На улицах Таллина (Ревеля) в 1920 году появилась фигура, сразу же обратившая на себя внимание.
Высокого роста старец с копной длинных седых волос, чисто выбритый, в очках с золотой оправой на длинном орлином носу, он постоянно появлялся на всех русских и эстонских спектаклях, не пропускал концертов, юбилеев, бенефисов. Перед ним были открыты двери всех театров и концертных залов. Ему отводилось почетное место, как дорогому и желанному гостю.
То был "дедушка русской сцены", как его именовали в актерских кругах того времени, 74 летний Нил Иванович Мерянский (Богданович), не по годам живой, жизнерадостный, избегавший одиночества, стремившийся быть на людях, в обществе актеров, деятелей искусств.
25-летним молодым человекам вступил он в труппу Александринского театра в Петербурге (ныне театр им А.С. Пушкина), играл с такими корифеями русской сцены как Савина, Варламов, Давыдов. Чрезмерно интересуясь политикой, бывая частым гостем среди рабочих, Мерянский обратил на себя внимание полиции, которая предписала ему в кратчайший срок покинуть столицу.
Он обосновался в городе Новгороде. Одновременно с актерской работой в Новгородском драматическом театре, Мерянский занялся журналистикой, вскоре став редактором-издателем газеты "Старорусский листок". За подписью "Заноза" он помещал фельетоны в петербургском юмористическом журнале "Стрекоза". От его острого сатирического пера не ускользали неблаговидные поступки распоясавшегося новгородского генерал-губернатора, который своими реакционными действиями по наведению аракчеевских порядков в губернии наводил ужас и страх на население.
Мерянский написал на ставленника царской власти фельетон в журнал "Стрекоза" и, как обычно, подписался "Заноза".
Губернатор рассвирепел и стал дознаваться, кто автор фельетона, пригрозив жестоко с ним расправиться.
- Эту занозу я быстро вытащу! - объявил он во всеуслышание, но ничего не сделал, благоразумно решив не раздувать тлеющие искры народного гнева.
В Эстонию Мерянский приехал в качестве официального представителя всероссийского театрального общества защиты актерских прав. Кроме того, он хотел встретиться со своими дочерьми, одна из которых работала на сцене Русского драматического театра, другая была арфисткой в симфоническом оркестре оперного театра "Эстония".
В то время, когда я работал клепальщиком на постройке Нарвского железнодорожного моста на Русско-Балтийском заводе, в Таллине появились объявления, приглашавшие молодежь вступать в театральную студию Н.И. Мерянского. Меня это заинтересовало, тем более, что по вечерам я был свободен и мог с пользой для себя использовать досуг.
Занятия у Нила Ивановича происходили почти каждый вечер. Готовили отрывки из произведений Островского ("Правда хорошо, а счастье лучше", "Поздняя любовь", "Бедность не порок"), читали стихи русских поэтов-классиков, занимались этюдами. Преподавание велось с расчетом готовить молодежь к выступлению на сцене и на эстраде, интересно, разнообразно, причем Нил Иванович Мерянский умел каждого увлечь не только спецификой занятий, но и интересными беседами из своего богатейшего багажа жизненного и сценического опыта.
За четыре месяца пребывания в студии я искренне полюбил Нила Ивановича и он отвечал взаимностью. Прощались тепло, в полной уверенности, что скоро встретимся.
И встреча состоялась летом 1928 года в Светлом парке Усть-Нарвы. Он меня сразу узнал. По-русскому обычаю трижды облобызались. В первую очередь я, конечно, поинтересовался его здоровьем. Узнал, что чувствует он себя не плохо, только зрение ослабло и поэтому не всегда узнает встреченных знакомых. В то лето я часто бывал в курорте и постоянно гулял с Нилом Ивановичем, который, опираясь на мою руку, просил говорить о тех, кто с ним здоровался и кого он, по слепоте, не мог узнать. По этому поводу вспомнился забавный случай.
Гуляли мы с Нилом Ивановичем по пляжу, довольно медленно. Нам шли навстречу и обгоняли довольно много общих знакомых. Некоторых из них Нил Иванович узнавал, о других говорил я. Прошла молоденькая симпатичная дама, соседка по комнате в пансионате "Фридау", где остановился Мерянский. Она поздоровалась с Нилом Ивановичем и быстро прошла вперед. Когда она исчезла из нашего поля зрения, Нил Иванович остановился и с досадой сказал:
- Степа! А ведь у неё красивые ноги!
Я не мог не рассмеяться и ответил:
- Дорогой Нил Иванович, давно ли вы жаловались, что не видите встречных знакомых, а тут вдруг разглядели кривизну ног у такой интересной особы!
Заразительно, по-стариковски с хрипотцой, он рассмеялся и ответил:
- Ну, что-то же, я должен рассмотреть!
Правление Нарвского русского театра давно мечтало пригласить на гастроли Нила Ивановича сыграть роль Осипа в пьесе Гоголя "Ревизор". Нил Иванович дал согласие на выступление в день своего рождения 14 февраля 1931 года, когда ему исполнится 85 лет.
К этому спектаклю готовились тщательно и заранее. Коровайков писал новые декорации. Шились новые костюмы, готовились парики.
В спектакле играли А.А. Гарин (Хлестаков), А.В. Чарский (Городничий), Н.И Мерянский (Осип), А.И. Круглов-Тригорин (Шпекин), П.А. Карташев (Земляника). Бобчинского играл я.
"Ревизор" в Нарвском русском театре первый раз был показан десять лет назад в 1921 году. Разве мог я себе представить, изображая в толпе статистов одного из купцов, пришедших с жалобами на городничего к Хлестакову, что на этой же сцене через десять лет буду играть с маститым Нилом Ивановичем Мерянским, да еще в такой выигрышной роли Бобчинского.
Театр "Выйтлея" переполнен. Билеты все проданы. Нил Иванович приехал в театр задолго до начала спектакля. Актеры помогли ему одеться и загримироваться.
Когда он вышел на сцену, загримированный Осипом, публика поднялась со своих мест и стоя устроила бурную продолжительную овацию. Из зала доносились крики:
- Слава дедушке русской сцены!
- Браво, Нил Иванович!
- Многая лета Нилу Ивановичу!
На следующий день газета "Старый Нарвский листок" дала подробный анализ спектакля и роли в нем Нила Ивановича:
"... итак, в отчетном спектакле роль слуги Осипа исполнял 85 летний гастролер. Грешно и неуместно подходить с какой-либо критикой к игре деда-актера. Наш долг склониться перед убеленным сединами старцем, горячо благодарить за участие в спектакле и удивляться его юношеской энергии".
Собираясь домой, зашел в гримерную, попрощаться с Нилом Ивановичем. Он сидел, тяжело облокотившись на гримерный столик и как будто бы дремал. На лице со снятым гримом заметны были следы сильного переутомления. Увидав меня, он едва слышно проговорил:
- Степа, ты не уходи без меня. Проводишь до гостиницы...
Ждать пришлось долго. Каждый актер, перед уходом из театра, считал своим долгом зайти в гримерную к Нилу Ивановичу, лично попрощаться, поблагодарить за игру, приезд в Нарву и пожелать доброго здоровья.
Когда мы выходили на улицу, театр уже опустел. Нилу Ивановичу идти было трудно. Он все время опирался на мою руку, часто останавливался, отдыхая. Ночную февральскую тьму прорезал неясный свет ночных фонарей. Мела поземка. Скользкие панели покрывал только что выпавший снег. Со стороны железнодорожной станции пронзительно одиноко раздавались гудки маневровых паровозов. В пути Нилу Ивановичу вспоминал сыгранный спектакль:
- Молодец Гарин! Какой он очаровательный Хлестаков! Люблю Жукову за её большую культуру, проникновенную игру. В любой роли хороша, истинная мастерица сцены! А ты, Степа, врожденный Бобчинский! Сколько в тебе прыти, подвижности. Не бросай сцену, она твой второй дом!
Подошли к гостинице "Нью-Йорк". Разговор перешел на летний сезон. Нил Иванович уверял, что снова приедет в Усть-Нарву. Нигде, по его мнению, нет такого простора и красоты в природе.
Летом Нил Иванович свое слово сдержал. Но как он ослаб и сдал! Передвигался с трудом. Постоянно жаловался. Что ему холодно. Все в курорте гуляют в одних платьях, а он ежится под шерстяным пледом, просит скорее довезти его до пансионата и лечь под ватное одеяло.
В 1934 году театральная общественность Таллина торжественно отметила 70-летие театральной деятельности Нила Ивановича Мерянского. В последний раз, выступая перед публикой, маститый актер прочитал монолог скупого рыцаря из поэмы А.С. Пушкина.
Здоровье Нила Ивановича резко ухудшилось. К слепоте прибавилась и глухота. Врачи настоятельно рекомендовали увезти его из Таллина. Последние свои дни старец доживал в Печорах.
Умер он 6 апреля 1937 года в возрасте 91 года. Согласно последней воле покойного, хоронили его в Таллине на Александро-Невском кладбище в простом некрашеном гробу из сосновых досок, обитых внутри еловыми ветками. Одет он был по старинному новгородскому обычаю в крестьянскую домотканую рубаху и такие же штаны, без обуви, босой. Подушку под головой заменил пучок еловых ветвей. Трудно было узнать покойного в гробу - во время болезни у него выросла длинная борода.
Нила Ивановича Мерянского провожала в последний путь большая семья русских и эстонских актеров. От осиротевших деятелей русского искусства говорил Николай Васильевич Устюжанинов. Теплое слово произнес режиссер и актер театра "Эстония" Антс Лаутер.
На имя Мерянского в день его смерти пришло из Советского Союза письмо от его ученика, заслуженного артиста А. Ларионова. Не зная адреса своего учителя, он направил письмо А.И. Круглову и просил переслать по назначению.
"Дорогой мой любимый Нил Иванович, - писал А.Ларионов, - наконец-то мне удалось узнать, где вы находитесь и я спешу написать вам, родной мой, что никогда не забывал вас и что все мои успехи на театре всеми корнями связаны со славным прошлым великого русского театра, ярким представителем которого являетесь вы, незабываемый мой учитель и друг. Как мне хочется вас поцеловать, дорогой Нил Иванович! Пусть мое письмо согреет вас и скажет вам: как прекрасна жизнь с пользой для человечества. Обещаю вам, что в память наших добрых отношений навсегда не забывать, что мой энтузиазм на театре горит от вашей искры. Целую. Ваш ученик, Заслуженный артист республики Ларионов".
29. Е.Т Жихарева.
Эта большая и многогранная русская актриса явилась первой ласточкой, возвестившей начало паломничества многих выдающихся деятелей искусства на гастроли в Эстонию из Советского Союза, в частности к нам, в Нарву.
Елизавета Тимофеевна Жихарева родилась в 1875 году. Училась драматическому искусству у В.И Немировича-Данченко. Сценическую деятельность начала в Московском Художественном театре, долгое время работала в Московском Малом театре.
Её называли второй Ермоловой. Она производила необычайное впечатление сильным драматическим темпераментом, эффектными внешними приемами игры. В ней искрилась огромная артистическая сила. Роли, которые она исполняла, освещались страстным пламенем острой. Благородной игры. Совсем не похожая на других актрис, она отличалась самобытностью, порывистой мощью театрального захвата, сценическим колдовством и актерским гипнозом.
Я видел Жихареву во многих спектаклях, в некоторых участвовал с ней сам и должен сознаться, что она потрясла игрой не только публику, но даже актеров, с ней игравших. Смотреть её на сцене было бесконечным наслаждением. Актеры познавали великие тайны сценического мастерства, зрители. Забывая все окружающее, мысленно переносились ей в мир грез и волшебства.
В театре "Выйтлея" в Нарве и в летнем театре Усть-Нарвы Елизавета Тимофеевна Жихарева гастролировала в следующих спектаклях: "Неизвестная" - Биссона, "Касатка" - А. Толстого,"Без вины виноватые" и "Последняя жертва" - А. Островского, "Флавия Тессини" - Щепкиной-Куперник, "Мирра Эфрос" - Гольдина, "Идиот" - Достоевского, "Саломея" - Уайльда. В каждой из этих пьес она играла ведущие роли и находила особые, неповторимые краски. С одинаковой силой побеждала мягкостью интонаций и буквально потрясала состоянием трагического пафоса.
Осенью 1924 года на больших рекламных щитах в городе Тарту появились афиши, сообщающие о предстоящем концерте в театре "Ванемуйне" артистки Московского Малого театра Е. Т. Жихаревой. В программе значились произведения Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Есенина. Блока.
О Жихаревой я тогда имел весьма смутное представление. В обществе русских студентов нашлись театралы, слышавшие самые лестные отзывы об этой актрисе. Концерт заинтересовал всех и, купив самые дешевые билеты. Мы направились на концерт.
Огромный зал "Ванемуйне" переполнен. Много студентов. Слышна русская, эстонская, немецкая речь.
На сцену выходит одетая в темное платье высокая статная Жихарева. Зал встречает её скромными аплодисментами.
Духовной жаждою томим,
В пустыне жалкой я влачился...
На полутонах, низким, грудным голосом начинает она чтение пушкинского "Пророка". Символикой окрашивается содержание всем знакомого стихотворения. Музыка стиха получает оркестровое звучание, когда артистка с огромной экспрессией заканчивает обращение поэта:
Восстань пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей.
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей...
Жихарева зажигает сердца покоренных слушателей. Зал взрывается аплодисментами. Молодежь не в состоянии скрыть восторга.
Чем больше читает Жихарева, - а мы слушаем отрывки из "Евгения Онегина", "Песня о купце Калашникове", прозу Тургенева, - тем внимательнее и сосредоточеннее становится слушатель. Умиротворяющее настроение получает зал при чтении стихов Сергея Есенина. Артистка моментально переключается из одного эмоционального состояния в другое. Её голос буквально поет о безбрежной Руси. Она заставляет видеть и ощущать красоту природы, понимать родные просторы с печалями захудалых деревушек и восторгаться вместе с Есениным березовой Русью:
... Чтобы сердцем не остыть,
За березовую Русь
С нелюбимой помирись.
В заключительной части концерта Жихарева читала знаменитую поэму Блока "Двенадцать".
Помню, сколько интересных, увлекательных споров и суждений вокруг этого оригинального произведения происходило у нас, молодежи. Какие только доводы не выдвигались в обвинение и в защиту Блока.
Правонастроенная молодежь, - и такая имелась в нашей среде, - упрекали поэта в том, что он продался большевикам и пошел по стопам Октябрьской революции. Противники подобной доктрины утверждали, что "Двенадцать" нужно рассматривать как неприкрытую сатиру на русскую революцию.
Ни одна из сторон не смогла расшифровать значение и смысл последнего абзаца поэмы с описанием того, как во главе с двенадцатью шествует "в белом венчике из роз Иисус Христос".
Нашелся кто-то, вычитавший у литературного критика такое объяснение" "Для Блока, Христос - символ нового и чистого мира, во имя которого герои поэмы творят историческое возмездие!".
Любопытна запись в дневнике самого Блока: "Сегодня я - гений! Когда я писал "Двенадцать", я слышал грохот рушащегося мира!"...
Чтение Жихаревой поэмы "Двенадцать" можно было сравнить с работой художника - живописца в ряде иллюстраций отображающего события целой эпохи. Я бы сказал, что это было не чтение, а потрясающий рассказ очевидца революции, всем сердцем перечувствовавшего, что произошло в России. Дрожь пробегала по телу, когда артистка, словно видя перед собой крушение великой империи, вещала:
Ветер, ветер на всем Божьем свете!
Поистине ветер глубокой поэтической правды Блока захлестнул в тот вечер наши молодые сердца, заставил их по-особому биться и задуматься над победной поступью революции.
Неожиданное, непредвиденное обстоятельство нарушило ход концерта. Жихарева забыла текст одного из стихотворений. В зале наступила напряженная тишина. Артистка стояла на сцене, закрыв глаза и вспоминая текст. Её высокий лоб прорезала глубокая морщина, рука неподвижно застыла в полуподнятом положении. Не знаю, чем бы завершилась эта досадная пауза, если бы с задних рядов не раздался звонкий женский голос:
И опять несется вскачь,
Летит, кричит, орет лихач...
Жихарева моментально подхватила реплику и, как ни в чем не бывало, продолжала мастерски, образно читать поэму и закончила её под несмолкающие аплодисменты всего зала.
Чтение поэмы и её актуальность настолько мне понравились, что возвращаясь после концерта, я подумал, - а что если выучить поэму и включить её в свой репертуар для чтения со сцены.
На следующий день томик Блока с поэмой лежал у меня на столе. Перечитал несколько раз. И каждый раз видел перед глазами Жихареву, слышал её интонации, ощущал её настроение, вспомнил про "несчастный случай" при чтении и пришел к выводу, что ничего удивительного нет, поэма очень большая и лишь непонятно, как такая опытная актриса, как Жихарева, себя не подстраховала.
За своенравный, дерзкий характер, за требовательность исключительных для себя условий в ущерб другим, Жихареву в актерской семье не любили. Старались только не замечать её капризов, лишний раз молчали, чтобы не вызывать вспышку гнева и не осложнять обстановку в труппе. За талант ей много прощали, зато она не прощала и не забывала малейшую обиду, в особенности те, которые исходили от антрепренеров.
Вспоминаю спектакль "Саломея" Уайльда в театре "Выйтлея". На репетиции попробовали двух суфлеров, но ни один Жихареву не удовлетворил. Предложили мою кандидатуру. По окончании репетиции она поблагодарила меня, сказав, чтобы я сел в суфлерскую будку и на спектакле, внимательно следил за ней, текст подавал только в тот момент, когда она махнет рукой или сделает жест ногой, в остальное время молчал. Такой тактики я придерживался на спектакле. В середине первого акта она, оказавшись возле суфлерской будки, стукнула ногой, что означало: "Пора выдавать текст". Не успев проговорить и четыре фразы, как услышал её шепот:
- Хватит! Молчите!
Чувствуя, что она не твердо знает текст, то и дело пропускает отдельные фразы, которые важны по ходу действия, я стал суфлировать, не взирая на то, как она реагирует, нравится ли ей это или нет. По окончании спектакля, Жихарева с остервенением набросилась на меня, обвиняя меня в том. Что я сбивал её своими подсказками с текста, что из-за меня возникали пропуски.
Пришлось молча сносить её обвинения. Спектакль "Саломея" был самым слабым в её гастролях.
Последние годы театрального творчества Е.Т. Жихаревой проходили в Пушкинском театре (бывший Алесандринский) в Ленинграде. Со званием заслуженной артистки РСФСР Жихарева ушла на пенсию и остаток дней провела в пансионате Дома актера. Умерла она в 1967 году.
