Его звали Мигелем Саймоном Риверсом и был он умен и печален. Когда-то давно сбежал с Кубы и осел в Мексике. Там начал проповедовать марксизм-ленинизм, но не кастровский, а выстраданный лично им,Риверсом. С ним вечно была хрупкая итальянка Алиса Мазани, маленькая, изящная, робкая и какая-то незащищенная. Будто воробушек.
Я познакомился с ними в Мехико. На какой-то презентации выставки скверной художницы, у которой было много амбиций, а таланта совсем не было, может, и был когда-то, но потом пропал.
Я уже не помню, почему притащился на эту выставку. Наверное, мне просто надоело писать и бесцельно бродить по Мехико, а эта самая художница мне нахально звонила и теребила меня весьма настойчиво, вот я и явился, напялив маску мыслителя-ценителя, с позевываниями и пожиманиями плечами, будто от досады, что меня оторвали от трудов праведных ради безделушки.
Художница долго и мучительно представляла меня гостям, как некую диковинку, прилетевшую, как она говорила с обворожительной улыбкой, ради ее персоналки, с далекой Украины, из Одессы, где есть Потемкинская лестница, снятая режиссером Эйзенштейном, который когда-то и по Мексике путешествовал. Такой себе представительный мужчина, мировая знаменитость, а я, разумеется, часть его знаменитости в себе ношу и вообще в Мексике украинские писатели - большая редкость, а вот Бродский и Евтушенко, русские поэты, в Мехико побывали и им здесь аплодировали. Анхилита, так ее звали, так и сыпала словами, словно мелочью, и они звенели колокольцами, а у меня от их сплошного звона скоро закружилась голова, и я стал с представителем городского правительства вести разговор о двух мексиканских художниках - Ривере и Ороско, а еще я ему рассказал об одесском живописце Осике Островском, моем друге, так умевшем нарисовать сигарету, что рука курильщика к ней непроизвольно тянулась. А потом к нам подошла Алиса Мазани, светлая и красивая, ей было чуть больше 40, но она выглядела старшекурсницей и глаза у нее были большими и манящими, вот я и засмотрелся на нее слишком долгим и вызывающим взглядом, а она улыбнулась мне и представила меня своему мужу Мигелю Саймону Риверсу, который на этой выставке явно скучал, и глаза у него были темными и холодными, как грозовые тучи. Он сразу же стал говорить о Кубе, где сейчас правит Рауль Кастро, у которого общего с братом Фиделем только одна фамилия, а на роль диктатора он не годится, да и мстителен чрезмерно и всегда много пил, а пить диктаторам не следует, потому что они должны думать за ВСЮ страну и голос Риверса слегка дрожал, словно гитарная струна, а лицо все более и более оживало, и тут он перешел на кубинскую колоннию, о которой стал говорить запальчиво, что кубинцы, выбравшись с острова мнимой свободы, сразу же о нем забывают и им хочется только тепла и спокойствия. Алиса в разговор не вмешивалась, она только взяла правую руку мужа и стала поглаживать ее своими тонкими пальцами, чтобы он перестал волноваться.
- Мне американцы, - непожиданно признался Риверс, - сулили большие деньги, если я напишу историю семьи Кастро, настоящую историю без пропагандистской шелухи, но я сделал вид, что не понимаю этих упитанных и утонченных господинчиков из ЦРУ, да и писать по заданию я не умею, уверен, что книга должна быть выстрадана. Тут он мне без перехода начал рассказывать мне о своей сестре Кармелите, оставышейся на Кубе, которая была ведущим специалистом по гаванским сигарам, но пенсия у нее 18 долларов, а на них на Кубе прожить невозможно. Когда-то она была стройной и молоденькой, просто красоткой, нет ничего удивительного, что она получила титул Королевы красоты, а ее тогдашний ухажер Карлос Верандос Гопес ее оскорбил и бросил, а Риверс тогда учился в Советском Союзе, но три года спустя, когда он вернулся в Гавану, он отомстил Гопесу, хоть тот и был прежде его другом и они, тринадцатилетние, вместе сражались на Плайя-Хирон, но он не мог простить ему оскорбления, нанесенного его сестре. На дуэль он пришел с братом Росарио, но сначала ударил своего брата, потому что тот должен был заступиться за честь Кармелиты, но он этого не сделал, а потом уже приступил к наказанию Гопес, а кулаки у него были мощными и жестокими и к этому бою он готовился три года, занимаясь боксом два раза в неделю.
Алиса принесла нам кофе и вновь мне улыбнулась, но не ветренной улыбкой красивой женщины, а мягкой и смущенной, словно просила извинения за несуразную историю, рассказанную ее мужем.
Мы покинули выставку и пошли втроем шляться по центру Мехико, где перемешаны разные краски - насмешливые и злые, веселые и коварные, мглистые и светлые. И где еще гремит залп ружей, направленных в сторону императора Максимилиана, который хотел царствовать, но этого делать не умел. А люди, расстрелявшие его, были веселы и громко хихикали, будто были уверены, что они вошли в историю, но история не сохранила их фамилий, потому что они были просто винтиками, выполнявшими приказ, а история винтипков никогда не сохраняет.
Мы почти всю ночь шлялись по Мехико, и я моим новым знакомым рассказывал об Одессе и украинских политиках, научившихся жить ради себя, а не ради страны, которой они управляют.
Потом мы довольно часто встречались. Иногда я заходил к ним в гости, а потом готовился к их ответному визиту. Ради них я легко прерывал работу над рукописью, потому что мне они были интересны, будто я наконец-то нашел в Мехико то, что прежде долго и безуспешно искал. Я говорил им: "Это только кажется, что человеческие судьбы можно так же легко читать, как профессиональному музыканту нот ы с листа, но существует тысячи ситуаций, когда мы действуем по интуиции, часто ошибаясь, но не желая менять своих взглядов". Я говорил путаясь, вызывая их, словно авантюрист, на дальнейшую беседу, на возражения, что довольно часто и происходило, потому что Анхилита всегда искала смысл в словах и пыталась меня наставить на путь истины, как католичка: "Почувствовали ли ты связь с Богом?", словно она брала мою душу штурмом, а я знал, что мне ее увлечься нельзя, ведь я совсем не хотел ссориться с ее мужем, и тут я начинал выворачивать себя наизнанку, рассказывая о множестве несуразностей, совершенных мною в прошедшей жизни, о которых я никогда не напишу, потому что мне возвращаться к ним стыдно. Алиса, посеиваясь надо мной, говорила:
- Хочешь, я куплю болевые моменты твоей памяти, только не скупись, и выброшу их на свалку.
Сама того не зная, она преподала мне урок бескорыстной дружбы, когда человеку прощают прошлые ошибки, но предостерегают от будущих тем, что не говорят о них. Ей была понятна моя злость, обращенная на самого себя, но она своим насмиешливым взглядам врачевала мои душевные раныц и все время повторяла: "Глупый, от одиночества сбежать невозможно".
Я медленно подбирал ключ к Мигелю Саймону Риверсу. Порой я задавал ему самые простые вопросы, но порой они были безжалостны, словно щелканье кнута по твоей спине. Я с волнением ждал на них ответа, будто бежал по лестнице на самый верх горы, а потом резко останавливался перед пропастью. Риверс отвечал быстро, но однажды он сказал мне, что я заставляю его от боли сгибаться вдвое и лететь вниз птицей с перебитыми крыльями, но я спрашивал и спрашивал, а потом делал записи, что Мигель Саймон Риверс, кубинский негр, а я намеренно не написал раньше, что он негр, чувствует комплекс вины перед своими чернокожими собратьями, будто он принял на себя оскорблени е всего негритянского населения Кубы и теперь мучается, что не вступился за своих собратьев, которые на бумаге равны во всем белым, но на самом деле жизнь черных на строве протекает в своем кругу, а жизнь белых в своем и пальцами одной руки белые и черные так и не стали.
Я понял теперь, что смысл жизни Риверса вскрыть этот нарыв, но он не националист, о чем свидетельствует белый цвет кожи его подруги Алисы. Когда я наконец-то дошел до сути своих исканий, я поздним вечером задремал в кресле, словно во время тяжелой болезни, и на меня низверглись скороспелые кадры-сновидения, часто непрвдоподобные, где, к примеру, черный президент США Обама просил кубинских негров объединиться, найти лидеров и больше не давать себя в обиду, а потом я видел улыбающихся черных кубинских боксеров, довольных своими победами, и не мог уразуметь, как и Риверс, почему главный тренер у них белый, всегда только белый, а свет во мне загорался и гас, словно передавал мои метания. И той, безысходной до отчаянья, ночью я написал: "Каждый человек отвечает за себе подобных", а потом я вспомнил остров обезьян под Веракрусом; маленький островок; когда-то индейцы майя на этом острове рубили своим пленникам головы именно на этом острове, а теперь волны поют: "Осторожно! Здесь гуляла смерть!", а обезьяны поздними ночами поднимают страшный рев-вой, и постоянных людей на этом острове нет, потому что все, кто оставался здесь на ночь, сходили с ума.
Потом я целый месяц не мог дозвониться своим новым приятелям, но ко мне пришла Алиса и сказала, что Риверс начал писать книгу о диктаторе, а она перепечатывает страницу за страницей на компьютере и эта книга очень странная и болевая, потому что диктатор, облачась вечерами в пижаму, ведет себя как простой человек, к примеру, ковыляет пальцем в носу, рисует в тетради деревянные мостики, но по утрам глаза у него становятся жестокими, излишне спокойными, и в своем кабинете он подписывает и подписывает жестокие указы, а на его столе стоит ваза с засохшими цветами, но он категорически приказал слугам их не выбрасывать. И душа его засохла, как эти цветы. А еще Анхилита перед уходом сказала: "Жизнь должна располагать к жизни, а не смерти".