Рацевич Cтепан Владимирович
Угроза исключения из гимназии

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Рацевич Cтепан Владимирович (russianalbion@narod.ru)
  • Размещен: 07/02/2013, изменен: 07/02/2013. 41k. Статистика.
  • Статья: Мемуары
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:

       15. Угроза исключения из гимназии
       Помещения бывшей Владимирской школы явно не были приспособлены для большого количества учащихся русской гимназии. В маленьких классах, рассчитанных на 20-25 человек, размещалось по 37-40 учащихся. Отсутствовал рекреационный зал. Во время перемен ученики находились в квадратном коридоре второго этажа, куда выходили двери всех классов. В коридоре первого этажа находилась вешалка. Из-за тесноты никакой речи не могло быть об учебных кабинетах.
       События, происходившие в Нарве в период 1917 - 1919 года не могли не сказаться на моей впечатлительной детской душе и на моей учебе. По математике появились двойки.
       Как-то на перемене Егорыч подошел ко мне, отвел в сторонку, чтобы никто не слышал, и вполголоса сказал:
       - Зайди, Степа, сегодня вечерком ко мне домой, хочу поговорить с тобой об одном важном деле. Я согласно кивнул и понял, что разговор пойдет о моей успеваемости в гимназии.
       Вечером я пришел к Егорычу, жившему в небольшом деревянном доме на углу сенной площади и Кузнечной улицы.
       - Надо подтянуться, Степа, - сказал Егорыч, усаживая меня на старенький диван, стоявший позади письменного стола, - за последнее время ты стал плохо заниматься по математике. В чем дело? Тебе трудно, что ли?
       Я молчал, не зная, что ответить, понимая. Что причин здесь много и одной из них является лень, нелюбовь к математическим наукам.
       - И вот я решил, - продолжал Егорыч, - что для пользы придется тебе на лето дать переэкзаменовку. Летом как следует позанимаешься и я тебе помогу. Два раза в неделю станешь приходить ко мне на уроки. Договорились?
       Не ожидая ответа, он взял меня за плечо и, будто стесняясь, негромко сказал:
       - Не беспокойся и скажи об этом маме. Платить за уроки не нужно, я знаю ваше тяжелое материальное положение...
       Я понимал. Что в словах Егорыча звучала правда и раскрывалось его доброе, отзывчивое сердце.
       Вечером тишину улиц нарушили редкие артиллерийские выстрелы. Снаряды, судя по разрывам, рвались где-то в районе Кулги.
       Матери я ничего не сказал о визите к Пшеницыну. На душе было горько. До сих пор переходил из класса в класс с неплохими отметками, а тут вдруг заколодило. Решил наверстать упущенное и всерьез взялся за учебу. Что было неясно по тригонометрии спрашивал у ребят, которые охотно мне помогали. Двойки исчезли. Егорыч даже как-то меня похвалил за старание и стремление исправиться. В душе появилась искорка надежды, что может быть переэкзаменовки все-таки не будет, что Егорыч пожалеет меня и поставит удовлетворительную оценку. Однако мои ожидания не оправдались. Весной в свидетельстве за четвертую четверть по математике стояла двойка и внизу имелась приписка о назначении переэкзаменовки на осень.
       Весь июнь я проработал на сплаве леса в Принаровье на реке Городенка под Омутом. В июле вернулся домой, поступил работать на лесопильный завод "Форест" около Ивангородской крепости и деревянного моста через Нарову. В мои обязанности входило привозить распиленные доски от пильной машины на полигон и раскладывать в штабеля для просушки. Такими штабелями была заполнена почти вся территория завода, причем штабеля строго учитывались по времени складирования и по очереди разбирались, когда дерево просыхало настолько, что могло использоваться в производстве мебели и изделия для строительства домов. Запах свежего, мокрого и сухого дерева до сих пор преследует меня, вызывая ностальгию по юным годам.
       Вечерами посещал Егорыча и усиленно готовился к переэкзаменовке, беря у него уроки.
       В конце августа переэкзаменовку благополучно сдал и перешел в 7 класс Нарвской мужской гимназии.
       Вспоминая эти годы не могу не вспомнить одно событие, сыгравшее в моей жизни немаловажную роль и предопределившую мою дальнейшую судьбу.
       Было это осенью 1919 года, когда мы еще занимались в старом здании гимназии. Родительский комитет обратился в наш класс с предложением организовать благотворительный вечер в пользу нуждающихся учеников. Ребята с удовольствием приняли это предложение. Почти половина из нас, живших в бедности, пользовались денежной помощью родительского комитета. Класс поручил мне возглавить комиссию по подготовке программы концерта собственными силами учеников. Другие комиссии занимались организацией буфета, гостиных, зимнего сада, игр и аттракционов. Для концерта я выбрал пьесу А.П Чехова "Свадьба" и наметил концертную часть, включавшую сольное пение, музыкальные номера, декламацию. После прочтения пьесы перед всем классом, предложил желающим предложить по собственному усмотрению выбрать себе роль. На мою долю досталась никого не прельстившая маленькая роль Нюнина. Режиссер у нас отсутствовал. Много спорили, кого пригласить на эту должность. Думали пригласить кого-нибудь из учителей, а потом решили справиться самим. Однако после первых же репетиций убедились, что таким способом спектакля не поставить. Каждый учил другого как играть, вставлял собственные замечания, критиковал, отстаивал свои доводы. Получалось, как в басне Крылова "Лебедь, рак и щука". В конце концов дело дошло до ругани, обид друг на друга, оскорблений. Вероятно "Свадьбу" Чехова пришлось бы отставить, если бы не счастливый случай...
       Однажды в гимназию пришел незнакомый мужчина, одетый в английскую офицерскую шинель. На голове у него была кожаная фуражка, а в руках он держал тросточку. Он спросил, где можно увидеть директора и прошел в учительскую, куда ему указали. Как потом нам стало известно, это был режиссер и в то же время актер, только что открывшегося в Нарве в "Выйтлея" русского театра, Андрей Николаевич Кусковский. А в школу он приходил попросить директора позволить использовать учеников гимназии статистами в спектакли.
       В поисках, кого бы задействовать на это мероприятие, директор Давиденков, выглянул из учительской, нашел глазами меня и пригласил зайти. Здесь он познакомил меня с Кусковским и рекомендовал, как организатора предстоящего художественной части благотворительного вечера, а поэтому и знавшего, кого можно призвать в статисты.
       У меня тут же родилась мысль, которую я тут же высказал вспух. Заверив Кусковского, что необходимое количество статистов обязательно придет в театр, я стал просить его помочь нам осуществить постановку "Свадьбы". Рассказал, какие трудности мы испытываем из за отсутствия режиссера. Он спросил, на какое время назначена очередная репетиция и обещал подойти.
       С приходом Кусковского наших репетиций стало не узнать. Прекратились обычные споры, никто не разговаривал на репетиции вслух, кроме актеров, сидели тихо и внимательно слушали режиссерские указания и беспрекословно им подчинялись.
       Кусковский произвел перестановку некоторых действующих лиц, троих вообще освободил, как неспособных. Категорически потребовал, чтобы все выучили роли и играли без суфлера. Режиссерский опыт Кусковского и введенная им железная дисциплина сделали свое дело. Через месяц спектакль был готов и показан в переполненном актовом зале гимназии. Второе отделение включало концерт, в котором я также участвовал. Читал стихотворение "Носы", автора которого позабыл.
       Не знаю, то ли Кусковский хотел сделать мне приятное, то-ли он руководствовался какими-то другими, скрытыми от меня, соображениями, но он преподнес комплимент моим организаторским способностям после спектакля и после того, как я обеспечил ему 20 учеников-статистов и явились в театр. Не стесняясь, при учащихся, во всеуслышание, он сказал:
       - А вы, Рацевич, если так любите театр, продолжайте посвящать этому свободное время, у вас много данных для этого...
       Я застеснялся, ничего не ответил, но в душе шевельнулась мысль: "А может действительно, это судьба..."
       Любительские спектакли, с его неопытными участниками, часто дают повод для шуток над действиями актеров. Не обошлось без происшествий и во время исполнения пьесы Чехова "Свадьба". Действие пьесы происходит за большим свадебным столом, заваленном посудой, блюдами с закусками, бутылками из-под вина.
       В то время электрического освещения, как и в пьесе, у нас не было, горели керосиновые лампы. Уборщица, заправлявшая перед началом спектакля лампы из обычной винной бутылки, по рассеянности, оставила бутылку с керосином на столе и она затерялась среди выставленных других бутылок
       Игравший роль Мозгового, матроса из Добровольного флота, Михаил Андрейчик по ходу действия, налил из этой бутылки в свою рюмку керосина, о чем он даже не подозревал, подняв рюмку, стал говорить свой текст по сцене:
       - Господа! Я должен сказать вам следующее... У нас приготовлено очень много тостов и речей. Не будем дожидаться и начнем сейчас же. Господа, предлагаю выпить тост за новобрачных! - и с этими словами Андрейчик залпом опрокинул содержимое рюмки в рок.
       Мы, артисты, сидевшие за столом, непроизвольно заметили как лицо его вдруг побледнело, он согнулся, закрыв рот рукой и, сорвавшись с места, исчез за кулисами. Удивленные, мы, не подавая вида, продолжили сцену, а через несколько минут Михаил вернулся и как ни в чем не бывало, продолжил сцену. А публика даже не обратила на это внимание, думая, что его исчезновение предусматривалось авторской ремаркой. Зато как мы посмеялись, когда узнали истинную причину исчезновения Михаила. К счастью, он проглотил лишь небольшое количество керосина, а остальное выплюнул за кулисами.
       Этот спектакль надолго оставил след в моей жизни. По существу, с легкой руки Кусковского, отсюда началась моя театральная карьера. Это событие стало ступенькой той большой, крутой и извилистой лестницы, которая привела меня в прекрасный мир сложного и трудного драматического искусства. И еще долго в мой памяти вспоминались уроки Кусковского, его простые, вразумительные указания на то, что какие огромные обязательства берет на себя тот, кто переступает порог сцены и становится актером.
       Осенью 1919 года мне необходимо было одеться с ног до головы. Из гимназической шинели, сшитой в 1913 году, я давно вырос, да к тому же она изрядно потрепалась. Не было приличных брюк, куртки, рубашки. Выручило оставшееся после ликвидации Северо-западной армии английское обмундирование, продававшееся на рынке. За очень недорогую цену мама купила вполне приличную шинель, френч, галифе, "танки" - тяжелые кожаные ботинки на толстой подошве с железными подковами. Почти все мои сверстники ходили в такой форме и выглядели в ней, как бравые солдаты. Непохоже было, что в классе сидят ученики, скорее это были разжалованные солдаты и офицеры, без знаков различия.
       Суровая зима 1919 года, хоть и редко, но напоминала, что между Эстонией и Советским Союзом идет война. Эпизодически проводился обстрел Нарвы и пригородов.
       О встрече Нового Года редко. Кто мог помышлять, разве что только промышленники и купцы. Нужда одолевала почти все население города. Мечта была только одна: сытно поесть, а про праздниках приходилось забывать.
       В 10 часов вечера 31 декабря 1919 года мы с мамой были уже в постелях. Засыпали, пожелав друг другу спокойной ночи и спокойного пробуждения в Новом Году. Просыпаться однако нам пришлось в весьма неспокойной обстановке. Артиллерийский обстрел, начавшийся с советской стороны, выбил все стекла в четырех окнах нашей квартиры. Раздумывать было некогда, мы быстро оделись и покинули дом.
       Ровно в 12 часов ночи советская артиллерия отсалютовала Нарве тремя новогодними выстрелами орудий крупного калибра. Один снаряд, который, к счастью, не разорвался, упал в 20-ти метрах от нашего дома, попав в оранжерею домовладельца Кеддера. Два других разорвались на валу в порядочном расстоянии от зданий.
       По счастливой случайности, мы остались живы. Разорвись тот первый снаряд и ни от нас ни от нашего дома не осталось бы и следа.
       Новогодним салютом в ночь на 1 января 1920 года закончился обстрел города Нарвы, продолжавшийся почти год. В январе 1920 года начались переговоры между Эстонией и Советским Союзом, завершившиеся 3 февраля подписанием Тартуского мирного договора.
       Вторая половина учебного года протекала без срывов и неудач в учебе. Во всяком случае, двоек не было. По математике я весьма преуспел и не раз получал у Егорыча четверки, а иногда и пятерки, считался в классе в первой половине по успеваемости.
       Мое посещение театра в качестве статиста мать восприняла в штыки. Ее недовольство обосновывалось тем, что из-за выступления на сцене я стану меньше внимания уделять учебе и смогу, как она утверждала, заработать переэкзаменовку. О моем лицедействе мать узнала от одной из своих знакомых, которая видела меня на сцене, сам я ей ничего не говорил.
       - Прекрати сейчас же эти глупости, - отчитывала она меня вечером, перед уходом в кинотеатр "Рекорд", где работала тапершей, - уроками нужно заниматься. Больше в театр не пойдешь.
       С этими словами она заперла за собой дверь, оставив меня в закрытой квартире. Для меня создалось ужасное положение. В этот вечер репетировали пьесу Андреева "Анатэма", в которой мне доверено было играть маленькую роль бедного торговца, у которого на базаре никто ничего не покупает. Впервые мне поручили выступить не как статисту в толпе без слов, а в сценическом образе с несколькими фразами. Я знал, что меня ждет в том случае, если не приду на репетицию. Режиссер А.Д. Трахтенберг не щадил недисциплинированных статистов. Желающих выступать всегда было больше, чем следовало, поэтому предпочтение отдавалось наиболее даровитым и аккуратно посещавшим занятия.
       "Если нельзя через дверь, то можно в окно", - решил я и стал действовать в этом направлении. Жили мы на втором этаже. Рядом с окном проходила водосточная труба. Без труда я вылез из окна и по трубе спустился вниз. В назначенное время, без опоздания, я прибежал в театр и всю репетицию активно занимался в актерском коллективе.
       Домой вернулся только после одиннадцати вечера. Света в окне не было, значит мама легла спать. Тихонько постучал, в полной уверенности, что она мне откроет. Но не тут то было. К дверям никто не подходил. Стучал долго и продолжительно. Наконец за дверью послышались шаги.
       - Мама, открой, это я! - негромко в скважину проговорил я
       - Иди туда, откуда пришел, можешь ночевать в своем театре, - послышалось в ответ.
       В ночной тишине раздались уходящие в глубину квартиры шаги. Все стихло. Продолжать стучать было бессмысленно, слишком хорошо я знал характер своей матери. Оставшись в холодном коридоре, стал ходить взад и вперед, потом сел на ступеньки лестницы, а когда замерз, снова начал ходить, делать гимнастические упражнения, бить себя руками по плечам. Несколько раз выходил на улицу и делал пробежки по холодной пустынной Везенбергской улице.
       В половине восьмого утра, когда я обычно выходил из дома в гимназию, мать открыла дверь, но в квартиру не пустила, а только выбросила сумку с учебниками в коридор.
       После возвращения из гимназии меня впустили, но вместо обеда меня ожидал кусок черного хлеба со стаканом чая без сахара и, конечно, невеселый разговор на тему о непослушании и самоуправстве. Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы я не вытащил из портфеля дневник, в котором красовались две пятерки по тригонометрии и химии. Сердце матери мгновенно смякло и она сразу же принесла мне сковородку жаренной картошки. Разговор перешел на другую тему, её естественно очень интересовал вопрос: за что я получил столь высокие оценки. Вечером, после того, как я закончил делать уроки, мама разрешила мне идти в театр на занятия, но предупредила, что первая же двойка закроет мне дорогу в театр и никакие мольбы не смогут изменить её решение. До конца своей учебы в гимназии я не знал неудовлетворительных отметок, и поэтому дома больше не возникало разговоров на тему гимназии и театра.
       За редким исключением, когда я появлялся на сцене с двумя-тремя фразами, весь театральный сезон выступал статистом, участвуя в таких крупных театральных постановках, как "Тарас Бульба", "Уриэль Акоста", "Ревизор", "Камо грядеше", "Евреи", "Борис Годунов", "Вий", "Рабочая слободка".
       Нам, статистам, за выступления никакого вознаграждения не выплачивалось. Единственное, что мы имели, так это контрамарки на любой спектакль Нарвского театра.
       Режиссировали поочередно Анатолий Давыдович Трахтенберг и Андрей Николаевич Кусковский, о котором я рассказал раньше. Подробнее с ними я ознакомлю читателя позднее, когда в моих воспоминаниях пройдет галерея актеров, выступавших в русских спектаклях театра "Выйтлея".
       Моей театральной школой стала сцена Нарвского русского театра, его спектакли, режиссеры, актеры, среди которых были очень приличные, со стажем, игравшие в разных антрепризах на многих провинциальных сценах. Я жадно, как губка, впитывал в себя все, что видел и слышал вокруг себя, внимательно вслушивался в во все режиссерские замечания, наблюдал за игрой каждого актера. Особенно обращал внимание на то, как режиссер по много раз заставлял того или иного исполнителя повторять мизансцену, искать самому и находить зерно роли, интонацию, походку, характер образа.
       Из всех актеров мое внимание привлек в первую очередь уже немолодой актер Креславский, невысокого роста, худощавый мужчина, всегда чисто выбритый, одетый в скромный серый костюм при белоснежной рубашке с коричневым галстуком. Был он близорук и всегда носил очки с толстыми стеклами. Играл небольшие, но характерные роли, знал секрет перевоплощения и потому в каждую роль вносил индивидуальные черты. К тому же отлично гримировался. Если я над чем-нибудь задумывался, что вызывало во мне сомнение и требовало пояснений, Креславский приходил на помощь. Он охотно объяснял, просто, по-товарищески и в его полезных советах не чувствовалось снисходительности, обычной при общении старших с младшими. Креславский обладал отличной дикцией, по культуре речи, манерам и поведению на сцене выделялся среди других актеров. Как-то я признался ему, что мне очень бы хотелось заниматься декламаторским искусством, но не знаю, к кому обратиться за помощью и кто бы согласился за небольшую плату со мной заниматься.
       - Приходите ко мне, - не задумываясь, ответил он, - будем вместе читать Пушкина, Лермонтова, Некрасова, займемся разбором отдельных сцен классических русских пьес. О деньгах забудьте, они не должны затмевать искусство!..
       И вот я пришел к нему. Занимал Креславский небольшую меблированную комнату у одинокой пожилой немки на Школьной улице, недалеко от собора. Единственное окно упиралось в стену рядом стоящего дома и было заставлено горшками с геранью, отчего в комнате стоял полумрак и всегда горела керосиновая лампа. Сначала занимались декларацией. Креславский старался убедить меня, насколько важно актеру выразительно считать и приводил в пример таких гениальных деятелей искусства, как Качалов, Юрьев, Мамонтов-Дальский, Михаил Чехов, которые могли блестяще играть на сцене потому что владели секретами художественного владения словом.
       По драме проходили отрывки из пьес Островского, в первую очередь взяли в работу пьесу "Лес". Креславский поручил мне роль Аркашки, сам же вел роль Несчастливцева. Не углубляясь в сложный характер Счастливцева, я решил, что играть его нужно с нажимом на комические стороны роли, тем более, что драматург открывает в этом направлении актеру огромное поле деятельности. Эта была огромная ошибка, на которую Креславский сразу же обратил внимание.
       - Сценический образ Аркашки Счастливцева сложен и многогранен, - говорил мне Креславский, - актер доложен видеть в нем не только комика, плута, забитое существо, а прежде всего человека, со всеми его слабостями пороками, недостатками, но не лишенного чувства собственного достоинства, сохранившего творческую устремленность, любовь к театру, свободе духа...
       Во время спектакля в Русском театре в "Выйтлея", когда ставилась пьеса Чирикова "Евреи", Креславский, по счастливой случайности, избежал грозившего ему большого несчастья. Артист выступал в роли старого еврея-часовщика, ставшего вместе со своей семьей жертвой еврейского погрома. По ходу пьесы через люк на сцене члены семьи часовщика спускаются в подвал. Крышка люка оставалась открытой, когда в квартиру ворвались погромщики.
       Во время царившей на сцене сумятицы и беготни по ходу сцены, Креславский, игравший роль одного из погромщиков, будучи без очков, не заметил открытый люк и свалился с высоты около двух метров в подвал. К счастью падение произошло не на цементный пол, а на головы стоявших внизу актеров. Несколько человек получили легкие ранения, а сам Креславский отделался ушибом плеча и руки. Спектакль продолжался и публика ничего не заметила.
       Так, между гимназией и театром прошел еще один учебный год. Наступил знаменательный для меня 1921 год, год окончания гимназии, получения аттестата зрелости, год выхода на самостоятельный жизненный путь.
       По установившейся традиции абитуриенты задолго до выпуска заказывают выпускные жетоны и "освящают" их в тесном кругу соучеников. В феврале, по эскизу нарвского художника К.М. Коровайкова, в мастерской Карья на Вышгородской улице, были изготовлены значки для нашего выпуска. Значок изображал орла с распростертыми крыльями, сидящего на капители колонны с римской цифрой ХХХ1Х, означавший тридцать девятый выпуск. У основания капители помещался щит из белой эмали с золотыми накладными буквами НГ. Значок венчал голубой бантик с цифрой 1921.
       На классном собрании с энтузиазмом приняли предложение Владимира Волкова отметить "освящение" значков на квартире его родителей в доме Гельцера на Вестервальской улице, в трех комнатах, которые из-за отсутствия дров не отапливались.
       Сразу же возник вопрос - где достать дрова? Было предложено каждому принести с собой по нескольку поленьев. Однако от этой мысли пришлось отказаться, из-за кризиса с дровами почти в каждой семье. Кто-то предложил:
       - Давайте возьмем в гимназии!
       - Правильно, правильно, - раздался хор голосов, - близко, надежно, а главное, платить не надо!
       Договорились в один из вечеров совершить экспроприацию. Я привез из дома большие сани, ребята захватили с собой веревки. Погрузка прошла быстро, тихо и организованно. Часть ребят со школьного двора перекидывали через забор дрова, остальные грузили в сани. Как владелец саней, я запрягся в сани, четверо подталкивали сзади, остальные шли свободно по панели. На углу Кузнечной и Вестервальской улиц нам повстречался констебль, который, не подозревая ничего плохого, покритиковал нас за небрежно положенные дрова и предупредил, что с такой поклажей мы далеко не уедем.
       Не успели мы поравняться с калиткой гимназистского двора, как вечернюю тишину улицы прорезал истошный крик дочери гимназического сторожа Клавдии, звавшей на помощь отца и обличавшую нас в краже дров. Она крикнула отцу мою фамилию.
       Не долго раздумывая, мы моментально опрокинули дрова прями посреди улицы, а сами пустились наутек в дом Гельцера. Сани я конечно предусмотрительно захватил с собой.
       Весь вечер мы провели на квартире у Волкова, совещаясь, как нам поступать в дальнейшем. Мы не сомневались, что на следующий день в гимназии будет учинен допрос с пристрастием для того, чтобы выяснить, кто участвовал в краже дров. Все, как один, пришли к заключению, что сознаваться не нужно и категорически отрицать свое участи в событиях сегодняшнего дня.
       - Но ведь меня узнала Марина, - заметил я ребятам, - она даже крикнула отцу мою фамилию.
       - Неважно, Степа, - безапелляционно заявил Дмитрий Навроцкий, - не имеет значения. Она могла опознаться.
       - Надо придумать что-то другое, - спокойно заметил Николай Дезеве, считавшийся в классе одним из положительных и серьезных учеников, - если узнали Степана, всем нам выкручиваться будет трудно.
       - Димка Навроцкий прав, - возбужденно затараторил Петя Евдошенко, с которым я сидел за одной партой, - ну и что же, если она его узнала, могла и ошибиться! Степану не сдобровать, если мы сознаемся. Давайте сейчас договоримся, кто у кого был и чем занимался. Важно, чтобы показания каждого соответствовали рассказу другого.
       На том и порешили. Выработали подробный план, кто что завтра будет говорить и разошлись по домам.
       Я всю ночь почти не спал. Мучили кошмары. Было очевидно, что я являюсь концом той нити, потянув за которую руководство гимназии рассчитывает раскрутить весь клубок вчерашних событий. Поэтому при любом варианте пострадавшим останусь я. Утром проснулся с сильнейшей головной болью. Мать ни о чем не догадывалась и накормив, отправила меня в школу. Вышел на улицу я физически и нравственно разбитым. Мне казалось, что все встречавшиеся навстречу люди знают о вчерашнем происшествии и видят во мне вора.
       - А может лучше не идти в гимназию, - подумал я, - позже приду к директору и чистосердечно во всем признаюсь. А дальше видно будет, как сложатся обстоятельства.
       С этими мыслями я медленно прошествовал мимо гимназии и повернул в сторону Темного сада.
       Однако из этого ничего не получилось. Ребята, шедшие по Кузнечной улице, заметили меня, а идущий с ними Евдошенко крикнул:
       - Степа! Ты куда? Пошли в гимназию.
       Он подошел ко мне тихонько взял за руку и сказал, так, чтобы другие не услышали:
       - Не бойся, дорогой. Все обойдется, все образуется. Вместе творили, вместе и отвечать будем!
       В гимназии не видно было никаких перемен. Мимо нашего класса прошел директор, по лестнице поднимались педагоги, никто не обмолвился о вчерашнем ни одним словом. Прошел первый урок. Вторым уроком была химия. Ее преподавала Мария Ивановна Белявская. Неожиданно дверь отворилась и в класс вошел инспектор К.К. Галлер.
       - Рацевич, поднимитесь в учительскую, - совершенно спокойно сказал он и вышел из класса.
       Весь класс обернулся в мою сторону. Никто при Марии Ивановне не хотел открывать наш секрет, но все молчаливо проводили меня взглядами до дверей, давая понять, чтобы я ничего не боялся, что класс меня всегда поддержит.
       Учительскую я не узнал. Обычно находившиеся в хаотическом беспорядке столы и стулья сейчас были составлены рядами. Большой стол по центру был накрыт зеленым сукном. За ним по центру сидел директор А.И. Давиденков, справа от него сидел К.К. Галлер, а слева расположились свободные от уроков преподаватели. Нашего классного наставника К.Е. Пшеницына не было.
       С невозмутимым спокойствием директор Давиденков спросил меня, что я могу им сообщить о краже гимназических дров, произошедшей вчера вечером и добавил:
       - Есть свидетели, что сани с дровами везли вы, Рацевич, так что я думаю отпираться бессмысленно, лучше расскажите всю правду, как это было...
       В учительской воцарилась настороженная тишина, все ждали, что я скажу. А я, памятуя вчерашний договор ни в чем не признаваться, потупившись, молчал.
       Директор встал, вышел из-за стола, медленно подошел ко мне. Ни один мускул на его лице не выдавал волнения. С прежним спокойствием Давиденков сказал:
       - Почему вы молчите? Будьте таким же смелым, как вчера. Лучше осознайте свой нехороший поступок и мы найдем возможность смягчить наказание...
       - Ни в какой краже дров я не участвовал, - как-то неожиданно даже для себя самого, вырвалось у меня, - ни в чем я не виноват и напрасно мне приписывают то, чего не было. Никакие сани я не вез. Вчера вечером я был у Евдошенко. К нему пришел Коля Дезеве. Втроем занимались химией.
       - Но ведь тебя видела дочь нашего сторожа Самсона, - резко заговорил Галлер, - или ты хочешь сказать, что она врет и намеревается тебя опорочить?
       Я молчал. Давиденков сел за стол. Щеки его слегка порозовели, что указывало на проявление сдерживаемого раздражения. Он подал Галлеру знак замолчать.
       - Значит вы, Рацевич, категорически отрицаете за собой всякую вину в краже дров и утверждаете, что в этот вечер были у Евдошенко и вместе с Дезеве занимались уроками,- чуть возвысив голос, спросил Давиденков, - но я все таки этому не верю и предлагаю вам хорошенько подумать о своей судьбе, ведь вы абитуриент, занимаетесь последний год и вам, в случае вашей лжи, грозит отчисление из гимназии
       Он замолчал, выжидательно глядя на меня, но, видя, что я говорить не собираюсь, повернулся к Галлеру:
       - Карл Карлович! Отведите пока еще гимназиста Рацевича в пустой класс. Пусть он там подумает о своей судьбе. И приведите мне, пожалуйста, сюда Евдошенко.
       Один за одним в учительской побывали все 12 учеников, участвовавших в вчерашней операции. Все отрицали свое участие в краже дров, утверждая, что понятия не имели о случившемся и все узнали только со слов преподавателей.
       Нас всех вернули в класс и занятия продолжились. Мы втихаря ликовали, радуясь, что никто не подвел и все пока складывается так удачно.
       От классного наставника, Пшеницина, узнали, что вечером созывается педагогический совет. Его результаты стали известны только к утру, когда мы пришли в гимназию.
       С первого урока меня вызвал директор и со своим обычным невозмутимым спокойствием заявил, что решением педагогического совета я исключен из гимназии и не допускаюсь к выпускным экзаменам. Мое положение может смягчить только чистосердечное раскаяние и огласка фамилий всех, участвовавших в краже дров с гимназического двора.
       Подобного хода событий я ожидал, но все равно оно произвело на меня ошеломляющее впечатление. "Получаю "волчий билет", выброшен на улицу, прощай карьера, прощай университет", - сверлила мозг страшная мысль, пока я спускался по лестнице в свой класс. Ребята с нетерпением ждали моего возвращения и уже по внешнему виду поняли, что меня постигло несчастье. Эдуард Эдуардович Маак, прервал урок философии и замолчал, глядя, как я подхожу к своей парте. Молчали и все остальные, вопросительно глядя на меня. Я достал свой портфель, сложил в него все учебники и тетради, направился к дверям, у выхода обернулся к классу и взявшись рукой за дверь, сказал:
       - Я ухожу. Меня выгнали из гимназии!
       С этими словами я вышел из класса.
       Дальнейшие события протекали в следующей последовательности.
       Когда я вышел из класса, его мужская половина, не обращая внимание на призывы Мака успокоиться и продолжать урок, направилась в учительскую объясняться с директором. От имени класса говорил Навроцкий:
       - Восьмой класс предлагает вам вернуть в гимназию Рацевича. Мы считаем такое наказание несправедливым, ведь не мог же он один красть дрова.
       - Таково решение педагогического совета и я не могу его отменять. Кроме того, он мог бы смягчить свою вину, если бы назвал фамилии соучастников, но он этого не сделал. Даже сейчас еще не поздно. Пусть назовет фамилии, с кем он воровал дрова.
       Навроцкий не унимался. Он ультимативно потребовал отменить решение педагогического совета. Давиденков еще раз ответил, что это не в его силах.
       - В таком случае, - сказал Навроцкий, - мы все покидаем гимназию!
       Вернувшись в класс, ребята стали упаковывать сумки. Девушки, узнав о решении ребят, хотели так же покинуть гимназию, но Дезеве уговорил их остаться.
       Вечером состоялось экстренное заседание педагогического совета., на котором Давиденков сообщил о решении гимназистов восьмого класса покинуть гимназию. Совет решил дополнительно исключить из гимназии Дмитрия Навроцкого, Павла Исакова, Петра Евдошенко, Василия Рудакова, Петра Вуича, Михаила Карзанова, Владимира Волкова и Михаила Андречика. Остальным предлагалось вернуться в гимназию, невозвратившиеся будут считаться также исключенными. Никто из моих соучеников, за исключением сына владельца типографии Михаила Минса, в гимназию не вернулся. Поведение Минса, оказавшегося штрейкбрехером, вызвало всеобщее осуждение класса. Ему никто не подавал руки, с ним не разговаривали.
       Для того. Чтобы не терять связь с гимназией и не запускать уроки АО вечерам собирались у Володи Волкова, куда иногда приходил и наш классный наставник Пшеницын. По сложившейся традиции около часа мы шутили, рассказывали последние новости, заслушивали сообщения Егорыча о событиях в гимназии. Девушки, - они тоже приходили на квартиру Волкова, -сообщали нам о заданных уроках. Последние два часа наших встреч были заняты выполнением домашних заданий. Пшеницын помогал готовить уроки по математике, физике и химии.
       События в русской гимназии стали городской новостью, городской сплетней. К директору чуть ли не каждый день стал приходить школьный советник, но о чем они говорили, никто не знал. Об этом не имели понятия даже педагоги гимназии, в том числе и Егорыч. Вполне естественно волновались родители исключенных гимназистов. Они прилагали массу усилий замять скандал и вернуть своих чад обратно. Обращения в родительский комитет и поиск в нем заступничества, стали не последней реакцией родителей в поисках заступничества.
       Родительский комитет возглавила жена известного профессора Явейн. Их дети. Алла и Игорь учились в нашем классе и Игорь оказался в числе "забастовщиков", отказывающихся посещать гимназию в знак солидарности с исключенными учениками. Естественно матери далеко небезразлична была судьба сына. Собрания родительского проходили в чрезвычайно накаленной обстановке. Не обходилось без слез, истерик, резких выпадов в адрес администрации гимназии. Признавая вину своих детей, родители считали, что нельзя было так строго наказывать, учитывая, в каких невероятно трудных условиях росли и учились их дети в голодные, революционные годы при часто сменяющейся власти не только в городе, но и в стране. Обращения родительского комитета директору гимназии с просьбой пересмотреть решение педагогического совета, оставались безрезультатными. Тогда Явейн, собрав подписи родителей, написала жалобу на Давиденкова в министерство народного просвещения, прося командировать в Нарву советника министерства.
       От Егорыча мы узнали о дне приезда представителя министерства, встретили его на вокзале и проводили в гостиницу.
       По дороге чистосердечно покаялись в совершенной краже, со всеми подробностями рассказали, что заставило нас взять дрова, для какой цели они предназначались. Советник внимательно все это выслушал, обещал детально ознакомиться с материалами, которые ему предоставит администрация гимназии, решениями педагогического совета, родительского комитета, сдать выводы и проинформировать нас о принятом решении.
       Никто из нас так и не узнал, в какой обстановке и при каких обстоятельствах происходили встречи советника министерства с директором гимназии А.И. Давиденковым, с членами педагогического совета и родительского комитета. И происходили ли вообще. Но результат был налицо: решением директора, нас возвратили в гимназию и мы смогли продолжить занятия.
       "Освящение" жетонов, как и намечалось, провели на квартире Володи Волкова. Дрова же, необходимы для обогрева комнат, принесли каждый, кто сколько мог. Их оказалось так много, что родители Володи отапливались ими еще в течение недели. По этому поводу шутили: "Стоило ли столько переживать, не легче бы сразу было принять такое решение!" А может быть и стоило, чтобы определить, кто что стоит в этой жизни, насколько ты готов пострадать за товарища, насколько сильны привитые гимназией чувства товарищества и солидарности.
       Гуляли два дня. С нами был, конечно, Егорыч. Минис демонстративно не пришел, чему все были очень рады.
       Ритуал "освящения" жетонов сопровождался традиционными церемониями. В наполненный вином бокал опускались жетоны. Жетоны по очереди доставались и каждый, получивший жетон, должен был пригубить бокал. Рядом с бокалом лежал греческий словарь с вклеенными в него карикатурами на директора гимназии и педагогов. Этот словарь, словно по наследству, переходил от одно выпуска к другому и являлся как бы талисманом всей церемонии. Дважды словарь пропадал, то есть оказывался у руководства гимназии, и тогда следующему выпуску приходилось заводить новый. Директора и некоторых, нелюбимых учителей, мы предавали анафеме. Церемония "освящения" жетонов заканчивалась исполнением всеми присутствующими студенческого гимна на латинском языке "Gaudeamus igitur".
      
       Gaudeamus igitur,
    Juvenes dum sumus!
    Post jucundam juventutem,
    Post molestam senectutem
    Nos habebit humus (bis).
    Ubi sunt qui ante nos
    In mundo fuere?
    Vadite ad superos
    Transite ad inferos,
    Ubi jam fuere (bis).
    Vita nostra brevis est,
    Brevi finietur;
    Venit mors velociter,
    Rarit nos atrociter,
    Nemini parcetur (bis).
    Vivat Academia,
    Vivant professores!
    Vivat membrum quodlibet,
    Vivat membra quaelibet
    Semper sint in flore! (bis)
    Vivant omnes virgines,
    Faciles, formosae!
    Vivant et mulieres
    Tenerae, amabiles,
    Bonae, laboriosae (bis).
    Vivat et Respublica
    Et qui illam regit!
    Vivat nostra civitas,
    Maecenatum caritas,
    Quae nos hic protegit! (bis)
    Pereat tristitia,
    Pereant osores,
    Pereant diabolus,
    Quivis antiburschius
    Atque irrisores!     (bis)
       Итак, будем веселиться
    пока мы молоды!
    После приятной юности,
    после тягостной старости
    нас возьмет земля.
    Где те, которые раньше нас
    жили в мире?
    Подите на небо,
    перейдите в ад,
    где они уже были.
    Жизнь наша коротка,
    скоро она кончится.
    Смерть приходит быстро,
    уносит нас безжалостно,
    никому пощады не будет.
    Да здравствует университет,
    да здравствуют профессора!
    Да здравствует каждый член его,
    да здравствуют все члены,
    да вечно они процветают!
    Да здравствуют все девушки,
    ласковые, красивые!
    Да здравствуют и женщины,
    нежные, достойные любви,
    добрые, трудолюбивые!
    Да здравствует и государство,
    и тот, кто им правит!
    Да здравствует наш город,
    милость меценатов,
    которая нам здесь покровительствует!
    Да исчезнет печаль,
    да погибнут ненавистники наши,
    да погибнет дьявол,
    все враги студентов
    и смеющиеся над ними!
      
       Поскольку история с дровами закончилась нашей победой, нас одолевали серьезные опасения за результаты выпускных экзаменов, предполагая. Что некоторые педагоги начнут мстить, резать неугодных им абитуриентов.
       Каждый дал себе слово заниматься с полной отдачей сил вплоть до экзаменов, занятия в гимназии без уважительных причин не пропускать, безоговорочно выполнять все домашние задания, помогать товарищам, если они будут нуждаться в твоей помощи.
       Педагоги поражались нашему усердию. Ни у кого не было неудовлетворительных оценок, даже тройки стали редким исключением, нас ставили в пример другим классам.
       Весной все мы успешно сдали выпускные экзамены и получили аттестаты зрелости. Наступил заветный момент прощания с родной гимназией. Мы давно забыли все свои зимние неприятности, но учителя об этом помнили. Поэтому акт выдачи аттестатов прошел торжественно, но в нем не было теплоты, сердечности, искренности и пожелания доброго пути в новую жизнь.
       Прощальный вечер организовали в Гунгербурге в пустовавшем здании водолечебницы доктора Зальцмана, сын которого Анатолий, учился в нашем классе. Наше веселье разделил Егорыч гуляли два дня. Выдалась чудесная июньская погода. Загорали, купались, благо пляж был рядом, совершили прогулки в Меррекюль, Удриас, прокатились на Тихое озеро.
       Последняя наша гимназическая встреча оставила в душе каждого неизгладимое впечатление. Никому не хотелось заглядывать в будущее. Условились не ломать голову над тем, кого что ожидает, а говорили, в основном, о нашей сплоченности, дружной семье класса, о том, что только настоящая дружба, скрепленная чувством товарищества, позволила нам благополучно окончить гимназию.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       11
      
      
      
      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Рацевич Cтепан Владимирович (russianalbion@narod.ru)
  • Обновлено: 07/02/2013. 41k. Статистика.
  • Статья: Мемуары
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.