Вечером, в теплой, но не очень уютной комнате свиданий Норильского женского исправительно-трудового лагеря, делимся впечатлениями, событиями недавнего печально прошлого, внесшего столько изменений в нашу личную жизнь.
Беседу начинаем с Алексея, его судьба особенно волнует Раю. Рассказываю, со всеми подробностями как он поступил в школу, как учился. Как проводил время со сверстниками и, наконец, про случай на Енисее, едва не закончившийся для него трагически. На глазах у Раи слезы. Она внимательно слушает и начинает громче плакать, когда описываю момент отъезда Алексея из Дудинки в Красноярск, для дальнейшего следования в Емельяновский детдом.
Показываю письма Алексея, которые привез с собой из Дудинки. Рая с жадностью и необычайной торопливостью их прочитывает и прячет у себя. Просит, чтобы я рассказал о себе, своих мытарствах после её ареста. Оказывается, уже в лагере, просматривая газеты, она обнаружила статью в газете "Советский Таймыр" в которой критиковалась моя режиссерская работа по постановке спектакля Гоголя "Женитьба". Уже тогда ей стала понятной задача газеты меня ошельмовать, заставить уйти из Дома Культуры, как неблагонадежного, политически опасного руководителя, у которого вдобавок к тому арестована жена, скомпрометировавшая редакцию газеты "Советский Таймыр" своим пребыванием в должности бухгалтера.
Немного успокоившись, Рая передает грустную историю своих скитаний по тюрьмам и о том, как она попала в ИТЛ в Норильске:
"Утром следующего дня после ареста в Дудинке, меня повезли на аэродром. Над городом стелется белый промерзший туман. Мороз заставляет усиленно топить. Ветра нет, воздух разряжен, дышится тяжело. Немногочисленные прохожие, укутанные в овчинные шубы с поднятыми воротниками и закрытыми лицами, не задерживаясь на пустынных улицах, спешат по своим делам.
Летим в холодном транспортном самолете в Красноярск. Хотя на мне валенки, овчинная шубка, никак не согреться, холод пробирает насквозь. На аэродроме в Красноярске к самолету подъезжает "черный ворон" и меня пересаживают в этот гроб на колесах. В нем так же холодно, как и в самолете. Мечтаю только об одном: скорее бы доехать до цели поездки, согреться, выпить хотя бы кипятку.
Везут в дом предварительного заключения. На несколько часов помещают в изолятор, в котором чуть-чуть потеплее, но все равно не согреться. Здесь надзирательница тщательно меня обыскивает, отрезает металлические застежки, крючки, кнопки. Снова сажают в воронок. Едем в другую тюрьму, расположенную на окраине города, поблизости от кладбища. Об этом я узнала позже, когда в мою одиночную камеру стали доноситься звуки траурных мелодий, сопровождавших обряды погребений.
Камера не большая - восемь шагов в длину и четыре в ширину. В ней топчан, тумбочка, стол. Окно заделано массивной решеткой. Снаружи навешен деревянный козырек, через который ничего не видно и не определить, куда окно выходит. В камере относительно тепло. Обогревается стена, видимо это щит печки, расположенной с другой стороны. Режим строгий, как во внутренней тюрьме МГБ. Подъем в 6 утра, отбой в 10 вечера. Делать буквально нечего. Чтение запрещено. Отдыхать днем не разрешается. Надзиратель через глазок следит, чтобы не дремал. Стоит только, сидя на стуле у теплой стенки закрыть глаза, как раздается громкий окрик надзирателя: "Не спать!". Кормежка обычная: баланда и каша. Подспорьем скудного тюремного рациона служили репчатый лук, да топленый свиной жир, взятые с собой из дома.
Три месяца я просидела в этой одиночной камере. Даже своему врагу не пожелаю таких мучений. Кроме неизвестности, ожидающей меня впереди, на психику давили эти траурные мелодии, льющиеся практически каждый день сквозь окно и стены камеры. В этом ограниченном пространстве действительно никчемным становилось земное существование, мелочными все чувства, раздирающие людей на воле, ум отступал на задний план, хотелось превратиться в что-то невесомое и улететь вслед уплывающим траурным звукам куда-то в невообразимую даль, где нет никаких мирских забот, а разлито только одно это трепещущее, вытягивающее душу из тела томление приближающегося конца земного существования. Становилось так жалко себя, что слезы непроизвольно катились из глаз, вызывая изумление ко всему привыкшего надзирателя.
Мое дело рассматривал военный трибунал. За судейским столом председательствующий, два члена суда, прокурор-обвинитель, секретарь. В зале никого, со мной рядом два конвоира. Я так поняла, что трибунал защитника обвиняемому не предлагает.
Зачитав обвинительное заключение, назвав меня изменником Родины и потребовав для меня меру пресечения в виде расстрела, прокурор сел на свое место. Председатель трибунала, задав несколько малосущественных вопросов обвинению, спросил меня, признаю ли я себя виновной.
Еще не осознав полностью ту бездну, в которую меня толкают, я сумбурно стала повторять то, что сидело у меня в памяти и то, что я не раз говорила на следствии. Что действительно состояла в рядах НТСНП (Народно-Трудовой союз нового поколения. Политическая организация русской эмиграции, Народно-Трудовой союз был создан во второй половине 1920-х годов под руководством генерала П.Н. Врангеля, среди национально мыслящей молодежи. Направлен на просвещение молодежи в национальном, христианском и антибольшевистском духе. Члены НТС активно занимались самообразованием, принимали участие в культурно-просветительской деятельности в зарубежье, искали пути проникновения в Россию для создания опорных точек движения на Родине. В годы войны на оккупированных территориях НТС был запрещен немцами. Действовал подпольно, нелегальным образом. Многие члены организации погибли в годы оккупации, будучи расстреляны немцами, иные были арестованы и расстреляны после воины советскими спецслужбами. Санкт-Петербургские епархиальные ведомости. Выпуск 26-27, 2002 год, стр. 207 ), но ничего предосудительного против Советской власти не предпринимала, никакой антисоветской агитации не проводила, а наоборот призывала детей быть патриотами России. Рассказала, что всю жизнь провела в эмиграции, любила Русский народ и его традиции, никогда Родине не изменяла.
Я это говорила от чистой души, нисколько не лукавя, хотя понимала, что понятие Родины я и трибунал понимаем по-разному. Я считала своей Родиной дореволюционную Россию, Россию в которой сильны были православные традиции в управлении государством и принципы не созвучные с большевистским требованиями. Трибунал же понимал Россию только как большевистскую со всеми вытекающими последствиями. Конечно, для большевистской России я была враг, враг, упорствующий в своих идеологических "заблуждениях", что было для них самым страшным и что преследовалось по высшему разряду.
После короткого совещания суд огласил приговор: двадцать пять лет исправительно-трудовых лагерей. Меня обуял ужас, когда конвоиры надели на меня стальные наручники. Вот когда я поняла, что меня рассматривают как самого опасного, как злейшего преступника Советской власти. Никогда мне не приходилось наяву видеть человека в наручниках, а тут вдруг им оказалась я сама. И за что? За какой грех?. Все таки совесть у меня была спокойна: я никого не убивала, не ограбила, не обидела ни словом ни делом, ни помышлением... Учила детей только хорошему, оберегала их от тлетворного влияния, прививала им навыки нравственного поведения и, что самое главное, воспитывала в духе беспредельной любви к своей Родине.
Объявив пристрастным голосом приговор, председатель суда предложил, если я пожелаю, обжаловать приговор. Секретарь подала мне ручку и лист бумаги, конвоир незамедлительно снял наручники.
Писала теперь уже не помню что, так как была в состоянии глубокой депрессии, незаслуженной обиды, несправедливо причиненной травмы, вероятно, то же самое, что и говорила на суде. Еще просила, как мать, не разлучать с ребенком.
Как и следовало ожидать, обжалование приговора вылилось в простую формальность. Оно осталось безответным.
По дороге в тюрьму попросилась в туалет. Во второй раз сняли наручники, а когда посадили в камеру, их больше не одевали.
173. Капнист.
Женская пересыльная тюрьма Красноярска переполнена осужденными по политическим делам на самые различные сроки заключенными в ИТР. Меня приводят в одну из больших камер, где несколько десятков женщин. Я в таком состоянии, что никого не вижу. Бросаю вещи на каменный пол и сажусь на табуретку у стола
В ушах стоит гул от многочисленных голосов. Мне до них нет дела. Я со своим невыплаканным горем не помню, сколько просидела, опустив голову на руки в печальном раздумье, как вдруг почувствовала, как мои ноги обхватили чьи-то цепкие руки. Поднимаю глаза и вижу, что на коленях передо мной стоит уже немолодая женщина с безумными, заплаканными глазами. Выглядела она страшно. Горе иссушило её фигуру, лицо приняло землистый оттенок, и было изборождено глубокими морщинами. Сквозь слезы в больших глазах просвечивало глубочайшее страдание.
Её я узнала сразу. Это была ссыльная из деревни Казачинск, мать маленькой девочки, не помню её имени, по фамилии Капнист, с которой я познакомилась летом 1950 года, когда приезжала к тебе в гости в Казачинск.
- Это вы? Как вы сюда попали? За что вас арестовали? - засыпала она меня вопросами, и тут же рассказало про свою трагедию.
Капнист имела неосторожность в присутствии свидетелей высказать критические замечания в адрес Сталина. Этого было достаточно, чтобы вызвать её на допрос в МГБ.
Её нужно было вывезти в Красноярск, чтобы заключить в тюрьму, продолжить следствие, а затем и осудить. Но задача осложнялась тем, что она ни на минуту не расставалась со своей маленькой дочкой. Даже когда её вызывали в МГБ, она приходила со своей маленькой дочкой. Чекисты пустились на обман. Они сумели убедить Капнист, что, что её всего лишь на пару часов отвезут в Красноярск, снимут показания, а затем привезут обратно в Казачинск и что за это короткое время с дочкой ничего не случится. Капнист поверила, уложила ребенка спать, а сама села в машину, которая и отвезла её в Красноярск. За критику действий Сталина, которые суд квалифицировал как контрреволюционную агитацию и антисоветскую пропаганду, Капнист получила 10 лет ИТЛ. На пересылке она ждала этап в лагерь. Слушая её печальное повествование о том, что она пережила в разлуке с ребенком, я остро ощутила и свою глубокую материнскую рану. Очень неуравновешенная, с задатками психопатии, Капнист буквально безумствовала в тюрьме, требуя, чтобы к ней привели ребенка. Она часами била в дверь, рыдала, кричала, добиваясь свидания с генеральным прокурором, прокурором местным, начальником тюрьмы и другими официальными лицами. Вся тюремная администрация знала её материнское горе и, попросту говоря, не обращала на неё никакого внимания. Чтобы её успокоить, приносили в камеру бумагу. Она без конца писала в вышестоящие судебные органы жалобы и просьбы, но они, конечно, никуда не отсылались. Отправляясь на этап, я распрощалась с Капнист и больше её никогда не видела.
174. Монашки-старообрядки.
В центре внимания всей камеры были двенадцать женщин, преимущественно среднего возраста, одетых почти одинаково в темные кофты и черные юбки. Их головы были повязаны черными платками, закрывавшими лоб, скулы, подбородок. Необычайной сложилась судьба этих монашек-старообрядок, добровольно покинувших мир житейских страстей и скрывшихся в недрах сибирской тайги невдалеке от Енисея.
Занимаясь тяжелым физическим трудом, пребывая в посте и молитвах, в полном уединении, стараясь никого не видеть и ни с кем не общаться, монашки жили в построенных собственными руками скитах-землянках, питались преимущественно растительной пищей, не употребляя мяса. Лишь иногда ловили рыбу в Енисее. Завели маленький огородик, где сажали картофель, капусту и другие необходимые овощи. Обработали небольшой участок пашни под зерно, заимели даже коровенку.
В 30-ти километрах от них скрывались в лесу старообрядцы мужчины. О существовании старообрядческих скитов никто не знал, кроме крестьян находящихся от них недалеко деревень. Поддерживая, кто чем может старообрядцев, крестьяне крепко держали язык за зубами.
Совершенно случайно проходившая этими местами экспедиция геологов наткнулась на один из скитов. Среди геологов нашлись доносчики. Всех без исключения монахов и монахинь арестовали и заключили в тюрьму.
Власти усмотрели в поступках старообрядцев действия, направленные на подрыв авторитета органов Советской власти. Жить в стране, строящей развитое социалистическое общество и не участвовать в общем трудовом подъеме, было равносильно саботажу и предательству светлых коммунистических идеалов. Всем монахам и монахиням было предъявлено обвинение по пунктам 10-м и 11-м 58-й статьи (антисоветская агитация и пропаганда и контрреволюционная организация). Никого из них, конечно, не оправдали и получили они по 10 лет ИТЛ каждый.
Подошли пасхальные праздники. Монашки готовились достойно встретить Воскресение Христово. Ночью, когда вся тюрьма погрузилась в сон, в нашей камере никто не спал. Настоятельница скита, старая монахиня, проводила богослужение. Остальные монахини составляли хор. В эту ночь вся наша камера горячо молилась. Многие из нас, знавшие песнопения, подпевали хору.
Удивляло лояльное отношение тюремной администрации к религиозному событию, происходившему в камере. В дверной глазок то и дело заглядывали надзиратели. Они не могли не видеть и не слышать, что делалось в камере и, тем не менее, без окриков и предупреждений терпеливо относились к пасхальной службе.
175. Эльвира Мартовна Янсон.
В среде разношерстных людей, разных по возрасту, социальному положению и по умственному развитию обращала на себя внимание высокая, статная женщина, которой на вид было не более 45 лет, а на самом деле далеко за пятьдесят. Правильные черты лица, приятная внешность подчеркивали её благородство, тем более, что вела она себя более чем скромно, стараясь не выделяться, быть незаметной. Запомнились её глаза - большие, серые, очень выразительные, задумчиво-тревожные.
Эльвира Мартовна Янсон, о которой идет речь, в прошлом педагог, жила с мужем-архитектором и сыном учеником гимназии в Таллине. Они остались в оккупированной немцами столице Эстонии. До своего бегства из Прибалтики немцы успели мобилизовать в свою армию их сына. А когда над Таллином опять взвился красный флаг, мужа Эльвиры Мартовны арестовали. Около года он находился под следствием, а затем был приговорен к 10 годам ИТЛ. Через некоторое время Эльвира Мартовна узнала и про своего сына. Он, вместе с немецкими войсками попал в окружение советских войск, был судим за измену Родине, и получил 25-летний срок.
С потерей семьи в дом Эльвира Мартовна пришла нужда. Её уволили из школы, отказывали в интеллигентном труде. Никто не хотел рисковать, иметь на службе человека, у которого муж и сын репрессированы по политическим статьям. Она пошла на тяжелую физическую работу. Из своего скудного заработка ежемесячно отправляла продуктовые посылки мужу и сыну.
В жизни Прибалтийских государств наступил тревожный 1949 год. В марте месяце была осуществлена грандиозная компания по очистке Эстонии, Литвы и Латвии от нежелательных элементов. Шли повальные аресты с последующей высылкой членов семей, кормильцы которых были в свое время арестованы и осуждены к различным срокам исправительно-трудовых работ. Десятками следовали эшелоны, держа направление в отдаленные районы Сибири. Не избежала ареста и высылки и Эльвира Мартовна.
Среди многих тысяч высланных эстонцев, она очутилась в глухом сибирском колхозе. Пришлось ей испытать новые лишения и испытания. В условиях невероятной нужды и постоянного недоедания, она чистила скотные дворы, ухаживала за скотиной. Была и скотницей и дояркой, и кем только ей быть не приходилось. Зачастую и спала здесь же на скотном дворе.
Как-то на праздник собрались женщины её села на посиделки. Пригласили и Эльвиру Мартовну. Здесь она встретилась с ветеринарным врачом, тоже ссыльной эстонкой, со своей малолетней дочерью. Разговор естественно вертелся вокруг покинутой Родины, вспоминали родных, друзей, не зная, остались ли они в Эстонии, или тоже репрессированы. Ветеринарный врач, на память процитировала стихотворение Рабиндраната Тагора, выдающегося индийского ученого, философа и поэта, восстававшего против узурпаторов, притеснявших коренные народы Индии. Стихотворение очень понравилось и её попросили записать его, что она охотно сделала.
В этот момент в комнату вошел уполномоченный МГБ, который осуществлял надзор за высланными эстонцами. Эльвира Мартовна моментально сообразила, какой материал попадет в руки МГБ, если они прочитают это стихотворение, она выхватила бумагу из рук одной из женщин и бросила её в печку. Но оперативник был начеку. Как цербер бросился он к печке и успел вытащить клочок еще не сгоревшей бумаги. Так как действия по сокрытию следов "преступления" наблюдались со стороны Эльвира Мартовна, то её и арестовали. Суд вынес решение: за действия, квалифицированные, как призыв к свержению существующего строя, Эльвира Мартовна Янсон приговаривается к 25 годам исправительно-трудовых работ с отбытием срока в лагерях Сибири и Дальнего Востока.
Я спросила Эльвиру Мартовну, что побудило её совершить такой поступок. Опустив свои лучезарные глаза, она просто, очень скромно, словно разговор шел о каком-то пустяке, сказала:
- Я обязана была так поступить! И на суде я не отрицала, что написала этот текст. Разве могла я допустить, чтобы схватили врача - ведь тогда бы погибла её дочь, а мне теперь все равно: потеряв своих близких, я уже ничем не рискую...
По вечерам, по очереди, по двое, мы садились на покатый подоконник окна камеры, пытаясь рассмотреть в огромном внутреннем дворе выходивших на прогулку заключенных. Однажды мы так же пытались рассмотреть что-нибудь во внутреннем дворе. Но там было тихо и пустынно. Неожиданно волна крика, истошного, нечеловеческого донеслась до наших ушей. Вслед за тем, как будто какие-то гигантские руки схватили чугунные решетки и стали их буйно трясти. Окованные железом двери задрожали под натиском тысяч рук, ударяющих в них. Казалось, что вся тюрьма дрожит, содрогается и вот вот рухнет.
Постепенно крики стали принимать членораздельные звуки и мы стали различать массовое скандирование: "Про-ку-ро-ра! Про-ку-ро-ра! Про-ку-ро-ра!". Волна звуков то нарастала, то ослабевала, но скандирование продолжалось не менее 30 минут.
А во дворе мы заметили суетливое движение надзирателей. Видимо предпринимались меры, чтобы успокоить страсти, давались заверения, что прокурор вот вот явится, поэтому шум также неожиданно, как и начался, стих.
Впоследствии мы узнали, что причиной такого скандала было недовольство уголовников тем, что был посажен в карцер их главарь Сева, отъявленный бандит, сидевший за убийство.
176. В Норильск.
Время шло, вот и завершилась весна. С каждым днем пребывание в тюрьме становилось все невыносимее. Меня трижды переводили в другие камеры. Кто-то исчез, кого-то отправили по этапу, кого-то перевели в другое место. Все меньше оставалось тех, к которым я успела привыкнуть, которые каждый по-своему был интересен и прост. Встречи с новыми людьми наводили скуку. В тюремной библиотеке пробовала брать книги для чтения, но они были настолько малосодержательны и примитивны, что читать их не хотелось.
Все тюремное окружение давило и угнетало. Моментами казалось, что серые тюремные стены высасывают кровь, гнетут и давят так, что хочется кричать, биться головой об стену, чтобы только поскорее вырваться из этого умертвляющего душу и тело дома. Наконец настал такой момент, что я не смогла больше сдерживаться и в отчаянии стала стучать кулаками в дверь, неистово кричать. Перепуганный надзиратель, в чине сержанта, открыл дверь. В состоянии сильнейшей истерии я кричала ему, что не могу больше выдерживать тюремного режима и требую скорейшей отправки на этап. Это ли подействовали, или пришло время, но вскоре меня вызвали с вещами из камеры.
В тюремном дворе нас собрали человек пятьсот - очередной этап. Куда, никто не знал. Ночью нас вывели на пустынные улицы города. Каждая заключенная несла с собой свои вещи. У меня был тяжелый деревянный чемодан, который все время заставлял меня останавливаться передохнуть. Но конвоиры подгоняли, сбоку огрызались злющие псы.
Наконец нас привели в пересыльный лагерь и завели в один из бараков. В такие пересыльные лагеря помещали лиц, которых уже осудили и они ждали своего распределения в лагерь или их собирали в пересыльные лагеря для того, чтобы накопить достаточное количество человек, чтобы сформировать этап в каком-то определенном направлении Большой полупустой барак с двойными сплошными нарами вдоль стен, стал быстро заполняться. Я заняла место на втором ярусе. Кормили нас отвратительно. Выдавали сырой хлеб, который приходилось высушивать. Многие страдали острыми желудочными расстройствами
Через несколько дней наш барак посетила комиссия, состоявшая из представителей лагерной и тюремной администрации. Нас выстроили вдоль нар и комиссия встала перед нами. Их интересовало, как мы устроились на новом месте, каковы у нас бытовые проблемы, есть ли претензии или жалобы. Барак молчал. И лишь после повторного предложения высказаться, вперед вышла высокая молодая эстонка Аста Тофри и с заметным акцентом спросила:
- Почему в лагере так плохо кормят? Еще будучи на воле я прочитала в одной из газет, что в Англии взбунтовались заключенные одной из тюрем, когда им не приготовили утреннего какао!..
На какое-то непродолжительное мгновение воцарилась неловкая тишина. Лица членов комиссии постепенно вытягивались в каком-то обиженном недоумении и возмущении от бестактности заданного вопроса. А мы, в свою очередь, были поражены смелостью эстонки. Мы знали, что задавать подобные вопросы то же самое, что рассказывать анекдоты про партию или Сталина. Они влекут за собой самые серьезные последствия, вплоть до предания суду за дискредитацию Советской власти и за восхваление буржуазного строя.
Но, так как вопрос задала эстонка, мало знакомая с Советским строем, ей сделали снисхождение и один из членов комиссии прочитал нам что-то типа лекции о превосходстве социалистического строя над всеми остальными, о том, что мы, страшные политические преступники, изменники Родины, должны гордиться там, что живем в такой стране и благодарить партию, правительство и лично товарища Сталина за то, что нас еще не расстреляли, а кормят и поят по соответствующим тюремным нормам, которые научно рассчитаны и удовлетворяют требованиям взрослого организма.
Пробыв месяц на пересылке, нас ночью вывели из зоны. Более ста человек шагало в сторону реки Енисей. Из-за темноты, я не могла разглядеть, что это было за судно, в которое нас запихивали. Только опускаясь в трюм все ниже и ниже, поняли, что это баржа. Набили нас, как "сельдей в бочку". В кромешной тьме трюма не было никакой возможности передвигаться. Сидевшие и лежавшие на полу вповалку не могли шевельнуться, стиснутые бортами судна и друг другом. Мы поняли, что баржа отчалила по мерным всплескам воды вдоль бортов и легкому покачиванию, но не было слышно характерной для самоходного судна вибрации от работающего двигателя. Значит, нас или толкали или тянули. Куда мы плыли, вверх ли, вниз ли по течению нам было неведомо. Чувствовали лишь как день сменяется ночью, а ночь днем. Днем в трюме было жарко и душно, ночью ощущалась прохлада. Получали обычный этапный паек: хлеб и соленую рыбу. Обходились без горячей пищи. Время от времени охрана приоткрывала наружные люки и тогда мы могли дышать свежим речным воздухом. Многие женщины болезненно переносили такое плавание. Хоть нам и не сообщали, куда везут, но я догадывалась, что в сторону Дудинки, потому что с каждым днем становилось все холоднее и холоднее, чему я в душе радовалась: все ближе к своим родным мужу и сыну. Так оно и оказалось на самом деле. Через пять суток мы пристали в порту Дудинка. Выгрузка состоялась днем. Тут же у причалов нас построили в колонны по четыре человека и под конвоем повели по улицам Дудинки
Боже! Как мне хотелось увидеть своих. Я внимательно вглядывалась в лица прохожих, надеясь увидеть тебя с Лекой или, в крайнем случае, кого-нибудь из знакомых, чтобы подать о себе знак. Проходя мимо Дома Культуры, глаз не отводила от нашей мансарды. Увы! Никого не встретила, никого не увидела, кому могла бы передать несколько слов о себе...
Пришли в лагерную зону уголовников на окраине Дудинки. К счастью, пробыли в ней недолго. Страшно было смотреть на физиономии бандитов, с вожделением смотревших на нас, женщин. Пробыв в мужской зоне непродолжительное время, нас отконвоировали дальше, теперь уже на вокзал. Подогнали состав из маленьких деревянных вагончиков, набили в них и повезли в Норильск, куда вечером и приехали. Опять выгрузили, под конвоем отвели в 6-е лаготделение Норильского Горного лагеря и разместили в бараках по 120 человек в одном бараке. Сводили в баню, выдали по матрацу, подушке, одеялу и дали отбой. Вымотанные переходами и разомлевшие после бани, мы все моментально уснули, забыв про еду. Накормили нас только на следующее утро, - по миске жидкой, сваренной на воде, каши, 200 граммов хлеба и по кружке горячего чая.
Наш этап состоял преимущественно из украинок-бендерок, имевших длительные сроки и обвинявшихся в измене Родины. Они одинаково отвергали как советскую, так и немецкую власти, были сторонницами самостоятельности Украины и страшно возмущались, когда им приписывали измену Родине.
По прошествии двух дней отдыха, нас разбили по рабочим бригадам. Началась суровая лагерная жизнь, так называемого спец-лагеря, с его строгим режимом, при котором подавляется личность, которую заменяет номер нарисованный несмываемой краской на спине тулупа, а на других предметах туалета мы должны были эти номера пришивать на видном месте.В номерах заключенных Горного лагеря использовались литеры от "А" до "Я", на каждую литеру приходилось 1000 номеров. Я имела номер Х-376. Боже сохрани было находиться на территории лагеря или выйти на работу, не имея номер за спиной. Это грозило немедленным карцером.
Условиями содержания нам разрешалось отправлять за пределы лагеря одно письмо в год. Исключались свидание с родными. После отбоя в 10 часов вечера, на двери бараков вешались огромные замки, которые дежурные по лагерю открывали только с подъемом в 6 часов утра. Строго запрещалось иметь остро режущие предметы - бритвенные лезвия, перочинные ножички, ножницы, а также иголки, спицы. Дважды в месяц, когда заключенные находились на работе, производился тотальный обыск. Перерывались все вещи и разбрасывались по всему бараку. Пришедшим после тяжелого трудового дня заключенным требовалось несколько часов, чтобы отыскать свой скарб, разбросанный где попало. Серые и грубые надзирательницы своевольничали, требовали безоговорочного выполнения всех своих распоряжений, а чуть что грозили карцером. Самое лучшее было не вступать с ними в пререкания, молчать и терпеливо делать то, что прикажут.
Будили нас в шесть часов утра. К этому времени бараки остывали и было очень холодно. Мылись в еще более холодных коридорах, в которых было чуть теплее, чем на улице.
Кутались во что попало, лишь бы не замерзнуть. На ноги одевали огромные, латанные, перелетанные, валенки. Поверх грязных ватных штанов хоронились в телогрейки и бушлаты. На головы нахлобучивали наподобие "буденовок" ватные стеганые шлемы и, у кого имелись, стеганые платки. Словно закованные в панцирь, мы своим видом напоминали роботов и были малоподвижны.
После незамысловатого скудного завтрака (кусок хлеба, жидкая каша, горячий чай) в половине восьмого утра выстраивались у вахты. Шла проверка, которая иногда затягивалась на час и более. Пересчитывали по два-три раза. Мы буквально замерзали, стоя неподвижно на обдуваемом всеми ветрами плацу. Надзиратели не торопились, им, по-видимому, нравилось нас мучить. Среди их было немало садистов, смаковавших терзания несчастных женщин, многие из которых "доходили": изнурительная работа и недостаточное питание превращали их в ходячие скелеты.
Наконец открывались ворота. Плотно прижавшись друг к другу, чтобы хоть как-то уберечься от холода, мы шли медленно, не торопясь, на работу. Невероятно хотелось спать. Шагавшие посредине колонны закрывали глаза и дремали на ходу, не обращая внимание на окрики сопровождавших колонну конвоиров. Часа через два, отмерив около пяти километров, добирались до места работы.
Работали на тяжелых изнурительных, земляных работах - рыли огромный котлован под фундамент будущего завода. Часть женщин, с помощью кайл, долбила мерзлую землю, остальные лопатами выбрасывали её наверх, на высоту несколько метров. Особенно мучителен труд был зимой, когда температура понижалась до 40 - 50 градусов по Цельсию.
Как только приходили на место работы, забирались в жарко натопленный балок, садились на скамейки, на табуретки, столы, а то и прямо на пол. Пока бригадиры заполняли наряды и выясняли объем работ, многие засыпали. По наигранно веселому окрику: "Девчата, выходь!" с трудом открывали глаза и неохотно шли в холодную темь в инструменталку, получать инструмент.
Затюкали в мерзлую землю кайла, зазвенели лопаты. И так весь день от темна до темна с коротким просветом в небе, продолжительностью не более двух часов, до 6 часов вечера продолжался наш поистине каторжный труд.
177. Ольга Елисеевна Бенуа.
В начале я кайлила вечную мерзлоту, но, когда заболели руки, стало невмоготу, переключилась на лопату. К концу рабочего дня пальцы превращались в крючки, их было не разжать и лопату не высвободить. Со скрюченными пальцами невозможно было одеваться, помогали более молодые и крепкие девчата, которые застилали за меня постель и убирали барак. Первое время пребывания в Норильском лагере постоянно ощущала чувство голода. Разве при такой тяжелой работе могло хватить 600 грамм хлеба, 300 грамм жидкой каши, миски баланды из зеленых листьев мороженной капусты, что мы получали в обеденную пору и такую же порцию каши, кусочек соленой рыбы и чай на ужин.
И в этой беспросветной жизни блеснул для меня светлый луч участия добрых людей, работавших в культурно-воспитательной части (КВЧ), художницы Ольги Елисеевны Бенуа и её ученицы молоденькой Нины Егоровой. Они обе сыграли исключительную роль в облегчении моей арестантской судьбы.
Верующая христианка, Ольга Елисеевна, всегда жила заботами о своих ближних., особенно тех, кто нуждался в моральной поддержке, кому следовало помочь материально. Как художница КВЧ, она пользовалась некоторыми привилегиями на кухне. Ей всегда давались лишние порции баланды, которыми она делилась с теми, кто голодал, кого надо было поддержать, не дать погибнуть, как в лагере говорят "загнуться".
Помогала несколько раз она и мне. Между нами завязалось знакомство, вскоре перешедшее в дружбу. По вечерам я часто ходила к ней в КВЧ. У нас обнаружились общие интересы, нашлись общие знакомые. Много говорили о литературе, искусстве. Кроме меня к Ольге Елисеевне приходили другие художники, участники художественной самодеятельности. Мне казалось, что в этом царстве боли и насилия я попала в совершенно другой мир, в котором высоко ценились чисто человеческие черты, душевная теплота, ласка и участие.
Как последнюю надежду вырваться из цепких лап изматывающей и убивающей морально и физически трудовой повинности, восприняла я предложение Ольги Елисеевны заняться под её руководством рисованием плакатов, лозунгов, призывов и т.д. На первых порах не обошлось без промахов и затруднений. Писать приходилось на шершавых, не струганных досках, недоброкачественными красками, пользоваться кистями, которые давно следовало выбросить. Только благодаря её помощи и полученными от неё знаниями я вскоре попала художницей на соседний объект и стала работать самостоятельно. Мне предоставили небольшую мастерскую, в которой я неплохо устроилась. Одновременно я участвовала в художественной самодеятельности, декламировала, пела в хоре, играла в небольших пьесах.
Как нельзя лучше здесь мне помогала твоя школа, участие в твоих спектаклях и навыки художественного чтения, которые я от тебя получила.
Перед отчетными концертами мы, участники концерта, получали 5-6 дней для репетиций. В эти дни мы не жили по лагерному распорядку, поэтому могли вдоволь поспать.
Рядом с нашим лагерем была зона каторжников, отделенная забором из колючей проволоки. Общаться с ними мы не могли, но мылись в одной бане и пользовались одной библиотекой. Затрудняюсь сказать, в чем заключалась разница между нашим спец-лагерем и каторжанами. Скорее чисто психологически. По идее, каторжане должны были иметь более длительные сроки заключения и более строгое содержание. Но условия содержания в соседнем лагере было практически такими же, а сроки у них были даже меньше наших, осужденных на 25 лет. Иногда из лагеря каторжан к нам приходила молоденькая украинка Нина Вареник, с которой позднее я познакомилась и подружилась. Её очень любила и Ольга Елисеевна.
Женщины нашего лагеря работали в дневную смену. С вечера до утра заступали в смену каторжники-мужчины. Во время сдачи-приема объекта наши заключенные встречались с каторжанами. За этот короткий период завязывались знакомства, обменивались записками и письмами, умудрялись даже вступать в физическую связь, а потом иметь детей.
Про общение женщин и мужчин было известно лагерному начальству обеих лагерей. Вахтенные надзиратели получали указание строжайше осматривать возвращающихся с работы женщин и в случае нахождения у них писем, немедленно отправлять в карцер. Заключенная Елена Манохина несла письмо своей подруге. Надзиратель это заметил. Чтобы не попасться, Манохина моментально проглотила записку.
178. Весна 1953 года.
В феврале 1953 года в газетах и по радио передавалось сообщение о болезни Сталина. Трудно было предположить, что так быстро наступит развязка и в первых числах марта его не станет. В обеденный перерыв, когда девчата обогревались в балке, мы узнали, что Сталин умер. Сидевшая на одной скамье со мной Галина Дробитко, одна из активных участниц нашей художественной самодеятельности, бывший бригадир, вся вспыхнула при этом сообщении. В её глазах заблестел радостный огонек. Она не проронила не слова, даже глаза опустила, чтобы этот блеск никто не увидел. Не проронила ни слова и я. Нельзя было выдавать своих чувств, кроме скоби, которой в нас не было, ибо среди нас могли быть сексоты, готовые донести в любую минуту. Были основания бояться друг друга. Получить второй срок было проще простого, За неосторожно вылетевшее слово поплатились многие. Сексоты в лагере работали отменно.
Днем всех заключенных построили на траурную линейку. И, как ни странно, нашлись плакальщицы, проливавшие крокодильи слезы по "мудрейшему, величайшему вождю человечества". Многие из нас задавали себе вопрос: "Могли ли эти слезы быть искренними?". Ведь каждая из нас знала, что эта внутренняя политика Сталина привела к тому, что Родина превратилась в сплошной концлагерь и что две трети заключенных пребывали в лагерях по дутым политическим делам.
В минуту всеобщего молчания морозный воздух прорезали гудки паровозов, автомобилей и сирен на предприятиях города.
Но время шло своим привычным чередом. В воздухе чувствовалось приближение весны.
179. Забастовка.
Зима упорно отстаивала свои права, не желая уступить свои позиции весне. Продолжали свирепствовать полярные морозы, сопутствуемые бесконечными снежными метелями и пургами. И, тем не менее, все чаще показывалось солнце, яркое, большое, но все еще холодное. Такого красивого, по игре красок, солнца я нигде не видела. При восходе оно переливалось нежно розовыми и мягко голубыми тонами. При заходе багрово-красными и зелеными тонами.
После смерти Сталина ожидаемых перемен к лучшему не произошло. Так же тяжело работали. Питание несколько улучшилось, но свободного времени стало значительно меньше. Возвращались в зону в 8 - 9 часов вечера, количество выходных сократили. Поужинав, сразу же заваливались спать. Так незаметно проскочила скоротечная весна, быстро стаял снег, зазеленела тундра. Пришла летняя пора.
Однажды утром, а это было уже в июне месяце, я спешила за завтраком, чтобы не опоздать на работу и обратила внимание на то, что в зоне царило какое-то тревожное состояние. Кучками собирались женщины, о чем-то шушукались, оглядываясь по сторонам и, по-видимому, их нисколько не заботило, что нужно собираться на работу.
В описываемый мной период невдалеке открыли новый лагерь, в котором содержались мужчины. Как мы впоследствии узнали, это была часть Карагандинского этапа, в основном украинцы-националисты. Наши девушки часто подходили к забору, разделявшему два лагеря, и перекликались с земляками. Проходя мимо ограждения соседнего лагеря, я обратила внимание, что на одном из бараков соседей висит черное полотенце. Такая же черная тряпка была прикреплена к палке, прибитой на крыше одного из наших бараков. "Неужели взбунтовались заключенные?" - подумала я, потому что знала: черный флаг над бараком признак недовольства и возмущения лагерным режимом или еще чем-то. Причем люди, поднявшие этот флаг, готовы пойти на все, ради достижения поставленных целей.
Вскоре в лагере стало известно об объявленной забастовке и голодовке. Открыто шла агитация за присоединение к голодающим и к не выходу на работу. Были случаи, когда бастовавшие насильственно пытались присоединить к себе остальных. Пикеты забастовщиков, дежурившие возле кухни, отбирали у заключенных котелки с пищей и вываливали её на землю.
В этой забастовке участвовала почти половина из трех с половиной тысяч заключенных. На первых порах даже трудно было разобраться в причинах забастовки. Её начали и проводили украинки, державшиеся от нас, русских, в стороне и не желавшие посвящать нас в свои планы. Я продолжала выходить на работу, будучи на распутье, не зная, то-ли присоединяться к забастовщикам, то-ли оставаться на положении штрейкбрехера. С другой стороны нельзя было не понять тех, кто восставал против бесправия и насилия над заключенными. В актированные дни, при 40 градусном морозе, нас выгоняли на работы. Наши протесты не принимались во внимание. Надзиратели издевались во время частых обысков и проверок, заставляя часами стоять неподвижно. Администрация не соблюдала графика выходных дней. По три-четыре недели не давали отдыха, а на морозе мы находились по 12 часов - выходили из зоны в 7 часов утра и возвращались в 8 часов вечера. Изматывала дольняя дорога, когда приходилось месить снег 4-5 километров.
Как-то вечером возвращались в зону. За день немело снега и приходилось идти по глубоко заснеженной тундре. Охранник потребовал идти колонной по четыре. Мы отказались подчиниться, ибо тогда пришлось бы всем идти по пояс в снегу, и продолжали идти гуськом по узенькой тропиночке. Рассвирепевший охранник остановил колонну, состоявшую из нескольких бригад, и скомандовал:
- Всем сидеть!
Мы все опустились на корточки и в таком положении просидели минут тридцать, основательно замерзнув. В конце-концов, раздались выкрики протеста: "Прекратите безобразие! Не издевайтесь над людьми! Вы не имеете права нас мучить! Мы будем жаловаться!"
Так и сейчас. На все уговоры руководства лагеря прекратить голодовку и приступить к работе, украинки отвечали: "Мы требуем приезда комиссии из Москвы! Разговаривать будем только с ней! Ей мы выскажем наши требования!"
Брожение умов в зоне все усиливалось. Лагерь разделился на две части. На выходивших на работу забастовщики смотрели как на предателей. Лагерное начальство всеми способами пыталось по-хорошему уговорить смутьянов. Почти неделю продолжалась неразбериха: кто хотел работал, забастовщики с каждым днем наглели, действовали вызывающе, постоянно угрожали инакомыслящим расправой. Убеждения начальства не помогало. Чтобы избежать печальных эксцессов между двумя группами заключенных, начальство объявило, что все, не поддерживающие забастовщиков, могут перейти в соседний лагерь каторжан и там продолжать работать и спокойно жить. Зону покинуло свыше трехсот человек. Ушла с ними и я, посоветовавшись предварительно с Ольгой Елисеевной и Ниной Егоровой. Поскольку они обе были заняты художественным оформлением зоны, им не было смысла куда-либо уходить.
Соседний лагерь, куда мы перешли, возвышался на холме и из него хорошо была видна наша прежняя зона., отделенная сплошным забором. Выходя на работу, нам виден был мужской лагерь политкаторжан. По-прежнему там развивалось на ветру черное полотнище, свидетельствующее о том, что волнения продолжаются. Не знаю, было ли это совпадение или действовала какая-то организованная сила, но забастовки происходили и в других лагпунктах Норильского горного лагеря, в Воркуте и даже в Германии (Восточная зона)
Итак, я оказалась в лагере каторжан. По существу между нашими лагерями не было никакой разницы. Присмотревшись к их жизни, убедилась, что все было одинаково: те же номера на спинах, закрывающиеся на крепкие засовы двери по ночам, режим быта, условия работы, ограничение в правах. И, тем не менее, пока мы находились на территории каторжного лагеря, на нас словно махнули рукой. Наблюдение за нами отсутствовало, никто не понукал, даже иногда не запирали барак на ночь, что добавляло нам иллюзорного чувства свободы.
Пошла вторая неделя забастовки. Утром, незадолго до выхода на работу со стороны покинутого нами забастовочного лагеря раздались пронзительные крики многих женщин. С сильно бьющимся сердцем стала смотреть через забор, что происходит, почему истошно кричат женщины. Неужели, подумала я в тот момент, началось самое страшное, силовое завершение событий...
Вокруг крайнего барака сплошной цепью, держась плотно друг за друга, стояли женщины, а согнанные в зону солдаты с помощью водяных брандспойтов от стоявших за ними пожарных машин, пытались эту цепь разорвать. И когда это не помогло, солдаты с силой стали разрывать цепь. Вот тогда-то и понесся этот вопль возмущенных женщин над нашими лагерями. Что там произошло, почему женщины выстроились сплошной шеренгой, чего добивались солдаты, я так и не узнала.
Наконец мы получили распоряжение вернуться в свою зону. Одной из первых, кого я там встретила в своем бараке, была смазливая русская девушка Мария Дроздова, занимавшая должность бригадира. С внутренним отвращением и содроганием слушала я её рассказ о том, как с благословения начальства, она учинила суд и расправу над членами своей бригады, участвовавшими в забастовке. Мне просто не верилось, глядя на её пылающие щеки и горящие глаза, что она способна на такие жестокости над людьми только за то, что те добивались справедливого к себе отношения.
Если сравнительно безболезненно и быстро завершилась забастовка в женском лагере, то совершенно в иной форме закончилась забастовка в мужском лагере политкаторжан. Там не обошлось без применения огнестрельного оружия, говорят, были убитые и раненые. Сломить забастовку среди мужчин оказалось не так просто. В её подавлении участвовали воинские части, возглавляемые высшими военными чинами.
Как это бывает, всякая неудача вызывает ответную реакцию. Между нашими украинками произошел раскол. Начались распри, выяснение причин неудачи забастовки. Бастовавшие мужчины никак не могли простить, что их подружки им изменили. Все это вызывало волнение среди заключенных, которое не могло пройти не замеченным лагерным начальством. Мы постоянно видели в зоне каких-то лиц из управления лагерей сопровождавших начальника Горлага генерала Семенова. До мелочей выяснялись обстоятельства произошедших волнений. В начале июля стали наводить лоск на всю территорию лагеря. Приводили в порядок бараки, их ремонтировали, красили. Упорно циркулировали слухи об ожидаемой со дня на день московской комиссии. Проверять состояние нашего лагеря приехал начальник управления лагерей, который удивительно милостиво разговаривал с заключенными, позволял им шутить и даже иронизировал по поводу действий и поступков мелкого лагерного начальства.
Наконец из Москвы прилетела комиссия под руководством председателя -- полковника МГБ Кузнецова. В её составе были начальник конвойных войск МВД СССР генерал-лейтенант Сироткин, представители ЦК КПСС Виктор Киселев и Олег Михайлов. Их сопровождали работники Красноярского Краевого управления МГБ, представители управления Норильских лагерей во главе с начальником Горлага генералом Семеновым.
Помню, отличная летняя погода. Было настолько тепло, что комиссию усадили за столы, покрытые красными скатертями, прямо под открытым небом у входа в столовую. Заняли места за столом и представители забастовочного комитета заключенных. В её составе, между прочим, находилась и та самая эстонка Аста Тофри, которая на пересылке в Красноярске обратилась с жалобой к тюремной администрации на плоз входа в столовую. комиссию усадили за столы, покрытые красными скатертями, прямо под открытым небомрей.с заключенными, позволхую кормежку и тогда же намекнула, что в английской тюрьме произошли волнения из-за невыдачи к утреннему завтраку какао. Немалое удивление многих из нас вызвало появление среди членов забастовочного комитета Стефании Коваль, которая три месяца назад навзрыд плакала при сообщении о смерти Сталина.
Комиссия заслушала многочисленные жалобы, пожелания и просьбы заключенных. Наконец они выслушали и требования, предъявленные забастовочным комитетом.
В требованиях указывалось на недопустимость ношения номеров на одежде. Если они были уместны на спинах каторжан в царской России, то при Советской власти, так рьяно отстаивающей права человека, недопустимы подобные знаки унижения людей, которые отбывают свой срок не за убийство, не за то, что бросали бомбы или готовили террористов, а за неосторожно сказанное слово, за участие в организациях, имевших с коммунистической партией другие взгляды и настроения. Вслед за снятием номеров, забастовщики требовали разрешить переписку, свидание с родственниками. Требовали снять с бараков ночные замки, высказывая удивление, почему в лагере нужно создавать по ночам вторую тюрьму.
Большой разговор произошел по длительности рабочего дня. Вместо восьми часов, заключенные вынуждены находиться на работе по двенадцать часов, при этом администрация редко дает выходные дни. Поэтому в требованиях забастовщиков был включен пункт об установлении для заключенных в лагерях общесоюзного рабочего дня продолжительностью 8 часов и раз в неделю выходного дня. Было обращено внимание комиссии, что не везде придерживаются существующего порядка о зачетах. Почему-то на политических заключенных этот порядок не распространяется.
Комиссия выслушала все требования заключенных, попросила оформить все это в письменном виде и подписать их. Забрали листки и уехали. Жизнь в лагере вновь потекла в обычном темпе. Никаких изменений в нашем распорядке не произошло - так же мерзко кормили, так же из последних сил выбивались на тяжелых физических работах без выходных с продолжительностью рабочего дня, устанавливаемого по прихоти начальства. Среди заключенных умиротворения не было. Враждебность групп не только не затихала, но и усиливалась в адрес тех, кто безобразно вел себя по отношению к забастовщиками при возвращении в зону.
Руководство лагеря решило принять меры к пресечению возможных инцидентов. Сначала оно отправило несколько человек, наиболее экстремистки настроенных, в другие подразделения лагеря. Затем более 500 человек, принимавших активное участие в забастовке, были выведены из зоны. На их место к нам подселили каторжанок-политических заключенных.
Позже стало известно, что всех представителей забастовочного комитета, участвовавших в переговорах с московской комиссией, увезли на материк и так рассадили по разным тюрьмам.
Спустя два месяца, после забастовки, произошли перемены, которые, как мы твердо были уверены, произошли из-за перемен во всей внутренней жизни страны после смерти Сталина, казнью Берии и его приспешников и новым курсом по облегчению участи политических заключенных.
Разрешили переписку и свидания с родными, ввели строго ограниченный восьмичасовой рабочий день. Стали давать раз в неделю выходной, сняли замки с бараков и оскорбительные номера с наших спин. Если я смогла легко отпороть пришитые на спине платья и на ватных штанах номер Х-376, то, не смотря на все старания, не удалось смыть масляной краской написанный номер на спине черного дубленого полушубка, который я храню как память о мрачных временах пребывания в Норильске.
Для придания видимости участия заключенных в мероприятиях по демократизации лагерей, уполномоченных от всех лагерей, собрали в норильский драматический театр. Как участник концерта, который планировалось дать делегатам, я присутствовала на этом мероприятии.
Вели нас в театр, как обычно, под конвоем, а когда вошли в зал почувствовали полную свободу. Конвоиры заняли наблюдательные посты у дверей и на улице, вокруг здания, а нас не беспокоили, будто забыли о нашем существовании. В переполненном зале собралось несколько сот человек, мужчин и женщин, представлявших интересы заключенных Норильска и его окрестностей.
Сперва говорил какой-то чекист. Он откровенно признался, что существующий режим в лагерях жесток и не справедлив и что это вина местного начальства, допускающего своеволие и превышение власти. Ни одним словом он не признал вины тех, что занимал высшие посты в органах МГБ и кто не мог не знать, что происходит в лагерях, какие беззакония, ущемление прав, дискриминацию претерпевают заключенные от их подчиненных. В заключение своей речи представитель власти призвал заключенных к спокойствию, рекомендовал создавать в лагерях советы самоуправления заключенных.
Поднимавшиеся на трибуну вслед за официальным докладчиком заключенные, "резали правду-матку", не стесняясь, в открытую, выплескивая на слушателей все, что наболело за долгие годы лишений и издевательств. Из травмированных оскорбленных сердец вырывались стоны отчаяния, рассказы заставляли содрогаться, приводили в ужас от царившего в лагерях бесправия и беспредела. Просто не верилось, что такие порядки существовали в организациях, созданных и подчиненных Советской власти, принципами своего существования определившей законность, право и человечность.
В заключение выступил представитель Госбезопасности, обещавший всем присутствующим в скором времени принять меры по улучшению положения политических заключенных
Затем мы дали концерт, силами художественной самодеятельности Норильского лагеря. Все расходились с хорошим настроением и в ожидании положительных перемен.
180. Художественная самодеятельность.
Снова наступили серые, безрадостные лагерные будни. Я опять на изнурительных общих работах в ночную смену на стройке какого-то большого жилого дома. Сменяем мужчин, которые днем кладут стены. В наши обязанности входит сушка неоштукатуренных стен.
В продырявленные железные бочки на ножках закладывается кокс, который горит всю ночь. От смрадного дыма раскалывается голова, дышать нечем. К головной боли примешивается состояние постоянной тошноты, режущая боль в глазах от дыма. В такой обстановке приходится работать всю ночь. Утром, едва передвигаясь, шатаясь, словно пьяная, возвращаюсь в зону. Аппетита нет. Мечтаешь только об одном, - скорее бы лечь, уснуть, забыться после кошмарной, задымленной ночи. Изредка переключали на другую, менее изнурительную работу - очистка строительного мусора.
Неожиданно мне улыбнулось счастье, если можно так сказать в условиях беспросветной лагерной жизни. Вместе с Ниной Вареник и еще несколькими девушками попадаю на курсы электротехников. Занятия проводит преподаватель-мужчина, тоже заключенный, в гражданской жизни педагог. Занятия продолжаются три месяца, по три-четыре часа в день изучаем теорию. В остальное время занимаемся практикой: долбим стены для скрытой проводки, вскрываем бетонные перекрытия. По окончании курсов сдаем экзамен и получаем справки об успешном окончании курсов.
Художественная самодеятельность в лагере - это та спасительная отдушина, которая выручает заключенных от многих бед, освобождает от общих работ, позволяет оставаться в зоне в период подготовки и проведения концертных программ. Участники самодеятельности пользуются особым покровительством лагерного начальства и без особого труда попадают в непроизводственные бригады.
Мое участие в спектакле, намечаемом к постановке, способствовало тому, что меня освободили от работ в ночную смену и перевели в другую бригаду, которая выходила за зону днем.
Единственным светлым воспоминанием о годах, проведенных в лагере, было мое участие в художественной самодеятельности. Участники самодеятельности были отменными специалистами в области искусства в самых разнообразных жанрах: драме, балете, пении. За отсутствием мужчин, в нашей культбригаде, роли мужчин исполняли женщины. Так в пьесе Чехова "Медведь" я исполняла роль старика-слуги Луки, в "Двенадцатой ночи" Шекспира потешала зрителей ролью шута. Костюмы, реквизит, декорации готовили сами. Наша культбригада выезжала с концертами за пределы зоны, в том числе и в мужские лагеря. Еще пять-шесть лет назад, когда существовали общие зоны, многие наши женщины дружили с заключенными мужчинами и вот теперь старые знакомые снова встречались. Не приходится говорить, какие это были радостные встречи.
Очередная зима подходила к концу и без какого либо перерыва перешла в лето. Июньское солнце буквально в течение двух недель растопило весь снег, тундра покрылась зеленым ковром. Засверкала гладь бесчисленных маленьких тундровых озер. Нашу бригаду направили в парники, пересаживать капустную рассаду из горшочков с торфом в только что оттаявшую землю.
Отношение к нам конвоиров стало заметно меняться, исчезла грубость, проглядывала человечность. Вспоминаю такой случай. Дорога, по которой мы направлялись на производство, граничила с заполярным лесом, которого мы никогда не видели. О существовании крупных деревьев в районе пустынной тундры никто из нас не подозревал. Нам было известно. Что в тундре произрастают карликовые березки, да среди низкорослого кустарника тощие ели. По нашей просьбе, конвоиры удовлетворили наше любопытство и провели в настоящий лес.
То, что мы увидели, иначе не назовешь, как чудом заполярного растительного царства. Впечатление было такое, будто мы попали в настоящий лес европейской территории России. Перед нами открылась панорама хвойного леса с красавицами соснами и раскидистыми елями. Просто не верилось, что мы за 69 градусом северной широты. Единственное отличие от европейского леса состояло в том, что сосны и ели были несколько тоньше, а по высоте нисколько не ниже. Но находиться в лесу долгое время было невозможно - заедала мошка. И выбирались из леса так же с трудом. Дорогу преграждали густые кустарниковые заросли. Полюбовались опрокинутой чашей сверкавшего озера.
В июле, с открытием навигации на Енисее, к нам в лагерь пришло пополнение. Прибыл этап в количестве 300 женщин, осужденных по бытовым статьям (воровство, хищения и пр.). о том, что к нам привезут уголовников, мы слышали и ранее. Делалось это умышленно, с целью перевоспитания в среде политических заключенных. Однако, если до их появления мы не знали, что такое кражи, то теперь приходилось каждую мелочь нести в катерку. Воровство приняло угрожающие размеры. Мало того, даже драки стали обычным явлением. Представительницы уголовного мира становились постоянными отказчицами, нарушительницами трудовой и лагерной дисциплины. С целью перевоспитания, незадолго до их приезда в зоне была оборудована швейная мастерская. Начальство рассчитывало приучить уголовниц к производительному, полезному труду. Однако из этого ничего не вышло. Зато несколько раз взламывался продуктовый склад, пытались обокрасть и магазин. Приехавшие заключенные имели очень низкий моральный уровень. Одна блатная девчонка, сняв с себя всю одежду и оставшись в чем мать родила, плясала на кухне до тех пор, пока надзирательница не пришла и не посадила "танцовщицу" в карцер.
Пополнение лагерной культбригады обычно происходило по прибытии в лагпункт нового этапа. Стали выискивать таланты среди прибывших бытовиков. Кое-кого взяли на пробу, но вскоре пришлось от них отказаться. Они вели себя чересчур вызывающе, для них оказалось неприемлемым поддерживать дисциплину и порядок, трудно было рассчитывать, что они смогут в назначенное время выступить и не подведут. И все же, одна из них, все время ходившая в мужских брюках, с повадками настоящего мужчины, говорившая низким, мужским голосом, прижилась в культбригаде. Ей давали играть мужские роли, с которыми она блестяще справлялась. Никогда не забуду, как она артистично сыграла роль денщика Шельменко в пьесе одноименного названия.
181. Досрочное освобождение.
Активно участвуя не только в постановках и спектаклях, но и в жизни культбригады, я постепенно становилась руководителем культбригады. Это не скрылось от глаз лагерного начальства и меня выдвинули на должность старшего культорга КВЧ. В эту пору широким фронтом шла подготовка к 300-летию присоединения Украины к России. Поскольку в нашем лагере большинство заключенных были выходцами с Украины, решено было это событие отметить с особой торжественностью. По всей территории вывешивались новые праздничные лозунги. Клубное помещение украсилось живыми гирляндами цветов.
Незадолго до праздника радость охватила заключенных: стал известен приказ, по которому все, отбывшие три четверти срока подлежат, после нового судебного разбирательства, досрочному освобождению. Раз в неделю по этим вопросам собирался совет актива. На каждого освобождавшегося заключенного нужно было составить характеристику и предоставить её в распоряжение суда, который будет рассматривать все дела.
Выездная сессия суда заседала на клубной сцене, куда собирались все желающие послушать ход разбирательств.
В распоряжении суда имелось дело заключенного. Председательствующий обычно задавал несколько вопросов формального порядка. Подобие защитительной речи произносил начальник КВЧ и после короткого совещания, судьи объявляли заключенному, что он освобождается из лагеря.
Освобождение происходило не сразу, а по прошествии двух-трех недель, а иногда и месяца, группами по 30-50 человек. Жить разрешалось в пределах Норильска, кто как мог искал себе жилье и устраивался на работу. Освобожденные были ограничены в правах. Они, например, не могли сразу же выехать на материк, а ждали на это разрешения иногда год и более.
Мы, два культорга, буквально сбились с ног, занятые с утра до вечера писаниной характеристик на освобождение, предоставляемых в суд. По вечерам нам в помощь определяли грамотных работяг. По решению Совета, мы в первую очередь занимались делами заключенных, занятых на общих работах.
Еще в 1953 году, после забастовки, мои друзья посоветовали мне подать ходатайство о помиловании, что в свое время я и сделала. По прошествии трех месяцев пришел отказ. Для меня это был страшный удар. Одна только мысль, что мне придется четверть века находиться в заключении и, быть может, я никогда не увижу своих близких и сына, убивала настолько, что терялся смысл жить дальше. По совету друзей в первый день пасхи я снова написала заявление с просьбой о помиловании. На этот раз ответ пришел через четыре месяца и был он положителен. 25 летний срок мне снизили до 10 лет, причем в зачет пошли еще три года с 1944 по 1947 год, проведенные в лагерях Архангельской области. Теперь я могла рассчитывать на досрочное освобождение, тем более, что за примерную работу и хорошее поведение в быту я имела зачеты.
Первое время один рабочий день, проведенный на производстве, засчитывался за три. Позднее эта привилегия была сокращена до двух дней, а потом и вообще пошел день за день.
С каждым днем мы чувствовали все большее облегчение. Если в первый год моего пребывания в лагере в Норильске, безконвойных вообще не было, то теперь их число увеличивалось с каждым днем. Расконвоированным разрешалось без охраны следовать из зоны лагеря на работу и обратно, но категорически запрещалось входить в черту города, а тем более, заходить в магазины. Однако запрет этот постоянно нарушался, о чем хорошо было известно начальству. Разве могли женщины удержаться от соблазна заглянуть в промтоварный магазин и купить себе какие-нибудь тряпки. А тут еще лагерь переводился на хозрасчет, все зарабатывали прилично и имели свободные деньги. Я, например, зарабатывала около 450 рублей в месяц, что позволяло мне по 100 рублей отсылать маме в Нарву. Хорошим подспорьем для меня являлись твои, Степан, посылки из Дудинки. Некоторое материальное благополучие позволило мне воспользоваться за 25 рублей в месяц помощью дневальной по бараку, чтобы она из лагерного пайка и дополнительных продуктов, стряпала для меня обед и ужин.
Приближается окончание моего срока заключения. Из десяти лет, исключаются три года, проведенные в Архангельских лагерях и три года лагеря в Норильске. Вместе с зачетами перекрывается цифра в три четверти срока и я подпадаю под досрочное освобождение" - закончила Раиса свое повествование.
В бодром, обнадеживающем настроении возвращался я в Дудинку. Надежда на скорую, и теперь уже окончательную, встречу не оставляла меня, придавала сил и уверенности в завтрашнем дне. Поделился своей радостью с ближайшими друзьями-сослуживцами, рассказал и квартирной хозяйке Гильде Ричардовне, которая не преминула заметить, что в её уютном домике Рая обретет желанный покой.