Lib.ru/Современная:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
Николай Прокудин.
Новелла. "Сибирская трагедия"
Ранним морозным утром Александр возвращался с ночного дежурства в пожарной части, усталый и голодный. До начала занятий в институте в этот день было ещё несколько часов, и он решил навестить родителей. К общежитию путь не близкий, а в отчем доме можно позавтракать и отдохнуть. Да и совет отцовский нужен. Сегодня вечером Александру предстояло ответ руководству на один непростой вопрос...
Родительский дом, крепкий рубленый пятистенок, был одним из самых больших в шахтовой слободке, и виден он был издалека. Глядя на прочное, солидное строение каждый понимал, что люди здесь живут серьёзные и работящие, да и хозяин - человек основательный. Конечно, и семья в нём размещалась немалая. А была бы и ещё больше, кабы не умерли четверо из семи детей.
Батя в последние годы перед выходом на пенсию работал маркшейдером, а до этого кем он только не вкалывал: и откатчиком, и забойщиком, и десятником, и мастером. Мать целыми днями возилась с большим, хлопотным хозяйством. В общем, не бедствовало семество в последние годы, не то что раньше.
Александр обмел у порога валенки, вошел в сени, снял обувь и шагнул в горницу.
- А, Саньша пришёл! - открыл глаза дремавший у печи родной дядька, и радостно поприветствовал племянника.
- Здравствуй, дядя Проня, - отозвался Александр. - Тятя дома?
- Чечас возвернуться должон! В лабаз Костя пошел, за карасином. И "шкалик" мяне обещал принесть. Что-то все кости ноют и ноги мерзнут, хочу кровь погонять, слегка разогреть организму старую.
Дядя Проня, старший брат отца, по причине своего возраста редко выходил из дома. И зимой и летом не снимал валенки и толстую безрукавку из овчины. Мерзлявый стал с годами, да и судьба у дядьки сложилась непросто. После смерти в Туруханской ссылке его жены в начале пятидесятых годов, дядю Проню ввиду дряхлости и беспомощности отпустили на Родину. Но все трое его сыновей, как оказалось, погибли на фронте, дом конфисковали активисты, и жить было негде. Тогда отец разыскал брата Проню, привел его к себе и приютил. Сколотил одинокому брательнику небольшой топчан, постелил перину, обул, одел и строго наказал домочадцам: относиться к обездоленному с почтением и уважением. Разница в возрасте между братьями была довольна большой - двадцать лет. За эти двадцать годочков родились в семье, не много не мало, восемь душ детей, но до послевоенных лет дожили-выжили только они двое - старший и младший.
Дед Проня летом обычно сидел на лавочке у ворот, скрестив руки на палочке и от восхода и до захода солнышка дремал, склонив голову на грудь. Так и проводил день за днём на солнцепеке - в фуфайке, в пимах и шапке. По большей части дремал, но и когда бодрствовал, то оставался неподвижным как скала, размышляя о чём-то, лишь только ветер трепал его шевелюру и ворошил седую бороду. Если прохожие спрашивали в шутку: "Дед, ты не замерз?", то он отвечал с усмешкой: "Но и не вспотел!"
- Как жисть, Саньша? Чо нового? -- поинтересовался не из любопытства, а так для поддержания разговора дядя Проня.
- Да помаленьку, без перемен. Остался год учебы в институте, да уж скорее бы доучиться! Пора работать.
- Времечко летит быстро, не успеешь оборотиться, как уже дохтуром бушь! Станешь меня лечить. А ещё чего хорошего?
- Ну, прямо не знаю, как сказать, хорошее это или плохое. Настойчиво предлагают мне в партию вступить, зав кафедрой так тот даже чуть не приказывает. Я ведь лаборантом на полставки работаю, а им нужен рост рядов. Для приема в КПСС одного преподавателя требуется вместе с ним принять трёх человек из технического персонала. А у меня и биография подходящая: в армии служил, бывший горняк, спортсмен.
- Значит, говоришь, в партейные тянут, растудыт их через коромысло! В "большаки", значит! Чудно! А какая же биография годная, ежели отец у тебя был "сильно каторжным", да я - раскулаченный? В роду скрозь одни "враги народа". Сплошь ссыльные троцкисты и шпиёны...
- Ну, дядя, другие времена! Со сталинизмом покончено, партия обновляется.
- Ох-хо-хо! Она-то обновляется?.. - вздохнул дед. - И ты чо решил, паря, тоже обновиться?
- Да вот с тятькой хочу посоветоваться - как быть?
- Совет - дело хорошее, - согласился дед. - Отчего бы и не посоветоваться? Старших надобно уважить. Ране как жили? Мне годов было боле сорока, а отец порой кнутом мог огреть, ежели поперек слово како скажу. Суровый был мущщина. Быка двухлетку брал за уши и наземь валил, не кряхтя. Телегу за заднюю ось поднимал, и колесо в одиночку без помочьников менял. Во как! Таперича таких нет ....
Дядя Проня, поговорив немного с племянником на полуслове умолк и опять задремал, негромко похрапывая. Александр сидел тихо, чтобы не мешать старику. В русской печке потрескивали дрова, часы-ходики монотонно отсчитывали время, в трубе глухо завывал ветер. А в доме было тепло и покойно. Вскоре Александр и сам задремал, тихо посапывая. Вдруг в сенях хлопнула дверь, и в избу в клубах холодного воздуха ввалился раскрасневшийся от мороза отец.
- Здравствуйте, папа! - обрадовался бате Александр.
- Здорово живешь, паря! Рад, что зашел проведать! Садись с нами, выпей чуток для сугрева. Закуси. Сейчас мать прибежит, на стол соберёт. Я ей ужо шумнул.
- Спасибо, поесть поем, а пить не стану, в институт скоро.
- А, ну да, ну да! Ты жа у нас грамотей! Учашщийся! Токмо учеба-то твоя, покуда сытым тебя не делает.
- Дай срок, батя! - улыбнулся сын. - Всё образуется...
Очнувшийся от старческой дремоты дядя Проня поинтересовался:
- Что, Кинстентин, принес "казёнки"?
- Принес. А карасина не купил. Не завезли. Вот жисть пошла! Водка есть, а карасина или мануфактуры какой, того же мясца, маслица - нет. За хлебушком - очереди. Молоко и сметана как водица! Советска власть, будь она неладна, озаботилась! В закромах Родины, как в газетенках нынешних пишут, видать товары наши осели. А где эти "закрома", нам, простым людям, не ведомо! Куммунисты всё, наверное, сожрали! Подчистую! При старом режиме без энтих закромов куды как сытней жили.
- Слышь, Кинстентин, а Саньку тожа в "большаки" вербуют. Ноне за советом к табе явился, - встрепенулся окончательно проснувшийся дядька.
- Н-да! Дела! - вслух удивился отец. - Тебя? В партейные? В куммунисты?
- Ну да, других партий у нас, как известно, нет! Предложили вступить. Не знаю, что и делать, - грустно вздохнул Александр.
- Вечно народ впопыхах куды-то вступает: то в говно, то в партию. Ты, Саня, садись, в ногах правды нетути. Проня, и ты сидай к столу живо, а не то баба придет, бубнить станет за пьянку. Шибчей! Покуда старуха не прибежала, мы один "шкалик" щас приговорим. А второй - опосля. Я их заместо карасина купил. Ты порежь, Санька, сало, хлебушко, лучок.
Александр принялся быстро нарезать закуску. Сделал себе бутерброд и тремя укусами съел его.
- Вот молодца! Ешь, не скромничай! А мы с брательником родителев наших помянем, уж больно ты мне душу разбередил своим спросом! Не люблю я на каверзные спросы отвечать, я их люблю задавать...
Старики выпили, крякнули. Закусили и задумались, не торопясь пережёвывая закуску.
- Ты послушай меня, Саньша. Я тяжёлую жисть прожил, много натерпелся. С утра до вечера работа, работа, работа! По душам покалякать некогда. Тебе уже двадцать шестой годок пошел. Большенький - свой ум нажил. Но ты вникни и в стариковское понятие о жизни. В партию эту проклятущую вступить, конечно, надыть, а то табе в дальнейшем туго будет, - принялся наставлять Саньку отец.
-Точно-точно, туго будет! Он тут сдуру похвалялся, что его биография подходящша! Говорит, так начальники сказывали. Мы скрозь "ссыльнокаторжная" родня, а он им вишь глянулся! -- поддержал разговор дядя Проня, вытирая слезящиеся глаза.
- Сына, ты спрашиваешь, чего делать? Соглашаться! Кто их знает, скока лет власть эта разбойничья продержится, могёт быть, ещё очень долго она проживет. Сорок пять годов держится и не валится никак! А ведь на чем стоит? На крови людской, на горе и смертях! Варнаки проклятые, навязались на нашу голову! Шибко жалею, что историю семьи нашей обсудить никак не удавалось ранее: то ты еще пацан несмышленый, то в армии, то шахта, то учеба. А история больно трагическая! У тебя имеется часок в запасе послухать?
- Да, конечно, до начала занятий два часа, сын в яслях, жена на работе - так что свободного времени до лекции много, - согласился Александр.
- До лехсцыи.... Хм. Тогда, Проня, по второй. Опосля разговоры говорить станем.
Деды снова выпили, опять крякнули, закусили ломтями хлеба и нарезанным салом, толщиной в ладонь. Отец спрятал пустую бутылку под стол и продолжил:
- До Октябрьского переворота наши предки жили-обитали в селении Тараданово, уже более ста лет род наш крестьянствовал: и отец Мартемьян, и дед Терентий, и отец деда и еще до него дед Сафон. Но случилась ента беда - "красная" напасть. Поначалу было спокойно: белые и красные объявились только в больших городах, да на узловых станциях. Воевали между собой, стреляли друг в друга, нас, простых землепашцев, это не касаемо. Нам ведь ничего от властей не надобно: ни при царе, ни при Кхеренском, ни при большевиках! Земли - бяри сколь хошь и обрабатывай, покуда силы есть, да урожай снимай! Тверёзые мужики завсегда хорошо жили, справно! А голью перекатной кто был? Пьяницы, шалопутные да бездельники-лежебоки. У тяти нашего земли под ногами лежало столько, что пешком не обойти. После обмолота три амбара стояли полные зерна. А ведь это только на семена и муку. А вот, слышь-ка, ишо несколько десятков возов завсегда на продажу оставалось, и батя зимой на базаре зерном приторговывал. Телеги дёгтем не смазывал, мёдом обходился, оттого что медку этого до конца ни съесть, ни продать никогда не удавалось. Ульев с полсотни было, отец бортничал в охотку, для удовольствия. А дёготь покупной экономил. Лошадок на дворе было с десяток, из которых пара исключительно для выезда. Коров голов двадцать, бычки, да штук тридцать свинок, а кур, гусей и уток никто не пересчитывал. Чаго их, птиц, считать-то?
Но настала смута, пришла новая власть, все имущество продотряды отобрали. Хто только не брал власть в селе: белые, красные, зелёные. Грабили все. Вроде замирились, время прошло - новое добро нажили. Но опять пришли архаровцы, комбеды, имущество наше описали, пересчитали да налогом и обложили. Тятя всё сполна заплатил. Прошло два месяца, и вновь задание правителей -- повторный налог. Заплатили и его большевикам, до копеечки рассчитались. Но кровопийцам мало! Составили активисты список кулаков, богатеев и подкулачников. А кто составлял списки? Голь перекатная, пьяницы, да болтуны-бездельники. Мы одними из первых попали в этот кулацкий список. За что? Я ведь в Красной армии два года отслужил честно в двадцатые годы! И вот как-то утром явились в село войска. Окружили со всех сторон и пошли по дворам озорничать. ЧОНовцами* называлися. Дворов в дяревне много, около тыщщы. Из конца в конец пройдёшь пешком - устанешь. В кулаки и подкулачники определили тогда третью часть всего населения. На сборы дали полчаса, а потом согнали, значит, баб и детишков - тех кто попал в списки - на окраину села. Что успели прихватить с собой, с тем и вышли. Ни одёжи зимней, ни скотины. Всё добро осталось во дворах. В нашу избу ворвались два молодых красноармейца с винтовками: один встал посерёд избы, а сам глазищами по углам так и шарит. Другой прикладом детей из дома выпёхивает. Маманя хотела чугунок с картошкой варёной взять - не дали. Нельзя! Так и выставили за ворота с пустыми руками. Собралось за селом народу несчитано. Отделили от толпы около сотни мужиков, тех, кто когда-то на сходках много говорил, и провозгласили их активными подстрекателями к неповиновению новой власти, свели в овраг да и постреляли всех враз.
Остальную тысячу народа: мужичков, баб, стариков, детишек - погнали к городу. Привели на берег реки и посадили на землю - баржу ждать. А на дворе конец осени: дожди пошли, подморозило, иней на траве, холодный ветер гуляет, а затем и снежок запорошил. Кажную ночь морозит. Детишки и старики стали простужаться, болеть. Еды не дают - ослаб народ... и пошел мор. А вокруг солдаты с винтовками и пулеметами, домой никого не пущают. Всю траву вокруг берега поели.
Через трое суток баржу притянули, погрузили народ, как скотину, и повезли неведомо куда. А на берегу остались лежать десятки окоченевших мертвяков: в основном стариков и детей. На барже мой младшенький, Антоша, умер.
Повезли нас из Сибири в Сибирь. В Нарым. Недаром говорят, что дальше Сибири не сошлёшь. В Нарым так в Нарым. Доставили, выгрузили - обживайтесь... А как обживаться-то? Вокруг Богом забытые деревеньки в пять домов. Окрест - одни болота: трясина, хляби, топи! Но делать нечего. Навалили деревьев, поставили сруб, напилили досок из половин стволов, сколотили полы и крышу домика. Поселились. Только начали обживаться, приехало начальство. "НКВДэшники". Выгнали нас сердешных из построенных лачуг, ругаются. Мол, пожили - хватит! Спозоранку всех ссыльных опять погнали по берегу Томи, дальше на север. Побрели мы в холодные края, оставляя за собой тела односельчан. К новому лагерю лишь половина добралась. Самые слабые - дети, бабы и старики - поумирали дорогой. Какой-то начальник указал нам на новое место для жилья. Смотрю: совсем гиблое, зловонное болото. Мы с отцом вырыли землянку, перекрыли крышу досками. Да только не успели жилье соорудить, как умер старшой сын - Иван. Десятилетнему трудно выдюжить - голод, холод и сырость, болезни разные.
Живём, мучаемся, один за другим мрём. Прошёл год. Отец однажды отозвал меня в сторону и говорит: спасайся, Костя, беги, пока есть силы. Иначе - гибель! Обоснуешься и, Бог даст, нас выручишь! И я побёг. Шёл днями и ночами. Когда уставал, ночевал в стожках или сгребал листья в большую кучу и зарывался в неё. Утром просыпаешься, волосы покрыты инеем, а полушубок к земле примёрз. Передвигался украдкой, в сёла старался не заходить. Моя пища была скудной: ягоды, грибы да рыба. Но вот однажды не сдюжил, так сильно замерз, и отощал, что пришлось выйти к людям. Смотрю: мужик землю пашет под озимые. Подошёл, хлебца попросил. Он дал мне краюху и говорит: посиди под телегой, сейчас схожу, мол, из дома еще чего-нибудь принесу. Ушел, а через какое-то время скачут на лошадях милиционеры и ещё несколько вооруженных людей. До леса далеко, не добежать. Схватили, привели в село, допросили. Долго били, а я не сознаюсь. Тады оне посадили меня в холодную баню. Я лёг, прижав ухо к двери, и подслушал разговоры председателя сельсовета, милиционера и других активистов. А спорили они о том, кто меня расстреливать будет: то ли самим на месте прикончить, то ли отвести в город, а там пущай ЧК разберётся. Ежели решат чекисты, что виновен, то там и шлёпнут.
Внутри у меня всё похолодело и обмерло: ну, думаю, пришла моя смертушка! Когда они ушли, разбежался, толкнул дверь плечом, но запор крепким оказался. Я заметался, как загнанный зверь. После успокоился, стал кумекать что делать. Мне-то еще и тридцати не было, по годам почти как ты ноне, и жить шибко хотелось. Огляделся... Стены и потолок бревёнчатые. Окон нет, пол дощатый. Я заполз под полок. Гляжу: доски, там где устроен сток воды, подгнили. Повезло! Оторвал три доски, всю ночь рыл землицу, чтобы под стену подлезть. Изодрав пальцы и руки в кровь, обломав ногти, под утро сделал лаз, разделся догола и протиснулся в него. Грязный, оборванный и голодный, из последних сил побёг в лес. Хищные звери и те добрее людей были. Видел я пару раз, как волки мимо прошли, не тронули. Чудом я спасся, верно, Бог помог!
Опять целый днями шёл. К ночи падал без сил на землю и засыпал. Так и брёл без передыхов: днём отъедался ягодами и грибами, ночью пробирался на юг. Чтобы не заблудиться в незнакомых местах, не утонуть в болотах, я пробирался вдоль перелесков, да по проселкам. И надо же! Опять попался, язви их душу! Сказывали, в те дни случилось какое-то восстание местных крестьян. Мужики перебили отряд продразверстки, постреляли всех активистов-комитетчиков. Вот на их усмирение и стянули отряды ОГПУ. Шла большая облава по окрестным лесам: кто попадался с оружием в руках - расстреливали на месте, без оружия и без документов - просто задёрживали. Я и налетел на такой разъезд на просёлке. Их было двое. Один верховой, другой правил телегой. Верховой стрельнул в воздух, окликнул меня и подскочил. Смекаю, что убечь не получится: расстояние всего пятьдесят саженей - застрелит. Пропал, думаю... Оружия у меня не было, потому сразу и не шлёпнули. Посадили в телегу и повезли. В телеге какой-то избитый до крови мужичок лежал. Я его шёпотом спрашиваю: "За что схватили?". А он мне в ответ: "Зерно прятал, а чекисты нашли. Везут в тюрьму на допрос".
Вот чёрт, думаю: не везёт так не везёт! И слышу разговор конвоиров: "Смотри, у этого мужика-то сапоги хромовые! Наверное, комиссара убил и снял. Давай пристрелим его (это он про меня говорит!), а сапоги сымем".
"Давай, - согласился с ним другой. - Только кто стрелять будет? И кому сапоги достанутся?" Заспорили варнаки. Э-э! Смекнул я, что влип ещё хужее, чем в прошлый раз! Эти уже и сапоги мои делят. Я соседу снова шепчу: "Друг, давай бежать. А то всё одно, пропадем! Кокнут, однако!"
А мужик совсем ослабевший, еле-еле шеволится. Поколотили, видимо, сильно. "Меня обещали посадить, а не расстрелять. Беги один", - чуть слышно ответил, бедолага.
Тут телега поравнялась с берегом речки, заросшим высоким и густым ивняком и кустарником. Я в кусты прыгнул, перекатился кубарем, исцарапавшись в кровь о ветки, и прям с кручи сиганул в реку. Я ведь мужик сноровистый, не зря в двадцать четвертом годе в красной пехоте служил! Мяне просто так голыми руками не взять! Конный бросился за мной, стрелять начал. Пять раз стрелил, но промазал, а пока солдат в винтовку новую обойму перезаряжал, я уже переплыл речушку и в кустарнике укрылся. Они за мной не погнались, побоялись второго пленного упустить. На него-то документы сопроводительные выписаны, а я им - кто? Я как бы и не существовал для их начальства. Конвоирам, поди, только сапог моих было жалко. Короче говоря, ушел я опять от ЧэКи, чтоб им сдохнуть! Сызнова мне удача сопутствовала. А в тайге с кажным днём всё холодало. Как-то, совсем ужо замерзая, наткнулся на зимовье. Отогрелся, оклемался. Высушил одёжу, выспался. В избушке оказалось и крупы чуток, и муки, и сухарей. Через три дня пришел охотник. Я обмер: неужто убьёт? Нет, хороший человек попался: мясом накормил и дорогу "железке" показал. Так я вернулся поближе к родным краям. Сродственники пачпортом недавно умершего двоюродного брата снабдили. Так я избежал Мариинской тюрьмы. Ох, и повезло мне, спасся, ушёл от смертушки! А вот Проня там побывал. Расскажи, брат, я пока передохну, язык устал от разговоров. Выпью чуток казёнки.
У сына в горле запершило от страшного рассказа бати. Тут дядя Проня вновь встрепенулся, разомкнул веки, разгладил бороду и хмыкнул. По щеке медленно потекла старческая слеза.
- Санька, довелось и мне изведать, испытать муки нечеловеческие. Я ведь, кады раскулачивали нашу дярёвню, своим хозяйством жил, в отруб ужо лет десять как от тятьки ушёл. Дом, скотину, зерно описали и отобрали, сразу как водится. В коммуну вступать не схотел. У меня тогда, по случаю, завалялась пара чистых бумажек с печатью сельсовета. Вот я в город и подался на заработки. Год комбинат строил. Пожалился мне один знакомец, что он беглый и без бумаги ему не выжить. Я этому горемыке подписал фальшивый дакумент, справку сельсовета. Собрались мы обмыть его удачу, только вместе с ним незнакомый мужичок пришёл. Приятель проболтался, похвастался ему, что я могу помочь с документом, если что. Я пообещал. А назавтра меня пришли и забрали. Оказалось, что донёс на меня собутыльник. Притащшили на допрос. Следователь принялся показания выбивать: зажал мою руку между косяком и дверью, бац, сломал четыре пальца. Требовал подписать чистосердечное признание, что я злостный троцкист.
А какой я троцкист? Я об Троцком ентом, ничего и не слыхал никогда! На кой ляд он мне сдался? Долго ли терпел мученья- не знаю, не помню. Потом ссал кровью, ребра сломали, почки в нутрях отшибли. Обессилел. И кады мяне под ногти иголки загнали, не сдюжил, сломался. Поставил роспись под протоколом допроса. Маракую, пущщай лучче расстреляют, чем так изгаляться надо мной будут. Троцкист так троцкист. Може, это каки хороши люди, раз за это звание так бьют? Жисть мяне не мила совсем стала. Но нет, не убили, дали пять лет. И свезли на Беломорканал. Выделели тачку, кирку, лопату. Ох, и перевёз я тогда на тачке земельки! Проходит пяток годочков, вызывают к начальнику лагеря: подписывай бумагу, что ознакомлен. Расписываюсь, а начальник обратную сторону листа и показывает: "Подписал ты бумагу на новый срок себе, еще десять лет получи от Советской власти". Вот спасибо, любезный! Помял я шапку в руках и отправился сызнова катать тачку и махать кайлом. Я сам не табашничаю, а когда увижу у кого в руках пачку папирос "Беломор", то слезы наворачиваются, сердце давит и кулаки невольно сжимаются.
Вернулся я в сорок седьмом. Ни дома, ни семьи. Всех троих сыновей в сорок первом годе под Москвой убило. Где полегли - не знаю. Эх, телами сынов наших закрылись, заслонились советские куммунистические вожди. Какие из них солдаты были? Одна винтовка на троих, а то и на пятерых пацанов необученных. Военного в них было только то, что в шинели одетые. Кроме крестьянского труда ничего не знали. Немецкие танки, думаю, под Москвою, застряли в трупах наших сибиряков. Эх-хе-хе.... Старуха после войны сразу с горя и помёрла. Надеялась, что кто-нибудь да вернётся. После извещений о гибели двоих, про третьего написали, что пропал без вести, слегла и не встала. Но всё же в сорок втором пришла похоронка и на младшего. Мать слёзы выплакала и преставилась, сердечная. Соседи схоронили, позаботились. Ну а меня хорошо, что Костя-брательник посля лагеря приютил, а то умер бы где-нибудь под забором. "Враг народа" - без средств, без дома, без жены, без детей.
У деда Прони вновь медленно потекла горестная слеза по морщинистой щеке и он умолк.
Деды тяжко вздохнули, отец разлил ещё по чуть-чуть, и они торопливо выпили.
- Ну да, слухай, сынок, далее, что было со мной, - продолжил свой рассказ отец. - Я добрался до Кемерово и спрятался у родственников на чердаке. Но сидеть вечно в тёмном углу нельзя. У родни сохранились документы моего среднего умершего брата Мена. Хорошо, что не выбросили его бумаги, не сожгли. По ним я и завербовался на строительство железной дороги Абакан - Тайшет. Дали мне лопату - работай мужик! Голыми руками перекидал, наверное, целую гору земли, но только не жизнь это обитать бобылём. Тайком приехал на поселение, чтобы вывезти жену, отца и мать. Всех спасти не получилось. Семейство к тому времени пухло от голода: что в огороде вырастили, давно съели. Забрал только жену, старики подняться не смогли. Их оттуда выпустили чуток позже, отправили на всё четыре стороны. Тятя и маманя скитались, так где-то на чужбине и померли, не знаем даже, как, когда и где голову сложили. До родного дома не доехали старики. По правде сказать, и дома-то у нас не стало: в нём сельсовет разместился. А хозяйство наше сразу растащила и разграбила местная голытьба.
Ну так вот, работаю я по-маненьку на Советску власть, магистраль строю, жёнка дома по хозяйству. Но проговорился по пьяной лавочке, что я - это не я. Донесли. Как у нас умеют хорошо доносить! Я был на "железке", уполномоченный шасть к нам домой и начал бабу мою допрашивать. Старуха смекнула, что к чему, полезла со страха в тайник, схватила мои настоящие бумаги, спрятала под подолом, а затем в печку их сунула. А милиционер заметил, да как её отшвырнет в сторону! Достал из печи обгоревшие дакументы, обрадовался! Жену - в кутузку, меня после смены - туда же. Я под боем признался в милиции, что беглый из ссылки. А документ, не какого-нибудь убиенного, а брата моего родного, но давно умершего. Что со мной делать? Не везти же меня в ссылку - обратно в Нарым! А кто план будет выполнять? Тут своих каторжных мест вполне достаточно. Восстановил своё собственное имя, переписали мне бумажки и снова к лопате.
Определили нас в Осинники на рудник. Свезло, могло быть хужее! Это была большая шахта, огороженная колючей проволокой, а рядом избушки да землянки. Я копал уголек, работал неистово, чтобы не отправили на далекий Север. Но сколько не старайся, а всё едино: то одного, то другого увозят в лагеря. Жили в вечном страхе, что придут ночью и арестуют. В тридцать четвертом годе убили их Кирова, и нас, лишенцев, согнали и отправили к самой шахте под охрану НКВД, уже за "колючку". Надо было кажный дён отмечаться в комендатуре и не опаздывать. Делать нечего, вырыли новую землянку, обосновались. Вначале родилась дочка, потом сына Фома, но он быстро помёр в том же тридцать седьмом году от лихоманки, а третьим был ты, Саньша. Если помнишь, ещё один, младшенький, родился после тебя, но тот захворал и преставился в войну.
Так вот, продолжу. Наступил тридцать седьмой год - страшный год. Вышки поставили в углах забора, и колючая проволока в два ряда. Народ отовсюду здесь был. И отныне именовались мы "сибулагцами", сокращённо от Сибирского управления лагерей. Так до пятьдесят пятого года и отмечались. Синяя фуфайка, синяя фуражка, синие брюки. (Только в пятьдесят пятом году получил впервые паспорт на основании справки "форма N 281" о снятии со спецучёта.)
Тем временем милиция и чекисты начали свирепствовать без меры. Врывались "вертухаи" в жильёв любое время суток. Могли прийтить средь ночи, учинить допрос и обыску с пристрастием. Дверь отворят настежь, пересчитают по головам, уйдут, а землянку наскрозь застудят, на дворе-то мороз Ты уже начал ходить, но во время ночных проверок охолонило тебя, обезножил и слёг. Год почти опосля не ходил, только ползал. Думали, не сдюжишь и помрёшь. Да, уж, жисть была! Не жисть, а мука проклятущшая! Скока же хороших людей похватали, сослали, расстреляли, сгноили в тюрьмах и лагерях, просто жуть...
- Да, да, знаю. Генералы, ученые, партийные руководители ... по истории изучаем! - попытался вставить сын словечко.
- Не болтай ерунды! Какие на хрен енералы! То, что расстреляли этих Тухачевских и Блюхеров, Бухариных да Рыковых - так им и надо! Энто их родная собачья власть! Они её породили, она их и побила! Сколько енти пострелённые в тридцатые годы большевики, ранее по России кровушки народной пролили! Целые реки и моря! Нет, я говорю о простых мужиках: крестьянах, рабочих, шахтёрах! - рассердился отец. - Милльёны невинных сгинули. Выдернули их землицы, словно сорную траву, потоптали сталинскими сапожищами. Будь он проклят, тараканище усатый!
Александр смутился, и спорить не стал.
- Ну да ладно. Слухай дальше. Шахтёрил я знатно, стал почти стахановцем, вкалывал до изнеможения, иначе не умею. Поначалу сам корячился на этих передовиков. Все на рекорды хотят иттить. Но стахановцем мог стать только вольный, а не "лишенец" как мы. Объявит какой-нибудь партейный: иду на рекорд, а нас, пять-шесть поднадзорных, ему дадут крепёж таскать, стойки ставить. Он -- передовик, а мы - никто. Мы - угольная пыль под ногами! За смену этот партеец сколько нарубит - всё на него запишут. Рекордист! Решил я сам стать ударником, сила есть, а сноровку приобрел к тому времени. Дела пошли хорошо. Твоя мать стала откатчицей работать, тягала волокушу с углём из забоя по штрекам к вагонеткам, а я такелажничал, стойки рубил. Накайлишь уголька, вылезешь из шахты, помоешься и в барак. Рабочий день - двенадцать часов, без выходных и отпусков. И никуда не выйтить. Опоздал на десять минут, и после третьего гудка в шахту не пустят. Прогул! Получи пять лет! Что хотели власти, то и творили с нами...
Александр слушая отца, потупил глаза и незаметно смахнул набежавшую слезу, а отец продолжал горестный рассказ.
- Однажды мы лаву не удержали. Обрезало четыре метра. Стойки ломались, как спички, не успевали их подрубать и новые ставить. Молодому парнишонке руку породой прижало. Он орёт: "Отруби её, а то совсем завалит рудой!" Я думаю: отрублю, отправят за членовредительство в лагерь. Стойку подсунули под пласт с напарником, он чуть отжал, а я Васькину ладонь выдрал из породы. Кожу оборвал, жилы чуть не лопнули, но вытянул ему руку (рука-то все одно позже высохла). Следствие начали. Горного мастера сразу на выходе из забоя забрали. Дали прикладом в зубы - и в "воронок", объявили вредителем (вернулся он с Севера лишь через семнадцать годочков, уже после смерти Сталина, не человек, а тень). Но меня по тому делу не привлекли, хотя ежели б схотели, то смогли б.
В сороковом некоторое послабление пошло: разрешил комендант мне, как примерному горняку, домишко построить и из барака отселиться. Я за лето большущую избу поставил, люблю основательность. Вскорости курсы десятников закончил, стал бригадиром, одно время работал десятником на погрузке. Но всё под страхом: если вовремя вагоны не загрузишь - значит вредитель, сразу под суд. Так-то вот! В ту пору выучился я на горного мастера и почти всю родню, что на свободе была, вольнонаемными на шахту перетянул.
А тут "ерманец" как попер войной! У меня "бронь", на фронт не забрали: уголёк-то нужен и армии и заводам. Война проклятая наш род сильно подкосила. Тех пацанов, что на поселении выжили, подчистую загребли на фронт в сорок первом. Под Москву бросили, под немецкие танки. Брат наш двоюродной, Матвей, как услышал про войну, так вспомнил молодость: " О, я с немчурой под Аршавой (Варшавой) бился!" Благословили мы детей на ратные подвиги. Н-да, эх, подвиги.... Повыдергали со дворов несмышлёных пацанов, и опустели улицы. А опосля ворохами пошли похоронки. Парнишки-то были необученные, ни стрелять, ни воевать не умели. Как чичас помню, сынок Сигитовых идет в строю, а сам по дороге говны замерзшие пинает и хохочет. Вояки...
У брата Матвея два сыночка погибли сразу, а третий, Ефим, без ноги вернулся. Начали возвращаться инвалиды, да тяжело раненные. Волобаев, сосед, пришел с фронта, в чем только жисть теплилась? Худющий. И как жил - не понятно. Лобной кости почти не было, осколком снесло половину черепа. Фрол, другой брат наш двоюродный, в окружении оказался под Киевом вместе со всем с полком. Ни патронов, ни снарядов не осталось. Командир полка объявил приказ: выбираться за Днепр, кто как может. Не удалось ему и попал Фрол в плен. Куды его тока не заносило, как бывшего шахтера: в Польше, во Франции и в Африке у мавров в забое горбатился, потом на заводе в Бельгии трудился. За шкаликом всякое сказывал... Однажды деталь плохо сделал, ему немцы говорят: " Рой могилу!". Встал фриц перед ним, пальнул над головой, затем побил палкой и вернул к станку. Повезло - пожалели. Но покамест могилу рыл - враз волос побелел. В сорок пятом его американцы освободили, отпустили домой. Но наш СМЕРШ* решил, что он предатель, раз не умер на немецкой каторге. Трибунал милостиво пятнадцать годочков выдал. А исполнилось тогда хлопчику только двадцать шесть лет. Итого из короткой жизни: четыре - батрачил на фашистов в плену и после еще десять лет горбатился в лагерях на Дальнем Востоке, тока со смертью Берии ослобонили. В двадцать один год забрали на фронт, а в тридцать пять - вышел из лагеря окончательно калечным. Заикался, трясся, постоянно болел, помучился, помучился, да и помёр.
Прошло пару лет апосля Победы над фрицем вернулся из нашего лагеря и третий двоюродный брат, Герасим. Тоже выжил чудом. Его обвинили в тридцать восьмом в заговоре против Сталина. Дали всего десять лет. Почему не набавили сроку? Кто знает, может, оттого что старый... Вернулся брательник в родные края и вскоре помер от чахотки.
- А как тебя, батя, фронт миновал?
- Меня в начале войны сильно покалечило. Повезло, и смех и грех. А не то тоже загремел бы на фронт и поди не вернулся бы. Нечаянно в забое ударил киркой по "недочету" (невзорвавшемуся капсюлю), он и бабахнул. От взрыва сломало руку и повредило позвонок, да глаз посекло каменной крошкой. Год лежал дома, еле-еле оклемался. Ты по малолетству этого не помнишь. Пенсий и больничных тогда не было и деньгу за болезти не платили. Выжили мы благодаря картошке. Только очухался и начал ходить - сызнова под землю загнали. А какой с меня ужо забойщик! Вот тут власти и разрешили стать десятником. Ну а как совсем выздоровел, стал учиться на горного мастера.
- В начальники выбился! - хохотнул дядя Проня.
- Скажешь тоже, начальник, - ухмыльнулся батя. - Однако произвол энтот продолжался. Наш дом стоял у меня на высоком пригорке - место хорошее, сухое! Корову завели, картошки по тыщщи вёдер копали, сена десяток возов накосил. Всё вроде справно. Детишков, вас то есть, кровинушек, уже двое народилось, в доме весело копошитесь. Сердце оживает, жисть вроде продолжается. Но возвертаюсь однажды домой из забоя, а дома - нет. Привели "НКВДэшники" во двор немцев пленных, сломали жильё, вынесли вещщи на снег, жонка и детишки рядом сидят. Снова сунули мордой в самое дерьмо. Начальство порешило поставить тут лесной склад, чтоб деревянные стойки в сырости не раскисали.
- Народ не счёт! - буркнул дядя Проня.
- Точно! Так не стало у нас ни жилья, ни еды, а мы сызнова попали в барак. Вот она кака сложна штука жисть! Думал, опять и ты, и сестра занедужите. Прошло несколько лет после того, как наш дом разрушили, но напряглись и новую избу сладили! Мы крепкие! Нет, не задавить большакам нас никогда! Да, вот такая была сытная и счастливая жизнь, сына при Сталине! Эх, Саня, Саня...
Ну да ладно, ты ужо поди на лехсцию опаздываешь. Беги давай, а мы с брательником выпьем ещё чуток: за то чтоб горя боле не знать, не ведать!
Отец тяжело вздохнул и наказал сыну:
- В партию, сынок, вступай, лады, но всегда помни, сколько зла она нашему роду принесла, и никогда не забывай!
Александр допил горячий чай, попрощался со стариками и отправился в институт.
Морозный воздух обжигал нос, щёки и до слез щипал глаза. А, может быть, эти слезы текли от обиды за страдания родителей, за свое тяжёлое детство?..
Послесловие.
...Забавная штука жизнь! Когда Константин Мартемьяныч вышел на пенсию в пятьдесят девятом году по инвалидности, то купил новенький автомобиль "Москвич - 403". В середине шестидесятых он решил наведаться в родные места. Село Тараданово стояло в полном запустении: ветер гонял пыль по безлюдным улицам, покосившиеся домишки уже наполовину вросли в землю, большинство изб стояли с заколоченными окнами. Несколько раз машина застряла в непролазной грязи, но он всё-таки добрался до отчего дома. В их родовой просторной избе по-прежнему размещался сельсовет. На лавочке у дверей сидел мужик в драных штанах и в засаленной ветхой рубахе. Константин узнал его, это был председатель сельсовета времен раскулачивания и коллективизации Тимоха Фролов. Тот тоже признал старого врага, нахмурился, сплюнул себе под ноги и грязно выругался. Бывший сельсоветчик долго глядел исподлобья на статного, ладного приезжего, бормоча что-то себе под нос. Константин с улыбкой смотрел прямо в глаза врагу, не здороваясь, но и не ругаясь. Наконец Фролов не выдержал и произнес с грустью:
- Эх, Костя, вражина! Живучий чёрт! Мы тебя кулачили, разоряли, а ты опять в достатке. На машине ездишь! А я вот в лохмотьях хожу и пенсию копеечную получаю. И где справедливость в жизни? Нет её...
Примечания.
* ЧОН - части особого назначения
* лавка
* СМЕРШ - военная контрразведка.
Пьеса.
Чёрная комедия: "Заколдованный лейтенант"
Действующие лица.
Лёха Шишов - старший лейтенант, разведчик.
Слава Епанчин - командир мотострелковой роты, капитан.
Сидор Васильевич Петренко-Иванов - командир полка.
Валентина - библиотекарь, ведьма.
Жанна - официантка офицерской столовой, возлюбленная Шишова.
Светлана - журналист, белая фея.
Семен Золотарь - замполит полка.
Владимир Мутин - особист полка.
Погребняк - начальник штаба полка.
Аманулло - главарь отряда моджахедов.
Сева Рябоконь - прапорщик.
Сабах ибн Низамутдинн - джинн, хранитель клада.
Зибоев - сержант, переводчик.
Первое действие.
Cцена первая.
Горы, идет бой в ущелье между афганскими мятежниками и нашими разведчиками. Солдаты и офицеры лежат за камнями и ведут огонь по отступающему противнику. Рядом убитые и раненые солдаты. Перепачканный кровью офицер докладывает по радиосвязи командованию.
Шишов (громко кричит): "Рубка", "рубка", "рубка"! Мы нарвались на духовский караван! У нас один 0-21, двое "трёхсотые". Прошу поддержки! Подкиньте сотню "гостинцев"! Бейте по квадрату 24-6, прямо по вершинам, мы зажали духов в ущелье, а по нам сверху молотит группа прикрытия! Вызываю огонь на себя! Иначе нас перебьют...Ну и если что, то считайте меня коммунистом...(нервно хохочет)... Нет! Я пошутил, никем не считайте! Артиллерия - огонь! (и уже не в микрофон) Опасно, но авось обойдется, и я вас штабных крыс переживу...
Голос дежурного по ЦБУ. Понял тебя! Держись, юморист! Укрой бойцов за камнями! Артиллерия не промажет, ручаюсь! Без паники!
Начинает свою работу полковая артиллерия. На сцене слышны десятки взрывов, снаряды накрывают противника. Оставшиеся в живых мятежники отступают, оставив убитых и раненых. Огонь стих, офицер-разведчик поднимается из укрытия и ждет доклада прапорщика.
Шишов (волнуясь): Докладывай. Какие мы взяли трофеи, дружище Рябоконь?
Рябоконь (радостно). Много оружия, боеприпасов и примерно полтонны
опия.
Шишов. Ого-го! Отлично! За караван получим награды! Живее работаем! Пять минут и уходим! Раненых духов - добей...
Рябоконь. Под трупами оставить сюрпризы?
Шишов. Конечно! Подарки заклятым "друзьям" - святое дело... Под каждое моджахедское тело по мине!
Сержант и прапорщик обыскивают мертвых, собирают в кучу оружие, достреливают раненых. Солдаты проверяют мешки, которые везли душманы на лошадях и ослах.
Зибоев: (кричит) Командир! Тут главарь живой, но еле-еле дышит! Шлёпнем, пока о нём начальство не узнало!
Шишов. Сержант, с чего ты взял, что он главарь?
Зибоев. Он что-то лопочет о секретной миссии в Пешавар!
Шишов. Сдадим живым твоего соплеменника! То-то обрадуются начальник разведки и полковой особист плененному главарю!
Зибоев ( со злостью). Засунуть струну в печёнку, язык бы сразу развязал. А то лопочет какой-то бред сумасшедшего ...
Шишов. А что именно? Переведи.
Зибоев (презрительно). Говорит, что он смотритель за казной великого Шерхана, а караван этот идёт из Бамиана. Взможно, врёт...
Рябоконь. Он жить хочет и скорее всего, говорит правду.
Шишов. Давай посмотрю на его рожу! И верно, отпетый негодяй! Какая морда свирепая! Но если убьём его, то опять от командования получу взбучку...
Шишов подходит, срезает с груди душмана разгрузку с магазинами, автомат, выворачивает карманы мятежника, разглядывает документы. Глядя на раненого, размышляет и наконец говорит:
Шишов. Эй, Зибоев, как говоришь, его зовут?
Зибоев. Бородатый сказал, что он Аманулло!
Шишов. Проклятый душара! Тебе, бандитское мурло Аманулло, сегодня повезло! Пришла пора получать боевые награды! Сдадим живым в штаб полка! Попадет на допрос в ХАД, и пусть они сами отправят душмана в расход! Перевяжи ему раны, иначе этот "дух" раньше времени откинется... Как говорится, испустит дух...
Зибоев. А с опиумом что делать? Можно я отсыплю себе в вещмешок чуток? Всего один стакан...
Шишов (сердито). Боец, а в рыло не хочешь? Гауптвахта по тебе плачет!
Зибоев (с обидой). Зря вы так...я снёс бы опий в дукан да на тушенку и водку обменял бы...
Шишов (с угрозой). Тогда тебя отправят в дисбат! Головой отвечаешь за эти мешки! Живее в дорогу! Быстрее выстраивайте в колонну вьючных животных, пока они не разбрелись...
Зибоев. Ну, как хочешь, командир! И ладно, мне и одного косячка чарза для веселья хватит...
Шишов. Эх, ты, наркоша! Пропадешь. Бойцы, поторопитесь, пора уносить ноги! Сапер, ставь растяжки на тропах! Сбор через две минуты у ручья! Живее, живее! Скоро помощь каравану подоспеет, надеюсь, в темноте нас "духи" не найдут...
Командир полка (голос по радиосвязи).
Разведчики, я вами горжусь! Молодцы! Замполит, послать всем героям представления на ордена и медали.
Слышится гул винтов приближающихся вертолётов, затем разрывы ракет на земле.
Зибоев (радостно говорит молодым солдатам). Железки на грудь - это хорошо! Теперь я не наркоша, а герой! Но главное - быстрее уйти на дембель, вернуться домой живыми!
Рябоконь (тихо говорит Шишову ). Командир! Понятное дело, оружие и наркоту сдадим на склад, но я такое нашел в караване... В поклаже одного верблюда чего только нет! Настоящий клад! Я чуть дара речи не лишился...
Шишов (с раздражением). Да что особенного ты мог найти?
Рябоконь (волнуясь). Например, мешочек гранатов...
Шишов. Сева, не смеши! Гранаты на войне - это не клад, а боевые трофеи...
Рябоконь. Командир, ты не понял! То гранаты не взрывающиеся, а те которые сверкают и переливаются. Драгоценные камушки! Ясно? Гранаты, бриллианты, топазы, рубины, сапфиры, изумруды, турмалины, опалы и аквамарины...
Шишов. И как же ты их различаешь? Откуда тебе знать о драгоценных камнях? Может быть, это просто блестяшки?
Рябоконь. Я не говорил? Я учился на гражданке, я - ювелир! Но вот если про клад прознает командир полка...этот жулик нас подставит! Отправит куда-нибудь на верную смерть - и всё шито-крыто. Как я понял, эти камушки ждали душманы в Пакистане! Мы перехватили чью-то казну...
Шишов (задумчиво). Я с тобою согласен: лучше промолчим! Благодарности не дождёмся, а вот могилку нам начальнички организуют с салютом и под оркестр! И ты тоже о камнях не говори ни слова, никому!
Тем временем со стороны гор за действиями разведчиков наблюдает джинн. Седобородый, бритоголовый джинн воет, в ярости заламывает руки и посыпает пылью голову.
Джинн. О, проклятье! Мой клад опять украли! Отомщу всем! Дайте срок!
(Грозит кулаком и идёт следом за разведчиками).
Сцена вторая.
Полк стоит на плацу в строю, солдаты и офицеры слушают матерные наставления командира.
Петренко-Иванов (громко ругается): Ах, вы распельдосы! Поговорим теперь на "вы"! Всех вылюблю, высушу и вы... гм-гм-гм... Кто посмел своровать ящик моей тушёнки? Имущество командира - это святое! Мародеры! Привыкли грабить и убивать в кишлаках безнаказанно! Я уверен - тут поработала полковая разведка! Организовали ночную пьянку - и, видимо, нечем было закусить! Я же чувствую стойкий запах: от всех разведчиков сивухой разит! Кто зачинщик? А ну, выходи из строя, паразит! Шишов - разбойник, солдаты - негодяи, старшина - мерзавец! Воровство никому не прощу!
Золотарь (поддакивая). Может, комсомольцев собрать? Нет управы на Шишова! Пора заняться воспитанием разведчиков! Разведка превратилась в шайку мародеров и налётчиков.
Петренко-Иванов. (насмешливо)Замполит! Они сейчас все ни бэ, ни мэ...Несешь какой-то бред, ты сам-то трезв? В своём ты уме? Зачем им комсомольское собранье? Кого ты собираешься воспитывать? В тюрьме им уже давно прогулы ставят! Жесткие меры к ним надо принять. Этим головорезам необходим показательный расстрел! Каждого шестого - поставить к стенке! И непременно разжаловать наглеца Шишова!
Золотарь (растерянно). А мы его по глупости намедни к ордену...Я сам наградной оформил ...
Петренко-Иванов. Ты к ордену представил, а я сегодня награду отзову!
Шишов (не выдержал и выкрикнул из строя с обидой): Вчера после боя обнимали-целовали и я был герой! А сегодня уже преступник? С головой всё в порядке? Хотя и так понятно: решили мою славу присвоить себе...
Петренко- Иванов (со злостью). А ну, не забывайся, лейтенант! Мы долго закрывали глаза на твои выкрутасы!
Золотарь. Упился самогонкой? Ночь напролет шароп лакал?
Мутин ( с угрозой). Попомнишь меня, выскочка! Устрою тебе показательный процесс! Попадешь на тюремные нары!
Петренко-Иванов. Для начала - десять суток гауптвахты! Чтобы прояснился рассудок!
Худощавый осунувшийся от усталости офицер в почти белом, выжженном солнцем обмундировании вышел из строя, швырнул панаму на асфальт и негромко выругался.
Шишов (бросает в сторону блокнот и с ненавистью произносит). Да пропадите вы пропадом! Воюйте сами! Отныне я в рейд - ни ногой! Пусть лизоблюды и прихлебатели сидят в засадах, ходят на караваны! Эх, трубы горят, опохмелиться бы... Напьюсь вусмерть! Но где с утра собутыльника найти?
Медленно бредущего Шишова нагнал командир горно-стрелковой роты Епанчин. Дружески обнял его и принялся утешать. С крыши казармы за ними следит всё тот же джинн.
Шишов. Дружище! Как удачно, что мы встретились!
Епанчин (уговаривает приятеля). Чудак! Уйми, свой норов и не скандаль! Пойми, несчастный, тебя уничтожит командир! Поверь моему опыту, разжалуют и отдадут под трибунал!
Шишов (машет рукой). Да ну их к дьяволу! Хочу перед гауптвахтой надраться. Сегодня будешь моим собутыльником. А этим подонкам я не покорюсь! Ненавижу тыловых крыс! Скорее идём - пузырь водочки скушаем, а будет мало - у Рябоконя в каптерке припрятана фляжка спирта!
Епанчин. Эх, лучше б к женщинам в гости, чем с утра пораньше тупо водку пить... Я словно пёс настроен на случку или как лев в ожидании львиц! Пошли к связисткам, там немало красоток - целый модуль.
Предложение ротного повисло в воздухе, потому что в этот момент вдоль плаца, по дорожке, прогнувшись под тяжестью чемодана, перемещается неопознанное "мимолетное виденье": стройная, фигуристая, со спадающими на плечи пшеничными волосами, длинноногая девушка. Каблуки её туфелек продавливают мягкий, разогретый солнцем асфальт не столько из-за тяжёлого чемодана, сколько из-за мощного породистого тела.
Шишов. Зачем к соседям через колючку и минные поля топать? Взгляни, идёт по дорожке твоя мечта! Крадётся и глазками - туда-сюда. Она случайно не тебя, капитан, ищет?
Епанчин (восторженно). Ух, ты! Даже перехватило дыханье! Какая в полк попала красотка! Ах, как покачивает бедрами грациозно! Взгляд оторвать невозможно. Богиня, фея, нимфа! А ножки! Она просто чудо!
Шишов (насмешливо). Понравилась? Скажешь тоже - чудо... Просто телка!
Епанчин (с обидой). Ты неотесанный болван и хам. О, посмотри, что за волшебная у неё походка! Афродита! Грациозно шагает, словно пантера!
Шишов. Стоп, брат! Плоть успокоить, пожалуй бутылки будет мало... Она явно ищет себе кавалера! Или носильщика.
Епанчин (одобрительно). Верно, идёт, словно танцует, виляет аппетитной попкой. А золотых копна волос - ну чисто лён! Найти б сейчас укромный уголок ... И не поймешь: то машет крылышками ангелок, или хвостом тряхнула дьяволица! Ах, Офелия!
Шишов (с раздражением). Заладил: Офелия, да Афродита... Ты посмотрись в зеркало - рожа неделю небрита! Тоже мне - женишок... Напрасно в тебе проснулся галантный кавалер! Поверь, всё гораздо проще: пока не иссякнут денежные потоки - она твоя. Готовь афгани, брат, или чеки...
Епанчин. Она изящная как куколка!
Шишов. Невинная внешность обманчива! В Афган на заработки приехала дивчина. Ха-ха! У этой бабы всё, браток, на нужном месте. Для храбрости выпей двести грамм - и вперед на штурм...(с сомнением) С руками и ногами...эта девка точно не скульптура Венеры! Понимаю, похоть у мужчин возбуждает эта прелестная натура... Я б тоже взял её, коль был бы ходок... Но без любви - не хочу.
Епанчин. Нет, впрямь, скажи, как на духу, дружище: считаешь, без денег красотке я не нужен?
Шишов (ехидно): Эх, брат, любовный станок работает без устали меж этих дивных ножек... И у неё не только гибкий стан (громко смеется), по слухам, то не невинная дева, а секс машина! Не девка - ураган!
Епанчин. Мечта всей жизни переспать с такой красавицей! Ночь в постели с ней - и можно умереть...
Шишов. Однако это слишком патетично! Плати - и люби! Дешевле стоит идеал! Смелее, действуй, брат! А я не люблю продажных хищных баб. Гораздо интересней воевать.
Епанчин. В этом мы с тобой разные.
Шишов. Не зарься на неё, ну зачем тебе эта стерва? Вполне возможно, она не здорова! Потешишься разок, а потом будут тебе уколы в зад шлёпать! Залюблю да залюблю... хвастунов про подвиги постельные - не одобряю! А куколка эта все соки из тебя выжмет...
Епанчин. Мы ещё посмотрим, кто кого! В постели я неутомим - люблю я это занятье! Надо срочно красавицу пригласить в кроватку! Эх, денег нет ни чека, ни афгани, ни копейки! Ты знаешь её имя?
Шишов (осуждающе). А вдруг после бурной ночи придётся член лечить?...Секс-агрессор, боец невидимого полового фронта! Жертва военно-полевого романа. Мне тыловые рассказали по секрету: зовут её Жанна, к нам в полк сослана из штаба армии... Девой Орлеанской в шутку в штабе армии прозвали. Ночами долгими неутомимою была, а Орлеанская - поскольку родом эта Жанна из Орла.
Епанчин (с сомнением). А ты не врёшь?
Шишов (запальчиво). Штабные судачат: сожителем её был генерал! Разжалованная за разврат ППЖ заместителя командарма.
Епанчин. ( с восхищением) Видимо, сильна девка! Уже теряю голову и мечтаю обнять этот тонкий, гибкий стан...
Шишов. Ты всего лишь нищий капитан...
Епанчин (с обидой). Мне не по зубам, говоришь? Ну а тебе? Неужели побоишься подкатить к молодухе? Тоже мне герой!
Шишов. Сказал же - я пас. По скотски - не хочу - не хожу в бордели. Я умею воевать, а с бабами я скромен. Уж лучше с рюмкой коньяка, или со стаканом водки...
Епанчин (решительно). Эту красотку я быстро объезжу и любовью досыта угощу! О как жажду поцеловать с головы до ног... Удачи пожелай! Я иду в атаку...
Шишов (ехидно). Зачем, мой друг, тебе с любовью морока? Ведь дамочка ни по зубам, ни по карману. Поверь - она обычная шлюха...
Епанчин. Все равно хочу её!
Шишов. Зря ты затеваешь с ней игру в любовь. Но как даст тебе от ворот-поворот, заходи в каптерку. Рябоконь в изготовлении бражки - мастер!
Шишов не спеша направляется к узкому пролому в стене, где жаждущими водки офицерами, проделан скрытый выход из полка, а Епанчин подбежал сзади к девице и попытался подхватить большой чемодан. Специально не удерживает, роняет его себе на ногу, и будто отдавив пальцы, прыгает на одной ноге, тихонько, подвывая. Девушка громко смеётся. Теперь старший лейтенант подхватывает чемодан двумя руками, и комично согнувшись под мнимой тяжестью, идет к общежитию.
Епанчин (галантно.) Бонжур! Мадмуазель, я офицер и не могу позволить тащить тяжёлый чемодан! Нельзя девице утруждаться и ручки нежные мозолить! Позволь представиться: капитан Епанчин. Можно просто - Слава.
Жанна (улыбаясь). А я Жанна. И верно, капитан, я очень устала, но кругом ни одного джентльмена. Сплошное пехотное хамло. А ты, как я посмотрю, галантный кавалер! Мерси! Держи чемодан, но за труд никакой награды не проси, не дам! Осторожнее, если уронишь и разобьёшь содержимое, то так врежу промеж ног!
Епанчин. Помилосердствуй, ангелочек, зачем меня достоинства лишать, и превращать в никчёмного калеку? Чтоб мог тебя... лишь гладить?
Жанна (возмущенно). Нахал! Сейчас не надобен мне ни самец, ни гладиатор. Устала я от вас, от кобелей ...
Епанчин ( разводит руками). Увы, мадам! Других на фронте не бывает! Мы на войне дуреем. Нам женский пол на фронте прибавляет силы и отвлекает от жестокости войны!
Жанна (строго). Мальчик! Я не мадам, зови меня мадмуазель...
Епанчин. Я ошибся? Виноват, исправлюсь! Осмелюсь уточнить...Мадмуазель, вы точно девушка? В ваши-то годы...
Жанна (с обидой). Хамить надумал? Мне всего двадцать пять!
Епанчин. Я простой боевой офицер, но зато холост и хороший кавалер! Как жаль, что ты не любишь молодых, а предпочитаешь генералов, у которых чин! Однако же всё может измениться: вдруг с годами я стану маршалом!
Жанна (грустно и задумчиво). О генерале слухи тоже долетели? Эх, прощай покой! Опять сведут мою жизнь к постели...
Епанчин. На то они и слухи!
Жанна (с обидой). Насколько ты желаешь быть мне близким? А не кажется ли, капитан, что это низко и подло при первой встрече сразу говорить, о том... о чём бы лучше промолчать?
Епанчин. Признаюсь откровенно, хочу интимного контакта... Сударыня, я наповал сражён твоей небесной красой!
Жанна Умерь свой пыл и не болтай! Надорвешь пупок, и чемодан не дотащишь. Потом не сможешь... и раза...
Жанна грустно рассмеялась.
Епанчин. Не подъёмны твои саквояж и чемодан! От штаба, верно, трудным был вояж? В этом "контейнере" складированы черепа и скальпы тысячи поверженных поклонников?
Жанна (строго). Но-но, шутник! Учти, меня задёшево не купишь. Придётся долго утомительно просить... Я девушка приличная ... А если продаюсь за деньги, то за большие, даже очень большие!...Есть дельные предложения?
Епанчин (с усмешкой). За афгани или за чеки? А может, мы заплатим золотом?
Жанна (оценивающе смотрит на офицера): Приноси, а там поглядим, обдумаем..., возможно, ... что-то и получишь взамен.
Епанчин. А чего размышлять, труд приятный и не тяжёлый! Бери новенькие купюры да добросовестно за них поработай...
Жанна притворно пытается дать пощёчину, но лейтенант уклоняется, и девица, теряя равновесие и не устояв на высоких каблуках, падает к нему в объятия. Епанчин, пользуясь случаем, целует её, ставит на ноги и убегает прочь, осыпаемый градом беззлобных ругательств.
Епанчин (с восторгом). Ну, надо же! Я получил бесплатно первый поцелуй! И верно, сладкая! Думаю, этот поцелуй не последний.
Жанна (глядя вслед, произносит задумчиво). Эх, жалко только капитан! Был бы генералом или полковником - цены бы не было такому удальцу... А так, лишь головная боль. Забеременеть на фронте - этого мне только не хватало...
Сцена третья
Камера, с одним зарешёченным окошком под потолком, нары укрытые солдатским одеялом. Под нарами пустые бутылки из-под водки. Напротив лежанки два табурета. На одном уполовиненные бутылка водки и бутылка коньяка, банки и баночки с различными закусками, на другом - гордо восседает ротный Епанчин. На нарах, словно римский патриций, возлежит Шишов. Оба офицера в сильном подпитии. Через маленькое окно под потолком, снаружи, их подслушивает всё тот же джинн.
Епанчин (пьяным заплетающимся языком). Отчаянный ты парень, Леха! Начальство - не боишься, спины не перед кем не гнёшь! Я тебя за лихость уважаю!
Шишов (ещё более пьяным, чем у приятеля голосом). Карьеру делать на костях не собираюсь. Наоборот, домой с войны вернусь и сразу на гражданку! Сниму погоны, заброшу в шкаф портупею, иначе от военной жизни отупею! Больше не хочу тянуть армейскую лямку.
Епанчин (кипятится). Ты даже не авантюрист, не анархист, мягко говоря, тебе всё пофиг..., а если сказать грубее...
Шишов (примирительно). Не шуми, не гони волну! Лучше расскажи, как прошло знакомство! Признавайся, контакт наладил ...с той красоткой? Думаю, не совладал ...
Епанчин. Отстань. Лучше откроем бутылку янтарного "Арарата". Божественный напиток!
Шишов. А хвастал мне вчера: мол, я с девками прыткий...
Офицеры выпивают молча без тоста, закусывают. Шишов приподнимается на локте, ставит наполненный стакан на ладонь и выпивает опять.
Рассказывай!
Епанчин. Отлипни, не скажу. О, как быстро на голодный желудок опьянел! Мне кажется, я заблудился в мыслях и словах...