На днях звонила Анечка. Чижова была крайне удивлена этому звонку. Дело в том, что они не виделись лет тридцать. Анечка рассказала, что у сына в Германии родился четвёртый ребёнок.
- А как Семён Семёнович? - спросила Чижова
Чуть помедлив, Анна сказала: "Он умер в девяностом году".
После сочувствий и соболезнований, говорили, как это водится у женщин, о том, о сём. Собственно, звонок и был чисто женским, без всяких поводов, просто поболтать.
Положив трубку, Чижова задумалась.
В памяти воскресли картины, связанные с этой семейкой.
Тогда они жили в одном доме в Измайлово, их пятиэтажка была такой длинной, что её за полчаса не обойдёшь.
Дом был кооперативный. Одним из первых, кстати говоря.
Публика в доме была довольно-таки интеллигентная. И как-то само собой Чижова познакомилась с Анной. Стали ходить друг к другу в гости. Ещё и потому, что их сыновья учились в одном классе, и так повелось, что стали отмечать Новый год, дни рождения, поздравлять друг друга с шампанским и цветами. Да, к тому же их мужья нашли общий язык. И Семён Семёнович, и муж Чижовой Виктор Васильевич работали преподавателями в разных вузах.
Самым большим счастьем в жизни для Анечки было служение мужу - Семёну Семёновичу. Потому что при посторонних она всё время называла его почтительно, исключительно по имени-отчеству, поднимая его на пьедестал.
Все мысли крупнотелой Ани связны только с ним.
Просыпаясь, Аня искала глазами Сенечку, спит ли он, или поднялся, и в зависимости от этого она вспархивала очень тихо, или наоборот радостно, просто как птичка она летела, чтобы обеспечить Сенечке приятное утро, чтобы зарядить его положительными эмоциями на целый день. Она никогда не спрашивала его, как он себя чувствует, это было не нужно, это было понятно по любому его движению. Мало того, она по порам кожи на его лице определяла его давление, и уже мысленно у неё складывалось меню его завтрака. И всё это она делала с таким удовольствием, от которого Сенечка невольно приободрялся, подавляя какие-то не очень приятные ощущения, или забывая о предстоящих заседаниях кафедры или партсобраниях.
Женщины живо обсуждали последние новости самиздата, или кто что прочитала в Максимовском "Континенте", или в "Гранях", или вообще малоизвестные вещи, как, скажем, "Факультет ненужных вещей", каждая из обсуждавших высказывала свое суждение о Набокове или Солженицыне, но полногрудая Анечка выдавливала из себя только междометия, но всё же она была благодарным слушателем, она смотрела на говорящего своими черными поблескивающими глазами так, как будто перечитала всего Солженицына от корки до корки, но на самом деле она ничего из обсуждавшегося собравшимися не читала.
Когда разговор проходил в более узких кружках, то Анечка неизменно слыла там специалистом по здоровому питанию, таким образом, под всякими благовидными предлогами уходя от мало знакомых ей "высоких" тем, от разговоров о литературе и даже от живописи, хотя её отце был художником и она сама окончила художественное училище. Зато она расцветала, когда разговор заходил о пении мужа, и тут она начинала, преобразившись, как ныне говорят, продвигать своего Сенечку. Иногда ей удавалось получить для него ангажемент где-нибудь в районной библиотеке.
Да, вот так жизнь идёт.
Всё, как говорится, было хорошо, кроме...
Семён Семёнович любил петь романсы.
Вспомнив это, Чижова отыскала в интернете романс "Изумруд". Она даже не знала, кто автор текста этого романса, и кто автор музыки, потому что Семён Семёнович просто вставал из-за стола, делал шаг в сторону, принимал позу солиста эстрады и... Начинал один и тот же романс... "Изумруд".
Вот тут-то и крылась ситуация, которую Чижова до сих пор никак не могла для себя объяснить.
Первое время муж Чижовой, Виктор Васильевич, высокий, серьёзный статный мужчина, с довольно заметной лысиной, воспринимал выступления Семёна Семёновича сдержанно. Это не значит, что последние его выступления он смиренно выслушивал, но как только Семён Семёнович поднимался из-за стола и делал шаг в сторону, у Виктора Васильевича сразу находились какие-то срочные дела и он буквально растворялся в квартире, прочие гости, особенно те, которые наблюдали подобное впервые, с завидным усердием выслушивали Семёна Семёновича.
Однажды, как только Семён Семёнов пропел последний куплет романса: "Мне не под силу боль мучительных страданий; // Пускай разлукою ослабят их года, - // Чтоб в ярком золоте моих воспоминаний // Сверкали б вы всегда,// Как этот тонко ограненный, // Хранящий тайну черных руд, // Ничьим огнем не опаленный, // Ни в что на свете не влюбленный//Темно-зеленый изумруд, - Чижова бросилась разыскивать мужа, но, не найдя в квартире, выскочила на лестничную клетку, где он стоял с соседом и курил, стряхивая пепел в баночку из-под кильки.
- Витя, ну так же нельзя!
При этом возгласе сосед мгновенно исчез в своей квартире. Чижова с мужем остались наедине.
- Верочка, это невыносимо! - вскричал муж.
- Я это хорошо понимаю, - смягчая голос, сказала Чижова. - Но надо же находить в себе силы, чтобы отдавать должное стремлению Сенечки показать свои способности... которых, я это прекрасно понимаю, у него нет.
- Ну, объясни мне, почему я должен мучиться при каждом визите этой парочки, у него же нет никаких вокальных способностей... Да, могу согласиться, у него, в принципе приятный низкий мужской голос, когда он говорит, но когда он начинает петь, то делается не по себе от какого-то бессмысленного, бестактного гудения.
Чижова взяла его под руку и повела в квартиру и, когда они вошли в комнату, сказала:
- Ну, в этом весь мой Витя! Никогда никому не может ни в чём отказать. Помог соседу втащить в квартиру холодильник!
- Верочка, не беспокойся, всё хорошо, - сказала жена Сенечки Анна.
Как-то Чижова шла по Большому Толмачёвскому переулку, по которому она могла ходить с закрытыми глазами, потому что она более тридцати лет там работала. Неповторимая, чугунная ажурная ограда перед входом в некогда роскошную усадьбу - жемчужина не только этих мест, но и всей Москвы. Стоит Чижовой оказаться вновь в этих местах, как она слышит голоса замечательных коллег, с которыми в середине семидесятых годов они с упоением пели романсы во дворе под шелест падающих листьев в бархатных сумерках вкрадчивой осени: "Пусть жизнь прошла, все пролетело - // Осталась песня, песня в час ночной..."
Лещенко - "Эй, друг гитара".
Вертинский - "Эй, друг гитара".
Козин - "Изумруд".
Станция "Трубная" слышит Чижова голос из репродуктора и едва успевает выскочить из вагона. Останавливается и застывает. Что за дворец!? Темно-зелёного изумруда прямоугольные широкие колонны в два ряда подчёркивают основательность, строгость и простор. Станция воздушна. Цветные витражи с видами старинных городов светятся, создавая обстановку роскошного выставочного зала. Изысканно изогнутые фонари, чёрные, литые, освещают уютные скамьи. Восхищенно осматривая станцию-дворец, Чижова замечает высокого, худощавого господина в цилиндре с тросточкой. Он неторопливо направляется к выходу, и Чижова как зачарованная следует за ним.
Как будто Чехов родился здесь, такой он весь московский. Герои его повести "Три года" "родились в Москве и обожали ее... они были убеждены, что Москва - замечательный город, а Россия - замечательная страна". Сам Чехов писал: "Я ужасно полюбил Москву... Я навсегда москвич". О Москве постоянно говорят как о земле обетованной его три сестры, но я слышу голос Антона Павловича. Да, в Москве он болел, вынужден был покидать её периодически, но тосковал по ней, по жизни московской, которая вдохновляла его. Много съёмных квартир сменил писатель в разных уголках Москвы. На Трубной улице он снимал квартиру по двум адресам, а Трубный рынок, где по воскресеньям продавали птиц, охотничьих собак, рыб для аквариумов, изображен в очерке "В Москве на Трубе".
В уголках памяти Чижовой бережно хранятся моменты упоительного счастья, когда душа, казалось, просто не выдержит этой полноты. Незабываемые вечера с дорогими сердцу людьми за столом, разговоры, пение романсов, песен, иногда звучала гитара, но чаще они слушали песни Окуджавы, весьма стройно подпевая ему, особенно "Молитву". Хотелось всех обнять и остановить время. Чижовой казалось, что жизни нет конца, так было много лет, но, вдруг, они очнулись в совершенно другой обстановке. Свобода, о которой они так много говорили, наступила. Многие растерялись, кто-то уехал, и только единицы сумели воспользоваться ею по назначению. Но воспоминания ушедшей молодости, их дружбы светят и согревают в минуты грусти, как вот это чудесное стихотворение Афанасия Фета:
Сияла ночь. Луной был полон сад; лежали
Лучи у наших ног в гостиной без огней.
Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,
Как и сердца у нас за песнею твоей.
Ты пела до зари, в слезах изнемогая,
Что ты одна - любовь, что нет любви иной,
И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой.
И много лет прошло, томительных и скучных,
И вот в тиши ночной твой голос слышу вновь,
И веет, как тогда, во вздохах этих звучных,
Что ты одна - вся жизнь, что ты одна - любовь.
Что нет обид судьбы и сердца жгучей муки,
А жизни нет конца, и вели нет иной,
Как только веровать в рыдающие звуки,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой.
Оно удивительно было созвучно настроению Чижовой. Дата написания стихотворения точно не известна. В письме Толстому в 1877 году Фет пишет о нём, как только что написанное, а Татьяна Андреевна Кузминская, сестра жены Толстого, вспоминает, что оно было написано в 1866 году после вечера в Черемошине, имении Дьяковых, на котором поэт оживленно развлекал всех рассказами, а на следующий день было написано это стихотворение. Важно для Чижовой то, что оно так совпало с мелодией её души, с "Изумрудом". Воспоминания, сожаления, грусть, любовь, вздохи и надежды нахлынули на Чижову.
А то вот:
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты...
И Чижова напевает этот до боли знакомый романс, как заведённая, и мысль о "чУдном" мгновении, которое случается в течение жизни не раз и не два её не покидает. Некоторые индивиды, первый раз открывшие книгу, могут прочитать и как "чуднОм". В юности Чижова воспринимала это произведение как единое целое в гармонии текста и музыки. С годами вдруг как-то давно знакомые строки показались ей не такими простыми, такими обыденными, даже банальными. В чём тут дело? Чижова стала пристальнее вглядываться в слова. Какие-то стёртые, невыразительные. Ну, что это за рифма: "мгновенье" - "виденье"?! И вот тут ей как бы открылся секрет художественного произведения. Она вспомнила Антона Чехова, который всем и всюду повторял: пишите простыми, понятными словами, вычёркивайте определения глаголов и существительных, избегайте многословия, длинный абзац постарайтесь выразить одной фразой, потому что всё остальное уйдёт в подтекст. И Чижова поняла, что это стихотворение Александра Сергеевича Пушкина подобно айсбергу.
Да, этот звонок Анны вызвал в памяти Чижовой довольно-таки любопытный каскад воспоминаний.
Если повести разговор о дочери художника, примыкавшего к группе "Бубнового валета", то, прежде всего, надо сказать, что более аморфной женщины вряд ли можно было себе представить. Хотя она училась, как было сказано, в художественном училище вместе с человеком восточного типа, который впоследствии стал довольно известным писателем, но сама Анечка всецело посвятила себя построению семьи, можно даже сказать "советской", и даже "образцовой". Вот она выходит из подъезда своей пятиэтажки под руку с мужем Сеней, облаченным в жаркий летний день в тройку, серый с едва заметным сиреневым отливом костюм, отутюженные брюки, начищенные ботинки, и естественно, застегнутого на все пуговицы, но жилетка видна, галстук синий, и вот что странно, Сеня постоянно издавал странные звуки, скрипя зубами. Он все время, то ли от напряжения, то ли по какой-то медицинской особенности, постоянно скрипел зубами. Рядом с ним Аня казалась расплывшимся облаком. Хотя прическа у нее была довоенная, то ли с завивкой, то ли у неё вились волосы от природы, этакий пышный шар, иногда перехваченный заколкой на затылке. Полнота её была столь объёмна, что она выглядела гораздо старше своих лет, как женщины, о которых Антон Павлович говорил: "обабились". Увидев эту счастливую пару, можно было подумать, что они собрались на приём, в гости, или в театр. Но не тут-то было. Аня сопровождала Сеню до метро, и потом шла в магазин. А Сеня ехал в свой институт, где он состоял старшим преподавателем. Странно, что он не стал кандидатом наук. Но к этому он и не стремился.
Сеня поёт. Мучение публики. Отсутствие слуха. Постоянно затягивает густым баритоном что-то классическое, но врет так, что уши вянут. Дикции практически нет. Одно звучание из пустой бочки, которым он сам упивается и озирает восторженным взором собравшихся, которые не знают, куда себя девать, но находясь в западне "концерта", прячут глаза и покорно аплодируют.
Кто-то пришел в гости, позвонил в дверь, Аня побежала открывать, а Сеня в это время находился в уборной, из которой, пока гость не удалился он не вышел.
И новые гости, и новое выступление Семёна Семёновича.
Чижова теперь знала автора текста: Анатолий Д"Актиль (Анатолий Адольфович Френкель родился в Иркутске (1890-1942). другие псевдонимы: А д"А, Желчный Поэт, Евгений Онегин. Печататься стал с 1910-х годов ("Сатирикон", "Бич", "Стрекоза", "Красный перец", "Бегемот"...). Редактировал еженедельник "Жизнь и суд" (1913). Писал острые фельетоны, куплеты, шутливые стихи, пародии, песни. Много работал как текстовик для Леонида Утёсова. Перевёл "Алису в стране чудес" Льюиса Кэрролла, несколько рассказов О.Генри, Джека Лондона. Автор текста "Марша энтузиастов" на музыку Исаака Дунаевского ("Нам ли стоять на месте..."). И вот "Изумруд"!
Знал ли Анатолий Адольфович что его текст будет мусолить Семён Семёнович?
Нет, ни пурпурный рубин, ни аметист лиловый,
Ни наглой белизной сверкающий алмаз
Не подошли бы так к лучистости суровой
Холодных ваших глаз,
Как этот тонко ограненный,
Хранящий тайну черных руд,
Ничьим огнем не опаленный,
Ни в что на свете не влюбленный
Темно-зеленый изумруд.
Мне не под силу боль мучительных страданий;
Пускай разлукою ослабят их года, -
Чтоб в ярком золоте моих воспоминаний
Сверкали б вы всегда,
Как этот тонко ограненный,
Хранящий тайну черных руд,
Ничьим огнем не опаленный,
Ни в что на свете не влюбленный
Темно-зеленый изумруд.
Чижова услышала вместо Сенечкиного, сначала голос Петра Лещенко, а затем Александра Вертинского в другом романсе - "Эй, друг гитара":
Музыка Бориса Фомина
Слова Бориса Тимофеева
В жизни все неверно и капризно,
Дни бегут, никто их не вернет.
Нынче праздник, завтра будет тризна,
Незаметно старость подойдет.
Эй, друг-гитара, что звенишь несмело?
Еще не время плакать надо мной!
Пусть жизнь прошла, все пролетело -
Осталась песня, песня в час ночной.
Эти кудри, дерзко золотые,
Да увяли в белой седине;
Вспоминать те годы молодые
Будем мы с тобой наедине.
Эй, друг-гитара, что звенишь несмело...
Где ты, юность, без конца, без края,
Отчего так быстро пронеслась?
Неужели, скоро умирая,
Мне придется спеть в последний раз:
Эй, друг-гитара, что звенишь несмело?
Еще не время плакать надо мной!
Пусть жизнь прошла, все пролетело -
Осталась песня, песня в час ночной.
Чижова разобралась с "Изумрудом", там четвёртая строка куплета была сломана, укорочена, с ударными рифмами: "алмаз - глаз", после чего необходимо было сделать паузу, чтобы перейти на другой мотив, на мотив припева! Но Сенечке было это невдомёк, он дул по какой-то своей колее без руля и без ветрил. Впрочем, Чижова эту ошибку, это слияние куплета и припева нашла даже у Вадима Козина, хотя у того есть некоторое акцентирование смены мелодии, но всё равно, очень приблизительное, а уж у Валерия Агафонова, с его кисельными берегами и молочными реками бархатистого голоса, вообще получалась какая-то блажь для выбивания слезы из слушателей. Высокие потолки "Метрополя", столик с крахмальной скатертью у фонтана, пробки салютуют, игра, балык, ананасы, конечно, по Северянину, в шампанском, устрицы в лимонах, зимние мандарины, наши гуляют:
Как этот тонко ограненный,
Хранящий тайну черных руд,
Ничьим огнем не опаленный,
Ни в что на свете не влюбленный
Темно-зеленый изумруд.
Сенечка раскланивается и, проскрипев зубами, садится к столу.
Когда кто-то из гостей спрашивал Сенечку, чей это он "Изумруд" поёт, тот просто бросал, что "мол" народный. В принципе, тогда всё ресторанно-блатное приписывалось всё поглощающему и всё производящему народу, как и клятвы вождей о том, что они никогда не сменяются, потому что самозабвенно служат на благо народа. Как и Высоцкого записывали в урку, блатняка из зоны... Собственно, именно на блатных песнях, что бы там ни говорили, взошла звезда Высоцкого. И вот только после звонка Анечки кое-что о сочинителе романса "Изумруд" Чижова узнала. Оказывается, Фомин сидел даже в Бутырках, сочинил такие застольно-домашне-цыганско-ресторанные шлягеры как "Только раз бывает в жизни встреча", "Дорогой длинною", "Эй, друг гитара", и умер раньше пятидесяти лет в полнейшем забвении...
"Изумруд" Бориса Фомина - это путь покаяния, исповедальная магистраль. На протяжении всей жизни Чижовой частенько хотелось спрятаться от леденящего ветра окружающего мира в уютной "берлоге", скрыться от скучного "ничтожества быта". Чувство вины, постоянно тревожащее душу, не даёт покоя. Как точно чувствует и передаёт интонацию поэта Анатолия Д'Актиля композитор Борис Фомин, и Чижова пошла за ними, повторяя бесконечное количество раз: "Ни в что на свете не влюбленный // Темно-зеленый изумруд".
И как здесь без Изабеллы Юрьевой?!
Голос, интонация, проникновение в текст и подача его - всё Чижову в ней завораживает. Изабелла Юрьева прожила почти целый век. Но, кажется, что она современница Чижовой. Она пережила взлёт, успех, забвение, возвращение из небытия на сцену. При этом сохранила уникальное мастерство подачи романсов, за что в период необычайной популярности получила прозвище "белая цыганка". Как она бережно относится к каждому слову. В каждом исполнении песни чувствуется филигранная работа над интонацией, музыкальной фразой, дикцией. Да, это культура минувшего века. Она ушла "в невозвратную даль", но записи её концертов сохраняют для нас её песни. Изабелла Юрьева с первых звуков своего чарующего голоса берёт слушателя в плен. Когда Чижова слышит романс Бориса Фомина "Только раз бывают в жизни встречи..." в её исполнении, то невольно улыбается, передёргивает плечами, и мысленно переносится на яркий праздник начала предыдущего века. Видит удалую тройку, румяных гимназисток, бравых военных, дам и кавалеров, которые кружатся в зале под захватывающие дух песни незабвенной Изабеллы Юрьевой.
Романс! Великая сила! Поднимем бокал за Аполлошу!
Достоевский хоронил Григорьева. Беднее похорон не было. С Митрофаньевского кладбища зашли в кухмистерскую. Помянули лучшего критика России. Умер скоропостижно практически сразу после выхода из долгового отделения, которое "девицы легкого поведения из немок называли его "Тарасов сад". Боборыкин об этом говорит (в воспоминаниях "За полвека"): "Эта "Яма" (как в Москве еще тогда называли долговое отделение) была довольно сильным пугалом не только для несостоятельных купцов, но и для нашего брата писателя. Было что-то унизительное в этом лишении свободы из-за какого-то там векселька, выданного хищному ростовщику. Григорьев тоже оказался жертвой своего хронического безденежья. У него уже не было такого положения, как в журнале графа Кушелева и у Достоевских. Он вел жизнь настоящего (так у Боборыкина) богемы. А выручить его в трудную минуту никто не умел или не хотел. "Фонд" и тогда действовал; но, должно быть, не дал ему ссуды, какая была ему нужна". Выкупила Григорьева Бибикова, известная в Петербурге как "генеральша", с целью дешево приобрести права на его сочинения. Описание похорон Григорьева вызывает противоречивые чувства. Вот уж действительно "смех сквозь слёзы". Печальное зрелище представляли собой "несколько его сожителей из долгового отделения", "выходцы из царства теней". В литературном мире весть о смерти Аполлона Григорьева прошла незаметно. Но это земная жизнь, а творческий импульс его передается и мне. Его энергия зовет к письменному столу. А в душе звучит его голос:
Две гитары, зазвенев,
Жалобно заныли...
С детства памятный напев,
Старый друг мой, ты ли?
Цыганские романсы его зажигательны, романтичны. Они передают тоску и страдания разгульной русской души. Аполлон Григорьев любил цыганское пение, оно завораживало его. Он не раз писал об этом. Он жил отчаянно: от взлёта - к падению.