Выйдя на пенсию, Дарья Дмитриевна испробовала всевозможные диеты, но ни одна из них не улучшила её здоровья, несмотря на то что она потратила на них не один год. Походы в поликлиники ей не просто не помогли, но она убедилась в том, что это совершенно пустая трата времени в бесконечных очередях, да к тому же прямая возможность потерять то, что осталось от здоровья.
При этих мыслях Дарья Дмитриевна тяжело вздохнула, подошла к холодильнику и, открыв его, проговорила:
- Ну... Что Егор тебе приготовить на завтрак?.. Может кашу рисовую молочную с черничным вареньем?.. Опять чашку кофе и сыр... А я с удовольствием кашку поем...
Она берёт пакет молока, наливает его в ковшик и ставит на маленький огонь, насыпает в чашку рис, промывает его в восьми водах и аккуратно перекладывает в молоко, чуть-чуть подсаливает и ждёт, когда молоко поднимется, затем три минуты следит, чтобы каша не сбежала. Выключает. Кладёт сливочное масло, плотно закрывает ковшик, заворачивает его в газету, накрывает полотенцем и оставляет на полчаса, чтобы каша дошла. Включает чайник, ставит на стол хлеб, сыр, вазочку с черникой, протёртой с сахаром.
Каждый год накануне своего дня рождения Дарья Дмитриевна пыталась убедить мужа встретиться с её родственниками, которые всегда приходили без приглашения, чтобы поздравить её, но Егор Антонович всегда уходил рано утром к своей матери.
Тёща, дрожа от гнева, цедила сквозь зубы:
- Вот ведь наказал Господь зятьком! Никакого уважения...
Родственники тоже не отставали от матери Дарьи Дмитриевны, высказывая свои обиды на "профессора", который мог бы хоть раз уважить их. Дарья Дмитриевна пыталась сгладить взаимное непонимание обилием еды и питья. Каждая из четырёх племянниц пыталась хоть на минутку уединиться с тётушкой, чтобы пожаловаться на тяжёлую жизнь, долги, болезни детей, в надежде получить "хоть чуть-чуть денежек". Дарья Дмитриевна старалась им помочь, присматриваясь, кому из них можно будет доверить нажитое добро, останавливаясь периодически на одной из них, шла к нотариусу, составляла на избранницу завещание, а через какое-то время переписывала завещание на другую.
Мысли о том, что достойного наследника нет, не давали ей покоя.
Простая жизнь, простые мысли, день идёт за днём. А ночь тревожна...
Полоса света из окна дома напротив своим мерцанием тревожит Дарью Дмитриевну, не даёт уснуть. Чтобы узнать который час, она подходит, не зажигая света, с будильником к окну. На часах половина третьего.
Дрожащий луч рассекает пространство, как будто кто-то жонглирует заточенным лезвием.
Луч этот обнажает потаённые мысли, от которых Дарья Дмитриевна тщетно пытается избавиться. "Есть ли на свете хоть один человек, которому ни разу не приходилось прятаться от очевидного?" - думает она, и вздрагивает от странного звука чужого ржавого голоса, вглядывается вглубь комнаты. Нащупав тапочки, она идёт на кухню, смочить горло.
Звуки монотонной мелодии тонут в снегу.
Юная Даша, обвязанная крест-накрест пуховым платком, стоит на крыльце, вслушиваясь в едва различимую мелодию. Кто-то выбивает коврик неподалеку, и на снегу остаются дымчатые квадраты пыли, но звуки ударов проваливаются в мягкость падающего снега, а пальцы в варежках нажимают то на белые, то на чёрные клавиши. Сквозь искрящиеся снежинки проступают чернеющие крыши домов, деревья, арматура, трамвайные пути, движущаяся фигурки, укутанные плотным слоем одежд. Слышно, как падает снег, и летит птица. Все наносное и сиюминутное теряет смысл, перед взором остаётся крыльцо, занесённое снегом, звон трамвая вдалеке, торжество покоя.
Она витает над землей, подобно бабочке перепархивает от одного дерева к другому. Кто она? Трудно предугадать, что произойдёт, когда она коснётся своими маленькими ножками земли. Страшно, но так интересно. Она неуловима, её сердце словно подсказывает направление полёта. Оно, сердечко, как бы окутывает землю, а её тончайшие крылышки продолжают своё движение, то поднимая её над деревьями, то паря вниз, и уже у самой земли вновь уносят Дашу к скользящим облакам. Происходит нечто невероятное, но захватывающе приятное. Даша свободно перемещается в пространстве, внезапно острая колющая боль пронзает её сердце, она судорожно делает один глоток за другим, и возвращается в комнату.
Ощущение лёгкости исчезает, а боль сменяется горькими воспоминаниями пережитых обид от бесконечных родственников, которым она делала только добро, а получала вместо благодарности одни претензии в том, что могла бы помочь и больше.
Очень долгими бессонными ночами Дарья Дмитриевна вновь и вновь прокручивала ленту своей семейной жизни, пытаясь понять, почему же так непросто складывалась на протяжении тридцати лет их с мужем совместная жизнь, в которой они не могли долго существовать друг без друга, но и так часто разбегались по своим углам.
Не было у них своего дома, так и кочевали двадцать лет из квартиры её матери в его квартиру, а самостоятельно вдвоём всего-то и пожили не полные десять лет.
Причиной был обычный квартирный вопрос. Дарья Дмитриевна жила в двухкомнатной квартире, которую её мать получила от завода, на котором проработала сорок лет. Мать, женщина суровая, властная, требовала постоянного внимания и заботы от дочери, а мужа её иначе как "этот чужак" не называла. Всё в Егоре Антоновиче раздражало тёщу - его вежливость она воспринимала как демонстрацию культуры, молчание как гордыню. Мать Дарьи Дмитриевны занимала большую комнату с телевизором, а дочке с зятем выделила восьмиметровую комнату, остальное время по её убеждению они должны были проводить вместе, в её комнате перед телевизором. Мать не выносила закрытых дверей комнат, проходя мимо, всегда их открывала. Егор Антонович авторитарную тёщу больше двух дней не выдерживал, сбегая к своей матери, которая жила в соседнем доме благодаря стараниям Дарья Дмитриевна, потому что это она в течение года занималась обменом квартиры мужа. Не раз она уходила вместе с ним, но у матери мгновенно повышалось давление или случался сердечный приступ, поэтому Дарья Дмитриевна была вынуждена возвращаться к ней, чтобы выслушивать постоянные упрёки в том, какая она чёрствая и жестокая дочь и что "чужой мужик" ей дороже родной матери.
Мать мужа, Егора Антоновича, была женщина тихая, приветливая. Она жалела своего Егорушку, если он, войдя в квартиру, проходил в свою комнату, молча поцеловав её в щёку, она не задавала ему вопросов, а тихонько уходила к себе в маленькую светёлку и, убавив звук телевизора, рукодельничала, пока сын сам не попросит ужин или чаю. Дарью Дмитриевну она называла дочкой, и была с ней предельно деликатна. Конечно, Егор Антонович пытался убедить Дарью Дмитриевну жить у него, но у той не хватало сил и решительности, чтобы оставить родную мать в одиночестве, несмотря на то, что считала доводы мужа более чем убедительными.
Споры с мужем о том, у кого жить, были единственным камнем преткновения в их отношениях.
В пятьдесят два года Дарья Дмитриевна похоронила свою мать, которая прошла через все испытания и невзгоды своего поколения, овдовев в 1942 году, одна вырастила сына и дочь. Более того, Даша единственная из всех своих многочисленных двоюродных сестёр и братьев получила высшее образование, чем мать так гордилась, как будто это она вечерами поле работы пять лет ездила в институт. Правда, по специальности дочь не работала ни одного дня, но это никак не влияло на материнскую гордость. Отца Дарья Дмитриевна не помнила, знала его по старой маленькой фотографии. Брат не вернулся домой после армии, женился и остался на Урале.
Среди женских добродетелей нет ни плохих, ни хороших. Есть в той или иной мере счастливые и несчастные. Женская правота измеряется удачей. Заплаканного лица не прощают. Хороший вкус человеческого общежития требует сдержанности, это знает каждый. Страдание оскорбляет равнодушных свидетелей, а неравнодушные устают от него.
В этом Дарья Дмитриевна убедилась на собственном печальном опыте - когда супруг через двадцать лет, как ей казалось безмятежной жизни, в любви и надёжности которого она не сомневалась, неожиданно ушёл к своей аспирантке, она, можно сказать, потеряла голову, в полной мере прочувствовав жестокость равнодушных свидетелей в лице своих родных.
Через пару лет аспирантка мужа благополучно защитилась и вышла замуж за ровесника. Её уход совпал со смертью матери мужа. Егор Антонович был настолько поглощён своими переживаниями, что совершенно растерялся и обратился к ней с просьбой о помощи. Дарья Дмитриевна не только выразила ему поддержку и сочувствие, но и взяла на себя решение всех печальных проблем, помогла ему найти силы, чтобы справиться со своей болью.
Это были длинные, длинные, суматошные три дня: позже Дарья Дмитриевна так и не смогла понять, откуда у неё появились силы, чтобы справиться с бесконечными хлопотами и делами, а также собрать родственников свекрови, проживающих не в Москве, встретить их, разместить, проводить. Отношения с родственниками мужа поддерживала только его мать, после её смерти они прекратились.
Горе вновь объединило супругов. Случившееся с ними расставание, видимо, было неизбежно, и Дарья Дмитриевна даже в мыслях никогда не сетовала на измену мужа, понимая, что это так же неумно, как грозить в небо кулаком за то, что там совершаются космические процессы или восходит и заходит солнце. Воссоединившись после расставания, они стали относится друг к другу бережно и терпеливо.
В ту последнюю новогоднюю ночь с мужем Дарья Дмитриевна не могла избавиться от мрачных предчувствий, ей казалось, что зловещая угроза притаилась в мирных берегах их маленького, благополучного уголка, сердце её сжималось предчувствием неизбежного краха, по лицу то и дело текли неконтролируемые слезы. Слава богу, муж не заметил их в полутёмной комнате.
Дарья Дмитриевна была убеждена в том, что сохранить долголетний брак удаётся супружеским парам, либо потому, что партнеры неравны и более слабый вовремя капитулировал, сдался на милость победителя, или же оба, после борьбы, заключили перемирие на основе взаимных ограничений. Бывает также, что сохраняются союзы, с самого начала питаемые не столько любовью, сколько более стойкими и неразлагающимися от времени элементами единства идей, работы, убеждений, вкусов, сходства духовного склада или жизненной зависимостью друг от друга.
По определению мужа, Дарья Дмитриевна напоминала полураспустившуюся почку: ростом не более полутора метров, несколько расширяющуюся книзу, на маленьких ножках 34-го размера. Мелкие черты лица, почти кукольные, маленький ротик, левый уголок губ был слегка вздёрнут, как будто с её лица не сходила задорная ухмылка, курносый носик, глубоко посаженные глаза, придавали таинственность, меняя цвет в зависимости от освещения. В молодости муж с нежностью называл её "ранней весной". Одевалась Дарья Дмитриевна просто, предпочитая прямые приталенные платья, отличающиеся друг от друга только воротником и расцветкой. К золоту и драгоценностям относилась равнодушно, для особенно торжественных выходов у неё была единственная нитка жемчуга, серёжки с жемчугом, да обручальное кольцо, но выглядела она всегда аккуратно. Была у неё одна страсть - туфли. В годы дефицита она не могла устоять перед очередной моделью, если её размера не было, она покупала на размер меньше в надежде разносить туфли или на размер больше, убеждая себя в том, что подложит в носок ваты, ходить в них, как правило, не могла. В основном, туфли так и лежали в коробках долгие годы. Но расстаться хотя бы с одной парой Дарья Дмитриевна не могла. Хранила их на антресолях, доставая и примеряя в те редкие дни, когда матери не было дома.
Муж относился к её страсти спокойно, а вот мать приходила в ярость при виде очередной коробки, но даже она не могла справиться со страстью дочери.
С мужем, Егором Антоновичем, они были одногодки, но выглядели как две противоположности - он худощавый и высокий, она маленькая круглая.
После сорока Егор Антонович казался значительно старше жены из-за ранней седины, которую тщательно скрывал, регулярно подкрашивая волосы хной, отчего у них был соответствующий оттенок.
Дарья Дмитриевна с пониманием относилась к его попыткам скрыть возраст и даже сама напоминала, что пора покрасить корни, не замечая, что Егор Антонович выглядит смешно с неестественным цветом волос на седых корнях, ей всё в муже нравилось.
Тёщу попытки зятя скрыть седину раздражали, а жена старалась всячески смягчать и сглаживать высказывания матери.
В отличие от общительной Дарьи Дмитриевны, которая всю жизнь была администратором в ведомственной гостинице, умела разговаривать и договариваться почти со всеми, Егор Антонович был человеком замкнутым, праздным разговорам предпочитал книги и статьи по экономике. Он так и не защитил докторскую диссертацию, над которой работал до последнего дня
жизни, Дарья Дмитриевна объясняла это его исключительной скромностью. Долгие годы Егор Антонович много курил, что очень беспокоило жену и она постепенно, мягко убедила его заменить сигареты леденцами.
Дарья Дмитриевна подошла к окну, раздвинула шторы, но ни неба, ни земли не увидела, сплошной туман. Постояв какое-то время, она пошла на кухню, заглянув в маленькую комнату, в которой они прожили с мужем большую часть совместной жизни. Диван, письменный стол у окна, стул, да книжные полки - вот и всё. Как только они умудрялись тут помещаться, не мешая друг другу, понять было невозможно! У письменного стола Егора Антонович, она провела рукой по столу, поправила рамку с их совместной фотографией, смахнула набежавшую слезу, и пошла на кухню. В маленькой кухне стояли рядом холодильник и морозильная камера, под потолок, как будто здесь жила многодетная семья. Дарья Дмитриевна была женщина запасливая. Как часто повторял муж, на кухне, запасы, как на подводной лодке, можно безбедно год прожить.
Напротив, над рабочим столом висели полки, стояли плита и мойка, а справа прямо у входа была втиснута стиральная машина. Слева стоял маленький столик, сделанный на заказ и две табуретки. На подоконнике покоились банки с крупами. Она поворачивается к окну и задумчиво произносит:
- Сварю-ка я себе кофе! Знаю, знаю, что нельзя, но уж очень хочется... С конфеткой...
Дарья Дмитриевна сглатывает слюну, достаёт из холодильника пакет с шоколадными конфетами, берёт одну конфету "Белочка", открывает холодильник, чтобы убрать пакет, но вновь решительно открывает его, достаёт ещё несколько "Мишек косолапых" и "Огни Москвы", приговаривая: "Нельзя, нельзя! Хочу и буду радовать себя! Вредно, но лишать себя удовольствия тоже не очень-то полезно. Одна радость осталась у меня - вкусненькое! В юности денег на вкусненькое не было, а нынче, когда я могу покупать его вдоволь, врачи пугают, что вредно. Нет уж, не так много у меня радостей осталось!"
Дарья Дмитриевна смотрит на часы, чтобы скоротать время пока доходит каша, идёт поливать цветы в комнатах.
У письменного стола мужа она садиться на его стул и вновь перебирает его вещи, и мелкие вещицы, сохраняющие эффект его присутствия. Каждая вещица лежит на своём месте, когда-то она была полезна. Мелкие вещи, порой, терялись, а потом находились, радуя хозяина. После смерти его исчез смысл их существования, а ведь прежде каждая вещица была нужна. Например, авторучка "паркер", которую она когда-то достала ему в подарок с таким трудом, как же он радовался этому подарку! Недалеко от настольной лампы стоит их совместная фотография в красивой резной рамке, купленной во время их первого совместного отдыха на Северном Кавказе, которая нравилась им обоим. Лежит блокнот мужа с его последней торопливой записью, а на нём открытая пачка сигарет, в чистой пепельнице - коробок спичек, муж не любил зажигалки, в карандашнице красуются остро отточенные мягкие карандаши: красный, синий и простые. Муж всегда делал пометки на полях книг разными карандашами, по принципу понятному только ему. Эти вещи по-прежнему ждут своего хозяина. Мысль о том, что в случае её смерти всё это просто выбросят, не давала ей покоя.
- Ох, Егор, как же ты подвёл меня, как рано ушёл! Мы только жить стали для себя!
Дарья Дмитриевна идёт в "залу", обводит её глазами, ведь за несколько месяцев до смерти муж сделал ремонт в ней - сам побелил потолок, поклеил обои, двери покрасил, живи себе беспечально, смахнув набежавшие слёзы, она полила цветы на подоконнике, потом на этажерке у окна. Комнатные цветы стояли всюду. Дарья Дмитриевна ухаживала за ними, разговаривала, а они отвечали ей красотой и обильным цветением.
Дарья Дмитриевна остановилась перед сервантом, любуясь посудой, которую собирала всю жизнь. Изящные перламутровые кофейные чашечки с молочником, такие тоненькие, их прямо в руки страшно взять. Она их из Праги привезла, и ни разу не пила из них, опасаясь разбить, впрочем, как и всё, что красовалось в серванте: сервизы, бокалы, приборы из мельхиора. Для приёма родственников Дарья Дмитриевна ставила обычные дешёвые тарелки, стопки, приборы из нержавейки. Сервизы же и прочие доказательства достатка ждали гостей "важных", но так и не дождались. Надо сказать, что Дарья Дмитриевна из года в год только собиралась начать настоящую жизнь.
- Господи сколько же мы с тобой, Егор, добра нажили, какая красота! Кому всё это достанется? Кто здесь будет хозяйничать, если я умру? Я хочу, чтобы в нашей с тобой квартире всё оставалось так, как есть! Но как это сделать? Вот ведь племянницы так и ждут моей смерти, все между собой переругались, а мне в один голос каждая твердит: "Тётенька, давай я тебе помогу убраться, вынести всё ненужное...". Ишь, нетерпеливые, спешат всё выбросить. Нет уж, пока я жива, никому не позволю хозяйничать, а кому это всё оставить подумаю ещё. Почему нельзя в завещании потребовать, чтобы наследники ничего не меняли? - Дарья Дмитриевна замолчала, прислушиваясь.
- Даша, о чём ты думаешь?
Голос мужа прозвучал так явно, что она даже вздрогнула, но не удивилась, она чувствовала, что он здесь, рядом, просто его нельзя увидеть.
- Егор, не хочу, чтобы наш дом чужим людям достался! Вот о чём! Я смерти боюсь! Что делать?
- Живи! Не думай о смерти, она сама тебя найдёт в нужный час.
- Как это сделать?
- Ты меня удивляешь... Просто живи...
- А что тебя удивляет? Ты столько труда вложил, столько сил на свою науку, карьеру, а наследники ведь ничего этого не оценят. Им ничего не жалко... Ты всё только обо мне беспокоился, а я переживаю, что будет с тем, что мы нажили, после нас, чтобы квартира досталась человеку благодарному, который будет просто пользоваться ею, но менять и выбрасывать ничего не будет.
- Но это не в твоей власти...
- Пока в моей! Я, слава Богу, ещё жива, за здоровьем слежу, денег на него не жалею. Есть ещё время!
Поскольку она книг не читала, самым большим удовольствием для неё были женские глянцевые журналы, из которых она после прочтения аккуратно вырезала кулинарные рецепты, полезные советы, "умные", по её мнению, мысли и складывала их сначала в банку из-под печенья, потом в обувную коробку, искренне веря в то, что они пригодятся. Шли годы, коробки множились, а времени, чтобы разложить вырезки по конвертам, не было.
К очередной уборке в шкафах, шкатулках и чемоданах Дарья Дмитриевна приступала стихийно. Перебирая наполняющие её дом предметы, она вновь и вновь пересматривала свою жизнь, погружаясь в наиболее дорогие воспоминания, каждый раз убеждаясь в том, что не в силах ни с чем расстаться.
Она не просто убиралась, она как бы просматривала свою жизнь заново. В этом процессе нет места спешке и суете, его невозможно ограничить конкретным промежутком времени.
После каждой подобной уборки следовал очередной мучительный процесс размышлений о том, кто из четырёх племянниц относится к ней уважительнее, но выбор был скудный. Племянницы то и дело сами обижались на Дарью Дмитриевну за скупость, а она, в свою очередь, упрекала их в неблагодарности, шла к нотариусу и отменяла завещание.
Потом наступало перемирие, следовала видимость заботы и внимания, в этот период племянницы ссорились между собой, каждая из них жаловалась Дарье Дмитриевне на остальных. Потом вдруг Дарье Дмитриевне представлялось, что одна из них поумнела, и она шла вновь писать завещание.
После всех этих забот о том, что будет "после меня", прошло не одно десятилетие.
Дарье Дмитриевне, оказавшейся очень живучей, исполнилось девяносто пять лет. Она давно уже похоронила не только племянниц, но и их мужей, утратила связь с внучатыми племянниками. Вокруг не было ни одной родной души. Наследников не осталось. "Надо жить", - сказала себе Дарья Дмитриевна и устроилась у телевизора.