Нас не одна тысяча растянулась бесконечной колонной по пыльной дороге от вокзала до тюрьмы. Лучи заходящего летнего солнца освещали неприглядную картину печального шествия людей самого разнообразного возраста и социального происхождения, бредущих в окружении ощетинившихся винтовками и автоматами солдат, под акомпонимент яростного собачьего лая, под крики погонял: "А ну не отставать! Прибавить шагу! Из колонны не выходить! Отстающие - подтянись!"...
Около меня молодой конвоир с овчаркой. Собака все время пытается вырваться из его сильных рук, злобно рычит, показывая оскал своих страшных зубов. Соседство не из приятных. Малейшая неосмотрительность конвоира и пес мог наброситься на любого из нас.
Идем по восемь человек в ряд в облаках пыли по захудалым провинциальным улицам, вероятно по окраине города, среди небольших деревянных домиков, необшитых, с узорчатыми наличниками на окнах, массивными деревянными воротами. По обе стороны улицы, прижавшись к заборам, выглядывая из занавешенных окон, провожали нас любопытные глаза женщин и детей, одетых бедно и неряшливо. Мужчин видно мало, можно предполагать - мобилизованы. Нас разглядывают с нескрываемым интересом. Еще бы - под конвоем ведут не каких-нибудь воришек или грабителей, а представителей буржуазного мира, врагов советского строя, с которыми власть расправляется беспощадно.
Киров, один из старейших городов России, широким веером расположился на левом берегу реки Вятки. До 1780 года город назывался Хлынов, о чем в художественной литературе упоминается у Салтыкова-Щедрина, Островского, Горького. Более позднее имя города - Вятка. С 1934 года город стал называться Кировым.
С незапамятных времен город славился кустарным производством. Кружевной промысел, изготовление плетеной мебели, детских игрушек, музыкальных инструментов (балалайки, гитары, баяны) - вот далеко не полный перечень того, что с большим искусством мастерили вятские умельцы и отправляли по городам России.
Была за городом и другая невеселая слава. С дореволюционных времен немалый процент населения составляли заключенные, с малыми сроками, отбывавшими наказание на месте. Большинство же, осужденное на десять лет и более, вынужденное работать в лесу или на шахтах, на положении пересыльных задерживалось здесь на разные сроки в ожидании этапа. На лесные разработки отправляли также в Архангельскую область, в каменноугольные копи Воркуты и ещё дальше за Урал, в северные районы Сибири.
Кировская область, одна из крупнейших в европейской части Советского Союза, занимает площадь в 120 тысяч квадратных километров, почти равную теперешней Чехословакии. Её основное богатство необозримые леса, занимающие половину всей территории. Есть полезные ископаемые: железная руда, фосфориты, торф, сланец. Основное население составляют русские, татары, коми, удмурты, мари. С тридцатых годов, когда началось раскулачивание и в стране были введены исправительно-трудовые лагеря, область заняла одно из первых мест по количеству политических заключенных, которые, в основном, работали на лесозаготовках.
А мы все идем и идем, шаркая ногами и поднимая тучи пыли. Наконец показались окруженные высокой каменной оградой корпуса старинной тюрьмы. Облупившиеся стены скрывают в своих глубинах зарешетчатые окна. От времени потемнела давно не крашенная проржавевшая крыша. Поверх ограды в несколько рядов натянута колючая проволока. Сторожевые посты находятся на деревянных вышках с прикрепленными наверху прожекторами. В поле зрения охраны внутритюремная территория, корпуса и наружные стены с бровкой запретной зоны, опоясаной проволочными заграждениями.
Началась изнурительная, продолжавшаяся несколько часов, проверка по спискам с обязательным обыском, распределение по группам и назначения в камеры.
Привели мыться в полухолодную баню, предупредив, что горячей воды не будет, дров нет, топить нечем. Это сообщение не особенно взволновало. Холодная вода устраивала, так как было жарко и хотелось освежиться. Но разве могли мы предполагать, моясь под холодным душем, что под таким же душем нам придется мыться и осенью и зимой.
Какой-то парадокс. За полгода моего пребывания в Кировской тюрьме постоянно ощущалась нехватка топлива. Из-за этого задерживалось приготовление пищи, нехватало кипятку, не брали в стирку белье, а между тем вокруг города сплошные леса до горизонта.
Внутреннее устройство Кировской тюрьмы во многом напоминало старую часть тюрьмы на Батарейной улице в г. Таллине. Толстые стены старинной кладки покрыты плесенью. Сводчатые грязные потолки. Пол выложен каменными плитами. В коридорах полумрак. Из-за отсутствия вентиляции, постоянно держится запах сырости, тюремной пищи, общих туалетов с умывальниками. Все это говорило о том, что нас поместили в дореформенную тюрьму, построенную, вероятно, в ХY111 или начале Х1Х века.
Нашу группу в количестве 164 человека поместили в камеру размером около 75 квадратных метров. По обеим сторонам внутренних стен сплошные двухъярусные нары. У двери, с правой стороны стоит большая деревянная параша с крышкой. Слева - бочка с питьевой водой. Два запыленных, давно не мытых окна, заделанных мощными решетками, едва пропускают свет. Середина камеры пуста, нет ни столов, ни сидений. Есть приходится сидя на нарах. Постельные принадлежности отсутствуют, пальто и плащи заменяют и матрацы и одеяла. У кого нет ни того, ни другого спят на голых нарах ничем не прикрываясь.
Как обычно мест на нарах всем не хватило и, имеющие пальто, около тридцати человек, разместились под нарами на цементном полу. Все, имеющие верхнюю одежду, по очереди, в течение одной недели, становились поднарниками.
Каждому была выдана глиняная миска и деревянная ложка. Многим хотелось ложку сохранить и как память вернуться с ней домой. "Мечты, мечты, где ваша сладость?.." Из тех, кто был со мной в камере Кировской тюрьмы, почти никто назад не вернулся. И я не смог сохранить тюремную реликвию.
Питание здесь было значительно хуже, чем в Таллинской тюрьме. Полусырой, с примесью ячменя и картофеля, хлеб в количестве 400 гр. выдавали утром вместе с кофе. В обед обычно была миска супа, сваренного на костях, с крупой. Иногда кислые щи, часто уха из тюльки или соленой кеты. Рыба, как правило, отсутствовала, попадались лишь рыбьи кости. Кашу мы видели только вечером и преимущественно овсянку.
Первое время, пока были запасы в организме, не испытывали приступов голода. Но чем дальше, тем ощутимее голод давал себя знать. С каждым днем люди в камере худели все больше и больше, лица теряли округлость, заострялись скулы, показывались ключицы и ребра. Даже такой грузный мужчина, как Александр Мяги, которого нарвитяне помнят как самого толстого человека в городе, стал худым, на тонких ногах, вечно голодным и ищущим, чего бы поесть. У него с собой было несколько пар хорошего нижнего белья, и он соглашался продать смену белья за пайку хлеба, или порцию каши.
Суп, который мы называли баландой, и каша никогда, ни в тюрьме, ни в лагере не могли насытить изголодавшихся заключенных, для которых хлеб оставался основным питанием, наибольшей ценностью. На хлеб в заключении приобретается все, что угодно, начиная с табака и кончая одеждой. Котировка хлеба на тюремной бирже всегда высокая, устойчивая, твердая. По разному поступали заключенные, получившие утром хлебную пайку. Наиболее стойкие, а их было единицы, аккуратно делили хлеб на три равные части, с таким расчетом, чтобы каждые 130 грамм употребить утром с кофе, в обед с супом, а вечером с кашей. Большинство съедало весь хлеб сразу же. Некоторые ели по маленькому кусочку в течение часа или больше, не оставляя ни крошки для супа и каши. Так поступал и я. Разве могли мы допустить хранение хоть самых минимальных запасов при постоянном чувстве голода.
Неотвязная мечта как следует насытиться, вызывала у голодных людей стремление к разговорам о еде. В камере зашел разговор, что дороже и приятнее для заключенного хлеб или пирожное. Все единогласно высказались за хлеб, который является самым насущным и питательным средством для лишенных свободы. Часто велись разговоры о вкусной и питательной пище, о том, как её приготовить. Смаковались секреты приготовления редких блюд. Делились воспоминаниями о домашних заготовках и застольях, как красиво накрывались столы, какие яства и напитки в избытке теснились на этих столах. Перечислялись марки и сорта дорогих и редких вин. Друг у друга спрашивали рецепты, старались их запомнить. Оптимистически настроенный Платон Павлович Переплетчиков, веривший в свое скорое освобождение, усиленно приглашал меня в гости на день рождения своего любимого сына Димы, причем рассказывал, чем он будет угощать гостей, какие блюда будет готовить сам, какие его супруга Розалия Иосифовна. Веря несбыточным мечтам, он таял как свеча. Из полного, здорового мужчины превратился в ходячий скелет, за что в камере его прозвали "Ганди".
Вспоминаю такой случай, связанный с едой, произошедший в Кировской тюрьме. Незадолго до ужина меня вызвали к следователю. Не без основания, я начал беспокоиться, что останусь без каши. Раздающий кашу надзиратель не раз "по забывчивости" оставлял вызываемых на допрос без ужина. Чтобы этого не произошло я, уходя из камеры, захватил свою миску, которую положил на столик дежурного надзирателя, попросив его при раздаче каши не забыть обо мне. Надзиратель, принимая миску, проворчал:
- Ну ты и предусмотрительный! Такой не пропадет! Ладно, не забуду...
Возвращался поздно, когда все уже отужинали. При виде оставленной у двери камеры миски, полной овсяной каши с чуть подгоревшей корочкой со дна бака, в котором каша варилась, я испытывал неописуемую радость, сравнимую разве что с детским восторгом от подаренной давно желаемой игрушки. Это был действительно ценный подарок и даже при всем моем голодном состоянии, всю миску я не осилил и оставил часть на утро. И на следующий день пайки хлеба, разрезанной на три части, вместе с остатками каши хватило на весь день.
Знакомство с людьми, населяющими камеру, не требовало ни встреч, ни удобного для встречи случая. Запросто подходили друг к другу, подсаживались на нары, заводили беседы и, если находили общие интересы, старались встречаться чаще, если вообще можно говорить о каком-либо свидании в четырех стенах камеры.
Русских было немного - двенадцать человек. Абсолютное большинство составляли эстонцы.
Мы группировались вокруг двух заметных личностей: депутата русской фракции Эстонского парламента, присяжного поверенного Ивана Михайловича Горшкова и высоко эрудированного полковника генерального штаба царской армии Александра Ивановича Осипова. Были среди нас и рангом пониже: упомянутый выше Переплетчиков, учитель Пробст, владельцы нарвских магазинов Иванов и Тимофеев, жители Принаровья Парма, Марков и другие.
Соединяла нас дружба, национальные интересы, убежденность в своей невиновности и вера, что в конце концов восторжествует справедливость, на суде мы докажем свою правоту и вернемся домой.
Среди эстонцев были деревенские кайтселитчики, зажиточные хуторяне, представители купечества, чиновники и довольно приметные фигуры аристократии, государственного аппарата.
Прежде всего, выделялся высокий, статный бывший премьер-министр правительства, одно время занимавший пост министра внутренних дел, Карл Эйнбург, в конце двадцатых годов сменивший свою ярко выраженную немецкую фамилию на Карел Энпалу. Держался он с достоинством, ни на минуту не забывая, что в прошлом он член правительства, лидер самой влиятельной земледельческой партии. Его постоянно окружала молодежь, оберегая от излишних забот в тюремной жизни. Энпалу не нужно было дежурить по камере, убирать её, выносить парашу, ходить за кипятком. Во время раздачи хлеба, обеда и ужина он оставался на нарах, за него получали подручные, называемые в заключении "шестерки". Энапу всегда отличался нетерпимым отношением к русским, был ярко выраженным националистом, поэтому в камере избегал говорить на русском языке, хотя знал его не плохо, в чем я смог убедиться позднее. Я хорошо помнил в одном из эстонских журналов фотографию молодого офицера Карла Эйнбурга, снятого в форме поручика царской армии. Снимок относился к периоду, когда между Советской Россией и Эстонией происходила так называемая Освободительная война (1919г.) и Эёнбург командовал какой-то войсковой частью.
Полной противоположностью Энапу был таллинский пастор Зоммер, производивший на всех в камере самое приятное впечатление. Воспитанный, вежливый, он не делал различия между эстонцами и русскими, охотно разговаривал по-русски, знал немецкий, английский. Не взирая на свое духовное звание, не гнушался никакими тюремными обязанностями, одинаково со всеми дружил, был в полном смысле для всех товарищем по несчастью.
Среди эстонцев находился генерал Юхан Тырванд, которому в то время было 58 лет. В чине младшего офицера он прошел первую мировую войну, имел ранение в ногу. Следы ранения сохранились на всю жизнь. Тырванд сильно хромал, больная нога остро реагировала на перемену погоды, он вынужден был ходить, опираясь на палку. После заключения мирного договора между Эстонией и Советской Россией, ему, как эстонцу, удалось репатриироваться на Родину. Имея высшее военное образование (Академия Генерального штаба), генерал Тырванд занимал в Эстонии высшие командные и административные должности, - был некоторое время военным министром, состоял в должности начальника штаба, читал лекции в Академии.
В нашем вагоне, следовавшем в Киров, он оказался случайно. Как он рассказывал, его вместе с женой и двумя дочерьми арестовали в Таллине в конце июня 1941 года для отправки в ссылку в Сибирь. Их четверых с вещами привезли на грузовике к нашему эшелону. Прощание было коротким и очень быстрым. Сам он с ворохом домашнего скарба был запихан в наш вагон, женщин сразу же увезли.
По прибытии в Киров, Тырванд требовал освобождения на том основании, что он, как ссыльный, не может находиться в тюрьме, а должен быть направлен в ссылку.
Всегда находившийся в хорошем настроении сыренчанин Иван Иванович Парма не мог не подшутить над генералом:
- Зачем волноваться, ваше превосходительство. С НКВД бесполезно спорить и тем более пытаться доказывать, что ты не верблюд... Вчера совершенно справедливо вас называли ссыльным, а назавтра будут называть заключенным... А будете спорить, так вам еще и приговор покажут лет так на 25...
Шутка обернулась горькой правдой. Тырванда вскоре вызвали к следователю. Почти каждый день он уходил на допросы и возвращался все мрачнее и мрачнее. В строках обвинительного заключения, прочитанного ему следователем, замелькали стандартные чекистские фразы: антисоветская агитация, участие в контрреволюционной организации, связь с заграницей и т.д.
Был в камере, внешне мало примечательный, человек, который, как потом выяснилось, по своему культурному и духовному развитию, - я не побоюсь этого слова, - был на голову выше многих. Невысокого роста, тщедушный, с темным цветом кожи, черноволосый, с выразительными карими глазами, он старался держаться в стороне, не вступал в споры, больше прислушивался к тому, что говорят другие. На его лице читалось большое горе, о котором он не в состоянии был молчать. Незадолго до ареста, у его молодой жены родился ребенок.
Говорил он на хорошем эстонском языке, нисколько не хуже по-русски, но с чуть заметным акцентом, что выдавало в нем иностранца.
Присяжный поверенный Горшков, хорошо зная его по Тарту, поведал мне что это - Каплинский, Эдвард Бонифаций, поляк по национальности, приехавший, в порядке обмена культурными деятелями, в тридцатых годах из Польши, читать лекции по польской литературе в Тартуском университете. За три года пребывания в Эстонии Каплинский изучил эстонский язык и свободно читал эстонским студентам лекции на их родном языке.
Мы познакомились. Узнав, что я газетчик, Каплинский поинтересовался, в каких газетах я работал и о чем писал, объяснив, что сам был близок к журналистским кругам, печатался в газетах и журналах, помещал статьи по искусству.
В беседах с ним я узнал много любопытного. Каплинский родился, учился, получил высшее образование в Польше. Читал лекции по славянской литературе в университете. Умеет и любит играть на фортепиано. Много путешествовал, объездил все европейские государства. Свободно владеет английским, французским, немецким и шведским языками. Теперь к ним присоединились русский и эстонский. Хорошо знаком с русской литературой. Большой поклонник Пушкина, Достоевского, Толстого.
- Каким же образом вы попали в тюрьму, - задавал я ему один и тот же вопрос, - вероятно, занимались политикой?
Каплинский застенчиво улыбался, обнажая ряд красивых белых зубов.
- Никогда политика меня не интересовала. Я всегда её сторонился, считая, что деятелям культуры с ней не по пути, - спокойно и невозмутимо отвечал он, - а вот следователи, их у меня было несколько, называли меня иностранным шпионом. Мой приезд в Эстонию квалифицировался как специальное задание польской разведки. Чтобы добиться от меня признания, не обошлось без физического воздействия.
- И вы сознались?
- Что вы, Бог с вами! Я им заявил: "Можете делать со мной что угодно, но постыдно лгать на себя не собираюсь". Протокол обвинения я не подписал. А последнему следователю сказал: "Твердо убежден, что поклонники и пропагандисты Байрона, Шекспира, Гете, Мицкевича, Пушкина, Чайковского, всю жизнь им посвятившие, презирают профессию шпиона"... И все-таки, вопреки всякой логике, не имея абсолютно никаких доказательств вины, меня сделали государственным преступником и вот я в ожидании приговора.
В камеру вошел старший надзиратель с большим листом белой бумаги и остро отточенным новым карандашом.
- Нужно составить список находящихся в камере, - сказал он, - указать фамилию, имя, отчество, год рождения, образовательный ценз. Писать следует на русском языке, разборчиво, хорошим почерком. Вечером вернусь, чтобы все было готово.
Он ушел. Мы молча смотрели друг на друга, словно ища, кто станет писать. Тут Горшков назвал мою кандидатуру, наша группа поддержала. Эстонцы тоже не возражали. Я не стал отказываться. Хотелось, хоть чем-нибудь заняться, осточертело бесцельное лежание на нарах, ничегонеделание.
Я взял карандаш, лист бумаги и приготовился писать фамилии по алфавиту. В это время два молодых эстонца из окружения Энпалу - Кару и Липман попросили у меня карандаш, объяснив на ломанном русском языке, что они незаметно отрежут маленький кусочек. Я отдал карандаш и они очень быстро и ловко с помощью остро отточенной на каменном подоконнике железки проделали эту операцию так, что и действительно ничего было не заметно.
Перепись выявила интересные данные. Из общего количества 164 человека, 18 не имело никакого образования, 94 имело среднее образование, 52 высшее и незаконченное высшее образование. Средний возраст - 41 год.
Времени для составления списка было более чем достаточно, я не торопился, эта несложная работа доставляла даже некоторое удовлетворение, заполняла пустоту ничегонеделания. Каллиграфически, старательно выводил каждую букву, фамилии легко прочитывались. Пришедший вечером надзиратель, посмотрел список, спросил, кто делал и, похлопав меня по плечу, сказал, что из меня может получиться неплохой писарь.
Все, без исключения, выходили ежедневно на прогулку на широкий прямоугольный двор, покрытый вытоптанной травой. Одновременно выводили еще 2-3 камеры и общее количество гуляющих доходило до 400-450 человек. Общение запрещалось, никто не имел права разговаривать, камера от камеры находилась на порядочном расстоянии. Наблюдение за всеми вели надзиратели в разных точках двора вдоль стен, а также "попки" на вышках. Со двора тюрьмы хорошо просматривались здания города, расположенные на возвышенностях и особенно хорошо видна была внутренняя тюрьма НКВД, куда определяли только что прибывших политических заключенных для ведения следствия.
Как-то на прогулке я обратил внимание на пожилого мужчину из другой камеры, как потом выяснилось, умышленно отставшего от своих с целью, якобы, зашнуровать развязавшийся ботинок.. На самом деле он поджидал подхода заключенных нашей камеры. Когда я с ним поравнялся, то услышал, как он громко сказал:
- Привет вам передает Евдошенко. Он в том же коридоре, что и ваша камера. Здоров, чувствует себя не плохо. Арестован в мае 1941, - с этими словами неизвестный выпрямился и быстро заковылял, догоняя своих.
При упоминании фамилии моего школьного товарища и друга, вспомнилось многое. Как мы учились в Нарвской гимназии, как сидели рядом за одной партой. Потом совместная учеба в Тартуском университете, который Евдошенко окончил химиком. В совершенстве владея эстонским языком, Евдошенко в дальнейшем работал по специальности в Сыренцах, контролируя уровень Чудского озера. Большего о своем друге, кроме того, что рассказал мне неизвестный во дворе тюрьмы, я никогда и ничего не узнал. Осталось тайной, куда его отправили после Кирова, в каком лагере и где он закончил свой скорбный путь. По возвращению в Нарву на Ивангородском кладбище, под сенью вековых деревьев, я увидел символическую могилу Петра Кузьмича Евдошенко, его фотографию времен 20-х годов, заключенную в металлический футляр с искусственным венком.
Однажды наша, битком набитая камера, неожиданно пополнилась двумя типичными ворами-блатарями из Кировской области, Кузбасовым и Семушкиным, неизвестно с какими целями подсаженными к политическим заключенным. Оба не скрывали, что были пойманы с поличным, когда на базаре в Кирове у пожилой женщины вытащили из кошелки портмоне с деньгами. Напрасно мы пытались от них узнать о событиях на фронте, что происходит в мире, вообще новости. Ничего вразумительного и толкового они рассказать не могли. То-ли не знали, то-ли не хотели говорить. Зато мы очень скоро познали их профессиональные навыки. Исчезло висевшее на нарах полотенце, пайка хлеба у одного из заключенных, мыльница с мылом, оставленная у рукомойника. До появления блатарей ни у кого ничего не пропадало. Тогда, после возвращения с прогулки, мы решили их проучить и поручили заняться "воспитательной работой" эстонцу Пуусеппу, в прошлом атлету и боксеру. "Воспитательная работа" дала свои результаты: пропажи прекратились. Оба блатаря вели себя "тише воды, ниже травы", а через пару недель их вызвали с вещами и мы распрощались с ними навсегда.
Бесконечное число раз во время проверок, обысков, просто визитов начальства, просили ускорить выдачу книг из тюремной библиотеки. Их обещали начинать выдавать с первого дня нашего приезда. Но всегда находились "объективные" причины невозможности выдачи книг: то происходил ремонт библиотеки, то не удавалось подыскать библиотекаря, то началась инвентаризация книг. Выдача книг задерживалась до первого августа. Вечера стали наступать темные и читать при высоко ввинченной 15 ватной лампочке было трудно. А тут еще в наше отсутствие, когда водили в баню, лампочку выкрасили в красный цвет, стекла окон оклеили крест накрест бумагой. Мы поняли, что администрация тюрьмы готовится к воздушному налету, что всех всполошило и вызвало самые разнообразные толки. Эстонские стратеги, если их так можно было называть, высказывали твердое убеждение, что не сегодя-завтра надо ожидать налета немецких самолетов на город Киров, немецкая армия в своем успешном наступлении на восток стремится проникнуть на Урал, чтобы, отрезав Сибирь, окружить Европейскую территорию СССР. Поэтому в ближайшее время нужно ожидать падения Кирова и освобождения всех политических заключенных, тем более что Москва и Ленинград уже давно взяты немцами.
Каково было разочарование "парашников", когда, возвращаясь с прогулки, Тимофеев подобрал обрывок газеты "Кировская правда" с сообщениями о тяжелых боях под Ленинградом и о том, что под Москвой зенитной артиллерией сбито пять вражеских "Мессершмиттов", пытавшихся пробиться к столице. Значит обе столицы в наших руках, что подтверждается в газетной статье, с которой могла ознакомиться вся камера. Печатное доказательство нисколько не смутило болтунов, оставшихся при своем мнении, что если сейчас эти города не взяты, то все равно падут под мощным, несокрушимым натиском непобедимой немецкой армии.
И все-таки стремление заполнить бездумное времяпрепровождение чтением победило, и администрация согласилась выдавать книги. Необходимо было подобрать человека, который бы получал и возвращал книги, был ответственным за их состояние. Камера поручила это дело мне. Я с радостью согласился. Эстонцы просили приносить литературу на эстонском языке, а если таковой не будет, в чем я нисколько не сомневался, то русскую и зарубежную классику. Русские были согласны на любые книги, лишь бы их было много, и давали бы чаще.
Библиотека помещалась в этом же корпусе на втором этаже в небольшой камере, где стояли стеллажи со скромным запасом книг (не более 500 томов), сколоченный из простых досок стол и несколько табуреток. За столом сидел библиотекарь из заключенных, в телогрейке, грязных полотняных брюках. На вид ему можно было дать не более 30 лет. Из разговора с ним я пришел к выводу, что ума он небольшого, с книгами никогда дела не имел. Попал в тюрьму видимо за кражу, либо мошенничество, а так как срок имеет небольшой, отбывает наказание в г. Кирове в положении тюремного библиотекаря.
- Сколько в камере людей, - спросил он меня.
Чтобы получить побольше книг я специально завысил цифру, сказав, что в камере 175 человек.
- Выбирай с полки, можешь взять четыре книги.
- Но это же мало на столько человек, - робко возразил я.
- Не рассуждай, получай, сколько дают, а нет, так ничего не получишь... Вернешь книги в целости и сохранности, сам поверю, чтобы все листы были целы и незапачканы. За это отвечаешь ты. Если что не так, камера лишится книг, а ты будешь наказан.
Так как книги менялись не часто, через две-три недели, а то и еще реже, то всем желающим удавалось прочесть их и даже не один раз. По этому поводу высказывалось недовольство. Жаловались корпусному начальству. Ничего не помогало.
Горшков, обращаясь на двух языках, внес разумное предложение после тихого часа устраивать чтение вслух наиболее интересных книг, все единогласно его поддержали. И снова всплыла моя кандидатура, на этот раз на роль чтеца. До своего ареста я обладал исключительно острым зрением, одинаково хорошо видел как вблизи, так и в даль. Но после приблизительно месяца чтения в полутемной камере я почувствовал, что с глазами становится что-то неблагополучно: они быстро уставали, приходилось останавливаться и извиняться за вынужденные паузы. Громкое чтение Тургенева, Льва Толстого, Гоголя занимало ежедневно около двух часов. Перед тем, как начать "Господа Головлевы" Салтыкова-Щедрина, я напомнил, что автор был преследуем царским правительством за свои революционные убеждения и выслан в город Вятку, теперешний Киров, где и прожил 7 лет. Это оживило слушающих. Генерал Тырванд в раздражении произнес на всю камеру:
- Писателя за его убеждения выслали, а нас за то же самое посадили в тюрьму!
Со временем глаза уставали все больше и мне пришлось отказаться от чтения вслух. Никто меня заменить не согласился и чтения вслух прекратились.
Тогда наиболее неугомонные из заключенных предложили что-то вроде народного университета. Опросили всех имеющих высшее образование и получили от каждого согласие прочитать лекции на любую выбранную им самим тему, безразлично на каком языке, эстонском или русском.
Почин сделал Каплинский, выбрав литературную тему - "Пушкин и Мицкевич". Говорил он на русском и эстонском языках, стихи Мицкевича читал по-польски. Проанализировав творчество двух гениальных славянских поэтов, Каплинский нашел в их творчестве много общего. Обоих поэтов объединяло стремление к свободе духа, борьбы за высокие человеческие идеалы. Он цитировал отрывки из писем поэтов, читал по памяти на трех языках стихи и удивил всех образным переводом на эстонский и польский языки стихи и отрывки из поэм Пушкина.
На следующий раз Каплинский предстал интересным и увлекательным путешественником. Мы с ним побывали в живописной Швейцарии. Он образно, не без юмора, рассказывал, как карабкался по склонам Альп, бродил в одиночестве по сочным лугам среди упитанных коров, пробовал и восхищался их жирным молоком, заходил в уютные гостеприимные домики швейцарских крестьян. Каплинский познакомил нас с городами Женева, Цюрих, Базель, Лозанна, осмотрели все их достопримечательности, побывали в музеях и дворцах, совершили увлекательную поездку на пароходе по Женевскому озеру, промчались в экспрессе сквозь знаменитые Симплонский и Сен-Готардский туннели.
По-особому всех взволновала и задела за живое беседа Каплинского о выдающимся польском композиторе Шопене. С уверенностью могу сказать, что она была преподнесена так, как ни в какой музыкальной аудитории. Не имея возможности передать чудесную музыку Шопена с помощью музыкального инструмента, Каплинский напевал яркие бравурные мазурки, игривые и задорные скерцо, вычурные торжественные полонезы. Закрыв глаза, я представлял себе, что нахожусь в концерном зале, а с горячим сердцем и душой поэта пианист Каплинский исполнял мелодии. Надо было видеть его лицо, его озаренные неземной радостью глаза, когда он бережно и с необычайной осторожностью, словно шкатулку с реликвиями, открывал тайну творчества классика мировой музыки. Нам всем так понятна и близка была глубокая скорбь Каплинского, когда он, едва слышно, дрожащим голосом, выразил свою невыплаканную печаль, что с ним нет и, вероятно, никогда больше не будет его любимого рояля.
Беседа бывшего премьер-министра разочаровала. Мы его попросили рассказать про деятельность правительства в период начала Второй Мировой Войны, о том, при каких обстоятельствах был заключен Пакт о взаимопомощи между Эстонией и СССР и, наконец, что предшествовало предоставлению советским войскам баз на территории Эстонии. Он и в тюрьме остался верен принципам дипломатии: "Язык дан для того, чтобы молчать". Обо всем, о чем мы просили он умолчал и только в полушутливой форме рассказал о приезде в Таллин шведского короля Густава Y, о том, как его принимало правительство и эстонская общественность, какие были устроены званные приемы и что на них подавали к столу.
С нескрываемым интересом как русские, так и эстонцы слушали беседу члена Генерального штаба царской армии русского полковника Осипова, уроженца Петербурга, воспитанника Пажеского корпуса. Ему, как пажу, приходилось бывать на царских приемах в Зимнем Дворце, следовать за царицей, держа на почтительном расстоянии её шлейф. Осипов отлично знал Петербург, его величественные площади, просторные широкие проспекты, неповторимые в своей красоте архитектурные ансамбли. Зная и хорошо помня экспозицию Эрмитажа, Осипов, словно гид водил нас из зала в зал, знакомил с творениями Рафаэля, Леонардо да Винчи, Тициана, Мурильо, Пуссена, Ван-Дейка. С любовью вспоминал зодчих начала XIX столетия Воронихина, Захарова, Росси, Стасова. С восторгом говорил о строителе Исаакиевского собора Монферране, о бессмертном Растрелли, увековечившего своё имя такими архитектурными шедеврами, как Зимний, Смольный и Воронцовский дворцы.
Беседу Осипова я иллюстрировал чтением стихотворений поэта Агнивцева: "Блистательный Сан-Петербург", "Букет от Эллерса", "Коробка спичек Лапшина".
Воспоминаниями о пребывании в Петербургском университете поделился присяжный поверенный Иван Михайлович Горшков.
Начал он с адреса. В самом начале Университетской набережной, за густой листвой вековых деревьев, схоронилось трехэтажное здание, торцевым фасадом обращенное к Неве. Строил его в период с 1742 по 1772 годы архитектор Трезини, и предназначалось это здание высшим административным учреждениям. В нем разместился Петербургский Университет.
- Велика роль Петербургского Университета в развитии общественного движения России. В его стенах трудились, - сказал Горшков, - выдающиеся русские ученые: изобретатель радио - Попов; блестящие математики - Ляпунов, Золотарев, Коркин; великий химик - Менделеев; физиологи - Сеченов, Павлов. Питомцами Университета были Тургенев, Некрасов, Глеб Успенский, Вересаев, путешественники естествоиспытатели Миклухо-Маклай, Семенов-Тянь-Шанский.
Немало удивил нашу русскую группу генерал Тырванд. Кода дошла очередь вступать до него, он вдруг заявил, к явному неудовольствию эстонцев, что говорить будет на русском языке.
- Мне легче говорить по-русски. Сами понимаете, вырос в России, получил русское образование, так что не обессудьте дорогие соотечественники.
Тырванд долгие годы провел на границе с Китаем, в Уссурийском крае. Хорошо знал его фауну и флору. Часто общался с местным населением. И вот теперь делился с нами своими впечатлением обо всем увиденном там, о людях, их быте. Особо упомянул о богатстве дальневосточных лесов ценными породами деревьев и редкими экземплярами пушного зверя.
Постепенно лето сходило на нет, наступала осень. Мы оставались в полном неведении о своей дальнейшей судьбе. Беспокоила неясность положения в тюрьме: кто же мы, в конце концов, - подследственные или заключенные? Первое, естественно, отпадало, поскольку у большинства следствие давно закончилось, еще в Таллине. Тогда возникал второй вопрос: а где же суд? Если кто не осужден, то, по какому праву он находится на положении заключенного?
Совершенно неожиданно, по 5 - 6 человек стали вызывать к тюремному следователю. И я не избежал этой участи. В небольшом кабинете сидел одетый в военную форму чекист моложавого вида, разговаривавший вежливо, но без особого интереса, словно по обязанности, относясь безразлично к тому, кто что говорил. И я и другие обратили внимание, что письменный стол следователя был пуст. Отсутствовали папка с делом, протокольные листки, бумага. Стояла только чернильница и пресс-папье.
Следователь попросил меня рассказать краткую автобиографию, когда, где и за что арестован, по какой статье предъявлено обвинение. Когда рассказывал, почувствовал к себе индифферентное отношение следователя. Он не задал ни одного вопроса и только, когда я кончил говорить, лаконично спросил:
- Все? Больше ничего не скажете?
- По своему делу больше ничего сказать не хочу, а вот хочу спросить: до каких пор я и другие будем находиться в ужасных антисанитарных условиях Кировской тюрьмы? Почему нас до сих пор не судят - ведь среди нас могут быть и невиновные.
- По вопросу антисанитарных условий в тюрьме обращение не по адресу. Спрашивайте у тюремной администрации. Не в моей компетенции и давать справки, когда у кого будет суд. И запомните раз и навсегда: невиновных среди вас нет. Советская власть невиновных не сажает, а если сидите, то значит виновны и рано или поздно это будет вам доказано...
Визит к следователю вызвал самые оживленные комментарии. Больше всего удивляло, почему у следователя не было наших дел. У эстонцев по этому поводу сразу же появились свои версии.
- С такой поспешностью вывозили нас из Таллина, - уверенно утверждал один из них, - что не успели с нами погрузить дела и они попали в руки к немцам. Вот почему не судят и так долго держат нас в тюрьме. Думают, как с нами поступить. Судить не могут и не станут. Освободят из тюрьмы и оставят в Кировской области на положении ссыльных.
С этим утверждением категорически не согласился присяжный поверенный Горшков.
- Не может такого в юриспруденции быть, чтобы арестованного из одной тюрьмы в другую отправляли без всяких документов, то есть без судебного дела, в котором заключен весь следственный материал. Наивно об этом не только думать, но и говорить. Это все равно, как больного из одной больницы отправить в другую без истории болезни. Не обольщайтесь, господа, избыточными надеждами. Лагеря нам все равно, поздно или рано, не миновать...
В разгар спора дверь камеры открылась и на пороге объявился корпусной начальник. Все наперебой бросились к нему с вопросами, жалобами и просто за компанию поговорить. Поднялся страшный шум и гвалт. Корпусной ничего толком не смог понять, кто, о чем говорит и велел всем замолчать
- Пусть говорит кто-нибудь один, я ничего не понимаю из-за вашего крика.
Как самого грамотного в юридических вопросах, попросили от всей камеры высказаться Горшкова
- Находящиеся в камере спрашивают, доколе придется нам, не будучи осужденными, находиться в тюрьме, не имеющей самых элементарных условий для пребывания в ней. Взгляните вниз, под нары - люди спят на мокром цементном полу, не имея, что подстелить под себя. Нет постельных принадлежностей. Из-за неисправности печи камера не отапливается. Да если она и была бы в порядке, все равно сидели бы в холоде, так как нам постоянно говорят, что из-за нехватки топлива не хватает кипятка, пища холодная. Изнываем от клопов и вшей. Необходима срочная газация. Мы уже забыли, когда нас водили в баню. А когда и водили, то горячей воды в ней никогда не было. Белье у нас грязное, в стирку его не принимают. Многие из нас нуждаются в срочной медицинской помощи. У многих повышенная температура, болезни дыхательных путей, понос. Редко появляющийся фельдшер, мало понимающий в медицине, снабжает больных одинаковыми порошками, не вникая и не разбираясь, что у кого болит. Незамедлительно нужен врач. Требуется тщательная проверка состояния здоровья всех, находящихся в камере, изоляция тяжело больных. Скученность столь велика, что спим впритык друг к другу, поворачиваемся одновременно, по команде. С нар не слезаем, так как больше негде находиться. Питание с каждым днем ухудшается. Четырехсотграммовая пайка хлеба - сырой комок, состоящий из суррогатов ничего общего не имеющих с ржаной мукой. Суп сохранил одно лишь название. Мутная водичка без намеков на мясо или рыбу.
Камера внимательно прислушивалась к правдивому и печальному рассказу Горшкова. Слушал его, не перебивая, и корпусной начальник, время от времени что-то записывающий в блокнот. Горшков продолжал:
- Мы устали от безделья. А ведь среди нас есть немало трудоспособных, готовых принести пользу даже в тюремных условиях. Дайте возможность поработать людям в любой области, мы можем пилить, рубить, складывать дрова, заняться уборкой и благоустройством прогулочного двора. Среди нас немало грамотных людей, которых можно использовать на конторской работе, в качестве счетных работников.
- При настоящем положении вещей, - выслушав Горшкова, начал корпусной, - тюремная администрация не в праве политических заключенных выводить на работы. Все другие просьбы и пожелания я немедленно передам начальнику тюрьмы.
С этими словами корпусной начальник покинул камеру. Мы обсуждали его визит, делились впечатлением от выступления Горшкова, и нашли, что он говорил толково и по существу. Почему-то все уверовали, что этот визит не пройдет бесследно и если не все, то хотя бы часть просьб будет начальником тюрьмы удовлетворена.
Но наши ожидания оказались напрасны. Ничего не изменилось, а на дворе уже был холодный, слякотный ноябрь. Не имевшие крепкой обуви и верхней одежды на прогулку не выходили, сидели в камере. Из-за них камера не проветривалась. Когда мы возвращались со свежего воздуха в нос ударял смрадный запах параши, сырости, пота грязных тел. Прогулка сразу же забывалась, голова становилась свинцовой, одолевало тошнотворное состояние.
С наступлением темноты в камере начинались клоповые терзания. Они вылезали со всех щелей, падали с потолка, с верхних досок и нещадно кусали, не давая ни на минуту заснуть. И лишь к утру, когда начинало светать, камера забывалась тяжелым обморочным сном.
Не дождавшись помощи от администрации, решили начать борьбу с паразитами собственными силами. Отодрали от нар бортовые доски, из которых с помощью остро отточенной железки, превращенной в ножик, нащипали огромное количество длинных лучинок и их зажгли. Яркими факелами вспыхнули смолистые сухие щепки. Камера сперва ярко осветилась, а затем стала наполняться густым удушливым дымом. Дышать становилось все труднее, двигались на ощупь, но терпеливо подносили горящие лучинки ко всем щелям и углам.
Тысячами выползали напившиеся кровью жирные клопы, за ними вслед бежала мелкота. На них падали головешки, остро ощущался их запах, перемешанный со специфической вонью сгоревших клопов. Дым стал проникать в коридор и вызвал, естественно, беспокойство охранников. Двое из них вошли в камеру. Ничего не понимая, прикрывая глаза и нос руками, они подумали, что в камере пожар, но мы объяснили им в чем дело:
- Гражданин начальник, - не без сарказма заметил Прима, лицо которого было черно, как у трубочиста, - не подумайте, что мы боремся с советской властью. Война - самая беспощадная, до победного конца объявлена клопам, - поддержите нас морально!
Надзиратели молча ушли, а мы продолжили истреблять паразитов.
На следующий день полностью повторили операцию. Пол камеры, словно ярко вытканный ковер, был выстлан толстым слоем сожженных и дохлых клопов.
Мы все отчаянно чихали, кашляли, ходили лунатиками с больными головами.
И все же в этом необычайном в тюремных условиях мероприятии мы добились некоторого успеха. На какое то время клопы исчезли и мы в продолжении почти трех недель спали нормально.
Если в борьбе с клопами мы временно вышли победителями, то бессильными, совершенно беспомощными, оказались и ничего не могли предпринять со вшами, которых развелось не меньше клопов. Требовалась основательная санобработка, горячая баня, прожарка вещей, стирка белья, тщательная дезинфекция помещения, но этого, к сожалению, никак добиться не могли, хотя настойчиво и неоднократно обращались к тюремному начальству, которая отделывалась ничего не значащими обещаниями.
В один из бесцветных дней в камеру зашел надзиратель и заявил, что через полчаса все должны быть готовы к выходу в баню с вещами и одеждой. Нашему ликованию не было предела. Но столь же велико было наше разочарование, когда оказалось, что в бане холодно, вода еле теплая, прожарка вещей отменяется, а значит и паразиты вернутся с нами в камеру обратно.
А число больных в камере с каждым днем увеличивалось. Фельдшер не успевал снабжать порошками, за которыми охотились буквально все и больные и здоровые, последние в целях профилактики. Тех, у кого была высокая температура из камеры уводили с вещами то ли в тюремную больницу, то ли в другую камеру. Об этих больных мы впоследствии так ничего и не узнали, даже уже находясь в лагерях.
Мне предложили составить новый список находящихся в камере заключенных. Их число сократилось до 136 человек. Нам стало чуть просторнее. Лежавшие под нарами переместились наверх.
Голод порождал низменные инстинкты. С вожделением здоровые поглядывали на больных в надежде, что из-за испытываемых болей человек откажется от еды. Между здоровыми и больными шел оживленный торг о продаже и покупке пайки хлеба и миски супа в обмен на вещи. Из мешков вытряхивалось всякое барахло. Дрожащими руками больной, горевший в жару, рассматривал и оценивал махровое полотенце, примерял на худых плечах чесучовый пиджак, висевший на нем как на вешалке. Каждый до хрипоты доказывал что ценнее: порция каши или кожаные перчатки.
Приближалось 25 декабря 1941 года, Рождество Христово по Новому стилю. На воле праздник торжественно отмечался всеми эстонцами. Решили отметить его богослужением в камере. Идею поддержал пастор Зоммер. В вещах у генерала Тырванда оказалось несколько свечей, которые разрезали на части и тем самым увеличили их количество.
В сочельник 24 декабря, когда опустились сумерки, по краям нар зажглись десятки огоньков от свечей. Неподвижно, в молитвенном спокойствии все лежали на своих местах и внимательно слушали проникновенные слова проповеди пастора Зоммера. Он призывал к христианскому всепрощению, терпеливо переносить все страдания и, следуя учению Христа, твердо верить, что человеческие скорби явление временное, за которыми придут облегчение и радость новой жизни...
Слова пастора сменили хоралы, рождественские песнопения. Чтобы не вызывать нареканий тюремного начальства, пели не особенно громко, с влажными от слез глазами, с думами о родных и близких, с мечтой скорее вернуться домой... Навзрыд плакал, лежавший недалеко от меня, Переплетчиков. Не выдерживал нервы и у других молящихся. Дрожащим от слез голосом возносил молитвы пастор Зоммер. Вся эта обстановка напоминала скорее погребальную мессу с оплакиванием утраченной навсегда свободы, прощанием с жизнью...
Как тихо мы не пели, в коридоре пение услышали. В открывшееся окошечко двери просунулась голова надзирателя. На его лице было написано недоумение. Он никак не мог понять, что происходит в камере, почему горят свечи, а заключенные поют. Не знаю, догадался ли он, что в камере молятся, но, во всяком случае, не усмотрел нарушения тюремного режима, несколько минут лицезрел происходящее, а потом закрыл окно.
Песнопение продолжалось, пока не погасли свечи. Ночь прошла удивительно тихо и спокойно. Без разговоров участники этого необычного импровизированного богослужения оставались неподвижно лежать на своих местах, вслушиваясь в биение собственных сердец и каждый по-своему переживал рождественскую тишину ночи.
Наша русская группа решила последовать примеру эстонцев и отметить сочельник Православного Рождества 6 января. Горшков обещал сказать соответствующее слово. Переплетчиков, как бывший певчий Штиглицкой церкви в Нарве, предложил свои услуги в организации хора. Начались репетиции. К пению привлекли всех, кто сколько-нибудь знал церковное пение и имел голос.
Затея сорвалась появлением 28 декабря тюремной администрации.
- Всем приготовится на выход с вещами, - последовало распоряжение, - в камере ничего не оставлять!
Догадкам и предположениям не было конца. Строились всевозможные варианты. Сошлись в одном - готовится этап.
Сперва нас перевели в другую палату большую по размерам, более опрятную и сетлую. Забрались мы на нары, благо свободного места было много и, воспользовавшись, что начальство оставило нас в покое, крепко уснули. Сон прервали явившиеся чины НКВД, одетые в новую военную форму. По спискам проверили каждого, поинтересовались, у кого отсутствует обувь, пальто, головные уборы.
Разбирало вполне естественное любопытство, почему перевели в другую камеру, может из-за дезинфекции. Тырванд, как самый солидный, не постеснялся спросить:
- Нас оставляют здесь или отправляют по этапу?
- Вас отправляют из Кировской тюрьмы, - ответил старший из чекистов.
- В лагерь?
Вопрос повис в воздухе не получив ответа. На продолжительное время мы остались один на один со своими думами, разговорами, предположениями. Почему-то большинство склонялось к мысли, что отправят в лагерь.
Принесли огромную кучу одежды и обуви. Здесь оказались залатанные и грязные бушлаты, телогрейки, ватные штаны, рваные ботинки, страшные на вид зимние шапки. Мы их рассортировали, посчитали и отдали тем, у кого не было теплой одежды и обувь пришла в полную негодность. Пришлось уговаривать и убеждать одеть, многие отказывались, брезгливо разглядывая грязную рвань третьего сорта, которую давно нужно было списать и сжечь.
К вечеру всех вывели в длинный коридор, заставили сесть на пол и запретили вставать и переходить на другое место. Снова по списку всех проверили. Возникли препирательства с надзирателями по поводу туалета. Некоторых он отвел, остальным сказал, чтобы сидели спокойно, потому что больше никого не поведет. По коридору проходил офицер. Горшков от имени камеры обратился к нему с жалобой на надзирателя. Офицер приказал всех сразу отвести в туалет.
Наконец наши ожидания подходят к концу и всех выводят во двор. Двор покрыт толстым слоем свежевыпавшего снега. В окружающих тюрьму домах и улицах полнейшая темнота. В городе объявлено затемнение. Не горят прожекторы на вышках. Острые глаза "попок" отлично видят на снегу нас, собравшихся в количестве несколько сот человек. Крепкий мороз хватает за щеки, нос, зябнут руки и в особенности пальцы. У большинства нет перчаток. Хлопаем себя по бокам, чтобы согреться. Прохудившиеся ботинки легко пропускают холод. Не спасает и подпрыгивание на месте. Начальство все это видит, торопит скорее выводить людей за ворота. По строящейся колонне разносится приказ конвоиров:
- Шаг вправо, шаг влево есть побег, стреляем без предупреждения! Всем ясно?
Эхом перекликаются недружные ответы "ясно!" полузамерзших людей, которые от холода не могут даже вникнуть в столь серьезное предупреждение, грозящее каждому смертью в любую минуту...