...В новом 1955 году, я решил взять отпуск за три отработанных года на договорных началах, то есть с оплатой проезда туда и обратно за счет Норильского комбината. Паспорт позволял мне ехать куда угодно в пределах Союза. За год мне полагалось 24 отпускных дня, а с отпуском по договору еще 24 дня. За время работы нормировщиком я имел еще 36 отпускных дней, которые (по договору) удваивались. В общей сложности продолжительность моего отпуска выросла до пяти с несколькими днями месяцев и мне предстояло получить около шести тысяч рублей отпускных. Начальство разрешило использовать отпуск в последних числах апреля. На конец мая и июнь месяц профсоюз предоставил мне одну за одной две путевки в Болдури, на Рижское взморье...
В радостном ожидании скорого освобождения из лагеря, жила в Норильске Рая. Заканчивался срок её заключения. Уже в марте мог состояться суд, но она уступила свою очередь тем, кто дольше пребывал в заключении и кто находился в более тяжелых условия на общих работах.
В апреле 1955 года в лагерном клубе слушалось дело Раи. На сцене разместились члены суда. В зале сидели подруги по работе и самодеятельности, с которыми Рая выступала на концертах, в спектаклях. Были и просто любопытные.
Судебное заседание развертывалось своим обычным чередом. Прокурор зачитывал дело, перечислял статьи и приводил суду основания для досрочного освобождения. Руководитель КВЧ Крапивко, выступала в роли общественного защитника. Она дала Рае отличную характеристику, отметила её плодотворную, полезную работу на общих работах, на общественном поприще в качестве культорга и участника художественной самодеятельности и также рекомендовала суду освободить из-под стражи. До того, как суду принять окончательное решение, было предложено желающим задать вопросы к потенциальному освобождающемуся, то есть Рае. К удивлению суда, слово попросил прокурор. Получив разрешение, он обратился к Рае:
- Скажите, а вы все еще верите в Бога?
Этот вопрос застал её врасплох. Она никак не ожидала его и не знала, что ответить. Ответишь "Да!" - рискуешь остаться в лагере, ответить "Нет!" - ей не позволяла совесть. Все, сидевшие на сцене и в зале понимали, что вопрос задан не спроста, а с умыслом, проверить человека на честность, поэтому никто ничего не произносил. Все замерли, ожидая развязки.
- Да! Верую! - громко и отчетливо произнесла Рая так, чтобы и сидящие в зале могли это услышать.
Прокурор, человек уже не молодой и по всем признакам культурный, с усмешкой стал говорить о Гегеле и других философах идеалистах как о людях глубоко заблуждавшихся, давно раскритикованных основоположниками марксизма-ленинизма и что не к лицу без пяти минут свободному образованному человеку, какой, как он считает, является Рая, верить в эту небылицу, тем более, что вся действительность постоянно подтверждает отсутствие божественных начал.
Он бы и дальше развивал мысль о никчемности философских утопических учений о Боге, но суд мягко прервал его и, так как больше выступающих не было, удалился на совещание.
Рая чувствовала, что её окутал сплошной туман, мозг сверлила одна неотвязчивая мысль: "Какое решение вынесет суд? Неужели мне и дальше страдать за свою веру? Нет, я этого не вынесу!"
Вышел суд и, стоя, стал зачитывать свое решение: В соответствии с тем-то и тем-то, основываясь на том-то и то-то, во исполнение тог-то и того-то...
С Раей, чуть не случился припадок. Она никак не могла дождаться окончательного вердикта и, находясь на гране срыва, вдруг услышала:
- Досрочно освобождается из заключения!
Сразу отлегло на сердце, напряжение спало, уступив место формирующемуся внутри самосознанию освобождения от оков как духовных, так и физических. Мир прояснился, и будущее приобрело розовые краски...
В канун празднования 1 мая - 30 апреля, Раю, под конвоем, привезли в Дудинку и сдали в местный отдел МГБ. Её сопровождало пухлое дело со всеми документами, собранными чекистами по обвинению в "смертных грехах", следственным и судебным материалами. Вместо паспорта она получила справку на право проживания в Дудинке на правах ссыльной, с обязательством никуда не выезжать и ежемесячно являться на отметку.
Нашей радости не было границ. Разве мы могли предполагать, что события так быстро развернуться в нашу пользу, что вместо 25 лет исправительно-трудовых лагерей, Рая пробудет в заключении четыре года и три месяца.
Возникли сомнения. как провести мне отпуск, начавшийся незадолго до первомайских праздников. Я предполагал 6 мая лететь в Красноярск, а оттуда в Эстонию. Билет уже был куплен. Рая категорически настаивала, чтобы я ехал как следует отдохнуть на материк, использовал путевки на Рижское взморье, а на обратном пути заехал за Алексеем и привез его в Дудинку. Договорились, что до моего приезда Рая работать не будет, а займется укреплением расшатанного здоровья и поиском собственного жилья. Мы пришли к заключению. что нам придется расстаться с нашими милыми хозяевами Гильдой Ричардовной и Василием Максимовичем. Уж очень мала комната, в которой будет трудно разместиться втроем. Да и летом, когда многие уезжают на материк, легче приобрести недвижимость.
Утром, 6 мая, в 25 градусный мороз, в кожаных ботинках, в которых ужасно мерзли ноги, но не ехать же в валенках, я шагал за три километра на местный аэродром. Безоблачная тихая погода предвещала удачный полет. Не приходилось опасаться за нелетный день, что придется сидеть и ждать "у моря погоды".
Перелет из Дудинки до Красноярска, рассчитанный на четыре часа (более двух тысяч километров) стоил около 1200 рублей, что составляло довольно приличную сумму, которая была не многим по карману. Однако люди летали и около 10 часов утра 14 пассажиров, в основном мужчины, сидели в уютных креслах пассажирского салона двухмоторного "Ил"-а. Я расположился у окна, в надежде полюбоваться заснеженными просторами, проплывающими под крылом самолета, переходящими в зеленое море тайги. Но удовольствие оказалось кратковременным. Оно продолжалось не боле десяти минут. Самолет сделал круг над Дудинкой, набирая высоту, и взял курс на юг, вдоль белоснежного ледяного панциря Енисея.
Окна от мороза за бортом сначала запотели. а затем покрылись таким слоем льда, что разглядеть за ним что-либо стало невозможным. Я внимательно следил за стрелкой высотомера, висевшего над дверью пилотской кабины, и убеждался, что мы все время забираемся выше и выше. Две тысячи, три, четыре, пять, шесть, семь и наконец восемь тысяч метров, что явилось "потолком" для самолета.
Попробовал задремать, ничего не получилось. Стал разглядывать пассажиров: никого из знакомых, физиономии заспанные, скучные. некоторые уже посапывали, кое кто читал газеты, книги. Впереди сидела молодая мать, держа на руках крохотную девочку, которая капризничала, плакала, тревожа сидевших рядом пассажиров.
От нечего делать в голову лезли нехорошие мысли. А вдруг, думалось, с самолетом случиться авария и он грохнется с такой огромной высоты в безбрежную тундру. Если даже чудом спасешься во время катастрофы, то все равно погибнешь от холода и голода. Кругом, на сотни километров, ни жилья. ни людей. В Дудинке рассказывали о нескольких случаях воздушных катастроф, происшедших на этой линии. В тумане, где-то под Игаркой, самолеты вдребезги разбивались о скалы, погибали все пассажиры. Но ни в газетах, ни по радио ничего не сообщалось.
Стрелка высотомера стремительно падает. Мы быстро снижаемся. На высоте около тысячи метров, сквозь освободившееся ото льда окно, разглядываю неровную поверхность ощетинившегося сибирской тайгой леса с длинной, искривленной, белой полосой замерзшего Енисея.
Стюардесса сообщает о подлете к Подкаменной Тунгуске и получасовой стоянке. Пассажирам предлагается покинуть самолет, погулять в лесу, зайти в буфет аэровокзала.
Как хорошо чувствуешь себя на земле. Невольно вспомнились слова из репризы известного рассказчика-юмориста Ивана Федоровича Горбунова: "От хорошей жизни не полетишь!"
Длинная прямоугольная площадка аэродрома Подкаменной Тунгуски окаймлена густым сибирским лесом. Здесь, в заветрии, благоухающая тишина. Изумительный по чистоте воздух напоен запахами смолы и хвои. Снег почти весь сошел и только кое-где в овражках лежат белые шапки снега, напоминающие о прошедшей зимы. Вовсю зеленеющий брусничник навевает мысли о быстротекущей полярной весне. Солнце буквально плавит все на своем пути. Все пассажиры оставляют свою верхнюю одежду в самолете. Градусник возле дверей аэровокзала показывает 18 градусов тепла. Невольно каждый вспоминает отлет из Дудинки два часа назад при 25 градусном морозе.
Стоянка закончена и мы снова в воздухе. Пролетаем над когда-то губернским городом Енисейском. Длинной полосой вдоль левого берега Енисея протянулся этот город. Сверху хорошо просматривается портовая жизнь. Река уже очистилась ото льда. У причалов дымят трубы буксиров, на рейде выстроились баржи с лесом, которые ждут, когда очистятся ото льда низовья Енисея, чтобы поплыть вниз по течению...
На солнце блестят маковки сохранившихся церквей. Разглядел стоявший в некотором удалении от города огромный Енисейский острог. Сразу же за Енисейском во все стороны распласталась тайга. Даже с высоты невозможно было определить её границы.
Нам предстояло лететь еще более двухсот километров. По расписанию прилетаем в Красноярск в половине третьего. Столица Красноярского края встречает ярким, по летнему теплым, солнцем на голубом, прозрачном небосводе. В чемодан прячу шапку, варежки, теплый шарф, снимаю пальто и одеваю легкий плащ.
Автобус везет нас в центр города. Застроенный с окраин маленькими деревянными домами, город в центре имеет и каменные постройки. Проезжаем центральную улицу, такую же пыльную, как и все остальные. На ней обращает на себя внимание уютная, только что отремонтированная и действующая православная церковь, а так же музей русского художника Василия Ивановича Сурикова, уроженца Красноярска.
Не очень приветливо встречают меня родственники нашего нормировщика Эдгара Лореша, который в письме просил своего тестя на несколько дней приютить меня, пока я не дождусь катера, съездить в Ермолаево к Алексею. После вручения подарков: гречневой крупы, копченого мускуса, сгущенного молока, старики повеселели и заулыбались. В ту пору этих продуктов в Красноярске невозможно было достать ни за какие деньги. Пройдя по многим продуктовым магазинам с пустыми полками, я невольно задавал себе вопрос: чем питается население города? За хлебом стояла длинная очередь. Дремала за прилавком продавщица пустого молочного магазина.
Из-за неполадок с катером, идущим в Ермолаево, выезд состоялся только на третий день, 9 мая. В тот же день катер возвращался обратно, поэтому времени для свидания было в обрез.
Ермолаево оказалось небольшой деревней, как обычно для всех деревень, раскинувшейся на левом, более высоком берегу Енисея. Детский дом располагался за деревней на порядочном расстоянии от Енисея на берегу небольшой речки Ермолаевки. С другой стороны покосившегося и во многих местах с прорехами забора разросся подлесок, переходящий в раздольные луговые поля.
Алеша мало изменился. Для своих десяти лет казался маленьким, щуплым, но вполне здоровым ребенком. Румянец, как говорят, играл во всю щеку. На питание не жаловался, уверял, что кормят хорошо, всегда сыт. Не мог понять, чему он больше радовался: моему приезду или кульку со сладостями, конфетами, печеньем, халвой.
Воспитатель, он же и учитель Алексея, некто Гагарин, дал мне письменную характеристику о нем, как об ученике третьего класса:
Характеристика на
Матвеева Алексея Николаевича
ученика 3-его класса
Ермолаевской школы.
В течение 1954/55 учебного года Алексей Матвеев учился удовлетворительно. Хорошо развита речь. Читает художественную литературу. В диктантах допускает много ошибок, очень невнимательный, неряшливый. За своим внешним видом не следит. Тетради и учебники грязные. Упрямый, капризный. С коллективом класса дружит. Общественных работ не выполнял. Требует к себе ласкового подхода.
С Гагариным договорились, что на обратном пути я снова заеду в Ермолаево, пробуду в деревне несколько дней и заберу Алексея.
Попасть на поезд, идущий из Красноярска, оказалось не так то просто. Случайно в кассе остался один билет в купейный выгон на проходящий ночью скорый Пекин-Москва. Кассирша никак не соглашалась продать мне билет, ссылаясь на то. что это место забронировано для какого-то партийного начальника. Пришлось прибегнуть к давно испытанному средству - "не подмажешь - не поедешь"...
В Москве первым делом приобрел билет на ленинградский ночной поезд. Хотелось весь день и вечер побродить по столице, познакомиться с достопримечательностями, побывать в Большом, где в этот день шла опера Бизе "Кармен".
Но желания попасть в Большой оказалось мало. В театре был аншлаг. Не досталось мне билета и в Малый театр, который рядом с Большим. С трудом, с рук, приобрел билет в цирк.
В Ленинграде несколько дней гостил у Рапиных, родственников по линии жены.
Незаметно, в визитах к друзьям и знакомым, пролетели десять дней пребывания в Нарве. Несколько раз ездил в Усть -Нарву. Все время меня сопутствовала дождливая погода Солнце скрылось за свинцовыми тучами. По-осеннему было прохладно и неуютно. Большие надежды я возлагал на Рижское взморье. Думал хоть там погреться на солнышке.
В Булдури приехал в сильнейший дождь. Вместо того, чтобы загорать на взморье, купаться и гулять по лесу, вкушать аромат озона, дышать запахом соснового леса, я вынужден был из-за плохой погоды после обеда каждый день уезжать в Ригу. Эти поездки тоже были интересными. Величественное впечатление произвело своей монументальностью военное кладбище с огромной статуей воина, как бы охраняющего вечный покой героев, погибших в боях за спасение Родины. Не забыть соседнее кладбище имени поэта Латвии - Райниса с его красивейшими мраморными памятниками, строгими изысканными надгробиями, утопающими в зелени и цветах. И везде, во всех уголках кладбища, на больших и малых дорожках, абсолютная чистота, ни соринки не увидишь, вычищено так, что в иной квартире грязнее и пыльнее. Справедливое замечание, что кладбища определяют культуру человека.
С интересом знакомился со старой Ригой и новыми архитектурными зданиями столицы Латвии. Возвращался в Булдури поздно вечером после посещения спектаклей в Национальной опере или Русском драматическом театре. Спустя почти двадцать лет я снова увидел знакомых авторов по гастролям в буржуазной Эстонии Рижской русской драмы - Бунчук, Барабанов, Юровский.
К концу июня. Когда подошла пора окончания моей путевки в доме отдыха на Рижском взморье, погода изменилась. Выглянуло солнце, заметно потеплело, пляжи заполнились отдыхающими и купающимися. С печалью думал о предстоящем отъезде. Просторное Рижское взморье напоминало Усть-Нарву, отличаясь от него большим комфортом, удобствами для дачников, для которых не возникало проблемы где можно вкусно пообедать, посидеть за чашкой кофе, вечером провести весело время на танцевальной площадке, в кафе, кино.
Запомнился солнечный жаркий день, когда я загорал на песке и читал полученное авиапочтой письмо Раи из Дудинки. В нем она писала, что утром 11 июня, выходя из дома, с трудом открыла наружную дверь, занесенную снегом. Накануне всю ночь свирепствовала пурга. Таковы капризы природы в середине июня на Крайнем Севере. Сообщала еще подробности, как ей удалось за шесть тысяч рублей купить половину балка, состоящую из двух комнат, кухни, небольшого коридора и примыкавшего к нему под крышей дома маленького сарая. За это время она успела произвести кое какие ремонтные работы. Побелила потолки и стены, вычистила от грязи все помещение.
Если до получения письма я предполагал совершить небольшое путешествие по живописным уголкам Латвии, а на обратном пути задержаться в Москве, то теперь мои планы круто поменялись. Хотелось поскорее приехать домой, увидеть собственную недвижимость, которой у нас с Раей никогда не было.
Предстоял еще один заезд по дороге в Дудинку, - короткое путешествие из Красноярска в Емельяново и приезд на новоселье вместе с Алексеем.
... Во второй приезд у меня было более чем достаточно времени, чтобы познакомиться с жизнью деревни Ермолаево, с ей природой, окрестностями, увидеть, как живут ребята в детдоме, лично убедиться во всех его плюсах и минусах и, конечно, присмотреться к Алеше, к его привычкам, навыкам, поведению. характеру, изменившемуся за три года пребывания в детских домах.
Небольшая колхозная деревушка схоронилась за живописными холмами, покрытыми хвойным лесом рядом с Енисеем при впадении в него не то речки, не то ручья под именем Ермолаевка. Летом она обычно превращалась в ручей, зато весной шумела и разливалась, как большая река.
Что бы попасть на территорию детдома необходимо было пройти по полуразвалившемуся мосту через Ермолаевку. Первое, что я увидел были детдомовские ребята, словно утки, полоскавшиеся в воде. Они были вооружены вилками, поднимали со дна камни и периодически тыкали вилками в дно. Так происходила охота на пескарей, находивших себе убежище под камнями. Они настолько были увлечены охотой. что ни на кого не обращали внимания и никого не замечали. Я тоже никого из педагогов не заметил. Только я собирался спросит про Алексея, как он сам появился, наголо остриженный, до черна загоревший, одетый в грязную рубаху и замызганные, неизвестно какого цвета штаны. Взяв у меня чемодан и пакет, он вызвался проводить меня к директору. По дороге он рассказывал о себе, что живется ему хорошо и весело, благодаря теплой погоде он с ребятами целый день на свежем воздухе. И тут же спросил, когда я увезу его в Дудинку, потому что он скучает без мамы.
Директор детского дома, производил впечатление человека скорее похожего на колхозного бригадира, чем на директора. Одет он был небрежно. Светло-серая рубашка поблескивала от жирных пятен, бумажные серые брюки с белой полоской давно не знали, что такое утюг, на босых ногах одеты старые, стоптанные сандалии.
Ничего вразумительного про Алешу он рассказать мне не смог. Сослался на отсутствие его воспитателя Гагарина, уехавшего в служебную командировку и знавшего Алексея более полно. Характеризуя сына, ограничивался общими фразами: "Как все ребята, очень подвижный, шустрый, большой шалун и забияка, любитель бегать, не всегда послушный"...
Я предупредил директора, что собираюсь задержаться в Ермолаево на неделю. Попросил помочь подыскать комнату, где можно было бы жить и столоваться. Директор предложил питаться в детдоме на общих основаниях со всеми его работниками, которые ежемесячно оплачивают свое питание. Отдельной комнаты в деревне не нашлось, пришлось удовлетвориться пребыванием в одной комнате с пожилыми, бездетными колхозниками.
Воспитательная работа в детдоме была поставлена из рук вон плохо. Не знаю, что происходило в зимнюю пору, но летом, чему я был свидетелем, дети в продолжении всего дня находились вне всякого наблюдения со стороны руководства. Несмотря на запрещение покидать окруженную забором территорию детского дома, его воспитанники беспрепятственно убегали в лес, на речку, делали все, что хотели, благо никакого контроля не существовало. С трудом удавалось собирать детвору на обед и на ужин. В поисках пропавших неизвестно куда принимали участие не только воспитатели, но и технический персонал.
Алеша мало чем отличался от своих сверстников. имел очень неопрятный вид, Всегда ходил грязный, с немытой шеей и такими же ушами, под давно не стриженными ногтями красовались черные ленты. Когда по утрам, после завтрака, Алеша приходил ко мне, я поражался виду его ног. Они были такие же черные, как накануне вечером, но не от загара, а от грязи. Воспитатели не следили за тем, чтобы ребята, отправляясь спать, мыли ноги. Об этом говорил и Алеша.
По утрам и днем мы ходили на речку купаться. Алексей научился у ребят плавать и довольно неплохо держался на воде по собачьи перебирая руками и ногами. Обычно я брал с собой мыло и полотенце и начинал усиленно отдраивать сына., пытаясь отмыть впитавшуюся в него грязь. Вскоре тело, голова, руки стали более менее чистыми, а вот с ногами ничего поделать не мог. Грязь буквально въелась в кожу. Перед отъездом из Ермолаево с помощью прачки я мыл Алексея в бане, щеткой отдирал с ног черные наслоения и не смог добиться желаемых результатов, вымыть как следует ноги так и не удалось. Когда тело сына немного посветлело, обнаружился красный шрам на левой коленке и на наружной части правой руки. Происхождение шрама на коленке Алеша объяснил неудачным нырянием под мостом Ермолаевки. Они там учились плавать. Прыгали с моста на глубину и пока ты барахтаешься, тебя выносит на мелководье. Вот он однажды прыгнул и пропорол коленный сустав. Засыпали рану стрептоцидом, замотали бинтом и все лечение закончилось. Никаких хирургов, швов и прочих прелестей цивилизации. Заросло само. только шрам остался уж очень большой. Со шрамом на руке история была более запутанная. Я понял, что она получена в результате какой-то ссоры между пацанами, истоки которой для меня так и не прояснились.
Кормили в детдоме сытно и обильно. Особых разносолов ребята не получали, зато в достаточном количестве имели мясо и жиры. В добавках им не отказывали. Алексей никогда не жаловался на голод, хотя аппетит имел отменный. Удивляться этому не приходится, ведь целый день с утра до вечера он находился на свежем воздухе, бегал, купался, играл.
С Алексеем мы много ходили в окрестностях Ермолаевки. Природа летом здесь изумительная. Сосновые леса перемежаются с рощами берез, осин, буков, ясеня, рябины. Много открытых полян, покрытых густой сочной травой. Температура держалась во время моего приезда в пределах 25 градусов. В лесу и на полянах стоял аромат цветущих трав и цветов. Такого простора и широты я не видел давно и совершенно не хотелось отсюда уезжать. Но срок моего пребывания в Емельяново приближался к концу и вот наступило время расставания с детским домом и его воспитанниками.
Многих из них я сумел поближе узнать, да и Алексей мне в этом оказывал посильную помощь. В основном здесь жили ребята таких же ссыльных и заключенных, как и у Алексея. Детей, у которых физически не было родителей, почти совсем не было. Провожая Алешу, они верили, что и за ними когда-нибудь приедет папа или мама и также увезет домой, в уют семейного очага...
С выездом из Красноярска в Дудинку произошла задержка. Затруднения возникли с приобретением билетов. Люди стояли за билетами в очередях по нескольку суток. Меня надоумили зарегистрироваться в комнате матери и ребенка и через неё я без особых трудностей приобрел билеты. При регистрации первым делом спросили, сколько лет ребенку и потребовали документы, подтверждающие его возраст. Пришлось слукавить, сказать, что десяти лет нет, а документы у матери, которая оплыла рейсом раньше. Если бы узнали, что Алексею больше десяти лет, то ни за что бы не зарегистрировали. А так мы в тот же день уплывали на корабле в большой каюте, специально отведенной для детей и их родителей.
Дорога превратилась в сплошную муку. В каюте ни днем, ни ночью не было покоя. Из-за постоянного детского крика и плача, я лишился сна. Весь день ходил с головными болями. Все время досадовал на себя за поспешность с отъездом, лучше бы лишний день постоял в очередях, чем такое мучение.
В Дудинку приехали в такую жару, какую я не испытывал за все время моего путешествия на материке.
В Нарве температура держалась в пределах 14-17 градусов Цельсия. Чуть теплее, до двадцати, было на Рижском взморье. Лишь по летнему тепло стало в Ермолаево (да 25 градусов) и вдруг такая метаморфоза произошла на Крайнем Севере в Дудинке, где меньше всего можно было ожидать жару. Термометр показывал 27 градусов тепла. Жители Заполярья загорали, принимали солнечные ванны, купались в Енисее, в маленьких озерах среди окружающей город тундры.
Наша тройка не преминула воспользоваться столь приятной природной благодатью, такой редкой в условиях сурового Севера. Если после возвращения из отпуска я имел в буквальном смысле слова бледный вид, то теперь мы с Раей загорели, словно отдыхали на Черноморском побережье Кавказа. Долгому пребыванию на лоне природы за городом, в особенности у озер, мешали насекомые - мошка и комары, - от них не было спасения даже в воде. Лучше всего проходили купания в Енисее. Всегда легкий ветерок мешал появлению насекомых, да и вода в реке освежала, бодрила, приносила огромное удовольствие. Больших трудов стоило вытаскивать из воды Алексея. Привыкший вволю купаться в Ермолаевке, он никак не мог примириться с ограничениями пребывания в водах Енисея.
Что же представляла из себя наша недвижимость. Барачного типа одноэтажный балок, разделенный на две одинаковые половинки, одну из которых за шесть тысяч рублей приобрела Рая. С соседями мы ничего общего не имели, нас соединяла только крыша. Как у них, так и у нас были свои отдельные входы. Посредине квартиры стояла плита с большим обогревательным щитом, согревавшим кухню, нашу спальню и спальню Алексея. Два окна выходили на юг, а одно, в комнате Алексея на север. Ради экономии тепла, мы его замуровали. Вообще комната Алексея оказалась самым холодным местом в квартире. Зимой стены его комнаты часто покрывались инеем и блестели, как в сказке о снежной королеве.
Хозяйственные работы поглощали все наше свободное время. Сколько мог и был в силах, помогал Алексей. Мы с ним очистили от мусора и хлама сарай и коридор. Заготовили на зиму дрова. Небольшое их количество находилось в сарае. Надо было пилить и колоть оставленные от прежнего хозяина бревна. Купили пару возов каменного угля. На первую часть зимы топлива было достаточно.
Привели а порядок находившуюся рядом с домом уборную-времянку. Обили толем наружные стены для сохранения тепла,. Отремонтировали завалинку, засыпав ей землей и опилками. Позднее с наружной стороны окон навесили ставни, которыестены для сохранения тепла, ония тепла, отрнмонтировали заваленку, засыпав ей землей и опилками.я. с наступлением холодов и полярной зимы вообще не открывали. Во-первых, было темно и свет из окон в дом не попадал. Кроме того окна были заморожены настолько, что даже если бы и было светло, то через ледяную корку все равно ничего бы не было видно. Заменили входную дверь новой, более основательной, крепкой и толстой.
Отсутствие водопровода создавало трудности со снабжением водой. На лошадях воду привозили, но за это нужно было платить. Для стирки и прочих хозяйственных надобностей собирали дождевую воду, вытаивали снег. В иные дни, когда была пурга, водовоз вообще не появлялся и воды было не достать даже за деньги. Тогда я и Алексей впрягались в большие сани, на которых стояли бак и ведро, и отправлялись на озеро в двух километрах от нас. Чаще всего мы ездили за водой в воскресенье с утра и успевали до обеда сделать три - четыре рейса. Возвращались измученные, но довольные, что обеспечили семью водой на всю неделю.
Собственное жилье требовало затрат не только личных, но и материальных. Отпускные давно были израсходованы, таяли и сбережения на сберкнижке, там оставалось немногим более пятидесяти рублей. До выхода на работу оставалось еще около месяца. Стало невмоготу сидеть без дела, да и донимала нужда.
Начальник лесного отдела согласился взять меня на работу досрочно. Ему крайне был необходим ответственный рубщик, которого он мог бы послать в город Енисейск для приемки на месте пиломатериала для Дудинки. Предстояло осуществить быструю погрузку на баржи и отправку с помощью буксира до места назначения, пока не закрылась навигация. Тишечкин решил послать на эту операцию меня. Я, конечно, сразу же согласился. Прельщали суточные, на которые можно было прожить в командировке, а жалование целиком оставалось семье. Кроме того, из Енисейска можно было привезти овощи (соленые огурцы, морковь, картофель) благо транспорт был бесплатный.
В Енисейск летел самолетом. Через три часа был на месте. Как и следовало ожидать, ничего к погрузке заблаговременно подготовлено не было. На организационную работу ушла неделя. Сами погрузочные работы затянулись на три недели. Поплыли в Дудинку в начале октября, когда вовсю уже валил снег, изредка сменявшийся дождем. По ночам держались легкие морозы, на Енисее поблескивали легкие забереги. Днем, как правило, поднимался северный ветер, навстречу гнало высокую волну. Свои овощи я хранил в трюме, за досками. Капитан буксира, опасаясь до конца навигации не успеть обратно, очень торопился и подолгу нигде не останавливался.
Со стороны реки Дудинку трудно было узнать, настолько она изменилась под снежным покровом. Я уезжал, когда все еще было зеленое, а вернулся, все в снегу. Обильно выпавший снег покрывал подъездные дороги для автомашин, железнодорожные ветки, причалы и суда, спешившие как можно быстрее закончить погрузочно-разгрузочные работы. В причудливо снежные уборы украсились портальные краны. Дудинка принимала зимний вид. Зимой, наряду с автотранспортом грузовое сообщение осуществлялось и на лошадях. Лошадей в достаточном количестве имели городские организации и управление порта. Интересно, что первый снег, выпавший в мое отсутствие, так и не растаял, явившись предвестником очень суровой зимы 1955-56 годов.
Алексей поступил в четвертый класс Дудинской восьмилетней школы N 5. Вернувшись из командировки, я показал Алексею обновку для него: овчинную цигейку с кожаным верхом и с таким же овчинным воротником. Эту редкостную по тем временам детскую шубку, очень теплую и практичную в носке, я совершенно случайно купил в енисейском сельпо за 425 рублей. Носил её Алексей не снимая, две зимы в Дудинке и несколько зим в Нарве.
Первая наша зима в собственном доме прошла в тяжелых материальных условиях. Рая не работала, а все свое время посвящала сыну, так как знаний для четвертого класса у него явно недоставало. Свидетельство о переходе из третьего в четвертый класс явно настораживало. По всем предметам были тройки, а по русскому языку в первой четверти даже двойка.
Жили на одну мою маленькую зарплату. Осенью всполошились: ни у кого не было крепкой кожаной обуви, без которой немыслимо ходить по не мощеным улицам Дудинки. Выручили Новогодние праздники. Еще в то время, когда Алексей посещал детский сад, руководство приглашало меня, за соответствующее вознаграждение, бывать у ребятишек Дедом Морозом. И после того, как Алексей выпустился из детского сада, я продолжал потешать ребятишек на новогодних елках. И не только в том детском саду, где воспитывался Алексей, но и в других детских учреждениях. Очень кстати явились многочисленные предложения вступить Дедом Морозом на встрече Нового 1956 года. С удовольствием принимал приглашения, чтобы побольше заработать, залатать многочисленные дыры нашего скромного бюджета. Благодаря этой "халтуре" я смог приобрести три пары добротных сапог для всей семьи.
По приезду Алексея в Дудинку, Рая без промедления занялась проверкой его знаний за три пройденных учебных года. Результаты оказались малоутешительными. Читал он буквально по складам, очень неохотно, постоянно отвлекаясь на картинки. Если же книга вызывала любопытство, то старался увильнуть от самостоятельного чтения и просил мать почитать вслух. Писал он грязно, небрежно, без всякого старания, обязательно с кляксами, помарками. В каждом слове делал ошибки. О грамматике не имел никакого представления.
Первоначальной задачей следовало приучить Алексея к книге, возбудить к ней интерес, заставить полюбить чтение. Одной из первых книг появилась "Хижина дяди Тома" Ф. Купера. Алексею она, почему-то не понравилась. Взяли книгу иного содержания, - "Календарь природы", Бианки. Описание природы увлекло Алексея. Он охотно читал книгу, не пугаясь её большими размерами. По поводу прочитанного, задавал вопросы, не отказывался читать вслух. С еще большим удовольствием он засел за "Путешествия Гулливера".
Потом началось увлечение Жюль Верном. Алексея не приходилось уговаривать сесть за чтение увлекательного романа талантливого фантаста. Не успев прочитать одну книжку, он мчался в библиотеку за другой. Так он перечитал почти всего Жюль Верна. Позднее Рая сожалела, что пошла по линии наименьшего сопротивления, не внушила сыну, что нельзя увлекаться одними путешествиями, фантастикой и забывать о книгах более содержательных, осмысленных, написанных русскими классиками. Это, в какой-то мере, провидимому, предопределило интересы Алексея и в более старшем возрасте к литературе развлекательного порядка с уклоном в сторону приключений и фантастики.
Труднее было приучить Алексея к сосредоточенности, быть внимательным, не отвлекаться посторонними делами, сидеть спокойно, не вертеться, не дрыгать под столом ногами. Купили маленькую скамейку, поставили её под ноги для упора. Не помогло. По-прежнему ноги самопроизвольно начинали болтаться в разные стороны. Стали завязывать их полотенцем. Алексею это понравилось, и он не раз напоминал:
- Мама! Завяжи мне ноги! Они меня отвлекают.
С домашними заданиями Алексей справлялся плохо. Доверять, что он выучил урок, ему было нельзя. На поверку всегда выходило, что он имеет о "выученном" уроке весьма смутное представление. Приходилось его снова усаживать за книги и потом снова спрашивать. Ему это очень не нравилось, не обходилось без капризов и заявлений типа: "у нас в школе спрашивают не так", или "это знать наизусть не надо, это только прочитать" и тому подобное.
В нашей повседневной жизни мы во все ощущали нужду. О приобретении обновок не могло быть и речи. Все для нас было слишком дорого. Латали старые вещи, что можно было, перелицовывали и носили снова, уже изнанкой наружу. В семейном бюджете на счету была буквально каждая копейка. Рая разумно вела хозяйство, изобретала, комбинировала и выкручивалась из трудных положений. Заработанные деньги целиком уходили на питание и топливо. Ели очень скромно, отказывая себе а излишествах в соответствии с поговоркой: "Не до жиру - быть бы живу". Сидели на всевозможных кашах, экономно употребляя в пищу запасы картофеля и кислой капусты, стараясь, по возможности их растянуть. Часто готовили блюда из макарон. Не раз между собой заводили разговоры о "пользе" пребывания в заключении с постоянным недоеданием, умением небольшой луковичной головкой, кочаном мороженной капусты и какого-нибудь жира сделать удобоваримую лагерную баланду и съедобной сваренную на одной воде жидкую кашицу. Во всяком случае мы не голодали, из-за стола вставали сытыми, но вместе с тем прекрасно понимали, что в условиях Заполярья такая пища недостаточно и по калорийности и по наличию необходимых витаминов. Утешались надеждой, что это явление временное и с открытием навигации мой заработок увеличится, Рая устроится на работу, а Алексея можно будет отправить в Пионерский лагерь, где он окрепнет, будет хорошо питаться, загорать и купаться.
Радужные мечты перемежались горькими буднями. До получки оставалось больше недели, а в самае уголь был на исходе. Одалживать денег не хотелось, да и как их потом отдашь? Поэтому вечером мы с Алексеем отправились на поиски топлива. Рядом проходила железнодорожная ветка, по которой проходили открытые платформы с углем. При маневрах часть угля скатывалась и западала между рель и в кюветах. Полазив полчаса в снегу, мы вымокли, но и результат нашего труда был не плохой. На неделю мы угля насобирали, а там зарплата и жить можно дальше. Впоследствии я узнал, что пускаясь в это путешествие за углем мы с Алексеем сильно рисковали. Нас могли поймать и судить, как расхитителей социалистической собственности. Никого не интересовало, что эти кусочки угля уже никогда не будут использованы по назначению, в лучшем случае они будут затоптаны, утрамбованы в железнодорожную насыпь как щебенка. Но трогать все равно было нельзя - это достояние государства.
Шесть с половиной лет прожито на Крайнем Севере, с его сильно разряженным воздухом, нехваткой свежих овощей, фруктов и вообще продуктов, так как в пищу, в основном, употребляли все в законсервированном виде - консервы, мороженое мясо, мороженое масло, сушеные овощи, сухое молоко. Отсутствие витаминов заметно сказывалось на здоровье.
Если не обнаруживались наружные признаки цинги - выпадение зубов, опухоль десен и прочие "прелести", то вызывало опасение другое. У Раи, например, время от времени наблюдалось повышенное давление, головокружение, постоянная сонливость. Отправив Алексея поутру в школу, она снова ложилась и крепко засыпала, Только необходимость готовить обед и ждать Алексея из школы, а меня с работы, заставляли её снова подниматься.
У меня периодически обнаруживались сердечные припадки, колики в левой стороны груди. Как только наступали колики, я вынужден был ложиться и оставаться в неподвижном состоянии, пока они не кончались. На работе уставал настолько, что поужинав сразу ложился на пару часов вздремнуть и вставал около десяти вечера. Тогда занимался домашними делами, писал письма, читал, слушал радио, а уже около двенадцати часов снова погружался в сон. Утром поднимался первым, топил плиту, готовил завтрак и раньше всех уходил на работу.
Свободным временем не располагали. Наш выходной до предела был занят заботами по дому, по хозяйству. Первая половина дня уходила на то, чтобы навозить воды. Вторая половина дня уходила на то, чтобы закупить продукты на неделю. Везде были очереди и они бесконечно утомляли. Приходилось стоять в очередях за всеми продуктами. Становились одновременно в несколько очередей в разных магазинах и бегали из одного в другой теряя драгоценные свободное время.
Неустанные Раины занятия с Алексеем дали свои положительные результаты. Он стал лучше учиться, писал грамотнее, замелькали четверки, иногда даже пятерки. На своем личном опыте мы убедились, как важно вовремя заострить внимание на учебе и поведении ребенка, всецело посвятить себя устранению недостатков, даже в ущерб своему собственному материальному благополучию, когда мать, на какое-то время, вынуждена отказаться от работы. Через полгода Алексея было не узнать, книги стали его большими и необходимыми друзьями.
Иногда поздним вечером, когда Алексей уже крепко спал, в тихую безветренную погоду мы выходили полюбоваться северным сиянием. Красоту этого замечательного природного явления можно наблюдать только в студеную спокойную ночь и, конечно, лучше всего на Крайнем Севере.
На безоблачном, изумрудном небе, усеянном бесчисленными звездами, на его северной стороне, ярко раскрашенными лоскутами с оборванными концами свешиваются, будто декоративные, занавеси, которые, словно на легком ветру, беспрерывно колышутся, приходят в загадочное движение. Ждешь, что вот-вот они откроются и за ними появятся тайны чудесного небосвода...
У наших соседей за стенкой появились щенки. Последнего, у которого хозяин отрубил хвост, чтобы он стал злым, оставили себе. Остальные раздали знакомым. В нашей семье давно шел разговор о необходимости завести собаку. Слишком неспокойно было в Дудинке и особенно в зимнюю пору. Приходили грабители, насиловали, убивали. Практически каждая семья имела зубасто-клыкастого защитника. В большим трудом Рая уговорила соседей отдать нам своего щенка. Когда она принесла щенка в зимней шапке Алексея, радости нашей не было конца. Мы с благоговением взирали на крохотного, едва барахтавшегося песика, коричневой масти с обрубком вместо хвоста. Его четырехгранная мордочка выражала приятное удивление, он ласкался, играл, смело лакал молоко и жидкую кашицу. Назвали его Палканом, в честь шедшего тогда художественного фильма про пограничника, у которого был умный-преумный пес Палкан. Быстро научили его проситься на улицу по нужде. Ел он то же самое, что и мы, не привередничал. Отличался отменным аппетитом. Из крохотного песика через полгода превратился в поджарого. сильного красавца. Собака была умной, быстро научилась выполнять команды, отлично понимала, за что его бранят и за что хвалят. Вскоре пришлось ему отдельно готовить, так как нашего рациона ему стало не хватать. Похлебка готовилась с вечера и состояла из буханки хлеба, крупы, немного мяса, для запаха. Густое варево делилось на три части, и выдавалась утром, в обед и на ужин. Кое-что перепадало Палкану с обеденного стола и после ужина. Больших трудов стоило приучить Алексея не кормить собаку, когда сидим за столом. За провокации Алексея отвечать приходилось собаке, поэтому для пресечения их, Палкан садился между Раей и мной, подальше от Алексея, как источника соблазнов. Но все время был начеку, в надежде, что что-нибудь ему перепадет. Страшное нетерпение охватывало пса, до дрожи, когда он, положив голову на колени мне или Рае неотрывно наблюдал за обгрызываемой костью. Стоило кому-то чуть чуть опустить руку, или отвлечься от кости, как Палкан делал стойку, мягко вырывал из рук кость и моментально съедал, кажется даже не разжевывая. А отнять у него добычу было просто невозможно. Он грозно рычал, отпихивал покушающегося на его еду, страшно скалил зубы.
Мы все к нему привязались, а он привязался к нам. К Рае он питал особую симпатию, переходящую с нежную собачью любовь. Меня он любил за то, что я его кормил и побаивался, потому что не давал своевольничать. В Алексее нашел истинного друга, партнера по играм, бесконечной возне, шалостям, до которых оба были большие охотники. Алексей часто отпускал Палкана с цепи и тогда оба, как угорелые носились вокруг дома, устремлялись в тундру, возвращались и опять мчались неизвестно куда.
Особенно резвились они зимой, когда земля замерзла и снег сглаживал ушибы. В пылу игры и бешеной беготне Палкан подпрыгивал и срывал с Алексея шапку. Крепко сжимал её своими зубами и отбегал на несколько метров. Алексей устремлялся за своей шапкой, Палкан уворачивался, опять отбегал недалеко, и все продолжалось в бешеном темпе, пока Алексей не сдавался и не присаживался где-нибудь на скамеечку передохнуть. Тогда Палкан подходил и клал шапку возле его ног и сам ложился рядом, не спуская с него глаз. Стоило Алексею нагнуться за шапкой, как Палкан схватывал её и все начиналось снова. Все головные уборы Алексея, как зимние, так и летние, носили следы острых Палканьих зубов.
Через год мы имели отличного сторожа, преданного друга, зорко следившего за каждым, кто проходил поблизости от нашего дома. Никто не смел подойти к крыльцу. Палкан неистово набрасывался на смельчака и только толстая цепь спасала прохожего от расправы.
Когда приходили к нам знакомые, Палкана уводили в сарай и только потом, когда все рассядутся, впускали Палкана.
Происходило молчаливое, осторожное знакомство. Пес с холодной вежливостью, не торопясь, обнюхивал каждого и сразу же ложился невдалеке, обычно возле выхода. Клал голову на вытянутые передние лапы, закрывал глаза, но взгляда с незнакомцев не спускал. Стоило кому-то из них пошевелиться, он поднимал голову. Стоило кому-то из них встать и он вставал, рыча и поднимая шерсть на загривке. А ходить незнакомцу даже не стоило, можно было сразу почувствовать острые зубы Палкана. Только наше вмешательство заставляло пса успокоиться и не реагировать на действия гостей. Но это не снижало агрессивности собаки. Попытки задобрить чем-нибудь вкусненьким не увинчивались успехом. Когда гости уходили, Палкана опять запирали в Саре.
Однажды, придя домой Рая обнаружила входную дверь нараспашку. Тут же валялась собачья цепь. Алексей и Палкан куда-то исчезли. А надо сказать, что зимой возле нашего дома наносились метровой высоты сугробы. Иногда, поутру дверь было не открыть, так высоко наносило снега. Зимой снежный покров подбирался к стеклам окон. В этих сугробах Алексей копал пещеры, затаскивал туда доски, чтобы можно было лежать, иногда брал даже свечи для освещения. Так, вот оглядевшись, Рая увидала валенки Алексея, торчащие из сугроба. Тут же раздавалось рычание Палкана, стаскивающего с него шапку. Оба так были увлечены борьбой, что не видели никого и ничего вокруг. Кто угодно мог войти в дом и выносить все, что приглянется.
По утрам, после прогулки и завтрака, у Палкана была обязанность будить Алексея и Раю, что он делал с превеликим удовольствием и каждый раз с нетерпением ожидал моего сигнала, когда можно будет это дело начать. Стоило мне только сказать: "Палкан! Буди Леку!", как он стремительно мчался в комнату своего друга, мордой забирался ему под одеяло и кончиком холодного носа начинал тереться о руку, ногу или о любой участок открытого тела. Если не помогало, Алексей не просыпался, он начинал покусывать мелко-мелко передними зубами. Если и это не помогало, то одеяло в крепких собачьих зубах сползало на пол и тут, волей-неволей, приходилось вставать.
Более деликатно Палкан обходился с Раей. Подходил и лизал открытые участки тела. Рая отмахивалась от ласок пса и переворачивалась на другой бок. Тогда он забирался мордой к ней под одеяло и мелким кусом заставлял проснуться.
Наступила по погоде весенняя, а по календарю летняя пора 1956 года. Светило яркое в эту пору в Заполярье солнце, моментами становилось даже тепло. Но, вдруг, небо хмурилось, поднимался холодный ветер, в момент все менялось в природе. Поднимался буран, наносил горы снега, температура падала до минус 20 градусов.
Енисей дремал подо льдом, который с каждым днем все более темнел, давая понять, что очень скоро река вырвется из ледяных оков. Тундра пока оставалась уснувшей под белым покровом бескрайних снегов.
И вот повсеместно началось бурное таяние пролежавшего девять месяцев снега. Из-за отсутствия на Крайнем Севере оттепелей, снег был рыхлым. Ноздреватым и насквозь прогревался солнцем. Таял он с удивительной быстротой, заметной внимательному глазу.
С горки, где расположилась Песчаная улица с нашим домом в сторону Енисея устремились бурные потоки талой воды. Она бежала из тундры день и ночь в таком количестве, что заливала улицы, дворы и подвалы домов. Вот когда пригодились высокие сапоги. Только в них можно было шагать по покрытым глиной улицам Дудинки.
Прошло не более недели, как обнажилась тундра, её белое покрывало тут же сменилось зеленым. Деревья, кусты, трава судорожно тянулись к солнцу, вбирая в себя тепло и выплескивая наружу листочки, веточки, травинки. Зазеленели карликовые березки. Их зеленые веточки, украшенные крохотными липкими листочками украсили нашу квартиру.
Со дня на день с немалой тревогой ожидали ледоход на Енисее. Предсказывали, и не без основания. Что нынче он принесет немало бед. Администрация города заблаговременно предупредило население об опасности. Жителям береговой полосы в "Шанхае" было предложено незамедлительно покинуть свои жилища и пере браться в центр Дудинки. Все, что могло подвергнуться опасности при подъеме воды и ледоходе вывозилось с берега.
Енисей вздувался, на поверхность льда выступала вода. Лед потрескивал, дрожал, подпираемый начавшимся в верховьях ледоходом. В Дудинке с нетерпением ждали начала ледохода.
И вот ночью раздался оглушительный грохот и такой шум, как будто где-то проходили артиллерийские стрельбы. События начались с резкого подъема воды. За какие-то два часа уровень реки поднялся на восемь метров. Рассвирепевший Енисей, из-за образовавшегося огромного затора в районе Усть-Порта, (около ста километров ниже Дудинки) встал на дыбы. Колом поднявшиеся огромные, двухметровой толщины, ледяные глыбы, безудержно опрокидывая все на своем пути, как страшные чудовища, расползлись по всему берегу, сметая любые препятствия. В страшном грохоте крошащегося льда можно было различить треск и шум разрушаемых причалов, пристаней, береговых построек, жилых домов. Исчез под водой и льдом огромный Кабацкий остров напротив Дудинки. Стальные рельсы подъездных путей на причалах Дудинского порта разрывались как нитки. Они, изогнутые, кривые, с проделанными шпалами и стрелками, маячили высоко над водой. Поплатились и те, кто не прислушался к призывам переселиться вглубь города, остался в своем балке, надеясь на благополучный исход ледохода, не желая расставаться со своим барахлом. Люди в одном белье выскакивали из постели на мороз, не успев даже накинуть верхнюю одежду. Пожилая супружеская чета, жившая в собственном балке на склоне "Шанхая", несмотря на уговоры своих детей, имевших квартиру в центре Дудинки, не под каким видом не согласились в ту ночь покинуть свое обиталище и жестоко поплатились. Старики мирно спали и не услышали, как несколько льдин обрушилось на их дом и в момент раздавили его.
Алексей , завершив учебный год и перейдя в пятый класс, с первым рейсовым пароходом отправился в пионерский лагерь.
Устроить Раю на работу оказалось не так то просто. Мешала судимость, 58-я статья. В отделе кадров управления порта, куда она хотела пойти работать, дух сталинского наследия еще не выветрился, предпочитали вольнонаемных брать из среды проверенных, надежных, пусть даже с уголовным прошлым, но не с политической судимостью. Помогло лишь то обстоятельство, что с открытием навигации, спрос превышал предложение: требовались в неограниченном количестве люди разных профессий во всевозможные отделы управления порта. Взяли её в бухгалтерию, с окладом 900 рублей в месяц и, во избежание последующих недоразумений, сразу заключила договор на три года. Примеру Раи последовал и я, тем более, что срок предыдущего договора у меня истекал. Закабалили себя еще на три года, ибо мы знали, что в ближайшем будущем нам из Дудинки не уехать. Рая, как теперь говорят, была "невыездная": каждые три недели она обязана была являться на отметку в Дудинское отделение МГБ.
На заборах, столбах и стенах зданий запестрели многочисленные объявления о продаже балков, сдаче свободных комнат в наем. Дудинские старожилы из бывших заключенных и ссыльных, добившиеся реабилитации, стали сниматься с насиженных мест, устремились на материк. Многие из них по 15 - 20 лет не видели родных и близких, неизвестно за какие грехи пребывавшие сначала в лагерях, а затем в ссылках. Почти все мои Дудинские друзья и знакомые, в том числе Тихонравов, Панченко, Радкевич, Семенов, восстановили свое доброе имя. Кто до заключения был в партии, получили обратно партийные билеты.
В моем же положении ничего не менялось. Прошел год, как я написал заявление на пересмотр своего дела, но никакого ответа ни положительного, ни отрицательного я не получил. За этот период многие, почти одновременно со мной направившие в прокуратуру СССР ходатайства, имели извещения, что они реабилитированы. Были и такие, которые получили уведомления, что осуждены правильно и дела их пересмотру не подлежат. Друзья утешали меня, советовали ждать, уверяя, что столь продолжительное молчание - хорошее предзнаменование.
Но не только одни печальные новости посещали наш дом. Так в середине лета, зайдя на отметку. Как ссыльная в отдел МГБ, рая узнала. Что больше отмечаться не нужно, ссылка с неё снята и можно идти в отдел милиции получать паспорт.
Итак, мы оба, имея паспорта, отныне не значились в списках ссыльных, поэтому в любой момент могли покинуть Дудинку. Единственное неудобство, ограничение места жительства у Раи.
Состояние нашего здоровья заставляло думать о быстрейшем возвращении на материк. При прохождении медицинского осмотра при устройстве на работу, Рая узнала, что страдает начальной формой гипертонии. Показатели давления были 220 на 110. По-прежнему пошаливало мое сердце, изредка повторялись припадки. Все это говорило, что климат Заполярья для нас противопоказан.
Смущало другое: как быть с отъездом, если мы только что заключили договора на три года. Его одностороннее расторжение лишало нас всех привилегий: двойного отпуска, бесплатного проезда всей семьей т бесплатного провоза багажа. Имелась только одна лазейка для достойного расторжения договора: если врачебная комиссия признает необходимость одного из членов семьи по состоянию здоровья срочно покинуть Заполярье.
Решили пока не суетиться, а подождать ответа на мое ходатайство, а затем уже действовать. Кроме того, необходимо было подкопить денег на дорогу и обустройство в Нарве, обзавестись одеждой, обувью, бельем и не отъезжать хотя бы в течение одного года.
В середине октября 1956 года почтальон вручил мне под личную подпись письмо из прокуратуры СССР. С трепетом вскрывал конверт. Руки дрожали. Сердце екало в груди, то замирая, то бешено колотясь.
Какие только мысли не роились в голове в этот момент. Почему-то был склонен думать, что пришел отрицательный ответ, так как не малому количеству людей отказывали в их просьбе. Кроме того один отрицательный ответ у меня уже был. Так что очень не рассчитывал, но страстно желал.
Рая сидела рядом, ни жива, не мертва, не менее меня взволнованная. По мере чтения письма, лицо её прояснялось, на нем появилась улыбка. За подписью прокурора отдела по надзору за следствием в органах госбезопасности Крутских, документ гласил:
"Сообщаю, что по протесту прокуратуры Эстонской ССР, определением Верховного Суда СССР от 11 сентября 1956 года, дело. По которому Вы были осуждены в 1941 году, на основании статьи N204 пункт "б" УПК РСФСР производство прекращено".
Подобное уведомление еще не было реабилитацией, но говорило о многом. Если прокуратура информировала о прекращении дела, значит оно поступило на рассмотрение Верховного Суда, который, формально, не мог возражать по поводу предложения прокуратуры.
Прошло не более месяца, как я держал в руках письмо из Таллина от 23 октября 1956 года из Верховного Суда ЭССР. Справка за подписью зам председателя Верховного Суда ЭССР Афанасьева, гласила:
"Дана настоящая в том, что постановление Особого совещания при НКВД от 6 декабря 1941 года и постановление Особого совещания при МГБ СССР от 26 ноября 1949 года в отношении Рацевича Степана Владимировича отменены определением Верховного Суда Эстонской ССР от 11 сентября 1956 года, дело производством прекращено за недоказанностью преступления".
Несколько слов о подписавшим мой справку о реабилитации, зам председателе Верховного Суда ЭССР Афанасьеве. Он старый нарвитянин. Из потомственных рыбаков, живших при буржуазной Эстонии на Ивангородском форштадте. Я его помнил по Нарве и, думаю, меня он тоже помнил как активного общественного деятеля.
Прочитав несколько раз полученную справку о реабилитации, я с горечью подумал: как, в сущности, говоря все просто получилось. Ни за что ни про что, за здорово живешь, отсидел шесть лет в лагере, пробыл пять лет в ссылке, около года скитался по разным тюрьмам. Хуже скотины возили в этапных вагонах, на ночных допросах грозили, истязали, требовали сознаться в преступлениях, которые не совершал, пытались убедить, что я контрик, антисоветский элемент, враг народа. В конце концов, спохватились, что ударили не в тот колокол, познакомились с липовым делом, сфабрикованным сталинскими выкормышами, осознали ошибку и решили - за недоказанностью преступления отменить оба приговора, которые в сущности уже были приведены в исполнение, признать меня невиновным и отпустить на все четыре стороны.
А как же все-таки следователи, прокуроры, трибуналы, верховные суды, наконец, так называемое особое совещание, без суда, заочно, выносившее суровые наказания, действовавшие с помощью угроз, пыток, шантажа, побоев, на основании доносов, бездоказательных агентурных сведений и выносивших сотни тысяч обвинительных приговоров и посылавших на верную смерть в лагеря ни в чем не повинных советских граждан? Неужели их не покарала Фемида и они сумели скрыться от правосудия?...
Кто остановит этот безудержный вопль, несчастных матерей, брошенных жен, осиротевших детей навсегда потерявших своих сыновей, мужей и отцов в закрытых лагерях, подземных шахтах, непроходимой тайге. В лучшем случае они сумели добиться крохотного утешения, им удалось посмертно их реабилитировать. Они смогли доказать невиновность осужденных и это все, что было в их силах, смерть разлучила их навсегда...
Характерная деталь, как велось следствие и делопроизводство того времени по политическим статьям. Арестованного по 58-й статье осуждали обязательно. Никакие доказательства невиновности обвиняемого не принимались к рассмотрению. Показания свидетелей защиты отклонялись, как не существующие и не заслуживающие внимания.
Правительство СССР, чтобы хоть как-то облегчить дальнейшую жизнь невинно осужденных и впоследствии реабилитированных, издало постановление за N 1655, опубликованное в центральных газетах 8 сентября 1955 года согласно которому они (реабилитированные) имели определенные льготы при исчислении стажа, начисления пенсий и пособий, устройства на работу, обеспечения жилплощадью.
Немало хлопот и времени ушло на то, чтобы добиться указанных в постановлении Правительства льгот и привилегий.
Хотелось как можно быстрее получить новый, незапятнанный паспорт. Сразу же после Октябрьских праздников меня принял начальник милиции города Дудинки, который буквально очаровал меня своей вежливостью, исключительной предупредительностью. Он вытащил из ящика стола какую-то бумагу, оказавшуюся мотивированным решением Верховного суда ЭССР о моей реабилитации. Он не дал мне самому прочесть эту бумагу , а стал зачитывать сам отрывки и пересказывать своими словами. Судя по изложению начальника милиции, Верховный суд подтверждал, что, я не занимался антисоветской деятельностью ни в каких контрреволюционных организациях не состоял. Подтверждая мое близкое участие в деятельности спортивно-просветительного общества "Святогор", Верховный суд признавал, что эта организация в своей деятельности стремилась в объединению русской молодежи, не занималась антисоветской пропагандой и я, как руководитель литературного кружка, режиссер драматического коллектива, один из основателей "Святогора", не был связан с существовавшими в то время в Нарве контрреволюционными и антисоветскими организациями.
Перед тем, как распрощаться, начальник отдела милиции спросил меня:
- Вас удовлетворяет такая формулировка суда?
- Вполне справедливое и разумное решение, - ответил я, - в течение всего времени, пока шло следствие, я безуспешно пытался доказать следователю свою невиновность. следователь же категорически отвергал все мои доводы, упорно добиваясь признания в принадлежности к монархической организации и контрреволюционной деятельности.
- Да, время было такое... - многозначительно проговорил начальник, крепко пожимая мне руку, - теперь вы можете жить, где захотите. Желаю вам в дальнейшей жизни всего наилучшего.
В середине ноября в кармане к меня лежал новенький, без всяких приписок, паспорт.
У нотариуса снял несколько копий постановления Верховного суда о реабилитации. Это было необходимо для получения всего перечисленного в постановлении.
Сравнительно быстро, без волокит, пришел ответ из Культотдела Нарвского Горисполкома, приславшего 1000 руб. - двух месячная зарплата в Нарвском Доме культуры.
В отделе кадров Дудинского порта выдали новую трудовую книжку, в которой теперь значилось, что с 6 декабря 1941 года (дата приговора Особого совещания к 10 годам ИТЛ) я работал культоргом клуба управления порта Дудинка вплоть до апреля 1956 года, когда в трудовую книжку была внесена запись о приеме меня бухгалтером.
Реабилитация помогла переоформить договор, заключенный на три года с управлением Дудинского порта, поскольку по новым документам я работал в управлении порта с 1941 года. Вместо трех северных надбавок я стал получать десять, то есть моя зарплата возросла вдвое, достигну 1500 руб. в месяц.
Долго и на первых порах безуспешно добивался получения двухмесячной зарплаты по месту работы в газете "Советская деревня", где меня арестовали 29 апреля 1941 года.
Эта газета во время войны прекратила свое существование. При эвакуации из Нарвы редакционного коллектива, делопроизводство со всеми документами исчезло. На многочисленные обращения в адрес газеты и в адрес газеты "Нарвский рабочий", ставшей преемницей "Советской деревни", а также в Таллинское издательство, курировавшее издание газеты "Советская деревня", в Министерство культуры ЭССР, поступали малоутешительные ответы. Нигде следов газеты "Советская деревня" было не отыскать. Потеряв всякую надежду письменно добиться результатов, отложил поиски истины до более благоприятных времен, рассчитывая по возвращении в нарву найти живых свидетелей.
Семейным советом решили не оставаться больше в Дудинке и летом 1957 года тронуться в далекий путь на родину. Предстояло расторгнуть договор. Состояние моего здоровья нисколько не улучшалось. Не прекращались сердечные спазмы. Я постоянно ощущал боли в области сердца.
Лечащий врач порекомендовал как можно скорее покинуть Заполярье. По его совету и направлению я обратился во врачебную комиссию, которая может вынести официальное заключение, служащее основой расторжения договора без нарушения моих прав на все льготы.