Январь 1953 года прошел под знаком крупных сокращений в Дудинском речном порту. Увольняли инженерно-технический персонал, сокращали управленческий аппарат. Ликвидировали и мою должность. Мой непосредственный начальник, Леопольд Моисеевич Вишневский посоветовал перейти из грузового в лесной отдел, где, по его словам, наиболее стабильное положение со штатами и нет опасности попасть под сокращение.
Моим новым начальником стал ссыльный грузин Арчил Васильевич Геденашвилли, высокий тучный мужчина лет около пятидесяти, в обычной обстановке веселый жизнерадостный человек, любивший своих подчиненных называть на ты. Совершенно другим, крикливым, раздражительным становился Арчил, как его все называли за глаза, если происходили какие-нибудь непорядки на работе. Он разносил подчиненного на месте и его зычный голос раздавался далеко от места погрузки вагонов. В эти моменты к нему лучше было не подходить, обругает отборным матом и если подчиненный ещё и служащий, то пообещает сразу же уволить. Как быстро он выходил из себя, также быстро отходил, моментально забывая о своих угрозах.
- Много платыт нэ могу, - с ярко выраженным грузинским акцентом говорил он мне, когда принимал на работу, - будэшь работать старшим рубщиком, получать 750 рублэй в мэсяц, за ночные часы полагаэтся надбавка. Твоэ дэло замэрять лэс во врэмя погрузки в вагоны. Станэшь харошим рубщыком, подыщэм что-нэбудь получшэ, получэшь дэнэг по большэ...
Хотя официально я работал рубщиком, но вагонов не замерял, делал другую работу: выписывал бригадам наряд-задания, составлял ежедневные сводки погрузки вагонов, писал отчеты и т.д.
Лесная биржа занимала огромную территорию за чертой города на берегу Енисея при впадении в него реки Дудинки. Огромными, могучими бастионами высились бесконечные штабеля бревен, накатанных в период навигации и подготовленных к отгрузке в железнодорожные вагоны. Поверх штабелей были настланы деревянные эстакады, по которым извлеченные из воды бревна затаскивались на берег и складировались в штабеля. Территорию биржи вдоль и поперек прорезали железнодорожные ветки. Лесной отдел порта имел свой лесопильный завод, работавший в две-три смены.
Как только вскрывался Енисей и до самых последних дней навигации, мощные буксиры подтаскивали с верховьев реки огромные в полкилометра плоты, имевшие по нескольку десятков тысяч кубометров древесины. Здесь был пиловочник, строевой лес, рудостойка, все необходимое для строек на Крайнем Севере, для шахт Норильска.
До 1953-54 годов рабочий контингент составляли исключительно заключенные, они же были бригадирами, мужчины и женщины, осужденные по бытовым и политическим статьям, 1500 - 2000 человек в смену, часть из которых трудилась на лесопильном заводе.
По-разному относились к своим обязанностям работяги - заключенные. Бытовики (воры, грабители, мошенники, насильники и т.д.) филонили, исчезали с места работы, скрывались в штабелях, играли в карты, пили, работали как попало, поэтому часто норму не выполняли. И в то же время примеры трудолюбия показывали политические заключенные. Приятно было смотреть на их работу. Если они грузили вагоны, то никогда не поступали рекламации о их недогрузе, о том, что по дороге вагон развалился. Складирование в штабеля отличалось аккуратностью, словом начальнику смены не приходилось краснеть перед руководством за работу тех, кто отбывал наказание по 58-й статье.
Морозное утро 6 марта 1953 года. Ветра нет, зато страшный холод. Термометр показывает минус 38 гр. по Цельсию. Над горизонтом выплывает красный шар солнца. Работяги, занятые извлечением из подо льда толщиной около двух метров, оставшихся с осени в воде бревен,, через каждые 15-20 минут забегают в балок-обогревалку. К раскаленной до красна печки не протолкаться, сплошной стеной стоят чающие обогреться. В балок заходит мастер Литвинов, тоже ссыльный, любитель пошутить и побалагурить. На этот раз он серьезен. "А ну-ка, ребятки , пустите меня сесть к печке, чуточку согреться , а я вам расскажу нечто такое, что заставит каждого из вас призадуматься!.."
Без слов все расступились, дали место Литвинову.
- Так вот, слушайте... Вчера в 9 часов 50 минут вечера умер товарищ Сталин!...
В балке повисла настороженная тишина. Все знали из газет и радио-передач о болезни Сталина. Никто не осмелился вслух комментировать это известие, все кто сидел и кто стоял молчали, словно воды в рот набрали. Да и как тут было проявлять эмоции. Чувства великой потери, как говорили на Большой земле, здесь никто не испытывал, скорее наоборот, сдерживать приходилось радость. Радость, что наконец-то, возможно, эта тирания кончится, сократят срока, а, может быть и амнистируют, хотя эта надежда теплилась где-то глубоко, глубоко в подсознании. Мне казалось, что смерть Сталина должна внести коррективы в политическую жизнь страны и не может не изменить внутреннее положение государства, в частности оно должно напрямую коснуться нашего брата - ссыльных и заключенных, осужденных по 58-й статье. Вопрос только в какую сторону, либо еще крепче завернут гайки, а может будет послабление. Всем хотелось верить в лучшее и хотя никто в балке так ничего о смерти Сталина не сказал, глаза у людей заблестели, выдавая сдерживаемое волнение.
Перекур продолжался до прихода начальника участка погрузочных работ Тишечкина. Не любили его работяги за придирчивый характер, грубость, старание выслужиться перед начальством. Прозванный удавом, Тишечкин, также ссыльный, отбывавший срок по политической статье, в прошлом член партии, отличался большой работоспособностью, с педантичной точностью выполнял указания свыше и горе тому, кто осмеливался не подчиниться его распоряжению. С его приходом балок мгновенно опустел. По лицу Тишечкина можно было определить, что он чем-то недоволен, поэтому никто не хотел испытывать на себе его гнев. В балке остались Литвинов и я. Передав Тишечкину сводку вчерашней погрузки леса в вагоны, я засобирался выйти на производство, но он меня задержал, передав слышанную от Литвинова весть о смерти Сталина. Между нами произошел короткий разговор о приемнике Сталина. "Не сомневаюсь, что им станет Маленков, - сказал Тишечкин, - А, в общем, поживем, увидим!..".
Внутриполитические события в стране менялись с калейдоскопической быстротой. Не успели похоронить Сталина, как всплыло дело сталинского сатрапа Берии, в руках которого находилось НКВД.
Ему и его ближайшему окружению были предъявлены обвинения в тягчайших государственных преступлениях: измена Родине, предательство, пребывание на службе в иностранной разведке. Кроме того, Берии инкриминировали уничтожение лучших советских людей, выдающихся военоначальников, партийных руководителей, погибших в лагерях. Суд признал их виновными и приговорил к смертной казни. Хотя все мы прекрасно понимали, что, используя методы дознания, которые применялись кo многим из нас, можно было получить любое признание, смерть этого ненавистного человека для многих была как бальзам на сердце. Но в тоже время это внесло сумятицу в умы заключенных и ссыльных. Никто больше не сомневался, что должны произойти большие перемены в сторону облегчения жизни политических заключенных, должна измениться судьба ссыльных.
Так оно и случилось. Заключенные рассказывали, что в лагеря приезжают комиссии, занятые перепроверкой дел осужденных. Ежедневно вызывают на допросы, поднимают старые дела. Члены комиссии внимательны в поисках истины, просят не стесняться рассказывать правду, успокаивают, что бояться не надо, говорить следует все как было.
Отменили явку ссыльных на обязательную отметку два раза в месяц. Прошел слух, что ссыльные в ближайшее время получат паспорта и смогут беспрепятственно передвигаться по территории Советского Союза, иными словами с них будет снята ссылка и они смогут жить где угодно, за исключением Москвы, Ленинграда и некоторых областных городов.
Я тонул в Енисее.
Весной 1953 года мы все еще оставались у Ксении. Она согласилась, что с открытием навигации мне легче будет отыскать комнату. В конце мая на Енисее начался бурный ледоход. Опять все население любовалось интересным зрелищем. Придя с работы, я занялся приготовлением ужина, совершенно не задумываясь над тем, где Алексей, решив, что он, как и все, на берегу. Вернулись квартиранты Ксении, я спросил у них, не видели ли они Алексея, никто ничего не мог сказать о нем.
Продолжительное отсутствие Алексея меня серьезно обеспокоило, я решил пойти его искать. Оделся, выключил свет, взялся за ручку двери и тут услышал, как отрылась входная дверь, прозвучали шаги в коридоре и на пороге комнаты появился Алексей, бледный, смущенный и не раздевающийся. Это было на него не похоже. Обычно он врывался, сбрасывал где попало одежду, за что ему не раз попадало, и бросался к столу, так как отсутствием аппетита он не страдал. Я никак не мог понять произошедшей в нем перемены, его затянувшегося молчания.
- Ну, где ты пропадаешь? Я уж собрался идти тебя искать. Раздевайся, мой руки, будем ужинать.
На мои слова он никак не реагировал. Опустив голову продолжал стоять возле дверей. Я чувствовал, что он вот-вот расплачется.
- Ну что с тобой? Раздевайся, давай я тебе помогу.
С этими словами я взялся за его пальто и почувствовал, что оно насквозь мокрое. Такая же мокрая была шапка, куртка, брюки, белье...
- Что с тобой случилось, почему ты весь мокрый?
- Не ругай меня, папа, я тонул в Енисее...
Больше ни о чем я его не спрашивал. Быстро раздел до гола и уложил в постель под теплое одеяло. Он все время жаловался, что ему холодно. Я одеколоном стал энергично и сильно растирать его тело так, что вскоре оно стало красным. Заставил его выпить две чашки горячего чая и тогда уже накормил, не разрешая подняться с постели. Смерил температуру, она оказалась нормальной. Наевшись, согревшись и почувствовав, что все страшное позади, Алексей разговорился и поведал мне про свои похождения.
Вместе с соседскими мальчишками после школы, а это было в начале первого, Алеша побежал смотреть ледоход на Енисее. Возле пустых причалов работяги набросали досок, чтобы удобнее было сходить с берега на лед, чем ребятишки и воспользовались. Бригады рабочих уходили ближе к открытой воде, чтобы извлекать изо льда вмороженные и оттаявшие бревна, а пацаны суетились возле берега среди торосов и образовавшихся небольших полыней. В одной из них плавало несколько бревен, притащенных видимо рабочими. Они плавали плотно прижатые друг к другу и создавалось впечатление, что что-то связывало их между собой, что они образуют плот. А кто из мальчишек не мечтает поплавать на настоящем плоту. Вот Алексей и прыгнул на одну из сушин. Естественно бревна разошлись, пропуская инородное тело и плавно сошлись у него над головой. Он не помнит, куда подевались мальчишки, с которыми он шел. Помнит только, как крутилось бревно у него под руками, заставляя все время погружаться под вращающееся дерево. Не долго продолжалась бы это борьба, не услышав его крики один из рабочих, возвращавшихся на берег. Подцепив Алексея длинным багром, он, как бревно, выкинул его на лед и отвел в бригадный балок, где они все обогревались. Там была снята вся его одежда, отжата и положена сушиться на печь. Часа, через три-четыре, когда рабочий день закончился, ему приказано было как можно быстрее добираться домой, что он и сделал, ожидая основательной трёпки. А теперь, чувствуя, что все самое неприятное позади, он заливался, пересказывая свои ощущения, не очень-то задумываясь над тем, чем это все могло бы кончиться.
На следующее утро, Алексей, как ни в чем не бывало, отправился в школу. Утром я проверил температуру, она оказалась в норме. Я отпросился у Тишечкина пораньше с работы, чтобы заглянуть к Алексею в школу.
В Емельяново.
В школе у меня произошел большой и серьезный разговор с классной руководительницей Алеши о его дальнейшей судьбе. Я просил её совета, как быть дальше. Скоро откроется навигация, работать предстоит по двенадцать-четырнадцать часов в сутки. Мальчик остается один без присмотра, предоставленный собственной участи. Классная руководительница, Смородинова, серьезно задумалась над моим вопросом и ответила так:
- Мы не раз на педсоветах говорили о вашем сыне, обсуждали трудности, которые приходится вам испытывать в воспитании мальчика. Сам по себе мальчик не плохой, сметливый, рассудительный, но очень подвижный и непоседливый. За таким, как говориться, нужен "глаз да глаз". Если за ним не следить, может свихнуться. Во всяком случае, за ним требуется неустанное наблюдение. Мой совет вам: отправить мальчика на материк к родственникам. Вернется мать, привезете его обратно...
Когда же я сказал ей, что кроме престарелой бабушки на материке у нас никого нет, Смородина предложила незамедлительно отправить ребенка в детский дом, опять же временно, пока жена не освободится. Она сама берется оформить его отъезд, но только просит приобрести самое необходимое для отъезда: пальто, обувь, спортивный костюм, белье.
Начались приготовления и с одним из первых пароходов Алексей, в сопровождении сотрудника Дудинского комитета народного образования уезжал в Красноярск, а оттуда в поселок Емельяново, где ему предстояло жить и учиться. С тяжелым чувством я с ним расставался, понимая, что делаю это вопреки воли Раи, но с другой стороны сознавал, что после случая на Енисее, обязан сделать все, чтобы обезопасить его жизнь.
Осенью получил письмо из Емельяново. Алеша писал, что здоров, учится во втором классе и приложил свои рисунки: какие-то дома, заборы, кошки-собаки.
Сообщения от Раи
Приблизительно в эту же пору на мое имя в Дом Культуры было прислано нелегальное письмо от Раи из Красноярской пересыльной тюрьмы. Намеками она сообщала, что имеет двадцатипятилетний срок. И тем не менее в каждой строчке её коротенького письма, да какое там письма - записочки, чувствовался оптимизм. Она верила, что мы скоро увидимся и все будет хорошо. Спрашивала про Алешу, его и мое здоровье, просила написать о нашем житье-бытье. Но также просила не торопиться с ответом, так как пробудет в Красноярске недолго, скоро ждет этапа, а там уже сообщит свой постоянный адрес.
Два дорогих мне письма растрогали и взволновали. Если за Алексея я теперь был совершенно спокоен, то весточка от Раи заставила глубоко задуматься. Страшная цифра - 25 лет - не выходила из головы, напоминала, что с Раей произошло что-то серьезное, коли вынесен столь суровый судебный приговор. Значит прежнее дело вновь пересмотрено, найдены какие-то новые данные, которые не фигурировали в старом деле, послужившие основанием для возбуждения нового дела. Вряд ли она могла себя скомпрометировать за период времени освобождения из лагеря в 1947 году до момента второго ареста.
За короткое время сменил три квартиры. Попадал, как говорится, "из огня да в полымя". Наконец нашел маленькую отдельную комнатку в доме жены бухгалтера Гильды Дути-Вартанян. В должности машинистки она работала на Лесном. Её муж, Василий Максимович Тихонравов, из грузин. отличался мягким, покладистым характером, был у неё, как говорится "под каблуком", своего мнения не высказывал, всецело подчиняясь жене. Дом их охраняла огромная овчарка по кличке Рекс. Мы с ним быстро подружились.
А Дудинке упорно ходили слухи об ожидаемых переменах в судьбе всех без исключения политических заключенных и даже тех, кто отбывал сроки по 58 статье. Поступали вести с материка о реабилитации партийных работников, которые во времена сталинских репрессий подвергались преследованиям, были судимы и даже казнены.
Тихонравов доверительно сообщил мне, что подал заявление прокурору СССР о пересмотре своего дела, что так же поступили многие ссыльные, проживающие в Дудинке, рекомендуют мне сделать то же самое. Я отмахнулся, заявив, что ни в чем не виновен и не собираюсь унижаться всякого рода просьбами. Пусть разбираются сами, виновен я или нет.
Тихонравов одним из первых в обмен на удостоверение ссыльного получил паспорт. Недели через три вызвали и меня в МГБ, вручили паспортину. Долго его разглядывал и обратил внимание на приписку о том, что паспорт выдан на основании "положения о паспортах". Эта коротенькая фраза говорила о многом. Во-первых, о том, что я негласно остаюсь под неусыпным контролем органов государственной безопасности. Во-вторых, не везде имею право проживать. Запрещается жить в Москве и Ленинграде, краевых и областных центрах, местах. прилегающих к государственной границе.
От Раи пришло второе, тоже нелегальное, письмо. На этот раз из Норильска, куда её этапом привезли по Енисею из Красноярска через Дудинку. Между нами завязалась переписка. Я ей подробно описал, что заставило меня отправить Алексея в детдом. По тону и содержанию ответного письма я понял, что это сообщение её глубоко огорчило. Успокоение внесли письма Алексея и его картинки, которые я вкладывал в конверты, адресованные в Норильск.
Очередная навигация внесла изменения в мое служебное положение. Начальник труда и зарплаты Николай Павлович Бойко, в прошлом судимый по 58-й статье, возымел ко мне симпатию и стал агитировать перейти в его группу нормировщиков Лесного отдела, посулив более высокий оклад и в перспективе более выгодное во всех отношениях положение на работе. Бойко убедил моего непосредственного начальника, что я ему крайне необходим. Вместо 750 рублей ранее, на новой должности я стал получать 1400 рублей в месяц и, кроме того, дополнительно за каждый отработанный выходной 25 рублей.
Из писем Раи узнаю про большие изменения в жизни заключенных в Норильске. В лагерях беспрерывно работают комиссии по пересмотру дел осужденных по политическим статьям. Значительно ослаблен режим содержания заключенных. Нет ограничений в переписке. Разрешается свидание супругов в специально отведенном помещении на территории лагеря. Рая больше не на тяжелых общих работах. Её перевели в КВЧ (культурно-воспитательная часть), она на хорошем счету у начальства, принимает активное участие в самодеятельности и поэтому быстро добивается разрешения на встречу со мной в Норильске.
С окончанием навигации у меня больше свободного времени. Поэтому решил использовать это время для поездки к Рае в Норильск. Как пригодился полученный мной летом паспорт! Без него в Норильск не попасть. В поезде постоянно проверяются документы и если попадаются ссыльные, у которых паспорта отсутствуют, их задерживают, отправляют обратно в Дудинку, штрафуют и даже могут осудить.