Игорь ПОТОЦКИЙ 

* 

"Стань одесситом!" - мама просила часто, 
вот я и пытался в детстве скорее им стать. 
Душа моя в пятидесятых рвалась на части - 
хотела остаться в Одессе и над Африкой полетать. 

И я летал, я летал над Европой и Азией, 
воображая себя европейцем и азиатом, 
но потом устраивал себе маленький праздник - 
возвращался в Одессу на колеснице крылатой. 

И бродил я до поздней ночи по Дерибасовской, 
бесцельно бродил, как заправский чудак, 
и говорил я деревьям басом, 
что все происходит как-то не так! 

* 

Ребе Эсфаил Гутман мне говорил медленно 
о моих расстрелянных родственниках - 28 душ 
расстались с телами, закатами и рассветами, 
и улетели в вечную глушь. 

Оттуда письма не напишешь и не отошлешь телнграммы - 
вечно стоит там мертвая тишина. 
Война написала 28 драмы 
и 28 пуль пронзили меня. 

28 из-под земли доносится всхлипов, 
28 туч заслоняют всегда небосклон. 
28 навечно к разуму прилипли 
исчезнувших фамилий, тел, сердец, имен! 

ГОРОД В МОРЕ 

Город в море, а на суше его тени, 
мелочных обид переплетенья, 
окон молчаливых слепота, 
зданий очень старых красота. 

Я опять растерян, как и прежде, 
будто снова потерял надежду 
встретиться, любимая, с тобой - 
нам мешает, как всегда, прибой. 

Бьются волны - вражеские рати, 
рушатся заборы и ограды, 
наплывают волны на дома, 
стороной проносится зима. 

В этом городе, возникшем в море, 
мы опять уходим в глубину, 
и опять - со мной не надо спорить - 
в радостных глазах твоих тону. 

ОДЕССА. МАЙ 1945 

Последний гудок паровоза 
и поезд, как вкопанный, встал. 
Улыбки, насмешки и слезы 
заполнили быстро вокзал. 
Тут женщины, словно химеры, 
не прячут трагических глаз. 
Молоденькие офицеры 
страшатся возвышенных фраз. 
Кругом поцелуи, объятья, 
играет оркестр духовой. 
Девчонок весенний платья 
пропахли весной и бедой. 
Все кружится перед глазами, 
все кажется звонкой игрой. 
Я вижу: к молоденькой маме 
спешит капитан молодой. 
Она говорит ему: - Милый, 
дождалась тебя наконец! 
Какой он красивый, счастливый 
и будущий муж, и отец. 
Весны удивительный запах, 
картины весеннего дня. 
Но я не могу еще плакать 
от счастья, ведь нету меня. 

ПАМЯТИ ПОЛКОВНИКА АВИАЦИИ 
Е. П. САМОДАЕВА 

Жил горячо и две войны прошел, 
перед начальством не тянулся с молоду, 
любил небес в растяжку яркий шелк, 
бродить по городу. 
Один лишь стих всю жизнь в тетрадь писал, 
но перед смертью уничтожил строчки, 
где было про разбомбленный вокзал 
на двух листочках. 
Тебя всю жизнь влекло к аэродромам, 
и к самому себе ты был жесток. 
А в жизни было много молний, грома, 
злых испытаний. 
Вот ее итог. 
Не торопил ты никогда событий, 
радел всегда ты о чужих делах. 
И на гражданке не носил свой китель 
весь в орденах. 

ПЕСЕНКА О КОСОЛАПОМ МИШКЕ 

Я стану косолапым мишкой, 
но не держи меня подмышкой 
и не читай мне глупых книжек, 
а собери скорей мальчишек, 
чтоб между ними генералом 
я, косолапый мишка, стал, 
но генералом, что пожалуй 
ни разу в жизни не стрелял. 

Создам я взвод и батальон, 
сшить прикажу скорей знамена. 
Под песенки лохматых крон 
мы маршируем окрыленно. 
Под музыку лохматых крон, 
оставив все свои делишки, 
на фронт уходит батальон, 
а первым косолапый мишка. 

Я дам команду не стрелять, 
а, как в игру, играть в сражение, 
и наступать, и побеждать, 
и увеличивать владение. 
Всех пленных сразу отпустить, 
но вкусным накормить обедом 
и всю страну оповестить, 
что возвращаемся с победой. 

Трофеи вовсе не нужны, 
а важно, что без проволочек 
мы возвращаемся с войны 
во имя сыновей и дочек. 
Труба пусть весело поет, 
что мы бежим назад вприпрыжку. 
Бежим назад за взводом взвод, 
а первым косолапый мишка. 

* 

Выключи мою память, Великий Созерцатель, 
в ней столько проснувшейся боли, 
а ты поступи, как спасатель, 
дай вместо памяти вечереющее поле, 

где саранки цветут немыслимыми цветами, 
где друзья не плачут, враги не смеются, 
где легко под легкими небесами, 
где звезды похожи на летающие блюдца. 

Они не бьются, ведь необыкновенные, 
им не докучают смерти, разрывы, страдания, 
они висят на небе неимоверно, 
словно выполняют твое задание. 

* 

Расстрелянных поэтов имена 
мне возвратила поздняя весна, 
а я тогда застыл в своей печали, 
застигнутый прекрасною строкой, 
что радугой всходила, но едва ли 
могла вернуть утраченный покой. 

Расстрельный полк поэтов величавых, 
не думающих никогда о славе, 
не написавших главную строфу 
и не закончившие свое соло. 
Умолкшие, подобно соловью, 
не утолившие душевный голод. 

Горит по ним Поэзии свеча. 
Они рубили все слова сплеча 
и не боялись выйти в рост на схватки, 
и не страшились траурных вестей, 
но перед схваткою свои тетрадки 
они просили сохранять друзей. 

*

Вот ты ступаешь медленно сквозь дождь, 
сквозь многоточье капель оголенных, 
с одной мечтой, что вновь меня найдешь, 
благодаря листве дубов и кленов. 

И в комнате, похожей на пеннал, 
переставляя книги, как придется, 
ты загадаешь, чтоб поцеловал 
тебя опять, спасая от бессонницы. 

И, прошлые отринув времена, 
где были и обиды, и печали, 
войдешь опять в меня ты, как волна, 
оставленная нами на причале. 

* 

Вот ладонь моя еле слышно твоего касается тела, 
а ты делаешь вид, что спишь. Ночь уже в середине 
и тьма дошла до предела, и ветка вдруг заскрипела 
за окном о тебе, моей богине. 

Заскрипела ветка кленовая, напружинилась мгла ночная, 
от фонаря на улице свет медленный долго струится, 
а моя ладонь, желанием налитая, 
по твоему телу, как ручеек, струится. 

Чувствую твою кожу, наполненную жаром: 
вот бугорки грудей, вот живот, вот ноги. 
Ночь должна длится вечность и не должна, пожалуй, 
окончится в смутной тревоге. 

Только бы ты не услышала мое пылкое сердце, 
а еще я задерживаю дыхание, мне кажется, слишком громкое. 
Тело твое - позволь мне в него вглядеться - 
самая головокружительная головоломка. 

Делай и дальше вид, что спишь безмятежно, 
снится тебе сон о заоконном клене, 
а я сейчас подсчитываю, сколько гекзаметров нежности 
в моей боязливой, как зайчик, ладони? 

* 

Записываю музыку Тебя 
и оживает вновь на нотном стане 
та женщина, с которой вместе я, 
и та, которой я совсем не равен. 
Записываю твоих мук вновь дрожь, 
похожую на дождь, и аллилуйи 
твои, когда ко мне во мгле несешь 
свои бесчисленные поцелуи. 
У них всегда особенный язык, 
но мне его значение не важно, 
когда к твоим губам приник, как тик, 
а ты опять наивна и отважна. 
И вновь во мне, как формула дождя, 
звучащая вновь на второй октаве, 
одна, одна лишь музыка Тебя, 
которую отрнинуть я не вправе! 

ПУШКИН В ОДЕССЕ 

Вот тут, где море с облаками 
сливается в полночный час, 
он разговаривал стихами; 
стихали волны, слыша страсть. 

Потом волна опять взлетала, 
стонала, плакала навзрыд, 
но про себя она читала 
стих, состоящий из обид. 

Она опять все вверх тянулась, 
как будто веточки ветла. 
И думал Пушкин вновь, что юность 
так мимолетна и светла. 

ИЗ ДЕТСТВА 

Вот гарнизон отца. Вот госпиталь отца. 
Вот и тайга отца. А вот мои причуды. 
И день стоит большой, загадочен и чуден, 
но трудно мне пройти до самого конца. 
Вот мамино трюмо. Вот вышивка ее. 
Вот баночка варенья из черники. 
А я еще учусь у воробьев чирикать, 
из ветки мастерю отважное копье. 
Смеюсь и злюсь на то, что я смеюсь не так. 
А гарнизон шумит, рокочет и трясется. 
Всего одна звезда живет на дне колодца. 
Всего одна луна висит на проводах. 

* 

Полководец своих не щадил солдат - 
был грозен он и велик, 
но фигурки шахматные из солдат 
он создавал каждый миг. 

Он шахматной пешке геройскую смерть 
всегда был создать готов, 
но сам он не хотел умереть, 
врагов всех не переборов. 

Он тысячи тел у Берлина сложил, 
подчиняясь приказу вождя. 
А потом он жил, о них не тужил, 
угрюмо ресницы сведя. 

Он горевал, что в опалу попал, 
что пришелся не ко двору. 
Из всех игр он только одну признавал - 
шахматную игру. 

Вдовам по мужьям своим часто рыдать, 
не спать долго во тьме ночной, 
а полководец привык побеждать 
любой - самой страшной - ценой! 

* 

Тьму через тьму изобразить спешу, 
себя смешу на глади чуть зеркальной 
листа, когда ко мне прорвется шум 
листвы - мотив тревожный и опальный. 

И, как опал, опять блеснет строка, 
словно слеза, не требуя пощады 
от ветерка, который облака 
раскачивает над притихшим садом. 

И рядом ночь, повисшая без крыл 
над городом, где темнотою окон 
завешан день прошедший, что раскрыл 
мне истину, как ты ко мне жестока! 

Л. Е. 

Музыка твоего тела, озвученная клавишами 
тихого вечера, как и твоя соната, 
которую через день ты отправишь мне 
вместе с закатом. 

В ней три части - три зимы холодных, 
но все они живут грядущей весною, 
а музыка легка и бесподобна, 
парящая надо мною. 

Ты вся в этой музыке, встающая рано, 
населяющая нотный лист шеренгами нот, 
посылающая мне их, как букет гераней, 
или как мирный флот. 

Я читаю твои ноты, как сонеты Петрарки 
в переводах Евгения Солоновича, 
и мне от них становится жарко - 
приди на помощь! 

* 

Вот на картине Ватто взлетают качели 
с веселой простушкой, совсем не пастушкой, 
и кажется, что музыка виолончели 
приглашает именно сейчас ее послушать. 

Какая она тонкая и изящная, 
светлая, уверенная в себе, настоящая, 
разящая любовью, свернувшаяся, как свиток, 
посылающая одну из многочисленных улыбок. 

Галантный век малость сентиментален 
и мужчина простушке назначает свидание, 
словно бросается в пропасть вниз головою, 
а она беззаботно смеется: "Я буду с тобою!" 

Небеса над простушкой стремительно поголубели, 
не страшит будущее и не жаль настоящего, 
и все выше и выше взлетают качели - 
до божка Эрота, своею стрелой разящего.