Lib.ru/Современная:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
41. Её сердце принадлежало народу. (Памяти Марии Скобцовой)
Облака густой пыли стелятся вокруг деревянных домиков окраины Нарвы. Зноем окутан июльский день 1932 года. Выглядывающие из-за дощатых заборов деревца склонили ветви и свернули опаленные зноем листья. Тяжелым запахом тянет от просмоленных крыш. По горячим камням булыжной мостовой неистово громыхают железными ободами колес телеги. У посадского сквера возле Петровской площади в ожидании седоков дремлю на облучках бородатые извозчики.
Иная картина в центре города, среди каменных громад зданий шведской архитектуры с остроконечными крышами. Не одолеть солнцу глубокую старину узких и кривых улочек, не согреть толстые плитняковые стены, которые круглый год дремлют в полумраке и пропитаны вечной сыростью. Из заделанных могучими кованными решетками подвалов пахнет плесенью, веет холодом...
В черте старого города с продолжительными остановками у порталов с изображениями высеченных из камня ангелочков, купидончиков, любуясь своеобразной красотой готики, заходя в крохотные двери, из которых с трудом можно разглядеть кусочек голубого неба, не спеша двигаются две женские фигуры.
Одна из них, что постарше, одета в черное платье, напоминающее монашеское одеяние. Из-под темного платка выбиваются пряди непокорных волос. Большие выразительные глаза внимательно разглядывают старинную архитектуру. Простое, широкое, типично русское лицо, озаряет постоянная улыбка. Свою спутницу, пятнадцатилетнюю белокурую девчушку в легком ситцевом платьице, она подробно расспрашивает про историю Нарвы, интересуется легендами, просит показать в каком месте прорывали оборону города войска Петра Первого, где была его резиденция - ставка. За разговором успевает прочитывать вслух и сразу же переводить на русский язык немецкие и шведские надписи, выбитые на стенах домов.
Обе побывали в Домика Петра Великого, зашли в Лаврецовский музей, и, выйдя на бульвар, возвышающийся вдоль левого крутого берега выложенного плитами известняка в неприступные каменные стены, залюбовались чудесным видом на реку Нарову. От реки веяло приятной прохладой, дышалось легко и свободно. Глаза женщины устремились в сторону синеющего леса на противоположном берегу реки.
- А, что там , вдали, за лесом? - спросила она.
- Россия! - ответила шустрая девчушка и глаза её влажно заблестели.
Щеки женщины вспыхнули. Она крепко ухватилась за локоть своей спутницы и умоляющим голосом стала просить проводить её на другой берег, на границу.
- Раечка, дорогая! Пойдемте туда, я так хочу поклониться русской земле... В городе меня больше ничего не интересует. Хоть краешком глаза увидеть Родину!..
- Елизавета Юрьевна, да ведь далеко, почти семь километров шагать надо.
- Ничего, с Божьей помощью как-нибудь дойдем.
Они прошли вдоль крепостных стен до широкой каменной лестнице и быстро спустились по широким ступеням до деревянного моста через Нарову и перешли на правый берег. Поднявшись по извилистой, выложенной брусчаткой, дороге на Ивангородский форштадт, они миновали Ивангород, имение Лилиенбах, затерявшиеся в густой зелени избы деревень Захонье и Заречье. Справа, в стороне осталась деревня Комаровка.
Потянулся сплошной лес, наполненный радостным птичьим гомоном. Наконец показался окрашенный в черно - сине - белый цвета шлагбаум, перегораживающий шоссе. Здесь граница, край Эстонии и начало русской земли. За шлагбаумом, в нескольких метрах вглубь сооружена советская пограничная арка, одетая в кумачовый наряд. Возле неё караульное помещение, в которое то входят, то выходят пограничники. При виде их женщины, словно завороженные, остановились, не отрывая глаз от русских людей. Из уст старшей полились строки Валерия Брюсова:
Всех впереди страна-вожатый,
над миром факел ты взмахнула,
народам озаряя путь...
Проходивший мимо пограничник, услышав стихи, остановился и посмотрел на женщин. Елизавета Юрьевна вся засветилась от радости и, не сдержавшись, воскликнула:
- Здравствуй дорогой товарищ!
Пограничник ничего не ответил, пристально еще раз посмотрел на женщин, улыбнулся и не торопясь, вошел в караулку.
На эстонской стороне пограничника не было. Елизавета Юрьевна осмотрелась вокруг и, когда убедилась, что поблизости никого нет и никто её не видит, схватила Раю за руку и увлекла её вдоль проволочных заграждений в сторону леса. Пробирались по кочкам довольно далеко и задержались у канавки, уходящей под проволоку. Ещё раз осмотревшись кругом и убедившись, что их никто не видит, Елизавета Юрьевна без труда пролезла под заграждение и, подняв за траву пласт, ладонью зачерпнула гость земли. Выбравшись обратно, дрожащими руками она завернула землю в носовой платок...
Кто же это были два смельчака, которые перешли границу ради горсточки русской земли?
Та, которая была помладше и звалась Раей, была ученицей Нарвской русской эмигрантской гимназии и принимала активное участие в христианском движении. Была она из бедной семьи Ионы Матвеева, сторожа Преображенского собора.
Та, что постарше была русская писательница и поэтесса Елизавета Юрьевна Кузьмина - Караваева - Скобцова, 41 года отроду, только что приехавшая из Парижа. Прежде, чем приехать в Нарву, она задержалась в Таллине, навестила монашескую обитель Пюхтецкого монастыря.
Необычайно сложилась жизнь Елизаветы Скобцовой, полная христианских подвигов, заботы об униженных и оскорбленных.
Дочь Юрия Васильевича Пиленко, по профессии товарища прокурора, Елизавета Юрьевна с отличием закончила Петербургские Бестужевские курсы, заочно занималась в Петербургской духовной академии.
Курсисткой увлекалась поэзией, сама писала стихи, постоянно вращалась в литературных кругах. На неё, как на способную поэтессу, обратил внимание Александр Блок. Их встреча нашла отражение в стихотворении А.Блока "Когда вы стоите на моем пути":
Когда вы стоите на моем пути,
Такая живая, такая красивая,
Но такая измученная,
Говорите все о печальном,
Думаете о смерти,
Никого не любите
И презираете свою красоту -
Что же? Разве я обижу вас?
О, нет! Ведь я не насильник,
Не обманщик и не гордец,
Хотя много знаю,
Слишком много думаю с детства
И слишком занят собой.
Ведь я - сочинитель,
Человек, называющий все по имени,
Отнимающий аромат у живого цветка.
Сколько ни говорите о печальном,
Сколько ни размышляйте о концах и началах,
Все же, я смею думать,
Что вам только пятнадцать лет.
И потому я хотел бы,
Чтобы вы влюбились в простого человека,
Который любит землю и небо
Больше, чем рифмованные и нерифмованные речи о земле и о небе.
Право, я буду рад за вас,
Так как - только влюбленный
Имеет право на звание человека.
В YIII томе сочинений Блока на стр. 358 читаем письмо, поэта, обращенное к Елизавете Юрьевне 1-го декабря 1913 года, то есть в день, когда её исполнилось 22 года: "Елизавета Юрьевна, я хотел бы написать Вам не только то, что получил Ваше письмо. Я верю ему, благодарю, и целую Ваши руки. Других слов у меня нет, может быть, не будет долго. Силы мои уходят на то, чтобы протянуть эту самую трудную часть жизни - середину ее. До свидания, мы встретимся когда-нибудь, я перед Вами не лгу. Прошу Вас, думайте обо мне, как я буду вспоминать о Вас. Александр Блок".
В 1910 году Елизавета Юрьевна выходит замуж за юриста и историка Дмитрия Кузьмина-Караваева. На свет появляется дочь Гаяна. Брак оказывается непродолжительным. Оставив мужа, Елизавета Юрьевна переезжает в Анапу, где её избирают товарищем городского головы.
Гражданская война застает Елизавету Юрьевну на Кубани. Здесь она соединяет свою жизнь со Скобцовым, от брака с которым рождается сын Георгий.
Эмиграционная волна выбрасывает её из Советской России. Начинаются длительные скитания. Константинополь, города Югославии, Семья Скобцовых приехала из Сербии в Париж в январе 1924 года. Выезжали они из России в эмиграцию в 1920г. В продолжении этого долгого пути в Тифлисе у них родился сын Юрий, а в Сербии в 1922 г. родилась Настя.
Париж - становятся местом её пристанища. В поисках заработка Скобцова не брезгует никакой работой и, тем не менее, не забывает литературную деятельность и по-прежнему пишет стихи. В 1926 году её постигает тяжелая утрата: умирает четырехлетняя дочь Анастасия.
Елизавета Юрьевна в страшном отчаянии. Она ищет и находит душевное успокоение в отрешении от мирской жизни, решаясь посвятить себя молитве и оказанию помощи обездоленным людям. Идею монашества она понимала по-своему. Не для монастырской жизни с пребыванием в монастырской келье стала она монашкой в 1931 году матерью Марией, а для христианского подвига в миру. Так понимал её предназначение в жизни парижский митрополит Евлогий, который после пострижения, будучи с ней в пути, показал широким движением руки просторы пробегавших мимо полей:
- Вот ваш монастырь, мать Мария!
А когда мать Мария по поручению Христианского студенческого движения объезжала Прибалтику и посетила Пюхтецкий монастырь, мать-настоятельница выговаривала ей:
- Что за монашество в миру?
- А сандалии благовествования? - услышала в ответ.
При постриге обувают в "сандалии благовествования" и они были у матери Марии легкими и крылатыми.
В одном лице мать Мария Скобцова была художником, поэтом, публицистом и первоклассным общественным организатором. Её казалось бы безыскусные статьи и речи были наполнены духовной силой, яркими и неожиданными мыслями. Её кипучая благотворительная работа находила плодотворную почву в среде безработных, инвалидов, больных и немощных безразлично какой национальности. Но все таки, с особым вниманием она относилась к нуждам русских людей, близких ей по культуре и речи.
Все бедные люди Парижа смело направлялись к матери Марии и находили в открытых ею домах призрения на ул. Лурмель, 77 и в Нуази ле-Гран приют и пищу. По вечерам она вылавливала из-под мостов "клошаров" - бездомных бродяг и приводила к себе. Тоговцы парижских рынков отлично знали эту замечательную женщину, каждое утро появлявшуюся с тачкой около их ларьков и на отличном французском языке просящую подаяние для своих призреваемых. Отказа никогда не было, жертвователи снабжали Марию овощами, фруктами, хлебом, мясом, рыбой.
Получив право брать на поруки русских, находившихся в домах для душевно больных, мать Мария объезжала Францию, вызволяла из сумасшедших домов русских, заключенных там годами, без надежды на освобождение. При взаимном незнании языка, психиатры не могли даже судить о состоянии своих несчастных пациентов.
С началом Второй мировой войны у матери Марии Скобцовой появились новые заботы, в особенности, когда фашисты оккупировали Париж. Её благородное сердце не могло оставаться безучастным к тяжелой судьбе занятых на изнурительных работах голодных советских военнопленных. Она тайком приносила им пищу, снабжала табаком. Были случаи, когда бежавшие из плена советские воины скрывались в домах призрения матери Марии. Здесь же от гестаповцев прятались евреи.
Махровые русские эмигранты не могли ей простить, что она так внимательна к судьбам русских военнопленных. В гестапо посыпались доносы. Фашисты нагрянули на квартиру матери Марии, имея задание её арестовать. В это время в доме находились её сын и священник Дмитрий Клепенин. Их арестовали и пытали, стараясь узнать, кто является сообщником матери Марии по французскому сопротивлению. Не добившись ничего, обоих отправили в Бухенвальд, где и умертвили в газовой камере.
Гибель сына не сломила волю несчастной матери продолжать борьбу за правое дело. Теперь она осталась в полном одиночестве. Ещё раньше умерла её дочь Гаяна, которая в 1934 году с писателем Алексеем Толстым уехала в Советский Союз.
Соратник и товарищ матери Марии по французскому сопротивлению Игорь Александрович Кривошеин, по окончании войны вернувшийся из Парижа в Советский Союз, делится воспоминаниями о ней в связи с 25-летием её гибели в фашистском плену в журнале "Московская Патриархия" N 5, за 1970 год:
"В воскресенье 22 июня 1941 года, в день нападения Германии на Советский Союз, оккупационные власти арестовали около тысячи русских, проживавших во Франции, и заключили их в лагерь близ г. Компьен, в ста километрах от Парижа. В числе арестованных в то утро был и я. Когда через пять недель я был выпущен из лагеря, мои товарищи, еще остававшиеся в заключении, поручили мне организовать отправку продовольственных посылок наиболее нуждающимся из них, а также помочь семьям, лишившимся кормильцев. С просьбой помочь мне в этом начинании я обратился к матери Марии. Меня ласково приняла высокая, статная монахиня с очень русским лицом. Веселые насмешливые глаза и очки в простой железной оправе. Она сразу согласилась, хотя отлично понимала весь связанный с этим риск. Под руководством матери Марии работа по оказанию помощи жертвам фашизма закипела и вскоре далеко вышла за первоначально намеченные пределы.
Полтора года тесного сотрудничества с матерью Марией останутся навсегда одним из самых ярких впечатлений этого трагического и насыщенного событиями периода. Ее друзья верно говорили о ней впоследствии, что в ее жизни и судьбе как бы определялась судьба целой эпохи и что в ее личности были черты, которые так пленяют в русских святых женщинах: обращенность к миру, жажда облегчить страдания людей, жертвенность, бесстрашие.
В келье матери Марии установили мощный приемник. По ночам она слушала и записывала советские сводки, а утром на большой карте СССР, занимавшей всю стену комнаты для собраний, стоя на столе, передвигала булавки и красную шерстинку, указывавшую на положение фронтов. Увы, в 1941 году эта шерстинка передвигалась всё больше и больше на восток. Но мать Мария никогда не теряла веру в победу над фашизмом. Она говорила своим друзьям: "Я не боюсь за Россию. Я знаю, что она победит. Наступит день, когда мы узнаем по радио, что советская авиация уничтожила Берлин. Потом будет и русский период истории. России предстоит великое будущее. Но какой океан крови!"
В дальнейшем главный удар оккупантов был направлен против евреев. Их лишали общественных прав, всячески унижали, ловили и отправляли в лагери уничтожения. Мать Мария стала прятать их в своих учреждениях, установила связь с французским Сопротивлением, доставала фальшивые документы, переотправляла в свободную зону и глухую провинцию. Гонение на евреев всё более усиливалось. В ночь с 15 на 16 июля 1942 года были произведены среди них массовые аресты, до 13000 человек было взято, из них - 4051 детей. Их согнали на зимний велодром на бульваре Гренель. Оттуда пять дней их вывозили в лагери. Водой можно было пользоваться только из одного крана. Тут были и дети и роженицы, и только двум врачам было позволено обслуживать этих людей, а многие из заключенных и умирали, и заболевали психически. К концу этих пяти дней детей отделили от родителей и затем отправили в лагерь смерти в Освенцим.
Мать Мария сумела пробраться на этот велодром и утешать и кормить детей. Из пяти дней она пробыла там три дня, и тут она впервые увидела воочию режим нацистского концлагеря."
"В воспоминаниях бывшей заключенной С. Носович, - рассказывает дальше Игорь Александрович, - есть замечательный ее разговор с матерью Марией. Она пишет: "Я как-то сказала ей, что не то что чувствовать что-либо перестаю, а даже сама мысль закоченела и остановилась". "Нет! Нет! - воскликнула матушка, - только непрестанно думайте; в борьбе с сомнениями думайте шире, глубже; не снижайте мысль, а думайте выше земных рамок и условностей..." ("Вестник русских добровольцев, партизан и участников Сопротивления во Франции". Париж, N 2).
Сама она больше многих была подготовлена к физическим лагерным мученьям - монашеской непритязательностью в еде и жилищных условиях. Помогала ей и физическая крепость и сила. Помогала и высокая светская и духовная культура. И прежде всего и сильнее всего - молитва и великое сострадание к людям. Здесь, в лагере, был предел человеческой беды и муки и страшная возможность духовного отупения и угашения мысли, здесь так легко было дойти до отчаяния. Но мать Мария не отчаивалась, потому что она уже умела осмысливать страдания и самую смерть. Она учила своих товарок по заключению "не угашать мысли", переосмысливать окружающее, находить утешение даже в самых страшных образах лагерного быта. Так, в лагере непрерывно дымили трубы крематория, напоминая каждой о неотвратимой обреченности; даже ночью полыхало их зарево, но мать Мария, показывая на этот тяжелый дым, говорила: "Он такой только вначале, около земли, а дальше, выше делается всё прозрачнее и чище и, наконец, сливается с небом. Так и в смерти. Так будет с душами".Голод в лагере становился все острее, мысли заключенных всё неотвязнее обращались к еде, забывались даже родные и друзья, помнились хлеб, сахар, какие-то вкусные блюда. А мать Мария противопоставляла этому не только моральные принципы, но и беседы на исторические и литературные темы, рассказы о родных странах заключенных. Было важно вновь пробуждать в этих измученных и затравленных фашистами женщинах и человеческое достоинство, и патриотическое чувство.
Мать Мария переводила на французский язык советские военные и патриотические песни, и их потом тайком пели все заключенные. Особое внимание она оказывала молодежи. Мать Мария сблизилась и с советскими пленными девушками. Одна из заключенных вспоминает, как "однажды на перекличке мать Мария начала говорить с русской девушкой и не заметила приближения эсэсовки. Та грубо крикнула на нее и ударила изо всех сил по лицу кожаным ремнем. Мать Мария сделала вид, что она не обращает на это внимания, и спокойно договорила свою фразу. Эсэсовка совершенно вышла из себя и осыпала ее ударами ремня по лицу, но мать Мария не обнаружила даже взглядом, что это на нее действует".
Трогательное описание последних дней жизни матери Марии, не дождавшейся конца войны и освобождения из лагеря, Кривошеин так завершает свой скорбный рассказ:
"...Наступила Великая пятница, 31 марта 1945 года. Война приближалась к концу. В лагере уже слышались далекие громы канонады наступавшей Советской Армии. Фашисты торопились уничтожить заключенных.
Мать Мария была переведена в так называемый Молодежный лагерь, куда направляли всех безнадежных инвалидов, в первую голову предназначенных для газирования. Туда попадали люди, получавшие специальную розовую карточку, освобождавшую от работы, якобы обещавшую облегчение режима, но фактически означавшую смертный приговор. И здесь, в последнем круге ада, мать Мария, сама больная дизентерией и предельно истощенная, утешала и ободряла своих соузниц, еще более несчастных, чем она, потому что у них не было силы духа, которая поддерживала мать Марию.
На перекличке 31 марта 1945 года мать Мария уже не могла подняться и осталась лежать на земле. К вечеру пятницы Страстной седмицы ее потащили в газовую камеру, при этом сбили ее очки. Не теряя присутствия духа, она просила оставить их, так как без них почти ничего не видела. Конечно, просьба ее была напрасной.
Её прах смешался с тысячами, других жертв.
...Свою мученическую смерть она предвидела еще с молодости и принимала ее безропотно. Смерть эта завершает органически ее жизнь монахини и поэтессы и ее великое исполнение евангельской заповеди:
"Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих" (Ин. 15, 13)".
Еще нет книг на русском языке (*) об этой чудесной русской женщине, память о которой должна быть вечной. Иностранцы в этом отношении нас опередили. Англичанин Т. Страттон Смит опубликовал книгу с многозначительным названием "Мятежная монахиня - волнующая повесть о матери Марии Парижской" автор дает очерк всей жизни матери Марии с раннего детства. Пишет ярко, взволнованно, вживаясь в её судьбу.
Клирик западноевропейского экзархата Московского Патриархата о. Сергий Гаккель написал книгу о матери Марии с предисловием митрополита Сурожского Антония - "Одна драгоценная жемчужина" изданную в 1965 году на английском языке и переведенную на немецкий и французский языки.
(*) - текст мемуаров писался до 1970 года.
1
Связаться с программистом сайта.
