Шум неприятно свистящих турбин "лайнера", которому давно было пора падать вместе с пассажирами с неба, затих почти, но не смолк. Он старчески кашлял, задыхался, издавая звуки, сходные с теми, какие извлекала из скрипящей дощатой двери соседка баба Маня, когда скреблась в бабушкину избу. Каждое лето Рогачёва, зеленоглазая блондинка с заманчивой фигурой, когда была поменьше, жила в глухой деревне у бабушки. Почерневшая от дождей изба её стояла у полуразрушенной церкви, приспособленной под зернохранилище.
За церковью был пустырь, на котором обычно собирались и веселились деревенские ребята. Рогачёва так любила деревенские забавы, что хохотала всегда громче всех. Голос у неё с детства был низкий, с каким-то открытым звуком, не сдерживаемый, почти мужской, а речь - такой громкой, что её за это часто грубо обрывали взрослые, и передразнивали дети.
На очень малом ходу, поблескивая фюзеляжем, "лайнер" подрулил к стоянке.
Сначала пассажиров довольно длительное время потомили, потом лениво подали трап.
Спускаясь, Рогачёва увидела большой иностранный самолёт, идущий на взлет с сильным ревом. Он оглушил Рогачёву.
За свою жизнь она привыкла к постоянным одергиваниям по поводу её слишком громкого голоса. Вот и самолеты ей показались такими же "громко говорящими", как она. Когда же она молчала, в тишине квартиры, то завороженно, в каком-то забытьи слушала пение своего любимого кенара "Стёпу". Большая клетка стояла на тумбочке посреди комнаты. Кенар заливисто и нежно выводил свои рулады, а Рогачёвой казалось, что он разговаривает с нею. Он поёт: "Тю-ит, тю-ить...", а ей казалось, он спрашивал: "Как ты сама? Как ты сама?". Она могла часами вот так в прострации сидеть на диване и слушать своего обожаемого желтобокого друга. Особенно после работы, когда руки как бы наливались свинцом, не поднимались от усталости, а ноги ну никак не хотели никуда идти, даже на Волгу, которую она путем никогда и не видела. Так - несколько раз, проезжая на автобусе по длинному мосту.
Самолёты повсюду пестрели окраской, как конфетные фантики, разных марок и компаний. "Как их много, какие красивые!" - подумала она, вертя по сторонам головой с любопытством.
Хромая на один бок, подъехал давно выслуживший свой срок автобус. Толпа устремилась к нему, расталкивая друг друга локтями, чтобы занять места, как будто предстоял долгий путь. Автобус затарахтел. Задрожали сиденья и стекла. Эта дрожь передалась Рогачёвой, которая и без того сильно волновалась.
Она - в Москве! Невиданное дело!
Покачиваясь, как лодка на волнах, автобус развернулся, и Рогачёва увидела здание аэровокзала, неприятно ударившее по глазам отраженным солнечным светом. Она даже зажмурилась. Ей казалось, что это не она летела на самолёте, не она трясется в автобусе, а какая-то другая, не знакомая ей женщина.
Она же постоянно так уставала на фабрике, что дома, слушая кенара, засыпала прямо на диване одетая. Вскакивала среди ночи, раздевалась, и вновь проваливалась в сон до звонка будильника в шесть утра.
Выйдя из автобуса с большой спортивной на молнии сумкой, Рогачёва пошла за толпой. Сумка была набита банками с едой, и казалась ещё тяжелее, чем при упаковке дома. Это мать постаралась, набивала побольше в дорогу.
- Кто тебя там кормить будет?! - восклицала она.
Мать прожужжала все уши о многочисленных опасностях, которые ожидают её в Москве.
Вспомнив это, Рогачёва почувствовала боль в ноге. Так и знала, что новые туфли, купленные специально для этой поездки, такие классные на высоченной платформе, в которых она выглядела совершенно неотразимо, изрядно натрут ногу.
Войдя в здание вокзала, остановилась, растерявшись от шума и суеты, поставила сумку прямо на ходу, нагнулась, сняла туфлю, и увидела стертую в кровь пятку. Боль была раздражительна. Хотелось сесть на пол и вообще больше никуда не ходить.
Тут из громкоговорителя раздался неприятный, какой-то металлически скрипящий женский голос: "Пассажирка Рогачёва, прибывшая из Саратова, вас ожидают у справочного бюро". Голос дикторши звучал со всех сторон одновременно, гулко, как в пустой бочке, отражаясь эхом от всех стен.
Нескончаемый людской поток огибал растерянную Рогачеву. На мгновение она замерла в отчаянии. Затем вскочила, сообразив, что дикторша обращается к ней.
- Где справочное бюро?! - закричала она так, что несколько человек сразу остановились.
- В центре зала, - бросил на ходу какой-то парень в тёмных очках.
Рогачёва стремглав побежала туда, держа одну туфлю в руке.
- Кто оставил сумку! - услышала она испуганный женский возглас за спиной.
В Москве по известным причинам все стали бояться оставленных сумок.
Рогачёва метнулась назад и подхватила вещи.
У стойки её ожидала Белкина. На ней были ужасно узкие джинсы. Из-под синей бейсболки нависала на глаза черная ровно стриженая челка.
- Ну, наконец-то! - воскликнула Белкина, увидев Рогачёву. - Ты что это туфлю-то сняла?
- Так ногу натерла, просто ужас! - прогремела Рогачёва.
- Ты всё так же орёшь?! Пора бы уже культурно научиться говорить. Говори потише... Это же Москва... Не пугай людей своим говорильником!
Рогачёва испуганно приложила ладошку к губам. И сама себе сказала: "Дуреха, говори тихо!", - при этом отстранила ладошку от губ и шлепнула ею себя по лбу.
Покопавшись в своей изящной красной сумочке, Белкина нашла пластырь.
Рогачёва залепила больное место, надевая туфлю.
- Как долетела? - спросила Белкина.
- Самолет так болтало, что всё время было страшно, - пугливо оглядывая, полушепотом сказала Рогачева, целуя подругу.
- Ладно, долетела же! - сказала Белкина и перехватила из рук Рогачёвой сумку, сгибаясь от её веса. - Ты что туда кирпичей напихала?!
- Это всё мать... Боялась, чтобы я не проголодалась...
- В Москве-то! Да здесь любой без копейки в кармане выживет, - усмехнулась Белкина, направляясь к выходу.
Прихрамывая, Рогачева пошла за ней.
- Мы на автобус или на электричку? - много тише спросила Рогачёва.
- Да я на своей машине, - сказала Белкина.
- Ты мне не говорила, что у тебя есть машина, - удивилась Рогачёва, следя за громкостью своего голоса.
- Машина - это в наше время пустяк.
Перебрасываясь дежурными фразами, дошли до парковки. У Рогачёвой под пластырем пятка уже не болела.
Пустяком оказалась внушительная белая "тойота" с толстыми колесами, как у трактора. Джип.
Дорога от аэропорта была забита, лишь на некоторых участках Белкина спокойно развивала скорость до 120. Она выглядела как профессиональная гонщица, и особенно ей придавали этот вид черные перчатки без пальцев. Да и в невероятно плотных потоках машин Белкина удивительно непринуждённо находила какие-то немыслимые щели, поддавала газку, притормаживала, перестраивалась из ряда в ряд.
Рогачёва заворожено, как прибитая цирковыми номерами воздушных гимнастов на трапеции, искренне любовалась школьной подругой.
Уже больше десяти лет прошло с тех пор, как Белкина рванула в Москву. И теперь, глядя на неё, у Рогачевой заскребло на душе от её собственной пассивности, от боязни покинуть дом родной, к которому так привыкла и не могла оторваться, даже не от самого дома, а от матери, с которой, кажется, срослась так, что по-другому свою жизнь не представляла.
При матери Рогачёва жила беззаботно, домашним хозяйством, практически, не занималась, так кое-что лишь делала по мелочам, чуть было не вышла замуж, но испугалась сильно пьющего жениха, после которого сразу подвернулся другой, с которым пять лет встречалась, и даже подумывала за него выходить, но чем-то он ей не нравился, всё время молчал, и часто уезжал в командировки. Он был горным инженером. И из одной командировки он не вернулся - его завалило в шахте.
Месяца два после трагического известия Рогачёва очень переживала, но потом как-то сама собой догадалась, что у него была женщина на стороне. А Рогачёвой хотелось быть единственной, как и всем женщинам с мебельной фабрики.
И вот позвонила Белкина, под Новый год, поздравила, а разговор закончила возгласом: "Да брось ты всё к чертовой матери! Приезжай в Москву! Я тебя пристрою!"
Как так приезжать в Москву? - думала Рогачёва. Страшно. Но этот совет стал преследовать её.
Она была вполне довольна своей жизнью. У неё не возникало даже тени сомнений в том, что жизнь её неинтересна, скучна и бессмысленна. Она плавала в своей привычной с детства среде спокойно и уверенно, как рыба в пруду. Будет ли эта рыба думать о своей участи?! Вот и Рогачёва не то что не мечтала или не думала о сущности жизни, она даже не знала, что такое эта "сущность". Жила, как живет её мать, как живут родственники, как живут фабричные подруги. Работа, зарплата, дом, певчий кенар который поглощал практически всё свободное время, чего ещё желать!?
К лету всё-таки наступил момент, когда Рогачёва уже не могла ходить на свою мебельную фабрику. Всюду её преследовал запах лака. Ей казалось, что вся она пропахла, пропиталась едким лаком. Вот просто клин в горле встал. Каждое утро - на фабрику, а вечером домой к кенару Стёпе.
Ничего не говоря матери, она позвонила Белкиной:
Откликнулся незнакомый приятный женский голос.
Рогачёва своим привычным "иерихонским" тембром прогудела:
- Я, наверно, ошиблась номером? Мне Белкину...
- Вы не могли бы говорить потише... Таких здесь нет.
То была женщина из прислуги.
- Лену Белкину... - вполголоса уточнила Рогачёва.
- А-а... Лену... Одну минуточку...
Через эту минуту подошла Белкина.
- Ты, что, не Белкина?! - заорала Рогачёва.
Наступила пауза, потому что Белкина отстранила трубку от уха, ощущая в нём сильный звон. Рогачёва её просто оглушила.
- Ой, ну ты даешь! У меня чуть барабанная перепонка не лопнула... Говори как-нибудь потише... Нет, конечно... Я уже давно... Я тебе не говорила... Я уже давно Бакиханова...
Несколько секунд Рогачёва переваривала эту новость.
Ну и поговорили.
Рогачёва сказала, что окончательно решилась, едет...
Белкина жила легко, вокруг неё всегда крутились поклонники. Вечеринки, музыка и, конечно, ресторан, в котором работала её мать. Белкина пригласила Рогачёву туда на прощальный вечер. Она отмечала грандиозное событие в своей жизни - отъезд в Москву. Обилие блюд на столе поразило Рогачёву, но она почти ничего не ела, и, как это частенько бывает с простыми людьми, опасалась непонятных блюд, а "морские гады", мидии там и кальмары, просто пугали её. Положив на тарелку ложку "столичного" салата, она с завистью наблюдала, как непринуждённо держится Белкина. Все дружно чокались, выпивали, но Рогачёва только пригубила первую рюмку, а потом пила только сок. Заглушал всех ресторанный оркестр. Саксофон, аккордеон, труба и ударные, кто в лес кто по дрова, хотели выглядеть приличным оркестром. Пол под ногами Рогачёвой вибрировал. Какой-то подвыпивший гость подбежал к оркестру, бросил комок сотен, требуя сейчас же исполнить песню "К нам в Саратов".
И оркестр ударил:
К нам в Саратов, к нам в Саратов,
На родимый огонёк
Возвратился из Кронштадта
Синеглазый паренёк.
"Ишь ты", - сказали ребята,
"Видно, парень быть первым привык".
"Ух ты", - сказали девчата,
- Сразу видно - фронтовик!"
Рогачёву неожиданно схватил за руку и потащил танцевать какой-то запьяневший парень. Он сразу запрыгал в такт "саратовской". Рогачёва посмотрела на него испуганно, но все же неуклюже топнула пару раз, и остановилась. Музыкального слуха у неё не было, она не могла спеть ни одной самой заурядной песни. О таких говорят: медведь на ухо наступил. Оркестр пошел на перекур. Парень проводил её на место, сел рядом. На другой день Белкина улетела в Москву. А у Рогачёвой появился первый жених, за которого она даже замуж собиралась... Но... Выпивал... И не закусывал...
Она уволилась с фабрики, купила билет на самолет, только после этого поставила мать перед фактом. Мать стала нервничать.
- Как я тут буду одна...
Рогачёва парировала:
- Пусть Колька почаще заезжает!
- Не ори! - одёрнула мать. - Не глухая...
Колька, брат, жил с семьей в другом районе, поэтому наведывался редко. Да и приходил всегда с пустыми руками. Хоть бы пачку риса, что ли, принёс когда. Нет. Норовил у матери стрельнуть деньжат, чтобы со своими заводскими продолжить пьянку. Колька сильно пил.
- У него своих забот полон рот, - возразила мать. - Всё ж таки трое детей. - И слезы выступили у нее на глазах.
Рогачёвой не нравилось, когда мать плакала, поэтому отвернулась, чтобы не видеть её слез, и промолчала. Она не любила Кольку, который был на семь лет старше. Да и вообще он казался ей чужим человеком.
Не следует упускать из виду, что объяснять матери, что она больше не может, да и не хочет ходить на ненавистную мебельную фабрику, задыхается от запахов лака и морилки, было бесполезно. Ни мать, ни родственники, ни подруги не поймут её. Деньги платят хорошие, опять же льготы: молоко, дополнительные дни к отпуску. Рогачёва сама так считала, но разговор с Белкиной как бы разбудил её. Там, в Москве - совсем другая, заманчивая жизнь. Недаром все так стремятся туда.
- Кто тебя приласкает, - повторяла мать, - кому ты нужна, кроме матери?
Мать всю жизнь боролась с нищетой. Работала на двух-трёх работах уборщицей, растила детей без мужа. Рогачёва привыкла видеть мать со шваброй и ведром, в грубом халате неопределённого цвета, толстых носках и тусклых галошах с красной байковой подкладкой. Иногда мать брала дочку с собой на работу, и она наблюдала, как размашисто мать орудует шваброй и тряпкой. За работой она обычно приговаривала: "Трудись, дочка, честно. Я всю жизнь работаю, слава Богу, мы ни в чём не нуждаемся. Вырастешь, замуж выйдешь, детей родишь, я тебе помогать буду, и заживём!". Мать всегда что-то протирала, мыла, ей даже дома не сиделось на месте. Рогачёва жалела её. Они разговаривали мало, но чувствовали друг друга без слов.
Они по праздникам ходили в гости к родственникам, изредка приглашали их к себе. В тёплые дни мать сидела на скамейке у подъезда с соседками, а вечером обсуждала собранную информацию с дочерью. Они так привыкли друг к другу, что не представляли своей жизни друг без друга. Ссорились они редко, в основном, из-за брата Кольки. Рогачёва злилась на брата. Жена Кольки поссорилась с матерью из-за того, что та даёт ему деньги на пьянку. На упрёки мать отвечала: "Да кто ж его пожалеет еще, если не мать! Он ведь работает и всю зарплату жене отдаёт. Чего ж вы от него хотите!?"
Рогачёву же всё чаще охватывала тоска, хотелось чего-то другого. Она поняла, что так жить больше не хочет. Но объяснить себе это своё состояние не могла.
Сколько помнила она себя, с самого детства Белкина всегда была рядом, они жили на одной улице. Белкина была контрастной противоположностью ей. Хотя, в сущности, все крайности равны, и ни одна не лучше другой. Но, как известно, противоположности по какой-то загадочной причине сходятся. Импульсивная уверенная в себе девочка, всегда была заводилой в их детских играх. Рядом с Белкиной Рогачёва необъяснимо для самой себя чувствовала уверенней. Хорошенькая черноволосая, темноглазая Белкина всегда придумывала какие-то необычные развлечения. Например, залезть в дождливую погоду на чердак, где ютились голуби, и гонять их среди наклонных стропильных ног, вертикальных стоек и наклонных подкосов что было мочи, поднимая несусветную пыль. Рогачёва восхищалась Белкиной, тянулась к ней, но мать частенько предупреждала: "Ты, дочка, смотри осторожнее с ней, у неё мать шалава, и девчонка делает, что хочет!"
Мать Белкиной всю жизнь, как уже было сказано, работала в ресторане, сначала - официанткой, а последнее время - в баре. Соседки поглядывали на неё искоса, относились с недоверием, уж очень разбитной выглядела она. Да и одевалась не по годам, вызывающе, красное с зелёным, в крупную клетку, или широкую ярко-желтую с черным полоску. Обвешивалась блестящими и звенящими побрякушками, а на всех пальцах с длинными наманикюренными в светофорный красный цвет - кольца и перстни. В общем, как говорится, изо всех сил молодилась. Да и дочке позволяла носить вызывающие наряды, краситься. Белкина рано начала бегать на свидания, мать всё ей разрешала. Баловала. Но, надо сказать, училась Белкина хорошо, схватывала всё на лету. И с такой же легкостью махнула в Москву...
- Как у тебя с последним? - отвлёк её от размышлений голос Белкиной-Бакихановой.
- Да никак, - мрачно и почти безголосо отреагировала Рогачёва, занятая разглядыванием улиц и прохожих на них.
- И это правильно, - сказала Бакиханова. - Здесь ты будешь человеком! Я ему о тебе всё рассказала... Он ждёт - не дождется...
Рогачёва незаметно для себя вжалась в сиденье, осторожно, всё время помня об излишних децибелах своего голоса, проговорила:
- Я боюсь. А что, если он мне не понравится...
- При чём здесь "не понравится"? А мне, что, мой нравится?! Речь не об этом. Жизнь устроена так, что многими вещами нужно научиться жертвовать.
Рогачёва посмотрела на неё с открытым ртом. Ей показалось, что она впервые видит свою давнюю подругу, что Бакиханова - женщина из другого мира.
- А как же ты живешь, если он тебе не нравится? - опять очень громко выкрикнула этот вопрос Рогачёва.
- Тише! Ты меня оглушила! - взвилась Бакиханова.
Обе минуту помолчали.
- Прости, буду тихой...
Произнеся эти слова в какой-то оскорблённой тональности, Рогачёва ощутила, что краснеет.
Бакиханова включила приемник, покрутила ручку, остановилась на какой-то джазовой волне. Солировал саксофон очень грустным голосом. Казалось, он на что-то жаловался. Наверно, тоже не хотел покидать Саратов...
Бакиханова взглянула на Рогачёву с подозрением и, усмехаясь, сказала:
- Слушай, какая ты глупая! Настоящая провинциалочка! Я что, тебя на панель зову?! Если ты сама свою убогую жизнь не переделаешь, никто за тебя это делать не будет. Я тебя в хорошие руки отдам! Партнеру моего мужа по бизнесу, богатому человеку...
От этих слов Рогачёва с испугом подняла брови.
- Как отдашь? - опять крикнула она.
- Ты, что, невменяемая? Не глуши меня своим голосищем, как рыбу! Ладно, проехали... Слушай меня и наматывай на ус. Учись жить двойною жизнью... Я-то сама уже какою-то тройною жизнью живу... А, может, пятерною, десятирною...
При этом Бакиханова расхохоталась и положила руку на её колено.
Рогачёва затаилась, как кошка. Её забрали в тиски собственные представления о правильной жизни, внушаемой с детских лет матерью и родственниками. Если встречаешься, живёшь с одним, то о других и думать не смей. Потому что, размышляла она, если есть один, то другие - уже преступление. Она поняла, что поступает безрассудно.
Жила себе преспокойно в Саратове, а тут вдруг нахлынул поток оглушающих впечатлений!
А Бакиханова продолжила методично развивать свои мысли:
- В Москве необходим зверский темп! Постоянно возникают новые знакомства, а их нужно поддерживать, а от некоторых знакомств нужно тактично уклоняться... Ты понимаешь, нужно же всё уметь! И научиться принимать гостей, но и культурненько выпроваживать неугодных, всё время улыбаться и говорить только приятные людям слова... Постоянно нужно следить за модой, знать, кто что носит, стараться понравиться мужчинам и не показаться дурёхой... Надо чувствовать людей! Одному надо натурально оказать честь, а другого регулярно кормить обещаниями, чтобы далеко не убегал, был у ноги...
У Рогачёвой даже голова закружилась от этих наставлений. И от езды тоже, конечно.
Между тем Бакиханова свернула с Садового кольца в свой переулок и, прежде чем заехать в подземный гараж нового дома, построенного в стиле модерн, остановилась у цветочного стеклянного киоска и купила огромный букет бордовых роз.
- Я каждый день меняю цветы... - сказала как бы небрежно Бакиханова.
Рогачёва смиренно промолчала.
К вечеру приехал этот самый партнер по бизнесу - Лифшиц.
- О, вот и Лев Абрамыч! - воскликнул Мехрали Магомедович, очень тучный, с мясистым носом и жирными губами, муж Ленки, неспешно отпивая молоко из тонкого высокого стакана.
Лифшиц вошел довольно бодрым шагом, правда, чуть покачиваясь от солидного возраста, потому что этот "возраст" так и выпирал отовсюду. Это был маленький щуплый человечек, совершенно лысый, с ободком редких белых длинных волос, с миниатюрными детскими пальчиками и большими розовыми ушами.
Рогачёву охватил ужас. Она сжала пальцы, лицо её помрачнело. Она не знала, куда себя деть.
- Ах, вот вы какая, красавица! - надтреснутым тенором произнес он.
Лифшиц взял её за руку с выражением одновременного стеснения и снисходительности. Взгляд его старческих мутных глаз проходил как бы сквозь неё.