Среди политических ссыльных в Дудинке только и разговоров, что о реабилитации. Злободневная тема захватила всех. С материка поступают сообщения, что Верховные суды всех Республик Союза заняты пересмотром дел отбывающих тюремное и лагерное заключения по 58-й статье. Коммунисты, военные, беспартийные и гражданские лица, люди самых разнообразных профессий, начиная от колхозников, рабочих, кончая врачами, инженерами, учеными которые обвинялись в измене Родине, в антисоветской агитации и пропаганде, в шпионаже и прочих грехах, сфабрикованных в кабинетах следователей ЧЕКА-ГПУ-НКВД-МГБ.
Тихонравов доверительно сообщил мне, что почти все ссыльные Дудинки написали ходатайства о реабилитации и советует мне последовать их примеру, обязательно опротестовать свой приговор о заключении в тюрьму, лагерь и пребывание в ссылке.
Я долго не соглашался с Тихонравовым, мотивируя свой отказ нежеланием ворошить больное, унижаться и просить. Однако при очередной встрече, Тихонравов опять завел разговор на эту тему и взял с меня слово, что я все же напишу.
- Ну что вам стоит настрочить заявление, - убеждал он меня, - что вы теряете, не к адвокату же вам обращаться. Вечерок посидите покумекаете, назавтра на машинке отпечатаете и отправите. Вот и все дела!
Я не стал ломаться и в тот же вечер написал, так как, что я терял, кроме своих оков?
Черновики заявления у меня остались, и поэтому я могу полностью воспроизвести текст этого документа. Вот этот текст:
Генеральному Прокурору СССР
Двадцать девятого апреля 1941 года, находясь на рабочем месте в редакции газеты "Советская деревня" в городе Нарва (ЭССР), я был арестован органами НКВД и заочно осужден Особым совещанием г. Москвы на 10 лет ИТЛ.
Родился я в Петербурге (Ленинграде) в 1903 году. Отец-врач, погиб на фронте в Русско-Японскую войну в 1904 году. Мать учительница музыки по классу фортепиано, воспитывала меня на средства от частных уроков.
В 1913 году мы переехали на постоянное место жительства в город Нарву, где пережили две революции и позднее оказались вне Родины, в буржуазной Эстонии. В 1921 году я окончил Нарвскую гимназию, поступил в Тартуский университет, но, из-за отсутствия средств, закончить его не смог. Затем началась моя трудовая жизнь на Русско-Балтийском заводе в г. Таллине, на лесопильном заводе в г. Нарва, на сплавных работах под Нарвой, вертельщиком колеса на табачной фабрике.
Имея склонность и любовь к драматическому искусству, все свое свободное время отдавал русской сцене. Играл с любителями и профессионалами, участвовал во многих русских спектаклях на художественных сценах г. Нарвы.
В 1926 году в Нарве организуется русское спортивно-просветительное общество "Святогор". Русская молодежь города охотно принимала участие в работе этой организации, потому, что искала разумный досуг, ее тяготила оторванность от родины и нетерпимость отношения шовинистически настроенных кругов эстонского общества. В задачи "Святогора" входило сохранение у русской молодежи любовь к русской культуре, искусству, литературе.
В "Святогоре" я активно участвовал в литературном и драматическом кружках. Огромным успехом у нас пользовались литературные "четверги", на которых читались и обсуждались произведения советских писателей Горького, Алексея Толстого, Леонова, Романова, Замятина. Зощенко и других.
Как большой любитель драматического искусства, часто помещал в местной газете "Нарвский листок" театральные рецензии.
В 1929 году поступил театральным инструктором в район русского расселения Причудья и Принаровья, где проработал до 1940 года. С ликвидацией этой должности поступил на постоянную работу в редакцию газеты "Советская деревня".
При аресте мне предъявили два обвинения. Первое, - это, что я состоял и работал в контрреволюционном обществе "Святогор" и второе, - что я сотрудничал с антисоветской прессой в лице газеты "Нарвский листок"
Следствие вел старший лейтенант Шаховской в Таллине в продолжении двух месяцев и закончилось оно в канут Великой Отечественной воны.
По первому пункту обвинения, - участие в работе спортивно-просветительного общества "Святогор", я категорически отрицал на следствии и отрицаю сейчас, что эта организация в какой-то степени была контрреволюционной и, тем более, монархической. "Святогор" никаких политических задач не преследовал, абсолютно никакой политической работы не занимался. У этой организации была только одна цель - уберечь русскую молодежь от тлетворного влияния тогда процветающих джазов и фоксов, дать молодежи разумное развлечение, чтобы она свято хранила и берегла русскую культуру, никогда не забывала о своем русском происхождении и превыше всего любила свою Родину.
Совершенно непонятно, почему вдруг следственным органам понадобилось назвать общество "Святогор" монархической организацией, не имея на то никаких оснований. С таким же успехом эту организацию можно было назвать анархической, политической, троцкистской, и еще какой угодно. Монархический ярлык был совершенно безосновательным. И по сей день в СССР имеются свидетели, среди них есть и члены КПСС, которые хорошо помнят эту организацию, в которой они сами состояли членами.
Никакого обвинения в какой-либо монархической или другой антисоветской деятельности в "Святогоре" мне предъявлено не было.
По второму обвинению - работа в редакции газеты "Нарвский листок", - также отсутствовал материал, который хотя бы намеком указывал на то, что я писал в газете антисоветские статьи или, вообще, статьи на политические темы. У следователя на этот счет не было никаких данных, кроме того, что я действительно писал театральные рецензии.
Незадолго до окончания следствия, следователь Шаховской предъявил мне новое, ничем не обоснованное обвинение, - якобы во время работы в качестве театрального инструктора в Принаровье, в одной из деревень (при этом не было указано, в какой деревне и когда) на деревенской сходке я говорил крестьянам, что буржуазный строй лучше советского. Две ночи подряд следователь всяческими приемами пытался добиться от меня признания, будто я это говорил. Я, в ответ, требовал встречи со свидетелями, которые, по утверждению Шаховского, это слышали и подтверждают свидетельскими показаниями. Но так и не дождался встречи со свидетелями.
К концу следствия я заболел. Добиться медицинской помощи не мог. Поднялась высокая температура. Торопясь закончить следствие, Шаховской вызывал меня на допрос каждую ночь и, как правило, чтобы добиться признания, заставлял по нескольку часов кряду простаивать в углу кабинета, на короткое время отпускал в камеру, а затем вновь вызывал на допрос, выматывая меня как физически, так и духовно.
В день окончания следствия, я едва стоял на ногах. Подписывал предложенные Шаховским документы об окончании следствия в полубессознательном состоянии. Не в состоянии был вчитываться в протоколы допросов и до конца осознать суть предъявляемых обвинений. Обвинения же мне были предъявлены по статье 58, пункты 10 и 11. В конце июня 1941 года меня эпатировали в город Киров, а в конце декабря направили в Вятлаг (Кировская область).
Зимой 1942 года меня уведомили, что я осужден заочно Особым совещанием в г. Москве на 10 лет Исправительно-трудовых лагерей (ИТЛ).
В 1945 году Указом Президиума Верховного совета СССР, в связи с победой над фашистской Германией, ко мне применили амнистию с сокращением срока заключения наполовину. Кроме того, за хорошую работу и примерное поведение, мне сократили срок еще на полгода и применили зачеты. В декабре 1947 года я освободился из заключения, а в июле 1949 года снова был арестован по старому делу и после восьмимесячных скитаний по тюрьмам Таллина, Ленинграда, Кирова, Красноярска, оказался в ссылке в г. Дудинке..
Считая, что все обвинения, выдвинутые следователями против меня, были предвзятыми, необоснованными и бездоказательными, прошу Вас дать указание о пересмотре моего дела с вызовом проживающих в ЭССР свидетелей, которые хорошо помнят меня и мою работу в указанный период времени. Фамилии и адреса свидетелей сообщу по первому же требованию"
Прошел год, но никакого ответа на мое заявление не поступало. Откровенно говоря, - я потерял всякую надежду не только быть реабилитированным, но даже узнать, рассматривалось ли мое заявление, и был в полной уверенности, что мое заявление "положено под сукно".
А в это же время, многие, хлопотавшие о реабилитации, получали ответы. Эти ответы были лаконичны и не всегда приятными. К примеру, вот такие: "Ваше заявление рассмотрено. Вы осуждены правильно. Дело пересмотру не полежит". Были и обнадеживающие ответы, из республиканских прокуратур, такого вот содержания: "... Дело передано на рассмотрение Верховного суда"... Это значило, что прокуратура в принципе не возражала о реабилитации, требовалась лишь санкция Верховного суда. Были и такие ответы, что без предварительного уведомления прокурора, дело поступало на рассмотрение Верховного суда и приходили сообщения о реабилитации.
Реабилитированный вызывался в милицию, где ему зачитывалось решение Верховного суда, которое на руки не выдавалось, и тут же ему предлагали заменить паспорт в этом, новом паспорте не было отметки, ограничивающей проживание. С новым паспортом можно было выезжать куда угодно и жить где угодно, в пределах, конечно, Советского Союза. На руках реабилитированного оставалась только справка, выданная отделом милиции, в которой указывалось, что на основании решения Верховного суда от такого числа, отменены решения всех инстанций о тюремном заключении, пребывании в лагере или в ссылке в связи с выявившимися фактами его невиновности или недоказанности инкриминируемых преступлений.
Мой знакомый, занимавший видный хозяйственный пост в порту, тоже ссыльный, Кузьмин, был в свое время осужден на 10 лет ИТЛ по 58 статье, пункт 6 (шпионаж). Как только он узнал о начавшейся волне реабилитаций, одним из первых в Дудинке отправил заявление с просьбой пересмотреть свое дело. Ответ пришел сравнительно быстро: осужден правильно, дело пересмотрено быть не может. Кузьмин не унимался. Стучался во все двери вышестоящих учреждений, писал без конца. На все письма приходили отрицательные ответы. Но Кузьмин снова и снова штурмовал Советское правосудие заявлениями. И добился своего. На девятое или десятое обращение из Верховного суда пришел положительный ответ. Человек добился реабилитации!
Моя жизнь продолжалась, а изменений никаких не намечалось. Работать приходилось много, часто задерживался сверхурочно. Как только возвращался в свою небольшую, уютную комнатку начинал топить печку, стряпал ужин, читал и рано ложился спать. Иногда заходил к хозяину, Василию Максимовичу, приветливому симпатичному грузину, поболтать, поделиться новостями. Иногда они меня сами приглашали на чашку чайку с домашней сдобой. Большую дружбу поддерживал с их псом, крупных размеров породистой овчаркой по кличке Рекс. Когда я впервые переступил порог их дома, Рекс готов был меня разорвать на части. Привязанный в коридоре на цепь, он рвался и с остервенением лаял, и в течение нескольких жней привыкал ко мне. А уже через неделю встречал меня молча, даже иногда повиливал хвостом, но чаще делал вид, что не замечает моего присутствия: ходи мол, но я начеку, все вижу и все слышу. Но была у Рекса одна слабость: пес любил лакомства, любил сладости. Вот этим я его и взял. Сначала он долго мучался, прежде, чем съесть предложенную мной конфету. А затем сам, без приглашения, стал заходить в мою комнату и ждать лакомства. Но нельзя сказать, что он был нахальный попрошайка, как некоторые псы. Он всегда был благороден и считал, что делает одолжение, когда, повернув голову на левый или на правый бок, осторожно слизывал подношение. Рекс привязался ко мне настолько, что я выходил со мной гулять, играл. Словом, привязался не меньше, чем к хозяевам.
Периодически ездил к Рае в Норильск. Отвозил ей продукты, писал письма с разрисованными цветными карандашами картинками Алексея. К моим визитам лагерное начальство настолько привыкло, что беспрепятственно выдавала разрешения на наши свидания. Немаловажное значение имело и то, что Рая пользовалась авторитетом у начальства. Как исполнительный и ответственный работник. Жила она в твердой уверенности, что не позднее весны 1955 года её дело будет рассматриваться в суде.
Материально я жил неплохо. В должности нормировщика получал 1400 рублей в месяц. К окладу приплюсовывались три северные надбавки по договору, заключенному летом 1952 года и сверхурочные, что в общей сложности составляло около 1800 рублей. И, тем не менее, я знал, что мое финансовое благополучие - явление временное.
Мой непосредственный начальник по отделу труда и нормированию Николай Павлович Бойко предупредил, что при первом же сокращении я буду уволен как самый молодой и, конечно, не опытный работник. Так оно и случилось в конце 1954 года.
Снова я стал рубщиком, с окладом 750 рублей в месяц и тремя северными надбавками, что в итоге составляло чуть больше 900 рублей. Как и раньше, рубщиком я был лишь официально. Главный бухгалтер Лесного отдела Ярошенко, зная, что я прилично печатаю на машинке, взял меня в бухгалтерию выписывать и печатать счета на отправляемый в Норильск строительный лес. Таких поездов было несколько в течение суток, а, кроме того, отправляли составы с пробсом для шахт и пиломатериалом для строек. Когда в декрет ушла счетовод бухгалтерии, меня назначили на её место, но, опять таки, напомнили, что работать придется временно.