал на лице неприятную гримасу.
- Что... - повторила Татьяна Андреевна, и голос у нее задрожал. - Ну, заходи, заходи, - сказала она нетерпеливо.
Женя переступил порог, и Татьяна Андреевна быстро закрыла за ним дверь, не заметив там же, на лестничной клетке Валеру, а та в ответ на такое невнимание только пожала плечами и обратилась к своей двери. Как только закрылся замок, Татьяна Андреевна спросила в третий раз:
- Что случилось? Говори сразу, ради бога, что-то страшное?
Женя встал и принялся изучать носки ботинок.
- Ничего, - произнес он.
- Что? - переспросила Татьяна Андреевна убито.
- Ничего не случилось.
- У меня сил нет, - сказала Татьяна Андреевна, и по всему было заметно, что у нее в самом деле нет сил. - Пойду лягу. Раздевайся.
Тут, прихрамывая. вылетел Иван Валерьянович.
- Где? - загремел он. - Живой? Здоровый? Руки-ноги целы? Ты что вытворяешь?..
- Тише, - проговорила Татьяна Андреевна. - Ради бога, тише, - она приложила руку к голове и ушла в комнату. Тем временем подтянулись все домочадцы, бывшие на тот момент в квартире, Михаил Андреевич, холостой и бездетный брат Татьяны Андреевны, молча и сокрушенно покачал головой и ушел принимать валидол. Валерина мать, Антонина Ивановна, женщина немного безучастной внешности, приняла у Жени куртку и машинальным движением ощупала ее, не мокрая ли она, как всегда привыкла делать. Подошел прыгающей походкой ее муж, Роман Авдеевич, и смотрел на все веселыми глазами. У него была какая-то болезнь щитовидной железы, и оттого глаза как бы немного были выпучены, поэтому всегда казалось, что она таращится, хотя на самом деле он смотрел обыкновенно. Утесняющее поколение, которое в своей видимой ипостаси выглядело безобиднее ящерицы, раздвоившись и как бы подтверждая своей двойственностью множественное число, выглянуло из комнаты, зашуршало в траве между камней и незаметно уползло обратно, потому что Иван Валерьянович уже успел получить ответ, что с сыном ничего страшного не случилось, и ревел во весь голос: - Пришел? А что ты пришел? Отправляйся обратно! Тут что тебе - гостиница? С чужими людьми живешь, когда хочу, тогда являюсь? - и в это время к его грозному рыку добавились причитания Жениной бабушки, Софьи Михайловны, которая последней добралась до места происшествия. Когда Иван Валерьянович немного спустил пар, то посмотрел на часы и скомандовал по-военному: - Полтора часа тебе, чтобы прийти в чувство. Ровно в десять изволь внятно объяснить, где ты был, мать чуть в гроб не вогнал. Иди посмотри, на кого похож. Тьфу!
И в сердцах плюнул.
Женя куда-то сразу исчез, то есть не стал еще испытывать судьбу и ходить из комнаты в комнату, это было ясно, потому что в квартире стало резко тихо, ничей голос не учил Женю уму-разуму, а никто бы не упустил такой возможности при одном только Женином виде, и лишь Антонина Ивановна тихонько успокаивала Татьяну Андреевну. Что до Ивана Валерьяновича, то он отправился на кухню и там принялся щелкать рубильником: то зажигал свет, то напротив выключал. Перед самыми окнами белела стена двенадцатиэтажной башни, и там в одном окне скоро помигали ответно. Это значило, что заметили. Иван Валерьянович как-то не любил телефонных звонков за сто метров. Пока из соседнего дома отвечали таким образом, вошел Роман Авдеевич и стоял, прислонившись к косяку и заложив большие пальцы в карманы джинсов, оттого что большее количество пальцев в них не влезало по причине узости.
- Да ладно тебе, Иван Валерьянович, - сказал он. - Не нервничай. Целый пришел, чего еще? Отмыть хорошенько да выдрать - все дела. Со всяким случалось. Я, например, в его возрасте без фонаря под глазом не ходил, просто день считал потерянным, когда ни с кем не сцеплюсь.
Иван Валерьянович был не согласен.
- Нет, Роман, - в подтверждение своих слов он разрубил ладонью воздух. - Это, во-первых, хамство. А во-вторых не понимает, дурья башка, что он маленький, ма-лень-кий, и все тут. Это ж Москва, это ж не шутки в конце концов. Подрался - статья за хулиганство, что случись - статья за изнасилование... чем заразится...
- Иван Валерьянович, - Роман Авдеевич зевнул. - Это ж сейчас лечат как грипп. И то, от гриппа быстрей загнешься... Настоящий мужчина должен все пережить.
- Я не переживал, ты не переживал, и ничего не потеряли. Настоящий мужчина не ведет себя по-свински для начала. А чего в институт сообщат, что тогда, крест на институте?
- А, - Роман Авдеевич махнул рукой. - Ты что хочешь? Он у тебя такой родился. Сколько я его ни помню, вечно ему надо куда-то влезть, и на неприятность нарваться. Я ж помню. В глазенках слезки, губки дрожат, а сам лезет. Лишь бы с шайкой не связался. Остальное пройдет.
- Не дать по шее, так не пройдет. Как такое! Мать не предупредить! В кино пошел, и то зайди, скажи. Что - телефонов в Москве не стало?
- Он, может, и не в Москве... - рассудил Роман Авдеевич. - А по шее дай. По шее - это святое дело... Иван Валерьянович, ты скажи мне лучше, ты Барыкина знаешь, а мне с ним работать по ... изделию, так ты мне скажи, он думает о чем-нибудь или нет? Потому что весь прошлый год ко мне от него ходил какой-то малый, мы им передали рабочую модель, а он ко мне ходил и спрашивал, что значат операторы фортрана, как дойдет до следующего, так сразу ко мне. Я просто подумал, что я с ним буду делать, с таким умным, мне своих орлов кормить надо, это у Власова какие-то далеко идущие планы, а что мне до этих планов, если там у него такие долбаки сидят?
Иван Валерьянович даже не удивился такой стремительной перемене тематики, а напротив, будто этого и ждал, так как сразу начал растолковывать Роману Авдеевичу про порядки в Барыкинской лаборатории, как если бы это было его естественное состояние, и он всегда, если и говорил, так говорил про что-нибудь подобное. Когда разговор был на самой точке своего развития, Роман Авдеевич нетерпеливо защелкал пальцами.
- Иван Валерьянович!
- Чего?
Снова щелканье.
- Раз уж собрались...
- Да ну тебя, Роман.
- По стопочке, Иван Валерьянович! И повод есть. Сынка твоего с приходом.
И, не дожидаясь согласия или хотя бы должного уровня определенности со стороны Ивана Валерьяновича, Роман Авдеевич полез в буфет и распорядился. Иван Валерьянович на все его действия придерживался пассивности, и только, наблюдая за тем, как наполняются рюмки, говорил:
- Чистый змей ты, Роман, ей-богу. Змей-искуситель. У меня теперь на Женьку вся злость пропадет, на паршивца. Раздобрею с тобой...
- Это ничего, - говорил Роман Авдеевич, потирая руки. - Его и без тебя заклюют.
Они начали и увлеклись. Вообще это был настолько замечательно уютный вечер, что так и тянуло расслабиться. Даже через стекло было видно, что на улице после дождя тепло и тихо, а поскольку с Жениным возвращением был восстановлен порядок в семье, то хотелось скорее получить удовольствие от этого порядка, пока его не нарушило еще что-нибудь. Скоро Иван Валерьянович уже держал Романа Авдеевича за рукав и с горечью спрашивал его: - Нет, скажи, Роман. Или над нами совсем дураки сидят? (Совсем, - подтверждал Роман Авдеевич.) Или я чего не понимаю? Или, может, изделия у нас хуже, чем у супостатов? Так вроде лучше. (Не хуже, - кивнул Роман Авдеевич.) И государство у нас вроде военное. (Ну, кому ты говоришь.) Так чего ж нам работать-то мешают? Понапридумывали, понимаешь, всякой ерунды... (Они хотят не мешать, - сказал Роман Авдеевич и снова налил. - Только не могут. Не умеют.) За границей бы создали все условия, а тут понасажали бездельников на шею... - Ты не прав, - возразил Роман Авдеевич, поставил на стол руку с большими растопыренными пятью пальцами и стал считать. - Орден у тебя есть? Есть. Диссертация есть? Есть. Лаборатория есть? Есть. Авторские свидетельства вон по комнате кидаешь. Технологию закупили. И пускай, что в Мозамбике. Она и там никому не нужна, зато чеками выдали. Ты на Леву посмотри, мужику пятый десяток, а он все в корзину пишет, сколько раз защиту откладывали, его уж и спрашивать нельзя, сразу заводится... - Эээ, нет, ты не путай, его наука не летает, не взрывается, и вообще... Зачем нашему государству социология? Смех один. - Ничего, ничего. Зато мы на этом деле крепкие выросли... - Пока Иван Валерьянович и Роман Авдеевич рассуждали таким образом, их одиночество никто не прерывал, выдерживая демонстративное - со стороны домочадцев - игнорирование (нашли время!), отчасти пропитанное женской завистью к возмутительной возможности отвлечься от семейных дел, немыслимой для лучшей половины. Даже когда Антонине Ивановне, которая отпаивала каплями Татьяну Андреевну, потребовалась вода, то она нарочито развернулась, не доходя до кухни, и отправилась со стаканом в ванную. По дороге она пожаловалась от избытка чувств Михаилу Андреевичу: “нет, ты подумай, а?” (с фыркающим звуком) - и Михаил Андреевич изобразил на всякий случай всемерное сопереживание, хотя вряд ли понял, к чему эта фраза относится. Татьяна Андреевна, погруженная в беспримесное страдание, очищенное от волнений и прочих помех, рассеянно проглотила жидкость, не заметив вкуса (непременно бы спросила в другое время: что это? сколько накапала?), и откинулась на подушку, прикрыв глаза рукой, и вид ее постаревшей (сухая, как бумага, прохладная - как запомнилось с детства - кожа), мучительно напряженной, заломленной руки привел Антонину Ивановну в такое негодование, что она с паровозным свистом выпустила воздух из раздувшихся, как у быка перед боем, ноздрей и пошла (лучше не видеть) относить капли на место, бросая - на излете порыва - жаждущий крови взгляд на согнутые спины мужчин, пытаясь определить, насколько их обладатели, что называется, тепленькие (и ни к какому утешительному для себя выводу не пришла). Тут еще на нее сзади налетел котенок, радостно повис когтями на фартучной тесемке и рухнул на пол вместе с развязавшимся узлом. Вздрогнув от неожиданности, Антонина Ивановна раздраженно отшвырнула его со словами “ааа, пропади ты, сатана!”, и он обиженно удрал под галошницу, где затаился, зловредно фосфорецируя глазами и ожидая нового удобного момента. Главного виновника тем временем было не слышно не видно, словно после громкого выступления он уже очистил сцену для следующих выходов. Впрочем, ему было, где отсидеться. У него в доме была своя (так называемая своя) комната, никогда не пустовавшая. Сейчас Женя застал там своих племянников, которые, сидя в общих полупотемках, каждый в своем световом оазисе, занимался каждый своим делом. Светлана, Валерина младшая сестра, навалясь на стол, мрачно глядела в тетрадь и грызла ручку. Лелька - это было такое уменьшительное от Алексея - лежал на диване, читал толстую книгу и держался за щеку (очевидно, болели зубы. У него всегда что-нибудь болело. Нормальный процесс, который, прерываясь, заставлял членов семьи беспокойно гадать, какой будет его очередная напасть). Женя лег на кровать напротив и закрыл глаза. Алеша оторвался от книги и повел носом.
- Шампунем пахнет, - сообщил он.
- Ну, - сказал Женя.
- Да нет, ничего. Я просто говорю, что шампунем пахнет.
- А ты чем голову моешь? - сказал Женя. - Какие новости?
- Я мылом, - отвечал Алеша на первый вопрос, а на последний добавил: - Ты завтра чистишь картошку. И послезавтра тоже.
- Ладно.
Алеша немного помолчал, а потом продолжал.
- Между прочим, у меня завтра самостоятельная.
- Ну.
- Между прочим, кто-то обещал помочь, а сам...
- Ну.
- Ну, ну! Не готов я, вот чего.
- Так готовься, - невозмутимо сказал Женя. - Я тебе мешаю, что ль.
- Перед смертью не надышишься, - сказал Алеша. - Я тебе, между прочим, неделю назад говорил, а ты вон... Получу теперь банан...
- Ты мне надоел. Вон пусть тебе Светка объяснит.
Светлана испуганно подняла голову.
- Да? Объяснит она. Мне тогда вообще единицу поставят. А я вообще неспособный к геометрии. Тут надо иметь конкретное воображение. А у меня абстрактное.
- Слова-то какие знаешь. - сказал Женя и перевернулся на бок.. - А смысл понимаешь?
Алеша обиженно надулся, но продолжал:
- Надейся на тебя...
- Ничего, ничего. Своим умом надо жить.
- Ага, - сказал Алеша ядовито. - Своим умом. То-то я сейчас послушаю, как тебя за такую жизнь будут морально уничтожать.
- Ошибочка вышла. Не получится.
- Что не получится?
- Не услышишь.
- Интересно. По головке погладят, да?
- Нет, не погладят, - сказал Женя. - Только ты при этом присутствовать не будешь.
- Да?
- Да. Тебя выведут под белые ручки.
- Чего так?
- А вот так. Двоечникам не все можно слушать. Учи свою геометрию.
Алешиному возмущению, казалось, не было пределов.
- Во задается. Свет! Погляди только на этого морального урода.
Светлана послушно подняла глаза. Она была блондинка с мелкими чертами лица, какие часто бывают у блондинок, и вообще ее внешность производила такое впечатление, какое производит нечеткая фотография, и впридачу к этой невыразительной внешности природа наградила Светлану еще некоторой меланхолией в характере. Голос у нее был тоже, под стать всему облику, совсем безжизненный, хотя не лишенный некоторой мелодичности.
- Ему плохо, - сказала Светлана, посмотрев на Женю. - Ты разве не видишь: ему плохо.
Алеша широко раскрыл глаза.
- Нет, Светк, - ответил Женя. - Мне не плохо. Я устал как собака. Эй, двоечник. Тебе случалось уставать от информации?
- Это смотря по тому, как она выглядела, - ответил Алеша.
- Значит, не случалось, - сказал Женя. - Ты б запомнил.
- Может, просто предохранители слабые? - едко спросил Алеша.
- Ты чего читаешь? - сказал Женя.
- “Отверженных”.
- Вот и читай, раз грамотный. И не особо там прилеживайся к дивану. Сегодня я на нем сплю.
Алеша как раз уже достойно отвечал ("ну понятно, не все ж на помойках..."), но тут раздался звонок, и слышно было, как пришли на семейный совет Алешина мама, Елена Ивановна, и Алешин отчим, Лев Афанасьевич. Елена Ивановна сразу приказала: мама, расскажи подробнее, может, что серьезное - но голос ее утонул в сочных криках: Лева! Как жизнь молодая! После чего прибывшие удалились в большую комнату и стали раздвигать там круглый стол, а Елена Ивановна восклицала: папа, скорее ради бога, мне надо выспаться, ты же знаешь, что у меня квартальный отчет, а главный бухгалтер... Сейчас появился Роман Авдеевич, изобразился в дверях каким-то очень причудливым силуэтом и поманил Женю пальцем.
- Притих, артист? Давай на выход.
Женя поднялся, они с Романом Авдеевичем обнялись и пошли в большую комнату, а следом потянулись Алеша со Светланой, таща за собою стул и табуретку. Все долго рассаживались, и Женя в это время сказал:
- Пап, только пускай Лелька со Светланой уйдут.
Татьяна Андреевна шумно выдохнула, а Елена Ивановна возмущенно сказала:
- Так. Я так и знала.
Иван Валерьянович хлопнул ладонью по столу.
- Ты не крути матери нервы, понял!
- Светк, уйди, - быстро сказал Роман Авдеевич. - А Лелька пусть пока сидит. Ему тоже надо на чужих ошибках учиться.
- На его ошибках - не надо, - сказала Елена Ивановна, указывая на Женю. - Да ты что говоришь-то, ты соображаешь, что он сейчас будет рассказывать?
Роман Авдеевич пожал плечами.
- Не в Африке ж он был. Что, сообразить трудно?
- Вот и сам слушай. Лелька, выйди немедленно. И не смей подходить к двери.
Алеша готов был лопнуть от негодования.
- Ну, мам! - закричал он. - Он же все нарочно! Подумаешь! Мне тоже надо... это... учиться...
- А я тебе голову оторву, ну-ка марш отсюда!
У Алеши был единственный выход это уйти с большим достоинством, поэтому он повернулся и небрежно бросил на ходу:
- Все равно он нам все расскажет, - и отвел голову, чтобы не замечать кукиша, показываемого ему Женей.
Они со Светланой действительно вышли, не подходили к двери и отправились в Женину комнату, но только через пять минут вернулись обратно и приникли к замочной скважине. Обсуждение там шло на приглушенных тонах, и до их ушей доплывали только отдельные Женины фразы: а я говорю... ваша Москва такая огромная... такие расстояния... а она говорит... как ты один... а я говорю... вчера на Казанском... сейчас на Белорусский... шаль такая... цветами...
- Павло-Посадская, - подсказала Антонина Ивановна. Как на грех, ее слова до них добирались очень хорошо.
- Лелька, - прошипела Светлана сквозь зубы и пихнула Алешу в бок. - Отодвинься. Я ничего не слышу.
Алеша пихнул ее в ответ.
- И не надо. Тебе вредно.
На этом месте дверь отворилась, и за ней появился Роман Авдеевич.
- Какие вопросы? - поинтересовался он после выразительного молчания некоторой продолжительности.
Они с немалым сожалением отошли, а Роман Авдеевич вернулся назад с громогласным заявлением: "Да делов-то, во придумали проблему на ровном месте...", после чего дверь закрылась. Алеша со Светланой посмотрели друг на друга.
- Ух, и скандал будет, - сказал Алеша.
Светлана покачала головой.
- Как раз скандала не будет. Бедная бабушка.
- Почему не будет? - спросил Алеша.
- Не будет и все. Не из-за чего. Мораль это из области мистики.
Алеша пожал плечами.
- Пошли в дурака сыграем.
- У тебя самостоятельная. Забыл?
- А! Я на ней уже крест поставил. Какая учеба в таких семейных условиях.
Светлана вздохнула.
- Я лучше пойду. Неизвестно, на сколько эта муть затянется.
- Давай, - сказал Алеша. - Мне-то все равно придется ждать.
Светлана забрала тетради и через потайную дверь ушла к себе. В их общей с Валерой комнате находилась, естественно, Валера. Та, сняв кольца, разложила их перед зеркалом, сама сидела и причесывалась. Приход сестры ее совсем не отвлек, она, как водила в задумчивости щеткой по волосам, так и продолжала водить. Видимо, про нее в суматохе забыли, а самой ей не хотелось про себя напоминать. Светлана, еще не видя Валеры была раздражена тем, что происходило с Женей, и что ее выгнали, а когда она увидела, как томно и лениво, и безучастно ко всему на свете Валера поднимает и опускает руку, то она раздражилась еще больше, и ей очень захотелось вывести Валеру из себя. Она отошла в дальний угол, примерилась, не торопясь, разбежалась и врезалась в Валеру со всего размаха. Обе они упали на пол. Валера первое время только вдыхала воздух, так как не находила слов. Она даже не удивилась. Просто это было последней каплей на сегодняшний день.
- Светка! - закричала она, наконец, во все горло. - Ты что - сбесилась?
Светлана была совершенно удовлетворена, настолько удовлетворена, что успокоилась и потупила глаза, так что по ее кроткому виду никто бы не смог предположить, что она способна на какие-то резкие движения вообще.
- Ничего, - сказала она скромно и удалилась в свой уголок, чтобы тихонько заниматься каким-нибудь своим делом.
- Что там такое еще стряслось?
- Ничего, - повторила Светлана.
Валера поднялась, замахнулась было, но посчитала ниже своего достоинства связываться, а поэтому только швырнула в Светлану подушкой и села обратно к зеркалу, бормоча под нос:
- Неет... Это не дом, это кунсткамера какая-то, Мичуринский питомник просто, ну как в зверинце живешь, честное слово, просто как в зверинце...
Потом она задумалась и замолчала. На душе у нее было невесело, словно какая-то тяжесть, и что-то неприятное, беспокойное у нее было внутри, и она сперва не могла понять, что именно. Потом она вспомнила, что ей надо отвечать Грише. Валера вздохнула. Как ей ни надоело дома, а выходить замуж не хотелось, потому что, представляла она себе, волынка будет та же самая, даже напротив, хлопот еще прибавится, и если здесь и кунсткамера, но своя и родная, а то свекровь станет командовать. Было и что-то еще... Валера вдруг вспомнила про незнакомца у подъезда, и ей почему-то стало приятно. Монеты сыпались так красиво. Откуда у него столько мелочи в кармане? Может, на паперти собирал? Валера пожалела, что эта фраза не пришла ей в голову тогда, при разговоре. Это хорошо бы прозвучало... Она вдруг засмеялась. Она как-то почувствовала, что у нее еще будет возможность это сказать.
- Что? - спросила Светлана удивленно, не понимая, чему смеется Валера.
В Валерином голосе звучало столько торжества, что Светлана на всякий случай оглядела комнату, не поняла, в чем дело, но, так как была занята своими проблемами, оставила этот тон без внимания.
Когда Женя только переступил порог своей квартиры, то ему казалось, что он все-таки сейчас упадет и заснет где-нибудь неподалеку от шкафа, и когда собиралась родня с тем, чтобы обсудить его поведение, он тоже боролся со сном и мечтал, когда вся эта бодяга закончится, немедленно свалиться без задних ног. Ему казалось, что после этого может произойти землетрясение, или какое-нибудь наводнение, или нападение вражеской державы, но тогда все равно он будет спать. Но когда он, наконец, лег - а это была довольно глубокая ночь - то оказалось, что или стены собственного дома на него бодряще действуют, или просто все эти разговоры разогнали ему сон, отчего ему оставалось только выругаться про себя или придумать какой-нибудь занимательный процесс вроде подсчета слонов. Сначала он изучал потолочные неровности, а потом перевел глаза на окно и по нему попытался определить, который час. По тому, сколько огней горело в башне напротив, он решил, что от часу до трех. Сделав такой вывод, он поднялся, тихо прокрался на кухню и залез в холодильник. Теперь он выглядел много лучше, чем когда попался в подъезде Валере. В подъезде даже волосы у него лежали не так и не сяк, и были какие-то серые, точно пакля, а теперь стало ясно, что они рыжеватые, коротко стриженные, и стоят дыбом, как щетина. Глаза тоже не были больше усталыми, а заблестели и обрели свое обыкновенное выражение, а выражение это было прехитрющее. Вообще глаза у Жени были примечательные, виноградные, бледно-зеленые, со ржавчиной, и было в них что-то переливчатое, точно всегда там скакали какие-то рыжие чертики.
Не успел Женя опуститься на табуретку, как раздались шаги, и в дверях возник Алеша.