Дует, сквозит от обшивки полов.
Светит, не грея, небесная бездна.
Время снимания шапок с голов
и подозрительных взглядов в подъездах.
Время всеобщего бега трусцой,
время ошибок, обмолвок, падений.
Надпись на стенах "Высоцкий и Цой"
новый стирает неведомый гений.
Дует, сквозит, призывает вперед
и митингует, дыша оголтело,
у продовольственных пунктов народ:
"Хлеба и зрелища, слова и дела!"
Каждый лелеет свои миражи.
Боги соседские трогают мало.
Время неистины и полулжи,
время наката, нахрапа, навала!
Время снимания шапок с голов -
где-нибудь вместе и с головами.
Дует, сквозит от обшивки полов -
что-нибудь надо устроить с полами.
Бедный Евгений, простак городской,
мечется между мечетью и храмом.
Время прощания с русской тоской.
Время свиданья с отеческим срамом.
Стерлась резьба, расшатались болты,
мчится экспресс, прогибаются рельсы.
Время борделей и время борьбы,
конкурсов и похоронных процессий.
Господи Боже, беда так беда:
негде и не за что больше укрыться!
Смотрят - то молот, то серп, то звезда,
то двухголовый орел со страницы.
Дует, дерет, пробирает насквозь
ветер осенний, промозглый, унылый.
По одному разбегаемся, врозь,
без табачка, без любви, без могилы.
Время растления века. Кумир
опохмеляется чайной заваркой.
Время сортиров и время сатир.
Время Петрония, а не Петрарки!
Время удавки на ржавом гвозде.
Время игры в поддавки и пятнашки.
Время вестей на сорочьем хвосте
и Нострадамуса в черной рубашке...
* * *
Опять заря зависла, как костер.
Бросая искры, ночь идет на убыль.
Последний снег подошвами растерт,
и первый дождь на митингах погублен.
В такую пору лучше бы в селе,
затерянном в каком-нибудь отсеке,
сидеть и слушать, как навеселе
толкует человек о человеке,
ведь тишины нет больше. И уже
ее не будет в наших палестинах,
где все стоит на лжи и грабеже,
учтенных в кабинетах и гостиных.
И выдираясь, словно из мешка,
влюбленные бегут во тьму бесследно,
поскольку нет в продаже мышьяка
и зелья приворотного для бедных.
Поскольку тьма - сиянье для двоих
неверующих. Все им надоело.
И вновь Ромео пишет акростих
ладонью по Джульеттиному телу.
Жизнь, по Уайльду, только парафраз
искусства, сотворенного пройдохой,
где Лютер попадает между глаз
одновременно дьяволу и Богу...
* * *
Весь этот ужас жизни шаткой,
непонимаемой почти,
все эти будки и площадки,
и переходы, и пути,
и затрапезные невесты,
и бесполезные друзья...
А мне до твоего подъезда
и проводить тебя нельзя.
И ты уходишь осторожно,
как правда грешная, таясь.
...Весь этот ужас жизни ложной,
что в явь и сон перелилась!
Прощай навеки! Виновато
гляжу вослед, себя казня.
Прощай до крестного заката
и перекрестного огня!..
* * *
Не увижу уже я того пустыря
и теленка на привязи я не увижу
потому, что тускнеет и гаснет заря,
и закат опускается ниже и ниже.
Не увижу уже я тот школьный собор
и собратьев былых я уже не узнаю,
потому что слеза застилает мой взор,
и улыбка моя - и кривая, и злая.
Не увижу уже и кого я любил
безнадежною, детской любовью слепою
потому, что давно я ее позабыл!
...А когда-то она мне казалась святою.
Не увижу уже я и маму свою,
и жену молодую уже не увижу,
потому что у края провала стою,
и закат опускается ниже и ниже!
Не увижу уже ничего, что видал,
соглашаясь, кивая, смеясь и горюя.
...Бог отныне иное мне зрение дал -
и другими глазами на землю смотрю я.
Дождь
В переулке за кинотеатром -
тишина,
покой.
Вот идем по городу мы с братом
над рекой.
Осень...
Дождик, словно виноватый,
еле-еле каплет
вкривь и вкось.
В переулке за кинотеатром
видно все насквозь.
И за нами в старые кварталы,
сея дрожь,
семенит сентябрьский, картавый,
мокрый дождь.
Тлеют кленов бледные лоскутья
у оград.
...Там расстались мы на перепутье
я и брат.
В переулке за кинотеатром.
И навек.
Осень...
Дождик, словно виноватый
человек...
Сеновал
Я лежал на сеновале, было сухо, пахло сладко.
Я лежал на сеновале в понедельник и в четверг.
Ну и ладно, и понятно... Но последняя загадка -
где найдется сеновалу в наше время человек?
Я глядел в ночное небо, и оно в меня глядело.
Я посматривал на стены - и они вперяли взор
в - ах! - мое немолодое, уж поношенное тело
и вели со мною долгий беспредметный разговор.
Я ушел, смотался, смылся от особы неприступной,
от долгов, что пахнут водкой, а потом уже бедой.
Ну, конечно, было стыдно, стыдно, муторно, остудно,
но я справился с собою и остался я с собой.
Я лежал на сеновале, что когда-то основали
наши местные умельцы возле дома, у двора.
Звезды сеялись, сияли, мыши по полу сновали,
и в далекое ночное выезжали трактора.
Ах, какое было время - жар, затмение, горенье,
паустовские закаты, экономный свет в избе.
Я лежал на сеновале и писал стихотворенье
о любви, тоске и славе и, конечно, о тебе!..
Разговор
Диких олив сероватые листья
рядом с сиренью.
...Что беспокоит вас, практик и мистик, -
пятна и тени?
- Нет, - отвечает один, - идеалы -
нет идеалов.
- И одеял, - говорит другой малый,
и одеялов.
Я обыскался вчера в магазинах -
нету и нету.
Нет лососины, трусов и резины -
где же все это?
- Нет идеалов и нравственность тает, -
видно по лицам.
- И одеялов, - другой добавляет, -
нечем укрыться!
Диких олив осыпаются листья.
Осень увяла.
А разговор этот длится и длится.
...нет идеалов!
* * *
Бессонница глядит в мое окно
зелеными квадратными очами.
И пожимает пасмурно плечами
бессонница, и пьет мое вино.
И полночи сырая духота
не движется, поскольку нету ветра.
И маюсь я до самого рассвета
с усмешкой у обугленного рта.
Что думается ночью простакам?
Увы, скажу, - не ведаю, но знаю,
что пьянице мерещится стакан,
а женщине обновка холстяная!
Бессонница глядит в мое окно.
Летают мухи, жирные и злые.
Так, вспоминая шалости былые,
мы все летаем сыто и темно.
Но времени скользит веретено.
Будильник мой, поставленный на восемь,
разбудит в семь. Давай подружку спросим:
какое ей привиделось кино?
Проснись, засоня! Видишь - рассвело.
Грехи ночные сполосни под краном.
Ну, как спалось-дремалося, Светлана?
Не отвечай, сам вижу - тяжело.
* * *
О. Чухонцеву
Тяжелая, закрученная осень.
Магнитных бурь безумный перепад.
Косарь небес листву с деревьев косит
и сваливает метко у оград.
Мерцая потаенными огнями,
проносятся, визжа на виражах,
за нами, перед нами и над нами
машины с полосою на боках.
Я вырос под преступным, плоским небом,
на городской, на хлористой воде.
И где бы я отныне был иль не был -
без этих декораций я нигде.
И строек театральные подмостки,
и всех заводов стружки и литье,
и тополя, и клены, и березки -
навеки в сердце врезаны мое!
Пускай другие грезят лебедями,
по радуге летят иль по лучу...
А мы привыкли жить очередями,
вот очередь займу - и помолчу...
* * *
Что же светится там, за годами -
белый парус ли, черный ли снег?
Все ль исполнится, что загадали
мы с тобой на земле, человек?
Что вздымается там, что там брезжит,
кто впотьмах приникает к окну,
что за ветер гудит и, прибрежий,
накрывая волною волну?
В пыль стирается камень дороги.
Но под зябкою музыкой сфер
бродят-бредят все те же пророки -
Заратустра,
Сизиф,
Агасфер!..
Совпадение
..Та девочка Руфиною звалась.
И проживала рядом, за Степною.
Не помню всех подробностей, но власть
она всегда имела надо мною
и всю ее использовала всласть!
Уже не помню глаз, и губ, и рук.
Все отошло, осталось только имя,
как будто бы хрустальный, тайный звук,
смущение мгновенное - а вдруг
мы перестанем зваться молодыми!
Та девочка... Да вовсе ничего
и не было. Была, росла, пропала.
И я ее припомнил оттого,
что это имя вновь ко мне припало.
Но ведь тогда-то был я молодой,
пил молоко, крепленное бедой,
и ничего на свете не боялся!
Гулял в кино с овцою завитой
и в темноте сопливо целовался.
...Ах, Боже мой, два имени слились!
Две женщины в одну переплелись -
бывают же такие совпаденья!
Два света,
два сомнения,
две тени -
зовущие меня то вверх, то вниз.
Сияющими синими глазами
ты смотришь на меня издалека!
Как преступленье или наказанье
протянута к тебе моя рука.
Я ничего уже не понимаю.
И если ты поверишь мне, клянусь,
что я в тебе два счастья обнимаю,
два горя обожаю и боюсь!
Ты в красном платье, легкая, сквозная,
в мой сон вернулась через столько лет.
И я теперь совсем уж точно знаю -
на свете смерти не было и нет.
Хотел развеселиться напоследок -
да замерзают наши соловьи.
...Я за тобою вновь бегу по следу,
по следу неслучившейся любви!
Приди ко мне сквозь сумерки густые,
откинув волос, крученый, как жесть!
И, наконец, произнеси простые
слова свои:
ты звал меня?
Я здесь.
Мы под одною родились звездою.
Совпали наши бедные крыла.
Ну, вот же я стою перед тобою!
...И я отвечу: где же ты была?..
Запах подушки
Пахнет подушка духами сухими,
словно на ней отпечаталось имя
той, что со мною горела и грела
злое мое, неумелое тело!
Дышит подушка - ей тяжко и душно -
горько вздыхает и стонет недужно.
И испаряется тонкий и хвойный
запах любви той, пустой, беспокойной.
Запах любви, принесенный украдкой,
не разделенное поровну счастье,
неповторимый, томительный, краткий
запах подушки, полыни, напасти!
Ах, что здесь слышала эта молчунья!
Да ни о чем говорить не хочу я.
К ночи все умные речи глупеют.
Запах слабеет, слабеет, слабеет.
Вот и однажды проснусь одиноко:
голубоокий мой ангел, да где ты?
Только сквозняк, только стужа от окон -
нету тебя да и запаха нету!
Поэт
И вот остался ты один.
Лишь падает с небес,
плывя по шороху гардин,
луны тяжелый блеск.
Ночь отдыхает за окном.
Ушла на юг пурга.
И стало тихо все кругом -
Ни друга, ни врага.
Пей чай, товарищ Гражданин
вселенной и страны!
...И вот остался ты один
в когтях у сатаны.
* * *
С. Гладковой
...Что-то все-таки происходит.
В спертом воздухе спиртом брызжет,
и у рамы оконной бродит
день хороший такой и рыжий.
Похудела, небось, сластена,
в исполкомовской райбольничке.
Переваливаясь, как утенок,
все бодришься ты по привычке.
На втором этаже, где феи
вечерами вздыхают тонко,
птицы-аисты тянут шеи,
чтобы вытянуть вам ребенка!
Чтобы каждой почти - сынулю,
а желающим - по дочурке.
Ветер сыплет с окон, как пули,
апельсиновые кожурки.
И летит кожура, кружится,
налегая на воздух тяжко -
обещая еще сестрицу,
и брательника, и племяшку.
В этом пламени переливном,
изменяющемся, крамольном
есть надежда еще счастливым
вдруг родиться - и добровольно.
Недалеко от зимы
Мы лето позабудем к декабрю.
Нас будут волновать снега, метели,
след реактивный, тянущий зарю
поверх высоковольтных мачт и елей,
иголки навостривших к декабрю.
Мы валенки и шубы достаем
и меховые теплые накидки.
Советуемся долго и потом
все ж выставляем легкие напитки
гостям, облагородившим наш дом.
Мне хвойный Диккенс нравится, тебе
покатый Пикуль - чтение зимою
еще один довесочек к судьбе,
избравшей постоянство домовое
и трубочиста личного в трубе.
Круги, цветы, квадраты на стекле,
путь парных лыж, ведущий пустырями
туда, туда, к нетронутой земле,
очищенной осенними кострами,
горевшими недавно в полумгле.
...Я думаю: семь месяцев в году
мы лета ждем, а на исходе лета
грустим по снегопаду и по льду
и карнавалу елочного света
в предновогоднем городском саду.
Жизнь небогата. Мягко говоря,
она могла быть красочней и глубже.
Вот мой багаж - банальная заря,
туман, мороз, да оттепель, да лужи,
смесь дегтя, бирюзы и янтаря.
Примета есть: с кем встретишь Новый год,
с тем проведешь остаток жизни вместе.
И ты, поэт, не ведая забот,
слагай душещипательную песню,
как пьет и веселится наш народ.
Ах, я старею. Серые глаза
влекут меня сильней, чем голубые.
Помедли, смерть, нажми на тормоза,
поведай всем, как жили мы и были,
пока на бойню шли наши леса!
Мы лето позабудем. Кружевной,
снег невесомый плещется. Студенты
с уборки возвращаются домой,
досматривая сны, как киноленты,
подаренные им на выходной.
Мне грустно. Уходящий к декабрю,
смешон пожар любви неисцелимой.
След реактивный, тянущий зарю,
запутался в рабочих клочьях дыма.
Но я об этом и не говорю...
Как петь? Что делать?
Жизнь проходит мимо.
Последнее лето
Стонет, бормочет, сопит
сад. И полузаселенный
дом вместе с садом не спит,
тоже больной и бессонный.
Ветви утрат и надежд,
первым прикрытые снегом,
бедно качаются меж
бледной землею и небом.
Вот и твои сочтены
краткие дни ветровые!
Пленку ледка у стены
я замечаю впервые.
Значит, пришел этот срок.
Время опять облагаться -
и заливает порог
рыжим дождем облигаций.
Значит - пора журавлей,
свадеб и нового меда,
убранных черных полей
в красной кайме небосвода.
Слушаю шелест и гул,
шелест и гул предзакатный.
Кончился летний загул,
но остается за кадром
крик отходящих грачей.
И в ожиданье потопа
осень, как Ноев ковчег,
яростна и бесподобна!..
* * *
Черный волос твой жесткий
подморожен судьбой.
На любом перекрестке
нас видали с тобой.
Год тобою отмечен,
поделен на двоих.
Опусти мне на плечи
тени крыльев своих.
Невозможно проститься,
все узлы завязав.
...только снег сквозь ресницы
проникает в глаза.
Что тебе я отвечу -
не гожусь в палачи?
Положи мне на плечи
руки и помолчи.
Невозможно проститься,
если можно простить,
может быть, отоснится
этот сон, может быть!
Ты глядишь осторожно
на дома и дымы.
...Ох, какой же тревожный
дух у этой зимы!
Ход и холод кромешный,
ветер, оттепель, тьма.
...Но об этом, конечно,
все ты знаешь сама.
Гадание
Часы незаведенные пошли,
и к полночи почти, явивши милость,
в кувшине без воды и без земли
вдруг роза расцвела и раздвоилась.
И тени, приседая и скользя,
забегали, коса нашла на камень.
И хочется всей правды, и нельзя
все объяснить разумными словами!
Наверно, так гадали в Рождество,
уняв огонь гостиного камина.
Ведь, чтоб происходило волшебство,
свеча и тьма судьбе необходимы.
И зеркало, поставленное так,
чтоб отражалось даже дуновенье
несказанного слова... Как наждак,
томительное двинулось мгновенье!
Внимательнее, пристальней смотри -
все наяву, хоть кажется, что спится:
со стен слетают вниз календари
и проступает Божья плащаница...
Рождественский романс
Не пахнет хвоей, а если пахнет,
то погребальной.
Налево охнешь, направо ахнешь -
куда попали?
В какое царство? Пусты витрины
ночной Помпеи,
и нет асфена и аспирина
за шесть копеек.
Хотя аптека, согласно Блоку,
стоит на месте.
Пустыня дремлет и внемлет Богу,
но Богу Мести.
Погода тоже совсем сдурела,
трясет планету.
...Шут с ней, с душою, но жалко тела -
другого нету!
Дряхлеет тело остервенело,
не ходят ноги.
Супруга стала совсем Венерой
без всякой йоги.
Угасли, смылись приметы жизни
в моей отчизне.
Заметней стали решетки ржави
в моей державе.
И глянешь ночью, напрягши очи, -
не видно брода,
как будто это в кино про Сочи,
где та Негода.
Сместились планы Господни, что ли?
Рай вышел адом.
И учат школьниц в начальной школе
метать гранаты...
* * *
В. Цимбалюку
Все отпразднованы елки, все помолвки,
спеты спевки, оттанцованы танцульки,
и осыпались ядреные иголки,
и повысохли дареные свистульки.
И опасливые страсти поугасли.
Только ветер, обходя дворы и сенцы,
недоверчиво заглядывает в ясли,
чтоб увидеть долгожданного младенца.
Видно, вправду календарь переиначен:
срок пришел, а новорожденный не сбылся.
Убивается папаша, мати плачет:
как же это? - Рождество - а не родился!
Век мой вывихнутый, сладкий и соленый,
что ты мучаешься, глядя мимо, мимо
недоразвитых чудовищ Вавилона
и ристалищ императорского Рима?
Не выходит ничего, вот невезуха...
Сваришь щи - так не дотянешься до водки.
Бог погоды обещает снег - и глухо,
не сбываются его метеосводки.
Тяжкий пар от жара серого вдыхая,
площадь движется, закусывая песней:
"Тетя Хая, вам привет от Мордухая!"
...Вилли Токарев гостит на Красной Пресне.
* * *
Долгие сумерки сентября,
смена осенняя.
Запотевает на стеклах заря,
нету спасения.
Над развороченной грубой землей
тени качаются.
Пахнет разором, пожаром, золой -
впору отчаяться.
Пригород рано ложится в кровать...
Ночь, словно мельница,
все перемелет - зачем горевать?
Все переменится.
Душная, влажная, тьма за рекой
влажная, душная!
Ночь за окном, тишина под рукой,
сон под подушкою.
Сон под подушкой - любой выбирай:
если понравится,
перенесут тебя в ад или рай
бес и красавица...
Труба
Друзья устали от меня,
подруги далеко.
И в комнате, на склоне дня,
скисает молоко.
Вечерний двуединый свет
кладет на все печать.
Уже куплет последний спет
и хорошо молчать.
Уже труба трубит отбой -
пора, пора, пора.
И тонок месяц голубой,
как тень от топора.
...Проснемся завтра или нет -
куда свернет тропа?
Вечерний двуединый свет.
Труба. Труба. Труба.
В этом грустном краю
В этом грустном краю постесняешься вслух рассмеяться -
за придурка сочтут или попросту за подлеца.
В этом грустном краю, в государстве стальных декораций, -
опоздаешь на час и считай, что пропал до конца.
Здесь чужие следы, щекоча любопытство и нервы,
оплывают стремглав, протухающей темной водой.
В этом грустном краю, если что существует - наверно,
это тень от беды, это молот и серп под звездой.
Я забыл навсегда первозданное детское эхо -
в этом грустном краю нету сказки, но есть анекдот.
Есть смешок и усмешка, ухмылка, похмелка, но смеха
ты, приезжий, не жди посреди этих шустрых широт!
Здесь трамваи стоят, как дивизии под Сталинградом -
и ни шагу назад, и ни мертвого метра вперед.
Здесь центральную площадь метут только перед парадом -
на который глазеет опасливый местный народ.
В этом грустном краю низко ходят дымы кучевые,
перекатное пламя растет от прокатных цехов -
где работают люди, живые и полуживые,
растирая запястья, готовые вновь для оков.
Посмотри на меня - родились мы и выросли вместе,
раздружились, разъехались, снова сошлись и ушли.
В этом грустном краю я пою тебе грустную песню
о пустотах и снах нелюбимой и милой земли...
* * *
...и некуда бежать...
О. М.
Опять зима свои простынки расстелила,
и человек - не Бог, не царь и не герой,
и некуда бежать от века-властелина,
и ночь стоит сырой хрустальною горой.
Но, выжимая дым, как фарш из мясорубки,
гудит на берегу трудящийся завод -
и памятны его заметы и зарубки,
и я зову, и он меня к себе зовет!
Ах, грустно ли, смешно иль вовсе бестолково -
о давнем дне, о том, младенческом пою:
как будто все прошло и ничего не ново...
А жизнь летит сквозь жизнь у жизни на краю!
Леплю слова, как сын мнет плитку пластилина.
И помню все, и все
забыл, забыл, забыл.
...И некуда бежать - лишь к веку-властелину,
где изредка и я самим собою был!
Провинция
И неохота выйти за порог,
пальто накинуть, наскоро обуться.
И посреди всех четырех дорог
обдумать смысл трех славных революций.
У нас зима. И утренний рассол
рассвета, помесь газа и резины.
Посланцы весей, труженики сел
с утра штурмуют двери магазинов.
Веселый пар клубится у дверей.
Да что хранится в этом помещенье?
Морковь, капуста, редька, лук-порей
и прочие другие угощенья.
Разъезжена, расхристана, влажна
от сотен ног дорога городская.
А синева вальяжна и нежна,
как вдалеке та дымка заводская.
Я говорю товарищу: "смотри,
сдувая романтическую призму, -
комплот толпы у окон и двери
тебя не научил соцреализму?"
Хмуреет ровно к четырем часам.
На снег ложатся запахи и тени.
И по тугим строительным лесам
строителей восходят привиденья.
Луна, взрываясь тучами, горит.
В кокоток превращаются старухи.
И все ж звезда с звездою говорит,
и ты ко мне протягиваешь руки...
Ностальгическое
Вы так не жили, как мы жили!
...Пока я озлобленно дрых,
там тайны тайные кружили
в двух комнатах на четверых.
А пятая была собака.
И если придет Страшный Суд,
есть оправдание - однако,
и я давал ей кость и суп.
И я ей подливал погуще
в минуту добрую, и я
сквозь эти рощицы и пущи
вникал в проблемы бытия.
А между тем зимы творожной
пуржились, множились пути.
Хозяйка, что была моложе,
накручивала бигуди.
Другая чистила тарелки.
А третья, вяла и бледна,
как будто пушкинская белка,
орехи грызла у окна.
О, женских буден ложь и правда!
Жизнь перед зеркалом, скажи,
какое я имею право
ту правду отличать от лжи?
Как разноцветные знамена,
белье трепалось на ветру.
И пахла хвойным и хваленым
шампунем ванная к утру.
Заглядывая в даль, замечу -
мы мало знаем о себе.
Как день перетекает в вечер,
так и судьба спешит к судьбе.
Сплошной порукой круговою
повязанные, жили мы
все этой зыбкою зимою -
и не заметили зимы...
Простая мелодия
Двенадцать месяцев в году.
У каждого число и место.
Черемухой на холоду
пропахли поздние подъезды.
А в декабре такая муть,
такая сладкая тревога -
что хочется на Млечный путь
лечь и отправиться в дорогу.
И мальчик, шапку теребя,
косит глазами очумело:
"Да я... да мне... да без тебя..."
Но от восторга тает тело.
Смелее ночи только ночь.
Полурасстегнута шубейка.
Что воду без толку толочь,
когда судьба и так индейка?
И меркнет черная звезда.
Лиловый, синий и зеленый
цвет торжествует и всегда,
всегда благоволит к влюбленным.
Ах, я и сам когда-то был
таким же вот нерасторопным!
Любил? Конечно же, любил.
И ямбом сочинял трехстопным.
Черемухой на холоду
пропахли те, былые тени.
...И я ловлю их на лету,
но, жаль, без прежнего смятенья!