Ратушинская Ирина Борисовна
Тень портрета

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 1, последний от 21/11/2020.
  • © Copyright Ратушинская Ирина Борисовна
  • Размещен: 21/01/2010, изменен: 21/01/2010. 401k. Статистика.
  • Роман: Проза
    • Оценка: 7.30*8  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Роман посвящен жизни московских литературных и окололитературных кругов. Читатель вовлечен в детективное действо, где ему дается возможность примерить на себя все роли - от генералов КГБ, вольных и невольных осведомителей до тех, кто противостоял этому ведомству, - и выработать собственную позицию по отношению к происходящему.

    •   
      
       Ирина Ратушинская
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ТЕНЬ ПОРТРЕТА
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
      
      
       Антон Семенович Николин, писатель.
       Выписка из в дела оперативной разработки: Псевдоним - Сказочник. 40 лет. Рост - средний, волосы - пепельные, глаза - серые, близко посаженные, глубоко запавшие. Комплекция - ниже средней упитанности. Дочь - Наталья Николина, в семье - Наташка, умерла в возрасте трех лет. Жена - Людмила Николина, в семье - Люся, утонула при невыясненных обстоятельствах в 1964 году.
      
       Писатель Н, для друзей Павел, для жены Павлик. 48 лет. Умер в 1970 году.
       Вдова писателя Н, Лидия Петровна, 48 лет. Полная маленькая женщина с испуганным взглядом.
      
       Андрей Михалыч Белоконь, маститый советский писатель. 49 лет.
       Солиден, крепок, седовлас и неспешен.
      
       Его дочь Ольга Белоконь, художница. 27 лет, разведенная. Небольшого роста, худенькая, темноволосая, с взрывными движениями.
      
       Ее сын Денис Усманов, ребенок от брака с Киром Усмановым. 4 года. Глазаст, русоволос и большой шалун.
      
       Кирилл Сергеевич Усманов, 33 года, поэт. Литературный псевдоним - Кир Усманов, так всем и представляется. Агентурный псевдоним - Арсений. Русоволос, голубоглаз, развязен и обаятелен.
      
       Филипп Савич, начальник Не Вашего Ума Дело, Какого Управления. 48 лет. Серьезный мужчина портретной внешности, с крупной головой и квадратными залысинами.
      
       Его подчиненный Виктор Степаныч, 25 лет. Румян, круглолиц и исполнителен. Если всмотреться - умен.
      
       Стелла Яновна Кроль. Программист. Под наблюдением Учреждения. Используется как агент влияния. Псевдоним - Белоснежка. 34 года. Миниатюрная, глаза на пол-лица, речь быстрая, манеры слегка вульгарные. Цвет волос переменчивый.
      
       Петя Низов, студент. 20 лет. Высок, большеголов и мускулист. Человек неожиданных увлечений.
      
       Его мать Наташа, биолог. 43 года. Вдова репрессированного ученого Низова. Элегантная высокая дама с чувством юмора.
      
      
       Дима Корецкий, студент. 20 лет. Небольшого роста юноша с темными глазами. Романтичен и продуманно одет.
      
       Тетя Ксеня, пенсионерка, ветеран войны. 56 лет. Безапелляционная женщина монументальной внешности. Соседка Николина по лестничной площадке.
      
       Митрий, экстрасенс. 31 год. Под наблюдением Учреждения. Ценится как лицо, подожительно влияющее на московское общественное мнение. Псевдоним - Кузьма. Рыжеватый человек с длинными руками и загадочным взглядом.
      
       Незабудка, агент Учреждения. Красавица-шатенка неопределенного возраста. Пленительная и волевая особа. Настоящее имя неизвестно, задание выполняет под именем Татьяны Кузиной, бывшей одноклассницы Николина.
      
       Настенька, киношная девица. 24 года. Хрупкая блондинка в высоких сапожках, трогательно доверчивая. Агентурный псевдоним - Повилика.
      
       Дед Клим, пасечник, 68 лет. Бывший моряк. Морщинист, улыбчив, несуетлив. Ходит на деревяшке.
      
       Братаны Леха и Миха. Художники в джинсах. 26 и 25 лет. Белобрысы, длинноволосы, экспансивны. Очень друг на друга похожи.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ГЛАВА 1
      
       У него не было ни единой буквы "Н" ни в фамилии, ни в имени-отчестве, потому мы будем именовать его писателем Н. Итак,писатель Н. шел не слишком торопясь, но и не останавливался. Главное - не делать перерывов между движениями, чтобы не порвать нежную ткань удачного начала дня. Да и начала новой жизни заодно.
      
       Полегчало, полегчало, слава тебе Господи! Никогда он в бабок -знахарок не верил, а поди ж ты... И мерещиться перестало, и спал сегодня как младенец. И дурацкие страхи отошли, даже казались теперь смешными. Нет, что ОНИ могут черт знает что над людьми в психушках - это да, это реальность. Но чтоб научились гасить личность на расстоянии да втихую - это уж байки. Для младшего школьного возраста. Обнаглел писатель Н., стал радоваться воробушкам, чьим-то ножкам красивым и собственному легкомыслию. Вот и сделал движение совсем уж лишнее: обернулся и посмотрел. И тут же стал хватать воздух ртом и вкось оседать.
       Этих двух он знал навскидку: и по ночным своим кошмарам, и по тому, что вот уже два месяца они из кошмаров вылазили в нормальные московские переулки, не брезгали и общественным транспортом, и людными местами, а все шлялись за ним, за писателем Н. Вот они, в плащиках: у одного челюсть как выдвижной ящик , а у другого вообще никакое лицо, просто овал на том месте, а цветом под человека. Ничего, значит, бабка не помогла.
      
       Молодой человек, действительно в плащике, но с челюстью не выдвижной, а обыкновенной квадратной, подскочил к упавшему и приподнял его затылок с асфальта, заглядывая в лицо. Тут у писателя Н. побелело в глазах от ужаса, и он куда-то полетел, причем с ощущением, что затылок его не отпускают. Там, как предполагают знающие люди, он увидел всю свою жизнь одновременно. И за тот единственный миг столько раз воспарял от любви, содрогался от страха и корежился от стыда, что уж незачем было после этого беспокоить реанимацию. Однако порядок есть порядок, и ее очень быстро побеспокоили.
      
       Через тридцать две минуты Филипп Савич, начальник Не Вашего Ума Дело, Какого Управления позвонил одному из своих Доверенных лиц.
       -Андрей Михалыч? Здравствуй, дорогой. Слушай, езжай ты к вдове Н...
       -Что-о?
       -Только без этих ваших эмоций. Она еще не вдова, но, сказали, надежды нет. Обширный инфаркт. Нервная ваша работа писательская. Там - по обстоятельствам, но чтоб когда позвонят и скажут, ты ей был бы близкий друг. Главное, чтоб из квартиры ничего не ушло. Ну там тактичненько про ЦГАЛИ, мировое наследие, в общем, сам умеешь. Он там нашалил рукопись в стол.Чтобы завтра этот стол был мой.
       -Так я выезжаю, Филипп Савич.
       -Давай.
      
       Андрей Михалыч, как дитя, все любил ездить в такси. Уже и год был на дворе семидесятый, пора бы привыкнуть. А вот не привык смолоду, и до сих пор наслаждался: едет он в легковой машине. Сказал, куда везти - и везут. Это вам, товарищи, не замызганный общий вагон, и не теплушка солдатская, и не многострадальный грузовичок, по военному делу мобилизованный у какого-то колхоза - свиноводческого, судя по запаху. Теперь-то у Андрея Михалыча и своя ёПобедаё была, с которой он упрямо не хотел расставаться, хоть и устаревшая модель, еще со Сталинской премии купленная. Только самому вести сейчас не с руки, сосредоточиться надо. Пускай уж лучше таксист на светофоры смотрит.
      
       А мы вот так откинемся на мягкую подушку и расслабимся. Чтобы рассудок интуиции не препятствовал настраиваться на нужную волну.
       И когда не вдова еще писателя Н. открыла на звонок, Андрей Михалыч был уже искренен и сдержанно восторжен.
       -Лидочка Петровна, простите, что так, непрошеным! Только что с заседания, ну не мог не зайти, знаете, хотелось самым первым... Или Павлик в курсе уже? Дома он?
      
       Первой реакцией Лидочки Петровны, несмотря на радостный тон гостя, был испуг. Как-то у нее вдруг обвисли щеки, и глаза стали вопросительные и умоляющие. Ей уж не до того было, чтобы соображать, называл ли не кто-нибудь, а сам Белоконь Андрей Михалыч ее мужа запросто Павликом. Поразмысли она, так вспомнила бы, что ее не слишком удачливый муж как-то называл этого Белоконя сволочью высокопоставленной. Но он вообще был какой-то встрепанный в последнее время, и замкнутый, и странные вещи говорил, а когда она спрашивала объяснений, то весь наискось морщился, и она спрашивать перестала.
      
       -Он вышел... Я не знаю, когда вернется...
       - Ну, так справедливо: первой должна узнать - кто? ёПодруга дней моих суровыхё... В общем, не буду томить: было совещание - там!
       Тут Андрей Михалыч значительно указал на потолок.
       -Ну и я, грешный, присутствовал. К юбилею ленинскому готовимся, вы же знаете. И уж тут-то лучших, талантливых наших самых - не обойдешь, шалишь! Вот и Павлика вспомнили. Я знаю, не балуют сверху нашего брата, все избаловать боятся... Тем более если человек по душе кристальный, а к жизни неприспособленный. Но талант-то, талантище - он всегда ведь свое возьмет! Лучше позже,чем никогда, я так понимаю, а?
       Это было место для реплики Лидочки Петровны, и она, с натугой сообразив, кивнула.
       -В общем, к столетию - "Знак Почета" Павлику уже утвержден,
       за "Красное Трудовое" поборемся дополнительно, но это уж не от меня зависит. Дальше.Трехтомник Павлика - пора издавать или не пора? Вот и я того же мнения. Так я - понятное дело, а вот "Советский писатель" - как по-вашему, что на этот счет думает?
       -Что?- выдохнула потрясенная Лидочка Петровна. Она сдерживала воображение из последних сил, но то уже рвалось с поводка и подплясывало под облупленный потолок.
       -Уже в план включили!- торжествующе доложил Белоконь. Он совершенно искренне наслаждался счастьем хозяйки: пусть порадуется бедная женщина, пусть за пять минут переживет оглушительный взлет, о котором и мечтать боялась. С мечтой и жить легче, правда, товарищи? А что ненадолго - так если б вообще ничего этого не было - лучше бы, что ли? Вот то-то и оно...
       -Вот почти и все новости. Осталась только вишенка на пирог, - со вкусом вел он дальше,- отправляем в мае делегацию в Париж. На встречу с прогрессивными писателями. Ко Дню победы чтобы быть там. Напомнить, так сказать... А Павлик же у нас фронтовик, с медалями. Ну вот, посовещались и решили... Он же у вас за границей не был еще?
       -Был, в сорок пятом,- с достоинством ответила Лидочка Петровна.
      
       Как все же мало надо человеку, чтоб начать уже и заноситься... Ишь, и голову по-другому держать стала. Откуда что берется, прямо поразительно. Однако Андрей Михалыч был не обидчив.
       -Лидочка Петровна, в сорок пятом-то все мы там были! Или уж в Ташкенте которые... Так те и на этот раз дома посидят.
       -А вы тоже в делегации?- нашлась спросить хозяйка. Это был не светский вопрос и не праздный: ясно же было, что раз Павлика посылают, то пошлют кого-то и присматривать - за ним и за другими. Тогда хоть понятно, почему Белоконь до них снизошел. Но Андрей Михалыч лучился бескорыстием:
       -Ну вы же знаете, как у нас делегации составляют. Чтоб один фронтовик, одна женщина, один предствитель нацменьшинств, кто-то из молодежи, ну и так далее. Мы же с Павликом одногодки, и воевали оба, какой же смысл - и его, и меня? Я вот лучше попозже в Польшу поеду, на кинофестиваль.
       Лидии Петровне стало стыдно за свой циничный образ мыслей.
       Похоже было, что Белоконь добровольно уступил Павлику Париж, а что бы стоило оттереть... И вообще, хозяйка называется: человек к ним со всей душой, а она ему чуть не допрос устраивает. Чаю даже предложить не догадалась. Белоконь и на чай охотно согласился. И спохватившаяся улыбаться Лидия Петровна, уже не смущаясь, выставила на скатерть сахарницу из посеревшего стекла, а чаек заварила по-московски, с умением и чувством.
      
       За чаем они уж разговорились совсем по-свойски, и для полного счастья Лидии Петровне только не хватало, чтобы Павлик прямо сейчас и вернулся, и тоже услышал бы. Соображая, сейчас ли доставать вишневую наливку или его подождать, она слушала Андрея Михалыча: и как в Париже в мае цветут каштаны,и про сорок пятый год, и что немедленно ее талантливый муж должен пересмотреть все свои рукописи, потому что раз такая полоса - то многое можно бы и в периодике опубликовать. И что он, Белоконь, надеется что первый выбор - за его журналом.
       -У нас это знаете как называется? Право первой ночи!- похохатывал он. -Уж по старой дружбе - раньше нам, а всяким там ёДружбам инородцевё - что останется!
       И много интересного успел рассказать хозяйке про то, как они с Павликом пересеклись в медсанбате, оба молодые-зеленые, с первым ранением, и уши пухли, как курить хотелось, и как они воровали курево у... Так Лидия Петровна никогда и не узнала, у кого они воровали курево. Потому что тут зазвонил телефон, и она почти сразу закричала как-то неестественно, на вдохе, а не на выдохе.
      
       Что бы она делала, не случись Белоконь в квартире, неизвестно. Но он еще уйти не успел, и все взял на себя. Он и капал ей валерьянку, хоть по первому разу и пролил, потому что у самого тряслись руки. Он и орал куда-то в телефон и чего-то требовал, чтобы безо всякой там бюрократии. Он и тактично спросил вдову, кого сейчас вызвонить, чтобы немедленно приехали. Кого ей хотелось бы сейчас видеть? И, услышав, что никого, не ушел и не бросил ее одну, как сделал бы случайный знакомый. Не отвернулся от чужого горя. Что значит фронтовая дружба. Ему она в пиджак и плакала позже к вечеру, когда ,наконец, смогла заплакать. От этого пиджака, в меру
       поношенного, чуть пахло табаком. Он курил те же сигареты, что и Павлик.
      
       Советских писателей, как известно, хоронят по первому разряду. Либо же по второму. Как кому положено по рангу. И Соответствующие Лица, занимающиеся устройством похорон, никогда в этом не ошибаются. Так что вдовы могут в это не вникать. Лидия Петровна и не вникала. В распоряжение литературным наследием писателя Н. ей тоже вникать не пришлось. Это было бы ужасно: разбирать бумаги, с его живыми еще пометками - скачущим почерком, вкось, со смешными
       бесенятами на полях, и с домиками для этих бесенят. Она б не выдержала, она б сошла с ума. И погодить было нельзя: последнее, что она могла сделать для Павлика - это чтоб поскорее вышло собрание его сочинений. Он бы и сам так хотел, тут она не возражала. Но Белоконь оказался надежным человеком, и достаточно было ей сказать измученно: "Ах, делайте как знаете" - он моментально все организовал.
      
       Сами похороны она помнила смутно, но те, кто там был, могут подтвердить, что все прошло очень достойно. Как следует. Было в писательских кругах замечено, кто пришел, кто не пришел, кто с кем не кланялся. Об этом посудачили еще дня два-три, но вряд ли больше. Потому что ничего особенного не произошло. Филипп Савич, однако, так не считал. И очень, очень скоро был у них с Белоконем серьезный разговор.
      
       Филипп Савич никогда не беседовал с Доверенными лицами в своем Учреждении. На то были специальные места. Но и не каждого Филипп Савич звал к себе домой. А Андрея Михалыча приглашал иногда. Это было одновременно и лестно, и оскорбляло печень. С одной стороны, очень большой властью был облечен Филипп Савич. А власть Белоконь любил и умел чувствовать. Как большая гравитация, по слухам, искривляет пространство и время, так и власть изменяет попавших в ее сферу людей: и психику их, и физиологию. Нечего этого стыдиться, и противиться нечему: ну выплескивают надпочечники в организм больше адреналина, ну пульс учащается... А зато как интенсивно живется в эти минуты, какие взлеты и падения! Падений,
       впрочем, у Белоконя почти не было.
      
       С другой стороны, все это было, конечно, очень скромно и гармонично: хорошей кожи кресла, куда проваливаешься чуть глубже, чем хотел бы, низкий столик грубой полировки, белая, собственной охоты, шкура, небрежно брошенная под ногами. Кофе-коньяк-лимончик, никакой расхлябанности, строго все и просто. Но далеко было этой простоте до той, ошеломившей когда-то и навеки взявшей в полон. Когда вовсе ничего не замечалось: ни шинель, ни трубка - да и были ли они? Может, киношники выдумали? Никакие предметы вообще не присутствовали в том пространстве с гулким эхом от каких-то запредельных уже для человека уровней. Только Он Сам там был и молоденький еще Белоконь, всеми потрохами тогда ощутивший и отца, и хозяина, и судью.
      
       Теперь была власть другая, вроде та же, но чувствовал Белоконь удручающую разницу, а счастливого забытья как раз не испытывал. Тем не менее с этой властью он тоже умел разговаривать.
       -И ты уверен, что она не знает?
       -Ручаюсь, Филипп Савич. Можно, впрочем, проверить еще иначе.
       -Да нет, не стоит. Тут я на тебя полагаюсь. Хорошо, раз в доме нет, вдова не в курсе - давай вычислять: кому он ее дал? Не в землю же закопал, в самом деле. Какие твои соображения?
       -Филипп Савич, он был человек замкнутый. После того, как вляпался было в эти подписанты в 66-м году - вообще нервный. Друзей по большому счету не было с тех пор. Там была тогда еще история, когда чуть не все они перессорились.
       Филипп Савич помнил эту историю.
       -Да-да, продолжай.
       -Приятелей и то раз-два, и обчелся. Из них самый, пожалуй, близкий - Николин, хотя за самое последнее время я не ручаюсь.
       -Кто это Николин, напомни пожалуйста.
       -Детский писатель, не из самых заметных. Член СП с....
       -А-а, сказочник этот!
       -А на похороны не пришел. Звонил вдове, извинялся, говорил - гриппует, с температурой под сорок. Мне и показалось странновато.
       -Думаешь, он?
       -Стоило бы проверить.
      
       Так Антон Семенович Николин, под кодовым обозначением Сказочник, попал в разработку Того Самого Учреждения. Разработка эта пока была: проверка сигнала.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ГЛАВА 2
      
       Раз Сказочник говорил, что грипповал - стало быть, можно
       проверить. Врача не вызывали, конечно, в Учреждение, а тактично подошли к нему на работу, в районную поликлинику. Не того ранга Сказочник, чтобы к спецполиклинике быть приписанным. Итак, был вызов от такого-то? Был. Зарегистрировано в его карточке. А болезнь сама-то была? Ну-у, наверное, была. Что значит ёнаверноеё? А то это значит, дорогие товарищи, что сейчас эпидемия гриппа, который называется у нас единичными случаями ОРЗ, потому что эпидемий у нас не бывает.
       И врачи тоже болеют. А значит, на оставшихся - вдвое больше вызовов, чем полагается. Врач когда бдительность проявляет? Когда больному бюллетень требуется, для оправдания, значит, по месту работы. На бюллетени норма есть. Иногда и болен человек, а норма вся вышла, и тогда хоть симулянтом объявляй, а бюллетеня дать не моги...
       Молодой был врач, необъезженный, и на этом пункте готов был увлечься мировой несправедливостью. Его вежливо вернули к теме. Так он же говорит. Писателям бюллетень же не требуется, они дома работают. Им рецепт на лекарства требуется. Лекарство да, выписал. Зарегистрировано в карточке. Антибиотик. Но не стал, разумеется, ему, как мальчишке, температуру перемеривать в своем присутствии. Потому что бюллетеня... Да-да, про бюллетень мы уже поняли. Так чего ж тогда еще? Результат осмотра зарегистрирован: ОРЗ. Раз записано - значит, было. А может, не было? Това-арищи, в тот день посмотрите по отчетности сколько вызовов, разве все упомнишь?
       Формалистом врач оказался, все на бумаги кивает: мол, документация в порядке, ну и отвяжитесь. То ли рыло где-то в пуху, то ли просто так испугался. В общем, не вышло с ним задушевной беседы. А жалко. Участковые врачи иногда оказывают большую помощь Учреждению.
      
       Хорошо, можно подойти и с другой стороны. Сколько Сказочнику лет? Сорок. Хороший возраст. Изучим окружение... М-да, окружения почти и нет никакого. Это нехорошо. Советский писатель должен творчески общаться с коллегами. Кто у нас есть в агентуре, чтобы был помоложе, но рангом повыше? Хороший работник, конечно, и так свою агентуру знает, а все же и в картотеку полезно посмотреть. Свежим взглядом. Нет-нет, да и возникают от этого стоящие идеи.
       Этот что-то рефлексирует последнее время, этот пьет не в свою меру... Чистить пора агентуру. О, а этот подойдет. Усманов. Кирилл Сергеич. Имя свое сократил в порядке артистического выпендряжа и представляется всем как Кир. Под этим именем и публикуется. Агентурная кличка Арсений. Общителен, обаятелен, талантлив. Член Союза Писателей. Бывал за границей. Четырежды. Из них дважды - в странах капитала. После первой же поездки привлечен к сотрудничеству. Очень поначалу капризничал и артачился, но теперь втянулся и работает хорошо, с огоньком.
      
       Заведем дело по оперативной проверке сигнала. Составим план агентурно-оперативной работы по этому делу. Наметим задействовать Арсения в первую очередь. И представим на утверждение Филиппу Савичу.
       Филипп Савич утвердил.
      
       Антон Николин, не подозревающий о том, что он уже значится Сказочником, и тем более - где именно значится, действительно болел
       гриппом. Несколько ночей из углов комнаты выезжали на него белесые лошади и всхрапывали прямо в лицо. И ноги тряслись, если надо было в туалет или к телефону. А от антибиотика болел почему-то живот, и тетя Ксеня, соседка через площадку, пичкала его простоквашей. Жалела.
       Но все кончается, даже и плохое. И Антону Николину еще повезло на солнышко и некрепкий мороз, когда он вышел из дому и отправился на Ваганьковское. К Павлу. Он очень хорошо знал, что Павла там, конечно, нет. И что, приехав, он бессмысленно уставится на холмик со спаянными снегом венками и обледенелыми букетами. Однако полагал, что там только и жизнь, где бессмыслица. А где начинаются смыслы, особенно - великие, там уже конец всему живому. А потому он бросил пятак в кассу, оторвал билетик и ехал себе, замотавшись лохматеньким шарфом. Ему и хотелось проститься в одиночку. Конечно, он поедет потом к Лидии Петровне и, чуть не мотая головой от неловкости, будет выговаривать какие-то неуместные слова, и слушать ее, и все такое. Прекрасно понимая, что нужных ей слов он никогда не придумает. Нет у него такого дара. Почему-то ему мешало уважать Лидию Петровну то обстоятельство, что она дура. Странно, ту же тетю Ксеню он уважал, даже восхищался ею.
      
       Николин себя практичным человеком не считал. Не имел оснований. Но уж настолько соображал, чтобы сунуть сторожу рублишко, и тот со всей душой проводил его до могилы писателя Н. А потом так же со всей душой исчез, не говоря лишних слов.
       Холодно, как же здесь было холодно. Хорошо еще, что не успели навалить плиту полированного гранита, а то было бы еще холоднее.
       Земля, хоть и мерзлая, все же как-то уютнее. Горя Николин не ощущал, и попыток таких не делал. Он бросил на снежную корку горсть припасенных семечек - для снегирей, или кто там налетит. И совсем не знал, о чем думал и долго ли так простоял. На кладбищах время движется как-то по-другому. Поэтому он не сразу заметил, что стоит уже не один.
      
       Кир Усманов, в дубленке и бобре, копошился рядом, стягивая перчатки. Рот его по-ребячьи кривился, и он старался не моргать.
       Николин не стал пялиться, отвернулся к венкам. Усманов семечек не привез, он крошил хлебушек: обыкновенную магазинную серенькую
       четвертушку. Пальцы на морозе окостенели, и он растирал мякиш ладонями. Николин не рад был компании, но с другой стороны -не в баре же встретились.
       -Вот так вот, а?- пробормотал Кир, виновато и беспомощно глянув. Николину стало стыдно: убивается человек, и случилось же ему помешать. Кто бы мог, однако, подумать...
       -Вы не знаете, чем я ему был обязан...- как бы отвечая на его мысль, хлюпнул Кир.
       Он сбивчиво заговорил о школяре из провинции, который пришел к только что реабилитированному писателю : к прозаику со стихами, дурашка. Потому что хотелось за решением судьбы - не к влиятельному, а к порядочному. А порядочнее - кто тогда был, как не вчерашний зэк? И как тот, еще обожженный Колымой, ничего не зная и не умея в новых временах и раскладах, сделал главное. Обласкал пацана, благословил, заставил поверить в себя.
       -Я вышел от него новым человеком... Он жил тогда в какой-то мерзкой коммуналке, у жены, на птичьих правах. Московской прописки и то еще не получил. И когда я входил - меня хлопали по лицу какие-то
       кальсоны, да, кальсоны! Там в коридоре сушили белье на веревках. И это было - в буквальном смысле по морде, и я подумал, что он ходит так каждый день. А когда я уходил - как мы с ним над этим бельем хохотали! Он меня проводил до дверей, а мне все жалко было вот так уйти, и он еще подпихнул меня шутя. Мол, проваливай. И я скатился счастливый, вроде мне десять лет. И таким же эгоистом, будто мне десять лет. Сам на себя радовался, жрал на углу эскимо и капал себе на брюки... Я ведь из этой военной безотцовщины...
      
       Это Николин понимал - про безотцовщину. И Павел в бестолковом рассказе Кира был так до черточки похож, что заболело что-то в солнечном сплетении, и Николин упрекнул себя в дурацкой ревности.
       Хлеб Усманов докрошил, и теперь переминался, не зная, что делать. Тут бы им и распрощаться, но как-то само собой вышло, что пошли они вместе, а у выхода Усманов ужаснулся, что Николин добирался на автобусе - это после болезни-то, в такую холодрыгу! В общем, поехали на усмановском ёмосквичеё, и доехали до Дома литераторов, а где и выпить, как не там внизу, в уютном ресторанчике. Да и отогреться. И помянуть: каждый по-своему, а все ж одного и того же человека.
      
       Скоро Усманов уже называл Николина стариком, а тот все поражался, до чего, в сущности, симпатяга этот Кир. И какого черта было его сторониться? Ну что в нем дурного, если вникнуть? Сплетня, правда, была, и с душком сплетня, но в наших кругах -про кого же не плетут? Та дурацкая поэма, которую Кир опубликовал в Самом Правильном Журнале? Так посмотреть только в его измученные глаза -разве это тот бесстыдный коньюнктурщик, которым Николин его себе представлял?
       -Да, старик, бриться стало противно: морда от зеркала сама воротится. А что я мог? Я ведь, знаешь, совсем другую вещь поначалу
       сделал. Меня вело, когда я ее писал, я эхо чувствовал, понимаешь, эхо! А потом пошло: это убрать, тут добавить оптимизма... Они - знаешь что? Они меня раскулачивали! Они посягали на мою интеллектуальную собственность! А я трепыхался, как целочка, и может, отмахался бы. Кабы мой братан не загремел под статью.
       -Братан?
       -Ну да. То есть нет. В смысле - он мне не то что родной. Детдомовский братан, понимаешь? Я три с половиной года в детдоме жил, пока мама не забрала. А его никто не забрал, так и вырос на казенной койке. В армии шоферил, потом дальнобойщиком стал. Боднул на трассе ёзапорожца ё какого-то. Непреднамеренное нанесение тяжелых телесных. В состоянии алкогольного опьянения. Это Мишка мой, понимаешь? У нас одну зиму пальто на двоих было, по очереди. В общем, засуетился я за Мишку хлопотать. Тут уж не до целочки было, и на все я пошел, и на большее тоже пошел бы. Еще слава Богу, что не пришлось. Пускай мне за это плюют в морду.
       -Отхлопотал?
       -Год условно. В общем - да, получилось. У меня, понимаешь, куча родни. Сорок два человека, и все братаны, ни одной девочки. Их тогда отдельно содержали. И все знают, что Кирюха в люди вышел. Думают: все Кирюха может.Ты вот у нас совестливый, все тебя уважают. Так расскажи мне, расскажи про совесть. Если с одной стороны - живой человек, с печенками-селезенками, а с другой - принцип, тогда что?
      
       Неизвестно, что бы тут ответил Николин. Но ему и не пришлось. Потому что к их столику подскочил румяный с холода юморист Мулин и попросил провести его друзей. В ресторан Дома литераторов, как всем известно, пускали не кого попало, а только Кого Положено. Но каждый из Имеющих Право мог провести с собой одного гостя. Для культурного и творческого досуга. Мулин привел троих, и они там у входа ждали, пока Мулин доберет берет нужный комплект.
       Гости Мулина оказались киношниками, по-актерски раскованными и веселыми. Заказали грибочков и вообще. Николин согрелся, ему стало уютно. Скатерти белые, бородач-киношник курит трубку, девицы обе - красавицы, в модных сапожках, но Аэлит из себя не строят. А Кир всех их знает, оказывается, а говорят они почему-то о Новгородской школе, и о пятнадцатом веке, и девочки разбираются в иконописи, сколько Николин может судить, не хуже специалистов. Если есть еще в наше время по такому делу специалисты.
       То ли от того, что Николин дорвался курить (под выпивку у него всегда шло - одна за одной), то ли просто еще не все вирусы передохли в организме, он до слез раскашлялся, даже неудобно было.
       -Тебе, старик, долечиться надо, - покачал головой Кир. - Эти все таблетки жизнь из человека выводят. Вместе с болезнью. Предки-то умнее нас были. Давай я завтра заеду за тобой - да в Сандуны, да попаримся по-нашему. Меня один дед в Еловичах такому научил растиранию - хоть что снимает. Причем простое, как валенок, только надо знать, где нажимать. И обязательно после парной, а то не
       сдействует, дед говорил. Если ты после этого не запрыгаешь, как чижик - я остригусь наголо, вот на спор! Настенька, это честный спор?
       И он наклонил свою русой волны либеральную стрижку к Настенькиным рукам, чтоб она оценила.
       Та - ну что за прелесть девочка!- деловито и не смущаясь провела рукой, как будто мех прикидывала.
       -Охотница за скальпами!- захохотал Мулин, и пари тут же состоялось. Настеньку попросили перебить, и она озорно стукнула по их рукопожатию.
      
       Антон Николин был так привычно одинок, что очень бы удивился применению к себе этого понятия. Он не был коренным москвичом. Ему чудом повезло остаться в Москве после пединститута. Все связи, которыми человек одарен (а может, опутан) отродясь - родня, знакомые семьи, одноклассники, соседи - все остались в Липецке, и со смертью мамы как-то стерлись и отошли.
       Привыкание к Москве шло неровно, рывками. Его кидало из одного московского мира в другой. Москва сорок восьмого, помпезная и настороженная, помнилась почему-то вечерней. Огни сквозь дождь, машины свирепо проносятся, зыркают фары, и не разглядеть названий улиц на табличках. А спрашивать дорогу у прохожих он почему-то стеснялся. Еще доучивались у них на курсе бывшие фронтовики, а все мужчины делились на тех, кто воевал, и тыловых. Он еще рос в свои восемнадцать, злой на слово, не дурак подраться, юнец тылового разряда. Девчонки его игнорировали, несмотря на нехватку ребят на танцах.
       Потом была Москва пятьдесят третьего, с великолепными похоронами , затмившими все события того года. Та была утренней, с трамвайными искрами в белый день. И все чего-то ожидали, притворяясь, что занимаются будничными делами. Он преподавал математику и черчение в Очень Приличном Интернате. Организовывал походы по подмосковью. Был равно обожаем учениками, родителями и незамужними учительницами. Но все чувствовал, что главное еще не
       началось, и не для школьных паркетов, елок и стенгазет играет силушка по жилушкам.
       Была еще Москва квартирных страстей.Немыслимых аббревиатур учреждения. Анкеты и справки в трех экземплярах. Хождения по слякотным переулкам за какими-то фиолетовыми печатями. Ожидания в коридорах перед обитыми дермантином, пухлыми дверями. Это позже уже, когда они с Люсей поженились.
      
       Была головокружительная Москва 56-го. Возвращения с того света, дерзкие публикации. И оттепель, и научная фантастика. Обещание и всегда лучше, чем реальность, а тогда ведь было обещание - свободы! Смотришь теперь по старым газетам - вроде и не было, вроде померещилось. Но Николин-то помнит. Было, было! Иначе отчего ж они все пьянели?
      
       Тогда же оказалось, что он, молодой и обещающий автор, радушно принятый молодежным журналом, чудовищно невежествен в литературном мире. Путает имена редакторов, не вполне уверен в назначении Главлита, не понимает структуры Союза писателей и вообще как с луны свалился. В первом своем литературном застолье, званый уже как почти свой, он наивно спросил, кто такой Лесючевский, чем вызвал неловкое молчание. Потом ему говорили, что он этим вопросом многим страшно понравился и всем запомнился.
       Но всегда ощущал себя в писательских кругах каким-то пришлым. То ли шарлатаном, то ли студентом, не готовым к экзамену. Он многого не понимал в разговорах, а еще меньше - в умолчаниях, стеснялся совершить бестактность и старался не задавать вопросов. А уж потом, когда стал понимать - шарахался.
       А дальше все так тесно было связано с Люсей и Наташкой, что об этом Николин старался не вспоминать.
      
       В общем, у него не сложилось стать завсегдатаем Сандунов, и совершенно напрасно. Это он сразу понял на следующий день.
       Кир обхаживал его веником умело и толково. Потом они поменялись, потом побарахтались в холодном бассейне, и теперь ёхлопали жабрамиё, по выражению того же Кира, на мраморной скамье - перед следующим заходом. Тут их и повело в философию.
       -У тебя, старик, - знаешь что? Я читал у американцев, они называют это ёкризис середины жизниё. Черт их знает, как это перевести по-человечески, но мысль верная. Что-то в эту пору происходит с человеком. И чем талантливее - тем круче. Хвори всякие, и хандра, и кажется, что все уже когда-то было, а больше ничего не будет. Вот как это перевести, ты скажи?
       -Бес крутит.
       -Во! - восторженно выдохнул Кир. -Ты, брат, гений. Можно, я это у тебя украду?
       -Это ж не мое, это старинное выражение.
       -Нет, но в применении!
       -Да на здоровье.... Слушай, кваску попьем?
       -Ни-ни! Еще попаримся, потом разотремся по-дедову, а потом уж кваску. А в процессе нельзя.
      
       Дедово растирание их доконало. Когда Николин снова ощутил руки-ноги, он попробовал встать и чуть не завис в воздухе. Это было поразительно: он вообще ничего не весил и двигался без малейших усилий. Рядом смеялся голый Кир, мокрые волосы его хулигански падали на глаза.
       -Чувствуешь благорастворение? Как на свет народился, а?
       -Ох, чувствую. А как же ты машину поведешь? Не взлетим?
       Взлететь они не взлетели. Кир подвез его до дома и с удовольствием принял приглашение зайти. Они заварили крепчайший чай и хорошо посидели.
      
       По вторым вторникам каждого месяца агент Арсений должен был выходить на определенный перекресток в определенное время. И ловить левака. Ему никогда не приходилось ждать. Он садился в машину, оставлял письменное сообщение, получал уточнение задания или иные распоряжения, отвечал на вопросы. Он также расписывался за суммы, полученные на оперативные расходы. Уж так могли бы не унижать. Но унижали неукоснительно. Кир в общем-то притерпелся. Но порой испытывал настоящую, до звона в ушах, ненависть. Иногда к Этим, которым составлял сообщения. Иногда к тем, на кого собирал материал. А бывало, и просто так, ни к кому в особенности. Вот толпа небольшая собралась на переходе, стоят и ждут светофора.
       Стоят и ждут, стоят и ждут, сволочи.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ГЛАВА 3
      
       Андрей Михалыч Белоконь работал. Он любил и сам процесс, и обряд подготовки к действу. Со вкусом, без спешки приводил кабинет, и особенно рабочий стол, в идеальный порядок. Зажигал тяжелую зеленую лампу. Теперь таких уже не делают, теперь за современностью гоняются. Модернисты паршивые. Проверял, остро ли очинены карандаши - простые и красно-синие, с золотыми буквами ёКремльё. Эти он со съезда берег, депутатские. Пишущую машинку - сюда, стопочку бумаги - справа. Слева - рукопись эту самую. Хорошо, что стол просторный. Стол у писателя должен иметь метраж. Писательские столы наша промышленность не производит, так что свой Белоконь на заказ делал еще в 48-м.
      
       Он уселся поудобнее, оглядел кабинет. Хорошо. Добротно. Немного саднило, что Портрет не на месте. В спальне теперь Портрет. Это уж святое, в спальне что хочу то и держу. Личная жизнь. А кабинет - это передний край идеологического фронта. Тут и из редакций посыльные, и коллеги, и просители, и корреспонденты. Раз не положено теперь, значит не положено. Дисциплину Белоконь понимать умел.
      
       Потому и работал теперь вечером: срочно прислали из ЦК - на рецензию. Почитал Белоконь - диву дался. Какие все-таки иные редакторы люди несамостоятельные. Он бы в своем Самом Правильном Журнале насчет такой вещи не стал бы ЦК беспокоить. Он бы прямо Филиппу Савичу сдал. Но, с другой стороны - имечко. Вот разрешаем таким создавать имена, а потом бьемся: что делать. Чтобы не вышло международного скандала. Что делать, что делать. Руду копать, прав был покойник, даром что царь!
      
       Белоконь внимательно отметил все идеологически гнилые места и вставил в машинку чистый лист.
       ёПредметом повести якобы является великий перелом в жизни деревни...ё
       ёВопросов поэтики и стиля я не касаюсь, поскольку считаю, что если сама идея поставлена с ног на голову, то это невозможно задрапировать ни стилистической, ни поэтической необходимостью...ё
       ёЗа якобы главные проблемы выдаются проблемы третьестепенные, искусственно сконструированные...ё
       Черт, два ёякобыё на одной странице получается. Ладно, потом найдем эквивалент. Нечего сейчас сбиваться с темпа.
       ёПовесть содержит враждебные высказывания, не имеющие опровержения в дальнейшем тексте. Страницы 14, 32, 65, 115, 274...ё
       ёВыпады против государства и партии, частью сформулированные двусмысленно, не встречают здесь отпора. Под флагом критики протаскивается неприемлемая, частью антисоциалистическая, разлагающая контрабанда...ё
       Так, теперь проедемся по самому автору - и утречком с курьером отошлем. В отдел культуры. Белоконь припомнил автору и участие в ёТарусских страницахё, и подписи его под коллективными антисоветскими обращениями к правительству, и вызывающее поведение на съезде писателей.
      
       Разогнулся так, что поясница хрустнула. Полдесятого, это надо же. Ольга уже Дениса спать укладывает. Он заторопился: вдруг очень захотелось побаловаться с карапузом. Хорошо, когда дочь рядом, через площадку. Это он правильно сделал, что организовал тогда. Хоть какой-то толк от ее замужества. Ну и Денис, конечно. Ничто так из этих
       вертихвосток дурь не выбивает, как ночные кормления, животики и прочие подробности детского роста.
      
       Денис досматривал ёСпокойной ночи, малышиё и страшно обрадовался, увидев Белоконя.
       -Деда! Ура! В красных кавалеристов давай!
       Он взгромоздился деду на холку. Тяжеленек стал, растет парень. Белоконь заржал, замотал головой - и началось. Когда они, запыхавшиеся и счастливые, разгромили всех врагов - шторы, диванные подушки и вешалку в прихожей, Ольга поволокла Дениса в ванную. Она явно была чем-то раздражена.
       -Не хочу с тобой купаться! Хочу с дедом! - заголосил сообразительный внучок, и Белоконь, широко улыбаясь, сунулся в дверь.
       -Товарищ главнокомандующий, разрешите обратиться! Разрешите приступить к купанию личного состава и приведению в исполнение команды ёотбойё!
       Ольга усмехнулась, отвела локтем волосы со щеки.
       -Разрешаю, товарищ доброволец. За проявленные мужество и отвагу будете премированы салатом из крабов.
      
       Следующие полчаса Белоконь проявлял мужество и отвагу. Надо сказать, с переменным успехом. Ольга возилась на кухне. В спальне вопили и хохотали.
       Сложный человек ее папка. А выглядит молодцом: чуть отяжелел, но еще хоть куда. И седина красивая, и подбородок без рыхлости. Это сколько же женщин должны были метить на мамино место, с пятьдесят девятого-то года? Ей тогда пятнадцать лет было, и то она понимала. И ждала, щетинясь заранее: вот приведет мачеху в дом! Но никогда не привел. Так они вдвоем и жили, с приходящей домработницей. Все больше привязывались друг к другу. Бурно ссорились, а мириться оба не умели: просто делали вид, что ничего не случилось. Было время, она стыдилась его и ненавидела. Кричала ему:
       -Тебе понадобится - ты по трупам пойдешь!
      
       Ушла из дому. Потом бегала в больницу, с любимыми его гвоздиками: гипертонический криз - так это называли врачи. Она-то знала, как это называется. То самое: по трупам. С ее только стороны.
       -А где мой солдатский ремень? - загремело из-за двери.
       Ольга прыснула. Она поняла теоретичность этого аргумента только годам к шести. Денис - отродясь.
      
       На коньячные рюмки Белоконь поморщился, и дочь мгновенно отреагировала:
       -Доктору наябедничаю! Скажи спасибо, хоть коньяк позволили.
       -Барыня не в духах. Ты что как тигра сегодня? Неприятности?
       -А-а, книжку придержали. Двадцать четыре листа плюс обложка, все в цвете. Вот ты мне скажи, за что могут придержать детскую сказку?
       -А чья сказка?
       -Николина. Я тебе говорила, помнишь, осенью? И такие рисунки хорошие...
       -Скромница ты моя,- ухмыльнулся Белоконь. Он помнил, как Ольга возилась над иллюстрациями: бегала по музеям, ездила зачем-то в Коломенское... Добросовестная девка выросла, это хорошо. А только могла бы найти что-то посолиднее, чем книжки кому попало иллюстрировать. Портретистом могла бы стать, пейзажи опять же... Шутка ли, образование какое. Он бы ее протолкнул, куда надо. Альбом бы уже свой выпустила, выставки бы имела. Так ведь, ненормальная, уперлась.
      
       Ольга проглотила ёскромницуё, но бровь ее сдвинулась с ёпеременноё на ёбурюё. Белоконь всегда любовался, как это она бровью. Лиза тоже так умела, больше никто. Однако постарался успокоить.
       - Придержали - не зарубили. Сейчас все издательства лихорадит, перед юбилеем. В план когда, говоришь, утвердили?
       -На февраль. А теперь, говорят, не раньше августа.
       -Ну так, может быть, просто задержка. К твом рисункам замечаний не было?
       -Убрали один, с церковью. Паразиты. Я уж не стала спорить.
       -Может, Николин этот твой набедокурил что-нибудь?- осторожно спросил Белоконь.
       -Это бы ты первый знал.
       Ольга внимательно вгляделась в лицо отца. Оно было благодушно и безмятежно, и ее кольнуло:
       -Ты что-то знаешь? Знаешь, я вижу. Ну скажи,не тяни!
       -Вот взъелась. Ничего я не знаю. Мания преследования какая-то, честное слово. Что я, нянька Николину этому? Книжку отложили - нормальное дело, сейчас ленинская тематика на первом месте. А ты уже сразу ёза что?ё.
      
       Дочь прищурилась, обхватила руками острые плечи, и он понял, что не поверила. Тяжело уставил локти на стол, подбородок в руки. Выложил заведомый козырь:
       -Ну хочешь, позвоню поговорю? Какое издательство-то?
       -Нетушки,- отрезала Ольга. -Ты мне обещал в мои дела не вмешиваться.
       -Ну не надо так не надо, не психуй. Ты что, на эти деньги сильно рассчитывала?
       -А тоже на дороге не валяются. И, главное, обидно: лучшая моя работа. Псу под хвост, знаю я эти ёпросто задержкиё. Из-за какого-то...
       -Оль-га! Это - не трожь!
       Белоконь хорошо знал свою деточку, но ничего не мог с собой поделать: иногда бросалась кровь в голову от ее кощунств. Вот не хватало сейчас разругаться. Так хорошо сидели... Зашел, называется, к дочке на чаек одинокий человек.
       -Ладно, все, молчу.
      
       Она подошла к плите, долила в чайник воды, зажгла конфорку. Брючки в обтяжку, а попа совсем отощала. С нее станется недоедать.
       -Кир твой хотя бы на Дениса платит?
       -А пошел он... Обойдемся.
       -И в какое же положение ты человека ставишь?
       -А вот про это не надо.
       -Точно, тигра. И свитер полосатый, для полноты сходства. А я тебе вот что скажу: дуришь, девка. На Кира мне наплевать, я в ваши отношения не лезу. А меня зря обижаешь. И молчи, не перебивай! Я знаю, тебе ничего не надо. Ты на полпачке творога в день проживешь. Но есть еще ребенок, а я ему - дед. В конце концов, имею я право Дениску-то обеспечивать?
       -Дениска и так обеспечен. Папка, ну что ты снова завел про то же? Поссориться хочешь?
       -Да не поссориться я хочу!-сдержал рык Белоконь.- А просто я видел его штопаные колготки. Это очень героично: работающая художница, мать-одиночка, ночами штопает ребенку дырки на коленках... Отцом ребенка эта героиня брезгает. Допустим. Но она и собственным отцом брезгает! Своего отца наша героиня с дерьмом смешивает. Это - знаешь, как называется по-вашему, по-церковному? Гордыня. И, сколько я в этих делах знаю - смертный грех номер один!
       -Скажи пожалуйста, какие познания!
       -Я, конечно, тебе не авторитет. Так поди к любому попу, раз уж все равно по ним бегаешь! Он тебе пускай все объяснит: и про гордыню, и про почтение к родителям! Хамка,- устало добавил он и замолчал.
      
       Ольга с тревогой взглянула. Ну вот, доругались. Отец сидел осевший, с посеревшими губами. Старательно дышал потише. Сейчас
       будет приступ. Она дернулась к шкафчику, отодрала с полки прилипшую дном тяжелую банку.
       -Сейчас я тебе калины заварю, она давление сбивает.
       -Да ну ее, калину. Терпеть ее не могу. Портянками пахнет,- закапризничал Белоконь.
       Он, конечно, позволил Ольге в конце концов влить в себя эту знахарскую мерзость. И, уходя, твердо положил на телефонную тумбочку заготовленный конверт с деньгами. Ольга вскинулась было, но пикнуть не посмела. То-то.
      
       Филипп Савич не с каждым делом знакомился лично. Но тут особый случай. Не хватало нам еще сейчас, в преддверии юбилея, публикации очередной антисоветчины за границей. Арсений работает со Сказочником добротно. Их видели вместе... список мест и дат - полторы страницы... это уже параллельные источники доложили. Подключил агентов влияния: свел, освежил знакомство, организовал совместное застолье. Подключенные хороши, особенно Кузьма и Белоснежка. Эти ценны тем, что сами не знают, мы их используем. Мнят себя свободно мыслящими интеллигентами.
       Посадить писателя - это грубая работа. На данном этапе мы таких методов избегаем. На данном этапе мы писателя воспитываем.
       Создаем ему среду. Репрезентативную группу, как выражаются психологи. И светские салоны на московских кухнях для этой цели имеют большие плюсы.
      
       Все хорошо. Только рукописи нет как нет. А времечко тикает. А посмотрим-ка материалы по негласной выемке у Сказочника на квартире. Интересные материалы. Получается, товарищи, что у Сказочника - вообще никаких свежих рукописей нет, даже своих собственных. Ни, понимаете набросков, ни дневников, ни писем от знакомых. Если новогодних открыток не считать. Письма от читателей - да, лежат. В основном детские. Рукописи опубликованные - в отдельных коробках, на антресолях. Пылью равномерно покрытые. А в работе - что? Чем же он занимается, этот Сказочник? Приостановили ему книжку - кушать-то надо? Другую пиши. А тут только и улова, что записная книжка с адресами-телефонами.
       Может, Арсений спугнул, слишком активно навязывается?
      
       -Алё, Виктор Степаныч? Зайдите ко мне.
      
       Виктор Степаныч,молодой человек в аккуратном сером костюме, взгляд Филиппа Савича выдержал, не заерзал. В меру был почтителен, в меру выжидателен. Хороший сотрудник. Ему расти и расти.
       -Плохо, Виктор Степаныч. Очень плохо. Работа ведется, документации - гора, а результаты где? Вы что, в больнице работаете? Или в средней школе?
      
       На это хороший сотрудник, зная нрав Филиппа Савича, почел за лучшее не отвечать.
       -Доложите дальнейший план разработки.
       -Филипп Савич, Арсения сейчас попридержим. Заболеет пускай или уедет дней на десять. Ему внушено при последнем инструктаже,
       чтобы с деньгами к Сказочнику не совался. У него есть такая манера помогать нуждающимся.
       -А - успел сунуться?
       -Говорит, что нет.
       -Я слушаю дальше.
       -На прослушивании телефоны Сказочника, вдовы, Арсения. Переписка, само собой.
       -Какие новые идеи. Еще соображения есть?
       -Качели, Филипп Савич.
       -Это дело. Не переиграйте только там.
       -Так без физического, Филипп Савич!
       -И без инфарктов. За его здоровье головой отвечаете. На данном этапе.
      
       План ёкачелейё был составлен, откорректирован и утвержден в тот же день. Дело Сказочника перешло в другую категорию: оперативная разработка.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ГЛАВА 4
      
       Николин страдал свойством просыпаться в четвертом часу утра. Не обязательно от плохих снов, хоть и это бывало. Особенно скверно такие пробуждения ощущались в молодости, когда он жил в общежитии. Тогда он еще принимал это за случайные бессонницы и был готов убить того, кто храпел, а кто-нибудь да храпел обязательно. Все казалось, не будь этого гнусного носоглоточного скрежета - и можно было бы снова уснуть. Но вместо этого Николин ловил себя на том, что даже ритм его собственного дыхания подчинялся каждому ненавистному всхрапу, и оскорблялся, и бесился.
      
       Потом, разумеется, оказалось, что общежитие тут ни при чем. Но еще долго Николин, уже имея возможность встать и зажечь свет, никому не помешав, до этого не догадывался. Так и маялся. Как-то, уже полгода будучи женатым, пожаловался Люсе. Она же, никакого сочувствия не проявив, захохотала самым бессердечным образом. А видя, что он уже начинает обижаться, обхватила его голову:
       -Самурай ты мой бедненький!
       -Сумасшедшая, голову открутишь!
       -Ничего твоей голове не бу-дет. Ну вывихну маленько - никто и не заметит.
       Она немедленно цопнула с антресоли какую-то книжку и сунула Николину, прямо развернув на нужной странице. Был у нее такой дар: во всем их книжном нагромождении находить что угодно так же непринужденно, как в своей косметичке.
      
       Оказалось, что японские самураи имели обыкновение вставать в три часа ночи и час-другой заниматься изящными искусствами: фехтованием там или каллиграфией, или даже музыкой. Ну уж последнему Николин не поверил:
       -У них же стены бумажные!
       Но, вникнув в суть вопроса, согласился, что музыка среди ночи - это уж на их бандитской совести, а вообще четвертый час - время особенное. Люся сразу же с энтузиазмом стала излагать про единение с Космосом, про час Быка, про монахов каких-то, которые именно в это время должны вставать и молиться за всех людей, и кто из великих творил ночью, и про ночные пляски и обряды на острове Фиджи.
      
       Поблагодарили бы ее монахи за такое обобщение!- думал Николин, глядя на нее. Он еще не вполне привык ощущать ее женой. Когда она чем-то загоралась, а это было почти всегда, то даже волосы ее потрескивали на концах от восторга: протяни руку - сыпанет искрами. Как кошка.
       И дикари, и монахи, и тибетские ламы, и самураи уживались в ее мире так же славно и уютно, как плюшевые зайцы и лисички, которых ребенок всех вместе запихивает к себе под одеяло.
       Он сказал ей об этом, и она мгновенно отпарировала:
       -А ты кого брал с собой спать, когда был маленький?
       Николин честно подумал.
       -У меня был такой целлулоидный крокодил, я его везде с собой таскал.
       -Вот видишь!
       Тут же она оттарабанила хулиганский стишок черного юмора, как крокодил проглотил пионера, и фыркнула на то, что Николин поморщился.
       -Охальница.
       -Ага. А ты зато эстет, и великий человек, и тебе сам Бог велел подыматься ночью и творить. Ты напишешь гениальный роман, а я буду спать и тебе не мешать. У тебя же есть лампочка на столе?
      
       Так у них и устроилось. Гениальный роман Николин боялся тогда задумывать, а писал, как начал: детские сказки, которые и взрослым очень нравились, либо же повести из мальчишеской жизни - с парусами, самодельными луками и подводными ружьями. Сказки печатались лучше: дальше были от пионерской реальности. Повесть про подводную охоту ему, к примеру, зарубили. А вдруг начитаются дети да подстрелят друг друга из этих палок с резинками?
       Но и сказки, он заметил, шли легче и раскованнее, когда был Николин один на всем свете: лампочка с опускающейся мордой, тусклая стопка бумаги да карандаш - вот и все, что видно. А вокруг - темнота, и придумывай из нее что хочешь. Пишущую машинку он не любил. Перепечатывал на ней уже начисто, редактируя заодно да соображаясь с цензурой. Перед машинкой и "зайца пускать" было не совестно, машинка - она и есть дура железная.
       А когда он первый раз объяснил Люсе, что такое "пускать зайца" ,
       думал повеселить, она заплакала. И несколько дней после того Николина жалела, даже кофе в постель стала подавать. Такая она была непредсказуемая.
      
       Николин провел рукой по лицу и покачался на задних ножках стула. Светало уже, и легкий озноб, который всегда чувствовался при счастливой работе, прошел. Это было - как отходит наркоз: подташнивало, и ломило все тело, и боль подступала - во всяком случае, притаилась где-то рядышком.
       Что ж, надо таки кофе заварить. Люся не подаст. Люсе уже кофе не готовить. Никогда. Боль за пять с лишним лет притупилась, конечно.
       Николину уже не мерещилось на улицах, как в страшное первое время: вот она! Плащик, волосы. Сейчас свернет за угол. Тогда он кидался к ней, и, опомнившись, корчился от спазма где-то в солнечном сплетении: нет ее. Нет совсем. Не может она идти по улице.
       Теперь уж было не то. Но и от нынешней тупой боли Николин уставал. И эту усталость надо было скрывать, чтоб не лапали за больное место.
      
       Кофе он прихлебывал с удовольствием. Кофе и утренняя сигарета - это святое. Сладко закружилась голова, и внутри все повеселело и пошло разбираться по местам. Он достал отверточку и привычно нащупал головку шурупа. Теперь бумаги соберем -да в папочку. Хорошая папочка, из тонкого пластика. Из Польши ему привезли.
       Папочка легко скользнула на место, и Николин завернул шуруп обратно.
       Теперь мусорная корзинка. Вот чем карандаш хорош: испорченных листов мало. Не нравится что - сотри резинкой, и дальше продолжай. Оба ненужных листа Николин из корзинки достал. Меленько разорвал, как учил покойный Н. И - в унитаз. Да здравствуют городские удобства. Через час тетя Ксеня придет убирать. Он не спеша побрился-оделся и открыл балконную дверь. Сыпануло мелким сухим снежком. Надо же, а вчера уже таяло. Николин подышал , выгоняя излишки курева, блаженно глотая морозный ветерок. Хорошее утро. Нормальное. Серое в белую крапинку.
      
       Он вернулся к столу и распечатал толстый пакет с письмами от читателей. Вчера был в редакции Сносного Детского Журнала, ему и дали накопившееся. Благодарные читатели письма для любимых авторов направляют на адрес редакции, куда ж еще? Конверт со взрослым почерком был один. Его Николин распечатал первым, а детские письма - на закуску. Детские письма - это всегда радость, даже самые глупые.
      
       Татьяна Кузина... стоп-стоп, что-то знакомое. Ой, да это же Танька! Одноклассница из Липецка! Точно, была такая, с челочкой. Еще танцевать его учила на школьном вечере, а он дико стеснялся. Они после выпускного не виделись никогда.
       Танька писала, что живет теперь в Москве, на улице Качалова, и у нее двенадцатилетняя дочь... как наши годы-то летят! И девица была в пионерском лагере, а там по рукам ходили три номера Сносного Журнала, где повесть про мальчика с собакой, как он ездил к ней на чужую брошенную дачу. И пришла девица в восторг, и матери уши прожужжала, тут-то и всплыло имя автора, и неужели это тот самый Антон, который стойку на одной руке делал и который взорвал чернильницу на уроке географии, или, может быть - просто однофамилец, и тогда она извиняется. И телефон.
       Елки-палки, улица Качалова - за два квартала от Дома литераторов! Они, значит, сколько раз друг с другом просто разминулись, не узнав. Забавно. Надо будет как-нибудь звякнуть. А то и зайти, Танькину девицу осчастливить знакомством.
      
       Следующие четыре письма все били в точку: почему про мальчика, который увязался за геологами, в двух последних номерах ничего нет. Это что ж такое, на самом интересном месте - вдруг стоп машина! И что там дальше было с медведем? Один дотошный юнец из Актюбинска даже просил Николина прислать ему рукопись почитать, а он, честное слово, вернет. Николин вздохнул. Он уже знал, что продолжение в Сносном Журнале печатать не будут. Получили нагоняй Откуда Положено за непедагогичность сюжета, а вдвое - за то, что сами проморгали и начали печатать.
      
       А еще следующее было такое. "Дорогой А. С. Николин! Я знаю, почему ваши книжки больше не печатают. Вы хороший и честный, а они все сволочи и вас ненавидят. Я их тоже ненавижу, ну Вы понимаете кого. А мой папа говорит, что таких как Вы при Сталине бы расстреляли, и скоро опять будут стрелять, и давно пора. Я его тоже ненавижу, а он еще бьется ремнем и ногами. Я решил убежать к Вам жить, и я придумал организацию, нас уже шесть человек, и давайте Вы будете у нас главным. Мы им всем еще покажем, кто кого будет стрелять. Пришлите адрес, а то я не знаю, где Вы живете. До свидания. Ефим Мотовилов."
      
       Николин присвистнул. Странненькое письмо. Неприятное. Он представил себе заседание секции Союза Писателей. Или как его вызывают на Правление. И, помахивая листочком в клеточку, оглашают этот листочек вслух.
       Вот, товарищи, до чего дошло. Хорошо же наш советский писатель Николин влияет на подрастающее поколение. Нет-нет, это не случайно. Почему, например, Марья Ванна не получает таких писем? Марья Ванна, вот вам за двадцать лет работы в детской литературе - что-нибудь подобное когда-то дети писали? Вот видите, товарищи. Не кому-нибудь предлагают участие в антисоветской организации. Это, товарищи, дело политическое, и мы должны отреагировать по-большевистски...
      
       Тут Николин замычал и повертел в руках конверт. Хорошо заклеен, да еще черточки чернильные поперек запечатанного места. Черточки хорошо совпадают... ну, да это ничего не значит. Детская уловка, и только может привлечь внимание: что за секреты такие в письме? Он прикидывал, могли ли его вскрыть в редакции. С одной стороны, вряд ли: там в отделе писем девки безалаберные, лишнюю работу делать не станут. Им своих писем хватает. Сколько их нераспечатанными потихоньку выбрасывают. Откинули в сторону, что Николину, что прочим авторам - и с плеч долой. С другой стороны - черточки... А там любопытство женское, или просто бдительность на рабочем месте, и уже: -Посмотрите, Иосиф Саныч, какой Николину конверт интересный прислали!
       С третьей стороны - это разве первое письмо с черточками? А та барышня, которая два раза повторяла, что она уже при паспорте, и интересовалась, женат ли ее обожаемый писатель - тоже ведь черточки накалякала. Дела сердечные. Если прикинуть, сколько таких барышень пишет авторам... И вообще - большое дело черточки. Дети и зайчиков на конвертах рисуют.
       Но все равно саднило, и Николин вернулся к письму. Вот оно что: не понять, сколько этому Ефиму может быть лет. Почерк - лет на восемь, на девять от силы. Текст - на другой возраст, постарше. И не нарочито ли почерк коряв? Малыши когда пишут, ужасно стараются, по нескольку раз переписывают.
      
       Чем дальше, тем муторнее становилось Николину. Он одернул себя. Так можно что угодно придумать. В меру богатства воображения. Он скомкал и листок, и конверт, и сжег их в пепельнице. Не получал он никакого странненького письма, и дело с концом. Запах жженой бумаги быстро выветрился, а тут и тетя Ксеня позвонила.
       -Уж и вымораживаете вы комнату, Антон Семеныч, со своей зарядкой! Только ж недавно болели! Про американцев читали, что сегодня пишут? Ну же паразиты со своими базами. Вам котенок не нужен? Со вчера мяучит на второй площадке. Я б сама взяла, так Клеопатра моя его в пух растерзает, они ангорские все стервы. А моя - и слов нет. Нипочем не допустит. Зверь хвостатая. Ну, вы прогулятесь или как? Я антресоли сегодня чистить буду. Опять носки раскидали. Эти в стирку или как? Ноги у меня распухают - сил нет. На погоду, я думаю.
      
       Тетя Ксеня с Николиным не церемонилась: распекала его в свое удовольствие и за курение, и за то, ест всухомятку, и за несолидность костюмов. Хозяйничала она вполне самоуправно, властной рукой. Она была в хороших отношениях с Люсей, делали они друг другу мелкие соседские услуги. А после Люсиной смерти присматривала за Николиным, как за малым дитем. Как-то само собой вышло, что договорились они об уборке и глажке за небольшую плату. Николин на ее тирады не раздражался, ему даже нравилось. Тетя Ксеня девчонкой еще подбила под Москвой два танка, у нее и орден был. С тех пор ее характер все креп и креп. Теперь ее можно бы пускать на танки с голыми руками. Николин покладисто выслушал распоряжение сходить в магазин, а то в холодильнике - шаром покати, да и ей, тете Ксене, купить кило вермишели, сосисок грамм четыреста и пачку творога. Потому что у нее ноги пухнут.
      
       Лифт чинили, так что пошел Николин вниз своим ходом. Котенок точно был на второй площадке и, увидев человека, захныкал. Николин, старательно смотря в сторону, обошел его. Хоть бы взял кто из соседей, действительно. Было Николину неспокойно. Нехорошо как-то. Безо всяких к тому оснований.
       Качели стронулись и мягко пошли в первый размах.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ГЛАВА 5
      
       Филипп Савич с интересом крутил баночку, будто надеялся по наитию проникнуть тайны иероглифического письма. Баночка была из Гонконга: вся в позолоте, а на золоте - красный тигр. Вид у тигра был возбужденный.
       Разные материалы нужны бывают Учреждению для работы. И государство эти материалы обеспечивает: не скупо и не слишком щедро. Так, чтобы хватало без лишку. Процесс получения простой: напиши запрос с хорошей мотивировкой, да необходимое количество укажи. И обратись в Соответствующую Инстанцию. В Инстанции этой количество тебе обязательно срежут, так что при составлении запроса лучше цифру сразу немного завысить. Иногда Филиппа Савича это раздражало: что за бюрократия такая, в самом-то деле. Но он понимал: режим экономии - дело государственное. Не могут не срезать. Так уж аппарат налажен, и рискованно его переделывать. Один только человек во всей Системе иногда позволял себе не срезать. Даже наоборот иногда делал:
       -Тебе нужны двести танков для этой операции? Получи две тысячи, но чтобы город взял. Головой отвечаешь.
       -Слушаю, товарищ Сталин!
      
       Филипп Савич вздохнул. Это, конечно, красиво. Но все-таки пережитки революционной романтики. А нам сейчас не это нужно. На данном этапе нам стабильность нужна. Тогда и у Учреждения головы целее будут. Вовсе Филиппу Савичу не улыбалось ради какой угодно романтики быть однажды разбуженным в четвертом часу утра - да в кафельный кабинет со стоком и шлангом, да там - железякой по зубам, да пониже зубов, да еще пониже... Уж лучше цифры завышать, чтоб их потом урезали.
      
       Баночку такую Филипп Савич заказывал впервые. Были аналогичные средства, и использовались, но эффективность оставляла желать. Это же средство ему порекомендовал старый приятель, большой человек в торговом флоте. Приятель долго тогда разбирался, что со славными советскими моряками одного корабля стряслось. Шутка ли: ЧП в загранплавании!
      
       В баночке было сто таблеток, а в запросе была мотивировка: на оперативную разработку по делу Сказочника. Филипп Савич крышечку открутил. Таблетки были кремовые, маленькие совсем, и ничем не пахли. Жирно будет на одного Сказочника - все сто. Было бы ему лет за пятьдесят... Да и то бы жирно. Филипп Савич двадцать таблеток отсчитал и золотенькую баночку на ладони покачал. Красивая баночка, жалко. А для дела - все равно какая. Он достал из ящика другую, попроще, из белого пластика. Пересыпал двадцать таблеток туда, а баночку с возбужденным тигром в сейф запер. Надо будет работу сегодня пораньше закончить. Взялся за телефон.
       -Виктор Степаныч? Зайди-ка ко мне.
      
       Виктор Степаныч не бездельничал. Ему, молодому и перспективному, впервые доверили самостоятельную разработку. И он лицом в грязь не ударил: такие планы на утверждение принес! Великолепные планы! И теперь волновался: сидел, никаких движений не делая, только румянился. Старался в лицо читающему Филиппу Савичу не заглядывать, только чуть-чуть глазом косил: на какой странице читает? а сейчас на какой?
       Дочитал Филипп Савич. Отвалился от папки и шумно вздохнул.
       -Богатое у тебя воображение. На весь Союз Писателей хватило бы. Слушай, а имитация похищения инопланетянами тебе в голову не приходила?
      
       Великолепие идеи ослепило Виктора Степаныча, и он оттого не уловил в тоне вопроса чуть повышенного дружелюбия.
       -О-о, Филип Савич! С неделю по ночам - странный свет в окно, он на своем этаже штор не задергивает. Потом звонок по телефону: ждите, при встрече объясним. Потом - ночью - инопланетянин на балконе, неизвестно откуда. Ему даже необязательно быть зеленым. Обычный человек, чуть странно одет, интонации странные и жесты -самую чуточку. Это можно тонко сделать. Времени, мол, мало, а мы не все понимаем о вашей цивилизации. Поторговаться еще, обязательно ли ему стирать память о встрече. Расскажет, Филипп Савич, все расскажет! И рукопись отдаст, и гордиться будет: это ж не просто за рубеж пульнуть! А в конце встречи - усыпить. Нормально, Филипп Савич, а?
      
       -Не выдержал Филипп Савич и смеялся долго, от души. Не по-отечески даже, а как добрый дедушка. Ай, стервец, горячий какой! Далеко пойдет. Потом резко оборвал смех.
       -Ты бы еще Голливуд подключил. Пускай робота сделают, радиоуправляемого. Лучше из чистого золота, чтоб потрясти воображение. А Учреждение за все заплатит, а? И все ради обычной работы с заблудшим автором!
       Лицо Виктора Степаныча потускнело, будто его изнутри выключили.
       -Да ты не расстраивайся. Для того мы вас, молодых, и учим, чтобы все у вас хорошо получалось. Экономно надо мыслить, Витя. Лаконично, изящно, без финтифлюшек. И действовать экономно. Минимальное воздействие с максимальными результатами. А драматические эффекты твой подопечный сам себе накрутит. На то он и Сказочник. Ты не так плохо поработал. Вот это красиво у тебя задумано, и вот это, и вот это тоже. Остальное - ерунда с архитектурными излишествами. Но один аспект ты вообще упустил, а это уже огорчительно. Шанс даю, догадайся, ну?
      
       Но не смог Виктор Степаныч догадаться, и пришлось ему подсказать.
       -Ты когда-нибудь слышал, чтобы монах был членом СП? А чтоб член СП был монахом - слыхал?
       Просиял Виктор Степаныч, как ученик у доски.
       -Женщину ему, Филипп Савич! Нет, лучше двух. Чтобы выбор оставался только - с которой.
       -Да не с которой, а с обеими! И работай на разнице. Стереомузыку любишь? Две-то колонки лучше, чем одна? Ласточек присмотри в картотеке хороших, вызови да проинструктируй. На Незабудку обрати внимание. Не первой молодости дама, но любую молоденькую за пояс заткнет. И умна, как змея. У нее неудач еще не было.
      
       Виктор Степаныч радостно закивал и вдруг зарделся.
       -Филипп Савич... Я ласточек еще не инструктировал. Вы бы не могли подсказать... Нет, я понимаю, но конкретно... Ну, в каких выражениях это положено делать?
       Тут уж Филипп Савич гневно взревел:
       -Чему тебя учили? Что, я должен тебе разжевать и в рот положить?
       В каких выражениях! Выражений он не знает! Незабудку вот спроси, она тебя научит! Убирайся - и за дело, возись тут с вами...
       Но сразу же смягчился: ну кто таких зеленых направит, как не старший товарищ.
       -На будущее: если не хочешь о чем говорить прямо - приводи примеры. Дескать, был такой нехороший человек, занимался ненужной деятельностью, и надо было его остановить. И одна отважная женщина, наша сотрудница, высокой сознательности человек, его на себя отвлекла. Да так, что вся эта деятельность вылетела у него из головы на все время, что нужно было нашим органам, чтобы взять ситуацию под полный контроль. За блестящее проведение операции была премирована к Новому году премией в 600 рублей, плюс импортной дубленкой, плюс улучшением жилищных условий. Ну и так далее... Уловил?
       -Да, еще одно.Вот возьми, выдай ласточкам. Это новая разработка. Бросаешь штучку в напиток - хоть в чай, хоть в алкоголь - и мужчина возбуждается, как лось по весне. Во всяком случае, разработчики так утверждают.
       И передал Виктору Степанычу беленькую баночку.
      
       Виктор Степаныч сидел в уютном гобеленовом кресле и продумывал разговор. На даче было тепло, стены - под дуб, под ногами ковер с ворсом по-купечески пышным. Есть такие дачи в Подмосковье, ни с какой стороны не приметные, но очень, очень хорошо оборудованные.На такие дачи никогда не залезают мальчишки за яблоками, да и залезть не могут. Их никогда не грабит подмосковная шпана, и стекла в них не крушит, и баньки не поджигает. Нет у шпаны к ним доступа, и не будет. На таких дачах не бывает детей, пенсионеров, кошек и собак, никто тут клубничку не сажает и курей не разводит. И птицы здесь гнезда не вьют, хотя это уже удивительно: тихо ведь, никакого беспокойства. Но не вьют. И птенцов не выводят. Наука еще этим фактом не заинтересовалась, так что объяснения ему нет.
      
       Незабудка должна вот-вот прибыть. Ну, может, чуть опоздает. До Акуловой горы все-таки добираться. В общем, Виктор Степаныч подготовился. Материалы собрал добросовестно. Чуть "Столичной" принял для непринужденности. Таблетки пересчитал, и задумался. Легко сказать: выдай. А по скольку? Он уже проникся идеями об экономии и минимальном воздействии. В конце концов отсчитал три таблетки в крошечную стеклянную бутылочку. За глаза хватит. Тем более, у нее и без этого неудач не бывало. Остальные еще пригодятся. И подарок какой хороший, и вообще интересно: что чувствуют лоси по весне? Все он продумал, только тон инструктажа не вырисовывался. Деловой и корректный? Или чуть игривый и раскованный? Или...
      
       Тут она и явилась: челочка из-под серого меха, сапожки высокие, коленки в сеточке. Хороша до остолбенения, а сколко лет - не понять.
       -Это вы - Виктор Степаныч? Какой вы молоденький. Я вас себе совсем иначе представляла.
       Он продышал несколько раз через нос, чтобы не покраснеть. Подхватил пальтишко, повесил.
       -Здравствуйте, Незабудка, присаживайтесь.
       -Ой, вы какой строгий. Я вас слушаю.
      
       Виктор Степаныч почувствовал, что не знает, куда девать руки. Когда сидишь за письменным столом - тогда ясно. А когда на даче? Два кресла, и столик низенький - не положишь на него руки. Он взялся за папки, стал разворачивать.
       -Есть, Незабудка, у нас новый подопечный. Очень замкнутый человек. Писатель. Жена его психически заболела в 62-м году, после смерти трехлетней дочери. Пыталась покончить с собой. Он ее выхаживал. Лечили в психдиспансере. Вылечили, и он ее увез в Крым, оправиться. Это было летом 64-го. Она утонула. Он с тех пор неконтактный какой-то, а это плохо. Нам с ним работать и работать.
       А вот у нас был аналогичный случай. Музыкант мирового уровня. С дурью в голове. И одна милая женщина, настоящая патриотка, его привела в нормальное состояние. Мы потом с ним поработали - и стал человек как человек. Наш, советский. Международный лауреат. Хороший у них контакт получился.
       Она одарила Виктора Степановича взглядом лучистым и долгим.
       -А как далеко мне следует в этом контакте заходить?
       Он кашлянул, но нашелся:
       -Мы не ограничиваем инициативы наших сотрудников.
       -Ну и чудненько. У кого я должна его отбить?
       -У него нет постоянной связи.
       -Он что, импотент?
       -Нет. Агентурное дело показывает: физиологически нормален.
       -А-а, бирюк, значит. Можно дело-то посмотреть?
       -Да-да, ознакомьтесь. Вот фотография.
       -У, так он из себя ничего. Я люблю, когда серые глаза.
      
       Она поуютнее, с ногами, устроилась в кресле и стала листать. Виктор Степаныч отвел свои серые глаза от ее коленок и стал рассматривать палевые розы на ковре. Незабудка точно знала, какие страницы искать в разбухших бумажных стопках,читала быстро, иногда мурлыкала про себя:
       -Ага, ага... Моя ты лапочка... а, вот ты как любишь...по-французски тоже любишь, но стесняешься...а в попку?... и чтобы свечечка... сцен ты боишься... разрыва не устраиваешь, а просто сбегаешь и прячешься...с мужиками не замечен... А он не чудик, Виктор Степанович?
       -В каком смысле?
       -Ну, ремнем там лупить не будет, или к кровати привязывать?
       -Не замечен.
       -Ладно, разберемся. Одежду мы вот какую уважаем, а на бельишке чтоб черненькое из-под красненького...Мой миленький дружок, любезный пастушок... Можно, я буду записывать?
       -Можно, только...
       -Ой, я же понимаю. Это мне гадали просто, я и записывала: бубновый король, чулочки уважает, а колготки не уважает, херес водке предпочитает, презервативы дома забывает... Мне по собственной инициативе его работать, или есть легенда?
       -Есть. Вы его одноклассница.
       -Ему ж сорок лет!
       -Ну-у, женщины лучше сохраняются, выглядят моложе. И бывает, что дети на год раньше в школу идут...
       -То есть это мне должно быть тридцать девять минимум? Это вы, Виктор Степаныч, придумали?
       -Так вам же...- начал было Виктор Степаныч, и осекся.
      
       Чтобы эта остервенелая хищница только что мурлыкала? Зрачки Незабудки медленно расширялись и сужались. У Виктора Степаныча невольно напрягся позвоночник и напружинились ноги. Она, впрочем, никаких движений не делала, даже лицевыми мускулами. Уничтожила Виктора Степаныча одним взглядом, а потом уж слегка улыбнулась.
       -Ну ладно. Значит, так: мне для проведения операции нужна спецодежда.
       -Какая еще спецодежда?
       -А такая. Трусики французские До ля Рож - двенадцать пар. Можно больше, а меньше нельзя, так и запишите. Бюстгальтеры... Нет, я вам по буквам запишу фирму, а то напутаете. Я вижу, вы не разбираетесь.
       Чулки... Постойте, лучше я сама сделаю список.
       Она хлопнулась в кресло и энергично зачеркала по листку. Потом попросила второй.
       -А не много ли спецодежды получается?- осторожно спросил Виктор Степаныч.
       -Ничего не много! А то что же получается: советская разведчица ходит на оперативную работу в гэдээровском дерьме?
      
       Он не успел встать, а она была уже перед ним. Так что трусики ее, когда она задрала юбку, оказались у него перед носом. Вполне миленькие трусики,в обтяжку и с кружевом. А она еще повернулась задом,чтоб Виктору Степанычу лучше видеть убожество гэдээровской продукции.
       -Что, инициативу мы не ограничиваем, а спецодежды для сотрудников обеспечить не можем? Стыдно вас слушать. За державу обидно, честное слово. Да такими трусами только сопляков двадцатилетних соблазнять!
       -Незабудка, невозможно работать в таком тоне!- сказал не до конца еще раздавленный Виктор Степаныч, стараясь звучать построже.
       -Так вы пожалуйтесь Филиппу Савичу, что со мной невозможно работать! То-то он удивится!
      
       Положительно, эту бестию было ничем не пронять. Кроме того, по стажу Незабудки вполне могло получаться, что они с Филиппом Савичем когда-то тесно сотрудничали. Не всегда же он был начальником Управления. А она гнула свое:
       -И, кстати, простите, что перебила, когда вы приводили свой пример. Какую, вы собирались сказать, премию получила эта отважная патриотка? Австрийскую, к примеру, дубленку - или ей заваль румынскую всучили? И как там насчет улучшения квартирных условий сложилось? Я, как замужняя женщина, интересуюсь знать.
      
       Надо отдать должное Виктору Степанычу, сдался он с достоинством.
       -Ну что вы, Незабудка, насчет премии так скромно? Вы же у нас ценный сотрудник. Квартирные условия, дубленка... Это само собой.Только теперь перспективы посерьезнее. Теперь Учреждение расширяется, много работы за рубежом - для тех, кто умеет, конечно. Давайте жить дружно. А насчет спецодежды - я просто представил, как какой-нибудь наш бедолага в Париже полдня роется в женских трусиках, обеспечивая запрос.
       Она захохотала.
       -Да, и все на него смотрят как на педика! И он покупает трусы пачками и килограммами, потому что нам-то цифру срежут, а зато в инстанциях к этому запросу еще для себя припишут! А потом он, усталый как собака, приходит домой, а жена суется посмотреть, что у него в сумке...
      
       Они посмеялись уже вместе, и без споров утрясли детали операции. К таблеткам в бутылочке она отнеслась с благосклонным интересом.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ГЛАВА 6
      
       -Да не жалко достать! Но почему я только и слышу: достать, достать, достать? То джинсовки-кроссовки,теперь кассетники какие-то... А ты посмотри, к чему это ведет! Что происходит с вашим интеллектом, с вашими духовными запросами?
       Все ваше мировоззрение - от джинсов происходит и в джинсы же возвращается! То есть - все ваши интересы - от живота и ниже! - бушевал папа Корецкий.
      
       Корецкий-младший как человек разумный папу не перебивал. Он знал, что приступы гражданской скорби у папы - явление нормальное и для здоровья необходимое. Интеллигентный человек все-таки. И, кроме того, папа скоро выдохнется и обмякнет. Поэтому он слушал внимательно и сочувственно. Потом, выждав момент, поддакнул:
      
       -Папа, кто же спорит, что духовные запросы должны быть на первом месте?
       -А вот где они у вас? Чего вы в жизни хотите, ты можешь мне сказать?
       -Не могу, - готовно признал Дима. -Вот ты мне можешь сказать, чего ваше поколение от жизни хотело?
       -Наше поколение, наше поколение! Мы хотели, чтобы кончилась война. И чтоб мы победили.
       -Нет, а до войны? Или после? Согласись, нельзя же нас упрекать , что нет войны как объединяющего момента. Я - имею право обобщать всех людей твоего возраста и спрашивать, чего вы хотите? Вот ты, и какой-нибудь дядя Вася-тракторист, и какая-нибудь чиновная сволочь? Есть у вас общие духовные запросы?
       -Это, милый мой, уже демагогия. И, кроме того, смена тезиса.
       -А по тезису, папа, мне нечего сказать. Я не считаю этичным все эти "от имени всей советской молодежи". Ну какое может быть "мы"? С кем, собственно, ты хотел бы меня обобщить?
      
       Дима бил в точку. Поздний ребенок, единственный. При чем тут все остальные, и какое отцу до них дело? Это так, воспитательный момент.Просто папа за сына волнуется.
       Старший Корецкий потер ладонью подбородок, как всегда делал, когда нервничал.
      
       -Ладно, ты у меня уникальная личность, и ни с кем я тебя не обобщаю. Просто опасаюсь, туда ли тебя заносит. Вещизм какой-то.
       -Папа. Ну пойми: я не прошу тебя о билетах на Таганку потому, что достаю их иным манером. Я не прошу тебя достать записи Высоцкого, потому что тут я и сам знаю ходы-выходы. Все, что я читаю - от Библии до хатха-йоги - я достаю сам. Не в библиотеке, как ты понимаешь. Я не виноват, что это все надо именно доставать. Но своими духовными запросами я тебя не обременяю. Кстати - двухкассетник, по-твоему - духовный запрос или материальный? Музыка - она из какой сферы?
       -А, что это за музыка! Слушал я как-то, что ты крутишь - вой да хрип.
       -Так это же качество записи! Почему ж я и прошу кассетник: не сравнить. А что прикажешь слушать? Ну хочешь, радио включим? Родную советскую эстраду.
      
       Он ехидно пощелкал, отсеивая международное обозрение и и беседу о вреде пьянства.
       -Передаем программу популярных песен, приветливо сообщила дикторша.- Песня "Нежная моя, дальняя". Музыка Комитевича на слова Белоконя.
       Старший Корецкий оживился:
       -И чем плохая песня? Мы в сорок третьем слова по блокнотам переписывали. Раненые плакали, слушая. И не только раненые. Ты к поэзии страшно взыскателен. Ты у нас знаток, понимаешь.Так дослушай и скажи: это плохо? Фальшиво? Казенно?
       Они помолчали, слушая. Хорошая была песня. И музыка ненавязчивая, хоть и без примитива. Такая, как и намурлыкалась бы солдату. Перед боем, когда все чувства обострены, а под ними глубже - большой покой, и помирились уже душа и судьба.
      
       И только когда грянули следующее - "Ой, колхозные просторы, голубые небеса" - Дима подарил отцу примирительный взгляд.
       -Папа, видишь. Одна хорошая - на сколько тошнотворных? А я не знал, слушай, что этот держиморда стихи сочинял. Слушай, я про эту песню ничего такого не говорю, это сильно, это поэтом делано. Может, однофамилец? Я ее сколько раз слышал - никогда не соотносил... Неужели это тот, что в Самом Правильном Журнале?
       Отцу была приятна Димина объективность, но на недоумение сына он только солидарно развел руками:
       -Есть вещи, друг Горацио...
      
       Конечно, он согласился достать двухкассетник. В конце концов, парню двадцать лет через месяц. И Диме даже не пришлось прибегать к последнему аргументу насчет духовных запросов: "Я ж не Солженицына прошу тебя достать". Он любил папу и по возможности берег его нервы.
      
       Дима с Петей договорились встретиться на Арбате, у метро. Петя должен был принести очередную порцию. Можно было бы и попроще устроиться: экое дело - самиздат в Москве. Чуть не в трамваях читают. Но, во-первых, самиздат самиздату рознь. За Гумилева теперь не сажают, а за "Хронику" - еще как. А во-вторых, им нравилось. Весело было и жутко.
      
       Петя уже ждал, сразу можно было его углядеть. Во-первых, верста коломенская. Во-вторых, знакомую куртку видать издалека. Куртка эта составляла предмет эстетического наслаждения Димы: летная кожанка на меху, военных времен. Наследство от дяди-летчика, много лет хранимая матерью, пока парень до нее дорастал. Сносу ей не было и не предвиделось. Кожа толстая, потертая, ремешки крепкие, в мелких трещинках. Сибуй, одним словом. И носил ее Петя клево: не придавая ни малейшего значения.
      
       Он вообще на одежду не обращал внимания, как и большинство длинных. Просто везло человеку. Сколько народу со скрипом зубовным натягивает свитеры, связанные родными мамашами. И обижать нельзя, и в люди стыдно показаться. Сразу видно, что этим вязанием бедная женщина себе нервы успокаивала. А Петина мама откалывала высочайший класс, явно при этом веселясь. Лучший Димин свитер был тоже ее работы - из грубой эстонской некрашеной пряжи, с вывязанной на пузе единственной буквой "Ю": как хочешь, так и понимай.
      
       Они кивнули друг другу и пошли вместе. В Диминой сумке была бобина Галича, которую он для Пети переписал, да еще одна Окуджавы - поганенького качества записи, которую он Пете возвращал. В Петиной - подборка Ахматовой, в пяти экземплярах на папиросной бумаге: у его мамы-биолога, в довершение прочих ее несравненных качеств, была машинка. А что сын тоже умеет печатать, она не подозревала. Не все же мамам знать.
       Впрочем, Сахарова "Размышления о прогрессе..." Петя распечатывал не на маминой машинке. У него был еще доступ к той, на которой барабанили факультетскую стенгазету, и он честно тянул лямку в редколлегии, чтобы доступом этим пользоваться. Распечатка Сахарова могла и на экспертизу загреметь, тогда уж разберутся, на какой машинке. Еще Петя возвращал "Москву-Петушки", а это означало, что Диме надо после встречи рысью бежать к Стелле: на двое суток только она дала, и то неохотно. Новая вещь. Совершенно новая, ее почти никто не читал еще.
      
       Они заскочили в кафе, выпили по чашечке, взяли опять сумки. На этот раз - каждый другую. Сумки они завели себе одинаковые, вот какие хитрецы. Очень удобно было меняться, и никто не видел. Этой выдумкой они гордились.
       Порассказывали друг другу про экзаменационные страсти, посмеялись. Они учились в разных институтах, но зимние сессии у всех в одно время. А на экзаменах всегда какие-нибудь истории случаются - обхохочешься. Особенно с девицами. Нервный пол. Что ж, сессии свои оба "отстреляли", на стипендии дотянули, а занятия только через неделю начнутся. Уговорились на послезавтра двинуть к Диме на дачу, на лыжах погулять. Только без девиц. На двоих заезд, лады? Есть о чем поговорить.
      
       Добираться до Стеллы было не так уж далеко. Дима никогда раньше не бывал у нее днем. Так, по вечерам, среди прочих. Гордись, юнец, что допущен в круг. Но не забывайся. Как привел его Кир в этот дом, как представил: "Мой вьюнош" - так и пошло. Вьюнош да вьюнош. Ситро наливали, когда всем - вино. По головке гладили. Стихи его хвалили. Снисходительно. Ой, Дима, да ты подрос, а я и не заметила. А ну-ка давай померимся. Стой, я туфли сниму, а то каблуки. Господа, посмотрите, он уже меня перерос! ура! Чмок в щечку: расти большой и умный. Только в этот Новый год брудершафта удостоила. Еще бы теперь она не удостоила!
      
       Теперь она хоть знает, с кем имеет дело. Небось не на Наталью свою психованную положилась, не на Петровича, божка компании, с его - ах!- диагностирующим продолговатым взглядом. Надо с ней построже, если опять заведет про "вьюноша". Да нет,больше не заведет, чувствовал торжествующий Дима.
       А вообще-то: чем он занимается? Едет в общественном транспорте да про нее думает. Настоящий мастер что будет в троллейбусе делать? Будет людей наблюдать. В памяти типажи отпечатывать. Мало ли что типажи - глаза бы не глядели. Вот и запоминай. Запахи фиксируй. Речь слушай. Вот бабка закашлялась: на что ее кашель похож? Вот кто-то у передней двери: -Парень, кинь бряки.
       Это он что? Это он мелочь на билет предает. Не московское словцо "бряки".Смешное. Интересно, где так говорят? В Мурманске? В Ялте? В Рязани?
       Он стал пробираться к выходу.
       -А вы, молодой человек, сумкой-то не пихайтесь! - поучила его вслед обширная тетка.
       Эта своя, ясное дело. Эта московская.
      
       Уже в подъезде Дима вспомнил: она ж говорила, что на бюллетене, когда он звонил! Потому и дома днем. Ну, ослиная голова, хоть лимончик догадался бы принести! Заскочить, что ли, в "Гастроном"? Нет, мухи отдельно, котлеты отдельно. Он по делу пришел. А там видно будет. Сбегать он всегда успеет. Ему представлялось, что она будет в каком-нибудь трогательном розовом халатике.
      
       Стелла выскочила открывать с лихими бесами в глазах, подмазанная, продуманно растрепанная. Никаких, понимаешь, халатиков. Ни фига она не болеет.
       -Здравствуй, помирающая.
       -Димка, привет. Вот умница, точен, как немец. У-у, холоду нанес. Чайник поставь-ка.
       Она уже потрошила сумку.
       -Бобины - тоже мне?
       -Бобины оставь, это для бедных студентов.
       -А жрать бедные студенты хотят?
      
       Уже на кухне она почеркала на бумажке и сунула Диме. "Оказия задерж . Начало апреля - самое ран. Подержишь или?"
       Дима подчеркнул "подержишь" и бумажечку сжег. Стеллина квартира навряд ли прослушивалась, но о таких делах лучше было писать.
       Она внимательно на него посмотрела. Геройский мальчик. Свежая мордаха со строгими глазищами. Мальчика тянет на подвиги. Не удержишь - так и вляпается в герои лет этак на пяток. Вот почему она с этими борцами за права - на дистанции, и никогда вместе не будет. И Димку никогда к ним не приведет. Они таких мальчиков и девочек не жалеют. Не придерживают. А того не хотят знать, что у них, матерых да с контактами, да с мировой известностью - та грань, за которой загремишь по зонам - намного, намного дальше, чем у таких вот юнцов.
       Она свою грань всегда чувствовала. Чуть за не/ не заскочила однажды - тогда, в 66-м. Больше опыта не повторяла. Меру своей известности не переоценивала. Она и так, у грани, может много себе позволять. Вполне достаточно, чтоб чувствовать себя достойно. Так какое же у нее право парня дальше толкать? Если что с ним случится... Она представила себе. Как его стригут наголо, например. И машинка с жужжаньем и хрустом вгрызается своим тупым рылом ему в волосы. И ходят потом сапогами по опавшим завиткам.
      
       -Димка. Если что с тобой случится - я себе никогда не прощу.
       Он обдал ее надменностью:
       -Ты мне няня, что ли?
       -Дурак. Ты - большой талант, хоть и не твое дело это знать. А кто знает - тому да не уберечь...
       Стелла и сама верила в то, что говорила. Во всяком случае, в тот момент. Это что ж она натворила? То, что может написать этот, сам себя еще не осмысливший - почему заведомо не стоит того, что сделал писатель Н.? И она, дрянь такая, видя, что мальчик влюблен...
       -Слушай, Стелла, или перестань психовать, или я пошел. Трагедии, понимаешь. Из пальца высосанные.
       Дима сделал движение встать. Вот так с ней и надо. По-мужски.
       -Нет уж. Никуда тебя не пущу.
       Она обхватила его за плечи, дохнула в разом посветлевшее лицо:
       -Не пущу. И не думай.
       У него оказались неожиданно сильные руки. И было приятно этим рукам подчиняться. В конце концов она всегда знала, что так оно и будет. Что ты делаешь, ненормальный, кто ж так с дамы колготки снимает! Чему вас только в институтах учат.
      
       Квартиру Стеллы Яновны Кроль, значащейся Где Следует как агент влияния Белоснежка, регулярно не прослушивали. За исключением тех случаев, когда ожидался в ее салоне интересующий
       Учреждение гость. А в этот вечер собиралась у нее попеть новые песни молодая да ранняя аспирантка. За этой аспиранткой за самой приглядывало Учреждение. Стелла, конечно, два часа висела на телефоне, создавая девице аудиторию. И Сказочнику позвонила тоже.
       Так что с пяти вечера - заранее с хорошим запасом - слушали уже. Как раз начиная с фразы про колготки. Час пятьдесят минут двадцать секунд простая советская женщина наливалась праведным гневом на рабочем месте. Богема окаянная, прямо нету сил слушать, что они там вытворяют! Вот он моральный уровень ихней интеллигентской элиты. Наконец кончились охи да ахи, да хохот и взвизги непристойные. Ясно и грустно, как с чужой планеты, прозвучало:
       -Ну иди, мой хороший. Иди. Сейчас тут целая толпа будет, совсем у меня из головы вылетело. Завтра созвонимся. Еще поцелуй - и иди.
       А потом, шепотом:
       -Будь осторожен.
       Это "будь осторожен" было зафиксировано на пленке и очень заинтересовало Виктора Степаныча.
      
       Дима вышел под снег, стараясь не пошатываться, как выходят на твердое после дальнего заплыва. Какая женщина, с ума сойти какая женщина! Стемнело уже. Вокруг каждого фонаря - правильный круг, и в кругах этих наискось черкает белым. С тихим шорохом рушилась с неба зима, вся разом, ничего не бережа на завтра. Валилась ему в ноги. И он на нее наступал с наслажденьем и правом.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ГЛАВА 7
      
       До "Гастронома" оставалось полквартала, когда вдруг подлетела к Николину неизвестно откуда взявшаяся цыганка с разбойными очами.
       Яркие юбки ее беспечно мели снег, а загребущей своей лапой она вцепилась Николину в рукав:
       -Дай погадаю, золотой-желанный! Всю правду скажу, ничего не утаю. Не жалей на судьбу, у тебя сейчас вся жизнь на переломе!
       Стоять и слушать про свою судьбу посреди улицы Николину явно не хотелось. Да и денег было - не с цыганкой связываться. Он сунул ей трешку, чтоб отцепилась, и помотал головой.
       -В другой раз, моя радость.
       Трешки было жалко, и Николин слегка презирал себя за то, что не умеет отшить, как хотелось бы. И никогда, наверное, не научится. Ну почему его чуть не кто угодно может изнасиловать ситуацией? За то, что жалко для цыганки трешки, он презирал себя дополнительно.
       А она, отпустив его, вслед уже, сообщила на весь квартал звучным контральто:
       -Берегись высокой шатенки! Погубить хочет! Вру, думаешь? Такая же правда, как тебя Антоном зовут, хороший ты человек!
       Николин вздрогнул и подавил в себе желание обернуться.
      
       В магазине он, компенсируя утрату трешки, решил сэкономить на сосисках.
       -Для котенка берете?- презрительно фыркнула шустрая продавщица, половиня сосиску, чтобы вышло ровно двести граммов.
      
       Возвращаясь домой с кошелкой да авоськой, Николин уже только надеялся дожить этот идиотский день без очередных странностей. Теперь, когда так мало осталось доделать - и на тебе: будто бес дурачится, выбивая его из душевного равновесия.
       Котенок никуда не делся со второй площадки и бросился к Николину как к старому другу. Это была красивая картина для юных читателей: любимый автор, так по-доброму пишущий о бездомных животных, осторожно переступает через крохотный комочек меха. Оставляя его подыхать на лестнице. Либо - еще лучше - на снегу, если какой-нибудь любитель порядка вышвырнет его из подъезда.
       Николин чертыхнулся и сунул котенка в карман пальто. Паршивец сразу же замурлыкал на третьей громкости, считая свою судьбу уже устроенной.
      
       Тетя Ксеня еще возилась на антресоли, и появление котенка шумно одобрила.
       -Вот за что я вас уважаю, Антон Семеныч так за человечность.
       Вы котов содержали раньше?
       -Да никогда в жизни,- признался Николин. -Пес - тот был в Липецке, когда я рос. А с этими - я вообще не знаю, как обращаться. Как его на прогулку выводить, с четвертого-то этажа?
       -А не волнуйтесь. Я вас всему научу. Он вам счастье принесет: смотрите, трехцветный!
       Она подняла котенка за шкирку и с видом знатока заглянула ему под хвост.
       -Ничего не разобрать, мальчик или девочка. Кроха еще совсем. Пуха много, а сути нет никакой. Где твоя суть?- обратилась она к котенку, слегка его встряхнув.
       Котенок неуверенно пискнул.
       -Да это, Антон Семеныч, ничего. Если кошка окажется - зовите меня котят топить. Я хорошего человека всегда выручу. А с туалетом его - сейчас сделаем.
      
       Она уплыла к себе, оставив Николина, окончательно пришибленного перспективой. Действительно, оно же может, в довершение ко всему, и кошкой оказаться. Влип.
       Тетя Ксеня тем временем приволокла ржавый поддон, ликуя, что не выбросила - как знала, что пригодится! Мелко нарвала в него газету и установила в туалете.
       -Вы его сюда выносите после каждой еды, он и привыкнет. Клеопатра моя прямо в унитаз ходит, только сиденье нужно деревянное. Ну она у меня умная до невероятия. Хотя беспородные тоже случаются не без ума. А загуляет он не раньше, как в следующем марте. Больше года еще вам спокойной жизни.
       Она распатронила покупки и положила в блюдечко ту самую половину сосиски. Котенок со стоном ринулся к жратве, а тетя Ксеня еще с полчаса поучала Николина, чем кошки от собак отличаются.
      
       Оставшись один, Николин озадаченно посмотрел на котенка.
       -У-у, зверюга.
       Зверюга готовно стал карабкаться по его штанине, царапая коготками. Но не удержался и плюхнулся. Николин вздохнул, взял его на руки и стал чесать за ушком.
      
       Видимо, трехцветные коты действительно проносят удачу. Иначе как объяснить, что к девяти утра следующего дня Николин, счастливый и измотанный, крупно написал на последнем листе КОНЕЦ. Поколебался, зная, что перечитывать сейчас бессмысленно: надо дать успокоиться мозгу. И все же не удержался, стал читать, торопясь и волнуясь. Да, да, именно так! Еще смыкались ольховые ветки и комариный зуд за его Степаном, вопреки авторской воле не согласном красиво подохнуть в том лесочке, а уже трубила из-за плеча в жестяную дуделку удача, запускала в сердце сладкие коготки. Ну не будь же трусом, хоть сам с собой осмелься так ее и назвать!
       Ну пускай отлежится недельку-другую вся вещь, кто возражает. Но еще до того, как ты будешь смотреть ее свежим марсианским взглядом - разреши себе радость. Сегодня. Сейчас. Ты же знаешь, уже знаешь, что - получилось! Степан подарил, уже вполоборота, последней ухмылкой: что, взял? И остался Николин один на свете. Перед умолкшей уже стопкой бумаги поганого качества: чтобы рукопись была потоньше. Дуди, жестянка, дуди. В опустевшую душу, как в брошенный дом.
      
       Переполненный пустотой до невесомости, он достал отверточку и нащупал шуруп. Медленно и аккуратно все упаковал и спрятал. Обслужил корзинку для бумаг. Сломал пополам карандаш. Почему-то он всегда так делал, когда кончал рукописи. Из суеверия, что ли? И, обессиленный, повалился на тахту. Котенок, которому раз навсегда было запрещено залезать на постель, переполз по подушке поближе к хозяину и пристроился у него под подбородком. Так они и проспали чуть не целый день, и на звонок в дверь не открыли.
      
       Разбудил Николина телефон, и он спросонок еще колебался, брать ли трубку. Но звонили настойчиво. А, все равно покоя не дадут. Он, по возможности свежим голосом, сказал "ал/". Это была Ольга, художница.
       -Ну что, Антон Семенович, получили?
       -Что?- не понял Николин.
       -Сигнальный экземпляр! - восторженно заголосила трубка. -Вы еще не получили? Мне сегодня из издательства прислали! С очень милой запиской от Главного. И переплет какой хороший, и цвета все как надо! Ну, как-то они там план перекроили... Да, прежний тираж! Как по договору! Антон Семеныч, ура?
       -Ура! Оленька, поздравляю! Без ваших рисунков...
       -Да, да, давайте хвалить друг друга! Вы замечательно умеете хвалить. Начинайте, а я пока соберусь с мыслями.
       -Оленька, мне никогда, ни с кем так не везло на соответс... Минуточку, мне в дверь звонят.
       -Я попозже перезвоню, ура!
      
       Это была тетя Ксеня с пакетом.
       -Из издательства прислали, с курьером,- уважительно доложила она. - Вас не застали, так я расписалась.
       -Спасибочки, теть Ксеня!
       Николин ободрал пакетную шкуру и теперь лелеял книгу в руках.
       -Это вы написали, да? Вот сколько живу с вами через площадку, а все не привыкну: до чего же умные люди бывают! Посмотреть можно? До чего ж картинки богатые - загляденье. Ну, пошла я. У меня жаркое на плите.
       Николин пробежал записку Главного и ухватил котенка под пузо.
       -Ага, Брысик, мы с тобой богатые! Отвечай, кошачья морда, что ты по этому поводу хочешь? Шампанского? Цыганский оркестр? Крабов банок десять куплю тебе, хочешь? Крабов ты, брат, еще не ел.
       Брысик ни к чему этому интереса не проявил, улез обратно на тахту. А Николин почувствовал, что дома ему не усидеть. Он взглянул на часы и вдруг сообразил, что это уже не среда, а четверг, и его звала Стелла слушать какую-то гениальную гитаристку. Вот и хорошо. Стелла баба бурная и безалаберная, вечно у нее полон дом народу, и все, конечно, таланты и дарования. Будет музыка, будет дым коромыслом, будем пить и спорить на вечные темы.
      
       У Стеллы и правда был дым коромыслом. Сама она, в легком уже подпитии, с лицом молодым и счастливым, сразу потащила Николина на кухню.
       -Молодец, что выбрался. Ты сегодня какой-то весь как новенький (Стелла со всеми была на "ты"). Ты со своей бутылкой? Хвалю за сознательность. Пересыпь орешки в эту миску, сейчас закуску в комнату потащим, я тебя тогда перезнакомлю, если кого не знаешь.
       Она придвинулась поближе и вполголоса предупредила:
       -Там такой Аркаша, с залысинами, Кирин его фамилия. Ты с ним не того. Это мой домашний стукач.
       -А зачем же...
       -Ну а что делать? Позвонил, напросился. Он, в общем, ручной. И я всех предупреждаю. Ну что ты так смотришь? Что, я должна его выставить? Отказать от дома? Заявить человеку в лицо:"Ты стукач, убирайся"? У меня, имей в виду, никаких доказательств, кроме собственной уверенности. И, между прочим, если выставить - другого подошлют, а пока еще нового вычислишь...
      
       Николин хмыкнул. Сколько он понимал, программирование все же требовало какой -то дисциплины мышления, а Стелла была именно программисткой. И даже кандидатом наук. С другой стороны, та единственная Программа, с которой он был знаком, особой логичностью не отличалась. А по ней вся страна жила. Отчего ж машинам не стерпеть отсутствия логики? Знай меняй предохранители, или что там в этой электронике напихано.
      
       Гениальная гитаристка уже настраивала гитару. Двое молодых людей в углу возились с аппаратурой: записывать. Почти всех тут Николин когда-то встречал, но половину затруднился бы назвать по имени. Аркадия этого он, оказалось, тоже где-то видел. Зато заулыбался ему юморист Мулин, и киношная девица Настенька сделала ручкой. И эта приятная молодая пара геологов в одинаковых свитерах была тут же, показывала какие-то целебные камешки из пустыни Гоби. Бородатый экстрасенс Митрий, с которым недавно познакомил Николина Кир, опять понес вдохновенную заумь насчет потрясающей Николинской ауры. Интересно, от него всегда пахнет луком, или просто совпадение? Митрий, впрочем, вскоре отвлекся на гитаристку.
       -Стойте, стойте. Тут плохое поле, где вы сидите.
       Он поводил руками за гитаристкиной спиной.
       -Нет, тут не надо. Ты бы, Стелла, и икону отсюда убрала: нехорошее поле. Вот от угла и до этого пуфика. И еду сюда не ставь.
       Я вам сейчас найду, где хорошее.
       Гитаристка с расширенными глазами пересела, куда указал ей Митрий, и парни, чертыхаясь, стали перетягивать шнуры.
       -Этих поминать не советую,- строго заметил Митрий. -Каждый раз, когда этого вслух называют, новый нарождается.
       Парни неуверенно хихикнули.
       -И смеяться не рекомендую. Сожрут.
       Тут у парней забарахлил микрофон, и Митрий выразительно развел руками.
      
       Пока они возились, приговаривая "раз, раз, раз...", Николин обвел взглядом комнату: куда бы присоседиться, чтоб подальше от "ручного стукача". Комната была просторная, с лепниной под высокими потолками. В фисташковых и кремовых тонах. Стеллин папа был Номенклатурным деятелем искусств. Из тех, кого хоронят по первому разряду на Новодевичьем.
      
       У стеклянного кофейного столика горячились знакомые все лица.
       -А я вам говорю: все. Добили, сволочи. Уже заявление подал.
       -Да я его позавчера видал! Ничего не подал.
       -Только между нами... Стелла, карандаш позволь-ка.
       Стелла, примостившаяся тут же на ручке кресла, мотнула головой на телефон. Карандаш уже торчал в диске. Николин знал это поверье: если вставить карандаш в дырку на ноль, да диск провернуть, да карандашом заклинить, то прослушивание через телефон невозможно. Но сам никогда этим не пользовался. Павел утверждал, что это специально распущенный слух. А фокус с карандашом, наоборот, дает
       Куда Следует сигнал, что слушать надо.
      
       -Его напрямую не тронут. Начнут разгонять редакцию. И ему ничего не останется...
       Речь шла о Много Себе Позволяющем Журнале и его Главном. Главный спасал Журнал уже тринадцатый год, и Николин как-то привык, что оба непотопляемы. Оказалось, он отстал от жизни за какую-то неделю. У троих из спорящих были в Журнале рукописи, и спор шел уже не о том, выживет ли сам Журнал, а: когда разгромят - рукописи забирать или нет? Склонялись к тому, чтоб забрать. Это все же будет гражданский акт. А с другой стороны, куда потом с этими
       рукописями? Или в порядке гражданского акта - мы и рукописи сожжем?
      
       -Если б только... -Стелла прижала руки к ключицам, - Если б только я могла написать что-нибудь - настоящую литературу, как вы можете...
       нахалы, за талант не благодарные... я бы и в газете с названием "хуй" напечатать не побрезговала! Потому что это не ваше, не ваше, это вам свыше дано! И вы не имеете права этим швыряться!
      
       Виктор Степаныч, слушающий запись, благостно покивал. Эту формулировку мы примем к распространению. Прелесть эта Белоснежка! Беречь ее надо. Она бы повесилась, наверное, кабы знала, как она Учреждением используется. Нет, точно повесилась бы. Была уже попытка, когда раскручивалась та история с подписями. А потенциальные самоубийцы методов не меняют. Взгляды - случается, а методы - нет.
      
       Николин, хоть у него и не было рукописи в Позволяющем Себе Журнале, загрустил. Главного было жалко. Сопьется. Или просто так помрет, от обиды. А непростой мужик. Хороший. Хорошие-то от обид и помирают. Может, если не обижаться, так и не помрешь никогда.
      
       Тут Стелла зажгла свечи, а электричество вырубили, и гитаристка запела. И хорошо она пела, и голос был потрясающей красоты и печали. И мелодия - будто никогда и не сочиненная. Как в первый день творения. Или в первый вечер. Может, зря она мешала песни на стихи Лорки да Цветаевой с собственной рифмовкой. А может, и не зря. Надо же на чем-то и передохнуть. А то ведь улетишь в этот... как это Митрий говорит... Астрал.
      
       Николин тихо курил на диванчике. Он любил, когда оплывают свечи. На его плечо примостила голову Настенька. Русалочьи кудри, повинуясь закону статического электричества, облепили его пиджачок с синтетической примесью. Настеньке тоже было грустно, и она катила неслышные слезы. Но тушь на ресницах от слез не плыла. Наверное, была французская.
      
       Разъезжались за полночь, и оказались Николин с Настенькой уходящими одновременно. Николин спросил, чем она так расстроена: на свету прихожей, а затем лифта было ясно, что это не просто растроганность от музыки.
       -А-а, устала. Целый день сегодня делали эпизод. И у меня пошло - никогда так не шло! А потом слышу, говорят: это вырежут все равно. Это сценаристы зайца пускали. Вы знаете, что такое "зайца"?
       Николин кивнул. У них, значит, это тоже так называется. А почему бы и нет? Можно сказать, смежные профессии. Над ними тоже свора цензоров, и ни один не может самую невинную вещь пропустить без того, чтоб не потерзать коготком. А то подумают, что он мышей не ловит. И киношники, конечно, тоже вставляют куски специально, чтобы было что вырезать: на, подавись! Обдумывают эти куски тщательно, а приметывают легко. Чтобы цензорские ножницы не попортили основную ткань. И получаются эти куски иногда неожиданно удачными - такими живыми, что уж и жалко их терять.
      
       Настенька, дорвавшись пожаловаться понимающему человеку, ревела уже по-ребячьи, взахлеб. Всю помаду на лице развозюкала.
       Бедный зайчишка, кинутый хозяином цензорской своре: нате, жрите!
       Николин вздохнул и взялся отвезти ее домой. Куда ей сейчас одной левака ловить. Настенька просияла благодарно и всю дорогу прижималась к его рукаву. Николин, ясное дело, остался у нее ночевать.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ГЛАВА 8
      
       Это была суббота, и Петина мама была дома. Она Диме и отворила: с мокрыми еще после ванны волосами, в легкомысленном передничке поверх тренировочного костюма. Что-то там скворчало на кухне, явно требуя маминого внимания. Так что Дима получил быструю усмешку и мах рукой: там, мол, твой приятель, туда и топай.
       Петя стоял на утюгах и в знак приветствия дрыгнул ногой.
       -Здравствуйте, товарищи психи, - сказал Дима и пристроился наблюдателем на диванчик. Петя, не выходя из стойки, потопал утюгами по веревочному коврику, потом попробовал одну руку с утюгом поднять, весь вес перенося на вторую. Но его шатнуло, и он затею оставил. Встал на ноги и замахал утюгами, как боксерскими перчатками, пританцовывыя в сторону Димы. Дима приветливо покивал знакомой шутке.
      
       Это увлечение утюгами началось у его друга с шестого класса, когда их гоняли собирать металлолом. Попался Пете старинный утюг: весь чугунный, с литой чудовищной мордой сверху, с надписью старинной вязи, богатырского веса и размера. Петя его пожалел сдавать на весы пионервожатой, а вместо того неделю холил наждаком да машинным маслом. Стал утюг - загляденье, и надпись можно было разобрать: "Калашниковъ и сыновья". Может, это и не был тот самый купец Калашников, которого схоронили между трех дорог, и наверняка не был тот Калашников, который сделал знаменитый автомат. Видимо, какой-то промежуточный их родич, тоже с поэтическими наклонностями.
       Но Петя пришел в восхищение, и длилось оно по сей день. Старыми утюгами - большими и малыми - была заставлена вся квартира. Ими прижимали бумаги, подпирали двери, кололи орехи, даже забивали гвозди. Вся Петина зарядка была построена на утюгах, он даже жонглировать научился тремя утюжками-малютками для кружев, с изящно выгнутыми высокими ручками. Очень было удобно с его днями рождения: всегда знаешь, чем человека порадовать. Если, конечно, повезет достать.
      
       Петина мама выставила им сковородку яичницы с сыром и выразила надежду, что они вернутся не раньше завтрашнего вечера. Потому что у нее срочная работа, и ей бы хотелось, чтоб никто не путался под ногами и не грохотал магнитофоном. А харчи вот в этой сумке. На пле-чо, и пламенный привет.
      
       Сумка была увесистая, да еще же и Петины лыжи переть. Уже впихнувшись в электричку, Дима выразил подозрение, не сунула ли Петина мама в ту сумку утюг. Но Петя помотал головой:
       -Было. Она у меня не повторяется.
       Утюга и правда не оказалось, а тяжелое было - три банки тушенки.
       Это выяснилось уже на даче, обледенелой и пустынной до великолепия. Лет десять назад Димины родители еще наезжали сюда зимой, со своей компанией. Но постарели уже для лыж и они, и их друзья. Так что от лета до лета - был это Димин приют. Сюда можно было вырываться из Москвы на день-другой. Снежно. Тихо.
       Как на краю света. Дача плохо держала тепло, но печка была исправная: знай топи. Дрова вон в поленнице, толем покрытые. Топор в сарайчике. Красота!
      
       Этим они и занялись для начала. Околотили снег с крылечка, протопили, а там уж и на лыжи. Дима, правда, улучил момент: сбегал к старой груше, проверил, все ли в порядке. Пакет был на месте, в дупле. Обернутый несколькими слоями полиэтилена да сверху клеенкой, явно нетронутый. Жаль, что даже Пете сказать нельзя. Эта корявая груша была старой, еще с детства, Диминой захоронкой: от всего, чего не следовало знать взрослым. Через нее последовательно прошли: рогатки, карты выдуманных стран, нестреляннные патроны, первые стихи, импортные презервативы, практические руководства по хатха-йоге и первые перепечатки чужого, обжигавшего тайной и риском. Наследил Дима по снежку к этой груше, но Петя не спросит: у них такое правило - вопросов не задавать. А соседей и нет никаких: спят по московским берлогам, раньше мая не приедут.
      
       И двинули они на лыжах, и день был безукоризненно светел и пуст: только они вдвоем, да снег всея России, осевший на все поровну - на воды и на древеса. Небо было низкое, свойское: лыжной палкой достать! Серенькое: чистое, но застиранное. С таким и живи. Другого не укупишь. Потом, с утратой света, оно стало наглеть: пошло выбрасывать полосы диких колеров. Но и их сдало в небытие. А взамен высветило жуткой глубины двойное дно, в котором свирепо вращались созвездия с древними названиями. Тут уж пора было в к теплой печке, к желтенькой лампочке в шестьдесят ватт. Подальше от лапчатых шевелящихся теней и неясных звуков. Черт их знает, что они такое. Нечего в такую пору по лесу болтаться. И уши мерзнут.
      
       Виктор Степаныч велел, конечно, установить за Димой оперативное наблюдение. Но особых надежд не возлагал. Это "будь осторожен" было, скорее всего, пустышкой: так, побаловаться в конспирацию на пустом месте. Со Сказочником - он нутром чуял - будет дело. Остальное - для порядка и очистки совести.
       А тут вдруг звонок: связывался наблюдатель по рации. Так и так, Виктор Степаныч, объект лазил в дупло. Дерево такое у них на участке. Нет, ничего не взял. И ничего не положил: с пустыми руками туда шел. Точно видел, тут с чердака просмотр хороший. Нет, второй не лазил. Он в доме был.
      
       Екнуло у Виктора Степаныча: неужели оно?
       -Наблюдать. Ничего не предпринимать. Глаз не спускать. Если что достанет из дерева - немедленно сообщить. В любое время.
       Понравился Виктору Степанычу голос того наблюдателя: живой, заинтересованный. После шести часов сиденья на чьем-то промороженном чердаке, да еще с перспективой там ночевать - никакой скуки и унынья. Впрочем, это когда ничего не происходит, наблюдателю тоскливо. И кроет он любимое начальство тихим шепотом, а нельзя шептать - так хоть шевелением губ. Для согрева.
       А если что случается, заслуживающее внимания - так у наблюдателя инстинкт просыпается. Как у охотничьего пса. И готов он в мертвой стойке замереть, распираемый ловчей страстью.
      
       Теперь к самому. Доложить кратенько. Пускай даст опергруппу.
       -Если он что-то вынет, Филипп Савич, я считаю целесообразным нападение хулиганов по дороге. Пускай им плюх навешают и вещички отберут.
       -Правильное решение. А кто другой там?
       -Другой, может, и случайный, Филипп Савич. Бывший одноклассник. Студент. Низов его фамилия.
       Помолчал Филипп Савич. Подумал.
       -Ладно. Смотри пока за этим. Не распыляй наблюдение. Да с плюхами там поаккуратнее, пускай не увлекаются.
       -Только для убедительности, Филипп Савич!
       -Вот-вот. А если ничего он не заберет?
       -Тогда негласная выемка, как только они уедут. И дальше по результатам.
       -Молодец. Действуй давай. И самостоятельнее: у меня тут посерьезнее есть дела, чем студентами заниматься. Может, он там "Плейбой" прячет от мамы-папы. Опергруппы на будущее сам бери, я дам распоряжение. Не увлекайся только. Я с тебя по результатам спрошу. Иди работай.
      
       Устал Филипп Савич, навалилось дел по главным темам. Эх бы как просто - арестовать эти главные темы. И пускай бы сидели, голову не морочили. Парадокс получается: к столетию готовимся - так и стараемся без скандалов. Чтоб юбилей не смазать. А те наглеют. Покойник, чей юбилей оберегаем, колебался бы разве хоть секунду? И баланды на них бы не тратил, сразу бы к стеночке. Но нельзя. На данном этапе. А ты, Филипп Савич, кругом успевай, ничего не упусти. С тебя тоже по результатам спросится.
      
       Низов, значит. Петя Низов. Вот оно как вывернулось. Вот чего еще не хватало. Ладно, рано беспокоиться. Там видно будет.
      
       Дима и Петя раскраснелись у печки. Тушенку с батонами умяли, глинтвейн сварили и попивали теперь не спеша из тяжелых глиняных кружек.
       -Да что ты все умягчаешь! Сволочь , и все тут,- горячился Дима.
       -Дался он тебе. Обыкновенный конъюнктурщик, каких много. Что это тебя цепляет?
       -А вот и цепляет. Ненавижу.
       -Потому что раньше - любил?
       -А что, он одного меня обморочил? Хорошо, со мной случай особый. А сколько ребят ему верили? В него - верили? Какой, понимаешь, талантливый да какой смелый!
       -Так и обижайтесь на себя. Сотворили кумира, случай клинический. Кинь в меня яблочком.
       Петя вгрызся в яблоко и вкусно захрустел.
       -А почему он в кумиры лез?
       -Что, он один? Вот там сколько было еще покумирнее. И лезли гораздо дальше. Нет уж, ты признайся, что это личное.
      
       Дима отрицать не мог: в его отношениях с Киром все было личное, с самого начала. С памятника Маяковскому. Дима еще пацаном был, когда ему случилось там слушать. В воображении он и себя там видел: не с краю толпы, а у постамента, читающим - свои стихи. Взаправдашним мятежным поэтом. Только в одиннадцать лет стихов у него было мало. А Кира - да, Кира там кто-то читал. И у Димы дух захватывало: вот оно. Настоящее.
      
       А потом был конец 65-го, и Дима был в толпе на Пушкинской площади. Толпа смелела, стягивалась к памятнику. Протискивался и Дима, с колотящимся сердцем. Он увидел, как развернули плакаты, успел прочитать: "Требуем гласности суда над..." И тут же кинулись оперативники: рвать и комкать и толпу, и плакаты. Кого-то поволокли уже к машинам, кого-то сбивали с ног. Диму рванула за плечо чья-то лапа, он вскрикнул и в панике стал вырываться. Тут-то его и взяли за ухо холодные твердые пальцы.
       -Мишка, паршивец! Вот ты где! Во все тебе надо свой нос... Ну погоди, придем домой.
       И, помягче:
       -Товарищ, это мой пацан.
       Мордоворот в полушубке и сам понял, что не того хватает, лапу разжал и ринулся в свалку. А пальцы - нет, не отпустили, пока не увели Диму с площади. Уже по ту сторону дороги, у фонаря, разжались. Дима не сразу и сообразил, на кого поднял глаза.
       -И чего ты туда полез?- поинтересовался несомненный Кир. Сколько раз Дима видел фотографии, но сейчас он туго соображал.
       -А вы чего? - только и нашелся он.
       -Я-то случайно: мимо проходил. Смотрю - толпа. Думал, может, апельсины дают, - с хитрыми бесенятами в глазах объяснил Кир.
       -А потом, смотрю, мальчишку волокут. Ну, думаю, нет апельсинов - заберу хоть мальчишку. Тебя хоть как звать?
      
       О, конечно, Кир стал с того вечера главным в его жизни человеком!
       Доброжелательно и беспощадно разбирал его стихи. Учил не зарываться, скупее быть с метафорами. Ввел в тогдашний свой круг и вообще во взрослую жизнь. И все твердил, что пятнадцать лет - мало, даже и шестнадцать - мало. Настоящие бои впереди, и нечего транжириться по мелочам. Надо для тех главных боев сберечь голову, а пока - работать. Дима и работал, хоть ни черта из этого не получалось - чтоб ни дня без строчки. Зато читал в невероятных количествах: от Фолкнера до Кафки. И все ждал, когда Кир скажет: пора.
       Не дождался.
       В 68-м плакал, увидев подпись Кира под "единодушным одобрением советской интеллигенции", опубликованном в Той Газете. Пальцы грыз. Демонстративно Киру руки не подал при общих знакомых. Но пекло до сих пор.
       А Петя - что, Петя не понимает. Чокнулся на своем любимом Павле Ш. У Пети одно горе - что в спецхран не попасть, к архивам. Был бы историк, а то - электронщик, кто ж ему разрешение даст. Уж не Пете бы - насчет кумиров. А с другой стороны, имеет же человек право сочинить себе любимого императора?
      
       Дима встал с кружкой, локоть на отлете:
       -За несправедливо оклеветанного государя императора!
       Это - да, это хорошо пошло. Вобще хорошо посидели. Приятно ныли ноги и плечи, а они все толковали про Павла и про Наследника, и соглашались, что кончина Александра была не кончина, а уход. Потом читали: каждый свое. Бумажек не взяли с собой, так читали - наизусть. Вот чем технарское образование хорошо: расширяет память и упорядочивает.
       Доели все яблоки и завалились спать. Завтра обещало быть таким же лыжным и снежным, а уж к вечеру - по домам. Корявая груша мирно дремала за стеной. Дупло было сверху заткнуто тряпками, и снег внутрь не попадал. Ничего тому свертку до апреля не сделается.
      
       Хулиганской опергруппе работы не оказалось: Дима больше к дуплу не подходил. Виктор Степаныч сердцем почувствовал, что надо ехать самому, и поехал. Подождал чин чином минут сорок после ухода объектов с дачи. Это надо делать обязательно: вдруг что-то забыли да вернутся? Были такие казусы пару раз в прошлом, и Учреждение раз навсегда это учло в инструкции о порядке проведения негласных выемок.
       Виктор Степаныч почти не волновался. Он обманывал себя, что морально готов хоть к "Плейбою", хоть к плюшевому мишке. И пальцы его в тонких перчатках не торопились, разворачивая слои клеенки и пластика. С документа надо снимать пакет, как с женщины колготки: наслаждаясь самим процессом. Тогда и получится правильно. Так его старшие товарищи учили.
       Только тогда он и позволил себе возрадоваться, когда распахнулась она, голубушка, во всей красе. Чтоб Виктору Степанычу не сомневаться, на первом листе крупно был пропечатан заголовок: "Яблоко в колодце". И, помельче: "Роман в трех частях". Это и была та самая рукопись писателя Н.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ГЛАВА 9
      
       Сдержанно ликуя, он позвонил Филиппу Савичу.
       -Филипп Савич, я сейчас к вам зайду?
       -Через шесть минут, Витя. Освобожусь.
       Что ж, и эти шесть минут прожить можно. В зеркало посмотреть победно: с первой удачей в первой разработке поздравляю тебя, дорогой товарищ! Жаль, щеки круглые. Несолидно.
       Филипп Савич ему доложить не дал, сразу выстрелил вопрос:
       -Это что за штучки с цыганкой ты устроил?
       -Так, Филипп Савич...
       -Я тебя предупреждал насчет излишних фантазий? Или нет? Как теперь Незабудке его работать?
       Пришлось Виктору Степанычу помолчать, не моргая на громы и молнии, пока не стихло все. Тогда осторожненько попробовал объяснить:
       -Не было цыганки, Филипп Савич. То есть может, и была, поскольку он о ней дважды рассказывал: Повилике и в холле ЦДЛ, в кругу коллег. Но случайная какая-то. Не наша.
       -И случайно она его имя знает и насчет шатенки предупреждает?
       -Может, и угадала, Филипп Савич. Цыгане - они такие.
       -Мистику разводишь на рабочем месте? Чтоб цыганку эту нашел и разобрался.
       -Есть разобраться,- браво откликнулся Виктор Степаныч, хотя понимал, что найти ее невозможно. Сколько их по Москве гадает, а сколько ж еще и кочует...
       Однако Филипп Савич окончательно смягчился на правильный ответ.
       -Ну хорошо. Ты с чем зайти-то хотел?
       Тут и выложил Виктор Степаныч на стол заветную стопочку.
      
       Откинулся Филипп Савич в кресле, прищурился:
       -Молодец. Доложи детали.
       Пока Виктор Степаныч детали докладывал, он цепко следил: достаточно ли заземлил молодца? Или еще добавить? По тону отличника, решившего олимпиадную задачу, Филипп Савич сразу понял, с чем Витя к нему рвался. И знал, что тут отеческая суровость всего нужней. Первый успех - опасная штука, в голову шибает. Смотришь, сегодня молодец, а завтра задурил. Нет, этот не похоже, чтоб задурил. И Филипп Савич позволил себе улыбку. Тут и Витя засиял, уже не скрываясь, ясным солнышком.
      
       -Что дальше делать полагаешь?
       -Филипп Савич, я бы за студентом этим, Корецким, еще понаблюдал. Узнал бы цепочку, по которой он рукопись получил.
       -А знаешь, Витя, что я бы сделал на твоем месте? Я бы его арестовал.
       Виктор Степаныч сделал рот буквой "О". Как карась. Так с карасиным ртом он и следил за развитием мысли начальника.
       -Смотри, как ладно получается. Публика пораспустилась, ее бы пугнуть, чтоб присмирели. Главных вражин мы сейчас арестовывать не можем: шуму не оберешься. На международном уровне. А этот - студентик, ничего не сделал, никому на Западе не известен. С другой стороны, крутится в окололитературных салонах. У той же Белоснежки. Тут заметят, по всей Москве зашуршат. Антисоветчину жечь начнут.
      
       Виктору Степанычу уже проглянула голубая краса замысла, заулыбалась знакомо. Минимальное воздействие с максимальным результатом! А Филипп Савич дальше вел, напирая на "мы", что дополняло наслаждение.
       - Я, кстати, и уверен, что рукопись он получил от Белоснежки. Она с Н. давний контакт имела. Но ее мы трогать не будем: слишком много у нее знакомств, в том числе и с иностранцами. Тут не знаешь, на что нарвешься. Один дружественный режиссер, шут гороховый, ее в Италию на съемки звал. Мы ее - проигнорируем. Мы - весь удар на него. Пускай себе запирается, даму сердца выгораживает. Обыск у него на квартире завтра утречком, еще что-нибудь найдем обязательно. Дальше - короткое следствие, нечего у него и узнавать. Юбилей пересидит - и в зону на три годочка. Хранение с целью распространения. Отец его - гинеколог, в своих кругах известный, но не настолько, чтоб нам это мешало. Шума не будет, а интеллигенция лапу закусает: ах, погубили мальчика самиздатом проклятым. Будут искать виноватых, перессорятся. Это им занятие. А наблюдателей побережем: по морозу топать им и так хватает.
      
       Виктор Степаныч воспламенился:
       -Утром обыщем, Филипп Савич. Обоих или одного?
       -А другого-то зачем? Тебе дай волю - ты полмосквы обыщешь. Допустим, у каждого что -нибудь найдешь. Не посадишь же всех. Нужен нам один: тот, кто рукопись прятал. Им и займись. Если тот второй по ходу следствия выплывет - ну, тогда будем думать. Документы на Корецкого подготовь, и сразу его с обыска в машину. Выделяй его в отдельное дело, передавай следствию. А то на Сказочника закрывай.
      
       Опешил Виктор Степаныч:
       -Как - закрывать?
       -А что такое? Рукопись найдена, поздравляю. Сказочник ее у себя не хранил, что и выемки подтверждают. То ли Н. ему не доверил, то ли сам он поосторожничал и отказался. Нет оснований продолжать его оперативную разработку, рабочие ресурсы на него тратить. Это был у нас ложный след - ну и бросай его.
       Тут уж Виктор Степаныч заволновался не на шутку:
       -Филипп Савич! Я - нутром чую, что Сказочника оставлять нельзя! Там похуже может быть рукопись в стол!
       -Может быть, может быть... А где она? Ты сколько за ним елозишь?
       И - ничего, кроме подозрений? Так они у меня все на подозрении: прикажешь на каждого по две ласточки кидать? Не говоря про прочие расходы.
       -Я... настаиваю.
       Вымолвил Виктор Степаныч - и обомлел от собственной наглости. К стулу примерз, уже сам в сознание не вмещая: что он такое Филиппу Савичу сказанул? И что теперь будет?
      
       А Филипп Савич, будто каждый день такое слышал, только кивнул доброжелательно.
       -Ну, раз настаиваешь - твое дело. Два дня тебе еще даю. Разрабатывай. А уж потом не взыщи.
      
       Андрей Михалыч Белоконь праздновал. Доломал -таки! Доказал свою правоту! Развеял миф о несокрушимости! Ах, громче, музыка, играй победу! Конечно, были и кроме Андрея Михалыча, и даже повыше его - которые в том же направлении плодотворно трудились. Но так, как Белоконь - и он это знал - никто такой могучей, пламенной и персональной ненависти не лелеял: ни к Много Себе Позволявшему Журналу, ни к его Главному.
       Теперь все существенное сделано было уже, оставалось откинуться на канаты и с наслаждением узнавать стороной: как его, голубчика, Наверх таскали. Как он там оправдывался, отречения писал и протесты. Мертвому припарки теперь твои протесты! Носом тебя, как нашкодившего мальчишку! Шутка ли: в эмигрантском журнале напечатали, во враждебном издании! Вот и все твое нутро антисоветское наружу. Доказывай теперь, что не знал да не посылал. А кто посылал? Пушкин? Положим, Белоконь-то знал, кто посылал, но об этом помолчим. Этим даже с друзьями поделиться нельзя.
      
       А друзья все тут сидели, розовые уже от коньяка, помолодевшие. И пластинка крутилась любимая, негромко и задушевно. Они ее всегда после Первого Тоста ставили. И когда доходило до четвертой песни, кто-то всегда трепал Белоконя по плечу: силен, дружище! Это - ничем не перешибить, хоть вообще Мавзолей бы закрыли.
       Уже и ранние смерти проредили их компанию, и возраст отяжелил, а все крепкие были мужики. Горем не сломленные, и у жизни - даже нынешней - не на задворках. Белоконь любовно обводил взглядом: Мишка - инструктор ЦК, Толик - областной прокурор, самый скромный по чину Сашок - и тот парторг Киношного Журнала. Уже и в своем кругу называли они друг друга по имени-отчеству. Начали было в шутку, а потом почувствовали правильность: было в этом уважение к Тому, Кто их в люди вывел.
      
       Давно рассказано-пересказано между ними было - кого да как. Но перебирали без устали счастливые воспоминания, и каждый раз выплывали новые драгоценные детали. Много ли осталось верных Ему людей - изо всех миллионов, живших с Его именем , от Его имени направляемых? Кто устоял и душой не отрекся, не стал глумиться над мертвым львом? А может, и немало, если взять по всей стране. Не пойдешь же на перекрестки кричать. Но узнавали друг друга без слов, даже незнакомые - как тогда, в первый день у осиротевшего Мавзолея. Оскорбленные, но несогласные поверить измене.
      
       А, вот лихая пошла, артиллерийская. Оживились, круто подхватили припев:
       -За родину, за Сталина -
       Огонь по врагам, огонь!
       И еще налили. Застолье Белоконь организовал соответственно случаю: было чем закусывать. Ошибка думать, что номенклатурные работники одной черной икрой питаются. И лучок зелененький тут был, и огурчики, и ломти по-солдатски нарезанного серого хлебушка. Так живее напоминало невозвратное.
      
       -Думал, как раз высплюсь: двое суток под огнем, да до того еще - урывками. Не успели портянки развесить - к замполиту, срочно! А он мне: собирайся, в Москву поедешь. А где там собираться: машина ждет! Так и поехал, в мокрых портянках.
       Слушали друзья разнеженно, каждый молодость вспоминая. А Белоконь рассказывал - будто снова шел кремлевскими переходами.
      
       Ему не сказали, Кто его пожелал видеть. И правильно сделали. Иначе он обязательно бы порезался, бреясь прыгающими руками. Но по торопливости сопровождающих, по новому с иголочки обмундированию, выданному вместе с распоряжением в десять минут привести себя в порядок, по тому, что не на простой машине его везли по Москве (не останавливалась та машина на перекрестках ни разу) - он чувствовал, боясь и желая поверить. От солдатского "Боевого листка"через Фронтовую Газету до Кремля выносили его те два стихотворения. Он и не знал тогда, что они были уже напечатаны во Фронтовой, и попались Вождю на глаза. Мечтать не смел.
       Белоконь помнил до колотья в груди, Кто усмехнулся ему, застывшему у порога кабинета. А кого видел Он? Что было в том по-юношески мордастеньком лейтенанте, с прилипшим к позвоночнику брюхом?
      
       Видимо, что-то было кроме тех виршей, никогда не остывал верить Белоконь. Вирши - так, счастливый случай. А Ленька б не возражал. Он бы только порадовался. Окурки по затяжке тянули, одной ложкой из котелка жрали - что ж стихами считаться? Пописывали оба,
       попеременно были в том "Боевом листке". И случайно ли, что Ленькина планшетка отлетела к ногам Белоконя, когда грохнуло, и не стало Леньки?
       Обласканный, за сутки прославленный и вознесенный к вершинам - разве Белоконь когда-нибудь доверия не оправдал? Две Сталинских премии за прозу - это ведь уже не случай, это труд Белоконя, пот его и талант.
      
       Были недоброжелатели, зубоскалили: где ж новые стихи, что на прозу вдруг потянуло? А у него всегда была чеканная формулировка: лучше, чем про Отца - уже не напишу. Достиг вершины жанра. И - затыкались, крыть было нечем. До 53-го затыкались. А там уж лучше было Белоконя не трогать: у него была позиция - не своротить. Тех, кто вякал все-таки, помнил Белоконь поименно и не упускал рассчитаться.
       Но вякали всегда снизу, сверху - никто никогда. Упомянул как-то Филипп Савич Ленькину всеми забытую фамилию - так, невзначай.
       -Говорят, многообещающий был юноша. Жаль, не успел ничего. Вы с ним на фронте не пересекались?
       И, не дожидаясь ответа - о другом. Понимай, мол. А что Белоконю понимать? Что с поводка лучше не рваться? Так он и не рвался никогда.
      
       Задумался Белоконь, а разговор уже шел о другом: жаловались на детей. Разгильдяи. Заботы не ценят. Это, наверное, у всех так: на детей жаловаться, а внуками - хвастать. Со внуками, у кого есть - полный всегда аккорд. Взять хоть Ольгу - можно ее было позвать, чтоб разделила отцовскую радость? Да она скорее всего сейчас с писательской фрондой поминки по тому журналу правит. Говорили, полна редакция всякого люда. Горюют. И пускай горюют, пускай пахнет псиной от их мокрых пальто - но родной дочери там не место, казалось бы?
       Но Белоконь эти мысли отогнал, не дал омрачить себе праздник. Он тоже достал Денискину фотографию и пустил по кругу. Все детишки на носимых дедами карточках были хороши, но Денис - очевидный красавец. Лучше всех.
       Что ж музыка стихла? А вот уже Михаил Саныч перевернул на другую сторону:
       -Ну-ка, товарищи, грянем застольную... -
       эх, на второй куплет игла попала... Но подхватили и со второго:
       -Выпьем за Родину нашу привольную,
       Выпьем и снова нальем!
       Вот так. По-нашему.
      
       Димина мама не плакала, только смотрела изумленно, будто пыталась вот сейчас проснуться. Но когда дошло до кухни, ей тот белобрысый, что шарил по верхним шкафикам, показал измазанную пылью руку:
       -Грязи развели... хозяйка!
       И вытер руку об стену. Тогда она заплакала.
       Димин папа закипятился было поначалу, стал доказывать, что это недоразумение, даже порывался куда-то звонить. Но на него прикрикнули. Не положено во время обыска никому подходить к телефону. И он увял, постарел на глазах, и теперь сидел, нахохлившись, старался и не смотреть, что они там делают. А дела много было: перетряхивали все книги по страничкам, лазили с фонариком под ванну, разгребали постели. Мамины трусы-лифчики и то перебирали, пакостно похмыкивая.
      
       Диме велели сидеть между понятыми, и туда же сносили добычу:
       -Вот, полюбуйтесь. Грязная антисоветчина.
       Понятые, видимо, антисоветчину узнавали с полувзгляда и любоваться не интересовались, только кивали. Свежего номера "Хроники" не было у Димы, но завалялись старые. И было несколько номеров Вражеских журналов за прошлый год, да самиздатские перепечатки того-сего. Да Димины тетради со стихами приобщили к протоколу изъятия: там разберемся. В общем, накопилась порядочная груда, и на Димином письменном столе делали поштучный список: машинописный текст... начинается словами... кончается словами... в количестве трех страниц... рукописный текст... начинается словами...
       Димины мысли скакали зайцами: Стеллу обыскивают? Как ей дать знать, где рукопись? Ехать на дачу, когда они уйдут? У Пети - что могут найти? Маме сказать что-нибудь? Или при них молчать, потом объяснимся?
      
       На третьем часу ему понадобилось в туалет, но за ним вперся, не давая закрыть дверь, длинный и грудастый. И смотрел. Дима не смог, решил потерпеть до конца обыска. А когда уже все изъятое опечатали в мешки, Дима услышал из коридора негромкое:
       -Машину вызывайте.
       Тут он только понял, что его сейчас заберут.
       Обнял маму, молча. А что он мог ей сказать?
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ГЛАВА 10
      
       Николину первое теперь дело было: срочно распечатать рукопись. Он знал, что нечего с ней никуда и соваться. Не напечатают нигде, и напечатать не могут. Ничего в этом романе нет советского. Это была его первая рукопись - в стол. Конечно, это только так называется: кто же такие вещи в столе держит?
       Он с удивлением заметил, что импульса показать, почитать кому-то - почти нет, даже сдерживаться не нужно. Люся бы прочла, и он замирал бы дыханьем от выражения ее лица над каждой страницей. А так - кому? Лет через сто, через пятьдесят - он верил - это станет частью русской литературы. Хорошие вещи не стареют. Его же авторская забота: припрятать надежно, чтоб сохранилось надолго. А там - ждать. Меняются времена, меняются люди. Климат - и то меняется. Так что посмотрим по обстоятельствам. Николин был уверен, что детище свое уберечь сумеет: и от чужих рук, и от собственной дурости. Сколько уже народу сгорело на неосторожности. Кто по рукам пустил. Кто, надеясь на оттепель, по редакциям сунулся. Кто на Запад пустил печатать необдуманно - и где теперь это все? и где авторы?
      
       В самиздате - искажения от многократных перепечаток, пропущенные страницы, сокращения какие-то, ничем не объяснимые (может, устал кто-то за машинкой, да абзац и пропустил). Читатель, конечно, все равно радуется, вкушая запретный плод. Но выигрывает ли на этом литература - вопрос.
       На Западе - это контакты надо иметь хорошие, чтоб держать дело под контролем. А то - ау, как в колодец. И выйдет (если выйдет) в исковерканном виде. А то и Наши пиратское издание подстроят, и уж тогда искалечат побольнее. Покойный Павел его об этом предупреждал. Будешь потом в лагере локти грызть: не уберег! не уберег! А правильные тексты, пока ты на баланде доходишь, все повыловят доблестные органы.
      
       Павел же ему преподал наглядный урок: разницу между теорией и практикой. Потому что самому ему законченное "Яблоко" руки жгло раскаленным углем. Николин в ужас пришел от известия, что Павел давал уже читать не только ему, Николину. И когда тот попросил припрятать экземпляр у себя - отказался, смягчив как мог. Раз пошло по рукам - извини, друг. У меня надежных мест нет.
       Так Павел и ушел тогда, скрывая обиду. И Николина терзало стыдом, аж ладони потели. А что сделаешь? Если сам Павел потерял контроль над собой? Если на его глазах бывший зэк, битый-перебитый, дергался от фантастических надежд - на Нобелевку, например, к фантастическим же страхам. Каких-то новых депрессантов, применяемых в психушках, он боялся, и шпионажа собственной жены
       не исключал, и чуть не каких-то выходцев из астрала встречал на улицах.
      
       Так что Николин преодолел искушение распечатать полную закладку: сразу пять копий взяла бы его машинка. Куда потом эти копии? Это как с плодовитой кошкой получилось бы: одного- двух котят еще пристроишь, а остальных - топить? Или вышвыривать в Божий свет, как в копеечку? Нетушки. Мы вот два экземпляра сделаем на крепкой бумаге. Один - сразу в захоронку. К деду Климу. У него на участке хоть пулемет можно спрятать, и сам дед знать не будет. Один - в тайничок под ступенечку: через месяц-другой будет пора перечитать свежим глазом, и тогда уж окончательно, с наслаждением, править. А эти месяц-другой поживем полной жизнью. Чтоб под ту ступенечку раньше времени не тянуло.
      
       Оделся Николин поплоше да потеплее. Попросил тетю Ксеню за котишкой приглядеть, ключ ей оставил. И поехал в Липецк. К деду Климу. Дед жил, собственно, не в самом Липецке, а в колхозе "Красное Что-то там". Их в этот колхоз школьниками гоняли на прополку. Там Николин с ним и познакомился. Никакой тогда Клим был не дед, если вспомнить. А мужик крепкий, хоть и на деревяшке. Седой - это да, но седеют, бывает, и молодыми. Ступню ему срезало на рыболовецком траулере каким-то тросом, и стал Клим пасечником. Многие моряки под старость пчелок разводят.
       Жил он, как пасечнику положено, на отшибе. Из мальчишек-старшеклассников выделил двоих, и этих привечал, пускал к себе. Что это за удача была, понимать надо. Они ему - крышу зачинить, дровишек приволочь, то да се. На деревяшке не все делать способно. А он им - медку. Тихо чтоб, не болтать. Это они и сами понимали: колхозное выживание требовало своих хитростей. А заявиться к матери с двухлитровой банкой меду, в сорок шестом-то году! Николин запах этого меда до сих пор помнил: густой до обморока, до счастливых слез.
      
       С тех пор Николин наезжал туда время от времени. Клим поразительно медленно превращался в деда: пасечники, верно говорят, все долгожители. Только множились гномовские морщинки, пересекая одна другую. И выгибалась горбом спина. И не подскакивал он уже на своей деревяшке, а ступал бережно и степенно.
       Николину он всегда радовался, первым делом начинал кормить медом с огурцами, как прежнего заморыша. Потом и бражку доставал из погребка, у него всегда водилась. Николин с удовольствием брался поправлять дедово хозяйство. Дорывался до топора и лопаты, руки потом ныли с неделю.
       Пчелы - какое уже поколение!- его не кусали. Дед Клим утверждал, что знает пчелиное слово, и это похоже было на правду. Потому что пчелы у него были лютые, сторожевые. В сезон к дедовой пасеке лучше было незваным не подступаться, это даже местные мальчишки усвоили. А укутаны ульи на зиму - какой в дедовой пасеке интерес? Ни огурцов уже, ни яблок, ни прочего заведенья. Только травы сушеные всюду развешаны.
      
       Лежит дед на печке, а кругом ветер воет. Месяц мороженый брюхо втягивает. Николин иногда себе такое отшельничество представлял как способ существования. К себе примеривал. Не сейчас, потом когда-нибудь. Уйти от всего и ото всех, никуда больше не спешить. Осмысливать себя да пчелок окуривать. Но вдруг осмыслишь в себе что-то не то? А уже не переделать ничего, не исправить.
      
       От этих размышлений отвлекли его двое подпитых молодцов, желающих потешиться в полупустом вагоне. Шли они не слишком качаясь, норму свою явно недобрав и оттого беспокоясь. Матерились в пространство, но так, чтоб каждый мог отнести на свой счет.
       -Закрыли бы рты свои поганые, дети ж тут!- не выдержала какая-то женщина, а молодцы того и ждали. Загоготали, один тут же женщине пятерней по лицу смазал, шапочка ее покатилась на ребристый вагонный пол. Загалдели, впрочем, не двигаясь с мест, другие тетки: мол, мужчин не осталось настоящих, некому хулиганам отпор дать. Дитя чье-то заорало. Николин, не зная, презирать ли себя или уважать за выдержку, сидел тихо. Радовался, что у окна а не с краю. В окно и смотрел, ощущая боком драгоценный экземпляр, вжимая его поплотнее в стенку вагона. В окне столбы бежали с проводами, по низкому небу неуютно чиркали редкие птицы.
      
       Обошлось, конечно, и без него. Откуда-то сзади послышалось единственное, что могло бы молодцов урезонить:
       -Р-ребятушки! Идите выпьем!
       Там, в конце вагона, три жаждущих души, видимо, нашли друг друга и объединились в общем счастьи. Больше они никого не беспокоили: разговор их был неразумен, но и негромок, а пенье - задушевно, хоть и нестройно. Оскорбленная женщина, всхлипывая, подобрала шапочку и ушла в соседний вагон.
       Так Николин ехал, и доехал без приключений.
      
       Петя, ничего еще не зная, позвонил к Диме после обеда: просто так, потрепаться. Трубку издала странный звук: икание то ли всхлип, и потом сдавленным голосом сказала:
       -Не звони сюда больше никогда.
       Петя знал голос Диминой мамы, это не могла быть она. Или все же она? Тут бы каждый заволновался, но на том конце уже был отбой, и звонить явно было бесполезно. Куда теперь кидаться? К Диме домой - боязно как-то: там явно несчастье какое-то, и видеть его не желают.
       Может, он умер? Под машину попал? Что за чушь. К Стелле надо ехать, вот что. Она, может, знает. Дима у нее пропадал последнее время.
      
       Стеллу он почитал пустоголовой бабой, к тому же строящей из себя молоденькую. И не понимал, что Дима находит в ее обществе. Побывал там раз-другой, чувствуя, что и Стелла его не жалует. Но - для объективности. Однако Диме его объективное мнение на пользу не пошло. Дима, даром что разумный человек, был жаден до новых знакомств, небрезглив и падок на лесть.
      
       Стелла была в слезах и соплях: страшная, с нечесаными космами.
       -Арестовали его, понял? Говорят, обыск был. И - выметайся, мне некогда.
       Петя вскинулся:
       -Так надо же что-то делать!
       -Без тебя сделают, что возможно. За собой смотри. Нашелся: делать!
       И выставила. От нее толку больше ждать не приходилось.
      
       Петя опомнился, когда его стала штрафовать замотанная платком поверх шапки тетка с красной повязкой на пухлом рукаве. Забыл билет купить. Без лишних слов он выудил полтинник на штраф и постарался пропустить мимо ушей, что она там выступала про шелупонь безбилетную.
       Сейчас надо четко соображать. Во-первых, дом почистить. У него тоже может быть обыск. Во-вторых, передать о событии в "Хронику". Эх, жаль, прямых контактов нет. Но на этот счет "Хроника" строго предупреждала:
      
       "Каждый легко может передать известную ему информацию в распоряжение "Хроники". Расскажите ее тому, у кого вы взяли "Хронику", а он расскажет ее тому, у кого он взял, и т.д. Только не пытайтесь единолично пройти всю цепочку, чтобы вас не приняли за стукача."
      
       Когда Петя читал это в первый раз, ему показалось: очень разумно. Теперь - неразумно: а если надо срочно? Как знать, длинна ли цепочка? Что значит: расскажите? А если Димину фамилию переврут в устном пересказе? И вообще - факты? А если кто-то из цепочки гоняет сейчас где-то на горных лыжах и вернется через месяц?
      
       Нет, первым делом домой. По дороге он зашел в телефонную будку. Аппарат, голубчик, даром что заиндевел, двушек зря не глотал, работал исправно. В поощрение на панели, к которой он был креплен, было любовно процарапано то единственное слово, которое шпана всех возрастов и калибров пишет без единой ошибки. Петя позвонил по нескольким номерам, которые помнил. Это надо пустить быстро: может, начинается волна обысков сразу по многим адресам. Долго ли сказать четыре слова из автомата. Дома - что с бумагами? жечь? А как маме объяснить? Это ж не два-три листочка.
      
       Перебрал самиздат накопившийся. За стихи Волошина ведь не посадят? А их одних - подшивка на полкило. За "Товарищ Сталин, вы большой ученый" - не посадят? Или черт их теперь знает?
       Отобрал Петя явный криминал: не так уж много, за полчаса сжечь можно. Жалко, но тут не до шуток. Успеть бы тазик алюминиевый отчистить до маминого прихода. Досада, что у них дом не старый, печки нет.
       Вытяжку в кухне - на полную мощность, окно - настежь, тазик - на плитку керамическую для чайника.
      
       От огня почему-то спокойнее стало на душе, Петя даже повеселел. И есть зверски захотелось. Пепел и обгорелые краешки он спустил в унитаз, таз обмазал пастой "Нэдэ", пускай теперь постоит. Соорудил себе бутерброд из полбатона с малиновым вареньем. Елки-палки, удивился он себе. Друга арестовали, а он вареньем наслаждается, еще и распробовать в состоянии. Но, что поделать, и вправду было вкусно.
       Теперь отобрать не криминал, но что печатано на маминой машинке. Это уже многовато. Эх, рано тазик обмазал. Сжег и это, проклиная себя, что поторопился и таз насухо не вытер. Горело теперь медленнее. А нечего стопками кидать, по листочку надо. Остальное - в рюкзак, да утюг туда же, какой поплоше. Тазик отдраил, раскиданные книжки по местам рассовал. Оставил маме записку, что будет ночевать у приятеля: она человек понимающий и не волнуется в таких случаях.
      
       Петя решил поехать к одним ребятам в Подмосковье, они Евангелия распечатывали. Их предупредить, а свое, если повезет - там и спрятать. А не повезет - в воду, вместе с утюгом. Лед не скоро пойдет еще, но можно лунку пробить: тот дом над самой речкой. Записную книжку с адресами-телефонами он, великий конспиратор, просто оставил в ящике стола. А пора бы усвоить, что такие книжки - любого обыска главный улов, даже если там одни телефоны девчонок.
      
       Пионеры и комсомольцы! Не делайте так, как Петя!
      
       Оно и к лучшему получилось, что Пети не было дома, когда вернулась мама с морожеными югославскими фруктами. За которыми она после работы и простояла, пока сын занимался ликвидацией. Тем более, что через полчаса к маме пришел лично Филипп Савич с букетом крымских роз. Отнюдь не для того, о чем некоторые сразу подумали. А для серьезного разговора.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ГЛАВА 11
      
       Филипп Савич не всегда был начальником Не Вашего Ума Дело, Какого Управления. Быстрое его продвижение началось позже, даже не сразу после смерти Вождя. А в сорок девятом был Филипп Савич в своей профессии не то чтоб очень уж мелкой сошкой, но и не большой фигурой. Может, потому и удержался при всех трясках и чистках. Зато к тому времени он освоил искусство говорить при случае "от меня ничего не зависит" таким манером, что сразу чувствовалось вопреки сказанному: ой, зависит! Именно от него и зависит все.
      
       И когда к нему пришла та аспиранточка с несчастными глазами, он ей так и сказал. Сколько их ходило тогда по всяким инстанциям - уже не справедливости добивавшихся, а обломанных жизнью, на все готовых просительниц.
       История с виду была пустяковая: биолог, специалист по змеиным ядам. Исследовал он их, противоядия разрабатывал вполне успешно.
       Награды имел, и сейчас она тыкала Филиппу Савичу какие-то справки, удостоверения и свидетельства в безумной надежде, что это поможет. Змеиные яды также применялись в медицине, их даже синтезировать пытались в его лаборатории - чтобы всю отечественную фармакологию обеспечить. А то змей не хватает, на все-то миллионы советских граждан.
       Мало ли чудаков сидит по лабораториям необъятной Родины. Кто тычинки на жуках считает... или нет, это как-то по-другому называется... плодоножки! Кто просо с перловкой скрещивает, пытается поднять урожайность. А этот вот жизнь кобрам посвятил и прочим гадюкам. Небось из-за этих гремучих да очкастых жены-красавицы не видел.
      
       Вот она, эта жена-красавица, с жертвенным видом перед Филиппом Савичем. А того не знает, что Учреждение наукой о ядах сейчас очень интересуется, и лаборатории такие берет под крылышко. При этом с сотрудниками всякие истории приключаются. У кого неожиданный взлет, у кого наоборот. Посмотреть, сколько вредителей и саботажников среди таких ученых идеалистов - за голову возьмешься. Следователи не успевают дела шнуровать. И ничего тут Филипп Савич действительно не смог бы, даже если бы ему прилило в голову попытаться.
      
       Что ж, он ее честно предупредил. А потом задал неожиданный вопрос: не жила ли она до замужества в таком-то номере по такой-то улице? Тут уж она, кажется, за себя испугалась, и совершенно напрасно. Она по другой теме работала. А просто у Филиппа Савича была хорошая зрительная памать. Он сам когда-то в этом доме жил и помнил, что бегала по двору среди прочей ребятни девочка Наташа, козявка в панамке. Он эту козявку запомнил потому, что ее покусала чья-то собачонка, и реву было на весь двор. Потом она стала подрастать в длинноногое существо с аккуратненькой русой стрижкой, но тогда как раз Филипп Савич сменил апартаменты.
      
       Вот как судьба бывших соседей сводит. Она, оказывается, тоже помнила и про собаку, и про мужественного своего защитника. Просто не узнала. Не ожидала тут встретить. В общем, принял на себя Филипп Савич ее жертвенный пыл. Повстречались несколько раз. Сотрудники Учреждения тоже люди грешные, и даже не всегда, вопреки правилам, докладывают начальству о своих случайных амурах. Потом Филипп Савич посчитал нужным исчезнуть. Во-первых, за женами подследственных иногда ведется наблюдение. Не хватало, чтоб свои же его и засекли. Во-вторых, ему она очень, ну очень нравилась, а выйти из этого ничего хорошего не могло. Не хватало только голову потерять.
      
       Женился Филипп Савич как положено и на ком положено: на девушке с исключительно чистыми анкетами. Она ему родила трех дочерей, сын почему-то не получался у них.
       А потом пошел Филипп Савич круто на повышение. Это означало: одни дела сдавать, другие принимать, команду свою пересматривать - кого с собой наверх тащить, а кого лучше нет. А тут еще его коллега полетел, и крепко. Большие тогда изменения были в Учреждении. И надо было просмотреть по старым делам, не связан ли был кто из намеченной в новые коридоры команды с этим неудачливым коллегой.
      
       Тут-то в одном старом деле оперативного наблюдения, закрытом уже, он и увидел фотографию той аспиранточки Наташи, вдовы саботажника . Она держала на руках малыша, явно еще ходить не умевшего. Филипп Савич насторожился: это сколько ж дел он листал машинально, как и это, не вникая в текст? Вник Филипп Савич, уже почти не сомневаясь. Даты совпадали. Да и не могли не совпадать: точно такую же мордаху - две капли - он видел в своем детском альбоме. А зрительная память у Филиппа Савича была хорошая.
      
       Пете было десять лет, когда Филипп Савич сделал это открытие.
       Он знал, что его отец был большой ученый, репрессированный и реабилитированный. Многие его ровесники тоже умели произносить эти слова без запинки. У него была замечательная мама: красивая, веселая и кандидат наук. Ни у кого из их класса такой не было. И поэтому всех маминых знакомых он делил на два разряда: тех, кто норовил на маме жениться, и нормальных. К нормальным он нормально и относился. А тех, норовящих - ненавидел и старательно им это демонстрировал. Честно говоря, вовсе не ради тени отца, которого он знал только по карточке: человек как человек. В очках, и не очень красивый. А просто мама нужна была ему самому. Нечего ей еще кого-то любить.
      
       Филиппа Савича он отнес к нормальным знакомым. Хотя бы потому что он с мамой говорил о своих дочках, как они балетом занимаются да английским яыком. Петя страдалиц жалел, но не слишком. Наверное, дуры, отличницы. А если у человека не хватает ума учиться средне - взрослые обязательно начинают развивать ему выдающиеся способности. И тогда уж устраивают желтую жизнь. Филипп Савич в Петином воображении был окружен особым ореолом: он никогда прямо не говорил, где работает, но как-то обмолвился, что это очень секретно. С космосом связано. Было отчего закружиться голове: космос! Может, он корабли конструирует или самих космонавтов готовит!
      
       Приходил Филипп Савич нечасто. Конечно, у него какая-то своя жизнь. Но к Петиным дням рождения обязательно дарил подарки, да какие! У кого из мальчишек был, например, настоящий военно-морской бинокль?
       Петя понимал: мама ему рассказала. Филипп Савич когда-то пытался спасти отца, и очень за это пострадал. Вся его судьба под откос пошла, хорошо еще, что жив остался. В те времена таких верных друзей было мало. Ну вот, вроде как и от отца получаются те подарки.
      
       Чем еще был хорош Филипп Савич - в Петины дела не лез. Деликатный человек. Только когда Петя готовился к поступлению в институт, расспросил: куда да на какой факультет. Одобрил: физэлектроника - это хорошо. Конкурс - пятнадцать человек на место?
       Значит, учиться будет интересно. И - ни тени сомнения, выдержит ли Петя такой конкурс. А действительно, так легко прошли все экзамены, просто на одном дыхании! Не зря мама деньги на репетиторов тратила.
       О своих нелегальных интересах Петя, при всем уважении, с ним не говорил никогда. Необязательно все, кто были уже взрослыми при Сталине, ушиблены страхом. Но кто тогда имел детей - все были из ужаснувшихся. Во всяком случае, Петя исключений не знал. Зачем же людям испорченные уже нервы трепать дополнительно.
      
       Петя добрался до ребят последней электричкой, постучал в окно.
       -Эй вы, сонные тетери!
       Белобрысые братаны Миха и Леха к известию отнеслись панически. Петя уже жалел, что перестарался с металлом в голосе: эффект был больше, чем он ожидал. Они заметались по дому, делая кучу ненужных движений. Уничтожить! все следы уничтожить! Успеем ли?
       -О, собаки залаяли! Уже идут...- задергался Леха и обхватил голову костлявыми руками.
       Пете стоило немалого труда их хоть как-то привести в чувство. Ну мало ли отчего собаки гавкают. И на фиг топить в проруби фотоаппаратуру: они ж художники, почему им увеличитель не держать да сушилку? Но уж переплетный пресс они хотели - обязательно.
       Петя понял, что тут ничего не спрячешь, и стал скармливать в печку содержимое рюкзака. Тут даже эти слабонервные не возражали: печка все равно топилась, и березовые дрова рядом горкой лежали.
       Но им-то, им-то что, горемычным, делать? Они ж Евангелия на фотобумагу перепечатывали, она горит медленно. Да еще и в переплетах. Переплеты были из кожзаменителя, он вообще воняет, а не горит.
       Леха драл переплеты с готовых уже толстых книжиц. Джинсы его были с артистическими дырьями, и в них были видны пупырышки гусиной кожи с дыбом вставшими волосками. Миха поволок к печке матрицу: хорошего издания, на тонкой рисовой бумаге. Петя передернул плечами:
       -Ты б еще иконы в печку побросал. Что, за Евангелие в доме - срок дадут?
       -Ты не понимаешь, что ли? Это ж - тамиздат! В Америке печатано!
       -Вот и пострадал бы за Спасителя,- сказал Петя безжалостно.
       Он братанов знал второй год, и всегда они держались с ним поучительно. Корили за незнание святоотеческой литературы, за неправославный образ мыслей, за то, что креститься забывал на икону. В ужас пришли, узнав, что Петя постов не соблюдает. За столом у них Миха как старший благословлял трапезу, и это же он проделывал в гостях, если видел, что хозяева не собираются. Петя не знал, положено так или не положено, но с братанами лучше было не спорить: они-то все изучили до тонкостей.
       Это было достойно уважения, но Пете всегда в их присутствии было как-то неловко. Он и сам знал, что в вере нетверд и вообще сомневается насчет своих отношений к Богу. Но утверждаться в вере под руководством Михи и Лехи ему явно не хватало смирения.
      
       Теперь, он чувствовал, с милосердием у него тоже возник дефицит. Ладно, если они так хотят утопить в проруби пресс - на здоровье. Он поможет нести. А уж Евангелия пусть сами топят, коли охота.
       -Я, ребята, пока еще нехристь, у меня рука не поднимается,-сказал он с максимальным ехидством.
       Леха посмотрел на него отчаянными голубыми глазами: нашел же человек время демагогией заниматься!
       Оббили тонкий ледок, которым уже затянуло прорубь. Недавно было Крещенье, и братаны в нее окунались, блюдя традицию. Пресс, покладисто булькнув, ушел под воду. Дальше Петя пошел к дому и не смотрел, что они там делали. Посмотрел бы - может, и сообразил бы, что с фотобумагой будет подо льдом, если ее без груза и упаковки в прорубь запихивать.
       Ночевать Петю братаны оставили: куда ему ночью переться. Никто с обыском не приходил, все тихо было. Собаки - да, собаки потявкивали. Что, как известно, поселковой тишины не нарушает. Звезды по чину и порядку степенно проходили над прорубью. То ли желали отразиться, то ли любопытствовали: что там?
      
       Филипп Савич вел с Петиной мамой разговор.
       -Только не спрашивай меня, от кого я узнал. Но это точно. Завтра полгорода знать будет. Петя с этим мальчишкой водился, верно? Может, и самиздатом вместе баловались. А мальчишка теперь под следствием за этот самый самиздат. Испугается - наговорит, что было и чего не было.
       Наташа заломила руки.
       -Господи, только этого не хватало! Что же делать, что же делать?
       Фил, ты можешь что-нибудь подсказать?
       -Прежде всего нужно, чтоб Петя сам не задурил. Ты уверена, что он не кинется спасать своего обожаемого друга самыми дикими методами?
       -Не знаю, я ничего не знаю...
      
       Она тихонько всхлипывала, промокая щеки салфеткой из-под кофейной чашки. Филиппу Савичу вдруг страшно захотелось услышать от нее, сейчас. В общем, он ценил, что она ему никогда об этом не говорила. Молчаливо признавала, что у него своя семья. Не пыталась связать обязательствами или даже названным словом. Он это уважал и сам главного вопроса не задавал никогда. Да и зачем? Что, и так не ясно? А тут вдруг под горло подошло. Нет, ты скажи. Хватит в прятки играть.
       -Наташа. Петя - чей сын?
       Она вскинулась и заплакала в голос. Дернулась к комоду, швырнула ему пачку перетянутых резинкой фотографий.
       -Вот когда ты решил меня доломать! Ну казни меня, казни! Дура я, ох какая дура! Теперь мы в благородство не играем, да? Может, ты и ему намерен объявить: твой отец не отец. Меняй, сыночек, отчество. Он, может еще жив был, когда твоя мама, как последняя шлюха...
      
       Это была уже истерика. Филипп Савич принес из кухни водички, напоил, вытер салфеткой, что расплескалось.
       -Наташа, успокойся. Что ты, девочка, что с тобой? Как ты могла подумать... Я не к тому совсем.
       -А к чему?
       Она глянула зло и требовательно.
       -А к тому, что раз он и мой сын - то можешь ты на меня положиться? Я хочу, так же как и ты, его уберечь. И вижу единственный выход: немедленно убрать его из Москвы. Сменить ему обстановку, поставить перед ним другие задачи. Пока эта вся история не заглохнет.
       -А институт?
       -А если он полетит из института по показаниям этого Корецкого? А если и дальше полетит?
      
       Теперь она напряженно вслушивалась, готовая вместе с ним искать выход. Да-да, это разумно, что говорит Фил. У него контакты, он устроит мальчику академотпуск.
       Только не писихдиспансер, что угодно, только не это! Исследовательская экспедиция? А это не опасно? А его возьмут? Кем он там будет? Коллектором? Це-лых полгода?
       Она никогда не расставалась с Петей даже на месяц. В пионерлагере был - и то два раза в неделю приезжала. Но она согласна, еще бы она не была согласна! А когда отходит судно?
      
       Оставался еще главный вопрос: как убедить Петю? Это Филипп Савич взял на себя: мужской разговор. На двоих.
       -Верь мне, Наташа, так будет лучше. Нет, я клянусь чем хочешь, я ничего ему не скажу. Это все в прошлом, а о прошлом жалеть нехорошо: что, лучше бы, чтоб он не родился? И это кроме нас с тобой никто не должен знать. Нечего парня травмировать.
      
       Филипп Савич был доволен ее разумностью. Что ему удастся договориться с Петей - он не сомневался. Мальчику и не в кого быть дураком. Еще войдя в квартиру, Филипп Савич почувствовал легкий запах жженой бумаги.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ГЛАВА 12
      
       Виктор Степаныч был очень выдержанный человек. Ум его ошпаренно метался по вариантам, эмоции шпорили надпочечники, адреналин бурлил по организму, а с виду было не сказать. Сидит человек, карандашиком по чистому листу постукивает.
       Хорошо брякнуть: двое суток! А что можно за это время успеть? И хоть бы идеи были, а то дичь всякая в голову лезет. Вот плюнуть на все, да напиться, да к девкам. Тут же услужливый мозг подсказал ему, во сколько часов это удовольствие обойдется. А их и так осталось уже не сорок восемь, а гораздо меньше.
      
       Он уже жалел о своем "настаиваю". Что, ему больше всех надо? Зачем с начальством интуицией тягаться вздумал? Больше он никогда такого ляпа не повторит. Но сейчас нет выхода: надо успеть.
       Больше всего ему хотелось взять этого Сказочника за грудки, да по роже, да по роже: рассказывай, гад! Сам рассказывай, не утруждай занятых людей. Да гитарную струну ему на шею: затянуть -приотпустить на пару вздохов. И опять затянуть. Но таких методов мы с творческой интеллигенцией избегаем. На данном этапе.
      
       Наладил наблюдение за Сказочником в Липецк, но надежд на это не питал. По оперативным данным, ездил он туда и раньше время от времени. Все они, писатели, иногда в деревню тянутся. Обожают дедов всяких чудаковатых да бабок. Хвастают между собой, какой старый хрен что кому сказанул. До природы дорываются: ах, закат какой необыкновенный! Ах, лошадка кушает цветочки!
       Понастроили им домов творчества, где и наблюдение вести удобнее, и природы этой самой - завались. Только этого им мало: подавай, чтоб онучами пахло, и чтоб самые глухие углы. Куда вообще непонятно, как с наблюдением сунуться, каждый раз голову ломаешь. А они, понимаешь, забавляются. С топорами балуются, с тяпками. Воду на себе таскают. Как пошла эта мода то ли с Толстого, то ли еще с кого - и по сю пору: босиком чтоб походить обязательно, в земле поковыряться, а зимой снег лопатой покидать. Как дети малые. И, кроме того, пока там с Липецком прояснится... Тридцать два часа осталось Виктору Степанычу!
      
       Побеседовать с соседкой его, вот что. Она у него убирается, может, что-то и знает. Женщина орденоносная, хорошая патриотка. Как ему раньше в голову не пришло! А не знает - так проследит... о время, время! Куда ж ты уходишь, окаянное! Не успеет она проследить. А какие еще варианты?
       Тете Ксене позвонили по телефону и попросили зайти на минуточку в домоуправление.
      
       Сорок минут Виктор Степаныч на эту дуру потратил, а с дорогой -считай полтора часа. Ну конечно: знать она ничего не знает и ведать не ведает. Убивать надо таких патриоток. Даже и последить обещала неохотно. Только предпоследний аргумент на нее и подействовал: вы же советский человек? Это почти всегда действует: а что на это ответить? Заявить, что антисоветский? Пугнул напоследок, чтоб не болтала. Чем дуры хороши - их хоть пугать легко.
      
       А теперь что? Вот и вечер наступил, а за вечером, как известно, бывает ночь. Один рабочий день остался. Тут еще в зубе засвербело, под старой пломбой. Застудил, что ли? Или это так, от нервов? Виктор Степаныч понадеялся, что от нервов.
       Дантистов он с детства боялся. Лечить они, конечно, лечат. Но от каждого пациента - неужели не урывают себе хоть капельку наслаждения, вгрызаясь сверлом в самое больное! Кто больше, кто меньше - но кайфуют-то все на беспомощый вой из высокого кресла? Он этот кайф сам понимал, так неужели кто-то от него откажется при полной безнаказанности? В спецполиклиниках этой безнаказанности, конечно, меньше, чем в участковых, где хлебнул Виктор Степаныч первого горя. А все-таки, наверное, не ноль.
       Налил стопку виски, хлопнул в одиночку. Такое питье еще никому уважения к себе не прибавляло. Здоровый молодой организм робко заскулил о бабе, но Виктор Степаныч цыкнул на этот скулеж: не время сейчас. Пойти, что ли, прогуляться перед сном?
      
       Что хорошо в столице нашей Родины - это что гуляй хоть в полночь. Милиция бдит, как нигде. Подозрительные элементы сразу за сто первый километр выселяют. Нельзя иначе: и посольства тут, и члены правительства, и интуристы. Тут шпане разгула нет. Не Конотоп.
       Виктор Степаныч сам был оттуда родом, и знал: по родному городу после наступления темноты гулять не рекомендуется. Да и в светлое время всякое бывает. Он не забыл, как с него, десятиклассника тогда, средь бела дня сняли шапку пыжиковую, что дядя привез. Не пробейся Виктор Степаныч собственными талантами в Учреждение - так и гнил бы в Конотопе всю жизнь. И зубы ему лечила бы участковая стерва.
      
       Шел Виктор Степаныч по хорошо освещенной улице, ритмично пуская пар носом. То ли от виски, то ли от общей издерганности колыхалась в памяти та давняя обида. Ведь не просто шапку сорвали, а издевательски поводили на уровне живота длинной отверткой: сам подай. И подал, как миленький.
       Такая в Конотопе мода: с отвертками хулиганить. Закон отверток не запрещает, только ножи. А пырнуть ею - так не хуже ножа получится. Не запретишь же отвертки советским трудящимся. У каждого есть. Даже у Сказочника этого, интеллигента паршивого - наверняка гвоздя забить не умеет - и то кой-какой инструмент в доме имеется.
       Тут Виктора Степаныча слегка щекотнуло: сам он был на второй выемке, и тот инструмент видел. Малый интеллигентский набор: клей ПВА, молоток, плоскогубцы, гвозди-шурупы в жестянке из-под кофе. Моток изоленты, веревка тонкая. Все в одном кухонном ящике умещается, дрели даже нет. До тошноты обыкновенно. А отвертки две: одна нормальная, одна коротенькая совсем. Со срезанной наполовину рукояткой. Не вполне обычная вещь в таком обиходе.
      
       Да мало ли у него необычных вещей! Статуэтка Будды из камня какого-то, а рядом - синий пластилиновый волк. Сочетаньице. Нет, не то. Это как раз обычно. Обе штучки ему подарили, выбросить постеснялся, вот они рядом и стоят. Это из разряда детских картиночек на стенке.
      
       Но щекотало дальше, о чем-то сигнализировало ему подсознание, и он пытался поймать, как забытое слово. Отверточка, отверточка! Это ж не сам он ручку срезал, ему и нечем. Подарок? Что за подарок такой? И в инструменте лежит - значит, он ей пользуется? Хотя за ручку укороченную держать неудобно. Ничего не понять, кроме одного: завела интуиция в эту передрягу - пускай и выводит. Займемся отверточкой. Для чего ее укорачивать? Чтоб куда-то пролезла, где с длинной не развернуться... тайник? Но ведь просмотрели все.
      
       А может, недооценили? Может, Виктор Степаныч поддался стереотипу: интеллигент - в очках - безрукий. Такие грамотно прятать не умеют. Дальше, чем в грязное белье запихнуть, их способности не идут. А Сказочник, кстати, очков не носит. Еще раз просмотреть! Одна надежда! И логично: если он что-то пишет втихую, так не в Измайловском же парке прячет. Должно быть в доме, чтоб всегда под рукой.
       Еще выемку завтра с утра, тем более он уехал! Или нет, сейчас прямо! Нельзя сейчас: свет будет в окнах, а эта грымза знает, что его дома нет! Еще и с грымзой: ключ же у нее, в любой момент может впереться, котика за ушком почесать.
       Нет, давай-ка, друг, успокоимся. Грымзу нейтрализуем, если надо. И вряд ли она встает раньше восьми утра. А часиков в пять-шесть не проснется же она да не пойдет на улицу, чтоб соседские окна понаблюдать.
      
       Не спал эту ночь Виктор Степаныч. Крутил так и этак в уме, как учили: будь он Сказочник - где бы тайник устроил? На балконе? Нельзя: просматривается балкон с улицы. В стиральной машине? Не нужна там короткая отвертка, и с обычной панель снимается. Ничего не придумав, дождался четырех утра - и полетел на выемку, как на первое свидание.
       Свет зажег, велел ребятам еще раз кругом, очень внимательно. А сам - за ту отверточку, и пошел по квартире отрешенно. Как умельцы с ореховым прутом воду ищут. Под ноги подвернулся котенок, посмотрел вопросительно.
       Кыш, погань! Котенок от пинка подлетел и улез под шкаф, смотрел оттуда злым глазом недавнего беспризорника. Счастье твое, паскуда, что ты тварь бессловесная. Болтать не станешь. А то б у меня с тобой разговор короткий. Вообще же поразительно, если подумать, сколько о нашей деятельности знают домашние животные подопечных. Знают, да молчат.
       Прихожая? Нет. Сортир? Нет...
      
       Филипп Савич приезжал на работу всегда вовремя. Мог бы себе позволить и попозже, часикам к десяти. Начальство часто так и делает. А потом удивляется, что у рядовых сотрудников хромает дисциплина. При Вожде, небось, не хромала. Ночами люди работали. Многие с тех пор пораспустились. Только не Филипп Савич.
       Он подошел к своему кабинету за три минуты до начала рабочего дня. А там уж вился от стены к стене Виктор Степаныч, и глаза его сияли нестерпимо. Ладно, заходи.
      
       Выложил Виктор Степаныч на стол четыре пленки, ставя каждую кассету на полировку с отчетливым стуком.
       -Вот он, наш Сказочник!
       -Нашел-таки? Где?
       -У него, Филипп Савич, такая ступенечка под балконной дверью. Знаете, как бывает. Порожек чуть приподнят над полом. Так он не поленился переднюю дощечку сделать съемной. На уголках к порожку крепил, а там малый пазик внизу... Всего и дела - два шурупа отвинтить...
      
       Виктор Степаныч уже порывался нарисовать чертежик, пора было опять его заземлять.
       -Что ж сразу-то не нашел, только с третьей выемки?
       -Виноват.
       Хорошо отвечает, четко. Учится постепенно уму-разуму.
       -Ну ладно, на первый раз прощается. Кто бы мог такой прыти ждать от детского писателя. Рукопись изъял?
       -Оставил все как было, Филипп Савич. До распоряжений. Отснял, проявил. Качество хорошее.
       -Молодец, растешь! Не спал небось? Отправляйся-ка домой, я позволяю. А часикам к четырем будь тут. Это оставь мне, я посмотрю. Тогда уже и решим, что и как.
      
       Виктор Степаныч был уверен, что не уснет после такого триумфа. Но заснул как миленький, пуская на наволочку младенческую слюнку. И даже во сне ценил и гордился: Филипп Савич позаботился, отоспаться велел. Сам, лично.
      
       А роман Сказочника дождался тем временем первого читателя. Филипп Савич просматривал бегло, да и неудобно было через проектор, хоть он и привык. Но видно было сразу: тонко сделана вещичка. Не лобовая.
       То ли дело у писателя Н: прямая антисоветчина это "Яблоко в колодце". Клевета на советские дома престарелых. Так и шибает с каждой страницы запахом мочи да белья заношенного. Вши по парализованным старушкам пешком ходят. Бьет в поддых, взывает: люди, что ж это делается? Тут прямая диверсия.
       Утекло бы за границу - визг бы поднялся до небес. Похуже, чем про отечественную психиатрию. И спрятать бы трудно: это ж не лагеря, не СПБ. Объекты не охраняемые. Входи кто хочешь: троюродную бабушку навестить, или там дедушку. Сколько бы средств державе стоило эту волну погасить, если возник бы интерес к теме. Счастье этого Н., что помер скоропостижно. Мы б ему показали.
      
       А тут похитрей сделано. Штука не документальная, этакая себе фантазия. Побег от реальности, сюрреализм выпирает. Какая-то мистическая чепуха с двойниками разыгрывается. Идет себе бывший интеллигентный человек, сокращенно бич, странником по градам и весям - это в наше-то время! Неизвестно чего ищет, а паспортный режим тем временем нарушает. И нигде не работает. Кормится случайными заработками - конечно, левыми. Водится с бомжами и прочей сволочью, во всякие истории попадает. Матереет в крутого мужика, безо всяких там сантиментов. Тем временем вспоминает прошлые свои жизни: одна другой похлеще, но все в России.
       И - авторское рассуждение: если нельзя быть хозяином своей земле - так себе-то хоть будь хозяином!
      
       Вредная, конечно, вещь. Еще и тем, что художественно сделана. "Яблоко" по сравнению с ней - просто плакат. В литературе Филипп Савич разбирается, иначе не был бы начальником Управления. Эта штучка и авангардистам бы всяким понравилась, и даже прогрессивной западной интеллигенции. Хотя антисоветского бума не вызвала бы.
       Ай да Сказочник, недооценили мы твой калибр! С тобой, голубчик, еще работать и работать. Изъять рукопись - проще простого, так ты ведь еще что-нибудь напишешь. И пиши на здоровье, только в правильном направлении. Самому же тебе лучше будет. И державе на пользу.
      
       В четыре часа приказал Филипп Савич радостному Виктору Степанычу: продолжать оперативную разработку Сказочника. Расширил ему полномочия. В разумных,конечно, пределах. Пускай потешится, заслужил. Задача: рукопись держать под контролем, но пока не изымать. Автора склонить к сотрудничеству.
       А что? Сказочники нам тоже нужны.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ГЛАВА 13
      
       Николин возвращался в Москву счастливый и легкий. Экземпляр был уютно схоронен у деда в малой погребушке - так, чтобы сам дед случайно не наткнулся. Сам дед был в добром здравии, только отсутствующая ступня у него болела на погоду. Николин любил и умел делать подарки, а все же каждый раз волновался: угадал ли? Но и финское термальное белье на деда пришлось и оказалось кстати, и карта города Брюсселя привела его в полный восторг. Слабость была у деда к картам: хоть старым, хоть новым. Самая любимая - Париж ЧШЧ века - была пришпилена над столом проржавевшими кнопками.
      
       Николин надышался небом и снегом, размял косточки над дедовым хозяйством, много замечательных подробностей узнал про дедову бурную жизнь. Получалось, что если бы все осчастливленные им блондинки и брюнетки враз подали бы на алименты - на каждого дитятю и по одной пчеле не досталось бы.
       Одно было тяжко: курить там не полагалось. Пчела - зверь нежная, и запаха этого не любит. Хоть и спят они сейчас - а если завелся в доме табашный дух - нипочем окончательно не выветришь. Курить Николин уходил в рощу. Много ли так накуришь? Но на третий день курить почти и не хотелось, а дед наставительно ухмылялся: мед всякую дурь из человека выводит.
      
       А все же приятно было возвращаться. Он немного одичал за последнее время, и теперь тянуло на люди. И как там Брысик? Надо же, уже и приручил хозяина, хитрюга такая. Уже беспокойся о нем.
       На выходе из троллейбуса была давка, и женщина впереди Николина неловко соскочила со ступеньки. Видимо, она крепко подвернула ногу. Сидела теперь на тротуаре, обхватив щиколотку, жмурилась от боли и мотала головой. Николин поднял отлетевшую сумочку и подал. Она поблагодарила слабым кивком. Николин когда-то умел вправлять вывихи. Только на женщине был высокой сапожок, а сапожок она явно снять не даст. Он нерешительно потоптался.
       -Вам помочь?
       -Машину мне поймайте. На Качалова,- ответила женщина сведенным от страдания голосом.
       Не успел Николин руку поднять - подлетел левак:
       -Куда едем, шеф?
       Николин осторожно погрузил женщину на сиденье. От ее воротника пахнуло на него дивными какими-то духами. Сунул ей сумочку на колени. Отвезти ее домой самолично? А вдруг подумает, что он пристает? К такой должны приставать, и часто.
       -Вы до квартиры-то доберетесь? Или помочь?
       -Что вы, спасибо. Вы и так очень, очень меня выручили. У меня лифт. Спасибо вам большое!
       Когда "жигуленок" уже отъехал, Николин увидел прямо у себя под ногами толстенькую записную книжку в хорошем кожаном переплете. Ай, раззява, как же он не углядел! Это ж у нее и вывалилось. Он поднял и полистал. Календарик, адреса-телефоны... От книжицы отчетливо пахло теми самыми духами. По счастью, на первой странице голубоватого картона был выведен адрес владелицы и телефон. Имя владелицы было: Татьяна Кузина.
      
       Следователь был отутюженный мужчина средних лет. Смотрел на Диму чистыми светлыми глазами, говорил вежливо. Дима, еще ошпаренный первым личным досмотром - и трусы снимали! - сидел, где посадили: на прикрученной к полу табуретке. Старался не делать движений руками, чтобы скрыть волнение. Ответил свое имя, год рождения. Приготовился ни на какие больше вопросы не отвечать, но и не потребовалось. Ему было объявлено, что он подозреваемый по делу о хранении и распространении антисоветской литературы. Мера пресечения - зедержание. Арест, то есть. Распишитесь, что объявлено.
       Дима расписался. И его препроводили в первую камеру.
      
       Все, в общем, было очень буднично. И тюрьма такая, как Дима себе и представлял. Гулкое здание, карболкой пахнет. Сетки натянуты между лестничными пролетами. Сосед по камере был пожилой, с пухлым бледным лицом. С Димой он вяло поздоровался и сразу предупредил: чтоб никаких шаганий взад-вперед по камере: он этого не выносит. Голова кружится. Утром водят на прогулку - там и шагай. Дима, конечно, согласился. А всю тяжесть этого ограничения почувствовал часа через два: тело томилось и требовало движения, просто не могло усидеть на железной койке. Но приходилось на койке и крутиться. Раз обещал.
      
       Многократно воспетой тюремной параши не было: унитаз. Можно было заказывать книги по каталогу тюремной библиотеки. Сосед, пока Дима не заказал, сунул ему свою: про борьбу с кулаками на Украине. Вечером дали какой-то супчик в эмалированной миске. И хлеб. Не такой, как в магазинах продается, но на вид все же съедобный. Дима, впрочем, все равно есть не мог. Сосед забеспокоился:
       -Не вздумай, парень, в голодовку падать. Насильно кормить станут или в психушку пошлют. Лопай давай.
       И показал на глазок в двери. Глазок тут же бесшумно подернулся чернотой. Явно за Димой наблюдали. Он проглотил через силу несколько ложек. Он выдержит, выдерживали же другие. Так то герои, а он? Он - тоже будет героем. Только не думать о маме, не думать о маме!
       Но думалось все равно, и после отбоя Дима возился на койке. Попробовал лечь головой в другую сторону, но тут же открылась в двери "кормушка", и ему приказали лечь как положено. Дима стиснул зубы и перелег. Больше всего он боялся расплакаться.
      
       Его никуда не вызывали целых две недели. Он весь извелся: почему? Каждый момент ожидал: вот выведут на допрос. Прикидывал варианты: совсем молчать? Отпираться? Или про себя - не отрицать, а про других отказаться говорить? Сосед поучал:
       -Сюда попал - так не трепыхайся. Тут не у мамы-папы. Главное - со следователем не ссорься: хуже будет. Лишнего, понятно, не болтай. Но уж где попался - не дури. В карцер загремишь, а то и похуже. Ты не знаешь еще, что бывает. Береги здоровье.
       А о Диме, казалось, забыли. От этого можно было сойти с ума. И от соседских устрашающих намеков тоже. Так оно и длилось, и Дима маялся, пока, наконец, не открылась кормушка, и вертухай не поманил его пальцем.
      
       Сразу увидел у следователя на столе рукопись писателя Н. и оледенел. Он не позволял себе думать о возможности, что они ее найдут. Но нашли. И что теперь делать? Многое Дима продумал, этого не продумал.
       -Это ваше?
       Взять на себя! Стеллу прикрыть!
       -Да, мое.
       -И когда же вы это написали?
       -Я не писал.
       -А говорите, ваше. Кто же это написал?
       Сказать автора? Он умер все равно. Да, да! На покойника свалить. Позапираться, чтоб правдоподобнее?
       -Не знаю.
      
       Следователь по-отечески покачал головой.
       -Напрасно вы так себя ведете, Корецкий. Молодой человек, всю жизнь себе ломаете - из-за чего? Из-за грязной антисоветчины? Вы хоть это читали?
       -Нет,- ответил Дима совершенно честно.
       -Ну вот, даже и не знаете, что хранили. Нельзя же так. Вами манипулировал матерый враг - как мальчишкой. Кто и при каких обстоятельствах вам эту рукопись передал?
       -Писатель Н. Он просил просто подержать у себя. Говорил, потом заберет.
       -Но вы догадывались, что это что-то нелегальное, раз так прятали?
       -Он просил спрятать.
       -И как же вы с ним познакомились?
       Дима с писателем Н. вовсе не был знаком, но сплел вполне правдоподобную историю. Следователь записывал, и Дима повеселел: вот и хорошо. Пускай он будет наивным мальчишкой, которым манипулировал писатель Н. А Стелла вообще ни при чем получается. Можно даже изобразить сожаление, что позволил себя втянуть в такой переплет. Не думал, не понимал, пошел на поводу по легкомыслию. Может, тогда и не посадят.
       Он был вполне доволен собой. Подписал протокол, и был с миром отпущен обратно в камеру.
      
       Дома Николина ожидал сюрприз: тетя Ксеня пришла с поджатыми губами. Брякнула на стол ключи и объявила ошеломленному Николину:
       -Больше я с вами не знакомая.
       -Что случилось, тетя Ксеня? За что такая немилость?
       -А нечего теперь спрашивать. Сами не знаете - так и все.
       -Тетя Ксеня, но почему?
       -Я вам отчетом не обязанная. Я женщина свободная. И на том - досвиданьица.
       И ушла, дверью хлопнув. Николин, в полном оторопении, стал звонить к ней в дверь: объясниться, оправдаться. Это же явно недоразумение какое-то! Но она из-за двери зло заорала:
       -Отвяжитесь, а то милицию позову!
      
       Ну и ну. Николин попытался догадаться: с чего это она так? Но ничегошеньки на ум не приходило, только было обидно: как же так, даже не объяснив, за что?
       Брысик уже мурчал у Николина под мышкой, ластился. Хоть этот ему рад. И на том спасибо. Покормил котишку крабами, вознаграждая за свою отлучку. Озлился на себя: как все-таки легко он выходит из равновесия! Может, чепуха какая-то, выеденного яйца не стоит. Само собой разъясниться. Что он, в самом деле, психует, как виноватый. Надо от этого отключиться и позвонить немедленно к Татьяне. Это ж несомненно она, раз на Качалова живет! Не может быть такого совпадения! Собирался же ей он как-нибудь позвонить после того письма, да все откладывал. А теперь не отложишь: может, что-то важное в ее записнушке, и срочно ей нужно.
      
       Он набрал номер и стал, запинаясь, объяснять, что это по поводу записной книжки. На том конце заголосили:
       -Ой, спасибо! Ой, я без нее как без рук! Как ее можно у вас забрать?
       -Вы же, наверное, ногу беречь должны. Хотите, я ее привезу, там ваш адрес записан.
       Николин решил созорничать: они же оба друг друга не узнали. Сколько зим, сколько лет. Пусть и не знает пока, кто он. Разыграем ее: однокласснику позволительно.
       В трубке хмыкнули:
       -Просто подозрительно, как вы любезны.
       -Да, я очень любезный человек, - весело согласился Николин. -Сейчас привезу, хотите?
       Конечно, она хотела. По дороге он нагло купил бутылку шампанского.
      
       Татьяна чуть прихрамывала, жалобно кривя нежные губки. Но выглядела сногсшибательно. Никогда бы он ее не узнал. Та, школьная Татьяна вроде была мастью потемнее. Но теперь все красятся. Она строго посмотрела на бутылку:
       -Ого. Вы пьете шампанское до обеда?
       -В исключительных случаях.
       Николин чувствовал себя нахально и раскованно: ага, сударыня! Танцевать-то так и не научила!
       -Вы всегда так пользуетесь случаем?
       -А то как же! Девушка, мы с вами где-то встречались!
      
       Татьяна смотрела уже озадаченно. Хватит дурачиться, а то за психа примет. Николин выложил из сумки записнушку, бутылку, и заявил:
       -Я еще один подарок привез.
       И - сигнальный экземпляр на стол. Он же завтра получит авторские, так что с этим одним можно и расстаться. Татьяна посмотрела на яркую обложку.
       -Это - мне? Детская книжка?
       -А я в основном детские и пишу. Чем богаты, тем и рады.
       Тут она углядела фамилию автора и ахнула:
       -Антон! Антошка! Это, что ли, ты?
      
       Николин наслаждался эффектом - точно, как ему и хотелось, она хохотала и восторгалась. Разворачивала его лицом к окну, совсем не узнавала.
       -А ты смотри какой мужик видный стал! Тебе бы в кино сниматься. И виски чуть седые, и морда породистая. А такой был затруханный парнишка.
       -Ну и ты тоже была не ахти что за деточка.
       -Я те дам - не ахти! Ты просто ничего в девочках не понимал.
       -Смиренно признаю и каюсь. А ты еще про кого из ребят знаешь? Гришка - где теперь? Ты с ним вроде роман крутила?
       -И ничего я не крутила. А Гришка в Норильске живет. Женат, трое детей. Инженер.
      
       Она поскакала на одной ноге к полированной стенке за бокалами.
       Николин помог. На соседней с бокалами застекленной полке были книжки и фотография кудрявенькой девочки.
       -Твоя?
       -Моя. Алиса. Ой, она бы лопнула от счастья, тебя увидев!
       -А где она? В школе?
       -В школе-то в школе, только школа в Евпатории. Для детей, перенесших туберкулез. У меня там мама в интернате работает, так что удалось устроить. Хоть не так душа болит: знаю, что присмотрена. Что я с ней перенесла - если б кто знал! И - одна, одна, как рыба об лед! Слава Богу хоть залечили. Еще полгода, и можно будет забирать домой. Я только вернулась, ездила навещать. А она, котенок бедный, ко мне жмется: мама, забери меня сейчас.
      
       Татьяна пригорюнилась, и Николин поспешил открыть шампанское.
       -Ну, за встречу!
       Она встряхнула челкой и улыбнулась.
      
       Таблеточки, сообразила она, можно будет сэкономить. Все три. С этим и так работать можно. Готовенький. Моя ты пташечка.
       Виктор Степаныч получил первый отчет - только головой покрутил: ай да Незабудка! Ай да класс работы! Мысленно пообещал себе: никогда с ней насчет спецодежды не спорить больше.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ГЛАВА 14
      
       Петя был просто потрясен: оказалось, что Филипп Савич получше его, Пети, в курсе самиздатской литературы. И относился к своим познаниям как к пустякам! А что, мол, особенного? Он и Орвелла читал... может ли он дать почитать Пете? Да пожалуйста! У него, правда, в оригинале. Петя читает по-английски? М-да, на студенческом уровне Петя читает. То есть, в сущности - никак.
      
       Филипп Савич смотрел на Петю понимающе и дружелюбно. Наклонял на сторону крупную голову с квадратными залысинами. Петя уже не ершился, слушал внимательно. Это был нормальный мужской разговор: за бутылкой грузинского вина, чтоб легче шло.
       -Я твои убеждения уважаю, даже тебя о них не спрашивая,- толковал ему Филипп Савич. - Что у нас многое идет не так, как порядочным людям хотелось бы - возражать не буду. Только вопрос: что с этим делать? Ты человек мыслящий, должен понимать: деятельность каждого оценивается по результатам. И, я тебе скажу, к большинству диссидентской публики у меня особого почтения нет. Нашуметь, накричать, сделать себе имя на фрондировании - и за границу. Там, конечно, и сыто, и безопасно.
       -Или в лагерь!- вскинул голову Петя. Он готов был снова возмутиться: что это за кощунство такое! За последние пять лет - чуть не пятьдесят процессов политических - это только тех, о которых мы хоть что-то знаем! А скольким же еще уголовные дела пришили!
      
       -Или в лагерь,- спокойно согласился Филипп Савич. - Да еще нескольких за собой потянуть. Это -пожалуйста. Чтоб их героями считали. А результаты? Что, обществу от этого лучше? Ну, начинают сверху закручивать гайки. Вот вам психушки вместо лагерей. Я, знаешь, одного такого видел - после психушки. Он собственную жену не узнавал. Совершенно поломанный человек. Да, пожалуй, и не человек уже. Начисто лишен личности. Одна физиология осталась. А организм здоровый, лет тридцать-сорок еще проживет. На радость жене и детям.
       -Филипп Савич, а что вы предлагаете? Молчать, не протестовать, на выборы эти идиотские ходить - из одного кандидата? Быть соучастниками?
      
       Филипп Савич отхлебнул из рюмки, долил обоим.
       -Жизнь, мой друг, состоит не из одной политики. И даже не в основном из политики. Посмотри: и пятьдесят лет назад коммунизм строили, и теперь строим. С политической точки зрения - без перемен. А жизнь другая совсем, и люди тоже. Надо быть слепым, чтоб не видеть. И за это время люди влюблялись, детей рожали, любимым делом занимались, хоть и чертыхаясь на помехи. И книжки читали, и музыку слушали, и начальство поругивали. И вокруг пальца обводили с большим умением. Жизнь - она многое обтекает и многое шлифует. Был утес на пути - смотришь, нет утеса. И вот, пожалуйста, новое русло.
       А жизни ты, брат, не знаешь. Вот и готов дров наломать. Поможешь ты этому Диме, если на площадь выйдешь? Заметь, в гордом одиночестве. Я этих диссидентов знаю, они только людей с именами за людей считают.
      
       -По-вашему, я должен его предать?
       -Ты, меня, кажется, за подлеца принимаешь? Я тебе что - советую в его следствии поучаствовать? Я тебе толкую, наоборот, что ты в нем участвовать не должен! И еще одного человека ты не должен предавать: свою мать. Сколько она колотилась в одиночку тебя на ноги поставить, а теперь сыночек в психушку рвется! Как раз когда пора бы ему для матери опорой стать. Не на кого больше ей рассчитывать, пойми ты.
       Это Петя понимал, это ему и самому болело. Действительно, как же она? А Филипп Савич продолжал с горечью:
       -Из-за кого она замуж не пошла, молодая да красивая, когда с тобой осталась? Я-то ее помню, какая она была. И теперь еще красавица. Думаешь, она никакой радости в жизни не заслужила, да?
       Святая он у тебя женщина, вот что я скажу! Давай за нее выпьем!
       Они сдвинули рюмки.
      
       -Филипп Савич, а вы бы вот так - уехали? Когда друга посадили?
       -Я тоже был молодой и горячий. Потому и скажу тебе: насчет твоего Димы хлопотать - не таким, как ты, а таким, как я. Жить умеющим.
       -Вы - можете?- обнадежился Петя.
       -Я тебе ничего не обещал. И ты никогда не обещай. Судят по результатам, понял? Я вот еще думаю: а может, не за самиздат твой Дима полетел? Я тебя ни о чем не спрашиваю, но сам себя спроси: что такого могли у него найти? Ну журнал тамиздатский, ну "Хронику" - в худшем случае. Ну стишки какие-то перепечатанные. Если б сейчас за одно это сажали - полстраны бы надо было арестовать. Полмосквы так уж точно. Может, тут еще что-то было, чего он тебе не доверял.
       -Да что ж еще?
       -Вдруг валютные какие-то дела? Он же у тебя был великим доставалой?
       -Так у него папа - гинеколог со связями!
       -А-а, я тоже папа со связями - так, думаешь, снабжаю своих девок всем, на что они губу раскатывают? Папы тоже иногда бунтуют. Моя Инка еще в пять лет завела: подай ей лакированные туфли. И выговаривать еще не умела, орала: лаканые, лаканые!
       Ты же шматьем не интересуешься, не знаешь, как это затягивает. А сколько ребят за фарцу загремело! Больше, чем за весь самиздат за все годы. А зато, если фарца - то отмазать легче. Но представь картину: кто-то хлопочет, чтоб узнать хотя бы - за что его. А ты в это время своим протестом дурацким шьешь ему вместо валютного дела - политическое! Поблагодарит он тебя!
       Это был для Пети новый поворот. Правда: Дима всяким импортом очень интересовался, в фирмах разбирался заграничных, какими-то лейблами хвастался. И Петя мог так же его контактов по этой жизни не знать, как не знал Дима, где Петя свои любимые утюги достает.
      
       Конечно, Филипп Савич его убедил, он был и уверен, что убедит. Хороший парень получился, только в нем дурь молодая гуляет. Романтики он не в той стороне ищет. А зато способен к обучению. Как это он под конец отрезал Филипп Савичу:
       -Я вам ничего не обещал!
       Точно с собственной Филиппа Савича интонацией, стервец этакий!
       Когда вернется - надо серьезно подумать, как его направить поделикатнее. А Корецкому этому, если потребуется, еще срок в лагере добавим. Чтобы парня с толку не сбивал. На данном этапе.
      
       Петя брел по улицам наобум, прощался с городом. Уже академотпуск был оформлен, и все утрясено с экспедицией. Завтра ехать. Южные моря! Где он только не побывает! Он видел фотографию "Меридиана": с двумя белыми шарами непонятного пока назначения.
       Но сразу видно, что исследовательское судно. Предстоящая дорога радостно волновала, гудела морской раковиной, обдавала леденящим восторгом.
       Но что-то и беспокоило, он не мог поймать - что. Логика Филиппа Савича была безупречна. Но как-то слишком легко Петя, никогда не отличавшийся почтением к старшим, принял его руководство. Да просто позволил вмешаться в свои дела, наконец! Может, истосковался по умному старшему мужчине? У него никогда такого не было. Или польстился на связи Филиппа Савича? Так приятно, когда все устраивается - как по мановению!
      
       Петя с пристрастием допросил свою совесть. Нет, не это. Не такая он дешевка. Ему нравился Филипп Савич не загадочностью своей и не возможностями. А как он бережно говорил про мать. А с Петей - кто ему Петя, в конце концов! - как был уважителен, хоть и по-мужски суров. Позволил бы Петя еще кому так отзываться о самых замечательных людях: "эта диссидентская братия"... А тут позволил. До того было очевидно, что имеет человек право на свое мнение, и что-то за этим мнением стоит.
      
       А все-таки тосковало внутри непонятное, искало выхода. Что-то менялось в его жизни, да все менялось! Разорвана неоспоримая прежде цепочка: школа-институт-работа. Стоит ли еще возвращаться в этот институт? Что, его интересует физэлектроника? Это ведь так, для верного куска хлеба на будущее. А почему ему, с его убеждениями, нужен верный кусок хлеба? А что у него за убеждения? Когда и одно кажется правильным, и другое? Почему-то припомнился этот батон с вареньем, который он жрал, узнав о Димином аресте.
      
       Он проходил мимо Атиохийского подворья, там шла служба. Петя захотел зайти поставить свечку. Вошел тихонечко. Кончалась литургия, и потому на Петю никто не обратил внимания. Он побаивался сердитых старух, которые, казалось, были во всех храмах и готовы были придраться: не так крестишься да не туда ступил. Батюшка вышел с чашей, и все склонились, а кто и на колени встал. Петя тоже наклонил голову. Уже стояли в ряд женщины с разнокалиберными детишками, складывали им руки на груди крест-накрест. Был и взрослый какой-то дядя, тоже причастник.
      
       Петя стоял в сторонке, никому не мешая, выжидая момент, когда можно будет свечку поставить. Смотрел на лица. Вот худенькая молодая женщина в свободно наброшенной на голову темной шали. С белоголовым малышом, очень сосредоточенная. А у малыша глаза совершенно круглые, чуть испуганные. Его причастили, и женщина отошла в Петину сторону. Уже спускала малыша с рук, а он вдруг к ней прижался, сбивая шаль на сторону. И сказал ясно и ликующе:
       -Мама, я тебя люблю!
       Громко, на всю церковь. И бабки не зашикали.
       -И я тебя тоже, Дениска,- шепнула женщина, и он уткнул счастливую мордаху в ее юбку. Так для Пети было очевидно, что что-то происходило с малышом важное, и так были хороши они вместе с матерью, что он взволновался и сам. Это - причастие так делает?
       Он поставил свечку, не молясь и ни о чем не думая. Там уж много горело, пусть будет еще одна. А все не уходил. Переждал, пока прикладывались к кресту. Батюшка всех отпустил и ушел в алтарь. Но, видимо, должен был еще выйти, потому что остались и ждали несколько человек. Наконец он и вправду вышел, и Петя, вдруг осмелев, шагнул к нему вплотную.
      
       -Батюшка, можно с вами поговорить?
       Священник, в черном уже, глянул вопросительно. Но тут же кивнул:
       -Подождите немного.
       Он о чем-то тихо поговорил с всеми, кто ждал, и наконец обернулся к Пете.
       -Батюшка... Вы можете меня окрестить?
      
       Петя вышел из храма вовсе не через целую вечность, как казалось ему. Было все равно, куда теперь сворачивать - направо или налево. Он никуда не спешил, шел, как и раньше -просто так. В сущности, ничего не произошло. Батюшка крестить его прямо сейчас не согласился. Сказал, это без подготовки нельзя. Научил, как молиться в плавании. Задал несколько неожиданных вопросов. Пообещал за Петю молиться и перекрестил его напоследок. И улыбнулся:
       -Иди с Богом.
       Петя и пошел. Боясь потерять это чувство, будто шел он действительно с Богом.
      
       Ольга Белоконь вернулась с Дениской домой, думая: хорошо бы прилечь. Трудно молиться с маленьким: постоянно надо следить, чтоб не шумел да не капризничал, другим бы не мешал. Но Денис, как всегда после причастия, был настроен благостно. Так что была надежда, что он тихонько поиграет в кубики и даст ей с полчасика побездельничать. Она еще расстегивала тугие крючки на его шубке, когда зазвонил телефон.
      
       Ольга поначалу просто не поверила. Но потом до нее дошло: не будет же Милка такое сочинять. Она действительно всегда все первая знает. Да, так почти никогда не бывает, но в принципе возможно: если Они Там вдруг нашли в книге "ошибки" - она конфискуется, если даже прошла все цензурные проверки. Даже если поступила в продажу. А в продажу-то только послезавтра должна поступить. Так что замели весь тираж.
       Она припомнила пару случаев, когда такое и было - не с детскими только книжками. Что делают, что же они, негодяи, делают... Уже столько было нервотрепки, и потом так хорошо кончилось, только они с Николиным успели порадоваться...
      
       Денис, пока она говорила по телефону, мирно выгребал на стол сахар из напрасно оставленной сахарницы, насыпал его ровными кучками.
       -Ты что, дурак, вытворяешь!- закричала она на него, и он поднял удивленные глаза.
       Ольга плюхнулась на диван и заревела. Как ни за что обиженная девчонка. Денис ее утешал: размазывал ей слезы пухлыми лапами, утирал нос своим синим шарфиком. Она опомнилась наконец. Умылась холодной водой. Следующий час они с Денисом в полном согласии и назло врагам читали ту самую книжку: про деда Андрона и царскую голубую мышь. Не исключено, что теперь она была библиографической редкостью, существуя в количестве двух оставшихся сигнальных экземпляров.
      
       Николину Ольга малодушно решила не звонить. И так узнает: почему обязательно от нее?
       Николин, впрочем, уже узнал. И Ольге не звонил из тех же соображений.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ГЛАВА 15
      
       Чем советская жизнь хороша - не дает времени всласть поогорчаться. Получил пинок - беги дальше, пошевеливайся. И никаких депрессий. Потому что надо жить все равно. А жить -значит, доставать: не одно так другое. Что кому для жизни нужно.
      
       Пока Николин переживал за книгу, Брысик не терял времени. Его давно интересовало, как лента на пишущей машинке дергается, и он пытался ловить ее лапкой. Но Николин бдительно отгонял. А тут отвлекся, к машинке не подходит. Курит и мычит, а в его сторону не смотрит. Вообще никуда не смотрит. Красота!
       Обернулся любящий хозяин - ну и ну... Лента наполовину вытащена, изодрана в клочья, а Брысик, конечно, в ней запутался. Но и почти удушенный, не сдается, воюет всеми когтями. Кинулся Николин их разнимать, перемазался весь. Да и котенок был хорош: никто бы сейчас не сказал, что трехцветный. А лента между прочим, последняя. То есть лежали в ящике еще две, отечественного производства. На всякий пожарный. Но Николин надеялся, что они еще долго так пролежат. Потому что приличные ленты - гэдээровские. Есть и еще получше, но это уже такой крутой импорт, что нечего и мечтать.
      
       Где же советскому писателю гэдээровскую ленту достать? Чтоб не пачкала и не мазала, и чтоб не с первого раза на точках рвалась, а хотя бы с четвертого. Николин когда-то этого ничего не знал, а когда стал изучать предмет - ему, сказочнику, это показалось похоже на историю с Кащеевым яйцом, в обратную только сторону. Там - дуб, а в дубе заяц, а в зайце утка, а в утке яйцо, а в яйце уж та иголка, от которой Кащею смерть.
      
       Тут - лента, а лента у Глафиры Марковны, а Глафира Марковна - в комбинате, а комбинат - при Литфонде, а Литфонд - при Союзе советских писателей, а Союз - организация общественная, а об общественных организациях государство заботится, не оставляет без призрения. Хоть пишущую машинку, хоть копирку заказывай. Глафира Марковна заказ оформит и даст ему нужный ход.
       Советских писателей так много, что не все друг с другом и знакомы. Сидишь на секции, думаешь: кто это там выступает? Соседа переспрашиваешь. А Глафиру Марковну все знают. И внешность у нее запоминающаяся. Другая бы женщина брилась на ее месте, но она - не снисходит. И так ей ручки целуют и духи-конфеты дарят не только к празднику 8 марта.
      
       В общем, кот свое дело сделал: отправил хозяина на добычу и с чистой совестью завалился спать. А хозяин был зависим от погоды, как дитя малое. Жмурился на солнышко, шарф размотал. Ветерок был мокрый и дружелюбный, как песий язык.
       На выходе из подъезда повстречалась Николину тетя Ксеня. На его "добрый день" она поджала губы и посмотрела в сторону. Ну и ладно, бронетанковая твоя душа, а мы с тобой будем здороваться как ни в чем не бывало. Пускай тебе неудобно будет.
      
       Возвращаясь из комбината, Николин отчетливо ощутил, что не хочет домой, в четыре свои стены. А хотел он к Татьяне: неудачи неудачами, но тем более человеку нужно женское поклонение. А Татьяна поклонялась ему буквально на коленях. И что она, стоя перед ним на коленях, вытворяла - не днем было вспоминать, посреди деловой, солью присыпанной улицы.
      
       Дозвонился, договорились часиков на пять. Так что было еще время купить коробку шоколада и прочее, что нужно для романтического вечера на двоих.
       Она выскочила ему открывать в чем мать родила, с каплями воды на нежных сосках. Вытереться даже не успела.
       -Ты что, ненормальная? А если б это кто-то другой был?
       Татьяна хулигански захохотала.
       -А наплевать! Ко мне, слушай, так две пенсионерки приперлись, я тоже в душе была. Ты бы видел их рожи! И с чем, паскуды, пришли: у них, видите ли, соцсоревнование на лучшее санитарное состояние по району. Так они ходят по чужим кухням и проверяют чистоту. Акитивистки, мать-размать. А я им - честь честью, будто и не голяком: проходите пожалуйста, может, сначала ванную осмотреть желаете? И ору: Янек, пусти побольше пены, из домоуправления пришли смотреть! Как они по лестнице припустили!
       Николин представил картину и прыснул. Тут же, однако, строго спросил:
       -Это что за Янек такой?
       -Уже ревнуешь? Моя ты лапочка! У тебя в роду мавров нет? Не было, успокойся, никакого Янека, просто вода шумела. Надо ж было бабкам по нравственности шугануть. Ты что стал, как неродной?
      
       Она потащила с него шарфик, а затем и все остальное.
      
       Стелла звонила всем подряд, наобум. Арестовали! Хлопотать надо! Только не каждый мог хлопотать. Для этого положение нужно. А Кир, все же с кое-каким именем человек, болтался себе по Мексике, пил пульке да охмурял прогрессивных писателей. Только через неделю она до него дозвонилась, и тут уж вцепилась в горло:
       -Это же твой вьюнош, так выручай!
       Только этого Киру не хватало. Он забарахтался:
       -Почему это я? Никакой он не мой. Он, если хочешь знать, со мной не здоровается даже!
       -Нашел время счеты сводить! Совесть-то у тебя есть?
       Получалось - как вам это нравится!- что Кир же еще сводит с бедным мальчиком счеты. А из телефона неслось: "твой выкормыш"..."плевать мне, какая между вами кошка пробежала"..."и ты сможешь с этим жить?" А под конец даже: "понятно, почему он с тобой не здоровался... сволочь конъюнктурная!"
      
       Кир измученно отвалился от аппарата. Катерина, третья и, видимо, последняя его жена, проявила чуткость: налила стопку и подсунула пепельницу.
       -Неприятности?
       Она склонила прелестную головку к плечу, осчастливленному только что наброшенным мексиканским пончо. Ей не терпелось вернуться к недораспакованным чемоданам - и все, все перемерить! Но она сдерживала порыв, сочувствовала, гладила Кира по голове. Только чуть-чуть косила в зеркало: не успела еще в пончо перед ним покрутиться. Хорошая Катерина баба, с такой жить можно. Благодарная за ласку, не то что эта Ольга, стерва принципиальная. Надо и сразу было жениться на полковничьей дочке. В военных семьях умеют женщин ставить на место, и дочерей так воспитывают. Да не мог Кир, очень уж ему хотелось в Союз писателей. А Белоконь был фигура серьезная.
      
       Кир решил послать эту всю историю на фиг: ему же плюют в лицо, а он будет напрягать драгоценные связи! Вляпался, ну и получи за дурость. Учил же его Кир, душу в него, поганца, вкладывал: не зарывайся. Чувствуй время. Что за мастер, который времени своего не чувствует. А наука впрок не пошла. Хорош выученик, который обливает мэтра презрением! Пригрел змееныша...
       Тут же параллельно он соображал, к кому бы можно обратиться. Полез на ум Белоконь, но это просто по ассоциации. Толку от Белоконя теперь быть не может. Для Кира - во всяком случае. Белоконю и на том спасибо, что раньше сделал.
       Перебрал несколько приличных имен - все не то. С этими еще можно бы затеять гражданский протест, чего Кир, ученый уже, затевать не станет никогда. Секретариат он тоже отмел: это все равно, что прямо Куда Следует обращаться. А почему бы и не Куда Следует? Позвонить самому Филиппу Савичу, попросить о встрече...
      
       С ума он сошел: проситься к Филиппу Савичу из-за мальчишки неблагодарного! Это ж не на простое "нет" можно нарваться, это не шуточки.
       Катерина хлопотала вокруг супруга, целовала в плечико, ублажала как могла. Но вопросов не задавала. Так Кир и маялся до вечера, исходил попеременно то гражданскими чувствами, то страхом, то жалостью, то собственным попранным в грязь достоинством.
       Хорошо бы этого ничего не было. Вернулся, называется, человек на родину. Из дальних странствий. Сейчас бы наслаждаться, сейчас бы закатиться куда-нибудь. Рассказывать про кактусы да про ацтекскую культуру. Пиджак замшевый надеть. А первый же день испортили, в душу наплевали.
      
       Киру стало обидно. Он затормошил Катерину: надевай, душа моя,новое платье, да пойдем в люди. В Большой - хочешь, пойдем? Успеем еще. Да найдутся для твоего Кира два билетика, не волнуйся!
       Или в ресторан: в какой ты хочешь ресторан? Однова живем, отпразднуем воссоединение семьи!
       Катерина, окрыленная успехом своих маневров, оделась за секунды, как исправный солдат. И за те же секунды успела подмазаться аккуратненько, что даже от самых исправных солдат никогда не требуется.
      
       Дима держался выбранной линии: бедная заблудшая овечка, которую втянул с свою аферу покойный писатель Н. Следователь был с ним мягок и сочувствен. Сожалел, что хороший советский парень - и на тебе, попал в такую историю.
       Принесли первую передачу: вожделенную зубную щетку, бельишко, носки шерстяные, свитер - тот любимый, с буквой "Ю". Коржики домашнего печения, колбасу копченую, апельсины. Деньги ему на тюремный счет тоже внесли: чтоб отоваривался, чем там позволят.
      
       Дима втянул в себя слезы и шмыгнул носом. Передача означала, что родители все равно его любят, заботятся. В одном мама сплоховала: передала его лучшие кроссовки. А зачем в тюрьме кроссовки? Они же на шнуровке все, а шнурки подследственным не положены. Чтоб не удушились, помешав тем самым следствию. Лучше бы домашние тапочки передала, хоть дома он их терпеть не мог. Но переписка Диме была не положена, и свидания тоже. Как тут дашь знать?
       Без шнурков кроссовки хлябали, моментально протерли на пятках те самые шерстяные носки. Зашивать, правда, давали: отмеряли полметра нитки десятый номер и доверяли иголку. Следили в открытую кормушку, пока там Дима ковырялся: все же металлический предмет у подследственного в руках! А что там наштопаешь, раз шерстяных-то ниток нет. Стянул Дима дыры сикось-накось, и рукой махнул: проживем как-нибудь. Перезимуем.
      
       Следователь между тем колебался: предъявлять ли Диме обвинение по статье 70 или же 190 ? И то, и другое - антисоветская агитация и пропаганда, только 70 - с умыслом на подрыв советской власти, а другая - без умысла. По статье 70 - максимум семь лет, да еще пять ссылки. А по другой - максимум - три года, да не строгого режима, а общего. Большая разница.
       Он с Димой своими колебаниями поделился: что делать будем, молодой человек? Он-то лично понимает, что не было у Димы никакого умысла. Но под следствием все доказывать надо. Как теперь Дима может доказать, что он к советской власти относится не плохо, а, наоборот, хорошо?
      
       Следователь - он тоже не зверь. Он со всей душой готов помочь, посоветовать. Ошибка думать, что задача следователя - только людей сажать. Сажать врагов надо, а не вот таких поскользнувшихся, как Дима. Тем более у него и семья такая хорошая. Как его мама плакала-плакала, когда передачу принесла да за сына просила. Прямо все сердце следователю перевернула. У него у самого мама есть, старушка уже.
      
       Короче, есть выход вот какой. Дима, до предъявления обвинения, пишет заявление о своем раскаянии, отсутствии злого умысла. И в доказательство добрых намерений изъявляет согласие сотрудничать с Органами, буде таковое сотрудничество понадобится.
      
       Не надо, не надо так волноваться. Мы таких молодых и, простите, неуравновешенных на работу к себе не приглашаем. И Димино сотрудничество как таковое Органам ни к чему. Такая расписка Диме нужна, а не Органам. Потому что при таком обороте Дима до лагеря и не доедет. По 190 три года - это максимум, а не минимум. Минимум - вообще условно. Так что может Дима выйти прямо из зала суда - к маме в объятия. В суде тоже люди сидят, с пониманием. К чему юнцу вот такому жизнь ломать?
       Да если и строгий судья попадется - ну, полгода даст. При наличии раскаяния и подписки. Дима уже сколько-то до суда тут пробудет, это в срок войдет. А если там на месяцок не сойдется, то не погонят же Диму на этап ради пары недель лагеря. Оставят здесь же в хозобслуге до выхода, только и делов.
      
       Да ему, следователю, что-то и не хочется предъявлять обвинение. В конце коцов, он не каждого подозреваемого обязан в обвиняемые переводить. Пусть Дима добрую волю докажет - и айда домой, а? В институте восстановится, заживет как прежде. Только пускай наперед умней будет, не связывается с кем попало. Бумага -ручка в камере есть? Ну и лады, до завтра тогда.
      
       Дима волновался в камере, ходил взад-вперед, на ворчливого соседа уже внимания не обращая. Вечерний чай принесли, разлили им желтенькую жидкость по кружкам. Кофе тут не дают, не положено почему-то. Получаются зэки - как английские аристократы. Те, он читал, тоже кофе никогда в жизни не пьют.
       Неужели завтра - домой? Хорошо же он сделал, что заколебался там, в кабинете. Следователь главную карту и открыл: не обязательно под суд! Не хочется ему Диму сажать. Очевидно.
       Ну там личные симпатии да сочувствие - оставим под вопросом. А может, сейчас им сажать невыгодно, они же все на датах помешаны. К юбилею процессы не нужны, может быть. А может, папа нашел влиятельного знакомого, и тот нажал на неведомые кнопки. Получается: окрутил их Дима вокруг пальца. Никого не выдал, увел следствие в сторону Ваганьковского кладбища. И от суда уклонился.
      
       А бумажку надо написать. Бумажка - это ничего. Это как сочинение писали в школе: "Слава армии родной!" Диме пятерка в аттестате была нужна для поступления, и написал он с большими чувствами. Изъявляя личную готовность немедленно влиться в ряды. Парадокс получался: изъяви готовность - тогда отличный аттестат - тогда легче поступить в институт - а тогда не надо в эти самые ряды вливаться. Дима бумажку написал: легко, как то сочинение. Вот и школьная премудрость пригодилась.
      
       Он залез ногами на койку и посмотрел на свое отражение в темном оконном стекле. Щеки втянуло, глаза от этого больше кажутся. И волосы отросли. Подследственных наголо не стригут, это только осужденных уже. Он понравился себе в отражении. Сибуй. Много пострадавший человек с усталым и мудрым взглядом. Он сделал "горькую складку у губ" и попытался разглядеть: седина пробилась или нет? Но ничего не было видно в дрянном свете, а тут еще вертухай распахнул кормушку и согнал его с койки. Дима посмотрел на него с превосходством: тебе и завтра, милый, по этим коридорам топать, и послезавтра. Топай-топай, трудись за московскую прописку!
      
       И впервые за это маятное время позволил себе помечтать, как вернется домой. Раньше ванну с "Ба-ду-саном", а потом уж кофе? Или наоборот?
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ГЛАВА 16
      
       На следующее утро Кир все не мог решиться позвонить. Выпил три чашки чаю, бесцельно пощелкал телевизором, скурил несколько сигарет. Попробовал плюнуть на все и сесть поработать - не получалось. Это всегда так после перерыва: ужас перед чистым листом бумаги, и трудно втягиваться. Рассеяно порисовал чертей на этом чистом листе - хоть для пробы пера. Черти получались очень живые, с издевательскими мордами. Подсознание шалит, что ли? Он разозлился на себя и, как в холодную воду, ринулся к телефону. Все еще надеясь, что, может быть, трубку не возьмут. Но трубку взяли, и с Филиппом Савичем его чудесным образом сразу соединили.
      
       Это было все же врасплох, и Кир забэкал и замэкал. Пришлось Филиппу Савичу нетерпеливо переспросить, в чем, собственно, дело.
       Встретиться? И что, очень срочно? Вообще-то Филипп Савич занят сейчас, но для автора международного уровня - так и быть, урвет время. Пускай приезжает туда-то и туда-то. Часика в четыре. Сегодня, да.
       Кир записал ничего ему не говорящий адрес.
      
       Филипп Савич понятия не имел, с чего это Киру приспичило к нему на прием. Все записи разговоров Кира с иностранцами в Мексике были уже в Учреждении: наши-то по-испански не говорят, так что наше же посольство обеспечило переводчиков. Просмотрел наскоро: ничего особенного.
       Хотя эта беседа с прогрессивным священником - очень, очень хороша. Задушевно, и с искренней, единодушной ненавистью к американцам. И сорок седьмой год Кир припомнил уместно, и так красиво загорелся написать стихи о тех геройских юношах, напомнить миру о трагедии. И эта его фраза про преимущество строя: "Коммунисты за врагов молиться не обязаны". Не в бровь, а в глаз.
       Теперь этого священника будет работать тот посольский переводчик, там интересные контакты намечаются.
      
       Кир добирался до указанного адреса, продумав уже, как и что скажет, стараясь не волноваться. Чтобы отвлечься, смотрел по сторонам: граждане топали по своим делам резвее, чем обычно, взбодренные почти весенней погодой. Снеговая каша всех оттенков - от бежевого до коричневого - въедалась в их сапоги и ботинки. Снег посыпали крупной солью, что таяние облегчет, заодно сокращая обуви срок. А это, в свою очередь, оживляет экономику и придает гражданам свежие силы для бодрой рыси.
       Волновались очереди, лоток на углу заманчиво выблескивал апельсинами. Дядька в шапке с кожаными ушами вниз - приезжий, ясное дело - протрусил с авоськой, полной белых буханок кирпичиками. Брал бы уж батоны, дубина. Хотя все равно: довезет он их морожеными до своей Кацапетовки. Вот пускают в Москву кого ни попадя. Все скупают приезжие - а коренным-то москвичам как жить? Картошку на балконах выращивать?
      
       Кир нимало не был озадачен незнакомым адресом, по которому направлялся. Но у него опыт большой, а у кого небольшой - те могут и не знать: где сотрудники Учреждения принимают своих агентов? Даже слухи нелепые распространяют: вот такой-то чуть не каждое утро замечен рядом со зданием Учреждения. Стукач, наверное.
       И тут уместно за такого-то заступиться: раз замечен - может, работает поблизости, или еще что. Но не стукач ни в коем случае. Пора усвоить: агенты никогда прямо в Учреждение не приходят и придти не могут. Они идут, куда им назначено. В другие учреждения. В военкомат, например. Или в отдел кадров их вызывают, по месту их собственной работы. Или в районной поликлинике им кабинетик для беседы выделяют, или в домоуправлении.
      
       А есть еще во всех городах квартиры, принадлежащие Учреждению. Соседи ничего не знают, разумеется. Думают, хозян квартиры репетитор или массажист. Вот к нему и ходят разные. Выбирают такие квартиры по-умному, по возможности с отдельным входом. Чтоб соседи, а особенно соседки не слишком задумывались и на массаж не просились. Называются эти места явками - в лучших традициях революционной романтики.
       На таких явках удобно принимать доверчивых иностранцев. И обставлены они всегда хорошо. Ну, иногда с некоторым излишеством матрешек и самоваров.
       Тут следует и за посетителей явок заступиться: не обязательно они агенты, могут и не подозревать, где находятся. Тот же Николин, который Сказочник, к той же Татьяне, которая Незабудка, с шоколадными конфетами ходит именно на явку. Потому что Незабудка, которая по паспорту не Татьяна и не Кузина, совсем в другом месте прописана вместе с мужем.
      
       Филипп Савич принял Кира радушно:
       -А-а, наш путешественник! Как дела? Довольны поездкой? Катерину вашу очаровательную не обидели - все купили?
       -Да я Филипп Савич, заграничную командировку не так рассматриваю, чтоб по магазинам до изнеможения бегать. Такая интересная страна Мексика, и культурные контакты, и...
       -Уж это само собой: Попокатепетль, Истаксиуатль... Слайдов небось навезли, впечатлений творческих... Но я вам между нами скажу: покупки - важная часть любой поездки, и нечего нам с вами этого стесняться. Любить ближнего - первая заповедь, а наши ближние все тут, а не в Мексике. Попробуй забудь кого-то да подарка заграничного не привези... Не уважил, значит. Даже разводы на этой почве бывали - из-за тещи, ха-ха-ха...
      
       Кир согласно посмеялся. Заповеди он помнил, читал когда-то, но спорить с Филиппом Савичем не стал, разумеется. А тот дальше вел благодушно:
       -Нет уж, если кто покупками не интересуется - то это не плюс человеку, а минус. Либо он сноб и плохой семьянин, либо в невозвращенцы метит. В нашей делегации, надеюсь, таких не было?
       -Не было, Филипп Савич. До пирамид Теотикуана даже не доехали, все на рынке дружно остались.
       -Вот это по-нашенски. Пусть завистники смеются. Катерина довольна, значит, а? Но вы что-то хотели мне рассказать о поездке? Что-нибудь сверх отчета?
       -Не совсем так, Филипп Савич. Я к вам вот по какому делу... Видите ли...
      
       Вот чего Филипп Савич терпеть не мог - так это лишних вводных фраз. Какая наглость - в наш деловой век - переводить на мусор чужое внимание! Да еще старшего товарища заставлять слушать бессмыслицу, тратить его драгоценные секунды! Его сотрудники это знали, а кто еще не знал - нарывался так, что запоминал навеки. Но тут он только сплел пальцами руки в квадратную коробочку и слушал. Пускай выскажется товарищ агент. Может, он там согрешил по-крупному, хочет покаяться, вот и мямлит.Такие порывы гасить не следует.
      
       Но когда он услышал имя Димы Корецкого - взбеленился. То есть этот прыщ действительно возомнил себя фигурой международного уровня и решил позаниматься благотворительностью! Так -таки вызвал на встречу самого Филиппа Савича, у которого сейчас завал по действительным фигурам - вражинам того еще масштаба! Ах ты мелочь пузатая! Это ты в своих интеллигентских кругах бывшего фрондирующего гения изображай, раздавай автографы восторженным школьницам! А у нас ты агент под номером и кличкой, дворняга ты этакая.
       Филипп Савич пронизал его крукнокалиберным взглядом.
       -Мне представляется, Арсений, что вы лезете не в свое дело. И, простите, не на своем уровне,- сказал он спокойно и внушительно. Сделал паузу, чтоб лучше усвоилось. И добавил:
       -В дальнейшем прошу меня с вашими инициативами зря не беспокоить. Будете встречаться, как и прежде, с вашим куратором, в обычном порядке. У вас есть еще что-то сказать?
       -Нет, Филипп Савич, - пробормотал прошибленный до спинного мозга Кир.
       -Ну так и до свиданья.
      
       Филипп Савич проводить его и не привстал. Пусть чувствует. Кто там работает с агентурой - втык надо дать: распустились! А этого пора приопустить немного. Ишь ты, молодость вспомнил. Недоработали мы тогда, в начале шестидесятых. И до сих пор пожинаем плоды. Куда ведь, сукин сын,полез! И, кстати, непредсказуемо: ведь не ждал же Филипп Савич. Может и еще куда полезть - тоже непредсказуемо. Замашечки-то кой-какие остались, получается.
       Он смотрел Киру прямо в глаза, называя его агентурной кличкой. И заметил в этих голубеньких глазках нехороший всплеск. Этакие высоковольтные синие искры.
      
       Татьяна сегодня была какая-то нудная, даже подурневшая. Николин ее подбивал съездить в Липецк, прогуляться по местам детства и юности. Книжку хоть зарезали, но аванс Николин получил сполна, деньги есть, а рассеяться хочется.
       -Ну возьми отпуск за свой счет,- убеждал он Татьяну. - На недельку какую-то - неужели не дадут? Обойтись они в твоем "ящике" без лаборантки не могут? Проедемся, проветримся. Может, кого-то найдем из старых знакомых, в школу зайдем, а? Повспоминаем...
       Его и раньше удивляло, что говорить о школе Татьяна не любила. Будто ей хотелось об этом забыть. Даже имена учителей припоминала с неудовольствием. А чего стоила немка одна, юное черноглазое существо, у которой та же Татьяна выпила столько крови, что даже до директора дошло: саботаж в восьмом классе, немецкий язык учить не желают! Дурачки они были, но ведь смешно теперь вспоминать. А ей вот не смешно.
       Чтобы все же рассмешить, он рассказал ей про цыганку и про предостережение насчет высокой шатенки.
       -Вот какая ты женщина роковая, оказывается! Сгубить сгубила молодца, а когда я тебя умыкнуть желаю - артачишься! Танька, ну правда, бери отпуск!
      
       -Отпуск, отпуск!- пробурчала Татьяна, нервно дергая пилочкой по ногтям. Она сидела на софе, поджав ноги под юбку: наружу одни коленки в сеточных чулках. Колготок она как уважающая себя женщина не носила.
       -Мне, может, скоро и подольше отпуск понадобится!
       -Ты это к чему? - удивился Николин.
       -А задержка у меня на две недели, вот к чему!
       -Постой, так ты же вычисляла, когда безопасно.
       -Вот и довычислялась. А помнишь, было раз на пределе, а у тебя презерватива не нашлось. Вот и попал, ворошиловский стрелок.
       Николин не на шутку заволновался.
       -Может, не точно еще? Ты бы проверилась.
       -Уже проверилась. Точно. Стала б я тебе иначе говорить.
       -Ну так, слушай, у меня деньги есть...
       -Деньги!? - заорала она с неожиданным бешенством. -Обрюхатил, а теперь на аборт подбиваешь? А ты знаешь, сколько нашей сестры на тех абортах искалечено, больше родить не могут? У меня, может, последний шанс! Я, может, сыночка всегда хотела - так теперь ты велишь его убить?
       Она зарыдала и стала колотиться головой о валик. Николин побежал было за водой, но она вдруг всхлипнула и встала.
       -Извини. Я не хотела сцен, у меня просто нервы не на месте. Я не в форме сейчас, ты лучше иди. Я попозже позвоню, вот возьму себя в руки. Иди, иди. Да ничего страшного, просто тошнит меня.
       Татьяна спешно вытолкала его в переднюю и на прощание поцеловала в край глаза.
      
       Диму с утра не томили: вызвали прямо с прогулки в затянутом сеткой дворике. Попросил завести в камеру взять бумажку - завели без слова.
       Следователь был не один. С ним сидел еще какой-то, тоже в штатском. Черноволосый такой, пожилой, с бульдожьими складками на морде.
       -Написали?- приветливо спросил следователь. И пробежал глазами поданное Димой. Уложил листок в папку и улыбнулся по-хорошему.
       -Ну вот и славно. Не буду вас дальше и задерживать. Насиделись, небось, а?
      
       Он сменил тон с интимного на более деловой.
       -Могу официально уведомить вас, Корецкий, что возбуждать против вас обвинение по хранившейся у вас литературе я считаю нецелесообразным. Надеюсь, вы извлечете из случившегося урок на будущее, и искренне желаю с вами больше в этих стенах не встречаться. Засим - желаю успехов. Привет семье.
       И он встал, чтобы пожать Диме руку.
       -Спасибо...- только и нашелся Дима. Хоть он и надеялся на это, и ждал - а все же был смят , до того сразу все произошло. - Это что же... можно мне домой?
       -Я вас больше не задерживаю. Тут у моего коллеги к вам есть один вопросик, раз уж вы здесь. Ну, я думаю, вы быстро все выясните. А дело по подозрению вас в антисоветской агитации - да, я закрываю. Распишитесь вот здесь, что вам объявлено. И желаю вам всего лучшего.
      
       Следователь улыбнулся Диме напоследок, взял свои папки и вышел, оставив его наедине с чернявым. Чернявый внимательно его осмотрел и сказал:
       -Вы присядьте на минутку, Корецкий. Я вас о чем хочу спросить: у вас при обыске еще двадцать четыре доллара обнаружили. Перед тем, как с нами окончательно распрощаться, вы бы их объяснили.
       Вот те на! Дима, потрясенный тогда на обыске, помнил только самиздат, а про доллары и думать забыл. А они же вместе с рукописью Н. в дупле лежали. Ясно - раз рукопись взяли, то и их! Что же делать, что же теперь делать... Сказать про Кемаля? Не будут же из-за такой мелочи...Не тысячи ведь... А - как придумать, за что?
       Но следователь ему явно не намерен был давать подумать.
       -От кого и при каких обстоятельствах вы их получили?
       Дима повесил голову, молчал, соображая.
       -Не хотите со мной разговаривать, Корецкий? А Петр Афанасьевич рекомендовал вас таким разумным молодым человеком. Ладно, поговорим тогда по-другому. Вам знаком этот предмет?
      
       И он выложил на стол четко звякнувший орден Ленина. Знакомый профиль по-птичьи, одним глазом, прищурился на Диму.
      
       Димины, натянутые и без того нервы, не выдержали, стали лопаться с отчетливыми щелчками, зацепляемые неведомыми шестеренками. Где-то в затылке затикало, зазвенело свирепым будильником. Он закрыл лицо руками и тоненько завыл.
      
       Это тоже были "качели" - одна из вариаций по общему принципу: не может человеческая психика выдержать мгновенных растяжений-сжатий без основательной подготовки и практики. А какая у Димы была подготовка? Он и названия-то этому не знал. А иметь явлению названье - сплошь и рядом уже половина подготовки.
      
       Бульдожий следователь был, однако не склонен потакать истерикам.
       -Прекратите валять дурака, Корецкий!- рявкнул он так, что Дима, действительно, расслышал и прекратил.
      
       Уже не пытаясь сопротивляться, он, нещадно понукаемый при малейшей заминке, рассказал всю историю. И как Вовка взял у него джинсы, самому Диме по размеру не пришедшиеся. Деньги обещал отдать потом, а в залог оставил этот вот орден. Не знает Дима, чей. Вовка говорил - дедушки двоюродного. Денег Вовка не отдавал, все сроки вышли давно.
       А тут Кемаль, африканский студент с их факультета, уезжал в академотпуск: жениться. И спросил у Димы, нет ли у него контактов по медалям всяким. Его будущий тесть собирает ордена и медали: всех времен и народов. Ну и Дима отдал орден. Сколько получил? Эти двадцать четыре доллара и получил. Договаривались на двадцать пять, но у Кемаля столько при себе не было. Сказал, потом отдаст...
      
       Следователь по валютным делам смотрел на Диму с откровенной брезгливостью.
       -Даже до тридцати серебренников не дотянули, Корецкий. Продешивили, между прочим. Были бы поопытнее - могли бы и все сто взять. Награду Родины, кровью оплаченную, старым коммунистом заслуженную - по дешевке профарцевали! Хорошо, таможенники наши у Кемаля этого орден нашли, а то так бы и уплыл за границу. В те дни, когда вся страна готовится достойно встретить Ленинский юбилей -вот какие дела приходится разбирать! Орден Ленина - святыню нашу - за рубеж продавать? Этого вам держава не позволит!
       Следователь в праведном гневе грохнул кулаком по столу.
       -Еще в каких валютных махинациях участвовали? Сразу говорите, мы все узнаем все равно!
       -Нет! Честное слово - нет!
       -Не вам бы честным словом кидаться. Ладно, посидите пока, я все, что вы сказали, зафиксирую.
      
       Совершенно убитый Дима подписал протокол допроса. Этот протокол был уже по другому делу: по подозрению гражданина Корецкого Дмитрия Борисовича в валютных операциях.
       Его препроводили в камеру взять свои вещи. И перевели в другую, этажом выше, на троих человек.
      
       Через пару дней по Москве поползли слухи, что этот студент Корецкий был стукачом и провокатором, потому и крутился в самиздатских кругах. А сидит вовсе не за самиздат: на фарцовке попался, орден Ленина иностранцу продал. Валютные дела по другой совсем линии проходят, тут стукачество аресту не помеха. Очень скоро это дошло и до Стеллиного салона.
       А еще через две недели в Молодежной газете появилась гневная статья "Двадцать четыре серебреника".
       Стелла-то угадала, за что Диму посадили на самом деле, раз обыск был. Но сказать никому, ясное дело, не могла. Оставалось ей просто возмущаться: не верю! Ложь и клевета! Подкинули! Сфальсифицировали!
       Даже поссорилась из-за этого с несколькими друзьями. Самому Петровичу, непререкаемому прежде авторитету, отказала от дома. Просто-таки взяла и выгнала за нехорошие о Диме предположения.
       Она изнервничалась вся, изревелась, постарела на десять лет за пару месяцев следствия.
      
       Диме дали три года общего режима. Хорошо еще что не больше, прокурор требовал пять. Что ж, Стелла будет его ждать. Она от него не откажется, не предаст. Она его любит, теперь-то она поняла, как она его любит. И будет любить: одна - против всего света! А насколько он моложе - ничье собачье дело!
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ГЛАВА 17
      
       Белоконю никогда ничего не надо было повторять дважды. К Киру Усманову он никиких антипатий не питал и считал Ольгу порядочной дурой за этот развод. Плохо ли: муж - член Союза писателей, деньги -лучше не надо, выездной... Катайся как сыр в масле да сына в достатке лелей. В отдельной-то квартире, с комнатой на каждого. Муж образумился - так она не образумилась, кошка бешеная.
      
       Однако раз надо - значит, надо. Филиппу Савичу видней. Что там у Кира? В Тоже Правильном Журнале - подборка виршей с мистическим уклоном... Ну, тут проблем не будет... Долго Киру придется ждать этой публикации. У Белоконя на Тоже Правильный Журнал влияние имеется.
       Много Себе Позволяющий Журнал - им не до того: сами на ладан дышат. Да и брезгали они товарищем Усмановым последнее время... им дай поострей чего... да прошли ваши времена, белы лебеди!
       Молодежный Журнал - там Кира просто ототрем. У них всегда очередь молодых-талантливых, а Кир (подкинем идейку) - не первой молодости автор. Пропихнем черноземщика какого взамен: то-то парень обрадуется!
       Сборник его в "Советском писателе" - есть чем вытеснить. Пускай другого печатают, уж Белоконь этому другому поддержку даст. Замечательной патриотичности юноша, на первый взгляд - почвенник, но только на первый... Белоконь с ним лично знаком: ни на кого так душа не радовалась из гиблого этого поколения! Обижен, оскорблен - да в нужном направлении: тем бы самым глотку перервал, кому Вождь не успел.
       Киношные контакты отследим, есть сценарий - попридержим. С киношниками легко работать, они коллективно повязаны. Сделаем, Филипп Савич! Четко и аккуратно.
      
       Белоконь, благодушно улыбаясь, отодрал от рукава колючую плеть. Это неправильная теория, что вьющиеся розы подрезать не надо. Розы всякие следует подрезать, они от этого цветут богаче. И то же самое - с литературой. Один механизм. И подкорнать надо, и прополоть, и навозцем полить, не брезгая грязной работой. А иные ветви -распознать вовремя и отсечь беспощадно, а то погубят весь куст. Вождь это дело понимал, власть и сравнивал в бессмертных трудах с заботливым садовником.
      
       Дышал Белоконь глубоко и равномерно, радовался всем организмом: золотой денек! Морозов, передавали, больше не будет, самое время садом заняться. Розы он любил, понимал, доставал все новые - с той же страстью, как иные марки достают. И любимая его дачная работа была - с розовыми кустами.
       Что лучше: надеть телогреечку - нашенскую самую, колхозную, доярками подаренную. Надеваешь ее, голубушку - какое единение с народом чувствуешь! Полстраны в таких телогреечках. И тепло, и не слишком парит, и самый стервозный розовый шип не проникнет, разве только ватина клочок выдерет. Дери, милый, не жалко! Белоконь на встречи с колхозниками ездит исправно. Не манкирует, как некоторые, которых мы еще назовем поименно на заседании секции прозы. Советский писатель должен нести свет в массы, и от святого своего долга не уклоняться.
      
       Перчатки у Белоконя были не колхозые: специальные садовые. Кир из первой своей загранки привез в порядке благодарности. Знал, чем угодить старику. Англичане, капиталисты этакие, в перчатках смыслят: сносу им нет который год.
      
       Тачка наполнилась уже, и повез ее Белоконь, проваливая посеревшую снежную корку, в дальний угол, где бак был приспособлен для сожжения, а место под ним забетонировано чин чином. Еще четыре кустика - и дело сделано. Навозить позже будем, когда снег сойдет. И ветки зажжем попозже, пускай подсохнут.
       Белоконь разогнулся, с хрустом вытянул руки вверх. Благодать! Небось померить сейчас давление - как у призывника на медкомиссии. Еще поскрипим, поскрипим, друг любезный! И через двадцать лет будем сад возделывать. Какие наши годы? Дед покойный в пятьдесят лет жинку свою двойней осчастливил, а мы ж еще юбилея и не праздновали. В мае только будет юбилей.
      
       Жалко было уезжать с дачи, еще денек Белоконь планировал тут понаслаждаться вольным воздухом. Но раз надо - так надо. Он вздохнул, вызвонил служебную "Волгу". Еще успеем попить чайку с калиной по-дачному: в штанах спортивных и майке. А потом уж переодеться в деловое, и галстук в полосочку. Галстуки Белоконь ненавидел: не тешили его ни в полосочку, ни в крапинку. Так к ним и не привык душой. Но притерпелся: делать нечего.
      
       Кир был в ресторане с дамой, в самом предерзостном из своих настроений. Дама, юная солистка заезжего ансамбля песни и пляски, очаровательно стеснялась, явно небалованная таинствами столичной ресторанной жизни. Приехала она на гастроли из Тернополя, и звали ее Оксана, и была она чернобровая кареокая прелесть с недостижимыми в природе ресницами. В меню Оксана старательно выискивала, что подешевле: деликатничала.
      
       Кир весело крякнул и взял дело в свои умелые руки.
       Но не успели расставить на столе заказ - как подлетел еще другой официант с бутылкой шампанского:
       -Просили вам передать.
       И повел подбородком в ту сторону, откуда просили.
       -От нашего стола - вашему столу! - восторженно уточнили оттуда с грузинским акцентом.
       Кир, надо сказать, в восторг не пришел. Он любил при случае грузинские застолья, с их красотой и размахом. Но это был не тот случай: больше всего ему сейчас хотелось, чтоб их с Оксаной оставили в покое. Так что он решил проигнорировать: слегка поклонился в ту сторону, а ответную бутылку посылать не стал. Тут не Грузия, и он не обязан знать их традиции, в конце концов.
      
       Казалось бы - достаточно, чтоб они обиделись насмерть и отвязались. Но не тут-то было. Обидеться - конечно, обиделись, а отвязаться - извини, дорогой. Заиграли как раз что-то танцевальное, и уже порядочно хлебнувший кацо с вороными усами оказался прямо у их столика.
       -Разрышы, красавица, прыгласить!
       Кира он нагло не замечал: ты нас ыгнорыруеш, мы тэбя.
       Пришлось Киру встать между ним и Оксаной:
       -Моя дама сегодня не танцует.
       Кацо изобразил оскорбленное недоумение:
       -Слушай, дарагой, нэ с тобой разговарывают, да?
       -Давай, давай отсюда, - развернул его Кир за локти в сторону, откуда тот пришел.
       -Хватаыш, да? - заорал грузин на весь зал и рванул со стола скатерь. Посыпалось и загремело, Оксана вскочила, отряхая с кримпленового платья красное вино.
      
       Наконец подоспел швейцар,но разлетелся почему-то на Кира:
       -Дебоширите? Вот милицию сейчас позову!
       Оксана отчаянно и беззащитно смотрела на своего кавалера, готовая уже и заплакать. Швейцар вцепился Киру в рукав:
       -Пройдемте.
       Тут уж у Кира побелело в глазах, и он схватил швейцара за грудки. Так, что пуговицы посыпались.
      
       Нервное время пошло у Николина: Татьяна и сама с ума сходила, и его норовила свести. Главное - непонятно, чего добивалась. Замуж она за него не метила и разговоров о том не заводила: ни прямо, ни намеками. И на том спасибо. Но то она хотела родить, то не хотела, а аборта тоже не хотела, обвиняла Николина, устраивала дикие сцены. Орала:
       -Я в ваш секретариат пойду, пусть все знают! Пусть мне алименты назначат!
       Потом плакала, извинялась, ссылалась на плохое самочувствие. Капризничала, желая то яблок моченых, то икры паюсной, то консервированных ананасов, если уж Николин такой лопух, что свежих не может достать. А кто имеет право на такие капризы как не беременная женщина? Откажи, попробуй.
      
       Николин мотался по Москве, добывая то одно, то другое. Дворники орудовали скребками по переулкам, обдирали слежавшийся мартовский снег. На больших улицах снег был убран уже, и подсыхало пятнами. Проходящие граждане чуть не через одного катили коляски с младенцами: то ли произошел взрыв рождаемости, то ли Николин так теперь обращал на это внимание.
      
       Все в нем было взбаламучено, перевернуто с ног на голову. Иметь ребенка на стороне? Не хотел он этого и не хотел. Тут даже не Татьяниной взрывоопасной личности дело. Но от одних воспоминаний, что это: иметь ребенка - можно было лишиться последнего рассудка.
       А воспоминания Николин больше не контролировал, и они все лезли. Как он берет Наташку на руки в первый раз: невесомый, дышащий из одеяльца сверток. Как она перелазит через сетку кроватки и, сопя, карабкается к маме с папой в постель. И победно визжит, прыгая на папином животе.
      
       Как они с Люсей жмутся друг к другу в коридорах реанимации, по- собачьи взлядывая на каждый проходящий белый халат. А к Наташке их не пускают - ни на первые сутки, ни на вторые. А когда пускают - все уже кончено, и она лежит - белая и крошечная, с волосиками дыбом. А на ручках - синие полосы, такие синие, аж черные. Связывали ее, что ли?!
       Не связывали, просто ручки пришлось прибинтовать. Вс/ она лицо царапала и трубки из носа рвала, нельзя же...
       И как Люся страшно молчала, будто и она неживая, а когда Николин ее уже увел, усадил в машину - завыла по-зверьи, стала рваться, и таксист отказался везти.
      
       Но тут - он понимал - не от него зависит, станет Татьяна рожать или не станет. Он сбегал от сцен, но и дома покоя не было: она звонила по нескольку раз в день - и опять было не понять, чего она хочет. Могла позвонить только чтобы крикнуть в трубку:
       -Больше не появляйся, видеть тебя не желаю, на порог не пущу!
       А еще через полчаса опять звонила и просила приехать: ей так страшно, так страшно что-то стало одной в квартире...
      
       Николин малодушно спасался у Настеньки на Борисовских прудах, когда она не была занята на съемках. Настенька ни о чем его не спрашивала, и вообще не приставала. Появлялся - радовалась, варила ему пельмени или еще что-нибудь. Очень она любила его кормить. Всегда была весела и ласкова, даже о своих съемочных удачах и неудачах рассказывала одинаково весело.
       Единственная ее комнатка была уставлена и увешана иконами, и она азартно рассказывала, как добыла вот эту икону в такой-то глухой деревне, а вот эту - у строителей выцыганила, когда старый дом сносили. Посмотри: тут обратная перспектива, а тут - совершенно космические лучи!
       Все эти иконы сильно смущали Николина, когда он у Настеньки ночевал: как-то не по себе делалось от изобилия устремленных на него строгих глаз. А вот Настеньку не смущали, хотя она, не в пример Татьяне, не была такой уж вдохновенной бесстыдницей.
      
       Что в ней было хорошо - она и не пыталась изображать безумную страсть. Николину она не рассказывала о своих других связях, но молчаливо предполагалось, что у обоих они могут быть: почему бы нет? Скорее оба от своих страстей друг на друге отдыхали, приходили в себя.
       К Николину Настенька почти не звонила, а появилась у него только раз. Сапожок у нее прорвался, когда она баловалась на раскатанной мальчишками ледяной дорожке. Николин ее затащил к себе, благо случилось близко, заставил растереть ножку и поддеть шерстяной носок. Напоил горячим и отправил домой на такси.
      
       Потому он слегка удивился, когда она позвонила прямо в дверь, не предваря по телефону. Случилось что-то?
       -Ну как повезло, что ты дома!- обрадовалась она. -Я просто наудачу заскочила. Нет, не буду и раздеваться, времени совершенно нет. Понимаешь, мне сейчас срочно на съемку, а я случайно икону отхватила - умереть от восторга. Зашла к одному деду, давно его уже обтаптывала, а он возьми и отдай. Не переть же ее теперь в студию! И домой отвезти не успеваю. Я у тебя оставлю, а? Тяжелая, не урони смотри. Можешь развернуть глянуть, красота неописанная. Ну я побежала.
       -Давай хоть до троллейбуса провожу,- вызвался Николин. -Или такси тебе заказать?
       -Какое такси! Я теперь, милый друг, месяц на плавленных сырках сидеть буду. Ну айда, проводи, только в темпе, да?
       Николин уже знал: хоть трешку на машину ей сейчас совать бесполезно. Никогда не возьмет, даже в долг. Это не от гордости, как он теперь понимал. Просто у нее мистический ужас перед чужими деньгами. Наверное, какой-то предок влез в долги и пустил семью по миру - вот в гены и вошло. Так она отшучивалась, и Николину ничего не оставалось как принять эту версию.
      
       Он впихнул ее в подъехавший троллейбус и помахал рукой. Пошел домой, кормить Брысика.
       Тетя Ксеня стояла внизу, ожидая лифта. Он поздоровался. Она промолчала.Так они вдвоем и поехали на свой этаж. И тут тетя Ксеня глянула на него, пригорюнившись. И сказала непонятное, но по-хорошему сказала, как в прежние времена:
       -Вы не обижайтесь, Антон Семеныч. Нет тут моей вины, и вашей нет. А нельзя иначе.
       И опять погасила глаза, уставилась на панель лифта. И, понял Николин, никакими силами больше было не добиться от нее ни слова.
      
       Что это может быть за причина такая - Николин ломал голову, но догадаться не преуспел. На душе, однако, полегче стало. Раз нет тут ничьей вины - уже хорошо. Пусть идет как идет. Выяснится когда-нибудь. Может, еще вместе той причине посмеемся.
       С этого времени Николин не испытывал прежней неловкости, встречая тетю Ксеню. Нес бремя загадочных этих отношений смиренно и бодро. Как католический послушник, неизвестно зачем поливающий сухую трость. Смотрел приветливо, здоровался весело. И она умягчилась, стала отвечать "сс-те". Надо полагать, это было сокращенное "здрасьте".
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ГЛАВА 18
      
       Филипп Савич заскочил к Наташе: нет ли письма от Пети. Письмо было, вполне благополучное. Все Пете нравилось. Люди хорошие, работа предстоит интересная, он, чтоб не терять времени, пока доберемся до южных морей, изучает программу экспериментов. Попали в шторм, и его немножко укачало. А с тех пор больше ни разу не укачивало. Большой нежности слова маме. И пусть она не волнуется, все хорошо. И намечены эксперименты с акулами, так что он привезет ей акулий зуб.
       Мододец мальчишка! Оказывается, Филипп Савич привязан к нему куда больше, чем раньше сознавал. И мыслить самостоятельно умеет: как это он - про Павла первого! Это ведь не вычитано, таких выводов ни в одной книжке нет. А сопоставил факты, и Филиппу Савичу доказал: кто крепостным крестьянам ограничил барщину тремя днями в неделю? Это ж меньше, чем теперешние налоги в иных странах! А распоясавшуюся аристократию поприжал. Вот на него и взъелись, и убили, и посмертно оклеветали: покойника-то легко.
       Вернется - надо будет ему доступ к архивам устроить. Пускай бы писал исторические исследования. А двадцатым веком и без него есть кому заниматься.
       Дружка его Филипп Савич хорошо уделал. И вовремя: ведь чуть, мерзавец, не захороводил парня в антисоветчики! А фарцовки Петя не поймет, он такой возней брезгает. Кому же и уберечь сына, как не отцу родному.
      
       Виктор Степаныч пришел с очередным докладом. Филипп Савич удовлетворенно покивал:
       -Я всегда знал, что у тебя голова работает.
       Уже и хвалить можно было без "заземлений". Пообтерся юноша в работе, объездился. Уже и юношеская круглость щек, хоть никуда не ушла, но приобрела оттенок солидности взамен былого щенячества. И как кстати, что можно этого Сказочника с чистой совестью скинуть на него: зашивался Филипп Савич с лицами иной номенклатуры.
      
       Даже обидно получалось: вот молодой сотрудник работает с рядовым писателем. Четко, ни часа зря не теряя. И всегда выигрывает в инициативе. Потому что Филипп Савич ему доверяет и не мешает, оперативных действий не задерживает.
       А работаешь с писателем нерядовым - с любой инициативой обращайся в ЦК, а то и жди, пока Политбюро утвердит. Огромный аппарат задействован - и, конечно, всегда такой аппарат будет оборачиваться медленнее зловредных одиночек. Ты только пробил в инстанциях блестящую операцию - а она бесполезна уже: он, негодяй, тем временем во-о сколько накуролесил! Ему что: только в голову
       прилило - он и делает очередной ход. Придумывай теперь другие контрмеры, да на них разрешения испрашивай.
       Опять же Виктору есть резон торопиться. Ему повышение нужно, ему развитие событий подавай. А кто уже в Политбюро - куда им дальше повышаться? Разве только до Генсека... Им не динамика, им стабильность нужна. Вот и не спешат пошевеливаться, и нестандартных решений избегают. И все делается с опозданием. И смеется над нами весь мир, вражьи голоса по радио заливаются: такой аппарат - а не может с одним антисоветчиком справиться! Да именно потому и не может, что - аппарат. Попробуй воробья машиной задави.
       Но ничего: справимся. Хоть одно твердое решение приняли наверху,насчет психиатрии: не будем апреля ждать! На страх врагам.
       И на том мерси.
      
       В холле Дома литераторов обычная трепотня была сегодня оживлена событием: Усманов - слыхали, что в ресторане "Ласточка" учинил?
       -Собрал за концы скатерть - со всем, что там было - и швейцару по роже!
       -И кто кого побил: он грузин? Или они его?- весело интересовался старичок с пятнистой лысиной. Был он замечателен тем, что в сорок седьмом году чуть не в одиночку сочинил сборник еврейских народных песен. Это уже мало кто помнил, но злые языки за глаза называли его Янкеле - за бессмертную строку:
       "Янкеле мой, Янкеле, мы с тобой на тракторе!"
       -Не дали додраться: милиция разняла!- с сожалением сообщил писатель-международник, видный мужчина, одетый без единой отечественной нитки.
       Похожий на сенбернара добродушый мужчина без заминки классифицировал:
       -206-я статья, от года до трех.
       С ним спорить не приходилось: он был детективщик, и кодекс знал профессионально.
      
       Говорили про Кира без осуждения: скорее, были благодарны ему за доставленное удовольствие. Правда, тут вмешалась проходившая мимо третьей молодости дама, с орденской колодкой на нафталинном пиджаке.
       -Не понимаю, товарищи, почему вы так веселитесь! Безобразный дебош - и вдруг такая реакция... Это дело будут разбирать на Секретариате, неплохо бы и коллегам призадуматься. Он и раньше себе позволял, в 60-м году на дружинников кидался.
       -Ну, Марфа Никитична, что вспомнили,- примирительно проворкотал детективщик. - Это когда было,а в 68-м на танки уже не кидался.
       -Вы что этим хотите сказать? Еще бы он тогда кидался! Нет, товарищи, я решительно не понимаю вашего несерьезного отношения!
       С тем она и отчалила победным шагом. Вслед ей перемигнулись, а переводчик албанской поэзии похлопал ладошками, как бы отлавливая моль.
      
       Со Стеллой Николин пересекся случайно: в Доме кино был просмотр Спорного Фильма - из тех, что и не запрещены, но и не выпускаются на массовый экран. Впрочем, иногда выпускаются за рубеж, и даже берут там всякие призы. Первоначально эти просмотры планировалось проводить Для Тех, Кто Вхож, но московская пронырливая публика эти границы незаметно размыла. Николин, благодаря Настеньке, приохотился к таким просмотрам.
       Этим вечером ему решительно некуда было деваться: Настенька позвонила сказать, что вылетает с группой в Крым, на съемки. А фиг его знает, сколько они продлятся. От погоды зависит. Может, две недели. Может, четыре. Ну чмок, и пусть он не скучает. Вот он и не скучал: работать лучше было и не пытаться при его нынешней издерганности.
      
       Стелла устремилась к Николину, пронизывая толпу, как истребитель облака. Он уже знает? Слышал?
       Что слышал? Кого засадили? Ах, это она про того студента... Ее не разбери-поймешь, эту Стеллу: тут таких людей в психушки пихают, гром до небес, а она - про Корецкого. Он про него и слыхал-то краем уха, и не хотелось ему Стелле повторять - что именно слыхал. Ну, грязная статья, да...
      
       Чем больше она пыталась заставить его вникнуть в дело - тем меньше ему хотелось. Кто его знает, что там на самом деле было, история-то с душком. А она все гнула свое: надо реагировать! Спохватимся - поздно будет! Ведь что Эти делают: а что захотят - то и делают... Психушки - одно, а теперь же любому, значит, могут пришить уголовщину! И доллары подкинут, и изнасилование пришьют, и гомосексуализм... Домработницу завербуют, бабу для провокации подставят... И понесла, и понесла взбудораженно.
       Ну да, могут, конечно. Но, во-первых, надо соображать, что и где говорить. Люди тут все-таки... Во-вторых - есть ли уверенность, что подкинули? В третьих - почему тогда именно эта тема, а не те же психушки? Нет, с ней дела иметь нельзя. Совсем, это видно же, голову потеряла. И - пренеприятная манера добиваться от людей, чего они не хотят.
      
       По счастью, тут начался просмотр, и Николину удалось отвязаться. Фильм ему понравился: освежающе. Чтобы опять не наскочить на Стеллу, он вышел из зала самым первым. И смылся, как мальчишка.
       А дома вс/ морщился: не мог отвлечься от этого разговора. Чем-то она его зацепила. Вот это, что ляпнула напоследок? "Все вы такие, а когда за вас возьмутся - тогда и запоете"? Наверное, Николину не первому это говорилось. В оскорбление за отсутствие энтузиазма.
      
       Но тут у Николина все было думано-передумано: его линия тихая. Ему есть, что терять. Роман, о котором она понятия не имеет, и который ждет своей судьбы. И еще есть, что терять: себя. Свою
       собственную личность. Это они с покойным писателем Н. понимали одинаково: лагерь - не страшно, смерть - не страшно. А психушки - это похлеще. Главное, непонятно, что Эти действительно могут, а что - легенды. Николин старался не заражаться страхом приятеля, казавшимся тогда непомерным. А вот пошло: один за другим полетели люди, и все - туда... Вот туда - Николин боялся, и сам перед собой не скрывал. Если до этого бы дошло - он бы покончил с собой. Если б успел, конечно.
      
       Ну, когда возьмутся - тогда и запоем. И тут-то клацнуло тихим щелчком: "Домработницу завербуют... бабу подставят..." Тетя Ксеня!
       Вот она - разгадка непонятного ее поведения!
       Не его вина, не ее вина... А - нельзя иначе!
       Потому что ей - велели за ним следить, а она при всем ее характере, отказаться прямо не решилась: это вам не на танк переть, там хоть шансы равные... А доносить тоже не желает - вот и поссорилась: из симпатии к нему, Николину - его же и шуганула. О, теперь он понимал, и ценил, и был благодарен: на такой саботаж тоже смелость немалая нужна.
      
       Но что это для него означает? Ни с того, ни с сего - слежка? Он ведь и поводов не давал... И что теперь делать?
       Его дернуло: тайник! Он, честно выдерживая самому себе обещание, больше месяца туда не заглядывал! А вдруг влезли в квартиру, пока его не было, да нашли? Он ринулся за отверточкой, цыкнул на Брысика, который полез катать лапкой упавший шуруп.
       Но экземпляр был на месте, и от сердца отлегло. Если Эти тут и были - значит, не нашли. Царствие небесное Павлу: научил захоронкам. Не надо волноваться, не надо непродуманных решений.
       Лучшего места для хранения все равно пока нет, а уничтожать - немыслимо. Уничтожить роман - зачем тогда и жить? Тот экземпляр, что у деда? К деду нельзя теперь: две поездки подряд - обратят внимание. Про тот лучше забыть, тот - на самый, самый пожарный случай.
      
       Тут зазвонил телефон, и это, конечно, была Татьяна.
       -Приезжай, Антон, а?
       -Да ты знаешь, который час?
       -А что такого, начало одиннадцатого. И, ты знаешь, я, кажется, приняла решение. Давай обсудим, я теперь совсем, совсем успокоилась...
       -Ну, что ты надумала?
       -Не по телефону же... Приезжай, ну пожалуйста.
       Голос ее звучал ровно и мирно. Как высоковольные провода на легком ветерке.
      
       А возбужденный мозг Николина все продолжал щелкать, как счетчик такси, и пока такси добралось до Качалова - он тоже кое-что надумал.
       Татьяна встретила его принарядившаяся, прежней трепетной красавицей. Надела даже бусы граненого стекла, рассыпавшие острые разноцветные искры. Свечи были уже зажжены: она знала, что он любит, когда свечи. Но и люстра горела, чтобы разглядеть было сногсшибательное платье с декольте.
       -Ну, как же ты решила?
       -Потом. Дай храбрости наберусь. И - неужели это все, о чем мы с тобой можем говорить? Я - что, так подурнела, да?
       -Что ты, наоборот. Я тебя в таком блеске и не видел еще. Хороша, как не из нашего века. И платье - просто невыразимое. И бусы...
       -А, догадался наконец даме комплимент сказать! Красивые, правда? Это моей бабушке когда-то из Венеции привезли.
      
       Положим, Николин знал, что бусы эти из чешского стекла и продаются в магазине "Березка": Кир ему как-то в начале знакомства точно такие показывал, для своей Катерины он купил. На сертификаты.
       Ну, из Венеции так из Венеции. Николин даже развеселился. И продолжал комплиментничать:
       -Эх, Татьяна, сколько времени мы с тобой упустили! Я, знаешь, недавно нашего класса фотографию нашел, смотрю - ты тогда уже в красавицу вырастала. А я, дурак, не понимал: больше на Натку Давыдову пялился. Вот скажи: где были мои глаза?
       -Натка Давыдова?- фыркнула Татьяна. -Как же, помню. Она еще брови выщипывала,- готовно пустила чисто женскую, на все случаи жизни подходящую стрелу.
       -Ну, брови - я внимания не обратил, а прическу вс/ под тебя ладила: как ты - так назавтра и она.
       -Помню, помню,- покладисто отозвалась Татьяна. -Над ней еще все девчонки за это смеялись. Но вы, мальчишки, разве что-то тогда понимали?
       Изгибом шейки и легким вздохом она обозначила, что тоже жалеет об упущенных возможностях.
      
       Николин откинулся в кресле и ею любовался. Какова!
       -Ну, а теперь сообщи, не стесняйся: как тебя по-настоящему зовут? - зло спросил он.
       -Что-о?
       Она аж привстала, и глаза сатаной сверкнули.
       -А то, - наслаждался Николин отмщением за все унижения, - что не было у нас в школе никакой Натки Давыдовой, я ее сочинил специально для вас, миледи. А вы, оказывается, и брови ее помните...
       Они теперь стояли друг против друга, и не будь Николин ослеплен победой, его бы парализовал ее лютый неподвижный взгляд. Как рысь перед прыжком она ощерилась и даже, кажется, уши прижала.
      
       -И как же вам платят за труды?- продолжал Николин. -Рублями или сертификатами - для магазина "Березка"?
       Тресь!
       Неуловимым кошачьим движением она сорвала с шеи бусы - и наотмашь звезданула его по лицу. Да так, что Николину сразу глаз залило кровью.
      
       Он уже сбегал по лестнице, зажимая ладонью бровь, а следом из оставленной настежь двери неслось:
       -Подлец! Мать твою размать! На алименты подам!
      
       -Подрался?- уважительно спросил бородатый ночной левак.
       Николин только мотнул головой. Он нашарил носовой платок и теперь прилаживал его к рассеченному месту.
       -Погоди, намочить надо,- остановил левак машину. Он выудил из сумки бутылку минеральной воды и включил свет. Отобрал у Николина платок, булькнул на него и сунул обратно:
       -Ну-ка оботри. Дай гляну. Не, глаз цел. Чем это так тебя?
       -Бусами, - усмехнулся Николин. -Чешскими, по морде.
       -Ну-у, шеф, ты даешь! - восхитился левак. -Где ж ты такую кобру выкопал?
       -Места надо знать.
       Бородач преисполнился уважения и деньги у Николина взять наотрез отказался.
       -Из мужской солидарности, шеф!
      
       Дома Николин разглядел себя в зеркале. Было чем полюбоваться. Недооценил он ее, что и говорить. Замыл как мог, свел концы рассеченной кожи и замазал клеем БФ-6. Через бровь, пожалуй, шрам останется, а со щеки, пожалуй, сойдет. С прошествием времени.
       Да плевать на это! Даже на доказанную уже слежку было ему в этот момент наплевать. Ликовало, расслабляясь блаженно, самое истерзанное его место: она сочинила, конечно, сочинила эту историю с беременностью! Чтобы держать его на поводке и шантажировать. Совестливого интеллигента - на классической "слезинке ребенка".Чего стоил один вариант: родить и сдать в Дом малютки. Что там над детьми вытворяют - неведомо, но к трем годам они говорить не умеют: только плачут и мычат. А Николину бы не отдали, усыновлять детей только семьям позволяется.
       Ну, теперь царапайся на стенку, зверь ты эдакая. Да еще и нагорит тебе: сорвался клиент с поводка!
       Очень Николин собой был доволен, как лихо сорвался.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ГЛАВА 19
      
       Виктор Степаныч расположился приятно провести время. Нежил даму по коленкам, дама шаловливо подхохатывала. И в это чудное мгновенье - не иначе, как по закону подлости - заверещал телефон. Будь Виктор Степаныч плохой работник - он бы его отключал, хоть время от времени. Но был он работник хороший.
       -Виктор Степаныч? Это Незабудка.
       -Что-нибудь случилось?
       -Да.
       -До завтра не терпит?
       -Это вам решать. А мое дело - доложить. Я на Качалова сейчас.
       -Еду.
      
       Дама, упоенная романтикой мужественной его профессии, только посмотрела вопросительно: ей-то теперь куда? Время-то без четверти двенадцать...
       -Оставайся здесь, я часа через полтора буду, - распорядился Виктор Степаныч осуровевшим голосом.
       -Или позвоню, если задержусь. Прости, дорогая: служба. Располагайся, и вообще...
       И поцеловал в ушко.
      
       Незабудка ярость свою быстренько поукротила, спустив Сказочника с лестницы. Это был провал, и надо было сообразить, как выкручиваться. К тому же зря она орала так, что на лестничной площадке слышно было. Увлеклась.
       Решила: все честно доложить, и немедленно. В конце концов - это не ее идея насчет одноклассницы. Она как раз против этой легенды возражала - и права оказалась. Но опыт ей подсказывал, что тут правоты одной мало. Когда что можно уладить, доказав свою правоту? Скорее обратный результат получается от таких доказательств.
       Она включила кофемолку, соображая время. Минут двадцать ему добираться, кофе по-турецки - считай минуты четыре... И направилась в ванную поправлять макияж. По дороге достала стеклянную бутылочку и вытряхнула на ладонь кремовую таблеточку.
      
       Виктор Степаныч понимал, что Незабудка зря звать не будет. Но что могло случиться? Повесился он, что ли? Конечно, у нее была задача - терзать по нервам, а такая могла и перестараться... Нет, это уже фантазия гуляет. Он отвлекся, рассматривая шоферский затылок. Обычно у людей впадинка бывает, где кончается линия стрижки. А у этого не было: ровно шло. Интересно как.
      
       Незабудка поставила на полированный столик две чашечки кофе: с пеной, дымящейся ароматами. Это она правильно. Эх, работа наша полунощная! Прихлебывая, Виктор Степаныч выслушал ее доклад. Нехорошо, конечно, получилось. Но и не так страшно. Все равно Незабудкина работа к концу шла: долго ли поиграешь на мнимой беременности? Вот повесился бы - тогда, действительно...
       -И как же вы отреагировали?
       Незабудка, дерзко сверкая очами, рассказала, как. И бусы показала. Такими навернуть - о-го-го...
       Не удержался Виктор Степаныч - покатился с хохоту. Ай да Незабудка! Ай да метод нашла! А что? Ведь правильно: провал - значит,надо немедленно рвать контакт. Под любым предлогом. А зачем ей, такой, предлог? Ишь, в кресле изогнулась, головку гордо подняла. Туфелькой на кончике пальцев не глядя играет: вот-вот упадет туфелька, а не падает. Пусть этот лопух Сказочник еще скажет спасибо, что из собственных ручек удостоила.
       Виктор Степаныч пришел в отличное расположение духа. Подымалась и в нем веселая удаль, желал он играть не глядя, желал всегда выигрывать и радостно знал, что так оно и будет: во всем и со всеми. Даже ярость счастливую ощущал: не становись поперек дороги! Сомну. Незабудка одарила его восхищенным взглядом: настоящие женщины силу чувствуют и обожают. Смять ее нежные плечики: не больно, до легкого хруста...
       -Спецодеждой довольна, Незабудка?
       -О, Виктор Степаныч, это мечта!
       -А покажи.
      
       Возвращался Виктор Степаныч не через полтора часа, а через два с лишком. Очень был доволен собой, доволен Незабудкой, но измочален совершенно. Чуть даже не задремал в машине. Нельзя так недосыпать, работать же завтра. Вот сейчас до постели добраться, укутаться с головой в теплое, мягкое - и спать, спать...
       Черт, дама же у него там в постели, забыл начисто... Можно, конечно, извиниться, сослаться на усталось... И заработать комплекс неполноценности.
       Он тревожно пошарил в нагрудном кармане: в этом пиджаке беленькая баночка или в другом, что дома? По счастью, оказалась в этом. Виктор Степаныч спешно заглотал кремовую таблеточку. Он их еще не пробовал, берег до крайней необходимости. А потому не знал, через какое время они начинают действовать.
      
       Действовать начало сразу. Снова Виктор Степаныча одолело желание все сминать на пути: и врагов, и чащи непролазные, и молодые весенние травы, и нежные плечи. Он озлился на шофера: медленно как везет! Самец волосатый, у всех есть впадинка, а у него, видите ли, нет! Неизвестно, что бы он сделал шоферу, но тут как раз и приехали, и Виктор Степаныч ринулся в лифт.
       Дама была смята, восхищена, доведена до восторженной бездыханности: ну и мужчины работают в Учреждении!
       Остальные девяносто восемь таблеток на оперативную разработку по делу Сказочника никогда не потребовались и были использованы во внеслужебных целях.
      
       Часу в одиннадцатом следующего дня к Николину заявился Кир: в замшевом пиджаке, с заокеанским загаром, с загодя вынутой из портфеля бутылкой текилы, шутейно взятой перед дверью на-кра-ул.
       -Привет, старик! Не разбудил? Уй-юй, что это с тобой? Где тебя так изукрасило?
       Николин действительно был изукрашен: опухоль еще не спала, а синие и фиолетовые цвета проявились уже - затейливой каймой вокруг красной полосы. Особо хорош был узор на лбу: там четко проступали аккуратные осьмиугольнички.
       -Это мне одна красотка врезала бусами: на добрую память,- объяснил он. - В следующий раз будешь уличать женщину во лжи - смотри, что на нее навешано.
       -Ну, брат, ты даешь! - завопил Кир в полном восторге. -Познакомь, а?
       -Не дай тебе Бог. А ты, я слыхал, тоже ведешь приключенческую жизнь?
       -А что слыхал?- живо заинтересовался Кир.
      
       Николин ему повторил - что, во всех вариантах. Кир вкусно хохотал, и Николина заразил. Веселясь, Николин теперь припоминал самое яркое:
       -Особенно почвенники обрадовались. Вот это, говорят, по-нашенски: один русский двенадцать грузин отметелил!
       Кир вздохнул удрученно.
       -Я уже и жалею, что действительно не отметелил. Надо было учинить им Полтаву: все равно один ответ. Завтра на секретариат вызывают, будут меня выставлять в позу.А я еще, как назло, не с Катериной там был. Сразу и хулиганство, и моральное разложение. Вот скажи спасибо, что ты не член секретариата, и не придется тебе, моему другу, завтра срочно болеть.
       -Спасибо,- от души сказал Николин, а потом с подозрением спросил:
       -А что это там беленькое, в бутылке?
       -Это, старик, мексиканский червяк! Текила с червяком - она самая лучшая, вот сейчас отпробуем.
       Толстенький, свернувшийся колечком червяк, никакого энтузиазма у Николина не вызвал. Он к червям никогда не мог доторнуться: даже в детстве и даже руками.
      
       -Это что же - этой тварью закусывать?- осторожно спросил он. И попытался выставить на стол нормальный "Бурбон". Кир обиделся, губы надул:
       -На фига же я ее из Мехико пер? Без червяка -вдвое дешевле, учти! Да ты не бойся, я там такое пил. Видишь, жив до сих пор. Ну давай так: начнем с "Бурбона" - для храбрости, а там видно будет.
       Так они и сделали. Обоим, они чувствовали, нужна была разрядка после событий.
      
       Кир рассказывал про фрески Сикейроса, и как мексиканский президент выглядит, и какие кактусы огромные бывают - словом, упивался воспоминаниями. Потом, когда уже и текилу открыли - загрустил, стал обиды изливать.
       -Старик, я Их ненавижу, так и знай: ненавижу. Они думают: поломали Кира? Перевоспитали в верноподданную посредственность?
       Вот завтра: чего они от меня потребуют, как ты думаешь? Подписать какую-нибудь гадость про порядочного человека? В порядке гневного отпора вражеским проискам? Про чекистов поэму написать?
       На брюхе проползти - по коридору и обратно?
       -Да ты закусывай,- подсунул ему Николин бутерброд с копченостью.
       -А я пошлю их ко всем чертям, так и знай! Пускай хоть сажают. Ты же вот ни во что не мараешься, а живешь как-то, и тебя же не трогают?
       -Как-то,- усмехнулся Николин. -У меня, братец, сейчас такой наворот...
       Он рассказал Киру всю историю с тетей Ксеней и Татьяной. А что такого? Раз Они знают, что он знает - почему скрывать? Да: слежка за ним, писателем Николиным. И пускай Кир тоже знает, и вообще все. С каждым ведь может случиться.
      
       Кир сразу посерьезнел.
       -С диссидентами ты, говоришь, не крутился? И своего - ничего по рукам не пускал?
       -Вот то-то и есть, что нет.
       -Я бы подумал, что это кто-то из твоих знакомых Их интересует, а ты просто попал по периферии. Тогда понюхают и отстанут.
       Кир гладил Брысику спинку, отсутствующий взор устремив на отсутствующий объект. Помедитировав так, замотал головой.
       -Нет, не сходится. Книжку-то твою изъяли, не чью-нибудь? Значит, интерес Их - именно к тебе!
       И пальцем на Николина указал, как комсомолец с плаката.
      
       Николину даже как-то не по себе стало. Полезное занятие - называть вещи своими именами, но кто сказал, что обязательно приятное?
       А Кир продолжал мозговой штурм, заедая лимоном.
       -Допустим, ты еще ничего такого не сделал. Но, старик, ты выпираешь из своей экологической ниши! Детская литература - это хорошо, это находка: сочиняй себе сказочки да прикидывайся Иваном-дураком. А только Этим тоже бабки-дедки сказки читали. И что Иван-дурак с печки слезет обязательно - Они тоже усвоили. Причем, как и мы - на уровне подсознания. Ты знаешь, я читал: все, что до пяти лет - все туда идет. В подсознание, старик, ловишь мысль?
       -Я-то ловлю,- пробурчал Николин. - А ты вот отвлекаешься. Сейчас заведешь про сексуальные символы. Фрейдист недобитый.
      
       -Хорошо, так где мы были? Ага, вот. У тебя, душа моя - аура. Вокруг тебя - харизма! Или нет, это аура - вокруг... Я их немножко путаю, ну, неважно... У тебя - масштаб и калибр! Думаешь, никому не заметно? Да всем заметно! Тебе смотрят вслед, делая значительное лицо.
       На это уж Николин совсем не знал, как реагировать, а потому и себе сделал значительное лицо, и так смотрел на Кира. Но Кир и не думал издеваться, весь он был на винте, на хмельном - до упора - серьезе. В откровениях и озарениях. У Брысика искрила шерсть под его рукой.
       -Старик, ты свои главные вещи не написал еще. Или, может, написал, а? - Кир, смеясь, погрозил пальцем и покосил уже совершенно пьяным глазом. -А если и написал, а друзьям не показываешь - то не мне обижаться. Правильно делаешь! Посмотреть на меня - что я такое, а? Разве можно мне доверять? Не доверяй мне, старик, как брату тебе говорю...
      
       Николин спешно заварил крепчайший чай, бухнул в обе кружки по три ложки сахару. Брысика у Кира с колен утащил на диван, чтоб тот не плеснул случайно на котенка горячим.
       Помогло. Кир, отдуваясь над чашкой, молча дохлебал и затем уж подытожил нормальным, будничным голосом:
       -Это Они тебе делают профилактику. Не такое уж редкое явление. Делай, мол, что делаешь, а про нас не забывай. Не объедешь. Знаешь К.? Ему тоже так делали, сам рассказывал. Так он - что же ты думаешь? Взял свою рукопись да прямо Туда и отнес: мол, не желаю через посредников. Будьте моими первыми чтателями. А Они - что же ты думаешь?
       -Опубликовали?- догадался Николин. Он помнил ту публикацию. Много было вокруг нее разговоров, сводившихся к примитивному аху: как пропустили? Сдуру или же с перепоя? Сколько он помнил, никаких других версий не было ни у кого.
       -Точно. Еще, он удивлялся, и не порезали почти. Кривишься на К. - возьми Булгакова! На него-то рожу кривить не приходится? То-то. Прижали его - он что? Прямо Сталину и написал: так, мол, и так, работать не дают. А Сталин - что? Так прямо и наложил резолюцию: дать ему работать, где пожелает.
       Николин эту историю знал и делал движения, что знает. Но Кира было не остановить, пока он собственным рассказом не насладился, не изложил общеизвестное. Потом неожиданно трезвым голосом объявил:
       -Если ты думаешь, что я тебе тут спьяну высоких слов наболтал - то знаешь,что? Вот давай я сейчас чифир заварю, настоящий, как меня
       уголовники научили. У тебя сердце здоровое? Ладушки. И когда выпьем - повторю. Чтоб у тебя сомнений не было.
      
       Чифир, если кто не знает, делается так: пачка чаю на кружку воды, довести на медленном огне до попытки к побегу. Которые пижоны - добавляют еще чуток сахару, для лучшей усвояемости. Кир был пижоном, и именно так и сделал. Готовя зелье, продолжал философствовать.
       -Теперь-то мы все на Сталина ножку задираем. А были мальчишками - помнишь, молились на него? Вот ты - молился?
       -Было дело,- признал Николин. Он рассказал, как девяти лет от роду попытался нарисовать портрет Сталина цветными карандашами. Даже в школе намерен был показать, да мама отговорила.
       -Умная у тебя была мама,- покивал Кир. За такие портреты - знаешь, что бывало?
       Не было у Николина сомнения, что Кир от детских воспоминаний опять оседлает своего конька насчет подсознания. Но тут Кир довел чифир до готовности и развил тему: как глотать да как при этом дышать.
       Подействовало крепко. Хмеля - как не бывало, а вместо того началось воспарение. И Кир, как обещал, повторил уже по-трезвому: про харизму, ауру, калибр и масштаб. Вот ведь импульсивный человек, легкомысленный даже - а как тонко чувствует! Хорошо, в общем, посидели.
      
       Николин выходил провожать Кира, когда посерело уже, а возвращался -как раз фонари зажглись. Вернувшись, лениво мыл посуду. Вот надо сказку сочинить о том, как бы ее, обрыдлую, наперед перемыть: сразу и на всю жизнь. С полотенцем через плечо и открывать пошел.
       -Разрешите войти?- вежливо спросил товарищ в цивильном костюме, держа наготове раскрытую корочку с печатью через глаз. Не дожидаясь ответа, он легонько Николина отстранил и вошел. Беспромежуточно следом в прихожей оказался майор милиции по всей форме, и еще двое в шинелях, и еще двое в пальтишках. Глядя на последних двоих, Николин почему-то сразу осознал, что это понятые.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ГЛАВА 20
      
       Заседание секретариата было не простое, а расширенное - стало быть, и Белоконя пригласили. Человек надежный, либеральничать не склонный. Но как раз у Белоконя - извините, товарищи, - давление подскочило. Лежал он у себя, Ольга хлопотала, доктора привела. Измерил доктор давление - да, батенька, покой, покой и покой!
       Вот и наслаждался Белоконь покоем. Кир - формально теперь не родственник, а все ж Денискин отец. Семейные отношения - это святое, это давайте не будем трогать. Во всяком случае, публично. Да ему и не хотелось: обойдутся на этот раз и без него.
      
       Лежал, листал журнал "Америка". Кого ни попадя не подписывают на этот журнал, с пониманием подписку оформляют. Припоминал, какие надежды возлагал на Кира, но без горечи. Не из всякого виража - да в тираж, может, еще вырулит человек на новые высоты.
       Белоконь ведь что хотел? Видел: парень молодой, хочет, как водится, всего на свете. Потому и бузил, и фрондировал, что обижался: недооценивают. Ольга, конечно - как кошка влюбилась: экий хват русоволосый, взгляд бешеный, щеки впалые, вдохновение поэтическое вокруг порхает на нежных крылышках, отметает со лба пряди непослушные. И пришла Белоконю задумка: вот этим бы вытеснить евтушенков с вознесенскими и прочей компанией. Он позволял себе роскошь их между собой не различать - хотя бы потому, что к нему, Белоконю, относились они одинаково. Презирали. А этого - если вырастить, обласкать, в Союз принять - этот будет свой. Нужен государству экспортного образца авангардный поэт - так пускай лучше этот.
      
       Филипп Савич тогда план вроде одобрил: ну, пускай попробует. А с чего сбой получился - не понял Белоконь. Кир побрыкался и объездился с первой загранки, можно было его и дальше выпускать. И принимали его на Западе хорошо, приветливо принимали. А все же как-то вяло. Чем-то он на Ведущего Экспортного не вытягивал, а чем - было неочевидно. Выпить не дурак, обаятелен, к языкам способен, стихи читает - в крик срывается. Куртку авангардную с собой таскает на все выступления... Чего лучше?
       А чего-то все же не хватало. Может, как раз скандальчика вот такого? Может, оживет, задерзит - да и на новый виток? Снова мятежный, снова опальный. Экспортное-то исполнение в особой упаковке всегда делают. Или поломается - ну, тогда и черт с ним. Или с поводка сорвется... Нет, этот не сорвется. Он-то, Белоконь, в людях разбирается. Профессия у него такая: инженер человеческих душ.
      
       Николин, бледный и сдержанный, предложил вошедшим сесть. Почему-то его потянуло на светский тон, и он сыграл старомодно и просто: как те, в в семнадцатом-восемнадцатом-девятнадцатом и так далее годах.
       -Чему обязан визитом?
       Который в штатском с удостоверением - тон поддержал, вежливо предъявил ордер на обыск. Изъятие... че-го? Не понял Николин уже откровенно, попросил объяснений. Объяснения были тут же даны: с дорогой душой и без малейшей издевки.
      
       Очень жаль известного писателя беспокоить, да вот проблема: третий месяц розыск ведется, уже не знаем, где и искать. Был в городе Ленинграде такой академик С. - может, слыхал хозяин квартиры? Почему был? Да умер три месяца тому назад, умер, некролог даже в газете был... Не читали? Как же это? О да, печально, конечно. Большое, говорят, светило закатилось. И была у академика С. невинная страсть: собирал он антиквариат. Богатейшая, ценнейшая коллекция! Даже страшно становилось, что такие сокровища культуры - да в частных руках, в обыкновенной городской квартире: любые хулиганы замок вилкой откроют. Академик С., впрочем, был человек разумный: завещал свою бесценную коллекцию Эрмитажу. Понимал, что должна она быть всенародным достоянием. А уж пока жил - сам тешился. Это ничего. Это можно.
       Умер академик неожиданно: вот так приехал домой, сел обедать - и не упал даже, вдова говорила. Сидя почил. Тут, конечно, в доме неразбериха: и родственники, и друзья, и знакомые-незнакомые... В общем, спохватились коллекцию в Эрмитаж передавать - а одна икона-то и уплыла под шумок. Да какая! Жемчужина коллекции! Николай-чудотворец - шестнадцатого века работы! Тут уж нам пришлось поиск вести: он же теперь, Николай, - государственная собственность. По завещанию. Мы понимаем, нынешняя интеллигенция иконами увлекается. А академик С. с Николиным вроде как знакомы были, на банкетах пару раз как минимум встречались...
      
       В общем, предлагалось Николину добровольно предъявить для осмотра все находящиеся в квартире иконы: помочь следствию. Он пожал плечами: есть иконы, действительно. Одну ему мама оставила: маленькую, с ладонь, на горбатой досточке. Одна - та, что Настенька тогда принесла. Так он ее из кулька полиэтиленового и не вынимал, теперь уж достал. Пытаться припрятать - глупо: не хватало еще, чтобы начали рыться да тайничок случайно нащупали. И одна икона - вообще он не помнил, откуда: с Люсиных еще времен. Не говоря ни слова, принес, разложил на столе все три. Есть еще буклет по русской иконописи - и его достал и положил.
       -Вот все, что у меня есть.
      
       Следователь оглядел внимательно, на буклет поулыбался - и в сторону его. На горбатой досточке - Заступница с Младецем - тоже сторону. На Люсиной - некто в белом, среди темного бора на коленях, и медведь рядом. Позвольте линеечкой обмерить? Нет, не сходятся размеры... в сторону. А на Николина уже воззрились с третей доски строгие глаза - без особого, впрочем интереса к происходящему. Он-то лик узнал: Николая-то чудотворца кто не признает на Руси? Следователь, однако, и тут с линеечкой:
       -Позвольте? А это, батенька, сходится... и откуда она у вас?
       Николин, хоть и потрясен был неожиданностью, но уперся Настеньку не называть.
       -Это ведь обыск, не допрос?
       -Ни-ни, это я так - на случай, если бы вы сами захотели... Это мы, позвольте, заберем на экспертизу. Если не та самая - вернем с извинениями. Подпишитесь под протоколом изъятия... видите, тут зафиксировано:"добровольно предоставил". И замечательно: неловко как-то было бы шарить... Засим - прощенья просим за беспокойство. Сынишка мой очень ваши книжки любит... Я одну прихватил с собой... это не слишком ли с моей стороны навязчиво - просить подписать? Максимом его зовут... Вот спасибо-то, парень как рад будет! До свидания, товарищ Николин, не смеем более задерживаться...
      
       И остался Николин осмысливать происшедшее. Проще всего было бы позвонить Настеньке - так она ведь в Крыму... Ну, пройдет неделька - и вернут с извинениями, уговаривал он себя. Она же эту икону от деда какого-то получила, да еще долго обтаптывала. Не может быть, чтоб та самая. И где Ленинград, а где Москва. А Николай-чудотворец - на каждой третьей иконе, и размеры бывают всякие. Могло и совпасть случайно. Умер, значит, академик С... Он и правда его помнил: живой был такой старичок, великий анекдотчик. Пару раз, действительно, пересекались. Все умирают, все вокруг умирают. Кроме тех, кто живет.
       Спасибо тебе, батюшка Николае-чудотворче, что хоть от обыска отвел! Вот было бы дело... Не сказать, чтобы совсем уж не свербела подспудная мыслишка: а вдруг икона - та самая? Но Николин мыслишку решительно отгонял. Настенька его никогда не обманывала. Ни разу.
      
       В каком из многочисленных официальных помещений города Москвы заседал тот расширенный секретариат Союза писателей - мне неизвестно, и врать не стану. Кто на таких заседаниях бывал - тот и сам знает, а кто не успел - теперь уж не побывает. По слухам, там еще стол был такой овальный.
       По той же причине нет достоверных данных о том, как именно там Кира мыли-катали, но длилась экзекуция один час пятьдесят две минуты. Так что понятно: вышел он оттуда с пятнами на щеках и не в лучшем настроении.
      
       Если человеку хребет лопатой перешибить или еще чем в этом роде - так он уже не встанет и никуда не пойдет. А если коллективом - то выйдет из помещения своими ножками, как миленький. Бывало, конечно, что и не выходили, особенно в старые добрые времена. Ну, тогда уж вызывали "скорую". Однако сердце у Кира было здоровое, а самые старые и добрые времена пришлись на его детство и юношество, когда он был озабочен собственным возмужанием больше, чем всей о нем отеческой заботой Вождя. Так что шел ножками, торопясь пройти все коридоры и глотнуть свежего воздуха.
      
       А не тут-то было: не сошел он еще с ковровых дорожек - навстречу ему совершенно случайно попалась эта моль нафталинная с орденской планочкой, с папкой картонной под мышкой. Заулыбалась остренькой мордочкой, прямо-таки просияла навстречу:
       -А, Кирилл Сергеич! Ну как хорошо, что вы тут, как кстати! Мы тут, знаете, инициативу развиваем: выступить ведущим советским писателям, осудить происки антисовет...
       Дальше Кир уже не слушал, дальше он и имя заранее знал, какое она назовет. Смотрел на нее с бессильной ненавистью, всем перешибленным хребтом ощущая: подпишет сейчас, подпишет, куда он денется... Сейчас она его, как муху в уголок, заволочет, даст с текстом ознакомиться, и пальчиком подагрическим укажет место: где подписать. Взвыл бессловесно, всеми закоренелыми в безбожии помыслами: Господи, помилуй, только не это! Не окончательный позор на весь белый свет!
      
       И опять не тут-то было: показались в конце коридора трое коллег, хохоча беззаботно. Углядели Кира - и к нему:
       -Ну что, ну как?
       Кто такие заседания Голгофой называл, а кто конюшней барской - в меру бесстыдства - а только все знали, что Кира сегодня песочили, и знали - за что. Теперь, естественно, жаждали посмотреть пострадавшего. Изрядная доля сочувствия была в их взглядах, но и жадное любопытство не без паскудства: ну, как он после вздрючки?
       А Кир такую особенность имел: в одиночку прижатый к стенке - оставлял сопротивление, на любое унижение шел. А на людях - не мог, и все тут. Тысячу раз понимая, что потом пожалеет - на людях был он смел и отчаян, хоть и проклинал свою артистическую натуру.
      
       -Сейчас, братцы, расскажу. Мне тут пока Марфа Никитична про интересную инициативу рассказывает. Марфа Никитична, повторите товарищам, что они пропустили: тоже ведь ведущие писатели.
       Почему-то Марфа Никитична повторять не захотела, сделала оскорбленное лицо. Пока она подходящую мотивировку подыскивала, Кир ей - почтительнейшим голосом:
       -Марфа Никитична, а правда, что вы с Лениным встречались? Расскажите!
       Трое, составлявшие аудиторию, прыснули, хрюкнули, хмыкнули.
       Взъярилась Марфа Никитична: они что, издеваются?
       -Вы что, издеваетесь?
       -Марфа Никитична, как можно! Я только хотел спросить про Ле...
       -Кирилл Сергеевич, сколько, по-вашему, мне лет?
       -Да при чем тут годы, Марфа Никитична! - скроил Кир монументальную физиономию. -Мы ведь говорим про эпохи!
       -Ну знаете!!! Да вы... Мне просто не о чем с вами говорить после этого!
       Она припустила по коридору, а Кир еще отпустил ей вслед:
       -Вот и хорошо, что вы это поняли.
      
       Хохотали коллеги, хлопали его по плечам: ты б ее еще про Рамзеса Второго спросил! И разнесли в тот же вечер: Кир-то, Кир! На конфликт пошел! Потащили его в ресторан Дома литераторов, обмывать событие.
       -А что, я - за, я не против! Если при свидетелях... Грузин-то, братцы, не проводите, пощадите мою нравственность! - дурачился Кир.
       Он и про сбор подписей рассказал:
       -Вам, друзья, еще не предлагали? Значит, с меня начать решили. Но я - русский поэт! Пускай они знают все: русский! Поэт!
       Так и многотерпеливой Катерине втолковывал, ввалясь заполночь, безуспешно стягивая сиреневый галстук через взлохмаченную голову:
       -Поэт. Русский. Понимаешь ты, женщина?
      
       Утром ему отчаянно не хотелось быть дома: а вдруг зазвонит телефон? Поехал к Николину, тот уже знал события в пересказе. Ай да Кир. Как он это ей вмазал насчет Ленина! А как можно оскорбительнее и невиннее преувеличить женский возраст?
       -И не подписал?
       -Старик. Ты меня имеешь право принимать за кого угодно. Я в шестьдесят восьмом подписал, напоминай мне почаще. У меня сопротивляемость слабая. Как у ваньки-встаньки. Нажмут - и на бочок.
       А потом - опять на ноги, а все вокруг хохочут-заливаются... И так мне и надо.
       Вот я тебе говорю: хватит с меня, больше меня не завалят. А, думаешь, так уверен, что выдержу? Я - знаешь, почему вчера выдержал? Я тебя представил: как ты мне руки не подаешь. Этого и убоялся, честное слово. Схарчат меня теперь. Сожрут со шнурками. Я, знаешь, в самиздат теперь пойду. Недооценивал жанра, а зря. Буду писать настоящие вещи, пулять за границу... Одно, что мне осталось. Пока милиция не остановит. Пойдем куда-нибудь закатимся, а? Хоть в Сандуны...На миру и смерть красна.
       -Постой,- сказал тут Николин. -Времени-то у тебя сколько?
       -А хоть до утра. А что? За город думаешь?
       -Нет. Вот тебе пенендзы, и купи сбегай попить-покушать. У меня - шаром покати, исходи от нуля.
       Кир, ошарашенный таким властным тоном, побежал, не задавая вопросов. Когда вернулся с авоськами, не упуская кривляться под
      
       -124-
       мальчика на побегушках, Николин пихнул его на тахту и сунул заветный экземпляр.
       -Читаешь быстро? Из дому рукопись не выпущу, хочешь - читай здесь. А я пока делом займусь.
       И ушел на кухню.
       Так они этот день и провели: Кир читал, жадно переворачивая страницы, время от времени взвывал и стонал, иногда смеялся. Николин кофе готовил, сам пил и Киру подсовывал. Пепельницы опорожнял. Нажарил даже картошки с колбасой, но Кир нетерпеливо отмахнулся: потом! Читал он быстро, и Николин исподтишка поглядывал: на чем сейчас-то замычал, на чем бормотнул "ты даешь"?
       Ему было немного унизительно, что он волнуется, но чем меньше страниц оставалось у Кира нечитанных - тем отчетливей Николин жаждал и боялся похвалы. Все мы человеки... Теперь он лучше понимал писателя Н. Но сейчас - пустить по рукам ему не казалось ошибкой: есть слежка - так меняй же тактику!
      
       Дочитал Кир, встал, и с ужасом каким-то мистическим неподвижно смотрел на Николина. Потом сообразил, что надо что-то и сказать.
       Повалился снова на тахту и сказал убежденно и тихо:
       -Старик, это эпохально!
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ГЛАВА 21
      
       Кир возбужденно мотался по комнате, размахивал руками:
       -Я всегда в тебя верил, старик, я всегда знал, что ты у нас гений! Но такого - вообразить себе не мог. Вообразил бы - сам бы написал...
       Николин сидел у краешка стола, тянул остывший кофе и наслаждался. Он немножко устал - совсем немножко. Он не слишком обольщался насчет художественного вкуса Кира: стихи его сами за себя говорили, причем в последние годы говорили слишком много. Но: писатель и читатель же - разные понятия? Но - средний поэт может ведь тонко разбираться в литературе? Но Николину - в конце-то концов - позволительно разделить радость единственного приятеля, с которым ему в последнее время хоть выпить не противно? И вообще - какие, к бесу, "но"? Да ему просто приятно: ведь видно же, что не наигрыш! Что первый же читатель - попросту осчастливлен и в эйфории пребывает?
      
       -И что ты собираешься с этим делать?- спросил, наконец, Кир, набегавшись и намахавшись.
       -Понятия не имею. Сам думаю.
       -А ты, слушай, уверен, что эта вещь не проходная?
       Николин только усмехнулся и головой поник, как пресыщенный старец, вспоминающий невозвратные утехи.
       -А у меня вот не возникло такого впечатления. Слушай, ты - автор, ты многое видишь за кадром - то, чего в тексте нет.
       -Они тоже многое видят за кадром, - ответствовал Николин, почти желая, чтоб Кир его разубедил.
       Но Кир не стал. Он сидел теперь на табуретке, раскачиваясь на задних ножках, забрав подбородок в оба кулака.
       -Слушай, что ты теряешь? Дай еще кому-то почитать... в конце концов, я могу быть по-дружески пристрастен.
      
       Терять - правда, Николин теперь ничего не терял. Но экземпляр-то единственный, про второй лучше забыть до времени. Распечатать еще закладку да распустить по Москве! Неделя уйдет на такую распечатку, а слежка же... Могут учуять и пресечь, не успеет он. А с другой стороны - вдруг сработает наглый напор: вот так взять и сунуться по редакциям официально? Писал - думал, непроходная вещь, а вдруг да напечатают? Бывает же: такое публикуют - все диву даются. Может, он объективность потерял, роман-то положенное время не вылежался... А может, Кир ему голову морочит со своим энтузиазмом, у него вечно энтузиазм... Кому ж еще дать почитать-то? Кто бы не растрепал до времени?
      
       Так он Кира и спросил. И сурово сказал:
       -Из дому рукопись не выпускаю. Пока.
       Кир призадумался: действительно, задача. Но почти сразу его осенило:
       -Митрий! Старик, я его сюда приведу! Что ты кривишься? Ты не раскусил его просто! Ну, он балует под провинциала - это, кстати, уже неплохой вкус. А у человека два высших образования, даром что он в котельной работает. Он, я тебе расскажу - такие эксперименты ведет - закачаешься. А литературу знает как никто!
       -Под юрода он балует, а не под провинциала,- хмуро пробурчал Николин.
       -Что ты хочешь: это в порядке самозащиты. В толпе - хамит, да. Так его бы задергали иначе, он же рак - и то лечит, ты что, не знаешь? Натурально: защитная маска. Но -тончайшая, тончайшая натура! Ты для таких как он и пишешь, не для одноклеточных же!
      
       Короче, назавтра Митрий сидел уже на тахте, и даже луком от него на этот раз не смердело. Мизинец он, беря чашку, тоже не отставлял. Войдя, правда, долго оглядывался, на что бы перекреститься. Николин как человек неверующий иконы на стенку попусту, ради интерьера, не вешал, а держал в ящике стола. В конце концов нашел Митрий выход: сначала перекрестил синего пластилинового волка, а потом и сам на него перекрестился.
       -Светлое у этой вещи поле, дитя в следующей инкарнации может быть аватором,- вскользь пояснил он, но тему развивать не стал.
      
       Разговор шел нормальный: про эмиграцию. Кир радовался за Кузнецова: вырвался человек от преследований на свободу! Имеет же право свободный художник...
       -В природе все взаимосвязано, при чем тут права? - усмехался Митрий. -Писатель для кого работает? Для читателя. Вот из нас троих - я один читатель в чистом виде. И желаю спросить: мне-то за что благодарствовать? Кузнецов изволит с властями ссориться. Почему я должен заботиться - из-за чего? Он обо мне - читателе - заботится? Грэм Грин как порядочный человек вынужден выступить в его защиту. Результат: Грэма Грина у нас больше не печатают и печатать не будут. Кузнецов на Западе - да, напечатается. А мне, может, желательно читать Грэма Грина, а не Анатолия Кузнецова!
       Николин развел руками:
       -Ну, это как-то... потребительски.
       -Таковы же и все разговоры о правах,- поднял палец Митрий.
       Все почему-то внимательно осмотрели этот короткий палец с рыжеватым пушком.
      
       Засим Митрий спросил, где ему можно пристроиться и читать так, чтоб своим присутствием не мешать никому. Николин и Кир разом почувствовали, что не должны мешать своим присутствием Митрию. И отправились где-нибудь пообедать, оставив Митрию еду и питье. Поскольку невозможно было вычислить, сколько времени ему надо на чтение, Кир после ресторана заложил на своем "москвиче" еще пару кругов по городу. Николин был недоволен собой. Даже не тем, что Митрия не мог оспорить, а так... Вот и всегда он будет разводить руками, а ему будут палец поднимать. Он решительно возжелал домой. Кир,не возражая, свернул на первом же перекрестке.
      
       Митрий спал на тахте, когда они вошли. Рукопись лежала аккуратной стопкой, непонятно было, до какой страницы он дочитал. Впрочем, решение "будить - не будить" он с них снял: сам проснулся, пока они этот вопрос обдумывали. И томить автора процессом просыпания не стал, сразу к делу перешел, не потягиваясь и не зевая.
       Провел руками по лицу, стряхнул с пальцев невидимое и вдумчиво сообщил:
       -Я просмотрел. Сожалею, но на главный вопрос, вас интересующий, ответить не могу. Я не специалист судить, проходная это вещь или нет. В остальном же - вам с наркозом или без?- обратился он к Николину.
       -Без,- коротко ответствовал автор. В душе он послал Митрию тихое проклятье, и сам устыдился: в конце концов - кто кому навязывался?
       -В этой вещи - неизбытая карма. Вашему потенциалу прискорбно не отвечающая. Я бы на вашем месте в этой квартире не писал вообще. У вас великолепная аура вне дома, а тут сразу возникают пробои. С рваными краями. Вы догадываетесь, с кем вы кармически связаны? Нет, я не про жену: на планетарном уровне?
       -А можно попроще?- спрсил Николин агрессивнее, чем хотел. -Так сказать, в общедоступных терминах? На уровне литературной, что ли, критики?
       -Можно, - равнодушно сказал Митрий. - Я, конечно, рядовой чтитатель и могу ошибаться. Но не ощущаю эту вещь истинно художественной. Тут литературщина, тут модничанье. Попытки этаких многозначительных намеков. Почему, к примеру, Игнат у вас - ссыльный? Это что - по логике текста требуется? Ну и так далее... С двойниками - вообще напутано, это совсем по-другому происходит, можете мне поверить. А можете и не верить - но тогда хоть изучить предмет самостоятельно. Простите, я вижу, вы огорчены. Но я уверен, что ваши главные вещи - впереди. Хотя и эта не ниже уровнем, чем то, что ныне печатают.
      
       Николину до чесотки под ногтями хотелось, чтоб Митрий убрался. Скажи он слово про Люсю - и будет вульгарный мордобой, тут уж Николин и сдерживаться не станет. Митрий импульс уловил и вполне цивилизованно стал раскланиваться. На прощание, однако, заметил:
       -Чтоб вас не задевало то, что я сказал насчет кармы - с этой кармой связано больше половины населения планеты. Вы понимаете, о ком я?
       -О Сталине, что ли? - ляпнул Кир наудачу - просто так, чтобы что-нибудь сказать.
       -Вот-вот,- поощрил Митрий. - Кто осознал - на шестую часть уже освобожден. Я и сам освобождался: вполне возможно, как видите.
      
       -Хорошо хоть классиков не посоветовал читать,- устало бормотнул поруганный автор, закрыв за Митрием дверь.
       -Старик, не вели казнить! - заметался Кир. -А впрочем, так мне и надо: это я виноват! Видел же, что между вами нет контакта - и устроил это чтение,изгадил тебе целый день. Ты не обращай внимания, а? Он иногда такое завернет - никто не понимает. И вообще - он за твой счет самоутверждался. Почуял крупную личность...
       -Только не начинай все сначала, - замахал на него Николин. -Хересу хочешь?
       -Ага, давай.
      
       Виктор Степаныч, слушая пленку, подвывал от удовольствия, азартно рисовал крестики на листочке. Этот хитрюга Кузьма, он же экстрасенс Митрий, порол Сказочника как мальчишку, не подозревая, какое наслаждение доставляет растущему сотруднику Учреждения. Крестиков набралось аж восемнадцать, а потом Виктор Степаныч перешел на восклицательные знаки.
       Дослушал пленку, потянулся сладко, заломив руки над головой. Потешился - теперь за дело: проанализировать ситуацию.
      
       Кузьму беречь надо, ясное дело.Что ни слово - золото! А слушают его многие. Фининспектор к нему начал придираться, есть данные. Унять фининспектора: пускай человек рак ближним своим исцеляет на творческом досуге.
       Повилика, которая Настенька, пускай сидит себе в Крыму, нечего ей со Сказочником пересекаться до конца разработки. Ей и там дело нашли, благо в Крыму по весне сливки сволочи антисоветской ошиваются.
       Сказочника - слушать дальше, день и ночь: совершенно непонятно, что там Арсений, который Кир, вытворяет. С одной стороны - вразнос пошел, забузил, обнаглел до того, что на агентурную связь не выходит. С другой стороны - подписку о неразглашении блюдет, хоть Сказочнику и исповедуется навзрыд. И, кроме того - что бы Виктор Степаныч ему приказал, если б слушал сейчас Арсений приказы? Да точно то же, что он и так делает...
       Вздохнул Виктор Степаныч: пойти к Филиппу Савичу посоветоваться? Пускай разнесет за несамостоятельность, но хоть подскажет: что со взбунтовавшимся агентом делать? Что со Сказочником - он и сам знал, чуял: пора!
       Пошел. Посоветовался.
      
       Кир и в самом деле Николину исповедовался: и как на Ольге женился, и как ради семьи же душил прекрасные порывы - не душил, верней, а на потом откладывал. А Ольга - нет чтоб понять - еще и на выходки подзуживала, а потом презирать начала, обвиняла, что он "купился". Оказалась, в общем, из тех стерв, которым принципы живых людей дороже. А при чем тут купился, когда элементарно хотелось -
       работать по специальности? И в загранку хотелось, и вообще верилось: и капитал приобрести, и невинность соблюсти. Годы-то какие были...
       -Имея положение, имя хотя бы, - старик, легче воевать все-таки!
       Кир, не взглянув, прикурил сигарету со стороны фильтра, закашлялся, зачертыхался и пошел открывать форточку. Поуспокоившись, продолжал. Даже и про первую загранку рассказал: как унизительно везде ходить по трое, а отстать от коллектива не моги. И как ему намекнули пред отъездом, что один технический работник - в цепочке получения визы на выезд - очень порнуху любит.Кто в загранку едет - обязательно ему привозит. И как он, Кир с окаянной этой порнухой, как школьник, попался на таможне...
      
       А дальше вот не шло: не мог он, хоть убей, признаться, что с той порнухи его и завербовали. Никому не мог. Сам хотел бы забыть. Про 68-й легко было каяться: и так все знали. Ольга, чего и ждать, просто дала ему тогда пощечину и вещи его из квартиры выкинула.
       А между прочим - не будь она такая принципиальная - он бы не умолял тогда на собеседовании замять эту историю с порножурналом, и подписки б не дал о сотрудничестве. Он ведь чего больше всего боялся? Что она узнает: муж, любимый тогда еще - порнуху за границей приобрел! Такая разве бы поняла?
       Но об этом - нельзя было, нельзя и нельзя, хоть напейся до чертиков. Он бы умер от позора, он бы - хуже, чем умер. В утешение себе мысленно клялся, что все это в прошлом - и больше никогда, ни за что! Пускай хоть машиной сбивают на улице.
      
       Приди Киру в голову, что квартиру могут прослушивать - сказал бы Николину обязательно. Но не пришло: не следует думать, что агенты Учреждения на этот счет больше осведомлены, чем рядовые граждане.
       Зачем агента обременять излишними познаниями? Он, напротив, должен считать себя единственным источником информации. Так его проверять легче.
       И Николину такое предположение не пришло: по неграмотности. Телефон он карандашом не заклинивал - так чего же еще? А про слушание через оконные стекла - он вообще никогда не слыхал, будто в каменном веке жил, а не в цивилизованной стране.
      
       Излияния Кира Николина не раздражали: так легче было отвлекаться от примитивной обиды авторскому самолюбию. Тем более, что достало крепко: все его тянуло изыскивать защитные аргументы, срам какой... А тут ему было приятно собственное великодушие, и вообще - как не поддержать человека в такой ситуации? Страшно ведь ему. И есть чего бояться.
       -Знаешь, Кир, почему на нашего брата так давят? Нам творческую атмосферу создают: страх. И о чем бы мы ни писали - атмосфера эта невидимым фоном передается каждому, кто читает... Вот только скажи хоть слово про подсознание - убью на месте, предупреждаю.
       Кир шутовски зажал себе рот: мол, ни-ни. Николин, удостоверясь, продолжал:
       -И вот мы - разносчики страха: огромными тиражами. Мы его распространяем - как крысы чуму. За это нас держат в Союзе, квартиры строят, копиркой снабжают. И взамен не требуют ничего: бойтесь только, любезные! А там - хоть погоду описывайте, это уже все равно.
      
       Бог ему, Николину, судья: было ли в этом рассуждении что-то новое или хотя бы верное. Просто перепили оба немного. И хотелось, ввиду событий, порассуждать про материю эту: про страх. С этакой философской отстраненностью. Мы, мол - отдельно, а страх - отдельно. Как предмет исследования.
       Уже проводивши Кира и упав на тахту в обнимку с Брысиком, последним предсонным усилием попытался Николин вспомнить: у кого ж еще видел он такие крепкие, рыжим пухом покрытые пальцы?
       Но не вспомнил, заснул.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ГЛАВА 22
      
       Вырвали Николина из сна звонком в дверь не слишком рано: в девять утра. Когда и всем добрым людям пора бы просыпаться.
       -Получите. Распишитесь в получении.
       Расписался Николин и полоумными еще глазами уставился: что такое?
       Повестка в райотдел милиции, к следователю такому-то... На сегодня, в одиннадцать часов. Паспорт иметь при себе...Тут проснешься.
      
       Успел Николин побриться и душ принять, успел котенка накормить. А рукопись распечатывать, как планировал - в полную закладку - времени не хватило: добираться же еще... Добрался.
       Там его радушно пропустили по повестке, препроводили в кабинет.
       Следователь угрозыска Малотин был симпатичный такой, с медвежьими умными глазками из-под хорошо развитых надбровий. Икона уже лежала на столе. Первым делом Николину в присутствии понятых предложили опознать: это та, что у него изъяли? Или нет?
       Не стал Николин кривить душой под чудотворческим взглядом: признал. Понятые расписались, и их отпустили немедленно. А майор Малотин голову набок склонил, призадумался озабоченно:
       -Что же делать будем, Антон Семенович? Икона-то - та! Она самая, которую и похитили.
      
       Николин не нашелся, что сказать. Сидел, носом дышал,справлялся с эмоциями. Следователь понимал: неожиданность для человека. Дал время отдышаться, а потом объяснил: похищение-то состоялось после того, как завещание вступило в юридическую силу. Стало быть - хищение государственного имущества. Стало быть - дело открыто уголовное, и он, Николин, к этому делу привлекается в качестве свидетеля. Пока. И давайте протокол допроса оформим. За дачу заведомо ложных показаний - статья такая-то, сроком до трех лет. Нет, мы тут понимаем, что не станет советский писатель врать... Это формальность такая: всех предупреждаем, со статьей этой знакомим.
      
       Продиктовал Николин свои паспортные данные: тоже формальность обязательная. Малотин на машинке набарабанил. А потом задал первый вопрос: знал ли Николин, что икона, в доме у него пребывавшая - похищена из Эрмитажной коллекции.
       -Не знал.
       -А кто и при каких обстоятельствах вам ее передал?
       Помолчал Николин. И руками развел:
       -Не могу вам сказать.
       -Что, не помните?- понимающе спросил следователь.
       -Помню. Но - сказать не могу,- ответил Николин с искренним отчаянием.
       -А - хотя бы - с какого времени она у вас?
       Припомнил Николин, дату назвал - приблизительно.
      
       Следователь, надо отдать ему должное, на Николина не орал, не хамил ему, не угрожал ничем. Сожалел даже: такой человек - и вдруг в уголовное дело замешан. Но как тут помочь, если он сам говорить не хочет - не мог Малотин ума приложить. Ладно, пускай Николин идет пока. Есть ему о чем подумать, и следователю тоже. Подписку о невыезде не будем пока оформлять. Когда понадобится - вызовем. Подпишите протокол...
      
       Шел Николин по улице, дышал. Серо было, плоско и сухо. Снег сошел уже, а листьям было рано распускаться. Юбилейные лозунги - портреты выделялись ярко: красными пятнами. Кое-где их уже голуби успели уделать, а до столетия-то еще три недели. Ну, успеют новых понавешать. Похоже было, что только Николин эти лозунги и разглядывал: остальные граждане бежали - ехали - в очередях стояли. Занимались, в общем, делом. Николин один не вписывался в нормальный дневной темп. На него Ленин с портретов и смотрел приветливо, делал ручкой с кепкой.
       Попробовал Николин из автомата позвонить Настеньке - длинные гудки. Нет ее, и когда будет - неизвестно.
      
       Дома он вяло заправил в машинку закладку, сам удивляясь отсутствию лихорадочности в движениях и помыслах. Не знаешь, что делать - делай насущное, очевидное. А там видно будет.
       Он уже четвертую страницу печатал, когда позвонил телефон. Это была Лидия Петровна, вдова писателя Н. Просила приехать прямо сейчас.
      
       Лидия Петровна была взволнована: познакомьтесь, пожалуйста. Сеньор Поджи из Италии - писатель Николин, хороший знакомый Павла. Сеньор Поджи, черноглазый-черноволосый низенький молодой человек чем-то смахивал на юного Наполеона, даже клок волос на лбу имелся. Он себя чувствовал явно не в своей тарелке: было очевидно, что хозяйка никак не знала, что с ним делать. На Николина смотрел с надеждой: может, как-то разрешится эта неловкая ситуация?
      
       Объяснила Лидия Петровна:
       -Сеньор Поджи хотел видеть Павла, он даже не знал, что Павла... нет уже... - Она промокнула глаза вчетверо сложенным платочком. Оба гостя склонили головы, взоры потупили. Вдова справилась с собой и продолжала:
       -Сеньор Поджи приехал за рукописью. Он говорит, что Павел обещал дать ему какую-то рукопись в конце марта - начале апреля. Он друг господина из Швеции... Сеньор Поджи, я забыла, как зовут этого господина?
       -Ханс Бьеркегрен, - учтиво вставил Поджи. - Вы знаете, кто есть Ханс?
       О, это даже и Николин знал, это имя многие его коллеги поминали, сожалея, что не впускают больше его в Советский Союз. Это был - Контакт с большой буквы: для тех, кто рисковал или хотя бы втихаря мечтал нагло напечататься на Западе. Николин сказал, что знает, вопросительно глядя: понимает итальянец или нет? Итальянец понимал. У него по- русску - но проблем.
       Лидия Петровна оживилась: наконец-то стало что-то проясняться.
       -А я уж совсем растерялась: я ничего про эту рукопись не знаю. А синьор Поджи говорит: может быть, друзья Павла могут помочь? Ну я позвонила Андрею Михалычу...
       -Какому Андрею Михалычу?- не понял Николин.
       -Да Белоконю же! Он все архивы Павла помогал мне сдавать в ЦГАЛИ...
       О дура, дура, дура, трижды дура!- мысленно застонал Николин. Нашла к кому обращаться! Видимо, ему удалось не измениться в лице, потому что хозяйка продолжала без тревожных и вопросительных взглядов:
       -А у него трубку не берут, ну тогда я к вам...
      
       И на том спасибо. Ясно было, что итальянца надо срочно отсюда уводить, пока этой идиотке не пришли в голову новые идеи. А обрадованная, что все так хорошо получается, Лидия Петровна, уже развлекала сеньора Пожди: он был когда-нибудь в Миланской опере? Ах, ах, она понимает, что он не певец... но слушал? Говорят, прелесть! А откуда он родом, из Рима? Ах, из Рива Тригозо? Как красиво звучит, очень музыкально. Наверное, большой город...
       Сеньор Поджи поглядывал на Николина, выражая готовность сбежать. Что они и сделали, вежливо отметя приглашение попить чайку. Лидия Петровна не обиделась. Она не очень себе представляла: только чай подавать или, может, что посущественней? Чем их, итальянцев, кормят? И, как назло - в доме ни макаронинки!
      
       На улице Николин рассказал Поджи, что знал про рукопись - немногое, к сожалению. И почему ее не следует искать у Белоконя - тоже объяснил. Итальянец расстроился: выходит, пропала вещь? Как будет огорчен Ханс! И, как назло - такая возможность... Он завтра уезжает, мог бы провезти. Он так любит русскую литературу. О Мадонна, какие трудные (он выговаривал - работные) времена! Ему стыдно, что он так мало может помочь русской литературе - а теперь вот и никак, получается...
       В голове Николина четко метались зигзаги - черные и фиолетовые. Теперь или уже никогда: это он понимал. Если б не эта история с иконой, которая неизвестно чем кончится, а скорее всего - известно, чем. И - он уже под слежкой! Так неужели и сейчас тянуть? Неужели он - окончательная размазня, и всегда будет упускать все удачи, все счастливые случаи? Так и будет сидеть на кухне, рассуждать о природе страха... Или в камере - о том же рассуждать?
       Между делом, чтоб не показаться навязчивым, он спросил:
       -А могла бы интересовать господина Бьеркегрена рукопись неизвестного автора, первый роман?
       Поджи просиял, как дитя на леденец. Или как Наполеон на Аркольский мост:
       -О, конечно! В России есть все времена новые авторы! Россия - чудеса! А сеньор знаешь новый автор?
       -А поехали ко мне, сеньор Поджи. У вас есть еще час времени?
       -Очень!
      
       Николин проводил итальянца до дверей. О, дальше не надо, Поджи уже второй раз в Москве и но проблем. Повалился в кресло и стал соображать: как теперь и что. Распечатывать не надо: уже и не с чего. Может, не стоило писанное карандашом сжигать? А, поздно об этом теперь думать. Он сам месяц назад решил: два машинописных экземпляра, и больше ничего. Теперь он отдал Поджи тот, из тайника. Второй, у деда - пусть будет в глубоком резерве, к деду он пока - ни ногой.
       Сделанные уже четыре страницы новой закладки - каждая по пять копий - уничтожить немедленно, вместе с копирками. И - все, и развязался.
       Какое все-таки облегчение: тайник пустой, пускай следят, пускай обыски устраивают. Что бы с ним ни случилось теперь - вещь спасена, вещь выйдет. Он не сомневался, что выйдет. Сейчас, расставшись, он только и чувствовал, как она хороша, и не надо было там ничего править. И жизнь его теперь блаженно оправдана. Можно теперь - все, что угодно: полная, круглая, как ноль, свобода. И - спешить никуда не надо: окончена гонка. Примечательно, что делать ему ничего не хотелось. Так и сидел он, курил, а жестянка-дуделочка все свистела, беззаботно и чисто, как апрельский скворец.
      
       Через день Николину, конечно, опять принесли повестку. Отправляясь в знакомый уже райотдел, он удивлялся себе: как спокоен, как теперь уверен. Да будь что будет с историей этой! Что не он - похититель - это доказуемо: он в Ленинграде уже два года как не был.
       Он сейчас и о Настеньке четче думал. Чтоб это была провокация с ее участием - он верить не хотел и не верил. Но какое ребячество -
       назойливую мысль отгонять. Хорошо, раз мысль такая все-таки проскочила - рассмотрим и ее. Если провокация, чтоб его посадить - все равно ведь посадят, не докажет он ничего. А не провокация - то не выдавать же Настеньку...
       Так что в любом случае: лица, от которого он икону получил, Николин не назовет. Так и объяснит: из этических соображений. Что икона под розыском - не знал. Сдал добровольно. И делайте, что хотите. Вы - свое дело, а шведы тем временем - свое.
      
       Интересное зрелище он собой представлял: идет нескладный такой человек без шапки, по-весеннему. Улыбается, на солнышко щурится. Всему миру очевидно симпатизирует. Пташек апрельских глазами провожает, на облака любуется. На машины, выхлопами смердящие, благосклонно смотрит и на троллейбусы переполненные.
       Портфельчиком помахивает. Куда такой может идти? К любимой девушке на свидание? Нет, не торопится.
       Это он на допрос идет: к следователю уголовному. А в портфельчике - щетка зубная, носки да бельишко: вдруг сразу и посадят. Киру он запасной ключ отдал, про иконное дело рассказал, без имен, разумеется. Если что - так Брысика Кир в запертой квартире не оставит. О чем же заботиться?
      
       На этот раз его, однако, в знакомый кабинет не препроводили. Сказали, что с ним в другом месте поговорить хотят, и черную "волгу" подогнали. Следователь - рядом с шофером, еще двое - по бокам от Николина. И поехали. И только увидев знакомую площадь с болваном каменным - понял Николин, куда это его везут.
       Портфельчик попросили на входе оставить: его для Николина поберегут. И повели коридорами-переходами. Пухлую дверь, кожей обитую, распахнули перед Николиным: заходите. Кабинет, светом залитый, и смотрят на Николина Ленин и Дзержинский из рам золоченых: понимай, где находишься. А из-за стола смотрит на него молоденький совсем, ну прямо вчерашний студент, кругломордый сотрудник Учреждения, в сером костюме. Радостно смотрит, с куражом, торжества не скрывая. А со стола - Николай-угодник на него и на прочую обстановку взирает. И еще один предмет на столе... карты наружу!
      
       Экземпляр. Тот самый, из тайника. Который в Швеции.
      
       Виктор Степаныч (а это был, конечно, он) сделал движение - и исчез следователь Малотин. Остались они вдвоем.
       -Ну, Антон Семеныч, давайте знакомиться!
       И представился, честь честью. А потом быка за рога:
       -Что же это вы, гражданин Николин? Мало того, что иконами фарцуете, так еще с зарубежными спецслужбами связались? Вы хоть имеете представление, кто этот итальянец?
       На это Николин почел за лучшее не отвечать, да и вопрос был риторический: молодого сотрудника распирало гражданскими чувствами.
       -Член Союза писателей! Боец, можно сказать, идеологического фронта - и что пишет? И кому пишет?
       Виктор Степаныч брезгливо, двумя пальцами, взял записку Бьеркегрену, которую Николин собственноручно написал и к письму приложил.
       -Переметнулись, значит, Николин, по ту сторону баррикад? Советских гонораров вам мало - антисоветчину за границей печатать прибыльнее показалось? Через таможню нелегально протаскивать - через шпионов итальянских? Родину за валюту продаете?
       Захлебнулся даже Виктор Степаныч от негодования:
       -Русский же человек, стопроцентно русский! Чего вам не хватало? Че-го?
      
       Вот сколько вопросов разом обрушилось на Николина, и ни один из них - не для протокола. Николин сидел неподвижно, как под наркозом. Все пропало. Все пропало, и чего уж тут.
      
       -Что молчите? Сколько экземпляров этой мерзости изготовили?
       И на это Николин не ответил: молчал, как убитый.
       -Куда остальные экземпляры девали? В молчанку будем играть?
       Шарахнул кулаком по столу Виктор Степаныч в праведном гневе:
       -Отвечайте, когда с вами разговаривают! А то мы и иначе поговорить можем!
       Надо сказать, что молчал Николин вовсе не из геройских побуждений. Не как партизан на допросе. Просто его парализовало отчаянием, и было уже все равно. Он вряд ли мог бы эти вопросы и повторить.
       Виктор Степаныч откинулся на спинку, прищурился понимающе:
       -На психа косите, Николин? Ну так мы можем отправить на экспертизу. Минуту вам даю на размышление: будете отвечать?
       И уставился демонстративно на наручные свои часы.
      
       Тут оказалось, что не все еще отмерло от отчаянья в организме Николина, было еще, чему и за что пугаться. Щелкали секунды, оставшиеся между ним и психушкой, и каждая торопилась, оставаться не желая, ноги уносила из неуютного этого мира. А Николину уносить ноги было некуда.
       Зазвонил один из двух настольных телефонов, и ярый выученик Учреждения встал навытяжку с трубкой в руках.
       -Слушаю. Так точно. Да. Сейчас? Слушаю.
       И, почтительно трубку положив, сказал Николину очень вдруг вежливо:
       -Сейчас с вами будут говорить.
       Нажал кнопочку на другом телефоне, и двое в форме Учреждения повели Николина на другой этаж, в другой кабинет. Еще один нес следом икону и рукопись.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ГЛАВА 23
      
       А другие граждане чем в это время занимаются? Да кто чем: свои дела у каждого.
       Кир от телефона не отходит: как там Николин? Вдруг позвонит? А вдруг не позвонит? Прекрасная Катерина на кухне шурует: если муж волнуется и на вопросы не отвечает - ему мешать не надо. Надо приготовить чего-то вкусненького. Этому учит весь опыт предыдущих веков и цивилизаций.
      
       Ольга, все дела забросив, Дениса выхаживает: корь у маленького, весь горит.
       Белоконь на все стороны разрывается. Врача Дениске вызвать - самого лучшего, все связи на это напрячь! Сказки ему рассказывать, по мордочке горячей гладить. Гнать Ольгу спать хоть на час-два: совсем извелась девка. Что, Дениска, хочешь? Нет, брат, надо что-нибудь хотеть, надо обязательно. И - орден Трудового Красного знамени, до которого раньше и дотронуться внуку не давал - сует во влажную лапку:
       -На вот, играй.
       А еще же пайки получать оборачивайся: не брала раньше Ольга у него пайки, даже ветеранские - наотрез. Теперь берет. Ребенку питание нужно: икра там, ананасы всякие. Витамины, одним словом.
       А еще Белоконю - к ленинскому юбилею готовиться: доклад на торжественном заседании, статьи в газеты, то да се. И - собственное пятидесятилетие в мае. Тоже подготовки требует. Он, конечно, не из тех, кому поздравление в Главной газете печатают без фотографии. Ему за фотографию хлопотать не надо. Но есть сложная иерархия других почестей, и не шуточное это дело.
       Был один академик - к семидесятипятилетию своему ждал ордена Ленин а - а дали ему только Трудовое Красное. Умер человек, узнав - так с телефонной трубкой и преставился. Горя не выдержал. Насчет ордена Ленина обнадежили Белоконя, а все лучше подсуетиться, не дать о себе забыть.
      
       Дима все в тюрьме, дело закрывает. Скоро суд, и все еще надеется Дима на малый срок. Мама ему тапочки принесла, догадалась все-таки.
       Стелла запила. И с приятелями пьет, и в одиночку. Напьется и плачет, Димины стихи в потолок читает. К следователю бегает: может дадут после суда свидание? Как это - кто она ему? Любящая женщина: вот кто!
       Ну, что после суда - это не от следователя зависит. Дают, случается.
      
       Петя от жары изнывает у экватора. Но работает добросовестно: нравится ему в экспедиции. Маме письма пишет. Молится, как батюшка учил. И на рассветы океанские глядя, и на звезды южные. И на образок маленький, которым батюшка благословил. Счастлив Петя. Пьет это
       счастье, купается в нем. И недоразумением представляется ему вся прошлая жизнь: как же он был - совсем один, без Господа?
      
       Итальянец Поджи, который вовсе не итальянец, а молодой выпускник МИМО, Миша Дрыкин, благодарность получил за отличное проведение операции и в первую заграничную поездку готовится. В Италию, мечту детства и юности. Мама ему чемодан пакует, а Миша в молодежном кафе американскую туристочку русскому учит. И не трудно совсем: можно выучить одну-единственную фразу, Кэтрин, и говорить ее во всех случаях жизни, ею же и на все вопросы отвечать. Все в восторге будут.
       -Повторяй, Кэтрин, за мной:" Э-то о-чень се-ксу-аль-но".
      
       Леха и Миха, мокрые вхлюст, с баграми суетятся: лед пошел. И выломало кусок у проруби, к которому Евангелия снизу примерзли. Фотобумаге в воде ничего не делается, а всплывает она, конечно, вверх. Вот и поплыла льдина, а на ней стопочки примороженные: от Луки. И от Матфея. Леха и Миха с берега уловить пытались: ведь увидят! Ведь найдут - кто! Но не вышло с берега, только в воду Леха по пояс провалился. Теперь они излучинкой ниже забежали, там мостик такой деревянный - так с мостика, может быть?
       Но снесло мостик паводком, и увело льдину за пределы досягаемости. Так и несет стопочки, птицам небесным на обозрение. И от Марка несет, и от Иоанна. А за ней другие льдины толпятся, реки ломаются, и с высоких мостов люди на тот ледоход смотрят.
      
       Тетя Ксеня - именинницей сегодня: выбрали ее председателем домового совета. Единогласно. Кошка ее умная, Клеопатра, к хозяйке ластится: уважение оказывает. Зверь животная, а понимает.
      
       А Брысик спит себе сладко на тахте: привык, что хозяин часто уходит. Пузо барабаном набил, даже клубочком свернуться не получается теперь. На боку спит, как заяц на голландском натюрморте "Дичь".
      
       Незабудка, которая никогда не была Татьяной Кузиной и дочки Алисы не имела, едет с мужем на дачу. Желает она в этот солнечный день подснежники собирать. Сегодня она не в спецодежде: бельецо гэдээровское да брючки эластичные. По-походному.
      
       Повилика, которая Настенька, - напротив - в спецодежде с утра. В крымских санаториях многие дружественные иностранцы оздоровляются. Бегает Настенька по пустому пляжу, в белом развевающемся, волну лукавой ножкой трогает. Камера стрекочет: съемка. Дубль. Смотрят сверху, с террасы, обитатели санатория. Русские фильм снимают, а вот эта в белом - говорят, ведущая актриса. Звезда восходящая.
      
       А Николина в лифте везут, может он любоваться в зеркало на свои серые глаза и впечатляющую бледность. Поскольку все события теперь вокруг него заворачиваются - мы за ним и последуем.
      
       А Филипп Савич в кабинете сидит, Николина ждет. Ввели его - Филипп Савич к нему с протянутой рукой:
       -Здравствуйте, Антон Семеныч! А меня Филиппом Савичем зовут, давно нам пора познакомиться.
       Николин руку пожал автоматически, ждет, что дальше будет. А Филипп Савич хозяйством занялся: икону - сразу в сторону бережно, на столик боковой. Рукопись - к себе поближе. И Николину:
       -Присаживайтесь, прошу вас. Да что вы, Антон Семеныч, как в клетке с тигром? Что, вам нагрубил кто-нибудь? Виктор Степаныч обидел? Он у нас молодой, горячий - ну и манеры, конечно - того... не умеет с писателями обращаться. Жалобу на него имеете? А нет - так и хорошо.
       Позвонил Филипп Савич - кофе принесли на подносике. Очень Филипп Савич сожалел, что по такому неприятному поводу знакомиться приходится. Но мы же не звери тут, все можно уладить. Он надеется, у Антона Семеновича нет особых предубеждений против сотрудников Учреждения? А то ведь иные со сталинских еще времен на нас всех собак вешают. Вот и хорошо, что нет. Он же советский человек, Антон Семеныч, не враг же державе родной, не правда ли?
       Ничего не оставалось Николину, как подтвердить, что не враг.
      
       Так в чем же дело? Свои-то люди всегда договорятся до разумных решений. Насчет иконы Филипп Савич удивляется сотрудникам угрозыска: чего еще тут неясно? Икона возвращена, Николин - не похититель же, случайный же человек. А раз молчит - значит, дама сердца - это ж и новичку понятно. Все московские круги, иконы собирающие, наперечет известны: долго ли и без Николина вычислить, если уж надо цепочку проследить?
       Нет, об иконе не будем больше ни слова. И если угрозыск еще его побеспокоит - пускай Николин прямо Филиппу Савичу звонит.
      
       Вот с итальянцем этим - да, это нехорошо получилось. Что это Николину приключилось, что на такой шаг пошел? На Родине обидели?
       Да, он слышал про эту историю с детской сказкой. Перестраховщики у нас сидят, собственную тень подозревают. Дров наломают - а мы теперь расхлебывай. Когда поздно уже.
       -А ведь поздно,- вдруг посмотрел он на Николина расширенными глазами, с испугом почти. -Прозевали мы. Проморгали. Я с себя вину не снимаю: надо было нам раньше встретиться: до этого до всего. А теперь вот зафиксировано - и на таможне, и вообще. Да записка еще вашим почерком - нашему, как-никак, врагу. И как раз в такое время, когда Там (Филипп Савич показал в потолок) именно в этом
       направлении решили гайки закручивать. И очень жестко. Что же делать будем, Антон Семеныч, а?
      
       Не знал Николин, что тут можно сделать, а Филипп Савич все продолжал огорчаться. И, главное, роман замечательный: всю ночь он не спал, читал, наслаждался. Не будем скрывать: на данном этапе - роман в нашей печати непроходной. Осторожничают пока. Но меняются ведь времена! И непроходной-то на самую чуточку... Глядишь, годка через три - и пожалуйста. Он лично, Филипп Савич, на большие перемены надеется. Ах, ну что бы стоило подождать, не спешить...
       Николин и сам сожалел теперь о своей поспешности, еще бы он не сожалел!
      
       -Ну вот что, Антон Семенович,- сказал наконец Филипп Савич. - Не скрою: трудное дело. Правда, теперь за такое - Там взят курс: не сажать, а лечить.
       Не сдержался Николин, вздрогнул. Не очень заметно, даже просто моргнул скорее. Филипп Савич был того же мнения:
       -Да уж, хрен редьки не слаще. И, признаюсь, не от меня одного все зависит. Надо мной тоже начальники есть. Мне тоже крепко по шеям могут дать. В одном случае только меня поймут: если смогу показать, что своего человека защищаю. Тут уж - традиция. Своих Учреждение защищает всегда. Вот, я - поклонник вашего таланта - была не была: кладу голову! Ею за вас ручаться буду. А теперь скажите по чести и совести: вы мою голову можете прикрыть? Хоть частично?
       Помолчал Николин. И тихо спросил:
       -Что я должен сделать?
      
       -Никаких публичных шагов, ни-ни! Я понимаю и, между нами, уважаю вашу позицию. Но хоть написали бы вы мне записку - короче даже, чем этому шведу. Просто чтоб я мог в случае необходимости Там ею отбиваться: наш человек. Наш.
       -Вы имеете в виду подписку о сотрудничестве?
       -Да, - без обиняков ответствовал Филипп Савич. -Я знаю, поверьте, о предубеждении в ваших кругах о таких подписках. Но я вас уверяю: если бы все ваши коллеги, такую подписку давшие, и впрямь бы с нами сотрудничали - нам пришлось бы расширять Учреждение в десять раз. Только чтоб переработать поток ими написанного.
       Он комически показал руками: сколько этажей пришлось бы достроить.
       -А мы и своей информации переварить не успеваем. Поймите же вы: в девяноста процентах случаев - это чистая мера защиты человека. Я не скажу, что мог бы привести примеры: этого как раз не могу. По этическим соображениям. Но, чтоб вы мне поверили: вам известен хоть один случай, когда такая подписка получила огласку? При каких угодно обстоятельствах? То-то.
      
       Много еще о чем они говорили, но это неважно уже. Николин был готов с этого: "была не была: кладу голову!" С кем и как говорить - понимать надо.
       Собственно акт подписания - тоже опустить можно: хотя бы из милосердия.
      
       А кончили дело - достал Филипп Савич приготовленный для Николина подарок: ту самую книжку о царской голубой мыши и хитром деде.
       -Восхищаюсь! Ваш поклонник -навек! Вы, наверно, думали - загубили тираж? А всего-то навсего - анекдот, честное слово!- кое-кто в последний момент претензию выразил: почему, мол, царь в сказке такой симпатичный?
       Покатился Филипп Савич со смеху от такого бескультурья и продолжал, отсмеявшись:
       -Ну, удалось отстоять, хоть не сразу. Уж простите великодушно. Вам эта книжка еще много приятных сюрпризов принесет. А рукопись уж позвольте, я у себя оставлю. Сохранней будет. Да у вас, наверное, - не последний же экземпляр?
       И, смеясь, пальцем погрозил: лукавый, мол вы народ, писатели.
      
       Они пожали друг другу руки и расстались, взаимно довольные. На выходе Николину вернули его портфельчик, не нужный теперь. И только звоня Киру сообщить, что едет домой благополучно, похолодел Николин:
       Что ж это я сделал?
       Дошло до него, что появилось в жизни такое, о чем нельзя рассказать: никогда. Никому. Ни в бреду предсмертном. Он удивился даже: что ж Филипп Савич его об этом не предупредил?
       Но - куда денешься - по телефону пришлось Киру наврать, что следователь попался нудный, а он, Николин, уперся на своем, и пока - все.
      
       Сидел потом Виктор Степаныч, слушал специально для него сделанную запись, учился. И преклонялся перед Филиппом Савичем. А Филипп Савич его в дополнение поучал: слова - не главное. Это так - канал, по которому от человека к другому волевой импульс идет.
       Канал, конечно, без пробоев должен быть. На случай, если умный собеседник попадется. Но сам по себе канал не работает. Другое работает. Слов можно вообще почти не говорить, взглядом манипу- лировать или нет - дело вкуса. А импульс - отрабатывай, Витя. Умей убеждать.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ГЛАВА 24
      
       Через день книга Николина поступила в продажу, как ни в чем ни бывало. Лежали по ларькам и магазинам все шестьдесят тысяч: обложка добротная, русунки яркие и лукавые, название завлекательное. Через стекла витрин на улицу высвечивали, душу грели - во всяком случае, автору.
       Это дело следовало отметить ресторанным действом, и многих позвать. И отметили, и выпили, и еще выпили. Николин со странным чувством смотрел на своих гостей.
       Вот он, человек, давший подписку, болтает с ними без затруднений, а они и не подозревают. Ну и что такого: ведь не стукач же он, в конце концов. Не по заданию ведь анекдотной струе иссякать не дает. И вообще следует забыть об этой истории: ничего дурного он не сделал. И не сделает. Мало ли какие существуют идиотские формальности. А может, все присутствующие на такой подписке, и все о том молчат? Вот потеха бы!
      
       Тут подняли тост за художницу, и Ольга, в "маленьком черном платье", мило раскланялась. Кир сидел в другом конце стола, тоже поаплодировал. Не миновать было их звать обоих: мало ли кто с кем в разводе. Кир еще попросил перед вечером узнать у Ольги, как малыш. С ним самим она так и не разговаривала. А что там узнавать: раз смогла придти - значит, в норме. Конечно, поболтал с ней Николин, экземпляр Дениске надписал (тот, сигнальный, он вишневым соком залил).
       Да, на поправку пошел... Лопает, как крокодил.
      
       Поразвлекали Николин с Ольгой застолье игрой в петуха и кукушку: кто кого перехвалит.
       Николин: что его кот ученый, который ему грамматику поправляет, целый день мышь с Ольгиной картинки поймать пытался. Даром что голубая - а живая, бестия.
       Ольга: что если вздумает Николин переключиться на взрослые книжки - все школьники забастовку объявят, уроки сорвут и на второй год останутся. А детсадовцы - дружно не станут есть манную кашу.
       Чем дальше- тем больше они расходились, вовсю уже дурачились. Стонали гости от хохота, утирали глаза. При этом Николин совершенно отчетливо ощущал, что она вот - никакой подписки не дала бы никогда в жизни. Кто другой - возможно, а она - нет.
       Разозлился на себя: сколько можно об этом... И решил напиться, но тут у него двоиться пошло: один Николин - балагурит навеселе, он всегда просто душечка в подпитии. А другой - ни в одном глазу, и наблюдает, зараза: что, корчишься?
      
       Назавтра позвонил ему кинорежиссер Л. Тот самый Л., с ума сойти!
       И, как будто они сто лет знакомы, с места в карьер: давай, дорогой, фильм делать. Мы его сделаем добрым, мы его сделаем тонким, мы многослойным его сделаем. Акварельным таким, понимаешь, а?
       Со встречи с Л. примчался Николин вдохновленный: ну да, ну конечно! Какая замечательная идея! Вот не думал, что с самим Л.
       работать доведется! Сценариев он никогда не писал, но был уверен: сделает. Он его уже видел - этот сценарий: переплетающиеся линии. Одна - сказка, та же голубая мышь. Другая - дети, нынешние десятилетки: как они из сказок вырастают. Кто насовсем душой усыхает, а кто сохраняет полеты во сне, а кто... Маленький южный городок - как это все там преломляется... Дожди, а дети желают чуда - и сыплется снег, и заносит по крыши...
      
       Чего ему сейчас не хватает - это зарыться в хорошую работу, с головой и с потрохами. И зарылся, отключился от мира, все события пропустил, Би-би-си - и то не слушал. Гуляла уже весна по Москве - но и весну он в упор не видел, и Москву игнорировал: даже когда выбегал за куревом и едой. Он жил сейчас в том городке, с узкими лестницами к морю и травой, прорастающей из стен. Все встречи отменил, даже на торжественное, юбилейное заседание московской секции не пошел нахально. Только с Л. созванивался время от времени: уточнить, состыковать. Они друг друга с полуслова понимали, даже и взаимной притирки не требовалось.
       Кир позвонил: уезжал он в Архангельск на месяц, сам себе назначил творческую командировку. Обжали его по всем направлениям после того секретариата. Хохотал, грозился уйти в бичи.
       -Ну а ты как там? Все пишешь-куришь? На какой, брат, уровень выходишь! Скоро с тобой на "вы" придется... ну шучу, шучу... не одичай смотри в своем отшельничестве.
       А когда человек каждое утро бреется - он не дичает. Так что брился Николин, и все наслаивал эпизод на эпизод : так, чтоб они краями перекрывались вне логики, а на нелогичности этой - либо ощущение полета должно было создаваться, либо - тревожного отяжеления взрослости. И никто его не беспокоил, разве только приглядывать надо было, чтобы Брысик с распахнутого балкона не свалился. Может, и было у него время счастливее этого. А может, и не было. Надо полагать, все вместе называлось: побег от реальности.
      
       И месяц май прошел: два парада с салютами, один нашумевший арест, вернее, как теперь курс взяли - госпитализация. Сколько-то арестов и госпитализаций, не так нашумевших. Бесчисленное количество разводов и браков - захлебывались ЗАГСы, регистрировать не успевали... веселый месяц май. Соловьи сатанели, до Садового кольца долетали с окраин. Москвичи разъезжались, кто мог, из города. Приезжие, напротив, валом валили. В Мавзолее включили системы специального охлаждения. Юбки носили - с заботой о ближнем, газеты
       выходили - с заботой о дальнем. Грозы, тюльпаны, сирень - все катилось мимо Николина, отсутствовавшего в положенном ему месте и времени.
      
       Наступил уже июнь, когда он отдал готовый сценарий Л.: пускай теперь в лапы свои берет и пробивает.
       С удовольствием выслушал восторги, огляделся свежим взглядом по сторонам: тоже жить можно. И двинул закупать себе брюки. Прошлогодние летние сваливались, оказалось. Роман писал - хоть была тетя Ксеня в качестве дисциплинирующей силы: следила, чтоб он ел каждый день. А на сценарий пришелся один Брысик, рассуждавший резонно: ему, коту - подай, а хозяин пускай сам выкручивается. Раз живет в таком доме, где нет мышей.
      
       Сны Николину последние пару ночей снились нехорошие, вернее, сон один и тот же: про детство, про Липецк. Как соседский Вовка рассказывает ему: если червяка лопаткой разрубить напополам - становится два червяка, и они расползаются в разные стороны.
       -Что, не веришь? А вот давай попробуем.
       Такой яркий-яркий день, и башка Вовкина, под ноль стриженая, золотится короткой щетинкой, а в руке у него лопатка - голубая. И он действительно выворачивает из земли обломок кирпича, а под ним - червяк розовый.
       А маленький он сам кричит: -Не смей! Но крик не идет, и Вовка ме-едленно...
      
       Решил Николин отдохнуть, поехать куда-нибудь на недельку. Насчет Брысика можно с соседкой снизу договориться: много ли котишке надо. Но если человек решает отдохнуть - то начинать следует с того, чтоб отключить телефон. Николин этого не сделал, и его попросили на минуточку зайти в домоуправление.
      
       Там, в отдельном кабинете, Николин увидел вовсе не председателя ЖЭКа, который хотел что-то с ним согласовать. А сидел там собственной персоной Виктор Степаныч. На этот раз по причине жары не в сером костюме, а в беленькой рубашечке с галстуком старушечьей расцветки. За одни такие галстуки следует убивать. Не говоря уже про все остальное.
       Виктор Степаныч приветливо сообщил Николину, что он теперь его куратор. И что присвоен Николину агентурный псевдоним Сказочник, и пора приступать к делу: так уж подошло, что его услуга сейчас позарез нужна Учреждению. И, не давая времени отреагировать (да не мог бы сейчас Николин реагировать все равно: только воздух раскаленный глотал), выдал инструкции. Вот по этому телефону звонить в случае надобности. На связь выходить каждый четверг в одиннадцать двадцать: ждать машины "жигули" на таком-то перекрестке.
      
       Задание - последить за поэтом Киром Усмановым. Что-то он последнее время ведет себя странно. Вот эти странности в поведении фиксировать, заодно и все контакты и вообще - деятельность. Тем более Усманов завтра в Москву возвращается. Иметь по четвергам письменный отчет, подписывать: Сказочник. Деньги на оперативные расходы - в разумных, конечно, пределах - будут выдаваться со следующей встречи. Дальнейшие уточнения - в рабочем порядке.
       -Все ясно, Сказочник? Ну что вы на меня так смотрите? Вы свободны. Идите. Нет, стойте. Подпишите о неразглашении. Деятельность Учреждения - государственная тайна, разглашение карается по соответствующей статье. Вот тут подпишите. Идите.
      
       Все это шло монологом. Уничтоженному Николину оставалось только делать, что говорят, а именно: подписать и идти.
       Ночь Николин провел дурно. Душевные переливы его интереса не представляют. А зато он принял три решения, которые был намерен последовательно проводить в жизнь.
      
       Когда позвонил Кир, Николин сказал, что целый день сегодня будет по делам мотаться. А встретиться может вечером, в Доме литераторов. Посидим заодно, поужинаем. Лады? Лады.
       Кир за поездку обветрился, отпустил себе нахальную бородку и был в отличном расположении духа. Когда Николин пришел, он уже стоял в холле, трепался с целой компанией, рассказывал архангельские байки. Крестом подаренным хвастался: медный, с добротной прозеленью, чуть не с ладонь размером. Староверческий.
       Увидев Николина, ринулся к нему обниматься:
       -Старик! Отощал совсем, от тебя же половина осталась! Подвижник! Отшельник!
       И тут же пошел плести про архангельских женок и дев: грудасты, голубоглазы, характер нордический, выдержанный, ласковы как голубицы - а ростом с лондонского полицейского. Женатых не очень привечают, а холостых ...
       -Плюнь на все, Антон, двинули в Архангельск! Смотрины тебе устроим, обженим по закону староотеческому.
       -Про это - воздержись,- посоветовал Николин сквозь зубы.
       Но Кира уже несло:
       -Монах ты наш, живой укор отечественной литературе!
       Тут Николин и рявкнул:
       -А ты... а вы - хам! Мол-чать!
       Кир растерялся, руку ему на плечо:
       -Ты чего, старик, ты чего?
       Николин дернул плечом, руку стряхивая.
       -Что, морду набить, чтоб отвязался? Клоун дешевый! Видеть больше не желаю! И не попадайся.
       Развернулся на каблуках, чтоб не видеть Кировых совершенно квадратных, испуганных глаз - и на выход. Вслед ему ошарашенно молчали. Что это он?
      
       Николина слегка подташнивало, хотя его никогда в машинах не укачивало. Таксист, по счастью, не трепался: музыку включил и рулил себе. Да, понимал Николин, далеко ему до тети Ксениной лобовой простоты. Предлог, видите ли, выискал. И, как результат, больнее обидел. Он и хотел - скандал и разрыв при свидетелях. Но представлял сейчас, как они будут об этом рассказывать. Повторять:"Клоун дешевый". Замычал Николин так, что таксист обернулся. Нет-нет, ничего. Езжай, друг, все в порядке.
      
       Наутро Николин пошел в поликлинику. Высидел очередь. И пожаловался врачу на общее недомогание и потерю веса. Как он спит? Да никак не спит, бессонницы замучили. Уже и горячее молоко на ночь пил, как дитя: не помогает. Посоветовал врач витамины, ну и таблетки от бессонницы выписал.
       -Не увлекайтесь. Одну таблетку - за час до отхода ко сну, не больше одной за сутки. Наладится сон - немедленно прекращайте, чтобы привыкание не образовалось.
       -Спасибо, доктор.
      
       Пришел домой, только дверь открывал - услышал в квартире звонок телефонный. Через три минуты снова позвонили.
       -Сказочник? Что это вы вытворяете? Думаете, поможет? Работать надо. А капризничать не советуем. Не в детском садике. Время помните? Чтоб были как штык на месте, и не вздумайте дурить...
       Повесил Николин трубку и решил телефон больше не брать. Потому, когда звонил ему Л. - дозвониться не смог и крепко на Николина досадовал. Тут сценарий, понимаешь, утверждать должны, а он болтается где-то. А Николин нигде не болтался. Он дома сидел и водку пил: целый ящик припас. До четверга он уже не будет отличать четверг от пятницы...
       Мулин рассказывал, на Западе есть такие телефоны с автоответчиками. Можно трубку не брать, восхищался Мулин, а все слышно, что на автоответчик начитывают. Порадовался теперь Николин, что технический прогресс до советского человека с опозданием доходит. Вот еще бы не хватало: не только звонки эти противные слышать, а еще и то, что Они бы в телефон наговаривали. Тогда б он точно свихнулся.
       Накрыл телефон подушкой и долил себе еще.
      
       Для Брысика настали нехорошие времена. От хозяина мерзко пахло, никакого удовольствия не было мурзиться у него под подбородком. Чтобы получить пожрать - приходилось теперь мяукать погромче и попротивнее. А бумагу в поддоне хозяин уже который день не менял. Нагадил Брысик в знак протеста на ковре, прямо посередке. А хозяин и не заметил. Рассеянно чесал за ушком, когда Брысик ему под ноги подворачивался. Махнул Брысик лапой на эти непонятности. Коты вздыхать не умеют, потому даже без тяжелого вздоха сдался. Стал ходить в унитаз, и без деревянного сиденья обходился. Эх, жизнь!
      
       Утверждению сценария предшествуют обсуждения. Есть худсовет студии, есть секретариат Госкино. И много всяких промежуточных инстанций. А еще же есть министерство культуры, да - забирай выше! - отдел пропаганды ЦК. А потом уже по второму кругу: если позволят по данному сценарию еще и фильм поставить.
       Потому не надо удивляться, что Белоконь, никаких официальных должностей в Госкино не занимавший, был одной из фигур, от которых киношники зависели. Могут же, например,в министерстве культуры пожелать со сценарием познакомиться. А может и Белоконь лично встретиться с режиссером Л., о жизни покалякать. Или - на обсуждение в студию приехать: не возражаете, товарищи, если и я поприсутствую? Нет у товарищей возражений. Как-никак, старый коммунист, народный депутат. Только скрежет зубовный по углам. Может, глисты у кого...
      
       А Белоконю нравилось. Когда-то киношные вопросы проще решались: одним человеком. Все. Сколько работы было у Вождя - так еще и эту на себя взвалил. Каждый фильм лично просматривал и решение о нем принимал. Заодно и о режиссере.
       Теперь измельчало все, раздробилось. Но Белоконь свою часть ноши на чужие плечи перекладывать не собирался. Спи спокойно, Отец. Выстоим.
      
       Так что мог режиссер Л. скрежетать своими крепкими- белоснежными, мог маскировать страдальческий оскал под улыбку или не маскировать - как ему желательно... Белоконь и не такие тексты умел в пух расщелкивать.
       Тем сценарий и плох, что художественно - ислючительно убедителен. Пьяница-отец вызывает непобедимую симпатию и горячее сочувствие. Совершенно выглядит оправдано, что мальчик его любит - а заодно полюбит и зритель. Допустимы ли в нашем обществе к пьяницам опустившимся симпатии?
       Учительница глупая - тоже очень жизненно получилась. Оскорбителен такой образ советского учителя. А тут еще фантастика подозрительной символики. Взять только эту сцену, когда дети прямо из-за парт от нее улетают, а она - за ними руками машет, а потом туфли снимает: думает, без туфель полетит... И с голубой мышью неясно: на что, собственно, выбор цвета намекает?
      
       Замечательный художник Л., гордость отечественной кинематографии, конечно, снял бы это все великолепным образом, с присущим ему талантом и мягким обаянием. И что бы из этого вышло? А ничего бы хорошего не вышло, товарищи, и лучше это сразу признать, не тратить на съемку народные средства.
      
       Очень обидно, что такой умелый удар - и мимо прошел. Ничего о нем Николин не узнал, выполняя свою программу. Четверга он действительно от пятницы не отличил, и от субботы тоже. Телефон не брал, на звонки в дверь не открывал. А потом застопорило. То ли организм воспротивился. То ли остатки последней гордыни.
       Но в один прекрасный день сидел Николин трезвый и выбритый, приводил в порядок бумаги на столе. Квартиру отшуровал, стаканы даже перемыл. Носки сменил и брюки погладил. В распахнутую балконную дверь беленькая пушинка залетела. В детстве они такие пушинки называли почтальончиками. Ловили наперебой: кто поймает - письмо получит. Николин ловить теперь не стал, а Брысик очень заинтересовался. И прыгал, и подкрадывался. Наконец зацапал и повалился на спину, держа ее, измятую, в лапах.
      
       Тут в дверь не позвонили, а постучали три раза. И - звуки раздались на площадке, будто кто-то от двери отскочил и сбегал теперь по лестнице. Вышел Николин в прихожую. Открывать не стал, а слушал.
       Глядь - а под дверь открыточка просунута "Поздравляем с Днем Советской армии!" На обороте написано:
       "Дорогой мой сказочник, ты куда же пропал? Психуешь? Хочешь, у меня знакомый доктор есть, я устрою, чтоб он тебя полечил. Приходи, мой хороший, в четверг, очень я соскучилась. Любящая тебя Софочка."
      
       Вот так. Николина крупной дрожью колотило от ярости, особенно почему-то эта "Софочка" его взбесила. Такая, значит, жизнь теперь намечается. С Софочкой. Давай-ка, друг, хвостом не крутить и себя не обманывать. А то поздно будет.
       Взял Брысика на руки, по морде погладил. И - через площадку - к тете Ксене. Она дома оказалась, по счастью. Открыла в монументальном халате бордового плюша. И так удивилась, увидев Николина, что даже не сказала ничего. А он, торопясь, чтоб она дверь не захлопнула:
       -Тетя Ксеня, я уезжаю, надолго. Насовсем. Брысика пристройте пожалуйста куда-нибудь, вы же добрый человек, я знаю... И - спасибо вам.
       Сунул ей кота, пользуясь ее статуйным остолбенением - и к себе. И захлопнулся.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ГЛАВА 25
      
       Что-то еще оставалось сделать, а что - не мог сообразить Николин.
       Написать, как в романах, "в смерти моей прошу никого не винить"?
       А черта вам лысого! Взял лист бумаги - и крупно, самым толстым фломастером:
       "Я на вас работать НЕ БУДУ!"
       Тоже, конечно, ребячество. Но так ему захотелось. Он слышал, что Учреждение, если уж заводит дело на кого, то с пометкой "хранить вечно". Вот и пускай подошьют к делу. К помершим писателям сотрудники Учреждения раньше гробовщика приезжают.
       Достал таблетки, доктором выписанные. Для того и берег. Безо всяких эмоций заглотал все, запивая методично водой. Уселся в кресло, лицом к балкону. На перилах воробей попрыгивал, крутил головой. Николин мысленно попросил его не улетать. Нравилось ему на воробья смотреть. Пестренький.
      
       Зазвонили опять в дверь: то ли тетя Ксеня спохватилась, то ли Эти опять. А воробей все не улетал, и Николин не шевелился, чтоб его не тревожить.
       Потом в двери завозился ключ. Ну конечно, смешно, у них же отмычки есть... Поздно, товарищи, прохлопали. Жалко воробья: спугнут-таки, сволочи. Хоть это да успеют.
       В дверь ввалился Кир, встрепанный и растерянный.
       -Антон, ты прости, что я так вперся. Я волновался очень. Думал, может с тобой что... У меня твой ключ же... Ты - в порядке, а?
       Николин, не вставая с кресла, улыбнулся ему. Уже начинала кружиться голова, и охватывала необыкновенная легкость. Вот его бы так оскорбили - он не пришел бы никогда. А Кир пришел, пересилил обиду. Рискуя, что его с лестницы спустят. Ключ на стол выложил и стоит теперь, смотрит выжидательно: в порядке? точно?
       -В порядке, Кир. Спасибо, что пришел. Ты прости за грубость. Так надо было. Не твоя вина, не моя ви-на...
       Затошнило Николина, мешая взлететь. Наверное, он странно выглядел, потому что Кир подскочил к нему, за плечи подхватил. Метнулся за водой: тут стакан стоял, на письменном столе. И увидел листок с фломастерной надписью.
      
       Вызванивать "скорую" Николин ему не препятствовал. Потому что не знал дозировки, и теперь его неудержимо рвало, он уже не соображал ничего.
       Соображать начал через два дня: раньше трубки прозрачные увидел, потом потолок белый. Чувствовал себя плоским и выпотрошенным, и очень было холодно почему-то. Еще через сутки, переложенный на обычную кровать с высокой каталки, он уже и эмоции стал ощущать. Вернее, одну только эмоцию. Стыд. Только его он и
       вынес из бессознательных своих запределов. Будто дали ему крепкую пощечину. Лежал, недоумевал тихо: почему?
      
       Впустили к нему Кира: в белом халате, с цветами. Он неловко наклонился обнять, шепнул:
       - Молчи пока, я все уладил.
       Что он уладил, чудак-человек?
       Вышла медсестра, оставила их одних. Николин теперь был неопасный больной. Выздоравливающий. Так что посетителей допускали.
       Кир шепотком объяснил, что именно уладил: ту бумажку он в карман сунул, ее не видел никто. Так что - несчастный случай: мог же человек баночки перепутать? Может, он аспирин хотел принять.
       Кира понять можно: за попытку к самоубийству - на учет в психдиспансер ставят - самое меньшее. А как правило - экспертиза. Ну спасибо, друг, за заботу. Николин-то знал: так и так психушки не миновать. А все же был благодарен. Старается человек, спасает, как может. Это была вторая эмоция, которую Николин ощутил. Лежал, улыбался.
       И Кир сиял счастливо, хоть и явно смущался в больничной обстановке, не знал, о чем с Николиным говорить. Не о погоде же. Но мололось почему-то само по себе - именно о ней.
       -У тебя тут хорошо, прохладно. А на улице жара такая, старик, дышать невозможно, асфальт плавится. Садишься в машину - задницу обжигает. Говорят, засуха будет...
      
       Пришла тетя Ксеня. Тоже цветов принесла и коржиков домашних с вареньем. Вот она нигде не смущалась. Говорила с Николиным, как ни в чем ни бывало, будто и не было никаких между ними пробежавших кошек и странных событий.
       -Ну вы худой какой, Антон Семеныч! Я вот завтра вам бульончика принесу, в больницах этих разве питание? А за Брысика не беспокойтесь. Он у меня присмотрен. Вырос он как - просто удивительно. Верите, мою Клеопатру на шкаф загнал, такой террорист. Ну я им пока границу определила: она со мной в комнате, а он - на кухне. Шипят оба, а терпят.
       -Спасибо, тетя Ксеня. Я друга своего попрошу, он вам ключ даст от моей квартиры. Можно, а?
       -А конечно, так лучше будет. И коту удобнее. А я и накормлю его, и обихожу, и приберу там к приезду вашему. Вас когда выписывают?
       -Вот попрошусь поскорее.
       -Это вот напрасно, это не надо. Доктор лучше знает, когда положено. Вам что из вкусненького привезти?
      
       К удивлению Николина, посетителей было много: всю палату цветами завалили, как на похороны. Непонятно откуда, но просочился слух и пошел гулять, что вербовали Николина Органы, а он Их - ко всем чертям. Вот и стали на него жать, и довели. Пищевое отравление, знаем мы такие пищевые отравления... Хорошо еще, что откачали...
       Поэтому шли в больницу с оттенком демонстрации: тебя, мол, уважаем, а Этих - не уважаем. А что такого? Больному человеку цветочки принесли...
       И Ольга примчалась, смотрела со смешным восхищением, как на героя. Аж в пот Николина кинуло от неловкости, а что ей объяснишь? Стелла, разумеется появилась, и Мулин, и повалили один за другим.
       Режиссер Л. белыми зубами высверкивал:
       -Поправляйся, дорогой, не волнуйся. Мы еще поборемся.
       И руку жал со значением.
      
       Николин, честно говоря, был счастлив, когда его наконец выписали, и отвез его Кир домой. Что теперь будет - он не представлял себе, и думать об этом не хотел. Вот второй попытки с таблетками не будет - это он знал почему-то точно. Извелся он совсем от срама, а тут еще с цветами...
       А дома - блеск да лоск, расстаралась тетя Ксеня, даже окна помыла. И пироги на столе, полотенечком покрытые. Брысик, мурча на третьей громкости, на колени полез с несчастным видом: обижали, мол, сироту, на кухне запирали, кошку дикую натравливали.
      
       А в почтовом ящике - повестка в военкомат, на завтра. Кир еще не успел уйти, Николин ему показал. У Кира глаза округлились:
       -Ты думаешь - Они?
       -А ты думаешь - мне очередное звание присвоили?
       Откуда Кир знал, что Учреждение иногда и в военкомат вызывает - можно себе представить. Но характерно, что и Николину, неопытному еще, интуиция то же подсказывала.
       -И что же ты будешь?
       -Как что? Пойду, раз вызывают. А там увидим. Я тебе позвоню, расскажу.
      
       Решил Николин: жить здесь и сейчас, а вперед уже не загадывать. Там, впереди, все плохо, а сию секунду - ему плохо разве? На балконе сидеть, смотреть сверху на липы расцветающие?
       К вечеру он сделал, впрочем, прорыв в будущее. Очень забавная пришла ему идея: обзвонить всех. Ну, хотя бы - кто к нему приходил. И пригласить к себе на завтрашний вечер. Мол, обмыть очередное воинское звание: зачем еще сорокалетнего старшего лейтенанта запаса могут в военкомат вызывать? А если нет - так просто отпраздновать выздоровление. Кира попросить приехать пораньше, ключ ему у тети Ксени оставить. Если он вдруг задержится - чтоб Кир гостей принял, в дом впустил. У тети Ксени можно стулья одолжить - ведь делали они когда-то так с Люсей!
       Обзвонил, пригласил. Шестнадцать человек получается. Надо бы и посуду тогда одолжить. Вот будет смеху: гости собрались, угощаются, а хозяина нет! Где хозяин? В психушке!
      
       Тетя Ксеня согласилась все приготовить и быть за хозяйку. Деньги взяла на закупки и зашуровала с ураганной энергией.
       Так что пошел Николин в военкомат, ни о чем более не заботясь. И брать с собой ничего не стал. Белья своего психам явно не положено. Им смирительные рубашки положены. Про зубные щетки - неясно, правда. Но будем исходить из того, что и зубы, может, не положены. Жаль, не утрудился Николин в свое время поинтересоваться: как там вообще? Как говорил Митрий - изучить хотя бы предмет. Ничего, узнаем скоро.
      
       Конечно, его пригласили в какой-то кабинет. И конечно, там сидел некто в штатском. Но не Виктор Степаныч, другой.
       -Вы догадываетесь, зачем мы вас пригласили?
       -Я думаю, вы мне это сейчас объясните,- ответил Николин. И сам себе подивился: до чего непринужденно выходит! Он понимал: в любую минуту снова может навалиться прежний тягучий, дыханье залепляющий страх. И, сокрушенный уже столько раз, не зарекался на будущее, обещаний себе не давал. Но пока - в спасительном здесь-и-сейчас - ничего такого не ощущал. Кабинет как кабинет. Легкой шторкой от солнца затененный. Некто как некто. Стул удобный, со спинкой.
       -У нас такое правило, Антон Семенович: если мы по каким-либо причинам отказываемся от дальнейшего контакта с агентом - мы его ставим в известность. Ставлю вас в известность: вы нам не подходите. По слабонервности и склонности к пьянству. Так что сотрудничество с вами мы прекращаем. У вас есть вопросы?
       Не было у Николина вопросов.
       -Так до свиданья.
      
       Вышел Николин, не понимая ничего. И это - все? Вот так это просто? Что ж это получается, постойте... А как же - все знают: если Они возьмутся за человека, так уже не отвяжутся? Почему это все знают, а что у Них такое правило - даже сообщать официально: до свиданья, избавляемся от балласта - этого никто не знает? Тут же он, впрочем, сообразил: расскажет он сам об этом кому-нибудь? Или все-таки нет? То-то и оно... И никто не рассказывает, кому повезло соскочить. А кому не повезло - тем более.
      
       Но, значит, у него, Николина, есть не только здесь-и-сейчас, но и - жизнь впереди? Нет, определенно: что он заработал на этой истории - так это эмоциональное плоскостопие. Какой из него теперь писатель: он даже в такой момент не чувствует ничего. Ни облегчения, ни освобождения, ни ликования. Ни даже сокрушения по поводу своей бесчувственности.
       Ладно, он поедет домой. Четыре часа еще до прихода гостей, помочь там тете Ксене. Со свойственной ему последовательностью, он
       следующий час занимался тем, что купил батон и кормил в ближайшем сквере пропыленных воробьев.
      
       Только в середине июля выбрался Николин к деду Климу.
      
       Вот интересная штука: с момента, когда он убедился, что изъят его роман - не горевал о нем почему-то. Правда, было и без того, о чем горевать. Но и позже, например, когда писал сценарий - не болело ничуть. Изъяли - и как и не было. Будто большой резинкой стерло его из Николинского сознания. Даже не вспоминал о нем Николин.
       А теперь вспомнил. И залихорадило: второй-то экземпляр! Перечитать хотя бы! Не пропала же вещь. Лежит, хозяина ждет. Чтоб определил ей судьбу.
      
       Жара дошла до накала семейной свары. Так что счастливые обладатели московской прописки уносили ноги, кто куда мог. Писатели - все могли: кто на дачи, кто в дома творчества. Кто - как Николин - в места не предусмотренные. Только Пушкин оставался: стоял на постаменте, задумавшись. Мечтал о небе Африки.
       Тетя Ксеня удивлялась: из Москвы-то - куда еще можно ехать? Жарко? Большое дело - жарко... Это разве что? Вот под Сталинградом, она помнит - там было жарко, действительно. А пар костей не ломит. Так и отломила Николину на вопрос, не собирается ли куда:
       -На кого ж я Москву оставлю?
       А его отпустила с Богом:
       -Проезжайтесь, проветритесь. Досмотрю.
      
       Дед Клим встретил Николина,как всегда, приветливо. Выглядел он колоритно: тельняшка в дырьях, черный поверх тельняшки пиджак, и шляпа соломенная. Воздух знойно гудел пчелиными крылышками, слоился и подрагивал. А деду - ничего, не жарко было. Обрадовался он новой тельняшке: последняя у него оставалась. Без тельняшки - что за жизнь, а в магазине не укупишь: форменная одежда гражданскому населению не полагается.
       -Вот спасибо, сынок! Это где ж ты расстарался?
       Николин дефицит доставать вообще-то не умел, по непрактичности. Но обратил внимание: для деда - получалось у него легко и удачливо. Всегда получалось. Без пробоев.
      
       Был у деда пень рядом с домом: древнее и дома самого, и пасеки, и всего окружающего бытия на сто верст во все стороны. Огромный, из земли выпирающий могучими переплетеньями, аж позеленевший. Над ним окружающая древесность ветки распространила. В этом холодочке и была у деда летняя гостиная, она же столовая.
       Николин сидел на чурбаке, наслаждался забытыми запахами. А дед холстинкой пень застелил и кроил соты страхолюдным ножом в эмалированную миску. Хвастался боевым подвигом: поехал он это в город , как потеплело, купить того-сего. Возвращается - святые угодники, дверь открыта, двое мазуриков перед домом крутятся, а один из дому вылазит! А пчела ж не вылетала еще...
       Ну, дед палку перехватил покрепче - и в атаку!
       -Одного огрел по хребтине - он аж присел, и - драпу! А тех двух не достал, ушли, диверсанты. Эх бы мне обе ноги - я б из них душу выветрил.
       Поулюлюкал им дед вдогонку, поорал, сердце облегчая. Не поленился до конторы дойти колхозной, сообщил председателю: жулики завелись, да не наши, не местные. Может, бичи, а может, и уголовники. Нет, ничего унести не успели, даже бражка нетронута оказалась. Дал бы им дед унести, хо-хо! Ноги унесли - и то пускай спасибо скажут.
       Николин и жару перестал ощущать, по костям его пробрало. Но не мог же он ринуться в погребушку ни с того ни с сего! Не понял бы дед такого поведения. Так что сидел степенно, беседу поддерживал.
      
       А когда наконец дорвался - уже сознавал, что шарит для очистки совести. Нет тут ничего. Обшмонали деда, умыкнули экземпляр.
       И, действительно, не было.
       Вышел Николин, облепленный паутиной, ударило его солнцем по глазам. Окатило горючей ненавистью: к Этим, к себе, ко всему паскудному миру. Был бы тут сейчас кто из Этих - убил бы, не задумываясь. Удушил бы голыми руками. Глотку бы перервал.
       Мимо пчелка пролетала по своим пчелиным делам. И, хотя никаких движений Николин не делал - резко изменила курс и спикировала. И, с налету - в глаз.
      
       Доставал дед Клим жало из Николинского, стремительно заплывающего века - удивлялся:
       -Что это ей попритчилось? Может ты, сынок, того... психанул на нее с отвычки? Нельзя на пчелу психовать, она тварь Божья, все чует. Зря кусаться не будет, это ж гибель ей.
       Один глаз у Николина закрылся сразу, второй стал - щелочкой, посередине нос - сливой мичуринской. Так он и сидел на чурбаке, смотрел в щелочку на дедовы райские кущи и на пустое, без облачка, небо. Позади - ничего уже не оставалось: рассчитался Николин с прошлым. Или оно с ним. Начинать все сначала - сил не было, да и - что начинать?
      
       Дед огурчиков принес, утешал, как маленького. Бражу по стаканам разлил:
       -Ну, будем здоровы!
       -Будем здоровы, Клим Василич!
       И были они здоровы, а лето дальше покатилось, шевелясь и чирикая.
      
       Осенью была у Филиппа Савича служебная неприятность по основной теме. Пока он в поте лица разбирался с эпидемией холеры в Одессе, лучших сотрудников кидая в дело, пока локализовали, новую терминологию придумывали, объясняли и замалчивали - это и казалось основной темой: шутка ли! И так удачно все сошло. Через год забудут. Но не разорваться же ему было еще и на все прочие дела. По другим направлениям - был грех, формально он работал. Нетворчески. На бумажном уровне.
       И вот результат. Дали-таки шведы премию вражине главному, под псевдонимом Паук. А теперь, понимаешь, кому Паук, а кому и Нобелевский лауреат. Грянуло по всем волнам, неположенным к прослушиванию: Мир рукоплещет! Правда прорывает железный занавес! Да, он принимает! Нет,он не отказывается! Нет, не уедет из России!
       Взбудоражило Москву, взорвало эмоциями. Кто именинником цвел от радости: по одному выражению лица, по взаимным улыбкам в общественном транспорте - половину граждан можно было уличить в антисоветских настроениях. Кто локти кусал. Кто совещания собирал запоздалые: как допустили? Почему не предотвратили?
       Но ошибка думать, что Филипп Савич лишился места на этой истории или хотя бы пострадал серьезно. Холерой в наши дни, конечно, не оправдаешься, оправдываться надо бумагами. А бумаги - вот они. Предупреждал же Филипп Савич, торопил меры принимать, и предлагал: какие именно. По датам можно видеть, по документации. Не его вина, что делегацию в Швецию вовремя не отправили. Наша власть справедливая: не стали человека зря наказывать. Продолжай, Филипп Савич, работать.
      
       Нет во времени мгновений, достаточно прекрасных, чтоб его остановить. Оно и не останавливается, катит себе. Только счетчик в неведомых сферах зеленые цифры выщелкивает: месяц, год, десять лет, двадцать. И спорят ученые люди: придется по тому счетчику платить - или так проскочим? А если да, то сколько? Наиболее дальновидные интересуются еще: в какой валюте?
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ЭПИЛОГ
      
       Большинство наших героев дожили до августа девяносто первого. Кроме Брысика. Тот прожил плодотворную кошачью жизнь, и московское кошачество следующих поколений приумножило трехцветные гены - на счастье хозяевам.
       Николин больше кота не завел. Теперь у него был песик Гавчик неочевидной породы. По утрам и вечерам их вдвоем можно было видеть в ближайшем скверике. Пробедовал Николин после этой истории сколько-то лет, а там опять его печатали понемножку. И сценариев для мультфильмов он несколько сделал.
       Еще Николин женился: на тихой библиотечной девушке Даше с кротким взглядом и мягкими ручками. Вопреки опасениям его друзей, эти ручки мягкими так и остались: ни в чем она Николина не ограничивала и ничем не попрекала, даже в те времена, когда жили они вдвоем не ее зарплату. Тетя Ксеня ревновала хуже всякой свекрови, но и она успокоилась со временем, попривыкла. Даша и за ней присматривала, за покупками бегала: опухали ноги у тети Ксени чем дальше, тем хуже.
       К моменту главных событий Николина в Москве не было. Он хоронил деда Клима. Умер дед в полном здравии, от старости. Загодя смерть почувствовал и прислал Николину телеграмму: "Помираю, приезжай". Видимо, не ему одному. Человек двадцать незнакомых между собой людей смотрели тогда друг на друга, удивлялись разнообразию дедовых знакомств и интересов. Один даже и в рясе приехал. Кто застал еще деда живым - говорили, что помер он тихо, с улыбкой. Оставил на столе рукописную инструкцию: как за пчелками ухаживать. А дописавши, прилег отдохнуть. Николин и тут опоздал попрощаться, на сами похороны поспел. Впервые он видел деда не в тельняшке, а в белой рубахе. Лежал он с наивно-торжественным видом, и нелепо было над ним произносить речи. Это даже и председатель колхоза ощутил и не порывался.Так что просто тихо отпели, забросали могилу, крест дубовый поставили. А нового пасечника колхоз назначил.
       Написал ли Николин еще что-нибудь в стол - к тому августу было неизвестно, а дальше наше повествование не заходит. Но привычку вставать в четыре утра сохранил. Чем-то занимался же человек в эти часы. Может, и писал. А, может, так сидел: думу думал.
      
       Дима отсидел полтора года, выпустили его по половине срока. Вернувшись, Стеллу не узнал: до того опухла и постарела. Пила она
       даже для богемного образа жизни неслыханно. Плакала у Димы на шее, обещала подшить "торпеду". Но не подшила. Дима жил тогда одним стремленьем - уехать, забыть про это все. И про Стеллу, оказалось, в том числе.
       Он женился на молодой экономистке, и препятствий к их выезду не чинили.
       Так что к тому августу был Дима в городе Нью-Йорке, водил школьный автобус. С литературными публикациями не вышло почему-то, хотя Дима неплохо изучил английский язык и предлагал издательствам свои стихи в собственных переводах.
       Пришлось ли Диме в лагере оправдать подписку о сотрудничестве - догадываться каждый имеет право, но достоверных сведений нет. За историю Учреждения было четыре волны уничтожения архивов. И последняя, еще до того августа начатая - была самая мощная. Многое после этого навсегда осталось гадательными.
      
       По той же причине неизвестно,прав ли был Белоконь насчет Кира, или тому действительно удалось сорваться с поводка. Уж больно импульсивен был человек: то на рожон пер, то притихал, то снова в печати выныривал, а там вдруг и за границей. Обычно когда человеку за пятьдесят - его воспринимают серьезнее, чем когда ему двадцать. У Кира вышло наоборот, такова уж была особенность его дарования.
       На баррикадах Кира не было: он в то время с дачи в Москву добирался. А когда валили Железного Феликса - влез на какое-то возвышение и читал толпе свои по этому поводу стихи. Но возбужденный люд не слушал: кричали, плясали, за канаты тянули. Увидел Кир такое дело - махнул рукой и тоже ухватился за канат. Когда повалим, и начнут плакать и обниматься - будет время более подходящее, сообразил он. Если повезет - можно будет еще и на Феликса упавшего влезть.
      
       Петя Низов, вернувшись с южных морей, объявил маме: в институт не вернется. А что он будет делать? Господу служить. Каким это образом? Сам он еще не знает, каким. Господь укажет. Сколько нервов Наташе стоили эти его разгрузки вагонов да котельные - кто угодно себе может представить.
       Через несколько лет, однако, определилось яснее: стал Петя готовиться в священники. Интересно, что Филипп Савич вмешиваться не пытался: то ли считал это допустимой карьерой, то ли боялся хуже наделать. Хорошие отношения у них сохранились. И, когда Петя стал отцом Петром, Филипп Савич частенько просил окрестить детишек его номенклатурных знакомых. Его собственные дочки давно уже крещены были.
       Такая пошла мода в партийных кругах: крестить детей. На дому, разумеется. Кто полагал, что с того здоровее будут. Кто слышал, что крещеные дети в постель не писаются. А кто соображал: вот окрестил же Иван Петрович своего - что мы, хуже людей? Кроме того, и родственные отношения можно было так завязывать: звать полезного человека в крестные. Отец Петр крестил с дорогой душой, никому не отказывал. Понимал так: родителям - мода, а детям - спасенье. И чудо, и таинство, и великая Божья заступа.
       Тем же и занимался в том августе, на баррикадах. Толпа там собралась с одной целью: костьми лечь, если Эти начнут. И было чувтство у многих: жили, братцы, нехристями - неужели так и помирать? Отец Петр интересоваться не успевал: начнут - не начнут. Крестил, благословлял, улыбался каждому: иди с Богом.
      
       Филипп Савич заварухой у Белого дома не интересовался. Знал подоплеку достаточно, чтобы не волноваться. Его на данном этапе другое интересовало: пора было идти в большой бизнес. Виктор Семеныч оказался хорошим учеником, он еще раньше Филиппа Савича это понял. Так что был уже членом банковского правления, обещал Филиппу Савичу дать поддержку. Золотое дно открывалось, головокружительные перспективы. И надо было не упустить.
      
       Денис Усманов был на Тибетском плоскогорье в то время: совместные советско-моногльские изыскания. Для молодого геолога лето - значит, поле. Мама его Ольга в душе радовалась, что - так далеко. Ту ночь простояла на коленях перед образом Заступницы: просила всех, всех простить и защитить. Ее железный отцовский характер претерпел большие изменения за эти годы.
       Как и предполагал Белоконь, главным виновником был Денис - тоже деточка с характером. Ему было чуть больше тринадцати, когда он, матерью же воспитанный в православном духе, взбунтовался: что за запрет бесчеловечный на общенье с отцом? У них была сцена, он хлопнул дверью. Вечером позвонил: я у папы, не волнуйся, утром приеду, в школу же завтра не идти. Ольга уже и за то благодарна была, что позвонил. Когда сама девчонкой уходила из дому - неделю пропадала. С тех пор терпела: и встречи Дениса с Киром, и несомненные их друг к другу симпатии, и Кировы (а он, разумеется, только того и ждал) подарки в доме. Молча приняла обрушившееся горе: что ж, сын сделал выбор. Не может же он любить - и его, и ее!
       Но Денис, к ее недоумению, умудрялся сочетать: любил и маму, и папу, и не видел в том ни малейшего затруднения. А надо ж было думать перед тем, как учить сына никого не осуждать. А могла ли она - не учить? Вот и получила на свою же голову, и теперь одну за другой сдавала позиции: уже Кир и в доме появлялся, и она была с ним сдержанно-приветлива.Чтоб мальчика не расстраивать.
       Пустила дело на самотек, приняла к сведению факт, что мир от этого не рухнул, и дальше жила как жилось. Была известным художником-иллюстратором, увлекалась гравюрой и графикой. Думала попробовать себя в иконописи, но отец Нифонт не одобрил:
       -Не бабье это дело.
       Послушалась. Он ее похвалил: за смирение.
      
       Экстрасенс Митрий исцелениями больше не занимался. Объяснял: шарахнули его из астрала враждебные сущности, пробили ему защиту. Как пробовал выйти на тонкие уровни - собственные пальцы хватали его за горло, и начинал он неудержимо икать.
       Так что пока изучал литературу, сочетая это с медитацией. Готовился серьезно к растормозке центра Кундалини, прислушивался: не начались ли боли. Появляясь в обществе, смотрел отрешенно. Если говорил - то о вхождении в новую эпоху, законе восхождения и тому подобных вещах. Собесседники старательно делали понимающие глаза. Новая эпоха, кто же будет спорить.
      
       Андрей Михалыч Белоконь пил горькую с друзьями. Рушилось все, созданное Вождем, и как с цепи сорвавшаяся толпа грозила разнести последние святыни. Да уже и разносили, ликуя, и Белоконь стонал, охватив голову: как допустили? Как мы до этого дожили?
       Недоумевающе смотрел на друзей, а они - на него: что теперь? И они-то, оставшиеся верными, что могут сделать? Самому младшему - шестьдесят четыре, а большинству уже и семьдесят праздновали. Да не в возрасте дело: каждый бы жизнь отдал, великое дело спасая, на любую амбразуру бы кинулся. Только где они - амбразуры?
       Слушали пластинки драгоценные: не на обысках ли теперь станут изымать те пластинки? Пили. Плакали, слез мужских не стыдясь. Всю ночь просидели. Вот не будь этой дружбы - хоть пулю бы в лоб. А так все же грело в беде: хоть есть они друг у друга. Свои. Тесным кругом, и лампочка светит, и песни поют они прежние. А снаружи - темень и мрак, и окончательная всему погибель.
       Рассветало уже, когда Белоконь вдруг встал твердо, будто ни маковой росинки во рту не бывало. Остальные - на него, с надеждой: сталинской осанки стоял перед ними человек, воли несокрушимой, в кулак собранной. Ни слова не говоря, пошел в спальню, снял со стены Портрет. Принес бережно. И сказал:
       -Пошли. На площадь. Теперь ведь свобода.
       Оживились, приосанились, стали из-за стола выбираться. Ни один не отказался, не струсил, не спросил даже - на какую площадь: понятно было всем.
       Белоконь смотрел на них, гордясь несгибаемым поколением. Мишка инфаркт перенес, третий месяц всего на ногах, Толик -второй год со слуховым аппаратом, Сашок, самый молодой - и у того пигментные пятна проступать начали.Но сейчас побледнели пятна, подтянулись подбородки, подняли все головы: пошли. Обзвонили еще, кого вспомнили.
       И в десять утра были на Красной площади с Портретом. Да не тесной, сбившейся кучкой. А выстроились у того Портрета почетным караулом, плечи развернув. Арестовывайте, хватайте, убивайте, если нравится, тут же на площади. Ваша теперь сила. Вашей дури господство. А наша - правота.
      
       Но не хватал никто, и не гнали их даже с площади. Милиционеры похаживали, взгляды кидали. А они - что? Они общественный порядок не нарушают.Они свои права гражданские осуществляют. На свободу совести. Кажется, демократия теперь?
       Какие-то прохожие ухмылялись, кто-то и пакость выкрикнул. Но не подходили, драку не начинали. А они все стояли: плечом к плечу. Вот и корреспонденты иностранные камерами застрекотали. После стольких лет - первая демонстрация с портретом Сталина! В первый же день демократии. Сенсация, как-никак.
       А они все стояли, и Вождь слегка улыбался с Портрета. Был у Белоконя именно этот портрет: с улыбкой.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       126
      
      
      
      
  • Комментарии: 1, последний от 21/11/2020.
  • © Copyright Ратушинская Ирина Борисовна
  • Обновлено: 21/01/2010. 401k. Статистика.
  • Роман: Проза
    • Оценка: 7.30*8  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.