Екатерина Петровна, лишившись с пенсионным возрастом работы, переехала на подмосковную дачу. Двадцать лет она трудилась бухгалтером - с багажом краткосрочных курсов, прослушанных в замерзшей аудитории профтехучилища в начале девяностых. Екатерина Петровна понимала, что работу не найти, а солидный технический институт и запись в дипломе обернулись такими дымчатыми воспоминаниями, что чудились приснившимися. Лишение заработной платы сбрасывало Екатерину Петровну на другой уровень доходов и означало скромное выживание на грани катастрофы - в случае нездоровья, от чего в ее возрасте зарекаться не следовало. Поэтому она с надеждой выслушала серенады о пенсионерах, сдающих московские квартиры и живущих на несметные легкие деньги припеваючи. То, что казалось со стороны несомненным и приятным, обернулось в ближайшем рассмотрении сомнительным. Она боялась резких шагов: боялась незнакомых квартирантов и искала знакомых, с максимумом рекомендаций - что резко сужало круг кандидатов: боялась сдавать надолго, решив ограничиться на первое время полугодичным теплым временем года. В результате она с трудом нашла молодую пару, и потенциальные постояльцы выговорили цену, которая нарушила представления Екатерины Петровны о вольготности житья на арендные доходы. Она утешала себя, что на даче нужно немного, но, когда дело, в азартном угаре, было сделано, она оказалась в дачном домике, в апреле, среди безлюдного поселка, дорожной грязи и голых деревьев, между облачным небом и мерзлой землей. Раньше ей случалось бывать на даче летом, и теперь она понимала разницу между беззаботным отдыхом, когда в любой момент можно вернуться в благоустроенную московскую квартиру, и постоянным пристанищем, когда холодно, безвыходно, и все валится из рук. Екатерина Петровна выяснила, что она совершенно городской житель, и в запущенном срубе ей некомфортно и тоскливо от вынужденного безделья. Все оказалось далеким от нормы: в окна дуло, печка дымила, участок зарос кустарником и побегами. Через два бестолковых дня нестерпимо тянуло в Москву. Москва последних лет ощущалась как незнакомая планета, с чудовищным ритмом, чужими людьми и утомительными переменами, но сейчас Екатерина Петровна поняла, что не может жить без Москвы. Ее тянуло пройтись вечером по людному парку, ее томила невозможность зайти в магазин за понадобившейся мелочью, пугала недостижимость врачебной помощи. Она даже не знала, поедет ли сюда врач, если понадобится. С двух сторон дачного поселка тянулись невозделанные поля, превращавшиеся от небрежения в подлесок, с третьей стороны, за гребнем холма, находилась речка со льдом, переходящим в кашеобразное состояние, и только с четвертой стороны шла импровизированная дорога, по которой то ли проходили машины, то ли нет. Еще Екатерина Петровна поняла, что панически боится ночной черноты и абсолютного одиночества в пространстве, где могут появиться один на один с нею, беззащитной, какие угодно бродяги и скитальцы. Днем она обходила поселковые улицы, но не встречала ни души - иногда дымили печки, но все это были обиталища незнакомых людей, и заходить Екатерина Петровна побоялась. Только на третий день, надев резиновые сапоги и утонув в грязи у собственного забора, она увидела знакомое существо - сотоварища по пенсионному званию, Аглаю Борисовну. Аглая Борисовна по самые глаза была завернута и завязана в охотничью куртку, так что Екатерина Петровна еле узнала ее. В руке старожилка держала полено.
- Знакомые люди, здравствуй, - приветствовала Аглая Борисовна отчего-то обиженным голосом. - Я смотрю - может, забрался кто? А это ты - ладно, - разрешила она, помахав поленом. - Надолго?
- Пока поживу, - ответила Екатерина Петровна, которую насторожило полено и предположение, что кто-то забрался. - Что, - спросила она, - часто забираются?
- Мало ли! Забираются... У Гришайкина ночью дверь дергали - подергали и ушли. А у Слепцовых среди дня с участка ведро оцинкованное утащили. Слепцова вынесла, оглянулась - нету. Вроде все открыто. - Аглая Борисовна обвела рукой просматриваемую местность с частоколом стволов от перелеска. - А след простыл. Я уж до того - на зиму уезжаю, четвертинку оставляю на столе. Залезут - чтобы не гадили... А то по злобе... переломают...
Екатерина Петровна от ужаса прикипела к земле.
- А... сторож? - пролепетала она.
- Что сторож? На днях машина какая-то, серебристая, по поселку каталась. Он побежит за ней? Прошлой осенью бомжи какие-то жили, у речки - гнездо было. Таджики из деревни ходили...
И соседка принялась рассказывать страшилки, одну за другой:
- У меня в позапрошлом году сарай обчистили! Еду взяли - банки тушенки, консервы рыбные, макароны, муку... В мисочке горох был насыпан - взяли и мисочку прихватили. Это ладно - обидно, что сумку на колесах забрали. Хорошая была сумка, старая, на авиационном заводе делали, колеса - неубиваемые... В сумку сложили и увезли, не торопясь. А председатель, представляешь, орет: зачем оставляешь?..
Екатерине Петровне стало нехорошо.
- Много народу живет? - поинтересовалась она с замиранием сердца. - Смотрю, безлюдно...
- Живут, - успокоила Аглая Борисовна. - Работать рано. А народ есть... Вон там - Морозов... он больше пьет. Один, жену похоронил, собачка осталась - Жулька... Встанет, покормит Жульку - опять глаза нальет... Председатель здесь... Гришайкины... Авдеев... все пенсионеры. У Земцовых дед. Хозяйничает... самогонку варит... Сашка тут, рыжий - сторож... есть народ.
Она посмотрела за покосившийся штакетник и выразила снисхождение профессионального агронома - жалкому любителю-белоручке.
- Перекапывать будешь? Картошку не сажай, не справишься. У Калякиных сноха засадила весь участок, так половина в земле осталась... если любители не выкопали. Даже Ляхов, он живет с участка - и то четыре культуры держит... а как урожай, все домочадцы слетаются, с утра до ночи горбатятся. Огурцы у него. - Она стала загибать пальцы. - Клубника... Редиска... и картошку для себя держит. По последней научной мысли, в пять этажей огород, год по дням расписан: там полить, там подвязать. Не нам чета...
- Боюсь, не смогу, - посетовала Екатерина Петровна, дрожа от холода. Ей казалось, что нельзя пребывать в промозглом воздухе, хотя в Москве она находила погоду комфортной. - Заросло, вон... стволы с руку толщиной.
- Корчевать надо, - равнодушно сделала вывод Аглая Борисовна. - А Сашку найми, не мучайся. Он без проблем подряжается. Он Сорокиным участок корчевал... Сторожу платят - копейки.
- Дорого, наверное?
- Как сторгуешься. У тебя водка есть?
Екатерина Петровна вспомнила, что забыла принципиально важную вещь.
- Нет...
Аглая Борисовна, запрокинув лицо весеннему ветерку, расхохоталась:
- Ну, мать! Ты даешь! В деревню - без водки! Будет возможность - привези хоть ящик. Трактористу или плотнику... иначе не расплатишься. Можно у Земцова, у деда, брать... но дорого - самогон хороший. - Она подмигнула. - На праздник лучше ликера - ягодный. В бутылку самогон, ягоды, бутылку тестом закатываешь и на ночь - если печка есть - в печку. Наши женщины вишневку любят делать, а я в этом году на малине... у меня малины много было.
- А где сторож? - спросила робко Екатерина Петровна, которая была далека от общественной жизни. - Как выглядит? Как по отчеству?
- Сашка! Откуда я знаю, как по отчеству! Рыжий парень, высокий такой...
Получив удовольствие от искательной нерешительности собеседницы, Аглая Борисовна сменила гнев на милость.
- Приведу. У меня пара бутылок оставалась, по рюмочке выпьем - сторгуетесь. Только сразу говори, мол, бедная пенсионерка, а то он цену ломить любит...
Она, глядя под ноги, в оттаявшие грязевые лужи, скользя сапогами, пошла обратно по улице, бормоча:
- Любит... думает, все миллионеры... по горло в навозе сидим...
Екатерина Петровна вернулась в дом ободренная. Она не испытывала к Аглае Борисовне симпатии, но все же оказывалась не одна - невидимой свитой тянулись за Аглаей Борисовной упомянутые ею жители поселка. Неприятно было присутствие параллельного мира бродяжек и налетчиков на дачные домики - но Екатерина Петровна и не сомневалась в наличии этого мира. С одной стороны, жутковато было услышать о чужаках и ворах, но с другой - панический страх перед темнотой и неизвестностью обрел внятные очертания. Особенно ей не понравился рассказ, что у Гришайкиных дергали дверь, - казалось бы, что ее дергать в темноте, когда не видно толком, куда лезть и что брать? Она бы, наверное, умерла от ужаса... Она подумала купить щебня, засыпать вокруг дома, чтобы слышались шаги проходящих. Потом вспомнила, что не имеет возможности разбрасываться деньгами... а потом - что у Гришайкиных висит лампа от датчика движения, и поэтому окружающая обстановка хорошо видна, а у нее нет ламп, и ничего не видно, и, возможно, похитители не полезут к ней в кромешную черноту.
Аглая Борисовна выполнила обещание. Через пару часов Екатерина Петровна, державшая калитку на засове, услышала с улицы голос:
- Егей! Катюш, ты дома? Мы пришли!
Екатерина Петровна выскочила, сняла засов и впустила соседку и высокого малого с кирпичным обветренным лицом.
- Вот, Саш, посмотри, - показала Аглая Борисовна, словно она распоряжалась. - Видишь, деревья вымахали? Их бы срыть, а то ж посадить нечего...
Саша, пахнущий дымом и псиной, попинал ногой голые побеги.
- Осенью надо было, - сказал он, морщась. - Если с осени - я бы дрель взял... дырки высверлил, селитры набил и замазкой закрыл. Весной копнул - от них труха останется. Копать трудно... большие.
- Ты сейчас, - посоветовала Аглая Борисовна.
- Можно сейчас. Только к лету не успеют. Если бы зиму простояли, под снегом - другое дело.
Когда Саша осмотрел фронт работ, Екатерина Петровна повела гостей в дом, проклиная двухдневное оцепенение, мешавшее наведению порядка. Сели за стол, обтянутый старой клеенкой с ножевыми прорезами, и Аглая Борисовна достала бутылку. Алая жидкость, вобрав свет из занавешенного тюлем блеклого окна, чистотой цветового тона преобразила помещение с хаотично разбросанной посудой, тряпками и клоками пакли из проконопаченных бревен. Саша стащил с головы заскорузлую лыжную шапочку, тряхнул копной рыжеватых волос и оживился.
- Вот Екатерина Петровна, - сказала Аглая Борисовна назидательно. - Прими ее под покровительство... она женщина пожилая... Пригляди, чтоб не обижали.
- Я чего? - сказал Саша. - У меня камер нету, одни глаза. Опять же, ваше правление... председатель.
Екатерина Петровна нашла три стаканчика - все разные. Положила на тарелочку сухое печенье. Разлили малиновую жидкость, выпили. Екатерина Петровна не поверила, что это самогон, - алкоголем не пахло, а на вкус жидкость казалась малиновым сиропом, и только через несколько минут, когда в груди стало тепло, Екатерина Петровна почувствовала, что напиток крепкий.
- Прибывает нашего полку, - говорила Аглая Борисовна задумчиво. - Народ к земле тянется. И раньше, помню, жили с огорода... тетка по сорок банок трехлитровых огурцов закатывала. У Рублевских в позапрошлом году участок стоял в бурьяне, даже косить не приезжали. А прошлый год - все лето тетка ковырялась... они ей участок сдали с условием: что вырастит - ее... Не считая смородины и яблок... Она и рада - поди, плохо... Возраст у нас, вот что. Я в этом году зелень посажу, морковку - больше ничего. Своим сказала: хотите - сами... не препятствую.
У Саши были другие аргументы.
- На своем клочке всегда работали, - говорил он. - А земля бесхозная стоит. Поля окрестные, считай, пропали - березки по грудь. Через два года полноценный лес будет, выжигать придется... Потому что банк землю скупил и держит, как собака на сене: ни себе, ни людям.
Аглая Борисовна замахала на него.
- Скажешь тоже - не дай бог! Выжигать. Спалят и нас с березками.
- Не спалят, не станут. Они думают, земля каши не просит. Доведут, что пустыня останется.
Екатерина Петровна интересовалась другим вопросом.
- Много бродяг? - спрашивала она у Саши, заглядывая в глаза. - Страшно одной.
- Не знаю, - отвечал Саша. - На той неделе ночью в овраге слышу - крик. Баба какая-то орала. Я вышел с ружьем, пальнул - слышу, мотоцикл затрещал, и уехали, тихо. Утром прошел по всему оврагу - ничего...
- Ладно пугать-то нас, - прикрикнула Аглая Борисовна. - Мало пьяных баб шатается, а у нас, глядишь - душа в пятках.
- И мужиков хватает. Как-то шел по шоссе в деревню, вечером, смотрю - "газель" остановилась на обочине, грузовая. Шофер вылез, сзади двери открыл. Батюшки! Оттуда как полезли. Человек двадцать мужиков, не вру. Что за люди были? Зачем? В потемках не видно, кто такие. Но, по фигурам судя, славяне - ноги длинные. И плечи...
- Чего ж это, зачем? - встрепенулась Аглая Борисовна.
- Я откуда знаю? Мне что - одному у них документы проверять? Постояли, покурили - обратно залезли и уехали...
Екатерина Петровна договорилась с Сашей, и гости ушли. Бутылку Аглая Борисовна забрала с собой.
- Валюта, - пояснила она. - Хочешь, с Зубцовым договорись. У него очередь стоит - продукт-то чистый, с качеством.
Екатерина Петровна, оставшись одна, заперлась, забилась в комнату, ватные от самогона ноги подломились, и она прилегла на диван. Ей вдруг представилось отчетливо, что ближайшие полгода ее общение ограничится бесцеремонной Аглаей Борисовной и сторожем Сашей... возможно, еще полубезумным Зубцовским дедом и противным куркулем Ляховым. С новой тоской захотелось в Москву, стало обидно за маленькую пенсию, за то, что она, похоже, проведет остаток дней в трудном одиночестве. Смахнув слезу, она поднялась, убрала со стола и обнаружила, что из прихожей пропала кочерга. Екатерина Петровна помнила, что утром видела своими глазами кочергу и что за день к ней не притрагивалась. Приходилось сделать вывод, что кочергу уволок кто-то из гостей, - хотя она сама их провожала и не представляла, как незаметно спрятать кочергу... в одежду? В рукав? Это невозможно - кочерга была длинная, грязная... в пепле и копоти. И главное: зачем она понадобилась? Сделалось неприятно, мерзко, оттого что весь день она опасалась вероятных чужаков и воров, а ворами оказались свои, кому не надо ломать двери и бить стекла, чтобы пробраться в дом. Она пригорюнилась, и самогонное опьянение погрузило ее в полусон: она верила в исчезновение кочерги, и одновременно не хотелось верить, она исследовала память, надеясь обнаружить нечаянно забытый эпизод, - конечно, она взяла кочергу и положила куда-то... но эпизод не находился. Темнело, сгущались сумерки. Ее угнетало бессилие: были бы деньги... и автомобиль... и мужские руки... съездила бы на строительный рынок, купила необходимые предметы и устроила освещение во дворе, чтобы темнота не выматывала нервы. Она забыла про Гришайкиных, у которых дергали дверь, ей уже казалось, что со светом не страшно... Но будь у нее все это... она не жила бы на даче. Ей было бы спокойно в Москве... она носила бы не безразмерные боты, а изящные осенние сапожки... брала не кошелку, а дамскую сумочку... и посуду мыла бы в горячей воде... и принимала бы ванну... Потом она тревожно посмотрела в окно, что-то заискрило в уголке глаза, и волной накатил ужас: на улице, в потемках, отчетливо прыгал огонек.
Екатерина Петровна дрожащими руками натянула телогрейку и вышла из дома - внутри было страшнее. По чавкающей жиже приблизилась к забору и стала в тени куста, надеясь, что ее не видно. Думалось, что злоумышленник направится прямо за добром и не станет рыскать по пустому участку. Было холодно, как зимой. Жутко гудели от ветра верхушки деревьев, и стучали ветки над головой. Человек с огнем шел тихо, свет падал на дорогу, и угадывалась темная фигура. Огонек двигался и замер недалеко от вздрогнувшей Екатерины Петровны. Раздался хриплый кашель, и некто негромким сиплым голосом произнес:
- Катерина! Здравствуй.
- Здравствуй, - откликнулась Екатерина Петровна, успокоенная, что разговаривает знакомый. Она не определила, чей голос. Даже не понимала, мужской он или женский.
- Нет, - ответила Екатерина Петровна. - Я два дня как приехала. Ничего не взяла. Вроде грузовик приперла... а говорят, еще покупать надо.
- Мда... жаль.
- А... что... с голосом? - Екатерина Петровна постаралась, чтобы невидимый собеседник проявился каким-нибудь замечанием.
Снова раздался кашель, и фонарь дрогнул в нетвердой руке, выхватив лужу, стиснутую кристаллами льда.
- С голосом? Продуло. Весенняя погода опасная. Особенно для городских, легкомысленных. Думаешь, что тепло... а земля мерзлая.
- Надо горчичники.... - посоветовала Екатерина Петровна несмело.
- Горчичники? Надо, надо...
Некто сделал несколько шагов, остановился и спросил:
- Ты надолго? До выходных?
- Надолго, - вздохнула Екатерина Петровна жалобно. - Теперь надолго... постоянно.
- Надолго - это хорошо, - сообщил некто. - Больше, значит, нас стало... - И он вдруг попросил укоризненным шепотом: - Ты только не пей.
- Нет, я... - поразилась Екатерина Петровна, но осеклась, вспомнив, что пила - не далее, как сегодня. - Не буду, - пообещала она пристыженно.
- Не пей, - повторил некто. - Многие спиваются. Крюков спился... у пруда дом, знаешь. Морозов пьет.
- С горя? - спросила Екатерина Петровна сочувственно.
- С горя, не с горя... ты не пей. Лучше работай. Работать надо.
- Как же! - обрадовалась Екатерина Петровна. - Я огородом займусь. - Она похвасталась: - Договорилась, чтобы участок корчевали.
- Нда? - задумался некто. - Яблоню у сарая, у забора которая, не руби. Она старая, но яблоки замечательные - во-первых...
Пока Екатерина Петровна судорожно гадала, о какой яблоне речь, некто размеренно, оберегая голос, продолжал:
- Не подумай, что я через забор лазаю. У нее ветки на улицу... соседи за твоими яблоками в очередь выстраиваются. Такой "коричной" больше ни у кого нет. Дух от яблок - в носу стоит. Съешь, а он стоит. Не уходит.
- Хорошо, - рассеянно пообещала Екатерина Петровна. - Не буду.
- А во-вторых, тень хорошую дает. Завидую всегда - беседку не строить. Вот будет лето... я в гости приду... будем под яблоней чай пить. Я самовар принесу. У меня самовар мировой. И варенье с меня - из золотой китайки, на палочках. Затопим... "коричные" порежем... с дымком, с яблоками... не чай - напиток богов. Полный самовар за один присест - знаешь, до десятого пота. И чтобы ветки шелестели.
- Может, пересидим, как муравьи, под листьями, - пообещал некто с грустью. - Перетерпим. Пока мир с ума сходит... надеяться надо.
Огонек с негромким кашлем двинулся дальше, Екатерина Петровна смотрела вслед.
- Ты кто? - спросила она вдогонку, но ответа не было.
Фонарик плыл вдоль заборов и металлической сетки-рабицы, потом Екатерина Петровна увидела его за поселком, перед гребнем, огораживающим реку. Взобрался, перевалил, погас, оставив Екатерину Петровну в недоумении относительно маршрута тяжело простуженного - ему предстояли речные скаты в скользкой грязи, мокрый речной берег и рыхлое полузамерзшее месиво воды, где не было ни батареек для фонаря, ни вообще ничего. Напрягшееся зрение через минуту явило странное: огонек продолжился в точке темноты, где, по уверенным прикидкам Екатерины Петровны, располагался противоположный берег. Такое же брошенное поле, перелески и неизвестная земля. Огонек, неведомым образом преодолевший преграду, трепетал, пресекался и пропал окончательно, оставив Екатерину Петровну освобожденной от страха, тоски и жалости к новому положению. Провожая глазами наваждение, она незаметно уверилась, что все хорошо, угрозы жизни в поселке не больше, чем на московской сбесившейся улице, и что она приладится, приноровится, как прилаживалась неоднократно к бредовым колебаниям всевозможных линий и вывертам истории.
"Что кочерга, - подумала она, - закрываясь на защелку и с удовольствием принюхиваясь к теплому аромату березовых дров. - Можно без нее... А в телогрейке теплее..."