Она подобна прекрасному цветку, произрастающему в недоступных постороннему глазу местах, далёкому от суеты века с его грохотом джазовых композиций из оглушительных динамиков автомашин, цветку, спрятавшемуся от мира, опасающемуся, что его ненароком заденут, повредят, и чтобы даже случайно не узнали о его существовании.
Как мы не ведали о рождении этого цветка, оставив всякие надежды лицезреть его, но, как известно, надежда умирает последней. "Ничто другое не может звучать оттуда, из другой плоскости, неуловимо и неуклонно танцующей под ногами. В каждой капле джаза следы бессмертного договора с первостихией танца, готовой породить и низвергнуть. Саксофон, это саксофон, донесся голос из далекого прошлого, из темного простора подземного перехода, этой городской самоочевидности..."
Перечитывая Ирину Гурскую, я невольно думаю вот о чём. Непрерывное движение времени, быстротечность его и неумолимость не могут не волновать мыслящего человека. Каждое мгновение на протяжении сотен тысяч, а то и миллионов лет, ежесекундно на свет рождается и умирает человек. Сколько нас исчезнувших бесследно никому не ведомо. Понимание краткости жизни, временного пребывания на земле, естественно, вызывают вопрос о смысле рождения, о его цели. "Зачем?" - вопрос этот тревожит и меня. Ответы я ищу в книгах тех, кто искал его в течение своей земной жизни, но мысли свои записал. Понимаю, что бесконечное количеству живущих до меня тоже думали об этом, но их мысли канули на дно неумолимой быстротечной реки времени и, казалось, что "глаза тонули в зеленоватой полутьме, словно окруженные патиной, а, может, напоминали окрестные пруды, затянутые ряской", - пишет Гурская.
Явственные отголоски Серебряного века слышатся в нежных поэтичных её строках. И я чувствую стремление Гурской быть возвышенной, одухотворённой, при этом немного сомневающейся в своей устремлённости к красоте, и я это хорошо понимаю, и мне это импонирует, потому что я тоже никак не расстанусь с терзающими меня сомнениями. Они имеют особенность охватывать меня внезапно, в момент самый неподходящий. В экстремальных ситуациях, когда времени на размышления нет, стоит только задуматься, как сомнения уводят меня в туманные дали, выбраться из которых бывает очень не просто. Сомнения приводят меня к неуверенности в себе. Я заметила, что желание написать ли, сделать ли что-либо как можно лучше, непременно приводит к сомнениям, а результат частенько оказывается печальным. Учусь поступать, прислушиваясь к внутреннему голосу, он надёжный советчик. Сомнения же гоню прочь, но они, по-прежнему не покидают меня.
А вот у Гурской, "когда еще падает последняя капля, в третьем разместить взгляды, выскакивающие морозным днем из-под натянутых на брови шапок, из четвертого не должны выплеснуться цветовые оттенки только тех морей, которые довелось видеть, еще ящики будут перечислять настроение усталых рук и потаенные всхлипы поездов, маленькое собрание поземок, обернутое в фольгу недоверия, ступеньки солнечной лестницы, ведущей из сна в раскаленный воздух..."
И у меня всё это происходит как при замедленной съёмке. Жизнь, как кино, есть своеобразное замедление, неспешное выявление того, чего не видят другие, вечно спешащие. Я затихаю в некотором прекрасном смятении, когда поэзия и проза льётся как мелодия, и душа моя, улавливая её, начинает тихонько подпевать. Это удивительное слияние с миром автора доставляет ни с чем не сравнимые моменты счастья, как, например, в этих строках Ирины Гурской: "Мерзлые хлебные крошки с балкона // Виртуального счастья // Щедрость деметры плодоносящей // Не для тебя // В тухлый раствор гробокопателей // Кладоискателей // Палец мокни // Не нужно писем праматери..."
Мы ждём писем от писателей. Он нам всё поведает. Зачем ему скрывать даты: год, место рождения, - если он создаёт и открывает мир своей души для читателя, который родится через, предположим, 300 лет? Поклонникам творчества Цветаевой, Ахматовой, Петровых дорого всё, что связано с их творческой жизнью. Это понятно. Им столько лет - сколько читателю, который открывает для себя их произведения в разные эпохи. Они прекрасны! Переживать по поводу своего возраста - наивно. Каждый новый день прибавляет возраст ныне живущим так же неизбежно, как рождение и смерть. Важно не то, сколько мне лет, а то, что я пишу и понимаю в том или ином возрасте.
Вот и Гурская мне вторит: "смутно ощущая себя целым миром, изнывала от своей огромности, гулкости и одновременно желеобразности, бесполезности, немоты и обреченности небытию. Непонятные маленькие фигурки даже не раздражали, они вызывали стойкую печаль, маленькие фигурки, как кровяные тельца, несущие в себе надежду на смерть и надежду на воскресение. Чтобы почувствовать мир в его сиянии, отрешиться бренности и принять её, нужно было прийти и умереть. Нужно..."
У Ирины Гурской довольно часто встречается слово "нежность". И я при этом представляю младенца с его мягкой атласной кожей, тонким запахом молочка. Это вызывает трепет и наполняет меня всеобъемлющей любовью. Нет, ничего прекраснее. Нежные чувства, как воздушная вуаль, окутывают меня изящным коконом. Нежность - это снежность, первозданность, свежесть. Лёгкие снежинки едва касаются кожи, лаская её. Первый снег, он такой чистый и желанный, после душного лета. В жаркую погоду я тоскую по нему. Какое счастье, что после осени наступает непременно в краях наших зима! За окном снежно. Возвышенное чувство нежности вызывает восторг и желание укутать землю мягким искрящимся одеялом. Как ласково звучит - "не-ж-ность". Нежная нега чистого снега. До чего же хрупкое и уязвимое чувство это. Бережно храню его. Я посылаю всем друзьям нежность, как это делает и Гурская: "Есть нежная повесть леса // О том что между жизнью и смертью // Нет границы // Воздух вскипает ветром // Лепестки отправляются в странствие // Ты прижимаешь к груди свое последнее мгновение // Ноги уходят в землю как маленькие домики // Чья жизнь закончилась много лет назад // Но они не знают об этом..."
Возвышенное окрыляет, освобождает дух. Я свободна. Возвышенное - очень высоко, к нему надо тянуться, работать над собой. Возвышенное формирует восприимчивую душу, направляет в сторону искусства, призывает к творчеству.
Серое низкое небо пролилось дождём. Исчезло пушистое снежное покрывало, которое покрывало и в течение одной ночи вернулась поздняя осень. Мокрый асфальт отражает разноцветные огни витрин и ёлок, которые грустят сиротливо под дождем. Не слышно музыки и песен, никто не водит хороводов, праздник смыло дождём. Настроение колеблется с причудами погоды. Зелёные лапки ельника, красные, оранжевые, желтые, зелёные, голубые, синие и фиолетовые огоньки мигали только в моём воображении. Если даже это мне пригрезилось, то это были упоительные грёзы встречи с пьянящими картинками счастья, переполняющими до краёв мою чашу жизни. Минуты смуты душевной, отчаяния, разочарований. Перемены и перепады настроения, череда событий позволяют познать во всей полноте нить судьбы, прочитать её, испытав на себе горечи и взлеты.
И отсюда сами собой льются строки Гурской: "крупинка, пылинка, падающая на стеклянную поверхность смысла, она неподвижна, или дает трещину, или визгливо хрустит под ногами больших рыб, которые сосредоточенно ходят по лесу, раздвигая деревья руками, фиолетовый снег вторит им хохотом, в огромных воздушных ямах дремлют умершие охотники, уставшая нога срывается в пропасть, обретая по дороге другое тело, идет снег, сверху беспрестанно сыплется мраморная крошка, кто-то неустанно обрабатывает скарпелем⃰⃰ вершины слова, белая ласка хватает зубами черную букву, убегая, за буквой тянется веревка дыхания, веревка вьется..."
Пытаюсь уловить свежий ветер, который унесёт тоску-печаль, проветрит и унесёт застоявшийся дух глупости и чванства. Оттепели хочется, капели звонкой. Тяжёлые, холодные ветры, вызывают оледенение душ, что-то они зачастили в наши края, пора сменить направление. "И в ветре чуется простор волны соленой океана..." - говорит Максимилиан Волошин. "Стекло Балтийских вод под ветром чуть дрожало..." - говорит Константин Бальмонт. "И ткань твоей одежды из ветра и дождя" - говорит Арсений Тарковский. Перемены нам ветры приносят. Ветры дуют разные - легкомысленные, беззаботные, беспечные, легкодумные, шалопутные, несерьёзные, переменчивые, злые, ненастные, хмурые, сильные, грозовые... Они, ветры, делают погоду. Южный приносит нам тепло и солнце, западный - дух свободы и свежести, восточный - сомнительную надёжность и поддержку, а северный - лютую стужу и заморозки. Всё в его руках. Мы же ждём сообщений о ветрах перемен, поглядывая в сторону запада.
А вот и Гурской слышен голос: "закручивается ступенями винтовой лестницы, по которым уходишь к себе, в себя, где лестница превращается в веревочную и болтается над бездной, и только наверху, на поверхности, в другой незнаемой глубине, остаешься формой времени, маской времени, чучелом услышанного, замираешь, предугадывая совпадение траекторий страсти, санного следа неисполненного, лыжни никогда не звучавшего, лжи угаданного, в движущейся пустоте мрака разрастается..."
Загадочная дымка, окутывающая Млечный путь, невероятно усиливает его таинственность. Скользить между звездами там, в бесконечном полёте, созерцая неведомые, фантастические миры, которые самая безудержная фантазия художника не в силах себе вообразить, так заманчиво! Мечты самые невероятные сбываются, и вот я уже в который раз ловко лавирую между светилами, уклоняюсь от осколков метеоритов, кружащихся вокруг. Мне не хватает воздуха, я задыхаюсь. Жажда мучает меня. Краем глаза я замечаю слева макушки деревьев, спускаюсь, вот ноги мои коснулись серебристых листьев, которые недовольно зашуршали, как бы переговариваясь между собой. Ловко, как птица, я перепрыгиваю с одной ветки на другую, спускаясь вниз. Мощный белый ствол диковинного дерева, огромные шуршащие листья, напоминающие размером зонты, нисколько меня не удивляют. Плавно касаюсь поверхности, которая покрыта голубыми высокими растениями, на которых сверкает роса. Жадно слизываю влагу, вдыхая упоительный воздух, и продолжаю своё путешествие, не ведая, что меня ждёт.
В это время Гурская поёт: "кто-то листает бумажные страницы, одни пропадают в темноте, другие высвечиваются теплым светом внимательной лампы, порой, испещрённые знаками - то ли буквами, то ли нотами, листы возвращаются в облако света, слышно, как от них отслаиваются, поднимаясь выше, кантаты Перголези и пьесы Листа, звучание шествует, поглотив тех, кто слышит, вобрав движение, оставляя тело неподвижно стоять на обочине дороги, зависать в средоточии существования, где полнота бытия умещается на острие души, пока другое звучание знакомым окликом не заставит поднять глаза, увидеть склоны гор, тонущие..."
Одна и та же фраза, и даже слово могут быть добрым и злым, мягким и твёрдым, задумчивым и беспечным. Всё зависит от тональности. Ирина Гурская работает в разнообразии тональностей, оттенков которых не счесть. Вот это и есть мастерство художника! Учусь у Антона Павловича тонам и полутонам, постоянно восхищаясь, как же многозначно у него звучат слова, до чего проникновенно! Читаю, перечитываю, и каждый раз восхищение моё возрастает. Тональность и есть высшее мастерство, когда во время чтения я слышу музыку Слова.
Творчество Ирины Гурской поражает меня новыми красками, потаёнными смыслами, совершенно иными ассоциациями.
"Наша улица" 225 (8) август 2018
Ирина Александровна Гурская родилась в Минске. Окончила Литературный институт им. А.М. Горького, Институт Европейских культур (РГГУ). Литератор, поэт, переводчик. Автор статей по творчеству Б. Поплавского, вошедших в "Энциклопедию литературных героев" (М.: Олимп; АСТ, 1997). Автор книги стихов "Город-верлибр" (Эра, 2015). Стихи публиковались в журнале "Грани" (178, 1995), в сборнике "Дар света невечернего", Христианский Восток, Москва, (2004 г), в сборнике "Крымские страницы русской поэзии" (Алетейя, 2015), проза в журнале "Неман" (1, 2011), сборнике "Путешествие в память" (М.: Книговек, 2014). Стихи, рассказы и статьи выходили в журналах "Знамя", "Фома", интернет-изданиях: Зарубежные задворки, Русская жизнь, Перемены, Топос, Частный корреспондент, Московский книжный журнал. В "Нашей улице" публикуется с 206 (1) январь 2017.