Воскресный долгий день неспешно переходит в вечер.
Розовые тона, пригашенные охрой.
Поэтичный звон колоколов доносится, переливаясь, со всех сторон, призывая к службе.
Семь холмов - как семь колоколов!
На семи колоколах - колокольни.
Всех счетом - сорок сороков.
Колокольное семихолмие!
Таисия Павловна, старуха с поджатыми губами, с трудом опираясь на спинку стула, стоит у высокого окна, отодвинув на подоконнике цветущую розовым цветом герань, чтобы лучше была видна церковь. Сначала настороженно прислушивается к этому вечному звону, потом со скрипом оборачивается и раздражённо бросает:
- Ну вот, опять раззвонились!
По этому её критичному возгласу можно догадаться, что она никогда и ничем не бывает довольна.
Однако всё время болеет.
Для неё все дни недели походят один на другой, от рассвета до заката.
С того момента, когда Таисия Павловна в свои тридцать пять лет сошлась с мужем, выяснилось, что она почти ничего не умеет делать. Не оттого, что не хочет, а вот физически не умеет. Пальцы у неё были, что ли, какие-то деревянные? Но Таисия Павловна не могла даже держать обычную швейную иголку, хотя однажды все-таки попыталась сшить на руках (швейной машинки не было) летнее платье, но, во-первых, скроила его сикось-накось, а потом, начав шить, проткнула себе указательный палец так сильно, что никак не могла успокоить хлынувшую кровь. Даже простого напёрстка надеть на палец не догадалась, впрочем, и напёрстка-то у неё не было. Пироги она однажды, наслушавшись подруг, тоже попыталась испечь, но вместо них получились нелепые каменные болванки. И варенье хотела сварить, уж это-то сделать, как ей казалось, проще простого, но бухнула столько сахара, что содержимое объёмной кастрюли так затвердело и подгорело, чтобы пришлось выбрасывать вместе с кастрюлей.
Испробовав таким образом по домашнему хозяйству все возможные и невозможные дела, и исковеркав их или попросту загубив, поняла, что самое лучшее средство быть хорошей в жизни - это вообще самой ничего и никогда не делать.
Тем более что муж у неё оказался покладистым, добросердечным и понимающим. Придёт, бывало, с работы, умоется тихо, и молча начистит картошки, наварит, разделает селёдочку, покрошит зелёного лучку, сдобрит подсолнечным маслицем и подаст Таисии Павловне.
Более или менее она смягчалась только с ним.
- Да так не старайся, - говорила она ему.
- Ничего... - смиренно отвечал он.
- Да ты отдохни...
- Ничего...
- Устал ведь...
- Ничего...
- Попей чайку...
- Ничего...
Так Иван Данилович, не расположенный к разговорам не только с женой, но и вообще в жизни, этим "ничего" выражал все оттенки своих чувств.
Таисии Павловне пришлось по нраву притвориться слабой, болезненной женщиной, и с годами это выглядело органичным, как у актрис, работающих по системе Станиславского. Она вошла в эту роль настолько, что стала регулярно ходить по врачам, слезливо жаловаться на боли в ногах и постоянные головокружения, и в итоге к сорока годам выклянчила-таки инвалидность.
С годами от лени и безделья у неё в суставах произошло отложение солей, что называется артритом. Она пренебрегала советами, что необходимо двигаться, стирать, гулять, но всё больше лежала и, когда приходил с работы муж, начинала монотонно стонать.
Муж, Иван Данилович, среднего роста, крепкий, принимающий жизнь такой, какая она есть, и не требующий от этой жизни ничего сверх того, никогда не делал ей замечаний, слова говорил успокоительные, добрые, и ухаживал как мог.
Сын, Валера, сколько себя помнил, не видел ни разу отца раздражённым. Зато у матери на иссохшем лице, как маска, застыла ехидная улыбочка вечной страдалицы, от которой Валера испытывал постоянное и неприятное чувство гнетущей вины.
Живут они в просторной трехкомнатной квартире довольно высокого дома, построенного в середине минувшего века. Сначала у них была комната, приличная, потом умерла одна соседка, и им предоставили её комнату, а когда родился Валера, появление которого Таисия Павловна воспринимала как свой подвиг, ибо разродилась без малого в сорок лет, отец выхлопотал и третью комнату, из которой выехала в Черёмушки семья из пяти человек.
Квартира стала отдельной.
Валера был маленьким, тощеньким, лысеньким, для солидности носил огромные очки в толстой чёрной оправе, которые, как без всяких сомнений полагал он, в сочетании с рыжеватой бородкой придавали ему профессорский вид, хотя он работал слесарем на заводе. Там и познакомился с очень высокой, с узкими восточными глазами, молоденькой Нелькой, приехавшей в Москву из Читы.
Волосы у неё были черные, жесткие, не поддававшиеся завивке, поэтому она их сама, как умела, подрезала, чтобы не спадали на плечи.
Рядом с ней Валера выглядел подростком, хотя был старше почти на пятнадцать лет.
Первый раз он вёл её к родителям с таким гнетущим страхом, что путь специально выбрал подлиннее, чтобы успокоиться и развеять все мрачные мысли, по Новокузнецкой от метро вдоль трамвайной линии, отчего Нелька несколько раз нетерпеливо спрашивала:
- Ну долго ещё?
Валера останавливался, чтобы передохнуть, доставал носовой платок, снимал очки и неторопливо протирал линзы, потом говорил:
- Да нет, там вон пройдём эти дома, потом направо наш переулок...
Нелька звонко хохотала, говоря:
- Могли б на трамвае подъехать...
С убеждением, понизив голос, Валера произносил:
- Пешком полезнее.
Нелька, чтобы каким-то образом уменьшить свой рост, носила обувь без каблуков, поэтому ходила довольно быстро, почти по-мужски, шаг у неё был широкий, так что Валера её как мог притормаживал, поскольку любил ходить медленно, на ширину ступни, так что со стороны казалось, что он семенит, и на работу выходил из дому с запасом в полчаса.
Наконец дошли до Вишняковского переулка. У Валеры ноги были деревянными. Он с волнением представлял весь ужас, который ожидал Нельку при встрече с матерью. А Нелька не волновалась, была в хорошем настроении, смотрела с любопытством по сторонам, остановилась. В какой-то момент положила руку на плечо Валере, отчего он показался совсем маленьким, загляделась на двухэтажный старинный домик, с лепными карнизами, вычурными наличниками, гербом над слуховом оконцем, и ни с того ни с сего громко, на весь переулок, запела:
Мне говорят: "Он маленького роста".
Мне говорят: "Одет он слишком просто".
Мне говорят: "Поверь, что этот парень
Тебе не пара, совсем не пара"...
Валера от неожиданности вжал голову в плечи, затем с широко открытыми глазами, увеличенными линзами очков, стал с восхищением снизу вверх смотреть на неё.
А Нелька осторожно отодвинула его двумя руками на некоторое расстояние, чтобы подчеркнуть значимость события, и оглядывая его всего с нежностью, утвердительно допела:
А он мне нравится, нравится, нравится...
И для меня на свете друга лучше нет...
А он мне нравится, нравится, нравится...
И это все что я могу сказать в ответ...
Настроение у Валеры заметно улучшилось.
Некоторое время, взявшись за руки, они шли молча.
- Как же ты здорово поёшь! - с чувством произнёс Валера.
- Да ладно...
- Честное слово!
- Ой, розовая церковь какая! - воскликнула Нелька.
- Цвет приятный, - сказал Валера.
- А как она называется? - спросила Нелька.
- Не знаю, - смутился Валера.
- Как же не знаешь?
- Да бог её знает...
- Живёшь рядом, а не знаешь!
- Да мало ли я чего не знаю...
- А впереди что за улица? - спросила Нелька.
- Пятницкая, - ответил Валера.
- Ну, вот видишь, что-то ты знаешь!
- Это каждый знает, что это Пятницкая.
- Никогда здесь не была...
- Ты во многих местах ещё не бывала...
- Какая Москва огромная!
- А Чита?
- Чита-то? Как тебе сказать... Мне казалась большой...
- Я и сам не везде в Москве бывал... - простодушно сознался Валера, вспомнив, что даже в парке "Сокольники" ни разу не был.
- Поедем как-нибудь в Сокольники? - спросил он.
- С удовольствием!
У Валеры, конечно же, была до Нельки одна неплохая девушка, на которой он намеревался жениться. Но претендентка после встречи с устрашающей Таисией Павловна незаметно исчезла под благовидным предлогом.
А Нелька выстояла!
Ещё в третьем классе в Чите Нельку приметил учитель пения Марк Харитонович. С тех пор она с удовольствием участвовала в художественной самодеятельности. Голос у неё был очень необычный, почти такой же задушевный и проникновенный, как у Анны Герман, и она своим голосом погружала в минорное состояние зрителей, буквально заливающихся слезами. Да и ростом они были схожи.
На всех торжественных вечерах в заводском клубе, обвешанном красными транспарантами и портретами членов политбюро ЦК, Нелька выступала с завидным успехом.
Один раз в год сады цветут,
Весну любви один раз ждут,
Всего один лишь только раз
Цветут сады в душе у нас.
Один лишь раз,
Один лишь раз...
Поначалу при её громком пении в комнате, соседи негодовали, и стучали, чем придётся: кто молотком, кто сковородой, в стены, чтобы она умолкла. Но после того как она их любезно пригласила на свой концерт к 7 ноября, они сами единодушно затихли и стали с восторгом смотреть на неё, перешёптываясь при её репетициях: "Тихо все! Наша Нелька к выступлению готовится..."
Разумеется, при Таисии Павловне она не пела. Тут было не до песен. Она с каким-то нервным изумлением бродила по просторной, но не прибранной, квартире из комнаты в комнату, поражаясь простору и свету из больших окон, высоким двухстворчатым некогда белым дверям с бронзовыми ручками. Дубовый паркет, хотя и почерневший и, видимо, не знавший ухода, был даже в коридоре.
Ничего подобного Нелька в своей жизни никогда и нигде не видела.
"За что всё это досталось такой злой старухе?! - думала она, негодуя. - Как можно такую квартиру так запустить?!"
Нелька представила себя в этой квартире.
Уж она бы у неё засверкала.
Нелька выросла в деревянном бараке.
Помыться даже негде было.
Нелька едва сдерживала себя, чтобы не высказать Валере всё, что она думает о его матери: "Эгоистка, которая никого, кроме себя не любит. Лентяйка криворукая, прикидывается больной, используя терпение и порядочность мужа и сына. Чувствует, змея, что я вижу её насквозь. Ничего, посмотрим, чья возьмёт?! Ночная кукушка всегда перекукует дневную, придёт время, я буду здесь хозяйкой!".
Всё в квартире выглядело так, как будто её никогда не касалась заботливая женская рука. Широкий коридор, заставленный каким-то хламом, забитая вообще неизвестно чем кладовка, с бельевыми верёвками кухня метров десять, с облупившейся цвета охры краской ванная с закопчённой газовой колонкой, со ржавыми влажными трубами уборная - всё говорило о том, что ремонта здесь не производилось несколько десятилетий.
Вся обстановка квартиры создавала впечатление склада для хранения мебели, попавшей сюда из разных домов совершенно случайно.
Только в комнате, в которой обитала Таисия Павловна, на окнах висели хоть какие-то занавески, не бросалась паутина из углов, уж здесь Иван Данилович следил за чистотой: выглядели вполне прилично массивный солидный шкаф с зеркалом, который оставили предыдущие жильцы, деревянная кровать, большое продавленное кресло с многочисленными подушками-думочками и клетчатым пледом; рядом с креслом покоился старый письменный стол с телефонным аппаратом, приёмником, графином, электрическим чайником и бокалом с надписью "Настя".
Муж следил за тем, чтобы в плетёной хлебнице всегда были сушки или пряники, накрытые чистым полотенцем, чай в пакетиках, яблоки, а в чайнике была вода, чтобы Таисия Павловна, оставаясь одна, всегда могла попить чайку. Здесь изо дня в день она коротала свои однообразные дни. Держась за стол, подходила к окну, реагируя на голоса или шум с улицы. В центре комнаты располагался огромный стол, накрытый клеёнкой, с ободранными ножками, и вокруг него - четыре старых стула с прямыми спинками. В противоположном от кровати углу дополнял обстановку чёрно-белый телевизор "Рекорд".
Комната Ивана Даниловича выглядела по-солдатски: железная кровать с панцирной сеткой, тумбочка с инструментами и два стула. Окно было занавешено старым байковым одеялом. Над кроватью висело радио.
У Валеры в комнате выделялась широкая софа, которую он вместо скрипящей кровати купил себе сразу, как только начал работать. Справа от входа высился платяной шкаф. На этажерке находился проигрыватель, над которым висела полка с пластинками советской эстрады. Огромный сундук у окна заменял Валере и стол, и стулья. Вместо занавески окно прикрывалось широкой простынёй.
Ладно бы Таисия Павловна всё время посвящала неустанным заботам о своём "драгоценном" здоровье, так она ещё лезла самым наглым образом в отношения Нельки с Валерой.
В Нельке Таисия Павловна видела хищницу, покушавшуюся на её сына.
Нелька тоже с первой встречи увидела в Таисии Павловне лютого врага, но у неё возник азарт сразиться с ней. Квартира Нельке очень приглянулась. Отдельная. В центре. До метро - пять минут.
Нелька была уверена в своей победе, которую постоянно внушала Валере, и для его поддержки неизменно напевала:
Дурманом сладким веяло,
Когда цвели сады,
Когда однажды вечером
В любви признался ты.
Дурманом сладким веяло
От слова твоего.
Поверила, поверила
И больше ничего.
Один раз в год сады цветут,
Весну любви один раз ждут,
Всего один лишь только раз
Цветут сады в душе у нас.
Один лишь раз,
Один лишь раз...
Таисия Павловна так давила на Валеру, что он не находил себе места, постоянно держала его под неусыпным невыносимым контролем, и довела до такой степени отчаяния, что однажды он всё же не выдержал, плюнул на всё, и сбежал к Нельке, у которой была от завода комнатушка.
Через некоторое время они без всякого шума расписались в районном загсе. На Нельке было розовое платье, на Валере - новый коричневый пиджак.
На работе стоило Валере подумать о том, что дома его ждут наваристые щи, сваренные Нелькой, как он тут же звонил ей в цех, поторапливая уйти сразу после смены, потому что Нелька иногда, чтобы подработать, оставалась сверхурочно.
Нелька настолько погружалась в свою работу, что как бы переставала ощущать саму себя, видела только винтики и колесики, которые в её ловких пальцах мелькали одни за другими, а когда девчонки звали её покурить, она даже не понимала, откуда раздаются эти голоса, сама не курила, даже мастер иногда, ценя в ней невероятную усидчивость, предлагал её отдохнуть, а она отнекивалась.
Погруженная в болезнь, Таисия Павловна совсем перестала выходить из дому, целыми днями слушала радио или разговаривала по телефону с двумя соседками, которые жалели и пытались её поддержать, терпеливо выслушивали из её уст одни и те же истории по нескольку раз. С ними она была необычайно, до приторности любезна: "Розочка Львовночка...", - или: "Томочка Петровночка..."
"Ти-ти-ти... ти-ти-ти... милая моя голубушка... ти-ти-ти... дружочек мой сердечненький... ти-ти-ти... Как вы там себя чувствуете?.. ти-ти-ти... А то я ведь день и ночь за вас переживаю!.. ти-ти-ти..."
Её неуёмная страсть давать всевозможные советы и без устали учить других порой выглядела абсурдно: посылая сына встретить свою двоюродную сестру из Гомеля на Белорусский вокзал, она указывала ему место, где ждать родственницу, а именно - у тележки с мороженным на платформе:
- Там, ещё продавщица стоит... в этой, как её... в наколке и белом фартуке!
Валера на это только руками разводил, понимая, что мать навсегда осталась в далёком прошлом, живёт в пятидесятых годах и говорит то, что тогда видела, но не понимает, что таких мороженщиц и в помине нет.
Ей было больно и трудно вставать, и тем более двигаться. Она всё время лежала. Чтобы всё-таки как-то передвигаться по квартире, муж для этой цели приспособил прямоугольный с высокой спинкой стул, приделав подшипники к ножкам. Таисия Павловна, со слезами и стонами, держалась за спинку и, подталкивая стул перед собой, переходила с места на место.
Валера не звонил домой целый месяц, отцу же, который подкараулил его как-то около проходной и поведал о сердечных приступах матери, Валера раздражённо выпалил:
- Не верю я в сказки матери! Честно слово... Не верю... Я прямо сам не свой... Осточертели её причитания о скорой смерти! Честное слово... Она всех нас в гроб загонит! Сколько можно держать меня в постоянном страхе?! Отстаньте от меня! Я хочу жить с Нелькой!
Развернулся и пошёл, быстро семеня и не оглядываясь.
Нелька была девушка целеустремлённая и умела добиваться того, о чём мечтала.
Валера и Нелька поженились и стали жить в её комнатушке.
И там у них родилась дочь, которую назвали Катей.
Они понимали, что улучшить свои жилищные условия могут, только въехав в квартиру родителей.
Нелька всячески избегала поездок с мужем к ним: то Катенька болеет, то стирка накопилась, то грипповала... О том, что она поёт и много репетирует, родителям даже намёками не сообщали.
Таисия Павловна часто звонила им, но требовала к телефону только сына, и когда Нелька отвечала, что его нет дома, спрашивала:
- А где ж он?
- Во дворе, - говорила Нелька.
- Опять в домино играет?! - сердилась Таисия Павловна.
Да, Валера всё свободное время проводил во дворе, стучал с мужиками костяшками домино по столу, врытому в землю.
Таисия Павловна произносит:
- Мне нужен сын!
Нелька открывает окно, кричит во двор:
- Валера, тебе мать зовёт!
- Я перезвоню... когда партию закончу...
Избегая всячески разговоров с Нелькой, мать устраивала ему истерики, упрекала, что он совсем забыл родителей, что она чувствует себя всё хуже и хуже, и в любой момент может умереть...
Характер у Валеры был столь слаб, что он не мог устоять перед напором матери. Он обещал и приезжал, смиренно выслушивал очередные обиды и упрёки.
Поле работы, вечером, входя в комнату матери, где обычно не был включён свет, он слышал сначала сильные вздохи, потом всхлипывания с кровати, стоящей перед тёмным прямоугольником окна.
Валера включал свет. Мать выглядела белее побелки, щурилась, прикрывала глаза костлявой рукой.
- Ты посмотри, на кого ты стал похож! - со своей обычной ехидной интонацией начинала она причитания: - Лицо-то у тебя, Валерик, стало бледное, вид нездоровый... Чем только эта лимитчица тебя кормит?!
На этих словах Валере хотелось скорее убежать, но он сдерживал себя, переключаясь на другое. А потом он воображал большую тарелку с дымящимися домашними, приготовленными Нелькой пельменями, источавшими дурманящий аромат, и банку сметаны, которую смачно ест столовой ложкой.
Вот как Нелька его кормила! Но не будет же он это рассказывать матери. Пусть думает, как считает нужным сама. Он давно понял, что не стоит по каждому поводу вступать в словесные перепалки с матерью. Переубедить её невозможно.
Спор излишен!
Он терпеливо молчал, изредка поглядывая на часы и думал: "Посижу ещё пятнадцать минут, и отвалю!"
Мать доставала его до самых печёнок. Ненависть к ней вскипала с каждым её словом. А она как будто этого не замечала. Она считала только себя единственно правой. Все вокруг делали не то, что она хотела. При разговоре она сжималась как пружина, готовая вот-вот разжаться и ударить в лоб сыну с такой силой, чтобы он упал замертво.
Звонит один раз, кричит в трубку:
- Ой, скорее приезжай...
- Да что там случилось? - спрашивает Валера.
- Чуть меня не убил...
- Кто?! - не на шутку испугался Валера.
В ответ раздается вздох, потом свистящий кашель, а уж следом голос:
- Да этот... как его...
Валера, весь в каком-то электрическом напряжении, вскрикивает:
- Кто? Я знаю его?
Опять вздох, опять кашель, опять голос:
- Да нет... Карниз с занавесками упал... Я еле увернулась!
Валера чуть не садится на пол.
И так два-три раза в день звонила, якобы у неё там что-нибудь случилось.
Валера отчаянно метался между двух огней: матерью и женой. Подавлял в себе все мрачные недовольства и обиды. С одной стороны его пилила Нелька, что в тесной комнатушке втроём жить невозможно, с другой допиливала мать.
Минуты хорошего настроения, а быть может, даже счастья у Валеры возникали только тогда, когда он увлечённо играл в домино или спокойно гулял с дочкой Катей.
Но время сгибает и не таких мрачных людей, как Таисия Павловна. Хотя болела почти всю жизнь, и особенно разболелась после ухода Валеры, окончательно слегла на восьмидесятом году. Валера, забыв все обиды, заставил себя чуть ли не ежедневно после работы бывать у матери. Научился делать ей уколы. Отец, тоже заметно сдавший в свои восемьдесят семь лет, помогал, чем мог до тех пор, пока мать почти при смерти не отправили на "скорой" в больницу.
Сама жизнь шла навстречу осуществлению мечты Нельки.