Никого нет на бульваре, кроме дремлющих нахохлившихся голубей и одинокой крупной вороны, по-хозяйски шагающей вдоль газона. Тишина, даже машины шуршат на удивление бесшумно вдоль литых невысоких бульварных оград. В самом далёком далеке возникает чёрная точка. Все линии перспективы сходятся к ней. Точка продвигается, возрастая, и превращается в одинокую движущуюся фигурку. Она идёт очень плавно, увеличиваясь на глазах. Слева и справа от неё - деревья, играющие всеми красками осени, золотом с зеленью, медью с лазурью, над кронами - синева неба, всюду - свет и тень. Эта фигурка - дама, в длинном чёрном пальто и чёрной шляпке с маленькими полями, в её руках книга, которую она на ходу читает. Дама настолько погружена в чтение, что лишь изредка обращает внимание на бульвар, на голубей и ворону. Воротник по-московски приподнят, шаг льётся по строчкам. Дама становится выше деревьев, закрывает собою пространство, словно ночь опустилась на землю.
В круге света от настольной лампы лежит толстая общая тетрадь в коричневом коленкоровом переплёте, с едва читаемой надписью шариковой ручкой: "Моё". Сколько таких тетрадей изведено в достопамятные времена студентами, аспирантами, поэтами и всеми теми, кто любил писать для себя в виде дневника. Тетрадь одиноко лежит в ярком круге света. Проходит минута, другая. В тишине слышен ход настенных часов. Тетрадь лежит, часы идут. Куда уходят часы, спустившись со стены и выходя из дому? Идут куда-то сами собой, не совещаясь с людьми. Так устроен мир. Все ходят сами по себе. И вот в круг света входит белая рука, с едва заметными прожилками вен, опускается на тетрадь. Так некоторое время и лежит на ней. Проходит ещё несколько минут. Рука продолжает лежать на коричневом переплёте. Создаётся впечатление, что сама рука, не открывая тетради, читает то, что там написано, что она мысленно (рука мыслит!) открывает тетрадь, перелистывает страницы, исписанные мелким, красивым почерком, разглаживает новую страницу, поднимается, на мгновение замирает, затем опускается и выводит букву за буквой, связывающиеся в слова, преобразующиеся в бесконечные строки.
И ещё раз Наумова пробежала глазами последнюю фразу, восхитилась и тут же вернулась к началу абзаца. Она никак не могла понять, почему её так заворожил этот фрагмент. Слова вроде бы стояли обычные, даже ничем не примечательные, но в искусной связке они вызывали в душе необычайно разнообразные картины, которые вряд ли бы когда возникли у Наумовой сами по себе. Вот, оказывается, в чём авторское мастерство, вот в чём волшебство написанного - в притягательной силе воздействия на самые потаённые уголки интеллекта.
Всё вокруг Наумовой исчезло: и свет зелёной настольной лампы, и шелест страниц прочих немногочисленных читателей, и тихие перешёптывания, и всё то, что свойственно большому читальному залу.
В предпраздничный день Косых, сотрудница без году неделя, заметила полоску света под дверью. Сгорая от любопытства, она осторожно приоткрыла дверь, но та предательски скрипнула. Наумова же, увлечённо пишущая в тетрадь, никак не среагировала на этот звук, тогда Косых бесшумно подкралась к ней и произнесла:
- Скажите мне, чего вы всё там пишите!..
В пустынном зале ей отозвалось эхо. Наумова замерла на мгновение от неожиданности, затем обернулась, посмотрела на Косых и негромко ответила:
- Я вам подотчётна, поэтому вы просите именно вам доложить? - скрывая улыбку, спросила Наумова.
- Потому что я не могу понять! - рассердилась Косых.
- А почему вы должны понимать меня?
- Потому что я хочу знать, а не другие...
По всему было видно, что Косых считает себя центром мира, вокруг которого всё крутится. Каждый человек, конечно, является центром, ибо он видит, слышит, понимает что-то... Но Наумова не стала развивать тему разноэтажности интеллекта, она просто сказала:
- Пишу, как видите...
Косых этот ответ явно не удовлетворил, поэтому она сказала:
- Я вот думаю, что там можно писать... Все нормальные люди домой спешат, к семье, а вы всё пишете...Вам, что делать нечего?
- Как видите, есть. Для меня это самое важное, - спокойно произнесла Наумова.
Ответ не удовлетворил Косых.
- Что-то я не пойму... У вас, что ни мужа, ни семьи нет?! - резко спросила она, приближаясь к столу и вперив взгляд в открытую тетрадь, стараясь там что-то разглядеть. Наумова хладнокровно закрыла тетрадь.
- Почему это вас беспокоит? У меня - всё хорошо.
Косых, считая писанину бездельем, повторила, уже не скрывая раздражения:
- Я понять не могу, что можно писать целыми днями!
После каждого прочитанного абзаца книги, Наумова придвигает толстую общую тетрадь и пишет. В состоянии полнейшего погружения она даже не замечает, как крючочки соединяются с кружочками и палочками, превращаясь в буквы, а потом в слова, которые ложатся ровными цепочками на чистый лист тетради. Рука торопится, стараясь не упустить ни одного посыла мысли, чтобы сокровенное не ускользнуло из этого неостановимого и свободного потока. Вдруг на какое-то мгновение ручка зависает в воздухе, по лицу Наумовой пробегает тень, которая сменяется едва заметной улыбкой, рука вновь выписывает мелкие, чёткие буковки. Наумова возвращается к книге, переносится в неё, смакуя слова, они так вкусно написаны! Невидящим взглядом окидывает зал, вновь берёт ручку.
Восхитительный цветок нежно-сиреневого цвета с белыми ресничками, напоминающими малюсенькие колокольчики, с приятным тонким ароматом. Глаза неотрывно любуются этим кактусовым лотосом, потому что цветок всеми своими формами напоминает лотос. И глаза преображаются в цветок. Из тёмных они становятся светлыми, когда чётко очерченный чёрный зрачок то расширяется, то сужается, как диафрагма фотоаппарата, обрамленные нежными ресницами. Да, это были очень вдумчивые глаза, и порой они казались столь выразительными, что передавали все оттенки чувств: когда становилось весело, то они светлели, в минуты грусти - темнели до неразличимости зрачка, во время глубоких раздумий - смотрели как бы сами в себя, ибо они могли выразить всё что угодно, от непостижимой мысли до поэтичной нежности, и как будто в них самих, читаем по глазам, можно было узреть самую сокровенную истину. Тёмные волнистые волосы, обрамляющие лицо, и дугообразные брови подчёркивали белизну чистого умного лба.
В хранилище редких книг Наумова ежедневно совершала обход своих драгоценных друзей, нежно касаясь переплётов, которые уже одним только видом своим вызывали невольный трепет и сердечное почтение.
Кто-то приоткрыл окно.
Золотистый луч лежал на полу.
Множество парящих пылинок тихо светились в полумраке бесконечных книжных полок, на которых покоились внушительные старинные тома, недовольно зашелестевшие от непрошенного воздуха с улицы, возмутившиеся его губительным для них появлением.
Раздался стук ведра.
Из-за полок выплыла полная фигура в синем халате со шваброй.
- Да это я приоткрыла...
- Ничего... Я сама закрою...
Наумова закрывает окно, проходит, каждый раз, как в первый, настолько она погружена в свой мир, мимо высоких стеллажей с изданиями трехсот- , а то и пятисотлетней давности, замирает на мгновение у солидного тома, как бы оказываясь там и тогда, когда были созданы эти памятники. Перед шкафом с инкунабулами, хранящими многие признаки рукописных книг, Наумова сначала выхватывает взглядом нужное, при этом она надевает белые перчатки, словно хирург перед операцией, затем с немалым усилием, но трепетно, снимает с полки один из почтенных фолиантов.
Несёт, пошаркивая тапочками, к столу, бережно, несмотря на тяжесть, как серебряный поднос с золотым кувшином, наполненным вином вечности, кладёт на застеленный чистым листом белой бумаги стол, слегка наклоняется и вдыхает странную, но такую волнующую смесь запахов воска, краски, бумаги. Голова немножко кружится, отчего Наумова как бы в недомогании опускается на стул, расстегивает медные застёжки, открывает этот внушительный том, хранящий в неподвижности один и тот же текст, но который у допущенных к книге людей, вызывает совершенно различные ассоциации, проводит кончиками пальцев по переплёту, ощущая сквозь ткань перчаток приятную шероховатость, открывает, внимательно рассматривает форзац, переходит к титульному листу и далее к открывающим тайны страницам.
Поток пассажиров внёс Наумову в вагон метро, доставил в середину вагона, и остановил напротив сидящей молоденькой девушки, которая, взглянув на неё, тут же уступила место. Цепочки людей совпадают с цепочками букв, столь же неостановимо перетекающими из одного состояния в другое, из одного смысла в другой, призывая следовать по этой цепочке дальше и дальше, как бегут по цепочкам электроны, зажигая лампочку души. Поблагодарив с улыбкой предупредительную девушку, Наумова опустилась на мягкий диван, достала из сумки очки, протёрла их носовым платком, взяла книгу в кожаной бордовой обложке с закладкой, и побежала электроном по проводам строчек. Вагон, пассажиры, духота - всё исчезло, наступили столь любимые ею мгновения погружения в книгу. Наумова пробовала слова на вкус, восхищаясь умением автора выражать свои мысли столь музыкально и ритмично, параллельно нащупывая собственную цепочку мыслей, бегущих бок о бок с типографским текстом. Она не заметила, как очутилась на своей станции, как до этого автоматически закрыла книгу, как сняла очки, как убрала всё в сумку.
Наумова вышла из метро, свернула в арку. Она знала проходные дворы и переулки. Пройдя через двор, Наумова оказалась на улице, круто поднимающейся в горку, остановилась у дома с мезонином, который хвалился свежевыкрашенным фасадом. Много лет назад она не раз бывала в этом доме с бабушкой, у которой в одной из комнат жила старинная подруга. Наумова вспомнила, как качалась на качелях во дворе этого маленького дома, который тогда казался ей большим. Она попыталась заглянуть во двор, но калитка была закрыта. Наумова провела рукой по штакетине калитки и пошла дальше. Как мало сохранилось старых уютных московских особняков, на их месте появились нелепые башни, напоминающие клыки. У жилого дома 20-х годов Наумова остановилась и внимательно посмотрела на пустые глазницы окон первого этажа. Дом этот готовили к капитальному ремонту, жильцам предоставили квартиры в новых районах. Только жильцы из двух квартир, расположенных на втором этаже, ещё не переехали. В одну из них пришла Наумова, чтобы подготовить к передаче в дар библиотеку академика, вдова которого хранила её без малого полвека, как и всю обстановку кабинета. Теперь же, из-за вынужденного переезда, она приняла решение передать книги мужа и всю обстановку его кабинета библиотеке. Дверь открыла невысокая худенькая, но весьма привлекательная седая дама. Она приветливо улыбнулась Наумовой, предложила раздеться и пригласила попить чайку прежде, чем приступить к работе. В доме пахло пирогами. Вдова академика, испекла их к приходу Наумовой. "Как это по-московски", - подумала Наумова и с благодарностью согласилась. В одно мгновение они перенеслись в середину тридцатых годов. Хозяйка говорила о муже исключительно как о живом. Когда чай остыл, она спохватилась и, извинившись, проводила Наумову в кабинет, прикрыла дверь, оставив её одну. На массивном резном письменном столе у окна были разложены бумаги, лежало несколько книг, две из которых были открыты. Письменный прибор из серо-зелёного камня сохранился в идеальном состоянии. В чернильнице поблескивали чернила, ручки и острозаточенные карандаши в полной готовности ожидали своего хозяина, который как будто только на минутку вышел из кабинета. Наумова прошла вдоль полок с книгами, и поразилась тому, что на них не было ни пылинки. Напротив стола стоял небольшой диван, над которым висели старинные часы из красного дерева, гулко отбивающие каждую четверть. Рядом с диваном стоял невысокий пузатый книжный шкаф со стеклянными дверцами, в котором покоились книги с золотым тиснением на толстых корешках. Два кресла, стул и подставка с тремя ступеньками, предназначенная для того, чтобы доставать книги с верхних полок, завершали обстановку.
Наумова любила домашние библиотеки, да и у неё самой книг было предостаточно, но эта её восхитила. Первое, что пришло Наумовой в голову, было самое простое понятие - вечность. Да, вечность находится в книгах. А вон с той книгой она знакома. Но рядом стоит незнакомая, и другая, и третья... Корешками разными, толстыми и тонкими, с тиснением и виньетками, и без таковых, с громкими именами авторов, и совершенно безвестные. И на той полке, и на другой, и на третьей... Но Наумова не спешила. Предвосхищала удовольствие от знакомства с каждой книгой. Разобралась с бумагами на столе, включила массивную настольную лампу, достала из своей больше напоминающей портфель без острых углов сумки общую тетрадь и принялась за работу. Она не слышала боя часов. Всё находило место в её пухлой тетради: и мысли по поводу заметок хозяина кабинета на полях книг, и опись пожелтевших страниц из школьных тетрадей в косую линейку, исписанных его твёрдым почерком и, разумеется, главное, своё непредвзятое отношение к каждой книге.
- Я пишу ни задумываясь, - сказал седовласый собеседник, поглаживая бородку.
- Как это? - невольно вырвалось у Наумовой.
- Нужные слова приходят сами во время работы...
- Поразительно, и у меня слова сами собой ложатся на бумагу...
- В этом вся суть... Слова обладают невероятной энергией вызывать потоки непредсказуемых глубочайших мыслей. Я же пишу только о том, что меня особенно заинтересовало...
- Понимаю, потому что сама довольно часто удивляюсь тому, что написала накануне, почти бессознательно...
- Вот, правильно... Идти туда, куда указывает слово! Главный секрет состоит в том, чтобы каждое утро садиться за стол и писать.
- Да! Писать! Тогда от каждой написанной фразы я испытываю безмерное счастье!..
- Конечно, только это и есть истинное творчество...
В добродушных глазах собеседника светилась живая горячая мысль.
- Со мной происходит то же самое, - сказала Наумова, склоняясь над общей тетрадью.
Дома Наумова, прежде чем перейти к необходимым делам, положила рядом с пишущей машинкой общую тетрадь, а затем почти машинально приготовила к приходу мужа ужин. Еда в их семье не занимала много времени, но они дорожили совместными ужинами, чтобы обменяться дневными впечатлениями, коих из сферы духа накапливалось немало. Муж был известный режиссёр, и снимал картины для немногих, можно даже сказать, для избранных. Насытившись разговором, муж удалялся к себе, раскладывал на письменном столе подробные раскадровки и всецело погружался в будущую ленту. Наумова тоже уединялась в своём небольшом кабинете, снимала с пишущей машинки чехол, открывала общую тетрадь и с необычайной скоростью, как виртуозная машинистка, превращала потоки рукописных фраз в стройный машинописный текст. Завершив работу, складывала листы в папку с тесёмками, устраивалась поуютнее в кресле, брала подготовленную на этот вечер книгу, и переносилась в иную реальность, время от времени записывая на полях свои вспыхивающие искрами соображения по поводу прочитанного.
Сумерки постепенно сгущаются, всё вокруг смягчается. Сумеречный свет - особенный! Улицы и переулки приобретают пленительную таинственность, а деревья, кусты, скамейки выглядят как декорации к неизвестному спектаклю. Хорошо наблюдать за тем, как в окнах появляется свет. Вот зажглось одно окно, вон другое, третье, десятое, словно побежал электрический ток по бесконечной гирлянде. Из высокого окна под крышей идёт ослепительный свет, словно там установили прожектор, а вот на первом этаже в узком окошке неярко излучает тепло оранжевый свет, должно быть, из-под абажура с кистями довоенных времён. И сколько таких окон! В каждом свой свет, а люди там такие же, как и везде, только не догадываются об этом. Такие, да не такие. Одни развивают интеллект, другие живут инстинктами. Вот, хотя бы, в этом доме. Но светящиеся окна преображают типовой серый дом и, кажется, что в нём живут чудесные, добрые, умные люди. За каждым окном со своими заботами, мечтами, переживаниями. Все родились абсолютно чистыми, с равными возможностями, с невероятно совершенным мозгом. Всем дано создать себя, но мало кто задумывается об этом. Большинство стремится к приобретению материальных благ, но получив их, не чувствует себя счастливыми и всё ищут причины того, почему так происходит, где угодно, только не в себе. Понять то, что все ресурсы к совершенствованию находится внутри человека, не многим дано. Да, всюду люди, но частенько не хочется с ними знакомиться, встречаться, потому что они доставляют только неудобства, всё время жалуются на свои неудачи или говорят о своих болезнях.
Частенько сотрудницы, торопливо закончив обязательные дела, собирались за столом, чтобы поболтать "о своём, о женском". Они уже привыкли к тому, что Наумова предпочитает посиделкам уединение в читальном зале. Её замкнутость раздражала некоторых, особенно Косых, которая считала Наумову надменной и по любому поводу, а то и без него, демонстрировала своё отношение к "неприступной барыне", но Наумова не реагировала на высказывания и тон Косых, отвечала ей сдержанно, а то и вовсе молчала. Любопытству Косых не было предела, больше всего её интересовали вопросы: кто? где? с кем?..
- Что она там всё пишет в своей тетради?! - спрашивала Косых тех, кто уже десятилетиями работал вместе с Наумовой, но они уклончиво отвечали, что это её личное дело.
Когда в очередной раз пришла машина с пачками книг и все пошли разгружать, Косых понеслась в читальный зал, распахнула дверь и, едва сдерживая себя, сказала с напором:
- Там книги привезли! Мы таскаем, а вы тут всё пишете...
Наумова удивлённо подняла глаза.
- Благодарю вас! Я сейчас, - ответила она, продолжая писать.
Косых скрестила руки на груди.
- Удобно устроились... - проговорила она. - Вечно что-то пишете... Там же девочки надрываются! А им ещё детей рожать... не то, что некоторым...
- Хорошо, - смиренно вздохнула Наумова, - я через пять минут подойду...
- Подойдёте, когда уже всё без вас сделают!
Наумова молча идёт к двери, в которой стоит Косых, и вежливо просит:
- Позвольте пройти.
Косых делает шаг в сторону.
Наумова спускается по лестнице, слыша за спиной возмущенный говорок Косых:
- Пишет она... Вишь, какая невидаль!.. Что ж ты, такая умная тут у нас сидишь?!
Для равнодушных, живущих в своей скорлупе людей слово "невидаль" означает отрицание всяческого интереса ко всему, их не касающемуся, главным образом, к литературе, философии... "Эка невидаль!" - восклицают они, демонстрируя своё пренебрежительное отношение к возвышенному, которое никак не укладывается в их ограниченное сознание. Так и живут, бесцветно и бессмысленно, упиваясь своим мирком. К некоторым из них, всё же, в конце жизни приходит внезапное прозрение - невидаль оказывается печалью о несостоявшейся жизни.
Первая пачка при начале выгрузки из машины во дворе оказалась в руках у Косых и она, взглянув на стандартную этикетку на ней, замерла с глуповатой улыбкой, ибо автором там значилась "Наумова", а называлась книга "Восхождение к вершинам духа".
Наверно, это ночь, потому что всё перед моими глазами черно... И вдруг краешек справа осветился, и я увидела ветви дерева. И слева посветлело, явив мне узорчатую узкую полоску желтеющего газона. Я старалась понять, что же передо мной? Конечно, когда проснёшься среди ночи, то ничего не видно, всё черно. Но пространство света с обеих сторон расширилось, и в этот момент я догадалась, что это спина закрывала мне вид, и по мере расширения пространства справа и слева от спины, я поняла, что это фигура в длинном черном пальто с поднятым воротником, в чёрной шляпе с маленькими полями перекрывала мне вид. Фигура достаточно высокой элегантной дамы не спеша удаляется от меня. Голова её несколько наклонена вперёд, рук не видно, но даже со спины чувствуется, что она чем-то увлечена, двигается машинально. Я догадалась, что она читает. Прервав свои размышления, я огляделась. Фигура отдалилась от меня, и уже не казалась высокой. Пространство света вокруг меня расширилось настолько, что я увидела невысокую чугунную ограду с обеих сторон, а впереди открылся вид на аллею, уходящую в самую даль. Я догадалась, что нахожусь на бульваре. Справа между деревьями сквозь редеющую листву проглядываются невысокие дома, окрашенные в нежные цвета, слева колокольня. Дорожка аллеи посыпана мелким гравием цвета кирпича, да осенней листвой. Гравий шуршит под ногами дамы, но она так увлечена чтением, что не замечает голубя, который семенит вокруг неё то и дело, забегая вперёд в надежде на угощение. Аллея пустынна, как будто все люди вымерли, кроме шороха шагов удаляющейся фигуры, да звуков изредка проезжающих c обеих сторон бульвара машин, ничто не нарушает тишину. Я наблюдаю, как женщина в чёрном проходит мимо свободных скамеек, не обращая внимания на последние яркие пятна цветов на газоне, она становится всё меньше и меньше, затем в самом конце аллеи превращается в чёрную точку, и исчезает совсем.
- Стоп! Снято! - раздаётся голос режиссёра Наумова.