В купе было невыносимо душно, и я, оставив вещи, вышла на платформу подышать. Когда я вернулась, в купе уже сидели трое попутчиков. До отправления поезда было ещё несколько минут, а они уже разложили закуски и шумно выпивали за знакомство.
Густой запах самогона, солений и сала сшибал с ног.
Весёлая компания пригласила меня разделить праздник жизни с ними. Простые такие, круглолицые, вспотевшие, как будто они у себя дома, а я зашла без приглашения.
Я попросила проводницу перевести меня в другое купе. Ей не удалось помочь мне, так как люди ехали парами или вчетвером. Устроившись на откидном сиденье в коридоре вагона у открытого окна, я смирилась мысленно с тем, что мне предстоит ехать так всю дорогу.
По всему вагону говорило радио. Передавали речь Брежнева на очередном пленуме (идиоматическое выражение "речь Брежнева" означало полнейшее пустозвонство, да еще с южным говором, особенно в случае с фрикативным "г").
День клонился к вечеру. Оживлённые разговоры и хождение по вагону постепенно стихли. Но Брежнев продолжал держать речь.
Через какое-то время до меня дошёл запах жареной картошки с луком, такой аппетитный и домашний, что голова у меня закружилась, и засосало под ложечкой. Из своего закутка выглянула проводница и позвала поужинать с ней. Лариса, так звали проводницу, как бы шутя, сказала:
- Закуска знатная, а выпить, цо-цо, нечего.
Она смешно прицокивала кончиком языка, которым тут же облизывала пухленькие губы. Лицо у неё было кругленькое, простоватое, но приятное. У висков едва выбивалась седина из-под каштановых кудряшек.
- Как нечего, - возразила я, - сейчас принесу.
Моё купе было рядом, приоткрыв дверь, не обращая внимания на выпивающих, да они меня и не заметили, я схватила свои вещи, вернулась к столу и достала бутылку коньяка. Лицо Ларисы расплылась в улыбке, она тут же нашла стопки и воскликнула:
- Вот это по-нашему, по-людски.
Тут Брежнев кончил речь. Заиграла танцевальная музыка. Лариса приглушила радио. Мы выпили и разговорились. Я даже не заметила, как она овладела ситуацией и стала рассказывать всю свою жизнь.
- Эх, девка!
- Да, я слушаю внимательно, - сказала я.
- Я-то сама с Ельца. Понимаешь, с детства я ни ласки ни любви толком не знала. Мне хотелось другой жизни. Чего-то такого, понимаешь, эдакого, чего сама... В общем, взбрело в голову, ты представляешь, увидеть море! Свихнулась, прямо, цо-цо... Замечталась о воде солёной. После восьми классов я окончила медучилище и, когда скопила деньги, махнула на море. И как на роду у меня было написано, сошлась там с местным парнем, Сергеем. У его матери снимала койку. Полюбили мы друг друга до беспамятства! Так там, понимаешь, и осталась. Расписались.
Голос Ларисы укачивал меня. Я видела картины.
Синева, насыщенная, глубокая синева моря показалась Ларисе настолько ослепительной, что у неё перехватило дыхание. Она замерла и судорожно сделала несколько глотков воздуха, как рыба на берегу. Влажный, прохладный воздух с ароматом утренней росы привёл её в чувство. Она зажмурилась, сладко потянулась, воскликнув: "Господи, хорошо как, спасибо!" Раскинула руки, как бы желая обнять утро, небо, аромат трав. В эту минуту ей казалось, что она может сделать невозможное. Она не могла даже себе объяснить, откуда это ощущение полноты жизни? Голова закружилась от свежести летнего утра. Синева была ослепительна. Такими же синими, как море, были ставни на окнах в доме Сергея. Луч солнца отражался в них и, казалось, что это частички моря. Это она попросила свёкра, она искренне считала родителей Сергея папой и мамой, покрасить ставни в синий цвет, а дом покрасили почти в белый цвет. Добавив в него чуть-чуть краски лимонного цвета. Дом преобразился до неузнаваемости, особенно тогда, когда Лариса посадила три сорта садовых ромашек в палисаднике перед домом. Ромашки выросли и красовались на высоких сочных стеблях, которые смотрятся особенно выразительно на синем фоне. У ромашек крупных белые лепестки в два ряда плотным кольцом опоясывают золотую серединку, и стебли более устойчивые, они держат гордо свои самостоятельные головки. Ромашки помельче изящно поворачивали свои трогательные головки, неукоснительно следуя за солнцем. Самые мелкие ромашки своими ажурными лепестками напоминали искусные изделия вологодских кружевниц. Они придавали ромашковому полотну особое изящество. Ромашковое облако ранним утром искрилось на солнце капельками росы. На фоне неба - дом с палисадником как бы слегка парил над землёй. А дальше начиналось море...
Я как бы очнулась от этой картины, когда Лариса сказала:
- Эх, девка! И его забрали, цо-цо, в армию. Ты понимаешь?! Не успели поженихаться как следует... Эх, девка, давай ещё по одной!
Лариса обхватила бутылку своей почти мужской рукой.
Выпили.
Речь её полилась ещё свободнее.
Был март. Смеркалось рано. Включив свет, Лариса обвела комнату изучающим взглядом и сказала негромко: "Как же я хорошо всё здесь устроила! Серёжа, тебе обязательно понравится". Тоска по мужу росла с каждым днём. И она всё чаще стала разговаривать с ним в их комнате вслух. Каждую вещь Лариса купила сама, и поставила так, как ей хотелось. Свёкор со свекровью помогали достать и привезти то, что Ларисе хотелось, во всём поддерживали её и хвалили. Вот комод, например, она, как только увидела его в универмаге, так и сразу представила, как он украсит комнату, если поставить его между двух окон. Сколько в нем ящиков, для каждой вещи нашлось место. Поставила на него тройное зеркало, постелила салфетку, на которой сама вышила гладью васильки, и разложила свои женские штучки: тушь, карандаши, губную помаду, такую же яркую, как и лак, духи. Серьги, бусы и колечки, сложила в железную коробку из-под печенья. Как же она любила примерять своё "богатство"! Её украшения казались ей неотразимыми.
Перед зеркалом как раз нашлось место для семи фигурок слоников с поднятыми хоботками, символизирующих счастье. Подарок подруги, свидетельницы на свадьбе. Круглый раздвижной стол и стулья в центре комнаты, и оранжевый абажур над ним создают атмосферу уюта и покоя. А удобно как, можно и гостей принимать, и гладить, и швейную машинку поставить! Лариса подошла к столу провела рукой по ажурной скатерти, которую тщательно вывязывала, стараясь успеть к Новому году. Открыла свадебный альбом и, в который уже раз, стала рассматривать каждую фотографию, то улыбаясь, а то и смахивая слезу. Свадьбу ведь сыграли всего за пять дней до призыва Сергея. Она толком и не успела почувствовать, что значит быть женой. Новый раскладной диван с зелёной, как весенняя трава обивкой, стоял справа от двери. Над ним висела цветная свадебная фотография в деревянной, покрытой бесцветным лаком, раме.
Прежде у неё никогда не было своей комнаты. Она росла в семье скромного достатка в небольшом доме. Отец умер, когда ей было восемь. Все заботы легли на мать. Она работала в две смены на другом конце Ельца. Мать была женщина суровая и требовательная. Когда Лариса пыталась сделать что-нибудь по-своему, мать всегда говорила ей: "Вот будет у тебя свой дом, семья, тогда будешь делать по-своему, а здесь хозяйка - я".
Гогочущие гуси, надвигающиеся на Ларису, страх и плач, - таким было её первое детское воспоминание. Спас её смешной мальчик, который тогда показался ей большим. Он был в грязных растянутых рейтузах и в майке. Появился неожиданно из-за её спины, но так уверенно и грозно кричал, что гуси развернулись, и пошли прочь. С той поры Коля, так звали смелого мальчика, всегда был рядом. Он был на год старше Ларисы. Жил на соседней улице с родителями и бабушкой.
Так вышло, что любовь и ласку Лариса больше всего получала именно от бабушки Коли. После смерти своего отца Лариса помогала матери, стирала, готовила, убиралась, как могла. Коля ходил с ней в магазин. Ребята кричали им в след: "Жених и невеста тили-тили тесто. Невеста сдохла, тесто засохло...", но Коля брал её за руку, и они молча шли, не оглядываясь. Но со временем все привыкли к тому, что они всегда вместе и перестали дразнить их.
Потом Лариса рассказывала о том, как они переписывались с мужем, изъяснялись в любви, как Сергей рассказывал ей о службе. Под перестук колес и под её голос, немного хрипловатый, я увидела казарму, хотя представление о службе у меня было весьма относительное.
Когда в казарме погасили свет после команды "отбой", Сергей, поскрипывая половицами, а в казарме все время скрипел пол, пошел в бытовую комнату, чтобы прибить новые подковки на сапогах.
Армия для меня всё время ассоциировалась с тяжелыми кирзовыми сапогами, пахнущими дёгтем.
Сергей спрашивает гвозди у дневального. Тот парень деревенский, запасливый, идёт к своей тумбочке, достает баночку из-под майонеза, в которой хранит маленькие гвоздики.
Сергей учуял винный запашок от дневального.
- Ты, чего, поддал, что ли?
- Да со старшиной махнули поллитровку.
- То-то я заметил, что старшина ушел раньше, и покачиваясь...
- Да, говорит, шурин приехал с Тамбова, продолжу с ним.
- Это хорошо, - сказал Сергей. - Не люблю, когда хомут на шее висит.
Всем солдатам было известно это выражение "хомут". Так повсеместно называли старшин. Сергей взял гвоздики, сел в бытовой комнате, где по стенам были развешаны зеркала, под ними стояли маленькие столики, а возле зеркал были электрические розетки, в которые солдаты включали свои электрические бритвы, а один солдат, бывший парикмахер, стриг всех подряд под "ноль" или под "полубокс".
- Эх, девка!
Возглас Ларисы вернул меня в её служебное узкое купе.
Лариса говорила, а я видела, как Сергей прибивает подковки металлические.
Между тем, Лариса продолжала:
- Отец Сергея с первых дней относился ко мне, понимаешь, как к родной. Мать сначала, цо-цо, не приняла меня. Но постепенно я своим трудолюбием, аккуратностью растопила, как говорится, лёд отношений. Я очень аккуратная! Устроилась в медпункт фельдшером.
Она на минуту замолчала. Вагон покачивался. В пустом стакане в подстаканнике позвякивала ложечка.
- Повторим?
- Непременно, - откликнулась я, придвигая стопку.
Я представила Ларису в белом халате. Затем увидела её дома. Лариса готовилась ложиться спать. Заскочила в баньку, полила на главные женские места из ковшика. В бане всегда стоит бочка с водой, свёкор за этим следит. Лариса, вернувшись после дежурства из больнички (так в посёлке все говорят), шла в баню, к которой от дома вела дорожка, выложенная плиткой (её Сергей сам делал), наливала ковшиком ведро воды, согревала кипятильником воду, и мылась. Лариса торопливо промокнула большие груди и округлые бёдра махровым полосатым полотенцем, наделала фланелевый, синий в желтых цветочках халатик и побежала в дом. Все спали. Лариса осторожно прикрыла дверь, включила торшер, и залюбовалась нежным розовым светом, который преобразил все вещи в комнате. "Как в сказке живу", - подумала она. Полила цветы на подоконнике. Села на диван и сняла шлёпанцы, и стала их внимательно рассматривать. Старые, с дырками, шлёпанцы давно пора было выбросить, но она всё тянула, копила деньги на серьёзные вещи. Вот недавно торшер купила, как удобно и красиво!
Я отвлекалась от своих видений. Стучали колёса поезда. Лариса сказала:
- Я родила, понимаешь, сына, а Сергей служил...
Сергей лег на свою койку, но не успел сомкнуть глаз, как дневальный врубил весь свет и не своим голосом заорал: "Трево-о-о-га!"
Наступило внезапное молчание, оборвала которое Лариса громким рыданием, да таким сильным, что струйки слёз, смывая косметику, становились чёрными.
- Что ты, Лариса?! - воскликнула я, положив ей руку на плечо, чтобы успокоить.
- Эх, девка! Да убили его, понимаешь, на Даманском. Китайцы... По "тревоге" их на Даманский погнали... - не договорила она, захлебываясь слезами.
Пришёл гроб с телом Сергея.
Отец Сергея был механиком. Вообще, золотые руки. Проводку делал, строгал, пилил, печи умел класть. После гибели сына он сильно запил, и буквально за полгода сгорел и умер.
Лариса пошмыгала носом, посмотрелась в зеркало, платочком утерла слёзы.
- А свекровь, цо-цо, всю свою боль и обиду за потерю сына перенесла на меня. Ты понимаешь, девка! И не так я, дурёха, сына воспитываю, и негодная мать, и неизвестно, где задерживаюсь, где гуляю. И денег мало приношу, сижу у неё на шее. Чего говорить! Платили-то мне за фельдшерство копейки. И тут одна соседка предложила пойти в их бригаду проводников на железной дороге. Место освободилось. И там закон такой, кто привел кандидата, тот и отвечает за него. Сначала мне всё понравилось, с людьми общаться, левые деньги появились, вроде как бы коллектив хороший. Ну, ты понимаешь это дело! А потом узнала, цо-цо, и изнанку. На одной узловой станции всегда в поезд к нам подсаживается бригада мужиков-контролёров. А у нас левых пассажиров полно. Подсаживаем мы всегда. За одну поездку зарабатываю столько, что иным на месяц хватит... Так вот, девка, бригадир у них, понимаешь, был очень охоч до баб. Если положит на кого глаз, то ему надо дать обязательно. А вот не дашь, так напишет телегу такую, что горя не оберёшься. И вот положил он на меня, цо-цо, глаз, на новенькую. Ты только представь себе! Как увидит меня, так глаза масляными делаются. Полез сразу, мать твою за ногу, ко мне под юбку, а я его и отшила. И представляешь, подбегает ко мне соседка, которая меня устроила, и кричит дурным голосом: "Ты что, с ума сошла, ты всех нас сгноишь! Тебе, что, п... своей жалко?! Как хочешь, но чтобы он был доволен!" Я обалдела! Вот и пришлось мне, понимаешь, девка, усмирить свой характер, и уступить ему. Как к узловой станции подъезжаем, молюсь, чтобы не его смена была.
"Наша улица" 175 (6) июнь 2014
Сокращенный вариант ранее был опубликован в "Независимой газете" 27 июня 2013 года