Последующие музыкальные спектакли: "Марица", "Девушка из Барселоны", "Роз-Мари", "Мадемузель Нитуш", "Ярмарка невест" и другие, а также оперы "Травиата" и "Русалка" имели в программах составленное мною либретто.
Как-то в разговоре с Всеволодом Александровичем Гладуновским, я доверительно сообщил ему свои сокровенные думы о том, что хотелось бы написать обо всем виденном в заключении, правдиво, ничего не утаивая, рассказать о своей судьбе со дня появления в тюрьме, о людях, тюремном и лагерном быте, словом обо всем, с чем пришлось столкнуться в неволе. Даже заглавие я придумал: "Пятьдесят восьмая", что расшифровывалось как уголовная статья, по которой судили всех без исключения политических заключенных.
Гладуновский пришел в ужас от моей мысли:
- Вы с ума сошли, - в страхе прошептал он и дрожащей рукой оттащил меня в угол барака, чтобы никто не услышал наш разговор, - хотите получить второй срок? Рано или поздно о вашей писанине все равно узнают, стукачей кругом хоть отбавляй. Вас выбросят из театра в лес на общие работы, где вам и придет мучительный конец. Пишите все, что угодно, если вам так хочется, но только не на эту тему...
- А если я буду писать о театре?- вдруг вырвалось у меня, - про наши спектакли, как мы их готовим, как выпускаем на суд зрителей...
- Вот, это то, что надо. За это никто не осудит и не накажет. Начинайте писать дневник театра за каждый день работы, будет, что вспомнить.
В тот памятный вечер я с азартом принялся за работу. Из своего заветного сундучка Гладуновский достал для меня серую, почти оберточную, бумагу и снабдил меня ею, дав в придачу пару карандашей. Договорились, что сперва я буду писать на черновике, а позднее перепишу в журнал, который он достанет в бухгалтерии театра.
Старые культбригадчики со всеми подробностями рассказали, а я записал, при каких обстоятельствах в Вятлаге организовывалась центральная культбригада, позднее преобразованная в театр. Само рождение театра происходило на моих глазах, при непосредственном участии, поэтому не составило большого труда восстановить в памяти все события и занести их на бумагу.
О моем намерении вести дневник театра все сразу же узнали и единодушно поддержали. Как-то за ужином, когда все собрались за столом, ко мне обратился Вязовский и от имени коллектива культбригады стал держать напутственную речь:
- Фиксировать историю культбригады и театра необходимо для нашего общего дела. Нигде в другом месте, как только на страницах вашего дневника будет отражаться жизнь театра. Книга послужит полезным справочником и документом о его деятельности. Вам предстоит отразить на этих страницах повседневную творческую работу театрального коллектива. Она расскажет о многом: каково было отношение к театру руководства Вятлага, в частности о том какую огромную положительную роль в создании театра сыграл начальник управления полковник Кухтиков; как принимались спектакли вольнонаемным составом и заключенными на лагпунктах; какова воспитательная роль театра и как его спектакли поднимали производительность труда среди тружеников леса. Никого и ничего не бойтесь, пишите беспристрастно и объективно о достижениях и недостатках в жизни театра. Бичуйте слабые стороны работы, не стесняйтесь правдиво критиковать игру, как всего коллектива, так и отдельных его представителей. Будьте справедливым, правдивым "Нестором-летописцем". Колите острием пера всех, кто осмелится дискредитировать театр, его высшие идеи, священные задачи.
Не без труда и длительных хлопот Гладуновский достал в бухгалтерии театра три огромных журнала размером 50х30 сантиметров в плотных переплетах и с довольно приличной белой бумагой, позволявшей писать чернилами.
На первой странице первого тома я вывел тушью, каллиграфическим подчерком заголовок:
ИСТОРИЯ МУЗЫКАЛЬНО-ДРАМАТИЧЕСКОГО ТЕАТРА ВЯТЛАГА НКВД
/ поселок Лесная, Кировская обл./
В продолжение четырех лет (1944-1947 г.г.) своего пребывания в театре, убористым подчерком я исписал четыре тома. По меткому выражению моих сотоварищей по театру, из-за больших размеров, их назвали "театральной библией". Писал я обо всем, начиная от спектаклей и заканчивая мелочами актерской жизни. Фиксировал не только значительные события, но и всякого рода курьезы, анекдотические происшествия, вносившие юмор в канву повествования.
В конце каждого квартала, месяца, года подводил итоги деятельности театра. Статистические данные моего дневника, такие как: количество спектаклей, концертов, выездов на периферию и репетиций, помогали всем нашим директорам пользоваться ими при составлении отчетов, справок, реляций и пр. Не раз директора (а их за мое время было пятеро: Башенин, Грайваронская, Розин, Степанова, Баранов) обращались ко мне с просьбой дать посмотреть "библию" на предмет изыскания данных у них отсутствующих.
Украшением моего дневника были фотографии спектаклей, отдельных сцен, актеров. Художники передавали мне эскизы декораций, которые я вклеивал в "библию".
Художник Лавров предложил свои услуги в качестве карикатуриста для истории театра. Страницы дневника украсились меткими, острыми зарисовками ведущих деятелей театра. Лавров рисовал молниеносно, несколькими штрихами улавливал характерные особенности лица или фигуры. Обиженных не было. Каждый с удовольствием рассматривал себя и товарищей, от души смеялся и благодарил художника за остроумие и находчивость. Меня Лавров нарисовал сидящим за огромным фолиантом театрального дневника с гусиным пером в руке.
О существовании дневника по истории театра прознали в управлении Вятлага и дали указание директору театра Баранову доставить книги для ознакомления. Меня, естественно, интересовало, как отнесется руководство к моему рукописному труду, не возникнут ли вопросы, не усмотрят ли в этих книгах крамолы - ведь заключенному в лагере не положено заниматься сочинительством, какими бы благими намерениями это не объяснялось.
Через пару недель книги Баранову молча вернули, воздержавшись от комментариев. Ни Баранову, ни мне, как автору, ничего сказано не было. Я это понял как поощрение и продолжал писать историю театра дальше.
В это же самое время Вятлаг покидал полковник Кухтиков, его переводили в управление воркутинских лагерей. Происходила передача дел, устраивались проводы, сослуживцы прощались с начальником. Прощались с ним и мы, слабо представляя, что ждет наш театр при новом начальстве. Что ни говори, но театр появился только благодаря усилиям Кухтикова и захочет ли новое начальство отстаивать права заключенных на занятие актерской деятельностью, было под большим вопросом.
Результат четырехлетней деятельности театра был впечатлительным. Вслед за "Запорожцем за Дунаем" и "Сильвой" были сыграны оперетты: "Марица", "Свадьба в Малиновке", "Баядера", "Девушка из Барселоны", "Мадемузель Нитуш", "Наталка-Полтавка", "Цыганский барон", "Роз-Мари", "Ярмарка невест", "Жрица огня". Конечно, наибольшей популярностью пользовалась "Сильва". Только в Соцгородке ее играли 30 раз. Стоило какому-нибудь начальству приехать из Москвы, как Кухтиков, по завершении деловых вопросов, приглашал гостей в театр и обязательно заказывал "Сильву".
Параллельно с музыкальными, ставились и драматические произведения зарубежной, русской и советской классики. После "Нечистой силы" Островского показали пьесы: Лавренева "За тех, кто в море", Островского "Без вины виноватые", Масса и Червинского "Где-то в Москве", Леонова "Нашествие", Катаева "День отдыха", Братьев Тур и Шейнина "Поединок", Гольдони "Хозяйка гостиницы", Червинского "Сады цветут", Горького "На дне", Симонова "Русский вопрос", Твардовского "Василий Теркин".
О "Василии Теркине" хочется сказать особо. Эту замечательную поэму, которой мы все зачитывались, как только она появилась в печати, инсценировал Поль Марсель. Написал к ней музыку, ввел вокальные номера. Спектакль сопровождал оркестр. Не обошлось без чтеца, в роли которого выступал я. Инсценировка успеха не имела. Неплохой композитор, талантливый музыкант-интертпретатор, Поль Марсель оказался слабым сценаристом. Он не сумел раздвинуть рамки поэмы в большое сценическое полотно. Спектакль получился примитивным, мало интересным. В Соцгородке показали спектакль два раза, на периферию везти не посмели - на маленьких сценах было не развернуться.
Любимым драматическим спектаклем у вятлаговских зрителей были пьесы "Без вины виноватые", "Хозяйка гостиницы", "Сады цветут". Первый спектакль мы отыграли практически во всех лагпунктах. Сердца заключенных остро воспринимали драму покинутой жены, потерявшей сына - Кручининой, которую с глубоким проникновением играла Л. Иванова. Ее партнером в роли Незнамова был Касапов, своим монологом в последнем акте заставлявший многих плакать. Я с удовольствием вспоминаю этот спектакль, в котором сам играл роль Шмаги.
Репертуар советских пьес успехом не пользовался. С трудом смотрелась пьеса Леонова "Нашествие". Вскоре ее сняли с репертуара. На повторный показ пьесы Горького "На дне" в Соцгородке, зрителей пришло едва ползала. Такая же картина наблюдалась и на периферии. Жители Соцгородка и заключенные предпочитали смотреть оперетты.
Со времени открытия театра, количество концертов культбригады нисколько не уменьшилось. Таким образом, театр являлся для актеров дополнительной нагрузкой, которые вынуждены были выступать пять-шесть раз в неделю. Выходной в понедельник часто превращался в рабочий день. На неделе обязательно игралось три спектакля. Каждое утро было занято репетициями. Если вокалисты иногда отдыхали, когда ставились драматические спектакли, то мы, драматические актеры, работали, как говорится, "без отдыху и сроку". Нам приходилось участвовать во всех драматических и музыкальных спектаклях.
Такая напряженная работа отразилась на моем здоровье. По вечерам у меня часто наступало сильное головокружение, я лишился сна. Есть ничего не хотелось, с каждым днем худел, тянуло в постель, мечталось только полежать. Обратился за медицинской помощью. Неоднократная проверка температуры показала, что она не поднимается выше 35 градусов. Врачи определили сильное истощение организма, переутомление и рекомендовали немедленно лечь в стационар. Баранов нехотя согласился отпустить меня в больницу, взяв обещание, что при первой же постановке оперетты в Соцгородке, я приму в ней участие. Четыре дня я пролежал спокойно, на пятый пришел Баранов и предупредил, что вечером будут ставить "Сильву" и я должен быть на спектакле.
Врач отпустил меня с большой неохотой. После спектакля я опять лег в стационар, но через два дня пришел Баранов и все повторилось вновь. Врач поставил вопрос ребром: или я буду лечиться или покидаю стационар. Пришлось выбрать второе - вернуться в театр. Работа продолжалась с прежней нагрузкой. Узнав о моем болезненном состоянии, полковник Кухтиков выписал мне дополнительный паек: сливочное масло, сгущенное молоко, кусковой сахар, белые сухари и печенье. Постепенно организм все-таки победил болезнь, исчезла слабость, головокружение, вернулся сон.
В любую программу концертов, как правило, включались отрывки из оперетт "Сильва", "Марица", "Баядера", "Роз-Мари". Сценка из оперетты "Свадьба в Малиновке" (Гапуся - Айзенберг, Яшка-артиллерист - Касапов, Нечипор - в моем исполнении) шла в финале каждого концерта. Зрители буквально неистовствовали, когда Айзенберг и Касапов в исключительно быстром темпе, с необычайным задором дважды, а иногда и три раза подряд лихо отплясывали "В ту степь". Концертным номером эту сцену мы показали не менее 70 раз.
Кстати, заговорив про оперетту "Свадьба в Малиновке", не могу не вспомнить злую шутку, сыгранную надо мной в этом спектакле хористками.
Между колхозницами, у одной из которых в руках кувшин с молоком, происходит горячий спор по поводу молока, - кислое оно или сладкое. Рассудить затеявших спор женщин берется Нечипор. Он берет кувшин и медленно выпивает содержимое, а колхозницы продолжают спор. Одна доказывает, что молоко кислое, другая, что оно сладкое.
Молоко выпито. Женщины замолкают, напряженно ожидая, что скажет Нечипор. А он не спешит. С сознанием собственного достоинства, не торопясь, переворачивает кувшин, показывая, что молоко выпито до дна, хитро улыбаясь и пощипывая реденькую бороденку, спокойно говорит: "Не ра-зо-брал!..". Обычно эта коротенькая фраза вызывала в зале гомерический хохот.
Но в тот раз, о котором я рассказываю, получив в руки кувшин, я почувствовал, что он полон воды. Мне стало очень грустно, но не срывать же сцену. Пришлось медленно, капля за каплей все выпить и отдуваясь произнести: "Не разобрал!". Смеялись все и не только зал, но и артисты за сценой. Чья это была проделка, я так и не узнал.
Зрители очень любили и оперетту "Марица" за осмысленное содержание и хорошую актерскую игру. Героиню - Марицу, в этой постановке постоянно играла одна актриса - Л. Леман. Дублеров у неё не было. Её пение радовало слух, в игре ощущалось очарование и женское обаяние. В роли Тассилы выступали трое: Феликс Келлер и его дублеры Петр Горский и Константин Пивоваров. С этой опереттой, имевшей всегда большой и заслуженный успех, связаны два неприятных события.
Пятое представление "Марицы", как и четыре первых, происходило в клубе Соцгородка при переполненном зале. После третьего звонка в зале выключили свет и электрическим сигналом дали знать дирижеру Поль Марселю, что пора начинать спектакль. Проходит несколько минут, а оркестр молчит. Повторно дали сигнал и опять тишина. Тогда режиссер спектакля Касапов спускается под сцену, узнать, в чем дело, почему оркестр не играет. Под сценой, в музыкальной комнате собрался оркестр. Все молчаливо смотрели на распростертое тело скоропостижно скончавшегося виолончелиста Владимира Генша. Начало спектакля задержалось на 15 минут. Тело музыканта пролежало в музыкальной комнате в продолжение всего спектакля, давая душе покойного в последний раз насладиться гениальной музыкой Кальмана. Место Генша в оркестре пустовало и только виолончель, прислоненная к пюпитру, напоминала, что театр потерял квалифицированного музыканта, доброго и отзывчивого человека.
Оперетта "Марица" стала "лебединой песней", закатом театральной карьеры художественного руководителя театра Леонида Николаевича Подкопаева (Лео). Отбыв в лагере пятилетний срок и освободившись, Лео занял хорошо оплачиваемую должность художественного руководителя театра, но повел разгульный образ жизни: по нескольку дней не являлся на работу, на занятия, на спектакли, концерты и репетиции. Часто приходил в нетрезвом виде, вел себя вызывающе, грубил, придирался. Словом, был первым нарушителем "производственной дисциплины" в театре.
По случаю приезда из Москвы представителей министерства внутренних дел, Кухтиков распорядился к вечеру подготовить выступление с "Марицей". С утра занялись театральной подготовкой. Художники подновляли декорации, артисты приводили в порядок костюмы. Все подтянулись, чувствуя большую ответственность, и только худрук Лео отнесся к спектаклю наплевательски. Ужас нас охватил, когда мы увидели за полчаса до начала спектакля, в каком виде он появился на сцене. В спектакле он должен был играть роль Зупана. Лео был вдрызг пьян, едва держался на ногах. Попробовали его отговорить участвовать в спектакле, благо дублер был. В ответ услышали площадную брань. Мы прекратили пустые попытки образумить Лео, но дублер, Оскар Гердт, на всякий случай, загримировался.
Обычно Лео гримировал я. Сегодня он с трудом сидел на стуле, его мотало так, что в любой момент он мог свалиться в ту или иную сторону. Мне приходилось одной рукой гримировать, другой держать Лео. В маленькой гримерной было не продохнуть от сивушного запаха. Вдруг Лео вскочил и помчался на сцену. Встретив на пути художника Неймана, Лео набросился на него, обругал за бездеятельность, пригрозил выгнать из театра. Ничего не понимающий Нейман, лишь молча оглядывался, как бы спрашивая у окружающих, за что его так оскорбляют. С большим трудом мне и Касапову удалось угомонить пьяного и уговорить сесть гримироваться дальше.
Благополучно начавшийся спектакль, с появлением на сцене Лео превратился в балаган. Что он говорил, никто понять не мог. Заплетающимся языком он нес несусветную околесицу, пропускал пение, путал мизансцены и тем самым сбивал с толку партнеров. Наконец, потеряв равновесие, он ухватился за бутафорский куст и вместе с кустом шлепнулся на пол. В зале раздался смех. Ни для кого не составляло секрета, что актер, играющий Зупана, пьян и зрители ждали, какие еще неожиданные импровизации-сюрпризы произойдут на сцене. Несколько раз Лео безуспешно пытался подняться на ноги, во время действия спектакля, но снова падал вместе с кустом, который он хотел, но не мог укрепить на прежнее место.
К счастью, первое действие закончилось. Как только закрылся занавес, на сцене появился взволнованный, бледный Кухтиков. Подойдя к Лео, сидевшему на садовой скамейке и бессмысленно-осоловело оглядывавшего сцену, Кухтиков приказал:
- Лео немедленно отправьте домой и подготовьте дублера.
На следующий день по управлению был обнародован приказ об отстранении Лео с поста художественного руководителя театра с предписанием немедленно покинуть территорию Вятлага.
Увольнение Лео мы восприняли, как неизбежное, само собой разумеющееся событие. Весь коллектив театра вздохнул с облегчением. Справедливости ради следует сказать, что жаль было терять Лео как актера, но не как человека. В концертных программах он был незаменим как исполнитель политических пародий, злободневных куплетов и частушек. Высокого мастерства добился Лео играя роль Папандопулы в оперетте "Свадьба в Малиновке" и Зупана в "Марице".
Выгнанный из тетра Лео, продолжительное время подвизался в самодеятельных коллективах города Кирова. Но и там его сгубила водка. Вступив на путь преступления, Лео влился в шайку грабителей, которая промышляла частниками, организациями и даже банками. Убийство милиционера, после одного из разбойничьих нападений, переполнило чашу терпения милиции и шайка была разоблачена. Суд приговорил Лео к высшей мере наказания. Позднее расстрел заменили пятнадцатью годами исправительно-трудовых работ в лагерях Архангельской области, где он и сгинул.
С уходом Лео в театре наступило заметное успокоение и затишье. Люди стали работать продуктивнее, их никто не оскорблял, не нервировал, не угрожал уволить. Прекратились пьянки в бараке и пьяные окрики руководителя.
В коллективе усиленно стали муссироваться слухи о преемнике Лео. В преемники пророчили А. Леман, А. Касапова, В. Орнатского и меня. Никому было невдомек, что на эту должность могут назначить вольнонаемного.
Управление Вятлага назначило на должность худрука лейтенанта Баранова, оставив за ним должность директора театра. Такое совмещение двух должностей заставило Баранова активно искать себе помощника среди заключенных работников театра. Его выбор пал на мою кандидатуру. Баранов уговаривал меня согласиться, но я упорно отказывался, ссылаясь на состояние здоровья, занятость во всех спектаклях как драматических, так и музыкальных, частое режисирование, да и, кроме того, много времени отнимала история театра. Упорство и настойчивость Баранова не знали границ. Вместе со мной он закрылся в своем кабинете и в течение двух часов убеждал, доказывал, просил, ссылаясь на то, что одному ему не под силу столь ответственная задача, а других кандидатур, кроме меня, он не видит. Баранов заверил меня, что он готов освободить меня от режиссуры, передав её А. Касапову, П. Шипенко, В. Дальскому, В. Орнатскому. Обещал не занимать меня в новых опереточных постановках. Зато просил не отказываться участвовать в драматических постановках, в которых мое участие станет необходимым. Убедил меня Баранов тем, что театр, после ухода Лео, не должен терять свой престиж, а должен работать еще лучше, творчески расти, крепко стать на ноги.
По административной линии Баранов спланировал работу следующим образом:
В мои обязанности, наравне с директором, входило составление репертуарного плана театра и его выполнение. Я составляю программы концертов, назначаю ведущих, в необходимых случаях веду концерт сам. Отвечаю за проведение репетиций театра, индивидуальных занятий, оркестровых и хоровых репетиций и продолжаю вести дневник истории театра. На основании записей в истории, составляю отчеты о деятельности театра.
Вторым ответственным лицом по хозяйственной линии театра является музыкант оркестра - кларнетист Цай-Обон, который обеспечивает коллектив питанием и обмундированием, во время гастрольных поездок отвечает за, ночлег, транспорт и так далее.
Еще будучи только директором, в отличие от своих предшественников, относившихся к своим обязанностям директора театра формально, лейтенант Баранов интересовался буквально всем, что было связано с жизнью театра, вникал в каждую мелочь, внимательно следил за дисциплиной, требовал выполнения распоряжений руководства, напоминая, что они в первую очередь заключенные и, пользуясь некоторыми привилегиями, не освобождены от режимных установок, которые в одинаковой степени распространяются на всех, находящихся за проволочными заграждениями.
Это нравилось не всем. Первым восстал А. Касапов, бесспорно самый талантливый и способный актер нашего театра, одинаково владевший как опереточным, так и драматическим искусством. Невоздержанный в словах, резкий в поступках, готовый обидеться из-за любого пустяка, в момент вспыхнуть, Касапов остро переживал назначение Баранова художественным руководителем. Мне кажется, что здесь скрывалась доля зависти. Как-то в разговоре со мной Баранов высказался о Касапове, как об очень трудном человеке, который затмевает Касапова-актера. Споры между ними часто принимали острый, принципиальный характер. Я неоднократно, по-дружески, советовал Касапову спрятать поглубже свое самолюбие в карман, потому что в лагере заключенный бессилен против вольнонаемного, который во всех случаях, даже если не прав, окажется в доверии у начальства и может всегда расправиться со строптивым зеком. До поры до времени дерзкие, грубые и оскорбительные выражения Касапова сходили ему с рук, ибо более выдержанный и воспитанный Баранов, делал вид, что ничего не замечает, ибо знал цену Касапова как актера, необходимого для театра.
Однажды Баранов пришел к нам на Пятый лагпункт, что делал очень редко, для выяснения некоторых вопросов, связанных с очередной постановкой одного из спектаклей в Соцгородке. Разговор носил мирный характер. Выясняли, какие танцы сохранить, какие убрать, из-за болезни трех танцоров в оперетте "Марица", которую режиссировал А. Касапов. Его самого в бараке не было. Но вот он, наконец, пришел и тут началось. Не стесняясь в выражениях Касапов возмутился, как это в его отсуствие можно решать вопрос о спектакле, за который он отвечает. Он накричал на Баранова и в заключение бросил по его адресу свою любимую фразу: "Кабы здох!"
Спокойный Баранов, ничего не ответил, встал со своего места и направился к выходу. У дверей он остановился и сказав: "Теперь, Касапов, вам придется ответить за свои слова!" вышел.
Все почувствовали себя очень неловко. Безусловно Касапов был не прав, но сказать ему об этом значило нарваться на новые оскорбления. На какое-то время воцарилось молчание, а затем постепенно один за другим все стали расходиться.
На следующий день мы узнали, что Касапова на два месяца отправляют в штрафной лагпункт. Известие нас ошеломило. Видимо уравновешенный Баранов не выдержал и его терпению пришел конец. Он не побоялся настоять перед Кухтиковым о наказании Касапова и тем самым лишиться любимца публики, на котором держался весь опереточный и драматический репертуар.
Касапова же нисколько не угнетала перспектива два месяца провести в обществе отъявленных лагерных бандитов, воров, злостных отказчиков, для которых штрафпункт был домом родным, где они отбывали длительные сроки и не только не исправлялись, но и становились рецидивистами. Касапов чувствовал себя героем.
- Посмотрим, сказал слепой, - не без злой иронии процедил сквозь зубы Касапов, - кто проиграет, а кто выиграет... Уверен, что смеяться последним буду я!
И снова лягнул Баранова, благо его с нами не было. Ни к чему напомнил о его сожительнице, артистке Нине Белицкой. После освобождения Белицкая стала законной женой Баранова. И в то же время Касапов сам имел подругу среди работниц культбригады в лице эстонки Лейды Сальк.
Вечером за Касаповым пришел стрелок и увел его на вахту.
На следующий день Богданов собрал актив театра, чтобы выяснить, какие спектакли могут идти без Касапова и готовы ли дублеры на его роли.
Пришли к печальным выводам. В репертуаре театра оказалось только три оперетты - "Запорожец за Дунаем", "Марица", "Наталка-Полтавка" и одна пьеса "День отдыха", в которых Касапов был свободен. Ни один дублер, а они официально имелись у каждого артиста, не был готов без соответствующей длительной подготовки заменить Касапова.
Кухтиков, когда ему доложили об этом, устроил разнос Баранову за отсутствие дублеров.
- Если нет дублеров, так как же вы печатаете в программках их фамилии. Кому нужна подобная туфта? Предлагаю театру на выбор "Роз-Мари" или "Цыганский барон" для показа делегации ГУЛага из Москвы. В вашем распоряжении две недели.
Через две недели Баранов был опять "на ковре" у Кухтикова.
- Не могу выполнить ваше распоряжение, товарищ полковник, - отвечал Баранов, - без Касапова эти оперетты идти не могут.
Кухтиков поднял телефонную трубку и потребовал соединить его со штрафным лагпунктом. Разговор с его начальником был лаконичным:
- Сегодня вечером заключенного Касапова доставить на Пятый лагпункт. Об исполнении доложить!..
Касапов пробыл на штрафном лагпункте две с половиной недели. Как он сам рассказывал, жилось ему не плохо благодаря тому, что к нему благоволил начальник лагпункта, большой любитель-театрал и поклонник таланта Касапова. Он пользовался поблажками: в работе не переутомлялся, повар подливал ему лишний черпак баланды и клал в миску двойную порцию каши. Даже стрелки относились к нему иначе, чем к завсегдатаям штрафного лагпункта: не заставляли работать с полной отдачей сил, как это требовалось от всех штрафников, разрешали лишний раз перекурить и даже посидеть во время работы, что категорически запрещалось.
Московские гости с удовольствием смотрели оперетту "Роз-Мари". Она шла в десятый раз в нашем театре и, пожалуй, лучше, чем когда-либо.
Дублером Касапова в роли сержанта Малона официально числился я, но я ни разу не играл эту роль и даже не пробовал заменять Касапова, чувствуя, что сыграть даже приблизительно так, как играет Касапов, не смогу.
Я забрался в самый дальний угол зала, где меня никто не видел и с интересом наблюдал за многочисленными зрителями, как они реагируют на спектакль и блестящую игру Касапова. Станиславский всегда ратовал за искренность сценического поведения актера, чтобы "уметь быть искренним в условиях сцены". Касапов отлично уяснил, что юмор поведения Малона заключается в способности целиком и полностью отдаваться сценическому вымыслу и органически действовать на сцене. Играя очень серьезно недалекого, правильнее сказать глупого, полицейского сержанта Малона, Касапов своими искренними действиями, наивной верой в правду своей недалекой и пустой речи, добивался потрясающего эффекта. Пока на сцене присутствовал Малон-Касапов смех в зале не прекращался. Блеск, веселье, отличный комедийный темп "Роз-Мари" поддерживали режиссер театра Поль Марсель и исполнители главных ролей - Н. Белицкая, А. Леман, Л. Салк, П. Горский, О. Гердт.
Касапов обиду не забыл. Он не мог простить Баранову свое пребывание в штрафном лагпункте. Они между собой не разговаривали, избегали встреч, не здоровались. Общение по делу происходило через третьих лиц, обычно через меня.
Как-то теплым июньским утром на сцене клуба-театра Соцгородка проходила репетиция оперетты "Ярмарка невест". На выходившем во двор крылечке грелись свободные от репетиции актеры, в том числе Касапов и я. Невдалеке бегали мальчишки и среди них шустрый, очень подвижный сын полковника Кухтикова, черноволосый мальчишка пяти-шести лет.
Мальчишки бросали друг в друга палки, камушки. Один из камней, брошенных маленьким Кухтиковым, угодил в Касапова. Касапов страшно рассердился, бросился к мальчонке, схватил его и отвесил звонкий подзатыльник. Ребенок естественно во весь голос заревел и тут, совсем не к стати, из-за угла появился сам полковник, разыскивающий свое чадо. Касапов моментально преобразился, схватил мальчонку на руки, прижал к себе со словами:
- Хороший ты мой мальчик! Какой же ты славный, умный! Расти большой и послушный.
Пацан реветь перестал. На его измазанном лице показалась довольная улыбка, хотя в глазах еще искрились слезинки. Мне определенно показалось, что отец Кухтиков понял уловку Касапова, но сделал вид, что ничего не произошло, забрал ребенка и увел его домой.
К первому мая 1945 года готовилась к выпуску оперетта Валентинова "Жрица огня", большой красочный спектакль из жизни востока, с обязательными в таких случаях одалисками, тайнами гарема, разношерстной экзотической толпой, характерными восточными танцами, эротической музыкой.
Как обычно, исполнители ролей утверждались художественным советом. Я был утвержден на роль магараджи Геквара, центральной фигуры оперетты, полагая, что эта ярко выраженная буффонадная роль в моем плане и никому больше не подходит. Сказать откровенно, эта роль мне очень понравилась. Нечто подобное я играл в 1928 году в обществе "Святогор" в инсценированной мною восточной сказке поэта Агнивцева "Лекарство от девичьей тоски". Но когда я узнал, что по сценарию Геквару предстоит петь в дуэтах, ансамблях, да вдобавок еще и танцевать, меня обуял страх. Я вспомнил наставление драматурга Островского: "Не в свои сани не садись". При встреча с Барановым высказал свои соображения и от роли отказался. Баранов с этим не согласился и, используя свою власть над заключенными, приказал роль готовить и играть. Волей-неволей пришлось подчиниться.
Никогда, ни до того, ни после, я не испытывал больших затруднений в освоении роли. На личном опыте убедился, какой это адский труд одновременно играть, петь, да еще и танцевать.
В качестве концертмейстера ко мне прикрепили кларнетиста Цай-Обона. С присущей корейцам ангельским терпением и азиатской настойчивостью он часами вдалбливал в меня партию, по много раз заставляя повторять музыкальные фразы и все-таки добился, что я хоть и с превеликим трудом, заучил требуемое и смог репетировать под оркестр. Не легко пришлось и Поль Марселю, который особенно внимательно следил за мной, за правильностью вступления, за тем, чтобы я соблюдал музыкальные паузы, не сбивался с ритма, не забегал вперед и не отставал.
Портнихи сбились с ног, заваленные шитьем костюмов восточного безразмерного покроя. Моя одежда шилась из шелка и сатина и выглядела исключительно нарядно и богато.
В прозрачно-тонкие ткани нарядили мою партнершу, очаровательную Анжель /Н. Белицкая/, расположения которой по сюжету оперетты добивается старый селадон махараджа Геквар.
Художники Лавров и Нейман не пожалели красок и цветных материалов, чтобы пышно и броско оформить сцену, перенести зрителей в атмосферу таинственного и загадочного востока... Часами трудился на сцене электрик Доббельт, подбирая световые эффекты.
Мое появление в первом акте художники решили произвести весьма эффектно. Изготовили красочный паланктин, обшили его пурпурными бархатными занавесками. Под музыку Ипполита-Иванова "Кавказские эскизы", черные рабы на плечах выносят паланктин с сидящим внутри Гекваром. Сбоку идут с огромными опахалами слуги магараджи, за ними его приближенные.
Ничто казалось не могла помешать выпуску спектакля в назначенный день, как вдруг...
За три дня до премьеры у меня неожиданно распухла левая щека. Образовался флюс, который с каждым часом все увеличивался и увеличивался. К вечеру щека раздулась настолько, что заплыл левый глаз и скривился рот. С перекошенной физиономией пришел на следующее утро в кабинет Баранова и как смог заявил, что ни на генеральной репетиции сегодня вечером, ни на завтрашней премьере играть не смогу и прошу перенести премьеру на несколько дней позже, пока не спадет опухоль.
Вместо того, чтобы посочувствовать и спокойно, в деловой обстановке обсудить создавшееся положение, посоветовать, к кому обратиться за помощью, Баранов накинулся на меня так, как будто бы я сам виноват в опухоли и умышленно не предпринял мер, чтобы ее ликвидировать.
- О переносе спектакля не может быть и речи! Даже не заикайтесь! Этого я не допущу! Отправляйтесь на репетицию, а вечером сходим к зубному врачу.
- Но я с трудом открываю рот, говорить не могу, не то, что петь.
- Идите на сцену, - послышался черствый ответ Баранова, - ничего не знаю. Выполняйте распоряжение!
На сцену я пошел, но игры никакой не получилось, в основном просидел за кулисами.
Вечером вместе с Барановым мы пришли в кабинет зубного врача. Больше всего говорил Баранов. Его интересовало только одно: надо сделать так, чтобы завтра, к генеральной репетиции, опухоль исчезла.
Молоденькая дантистка чувствовала себя очень неловко, не зная, что посоветовать.
- Видите ли, флюс исчезнет сам по себе через два-три дня...
- Ждать нельзя, - перебил её Баранов, - неужели нет никаких средств, чтобы ликвидировать опухоль?
Врач попросила меня открыть рот. Проверила зубы, смазала какими то лекарствами воспаленные десны.
- Есть одно средство, но мне не хотелось бы его применять, - произнесла она застенчиво, - попробуем удалить заболевший зуб. Но это крайняя мера, зуб еще не настолько плох, чтобы его рвать...
- Рвите сразу же, - перебил её Баранов, - если это необходимо для исчезновения опухоли.
Тут я не выдержал и вмешался в их оживленный разговор:
- На каком основании, Иван Герасимович, вы распоряжаетесь моим зубом? В конце концов, только я волен сказать последнее слово...
Баранов тут же сменил тон. Он уже не приказывал, а просил заискивающим голосом. Стал убеждать меня пойти на эту крайнюю меру во имя спасения спектакля. Не стесняясь присутствия врача, обещал мне продуктовый паек и пять дней отдыха после премьеры.
Двадцать девятого апреля 1945 года (по совпадению 29 апреля четыре года назад меня арестовали) ради искусства в возрасте сорока двух лет я потерял свой первый зуб. Буквально "по щучьему велению" и Баранову хотению, опухоль начала спадать и к началу генеральной репетиции почти полностью исчезла.
Внешне спектакль выглядел прекрасно. Художникам бесспорно удались красочные декорации, костюмерная блеснула стильными восточными костюмами, в таинственном свете разноцветных лампионов искрились сказочные танцы, весь антураж спектакля отличался богатством музыки, красок, света. Не хватало одного - хорошей, продуманной, интересной игры некоторых главных персонажей оперетты. Самокритичность заставляет меня признаться в ошибках, или, как говорят в театральном мире, накладках, которые, как я предполагал, должны были произойти. Все-таки я сел не в свои сани. Когда, с позволения сказать, пел, превращался в столб. Выключался из игры, забывая про общение с партнерами. Вероятно на моем лице, хотя и обильно покрытом гримом, можно было разглядеть растерянность и беспомощность. Никогда я так не волновался и не переживал за свою роль. В двух местах забыл текст вокала и пропел какую-то чушь, напортачил в танцах и ниже своих способностей сыграл веселые сцены объяснения в любви с Анжель.
Через две недели с трепетом взял в руки газету "Лес-стране!" за N 18(103) от 15 мая
1945 года, в которой имелась рецензия на наш спектакль, ожидая разгромной статьи в адрес тех, кто сел не в свои сани. К изумлению, рецензент оказался довольно милостив. Вот, что он написал:
" Первого мая с.г. репертуар театра Вятлага обогатился еще одной постановкой - "Жрица огня" В. Валентинова. Этой постановкой театр еще раз продемонстрировал свою способность умело, со вкусом решать задачи опереточного искусства. В спектакле зритель с удовольствием видит талантливых актеров театра А. Леман, В. Козлова, С. Сахарова в совершенно новом амплуа и с удовольствием отмечает, что артисты дают стильные, законченные образы. Хорошо справилась с ролью Анжель артистка Белицкая. Легко, без напряжения, с большим мастерством провела она сцену на пиру у магараджи. Рост этой молодой актрисы бесспорен. Спектакль заставляет оценить большую серьезную работу, проведенную музыкальными руководителями и коллективами оркестра и хора. И, наконец, верными себе в этой постановке остается коллектив художников и костюмеров, добросовестно справившийся с оформлением и стилизацией спектакля. Однако следует отметить, что в "Жрице любви", такие одаренные актеры, как Рацевич и Касапов не сумели создать запоминающиеся образы магараджи и Малхара. В целом спектакль оставляет хорошее впечатление и смотрится с удовольствием".
Через несколько дней после премьеры "Жрицы огня" в состав театра был принят бас Большого театра Иван Сердюков, осужденный за то, что попал в оккупационную немцами зону под Москвой. По словам Сердюкова, которому к тому времени было за шестьдесят, он до революции выступал вместе с Шаляпиным.
С большим вниманием, тепло и сердечно встретили жители Соцгородка выступление Сердюкова на очередном концерте культбригады. Артист покорил слушателей музыкальностью и культурой исполнения, приятным бархатным басом, отличным мастерством и техникой передачи оперных арий и таких популярных произведений, как "Эллегия" Масне и "Заздравный кубок" Бетховена.
Наличие в нашем театре оперных певцов: А. Леман, Е. Коган, В. Тихонова, С. Сахарова, П. Горского, А. Шаховцева позволило художественному совету говорить о постановке несложных опер.
Вначале взяли популярную, но не очень сложную оперу Верди "Травиата" с такими исполнителями главных ролей: Виолетта - А. Леман, Альфред - А. Шаховцев, Жермон - П. Горский, доктор - И. Сердюков.
Не так то легко было перестроиться с опереточного жанра на оперный. За исключением трех-четырех музыкантов, никто не играл в симфонических оркестрах, никогда не сопровождал оперные спектакли. Больше всего выкручиваться приходилось дирижеру оркестра Поль Марселю. Имея в своем распоряжении пятнадцать музыкантов, он должен был добиться оперного звучания оркестра, в котором отсутствовали такие необходимые инструменты, как скрипка-альт, контрабас, вторая виолончель, а у духовиков - фагот, флейта, валторна, бас. Очень кстати в театр приняли таллинскую пианистку Пипенберг, которую сразу же ввели в состав оркестра. Нуждался в пополнении и хор, в который мобилизовали всех свободных вокалистов и даже драматических актеров, имевших голос и слух.
Погрешностей в исполнении "Травиаты" оказалось немало, но, тем не менее, опера понравилась, Зрители с наслаждением слушали пение А. Леман и П. Горского, любовались темпераментными испанскими танцами в постановке балетмейстера Брауземана и с неослабевающим вниманием слушали чарующую музыку Верди.
Теплый прием "Травиаты" позволил коллективу театра и дальше дерзать в области оперного искусства. По рекомендации Сердюкова, взялись за постановку оперы "Русалка" Даргомыжского. Печатные программки в типографии вовремя не заказали и мне пришлось на первых показах оперы стать комментатором - рассказывать о творчестве Даргомыжского, знакомить зрителей с содержанием оперы и играющими актерами.
Перед первым показом оперы, уже готовый к своему выступлению, я зашел в гримировочную. Все участники тщательно накладывали себе грим и только одетый в лохмотья Сердюков, играющий роль мельника, ничего не делал, скучая, разглядывал себя в зеркало. Естественно я поинтересовался, почему он себя не гримирует, на что получил поразивший не только меня, но и всех присутствующих ответ:
- Я не умею гримироваться...
- Не может быть, Иван Алексеевич, - вырвалось у меня, - вы пели с Шаляпиным, а Шаляпин не только сам прилично гримировался, но и охотно учил других певцов и актеров этому искусству.
- Ну, то Шаляпин, а то мы... Не надо сравнивать... Нас обычно гримировал театральный парикмахер.
Долго раздумывать не было времени. Я сбросил с себя фрак, засучил рукава сорочки и принялся гримировать Сердюкова. Приходилось очень спешить. В зале раздался первый звонок. Как на зло попалась коробка с со старым, засохшим и грязным гримом. Спасибо, выручила своим комплектом гримировальных карандашей уже загримированная Леман.
Пришел недовольный чем-то Баранов. Увидав, что я не успеваю загримировать Сердюкова, стал упрекать меня в бездеятельности, что по моей вине задерживается начало спектакля. Это меня возмутило:
- Скажите спасибо, что я по собственной инициативе зашел в гримерочную. Мог по третьему звонку занять свое место на кафедре перед сценой. Кто тогда гримировал бы Ивана Алексеевича? Прежде, чем набрасываться, разберитесь, в чем дело. Лучше задержите начало на пять-десять минут. Все равно, пока мельник не будет готов, начинать оперу нельзя.
Баранов молча выслушал мой довольно резкий ответ и вышел из гримерочной. Ровно через пятнадцать минут он опять зашел в гримерочную и, увидав неузнаваемо загримированного Сердюкова в сложном образе сумасшедшего старика-мельника, засиял от удовольствия и, как ни в чем не бывало, деликатно спросил:
- Теперь можно начинать спектакль?
Cспектакль начался и надо сказать произвел неизгладимое впечатление не только на зрителей, но и на нас актеров. Может быть мы, как более искушенные в искусстве, сильнее почувствовали всю отточенную и филигранную отделку звука у Сердюкова в каждой музыкальной фразе. Сердюков не только отлично справился с трудной партией мельника, но и обнаружил незаурядные актерские данные. Теперь нас не надо было убеждать, что такой актер действительно мог дублировать Шаляпина в "Русалке" на прославленной оперной сцене в Москве. Опера имела несомненный шумный успех у зрителей.
Следующей оперой, которую мы готовили к постановке, должен был стать "Севильский цирюльник". Но постановка была сорвана из-за отъезда из Вятлага дирижера нашего оркестра Моль Марселя, освободившегося из заключения в связи с окончанием срока, определенного судом. Уже в его отсутствие поставили несколько сцен из оперы Гуно "Фауст" и на этом постановка оперных спектаклей закончилась. Кроме того, в "Фаусте" нас и публику разочаровал Сердюков. У всех сложилось впечатление, что роль Мефистофеля он до конца не выучил и поэтому играл из рук вон плохо. Уже после моего освобождения из лагеря, Сердюков, имевший восемь лет заключения, ещё оставался в театре. Свободы он так и не дождался. Отчего-то заболел и умер в Пятом лагпункте.
Когда Поль Марсель, очень довольный окончанием лагерных мытарств, быстро сложил с себя полномочия дирижера оркестра, перед директором и художественным руководителем театра Барановым, встала дилемма найти ему замену. Кто встанет за дирижерский пульт в оркестре театра? Сначала хотели оставить Поль Марселя. Но никакие уговоры не помогли. Поль Марсель категорически отказался оставаться в Соцгородке, не смотря на обещание высокой зарплаты и квартиры.
Не согласился на дирижерскую должность и заместитель Поль Марселя Вязовский, считая. Что не может оставить оркестр без первой скрипки.
Тогда Баранов заявил на художественном совете, что он коммунист, а коммунисты должны справляться с любой работой и поэтому он берет дерижирование оркестром на себя... Нас это поразило, как гром среди ясного неба. Но Баранов был непоколебим. Еще не будучи сотрудником НКВД, он руководил самодеятельным оркестром народных инструментов. Попав в Вятлаг, на Первый лагпункт, организовал там подобие оркестра из заключенных музыкантов. В оркестре были самые разнообразные инструменты, вплоть до мандолин, гитар, гармошек и тому подобных инструментов.
Пользуясь тем, что Поль Марсель, из-за не оформления проездных документов, задерживается на несколько дней, Баранов уговорил его дать несколько уроков по теории музыки, чтобы усовершенствовать свои знания в области дерижирования.
Ученик, которому было за сорок лет, удивил Поль Марселя настойчивостью, исключительным старанием и примерным усердием. Перед отъездом Поль Марсель поделился с нами впечатлениями от занятий с Барановым, сказав, что он очень музыкален и если не сразу, то спустя некоторое время, накопив опыт и подкрепив его теоретическими знаниями, с успехом заменит его за дирижерским пультом.
С Поль Марселем, уходящим из нашей лагерной жизни, меня связывала многолетняя дружба. Я знал о нем практически все и весьма беспокоился о его здоровье. Я знал, что он болел эпилепсией. А случилось это так.
Культбригада отправлялась на спектакль в Соцгородок на 13 представление оперетты Кальмана "Баядера". Не правда ли настораживающая цифра, вызывающая у многих людей неприятные ассоциации? Я шел впереди, рядом шагал Поль Марсель, сзади следовала группа актеров, мужчин и женщин. Замыкал наше шествие охранник с карабином. Вели ни к чему не обязывающие беседы, говорили громко, смеялись непринужденно.
Вдруг нашу дорогу перебежала невесть откуда взявшаяся черная кошка. Женщины остановились, не желая идти дальше. Послышались тревожные реплики: "Черная кошка к несчастью", "Быть сегодня беде!", "Провалим спектакль..." и подобные измышления. Особенно усердствовали Коган, Исаева и Иванова. Они категорически отказывались идти дальше, призывая нас всех свернуть с улицы и окольными путями, можно сказать огородами, продолжать движение. Спокойный охранник не принимал в наших дебатах никакого участия, стоял в стороне, отрешенно оперившись на карабин.
После долгих препирательств, когда даже редкие прохожие стали обращать на нас внимание, удалось увещевать женщин не поддаваться мещанским предрассудкам и идти дальше той же дорогой.
- Ох, смотри, Рацевич, - с неохотой сдаваясь, проговорила Коган, - не к добру все это, народные приметы не врут!
Благополучно дошли до дома культуры и занялись спектаклем. В приготовлениях к "Баядере", в которой я играл роль Пимпринетти и одновременно вел спектакль, совершенно забыл про случай на дороге и про то, что оперетта идет в тринадцатый раз.
За несколько минут до начала, одетый во фрак Поль Марсель, разговаривал на сцене с художником Лавровым. Я подошел к ним предупредить, что даю третий звонок и всем надо быть готовым к началу спектакля.
- Иду, иду, дорогой Степанчик, - произнес Поль Марсель. Он всегда так меня называл, когда у него было хорошее настроение, - "Начнем, пожалуй!" - пропел он фразу из "Евгения Онегина" и вдруг неожиданно для всех и для меня рухнул на пол. Не упал, а именно рухнул, рухнул как спиленное под корень дерево, жестко и хлестко. По его телу пробегали судорожные конвульсии, изо рта показалась пена. Все, кто был на сцене, в ужасе оцепенели, не зная, что делать, как помочь несчастному.
- Типичный припадок эпилепсии, - послышался из-за моей спины спокойный голос Леман, - не трогайте его, ничего делать не надо. Через некоторое время припадок пройдет, и он придет в себя.
Действительно, через несколько минут судороги прекратились, Поль Марсель пришел в себя, открыл глаза, но встать не смог из-за большой слабости. Мы осторожно подняли его и вынесли за кулисы.
Концерт надо было начинать, а дирижера не было. Нам предстояло самим принимать решение, ибо Баранов в тот раз на спектакле отсутствовал. Ожидать, когда больной наберется достаточно сил для дерижирования оркестром, было бессмысленно. Откладывать концерт было не в наших полномочиях.
На помощь пришел кларнетист оркестра Степан Туз, опытный музыкант, игравший много лет в Харьковском оперном театре и согласившийся продерижировать оперетту пока Поль Марсель не придет в себя.
Ко второму акту Поль Марсель полностью пришел в себя, как будто ничего не произошло, спустился в оркестровку и благополучно довел спектакль до конца.
Возвращались в неплохом настроении той же дорогой. Коган, не сдерживаясь, всю дорогу язвила по моему адресу, вспоминала про черную кошку, 13 число постановок "Баядеры", никак не могла простить мне упреков в мещанских предрассудках.
- Так кто же все-таки оказался прав, - не без ехидства заявляла она, - теперь сами можете убедиться, насколько действенны народные приметы...
О музыкально-драматическом театре Вятлага знали далеко за его пределами. Заявки на его приезд поступали из крупных совхозов и промышленных центров Кайского района (Вятлаг входил в административные границы этого района). Но оперативно-чекистский и политический отделы управления категорически возражали против поездок за пределы Вятлага по режимным соображениям: вне территории лагеря требуется усиленный режим, дополнительный конвой, не все могут получить разрешение на выезд за пределы Вятлага, для проживания среди вольных потребуются особые бытовые условия и прочее и прочее.
Но вопрос о гастролях вне лагерей помогло решить вмешательство нашего мецената, полковника Кухтикова. По его личному распоряжению, нам дано было право совершать гастрольные поездки по всему Кайскому району с соответствующей охраной и прочими условностями, ограничивающими свободную жизнь от жизни заключенных.
Первый выезд в свободный мир состоялся в поселок Рудничный, отстоящий на три километра от границ Вятлага, невдалеке от Первого лагпункта. Разрешение получили все, без исключения, работники театра. Предварительно нас основательно проинструктировали, как вести себя среди вольного населения. Запрещалось всякое общение, при деловых встречах мы не имели права беседовать на отвлеченные темы и даже вскользь касаться лагерной жизни. Чтобы не обращать на себя внимание, конвоиры были одеты в штатское и при себе имели пистолеты вместо винтовок.
Поселок Рудничный состоял из маленьких деревянных домиков, разбросанных в беспорядке где и как попало. Покосившиеся стены и провалившиеся гнилые крылечки, покоробившиеся дощатые крыши наводили унылые мысли. Немощеные улицы утопали в жидкой грязи. Воздух был пропитан копотью и угольным смрадом. За околицей высились деревянные корпуса предприятия. Земля чернела от сажи и копоти, - вот что представлял собой рабочий поселок Рудничный, где нам предстояло три дня выступать в полуразвалившимся деревянном клубе, помещение которого убиралось от вековой пыли от случая к случаю по приезде какой-либо захудалой самодеятельности.
Конвой предупредил, что уходить из клуба без разрешения запрещается, спать будем прямо в зале на скамейках, ходить в столовую только в организованном порядке в сопровождении конвоя.
Кормили в нескольких столовых. В лучшей, для инженерно-технического состава, столовались ведущие артисты театра. Рабочие столовые были предоставлены музыкантам, хористам, танцорам. Откровенно говоря, на некоторых лагпунктах во время гастрольных поездок, кормили лучше.
На следующее утро, после прибытия, я отпросился в госпиталь для пленных немцев, для согласования времени нашего выступления там. Главного врача на месте не оказалось. Договорился с одной из лечащих врачей, молодой и энергичной женщиной, которая попросила включить в программу концерта номера, понятные и близкие немцам. Концерт состоял из вокальных, музыкальных и танцевальных номеров. Показывали сценки из оперетт, знакомых немцам авторов Кальмана, Эрве, Зуппе, Штрауса. Хореографическая группа танцевала тирольский, венгерский и испанский танцы. Впервые за время нахождения в плену, немцы вживую слушали знакомые мелодии и танцы. Многие были растроганы до слез. По окончании концерта, эта же врач во всеуслышание поблагодарила нас за доставленное удовольствие и незаметно для окружающих сунула мне в руку небольшой пакет, как позднее оказалось с табаком.
Вечером мы давали концерт в клубе. По окончании концерта, за кулисы пришел совершенно незнакомый нам мужчина, разыскал меня и сказал:
- После того, как переоденетесь, пойдете со мной. С конвоем я договорился. Сам вас заберу и сам верну обратно.
Приход неизвестного, в категорической форме предложившего мне идти с ним куда-то, меня не на шутку насторожил. Я у него спросил, по какому случаю и куда я должен с ним идти. Ответил он мне уклончиво: "Когда придем на место, увидите".
Я переоделся и мы пошли. Наши конвоиры, действительно не возражали, из чего я сделал вывод, что это одна шайка-лейка. В потемках шли по поселку, какими то закоулками. Вошли в продолговатый одноэтажный дом. В коридоре было так темно, что мой провожатый несколько раз зажигал спички, чтобы сориентироваться, куда идти. Неожиданно, без стука и предупреждения он открыл одну из дверей и мы очутились в небольшой комнате, где за письменным столом сидел, как я вскоре убедился, одетый в гражданскую форму оперуполномоченный поселка Рудничный. Это был брюнет, еще сравнительно молодой. Он вежливо предложил мне сесть на одинокий стул, стоящий возле двери.
- Зачем вы утром один, без конвоира, направились в госпиталь к пленным немцам?
И на этот вопрос последовал исчерпывающий ответ.
- Вы давно знакомы с женщиной-врачом, организовавшей вам концерт?
- Первый раз сегодня утром её увидел.
- Что она вам передала по окончании концерта?
Совершенно искренне, ничего не утаивая, я рассказал, как прошел наш концерт, с каким огромным интересом отнеслись к нему пленные, как сердечно и тепло от их имени благодарила нас женщина-врач и в заключение презентовала артистам пачку табака.
- А что еще она вам передала?
- Абсолютно ничего!
- Вы ей что-нибудь передавали?
- Нет!
- Гражданин Рацевич! Разве вас не предупреждали перед выездом из Вятлага, что вам категорически запрещается общаться с гражданским населением, что-либо от него получать или передавать?
- Совершенно справедливо! Мой разговор с врачом носил чисто деловой характер и касался исключительно только предстоящего концерта. Ни о чем постороннем не говорилось ни слова. Я не считаю зазорным, что принял от неё в знак внимания не к себе, а к выступавшим артистам, этот скромный подарок.
- Как вы поступили, получив пакет?
- Поблагодарил от имени коллектива театра.
- Где сейчас этот пакет?
- Мы разделили табак среди курящих и каждый получил свою долю.
Поняв, что в этой истории замешан практически весь мужской коллектив театра, оперуполномоченный счел за благо не раздувать дело. Да и с Кухтиковым тягаться ему было не под силу. Поэтому я отделался строгим внушением, чтобы ни я, ни кто-то другой из нашего коллектива не смел ничего и никогда принимать от жителей поселка.
На обратном пути ни словом не обмолвился с сопровождавшим меня чекистом, видимо правой рукой местного оперуполномоченного. С тяжелым сердцем, мерзостным настроением возвратился я в клуб. Донимал навязчивый, мучительный вопрос: кому понадобилось быть доносчиком, что плохого было в том, что я принял на весь коллектив честно заработанную четвертушку табака.
Когда обо всем случившимся поведал своим товарищам, то все без исключения пришли к выводу, что стукач нашелся среди военнопленных, бывших на концерте. Значит и в их среде, как и у нас, процветают доносы. Ради мнимого собственного благополучия запросто могут продать, оклеветать, способствовать гибели.
На этом история с табаком закончилась. По возвращении в Вятлаг меня никто про этот случай не спрашивал.
До следующей гастрольной поездки в поселок городского типа Кирс, пока управление Вятлага согласилось на выезд, прошло довольно много времени. Кирс располагался в двадцати километрах от Вятлага. Это был довольно крупный центр Кайского района с плавильными заводами. Представители администрации Кирса насколько раз приезжали в Соцгородок с просьбой ускорить приезд театра, так как с наступлением лета начинался период огородных работ, когда все население Кирса трудилось на приусадебных участках, заготавливая продукты питания на зиму. Наконец все условия были обговорены и соблюдены, решено, кому можно, а кому нельзя выезжать за пределы Вятлага, и наш театр оправился на гастроли в Кирс.
В Кирсе для жилья нам предоставили одноэтажный деревянный дом, видимо когда-то служивший общежитием, в котором мы устроились с большими удобствами, а не так, как в поселке Рудничном. Во всем наблюдалась чистота и уют. Каждый имел кровать с постельными принадлежностями. Кормили обильно, вкусно, всех в одной столовой.
На гастроли мы привезли свои лучшие постановки: "Сильву", "Марицу", "Свадьбу в Малиновке", "Цыганский барон" и драматические произведения "Без вины виноватые" и "Хозяйка гостиницы".
За неделю пребывания в Кирсе дали семь вечерних и четыре дневных представления. Изрядно устали. Еще бы, каждое утро проводилась обязательная репетиция. В два часа дня начинались дневные спектакли, с семи вечера - вечерние. Успевали только поесть и после обеда чуть-чуть вздремнуть. Я, например, был занят во всех спектаклях и опереттах.
Руководство завода предложило провести экскурсию по предприятию, устроить встречу рабочих с артистами, но ничего не получилось из-за отсутствия свободного времени. Дальше клуба и столовой мы нигде не были, поселка так и не увидали.
Билеты на наши концерты были раскуплены еще до приезда. Играли мы в помещении клуба, которое раньше было большим каменным храмом. Сцена находилась как раз на месте бывшего алтаря и акустика зала позволяла говорить и петь, не напрягая голоса. Зал вмещал семьсот человек, но на представлениях всегда присутствовало до девятисот зрителей.
Первым спектаклем показывали "Сильву". Жители Кирса никогда не видели у себя оперетту. Восторгам не было границ. Не обошлось и без курьезов. Так, сидевший в первом ряду гражданин, захмелев от музыки, арий и танцев, глядя на Сильву, со слезой в голосе произнес на весь зал: "Эх! Мне бы такую женщину!", чем вызвал бурю восторга, и даже аплодисменты зрителей.
На прощание нами был дан сборный концерт из трех отделений. Как ведущий в конце трехчасового выступления, я обратился в зал со словами благодарности за теплый прием и внимание. До отказа заполненный зал устроил всем артистам, вышедшим на авансцену, бурную овацию. Тут и там раздавались крики "Браво", "Бис". Публика скандировала "Молодцы", "Спасибо"...
Возвращались в Вятлаг в отличном настроении, вполне удовлетворенные и материальным успехом. За вычетом расходов на транспорт и недельное пребывание в Кирсе, не текущий счет театра было перечислено свыше двадцати тысяч рублей.
Уезжали пассажирским поездом. Декорации, реквизит, ящики с костюмами погрузили на стоявший на запасных путях почтовый вагон, который потом прицепили к пассажирскому составу. Ответственность за сохранность реквизита возложили на двух оркестрантов, закадычных друзей и шутников Николая Лебедева и Владимира Титкова. Они так и ехали в этом вагоне, окруженные софитами, кустами, деревьями. Из почтового вагона можно было свободно выходить в пассажирский, что они и сделали, заказав себе чаю в почтовый вагон. Молоденькая проводница, принеся чаю, пришла в восторг от бутафории и позвала свою сменщицу, посмотреть на чудеса сцены. Софиты они приняли за фотоаппараты и стали просить друзей их сфотографировать на память. Друзья не растерялись, но потребовали оплаты за труды в виде вина и закуски. Девушки не заставили себя долго упрашивать, вмиг исчезли и через некоторое время вернулись с авоськой, в которой лежали бутылка самогона, соленые огурцы, черный хлеб.
Приготовление к "фотографированию" заняло несколько минут. Из угла вагона вытащили самый большой прожектор, накрыли его куском темной падуги. Проводницам было невдомек, как это в темном вагоне можно фотографировать.
Некоторое время заняло размещение фотографируемых перед "объективом фотоаппарата". Титков встал за штатив, Лебедев ходил вокруг девушек, выбирая наиболее удачные позы.
- Так, курносенькая, поверните голову, чуть-чуть вбок. А вы, беленькая, встаньте рядом и делайте вид, что глубоко задумались о смысле жизни. Подоприте подбородок кулачком, так, так, ну прямо Роден...
- А что, если им встать в обнимку, устремиться томным взором прямо в "фотоаппарат"? Я думаю, это будет весьма оригинально. Как вы считаете, Николай Ильич? - спрашивал Титов из-за прожектора, едва сдерживая смех.
- Нет, Владимир Степанович, я думаю, что это уже не модно и выглядит по мещански. Раскрепощеннее надо девочки, раскрепощеннее...
Так они мучили бедных проводниц, пока те совсем не растеряли последние остатки девичьей гордости и не сдались на милость победителей в лице галантных Титова и Лебедева. Расставаясь, ребята попросили адреса девиц, чтобы знать, куда отправить "готовые фотографии".
До станции Лесная мы доехали часа за два. Во время разгрузки вагона с декорациями все обратили внимание на чрезмерно суетливых Титкова и Лебедева, заплетающимися языками пытавшихся отдавать четкие и решительные указания. Всем стало ясно, что оба под изрядным хмельком, а на Пятом лагпункте они рассказали нам, как стали профессиональными лже-фотографами, соблазнили девушек, да eще и самогон заработали. Нашему смеху не было конца и еще все долго вспоминали их похождения на гастролях в Кирсе.