Романовский Владимир Дмитриевич
Богатая Белая Стерва

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Комментарии: 1, последний от 27/09/2019.
  • © Copyright Романовский Владимир Дмитриевич (tekhasets@mail.ru)
  • Размещен: 12/05/2008, изменен: 17/02/2009. 748k. Статистика.
  • Роман: Проза
  • Американские Романы
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Авторский перевод с английского. Современная сага.

    • Владимир Романовский

    БОГАТАЯ БЕЛАЯ СТЕРВА

    или

      

    L'EROTIQUE

      

    или

      

    ВЕЛИКАЯ АМЕРИКАНСКАЯ СОНАТА

      

    эпический роман о любви, страсти, убийстве, вдохновении, мужественных женщинах, эксцентричных мужчинах, голубокровных, богеме, утонченной кухне, сексе, беспорядочных путешествиях и некоторых ошеломляюще удивительных событиях, произошедших недавно в Нью-Йорке и Париже

    равно как и

    справочник для богатой среднего возраста женщины, желающей время от времени делать счастливым молодого оперного композитора, не располагающего средствами

      
      
      

    (авторский перевод с английского)

      
       CopyrightЏ2005 by Author
      
       опнкнц. лщдхянм юбемч.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       ПРОЛОГ. МЭДИСОН АВЕНЮ.
      
      

    I.

      
       Не обо всяком убийстве можно составить репортаж.
       Да и вообще - ни о каком убийстве мыслей не было. Просто был человек в ярости. С маниакальной решительностью, свойственной талантливым исполнителям, он велел шоферу . . . остановиться . . . выйти . . . и зайти вон в тот бар . . . и выпить там чего-нибудь . . . и сам сел за руль.
       Светофоры. Пешеходы. Сварливая старуха с бесполезным мохнатым пуделем на старомодном поводке . . . толстый, потный работник конторы с пропуском на алюминиевой цепочке вокруг короткой жирной шеи . . . черный подросток, листающий . . . что? . . . папку какую-то, в которой . . . что? . . . нет, не может быть . . . партитура? . . . я, наверное, схожу с ума. Это, наверное, бред. Сходящие с ума обычно бредят, не так ли. Проем между грузовиком и такси . . . протиснемся . . . тормоз. Светофор, сволочь, не хочет переключаться. Ну же. Все еще красный. . . . Ну и мука . . . светофор меняется . . . педаль в пол . . . не сбей хулигана . . . ишь как идет, вперевалочку . . . переходит улицу вызывающе медленно . . .
       Выдержим. Мы выдержим. Вот я только посмотрю . . . нельзя ли ему вогнать ума куда надо!
       Старая злопамятная крыса! Подожди, не делай ничего пока что, не нужно . . . Никаких отчаянных поступков! Уж я сумею . . . уж я чего-нибудь да добьюсь . . . что-нибудь да сделаю. Я ему покажу, гаду . . . Он не посмеет нас больше тревожить. Разве он понимает, кто ты такая, что ты такое . . . Он-то? Ха! Ему не дано . . . Он мелочный и тщеславный, и старый, и думает только о . . . думает . . . Вот же мерзавцы, нужно же им было именно сейчас перекрыть дорогу! Контроль безработицы. Они всегда что-то ремонтируют. Бестолково, бессмысленно, и по всему городу. А дороги от этого лучше не становятся, между прочим.
       Он круто повернул на поперечную улицу. Величественная череда особняков, построенных в Бель-Эпокь, частично была скрыта растущими вдоль тротуара пышными деревьями.
       До нужного ему особняка он доехал в общей сложности за десять минут, проскакивая иной раз на красный свет. Сигналил мешающим. Планирующие убийство так не поступают. Импульс? Небрежность?
       Все, кто знал его лично, посмеялись бы. Он? Никто в мире не планировал свои действия так тщательно. Об этой его тщательности ходили легенды.
       Не о всяком убийстве можно составить спешный репортаж.
       О некоторых сообщают, чтобы удовлетворить садистские склонности некоторой части читателей. Об иных - чтобы позабавить. Еще об убийствах сообщают, когда нужно отвлечь внимание публики от чего-то очень большого и важного.
       Когда убийство происходит в условиях высшего социальной значительности . . . в кругах, где значительность означает на самом деле изолированность и защищенность от остального мира . . . то невольно засомневаешься - а стоит ли вытаскивать диктофон или наставлять линзу камеры на подозреваемого. А потом еще . . . потом редактор тоже начнет сомневаться, и рассматривать задумчиво текст, и говорить "Да, это очень хорошо, но . . . " и ты опомниться не успеешь как вдруг обнаружишь, что у тебя теперь колонка в провинциальной газетенке, и следует радоваться, что хоть это есть. Никто не хочет подвергать себя опасности лишний раз. У всех есть потребности, удовлетворить которые может только постоянный доход.
       Степень социальной значительности Музыканта была высока. Его личная жизнь никого не касалась. Из-за его . . . э . . . призвания . . . он волей-неволей появлялся на публике чаще, чем люди его уровня, да, это правда . . . И все-таки он был - плоть от плоти своего сословия и клана. А для публичных появлений у него было другое, вымышленное имя.
       Ему было тридцать пять. Среднего роста. Крепко сложен. Приятной внешности блондин. Женщины его обожали, хотя большинство их предпочитало обожать его с безопасного расстояния. Отпугивал властный вид. Женщины хотят, чтобы их баловали, а не внушали им трепет.
       Он запарковал бентли у гидранта и вышел. Он был так взволнован, что даже забыл оправить пиджак. Не провел рукой по волосам. Не вытер со лба капли пота скромным носовым платком без монограммы. Позвонил.
       Десять секунд. Двадцать секунд. Дворецкий наконец появляется. Не удивлен. А удивляться и нечего, визитер - частый гость в доме. Здравствуйте, сэр. А вот пускать его в дом именно сейчас - нет, это совсем другое дело. Совсем, совсем другое дело. Нельзя.
       Музыкант отодвинул дворецкого плечом и вошел в дом, с удовольствием хлопнув входной дверью. Шокированный необычным поведением гостя, дворецкий, непривычный к проявлениям грубой силы и своеволия, мигнул и попятился. Не был готов. Он ни разу в жизни не звонил в полицию. Он собирался вскоре уйти в отставку - лет через десять - купить дом в Мейне и смотреть как внуки и внучки мучают лягушек, развлекаясь. Он не знал как нужно реагировать . . . на это . . . на такое . . .
       Музыкант пересек холл и вошел в просторный кабинет. Тот, кто вызвал в нем ярость, сидел у письменного стола, перелистывая какой-то альбом с блеклыми фотографиями. Старик. Энергичный, с прямой спиной, с достоинством, но все равно старый. Бесполезный и безусловно злобный. В самом что ни на есть библейском смысле - воплощение зла. Появление Музыканта его не испугало и не насторожило. Напротив, хозяин дома улыбнулся гостю светской улыбкой, повернувшись в кресле и махнув любезно рукой.
       - А, да, - сказал он - Я предполагал, что ты сегодня придешь. Это очень мило с твоей стороны. Присядь, пожалуйста.
       Совершенно точно - не о всяком убийстве следует писать репортаж. Некоторые убийства настолько запутаны, что дотошного репортера могут и самого убить . . . в крайнем случае, сделать так, что жизнь его станет неудобной.
       - Вы самый безжалостный человек из всех, кого я знаю, - сказал Музыкант, яростно глядя на хозяина дома. - Из всех гадостей, которые можно было сделать, вы сделали самое худшее.
       - Пожалуйста не подходи близко.
       Музыкант двинулся вперед, ухмыляясь злобно.
       - А что вы сделаете? Плюнете в меня?
       Он остановился. У него не было выбора - нужно было остановиться. Револьвер был направлен ему в лицо. Рука, держащая револьвер, не дрожала.
       - У тебя неуемный темперамент, друг мой, - объяснил старик. - Ты меня удивляешь. Мне это как-то не приходило в голову раньше. Ну! Это меняет дело.
       - Вы меня раздражаете, - заметил Музыкант, сверкнув глазами.
       - О! - старик усмехнулся. - Входишь в мою жизнь без приглашения, мои собственные дети души в тебе не чают, соблазняешь мою жену, собираешься увести ее от меня, и - я тебя раздражаю? Какая наглость.
       Музыкант нашел глазами кресло и собирался к нему подойти и в него сесть.
       - Стой где стоишь.
       - Вроде бы, вы пригласили меня сесть.
       - Передумал. Стариковский каприз. Ты мне больше нравишься, когда стоишь.
       Некоторое время оба молчали.
       - Знаешь, - сказал старик, - это странно, но по-моему, в кругу моих знакомых ты самый приличный человек. Да. Приличнее всего клана. Мы с тобой похожи. У меня есть дело. У тебя тоже. Мы принимаем во внимание чувства других людей - не всегда, но от раза к разу. Мы оба совершенно точно знаем, чего хотим. Молодой человек, я мог бы выстрелить вам в голову прямо сейчас и никаких неприятных для меня последствий не было бы. Но я не хочу. Не сейчас. Не нужно пока что.
       - Вы хотите видеть меня раздавленным, не так ли.
       - Тебя? Нет. Я тебя для этого не знаю достаточно хорошо. Но других, да, хочу видеть - раздавленными. Поверь, ты сам же будешь мне благодарен, когда все это кончится. Ты увидишь ее. . .
       - Ее.
       - Да. Ты увидишь ее в другом свете. Она хороша, конечно. У нее много достоинств. Но ты не видел ее целиком, ты не знаешь. Ты увидишь. Когда все кончится, ты увидишь ее всю. А теперь иди. Пожалуйста.
      

    II.

      
       Музыкант выпил стакан залпом и кивнул бармену. Стакан наполнили снова. Бармен подозрительно посмотрел на клиента, но ничего не сказал. Бар клуба был пуст: время раннее. Несколько посетителей наличествовали в просторных холлах, ходили и безучастно рассматривали портреты на стенах. Обменивались бессмысленными комментариями.
       Законного мужа никогда нельзя просто списывать со счетов.
       Приличное, солидное затишье нарушилось появлением Хелен.
       Она вошла в компании пестрой своей свиты, состоящей из лихо выглядящих молодых людей в ярких пиджаках, а также смелого вида и среднего возраста женщин в кокетливых платьях. Музыканту мать его любовницы совершенно не нравилась. Вместо того, чтобы удовлетворяться собственной бесполезностью и сидеть тихо, она вечно встревала, куда не надо, вечно вмешивалась, давала возмутительные советы, притворялась невинной и благожелательной, задавала бестактные вопросы и вообще всем мешала ужасно. Завидев Музыканта у бара . . . проигнорировав очевидное - человек хочет побыть один - она прогарцевала в его направлении, отставив своих пажей и фрейлин на произвол судьбы. Взобралась на стул рядом с ним.
       - Привет, - сказала она, благожелательно улыбаясь.
       - Да, привет, - ответил он резко, чуть не повернувшись к ней спиной. Но не повернулся.
       - Ты чем-то озабочен.
       - Да.
       - Тебе нужно научиться расслабляться. Развеселись.
       - Нет причин для веселья.
       - Ну как же нет. Жизнь прекрасна. Какие тебе еще нужны причины?
       - Она была бы еще более прекрасной, если бы некоторые люди в нее не вмешивались.
       Хелен проявила терпение.
       - Не сердись, не сердись. А ты когда к нам придешь наконец? На рояле поиграть? Последний раз ты развлекал нас . . . я даже не помню . . . очень давно. Вот и развеселишься.
       Бармен приблизился, чтобы снова наполнить стакан Музыканта.
       - Никто так не развлекает публику, - сказал Музыкант, - как старик Уолш. Прямо миссия такая в жизни, всех развлекать. Постоянно.
       - Да, действительно. Ты заметил, да?
       Подобие юмора. Как трогательно.
       - Да, - сказал Музыкант мрачно. - Заметил. Не мог не заметить. Что ж. Это все справедливо, наверное. Кто я такой, чтобы отбирать у него жену.
       - А, вот оно в чем дело, - Хелен сочувственно дотронулась до его предплечья. - Нет, это никуда не годится. Это нельзя, дорогой мой. Уж извини.
       - Да.
       - Он ведь человек выдающийся.
       - У него много денег.
       - Ну, по правде сказать, да.
       - Я не хочу по правде, - сказал Музыкант устало. - Я хочу чтобы он оставил ее . . . нас . . . в покое.
       - А он так и делает в основном.
       - Не в этот раз.
       - А не нужно было его провоцировать. Ничего, думаю, он придет в себя. Он очень отходчивый. Вот увидишь, все образуется.
       Ирония, сарказм, даже оскорбления - как об стенку все разбивается. Теплые ноты в ее голосе звучали так естественно, что не знавший ее вполне мог принять все это за искренность. Музыкант резко повернулся к ней. Она улыбнулась светской улыбкой.
       - Он мне сказал, что я могу ее забрать.
       - Это он не всерьез, - сказала Хелен успокаивающе.
       - Всерьез. Я ее забираю, но дети остаются у него.
       - Что ж. Это ведь справедливо, не так ли?
       Ничего в этой жизни ее не волновало. Поерзав на стуле, устроившись поудобнее, закинув ногу на ногу, выпрямив спину, она смотрела на него благосклонно. Порода. Ничего не скажешь. Такому не научишь - это от рождения дается.
       - Он получит все права на детей, и она их больше не увидит. Он сказал что ему все равно, как он эти права получит - через суд или по договору, и пусть она сама решит . . .
       - Конечно по договору лучше. Какой еще суд! Нет уж, никаких скандалов, пожалуйста. Ничего хорошего в скандалах нет.
       - Он действительно намерен сделать все, что он сказал.
       - Да. Это жестоко, я понимаю, но ведь он прав, дорогой мой.
       - Хелен! Это убьет твою дочь. Понимаешь? А?
       - Не преувеличивай. Впрочем, ты ведь человек искусства. Люди искусства склонны к преувеличениям. Ничего страшного. Она привыкнет. Некоторое время, правда, она будет переживать. Но это пройдет.
       Музыкант вдруг подумал, что . . . Глядя с любопытством на Хелен, он вытащил портсигар, открыл и предложил ей. Она вежливо отказалась.
       - Конечно же, - сказал он небрежно, закуривая, - он и деньги себе все заберет. Вообще все.
       Прошло некоторое время прежде чем Хелен сообразила, что сие означает.
       - Прости, как? - спросила она.
       - Он всё заберет. Вложения, акции, наличные, недвижимость. Всё.
       Своих денег у Хелен и ее дочери не было. Муж Хелен никогда не был богат, или, по крайней мере, достаточно богат, чтобы его воспринимали всерьез в некоторых кругах. Хелен слегка побледнела.
       - Все заберет, - настаивал Музыкант. - Ну, может какие-то драгоценности тебе оставит.
       - Ты шутишь, - сказала Хелен машинально.
       Некоторая степень растерянности проявилась в ее чертах, черты стали почти человеческими.
       - Мне очень жаль, - сказал Музыкант, чуть улыбаясь. - У меня доход небольшой, а рассчитывать на то, что мой отец будет содержать . . . нас всех . . . не приходится. - Он помолчал, а затем добавил с комической торжественностью, - Нужно будет многим пожертвовать.
       - Не может быть, - пробормотала она, не глядя на него.
       - И тем не менее это так, - заверил он ее, сохраняя серьезное выражение лица. - Не переживай. Я сниму однокомнатную конуру в Уильямсбурге, это за речкой, в Бруклине. Там живут люди, которые тебе всегда нравились - ну, знаешь - художники, поэты, беззаботная богемная толпа. Наконец-то у тебя появится возможность влюбиться в голодающего художника или страждущего поэта. Будешь вязать свитера и продавать цветы, чтобы свести концы с концами, а вечерами делиться романтическими мечтаниями с предметом своей любви, за скудным ужином, состоящим из натурального салата и сухарей. А когда он умрет от чрезмерной дозы наркотиков, твой портрет, им нарисованный, заметит представитель Галереи Тейта. После чего все остальные его картины будут раскуплены за огромные деньги лучшими музеями мира.
       - Перестань, - сказала она. - Помолчи.
       Молчали они целых две минуты - он, глубоко затягиваясь сигаретным дымом и следя за выражением ее лица, она - напряженно пытаясь упорядочить мысли.
       - Твой доход . . . - сказала она. - Твой . . . доход как исполнителя . . . он . . .
       - Ты хочешь спросить, не станет ли он в скором времени достаточным, чтобы мы втроем могли сохранить сегодняшний уровень жизни. Вряд ли. В ближайшие несколько лет на это рассчитывать не стоит.
       - Ужасно, - сказала она убежденно. - Все это ужасно. Дай мне сигарету.
       Он соскользнул со стула.
       - Мне пора. До свидания.
       Придя домой, он некоторое время пытался себя занять. Чем-нибудь. Попробовал читать, но не мог прочесть больше страницы. Порассматривал партитуру какой-то сонаты Шопена. Ничего не выходило - он не мог сконцентрироваться ни на чем. Старик Уолш имел в виду все, что он сказал. Разлученная с детьми, женщина его жизни вскоре возненавидела бы виновника этой разлуки.
       Музыкант открыл ящик стола. Пистолет призывно заблестел.
       А что потом? Сможет ли он по-прежнему быть . . . музыкантом? Выступать перед аудиторией? Сможет ли он ее любить так, как любит сейчас? Может ли убийца быть художником, умеет ли преступник любить? Будет ли она любить его, если он перестанет быть художником?
       А ведь они это уже обсуждали. Она не поддержала его, но и не сильно протестовала. Она только, вроде бы, упомянула о реакции детей. Что-то такое сказала. Не помню.
       Музыкант вставил обойму, положил пистолет в карман, и спустился в холл. Дворецкий его отца, психологический близнец дворецкого дома Уолшей, спросил, не может ли чем-нибудь помочь.
       - Мне - нет, - ответил Музыкант.
      

    III.

      
       Грянули два выстрела подряд.
       Тело нашли только утром. Семейный доктор заполнил все нужные бумаги. Инсульт. Семейный адвокат нанес краткий, деловой визит. Некролог. Не обо всяком убийстве следует писать в газете.
       Инспектор Роберт Кинг, навещавший в тот вечер свою подругу, жившую в здании напротив особняка, слышал выстрелы. Опыт подсказал ему, что это действительно - пистолетные выстрелы, а не мешок с бельем, хлопнувшийся с третьего этажа на влажный тротуар. Он стоял у окна и смотрел на особняки напротив, чья архитектура безусловно относилась к Бель Эпокь. Известняк и мрамор. Ионические колонны. Пилястры. Сегментированные фронтоны. Дормеры. Как многие жители города, неравнодушные к архитектуре, Кинг подумал - почему сейчас так не строят?
       Спустя несколько минут он отметил про себя, что ни полицейских машин, ни карет скорой помощи нигде не видно - и люди не бегают туда-сюда по улице в панике, не кричат нечленораздельно. Прочтя через два дня некролог в одной из ежедневных газет, он вспомнил этот вечер и связал два события.
       Теоретически, возможность убийства Старика Уолша была сама по себе - событием национального значения. Роберт Кинг доложил о своих наблюдениях и умозаключениях своему начальнику в Федеральном Бюро Расследования. Начальник пожал плечами.
       Роберт Кинг решил самолично разобраться с этим делом. Хотя бы поверхностно. Когда-то давно Старик Уолш был другом его отца.
      

    IV.

      
       Прошла неделя.
       Человек, известный всей Республике, а также некоторым другим мирового значения странам, как Живая Легенда, прибыл в город, и его приветствовали фанфары и энтузиазм журналистов. Три длинных лимузина перевезли его и его телохранителей через мост Трайборо, а затем - вниз по Пятой Авеню, к Донне Брадли - большому, начала двадцатого века постройки, отелю в нескольких кварталах к северу от Плазы. Номер, зарезервированный для него, тщательно убрали, проветрили, проверили на наличие презервативов, оставленных персоналом отеля, и украсили свежесрезанными цветами. Внизу, в легендарной кухне отеля, шеф-повар превзошел самого себя, приготовляя роскошный ассортимент яств, который впоследствии был полностью съеден телохранителями. Сам великий человек находился в одной из своих "ореховых" стадий, т.е. ел только орехи. Иногда такие стадии длились неделями. Различные средней руки модельеры и дизайнеры интерьеров зарезервировали номера в Донне Брадли в надежде на случайную встречу с Живой Легендой в коридоре.
       Ему было шестьдесят, и последнему его интернациональному успеху недавно исполнилось десять лет (несколько жеманный французский фильм, о котором многие до сих пор говорили, что, мол, он их поразил, очень поразил). Иногда он появлялся в эпизодических ролях, напоминая о себе, и в связи с этим доход его оставался постоянным. Некогда низкорослый, плотно сбитый и экзотично привлекательный (больше в средиземноморском, чем в американском, смысле), нынче он был низкорослый, жирный, и отрешенно-скучающий, но те, кто помнил его фильмы, все еще видели в нем того - молодого, слегка развратного, непоседливого и загадочного.
       Телохранители вошли в номер, а несколько минут спустя снова вышли, глупо ухмыляясь гладко выбритыми лицами. Не обратив внимания на загадочные эти ухмылки, Живая Легенда вошел и прикрыл за собой дверь. Было очень темно. Живая Легенда нащупал пухлой рукой выключатель. Хелен, нога на ногу, руки на ручках антикварного кресла, улыбнулась солнечной улыбкой. Нервно кашлянув, сказала,
       - Здравствуй, дорогой.
       - Здравствуй, - ответил, подумав, Живая Легенда.
       И продолжал на нее смотреть бесстрастно. Он часто удивлял многих, вспоминая неожиданно их имена, именно в тот момент, когда они собирались его осторожно упрекнуть в том, что он их забыл. Этот контраст между кажущейся тупостью и замедленностью и внезапных проявлений ясности ума создавали иллюзию скрытых недюжинных умственных возможностей.
       Оказалось, в номере есть еще один гость. Он сделал движение, и его заметили. Был он высок, мускулист, смугл, и обаятелен. На нем был дорогой, не очень элегантный итальянский костюм.
       Живая легенда посмотрел на гостя тупо.
       - Здравствуй, Франк, - сказал он без интонации.
       Хелен снова улыбнулась, не очень уверенно на этот раз.
       - Здравствуй, друг мой, - сказал Франк преувеличенно тепло, протягивая большую волосатую руку.
       Живая Легенда пожал ее с неподдельным, как показалось гостю, теплом. Выражение его лица не изменилось.
       - Очень рад тебя видеть, - сказал он все так же без интонации.
       - Мадам настаивала, что ей тоже нужно здесь быть, - объяснил Франк. - Я подумал и решил - почему бы и нет. Эти козлы внизу не хотели ее пускать.
       - Да, - подтвердила поспешно Хелен. - Господин Гоби очень добр . . .
       - Шшшш, - Франк Гоби подмигнул ей, приложив палец к толстым своим губам. - Никаких имен. Пожалуйста, ребята. Давайте сядем и поговорим.
       Живая Легенда присел неспешно, медленно, на диван. Франк придвинул второе кресло. Хелен поерзала в своем кресле и несколько изменила позу - колени вместе, ступни справа от кресла. Еще раз улыбнулась неуверенно.
       Живая Легенда прибег к одному из своих излюбленных трюков - просто смотрел благосклонно на Франка, смотрел себе и смотрел. Пауза растягивалась. Благосклонность во взгляде Живой Легенды была так неподдельна, что продолжающая растягиваться пауза ничем не напоминала волевую дуэль. Когда Франк снова заговорил, он не чувствовал себя побежденным. На Хелен трюк произвел бы впечатление, если бы мысли ее не были заняты другим.
       - Ну, хорошо, - сказал Франк. - Не собираешься ли ты снова сняться в фильме, друг мой? Мы уж сколько лет ждем. Мы соскучились. Э . . . Хелен, да? Хелен, не правда ли, было бы здорово - новый фильм? Мы соскучились, не так ли?
       - Ах, да, - подтвердила Хелен, держа себя в руках. - Я, правда, не часто хожу в кино . . . Но на твою премьеру, дорогой, я бы с удовольствием . . . пошла бы . . .
       Живая Легенда улыбнулся одними глазами - тоже фирменный трюк. Франк посмотрел на часы.
       - Что ж, маэстро, - сказал он. - Никто не подслушивает. Можно говорить открыто. Помнишь, несколько месяцев назад мы с тобой посетили один бар?
       Живая Легенда наклонил голову. Хелен смотрела в сторону. Улыбки прекратились.
       - В течении нашего тогдашнего разговора, - продолжал Франк, - я, вроде бы, упоминал некоторые . . . э . . . вещи. Не говорил о них, а просто упоминал . . . э . . . так сказать. Ты знаешь, я всегда делюсь . . . э . . . чувствами и помыслами с людьми, которых уважаю. Я, вроде бы, совершенно точно упомянул одного нью-йоркского предпринимателя, чьи дела . . . поползновения . . . в Сейнт-Луисе . . . мне не очень нравились. Теперь, стало быть, так. Этот предприниматель и я - мы были большими друзьями. Не приятелями, а именно друзьями. Друганами. И ты тоже, друг мой . . . э . . . был другом предпринимателя. Не так ли.
       С бесконечной грустью в глазах Живая Легенда кивнул, приопустил веки и выставил вперед нижнюю губу. Хелен перевела дыхание и кашлянула. Она явно нервничала.
       - Теперь же так получилось, что друга нашего больше нет, - торжественно продолжал Франк. - Это очень грустно. Доктор говорит, что у него был удар. Все остальные уверяют, что он покончил жизнь самоубийством. Во всяком случае, все делают вид, - он поднял указательный палец и многозначительно наклонил его в сторону Живой Легенды, - что это так и было. Понятно, что это означает. Те, кто хорошо знали Старика Уолша никогда в такое не поверят. Старикан обожал жизнь. Такого жизнерадостного человека на земле не было никогда! Тем не менее, - добавил он, любуясь большим перстнем на мизинце, - видишь ли, друг мой, не обо всяком убийстве следует сообщать в газетах.
       Хелен сильно побледнела, посмотрело отчаянно на Франка и умоляюще на Живую Легенду. Ей хотелось сейчас быть очень далеко от этого места - на Аляске, в Китае. На Марсе. Ей совершенно не хотелось принимать участие в этом разговоре. А Живая Легенда сохранял бесстрастное выражение лица. Он просто ждал, когда Франк закончит.
       - Вне зависимости от того, кто во что верит . . . или же . . . во что их заставляют верить . . . - сказал Франк, - я говорю вам, как друг, ребята . . . - он выдержал паузу для пущего эффекта, - ни мои люди, ни я лично никакого отношения к этой истории не имеем. Вообще. Ноль отношения. У нас не было никаких причин. Совсем. Старикан был, конечно же, не подарок, и разногласия у нас с ним были, и еще какие . . . Но убирать старого питона . . . Нет. Никогда. Я хотел вам об этом сказать до того, как вы станете делать разные выводы и умозаключения.
       Живая Легенда на некоторое время углубился в свои мысли.
       - Я никогда в тебе не сомневался, Франк, - сказал он наконец. - Я знал, что это не ты. Видишь ли . . . я знаю, кто это сделал на самом деле.
       Глаза Хелен широко открылись. Франк поднял черные кустистые брови.
       - О да, - Живая Легенда произвел серию медленных задумчивых кивков. - Это очень грустная история. Очень, очень грустная. История о непонимании. Недопонимании. Невозможности людей друг друга понять. Что плохо в нынешнем мире - никто ни с кем толком не общается. Никто никого не слушает. Мы тонем в этом океане непонимания. Я предупреждал беднягу Уолша. Дважды предупреждал. Предупреждал дважды. Он не воспринял предупреждения всерьез. Это самое грустное и есть, во всей этой истории.
       Заинтригованный, Франк пододвинулся ближе вместе с креслом. Безвольная улыбка играла на губах Хелен.
       - Это японцы, - грустно сказал Живая Легенда, уставясь в пространство. - У них были какие-то дела. Они хотели составить с ним соглашение и сбить цену. Он не поддавался на уговоры. Он их ненавидел. Его дядя служил когда-то в Тихом Океане, во время Второй Мировой. Все это просто ужасно. Я пытался ему объяснить, что японцы прошлого и сегодняшние - они, типа, совершенно разные. Разные виды японцев. Я сказал ему, что старые традиции так же прочно забыты в Японии, как и у нас. Он мне не поверил. Он их очень сильно ненавидел. Он отказался от их предложения. И ему отомстили. Такая грустная история - ты себе не представляешь . . .
       Он приложил ладонь ко лбу. Хелен поднялась на ноги, затем присела на корточки у дивана и положила руку на жирное колено Живой Легенды.
       - Какие сволочи, - прошептала она.
       Короткий всхлип вырвался из горла Живой Легенды. Даже Франка это тронуло.
       - Друг мой, - сказал он. - Не отчаивайся. Рано или поздно мы им за все заплатим.
       Они тихо выпили, после чего Франк объявил, что должен идти.
       - Пока, ребята, - сказал он.
       Когда они остались вдвоем,
       - Извини, - сказала Хелен. - Мне просто . . . нужно было тебя видеть. Я пришла, а он на меня просто навалился тут . . .
       - Ничего страшного, - заверил ее Живая Легенда. - Франк - хороший человек. У него есть странности, но они, в основном, никому не вредят.
       - Мне нужно сказать тебе что-то важное . . . Я надеюсь, что никто не . . . э . . . подслушивает.
       Живая Легенда не подозревал, что номер прослушивается. Хелен тем более не подозревала.
       - Конечно нет, - сказал он. - Люди перестали подслушивать мои разговоры очень давно. Им неинтересно. Я просто глупый старик нынче. Говори, не бойся.
       - Вот, понимаешь ли . . . даже не знаю, с чего начать . . . Муж моей дочери и я . . . Мы никогда открыто не ссорились, конечно же. И все таки разногласия у нас были, и у меня были причины его ненавидеть . . . Чего я боюсь - что полиция может . . . или . . . как называется это жуткое агентство? . . .
       - Налоговое управление?
       - Нет, нет . . . То есть, эти подлецы конечно же не менее жуткие, чем . . . Грабят честных людей, отбирают у них последние деньги . . . Нет. Агентство, которое достанет тебя со дна океана, если им нужно с тобой поговорить.
       - Морские пехотинцы?
       - Да нет же. Пожалуйста, дорогой . . . Ты знаешь . . . Бюро Допрашивания . . . или чего-то . . .
       - ФБР.
       - Точно. Именно. Если они вдруг станут интересоваться . . . они могут заподозрить, например, что я - я, представляешь? - убила собственного зятя. Понимаешь?
       Живая Легенда взял из вазы орех, съел его, и взял еще один.
       - А ты его убила?
       - Не говори глупости. Ты меня знаешь. Надеюсь. Представь себе - я кого-то пошла и убила . . . И все-таки, у них могут возникнуть подозрения. В ту ночь я была в городе. Мы разговаривали - Уолш и я. Понимаешь? Они об этом не знают, но могут узнать. Не представляю, какие у них методы, но могут быть отпечатки пальцев . . . на ручках дверей . . .
       Живая Легенда поразмыслил.
       - Ты бывала у него в доме, - заметил он. - Конечно же на ручках отпечатки. Они ведь сами собой не выветриваются.
       - Я об этом и говорю. Так что может случиться какая-нибудь глупость . . . в общем, я в этом ничего не понимаю, но чувствую . . . как-то . . . Понимаешь?
       Живая Легенда надолго ушел в себя. Затем он взял из вазы еще один орех.
       - Так значит, это ты. Ты убила Уолша.
       - Что!
       - Я так и думал - либо ты, либо японцы. Что ж. Значит - ты.
       - Да нет же! - она обхватила голову руками. - Ты что, дурак, что ли, простых вещей не понимаешь!
       Он хорошо помнил этот ее жест. Когда они были любовниками, жест этот означал, что он ведет себя как невообразимый, доисторический, ужасающий кретин.
       - Ну, извини, - сказал он. - Не мечись так. Это ужасно действует на нервы.
       - Посмотри на меня! Неужели я выгляжу как женщина, способная убить? Когда ж ты наконец повзрослеешь!
       Она покачала головой. Встав, она схватила бутылку с серебряного подноса и налила в стакан до половины. Пригубила. Живая Легенда съел еще орех.
       - Я не желаю ни в чем быть замешанной, - сказала Хелен сердито. - У меня нет времени на все это [непеч.]. Что мне действительно нужно - хорошее алиби.
       Спокойно глядя на нее и никак не показывая - хочет ли он, чтобы она продолжала говорить, или убралась бы вон из номера, из отеля, из его жизни, Живая Легенда съел еще один орех.
       - Мне нужно, чтобы ты им сказал, если тебя спросят . . . только если спросят, понимаешь? . . . не нужно самому предлагать, если не просят . . . Ты должен им сказать, что я провела ту ночь с тобой.
       Он не ответил. Она поставила стакан на стойку мини-бара, подошла, села рядом с ним и даже заютилась слегка, задвигалась, прижимаясь к его плечу.
       - Сделаешь? Ради меня? Ну, вроде, как одолжение? Тебе они поверят, это точно.
       - Хорошо, - сказал он без энтузиазма. - Это какую же ночь ты со мной провела?
       - Что-что?
       - Ты сказала что провела со мной ту ночь. Какую именно ночь?
       Она закатила глаза. Затем терпеливо повторила,
       - Ночь, когда убили моего зятя.
       - Ага.
       Он медленно кивнул, раздумывая.
       - Где ты был в ту ночь? - спросила Хелен.
       - Я не помню.
       - В Калифорнии?
       - Хмм. Нет.
       - В Пенсильвании?
       - Может быть.
       - Нужно знать точно.
       - Ага.
       Он съел еще орех. Она погладила его по плечу.
       - Как дочь? - спросила она.
       - В порядке.
       - Так ты запомнишь? Я была с тобой. В Пенсильвании.
       - Да.
       - И у нас был секс.
       Он нахмурился.
       - Разве?
       - Нет. Но ты скажешь им, что был. Если тебя спросят. Не возражаешь?
       - Сузуки может обидеться.
       - Что еще за Сузуки?
       - Женщина, с которой я нынче сплю.
       - Н-да . . . - Хелен встала и опять схватилась за голову. - Как можно спать с женщиной, которую зовут Сузуки, скажи мне?
       - На самом деле у нее другое имя, - объяснил он. - Я не помню, как ее на самом деле зовут. Она японка. Я зову ее Сузуки, потому что это мой любимый персонаж.
       - Черт знает, что такое . . .
       Она решила, что будет очень терпелива. В течении следующего часа они выяснили что, оказывается, в ночь, о которой шла речь он все-таки был один. Затем они условились, что он скажет, если его спросят, что привез он ее на свое ранчо и провел с нею ночь, а потом, утром, доставил ее на станцию и посадил в поезд.
      

    V.

      
       - Что это еще за глупости? - Роберт Кинг удивленно посмотрел на начальника, когда они закончили прослушивание записи.
       - Думаешь, глупости? - начальник - толстый, лысеющий, очень запущенный в смысле физической подготовки, откинулся в кресле и посмотрел на подчиненного недружелюбно.
       - Ну, а что же. Японцы?
       - Все-таки мы в какой-то мере ответственны за то, что у них происходит . . .
       - А что у них происходит?
       - Ну, там, экономика . . .
       - А Уолш при чем?
       - Уолш - это наша экономика.
       - Вы знаете что-нибудь об экономике?
       - Как насчет уважения к начальству, Инспектор Кинг?
       - Абсурд. Все это - абсурд. Цирк.
       - Франк говорил специально для нас, Роберт. Подлая рептилия. Устроил шоу специально, чтоб дать нам знать. А с другой стороны для Живой Легенды никакой выгоды нет. Он сказал то, что сказал, и он верит в то, что говорит.
       - Он идиот.
       - Не скажи, Роберт. Не следует быть таким нетерпимым. Я вырос на его фильмах. Он - гений.
       У Кинга непроизвольно отвисла челюсть. На какое-то время он потерял дар речи.
      -- Фильмах?
      -- Что ж тут такого. Да, люблю его фильмы.
       - Ну, хорошо, - сказал Кинг. - Ну, допустим, это был какой-то японский . . . черт его знает . . . конгломерат, департамент, или корпорация. Что нам теперь делать?
       Начальник пожал плечами.
       - Это не в нашей юрисдикции. Пусть Темненькие занимаются.
       - Не понял.
       - Это их дело. Темненьких. Наверное. Может, они кого-нибудь убьют в Токио, в отместку. Или вообще оставят все это на усмотрение корпораций. Пусть корпорации разберутся и примут такие меры, какие посчитают нужными. Пусть продадут япошкам еще одну кинокомпанию, или чего там. Какая разница.
       - А что с данными, которые я для вас достал? Слушайте, я ведь несколько дней собирал материалы. Вы что, хотите сказать, что Музыкального Человека нужно . . . отпустить? В смысле - вообще не трогать? Немыслимо!
       - Это что, личные счеты, Роберт? Ты лично что-то имеешь против Музыкального Человека?
       - Он подонок.
       - Слушай, Инспектор, - сказал начальник. - Если тебе требуются, в связи с нервным напряжением, несколько сеансов терапии за счет Бюро, так и скажи. Или, может, тебе в отпуск нужно. Но мы делаем только то, за что нам платят. А платят нам налогоплательщики. Запамятовал? Нет, нет, пожалуйста, дослушай. Даже когда мы склонны делать больше, чем нам положено, мы все равно не имеем право хватать человека просто потому, что кто-то из наших парней считает его подонком. Наручников не хватит! Нужно будет из Хонг Конга выписывать новые. Оставь Музыкального Человека в покое. Дело против него закроют на этой неделе. Если тебе очень хочется действовать, и если тебе непременно нужно кого-то допросить, допроси тещу. Я бы так и поступил бы на твоем месте, Роберт. Я их терпеть не могу, этих богатых-бедных девушек. Гадина желает заполучить алиби. Это автоматически помещает ее в категорию подозреваемых. От ранчо Живой Легенды до ближайшей станции - сто миль. И в то утро поезда вообще не ходили.
       Кинг отмахнулся.
       - Именно, - подтвердил начальник. - Дама просто запаниковала. Она здесь не при чем, и Музыкальный Человек тоже не при чем.
       - Это он, уверяю вас. Это он! Почему бы вам не послушать меня хоть раз? Почему вы вообще никого никогда не слушаете?
       - Если не будешь мне докучать, я тебя выслушаю.
       - Музыкальный Человек - убийца.
       - Ты мне докучаешь.
       - Я должен его допросить.
       - Нет. Вот что, Роберт. Иди домой - ты свободен на сегодня. Развейся. И не сверкай так глазами по моему адресу, я-то уж точно к этому убийству не причастен.
      

    VI.

      
       Обмен мнениями у Инспектора Кинга и Музыканта произошел в баре, оформленном под экслюзивный клуб, на Ист Сайде. Разговор был неформальный и короткий. Каждый раз при упоминании Вдовы Уолш Музыкант сбивал инспектора странным способом - инкриминируя самого себя. Кинг оставался спокойным до того момента, когда Музыкант заявил вдруг со всей серьезностью, что он вообще не музыкант. Совсем. Ничего не знает о музыке и ничего в ней не понимает. Это было так неожиданно, что Кинг, раздосадованный и раздраженный, упомянул имя, под которым музыкант выступал на публике.
       - Никогда такого имени я не слышал, - подозреваемый очень убедительно пожал плечами. - Я? Выступаю под псевдонимом? Как-то странно даже.
       Кинг яростно на него смотрел.
       - Не знаю, что это за игра, которую вы тут разыгрываете, сэр, - сказал он. - А только, прошу вас, перестаньте. Ладно?
       - В игры я не играю. Вы меня за кого-то другого приняли. Вот я здесь сижу перед вами, у меня погиб близкий друг, мне сейчас необходимы одиночество и покой. Вы совершенно бестактно завязываете со мной разговор и обвиняете меня в том, что я музыкант и убийца. Что мне думать, Инспектор? Как должен человек нормальный и разумный на такое реагировать? Черт знает, что такое . . . - он снова пожал плечами.
       Кинг настаивал. Музыкант возражал, говоря что в жизни не имел дело ни с какими музыкальными инструментами. Может быть, он время от времени посещал оперу - это дело семейное, почти традиция. Но никогда он не был, например, в концертном зале. Кинг разозлился не на шутку и сказал что-то необдуманно, к делу не относящееся. Музыкант рассмеялся Кингу в лицо.
       Положив на стойку двадцатидолларовую купюру, Кинг быстро вышел, боясь, что если он останется в баре еще на какое-то время, всякое может произойти.
       Клан посчитал, что Уолш умер от удара. А сплетничают люди всегда, подумаешь! Полиция порешила, что имело место самоубийство, и вела себя по отношению к клану тактично. Пресса держалась на расстоянии, поскольку не каждое убийство следует освещать в газетах. А руководители в ФБР так и не заинтересовались всерьез этим делом, несмотря на усилия Кинга.
      
       ГЛАВА ПЕРВАЯ. ДНЕВНИК ЮДЖИНА.
      
      

    I.

      
       Юджин Вилье понял, что попал в переплет по крупному только когда применять меры было уже поздно. Был красный свет, двое незнакомых уже сидели у него в такси за спиной, мужчина хриплым баритоном бормотал адрес - неприметный маленький проулок в мрачных внутренностях Южного Бронкса, район, отказывающийся идти в ногу со временем и портящий радужную статистику Сити Холлу. Район оставался городской военной зоной, где грабеж, насилие, перестрелки и убийства по случаю и из каприза были так же обычны, как штраф за неправильную парковку.
       Закончив себя ругать за то, что не запер вовремя двери, Юджин Вилье оценил ситуацию и решил просто отказаться везти и посмотреть, что из этого выйдет.
       - Младенец просто меня убивает, - сказала пассажирка. Фальшивая нота в ее контральто резануло музыкальное ухо Юджина.
       Пятьдесят Седьмая и Бродвей. Светофор переключился, стал бледно-зеленым. Был час ночи. Небо приобрело таинственный бледно-фиолетовый оттенок, как иногда бывает в Манхаттане в середине ночи, когда яркий, кричащий неон вывесок и рекламных воззваний, мягкий желтый свет фонарей, лоскутный туман, и разбегающиеся мысли наблюдателя играют в игры с его боковым зрением. Юджин передумал. Двое на заднем сидении, даже если бы они согласились выйти прямо сейчас, наверняка пожаловались бы полицейскому - вон полицейская машина как раз прошуршала зловеще - и получил бы он, Юджин, очередную повестку, уже вторую, а третья означала бы, что у него отберут лицензию. Вторая повестка стоила бы ему восемьсот долларов (две недели работы). Церемониться бы с ним не стали - как же, отказался довезти беременную даму и ее нежного супруга до их мирного обиталища. Впрочем, это не было единственной причиной, заставившей Юджина передумать. Просто человеку, который тебя на голову выше и в два раза тяжелее, просто так нет не говорят. А вместо этого запирают двери до того, как он, человек этот, успел сесть в твое такси.
       Следуя по Вест Сайд Шоссе, Юджин прикидывал возможные варианты, включая расовый аспект ("Черному парню в наше время не вздохнуть, ни охнуть, особенно если он таксист"), и аспект бедности ("Два месяца за квартиру не плачено") и так далее, но вскоре отбросил их, все. Какие бы чувства не имелись у этих двоих на заднем сидении, понял он, благожелательность и сочувствие в перечень не входят. Разводить треп - глупо. Он решил вместо этого послушать Шопена и нажал кнопку на переносном стерео. Звуки знаменитого полонеза не произвели никакого впечатления на пассажиров. Пассажиры зловеще молчали. Может, они не любили фортепианную музыку.
       Справа плыли огромные здания оперного района, а затем показался Риверсайд со своим всегда умиротворяющим парком и кварталами конца девятнадцатого века, спокойными в своем тихом величии. Наконец и башенка церквы проявилась темным силуэтом. Гарлем проплыл мимо. Мост Джорджа Вашингтона слева засверкал гирляндами. Юджин въехал на пандус развязки, втерся в поперечное движение, и взял курс на Кросс Бронкс Экспресс шоссе. Парень на заднем сидении наклонился вперед, сообщая Юджину, какой съезд с шоссе ему нужен. Инструкции прошли под аккомпанемент особенно залихватского шопеновского пассажа.
       Юджин бывал в этим местах раньше - дважды отвозил пассажиров, один раз ему заплатили. На первый взгляд - обычный район в окрестностях восточно-бережного метрополиса. Двухэтажные дома вдоль улицы. На некоторых въездах стоят и мерцают невинно в темноте машины, иногда дорогие. Какая-то часть жилого фонда смотрится вполне респектабельно. Когда Юджину сказали, что сейчас нужно свернуть налево, на стороннюю улицу, идущую под гору, очень уютную, подозрения переросли в мрачную уверенность. Он знал, что его ждет.
       Ему спокойным голосом велели остановиться. Дуло пистолета двадцать второго калибра уперлось в основание черепа сзади.
       Стараясь не делать лишних или резких движений, он протянул через плечо деньги, всю выручку. Затем ему велели освободить машину от своего присутствия.
       Дрожа от порывистого ноябрьского ветра, Юджин смотрел, как двое вышли, забрались на передние сидения, хлопнули дверьми - та-дам! - как оркестровое начало третьего акта "Богемы". Мужчина, сидя за рулем, опустил стекло и в сюрреалистическом порыве неуместной щедрости протянул Юджину его лицензию в пластиковой обертке, с номером и фотографией.
       - А куртку не дашь ли мне мою заодно? - спросил Юджин мрачно. - Холодно же, [непеч.].
       Ответом его не удостоили. Грабитель включил надпись "Конец Смены" на крыше. Жертва обхватила себя руками, защищаясь от холода и ветра, и пошла прочь.
       Престарелый дядька, весело шагающий в противоположном направлении, вгляделся и сказал, -
       - Эй! Ты в порядке, парень?
       - Где здесь полицейский участок? - спросил Юджин. - Меня только что ограбили. Забрали мое такси.
       - О! - дядья просиял. - Меня тут тоже ограбили вчера ночью. В конце квартала повернешь налево, брат. Удачи тебе.
       Звезды мигнули. Какие-то кошки в голос жаловались на неустроенность из близрасположенной огромной кучи мусорных мешков. Юджин дошел до участка, и там его тепло приветствовали две дюжины белых полицейских в темных рубашках.
       - Ого, сынок, что это ты шляешься в такой холод в одной рубашке?
       Объяснения их удовлетворили. Они качали головами грустно, закатывали глаза, размышляя о суровых реалиях района, который волею злой судьбы им перепало охранять. Они предложили Юджину кофе, который оказался очень слабым но, к счастью, горячим. Имя его пропустили через компьютер и нашли, что он им не врал намеренно и злобно, а сказал все так, как есть. Записали его показания и заставили его подписать. Затем предложили подвезти его к станции метро.
       - Это, конечно, глупый вопрос, - сказал Юджин, - но не могли бы вы подкинуть меня в Манхаттан? Ну, пожалуйста. Я без куртки, и устал я дико. С ног валюсь.
       - Извини, сынок, - сказал один из полицейских, ненамного старше Юджина, но зато с бицепсами, похожими на йорктауновские пушечные ядра под тонкими рукавами рубашки. Эти бицепсы придавали ему вид власти и справедливости. - Мы не имеем права пересекать границы района. Но до поезда мы тебя довезем.
       В патрульной машине пахло дешевой едой. На станции один из сопровождавших Юджина полицейских постучал в пуленепробиваемое стекло будки своим клабом, имея в виду, что билетер должен нажать на специальную кнопку, активизирующую специальную калитку для специального прохода на платформу - бесплатно. Неожиданно проснувшись, билетер осмотрел прибывших и помахал им из-за стекла рукой.
       - Да открывай же [непеч.] калитку, - сказал второй полицейский раздраженно.
       Билетер сделал несколько объяснительных жестов, уверяя всех, что все в порядке и он все понял. Он нажал какие-то кнопки. Во всех помещениях станции погас свет. Билетер снова включил свет. Затем он выключил свет внутри своей будки и стал временно невидим. Неожиданно специальная калитка отворилась - он случайно нажал нужную кнопку.
       - Удачи тебе, сынок, - сказал полицейский, который был моложе.
       - Спасибо.
       И Юджин прошел на платформу.
       Эстакадная эта платформа открыта была четырем ветрам. Юджин страстно обхватил себя руками и начал дрожать. К счастью, поезд вскоре прибыл. Те несколько пассажиров, что наличествовали в вагоне, посмотрели на него с легким удивлением.
       Ключи были в куртке, а куртка была там, где Юджину быть не хотелось. Он удивился, осознав, что сожалеет о потере портативного стерео и всех своих замечательных дисков. Разбежавшись, он подпрыгнул и схватился за нижнюю ступеньку пожарной лестницы. Подтянувшись, он перелез перила, поднял раму окна, вполз в квартиру, и сразу схватил телефон, чтобы информировать начальство - дневному водителю выходить на смену сегодня не надо - сегодня для него нет машины. Эта новость совершенно не обрадовала работодателя. Он хотел знать детали. Юджин извинился, повесил трубку, быстро принял бодрящий горячий душ, и лег спать.
       Он взял себе два дня отпуска, не заплатил за квартиру, дважды отрешенно обедал в доме своих родителей в Гринич Вилледже, позволил матери себя обласкать, выслушал лекцию от отца (профессора Нью-Йоркского Университета), и возвратился на работу. Решение было добровольным. Он собирался еще некоторое время зарабатывать на жизнь вождением такси, несмотря на то, что всеми фибрами души чувствовал, что эта стадия его карьеры подходит к концу.
       Месяц спустя он провел два часа на аэропортовой стоянке в ожидании прибытия следующего самолета, из которого должны были выйти какие-нибудь клиенты. Когда самолет наконец приземлился, диспетчер такси перетасовал очередь клиентов в соответствии с им самим только что изобретенной системой, основные положения которой он не был склонен обсуждать с кем попало. Юджину досталась пара - устрашающего вида мужчина и тучная, оптимистично настроенная женщина.
       Рассеянным взглядом Юджин проводил Инспектора Роберта Кинга, вышедшего из терминала - только что вернувшегося из отпуска в Тоскании. Юджин понятия не имел, кто такой Инспектор Кинг. Но чем-то этот человек привлек его внимание - какая-то серия не очень четких картинок. Все еще пытаясь их рационализировать, Юджин повернулся к двум клиентам и спросил их, куда они желают ехать.
       Ему дали адрес в самой негостеприимной части Бруклина под названием Бушвик.
       - Нет, - сказал Юджин, возвращаясь к реальности и поднимая брови.
       - Что ты сказал? - спросил большой мужчина с водевильной сумрачностью, к которой в некоторых районах прибегают, чтобы выразить неудовольствие.
       Тон мужчины неприятно задел Юджина, который иногда бывал и вспыльчив.
       - Я сказал - нет. Ты что, [непеч.], оглох? Нет. Н, Е, Т. Понял?
       - Ты с кем это так разговариваешь? - возмущенно спросила тучная женщина.
       Юджин выключил мотор, вытащил из прозрачного щитка лицензию, и вышел из машины. Чувство всеохватывающей свободы овладело им. Клиент уже махал рукой, призывая диспетчера.
       Этот последний, наслаждаясь моментом, медленно повернулся к Юджину и посмотрел на него надменно.
       - Ты отвезешь их туда, куда они велят, - сказал он строго. - А то, если желаешь, могу позвонить ребятам из Комиссии Такси и Лимузинов.
       - Зачем? - удивился Юджин. - Думаешь, они захотят отвести этих двух в Бушвик?
       - Ага, так ты из умничающих, - догадался диспетчер, радостно принимая вызов. - Хорошо. Давай сюда лицензию.
       Он вытащил ручку и блокнот. Юджин бросил лицензию диспетчеру под ноги. Ноги диспетчера обуты были в ботинки для хождения по горам.
       - Возьми себе, - сказал он. - И не жри столько хамбургеров, мужик. У тебя [непеч.] в десять раз больше твоего мозга, а изо рта у тебя пахнет так, что аж в Джерзи носы зажимают.
       Диспетчер и клиенты так удивились поведению Юджина, что растерялись, не зная, что им делать дальше. Юджин спокойно пошел прочь. Ему позволили уйти. Когда он скрылся из виду, решено был, что лучше всего - сесть в следующее такси. За рулем этого следующего сидел толстый приветливый парень родом с Ямайки в стильном полиестровом свитере поверх бермудской рубашки. Широко улыбнувшись, он объяснил добродушно, что машина у него сломалась, увы. Он продемонстрировал это, повернув ключ зажигания дважды и пожав виновато плечами - стартер не проворачивался. Как только следующее за ним такси подобрало двух клиентов и уехало на встречу с судьбой в Бушвике, машина толстого парня с Ямайки каким-то чудом тут же завелась. Следующие три клиента ехали в Манхаттан.
       Юджин позвонил начальнику из ближайшего автомата.
       - Я делаю тебе одолжение, потому что ты мне нравишься, - объяснил он. - Машина стоит у Международных Прибытий. Нет, я больше не вожу. С меня хватит. Что? Ну, если тебе необходимо знать - мне дали клиентов в [непеч.] Бушвик, а два ограбления за два месяца - это слишком много восторга, даже для такого беззаботного искателя приключений, как я. Нет. Да, как же. Нет, мне нельзя было просто уехать, ты что, шутишь, что ли? Меня бы тут же остановили, а за это штраф восемьсот долларов. Нет. Очень сожалею. Ухожу. Да, прямо сейчас. Вот в этот самый момент. Спасибо за все.
       На подсобном автобусе он доехал до метро, а на метро до Манхаттана. У него не было ни планов, ни знакомств, ни друзей в высшем эшелоне, ни денег - помимо семидесяти долларов, которые он успел заработать за день, заплатив сперва девяносто начальнику за смену. Нужно было срочно выпить.
      

    II.

      
       Фрагменты из дневника Юджина Вилье составляют значительную часть этой летописи об убийстве Уолша, расследовании, и сопутствующих событий. Юджин держал свой дневник в ящике письменного стола, и никогда не забывал запереть ящик на ключ. Несмотря на эту предосторожность, дневник доставали, читали, и затем прятали опять в ящик - многие. Каждый раз, открывая ящик, Юджин обнаруживал, что листы дневника не были никем потревожены, лежат так, как он их оставил.
       Некоторые пассажи в дневнике свидетельствуют, что писано было в расчете на будущих читателей и может быть даже биографов.
       Как все профессиональные музыканты, Юджин оптимистично и ошибочно считал, что большинство людей знакомо с начатками музыкальной теории, и чтение чисто технических мест в дневнике доставит читателям эстетическое наслаждение. Дабы оградить читателя от скучных разборов, пересыпанных специализированной терминологией, пассажей, которые могут быть интересны только музыкантам, сей летописец посчитал нужным пассажи эти пропустить. Если же кому-то очень захочется (музыканту, например) их просмотреть - он найдет их в приложении.
       Из первых страниц дневника можно заключить, что Юджин начал вести его во время короткого периода существования его музыкальной группы, то бишь, через десять лет после убийства Уолша, в то время, когда Инспектор Кинг более или менее сдался, решив не заниматься больше данным делом.
      
       ИЗ ДНЕВНИКА ЮДЖИНА ВИЛЬЕ -
      
       Меня зовут Юджин Вилье. Мне двадцать четыре года. Я пианист. Я негр, не очень красивый, худой, среднего роста, с непримечательными чертами лица и длинными конечностями и пальцами. Представляете себе. У меня есть музыкальная группа. Мы обслуживаем вечерники и прочее, а также даем концерты. Ну, хорошо, мы не ДАЕМ на самом деле КОНЦЕРТЫ, и в Карнеги Холл нас завтра не пригласят. Но мы принимаем участие в сборных выступлениях с другими такими же неудачниками в противных заведениях на Бликер Стрит. Ну, знаете - все эти группы и банды с двусмысленными названиями, и толпы слушателей, которые думают, что они ужасно развиты и современны и крутятся в хорошем обществе, в то время как на самом деле им просто нечего делать. Они не любят музыку. Нельзя одновременно понимать музыку и ходить в такие заведения. Безликий джаз, безликий рок, кантри, все это очень громко и совершенно неоригинально, много монотонных ритмов, и много среднего возраста белых людей, методически напивающихся до беспамятства, думая, что это поможет им снова почувствовать себя молодыми. Может и чувствуют. Но не выглядят. Чтобы сводить концы с концами, я играю на фортепиано, от вечера к вечеру, в нескольких заведениях на Второй Авеню. Делю жуткую дыру в Ист Вилледже с одним жалким созданием по имени Фукс, нашим бас-гитаристом. Музыканты, не умеющие овладеть настоящим инструментом всегда в конце концов приходят к бас-гитаре. Любой может за неделю научиться.
       Мой отец - ученый, а мать моя - профессиональная уборщица, умеющая убрать двадцатикомнатный особняк за три часа, а потом сидеть в кресле следующие три дня, ничего не делая, или почитывая дешевый роман. Иногда она читает стихи, но это совсем другая история. Если хорошо присмотреться к моим родителям, понимаешь, что именно мама - настоящая. То, чем отец по жизни занимается - надувательство, и в глубине правоверной своей души он об этом знает. Нет, он конечно же прилежно учился в то время как остальные студенты в кампусе оттягивались напропалую, на что имели полное демократическое право. Отец часами корпел над книгами, которые ему не нравились, справочниками, которые он с большим трудом понимал. После чего он прошел все нужные экзамены если не с успехом, то по крайней мере очень ровно. Получил впоследствии степень в Гарварде, и так далее. Теперь он работает в специальной какой-то лаборатории, субсидируемой правительством. Одевается с большим вкусом и умеет говорить речи на публике. Выглядит представительно на любой конференции, но в голове у него нет никаких оригинальных идей, и в этой своей лаборатории он до сих пор ничего нового не открыл и не наработал. Зато он помнит все, сделанное другими учеными. Выглядит он строгим но справедливым, никогда не опаздывает и не прогуливает, поэтому у начальства его не остается выбора, как только давать ему время от времени повышение. Наверное, он хороший начальник, хотя я слышал что коллеги его смеются над ним у него за спиной, а черные коллеги, особенно из тех, кто помоложе, стесняются его и стыдятся. Мама, вроде бы, его любит, несмотря на то, что прекрасно видит, что он такое. Ну, во всяком случае он все это время был хорошим мужем. По крайней мере оба они так говорят.
       Вся эта заваруха с музыкой, заваруха, в которой я сегодня плаваю, не находя берега, началась, когда мне было восемь лет. Стало быть, были поздние восьмидесятые, пресловутые Рейгановские Годы, когда каждый в Республике должен был в самом скором времени разбогатеть раз и навсегда и наконец-то бедность канула бы в прошлое, и мы все занялись бы другими вещами, ну, например, обратили бы внимание на экологию или, там, биржу. И уж преступность точно канула бы в прошлое. Люди думали, что как только мы избавимся все от бедности, преступность просто перестанет существовать, ну, типа, все преступники вдруг покончат жизнь массовым самоубийством в одну какую-нибудь особенно лунную ночь. У мамы тогда была работа за городом, на лето - убирала она пригородный особняк, такой типа целый дворец, не шучу. Принадлежал он семейству Уолшей, - такая безответственно богатая пара с двумя детьми. Во всяком случае, так мне сказала мама - двое детей, мальчик и девочка, и имена у них, типа, Мелисса и Алекс, или что-то в этом духе, Алекс просто младенец еще, а Мелиссе, типа, восемь или девять лет. Я их никогда не видел, и часто осведомлялся, где они, собственно, шляются, когда мама меня привозила с собой, а мама говорила всегда - в бординг-школе, заткнись, но какая такая бординг-школа в разгар лета, не говоря уже о том, что Алекса наверняка все еще кормили грудью? Ну, не грудью, конечно же, Уолш-женщина была слишком богатая для таких физиологических крайностей, хотя возможно у них была кормилица с Филиппин или с Багам или из Польши.
       Так или иначе, папа уехал на какой-то безумный симпозиум, на котором ему следовало выглядеть важно и не вдаваться в детали. Он очень гордился, что его пригласили. Он намеревался наставлять всех этих молокососов, чтобы они были терпеливы и поумерили надменность, и трудились усердно над своими [непеч.] проектами, от которых мир вскоре получит неимоверную пользу, возможно прямо в следующий четверг, и так далее. Так что мама взяла меня с собой. В смысле, папа не так много получал, несмотря на старшинство в этой его лаборатории, так что маме приходилось подрабатывать, дабы оплатить всякое разное, в том числе еду и одежду своих драгоценных сыновей, моего брата и вашего покорного слуги.
       Я был обычный среднеклассовый черный ребенок из района Нью-Йоркского Университета и для своего возраста имел вполне достойный лексикон, больше двухсот слов, а также чувство юмора. Так что я не был особенно, типа, ошарашен видом загородного особняка.
       Ну, что сказать - это был действительно серьезный такой викторианского стиля сарай-вагон, из известняка и, тут и там, мрамора, сооруженный в середине девятнадцатого столетия, с большим количеством лишнего пространства внутри, с толстыми стенами и высокими окнами, и все такое. Вещь, которая меня действительно поразила - концертный рояль в одном из помещений. Честно. Я не знаю, почему он меня поразил. Но поразил. Не шучу.
       В доме никого не было, кроме меня, мамы и дворецкого по имени Эммерих - длинного, тощего, недоброго, стареющего, опытного профессионала с тонкими губами и ироническим отношением к людям, так что весь особняк был в моем распоряжении, ура. И, знаете, я был пацан, не то, чтобы очень балованный, но вполне распущенный. Я запросто трогал все, что видел грязными пальцами, и включал пожарную тревогу и останавливал лифты, нажимая на красную кнопку, и так далее, но в этом концертном рояле я почувствовал достойного противника. Сам вид рояля произвел на меня неизгладимое впечатление. Я боялся к нему приблизиться. Я неплохо понял, какая у этого чудовища функция, я и до этого видел рояли в своей жизни, но вот - стоял я столбом и смотрел на него с расстояния в десять футов. Рояль был очень большой, блестящий и очень черный - настоящий концертный Стайнуэй, как я знаю сейчас.
       Так или иначе, стоял я, стало быть, и таращился на рояль как дурак, и вдруг хозяйка особняка прибыла на машине, с другом, и мама быстро прочесала все помещения и, найдя меня наконец, гордость свою и радость, выдернула эту радость из фортепианного помещения очень грубо, за предплечье, и поволокла меня в кабинет. Она велела мне застыть и не двигаться, а то она меня разорвет на две части и проломит мне башку. Затем она вышла на газон - поприветствовать хозяйку и спросить, не надо ли ей, хозяйке, чего - ну, типа, не знаю, туфлю ей не поцеловать ли, или еще чего.
       Я скучал в кабинете. В конце концов я вышел и стал слоняться бесцельно по особняку, а потом случилось то, что сделало меня . . . нет, не идиотом . . . Произошло нечто важное. Я услышал музыку.
       Я, конечно же, и до этого слышал, как играет рояль, в особенности старый джаз, который мой отец (у него нет слуха) включает каждый раз, когда в квартире гости, или когда ему нужно дать маме понять, что настроен он нынче романтически. И еще я слышал Шопена и Шуманна - несколько раз, а только все это меня как-то не задевало. Это, конечно, банально, но думаю, что выражение "классическая музыка" ассоциировалось у меня тогда в основном со старыми мультфильмами по телевизору.
      

    III.

      
       Акустика была прекрасная - представьте, все это "лишнее" пространство - а рояль был что надо. Тот, кто на нем в тот момент играл, был очень хорошим пианистом. Забавно - впоследствии я помнил опус, который он играл, достаточно долго, чтобы выяснить, когда я к этому был готов, что именно это был за опус. Шопен, полонез в ми-минор. Я проследовал в направлении музыки, загипнотизированный, и вскоре набрел на нужную комнату. Я вошел - дверь была открыта, как большинство дверей в этом особняке - и замер. Музыка проникла во все уголки моей души и тела, завибрировала, засочилась, забрызгалась, прокатилась по мне волной, омывая нервные окончания и сливаясь в одно с моей детской еще душой.
       Игравшему было, я думаю, лет тридцать. Одежда его, как я ее запомнил, вроде бы попадала в категорию экстравагантной одежды хорошего тона. У него были белобрысые волосы, затянутые в хвост. В то время такими изображали злодеев в некоторых фильмах, и еще ученых-негодяев. Хозяйка, Миссис Уолш, стояла возле рояля, легко опираясь на крышку, а глаза ее были прикованы к мужчине. Ей было, думаю, чуть меньше тридцати. На мой тогдашний взгляд она была просто - взрослая белая женщина с русыми кудряшками и тяжеловатыми бедрами.
       А потом вдруг музыка стихла. Мне это не понравилось, это было глупо. То есть, я, конечно же, ничего не знал о таких вещах в то время, но помню, что почувствовал, весьма отчетливо, что опус не доиграли до конца. Мужчина остановился по середине каденции и вдруг сгорбился и даже прикрыл лицо рукой. Миссис Уолш собралась его пожалеть, что с ее стороны было весьма любезно, наверное, но даже тогда я был уже вполне эгоистичная свинья, делавшая все для того, чтобы вселенная вращалась вокруг моих личных нужд, чувств и капризов. Мне было наплевать, какие у этой женщины чувства к мужчине, и как этот мужчина относится к миру и людям, я просто хотел, чтобы он закончил опус.
       И я шагнул вперед. Пока я шел к роялю, я придумал себе план действий. Нужно было взять руку мужчины и положить ее на клавиши, где ей и было место, и после этого я просто стоял бы рядом и смотрел бы на него невинно. Я был вполне прелестный маленький черный мальчик, и я об этом знал, а также знал, что эта моя прелестность имеет кое-какую власть над богатыми белыми людьми. Я умел их заставить делать то, что я хотел. Не всегда, но иногда - точно. Ничего серьезного. По мелочам. В общем, когда до рояля оставалось футов семь или шесть, мой план нарушила миссис Уолш - она взяла мужчину за запястья. За оба запястья. Одного запястья ей было мало. Мне это очень не понравилось, и она сама мне очень не нравилась. Я продолжил путь к роялю. Их губы разделяло, не знаю, дюйма два, когда я дотронулся до клавиши. Не помню, какая это была клавиша. Одна из мощных басовых клавиш, которые так богато и мягко звучат на Стайнуэе. Думаю, что это был ми-бемоль во второй октаве, но не уверен.
       Мужчина круто обернулся, типа - э! Миссис Уолш вздрогнула. Посмотрела на меня странно как-то, со страхом и раздражением. Затем страх исчез, и у нее сделался наплыв русоволосой взрослой ярости. Она на меня заорала. Люди часто на меня орут. Сперва они пугаются, а потом начинают орать. Будто я виноват, что они так несчастливы в браках и финансах.
       Я тоже слегка испугался. Я не знал, что мне теперь делать, и поэтому просто стоял, и таращился на нее. Ей пришлось еще немного поорать прежде чем я понял, что от меня требуют немедленного ухода. И я побежал.
       Маме я ничего не сказал, и миссис Уолш со своей стороны ничего не сказала, естественно, хотя, неопытный восьмилетний ребенок, я был уверен, что она скажет. Вообще-то с ее стороны было бы логично попытаться меня подкупить - шоколадом или конфетой или еще чем-нибудь, а может она думала, что я достаточно взрослый, чтобы любить жареную курицу и арбузы. Терпеть не могу жареную курицу (хотя к арбузам я неравнодушен), но не в этом дело.
       В общем, ничего не случилось в течении целой недели. Миссис Уолш наконец убралась из дома и из имения, и мне хотелось, чтобы она убралась с планеты тоже, но через три дня она вернулась в сопровождении своего престарелого мужа, который был какой-то, не знаю, большой адвокат, типа. Не современного толка адвокат, заметьте, но староденежный адвокат, выдающийся уоллстритовый гад с большим количеством свободного времени. Мама моя его обожала. Честно. Не вру. Мама всегда подозрительно относится к белым, говорит, что она им не доверяет, но на мистера Уолша она просто наглядеться не могла - в платоническом, конечно же, смысле. В ее глазах он был самый добрый, ангельски обходительный, честный, щедрый и так далее. Он всегда платил ей больше, чем она просила и всегда покупал что-нибудь для меня - шоколад, игрушки, книжки и прочее - а один раз он купил мне телескоп с помощью которого впоследствии отец мой делал ночные наблюдения, наставив линзу на окна дома напротив и ища голых женщин, пока мама его не поймала и не пригрозила разводом. Реквизировав телескоп, она отдала его сыну белой соседки. А мы еще жалуемся, что мало черных астрономов.
       Так или иначе, Уолши провели в своей летней резиденции две недели. Я их избегал, как мог, но как-то в полдень старый мистер Уолш катался где-то на своей гнедой лошади, на той, которая мне не нравилась (неприязнь наша, моя и этой лошади, была взаимной, дура попыталась меня укусить однажды за плечо), и я решил, что миссис Уолш катается с ним, и пошел в комнату, где стоял рояль, и открыл крышку, и дотронулся до клавиши, а потом до другой клавиши. Я попытался разобраться, почему некоторые клавиши черные, а другие белые. Я попробовал комбинацию из двух клавиш. В конце концов мне удалось взять правильный интервал, октаву, и уж поверьте мне, честное слово - я сразу понял, что имею дело с чем-то очень большим, вселенским. Возможно, это было - именно ми-бемоль в третьей и четвертой октаве, а может я просто романтизирую. Я взял интервал еще раз, и еще раз, снизу вверх. Минут через пять такой игры, я положил левый указательный палец на нижнюю ми-бемоль, а правый указательный на верхнюю, и нажал одновременно обе клавиши. Эффект получился несказанно красивый. В этот момент мне захотелось научиться играть так же хорошо, как играл тот мужчина, которого миссис Уолш собиралась пожалеть, а я помешал. Ну, знаете, дети любят играть с музыкальными инструментами, делая вид, что умеют играть на музыкальных инструментах, и на этом дело останавливается. Но не в моем случае. Я действительно хотел. Я хотел играть по-настоящему.
       Миссис Уолш вышла на меня сзади. Прикоснулась к моему плечу. Я быстро обернулся. На ней был шелковый халат, а ноги были босые. Наверное, поздно встала. Она была большая такая - мой нос едва доставал ей до талии. Стояла надо мной - эдакий большой богатый англосаксонский Голиаф, очень бледный к тому же Голиаф, белые иногда бледнеют, когда напуганы или разозлились, или и то и другое вместе.
       Она сказала мне с такой, знаете, ненужной, чрезмерной четкостью в голосе, очень тихо и очень злобно, что мне не полагается трогать рояль - вообще никогда, ни сейчас, ни в последствии. Еще раз трону - будет плохо. Она спросила, понял ли я.
       Маленький черный Давид хотел было ее успокоить, умиротворить, и пообещал, что он ничего не сломает.
       Тут она и говорит - Я тебе сказала вообще не трогать!
       Она мне явно не доверяла. Я молчал. Я отвел глаза. Затем я опять на нее посмотрел. Она сжала губы, подняла брови, сузила глаза, и сказала - а теперь убирайся отсюда.
       Я мигнул, и побежал. Опять. Я ужасно тогда испугался. Даже поплакал, помню. Никогда до этого белые женщины так со мной не обходились.
       В последующие две недели каждый раз, когда я замечал где-нибудь миссис Уолш, я бежал и прятался - в саду, в винном погребе, в стойлах (я часто заходил в стойла, чтобы подразнить лошадей, и вообще я очень люблю лошадей - люди утверждают, что они не хотят приносить вред, и я не знаю, что это означает, в то время как лошади действительно не приносят никому вреда, и это, на мой взгляд, гораздо лучше). Только один раз она меня поймала. Я слышал звук ее шагов, она была обута в сапоги для верховой езды, подошвы ударяли по асфальту - клац, клац - а затем по гравию, глине, и опилкам - грж, грж. Я спрятался за вороного, не сообразив, что это ее любимый конь. Она меня увидела, была шокирована, и закричала - вон! - очень громко.
       Я побежал и упал, рассадив себе коленки. Поднялся и побежал к калитке. От страха у меня болел живот.
      

    IV.

      
       Лето кончилось. Уолши переехали в город, и мы с мамой тоже.
       Моему брату было двенадцать лет в то время, и он считал, что он ужасно крутой, и презирал местных, и путался исключительно с ребятами из Аптауна, которые терроризировали этот самый Аптаун многие годы. Родители наши протестовали против такого положения вещей. Мама умоляла, папа читал ему лекции - все напрасно. Брат таскал везде с собою нож и одевался, как крутые ребята в те времена одевались - не анти-эстаблишмент, но, типа, в стилизованной колониальной манере. Время от времени он меня бил, под любым предлогом, а на самом деле ему просто нужна была практика, а я был всегда под рукой и серьезного сопротивления оказать не мог.
       Учился я в школе неплохо, ничего выдающегося. Математика и английский давались легко, и усилий я никаких не применял.
       Дома не было никаких музыкальных инструментов. У брата было стерео, поскольку так было принято в его кругу. У отца он унаследовал отсутствие слуха. Он слушал монотонные хриплые ритмы по ночам.
       В школе было два рояля, один в аудиториуме, второй в музыкальном классе. Два года, уважаемые - целых два года заняло у меня набраться храбрости, чтобы подойти и заговорить с учительницей музыки - совершенно выцветшей и опустившейся белой женщиной которая, как я теперь понимаю, была неудавшаяся оперная певица. Я сказал ей, что умею играть, но не знаю, что нужно делать левой рукой. Она не поняла. Она сказала, что ей нужно идти. Она поправила очки неуверенным жестом. Прождав два года, я решил, что пойду теперь напролом. Я стал настаивать. В конце концов она сдалась, бедная, и, а это было после занятий, отвела меня в музыкальный класс. У нее совершенно не было силы воли. Из нее можно было веревки вить. Мужчины наверняка этим пользовались всю ее жизнь.
       Она сказала строго, Продемонстрируй, что ты имеешь в виду.
       Большинство женщин, когда они понимают, что их используют, пытаются говорить строго.
       Ее бесхитростное желание от меня избавиться выглядело очень трогательно. Я поднял крышку и указательным пальцем сыграл одну из дурацких песенок, исполняемых в публичных школах, и сочиняемых добронамеренными, но не даровитыми и не очень умными людьми с целью утвердить расовую гармонию в нашей ученической, вредной и нахальной, среде.
       Я сделал глубокий вдох и сказал своим тоненьким голосом - А как бы вы сами это сыграли?
       Она нахмурилась и сказала - О, я не уверена, что понимаю, о чем ты говоришь.
       Я сообщил ей название песенки. Она сказала, О! - и тут в глазах у нее появилась искра понимания. В то время я еще не знал, что у большинства профессионалов слух более или менее отсутствует, задавлен постоянной без разбору практикой. Она прошла к шкафу, открыла ящик. Порывшись, она достала несколько книжек, полистала, и в конце концов нашла эту самую песенку.
       Я всегда думаю о ней с доброй улыбкой. Хочется вспомнить, как ее звали. Даже если бы она поняла, чего я от нее требую, сомневаюсь, что она смогла бы чему-нибудь меня научить. К формальному обучению людей у нее не было никаких способностей, увы, и, подозреваю, она очень не любила детей. Она никогда не говорила об этом вслух, конечно же, но такое всегда заметно. Ничего особенно плохого в нелюбви к детям нет, хамоватый народ, эти маленькие толстокожие негодяи и подонки, а только почему-то люди, которым не нравятся дети, чувствуют себя виноватыми. В результате мы часто слышим от жеманных знаменитостей по телевизору что, мол, самая важная и впечатляющая вещь, которую они сделали в жизни - это произведение на свет их детей. Будто другим произведение на свет детей недоступно или не по силам.
       Все-таки учительница музыки, весьма обходительная женщина по натуре, сделала одну полезную вещь - написала мне на листке название книги, которую я должен был приобрести, раз мне все это так, [непеч.], нужно. Ну, не в таких выражениях она это сказала, конечно. Ну да ладно. Книга эта была - ну, вы знаете, такой, типа, сам-научись справочник - большой, тяжелый, неуклюжий и неумелый. Она показала мне обложку. Сказала, что охотно одолжила бы мне школьную копию, но не имеет права, увы. Школы часто приобретают всякое разное, чем впоследствии никто не пользуется. Справочники просто лежат в ящиках или стоят себе, невостребованные, на полках, собирая почтенную пыль.
       Я попросил у мамы денег, и она спросила на что. Я не знал точно, что именно она хочет от меня услышать. Поэтому ничего не ответил. И в результате ничего не получил. Понятно, что к папе я обращаться не стал. Я решил, что наберусь наглости и поговорю со своим крутым старшим братом, носящим нож и проявляющим щепетильность по поводу одежды. Он, конечно же, надавал мне по шее, поскольку как раз пришел срок, и затем, от щедрот своей доброй души, выделил мне десять долларов, с ужимками. Я нашел нужную мне книгу в магазине на Восьмой Стрит и Шестой Авеню. Стоила она семь долларов с мелочью, вместе с налогом. Я купил стакан кока-колы в МакДональде напротив на то, что осталось от моего состояния, и нашел свободный столик.
       Это теперь я начитанная скотина - от литературы я с ума не схожу, но в разговоре могу выглядеть достойно, когда говорят о Бальзаке или Толстом или Фолкнере. А в те времена я ничего не читал. Не было привычки. Изучение справочника превратилось в муку. Я чуть не сдался - раз шесть или семь хотел бросить. Не говоря уж о том, что пианино под рукой не было, и никакой вообще клавиатуры не было, которая могла бы дать мне какие-нибудь практические навыки в добавление к смутно проглядывающим отсветам теоретических знаний, вытаскиваемых мной в малых и трудных дозах из справочника. Три недели я провел, играя на фортепиано в уме и ни разу не заскочив дальше двадцатой страницы книги. Потом было лето, и мама опять нанялась чистить загородный особняк Уолшей, и я снова с ней поехал. События последующих двух месяцев решили дело. Уолши проводили лето в Европе, о которой я знал, что это такое место, которое нельзя увидеть, но следует вообразить, будто оно где-то там, вон там, за морем, если смотреть из Рокауэй Бич или еще с какого-нибудь берега. В Европе в основном белые, и все они ужасно богаты и живут как короли. Предполагалось, что это должно вызывать неприязнь. Я тогда думал впроброс, не очень задаваясь этим вопросом, что лично я был бы не против пожить как король, и если для этого необходимо быть белым - что ж, я не против быть белым. Так или иначе, комната с роялем была моя пока мама убирала и вытирала пыль в особняке. Справочник и клавиатура наконец-то сошлись вместе.
       Справочник - обращаю на это ваше внимание еще раз - был очень плох. Справочники, как правило, вообще почти всегда плохие и глупые. Текст состоял из адаптированного для дебилов жаргонного разглагольствования на тему, плюс ноты то тут, то там. Все это было составлено так глупо, и так бездарно написано, что человек неподготовленный, если желал извлечь из справочника какую-то пользу, должен был посвятить много времени анализу неадекватного хода мыслей составителя, дабы понять, что же он имеет в виду - вместо того, чтобы практиковаться.
       Прошло два месяца.
      

    V.

      
       Снова Нью-Йорк. Отец мой купил мне велосипед. Я продал его на следующий же день в магазине на Второй Авеню и на вырученные деньги купил очень дешевую (как говорят, побывавшую в пользовании) пятиоктавную электронную клавиатуру в грязном магазинчике на Канал Стрит. Продавец-китаец заверил меня несколькими лающими фразами, что, мол, инструмент работает очень хорошо.
       Некоторые из клавиш не работали, и еще некоторые играли неправильные ноты. Я хранил клавиатуру в стенном шкафу. Она выводила меня из себя своим тренькающим звуком, пластиковыми легкими клавишами без баланса, совершенно нечувствительными к прикосновению, и отсутствием педалей. Я сообщил папе, что велосипед украли. Он допросил меня, воображая себя заправским дальновидным детективом и детским психологом, и сказал мне в заключение, что это я сам, дурак, во всем виноват, и больше ему сказать нечего, и пусть это будет мне уроком. Я согласился и сказал, что очень сожалею. Он не говорил со мной два дня. А я тем временем экспериментировал. И еще - я взял урок игры на фортепиано.
       Знаете, нынче много говорят, и тихо, и торжественно, и громко, и в газетах про "равные возможности" и прочую [непеч.], а только вам следует быть готовым пожертвовать уймой времени и достоинства, и стоять в очередях, и добиваться подписей от людей, которые предпочли бы вас не видеть, и от их жирных секретарш, которые вас открыто презирают и жрут свою жирную помойную еду прямо перед вашим лицом, причмокивая, обсасывая пальцы, и рыгая удовлетворенно. Субсидируемые правительством уроки - о них не было речи. Равенство начинается с момента, когда вы можете заплатить тридцать или больше долларов в час кому-нибудь кто, хочется верить, сможет вас наставить на путь истинный. А почему, спросите вы, родители твои не могли заплатить за твои уроки? Что ж. Могли. Но . . . Впрочем, не желаю об этом говорить.
       А был он старым джазистом, и жил в гордой нищете в облезлом, набитом крысами здании на Авеню Си. Играл почти каждый вечер в капризно освещенном кафе на МакДугал. Вы знаете все эти так называемые пиано-бары на МакДугал - дирекция состоит исключительно из подонков, и посетители тоже. Я преградил ему путь в тот момент, когда он, бросив окурок, направился было в заведение, чтобы начать смену. Поймал я его, потащил за рукав и спросил, дает ли он уроки. Он послал меня на [непеч.] и вошел в кафе. Грубость в общении с детьми - признак плохого воспитания. На следующий день я опять к нему пристал, и он опять меня послал. Так продолжалось неделю. Ему надоело. Мои умоляющие просьбы его больше не забавляли. Он велел мне придти к нему домой и принести сорок долларов.
       Я попросил папу купить мне роликовые однополозные коньки. Папа поморщился, зашел после работы в Игрушки и Куклы в Юнион Сквере и купил мне пару, на два размера больше, чем нужно.
       Все знают, какие коньки можно купить в Игрушках и Куклах за сорок долларов. Пожалуйста, уж вы мне поверьте - мои родители вовсе не богаты. Были времена, когда маме приходилось экономить на всем, чтобы заплатить за квартиру. Но, видите ли, плата за квартиру превышала тысячу долларов в месяц, а в те времена это была весьма значительная сумма, в то время как приличная пара роликов стоила долларов сто пятьдесят или двести.
       Я завладел квитанцией от покупки коньков. Мама хранила все квитанции в старом ящике из-под обуви - привычка, характерная для всего американского среднего класса, вне зависимости от возраста и цвета кожи. Я доставил квитанцию в Игрушки и Куклы и, после долгих дебатов (они там думали, что средства мне нужны на наркотики и вознамерились спасти мои здоровье и мораль, если не мою невинность) мне выдали деньги. Также, меня предупредили, что позвонят моим родителям - проверить. Я дал им номер. Не наш номер, естественно, а просто номер, который вдруг пришел мне в голову, чьи первые три цифры говорили о нижнеманхаттанском месте жительства абонента. Один из моих хороших знакомых работает в ФБР, в профайлинге. Недавно я попросил его вычислить этот номер. Оказывается что во времена, о которых идет речь, номер этот принадлежал знаменитой джазовой певице чей сын действительно был запущенный наркоман.
       С сороками долларов в кармане я появился в квартире пианиста сразу после школы.
       Угадайте, что было дальше! Мужик оказался абсолютно беспомощным. Даже тогда я это понял. Он играл все вещи подряд совершенно одинаково - в такой, знаете, непритязательной, поверхностной манере, гладил клавиши. Время от времени его возбуждало собственное исполнение, и тогда он повторял один и тот же пассаж три или четыре раза, восхищаясь. Его основной внутренний ритм был очень примитивен, а его квартира - жуткая, гнусная дыра, наполненная влажным воздухом с запахами гниющей еды и немытого тела. Пианино у него было - ямаха, джазовое, тренькающее, но в хорошем состоянии. Он понятия не имел, как нужно давать уроки, и поэтому он просто показал мне, как он сам играет, а затем потребовал, чтобы я сыграл для него какую-нибудь песню, чтобы ему было видно, в чем состоят мои ошибки. Я сделал так, как он просил. Он действительно указал мне на некоторые ошибки. Я снова что-то сыграл. Он оскорбил меня и моих родителей. Он приложился к большой ромовой бутыли, велел мне отойти от инструмента и заверил меня, что теперь-то он действительно мне покажет, как нужно играть на самом деле.
       Помню, он говорил специальным хрипловатым тоном, будто тайну великую открывал - Ты должен войти в настроение, пацан. Ты должен почувствовать настроение своими маленькими костями. Нужно почувствовать блюз, брат, и потом слушать свой собственный ритм, тот, что внутри твоего пацанского маленького сердца, и потом отрастить себе большой [непеч.].
       И так далее. Ну, последнее он не высказал вслух, это я добавил от себя. В любом случае - это был обыкновенный и очень старый треп, которым балуются все бесталанные, плохо обученные ремесленники во всем мире, только белые говорят в таких случаях - чувство, в то время как черные обязательно упоминают ритм.
       И все-таки урок не пропал даром. Наблюдая за тем, как старый шарлатан мучает инструмент, я заметил и запомнил несколько трюков которые, думал я, я попробую сам, как только приду домой. В виде выстрела под занавес он объяснил мне, что белых слушать не нужно. Никогда. Хонки, сказал он, ничего не понимают в музыке потому что у них нет сердца (т.е. того самого органа, по его словам, в котором и зарождается ритм, а все остальное исходит от души, которой у белых тоже нет).
       Месяц спустя, по наитию, я зашел в Замковые Записи на Лафайетт. Мне наконец повезло. На большом рекламном экране играли видеозапись начинающего, очень молодого, но быстро поднимающегося ввысь звездного пианиста. Лет тринадцать ему было.
       Думаю, это просто удача, что у меня такой характер - я никогда ничего не принимаю как должное. Маленький [непеч.] играл какой-то опус Шуберта. Торс его ходил спиралью, а на абсурдно уродливом лице застыла неприятная гримаса, которая по задумке должна была, очевидно, передать зрителю, что исполнитель находился либо в дичайшем приступе боли, либо на грани оргазма. Один раз до этого я видел, как мой брат занимается онанизмом, и было похоже. Благодаря врожденному скептицизму я ни на секунду не предположил, что именно так должны себя вести за клавиатурой пианисты. Мне было лет пять или шесть, когда я видел черно-белый фильм, в котором главный герой играл, уж не помню, что именно, какой-то декоративный опус восемнадцатого столетия, и я, помню, восхитился, по наивности - а может, из-за детской мудрости, позой и осанкой актера - прямая спина, прямая шея, глаза едва смотрят на клавиатуру. Достойно и элегантно.
       Пошло и дешево сделана была видеозапись, но тот, кто ее сделал иногда (реже, чем мне хотелось) обращал внимание камеры на собственно технику исполнения. Таким образом, несмотря на серию неуместных крупных планов и претенциозных углов, мне показалось, что я что-то там для себя ухватил. Я спросил бледную прыщавую девушку за кассой что именно там играют, и она посмотрела на меня будто я только что прибыл с Малой Медведицы и рассчитывал вселиться к ней в квартиру, а потом сказала, что не уверена. Она позвала кого-то по имени Зак, и этот Зак, с кольцами в носу и бровях и японскими татуированными символами по всему лицу и шее, притащился вперевалочку и некоторое время потратил на осознавание ситуации. В конце концов он остановил запись, вынул ленту, и стал изучать наклейку. Он нашел обложку и изучил ее тоже. Он сказал мне, что играет ужасно знаменитый русский пацан. Он чрезвычайно удивился, когда понял, что я интересуюсь именно композитором и названием опуса, а не пацаном и не русскими. Он назвал три разных имени, глупо и пошло сострил, сообщил мне, что запись можно купить в связи с распродажей за восемьдесят процентов от изначальной цены, и в конце концов отошел к звонящему телефону.
       Придя домой, я попросил у своего брата двадцать долларов в долг, обещая, что буду экономить на ланчевых деньгах и расплачусь при первой возможности. Он сказал, с процентами. Я спросил, с какими. Он сказал, сорок долларов через два месяца. Дамы и господа, пожалуйста поймите - выбора у меня не было. Я принял его условия. Альтернативные методы добывания искомой суммы казались, да и были наверное, слишком рискованными для человека, берегущего себя для будущих великих свершений.
       В тот вечер я терпеливо ждал, пока вся семья не уйдет спать. Мама очень меня обязала, уйдя в спальню рано, но папа уснул на диване перед телевизором, как он часто делал, так что мне пришлось пошуметь в гостиной. Он проснулся, наорал меня за шум, встал, и удалился в спальню, еще раз выйдя, чтобы забрать очки, и потом еще раз, чтобы пописать. Я подождал еще минут сорок. Было два часа пополуночи. Я выволок мою клавиатуру в гостиную, загнал пленку в плейер, и начал смотреть и слушать. К шести утра я обнаружил, что могу сыграть весь шубертовский опус - за исключением басовых нот, которых не было в моей клавиатуре.
      

    VI.

      
       . . . На аэропортовом автобусе он доехал до метро, а на метро до Манхаттана. У него не было ни связей, ни планов, ни денег, помимо семидесяти долларов, которые он заработал за смену, предварительно дав хозяину девяносто. Нужно было выпить, и нужна была приятная атмосфера. Комбинация этих двух факторов привела его в небольшой пиано-бар с задернутыми занавесями на окнах, на юго-западной кромке Челси.
       Было десять часов вечера. Посетителей было мало. Пианист, подвизавшийся обычно в этом баре, уяснив, что много на чай ему сегодня не дадут, ушел домой - там у него, видимо, были более интересные дела.
       Юджин попросил виски, пригубил, поставил стакан на стойку и стал сворачивать и разворачивать сделанную из повторного использования бумаги салфетку, почесывая время от времени бровь и пытаясь собраться с мыслями. Приняв решение, он перегнулся через стойку и помахал бармену рукой.
       - Слушай, - сказал он вежливо. - Не возражаешь, если я поиграю немного? На пианино?
       Бармен взглянул на него будто в первый раз.
       - А ты умеешь?
       - Ага.
       - Хмм. А ты какую музыку играешь?
       - Любую.
       Бармен ухмыльнулся скептически.
       - Так-таки любую?
       - Да.
       - Ладно, - сказал бармен, прищурившись и разглядывая Юджина. Он хмыкнул. - Любую, а? О фортепианном концерте Шуманна, к примеру, слышал?
       - Вроде да.
       - Вроде? Хмм, - бармен пожал плечами, закатил глаза и отошел лениво, не видя смысла в дальнейшем разговоре.
       Пока он обслуживал жирную с хриплым голосом лесбиянку в хаки, которая желала мартини, смешанный в точности с ее представлениями об этом напитке и никак иначе, Юджин соскочил со стула, запрыгнул на возвышение, на котором стояло пианино, и поднял крышку.
       Не Стайнуэй, конечно. И, как все незнакомые инструменты, по началу этот инструмент решил оказать сопротивление новому хозяину. Первые пять тактов, хотя и заставили бармена оглянуться и строго посмотреть в сторону играющего, звучали совершенно механически. Юджин сжал зубы. Нельзя было терять времени - его целью было произвести впечатление, пока хозяин следит. Он собрался. Ля в третьей октаве нуждалось в настройке. Юджин сходу поменял тональность. Минуты две спустя он почувствовал, что все в порядке - инструмент начал подчиняться. Музыка полилась свободно, расплываясь по помещению, вибрируя, изменяя структуру пространства. Толстая лесбиянка все еще не была удовлетворена консистенцией своего мартини. Два других клиента - мужчина и женщина, за пятьдесят - не обращали внимания на музыку, им было все равно. Но бармен был поражен.
       Юджин игнорирует этот эпизод и этого человека в своем дневнике. Чтобы не сойти с ума в равнодушном окружении, художник время от времени прибегает к неблагодарности как к способу существования. Так надо. Иногда просто выбора нет.
       Бармен этот был мелочным, мстительным, скуповатым, плохо образованным, чудовищно закомплексованным и часто трусливым человеком, но была у него в жизни одна страсть - музыка. Он нанял Юджина, чтобы тот играл три вечера каждую неделю, и две недели спустя нашел ему вторую работу в другом пиано-баре (гораздо приличнее, чем его собственный, на Верхнем Ист Сайде). Он понимал, что профессионализм Юджина находится пока что в зачаточном состоянии. Он давал Юджину советы, которые тот намеренно игнорировал. В вечера, когда клиентов было мало, он сам добавлял несколько купюр в чашу на верхней крышке пианино, когда Юджин уходил на перерыв. Он нашел Юджину неплохую квартиру, лучше той, что была раньше, и не его вина, что, когда доход Юджина вдруг упал, а плата за квартиру поднялась, начинающий амбициозный пианист вынужден был взять себе руммейта.
       Вопрос. Почему Юджин, по всей видимости талантливый и верный своему призванию - почему он не мог поступить в Джулиард сразу по окончании школы? Почему об этом не говорили ему - его учителя музыки, его друзья, или хотя бы его родители - почему не советовали ему пойти туда, куда идут талантливые музыканты?
       Ну, во-первых, школу он так и не закончил. Были и другие причины. "Индоктринация и творчество несовместимы", написал упрямый и капризный Юджин в своем дневнике.
       Что касается его родителей - мать Юджина относилась к его занятиям музыкой скептически, а отец открыто был против того, чтобы его сын стал профессиональным музыкантом. Брат отца, саксофонист, пробродяжничав несколько лет, женился на женщине с очень плохой репутацией и теперь жил, по слухам, в нищете и разврате на юге Франции, посылая время от времени родне открытки хамского содержания. Подсознательно, отец Юджина боялся, возможно, что занятия музыкой дадут толчок некоторым фамильным чертам, унаследованным генетически.
      
       ИЗ ДНЕВНИКА ЮДЖИНА ВИЛЬЕ -
      
       Идея организовать музыкальную группу пришла мне в голову неожиданно и была, скорее всего, просто реакцией на ежедневные музыкальные экзерсисы Фукса. Когда он начинал греметь на своей бас-гитаре - в десять утра, каждое утро, уважаемые! - я, как правило, еще спал, поскольку предыдущей ночью была работа, а после работы был алкоголь. Все здание дрожало от фуксового баса. Нужно было что-то придумать, чтобы музыкальная энергия просыпалась в нем позже, или чтобы он спал подольше, или то и другое вместе.
       Я сказал, слушай, мужик, почему бы нам не сварганить группу?
       Я стоял в халате посередине гостиной, с противным привкусом во рту, с трудом держа глаза открытыми. Фукс перестал греметь и оглянулся на меня через плечо с таким видом, как будто я только что открыл ему смысл его жизни.
       Он говорит - Это просто гениально, мужик.
       Гениально? Может быть. Миллионы людей всю свою жизнь работают на паршивых работах, экономят, сводят концы с концами, платят за квартиру, платят налоги, сидят на диетах, смотрят телевизор, и прочее, но мысль, что надо бы организовать музыкальную группу никогда не приходит им в голову. Стало быть, действительно гениально.
       Фукс говорит - А сколько нам нужно для этого народу? Эй, слушай, а певец нам нужен?
       Что он хорошо умеет - так это действовать людям на нервы. Я сказал ему, раздраженно - Сперва давай составим группу. Используем твои способности бас-гитариста. Нужны барабанщик и ведущая гитара. И, может быть, саксофон.
       Он говорит - Эй, а саксофон-то зачем?
       Я сделал серьезное лицо, многозначительно поднял указательный палец, и сказал - А спецэффекты?
       Он понятия не имел, о чем я. Тем не менее Фукс, глядя на мой указательный палец, торжественно покивал. Старина Фукс.
       Я сделал себе яичницу. Фукс присоединился ко мне в кухне. Есть у него еще одна неприятная черта - он все время путается под ногами.
       Он говорит - Ну, хорошо, ты знаешь кого-нибудь?
       Я поставил тарелку на стол и вооружился вилкой. Очень люблю яичницу, и когда я ем, не желаю, чтоб меня часто и суетно прерывали. Разговор за едой следует вести медленно и лениво, со множеством пауз - чтобы можно было жевать задумчиво, проглатывать со знанием дела, и переваривать со значением. Я не ответил Фуксу.
       Но Фукса не удержать. Он продолжил, типа - Хорошо, я знаю одного парня. Он из Гарлема. Паркер. Его зовут Паркер. Большой такой ухарь. Может барабанить сутками. Это все, чем он занимается целыми днями. Было время, он барабанил в метро, пока не стали гонять.
       И я сказал - Хорошо. Найди его. Можешь?
       Фукс говорит - Ну дак! Мой двоюродный брат его знает. Надо, [непеч.], ему позвонить прямо сейчас.
       Я говорю - Эй, эй, не спеши, брат. Было бы лучше, если бы мы нашли сперва гитариста.
       Фукс вдруг просветляется и говорит - Никого не знаю, брат. Гитариста найдешь ты. Раскидай по городу листовки, брат, или помести [непеч.] объявление в [непеч.] газете, брат. Кстати, брат, что именно мы будем играть, какую музыку?
       Я положил вилку. Я ухмыляюсь как безумный, но на Фукса ничего не действует. Тогда я ему говорю - А тебе-то что, брат? Ты играй на своем басе. Я скажу тебе, какие ноты когда играть.
       Он крепко подумал и в конце концов сказал - [непеч.], наверное ты прав, мужик. Мне это никогда не приходило в голову, [непеч.]. Я все могу играть. Блюзы, и все что угодно. Что мне сказать моему двоюродному брату?
       Скажи ему, что будем играть рок, джаз и блюзы.
       Ну да? Все это будем играть?
       Да.
       Паркер-барабанщик обнаружен был три дня спустя. Мы взяли напрокат . . . Хорошо, это я взял напрокат . . . В общем, дешевую репетиционную студию в огромном бывшем индустриальном здании, принадлежавшем кому-то, кого звали Уайтфилд, или что-то в этом роде. Ну, ладно - не очень дешевая она была. Но в пределах разумного. И провели мы пробную репетицию.
       Для человека, стучавшего в четыре пластмассовых ведра в метро, Паркер был неплох. Но моим задумкам он не очень соответствовал. Моя задача была - улучшить и утончить. Самый утонченный аспект игры на барабане в метро - грохотать громче, чем поезда. На поверхности этого мало. Всякие туристы и даже популярные музыканты думают, что этого достаточно. На самом деле нет. Я показал Паркеру кое-какие приемы. В конце концов я сыграл ему на рояле увертюру к "Летучему Голландцу", в моем собственном переложении. Увертюра не сильно его впечатлила, но все-таки он начал больше обращать внимание на музыку и в конце концов сообразил, что темп может меняться, и не один раз, во время исполнения опуса. Я объяснил ему про джаз. Он не понял. Я объяснил еще раз. Он старался. И снова старался. И в конце концов стало звучать неплохо.
       Мы условились встретиться в следующее воскресенье, в полдень. Я обещал найти к тому времени гитариста.
      
       КОНЕЦ ЦИТАТЫ
      

    VII.

      
       В следующую пятницу у Юджина был ангажемент в модном ресторане, где он подменял иногда постоянного пианиста - тот заболел и, по словам Юджина в поспешной дневниковой записи, "помер бы к свиньям, если бы парамедики не приехали быстро и не вогнали бы ему в вену что-то, что нейтрализовало или сбалансировало то, что он вогнал себе в вену до этого". Был один из тех странных дней в марте, когда погода в Нью-Йорке готовится и раннеапрельской буре, включает обогрев на какое-то время, путая метеорологов и деревья. Было семьдесят градусов в тени по Фаренгейту, и не было ветра. Огромные окна ресторана - стеклянные стены, на самом деле - открыты были настежь. Акустика отвратительная. Менеджер заведения огорошил Юджина с самого начала, запретив поднимать массивную верхнюю крышку кабинетного рояля. Юджин сел на рояльную скамейку и некоторое время просто сидел, дуясь на менеджера. Делу это не помогло. Поправив манжеты, распрямив спину, вдохнув глубоко, Юджин очень свободно сыграл первые несколько тактов "Апассионаты", что и привело менеджера обратно к роялю.
       - Тихая музыка, друг мой, - сказал он с яростным восточноевропейским акцентом. - Ресторан. Люди едят. Играть тихо. Окей?
       И он ушел.
       Униженный и злой, Юджин прекратил игру. К небрежным бездумным оскорблениям привыкаешь, но стенка, отделяющая тебя от аудитории, не всегда выдерживает удары, ее можно пробить, и начинаешь ты в конце концов обижаться, особенно если ты изначально в плохом настроении, и не успел приготовиться, и у тебя нет на примете гитариста, который мог бы гарантировать успех твоей группе.
       За столом рядом с роялем помещалась колоритная пара - маленькая индийская женщина и большой рыжий очкастый парень в корпорационном костюме, чьи комментарии действовали на его подругу странно - время от времени она издавала стеснительные смешки. Впечатление было, что у нее нет чувства юмора и она просто изображает веселие - из вежливости. А парень, наверное, какой-нибудь менеджер из нижнего эшелона.
       В конце концов девушка его поднялась и ушла искать туалет. Рыжий встал во весь немалый рост, потянулся, зевнул, и шагнул на подиум.
       - Не возражаете, если я задам вам личный вопрос? - спросил он, делая серьезное лицо. Юджин кивнул. - Так . . . - рыжий подумал, - у вашей герлфренд - большие сиськи?
       Слово герлфренд почему-то далось ему с трудом.
       - Не знаю, - ответил Юджин, наклоняя голову и изучая неровный узор на дешевом галстуке молодого менеджера. - Я почти никогда на них не смотрю.
       - Понял, - сказал парень. - Воистину, я не виню тебя, о спутник. Твои предпочтения твоими и останутся. А это правда был Бетховен? То, что ты играл только что?
       - Да, - ответил Юджин, раздражаясь.
       - Ладненько. Ну-с, так. Я не утверждаю, что разбираюсь в . . . как бы это определить . . . в симфонической музыке - а может, ты предпочитаешь называть такую музыку оркестровой? - но в любом случае, на прошлой неделе я смотрел по телевизору "Кольцо Нибелунгов", Вагнера . . . - он сделал большие глаза и заговорщически поднял брови, - ну знаешь, из Мета? Смотрел подряд. Не мог, прямо-таки, оторваться от экрана. Бетховен мне знаком потому, что моя бедная дорогая тетушка давала мне уроки, когда я был всего лишь младенцем. Но если бы вам, друг мой, захотелось бы осведомиться у меня, кто и когда написал такую-то оперу или такой-то концерт, я не смог бы ответить, поскольку . . .
       Когда же он оставит меня в покое, уныло подумал Юджин. И что за претенциозная фразеология? Чего он кривляется?
       - Тебе нравится "Кольцо"? - спросил рыжий.
       Точного ответа на этот вопрос у Юджина, если честно, не было.
       - Нравится, - сказал он.
       - Можешь что-нибудь сыграть, из "Кольца"?
       - Думаю, что могу. А что?
       - Вот! - сказал парень, но не в смысле "вот видишь!", а в библейском ключе, как говорится в Писании, например - "И, вот, некоторые из книжников сказали сами себе, Он богохульствует". - Не совсем я похож на некоторых инфернальных подонков, к которым исполнитель подлизываться вынужден в сием прелестном заведении, не так ли? Скромно попросил я тебя, и, из уважения к твоему умению, о исполнитель, кое умение удивляет степенью немалой, как понимаю я, я не предлагаю тебе денег. Да, именно так. Я ничего не собираюсь класть в этот твой . . . мутный аквариум на крышке рояля. Если хочешь - сыграй. А нет - так бренчи джаз, не обижусь.
       Чаевые составляли немалую часть выручки, поэтому Юджин даже расстроился слегка.
       - Хорошо, - сказал он. - Буду бренчать джаз.
       - Дело твое, - сказал рыжий. - А только я бы действительно . . . хотел бы послушать Вагнера. Прямо сейчас. Это скрасило бы мне тоскливый вечер и принесло бы мне радость и необходимое утешение. Но чу! Кто-то идет.
       Юджин понял, наконец-то, что рыжий слегка пьян.
       Чопорная дама среднего возраста материализовалась рядом с роялем и сказала,
       - Простите, - рыжему.
       Он неодобрительно на нее посмотрел, поправил очки, и чуть отодвинулся в сторону. Положа ладони на крышку рояля, дама наклонилась к Юджину. Рыжий тут же прилип глазами к ее ягодицам и, после короткого осмотра, презрительно пожал плечами.
       - Мой муж очень робок, - сказала она с официальной любезностью, чуть улыбнувшись.
       Ее показное добродушие пришлось Юджину совершенно не по вкусу.
       - Не могли бы вы сыграть "Летний Ветер"? Специально для моего мужа?
       Она положила пятидолларовую купюру в аквариум.
       - Думается мне, - сказал рыжий строго, - что вам необходимо делать вашему досточтимому супругу минет время от времени. И в самом деле, это излечило бы его от излишней робости, да и в любом случае это лучше, чем заставлять честных музыкантов исполнять всякую гадость, которая явно не является частью их обычного репертуара. Стыдитесь.
       Юджин нервно провел пальцем по басовым клавишам, не нажимая. В воздухе запахло тревогой и беспорядками.
       - Вы негодяй, - сообщила рыжему женщина.
       - Можете и мне сделать минет, это даже лучше, - предложил услужливо рыжий. - Готовы ли вы к такому обороту дел, о злая фея судеб? Обвиты плотные губы вокруг куполы страстной, и пальцы мягкие ласкают нежно яйца. Эй, грядешь куда, о прекраснейшая из прекрасных?
       Она ушла надменной походкой. У Юджина появилось предчувствие, что эта вечерняя смена в данном заведении станет для него последней.
       - Это было лишним, - заметил он. - К тому же, ты не сказал ей, почему это будет "даже лучше". Неужто тебя не учили в твоей школе предпринимателей, что некоторые вещи нельзя говорить публично, сколько бы в них не было правды?
       - Ты не представляешь, каким глупостям учат нынче в школе предпринимателей, - сказал рыжий. - Не заводи меня, я до утра не остановлюсь.
       - Ты любишь поговорить, не так ли?
       - Свобода слова, - заметил рыжий.
       Юджин выпрямился, поправил манжеты, и начал играть "Летний Ветер", импровизируя гармонию. Рыжий уходить отказывался, и вдруг начал смеяться.
       - Да перестань ты, - сказал он. - Это не твое, мужик. Не умеешь ты импровизировать. Ты другим силен, о доблестный.
       Юджин проигнорировал замечание и лихо вошел в следующий куплет, расцветив аккомпанемент. Рыжий опять засмеялся. Подошел менеджер.
       - Извините меня, сэр, - сказал он рыжему авторитетным голосом. - Вам следует сейчас же уйти.
       - Не думаю, - ответил рыжий с пресыщенной томностью в голосе, разглядывая менеджера критически, но не зло. - Ты да я, мы оба знаем, что в глубине души своей ты находишь меня привлекательным и желаешь страстно, чтобы я остался. Не сопротивляйся желанию, признайся себе, о невежественный.
       - Сэр.
       Рыжий сделал строгое лицо и сунул руки в карманы.
       - Сэр, - сказал менеджер безапелляционным тоном. - Пожалуйста, покиньте помещение.
       - Не могу, - объяснил рыжий комически холодным тоном. - Эта стареющая сварливая матрона, коя, я уверен, все еще чарует, несмотря на жировые отложения и морщины, она - крепкий орешек. Нет, нет, сэр. Подумайте. Она только что грозила сделать мне минет. Терпеть не могу, когда такое случается - она ведь совершенно не в моем вкусе. Но она непременно последует за мной, если я сейчас выйду. Ты ведь знаешь, какие бывают женщины. А может и не знаешь. В любом случае, я подожду, пока уйдет она. Так безопаснее.
       - Так. Это твой друг? - спросил менеджер, поворачиваясь к Юджину.
       Юджин поступил бы разумно, отделив себя от развивающихся событий. К начинающейся баталии он не имел отношения. У него был свой номер, который он здесь исполнял, и за который ему платили. Отведи глаза. Извинись. Отрицай. Все что угодно.
       - Да, - сказал Юджин, начав неожиданно играть "Лесные звуки". - Он мой друг. Это, наверное, нехорошо?
       У каждого художника имеется порог отвращения, особенно когда туго с деньгами.
       - Вот, это уже лучше, - сказал рыжий, имея в виду музыку, а затем, повернувшись к менеджеру, добавил, - Вот, послушай, что человек играет. Ужасно здорово. Правда?
       Но менеджер не впечатлился.
       Фирменные вагнеровские лейтмотивы заполнили помещение. Юджин почувствовал ветерок вдохновения. Пальцы его заскользили вверх и вниз по клавиатуре. Неожиданно он скрестил руки, и, наращивая аккомпанемент левой рукой в верхних регистрах, он потянулся к басам и сыграл главную тему Зигфрида с такой небесной ясностью, что даже сам удивился. Глаза рыжего широко открылись. Посетители один за другим повернули головы к роялю. Появился вышибала.
       Был он большой, плотный мужчина, и одет он был в такой же дешевый костюм, как рыжий. Сочетание бесстрастного, замершего лица с низким хриплым голосом говорило о том, что, возможно, он иногда, в компании, употребляет кокаин. Он был бы хорош в роли главного жреца в "Аиде", подумал Юджин. И чуть было не сказал это вслух, но вдруг заметил, что рыжий снимает очки и прячет их очень тщательно в нагрудный карман пиджака.
       - Сэр, - сказал вышибала монотонно. - Вам следует уйти.
       - Тварь непокорная, в четверг пойдешь смирнехонько ты в церковь, - пробормотал рыжий перед тем как веско объявить, щурясь на вышибалу, - Зрение мое - не то, что было в молодости, но все же я до сих пор различаю . . . а? что? . . . ага! - формы! Я различаю формы.
       - Сэр, - сказал вышибала, протягивая руку, чтобы схватить рыжего за локоть.
      

    VIII.

      
       Ему не часто приходилось применять силу. Телосложение его служило предупреждением желающим вести себя безответственно в его присутствии.
       На рыжего эта особенность вышибалы не произвела никакого впечатления. Помимо этого, молодой конторский работник видимо не очень любил, когда вышибалы его лапали. Он отступил в сторону, и рука вышибалы не достала до его локтя. Вышибала понял, что сейчас ему придется применить силу. Удивленно, медленно он повернулся к рыжему. В этот момент возмутитель спокойствия пнул его в пах.
       Вышибала крякнул на весь ресторан, зарычал, завыл, и даже захныкал, все это одновременно, согнувшись пополам. Рыжий ударил его ногой в лицо. Несколько брызг хлынувшей крови попали на клавиши верхних октав. Юджин был уже на ногах. Схватив аквариум, он перевернул его над скамейкой и поставил обратно на крышку. Рыжий стремительным жестом сорвал аквариум с крышки и разбил его об голову вышибалы. Юджин в это время заталкивал купюры в карманы.
       Огромный вышибала лежал на полу, на боку. Некоторые из наблюдавших за сценой устремились к выходу, некоторые повынимали сотовые телефоны, чтобы звонить в полицию. Окно позади Юджина, от пола до потолка, темнело пригласительно. Решившись, он прыгнул в него, чуть подвернув ногу, поскольку тротуар оказался на несколько дюймов ниже, чем он рассчитывал. Рыжий приземлился рядом почти одновременно с Юджином.
       - Вот, - сказал Рыжий. - Смотри. Лексингтон. - Он указал направление рукой. - Поймаем такси. Вперед, волочи [непеч.].
       Они побежали.
       - Можно было просто повернуть за угол, - сказал Юджин, тяжело дыша.
       - Не в этом районе, - огрызнулся рыжий.
       И был прав.
       Светофор только что переключился, и стадо свободных такси пошло волной вниз по Лексингтон, ища клиентов. Рыжий поднял руку. Они забрались в машину и таксист влился снова в автомобильную волну, и в этот момент две полицейские машины, ревя сиренами, промчались по поперечной улице сзади.
       - Извини, мужик, - сказал рыжий.
       - А с девушкой что будешь делать?
       - Она уже большая. Созрел плод ветреный восточной грации. Она найдет дорогу домой, не консультируясь со мною в отношении маршрута. Помимо этого, не стоит мне с нею видеться доле. Последнее время она жутко мне досаждала. Ну, не важно. Так под каким же именем живешь ты на свете, добрый рыцарь, то есть, маэстро? Как тебя зовут, шеф?
       Юджин помедлил, но все-таки сказал, - Юджин.
       - А меня Джульен.
       Он протянул руку. Юджин снова помедлил, но в конце концов пожал руку.
       - Слушай, мужик, - сказал он. - Я из-за тебя потерял очень неплохое место.
       - Эй, - Джульен пожал плечами. - Я ведь не обязывал тебя говорить менеджеру, что я твой друг, не так ли.
       - Не знаю, зачем я это сделал.
       - А он тебе не нравится.
       - Кто?
       - Менеджер.
       - Менеджеры никому не нравятся.
       - Не хочешь ли ты мне сказать, что зарабатываешь себе на жизнь, играя пошлые песенки в мещанских ресторанах?
       - В основном в барах. Когда мне это позволяют.
       - А, [непеч.], - извиняющимся тоном сказал Джульен. - Ну тогда прости меня, мужик. Я просто . . . хмм . . . - Он покачал головой, будто только что понял всю глубину случившегося. - Да, я очень виноват перед тобой.
       - Ты вышибале нос сломал.
       - Не думаю. Пару зубов выбил, правда. Ничего, придет в себя. Его наверное прямо сейчас уже везут в лечебницу. Ну, может не прямо сейчас, но в очень скором времени он будет как новый, уверяю тебя. Могло быть хуже. Этот дурак просто напрашивался, чтоб ему колено дислоцировали. Знаешь, когда сдвигаешь человеку чашечку, это навсегда. Починить нельзя. Он счастливчик, ему очень повезло.
       Он снова покачал головой, на этот раз поражаясь огромному количеству удачливости, выпадающему на долю дураков. Юджин засмеялся. Джульен вытащил очки и надел их, возвращаясь в прежнее свое состояние - менеджер нижнего эшелона, возможно с Верхнего Вест Сайда.
       - Ты всегда так? . . .
       - Всегда ли я склонен вести себя эксцентрично в публичных заведениях? О, не знаю, - протянул Джульен, вальяжничая. - Я был в настроении, скорее всего. Может, твоя музыка меня вдохновила. Да, именно она, скорее всего.
       - Не следовало быть таким . . . э . . .
       - Непримиримым?
       - Жестоким. С вышибалой.
       - Еще как следовало. Ты что, шутишь?
       - Зачем?
       - Ну что мне тебе на это сказать, Юджин. Как у большинства белых, у меня стеклянная челюсть. Мне нельзя допускать, чтобы меня ударили. Мне необходимо давать негодяям понять, с кем они имеют дело - быстро и решительно, пока они не пришли в себя. Ты что! Слушайте, маэстро, а нельзя ли . . . что бы мне такое сделать, чтобы компенсировать . . . потерю вами вашего места в заведении? Перспективы у меня не очень солнечные, но, вот, Юлианус Магнус может быть полезен друзьям своим очень многим, хоть это и не бросается сразу в глаза. В общем, так - что я могу для тебя сделать? И могу ли?
       - Можешь. Найди мне ведущего гитариста, - сказал Юджин сварливым тоном. - У меня послезавтра репетиция.
       Это заявление слегка удивило Джульена. Выдержав паузу, позволив себе мысленно переключить скорость, он сказал, -
       - Эй, - чуть стыдливо, и не обычным своим игривым тоном. - Я играю. Немного, но играю. На гитаре.
       - Не устраивает. Мне нужен кто-нибудь, кто играет много.
       Джульен издал смешок - стыдливый.
       - А ты дай мне возможность себя показать, - сказал он - неожиданно аристократическим тоном. Невозможно было определить, шутит он или нет. - А? Может, я тебе подойду. - Его брови быстро заходили вверх-вниз.
       Юджину нечего было терять. Он дал Джульену адрес зала. Из такси он вышел у Юнион Сквера. Джульен поехал дальше.
      
       ИЗ ДНЕВНИКА ЮДЖИНА
      
       Утром я проснулся с головной болью. Надел халат и потащился в кухню делать кофе. Фукс сидел за столом, изучая компьютерный каталог. Фукс без ума от компьютерных игр. Рядом с апельсиновым соком стояло на столе портативное радио, крича хриплым голосом Джонни Би -
       I put on a jacket like Don Quixote's,
       And still she passed me by and wouldn't take no notice,
       So I pushed her in the face and I said, “Hello?
       “How's your big fat Mamma and Daddy-o?”
       She says, “Pretty boy, I hear your sneakers squeakin'.
       Show me whatcha got if you don' min' mah peekin'.”
       Я выключил радио. Фукс поднял голову и говорит - Ну, нашел кого-то?
       Я посмотрел на часы. Одиннадцать тридцать.
       Я сказал, что нашел.
       Он говорит - Не [непеч.]?
       Я сказал ему, что нашел человека, который уверяет, что умеет играть. Я сказал - это выясниться в течении дня, врет он или нет.
       Фукс, великий эксперт, сказал важно - Надеюсь, он достаточно хорош.
       Я объяснил ему, что на самом деле большой разницы нет - хорош ли, плох ли.
       Кофемолка работала плохо. Это всегда раздражает. Фукс несколько раз повторил - А? А? Ха? - чтобы привлечь мое внимание. Я пожал плечами. Я сказал ему, что главное - попадать в тональность. Если парень умеет попасть иногда в тональность, все будет хорошо.
       Фукс ушел в гостиную обиженный. Я активизировал кофейник. Ляп, ляп - закапали кофейные капли. Вернувшись в гостиную, я обнаружил Фукса, пьющего мой апельсиновый сок. Я спросил его, почему за два месяца он ни разу не пополнил запасы сока.
       Он говорит - Извиняюсь, мужик. Завтра куплю.
       Ты всегда это говоришь.
       Слушай, а этот ниггер - он симпатичный?
       С каких это пор тебя стала интересовать внешность коллег?
       Я серьезно, Джин.
       Фукс любит говорить рассудительным тоном, неприятно напоминая мне меня самого.
       Он говорит - Нам нужен симпатичный ниггер. Ведущий гитарист должен выглядеть. Это хорошая рыночная стратегия. Несовершеннолетние телки, им нужен кто-нибудь, чтобы выглядел горячим - подумай, мужик.
       Я сказал ему, что гитарист - мальчик белый.
       Возмущение Фукса было так велико, что он пролил сок на стол и себе на халат.
       Он говорит - Эй, мужик, я с хонки играть не буду.
       Я налил себе кофе и сел. Фукс посмотрел на меня враждебно и принялся вытирать стол своим халатом.
       Он говорит - Ты слышал, что я сказал?
       Типа, да. Ты с хонки играть не будешь.
       Так что же?
       Так ничего же.
       [непеч.]. Что ты надумал, Джин?
       Я говорю - Слушай, Фукс, если мы собираемся зарабатывать на жизнь, и, я думаю, это одна из наших целей, не так ли, нам необходим по крайней мере один хонки. Рыночная стратегия, как ты только что отметил, требует такого подхода.
       Отвращению Фукса не было предела.
       Он говорит - [непеч.].
       Я говорю - У тебя есть выбор.
       По правде сказать, мне было все равно, кто они - остальные члены группы. Гвоздь программы все равно - я сам. Остальные просто попутчики. В музыкальных делах нужно смотреть фактам в лицо. Справедливость, конечно, торжествует - я не собирался брать себе больше, чем остальные, если деньги вдруг появятся.
       Фукс говорит - Я не играю, мужик.
       Иногда он бывает ужасно упрям.
       Тогда я говорю - Слушай. Я говорю - Я хочу, чтобы мы выглядели профессионально, а не как банда пацанов из черного гетто, торчащих от своего исполнения.
       Он обозвал меня дураком, но, по правде говоря, выбора у него не было. Бас-гитаристы - их много, они в хороший день не стоят больше, чем десять центов за дюжину.
      
       КОНЕЦ ЦИТАТЫ
      

    IX.

      
       Погода была прекрасная, лужи сверкали на солнце, а здание было похоже на прошитую ядрами крепость. Огромные белые буквы на стене вестибюля, "Уайтфилд", навели Юджина на какие-то смутные воспоминания, но ему было не до этого.
       В помещении пахло пролитым пивом, потом и пылью. Фукс подключил свою бас-гиатру к усилителю. Юджин проверил усилитель, попробовал клавиатуру, и хлопнул Фукса по плечу.
       - Просветлись, - сказал он. - Великие дела не за горами.
       Паркер вошел плетущейся походкой - большой, толстый, немногословный как всегда, поглаживая персональные барабанные палочки, и Фукс поприветствовал его -
       - Эй, брат.
       - Эй. Гитариста нашли?
       - Да, ага, - сказал Фукс мрачно. - Спроси Джина. Нашел какого-то [непеч.] хонки, мужик. Не нравится мне это, мужик.
       Вместо ответа Паркер залез на стул и ударил в барабан.
       - Надеюсь, он будет вести себя прилично, мужик, - добавил Фукс.
       С гибсоном в кожаном чехле на плече - как двустволка охотника - бумажная чашка кофе в руке, Джульен вошел величественно, стремительно, безжалостно, в облаке яростного напускного добродушия - в момент, когда Юджин начал бояться, что он не придет.
       - Добрый день, господа, - сказал Джульен с узконаправленной веселостью. - Вижу, что немного опоздал. Нижайше прошу меня простить и сказать мне, что я должен совершить, дабы исправить оплошность.
       Фукс отвел глаза, удивленный и еще более расстроенный, чем прежде. Паркер поднял голову и брови и ухмыльнулся. Ухмылка тот час же пропала.
       - Какие новости, друзья? Что делать нам? К чему готовы мы? - вопросил Джульен. Баритон его грохнул, размножился, отлетел от поверхностей инструментов. - Ну-с, посмотрим. Так. Вот здесь я подключу Мою Жемчужину Кастильских Ночей, если, конечно, никто не возразит мне гласно. А? Возражений нет. Хорошо. Зовут меня Джульен.
       Он косо посмотрел на Фукса.
       - Ага, - сказал Фукс.
       - На самом деле, - объяснил Юджин, - этого парня зовут Фукс-басист, а не Ага. А который вон там в углу, большой такой жлоб, неприветливый - так он Паркер.
       Джульен приблизился к Паркеру и протянул ему руку. Последовало рукопожатие. Джульен переместился к Фуксу. Не поворачиваясь к нему, Фукс сказал,
       - Да, хорошо.
       - Следует пожать хонки руку, - наставительно сказал Джульен. - У меня, конечно, веснушки на лице, но это еще не повод меня игнорировать. Ближним следует быть благожелательными по отношению друг другу. Так сказано в справочнике.
       - Каком справочнике? - неприязненно спросил Фукс.
       - В Библии, конечно же.
       Еще немного подождав, чтобы сохранить лицо, Фукс пожал Джульену руку.
       Некоторое время они настраивались. Затем Юджин, сидя за клавиатурой, махнул рукой и сказал -
       - Ля-бемоль, четыре четверти. Остальные аккорды - си-бемоль минор, до-минор-семерка, и ми-бемоль-шесть. Вот так . . .
       Он сыграл мелодию, объявляя каждый аккорд вслух.
       - Паркер, - сказал он.
       - Да.
       - Стучи мудро, а не дико.
       - Ладно.
       - Фукс?
       - Ну?
       - Сечешь?
       - Секу.
       - Джульен?
       Вскоре выяснилось, что Джульен не имеет понятия, где на его гитаре находится ля-бемоль. Чтобы спасти ситуацию, Юджину пришлось дать ему быстрый урок, который сопровождался презрительным хмыканьем Фукса. Паркер смотрел и ничего не говорил. Джульен знал, оказалось, немалое количество аккордов, и перебирал струны неплохо. После примерно десяти минут ошибок и нереализованных амбиций, он понял, как именно следует играть то, что хотел играть Юджин. Опус сыграли четыре раза, а затем Юджин объявил пятиминутный перерыв. Джульен выключил усилитель и стал тренироваться тихо в углу, прислушиваясь к струнам. Юджин развлекался, играя немецкую песенку тридцатых годов двадцатого века. В его дневнике комментарии по поводу немецкой музыки той эпохи нестандартны и слегка бестактны по отношению ко многим.
       В конце концов Джульен перестал бренчать и начал слушать. Паркер тоже, вроде бы, прислушивался к тому, что играет Юджин. Фукс ерзал и ерзал на своем стуле.
       Четыре часа спустя свежесозданная группа проголосовала за поход в реднековый бар напротив. У Юджина вечером был ангажемент, и долго он торчать в баре не собирался.
       - Ангажемент? Думаю, что ты против того, чтобы я составил тебе компанию, - предположил Джульен, ухмыляясь в свое пиво.
       - Одного раза мне хватило, - сказал Юджин.
       - Эй, - Фукс повернулся к Джульену. - Уши у тебя смешные очень, мужик.
       И в самом деле уши у Джульена были маленькие и чуть вогнутые.
       - Ты моего [непеч.] не видел, - сказал Джульен.
       Немыслимое свершилось - Паркер засмеялся. Юджин не знал, что Паркер умеет смеяться. Смех его звучал искренне и приятно, почти музыкально.
       Фукс надулся и слез со стула. Джульен положил руку на плечо Фукса и без усилий водворил его обратно на стул.
       - А ну-ка я тебе кое-что скажу, дружок, - сказал он медленно и ровно, и театральные ноты исчезли из его голоса, а калифорнийский его акцент вдруг проявился очень отчетливо - и слегка зловеще. - Слушай, чадо. Хорошо? Будешь слушать? Слушай. Я, может, не великий гитарист. Может, я вообще не гитарист. Но, видишь ли, это в данный момент не важно.
       - Ай! - запротестовал Фукс, потирая плечо. - Ты держи свои руки при себе, мужик.
       - Спроси меня, почему это не важно.
       - Ай . . . [непеч.] . . . Хорошо. Почему? Ай!
       - Потому что, - сказал Джульен веско, усиливая хватку на плече Фукса, - Юджин не просто ведет шоу, Юджин и есть - шоу.
       Он выдержал паузу, чтобы до Фукса дошло. И не только до Фукса.
       В этом рыжем что-то было, больше, чем казалось на первый взгляд. Хвалил ли он Юджина в этот момент, или просто льстил ему - какая разница. Юджина не часто хвалили, и льстили ему тоже не часто, особенно в собственном его окружении, за одним исключением, а она была слишком молода и глупа, чтобы воспринимать ее всерьез.
       Совершенно не важно, объяснил Джульен, станут ли в результате напряженной тренировки и упрямого стремления к совершенствованию - станут ли Фукс и он, Джульен, достаточно умелыми, чтобы производить впечатление профессионалов. Не имеет значения, насколько духовно удовлетворительны и общественно полезны будут их вклады, Фукса и Джульена, в музыкальную историю мира в будущем. Абсолютно несущественно - достигнут ли они, Фукс и Джульен, благодаря помощи Юджина, известности в этой области человеческой деятельности, смогут ли они занять место среди любимых и почитаемых публикой музыкантов. Ибо, вот, если смотреть на дело с того недосягаемого плато, с которого смотрит Юджин, стоя там в величественном одиночестве, разницы между умением Фукса и умением Джульена, или между умением Фукса и любого исполнителя, когда-либо слышанного Фуксом, настолько смешно мала, что ее, разницу эту, можно запросто перепутать с окулярным расстройством, вызванным легким похмельем. Музыка составляет (по мысли Джульена) неотъемлемую часть структуры вселенной, и ее передвижения во времени и пространстве полностью совпадают с передвижениями души Юджина. Навыки можно развить и уточнить. Однако, в случае Юджина, уровень профессионализма играет лишь малую роль. Его, Юджина, музыкальный дар превосходит любые навыки.
       Просто тот факт, что он находится в компании Юджина и его небесного дара, представляется Джульену огромной честью и редкой привилегией. Он, Джульен, намерен сохранять честь и привилегию так долго, как это только возможно, даже, если уж на то пошло, против воли самого Юджина. Может, никогда больше ему не представиться случай участвовать в работе такого человека, как Юджин. Касательно же тех кто, по мнению Джульена, склонен подрывать его, Джульена, позиции, и саботировать его, Джульена, место в группе, действуя ему, Джульену, на последние оставшиеся у него здоровые нервы, что ж, таким людям следует представить себе возможные последствия их поведения. Прямо сейчас. Не вдаваясь в детали, Джульен пообещал, что некоторые из последствий могут стать весьма неприятными для тех, кто вмешивается.
       - Просто представь себе, - сказал он, уставясь глубоко посаженными зелеными глазами на Фукса, - представь, хорошо? Представь себя, лежащего на спине, в невыносимой боли, совершенно беспомощного, и меня, двести тридцать фунтов веса и все такое, наступающего безжалостно и неотвратимо подошвой ботинка на твое лицо. Нет, не уходи пока что, и не говори ничего. Давайте выпьем по-дружески, как положено целеустремленным художникам, работающим над одним проектом.
       Он привлек внимание бармена и объявил, что платит за всех.
       В своем дневнике Юджин отмечает, что "Из Джульена получился бы неплохой политик, если бы у него не было чувства юмора".
      
      
       ГЛАВА ВТОРАЯ. НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА.
      

    I.

      
       Два месяца спустя они были готовы играть на публике.
       Джульен играл теперь намного лучше на своей гитаре. Также, неожиданно выяснилось, что он неплохо умеет дудеть в саксофон. Это произвело впечатление на всех, включая Фукса, который нехотя признал, послушав исполнение Джульеном "Каравана", что - да, умеет. Паркер стучал значительно лучше. О Фуксе Юджин сказал, что лучше играть он не научится никогда, но - сойдет.
       Нужен был ангажемент. Никакая банда не может репетировать месяцами без того, чтобы не выйти на концерт хоть раз. Отсутствие выступлений ведет к бунту. Будучи, благодаря Джульену, лидером группы, Юджин знал, что ему следует искать решение проблемы. Поскольку страдала мораль его солдат. Трения усилились.
       Юджин контактировал каких-то знакомых, говорил с друзьями и друзьями их друзей, и их любовницами и любовниками, и в конце концов нашел ангажемент. Тридцать минут в прожекторе, в клубе-баре популярной музыки, в Даунтауне, в групповом концерте.
       Тем временем Паркер зачем-то решил получить эквивалент школьного диплома и поступить в институт, как хороший мальчик и патриот. Джульен, чье призвание по жизни было - нравиться всем, с кем он имел дело, провел много времени из своего свободного, и ланчевого (он действительно работал менеджером нижнего эшелона) - помогая Паркеру. Вместе они заполнили тысячи бумаг, ходили в десятки контор, стояли в ворчащих враждебных очередях, вставали пред очи секретарш и общественных работников чьи демонстративные столовые (во время работы) привычки включали чмокание и обсасывание пальцев. У Паркера проявились вдруг способности к математике, а Джульен помог ему с английским.
       "Помог?" - пишет Юджин в дневнике. "Он заново создал язык, специально для Паркера. Профессор Хиггинз потратил шесть месяцев, чтобы научить Элайзу чирикать, как светская дама. За два месяца Джульен превратил Паркера в какого-то, [непеч.], фашиста от филологии, с профессорскими амбициями. Паркер заболел фразеологией, поэтикой, метафорами, сравнениями, аллитерацией, и еще тысячью терминов, которые он перенял от Джульена. Как большинство начинающих энтузиастов, он слишком всем этим восхищался. Он использовал в разговоре латинообразные слова там, где простые саксонские устроили бы всех, он цитировал формальную поэзию невпопад, он презрительно морщился, когда слышал слова популярных песен".
       Часть поэзии, цитируемой Паркером, принадлежала перу Джульена.
       Если верить наблюдениям Юджина, доброта и щедрость рыжего были искусственные. Ему, рыжему, очень хотелось принадлежать, быть частью социума, и быть в социуме полноправным. Расовые различия не имели к этому отношения. Как и Юджин, Джульен был творческий пария, изгой, самоизгнанник, чувствовавший себя (как казалось Юджину) чужим везде - на улице, на работе, в церкви, в театре. Как и в случае Юджина, коллективное равнодушие мира к его творчеству сопровождалось в жизни Джульена социальными трудностями. Дабы эти трудности компенсировать, Джульен, всегда переполненный до краев энергией, подгонял себя с такой отрешенностью что, по сравнению с ним, святые, признанные всеми церквями мира, выглядели бы страшными грешниками, тонущими в пороке, если бы кому-то пришло в голову судить их по их делам, а не по их природе.
       Дабы содержать себя и платить свою часть квартирной платы (он делил квартиру с большим числом подозрительных типов в Гарлеме), Паркер продолжал, по малой, продавать на стороне наркотики. Его активность в этом поле деятельности не была достаточно высокой, чтобы поддерживать приличное существование. У своих родителей он не мог взять в долг - его мать не знала толком, кто был его отец, имела, помимо него, еще десять или одиннадцать детей (Паркер сам не мог бы сказать точно, сколько именно), и жила на велфер плюс средства, которые она выуживала у своих любовников. Периодически какой-нибудь наркопродавец локального значения находил путь к ее сердцу и постели путем лести или хамства, и осыпал ее драгоценностями и купюрами. В таких случаях она тотчас принималась отделывать заново квартиру, покупать всякие дорогие приспособления для кухни и гостиной и, если после этого еще оставались деньги - одежду для себя и для детей. В квартире редко использовали постельное белье, а матрасы куплены были полстолетия назад бабушкой хозяйки, как Паркер признался один раз Джульену (малоразговорчивый, он выбрал именно Джульена, чтобы открыться - и никого, кроме Джульена). От матрасов воняло. Нет, Паркер не мог одалживать деньги у своей матери. Очень возможно, что он подрабатывал на поприще проституции, но даже если такое и бывало, и он продавал себя, он никогда бы в этом не признался - даже Джульену, и меньше всего Джульену, который был странным образом настроен очень враждебно по отношению к гомосексуалистам. Фукс как-то сказал Юджину, что видел Паркера в компании богато выглядящего, среднего возраста негра - оба входили в этот момент в злачный отель на Сейнт-Николас Авеню. Юджин не верил рассказам Фукса. Помимо этого, все знали, что Фукс боится Гарлема и никогда там не бывает один.
       Ангажемент прошел неплохо. Они приехали рано, до более звучных групп. Аудиторию еще не успели оглушить децибелами, и некоторые люди даже, кажется, восприняли, фрагментами, то, что группа исполнила. Программа состояла из эклектической смеси популярных песенок разных эпох. Джульен и Юджин раздали визитные карточки аудитории после исполнения.
       Удивительно, но вскоре после этого группу пригласили играть на свадьбе, а затем на дне рождения. Им заплатили - ничего особенного, не великая сумма, но появилась надежда, слабый свет впереди, сладкое предвкушение славных деяний - они прошли первый тест.
       Обратимся к дневнику Юджина, или же, точнее, к той записи, которая имеет отношение к его изначальному участию в зловещем деле убийства, о котором нельзя было сообщить в газетах.
      

    II.

      
       ИЗ ДНЕВНИКА ЮДЖИНА ВИЛЬЕ -
      
       Джульен, наш классный белый паренек, родился в Калифорнии лет двадцать пять назад, в рядовой англосаксонской семье. Соображает он не скоро (что, спешу добавить, не влияет на его гитарные дела - играет он . . . ну, в общем, сойдет) и ужасно любит приключения, и попадает время от времени в переделки. Кроме этого, он ужасный невежда. Дикий. Ничего не знает об истории, географии, математике - даже о музыке, кстати сказать. Но он все равно классный, и он всегда находит, что сказать - в своей заторможенной, солнцем перегретой калифорнийской манере, когда все остальные вдруг замолчали - душа компании. Его сила - в стихах. Там он эксперт. Знает всю классику наизусть, и его слова к песням - стоят того, чтобы не обращать внимание на его музыкальную неподготовленность. О, да, баллады у него что надо - шекспировский размах, и я нисколько не преувеличиваю.
       Ладно. В общем - нас попросили выступить . . . Нет, конечно, это мы сами просили и умоляли и ползали, вернее я и Джульен, целые месяцы, чтобы нам позволили выступить в частном клубе на Верхнем Вест Сайде. Нам было сказано, чтобы мы играли только джаз, так что Джульен принес с собой саксофон, дабы притворяться лидером группы и сольным исполнителем. Разоделись мы, стало быть - даже Фукс, он взял напрокат таксидо - на славу. И было у нас двадцать минут до начала вечеринки. Настроились. Клавиатуру свою я оставил дома - джаз так джаз, на подиуме стоял вполне приличный кабинетный рояль.
       Я пробежал по клавишам, и - батюшки . . . Вот не дадут же музыканту поскучать. Я выругался про себя. Соль в третьей октаве требовала настройки. Вгалопировал менеджер, и я обратил его внимание на незадачу. Он удивился и говорит - А ты не можешь эту ноту просто обходить?
       Когда я в ударе, я половину клавиатуры могу обходить, но в данный момент я был не в настроении. Был понедельник, я не выспался толком. Я поднял крышку и заглянул внутрь. Там было больше пыли, чем в Дрездене после бомбежки. Я не из тех, кто считает, что на инструмент нельзя дышать. У меня с инструментами обращение свойское, как бы изящно они не были сконструированы. Но, видите ли, профессиональное пренебрежение и пренебрежение негодяйское - вещи разные. Я попросил пылесос.
       Менеджер посмотрел на меня так, будто я на его дочери жениться собираюсь. Я говорю рассудительно - Ну вот что, начальник. Либо ты несешь мне пылесос, либо я отменяю номер.
       Джульен, сидя на стуле рядом, ткнул меня в ребра. Я говорю - А я [непеч.] на деньги! Терпеть не могу пыль, она меня из себя выводит.
       Менеджер решил, что будет проще, если он поступит в соответствии с моими пожеланиями. Он исчез и вскоре вернулся с портативным пылесосом. А тем временем посетители начали заходить в клуб один за другим. Я снял свой лондонский пиджак, закатал рукава рубашки, и пропылесосил фортепиано. Паркер наградил меня за мои усилия барабанной дробью. Мы были готовы. Фукс сыграл ми на своем монструозном басе, Паркер брякнул палочкой в тарелку, Джульен произвел на своем гибсоне несколько бравурных аккордов, а я сел на скамью перед клавиатурой.
       Талиа Би состоит из нескольких капризно освещенных комнат. Музыкальная комната находится в логическом центре заведения. В ней достаточно просторно, чтобы можно было танцевать бальные танцы. В комнате были люди, и были невинные разговоры, смешки - все потягивали дринки. Все это следовало сопровождать не очень громкой, вежливой музыкой. Посетителю следует давать возможность говорить, не напрягая связки. Это не значит, что его должны слушать или слышать . . . впрочем, не важно.
       Мы начали с не очень известного опуса, который в свое время исполнял Дюк Эллингтон. Понемногу я начал привыкать к отсутствию ноты в третьей октаве. Помню, что у Паганини был случай, когда он сыграл на одной оставшейся на скрипке струне, и никто ничего не заметил. Историю эту не следует принимать всерьез, как вы уж поняли. Думаю что не заметили не потому, что он так умело играл (играл он умело, конечно, но к делу это не относится), но, в основном, потому, что он умел использовать невежество аудитории. Аудитория решила - эй, что-то странно все это звучит, но ведь это Паганини там, на сцене, играет - а он знает, что делает, значит - так надо.
       Так или иначе, но пропускать только одну клавишу - легче, чем три струны из четырех. Паркер увлекся своим стуком. Я на него мрачно глянул. Он чуть притих. Паркер никогда бы не смог играть на настоящем инструменте - пальцы у него гнутся плохо.
       Начало у нас было хорошее в тот вечер. Джульен поднял свой сакс и выдал несколько финтов, которые горожане, как они утверждают, очень любят. Я думаю - врут. Джазовые импровизации неизменно нагоняют на меня тоску, и я скрежещу зубами, а медицинской страховки у меня нет, и дантисту платить нечем.
       Когда Джульен кончил, наконец, свои экзерсисы бестолковые, я почувствовал, что разозлился и в то же время хочу поозорничать. Пришел мой черед выдать соло, и я покривлялся слегка, уходя то в пиано, то в фортиссимо, то опять в пиано, после чего я очень гладко вплел первые несколько тактов Этюда в Фа-Мажор, Рахманинова, в основную тему. К моему удивлению, некоторые посетители обернулись. Ну я и прекратил тут же, чтобы не вызывать нареканий.
       Одна из пар в помещении была - хорошо одетая, среднего возраста, и были они поглощены чем-то, какой-то своей дискуссией, и в паузе (я прекратил паясничать, и возникла пауза) мужчина вдруг сказал на весь зал -
       Ну и черт с ним со всем! Давай праздновать! Потанцуем!
       Женщина что-то ему ответила, и он тоже что-то сказал, в этот раз тихо. Затем, снова громко, добавил -
       А вот мы проверим!
       Он встал и подошел к подиуму. Джульен, Фукс, и Паркер снова включились, стали играть. Гость наклонился над крышкой рояля и говорит - Простите. (Он очень вежлив). Можете ли вы, парни, сыграть вальс?
       Только в этот момент я сообразил, что он не из данного окружения, не принадлежит к высшему эшелону среднего класса, как остальные посетители. Нет, совсем не то - гораздо выше. Что он здесь делает? Как объяснил мне потом Джульен, люди иногда ищут непривычную обстановку, чтобы побыть наедине друг с другом, чтобы их никто из своих не видел. Голубокровные так хорошо огородились от остального мира, что в высшем-средне-классовом клубе им вполне можно спрятаться - никого из своих не встретят.
       Он вытащил бумажник. Мне бумажник понравился. Я заметил, что Фукс таращится на бумажник. Еще две секунды, и он перестанет играть, и у него начнется слюноотделение.
       Я быстро сказал - Пятьдесят.
       Нужно было сказать - пятьсот, и я бы их получил. Мужчина положил пятидесятидолларовую купюру в хрустальную вазу на рояле, кивнул, улыбнулся, и отошел. Мы продолжали играть то, что играли раньше, еще минуты четыре, дабы сохранить лицо. Кончив сохранять лицо, я повернулся к моим солдатам, подмигнул, и сказал - Так, теперь - три четверти, в основном соль-мажор, то есть, нет, ля-бемоль, конечно же! Ля-бемоль, в остальных случаях следите за мной. Паркер, полегче, пожалуйста. Я серьезно.
       Я очень невинно начал вальс Легара из "Графа Люксембурга". Я увидел, как мой клиент поднимается на ноги и предлагает руку своей даме. Она помедлила, но, под взглядами недоуменно повернувшихся к ним, встала. Пожала плечами. Двуногие формы жизни стали двигаться, чтобы освободить место, а пара пошла туда, где обычно в этом клубе танцевали - достаточно пространства, чтобы три или четыре пары выделывали хоть танго, хоть фокстрот, если не очень толстые. Мужчина и женщина встали в позицию. Мужчина посмотрел на меня. Я кивнул и задал ему ритм, сыграв чуть громче в басах. Они начали кружиться. Джульен попытался всунуться со своим гибсоном, взял неправильную тональность, и остановился смущенно. Фукс же поймал, осознал, и подключился. Паркер время от времени давал дробь и бил в тарелку в нужные моменты, что всех удивило. Я перешел на другой вальс Легара, ультра-роскошный, из "Веселой Вдовы", сыграл его с ветерком, более или менее имитируя весь симфонический оркестр с помощью моего, такого теперь послушного, инструмента. Когда я поднял голову в следующий раз, еще три пары танцевали прямо у подиума. Появился менеджер с озабоченным видом. Я понял, что совершаю большую ошибку. Люди стали входить из других помещений, привлеченные спектаклем. Подключились еще пары. И всем было весело, и всем нравилось. И должно было кончиться. Для полной меры я сыграл вальс из "Спящей Красавицы" и на этом остановил незапланированное развлечение. Менеджер был уже на пути к роялю, но мой клиент его опередил.
       Он говорит - Это просто замечательно было. Даже не знаю, как можно вас отблагодарить.
       Подошла его дама и остановилась за ним. Я подумал, что нужно действовать быстро, и сказал - Сэр. (Остальные пока что радовались и хлопали). Сэр, очень сожалею, но озорство наше может нам стоить будущих ангажементов. На сегодня танцы не были запланированы.
       Он говорит - О! Видно, что он вежливо сожалеет. Богатые не любят, когда о них думают, что они равнодушны к проблемам менее состоятельных классов. Он говорит - Прошу меня простить. Не могу ли я как-то помочь, посодействовать?
       Я говорю - Можете. Поговорите с менеджером. Вот он как раз сюда идет.
       Подошел менеджер.
       Мой клиент заговорил - очень веско. Говорит - Сэр! Это моя вина, от начала и до конца. Боюсь, что это я заставил этих прекрасных исполнителей сыграть то, что мы сейчас слышали. Примите мои извинения. Что в моих силах - заплатить ли штраф, или еще что-нибудь - скажите, и я сделаю. Но, пожалуйста, пусть то, что здесь произошло, никак не скажется на статусе музыкантов в этом заведении. Повторяю, они не хотели играть то, что играли, и согласились только, когда я настоял.
       Менеджер поджал губы, поправил парик, и сказал что-то, я не расслышал. Не расслышал я потому, что внезапно и неожиданно я узнал в даме, сопровождавшей моего благодетеля, миссис Уолш.
      

    III.

      
       Она меня не узнала.
       Черты лица у меня не очень запоминающиеся. Бабушка моего отца была белая, из северной Германии, отсюда мои тонкие губы и у отца - голубые глаза. Я часто льщу себе, что я достаточно привлекательный, чтобы женщинам нравилось мое галантное и сексапильное общество. Тем не менее, есть в моих чертах что-то жалко-банальное - во всем, в лице, в теле, в осанке, в манерах - вот люди меня и не запоминают.
       Но, скажете вы, откуда тебе было точно известно, что это именно миссис Уолш? Ха. Точно - не известно. Я же не художник, я лица не запоминаю в точности. Я - бедный, борющийся за существование музыкант, нагруженный комплексами и капризами, зарабатывающий себе на жизнь честным трудом. Мне было восемь лет, когда я ее видел последний раз. Пятнадцатилетний интервал - это много, не говоря уж о том, что детское восприятие отличается от взрослого. Женщина, которая когда-то выгнала меня из комнаты с роялем, была русая. Женщина, на которую я теперь смотрел, волосы имела вьющиеся, пепельно-блондинистые, до плеч. Было ей за сорок, что по времени совпадало, и улыбалась она мне благосклонно.
       И вдруг она говорит -
       Вы очень хороший пианист.
      
       Вроде бы, она имела это в виду. Подчиняясь импульсу, я привстал со скамьи, посмотрел ей в глаза и, надеясь, что не выгляжу идиотом, выпалил что-то вроде - Не хотите ли, я сыграю что-нибудь специально для вас?
       Предложение ее смутило. Она мигнула. Затем она взяла себя в руки и сказала, слегка испуганно - Если хотите. И улыбнулась боязливо.
       Дамы и господа, уверяю вас - я потерял всякий контроль над событиями. Момент ли, атмосфера ли, совпадение - что-то держало меня железной хваткой, направляло и наставляло. Особой любви к драматизму у меня нет, и формы я не очень-то придерживаюсь. Что-то вне меня сказало, что нужно играть Ми-Минор, Шопена - да! И я сообразил, что я делаю, только когда отыграл уже тактов двадцать. Миссис Уолш не знала, как реагировать, возвращаться ли к своему креслу, или к боку ее кавалера, или чего, но просто стояние показалось ей, наверное, неправильным. Ее компаньон продолжал торговаться с менеджером. Миссис Уолш улыбнулась неуверенно, вступила на подиум, и облокотилась на крышку рояля. Я переключился на до-диез минор, чтобы подчеркнуть момент, а заодно не лупить почем зря по расстроенной клавише. В конце концов мне удалось погрузиться в музыку и забыть о миссис Уолш, ее компаньоне, менеджере, группе, и остальном мире. Играл я как маньяк, и Вселенная поняла и откликнулась, обнимая меня и лаская, и поощряя усилия. Она слилась с музыкой и с моими пальцами и запястьями, и моей правой ногой. Кстати о правой ноге - педалирование мое, обычно расхлябанное, залихватское на слух многих, вдруг стало очень точным. Пот стекал по моему лицу. Я бегал вверх и вниз по клавиатуре, подчиняясь неумолимым приказам Шопена и почти рыдая над невозможно грустными пассажами небесной чистоты и неизмеримой глубины. Этот [непеч.] поляк, люди не имеют права писать такую музыку. И вдруг - бах! - опус кончился. Я поднял голову, тяжело дыша. Где-то вдали какие-то бесполезные кретины трепались себе, но пространство непосредственно вокруг подиума притихло. Я повернул голову медленно направо и сошелся взглядом с миссис Уолш, которая только начала распрямляться. Очень бледная она была, а может это свет такой был, не знаю, ни [непеч.] не знаю! Из ниоткуда возникла вдруг рука Джульена, протягивающая мне бутылку с водой. Я взял бутылку, посмотрел на нее бессмысленно, и поставил на крышку рояля.
       Подошел компаньон миссис Уолш и положил дружескую руку на мое плечо.
       Он говорит, типа, одобрительно - Я знал, что вы хороши. Я не знал до этого момента, насколько хороши. Дорогой мой, вы пойдете очень далеко.
       Да, если полиция не велит свернуть и остановиться на обочине.
       И вдруг, будто кто-то повернул выключатель, на меня свалился шквал аплодисментов. Мой благодетель присоединился к шквалу. Разговаривающие в глубине помещения перестали трепать своими дурными языками и уставились. Я глянул на миссис Уолш. Она не хлопала. Глаза ее сверкали, рот был полуоткрыт. Фукс попытался исполнить каденцию на своем басе, но Паркер хлопнул его по уху, и он затих.
       Благодетель мой говорит - Нет ли у вас визитной карточки?
       Я встал, поняв наконец, что нахожусь в легком трансе, вынул бумажник, и дал ему карточку. Он вложил ее в свой нагрудный карман, что является дурным тоном.
       Джульен посмотрел на меня красноречиво. Я понял и тронул клавишу. Вежливый джаз, символ всеобщего равенства, устранитель стесняющей тишины. Порядок был восстановлен в течении следующих пяти минут, и разговоры в помещении продолжились. Многие посетители поблагодарили меня, прежде чем уйти, в тот вечер, и я улыбался им рассеянно. Благодетель и миссис Уолш ушли около полуночи. Он подождал, пока я устрою перерыв, и снова сделал мне комплимент, сказав, что я очень хорош, и что он посмотрит, не сможет ли он мне помочь с ангажементами.
       Что я хорош, я и так знаю. Не все слова дешевы, но банальности - все. Я бы предпочел деньги.
      
       ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ЗА КУЛИСАМИ
      
      
       На улице было темно. Малком должен был скоро приехать. Поспорив немного с родителями (они настаивали, что он хороший парень и так далее), Зиния, девушка, на чьи сиськи Юджин Вилье почти никогда не смотрел, та, о которой он думал, что она слишком молода и глупа, чтобы ее принимать всерьез, вылетела из гостиной хлопнув дверью и побежала наверх, прыгая через три ступеньки.
       Полчаса она провела в своей комнате, обиженная, жалея себя. Изучив свое отражение в зеркале, она решила, что она красивая - худенькая, миловидная, и переполненная трагическим изяществом.
       Ее ровесники казались ей скучными и безмозглыми. Им нечего было ей предложить. Она бы и хотела им что-нибудь предложить, но ничего не могла придумать такое, на что бы они польстились. Она предпочитала общаться с людьми постарше - и таким образом появились Малком и Юджин, оба старше ее. К сожалению, поскольку некоторые остаточные признаки подростковости, которых она не замечала, все еще наличествовали в ней (яростное жевание резинки, любовь к намеренно уродливой одежде, и так далее), Юджин относился к ней скептически.
       Монетка-пенни влетела в окно и приземлилась, звякнув, на полу. Зиния мрачно посмотрела на фотографию Юджина на прикроватном столике, поднялась, и подошла к окну.
       Сидя на дереве, бросавшем тень на газон и часть улицы, в пяти ярдах от окна, на нее глядел Джейсон. Он улыбнулся и махнул рукой приветливо.
       - Привет.
       - Джейсон! Какого дьявола ты здесь делаешь? - зашептала она сердито. - Тебе нечем в этой жизни заняться?
       - Зиния, ты знаешь, что я тебя люблю, - сказал он. Его латиноамериканский акцент звучал гуще, чем обычно, как всегда, когда он был взволнован. - Слушай, а не пойти ли нам завтра в кино? Тебе и мне? Что скажешь?
       - Скажу нет. Скажу - оставь меня в покое. Скажу, что сейчас я вызову полицию.
       - Эй, ты по прежнему видишься с тем черным снобом? С Малкомом? Знаешь, мне это не нравится. Меня это расстраивает . . . Зиния.
       - Это еще не повод сидеть на дереве, как богомол.
       Богомолы не сидят на деревьях. Но голова Джейсона слишком занята была другими мыслями, чтобы указать на это Зинии.
       - Эй, ты ведь его не любишь. Я знаю, что не любишь.
       Они еще поспорили на эту тему яростным шепотом.
       - Слушай, - сказал он в конце концов. - Это потому, что я родился в Гондурасе?
       - Да! - сказала она, не шепотом, но обычным голосом.
       Ее неприятие никак не было связано с этническим происхождением Джейсона. Просто она надеялась, что такой ответ заставит его слезть с дерева и уйти - с газона, от дома, из ее жизни.
       Сделалась пауза.
       - О, я понял, - сказал он. - Хорошо. Если ты оскорбляешь мою страну, тогда я не желаю тебя больше видеть.
       Удивительно - кажется, ответ сработал!
       - Вот и хорошо, - сказала она.
       - Сучка ты неблагодарная.
       - И горжусь этим.
       - Иди на [непеч.].
       - Это ты иди. Ненавижу твою паршивую тараканью страну размером с блюдце, и тебя я тоже ненавижу. Уйдешь ты наконец?
       - Хорошо. Но я это запомню, Зиния.
       - Очень рада. Запомни.
       - Запомню.
       - Да, запомни.
       - Я буду помнить об этом всегда.
       - Конечно помни. И внукам передай. А теперь иди отсюда.
       Что-то выпало у него из кармана и упало на траву внизу. Он посмотрел вниз.
       - [непеч.], - сказал он. - Я выронил пистолет.
       - Что! Ты пришел, чтобы меня увидеть, и ты принес пистолет?
       - Извиняюсь. Я не собирался в тебя стрелять.
       - Рада это слышать. Уходи.
       - Хорошо.
       - Да уходи же! Смотри, кто-то едет.
       Фары автомобиля показались в дальнем конце улицы.
       - Вижу, - сказал Джейсон, спрыгивая на землю и ощупью пытаясь найти пистолет. - А вот, если . . .
       - Да оставь ты его, иди, просто иди, дурак!
       - Мне нужно найти пистолет.
       - Я сама его найду, и тебе отдам. Завтра. Иди же.
       - Обещаешь, что отдашь?
       - Да! Да! Иди!
       Он все-таки еще пощупал траву тут и там. Когда фары приблизились, он вскочил, кинулся бежать, и скрылся в темноте.
       Малком одет был по парадному, как всегда. Запарковав машину на въезде, он медленно, с достоинством из нее вышел. Он не видел Джейсона. Зиния вдохнула облегченно.
       Малком был душка. Он был - все, о чем мечтали родители Зинии - в противовес Джейсону, бывшему постоянному мальчику Зинии в школе и известному хулигану, и Юджину, безденежному представителю богемы с плохим характером. Помимо них, в жизни Ксении был только один мужчина - профессор биологии в ее колледже, абсурдно тощий, сутулый, очкастый белый, старше Зинии на двадцать лет, который очень смешно шутил и к Зинии относился со смесью виноватой нежности и почти отеческой благосклонностьи, пока отец Зинии, тоже биолог, тоже профессор, учивший в свое время мать Зинии, не поговорил с коллегой, после чего отношения профессора и Зинии распались. Касательно же Юджина - мать Зинии, обычно робкая и бессловесная, проявила неожиданную непреклонность. "С ним ты будешь жить в крысиных дырах всю свою жизнь" - объяснила она. "Не потому, что он музыкант. Мало ли на свете музыкантов - и некоторые очень неплохо зарабатывают. Нет, дело в его отношении к людям, к жизни, и к миру. Он думает только о себе и о своей музыке. Он-то как раз и не хочет ни покоя, ни комфорта, и ему наплевать, нужен ли тебе покой и комфорт, или нет. Все это очень романтично, а только в один прекрасный день окажется, что тебе нужно где-то жить, особенно если детей заведешь".
       А вот Малком был другой. Он работал на брокерскую фирму. Заработная плата его превышала в три или четыре раза среднестатистическую американскую заработную плату. В свободное время он был активист, а в глазах родителей Зинии это означало, что он не проводил время в злачных барах, растрачивая семейный бюджет и путаясь с женщинами легкого поведения. Единственный недостаток Малкома - Зинии он не очень нравился.
       На прикроватном столике стояла фотография Юджина. Один раз она исчезла. Было это три месяца назад. Зиния дала своим родителям девятнадцать минут, чтобы сохранить лицо, и еще одну минуту, чтобы вернуть фотографию на место, а то она подожжет дом. Она вышла покурить. Они вернули фотографию на место.
       А теперь Зиния пошла вниз, поморщилась, посмотрев на родителей, сказала Малкому "Привет!", и направилась к выходу.
       - Сейчас вернусь, - сказала она.
       - Пожалуйста, - сказала ее мать Малкому. - Позволь мне поухаживать за тобой. Давай пальто.
       - Выпьешь? - предложил отец.
       - Нет, спасибо, - ответил Малком, глядя через плечо. - А . . . что случилось? Она чем-то расстроена?
       - Да нет, ничего особенного, - сказала мать Зинии, пристраивая пальто Малкома на вешалку. - Она иногда выходит покурить. Мы делаем вид, что не знаем.
       Она подмигнула Малкому заговорщически.
       - Плохая привычка. Она слишком молодая, - сказал убежденно Малком.
       - Ну, что делать, дорогой мой, - мать Зинии взяла его за локоть. - Ей скоро двадцать. Это ее право. Вот пить она не может - закон есть. А курить может.
       Малком в своем дорогом деловом костюме выглядел очень впечатляюще, а ботинки его начищены были безупречно. Он тепло пожал руку отцу Зинии. Втроем они прошли в гостиную.
       Тем временем Зиния забежала за угол и, прочесав газон под окном ее спальни дюйм за дюймом, нашла в конце концов пистолет. Двадцать второй калибр, заряжен. Она пихнула его в карман и вернулась в дом.
       Извинившись и пообещав тот час же выйти, она побежала наверх и заперла дверь. Открыв верхний ящик бюро, она спрятала пистолет под нижним бельем.
       Идти вниз не хотелось. Она была не в настроении. Включила телевизор. Показывали старый фильм с участием Живой Легенды. Зиния обожала его фильмы. Она сделала громче и легла животом на кровать. Некоторое время спустя мать ее постучала в дверь. Зиния крикнула, чтобы ее оставили в покое. Через час мать сделала еще одну попытку. Фильм кончился. Зиния выключила телевизор и спустилась в гостиную.
       Джейсон позвонил на следующее утро.
       - Нашла?
       - Нет, - сказала Зиния. - Не знаю, где он. Часа два искала. Сожалею.
       - Это очень нехорошо, Зиния. Поищи еще. Пожалуйста. Я сегодня вечером опять приду.
       - Нет, ты не придешь. А пистолета нет. Понял? Нет.
       - Это глупо. Ты врешь.
       - Пожалуйста никогда мне больше не звони, Джейсон.
       Дверь спальни была заперта, занавески задернуты. Зиния сняла со столика фотографию Юджина в пластмассовой прозрачной рамке и долго на нее смотрела.
       ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ЛЮБОВНИЦА ДЖУЛЬЕНА.
      

    I.

      
      
       Запершись в ванной в доме родителей, Дебби присела на край, собралась с мыслями и сказала в сотовый телефон -
       - Можешь говорить. Никто не слушает, кроме меня.
       - Слушает, не сомневайся, - сказал голос ее брата. Затем брат рассмеялся. - Возможно даже записывает. Есть у украденных мобильников одно преимущество - сволочам нужно какое-то время, чтобы вычислить местонахождение говорящего. У меня есть минуты две, Дебз.
       - Ты о чем? Ави, что случилось?
       - Догадайся.
       - Ави!
       - Я поклонился лесному богу.
       - Ты . . . сбежал.
       - Ага. Слушай, я не собираюсь отбывать срок за Франка Гоби. Наглость какая. Я даже удивился. От синьора Гоби все отскакивает, а скоты федералы должны ж заграбастать кого-то, просто чтобы показать, какой у них большой [непеч.] - вот меня и заграбастали. Это как, справедливо, по-твоему? Ты мне скажи, Дебз - справедливо?
       Дебби никогда не становилась ни на чью сторону в баталиях Ави, в которых, если его послушать, он всегда был невинный прохожий, пострадавший ни за что, а все остальные были попустительствующие вероломные подонки. Она и в этот раз не захотела становиться ни на чью сторону.
       - Где ты сейчас?
       - Ого. Не спрашивай глупости, сестренка, я не могу такое сказать по телефону. У меня тут дело есть, в этих краях. Ну, в общем - как дела?
       - Все нормально.
       - Ты все еще спишь с Джульеном?
       - Ави!
       - Ладно, ладно. Вроде бы я обещал не быть вульгарным. Видишь? Я помню. В общем так, сестренка - я не смогу с тобой связаться целый месяц. Мне нужно сориентироваться на местности.
       - Что будет, если тебя поймают?
       - На этот раз меня просто застрелят, я думаю. Или обратно в тюрьму. Но, по правде сказать, я не думаю, что меня поймают.
       - Ави, как ты мог! Как ты мог!
       - Мог - чего? В смысле - как я мог сказать им всем до свидания? Эй, сестренка - либо я бежал, либо я резал себе вены. Ты не представляешь себе, как в тюрьме скучно. Пятнадцать лет тюрьмы сделали бы из меня чудовище. Слушай, я позвонил просто, чтобы услышать твой голос и спросить тебя по поводу Джульена. Джульен - хороший парень, понимаешь? Ты за него держись, сестренка. Он того стоит.
       - Ави . . .
       - Да, самое главное. Маме ничего не говори, и папе тоже, естественно. Никому ничего не говори. Увидимся где-то через месяц. Хорошо?
       - Ави, ты меня пугаешь.
       - Прости. Я люблю тебя, Дебз.
       - А я тебя, Ави.
       Связь отключилась. Расстроенная и напуганная, Дебби открыла кран и сполоснула лицо холодной водой. Не помогло. Тогда она решила, что займется своим педикюром - это хорошо отвлекает.
      

    II.

      
       Пожелав своим родителям спокойной ночи, Дебби Финкелстайн ушла к себе, в свою старую комнату, в которой она провела большую часть своего детства. Теперь ей было двадцать два года, и никаких сентиментальных чувств по поводу обстановки она не испытывала. В детстве она эту комнату ненавидела. И ненавидела ее сейчас.
       Посмотрела на старые часы с двумя большими мышиными ушами и глупыми улыбающимися губами поперек циферблата. Часы эти были единственной полезной вещью в комнате. Они показывали правильное время - в основном. Если им верить, Дебби должна была прождать еще двадцать минут.
       Все остальное в комнате было уродливо и неудобно. Кровать - слишком маленькая, скрипящая. Книжная полка с облезлой краской, развалюха страшная. Кресло слишком спартанское, чтобы в нем можно было удобно сидеть, расслабившись. Ни телевизора, ни видеоплейера, никаких игр. В стенном шкафу никогда ничего толком не помещалась - на гномов он был рассчитан, что ли. Зимой в комнате было слишком холодно, а летом жарко и влажно.
       Дебби быстро стянула с себя платье, которое надевала всегда, когда навещала родителей. Если чуть согнуть колени, то край платья доставал до земли. Сняла сникеры и блузу. Открыла рюкзак, достала свою любимую юбку хаки, белый свитер, кожаную куртку. Сев на кровать (кровать заскрипела, и Дебби чуть не замычала от ненависти) она надела очень удобные, нежные и несказанно элегантные итальянские туфли, которые она месяц назад купила в магазине с очень хорошей репутацией. На те деньги, что она за них заплатила, мать ее могла бы содержать всю семью целых три месяца. Мать была ужасно экономная.
       Дебби проверила кармашек на боку рюкзака, на всякий случай, чтобы убедиться, что у нее достаточный запас презервативов, губной помады, косметики и духов. Она была готова. Она очень надеялась, что Джульен, бесшабашный и легкомысленный, уже забыл, что именно он собирался делать с ней сегодня ночью. Ей совершенно не хотелось заниматься глупостями - ей хотелось невинного веселья, хотелось выпить, хотелось провести бессонную, потную, чувственную ночь с ним в постели.
       Зря она надеялась. Она недооценивала упрямство Джульена.
      
       ИЗ ДНЕВНИКА ЮДЖИНА ВИЛЬЕ -
      
       Я сказал Джульену, что не верю ему на слово. Умеет его герлфренд что-нибудь или нет - это еще видеть надо.
       Он сказал, что я скоро все увижу и услышу сам, а пока что нужно кое-что просмотреть. Он говорит - Вот, нотная грамота в моем исполнении оставляет желать много лучшего, так ты, Юджин, пока разбираешься, делай пометки.
       Мы сидели в его Роллс-Ройсе, припаркованном у какого-то дома в религиозном еврейском районе в одиннадцать вечера, и он требовал, чтобы я просмотрел его дилетантские ноты. У Джульена есть Ройс, я забыл вам сказать. Родители его, базирующиеся в Калифорнии, вовсе не так богаты, чтобы покупать любимому сыну и наследнику декадентские игрушки такого типа. Ройс - подарок женщины, с которой год назад Джульен встречался во Флориде, роскошной среднего возраста немецкой блондинки (если верить Джульену), жены напряженно работающего хамбургского предпринимателя - гордая Брунхильда заезжала в Майами половить кайф, пока эффективный ее супруг трудился и трудился себе в Heimat, seien Sie so liebenswыrdig. Всего год назад двоих или троих немецких туристов убила в Майами местная вооруженная до зубов фауна, но данную немку это нисколько не пугало. Бедная мужественная девица. Джульен навещал свою бабушку (которая там, в Майами, живет почему-то), когда ему повстречалась эта тевтонская красотка, в каком-то баре в деловой части города. Он сказал ей, что он поэт, и в доказательство процитировал какие-то строчки. По-английски она говорила сносно (опять же если верить Джульену); поэзию она не понимала; зато она, наверное, хорошо понимала и любила привлекательных молодых мужчин с огненно-рыжими волосами, затянутыми сзади в хвост. В этой части рассказа Джульен употреблял какие-то непонятные туманные фразы и выражения. Вроде бы у них был бурный роман, в конце которого немецкая любовница пролила больше слез, чем положено в таких ситуациях, и умоляла Джульена переехать в Германию, чтобы ему быть рядом с ней, обещала его содержать до конца его дней. Джульен, должно быть, обиделся. А может и нет. Перед самым отъездом она купила ему этот самый Ройс. Несмотря на его уверения в том, что он ее совершенно не любил, мысль о том, что машину можно продать, а затем оплатить квартиру лет на восемь вперед, никогда, видимо, не приходила Джульену в голову. Ройс - одна из немногих собственностей Джульена, за которыми он тщательно следит. И снаружи и внутри - все сверкает.
       Я взял у него папку с песенками и посмотрел на нее критически. Он говорит - Нет, ты не смотри на папку, ты читай. Серьезно.
       Я спросил, нельзя ли и слова посмотреть. Он поморщился, помедлил, но все-таки протянул мне дополнительную пачку листов.
       Я прочел слова к первой песне. Затем я их перечел. Удивительная была песня. Вежливо и нервно Джульен смотрел в сторону. Я обратился к нотам.
       В отличие от стихов, музыка Джульена была - сплошной нонсенс, с финтами в некоторых местах - отчаянная попытка дилетанта удивить и впечатлить, и в то же время замаскировать неумелость. Все его псевдо-новации были - жалкие. Нет, я не прав. Разглядывая их, я вдруг сообразил, что сочиняю в уме. Талант бросает в почву зерно - навык делает результат презентабельным.
       В то время, как я прикидывал, как можно изменить основную тему, чтобы она звучала интересно, Джульен выпрямился, поднял голову, посмотрел направо и налево, и велел мне оставаться в машине. Я все равно намеревался выйти вместе с ним, но он настаивал, чтобы я остался читать, с включенным светом под потолком кабины.
       Гром и молния, никто не видит дальше своего носа. Свет под потолком освещал меня, черного молодого человека, сидящего в машине с заведенным мотором в тихом еврейском районе в одиннадцать вечера. Любой житель, заметив меня, тут же вызвал бы копов. Понятно, что если вы не черный и в подобных переделках не бывали, вы так не думаете. Но - вне всякого сомнения Джульен, с его поэтическим, [непеч.], воображением мог бы легко поставить себя в мое положение. Мог бы - но не захотел.
       Впрочем, я сам такой же. Будь я за рулем, и следуй мы через Гарлем ночью, я бы также бездумно остановился бы у углового магазина, чтобы купить сок или кока-колу, и оставил бы его одного в машине, белого. Правильно. А может и не оставил бы. Улицы Гарлема - они обостряют чувства и мысли, и заставляют тебя думать обо всем заранее.
       Я выключил верхний свет и стал смотреть, как Джульен пересекает газон дома, у которого мы припарковались, огибает осторожно угол, и останавливается. Он посмотрел чуть вверх. Вскоре окно на первом этаже, выше уровня глаз, открылось, и что-то, силуэт, человеческая форма, выскользнула из него в объятия Джульена.
       Они вошли в тусклый круг света, бросаемый наклоненным фонарем на часть газона - Джульен, весь - улыбки и нежность, и девушка - деловая . . . впрочем, наверное, девушка - неправильное слово. Женщина, а не девушка - очень молодая, возможно еще формирующаяся, и все-таки женщина. Лицо мне было не разглядеть, часть его была закрыта густыми кудрями которые впоследствии оказались рыжевато-блондинистыми. Тело ее, насколько можно было судить - одежда на ней не очень открытого типа была - тело ее было телом крестьянки - приземистое, подумал я, крепкое, мощное такое. Походка почти мужская. Осанка уверенная. Какой-то мешок, а может рюкзак, был перекинут у нее через плечо. Джульен открыл ей заднюю дверь, сволочь, и мне пришлось остаться на переднем сидении. Время и место не подходили для джентльменских препираний.
      

    III.

      
       Джульен включил скорость.
       Создание на заднем сидении мигнуло несколько раз, в ожидании, когда пройдет первый шок, чтобы сказать мне, что зовут ее Дебби. Все белые всегда сперва слегка шокированы, когда внезапно сталкиваются с незнакомым черным в темноте. Я обернулся полностью назад, протянул ей руку, и она ее поспешно пожала. Ладонь у нее была сухая и мягкая. Духи ее были хороши! Она улыбнулась - чуть слишком любезно, как белые обычно мне улыбаются, когда видят меня в первый раз, улыбаются, дабы показать, что обожают негров и даже, может быть, сами были бы не прочь стать неграми.
       Специальным голосом, очень радушным, я сказал ей что зовут меня Юджин, и спросил, как идут у нее дела. Она ответила, что дела идут хорошо, спасибо, и спросила как дела у меня. Я сказал, что дела у меня идут прекрасно. Джульен попросил нас обоих заткнуться. Мы посмотрели на него удивленно. Он объяснил, что пытается собраться с мыслями.
       Ехали мы очень быстро по стороннему переулку. Я спросил Джульена - куда это мы, собственно, едем? Он ответил - В студию. Я спросил Дебби, не возражает ли она против такого плана действий. Она ответила, что не возражает, но мне показалось, что в голосе ее при этом прозвучала сомнительная нота.
       После получаса езды в калифорнийском стиле, включающей неестественно резкие повороты, максимальное приближение к задним бамперам машин, идущих впереди, неожиданных резких остановок и рывков с места, свистящих, прокручиваясь на таких рывках, шин, произвольной, ничем не оправданной, кроме каприза, смены полос, и в целом несчетных возможностей закончить жизнь в дымящейся куче укрепленной сталью резины, металла, и пластмассы, мы запарковались где-то в двадцатых улицах, на Шестой Авеню. Надпись над входом свидетельствовала, что и это - бывшее индустриальное здание тоже (как многие в этом районе) принадлежало некогда человеку по имени Уайтфилд. Может, и сейчас принадлежало, и если да, то у человека этого была прямо-таки страсть к репетиционным залам. Пожилой мужчина, возможно портье, спал за конторкой в вестибюле, очки его в тонкой оправе сверкали в тусклом свете. Джульен вызвал лифт. Лифты в этом здании ходили медленно - здание было старое.
       Восьмой этаж, к которому мы причалили, дрожал от волосатых рок-н-рольных фрагментов, играемых очень громко в си-бемоль мажор во всех студиях. Джульен провел меня и Дебби в студию, которую он зарезервировал заранее и, как только за нами закрылась звуконепроницаемая дверь, жестом указал мне на рояль. Данная студия была очень хорошо звукоизолирована, признаю. Джульен поискал выключатель.
       Высокая она оказалась - храбрая наша Дебби - почти с меня ростом, а во мне пять футов и десять дюймов. Лицо у нее было круглое, черты очень простые, глаза зеленые, без выражения. Веснушки. Маленький рот. Грудь мелковата, но красиво очерчена. Пальцы короткие, запястье широкое. Трудно сказать, что она за человек.
       Голос у нее был - хрипловатое сопрано с меццо-обертонами. Сколько ей было лет? Тоже трудно сказать. Детского или ребяческого в ней ничего не было, это точно.
      
       КОНЕЦ ЦИТАТЫ
      

    IV.

      
       Певческого голоса у Дебби не было толком - она об этом знала. На эксперимент она согласилась только для того, чтобы сделать Джульену приятное. Джульен хотел услышать свои песни. Ей очень не нравилось присутствие Юджина. Спели одну балладу, потом еще одну, а потом Дебби надоело. Игнорируя Юджина, она объяснила Джульену, что хотела бы помочь ему, а не его друзьям. На его друзей у нее не было времени. Она - очень занятой человек. У нее были кое-какие концы в музыкальной индустрии, а так же в театральном мире. У нее была подруга, у которой тоже были такие концы, только лучше. Джульен возразил, объяснив что они с Юджином делают проект вместе. В Юджине Дебби неожиданно обнаружила союзника. Юджин сказал Джульену что, поскольку баллады его основаны на стихах, поскольку стихи в них главное, хорошая музыка будет только отвлекать внимание слушателей. Джульену нужно было (объяснил Юджин) составить, а не написать, несколько банальных мелодий.
       - Пошел ты на [непеч.], Джин, - сказал Джульен с отвращением. - Нужна мне твоя жертвенность, как же.
       - Какие еще жертвы, - возразил Юджин. - Если музыка недостаточно хороша, она убьет эффект. Если слишком хороша, не оттеснит слова на второй план. И в том, и в другом случае цели ты не достигнешь. Я тебе помочь ничем не могу.
       - Тогда к свиньям все это, - упрямо сказал Джульен. - У меня были кое-какие идеи, но, раз они никому не нравятся - к свиньям.
       - Ты страшный эгоист, - заметила Дебби. - Я, я, я. Уже поздно, и я устала. Пойдем отсюда, и остановимся где-нибудь поесть.
       - Это хорошая идея, - быстро сказал Юджин. - Я тоже есть хочу. Что мы будем есть?
       - Тельца, - проворчал Джульен.
       Стандартный дайнер находился в одном квартале от здания. Они заняли будку у окна, и Дебби, извинившись, ушла в туалет.
       - Что тебе? - спросил Юджин, щурясь и пытаясь не встречаться глазами с Джульеном. Взгляд Джульена сочился презрением.
       - Ты что-то хотел сказать.
       - Ну, хотел, - подтвердил Юджин, пригубив воду и чуть не подавившись кубиком льда. - Не знаю, мужик. Что ты в ней находишь?
       - Что ты имеешь в виду?
       - Ладно, ладно. Ты знаешь, что я имею в виду. Не знаю, что она там плела про подружку со связями, но, помимо этого? Красивой ее не назовешь. Судя по ее манере поведения, та еще сука. С ней трудно. Кроме того она какая-то, не знаю, обычная очень. Сливается с толпой.
       - Ох какие мы снобы, и как мы разборчивы! - насмешливо сказал Джульен, поправляя очки. - С каких это пор ты - эксперт в таких делах?
       Юджин понял, на что намекает Джульен.
       - Это правда, - сказал он. - Все белые люди для меня на одно лицо. Кроме тебя. Тебя я отличаю по очкам. Очень характерные очки. Ну а все таки - что тебя в ней привлекает? Она что, хороша в постели, что ли?
       Джульен обиделся.
       - Что за дурацкий вопрос, а, имбецил? - спросил он возмущенно. - Задавать глупые вопросы - это искусство, Джин, и ты этим искусством пока что не овладел. Хороша ли она в постели? Глупо. Ужасно глупо.
       - Почему же глупо?
       - Потому что глупо. Вот ты лично, например, хорош в постели?
       - Я великолепен в постели, - сообщил Юджин.
       Джульен отмахнулся.
       - У нее есть несколько удивительных качеств, - сказал он, уставясь в пространство. - У нее сила воли - как у опаздывающего экспресса, который пытается наверстать потерянное время. Ей нравятся мои стихи. Она морально меня поддерживает. Она очень хорошо готовит. И она не возражает против моих романтических поползновений.
       - Это ты о лазании из окна?
       - Помимо всего прочего, да.
       - Она, вроде, из ортодоксальной еврейской семьи . . .
       - У нее своя квартира в Аптауне. Родителей она навещает раз в месяц.
       - Интересно, - сказал Юджин. - Так почему . . .
       - Уж я сказал - она не возражает. Помимо этого, она - литературный агент. Это, наверное, самое удивительное ее качество.
       - О! - Юджин кивнул. - Теперь я понял.
       - Нет, - заверил его Джульен. - Ничего ты не понял. Впрочем, это несущественно. Если кто-то для нас и может что-то сделать, это - Дебби.
       - Для нас?
       - Мне нужно, чтобы ты просмотрел то, что я дал тебе пару месяцев назад. Просмотрел и подумал.
       - Не понял.
       В этот момент появилась Дебби. Что-то она успела сделать с волосами - стрижка выглядела по-другому. В дайнере свет горел ярко, и наконец Юджин смог рассмотреть любовницу Джульена как следует и в то же время ненавязчиво. Между ними встала непробиваемая стена. Юджин подумал, а была бы меж ними эта стена, если бы Джульен вел себя предусмотрительнее, или если бы Дебби была черная, а он, Юджин, белый. Или Дебби была бы итальянка, а он, Юджин, китаец. Или если бы Дебби была чуть больше открыта к людям. Рассматривая ее лицо и нервные, мнущие салфетку, руки, Юджин решил что не такой уж она, Дебби, плохой человек. Могла бы быть понимающей с людьми, которые ей нравятся, вне зависимости от их расовой принадлежности. Да и есть, наверное. Просто не любит сюрпризов, вот и все.
       Если бы Дебби вела дневник, на первой его странице наверное было бы написано что-то вроде "Я родилась в ортодоксальной еврейской семье, вторая по старшинству из девяти детей. У меня четыре сестры и четыре брата. Мой отец думает, что он неудавшийся большой предприниматель, а моя мать думает, что она хорошая мать. Оба ошибаются. В детстве я была очень способным ребенком" - и так далее.
       Но Дебби не вела дневник. И не являлась самым способным ребенком в семье, а вторым самым способным. А самым способным и ярким был Ави.
       Ави Финкелстайн начал свой жизненный путь с непоседливости и хулиганства. Он ничего никогда не принимал как должное, сомневался во всем, не доверял никому, включая старших, и, когда эти старшие перестали давать ему устраивавшие его ответы (это началось, когда Ави было восемь лет), он перестал задавать им вопросы. Каждое сообщество имеет свои методы для нейтрализации белой вороны. Соответствующие шаги были предприняты после того, как психологические проблемы Ави привлекли внимание старших и, чуть позднее, местного полицейского участка. Ави было не остановить. С коварством, не свойственным его возрасту, Ави со всем соглашался, кивал, притворялся невинным, вел себя хорошо следующие несколько дней.
       Брат Дебби убежал из дому в первый раз, когда ему исполнилось десять лет, и вернулся два года спустя, успев приобрести большое количество житейской мудрости. Волосы у него тогда были длинные, а джинсы и сникеры на два размера больше, чем нужно. Над левой бровью красовался шрам. Он стал малоразговорчивым и, когда нужно было говорить, часто прибегал к лаконичному сарказму. Он отказался учиться чему-либо и следующие три года провел, читая бульварные романы и слушая странную музыку, заперевшись в своей комнате и приводя родителей своих в отчаяние. Затем он снова исчез, в этот раз на целых четыре года. Возвратясь, девятнадцатилетний, он обнаружил, что его не пускают на порог. Благодаря усилиям Дебби, через месяц (который он провел в доме бедных и не очень религиозных родственников), блудному сыну позволено было вернуться в отчий дом. Имели место философские споры с Дебби (в то время страстной четырнадцатилетней девушкой, обладающей внутренней мощью и завидной силой воли, и начинающей подозревать, что в жизни есть гораздо больше интересного, чем может ей предложить ее окружение). Возможно, он ее убедил - сегодняшнее ее положение тому свидетельство - в том, что современный мир состоит из вездесущих, накладывающихся друг на друга социальных систем, больших и малых, но неизменно жестких. Одиноким волкам в такой жизни не было места - кроме как в криминальном обществе. Никому не позволено думать за себя. Если кому нужен комфорт - физический ли, духовный ли - следует стать конформистом.
       Темпераменты у Дебби и Ави были сходны. Расходились они в терпении - у Дебби были неиссякаемые запасы оного. Она приняла взгляды Ави на жизнь, но была намерена не повторить ни одной из его ошибок. Она собиралась бунтовать и сопротивляться, но организованными методами. Она игнорировала незначительное и поверхностное, чтобы посвящать себя существенному и вселенскому. Ее немалая страсть к литературе (в ней она находила отдушину от скучных реалий, и очень любила блистательные приключения неординарных литературных персонажей), вкупе с прекрасным, возможно врожденным, литературным вкусом, сделали ее к двадцати годам знатоком предмета. Она пыталась писать сама, но вскоре обнаружила, что никаких способностей к этому делу у нее нет. Затем она встретила Джульена. Ави их познакомил.
       В отличие от тех многих, которые любили, недолюбливали, или игнорировали Джульена, Дебби, прочтя несколько стихотворных его произведений, поняла, что он, Джульен - настоящий. Стоит в одном ряду с прославленными мастерами жанра. С классиками.
       Ее мужество и напор достойны восхищения. Но, как отмечает Юджин в своем дневнике, "Не вызывает восхищения лишь дурная ее уверенность в том, что рано или поздно она встретит еще одного Джульена. Джульены встречаются редко, и, как правило, не имеют ни двойников, ни копий".
      

    V.

      
       Два больших добермана лежали на заднем крыльце викторианского особняка, принадлежащего Франку Гоби. Было десять часов вечера. Облачно. Сад и парники казались совершенно спокойными. Две дюжины камер, стратегически расположенных по периметру, не передавали ничего необычного на двенадцать экранов в контрольном помещении на верхнем этаже особняка.
       Внезапно один из доберманов поднял голову. Второй доберман, увидев это, тоже поднял голову. Что-то такое наличествовало в воздухе, неправильное. Аберрация какая-то. Первый доберман понюхал воздух, определяя, откуда исходит неправильность. Второй доберман, менее сметливый, чем первый, в конце концов тоже уловил это нечто. Оба поднялись и побежали рысцой в направлении невнятного ольфакторного сигнала. Пересекли тропу, ведущую к парникам. Побежали быстрее. И еще быстрее. Вскоре они достигли ограды и проследовали вдоль нее. Запах становился сильнее. Мгновение спустя они увидели нарушителя - старого, сгорбленного бездомного, одетого во много слоев грязных тряпок. Подбежав к нему, доберманы остановились, порыкивая зловеще, ожидая, когда он сделает движение, любое движение, самое невинное и кроткое движение.
       - Хорошие собачки, - сказал бездомный тяжелым голосом.
       Другой человек, сильный и гибкий, спрыгнул с дерева позади собак. Первый доберман моментально повернулся к этому новому источнику неправильности. Последовал хлопок пистолета с глушителем. Пес упал. Второй доберман продолжал рычать на бездомного и не желал отвлекаться. Порычав еще немного, он прыгнул, целясь бездомному в грудь, намереваясь достать до горла и разорвать его. Раздался второй хлопок, и доберман был уже мертв, когда морда его ударилась в грудь бездомного.
       Стрелявший спрятал пистолет, вынул стадолларовую купюру и протянул ее бродяге, говоря -
       - Спасибо, батя. Будь здоров. Не попадай в переделки, хорошо?
       В заграждении наличествовала дыра, сделанная только что плоскогубцами. Бродяга взял деньги и поспешил к дыре. На публичной территории, в безопасности, он постоял немного в круге света под фонарем, как тенор в третьем акте "Богемы", а затем исчез в темноте. Улыбаясь зловеще, стрелявший понюхал воздух - совсем как давеча доберманы. Мягкие черные его кудри контрастировали с квадратным подбородком, высокими скулами, и холодными темными глазами. Тихо и незаметно он начал двигаться к парникам.
       Франк Гоби отключил телефон и сел к столу. Жена его, среднего возраста изможденная брюнетка, налила ему вина.
       - Все в порядке? - спросила она.
       Франк помолчал некоторое время.
       - Да, - сказал он наконец. - Еще бы. - Он подмигнул ей. - Если все пойдет по плану, Мики расколется на этой неделе, и Тео будет за решеткой очень скоро, что и освободит мне место, которого я так долго ждал.
       Он подцепил вилкой кусок лазаньи и долго, задумчиво его жевал.
       - Главное - делать все в нужное время, - продолжил он мысль. - Кто-то должен же был оказать сопротивление мистеру Большому Человеку Уайтфилду. Он накинулся на подряд, как бешеный. Он собирался строить спортивный комплекс и универмаг на том месте. Он имел наглость меня шантажировать! Веришь? Ну и парень. Я послал пару человек в Нью-Йорк, чтобы ему объяснили кое-что. Место, на котором он собирался строить - оно исторически принадлежит нам. Никто там не строит без нашего разрешения. Папаша знал, что я делаю. Папаша терпеть не может Уайтфилда. Уайтфилда все ненавидят.
       - У него никакого уважения ни к кому нет, - заискивающе предположила жена.
       - Никакого, - подтвердил Франк. - Он понятия не имеет, что это такое - уважение. Он ведь голубокровный.
       - Правда?
       - О да. И он меня ненавидит. Он бы с удовольствием выдал бы контракт на мою жизнь, а только нельзя ему. Поскольку ни у кого не было бы сомнений, кто это сделал. Федералы бы знали, наши умники знали бы. Врагов у меня нет, помимо него.
       Жена смотрела в тарелку. Франк усмехнулся. Дела шли хорошо.
       - Дети спят? - спросил он.
       - Да.
       - В школе как, все нормально?
       - У Ванессы оценки плохие последнее время.
       - Почему? В чем дело?
       - Ей двенадцать. Понятно, что это значит, Франк.
       - Мальчики?
       - Она превращается в женщину. Она не очень красивая.
       - Она унаследовала это от своей матери, - сказал Франк добрым тоном. - Ты тоже не очень красивая. Но я ведь на тебе женился. И смотри, какое у тебя нынче завидное положение.
       Некоторое время они молчали.
       Затем Франк обсудил фильм с участием старого друга - Живой Легенды - фильм старый, но очень хороший. Друг его был - гений, просто гений. Удивительный - и как актер, и как человек. С ним всегда интересно. Спал со столькими женщинами, ни разу не женился. Все эти годы . . .
       - Время-то бежит, а? - сказал Франк, подливая себе вина.
       - Бежит, Франк.
       Жена сняла с блузки нитку, задумчиво ее изучила, а затем сказала, -
       - Э . . . Франк?
       - Да?
       - Не возражаешь, если я съезжу на пару дней во Флориду? Тетя Алиссия заболела.
       - Не теперь.
       - Почему?
       - Потому что я не хочу, чтобы ты теперь куда-то ехала.
       - Тетя Алиссия - член семьи.
       - Не моей семьи.
       И снова молчание. Франк ждал. Он знал, что через минуту жена его снова заговорит, и именно об этом, и попытается его упросить. Флорида и прочее [непеч.]. Голос его жены слегка действовал ему на нервы. Что ж. Выслушаем, пусть говорит.
       Вместо этого другой голос, низкий, мужской, молодой сказал тихо и очень отчетливо за его спиной, -
       - Бон апети.
       Несмотря на то, что его застали врасплох, Франк повернулся медленно, сохраняя спокойствие.
       Руки в боки, незнакомец с черными вьющимися волосами стоял посередине [непеч.] столовой, смотрел на Франка и улыбался широко.
       - А, [непеч.] . . . - пробормотал Франк.
       - Добрый вечер, Франк, - сказал незнакомец, поглядел на жену Франка и выключил улыбку. - Я подумал, что нам следует поболтать немного о том, о сем. А до тебя нынче не добраться. Нужно место в очереди резервировать за три месяца. Ты прямо как государственное лицо, мужик.
       - Как поживаешь, Ави? - спросил Франк.
       - Ох не знаю. Наверное, плохо я поживаю. Копы за мной увязались, и штатовые солдатики тоже. Твои тупые горлохваты тоже завтра за мной увяжутся. Жизнь стала противной, что и говорить. Но тебе-то еще хуже, Франк, так что не жалей меня зазря. И, уж к слову пришлось, не делай, типа, резких движений. И руки держи на столе. Вот, правильно, молодец.
       - Как ты проник в дом?
       - Меня твои телохранители пустили. Они тебя ненавидят. Не замечал?
       - Тебе не положено ли находиться в тюрьме?
       Ави обиделся.
       - Ты что, в храбрость решил поиграть, Франк? - спросил он сердито. - Да? - Успокоившись, он заложил руки за спину с очень наглым видом. - Я не всегда делаю то, что мне положено, - объяснил он. - Это у меня хобби такое, типа. Ну, не важно. Я бы хотел кое-что сказать тебе, снять тяжесть с волосатой груди моей, до того, как с тобой будет покончено. Так что слушай внимательно.
      

    VI.

      
       Франку пришло в голову - этот маленький подонок - а есть ли у него вообще с собой оружие? Ишь ты, сбежал из тюрьмы. Из строгого режима, ни больше, ни меньше. Как? Кто-то ему помог. А где ему, в бегах, взять пистолет? Друзья какие-то? Может, он просто блефует? Как можно проникнуть в особняк с тремя гардами внизу, одним наверху, двумя злобными собаками, и камерами ночного видения повсюду?
       - Федералы наверное на тебя всерьез в этот раз надавили, - сказал Ави. - Тебе нужно было им кого-то выдать, после того инцидента . . . И ты составил список. Враги твои вверху списка, все пятеро. Ты перебрал их всех в уме, Франк, одного за другим, и решил, что выдача любого из них связана с большим риском. Затем ты посмотрел дальше по списку, и, бац, бедный маленький еврейский мальчик, идет под номером шесть. Так? Ты посчитал, а [непеч.], он всего лишь два раза нам помог, он должен быть счастлив, что ему дали шанс погулять. И ты меня сдал, Франк.
       - Это неправда, - сказал Франк.
       - Не надо, пожалуйста, - сказал Ави. - Не желаю слушать никакие дурацкие возражения. Ну так вот. Получаю я, стало быть, от двадцати до пожизненного, друг мой, и на поруки меня не отпустят следующие двенадцать лет. Уверяю тебя, и через двенадцать лет не отпустили бы. Но даже двенадцать лет - это очень долго, мужик. Двенадцать лет в тюрьме, Франк - ты можешь себе представить такое? Я не могу. Это был мой второй срок, мужик, и после двух недель я готов был выть на [непеч.] луну, [непеч.]. Не выдерживал я. Мне двадцать шесть. Через двенадцать лет мне будет тридцать восемь - лучшие годы, Франк.
       - Хорошо, хорошо, слушай, - сказал Франк так спокойно, как мог. - Что тебе нужно? Деньги? Паспорт? Все, что угодно. Только спроси, Ави. Все это можно организовать. Я это для тебя сделаю.
       Ави ухмыльнулся и собрался было присоединиться к семейной паре за столом. Чувствуя что других шансов не будет, Франк выскочил из кресла с ловкостью, не соответствующей его степенному виду, и атаковал Ави с ножом для разрезания мяса в руке. Инерция прыжка оказалась слишком сильной, чтобы сразу остановиться. Ави изящно отступил назад, как балетный танцор. Дуло пистолета направлено было Франку между глаз.
       - Сядь, - приказал Ави. - Сядь, [непеч.]. СЯДЬ!
       Франк сел.
       - Нож положи на стол, - сказал Ави. Приказ был выполнен. - Ну, стало быть, - продолжал он, - все это очень интересно, Франк. Деньги, паспорт - и бедный маленький Ави просто уходит, и счастлив как ласточка, да? Не надейся.
       Некоторое время Ави думал о чем-то. Франк не делал никаких движений.
       - Не надейся, Франк, - продолжал Ави. - Добротный у тебя дом, мне нравится. Ты хороший человек, семейный человек, Франк, и дом этот очень подходит семейному человеку. Жена, дети, и все такое. Хорошо живешь, Франк. Это - самая большая твоя проблема.
       Ты заютился и закомфортился, и нанимаешь других, чтобы они выполняли грязную работу, хотел он сказать, но не сказал. Тебе есть, что терять. Не хочешь рисковать. И поэтому, когда этот твой стиль жизни вдруг оказывается под угрозой, ты сдаешь тех, кто делал за тебя грязную работу. Тебе все равно, что подумают остальные. Все о чем ты думаешь - это этот уютный дом, дурацкие твои роскошные автомобили, и личная безопасность. Дом похож на укрепленный форт . . .
       - Твой дом похож на укрепленный форт, - сказал Ави. - Никто не входит и не выходит без разрешения. И даже с разрешением. И даже с ордером на обыск. Хочешь дать мне денег? Сколько? Я смогу на эти деньги построить укрепленный форт? Вряд ли. Деньги, на которые можно такое вот содержать - их не дают просто так, наличными, в руки кому-то. Чтобы такие деньги кому-то дать, нужно подписать много разных бумаг и сделать электронный трансфер. Ты думал, что сможешь выкупить себя теми наличными, которые у тебя по дому валяются?
       Меня, конечно же, можно купить, хотел сказать Ави, но не сказал. Тебе это не по карману. Налей мне лучше вина, грязная свинья.
       - Налей мне вина, - сказал он.
       Франк медленно повернулся к жене.
       - Нет, - сказал Ави, повышая голос. - Ты. Не дергай свою [непеч.] жену по мелочам, что за глупости. Налей мне сам. Наливай, наливай.
       Франк взял бутылку.
       - Я буду пить из твоего стакана, я не брезглив, - заверил его Ави.
       Красная струя полилась в рюмку. Рука Ави поднялась так плавно, что Франк ничего не заметил до самого последнего момента. Раздался хлопок, и, с бутылкой в руке, лучший друг и благодетель Живой Легенды соскользнул со стула и завалился на пол с пулей в голове, и больше не двигался. Ави взялся за наполненный стакан, посмотрел с сомнением на вино, встал, подошел к трупу, и вылил на него сверху содержимое стакана. Стакан он бросил на пол. Пистолет заткнул за ремень. И повернулся к жене Франка, которая сидела недвижно, уставясь на него.
       Вложив руки в карманы, Ави оглядел столовую, будто в первый раз.
       - Замечательно, - отметил он. - Не думаю, что у меня когда-нибудь такое будет. Я непоседливый очень. Где тут у вас спрятаны деньги? Мне нужны тысячи три, остальное оставь себе. Пойдем.
       Она встала и направилась, шагая механически, в соседнюю комнату. Ави последовал за ней. Она открыла какой-то ящик и вытащила пачку купюр. Ави положил купюры в карман.
       - Мне нужно еще какое-нибудь оружие. Нет, наверх мы не пойдем. Что у него здесь есть, то я и возьму. Тут в каждой комнате есть пушки, наверняка.
       Она молча подвела его к письменному столу в углу. Ави открыл ящик, а затем второй. Во втором оказался автоматический пистолет-пулемет системы узи, с тремя запасными обоймами. Ави все это взял и велел вдове идти обратно в столовую.
       - Сядь, - сказал он мрачно.
       Она подчинилась. Ави тоже сел, положил узи на стол, придвинул к себе тарелку Франка, и молча некоторое время ел лазанью. Не глядя на вдову, он поднял ее бокал, выпил до дна, и продолжал есть. Минут через десять он почувствовал, что насытился.
       - Хорошая лазанья, - сказал он не глядя на нее и поднялся на ноги. - Надеюсь мы больше никогда не увидимся. Ради тебя очень на это надеюсь. - Он бросил взгляд на труп. - Он был подонок, - сдвинув брови сказал он, скорее констатируя факт, чем пытаясь обнадежить вдову. - Тебе без него будет лучше.
       Взяв со стола узи, он вышел.
       Спокойным шагом вошел он в просторный вестибюль и выстрелил в телохранителя, стоявшего у главного входа, который не среагировал просто потому, что был чрезвычайно удивлен появлением постороннего в доме. Отперев дверь, Ави дал очередь, и двое оставшихся гардов, которые в этот момент бежали, как бесстрашные львы, ко входу, упали. Затем он прошел к главной калитке, наверняка зная, что никакие камеры проход его не запишут. Контрольная комната на верхнем этаже дома молчала, разгромленная, все пленки и все записывающие устройства были уничтожены.
      

    VII.

      
       - Пожалуйста, не нужно придавать этому большого значения, - сказал мужчина.
       - О, да? - сказала женщина. - Ты думаешь, я собиралась?
       - Это я интуитивно почувствовал.
       - Хорошо. Объясни, почему я не должна придавать и так далее.
       - Потому что это не чувство вины или еще какая-нибудь глупость. Просто я озабочен состоянием моей репутации.
       - Ты имеешь в виду, - сказала она, - что тебе хотелось бы, чтобы другие думали . . .
       - Ну, ну?
       - Что под разящим, нетерпимым, безжалостным фасадом, к которому ты нас всех приучил, скрывается нежное, ранимое сердце, и что настало наконец время всем это заметить.
       - Что-то вроде этого, - признался он серьезным тоном. - Я устал от плохо скрываемой враждебности, которую встречаю на каждом шагу каждый день. Многим нравится, они ради этого живут. А я - нет.
       - И, стало быть, - сказала она, - спасти музыканта от безвестности как раз и подойдет, как средство спасения твоего публичного образа. Очень умно. Очень ты изобретательный.
       - Поменьше сарказма, - сказал он. - Может, он и не блистательный исполнитель, но он - подойдет. Он - настоящий.
       - Что сие означает? - спросила она.
       Он помедлил перед тем как сказать -
       - Я только что освободился от груды холстов, которые мой дед приобрел после войны. Они просто торчали в подвале, собирая пыль. Авторы давно забыты. Картины скучные и уродливые. Большинство людей хранит этот хлам, надеясь что когда-нибудь кто-нибудь вспомнит о них, но, думаю, если цена на них и поднимется, то только из-за их археологической, а не эстетической, ценности. Кто-нибудь через десять тысяч лет захочет вдруг воссоздать более или менее правдивую картину нашей цивилизации - на основе абстракционисткой мазни. У моего деда не было видения - он вполне мог купить вместо этого хлама пару холстов Рембрандта - хорошая живопись продавалась очень дешево после войны. Ну так вот - пианист реален, он настоящий. Может из него и не получится следующий Гилельс или Пеннарио, но - он есть, и он делает дело, в отличие от мошенников, которые нынче повсеместны. Составить ему протекцию, продвинуть его - никаких сложностей я не предвижу в данном случае.
       - Ты кого пытаешься убедить, себя или меня? - спросила она.
       - Слушай, я не пытаюсь . . . убедить . . . Что-то подсказывает мне, что я на верном пути. Это нужно сделать.
       - На твоем месте я не поверила бы этому твоему подсказывателю. По совершенно очевидным причинам.
       - Все что требуется от тебя лично, - сказал он, - это позвонить.
       - Сделаю, с одним условием.
       - Да?
       - Не приводи, пожалуйста, своих дружков в мой дом. Сделаем ему пробный смотр, и если окажется, что он достаточно хорош, можешь продолжить у себя. Мне твои дружки не нравятся.
       - Условие принято, - сказал он. - Звони.
       - Прямо сейчас?
       - Да. Сейчас.
       Женщина протянула руку и взяла трубку.
       ГЛАВА ПЯТАЯ. БОЛЬШАЯ ЛИГА.
      
      

    I.

      
       По прибытии в офис Дебби Финкелстайн нашла на своем столе груду листов с телефонами и именами звонивших. Она быстро определила, на какие звонки нужно ответить немедленно, а какие могут подождать.
       Сперва она позвонила одной из клиенток - слегка дебильной писательнице, чьим удивительно скучным первым романом заинтересовался какой-то молодой издатель. Издательству нужно было дополнить квоту, чтобы бюджет за квартал выглядел прилично. Писательница была очень возбуждена, забыла спросить об авансе и условиях контракта и некоторых других полезных вещах. Дебби закатила глаза, повесила трубку, и дала понять коллеге за соседним столом, что если тот собрался варить кофе, чтобы и ей тоже сварил.
       Затем она обзвонила нескольких редакторов, чтобы узнать, как идут дела с манускриптами, которые она им послала. Редакторши жанра романс были самыми организованными и легкодоступными. Одна из них выразила восторг по поводу одного из последних манускриптов - с таким противным энтузиазмом, что Дебби чуть не бросила трубку.
       В десять часов сорок минут прибыла почта. Дебби отобрала запросовые письма и быстро их пробежала. Издательская индустрия приучила начинающих писателей оставлять сюрпризы при себе. В письмах говорилось в основном, что предлагаемые манускрипты были похожи в какой-то мере на тот или иной уже опубликованный роман - или эссе, или биографию, или серию коротких рассказов, или пьесу.
       - Ты не прочел ли пьесу, которую я тебе давеча давала? - спросила Дебби своего коллегу.
       - Нет, - радостно ответил он. - Но я посмотрю сегодня вечером. Обещаю.
       Пьесу эту написал Джульен, и представляла она собой историческую экстраваганзу в трех действиях, в стихах, с неожиданными сюжетными поворотами. Дебби дала манускрипт коллеге три недели назад.
       В двенадцать тридцать пять Дебби привела в порядок свой стол и ушла на встречу в кафе с издательницей, которая, после того, как встретилась с двумя клиентами Дебби, была теперь очень взволнована (как она сказала) перспективой предстоящей личной встречи с самой Дебби. Она зарезервировала столик в потрясающе красивом маленьком кафе, и она очень, очень предвкушала (так и сказала) встречу на ланче. Была она среднего возраста, ухоженная и хорошо сохранившаяся женщина, имела свой дом в Коннектикуте. В кафе они с Дебби поговорили со знанием дела о преимуществах резиденций вне города. Недостатки таких резиденций не обсуждались.
       Вернувшись в офис ровно в три часа дня, Дебби просмотрела несколько манускриптов и нашла, что ей трудно концентрироваться - телефон звонил непрерывно.
      

    II.

      
       ИЗ ДНЕВНИКА ЮДЖИНА ВИЛЬЕ -
      
       Я позвонил. Поскольку одет я был как на праздник, я не рассчитывал, что простое это действие возымеет неприятные последствия - во всяком случае, не сразу. Рано или поздно такие мысли становятся второй натурой чернокожего человека моего уровня. Западная цивилизация - смешная штука. Как уверяет нас Голливуд, мы - визуальное общество. Главное - образ, а наполнение никого не волнует. Черная кожа и африканские черты, как бы ни были они разбавлены межрасовыми амурами, не сочетаются с богатым районом, если одежда индивидуума не говорит о том, что он миллионер, дворецкий, рабочий электрической компании или, не в последнюю очередь, музыкант. Копы, как большинство трудящихся патриотов, имеют давно и прочно сложившееся мнение о том, как должен выглядеть мир. Не следует их разочаровывать - это невежливо, да и небезопасно. Не выделяйся - вот лозунг рядового Джо, вне зависимости от цвета его кожи и финансовой ситуации. Те, кто балуется независимостью, делают это на свой страх и риск. (За тихую жизнь, впрочем, тоже приходится платить. Скука и непроглядная духовная нищета чаще всего выпадают на долю любителей тихой жизни. Тем не менее, боязнь неизвестного и боязнь одиночества, с оговорками, приковывают миллионера средних лет и подростка, члена банды, к отведенному им судьбой месту, заставляя их терпеть скуку и духовную нищету и говорить и одеваться в соответствии со стандартами, принятыми в их окружении).
       В общем, я позвонил. Дворецкий, моложавый парень с губами даже тоньше, чем мои, вскинул саркастически брови. Дворецкие нынче не то, что были раньше. Я предпочел бы профессиональную непроницаемость.
       Просторный холл был ярко освещен. Я вошел с достоинством, намереваясь достоинство это не уронить ни при каких обстоятельствах. Оказалось, что это труднее, чем я думал. Простота и хороший вкус убранства произвели на меня впечатление.
       Ненужно смешливый дворецкий провел меня в нижнего уровня гостиную, где мой благодетель, Джозеф Дубль-Вэ Уайтфилд, поднялся, чтобы меня поприветствовать. Он протянул мне руку добродушно, хоть и слегка снисходительно, и я ее пожал. А что еще я мог сделать? Поцеловать ему руку? Или спрятать руки за спиной? Да ну вас!
       Он спросил меня, как я поживаю.
       Уверенная светская беседа, с элегантной фразеологией, по моему направлению - погода последнее время была очень хороша. Его дальновидные предки имели связь с черными. (Мои предки тоже несомненно имели с ними связь. Посему у нас было с ним, Уайтфилдом, что-то общее, не так ли). Он очень любит музыку. Где я учился?
       Я сказал ему, что бросил институт. Он не слушал. Он предложил мне сигару. Я сказал, что не курю. Сигара, тем не менее, выглядела очень привлекательно, и я сказал это вслух.
       Он пообещал, что Санди, то есть, нет, миссис Уолш, скоро спустится. Он предложил мне выпить.
       Наконец-то я увидел - концертный Стайнуэй в северо-восточном углу гостиной. Я попросил скотч.
       А он ничего парень, неплохой, подумал я, несмотря на связь. Он прошел к портативному бару, вынул бутылку, и щедро налил. Посмотрел на меня лукаво и сообщил, что в молодости сам хотел стать музыкантом. Я спросил, а что же было дальше, и чуть не прибавил - сэр.
       Совершенно точно, подумал я, он не так уж плох, просто слегка оторван от жизни. Люди, я желаю, чтобы меня правильно понимали. Большинство уважаемых граждан скажет, - ну, [непеч.], ты чего, мужик, этот [непеч.] делает тебе одолжение, приглашает тебя в свой дом, может даже собирается доставать тебе неплохие ангажементы - он ведь тебе ничего не должен, не так ли? Он же просто по доброте душевной с тобой возится. Почему бы тебе, по крайней мере, не почувствовать благодарность, а, мужик?
       Идите на [непеч.], скажу я. Уважаемые граждане могут сколько угодно говорить, что знают дюжины блистательных пианистов, художников, поэтов, писателей, или еще кого-то. А я вот никаких таких блистательных людей не знаю, за исключением себя самого и, может быть, Джульена. В этом нашем городе - толпы богатых шутов, и ни один из них не сумел пока что удовлетворительно мне объяснить, чем он целый день занимается. Не знаю, в чем состоит вклад мистера Уайтфилда в благосостояние общества, но сомневаюсь, что он смог бы найти лучший способ занять свое время, чем предоставление возможности моему искусству достигнуть ушей еще нескольких патриотов, членов этого самого общества. Знали бы мы сегодня имена промоутеров Шопена (беру фамилию наугад), включая посредственную романистку, если бы вместо того, чтобы помогать блистательному поляку, они бы все занялись тем, чем они обычно занимались у себя в Париже? О! Сплю ли я, или же действительно кто-то сказал - "Ты не Шопен!". Ага. А откуда тебе это известно, дружок? А? Ты когда-нибудь слышал, как я играю? А?
       Так или иначе, я вел себя, как хороший мальчик - не слишком подобострастно, заметьте, но и не слишком надменно. Мистеру Уайтфилду нравилось слушать мои ответы - да, он начал меня слушать. Это забавно, наверное - выслушивать мнения человека из другого класса. Это освежает, если держать правильную дистанцию.
       Затем, без всяких предупреждений, Вдова Уолш вошла в гостиную.
       Одета она была в светлое весеннее платье, с декольте чуть ниже, чем принято в среднеклассовом обществе, но недостаточно низким, чтобы походить на трущобные фасоны. На ногах у нее были белые сандалии с высоким каблуком. Педикюр ее был розового цвета, чуть ярче, наверное, чем естественный цвет ее ногтей.
       Самые совершенные женские пальцы ног, которые я когда-либо видел, проследовали мимо меня в три часа пополудни, в теплый летний день, когда мне было двадцать лет. Событие это имело место в маленьком городке в Лонг Айленде, недалеко от границы Квинза. Я сидел за столиком на тротуаре, принадлежавшем единственному кафе на мили вокруг, на главной магистрали, вдоль которой располагались магазины, бутики, и рестораны с фирменными названиями, выглядящие не менее провинциально, чем выглядели их потертые деревянные предшественники сто лет назад. Улицу использовало местное население - тем же способом, как в Бель Эпокь использовали бульвары - для променада, встреч со знакомыми, общения, и мелочных ссор. Я пил свой кофе с карамелью, и вдруг я ее увидел.
       Она была - миниатюрное существо, лет сорока, белая, со светлыми волосами. В лице у нее было мало плоти, и из-за этого у нее было больше морщин, чем она заслуживала. На ней была блузка, белый длинный пиджак, и черные до икр брюки-капри, в обтяжку. Остальная часть ее ног была обнажена. На ногах были открытые белые сандалии. Ее сопровождал бесцветный, более или менее женского пола персонаж, катящий детскую коляску, заряженную сопящим младенцем. Также наличествовала еще одна данность - стареющая кокотка, возможно тетя, в очень вульгарных тряпках. Втроем они остановились у витрины, дабы обсудить что-то интригующее, замеченное ими внутри магазина. Леденящая волна, щедро сдобренная адреналином, прошла по моему телу. Все что я смог сделать - поставить чашку на столик, чтобы задрожавшие вдруг руки ее не выронили или не пролили.
       Пальцы ног у нее были . . . Небесные? Не знаю. Не длинные и не короткие; не тонкие и не мясистые. Контуры гладкие, ногти четко и правильно очерчены. Каждый палец был точно средней длины. В отличие от других женских черт, середина в пальцах на ногах как раз и является совершенством. Помню, мое первый и очень сильный импульс был - встать, подойти, и заговорить. Хмм. Что в таких случаях говорят? О! Я знал, что сказать, поверьте. Очень просто - "У вас пальцы ног - самые совершенные из всех, которые я когда-либо видел". Преимущества такого подхода были бы сомнительны, если бы не моя уверенность в том, что никто никогда ей ничего подобного не говорил. Ни одна зрелая женщина не может устоять против оригинального комплимента. Недостатки ситуации были тяжелые и мрачные. Я был намного моложе ее; она была там не одна; также, мне прекрасно известно, что именно белые жители Длинного Острова думают о наглых черных юношах, пристающих к их скорее всего замужним женщинам. Самое плохое, даже если все остальное прошло бы хорошо в тот день и мы бы условились встретиться позже - что бы я стал с нею делать через месяц или два? Возможности совершенных пальцев ног немалые, но они ограничены, нужны другие виды стимуляции. Во всем остальном, помимо этих пальцев, она казалась, и наверняка была, абсолютно ординарной, обычной, т.е. абсурдно консервативной, ужасающе закомплексованной, беспричинно вспыльчивой, и покорно невежественной женщиной, читающей по воскресеньям статьи о фальшивых, бессмысленно развратных знаменитостях в журналах мод и завидующей им. Переполненный до краев тоской, с невыносимым желанием в чреслах, я полуприкрыл глаза и снова поднял чашку с кофе. Мог бы и заплакать. Она прошла вплотную к моему столику и через несколько мгновений исчезла из моей жизни, оставив после себя страстную, грустную, трепещущую память.
       Пальцы ног миссис Уолш находились, по части совершенства, на втором в мире месте.
       Вдова Уолш сказала "Добрый вечер" и протянула мне руку. Я не был уверен, что я должен делать - поцеловать руку, пожать ее, или чего. Пожатие показалось самым приемлемым подходом в данной ситуации - хотя я, конечно же, не мог быть в этом уверен, поскольку ничего не знал в то время о привычках и нравах класса, к которому принадлежала хозяйка дома. Пожал. Рука ее оказалась мягкой, сухой, и теплой. Миссис Уолш посмотрела мне в глаза и улыбнулась светски. Я сумел разглядеть лишь малую нервозность. Очарованность ее моей фортепианной доблестью успела, вроде бы, выветриться. В конце концов, последний раз она слышала мою игру больше недели назад, и теперь Ее Аристократическое Величество имело сомнения по поводу правомочности моего присутствия в замке. Что ж, если ее холодность была результатом всего лишь давности впечатления, дело можно исправить очень скоро и очень быстро. Она сказала Уайтфилду, что Мелисса и Алекс скоро спустятся. Уайтфилд кивнул и спросил, не хочет ли она выпить.
       Вернувшись в своих воспоминаниях на полторы декады в прошлое, я сообразил, что Мелисса и Алекс - имена ее двух детей. Безутешная вдова все еще ничего не знала о моем знакомстве с некоторыми аспектами ее личной жизни, и поэтому решила, что нужно уточнить, и сказала - Мои дети. Затем она улыбнулась.
       Высший, самый высший класс. Осанка у нее была безупречная, манеры легкие и естественные, улыбка искренняя. Я начал чувствовать себя, как замученный бедностью клоун, приглашенный выступить на дне рождения богатого избалованного ребенка. К счастью для всех присутствующих, я не очень чувствителен.
       Дама села на один из диванов и элегантно скрестила ноги, держа спину прямо. Уайтфилд указал мне на кресло. Кубики льда зазвенели испуганно в моем стакане. Я сел и положил ногу на ногу - боюсь, что с подчеркнуто независимым видом.
      

    III.

      
       Уайтфилд говорит - Ну, стало быть, в какой именно школе вы учились?
       И я сказал - Джулиард. Боковым зрением я заметил, что миссис Уолш коротко улыбнулась.
       Он говорит - Да, правда? Это до сих пор одна из лучших школ. Я знаю там кое-кого. Кто был вашим профессором по классу фортепиано?
       Ну вот. Что я мог на такое ответить? Я сказал - Рудольф Либерман. На самом деле Рудольф Либерман был адвокат моего отца. Один раз он слышал, как я играю, и сказал, что ему понравилось.
       Уайтфилд ушел, или притворился, что ушел в собственные мысли, а затем сказал мне, что, вроде бы, не помнит такого имени.
       И я описал ему Рудольфа Либермана. Я сказал, что он, Рудольф Либерман, имеет индивидуальный подход к ученикам, очень обстоятелен. Он позволяет ученику воспринимать все в том темпе, в котором ученик воспринимать расположен, и всегда помогает, если что-нибудь не ясно. Как мне удалось во время этого описания сохранять серьезное выражение лица - не знаю.
       Мелисса появилась на верху лестницы. Я чуть не выронил стакан.
       Если не учитывать структуру и цвет ее волос (волнистее и темнее), она оказалась точной копией своей матери, когда последней было примерно столько же лет, сколько нынче Мелиссе. Такая же гордая осанка, те же изгибы форм, та же надменная походка, та же длинная шея. Те же таинственные, широко открытые глаза. Она заслужила, чтобы ее рассмотрели внимательно. Когда она начала спускаться, один изящный шаг за другим, я вгляделся и обнаружил, что отличия все-таки были. Вид у Мелиссы был неприкрыто надменный. Сжатые губы говорили о высокой степени презрения к ближним. Улыбка ее добром не светилась. Проще говоря, ей недоставало того, что у ее матери, судя по всему, было в избытке - чувства юмора.
       Дверь налево от меня открылась - наверное, в столовую? Вошел очень молодой человек, и его появление я едва не пропустил - Мелисса все еще величественно спускалась по лестнице. Юноша был очень худой, бледный, болезненно выглядящий, с иронической полуулыбкой, прилипшей навсегда к его лицу, с бровями, поднятыми в знак того, что хозяин их неприятно поражен коллективной глупостью мира.
       Уайтфилд представил нас небрежно, не вставая. Судя по тону представлений, мое имя в этом доме уже упоминалось. Уайтфилд сказал - Юджин милостиво согласился сыграть для нас несколько пьес. Мне не понравилось, как он меня назвал - не по фамилии, но по имени, данном при крещении. Взял и назвал. Все-таки я не мальчик, знаете ли.
       Мелисса роскошно уселась в кресло, не кладя ногу на ногу, в английском стиле. Мать ее послала ей отчаянный отрешенный взгляд. Обычные отношения матери с дочерью. Алекс подошел и протянул мне руку, сказав - Рад с вами познакомиться, Юджин. Вдова Уолш вмешалась, говоря - Алекс тоже немного играет.
       Ох уж эти мамы.
       Юноша запротестовал поспешно, разрешившись лавиной стыдливых невнятных глупостей, и, упомянув, что игра на публике требует невиданной смелости, запнулся, густо краснея и отводя серые глаза. Он был в том возрасте (от которого я недалеко ушел, почему и помню), когда все, что говоришь, выходит как-то двусмысленно и бестактно, или и то и другое вместе. Также он был, вроде бы . . . но мы не имеем права судить, тем более судить, не сориентировавшись в обстановке. И я решил просто начать представление - хотя бы для того, чтобы кое-кто перестал так стесняться. Любезно, как только мог, я сказал что я сейчас что-нибудь сыграю. Встал и пошел к роялю. Сказал, что сыграю что-то, что не играю часто на публике. Подмигнул Алексу, но он смотрел в другую сторону, а затем Мелисса сказала, что ей нужно скоро уходить, а ее мать покачала головой и беспомощно закрыла глаза. Высокородное неодобрение.
       Я опустился на скамейку перед роялем и поднял крышку. Подождал обычных перешептываний перед музыкальным номером. Никаких перешептываний не было. Инструмент был старый. Клавиши действительно из слоновой кости. Несчастные слоны. Но я отвлекаюсь.
      

    IV.

      
       Я сыграл восходящую гамму, затем еще одну, быстро обнаружив расстроенную фа в шестой октаве. Гром и молния, как много прекрасных инструментов стоит в этих богатых и не очень богатых домах - невостребованных, в пренебрежении, забытых, на них садится пыль, иногда даже грязь. Что ж. Счастье еще, что на крышке не стоят фамильные фото в вульгарных пластиковых рамках.
       Я начал с пьесы, которую любит толпа - это было нечестно с моей стороны. Начинать нужно с чего-нибудь медленного и лирического, если концерт частный. Следует дать пальцам привыкнуть к незнакомой клавиатуре, а ушам слушателей - к незнакомой манере исполнения - этот подход является единственным, вызывающим от раза к разу одобрение, если, конечно, у вас нет имени. Если имя есть, если вы знаменитость, слушателям [непеч.], что вы играете и как. Но - презрительная сука Мелисса скоро должна была уйти, и я вознамерился сломать ее сопротивление быстро и эффективно. Рахманинов, Пятый Прелюд, конечно же, с дразнящими цыганскими ритмами - помимо них, в прелюде этом ничего особенного, кстати говоря, и нет, но ритмы хороши. Я дошел до середины, почти рондо, и коротко глянул на аудиторию.
       Уайтфилд - старик и вправду был знаток! - развалился в кресле, полуприкрыв глаза. Вдова Уолш вид имела странный - не то, чтобы не чувствовала себя комфортно, но и ясности в ее образе не было никакой. Алексу нравилось - он даже похихикивал иногда. Мелисса поджала губы - презрительно. Я закончил пьесу и произнес речь, удивив этим всех.
       Я объяснил, что когда Шопену было двадцать лет, он путешествовал за границей. Во Франции он получил письмо от друга в Польше, который сообщал, что возвращение в Польшу в данный момент может быть опасно, поскольку армия русского императора только что оккупировала Варшаву. Отчаяние Шопена отражено полностью в его Этюде Номер 12. Очень известная пьеса, конечно же, а только, видите ли, почти все пианисты, ее играющие, играют ее дабы похвастать своей техникой. Таким образом, душа пьесы теряется. А вот теперь, сказал я им, вы услышите эту вещь в том виде, в каком Шопен ее замыслил.
       Детство это, вот что - признаю. Но виновата была Мелисса. Я тут не при чем. Без дальнейших слов и объяснений я начал Этюд. Для пианиста-самоучки это очень трудная пьеса, уж вы мне поверьте. Я ошибся три раза, и еще два или три раза был близок к ошибке - все это в течении трех минут - длина всего этого небольшого опуса. Но закончил я страстно - там, где большинство исполнителей приглушают. Я против ненужного лиризма там, где необходимы страсти.
       Я поднял голову. Заметили ли они разницу? Уайтфилд заметил. Он просто кивнул, но в кивке этом было столько понимания, что мне захотелось вскочить, подбежать, и обнять сукиного сына. Алекс подмигнул мне и вдруг опять стал фиолетово-алый. Мелисса пожала плечами.
       А затем, неожиданно, Вдова Уолш захлопала. По началу это выглядело неуместно, но Уайтфилд присоединился к ней почти сразу, а потом и Алекс - в основном, чтобы спасти ситуацию, я думаю.
       Я начал еще одну пьесу, любимую широкой публикой - "Венгерскую Рапсодию Номер Два", Франца Листа. Что-то изменилось в общем образе Мелиссы. Подняв один раз голову в процессе исполнения, я заметил, что презрительная улыбка исчезла. Интересно. Уж не увидела ли она себя в роли современной Жорж? Уютной и комфортной Жорж? Ну, ну - у всех у нас есть игры, в которые мы играем охотнее, чем действительно участвуем в жизни. Праздничный круиз дает каждому мещанину шанс почувствовать себя Колумбом, не ввязываясь в утомительные навигационные перипетии в бурных волнах, с необходимостью лазить по вантам, чтобы подправить мечущийся парус, набухший от ледяной воды посреди рычащей, серебряно-пенной Атлантики.
       Мне хотелось бы сообщить в этом месте, что успех мой был в тот вечер скорый и несомненный, что все в доме Уолшей вскоре стали меня глубоко и искренне обожать. Увы.
       Алекс оставался более или менее равнодушен к собственно исполнению. Мелисса, несмотря на исчезнувшую улыбку, продолжала смотреть враждебно. У Вдовы Уолш, насколько я мог судить, были какие-то смешанные чувства. И только Уайтфилд, трезвый мыслитель, все больше и больше впечатлялся игрой.
       Осмелев от такой его реакции, я перешел границы приличия и сыграл солидный кусок из первого акта "Тоски" в собственном переложении для фортепиано.
       Детки начали ерзать. Как маньяк я продолжал играть, будучи счастлив иметь знающую (как я думал) и внимательную (как мне мечталось) аудиторию. В Карнеги Холле, частым (хоть и скептическим) посетителем которого ваш покорный слуга является, всегда есть в аудитории какая-то часть (скажем, десятая от общего числа), которая своим утонченным интересом держит всех остальных, полу-скучающих, в узде. С другой стороны, десятая часть аудитории Карнеги Холла - это несколько дюжин душ, знаете ли - вполне достаточно для создания атмосферы. А тут у меня был только один слушатель, слушавший внимательно и искренне, плюс какие-то невнятные силовые поля, исходящие от Вдовы Уолш. Через сорок минут после начала концерта, в середине каденции, Мелисса встала, сказала, что ей нужно идти, и исчезла. Раздосадованный, я закончил пьесу как мог и поднялся со скамейки. Я тут же снова сел. Ноги отказывались меня держать.
       Алекс с чувством облегчения извинился и вышел.
       Вдова Уолш тоже вышла из комнаты, сказав, что ей нужно поговорить с Мелиссой.
       Уайтфилд поднялся и подошел к роялю. Он сказал, что он впечатлен, а только имеет место проблема, увы - у данного исполнителя есть склонность коллапсировать под давлением. Внезапно глаза его показались мне недобрыми. Он вытащил сигару. Он сказал, что хотел бы рекомендовать меня нескольким людям, но сначала мы должны быть уверены, что я не начну разваливаться на составные при малейшей неувязке. У меня отвисла челюсть. Он сказал, Извините меня, и вышел.
       Я был один, сидел у рояля, не зная, что мне теперь следует делать. Ждать? Идти искать жителей этого дома? Сыграть польку? Уйти?
       Я решил подождать. Встав и пройдя, покачиваясь, до середины комнаты, я ощутил странное головокружение. Следовало что-то найти, на что можно было бы опереться. Справа, у ближайшей ко мне стены, виднелся большой камин с мраморной полкой. Я направился к нему на дрожащих ногах и почувствовал, что сознание гладко, ненавязчиво уходит. Я сделал усилие, чтобы двигаться быстрее. Последнее, что я помню до того, как я потерял сознание - отчетливое понимание, что никакими усилиями мне не удержать голову в нормальном положении - мой нахмуренный лоб поплыл вперед, и чуть вниз, на встречу с каминной полкой.
       Когда я пришел в себя, я все еще был один в комнате, лежал на полу, на спине, перед камином. Я с трудом поднялся, положил руку на полку, посмотрел и послушал, как бабочки сверкают крыльями в голове, напевая фальцетом какие-то арии. Я заставил себя пройти к двери, навигировал через прихожую, и долго возился с замками. В конце концов мне удалось открыть входную дверь, и я оказался на крыльце. Почти сразу после этого свет фар мазнул мне по лицу, скрипнули тормоза, открылась с пассажирской стороны дверь, и голос Джульена позвал из чрева Ройса, веля мне лезть внутрь.
       Я залез. И мы отбыли. Джульен повернул на поперечную улицу и спросил, как у меня дела. Я сказал ему, [непеч.], я провалился. Он сказал - Вот и хорошо, ты не создан для того, чтобы служить буржуазии. Или что-то в этом роде. Иногда трудно сказать, шутит он или нет. И у него страсть к архаизмам.
       Мы поймали зеленую волну - высчитанную серию светофоров, меняющих алый цвет на цвет тропической травы в момент нашего к ним приближения - до самого Ист Вилледжа. Джульену пришлось несколько раз поменять полосу в легкой пробке в районе Сейнт-Маркс Плейс, а затем он повернул на Хаустон. Через несколько минут мы были в СоХо, в высоких зданиях и узких переулках, со счастливо выглядящей смешанной толпой. Богемная атмосфера, созданная в этом районе художниками, с тех пор переехавшими в другие районы, с гораздо худшей репутацией, до сих пор держится в СоХо несмотря на астрономические цены на квартиры, чрезмерное количество корпорационных магазинов одежды, и богатых мещан, населяющих ныне район.
       Мы много выпили в тот вечер. Кредитная компания недавно выслала Джульену карточку. Им не следовало этого делать, и в следующий раз они будут думать, прежде чем карточки высылать. Рыжий рифмоплет заказывал еще и еще. Несколько раз мы меняли бар, внося вклад в поддержание старой доброй американской традиции мобильности, нашей национальной привычке не оставаться долгое время в одном и том же месте. В конце концов мы оказались в одном модном заведении, излюбленном месте перезревших и бессовестно богатых представителей псевдо-богемы. В четыре утра двери заведения заперли. Все посетители продолжали как ни в чем не бывало пить, естественно. На Джульена и на меня навалились две очень хорошо сохранившиеся черные женщины, за сорок, искатели приключений. Никакие дополнительные приключения мне были в ту ночь не нужны. Однако против Джульена не попрешь, а он вбил себе в голову, что нам необходимо перенести место веселия неудержимого через реку, в Джерзи, и заняться обменов секс-партнеров в каком-нибудь пыльном, мышами наполненном мотеле с грязными окнами и плохо работающими кранами. Женщины, вроде бы, отнеслись и этой идее с симпатией. После длительных поисков мы все-таки нашли Ройс Джульена - в двух кварталах от того места, где мы его оставили - вроде бы. Так нам помнилось, обоим. Мы решили об этом не думать - оба слишком устали для рациональных умозаключений. Мы решили, что должны радоваться, что вообще его нашли. В какой-то момент я подумал, а вдруг это какой-то другой Ройс, и попытался вспомнить, сколько лет нынче дают за угон машины, достойной угона - но мотор уже гудел себе тихо, а женщина по имени Клара (думаю, что Клара, не уверен) - протянула с заднего сидения руку, схватила меня за лацкан, и втащила внутрь, усадив рядом с собой.
       Не знаю, почему Джульен не проехал мимо Холланд Тоннеля, и как ему вообще удалось править в нужном направлении - его дама делала с ним все время какие-то штуки. Моя дама, более скромная, чем ее подруга, решила, что сперва нужно целоваться. Шишка у меня на лбу болела дико.
       В Джерзи, индустриальный ландшафт всех почему-то слегка утихомирил. Дамы наши сделались вдруг задумчивые и отстраненные. Джульен нашел путь к Кеннеди Бульвару, возможно по звездам, и заехал в первый же мотель, который он увидел справа по ходу. Он вышел из машины, чтобы нанести визит в контору отеля и получить ключ с номерком, после чего он сказал, не очень благожелательным тоном, чтобы все мы двигались.
       Как и ожидалось, номер пах дешевыми моющими средствами, пылью и мышами. Наличествовали две кровати. Клара сказала, что ей нужно в душ. Джульен и его дама не стали терять времени. Я включил телевизор и внезапно мне стало плохо. Мне едва хватило времени, чтобы распахнуть фанерную дверь наружу. Рука Джульена поймала меня, придержав поперек груди - как раз в тот момент, когда я собрался упасть мордой в собственную блевотину. После этого я выключился.
       Последовали несколько очень увлекательных видений, а затем было ощущение холодной, свежей родниковой воды на лбу и щеках. Я открыл глаза. Джульен склонился надо мной, говоря нервно - Вставайте, узники старваций . . . Вставайте, пленники труда . . .
       Я посмотрел вверх и увидел бутылку с холодной свежей родниковой водой надо мной.
       От дам не осталось следа. Я помылся, чувствуя себя несчастным. Голова кружилась. Начинался рассвет. Сделав умственное усилие, я спросил, что сталось с девочками. Джульен объяснил что-то насчет взятия такси после того, как одна из девочек вспомнила, что дома плачут дети.
       Я говорю - Я серьезно спрашиваю.
       Он говорит - Почувствуешь ли ты себя счастливым если я скажу тебе, что я перерезал им обеим горло и закопал их под Пуласки Скайуэй в двух милях отсюда?
       Я говорю - Нет.
       Он говорит - Тогда я не буду тебе этого говорить.
       Он схватил свой пиджак и кинул мне мой.
       На пути к тоннелю я спросил, Слушай, Джульен, а зачем ты начал писать стихи?
       Некоторое время он молчал. В конце концов он объяснил мне все. Он сказал, что он не очень уверен, но основная идея была и есть - оставить след. Он пытался получить диплом по физике, именно в этой связи. Он рассчитывал взорвать планету, как только он откроет нужное для такой акции средство. Но вскоре он сообразил, что уничтожение планеты оставит след, который никто не увидит, и которым никто не сможет полюбоваться, за исключением Создателя, которому такие вещи, судя по всему, не по вкусу. Поэтому он решил, что сделает что-нибудь хорошее для всех этих сволочей, называющих себя человечеством, чтобы, типа, добавить им в жизнь света . . . украсить их бессмысленное существование хорошим страстным стихом.
      

    V.

      
      
       Он высадил меня возле Вашингтон Сквера в восемь утра. Домой идти не хотелось. Я прошелся по скверу - это обычно улучшает мне настроение - посмотрел на шахматистов в юго-западном углу, где неприглядного вида расхлюстанные мастера завлекали дураков-туристов сыграть партию на деньги, поговорил со знакомым продавцом наркотиков, прошел дважды под Триумфальной Аркой, посидел на скамейке и понаблюдал за голубями, как некогда раздраженный престарелый Николай Тесла. День обещал быть солнечным и мягким. Благородная архитектура по периметру сквера меня успокоила. Студенты и профессура из университета напротив сновали туда-сюда, некоторые из них покупали у моего продавца марихуану. Какой-то автор голливудских сценариев посидел на моей скамейке минут десять, истерично быстро проверяя сценарий, внося коррективы и оглядываясь через плечо. В кино я не часто хожу, но, бросая время от времени незаметный взгляд на его страницы, я нашел, что сценарий его не блещет убийственной оригинальностью. Не люблю конформистов. Коп, которого я знал с детства, прошел мимо, и мы поздоровались вежливо. Нищий попросил у меня мелочь. У меня ничего с собой не было. Мой отец остановился у моей скамейки, сказав, что идет в любимое кафе на Шестой Авеню. Толстая но оптимистично настроенная дама в несочетающейся одежде - профессор Общественных Наук на пенсии - прошла мимо, ведя на старомодном поводке бесполезную маленькую мохнатую собаку. Показались первые туристы, в основном японцы.
      
       ГЛАВА ШЕСТАЯ. АВИ ФИНКЕЛСТАЙН ПРОТИВ МИРА.
      

    I.

      
       Роберт Кинг, намеревавшийся в скором времени стать Специальным Агентом, Управляющим Многими, был долговязый сорокалетний мужчина с буйной смесью африканских и кавказоидных черт, внимательными глазами, длинными пальцами и умением при любых обстоятельствах сохранять серьезное выражение лица. Он создавал специальные группы, имел свой кабинет с письменным столом, и раз от разу выходил в люди, притворяясь обычным полевым агентом. Многие считали нью-йоркский офис самым противным назначением, но не Кинг. Роберт Кинг действительно любил этот город.
       Он был хорошо образован, любил Шуманна и Доницетти, содержал в максимально приличном виде холостяцкую квартиру на Верхнем Вест Сайде, и предпочитал утонченную кухню той простой еде, которую так любят полевые агенты, считая, что их жизнь и так достаточно сложна, без дополнительных "снобистских глупостей". Роберт Кинг носил обычный деловой костюм на работу, но в быту любил одежду более элегантного покроя. Также, он был, по мнению его подчиненных, ужасный зануда, поскольку настаивал на безупречном учете деталей.
       - Да, Билл, - сказал он светловолосому молодцеватому агенту, стоящему перед ним и смотрящему уныло на окно кабинета. - Я понимаю, ты тяжело работал последнее время. Однако я ведь специально тебя попросил найти мне опытного человека с мозгами, а ты мне тут рекомендуешь какого-то свихнувшегося почтальона.
       - Он не почтальон, - сказал Билл несчастным голосом.
       - Да, действительно, он работает в Фед Экс. Но, видишь ли, квалификация его нам не подходит.
       - Вот что, начальник, почему бы вам . . .
       - Я тебя очень напрягаю, Билл?
       - Не нужно быть великим ученым, чтобы задержать двух тупых грабителей из Аризоны.
       - Позволь судить об этом мне, Билл. Нужно, не нужно - мы имеем дело с группой.
       - Я понимаю, что там группа, босс. Если я проявил неуважение, я не хотел - простите. Правда. Парень доставит мне всю нужную информацию, и мы возьмем всю группу. Обещаю.
       - Понимаю. И все-таки пойди и найди кого-нибудь с мозгами. Лично меня ублажи, что тебе стоит.
       - Хорошо.
       Билл, вздохнув, ушел.
       Инспектор Кинг выключил компьютер. Время было идти домой.
       - Не нужно быть великим ученым, - сказал он медленно и раздельно.
       Нет, не нужно быть ученым. Времена беспечных ограблений банков и изобретательных беглецов прошли. Агентства по поддержанию порядка везде и всюду преуспевали, это точно. Сети их в несколько слоев опутывали планету. Когда необходимо было кого-то выследить и арестовать, его выслеживали и арестовывали. Бежать было некуда, и риска для агентов не было почти никакого. Талантливые преступники с воображением перестали существовать. Сегодняшний преступник был плохо воспитанный, необразованный, распущенный дурак, которого недосмотрели родители и школа, позволяя ему делать все, что он хотел, и который в связи с этим считал, что мир ему должен. Он носил нож или пистолет, и был порой очень опасен для гражданских, но изолировать его не было делом трудным.
       Иными словами, жизнь текла себе, мирная и тихая. А может и нет. Может и не очень мирная, и совершенно точно не тихая, но шум и беспокойство получались в основном скучные. Приключенческий элемент исчез.
       Инспектор Кинг надел плащ и вышел из кабинета. Вызвав лифт, он начал было составлять планы на вечер когда Билл выбежал вдруг из поперечного коридора с широко открытыми глазами.
       - Вам следует на это посмотреть, босс, - сказал он, протягивая Роберту папку.
       - Завтра.
       - Очень срочно.
       Роберт взял папку и мрачно глянул на Билла. Билл был хороший парень, в каком то смысле протеже самого Роберта, но иногда его присутствие раздражало. Роберт следил, чтобы Билла продвигали и давали ему прибавку. Билл был благодарен и выказывал уважение, и все таки . . .
       Посмотрев на первую страницу, Роберт ухмыльнулся, потом улыбнулся, а затем рассмеялся.
       - Хорошо, - сказал он. - Положим это мне в стол. Идешь?
       В сопровождении Билла он возвратился в кабинет, открыл ящик стола, бросил в него папку, и запер ящик на ключ.
       Билл вытаращился.
       - Э . . . ну . . .
       - Пойдем поразвлекаемся, - сказал Роберт. - Выпьешь?
       - А что насчет папки?
       - Что ты имеешь в виду?
       - Мы . . . вы . . . будем что-то делать с ней?
       - Нет.
       - Нет?
       - Нет.
       Возникла пауза. Роберт все еще улыбался.
       - Ну хорошо, - сказал Билл устало. - Но почему нет? Ну, пусть я дурак. Но объясните.
       Роберт поморщился.
       - Ты очень молод, Билл.
       - Да, и наивен. Знаю. Пожалуйста скажите мне почему мы не должны прямо сейчас пойти и арестовать его.
       - Арестовать? А какие против него имеются обвинения, позволь узнать?
       Роберт облокотился о край стола и посмотрел на Билла иронически.
       - Обвинения?
       - Нужны же какие-то причины, не так ли? За что мы будем его арестовывать?
       - За что? . . . Ну . . . - Билл нахмурился. - Ну . . . За все.
       - За Троянскую Войну, например?
       - За то, что он сделал.
       - А что он сделал, Билл?
       - Сбежал из тюрьмы.
       - Не наша юрисдикция, Билл. Не та контора.
       - Он с тех пор пересек несколько штатных границ.
       - Нам придется в таком случае арестовать полстраны. Эти бесхозные сволочи каждый день это проделывают. Нет чтобы сидеть на месте! Это, конечно, возмутительно, но, увы, не противоречит никаким законам.
       - Он убил Франка Гоби.
       - Он сделал нам одолжение. Франка нужно было взять, а то и убить, давным-давно.
       - Он убил его.
       - Ты знаешь, сколько человек убил Франк Гоби?
       - Он сейчас в Нью-Йорке.
       - В Нью-Йорке сейчас девять миллионов душ, плюс два миллиона приезжих. Пойдем их всех арестуем?
       - Инцидент в Сентрал Парке - это его работа. Я знаю, что он там был. Вы тоже знаете.
       - Да. На женщину напали, он оказался рядом и спас ее от банды подонков. Которым он надавал по мордасам. Рыцарство - оно противозаконно, да?
       - У него было оружие и он применил силу.
       - Рыцарство подразумевает применение силы. И в половине случаев наличествует оружие. Нельзя же просто подойти к компании насильников и разогнать их голыми руками. То есть, ты-то может и можешь. Но не все в этой стране прошли такой трейнинг, какой прошел ты.
       - К чему вы клоните, босс?
       - Я просто даю тебе понять, что ты меня раздражаешь, Билл. Серьезно. Весь этот [непеч.] департамент меня раздражает. И правительство тоже. И вообще весь мир, и то, как он устроен. Что мы за общество такое, в котором только закоренелые преступники способны иногда на благородные поступки? Скажи мне, Билл, ты совершил что-нибудь благородное за последние месяца три-четыре? А?
       Возникла пауза. Билл почесал розовое ухо.
       - Наша работа . . .
       - Не читай мне лекции по поводу моих обязанностей, Билл. Ты думаешь, у нас благородные цели? Легко быть благородным, когда правительство, полиция и армия - все на твоей стороне, а враг - один, и он в бегах, и ему некуда приткнуться и не у кого попросить помощи. Мы все жаждем бороться за правое дело, особенно когда быстрая и легкая победа гарантирована. А вот когда враг начинает вдруг оказывать серьезное сопротивление, мы драться отказываемся. В парке было три свидетеля, если верить твоей дурацкой папке. Три здоровых, больших взрослых мужика, и они смотрели на происходящее с безопасного расстояния. Им и в голову не пришло помочь человеку отбиться от подонков. И где они сейчас? Судят своих соседей за клевету? Следят, как акции прыгают вверх-вниз? Мы даже [непеч.] мафию не можем вывести в расход, несмотря на то, что нас в сто раз больше, чем их. Но мы горим желанием арестовать Ави Финкелстайна, поскольку он один и в пределах досягаемости. Ты об этом подумай, Билл. Иди и думай.
       Билл нахмурил брови, колеблясь.
       - Так, значит, мы не будем его арестовывать.
       - Будем, будем, - раздраженно сказал Роберт. - Когда мы получим недвусмысленный приказ, мы пойдем и арестуем сукиного сына. А до тех пор почему бы тебе не составить план вывода мафии в расход.
       Билл подумал и сказал,
       - Тито Кассиди в городе. С женой.
       - Это ты к чему?
       - Они - мафия. Они из Сейнт-Луиса. Не говоря уж о . . .
       Инспектор Кинг взглядом заставил его замолчать.
       - Ты мне смотри, Билл. Не забывайся.
       - Хорошо.
       Помолчав, Кинг спросил, -
       - Где они остановились?
       - В Полярной Звезде. Королевский номер на седьмом этаже.
      

    II.

       - Фойе, - сказал оператор.
       - Да, добрый вечер. Сделайте одолжение, соедините меня с королевским номером на седьмом этаже. Спросите Маму-Медвециду.
       - Простите, как?
       - Маму-Медведицу. Спросите Маму-Медведицу.
       - Можно поинтересоваться, кто это звонит?
       - Анри.
       - Анри? А фамилия?
       - Просто Анри.
       - Так.
       Возникла пауза.
       - Сэр? Вы уверены . . .
       - Уверен.
       Еще пауза.
       - Але?
       То же грудное контральто. Он хорошо его помнил.
       - А, привет. Давно не виделись, - сказал он. - Не возражаешь, если я тебя навещу?
       - Ты совсем [непеч.], да? - сказала она. - Я, кажется, тебе сказала, что не желаю тебя видеть. Никогда.
       - Муженек дома?
       - Уйди из моей жизни, Роберт.
       Она повесила трубку. Инспектор Кинг ухмыльнулся и, не выключая сотовый телефон, остановил такси.
       Чем ближе к центру, тем серьезнее пробки. В конце концов это вывело его из терпения. Он подумал - он часто так думал нынче - так ли нужно всем этим людям ехать, куда они едут, или - так ли спешили бы они, если бы знали, что их ждет по прибытии. Включился зеленый свет, но вместо того, чтобы изящно двинутся вперед, машина впереди просто стояла. Стоит и стоит на месте. Таксист погудел сигналом. Водитель стоящей машины вышел, подошел к таксисту, и спросил его, знает ли он, где находится Изумрудная Таверна (которая находилась на другом конце города и была закрыта на ремонт). Роберт заплатил таксисту и вышел, решив пройти пешком оставшиеся два квартала. Один из кандидатов в президенты был в городе, проводя предвыборную кампанию. Тротуары и переходы были забиты плотнее, чем обычно.
       Сотовый телефон зазвонил.
       - Да?
       - Здравствуй, Роберт.
       Приятное меццо. Этого звонка он не ожидал.
       - Привет, Лиллиан, - сказал Инспектор Кинг в телефон, пробираясь через толпу ко входу в Полярную Звезду.
       - Так что, встречаемся мы сегодня вечером?
       - Сегодня? Б . . . Извините меня! - потребовал он. Очень толстая женщина с фотокамерой мешала ему пройти. Снова в трубку - Что? Не понял, повтори.
       - Очевидно нет, - сказала Лиллиан. - Этого следовало ожидать.
       - Нет. То есть да.
       - Тебе все равно.
       - Не в этом дело, Лиллиан.
       - Я тебе не нравлюсь.
       - Нравишься.
       - Эй, мужик, смотри куда идешь, [непеч.]! - посоветовал Роберту очень молодой хулиган.
       - Да, ты просто это говоришь, - упрекнула его в трубке Лиллиан.
       - Но это правда! Просто что-то много кругом . . .
       - Чего много? Кого много? Женщин?
       - Женщин . . . - пробормотал он. - Много женщин . . .
       Тито Кассиди в сопровождении пяти бугаистых мужчин в официальных костюмах выпростался из отеля. Инспектор Кинг замер.
       - Много женщин? - настаивала Лиллиан.
       - Много белых женщин . . . - сказал он, глядя с таким рассеянным видом, который только мог изобразить, на толпу преимущественно белых туристов из какого-то южного штата, женского полу, смотрящих вокруг, снимающих друг дружку фотокамерами, и выражающих восторг высокоголосыми, растянутыми фрагментами грамматически несостоятельных предложений. Главное было - чтобы Тито его не заметил. С Тито у Роберта были счеты, но в данный момент инспектору было не до пустяков.
       - Белых женщин? - Лиллиан была шокирована. - Что ты сказал? Але!
       - Да, - сказал он и выключил телефон.
       Черный лимузин подъехал ко входу отеля. Тито и его горлохваты забрались внутрь.
       Полярная Звезда - один из тех пошлых, вычурных отелей, которые начали расти, как футуристические прямоугольные грибы в центре Манхаттана несколько лет назад. Назначение их было - принять и удовлетворить огромное количество корпорационных конференций, большинство которых, по мнению Инспектора Кинга, можно было проводить по телефону, или вообще не проводить. Все манхаттанские холостяки рано или поздно начинают с симпатией относиться к архитектуре и ненавидеть феномен, известный как "уродливые образования". Глянув на имя главного строителя данного отеля, прямо над входом, УАЙТФИЛД, Роберт улыбнулся скалящейся улыбкой.
       Инспектор Кинг доехал на лифте до седьмого этажа. Выйдя из лифта и посмотрев по сторонам, он выбрал для своих целей одну из дюжины висевших на стене литографий, изображавшую треугольник левитирующих гусей над топким озером. Приблизившись к литографии, он стал ее внимательно изучать. Ему не пришлось долго ждать. Минуту спустя появился служащий отеля в сером кепи, катящий перед собой тележку, нагруженную безвкусными продуктами отельной кухни. Инспектор Кинг круто обернулся, доставая бляху. Глаза служащего расширились.
       - ФБР, - зловеще прошептал Инспектор Кинг. Протянув руку, он сорвал кепи с головы служащего и надел на свою. Положил руку на тележку.
       - А ну пошел отсюда, - сказал он.
       Служащий мигнул, быстро повернулся, и почти побежал к лифту.
       Тук, тук.
       - Да? Кто там? - контральто звучало недоброжелательно.
       - Сервис, - рыкнул инспектор.
       В глазок посмотрели, а затем дверь открылась.
       - Не следует доверять парням в серых кепи, - наставительно сказал Инспектор Кинг. - Положи пистолет, Лора. Не припомню, когда последний раз ты была рада меня видеть, но все имеет пределы . . . все-таки . . . черт знает что такое . . .
       Она была высокая, гибкая, с чернющими длинными волосами и слегка неправильными, в приятном смысле, чертами лица, кипящая жизненной энергией, с движениями как у пантеры. Единственная дочь главы одного из нью-йоркских мафиозных семейств. Трое ее братьев закончили Гарвард - врач, адвокат, и предприниматель. В данный момент она была замужем за очень важным мафиозо из Сейнт-Луиса, и являлась единственной причиной достижения данным мафиозо той степени важности, которой он сегодня обладал. Когда Роберт постучал, она как раз надевала кожаную куртку, собираясь куда-то идти.
       Она бросила пистолет на диван раздраженным жестом. Когда Роберт в ответ на этот жест наклонил неодобрительно голову, она постаралась не улыбнуться.
       - Ты невыносим, - сообщила она. - Что тебе нужно?
       - А ты мне поверишь, если я скажу, что я просто хотел тебя видеть?
       - Нет.
       - Семь лет прошло.
       - И что же?
       - Я по тебе скучал.
       - [непеч.].
       - Что мне сделать, чтобы ты мне поверила?
       - А зачем? Что это изменит?
       - В общем, ничего. Есть, правда, эстетические соображения, - объяснил он. - Ну да ладно. Ты не попросишь ли меня сесть вон на тот диван, рядом с тобой, чтобы мы могли предаться воспоминаниям, как две цивилизованные особи; или же я должен продолжать стоять у двери, как стойкий оловянный солдатик?
       - Не знаю. Нужно подумать.
       Он сунул руку в карман и, покопавшись, протянул ей небольшую прямоугольную коробку, обернутую подарочно. Она все-таки улыбнулась, хоть и отвела глаза. Протянула руку. Он положил ей в руку коробку. Поколебавшись, она сорвала обертку.
       - Ну! - сказала она восхищенно.
       Янтарный браслет.
       - К твоей коллекции, - объяснил он. - Латвия. Восемнадцатый век.
       - Где ты его достал?
       - Э . . . В Латвии. Но не в восемнадцатом веке. В прошлом году.
       - Ты думал обо мне в Латвии?
       - Да.
       Она внимательно на него посмотрела.
       - Среднежизненный кризис, - определила она.
       - Что-то вроде того.
       - Кто бы мог подумать. Ты при исполнении?
       - Нет. Визит совершенно частный.
       - Ну, хорошо . . . - она поколебалась. Затем сказала, - Сделай себе чего-нибудь выпить. Я собиралась уходить, но раз такое дело, не пойду, наверное, - и она добавила саркастически, - Раз ты по мне скучал.
       - Кто у тебя нынче? - спросил он с иронией в голосе, наливая в два стакана. - Кто-то особенный, небось, как всегда?
       - А, так . . . - сказала она, пожав плечом. - Встретились в злачном заведении, в Даунтауне. Заносчивый такой, младший менеджер. Говорит, что он поэт.
       - Понял, - сказал Инспектор Кинг, теперь просто Роб, старый знакомый Лоры, бывший ее любовник. Он присоединился к ней на диване. - Держи стакан. Как поживает твой муженек?
       - Тито? Тито - прелесть, - сказала она. - Любит покрасоваться и весело провести время. Дальше этого его амбиции не простираются.
       - О положении в Сейнт-Луисе я ничего не знаю, - Роб улыбнулся виновато.
       - Я думала, ты знаешь все обо всем. Диктофон, надеюсь, ты с собой не приволок.
       - Лора, пожалуйста.
       - Просто интересно.
       Она с явным удовольствием его разглядывала. Он был так же великолепен, как раньше. Годы добавили ему мудрости, а аура значительности не уменьшилась.
       - Ситуация в Сейнт-Луисе такая, что мне приходится командовать семейным делом, - сказала она.
       - Тебе!
       - Представляешь? Ужас. Ты не замечал, что криминальный сектор всегда - самый передовой? Вот и в феминизме впереди всех оказались.
       Роб покачал головой.
       - Я всегда считал, что ты честолюбива. Не ошибся. Ну, дальше.
       - Не подумай плохого, - сказала она, кладя ногу на ногу. - Тито главный. Просто я принимаю за него решения.
       - За кулисами.
       - Именно.
       - Это ты приняла решение убрать Франка?
       - Какого Франка?
       - Франка Гоби?
       Она сняла правую ногу с левой и распрямила спину.
       - Это не самая удачная твоя шутка, Роб, - сказала она строго. - Уж не решили вы меня подставить? Ваши тупицы организуют побег подонку Финкелстайну, ты подсылаешь его к Франку в дом, он разнимает дом на части, а теперь я оказываюсь во всем виновата?
       Роб поставил стакан, помедлил, и спросил, -
       - Под "вашими тупицами" ты подразумеваешь, конечно же, Бюро?
       - Да. Эй, не надо на меня так смотреть, будто ты святее Папы Римского. Обойдемся без глупостей. Некоторым трюкам я сама тебя в свое время научила.
       - Хорошо, - сказал Роб. - Оставим это. Пусть сейнт-луисский офис разбирается. Не мое дело. Давай просто поговорим. Когда я был в Эстонии . . .
       - Ты вроде бы в Латвии был.
       - Точно. Так вот, когда я был в Латвии . . .
       Она подняла указательный палец, веля ему таким образом некоторое время помолчать.
       Нет, он не изменился. Такой же щепетильный во всем, и наверняка такой же красивый, как раньше, если снять с него одежду. И такой же таинственный - это не имеет отношения к его работе или стилю жизни - просто есть в нем что-то, о чем никто не догадывается. От такого легко не отвяжешься.
      

    III.

      
       А тот, с кем она должна была встретиться в Даунтауне этим вечером - он тоже был таинственный. Не очень удобен в постели - слишком отрешенный. Зато рыжий менеджер много и умело ее смешил - она не помнила, когда последний раз столько смеялась в течении одного вечера. Но когда дело дошло до физической близости, он просто исполнил номер, не погружаясь в него сам. Она не сумела заставить его раскрыться. Что-то его держало, может, другая женщина, какая-нибудь трагическая любовь. Сегодня вечером она намеревалась сделать еще одну попытку. С другой стороны - зачем это ей? У них не было ничего общего. Зачем ей младший менеджер?
       Роб - совсем другое дело. Правда, спать с ним ей не следует - слишком много старых ран, будет больно. И все таки она ему обязана. Она не просила его приходить - но вот он пришел, и нельзя ему отказать ради рыжего распутника, это было бы предательством. В конце концов, рыжему всегда можно позвонить еще раз - завтра, например, если будет настроение. Уж он-то ей не откажет. Женщины ее толка в его окружении не встречаются. Он должен быть благодарен, что ему предоставили шанс.
       Еще раз подняв указательный палец, она включила сотовой телефон.
       - Але, - сказала она. - Джульен? Привет. Я сегодня вечером не могу. Извини. Что? Нет. Я просто очень занята. В общем, я позвоню тебе завтра. Нет, пожалуйста, не надо обижаться и ворчать. До завтра. Пока.
       Она отключила телефон.
       - Симпатичный парень? - спросил Роб.
       - Рыжий. В очках, в полиестровом костюме и галстуке. Но веселый. В общем, давай поговорим, что ли.
       Некоторое время они просто трепались, обсуждали Латвию, вспоминали время, проведенное в Амстердаме. Робу казалось, что Лора все думает о чем-то другом. Он, конечно же, прекрасно знал до этого, кто заправляет делами мафии в Сейнт-Луисе. Информация была очень подробная, жутковатая, и недоказуемая. Но, глядя на Лору, он гнал от себя мысли на эту тему. Он по-прежнему видел в ней живую, кипящую энергией девушку с дикими повадками, которую он знал семь лет назад и называл Мама-Медведица - кличка, придуманная Анри Четвертым Французским для его тещи, Катрин Медичи, прелестной женщины, периодически топившей того или иного надоевшего ей любовника в фонтане напротив окон Люксембургского Дворца.
       Семь лет назад Роберт и Лора чуть не поженились. Не вышло. Разрыв кончился тем, что отец Лоры сел в тюрьму на три года, после чего Лора переехала в Сейнт-Луис.
       Оба понимали, что счастливы друг с другом быть не могут. И тем не менее все эти годы они переписывались - по электронной почте - обмениваясь шутками и впечатлениями.
       Одно из окон номера привлекло внимание Роба. Он встал и подошел к нему, чтобы рассмотреть поближе. Окно было - одно из тех, которые не открываются. Постояльцам отеля вменялось вдыхать то, что предоставляла им централизованная система кондиционирования воздуха. В стекле данного окна наличествовало аккуратно вырезанное прямоугольное отверстие - очевидно, резали алмазом. К нетронутой части стекла были приклеены пластмассовые петли, а к ним - вырезанная часть. В результате получилось окно, которое можно было открыть. Роберт вопросительно посмотрел на Лору.
       - О, это просто наше хобби, мое и Тито, - объяснила она, улыбаясь. - Я люблю, когда воздух естественный, а не индустриальный. Где бы мы не останавливались, Тито всегда берет с собой свои инструменты. Резка стекла - его страсть. Он настоящий эксперт. Обожает. В спальне такое же окно. Меня он использует, как подмастерье. Может это и смешно, но мне нравится ему помогать. Видел бы ты его сегодня, когда он занимался окном - деловой, эффективный, давал мне указания, отмерял, резал, огрызался сердито. Он просто душка. Если бы я еще могла его убедить быть менее щедрым в употреблении одеколона, он вполне мог бы сойти за цивилизованного человека.
       Роберт открыл, а затем закрыл временное окно. Открыл. Закрыл. Логично. Он вернулся к дивану.
       - Я вот все думаю, - вдруг сказала она. - Если побег Финкелстайну устроили не федералы, то кто же?
       - Кто-то, кому очень не нравился Франк, я думаю, - механически откликнулся Роб. Ему не хотелось говорить о делах.
       - У него были разногласия с Уайтфилдом . . .
       - С Уайтфилдом!
       - Да. Со строителем. А что?
       Возникла пауза.
       - Нет ли у тебя сигареты, - спросил Роб.
       Он вскочил на ноги. Закрыв глаза, он досчитал до десяти, чтобы предупредить неожиданную информационную перегрузку. Помедленнее, пожалуйста. Переключим скорости.
       - При чем тут Уайтфилд? - спросил он.
       - Если я тебе скажу, ты обещаешь мне его арестовать?
       Он присел рядом с диваном на корточки.
       - Слушай, - сказал он. - Ты не представляешь себе, как это важно.
       - Важно? Для кого?
       Он не ответил.
       - Роб, дорогой мой, не будь таким смешным. Сперва ты подвергаешь опасности свою карьеру, и мою тоже, явившись ко мне в отель. А теперь ты хочешь, чтобы я помогла твоей карьере? Никакой логики. Дурной тон.
       - Дело очень личное, Лора. Честно. Я не настаиваю, чтобы ты мне поверила, но было бы приятно.
       - Тебе дадут повышение?
       - Лора, я думал, ты меня хорошо знаешь.
       - Я-то?
       - Да, ты.
       - Семь лет назад, - сказала она спокойно, не меняя позы, одну ногу подогнув под ягодицы и качая второй, - ты арестовал моего отца, чтобы расстроить нашу с тобой помолвку. Помнишь?
       - Не я, так другой бы его арестовал.
       - Но арестовал-то именно ты.
       - У меня был приказ.
       - Ты хотел его арестовать.
       - Лора, Лора! - он чуть не взвыл. - У тебя в любовниках был психотерапевт, что ли? Что ты плетешь!
       - Но ведь правда же! - она вытянула обе ноги, будто приглашая его ими полюбоваться, а затем положила ногу на ногу. - Мы оба знали. Мы не созданы друг для друга. Тебе не нужна женщина, которая видит тебя насквозь, и которой это нравится. А мне не нужен мужчина, которого нельзя контролировать. Моего отца я едва знала. Видела его два раза в год. Твое . . . участие . . . в его . . . э . . . падении, скажем так - было просто предлогом.
       - Замечательно, - мрачно сказал Роб. Он пододвинул кресло к дивану и сел в него, глядя Лоре в лицо. - Давай не будем из-за этого ссориться сейчас. Столько лет прошло.
       - Перестань двигать мебель и скакать по помещению, - сказала она. - Я просто напоминаю. Наши пути разошлись. Я уехала в Сейнт-Луис. Я встретила Тито. Как-то вечером он напился и попытался меня изнасиловать. Я показала ему несколько вещей, которым ты меня научил. Сломала ему запястье. Это произвело на него такое большое впечатление, что он тут же решил на мне жениться. А ты тем временем продолжал переделывать мир.
       - Переделывать мир?
       Он пожал плечами. Не стоит преувеличивать.
       - Ты ведь в глубине души эпикуреец, Роб. Ты посмотрел вокруг и обнаружил, что в мире нет места эпикурейцу без дохода. Ты хотел, чтобы мир тебя принял. Мир отказался. Тогда ты решил, что переделаешь мир в соответствии с твоими вкусами. Ты принял участие в военных действиях. Дело не выгорело, получилось не то, чего ты ожидал. Ты присоединился к федералам. Вот, в общем, и все, переделыватель мира.
       Она снова скрестила ноги. Инстинктивно, подумал он. Да, редкая женщина. Красивая, в средиземноморском стиле, самая чувственная женщина из всех, кого он встречал. Велик соблазн. Он любил ее когда-то, и даже теперь мог легко представить ее у себя в объятиях снова, мог вообразить, как вдыхает ее запах, ласкает, прикасается губами к уникальному существу, квинтэссенции сильной женщины. В ее окружении нежных любовников не было. Мужчины, к которым она привыкла, были все как один грубые, костные, мужланистые, с детства усвоившие простую истину - к женщинам следует относиться чуть презрительно, даже в постели. Некоторые женщины предпочитают такой подход, и живут себе счастливо, во всех смыслах. Лора в число таких женщин не входила. Ее сложная, утонченная, темного оттенка сексуальность не понималась и не принималась мужчинами ее круга - отсюда распутство, постоянный поиск и, кстати сказать, бурный роман с Робом тоже, тогда, семь лет назад. Связь их была очень несовершенной, часто извращенной и сочащейся убийственной враждебностью вне постели, и даже иногда в постели, но очень, очень полнокровной. Но поддаться сейчас импульсу было бы равносильно вторичному попаданию в ловушку. Они слишком хорошо друг друга знали, и, удовлетворенная, страсть их наверняка тут же превратилась бы в неприязнь. Он помнил их стычки по утрам, каждое утро, скандалы, крики, яростные споры, не нуждавшиеся в предлогах, и полуденные драки, дававшие всему району пищу для разговоров, и синяк у Лоры под глазом, и шрам у него, Роба, на предплечье, результат удара наотмашь мясницким ножом - нет уж. Хватит. Не надо такого.
       Не говоря уж о том, что женщина, управляющая криминальным синдикатом из постели агента ФБР - абсурд.
       - В одном ты права, - сказал он.
       - В чем же?
       - В данный момент в мире нет организации достаточно молодой и динамичной, чтобы мир этот изменить.
       - ФБР не подходит? - спросила она участливо.
       - ФБР совершенно точно не подходит, - сказал он.
       Мы слишком хорошо натренированы, подумал он, ставя стакан на низкий столик и пряча руки в карманы. Обычные люди не нуждаются в чрезмерном трейнинге, или в тщательной промывке мозгов. Тупице говорят, что он борется за правое дело, что перспективы прекрасные, и что бывают и хуже работы, даже в области служения обществу, и тупица верит. Но элитные части состоят из людей сложных, а сложные нуждаются в психологической подготовке больше, чем остальные. Тот, кто выживает, становится сверхчеловеком - не в самом лучшем смысле. Мы приучены игнорировать все, что к нам непосредственно не относится. Можно у нас под носом намеренно и напоказ делать из человека кровавое месиво - мы и глазом не моргнем. Пропадают и продаются дети, преступность процветает и приносит выгоду несмотря на розовую статистику, большинство популяции ютится в жутких хибарах, влиятельные люди спокойно убивают ближних, и им это сходит с рук, родившиеся в неудачных обстоятельствах и плохо воспитанные убивают ближних просто от скуки, но пока у нас нет приказа, мы не двинемся. Будем сидеть в двух шагах на скамейке и спокойно наблюдать. Касательно же моей собственной личной ситуации - я не могу сейчас уйти в отставку.
       - Я не могу уйти в отставку, - сказал он. - Когда-нибудь я, наверное, обзаведусь семьей, остепенюсь, просто чтобы узнать - а как это? Но не сейчас. Дело Уайтфилда существует, и оно не закончено.
       Она кивнула.
       - И никогда не будет закончено, - сказала она.
       - Официально - может и не будет. Никаких улик, которые можно было бы предъявить на суде. Даже если бы я нашел улики, дело бы не открыли повторно. Слишком много важных людей замешано во все это, и все бы пострадали, и так далее. Но официальная часть меня меньше всего волнует.
       - Ну, хорошо, - сказала она. - Теперь я запуталась. Вроде бы, дело, о котором ты говоришь, к Сейнт-Луису не имеет отношения. Что это такое - дело Уайтфилда? О каком деле речь?
       Он подошел к портативному бару и налил себе еще.
      

    IV.

      
       - Ладно, - сказал он. - Секретная информация. Надеюсь, ты понимаешь и не разгласишь.
       Она хмыкнула.
       - Десять лет назад Уайтфилд убил человека, - сказал Роберт. - Списали на самоубийство. Положили под сукно. Теперь слушай. Я должен что-то сделать по этому поводу перед тем, как уйти. У меня с Уайтфилдом личные счеты. Дело вел именно я. Крышку захлопнули до того, как мне удалось что-то раскопать. Затем . . . Лора, я . . .
       - Продолжай, коли начал.
       - Я встретился с Уайтфилдом. Не помню, о чем я его спрашивал, и чего я, собственно, от него добивался. Может, я просто хотел, чтобы он мне во всем признался. Или же я хотел, чтобы он мне объяснил, зачем он это сделал. Может, у него были веские причины, я бы понял. В любом случае я бы не стал заниматься делом дальше. Честно. Не собирался. Знаешь, что он сделал? Он рассмеялся мне в лицо. Сидел, сидел, и вдруг рассмеялся. Глядя на меня. Я до сих пор помню этот смех.
       - Кого он убил?
       - Уолша.
       - Подожди-ка . . .
       - Да?
       Она снова подняла указательный палец, призывая его к молчанию. Поколебалась.
       - Да?
       - А почему я должна тебе помогать? - спросила она игриво. - Что мне за это будет?
       Он улыбнулся неуверенно. Она засмеялась.
       - А ну сядь! - велела она. - Не зли меня. Рассержусь. - Она ушла в спальню и вернулась с портативным компьютером. - Иди сюда, - сказала она.
       - Ну, а . . .
       - Раз это так, [непеч.], важно для тебя лично и все такое. Почему, интересно, когда мужики мерятся [непеч.], я всегда оказываюсь в это замешана, а? Козлы.
       Некоторое время они сидели рядом на диване, просматривая информацию и пытаясь не возбуждаться.
       - Откуда у тебя все эти данные? - спросил Роб хрипло.
       - У Франка был тайник.
       - И что же?
       - А у меня страсть знать больше, чем другие.
       Текст и фотографии. Еще текст. Транскрипты телефонных разговоров. Фотографии. И, вдруг - вот оно.
       - Мамма мия, - сказал Роб.
       - Франк знал об убийстве. Когда ты мне сказал, я сразу об этом подумала. Все становится на свои места.
       - Не только знал. Когда он понял, что Уайтфилд заберет у него строительство, он . . .
       - Он собирался шантажировать его информацией.
       - Не собирался, а именно шантажировал. Поэтому Уайтфилд его убрал. В остроумии ему не откажешь. Ни твои горлохваты, ни мои ухари до такого не додумались бы. А так все просто! Дай мстительному Финкелстайну возможность бежать, и первый человек, за которым он погонится - тот, кто его подставил.
       - Доказать ничего нельзя.
       - Это не важно.
       - А пленки у меня есть. Записи.
       - О! Настоящие записи? Этих двух разговоров?
       - Да.
       - Послушаем?
       - Они не здесь.
       Роб допил, поставил стакан, и встал.
       - Удивительный ты человек, Лора. У тебя особый подход к людям. Надо было тебе пойти в медсестры. Значит, дело будет все-таки доведено до конца. Все нужные сведения наличествуют. - Он помолчал. Нужно было как-то дать ей понять, что он ей благодарен. Посочувствовать, проявить интерес к ее жизни. - А что же ты? - спросил он, проявляя интерес.
       Была ее очередь налить себе еще.
       - Ты имеешь в виду - не уйти ли мне из семейного предприятия? - сказала она. - Может и уйду. Как только найду себе еще какую-нибудь забаву.
       Некоторое время оба молчали. Напряжение росло. Они нежно поцеловались и тут же отскочили друг от друга.
       - Нет, - сказал Роберт, задерживая дыхание.
       - Нет, - подтвердила Лора, не глядя на него. - Совершенно точно - нет. Уходи, Роб. Быстро.
       Когда он ушел, Лора набрала рабочий номер Джульена. Включился автоответчик. Домашнего номера она не знала. Что ж. Не единственный же он младший менеджер на свете. Это Роб - единственный. Она накинула кожаную куртку. Выйдя из отеля, она подошла к краю тротуара, ища глазами свободное такси. Худой, среднего роста, с тонкими губами черный юноша вежливо спросил, не знает ли она, сколько сейчас времени. Она посмотрела на часы. Часы, кажется, не работали.
       - Около восьми, я думаю, - сказала она.
       - Я кажется опаздываю, - сказал он задумчиво. - Вот только не помню куда. Спасибо.
       Он ушел, мыча что-то, какую-то мелодию - Лоре показалась, что из "Аиды", итальянской оперы, на которую они с Робом когда-то ходили. Некоторые мелодии запомнились. Лора улыбнулась. Сколько странного народу в Нью-Йорке! Впрочем, странность эта - поверхностная. Молодой негр - мычит мелодию - что тут особенного? Многие мычат всевозможные мелодии. Она не могла себе представить, что вот, к примеру, хотя бы этот черный юноша, способен на неординарное действие - ну, например, на роман с аристократкой, или на написание симфонии. В этом городе люди не создают ситуации, но просто попадают в уже создавшиеся.
      

    V.

      
       Джульен не любил, когда женщины ему отказывают ни с того, ни с сего. В плохом настроении он вышел из лифта и уже сунул было ключ в замок, как вдруг заметил что-то, что в обычном настроении прошло бы мимо его внимания. Он огляделся. Что-то в атмосфере. Что? Ничего особенного не слышно и не видно. Лестничная площадка не очень чистая, но она такая всегда. Стекло в лестничном окне - целое. С замком никто не баловался. И все-таки что-то было зловеще не так. В воздухе.
       Он вставил ключ, повернул, и очень осторожно открыл дверь. Темно. Он тронул выключатель и позволил двери закрыться за его спиной. Глаза остановились на любимом рабочем кресле. В этом кресле кто-то сидел, кому сидеть в нем было не положено. Мужчина. Мужчина улыбнулся.
       Волосы мужчины были темные и вьющиеся, глаза большие, а улыбка - как у слегка дебильного какого-нибудь типа с южной кромки Бруклина, какого-нибудь помощника менеджера в магазине мебели.
       - Здравствуй, Ави, - сказал Джульен.
       - Ого, кто пришел, - Ави не двинулся с места. Голос у него был ниже и медленнее, чем раньше. - Сколько лет, друг мой.
       - Да, - Джульен стоял не двигаясь. - Пять лет.
       - Пять лет, три месяца, несколько дней и часов. Ну-ка, посмотреть на тебя - изменился ты. Настоящий яппи ты теперь, Джульен, старик.
       Сунув руки в карманы, Джульен кашлянул и прошел в кухню.
       - Кофе хочешь?
       - Пива нет? - спросил Ави.
       - Немного есть.
       - Давай выпьем. За старые добрые времена.
       - Нет, - сказал Джульен. - Вот что, Ави. Я не тот, что был раньше.
       - Вижу. Ну и что?
       - Внезапные появления и незаконные проникновения меня больше не возбуждают.
       - Я просто думал . . .
       - Нет, - сказал Джульен. - Извини, Ави. Ты не останешься здесь ночевать. И пока ты не изменишься так, как изменился я, друзьями мы быть не можем. Вот скажи мне - зачем нужно было вламываться? Хотелось произвести впечатление, что ли?
       - Нет, - Ави нахмурился. - Джульен, мужик, мы шесть месяцев просидели в одной камере, и раза два я тебе действительно помог.
       - Могу дать денег. Можешь забрать все, что есть. Немного, увы. Но, повторяю, ночевать ты не останешься.
       Открыв ящик возле раковины, Джульен вынул из него пачку сигарет. Закурил. Ави разглядывал его.
       - Я сбежал, - сказал он.
       - Я понял.
       - Жаль, что ты не рад меня видеть. Дебби говорит, что ты по-прежнему пишешь стихи.
       - Не то, чтобы не рад, Ави. Дело не в этом.
       - Если бы кто другой . . .
       - Хорошо, тогда так, - сказал Джульен, начиная злиться. - Если бы на твоем месте сейчас был кто-то другой, я бы скинул его с лестницы. В пролет. А потом бы спустился и еще раз скинул бы. Все восемь этажей таким образом.
       - Ну извините, ваше превосходительство, - сказал Ави. - Да, я очень невежлив. Куда же это мои хорошие манеры подевались? Прихожу не предупредив. В следующий раз позвоню твоей секретарше, чтобы встречу назначить. Извини, что вломился, но твой телефон наверняка прослушивается, и я не мог просто стоять на улице и ждать, когда ваше превосходительство соизволят пожаловать домой. Меня ищут.
       - Вставайте, - сказал Джульен, - узники труда.
       - Мне нужен твой совет, - сообщил Ави.
       - По какому поводу?
       - Я пытаюсь придумать, что мне делать с остатком жизни.
       - Стань брокером недвижимости.
       Просторный, залитый солнцем офис. Блестящие полы. Массивный письменный стол. Стильный дисплей. Несколько кресел. Книжная полка. Ави Финкелстайн в костюме и галстуке, с серьезным выражением лица, пытается продавать недвижимость клиенту, который желает удостовериться, что поступает правильно, покупая очередной сарай в очередном пригороде. Ави - спокойный, солидный, рассудительный, терпеливо объясняет преимущества вложения одолженных у банка денег в жилплощадь на отшибе и выплачивания долга последующие тридцать лет.
       - Если мусора меня поймают, - сказал Ави, - двадцать пять до пожизненного мне обеспечены. Я не могу на такое пойти. Я мог бы стать профессиональным убийцей. Не здесь, конечно, а где-нибудь за морями. Также, мог бы переехать в Израиль или арабскую какую-нибудь страну и пойти учиться. И стать солдатом.
       - Тебя арестуют и передадут ФБР как только ты сойдешь с самолета.
       - Я возьму себе другое имя.
       - Тебе бы в политику пойти.
       Возникла пауза.
       - Знаю, что это шутка, - сказал Ави, - но, Джульен, мужик, это неплохая идея.
       - Вот и хорошо. У тебя все? Вон дверь, видишь?
       - Нет еще. Не спеши. Ты спишь с моей сестрой?
       Джульен помедлил, но ответил -
       - Да.
       - Это нехорошо.
       - Это как когда. Бывает и хорошо, особенно когда она в настроении.
       - Я не об этом. Преданность моей сестры - как преданность . . . Как зовут эту штуку? В сказках? Живет на болоте и затягивает тебя вниз, когда ты идешь мимо?
       - Не помню.
       - Но ты понял. Впрочем, я вас сам же и познакомил.
       - И теперь ты чувствуешь себя виноватым?
       - Можно и так сказать. Я твой должник.
       - Мне не нужны одолжения, Ави.
       - Слушай. У Дебби есть подруга. Зовут Марша. Уродина страшнейшая, но это к делу не относится. Марша знает кучу народа, но важно то, что она дружна с дочкой Живой Легенды.
       - Живой Легенды?
       - Да. Ты знаешь. Дочка продюссирует пьесы и в них играет. . . . э . . . как Дебби сказала? . . . эксплуатируя . . . да . . . эксплуатируя имя своего отца. Если бы Марша могла . . .
       - Откуда тебе все это известно?
       - Дебби рассказывала. Она всегда со мной делится планами.
       Джульен открыл холодильник, достал банку пива и протянул Ави.
       - Продолжай, - сказал он.
      

    VI.

      
       Глянув на лицо Дебби, Юджин понял, что его присутствие не одобряют.
       Дебби была бледная и раздраженная. Толстые губы плотно сжаты. В глаза Юджину она не посмотрела. На лице Джульена застыла маниакальная ухмылка - он прочно решил быть сегодня веселым и хорошим. Юджину вдруг пришло в голову, что стремительный рыжий . . . хмм . . . недолюбливает свою . . . любовницу. Слово "герлфренд", употребляемое вместо слова "любовница" Джульен ненавидел, что всех, кроме Юджина, забавляло. Юджин подозревал, что Джульен по-своему прав.
       Встретившись у станции метро, они направились в контору благотворительной компании, в которой работала Марша. Прошли индейским строем, один за другим, через строительное заграждение. Дебби нечаянно ступила в лужу, по поверхности которой расплылись масляные круги, и какой-то химикат, возможно ядовитый, плававший в луже, разъел ей итальянский туфель, изменив его цвет и повергнув хозяйку туфля в еще более сумрачное настроение, чем раньше.
       Здание строилось в добром старом девятнадцатом столетии, в стиле неоклассицизма, имело мощные стены, просторные помещения, и вызывающе высокие потолки. Несколько благотворительных организаций оккупировали нижний этаж.
       Наличествовали письменные столы, шкафы архивного типа - все это контрастировало с благородной архитектурой здания. Приятно одетые женщины сидели за столами. Некоторые болтали между собой, другие предпочитали телефон. Две или три из них с умным видом таращились в компьютерные мониторы. Свободная атмосфера.
       - Привет, Дебз! - среднего возраста белая женщина в свободных штанах помахала рукой от своего стола. - Сядьте вон в те кресла, я сейчас подойду!
       Дебби ответила на приветствие.
       Юджин не выдержал и, перегнувшись через один из столов и протянув руку через голову молодой некрасивой женщины, испугав ее, дотронулся до занавеси. Занавесь оказалась бархатная. Дебби яростно зашептала в ухо Джульену. Он хихикнул. Она осведомилась тихим недобрым голосом, что это его так развеселило. Он попытался ее успокоить. Она не успокаивалась. Он сказал - хорошо, подмигнул Юджину, и пробормотал ему в ухо, -
       - Не трогай ничего, а то Дебби сейчас корову родит.
       Юджин представил себе Дебби, рожающую корову, и тоже хихикнул, и в этот момент Дебби потеряла терпение. Она сказала - и ей было все равно, кто ее услышит, -
       - А знаешь, что? А пошел ты на [непеч.]! С этого момента занимайся своей карьерой сам! На меня не рассчитывай.
       И пошла к двери. Джульен протянул руку и схватил ее за предплечье.
       - Пусти! - крикнула Дебби.
       Он потянул ее на себя и, не утруждая себя переходом на шепот, сказал ей в ухо, -
       - Не будь дурой, Дебби.
       Дебби было чуть больше двадцати, и была она полна страсти и энергии. Юджин ждал, что сейчас она начнет вырываться, или орать, а потом выбежит на улицу. Ему, Юджину, было все равно. Не его баталия. К его удивлению, Дебби собралась, выпрямилась - Джульен ее отпустил - и поправила волосы небрежным движением, проявляя мудрость не по годам и быстро поняв, что здесь не место для скандалов. Юджин даже зауважал ее.
       Сопровождаемая удивленными взглядами и перешептыванием, средневозрастная знакомая Дебби встала, потянулась с удовольствием, и присоединилась к группе у входа.
       - Привет, - сказала она, протягивая руку - Юджину первому. - Меня зовут Марша.
       Вежливые приветствия.
       Снаружи команда блуждающих голубей замахала крыльями и устремилась из под ног в поднебесье. Джульен обернулся, чтобы еще раз посмотреть на здание. Они с Юджином обменялись замечаниями, в основном саркастического плана, а женщины слушали - Дебби терпеливо, Марша с любопытством.
       - Голубокровных следует субсидировать, - заключил Джульен.
       - Вы так думаете? - Марша рассмеялась.
       Если бы она шла с ним рядом, Дебби дернула бы Джульена за рукав.
       - Аристократия - часть культуры любого города, - разглагольствовал Джульен. - Любой особняк нуждается в богатой семье, которая любила бы его. А этот выглядит сиротливо. Нет ничего более безличного, чем благотворительная компания.
       - Никто не может позволить себе жить в таком большом особняке в этом районе, - объяснила Марша.
       - Правильно, - согласился Джульен. - Район потерял из-за этого индивидуальность. Голубокровным нужно дать больше денег.
       - Вы не думаете, что денег у них достаточно?
       - Недостаточно, чтобы жить в этом особняке. Правительство кидается миллиардами каждый год - почему бы не кинуть голубокровным миллиард-другой на проживание? Это лучше, чем . . .
       - Публика такое никогда не одобрит, - вмешалась Дебби, боясь, что сейчас Джульен что-нибудь такое ляпнет.
       - Публика была в свое время против домашних водопроводов. Публику совершенно незачем ставить в известность. Ну, ладно. Пойдем-ка в парк.
       Предложение удивило обеих женщин. Идея явно не приходила им самим в головы, а была она, идея, хороша.
       Сияло солнце. Сопливые дети бегали туда-сюда. Сентрал Парк, с его неожиданными сочетаниями - скалистых склонов, мощеных и немощеных, то извилистых, то элегантно прямых аллей, озер и ручьев, Замка Бельведер и Театра Делакорт - в центре Манхаттана, окруженный со всех сторон, кроме одной, довоенными небоскребами с толстыми стенами и изящными крышами - у Парижа, развратного старшего брата Нью-Йорка, такого нет.
       Они пошли по главной аллее к Раковине. Марша и Дебби обсуждали общих знакомых - смеясь, шутя, бездумно нарушая Третью Заповедь. Юджин и Джульен по большей части молчали. Четверка проследовала за Раковину - Марша и Дебби не замечали окружения, мешали катающимся по плацу на роликах (катающиеся рассматривали мощеный гладким булыжником плац перед Раковиной как свою собственность), Юджин и Джульен были осторожнее и относились к обстановке с уважением. Они спустились по ступеням к Летнему Театру и сели наконец на одну из скамеек на аллее, ведущей к Лодочному Дому. Уличный певец развлекал публику одной из дюжины умеренно мелодичных песенок семидесятых годов, компенсируя недостаток голосовых данных мощным переносным усилителем.
       - Ну так что же, - обратилась Марша к Джульену. - Дебби говорит, что вы пишете стихи.
       - Да, - подтвердил Джульен, улыбаясь заторможенной калифорнийской улыбкой. - Иногда. Когда у меня нет других занятий.
       - Какие же это занятия?
       Джульен немного подумал.
       - Очень люблю поспать, - сообщил он. - Также, я много времени провожу в пьяном состоянии. Остальное время посвящаю сексу и кино. И еще я играю на гитаре в группе вот этого парня.
       - О! Вы играете вместе? - Марша изобразила комнатной температуры интерес. Джульен ей, кажется, нравился.
       - Нет, конечно, - удивился Джульен (Юджин сделал усилие, чтобы не засмеяться). - Нет. Мы работаем вместе. Играем мы по раздельности.
       Марша не нашла это замечание смешным. Глядя на нее, Дебби облегченно отметила, что пока что Марша не настроена обижаться.
       - О, - сказала Марша. - Понимаю. - А затем, воодушевленно, разговорчиво, и светски-осторожно спросила, - Так какие же стихи вы пишете?
       Джульен нахмурил веснушчатый лоб. Дебби собиралась что-то сказать, но он опередил ее.
       - Ну, как, - сказал он. - Хорошие, в основном.
       - Но, - настаивала Марша, благосклонно улыбаясь, - на что похожи ваши стихи? На каких поэтов? Какие поэты вам нравятся?
       Отвернувшись, Юджин поднял бровь, стараясь не засмеяться. Джульен не знал, что ответить. Вытянув ноги, он долго наблюдал за белкой, прибежавшей узнать, не дадут ли ей здесь чего-нибудь.
       - Что сказать, - протянул он. - В профессиональном смысле я нахожусь в стадии, когда никому подражать уже не нужно, если это то, о чем вы спросили. Другими словами, мой стиль - он мой собственный, и ни на какие другие стили не похож. Мне нравится По . . . Киплинг . . . Лорд Байрон, я думаю . . .
       - Эдгар Аллан По?
       - Да.
       - А какие современные поэты вам нравятся?
       - Никакие.
       - Как, совсем?
       - Совсем.
       Марша удивилась. Забавным ответ Джульена она не нашла.
       - Вы читали Гейл Монтелл?
       Ей самой, очевидно, очень нравились стихи Гейл Монтелл. Дебби закусила губу.
       - Нет, - ответил Джульен. - Вроде бы я никогда раньше этого имени не слышал.
       - Вам обязательно нужно прочесть какие-нибудь ее стихи, - заверила его Марша. - На мой взгляд, она одна из лучших. Юджин? Вы читали когда-нибудь Гейл Монтелл?
       Простое "нет" всех бы устроило. Юджин посмотрел на Джульена, увидел улыбку, подумал, и как раз в тот момент, когда Марша перестала надеяться получить от него ответ, сказал, -
       - Да, что-то читал.
       Удивились все, включая Джульена.
       Марша улыбнулась любезно.
       - Правда, у нее удивительные стихи? - спросила она.
       Пианист нахмурился.
       - Я не эксперт, - сказал он извиняющиомся тоном. - Я по большей части занимаюсь музыкой. - Он прикинул что, пожалуй, однодневный лимит произнесенных вслух банальностей достигнут. - Но мнение по поводу ее стихов у меня есть, - заключил он.
       Дебби отчаянно оглянулась на Джульена. Он проигнорировал ее взгляд, и все смотрел на Юджина.
       - Да? - сказала Марша Юджину.
       - По моему личному мнению, - сказал он, - работы Гейл Монтелл поэзией как таковой не являются.
       - Да? А что же они такое, в таком случае? - спросила Марша.
       - Что ж - опять же, это мое личное мнение, - сказал Юджин, внося последний за день вклад в конформистскую традицию эпохи, - На мой взгляд, то, что она пишет - это просто цепочки неумело составленных предложений, произвольно разбитых на неравной длины строки таким образом, чтобы походило на версификацию. О стиле говорить не приходится, методы у нее дилетантские, а смысл давно устарел, несмотря на то, что пишет она сегодня. Она работает в расчете на своих меценатов, которые, духовно и по возрасту принадлежа к эпохе шестидесятых-семидесятых годов, неравнодушны к марихуане и склонны к беспричинной депрессии и, не знаю, ненависти к Республиканской Партии, или что-то в этом роде.
       Дебби попыталась спасти положение.
       - Это просто мнение музыканта, Юджин. Ты не разбираешься в поэзии, ты сам в этом только что признался. Не следует судить.
       - А он и не судит, - заметил Джульен. - До сих пор поэзия мисс Мантелл мне не попадалась на глаза, но во всем, касающемся искусства, я давно уже положился на оценку Юджина. Он - парень знающий. И это не просто мое мнение. Это факт.
       Впоследствии Дебби устроила Джульену разнос. А Марше, как ни странно, Джульен очень понравился. Медведь, конечно, но не без шарма. Более того, Юджин ей тоже понравился. Через неделю она решила помочь им обоим.
      

    VII.

      
       ИЗ ДНЕВНИКА ЮДЖИНА ВИЛЬЕ -
      
       К счастью моему я не заядлый, но социальный, курильщик. Это позволяет мне спокойно читать в любом из корпорационных книжных магазинов города, оттянуться стильно (если позволите, использую здесь это эклектическое выражение Джульена). Некоторые такие книжники открыты до полуночи и люди разумные, вроде вашего покорного слуги, используют их как библиотеки. Всегда есть кафе на втором этаже. Вы берете что-нибудь с полки, садитесь, как храбрый властелин из ушедших эпох в уютное кресло и пьете себе свой кофе медленно, общаясь с каким-нибудь великим умом прошлого, каким-нибудь нечесаным небрежным чудиком из Германии или Франции или Италии или России или Саудовской Арабии, у которого было много мудрости и свободного времени, и не было систематических знаний. В подростковом возрасте я, помню, погружался целиком в книги о Дизраели, Гарибальди, Стендале, (или же в книги, написанные ими самими), или о нашем собственном мистере Джефферсоне, оригинальном мыслителе со страстью к хорошей одежде, который имел рабов но не гордился этим. Мне до сих пор нравится читать эссе или биографии, но в данный момент я больше увлекаюсь художественной литературой. Дело в том, что когда читаешь какого-нибудь мыслителя, то спорить с ним, или дискутировать - невозможно. Какой же кайф тогда, а?
       Всю историю политические мыслители были экстремисты - или кажутся таковыми. Либо они слепо верили в человечество, либо считали его совершенно безнадежным. По их мнению, среднестатистический Джо был либо неоткрытым гением, либо абсолютным кретином. Обе точки зрения основаны, похоже, на непросвещенном атеизме. Да ну! Ежели подумать - ну, решили они не верить в Бога - это их проблема, а не наша. И все же, и все же . . . Скажу лишь, что не готов признать . . . и что это трудно переварить . . . что вся многотысячелетняя человеческая борьба за достойные отношения между людьми, все эти миллионы жертв, дюжины героев, разрушенные и вновь созданные идеалы, щедрые самопожертвования - все это произошло лишь для того, чтобы посредственный Джо мог набить себе брюхо три раза в день. Я не профессиональных революционеров имею в виду. Эти получили свой кайф, или же, в библейской терминологии, свою награду. Нет, не о них я. Я - о романтических идеалистах нескольких столетий, людей, восстававших против системы просто потому, что им было жалко стоящих рядом, тех, кого они называли ближними. Такой идеалист для меня, сына нашей спорадически информированной эпохи - трагическая фигура. Те, для чьего благосостояния они жили и умирали - нынче прилагают усилия, чтобы никто из таких борцов не мог снова восстать и погнать волну. У Христа не было иллюзий по поводу тех, за кого он умирал; а романтики верили в фундаментальную святость людей, которых они пытались спасти. Отсюда их посмертное сходство с доктором Франкенстайном и моя жалость по отношению к ним и чувство вины - не являюсь ли я сам частью системы, которая возвеличивает их имена, но искореняет их дух?
       Я был занят чтением какого-то рассказа Толстого, и слишком увлекся, чтобы сразу заметить чье-то присутствие у моего столика. Женское присутствие. Нетерпеливая тонкая рука коснулась моего предплечья, и Мелисса - вот уж кого не ждали - сказала, "Привет, Юджин". Сидела, небось, минут пять, ждала, пока я голову подниму.
       Я посмотрел на нее невинно, ну, может, слегка сердито. Она сидела в кресле напротив, положив ногу на ногу. Улыбнулась солнечно. Граждане из среднего класса так солнечно улыбаться не умеют - пытаются, но получается искусственно. У Мелиссы улыбка была искренняя и благосклонная, как у ученого со скальпелем в руке, собирающегося произвести хирургический эксперимент над симпатичной собакой.
       Мелисса - породистая брюнетка.
       Она говорит - Тебе нравится Толстой?
       До этого момента я никогда бы не подумал, что фамилия русского писателя девятнадцатого века может звучать так сладострастно. Я сразу понял, чем может закончиться этот разговор. У Мелиссы были цели, и мне эти цели не нравились.
       Отношения мужчины и женщины, в которых партнеры не пытаются друг друга в каком-то смысле использовать, редки. Это понятно. И все-таки - быть африканской частью межрасовой пары . . . в коей партнерша ищет путей обогатить свою любовную жизнь . . . когда от тебя требуют, чтобы ты помог создать иллюзию нелегальной связи . . . - нет уж, дамы и господа. Не моя чашка вчерашнего тухлого чая. Дух прошлого страны, работорговля и все, с нею связанное, все еще давит на нас. И использовать это прошлое как любовный стимулятор - на мой взгляд подло, хотя, должен признать, хоть и в частном порядке - немалое число весьма счастливых семей именно таким образом и создалось, несмотря на пример Зинии. Нет никаких гарантий, что я сам не пожелал бы участвовать в такой связи, будь я белым или женщиной. Но это между нами, не рассказывайте никому, пожалуйста.
       А впрочем, все это была бы ерунда - если бы Мелисса мне хоть немного нравилась. Увы. Она была красивая молодая женщина с прекрасными ногами и трогательно тонкой талией, с привлекательной грудью, которая грациозно и спокойно стояла без всякой поддержки. Пальцы были у нее длинные, ногти формы арахисовых орехов. Неправильных черт в ее лице не было совсем. Волосы темные, шелковистые, глаза с романтической зеленоватостью. Столетием раньше она могла бы стать прекрасной моделью для Сарджента, гораздо лучше, чем девица с розой, несравненно лучше, чем капризная наложница банкира. А то еще - проведите без женщины шесть месяцев, и Мелисса вполне подойдет на роль долгожданной награды - любому мужчине, чья кровь красна. Не говоря уж о естественном шарме, свойственном представителем высших классов, который она прямо-таки излучала, так что все оглядывались.
       Я предложил ей пойти куда-нибудь и выпить. Не знаю, зачем.
       Есть на Восемьдесят Восьмой Стрит, недалеко от Второй Авеню, бар с такими креслами . . . ну, знаете . . . стилизованными под викторианский нонсенс, но сконструированными в соответствии с сегодняшними психологическими стандартами. Помещения в баре капризно освещены, наличествуют зеркала и некрасивые картины маслом, и весь этот декор автоматически увеличивает стоимость каждой рюмки и каждого стакана на два-три тяжелым трудом заработанных доллара. На двери висит объявление, что, мол, только в определенной одежде можно заходить, дабы не ломились в бар жители менее благополучных районов. Преимущественно белым завсегдатаям милостиво позволено, конечно же, одеваться во что угодно кроме купальных халатов. Я водил в этот бар белых женщин раньше, без проблем. На этот раз, как и раньше, бармен, не будучи безгранично счастлив моим присутствием, не возражал открыто, хоть и перестал улыбаться кретинской улыбкой на какое-то время. Ну, что сказать. Когда придет революция, мы его первого поставим к стенке.
       Мелиссе место было внове. Она не поняла, что для среднего класса все это символизирует роскошь - девушка из черного гетто тоже не поняла бы. Ее высочество изволили слегка позабавиться обстановкой. Она заказала себе пиво Басс.
       Некоторое время мы обсуждали погоду, что нас обоих рассмешило. Светская беседа удавалась ей лучше, чем Уайтфилду. Затем непонятным образом мы перешли на другую тему - о погибшей принцессе. Мы оба были ужасно несправедливы к ее памяти. Внезапно Мелисса перевела разговор на прошлое своей матери и поведала мне несколько потрясающих вещей, уверенная в своих чарах и относясь ко мне как к любовнику. Меня это несколько смутило.
       Отец Мелиссы умер в возрасте восьмидесяти пяти лет.
       Как, прости?
       Восемьдесят пять.
       Ничего особенного, если подумать. Ну, женился шестидесятилетний на двадцатилетней девушке - это часто бывает - это почти традиция в некоторых районах. Обычно это связано с большими деньгами и талантом, больше денег, чем таланта.
       Посетители бросали иногда на нас незаметные взгляды. Межрасовые пары в нашем городе все еще интригуют население. Граждане обычно либо вежливо удивлены, либо поддерживают с энтузиазмом, и оба эти варианта поведения - слегка оскорбительны для черной половины, в то время как белая половина чувствует себя сладко виноватой. Какой-то патриот мужского пола подошел попросить огня - собирался выйти покурить. Мелисса протянула ему спички. Дешевая зажигалка из пластика торчала из нагрудного кармана патриота. Он взял спички и вышел, а за ним вышли несколько его друзей.
       Мой четвертый скотч ухудшил мне настроение. Заметя это и боясь возможного взрыва эмоций - она меня плохо знала - Мелисса объяснила, что ей нужно бежать. Мы обменялись номерами телефонов. Первые три цифры ее телефона говорили, что она не живет с матерью или по крайней мере не любит, когда кто-то ей туда звонит. Мы вышли, она махнула рукой, подзывая такси и спасая меня от стеснений и неудобств - когда я жду такси на Второй, штук пять всегда проедет мимо, и только шестое остановится. Сволочи, расисты. Включая негров. Я сошел с тротуара и открыл ей дверь машины, стараясь не глядеть на шофера. Перед тем, как нырнуть в машину, Мелисса поцеловала меня в щеку. Таксист - того же расового происхождения что и я, более или менее, ухмыльнулся и включил счетчик. Когда он отъехал, я увидел на противоположной стороне авеню Зинию, с презрением на все еще подростковом лице глядящую на меня. Я пересек улицу. Как только я поставил ногу на тротуар, она повернулась и демонстративно пошла прочь. Мгновение я раздумывал, а затем пошел в противоположном направлении. Вскоре, в лучших традициях классического водевиля, я услышал шлепанье поспешных шагов за спиной.
       Она говорит - Ты что же, [непеч.] богатых нынче?
       Есть у Зинии привычка говорить и вести себя ужасно вульгарно, когда ты даешь ей понять, что не расположен участвовать в ее играх.
       Я говорю - Ты что-то сказала?
       Она говорит - Ну и как она в койке? А? Лучше меня?
       Что на такое ответить, а? Я говорю - Да, немного, но лучше. Не так, чтобы сильно лучше, а только слегка.
       Ответ мой ее шокировал, но она не хотела это показывать. Она говорит - Ну и ладно, у меня тоже новый бойфренд есть. Надеюсь, ты нашел то, что искал (или еще какую-то пошлость она сказала, не помню, мне запоминать банальности ни к чему).
       Я сказал что я счастлив за нее, весь лопаюсь от радости и удовлетворения.
       Она сообщила мне, что я подонок. Сказала что я (я, ваш покорный слуга) хочу быть белым, вот и все. Она потребовала, чтобы я это признал.
       Это меня рассердило. Я остановился и сказал, глядя ей в лицо, что это она хочет быть белой. Я же просто хочу быть знаменитым. Поняла? Белая, знаменитый. Есть разница.
       Она предположила, что я хочу подняться по социальной лестнице с помощью [непеч.]. Она говорит - Правда? Я права? Признай! Я права? А?
       Все средства хороши, детка.
       Подонок.
       Ты это уже сказала. И ты ошибаешься. Одеваюсь я иногда как подонок, это правда. Но сам я не подонок.
       Моя маленькая тигрица помедлила, прежде чем спросить, все ли между нами кончено. Тут уж я вышел из себя. И сказал ей, что между нами все было кончено три месяца назад. Я спросил ее, какого дьявола она за мной следит. Я спросил, что с ней, не спятила ли.
       Я и себя мог спросить о том же. Вот же - за последние двадцать минут уже вторая женщина предлагала мне себя. Старею я, что ли? Мне двадцать четыре. Может и старею.
       Я сжал зубы и велел Зинии оставить меня в покое. Почти попросил.
       Она сказала, что желание мое исполнится, и пусть я буду спокоен. Когда-нибудь я стану знаменитым. И тогда (сказала она) я встречу кого-нибудь, и она выйдет за меня, дурака, замуж из-за тех денег, которые принесет мне моя слава. Но никогда не будет она мне другом, потому что корыстные женщины никогда не бывают друзьями своим мужьям.
       Иногда на Зинию находит, и она может говорить пошлости бесконечно - а если подумать, чего еще от нее ожидать, она все еще подросток, хотя, увы, если еще подумать - где же эта пресловутая женщина, которая ради тебя пойдет в огонь и в воду (в богатстве ли, в нищете ли, этсетера), которая, когда приходит славный день, пожинает и разделяет с тобой награды за многолетний труд - заслуженно? Женщины бросают тебя - или ты их бросаешь - потому что слишком тяжело, потому что никаких нервных клеток не хватит, слишком неудобно делить дом и постель с борющимся за существование художником, зодчим, музыкантом, предпринимателем, ученым - а потом, когда ты укрепился в жизни, нашел место, завоевал признание - за тебя выходит совсем другая женщина, пришедшая на все готовое. Только посредственности говорят на постыдных вручениях наград - "Я хочу в этот важный для меня момент поблагодарить мою жену за то, что она . . ." А гений по большому счету переживает годы становления в одиночестве. Старуха Зиния - где-то права. И что же? Что с того? Я все равно не могу представить себя живущим с Зинией, обсуждающим что-то с Зинией, доверяющим тайны Зинии, изменяющим Зинии. Джульен удачливее - он не воспринимает своих женщин всерьез, посему его развлечения безболезненны. Относительно, конечно.
      
       КОНЕЦ ЦИТАТЫ
      
      

    VIII.

      
       Мелисса сказала шоферу что передумала и желает ехать на Шестьдесят Седьмую Улицу. Она начала привыкать к еде в дайнерах в эти последние несколько недель.
       Человек, ждавший ее в дайнере все еще мог позволить себе роскошь ходить туда, куда ему вздумается, хотя и не знал, как долго это продлится - пользовался тем, что ФБР не подняло пока еще общенациональную тревогу, не украсило каждую стену и каждый фонарь в Республике его размноженными на ксероксе портретами. Пока что им интересовалось лишь полицейское управление Сейнт-Луиса, а поскольку Ави не находился в Сейнт-Луисе, он чувствовал себя в безопасности. Не совсем, правда.
       Например, ему нельзя было быть остановленным копами, ни по какой причине. Водительские права, которые он носил с собой, говорили, что он - Джейкоб Кац из Сан Франциско. Но Джейкоб Кац являлся конкретным лицом, которому можно было позвонить по телефону, и который наверняка уже заявил о пропаже водительских прав. Существовали пути получения других документов, но по началу у Ави не было на это денег, а позднее он просто решил бросить вызов судьбе.
       Если бы его задержали и в чем-нибудь заподозрили, и взяли бы у него отпечатки пальцев, то сразу бы обнаружили, кто он на самом деле - это не заняло бы много времени. Копии его отпечатков имелись во многих штатах.
       Он рассчитывал в очень скором времени покинуть страну. Радость действия, которую он испытывал по началу, будучи в бегах, быстро улетучивалась. Наличествовали две проблемы. Первая - нужен был паспорт. Вторая - нужны были деньги.
       Путешествия за границей, если вы хотите путешествовать правильно и получать удовольствие, требуют значительных средств.
       Вот почему Ави решил, что ему очень повезло, когда он нашел Мелиссу. Ее собственные средства не соответствовали его целям, но у матери ее денег было невпроворот. Следовало, стало быть, шантажировать старую Вдову Уолш, дабы отсыпала она капусты в пользу правого дела Ави. Нужно было оценить ситуацию до того, как что-то предпринимать. Мелисса оказалось очень удобным, действенным, послушным разведчиком.
       Она появилась внезапно, проплыла через дайнер, нацелилась на угловой стол, за которым он сидел, подлетела, и поцеловала его страстно. Так хороша она была в этот момент, что Ави подумал, а не взять ли ее с собой.
       - Съешь пышку, - сказал он ей.
       Она засмеялась, подозвала официантку, и заказала себе омлет с грибами, ветчиной, шпинатом и сыром.
       - Я слегка пьяна, - объяснила она. - Я просто выключусь, если чего-нибудь не съем.
       Ави отпил чай.
       - Не выключайся пока что, - сказал он. - Говори, что узнала.
       - Он заносчивая скотина, - сказала она убежденно. - И он с ней спит.
       - Ты уверена?
       - Да. Не желал ничего плохого о ней слышать и перебивал меня каждый раз, когда я вдруг заговаривала о ее привычках.
       - Но ведь он ни разу не сказал, что он с ней спит? Он не сказал, "Из-за того, что твоя мать и я . . ." - а затем вдруг замолчал?
       - Ни разу, - сказала Мелисса. - Но я уверена, что он с ней спит. Это легко понять. Она последнее время сама не своя, и причины очевидны.
       - Ясно. Мне нужно подумать.
       - Я могла бы . . .
       - Я сказал, что мне нужно подумать.
       Она посмотрела на него с умилением и легким страхом. Быть с ним - радость и привилегия. Также, это опасно. Сладко опасно. Пока что сладко.
       - Ну, хорошо, - сказал Ави, подумав. - Есть две возможности. Первая, мы его скручиваем и куда-нибудь отвозим. И спрашиваем у нее, желает ли она получить его обратно целым. Старая история, дело о выкупе. Мне не нравится. Плохо. Приведем в исполнение только если все остальные варианты отпадут.
       - Почему же плохо? - спросила она робко, боясь, что он сейчас на нее разозлится, и подсознательно желая этого.
       - Потому что шантаж работает в обе стороны, и никогда не знаешь, кто вдруг подключится с другой стороны. Все идет хорошо, пока кто-то не сказал тебе, что ты блефуешь. - Он помолчал. - Вот что, - продолжал он. - Сделаем так. Я его потреплю немного. Ничего страшного, порезы да синяки. Стареющие женщины падки на визуальные эффекты. Ты пойдешь к маме и объяснишь, что процедуру можно повторять много раз. Она будет колебаться. Пока она колеблется, я его опять потреплю, на этот раз больнее, и выглядеть он будет хуже. В конце концов она должна сдаться. Ты объяснишь ей, что если она будет и дальше упираться, то . . . и так далее.
       - Я не думаю, что это хороший план, - возразила Мелисса. - Мать бывает ужасно упряма . . .
       - Я, вроде бы, не просил тебя высказывать мнение.
       Никто никогда так не вел себя с ней. Жесткие темные глаза Ави, высокие скулы, упрямый подбородок действовали на Мелиссу странно. Ей казалось, что он может делать с ней все, что хочет, и она все ему простит, и будет им восхищаться.
       ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ЧУЛКИ КАССАНДРЫ УОЛШ.
      

    I.

      
       ИЗ ДНЕВНИКА ЮДЖИНА ВИЛЬЕ -
      
       Фукса не было дома, что меня весьма радовало. Руммейты бывают жутко надоедливы, особенно такие недисциплинированные, как Фукс. Я проверил записи на автоответчике. Одна была из банка - от меня требовали платы, другая от какой-то потерянной и ничего не стоящей личности. Еще одна наговорена была Джозефом Дубль-Ве Уайтфилдом, и ее я прослушал раза три или четыре, одновременно истерически ища ручку, бумагу, выдержку, смелость, здравый ум и все остальные части того, что составляет сущность настоящего джентльмена. Магнат изволил пригласить меня в свой особняк на Саттон Плейс завтра, после полудня; он давал поздний ланч в честь каких-то выдающихся представителей музыкального круга. Затем Уайтфилд, не имевший привычки бросаться именами, тем не менее сообщил, что присутствовать будет некий Джимми Голдстин, и этот Голдстин являлся в данный момент - любой пианист в этом городе вам скажет - одной из самых влиятельных фигур в индустрии классической музыки.
       Спать я пошел рано, рассчитывая, что крепкий и долгий сон поможет мне расслабиться и быть готовым к завтрашнему выступлению. Но как я ни старался, заснуть в ту ночь я не мог. Я ворочался с боку на бок. Я принял ванну, выпил галлон молока, отчаянно пытался смотреть телевизор - все напрасно. К четырем утра я так на себя разозлился, что разбил над сковородкой три яйца, кинул туда бекон, и запил все это черным кофе. Порывшись в архивах, я обнаружил манускрипт, который Джульен мне подкинул для просмотра пару месяцев назад. Это была пьеса, написанная в основном пятистопным ямбом, с большим количеством интересных монологов. Амбиции у Джульена серьезные - в его представлении, пьеса являлась вариантом либретто для спектакля, в котором сочетались бы элементы оперы, оперетты, и бродвейского мюзикла - и в тоже время ее можно было исполнить просто как пьесу. Бурный роман Христофора с Изабеллой. Репортаж о первом вояже, возвращение. На этом фоне два главных героя - дочь матроса и испанский гранд.
       Я вспомнил, что читал эту вещь раньше, без особого энтузиазма. То есть, конечно же, Джульен выдержал стиль. И, конечно же, лингвистических и драматических сюрпризов было в избытке. Присутствовал артистический каприз. Персонажи хорошо завершены, действуют интригующе. И все-таки, как читатель, я помню, подумал, что тема избитая и банальная, а вся вещь - не удовлетворяет. Теперь же, в четыре утра, я осознал вдруг, что единственное, чего этому опусу не хватает - музыка. Джульен оставил композитору возможность заполнить намеренные пробелы. Передавая мне манускрипт, он не счел нужным упомянуть, что именно я и являюсь композитором, которого он имел в виду.
       А я разве композитор?
       Не так много на свете людей, которые действительно разбираются в живописи, поэзии, архитектуре - но еще меньшее число понимают музыку. Я - понимаю. Но - композитор ли я?
       Я выкопал несколько нотных листов и ручку и перечел слова к первой арии. Именно арии, а не монолога. Ведомый интервалами, на которые указывал ритм фразеологии Джульена, я намычал первую строку, потом снова ее намычал, и сыграл аккорд на пианино. Вскоре начальные фрагменты стали обретать форму - появилась мелодия, частично шведская, частично русская по тону. Я записал ее, подкорректировал, и спел женским голосом, аккомпанируя себе на фортепиано и, очевидно, разбудил соседа - вечно недовольного гомосексуалиста-патриота, который вдруг стал стучать в стену как бешеный. Он не был настоящим представителем богемы и спать ложился в одно и то же время, чуть за полночь. Его удары в стенку подали мне новую идею. Взяв снова партитуру, я добавил оркестровые удары через равные интервалы ко второй части арии и вплел в них умеренно деликатный контрапункт. Включив компьютер и миди-клавиатуру, я записал две инструментальных партии, подправил их, и проиграл от начала до конца. Посмотрев на часы, я ужаснулся - было десять утра.
       Выпив еще кофе, я побрился и наскоро оделся. Рискуя опоздать на самое важное деловое свидание в жизни, я проиграл написанное еще раз. После чего я схватил ключи, открыл дверь, и очутился лицом к лицу с моим недовольным бессонным соседом.
       Он говорит - Так, слушай, парень! Ты не желаешь со мной спать несмотря на мои периодические увещевания, и в то же время ты заставляешь меня бодрствовать всю ночь. По-твоему это справедливо? Ты ведь таким образом пользуешься привилегиями любовника, не выполняя обязанностей такового, не так ли? Ну так как же - справедливо это? Нет, ты скажи. Серьезно, в глубине своей души - нет, не перебивай - в глубине души считаешь ли ты, что это справедливо?
      
       КОНЕЦ ЦИТАТЫ
      

    II.

      
       В своем дневнике Юджин несколько раз упоминает о своем визите в особняк Уайтфилда, не вдаваясь в детали - а жаль. Было бы интересно узнать его собственное мнение. А так - есть только факты.
       Он прибыл в особняк чуть за полдень и его провели в одну из спален, где с него снял мерку один из лучших индивидуальных портных города. У портного и трех ассистентов было два часа, чтобы сконструировать костюм. А пока что Юджину было велено выбрать себе книгу из огромной библиотеки дома - или еще что-нибудь, но, в общем, не путаться под ногами. В спальне, предоставленной в его распоряжение, обнаружилась ванная с джаккузи. Сориентировавшись на местности, Юджин попросил у дворецкого, худого, небольшого роста парня из Польши с немигающими зелеными глазами, бутылку шампанского - и, к его удивлению, бутылка была ему принесена. Валяясь в ванне, он погрузился в сомнительные приключения графа Монте-Кристо и был неприятно удивлен, когда дворецкий сообщил ему, что настало время одеваться.
       Он сыграл - для трех гостей Уайтфилда, один из которых, как отмечает в дневнике Юджин, являлся самым влиятельным человеком в музыкальных кругах Нью-Йорка. После примерно двадцати минут игры, Юджина вежливо отпустили. Есть максимум живой музыки, который может прослушать профессионал, делая одолжение другу.
       - Ну так что, джентльмены, хорош ли парень, как вы думаете? - спросил небрежно Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд. - Джимми, что скажем?
       Вежливо скучающий, Джимми Голдстин отпил виски и сказал, едва уловимо пожав плечами, -
       - Он ничего, конечно - для исполнителя его толка. Легкомысленный, правда, и ужасно недоученный. - Некоторое время он задумчиво изучал свою сигару. - То есть, недостаток систематического обучения очень виден. Его бы подучить, и тогда, возможно, из него вышел бы толк. Наверное. Особенно потому, что . . .
       - Да, я понимаю, - перебил его Уайтфилд нетерпеливо. - Что можно сделать прямо сейчас? Или в течении трех-четырех месяцев?
       Джимми улыбнулся снисходительно. Эти любители - как они наивны!
       - Извини, Джо. Мне очень жаль. Нет, прямо сейчас ничего сделать нельзя. Лет пять-шесть - это да, что-нибудь да получится.
       - Слишком долго, - холодно сказал Уайтфилд.
       - Найди еще кого-нибудь, - парировал Джимми, тоже холодным тоном. Он взял с блюдца оливку, положил в рот, медленно и с удовольствием прожевал, и проглотил. Чмокнув губами, он продолжал, - Мы ведь говорим об искусстве, Джо. Искусство - оно очень . . . нежная вещь, ее следует ласкать и холить, осторожно очень, деликатно, чтобы никаких преждевременных проявлений не было. - Он обвел руками воображаемый мяч для баскетбола. - Это ведь не цементные блоки накидать друг на друга, а потом сказать - вот архитектура! Ты когда-нибудь брал уроки фортепиано?
       - Нет, - мрачно сказал Уайтфилд.
       - Вот видишь! - укоризненно заметил Джимми. - Я не в пику тебе все это говорю, я просто объективен. То, что мы сегодня слышали - это сырая техника. Совершенно очевидно, что он самоучка. Так любой может научиться играть. И вкуса у него нет. Что это за водевильные глупости он играл?
       - Оперетту, - сказал Уайтфилд.
       - Какая разница. А Моцарта он играет - это же просто смешно. Например, он добавил басовые ноты в "Ноктюрн". Моцарт - он Моцарт и есть, знаешь ли. Не надо его подправлять. Надо оставить его в покое. Шопена он играет неплохо, но до изящества далеко. У него контроля нет совсем. Много страсти, но отсутствует грация. Пять-шесть лет - может, это и долго, но три года - это самый минимум.
       - А если купить каких-нибудь критиков? - спросил Уайтфилд без энтузиазма. - Я некоторых знаю. Зигфрид Майер, например . . .
       - Ты их всех можешь купить хоть завтра. Но будь разумен. Правда, Джо. Публика будет смеяться. Или хуже того, люди скажут, "Его проталкивают, потому что он черный". Уж ты мне поверь, Джо, я играю на фортепиано с трехлетнего возраста, у меня кое-какой опыт есть, скромный, но есть. Ну, что ж, джентльмены, позвольте мне откланяться, мне нужно сегодня вечером дирижировать оперой, будь она неладна. И до этого мне следует отдохнуть.
       "Ноктюрн", который Юджин Вилье играл в доме Уайтфилда, сочинен был Шопеном, а не Моцартом, басовые ноты наличествовали в нем изначально, но это ничего не меняло.

    III.

      
       Тогда я не знал еще, что почти все посетители дома Уайтфилда так или иначе оказывались У Коннора, в небрежном, но с повышенными ценами, ирландском пабе в двух кварталах от особняка. В отличие от Джульена, ирландских пристрастий я не имею, и не испытываю непреодолимого желания заходить в пабы, как только их вижу, хоть на минуту. Я прочел вывеску, приблизился к грязному стеклу и разглядел силуэты завсегдатаев - и был готов идти дальше. Но рука моя как-то сама собой легла на ручку двери. Будь Коннор честным человеком, он бы платил Уайтфилду. Откуда мне знать, может и платит.
       Я взгромоздился на стул, посмотрел на дамскую сумочку на стойке рядом с моим локтем, подозвал бармена, который натужно делал вид, что я ничем не отличаюсь от других его клиентов, и заказал скотч. Потягивая крепкую желтоватую влагу и слушая ирландский напев в громкоговорителях, сочиненный в пятидесятых годах и до сих пор любимый завсегдатаями некоторых заведений, я обнаружил, что ужасно хочу курить, что было странно. Вспоминая этот момент, я иногда пытаюсь определить, чей дух меня тогда посетил. Поскольку большинство хорошей музыки было написано людьми, вступившими во взрослый возраст до того, как сигареты стали широко популярны, кандидатов немного. Вот, к примеру, Пуччини курил, насколько я помню; Чайковский употреблял русского стиля сигареты, с длинным бумажным мундштуком; Кальман, сын разорившегося адвоката, предпочитал сигары; Легар, венгерский дэнди, пользовался мундштуком слоновой кости, выточенным, как я романтично предполагаю, из ре в пятой октаве.
       Я посмотрел налево, ища кого-нибудь, кто мог бы дать мне сигарету, не делая вид, что поступает так вопреки своим убеждениям. Имелся толстый реднек в поздней стадии фолической регрессии (тайный расист, который наверняка принял бы отечески-снисходителный вид, если бы я к нему подошел). Имелся молодой парень с признаками наркомании в движениях и выражении лица. Справа был пустой стул, а за ним помещалась женщина средних лет; за женщиной - веселого вида Дядя Том, распространяющий псевдо-мудрость перед парой усталых медсестер смешанного происхождения и эклектических взглядов; а за ними музыкальный автомат. Я было обратился к самому бармену, как вдруг хозяйка сумочки появилась из туалетного закутка.
       Вдова Уолш игриво (и, как мне показалось, чуть нервничая) поздоровалась со мой. Сказала, что нам пора перестать таким образом встречаться. Это такая шутка.
       Некоторое количество банальных ответов всплыло в моем усталом мозгу. К счастью, как последовательный педант, я решил, что сперва - дело. Я попросил у нее сигарету. Она мигнула и сказала - Конечно.
       Монограммный серебряный портсигар. Я взял сигарету. Какая-то английская марка, дорогая и утонченная. Потом я вдруг вспомнил, что курильщикам нынче вменяется выходить на улицу и курить там - закон такой недавно вышел. Я покрутил сигарету в пальцах. Она сказала, что я выгляжу так, будто мне нужно выпить.
       Я сказал ей что этим я как раз и занят.
       Что я делал в доме Джозефа?
       Развлекал его дружков.
       Мое небрежное отношение к этому факту ей понравилось. Она сказала, что ей нужно скоро бежать, но перед тем я должен рассказать ей о себе.
       Преимущество свободных духом состоит в возможности проявлять нетерпимость к фамилиарному обращению, если не имеешь дело с непосредственным начальством. Я сказал ей, что мне тоже нужно скоро бежать, но и я бы хотел, чтобы она все о себе рассказала. А дамы первые, сказал я.
       Она ни секунды не колеблясь сообщила мне, что она богатая вдова. В этот момент она разглядывала меня критически своими голубыми глазами. В отместку я сказал ей, что я художник, борющийся за существование.
       Она говорит - Не очень вежливый художник.
       Я говорю - А что бы вы хотели слышать? Я, конечно, неотесанный, но на моей территории по-другому нельзя, хотя свою грубость я часто пытаюсь компенсировать уймой личного шарма.
       Она говорит - Ага, ясно.
       Наконец-то в голосе ее появился сарказм. Я знаю, что я на верном пути, когда граждане вдруг начинают говорить со мной саркастически. Это они просто хотят показать, что я им нравлюсь. Она сказала - Уймой личного шарма, а?
       Я сказал - Именно. Уймой.
       Она сказала, что любит личный шарм. Большинство ее друзей полны личного шарма.
       Я говорю - Да, конечно, вне всякого сомнения, вы правы.
       Она говорит - Но ни один из них не позволил бы Джозефу себя использовать.
       Я не согласился. Я сказал, что использую Джозефа не меньше, чем он использует меня.
       Она говорит - Вы бы удивились, если бы узнали, насколько это не так.
       Надеюсь, мое удивление было бы приятным?
       Это зависит от ваших личных взглядов.
       Я пожал плечами.
       Я сказал - Предложите мне что-нибудь лучше, чем быть использованным Джозефом.
       А что, уборщики мусора больше не требуются?
       Может и требуются, но я имею в виду что-нибудь, имеющее отношение к музыкальной индустрии.
       Она сказала, что лично она не имеет к этой индустрии отношения.
       Я сказал, резким тоном, что тоже не имею к ней отношения, но хотел бы иметь, причем чем раньше, тем лучше.
       Некоторое время она молчала. Флиртовать мы кончили, по крайней мере на время.
       Потом она говорит - Слушай. Сторонись его. Он ужасный человек.
       Я тоже не ангел.
       Она настаивала. Положив свою мягкую, теплую руку на мое запястье, она сказала мне, что Джозеф не моргнув глазом испортит мне карьеру, если ему будет нужно. Ничего святого у этого человека нет, если ей верить.
       Я сказал, что для женщины, так активно не любящей Джозефа, она что-то слишком много о нем знает.
       Она объяснила что, к несчастью, она и Джозеф знакомы более двадцати лет и она привыкла.
       Я сказал - Миссис Уолш! Я подождал, думая, что, может быть, она скажет - Называйте меня Кассандра, так лучше. Но она не сказала. Я сказал - Миссис Уолш, благодарю вас за все, что вы для меня сделали, и я готов сделать что угодно, в пределах разумного, разумеется, чтобы доказать, что не являюсь человеком неблагодарным. А только, видите ли, в данной стадии моей карьеры . . . ну, это такое психологическое состояние, как пристрастие к наркотикам, наверное . . . сложно . . . Достаточно сказать лишь - я сейчас органически не способен пропустить шанс.
       Молодой наркоман наорал на бармена, и бармен закричал в ответ. Миссис Уолш и я проследили за сценой и одновременно захихикали и обменялись взглядами.
       Мы переменили тему разговора. Некоторое время мы спорили об операх девятнадцатого века. Вдова Уолш извинилась и ушла в туалетный закуток, и вскоре вернулась свежая, с глазами, сверкающими, как две звезды над фьордом. Мы снова переменили тему. Вдруг она говорит - Слушайте. Она говорит - Сегодня особый день для меня. Я не хочу сейчас говорить, почему он особый. Если вы мне обещаете не задавать глупых вопросов, мы могли бы переместиться в более приемлемое заведение.
       Заведение, в котором мы находились, выглядело, на мой взгляд, вполне приемлемо, но против мобильности я ничего не имею. Я согласился. Остановив такси, управляемое недовольным и разочарованным в жизни пакистанским шофером, мы транспортировались в ресторан одного из наиболее претенциозных отелей Мидтауна.
      

    IV.

      
       После того как официант, длинноволосый уроженец Среднего Запада, надеющийся получить роль в бродвейском театре, томно ушел передавать наши заказы повару - мой, простой заказ, и очень запутанный заказ Кассандры - я спросил ее, почему она выбрала именно это место.
       Она улыбнулась и объяснила, что никто из людей, могущих ее узнать, сюда не заходит, за исключением, конечно же, Джорджа, который вон где сидит.
       Я посмотрел в указанном ею направлении. Джорджу было лет пятьдесят. Одет он был в очень дорогую, на заказ сшитую рубашку апаш и свободный неофициальный пиджак. Римский его профиль повернулся к нам как флюгер. Его дама, младше его по крайней мере лет на тридцать, одета была так, будто собиралась на пробы в порно-шоу. Как многие женщины ее типа, была она крашеная блондинка. Глаза ее гармонично отражали почти полную пустоту ее простого, непретенциозного ума.
       Кассандра уточнила что Джордж никому ничего не скажет, поскольку это было бы признанием, что он тоже здесь был.
       Джордж подмигнул мне. Я показал ему язык. Он добродушно рассмеялся. Крашеная голова повернулась, ясные глаза женщины стали искать источник веселия ее ухажера.
       Я спросил Кассандру, почему сегодня особенный день.
       Игривым тоном она осведомилась, уверен ли я, что хочу знать. Поразглядывала рюмку и понюхала с сомнением то, что было в рюмке. И говорит - Это не мерло, а [непеч.] какое-то. Интересно, что эти сволочи мне тут налили. Похоже на уксус.
       Мне опять захотелось курить.
       Разглядывая очень женственно свой маникюр, она вдруг выдала мне всю историю. Жили-были мужчина и женщина, и влюбились они друг в друга. Женщина была девушка обычная, хотя некрасивой назвать ее было нельзя. Может, чуть слишком нервная. Мужчина был музыкант.
       Я сглотнул и посмотрел ей в лицо, стараясь придать своим чертам выражение вежливого интереса. Она была слегка пьяна. Я не был уверен, что хочу, чтобы она продолжала рассказывать.
       Женщина и мужчина любили друг друга и все было бы хорошо, если бы не одна вещь.
       Она замолкла. Против собственной воли, я сказал - Да, и что же?
       Женщина была замужем. Она вступила в брак несколькими годами ранее с неким . . . человеком . . . которого не любила. Понимаю, сказала Кассандра, что все это звучит тривиально.
       Я знал, что самое важное впереди. Также, я предчувствовал, что это важное не окажется ни забавным, ни романтичным.
       Муж что-то заподозрил в конце концов. Он был . . . муж . . . приличный, предупредительный, прямой. Он обратился к ним обоим и сказал, что ничего не имеет против их романа. Он отпустит женщину с условием, что у него, мужа, останутся двое их детей. Женщина колебалась. Она любила музыканта, но она была мать, и отпрысков своих любила еще больше.
       Кассандра снова замолчала. Она была очень пьяна, оказывается.
       Музыкант, человек прени . . . проне . . . ца . . . умный, знал, кого она выберет. Он очень рассердился. Он оскорбил мужа. Муж потерял над собой контроль. Музыкант вынул пистолет. Он хотел напугать мужа. Вместо этого он в него выстрелил. Это произошло случайно. Муж умер.
       Я вздрогнул. Трусом я никогда не был, во всяком случае патологическим трусом. В прошлом, знающие тайну считались сообщниками, им грозила пытка и смерть. Сегодня все изменилось - мы просто не знаем своих прав, и боимся их узнать. И даже когда знаем, мы боимся эти права предъявлять. Никогда не знаешь, что может случиться. Кроме тех случаев, когда есть много-много денег.
       Полиция, продолжала Кассандра, установила, что имел место несчастный случай. Ага. У музыканта была лицензия на ношение пистолета. Это была самоворона. То есть саморона . . . само . . . брона. Его оправдали. А может, они решили, что это было самоубийство. Не знаю.
       Злая улыбка появилась на лице Кассандры.
       Не знаю, повторила она. Меня там не было. Это не имеет значения.
       На некоторое время она пьяно задумалась.
       Потом она говорит - На [непеч.] все это. Ничего я тебе не скажу.
       Я что-то пробормотал, ища способ выразить ей благодарность и в то же время не оскорбить. Мне совершенно не хотелось слышать конец этой истории.
       Она говорит - Нет! - и поднимает указательный палец, и смотрит на меня с пьяной решимостью. Она говорит - А мне [непеч.]. Ни [непеч.] я тебе не обязана говорить.
       Я боязливо согласился. Я сказал, что ничего страшного, все нормально.
       Она сказала - Ничего не нормально. Она сказала, что я ничего не знаю. Сказала с ненужным нажимом. Ничего! Понял? Ничего!
       Хорошо.
       Она замолчала. Когда она заговорила снова, то обращалась по большей части к пальме в кадке, в углу.
       Он стал совсем другим . . . человеком . . . после этого. Что хуже всего - он не мог больше играть . . . музыку . . . не мог. То есть, он мог играть механически, но непа . . . нипо . . . неповторимый блеск . . . его игры . . . ушел навсегда. Исчез. Испарился. И он хотел бросить играть совсем, когда он вдруг погиб в случайной аварии.
       Что? . . . Какой аварии?
       Смазывая согласные, Кассандра сказала - вид аварии совершенно не важен. Совершенно . . . [непеч.] . . . не важен. Понял? Он просто погиб. Помер. Пнул ведро. Его больше нет. Ясно? Ты удовлетворен ответом на твой дурацкий вопрос? И это не важно, а важно, что он стал другой после того, как убил моего мужа. Мужчина, которого я . . . мужчина, которого так любила женщина, перестал существовать.
       Возникла длинная пауза. Глаза Кассандры увлажнились. Я видел что, как бы не пьяна она была, в дым, вдрызг, все-таки она жалела, что все мне рассказала. Я подумал - а сегодня не юбилей ли убийства? Такая возможность ставила под сомнение нормальность Кассандры. Она прочла моим мысли. Как - не имею понятия.
       Женщина и музыкант встретились в первый раз, много лет назад, именно в этот вот день.
       Мы помолчали. Кассандра залпом выпила, что у нее оставалось в рюмке.
       Неожиданно прибыл официант с двумя омлетами в дикозападном стиле. Я испугался, что Кассандра сейчас устроит ему скандал, как поступают обычно женщины, когда принесенное даже отдаленно не соответствует заказу, и еще меньше тому, что они имели в виду, когда заказывали, но она лишь покривилась, сморщив нос так, как умеют морщить нос женщины. Может, она была менее пьяна, чем хотела казаться. Официант повисел над нами некоторое время, на случай, если мы вдруг еще чего-нибудь захотим, спросил очень недовольным тоном все ли в порядке, и ушел в направлении бального зала, где шла вечеринка потных провинциальных менеджеров, к которой он не был приписан.
       Я стал поглощать свой омлет - я был голоден. Кассандра поковырялась в своем вилкой, съела немного.
       Неожиданно у меня в голове возникла мелодия. Я не очень жалую музыку, сочиненную исключительно для исполнения на фортепиано, но эту мелодию ни на чем другом исполнять было нельзя. Начало сонаты.
       Она спросила, глядя на меня жалостливо, не хочу ли я доесть ее омлет. Голод мой не проходил - по вине выпитого алкоголя, я думаю. Помимо этого, предложение, как мне показалось, было непростое. Делиться едой - дело интимное. Я согласился. К тому моменту я не спал больше тридцати шести часов.
       Глядя, в этот раз на другую, пальму в кадке (все пространство ресторана было утыкано ими), она пьяно заметила, что уже поздно.
       Мои голосовые связки едва функционировали. Я спросил ее, не хочет ли она, чтобы я отвез ее домой.
       Нет. Она останется ночевать вот в этом самом отеле. Она здесь заранее зарезервировала номер.
       Заранее? Когда же?
       Она говорит - Когда мы были в баре. Кстати говоря, можешь со мной остаться. Если, конечно, хочешь остаться со мной после того, что я тебе тут рассказала.
       Я понял, что хочу. Я также понял, что понял это давно. Я приложил руку ко лбу, пытаясь выяснить, нет ли еще каких-нибудь вещей, которые следует понять, но неожиданно голова моя именно в этот момент оказалась совершенно пустой, ничего в ней, голове моей, не было.
       Она относительно твердо держалась на ногах. Она оставила две сотенных купюры на столе. Мы не стали ждать официанта со счетом. Еще одно преимущество больших денег - можно действовать быстро всегда, когда быстрота действия необходима.
       Проходя по ковру просторного вестибюля к регистрационной конторке, мы оба вдруг начали хихикать. Очевидно, оба нервничали. Около трех минут заняло объяснить клерку, что за комнату уже заплачено, и затем пришлось ждать еще минут пять, чтобы он выдал нам ключ - кусок картона величиной с кредитку, с дырками. На пути к лифтам, все еще хихикая, мы остановились - Кассандра натолкнулась на меня и комически выразила неодобрение - у автомата, торгующего необходимым. Я купил зубную щетку, пасту, и, по просьбе Кассандры, жевательную резинку для выдувания шариков.
       Я спросил, зачем.
       Она делает серьезное лицо и говорит - Ну а как же. Мы оба слегка нервничаем, я чрезмерно пьяна, а ты пьян недостаточно. Если возникнут затруднения, мы по крайней мере сможем жевать резинку и выдувать шарики.
       Что ж. Логично.
       Стеклянностенный лифт довез нас до верхнего этажа, и пока он нас вез, мы смотрели, как уходит бесповоротно вниз фойе. Кассандра долго возилась с ключом. Компьютеризированный замок педантично сопротивлялся. В конце концов она сдалась и протянула ключ мне. Дверь я отпер со второй попытки. Номер был небольших размеров и выглядел стерильно. Мы прошли через то, что служило номеру прихожей, или гостиной, или и тем и другим. В спальне я дотронулся до выключателя. Две очень ярких лампы дневного света некоторое время неуверенно мигали, пока не решили включиться полностью. Я посмотрел на Кассандру. Она показалась мне разочарованной. Изображая небрежность, я открыл дверь ванной и включил там свет. Оставив дверь открытой, я выключил лампы. Сумерки наполнили комнату, скрыв ее претенциозную уродливость и вызывающую чувство вины деловитость.
      
       КОНЕЦ ЦИТАТЫ
      

    V.

      
       Сорокачетырехлетняя Санди хорошо сохранила внешность и здоровье. В ночь, которую описывает в своем дневнике Юджин Вилье, она чувствовала себя несчастной, была пьяна и не находила себе места. Проведением нескольких часов в отельном номере в обществе Юджина она рассчитывала - самоутвердиться, отомстить нескольким несносным людям, вмешивающимся в чужие дела, доказать себе, что когда нужно, она вполне может быть обыкновенной женщиной с нормальными потребностями и желаниями, а также помочь Юджину восстановить веру в себя после его визита в особняк Уайтфилда. Она испытывала легкое чувство вины перед ним.
       План свершения всего этого продолжал существовать в изначальном своем виде, когда Юджин и она вошли в номер, а также когда Юджин возился с выключателями, дверными ручками, и составлением фраз, а также, когда, прикидывая, должна ли она раздеться сама, частично или полностью, или позволить Юджину себя раздеть, она прислонилась к стене, для баланса, чтобы не упасть. План все еще действовал, когда, не удержав баланс, она неловко свалилась на кровать. Действовал и тогда, когда Юджин, которому самоконтроль давался лучше, чем ей - он, как она отметила ранее, был недостаточно пьян - предупредил ее падение с кровати, быстро сев на корточки рядом, как некогда великий американский теннисист приседал у сетки, чтобы точнее направить мяч, и подкручивал этот мяч в той степени, которую считал нужной - предупредил ее падение, поймав ее. Не в состоянии подняться на ноги с Санди на руках - все-таки выпить он успел много - он просто осторожно уложил ее на пол.
       План Санди разлетелся в пыль, сгорел, аннигилировал сам себя, в тот момент, когда длинные пальцы Юджина коснулись ее ключицы.
       Санди Уолш любила только один раз в своей жизни, и не рассчитывала полюбить еще раз.
       Она колебалась.
       Движения ее были смутные, но, когда она коснулась тыльной стороной руки тонких, решительных губ Юджина, будто веля ему ничего сейчас не говорить - его рука все еще лежала на ее ключице - она осознала, что продолжать пытаться себя контролировать было глупо. Незачем, и редкая возможность была бы упущена. Ее ключиц касался так же нежно, в прошлом, другой блистательный пианист. Было что-то похожее, но были и отличия, и она не знала, что притягательнее - первое или второе. Колени ее дрогнули, бедра расслабились, в пальцах ног засаднило, позвоночник стал таять. Грудь переполнялась желанием, живот упрашивал, голова была в тумане. Она гладила и ласкала бесконечно, обнаружив вдруг, что любовник ее по непонятной причине очень застенчив. И худой он очень к тому же. Руки, ноги, грудь - худой и застенчивый. С сентиментальной нежностью она вдруг вспомнила, что он все еще почти мальчик. Ребенок. Другой расы. Она открыла глаза и увидела свои опаловые пальцы с красивым маникюром на его вандайково-коричневой шее. Она глубоко вдохнула, удивляясь ранней оргазменной волне, неожиданно и очень нежно прокатившейся по ее телу. Слишком ранней. Никогда раньше такого не было. Очень, очень ранней.
       - Пожалуйста, - сказала она. - Юджин, пожалуйста.
       - Да? - спросил он, поспешно и нервно.
       - Палец. Внутрь. Сейчас же.
       Приподнявшись на локте, он протянул руку, и рука прошла ей под платье, отодвинула хлопковые трусики в сторону, и осторожно, из боязни сделать ей больно, коснулась мягких блондинистых лобковых волос.
       - Ну же, - сказала она. - Пожалуйста. Скорее.
       Он нерешительно повиновался, и сразу после этого у нее наступил пик, тело мощно несколько раз вздохнуло, а затем Санди задергалась, забилась, зарыдала, и рука Юджина стала мокрая до запястья.
       - Прости, - сказала она минуту или две спустя. - Прости. Иди сюда.
       Она залезла на кровать. Он обнимал ее, лаская, прижимая к себе, но в действиях его присутствовала какая-то непонятная степень отчужденности. Она скинула туфли, повернулась на бок, заставила его лечь на спину рядом с ней, и стала его раздевать пальцами, которые повиновались ей с задержкой. Он позволил ей делать так, как она хотела. Она поцеловала ему грудь. Запах его кожи был молодой. Не неприятный. Вовсе не неприятный. Она расстегнула молнию на его брюках. Она слегка удивилась, что он нисколько не возбужден. Пах его был горячий и потный, как пах любого мужчины, когда естественный процесс по какой-либо причине прерывается - Санди об этом не знала.
       Эгоисткой она не была. Она продолжала гладить и целовать, и в конце концов он перехватил инициативу и стал гладить и целовать ее. Чулки соскользнули с ног, а затем, с ее помощью, ушло в пространство платье. Увидев ее грудь, он на мгновение прикрыл глаза, и что-то такое было в ее стареющий шее, что заинтересовало его надолго - он был любопытен и терпелив. Слишком терпелив. Возбуждение не появлялось. Отчуждение упрямо отказывалось уходить. Он явно начал паниковать. Она понятия не имела, как ему помочь.
       Он лежал поверх нее, и она была совершенно обнаженная. Из его одежды на нем остался лишь один носок. Он был очень худой. Он начал обильно потеть.
       - Прости, - сказал он.
       - Ничего страшного, - сказала она. - Просто целуй меня. Все хорошо. Да. Все хорошо.
       Отчуждение усиливалось. Она замедлила темп. Она ласково улыбнулась ему.
       - Слушай, - прошептала она ему в ухо, - все нормально. - Даже если сегодня ничего не выйдет, я хочу тебя видеть. Еще и еще. Не важно. Я хочу тебя видеть много и часто. Рядом с тобой я чувствую себя счастливой. Мне тепло. Я хочу видеть . . .
       Он был в ней. Движение его не было толчком случайного победителя, или игривым нажимом джиголо. Это было уверенное, медленное, целенаправленное движение собственника. Внезапно он стал очень уверен в себе, и стоящий его член знал о своей власти. Он вошел и продолжал идти вперед, медленно, неуклонно, до тех пор, пока дальше идти стало некуда. Сама того не зная, Санди нашла правильные слова, восстановившие уверенность в ее молодом любовнике.
       - Не верится, что я это делаю, - сказал он спокойно. - Я в тебе. А ты мокрая. И горячая.
       До чего он все-таки ребенок. До чего сильный, длинный, тощий, нервный, талантливый, великий ребенок . . . У Санди перехватило дыхание. Движение за движением, он тянул, тащил, нес, заманивал и подталкивал ее ближе и ближе к вершине. Теперь исполнение было в его руках. Он был властелин. Она могла получить столько удовольствия, сколько он смилостивится ей позволить, и не больше. Он смилостивился и позволил очень много. Он был очень щедрый властелин. Он мог, например, ударить ладонью наотмашь по ее правой груди, или больно схватить эту правую грудь, и она бы не возразила - не посмела бы возразить. Вместо этого он потрудился быть нежным. Он мог вывихнуть ей бедро, но вместо этого он его, едва касаясь, гладил, ища и находя эрогенные зоны, о существовании которых она раньше не подозревала. А также, щедро, он решил завести руку себе за спину, чтобы ласкать пальцы, подошву и пятку ее правой ноги. Она закричала. И закричала еще раз. Есть в одновременных оргазмах музыкальный элемент.
       Был второй раз, и был третий. И четвертый. После второго Санди приняла душ. Юджин вытащил ее из ванны, придерживая ее под ягодицы и сорвав с колец душевую занавеску, и перенес ее на кровать, не давая ей вытереться. Она мелодично смеялась, давая ему понять, что он может делать все, что ему хочется. Он положил ее на живот и долго гладил ей спину, ягодицы, бедра, пятки и пальцы ног - пока она не закричала умоляюще, чтобы он сделал с ней что-нибудь, чем грубее, тем лучше. Он отказался. Прижимая ее к постели, лицом вниз, он развел ей ноги и некоторое время провел, дразня и раздражая концом языка все, что поддавалось раздражению. Она слишком устала для еще одного оргазма. Она очень гладко и очень медленно сходила с ума. Затем он вошел в нее сзади, и усталость исчезла. Он приподнял ее и, прижимая ее к своей груди и животу, стал ласкать ей грудь.
      

    VI.

      
       ИЗ ДНЕВНИКА ЮДЖИНА ВИЛЬЕ -
      
      
       Деталей я не помню, и это странно. К славной когорте импрессионистов я не принадлежу, а только почему-то вся та ночь - смазана в памяти, и только несколько ярких картинок осталось, из которых общее, как ни стараешься, не составляется. Никаких изначальных затруднений не было, несмотря на эмоции. Я, должно быть, ее чуть не съел в ту ночь. Эти пальцы ног, я намеревался до них добраться, и скорее всего добрался. Естественный запах ее кожи был совершенно уникален, сильный даже после душа - да, помню, я что-то с ней делал, когда она была мокрая, я не позволил ей вытереться. Я не помню, сколько у нее было оргазмов, сколько у меня. Много. Но помню, что уснул, уткнувшись носом в ее подмышку. И, засыпая, помню, чувствовал и осознавал, что в усталой моей голове появилось вдруг невиданное количество мелодий. Небо открылось и земля задрожала. Звезды вспыхнули и родились заново. Великие океаны катили огромные валы. Невиданные горы утыканы были гигантскими деревьями. Бурные ручьи сбегали с этих гор, сливаясь в величественные реки. Невообразимые птицы пели невообразимые песни. Первая часть сонаты. Посвященная Санди. У посреди этого доисторического рычащего шума возникла единая ясная мелодия. Она задержалась, ушла, а потом вернулась. Я помнил достаточно большую ее часть, и достаточно первых рычащих тактов, чтобы почти все это записать неделю спустя, а затем развить, и даже, в конце концов, закончить весь опус. Первая часть была оркестровая, но я переложил ее для фортепиано. Вторая часть подразумевала только клавиши. Изящно-сложные фортепианные мелодии отличаются от оркестрового блеска тем, что напеть их - либо очень трудно, либо нельзя. Потому я не слишком их люблю. И все-таки вторая часть должна была быть чисто клавишной, без примесей.
       Я назвал эту сонату - L'Еrotique.
       Когда я проснулся, светило солнце. Я вспомнил с удивительной ясностью, где я нахожусь и почему. Сокровище мое куда-то пропало. Я все еще чувствовал ее запах - в простынях, в подушках, в моих ноздрях, на моих запястьях и пальцах. На прикроватном столике не было записки; записки также не было на полу; записка не была приклеена липкой лентой ни к какой части моего тела; не пришпилена булавкой ни к одной из стен; не намалевана поспешно губной помадой на зеркале в ванной.
      
       КОНЕЦ ЦИТАТЫ
       ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ОШИБКИ И УЧЕНИЕ.
      

    I.

      
       ИЗ ДНЕВНИКА ЮДЖИНА ВИЛЬЕ -
      
      
       Я бываю чрезмерно сентиментален - по утрам ли, или в то время, что считается в моей бурной жизни утром. Я сразу решил, что она оставила меня навсегда. Я чувствовал себя несказанно несчастным и был на грани слез.
       Ну и хорошо, сказал я себе, сжимая зубы, стараясь не заплакать. Меня использовали. Очень хорошо. Соблазнив бедного невинного меня, она пришла в себя утром, испугалась - что это она, голубокровная, делает в постели с негритянским юношей вдвое моложе ее? . . . лучше, чтобы об этом никто не знал, а то как начнут трепать языками . . . и так далее. Хорошо. Она следовала правилам, подчинялась системе расистского буржуазного приличия. Прекрасно. А я? А я просто музыкант.
       Что-то сталось с напором воды в ванной в этом пятизвездном сарае. Я даже не смог помыться толком в душе в свое удовольствие! Яйца ныли, утренняя эрекция была болезненная - результат дикой пьяной ночи, которую я провел с белой стервой. Я попытался войти в контакт с моим домашним автоответчиком, дабы удостовериться, что он не содержит ультра-важных сообщений - а только что-то не соединялось ни [непеч.]! Я позвонил в фойе, и ужасно невежественная, вульгарная, писклявая белая служительница сообщила мне, что телефон в моем номере заблокирован, или что-то в этом роде, но, в общем - ни выходящих, ни входящих звонков - по просьбе гостя.
       Чисто сработано, однако.
       Я оделся в мои вчерашние тряпки (подарок Уайтфилда) - выхода не было. Свою собственную одежду я оставил в мешке - в особняке. Типа стратегически. Мол, если в течении недели он мне не позвонит, я пойду в особняк и спрошу, где одежка. По крайней мере, такой у меня был план. Я обнаружил, что болезненно жду, ищу, желаю страстно - возможности держать в объятиях мою белую стерву еще один раз.
       Это начало меня тревожить.
       Тихая средневозрастная пара села со мной в лифт. На меня странно посмотрели и отвели глаза. Я знал, что не вписываюсь - черный парень в пятизвездном отеле должен одеваться гораздо более консервативно.
       На трясущихся ногах я выбрался наружу и посмотрел направо и налево вдоль авеню. Я хотел завтрак. Завидев подходящее мне заведение, я пошел на него, как зомби, разве что руки вперед не выставил. Остановило меня вывешенное в окне меню. Я выхватил бумажник и нашел, что на взбитые яйца, бекон, тост и кофе мне не хватит долларов двух-трех. После полудня цены на завтрак взлетают вдвое, дабы наказать встающих поздно. Тогда я позвонил Джульену.
       Он говорит - Где ты, [непеч.], шляешься, [непеч.]! Я ищу твою жалкую [непеч.] пять часов!
       Хриплым голосом я говорю - Джульен, слушай . . . Я прочистил горло. А потом говорю - Можешь ты меня встретить на Сорок Второй и Шестой через двадцать минут? Я умираю от голода, мужик, и я полностью на мели.
       Я хотел еще добавить, что такое бывает, когда проведешь ночь с миллионершей, но не добавил. Будь на месте Кассандры другая женщина, я бы точно сказал какую-нибудь гадость.
       Сигнал тревоги прозвучал у меня в голове еще раз, но я его проигнорировал.
       Джульен говорит - С тобой все в порядке?
       Нет.
       Я еду. Не кури на пустой желудок, [непеч.], [непеч.].
       Я понял, как только повесил трубку, что действительно ужасно хочу курить. Я посмотрел вокруг и заприметил старого дядьку в твидах, передвигающегося в моем направлении, дымя Полл Моллом. Я двинулся его перехватить.
       Извините, сэр, не могу ли я попросить у вас сигарету?
       Он говорит - Нет. Ты знаешь ли, почем нынче табак, сынок?
       - Я куплю у вас одну.
       - Это будет тебе стоить пятьдесят центов.
       Я дал ему два квотера. Он дал мне прикурить и предупредил, чтобы я не попадал в переделки. Я шел к Шестой и курил. Джульен был прав. Голова начала болеть.
       Наконец к тротуару причалило такси и из него вылез Джульен, одетый по парадному. Даже галстук на нем был.
       Он говорит - Ты выглядишь как [непеч.]. Более того, ты [непеч.] и есть. У нас с тобой деловая встреча в Апстейте, в семь вечера.
       Я говорю - У нас?
       У тебя и у меня.
       Он не стал ничего уточнять, а я слишком хотел есть, чтобы настаивать. Мы зашли в дайнер и сделали заказы. После этого Джульен разразился таким большим количеством дилетантских замечаний по поводу музыки, что очень скоро я готов был его задушить, но, к счастью, завтрак в этот момент милосердно, блаженно прибыл к нам на стол.
       Было очень уютно - сидеть в теплом дайнере, есть добротную еду, пить кофе, и - по совету Джульена - красное вино. Он откусил от своего сэндвича. Я решил, что настало время объясниться.
       Я говорю - Я сегодня вечером работаю.
       Он сразу говорит - Отмени. Даже не думай, просто звони и отменяй.
       А что случилось?
       Мы должны встретиться с одной очень полезной дамой, она для нас многое может сделать. Помочь нашему правому делу, так сказать.
       С полным ртом я говорю - Которому из наших правых дел?
       Песням. Я прочту ей слова, а ты сыграешь на фортепиано. Да, и еще опера у нас есть.
       Какая опера?
       Музыкальная драма, если желаешь. Та самая, для которой ты уже написал половину партитуры.
       Не понимаю, о чем ты.
       Прекрасно понимаешь.
       Я до сих пор не знаю, откуда Джульену было известно - да, я сочинил кое-что прошлой ночью, как вы помните. Я написал две арии, часть увертюры, набросал интермеццо. Но даже просто клавир будет готов не раньше чем через три месяца. Добавьте еще три на оркестровку - полгода в общей сложности. Опера у нас есть, как же.
       Я сказал, что у меня ничего с собой нет.
       Джульен говорит - Мы остановимся у твоего дома и заберем, что есть.
       Мы на Ройсе поедем?
       Нет.
       Джульен расплатился. На улице был прелестный, теплый день. Мы спустились в метро.
       Я говорю - А что случилось с Ройсом?
       Обычная история.
       Это какая же?
       Забыл заплатить взнос страховой компании. Вторая неуплата за три года. Когда такое случается, власти штата просто с ума сходят по поводу моей безопасности и требуют, чтобы я на месяц сдал номера. Пришлось поставить драндулет в гараж. Подонки в гараже берут у меня за месяц шесть сотен, представляешь?
      
       КОНЕЦ ЦИТАТЫ
      

    II.

      
       Юджин протестовал, но Джульен остался тверд, и они сперва съездили к дому Юджина и забрали наброски.
       - Фукса все еще нет дома, - сказал Юджин, выходя из подъезда с папкой в руках.
       - Кому нужен Фукс, - сказал Джульен недовольно. - Поехали, мужик, а то на поезд опоздаем, я не желаю торчать на Пенн Стейшн лишний час, таращась на телок с высокими прическами.
       Остановившись у киоска, Джульен купил Нью-Йорк Поуст. К метро они двинулись почти бегом.
       На платформе было много народу.
       - Дай посмотреть газету, - попросил Юджин.
       - Не-а, - ответил Джульен небрежно, разглядывая лица людей.
       - Ты ведь в данный момент ее не читаешь.
       - Не читаю.
       - Так почему бы мне не посмотреть?
       - Раньше нужно было говорить. Я бы купил тебе такую же.
       - Не будь свиньей.
       - Я очень щепетилен, - объяснил Джульен серьезным тоном, поправляя очки, - когда речь идет о печатном слове, проходящем через мои руки.
       Скорее всего он просто вживался в роль, которую изобрел себе сам - для встречи в Апстейте. Юджин решил смириться.
       - Следующие вещи, - разглагольствовал Джульен, глядя на привлекательную латиноамериканку поверх головы Юджина (латиноамериканка вскоре стала краснеть и стыдливо улыбаться), - никогда ни с кем нельзя делить - нижнее белье, зубную щетку, обувь, газету, и бумажник. Запомнишь, или тебе записать?
       - Пошел ты . . .
       - Не будь вульгарен, друг мой.
       В прибывшем поезде была давка. Партнеры втиснулись и поднажали, расстраивая и раздражая некоторых пассажиров. Вскоре они стояли лицом к сидению и плечом к плечу. Поезд был старомодный, с длинными скамейками вдоль стен - сидящие пассажиры ехали боком. Очень робкая толстая женщина подняла голову, посмотрела на Юджина, и тут же опустила глаза. Перед Джульеном сидел долговязый черный парень хулиганского вида - раскачивался в такт с монотонными басовыми ритмами в наушниках. Юджин, ухватившись за поручень, стал думать о Санди.
       То есть, он пытался не думать о ней.
       Думать о ней было опасно.
       Но он ничего не мог с собой сделать.
       Он решил, что притворится, будто она его вовсе не бросила. Так было легче. Может, он ее куда-нибудь пригласит, или сыграет что-нибудь специально для нее, очень скоро. А потом они будут долго гулять по лесу.
       Джульен с очень требовательным видом открыл газету. Поезд тронулся, набирая скорость, устремляясь к Пенн Стейшн, где им следовало пересесть на пригородный экспресс. Бортовая качка усилилась, на вираже состав начало мотать из стороны в сторону. Колено Джульена коснулось колена сидящего перед ним любителя монотонных ритмов. Последовало ворчание, которое Джульен надменно проигнорировал. Он перевернул страницу. Поезд снова наклонился, и Джульен еще раз задел колено сидящего перед ним. Сидящий снял наушники.
       - Ну ты, [непеч.], - сказал он.
       - А! Я? Слушаю вас, - сказал Джульен, одним глазом все еще глядя в газету. Он продолжал вживаться в роль.
       - [непеч.], ты стучишь мне по колену, [непеч.]! Во мне шесть футов и пять дюймов росту, колени вытарчивают.
       - А, да? - осведомился Джульен задумчиво. - Сочувствую, но почему вы решили, что это и моя проблема тоже?
       Кто-то хихикнул. Вскоре люди, стоящие в непосредственной близости от развивающегося конфликта, заинтересовались и притихли, слушая.
       - А знаешь что, мужик? - спросил риторически обладатель вытарчивающих колен. - Знаешь что, [непеч.]? - переспросил он, очевидно для усиления эффекта. - Я тебе сейчас кое-что скажу, - пообещал он. - Ага. Будь я кто-то другой, я бы сейчас ломал бы каждую [непеч.] кость в твоем [непеч.] теле, [непеч.]. Ты бы сейчас плавал в твоей собственной [непеч.] крови, брат.
       - Что ж, - сказал строго Джульен. - Раз ты решил выбрать такую манеру общения, то я вообще отказываюсь с тобой разговаривать.
       С надменным видом он вернулся к чтению газеты. Кто-то засмеялся. Пристыженный, долговязый любитель ритмов неразборчиво что-то ворчал некоторое время, а затем, поднявшись и протиснувшись - не очень грубо, Джульен был почти одного роста с ним, и при этом нисколько его не боялся, и именно поэтому его лучше было оставить в покое - вышел на следующей станции.
       Драматический этот диалог отвлек Юджина - слегка, но вскоре мысли снова стали разбегаться, и снова образ Санди возник перед глазами.
       На Пенн Стейшн они сели в экспресс, следующий на север, и через два часа прибыли в маленький городок в нескольких милях к востоку от реки Гудзон - уродливое поселение, известное тем, что его облюбовали себе бывшие представители богемы, неожиданно разбогатевшие несколько лет назад.
       Они спросили местного, где находится нужный им дом. Он не знал. Спросили следующего, и он тоже не знал. В конце концов, кто-то объяснил им, что искомый дом находился далеко от станции - мили и мили. Маршрутный автобус ходил, по слухам, в нужном им направлении, но предсказать, в котором часу он остановится у станции было сложно. К счастью вскоре выяснилось, что местная компания такси расположилась почти напротив станции, и большинство шоферов знали местность. Путешествие, как выяснили Джульен и Юджин, будет им стоить четыре доллара и пятьдесят центов.
       В запасе у них было часа два, и они зашли в бар, примыкающий к станции - Джульен заказал себе виски, а потом еще, и еще несколько, а Юджин пил воду и кофе, а потом еще и чай.
       "Я, когда выпью, играю очень плохо", - отмечает он в своем дневнике. "То есть, мне кажется, когда я играю, что получается замечательно. Но кажется так только мне - кроме тех случаев, разумеется, когда слушатели также пьяны, как я".
       Такси, которое они абонировали, было старое и очень грязное. Местность вокруг не радовала глаз.
       - Не нравятся мне такие места, - сообщил Юджин.
       - Фермерская земля без фермеров, - заметил Джульен. - Привыкай, пацан.
      

    III.

      
       ИЗ ДНЕВНИКА ЮДЖИНА ВИЛЬЕ -
      
       Несколько толстых белых детей играли в софтбол на близлежащей лужайке. Пожарная станция закрыта, поскольку воскресенье. Иностранный скульптор владел землей, прилегающей к земле знакомой Марши - несколько акров влажной, неровной, травянистой и слякотной почвы, утыканной удивительно уродливыми скульптурами - напоминали сюрреалистическое кладбище, на котором похоронены были злые пришельцы с планеты Гуй (названной так в честь бельгийского города) - после смерти от странной и ужасной венерической болезни, которой они заразились у дракона, игравшего с ними плотски, где-то в районе Альфы Проксимы.
       Джульен постучал. Знакомая Марши - худая, опустившаяся женщина лет сорока, открыла дверь и сказала "Привет!" не очень уверенно. И говорит - Вы, очевидно, Джульен. И Юджин. После чего она посмотрела странно на меня, или может быть сквозь меня.
       Помню, я ничего толкового не ждал от этой встречи. Оказывается, я гораздо более прагматичен, и в гораздо меньшей степени идеалист, чем Джульен. Поэт отличается от других профессионалов вот чем - поэты используют повседневное, дабы обозначить и подчеркнуть вселенское, а все остальные обращаются ко вселенскому, дабы понять повседневное. Дом был большой, плохо спланированный, и стеснялся сам себя. Наличествовало немалое количество пространства, которое невозможно было никак использовать, и слишком мало было места, которое использованию подлежало. Пол в маленьком туалете был почему-то деревянный. Если учесть количество пьяных мужчин, булемических женщин, и избалованных детей, посещающих дом, удивительно, что в туалете не воняло. Но я отвлекаюсь.
       Сам великий человек томился в гамаке позади дома. Я ясно различил его массивные формы.
       Кто такой Живая Легенда - я знал. Зиния по нем с ума сходила, бедная. Я видел его фильмы. Некоторые считались классикой. Самые известные были те, в которых он изображал перманентно пьяного, или сумасшедшего, или и то и другое вместе. Сумасшествие очень легко изобразить на экране, но все всё равно считали, что парень гений. Не знаю. Даже Джульен, как я понял, проникся, типа, трепетом, когда Живая Легенда оставил гамак и, переваливаясь, направился к дому. На мой взгляд, он выглядел, как любой другой жирный, неизящно стареющий белый мужик в полу-остатвке, в полагающейся в таких случаях колониальной шапке, и все такое.
       Он вторгся в дом. Оценил взглядом обстановку. Прошел, топая, к грубоотделанному дубовому столу в столовой (которая служила так же кухней и, иногда, гостиной), опустил свои три сотни фунтов в плетеное кресло (я думал, он его поломает к свиньям, но кресло оказалось крепче, чем я предполагал), угрюмо посмотрел сперва на Джульена, а потом на меня.
       Он не поздоровался, не сказал привет или добрый вечер. Вместо этого, еще немного посмотрев угрюмо на Джульена, он сказал - Джульен Кински! - неприятным, хриплым фальцетом - я этот его тембр помнил по фильмам.
       Джульен поправил его - Джей-Ти Керрингтон. Не Кински. Керрингтон.
       Живая Легенда настаивал, что нет, Кински.
       Кински. Я был уверен, что слышал это имя раньше. Да. Вспомнил. В конце пятидесятых или начале шестидесятых - знаменитая тогда банда, игравшая адаптированную для массового уха симфоническую музыку. Концерт Грига, например, играли четыре или пять минут. Сороковую Моцарта три минуты. Джульен Кински.
       Живая Легенда улыбнулся слегка. Ты голоден, Кински?
       Я сообразил, что он играет в жизни ту же роль, которую играл в известных своих фильмах, изображая для всех, кого видел, эксцентричность - или то, что является эксцентричностью в понятии масс. Моя соната заволновалась во мне и потребовала, чтобы я записал некоторые ноты. Образ Санди вернулся. Запах ее все еще присутствовал - у меня в ноздрях, и незаметно я понюхал пальцы, и . . . Белые женщины пахнут по-другому . . . Запах Санди был . . . Не знаю . . . Ни [непеч.] я больше не знаю.
       Джульен не выглядел раздраженным. Он сказал, что он в меру голоден. Сказал, что ничего не имеет против перекусить, если это не сложно.
       Дочь Живой Легенды наблюдала за нами с неприятным равнодушием.
       Живая Легенда сказал, что много он нынче не ест. Потом добавил - Да, не ем. Я ем странные всякие вещи - овощи, фрукты, орехи. Надеюсь, вы ничего не имеете против.
       Фортепиано поблизости не было. Может, они держали его в гараже, не знаю. Дочь принесла плошку с орехами и тарелку с сельдереем.
       Давайте, ешьте.
       Живая Легенда сделал жест, характерный для итальянских мафиози, которых он изображал пару раз в Голливуде - тыльной стороной руки от продукта к гостям, мол, вот, берите, не жалко. Вроде как помощник главы мафии дарит своей любовнице бриллиантовую брошку - бери, дура. Джульен взял пальцами орех. Поколебавшись, я потянулся к сельдерею левой рукой. Я намеревался удержать запах Сандры так долго, как это было возможно. Дочь сказала, что очень занята, увы, ей нужно закончить чтение какого-то манускрипта, она скоро вернется - и оставила нас наедине с Живой Легендой. Плохие манеры были, очевидно, семейной традицией.
       Живая Легенда сказал, что она очень хорошая девочка, и очень талантливая. Сказал, что единственная ее проблема - она слишком многое принимает близко к сердцу.
       Джульен кивнул сочувственно.
       Да, представьте себе. Кивнул сочувственно. Джульен.
       Предполагаю, что он был готов отдать все, что имел, лишь бы пьесу его поставили, и может он хотел, чтобы моя музыка присутствовала в постановке. Он был ко всему готов - готов был жертвовать, готов был обменять некоторое количество достоинства на некоторое количество славы. В общем, он вел себя как он обычно себя вел на конференциях (наверное) в своей компании. Играй. Следуй правилам. Получишь прибавку.
       Живая Легенда выбрал себе орех, вложил его в бледные свои губы, и некоторое время им играл. Мне это не показалось ни сексуальным, ни таинственным. Я чуть его не пожалел.
       Он повернулся к Джульену, который смотрел на хозяина выжидающе и, возможно, чуть заискивающе. Затем Живая Легенда сказал - можете мне верить, а можете не верить, но я могу вас ввести в транс. Правда. Смотрите - я . . . могу . . . ввести . . . вас . . . Я . . . смотрю . . . вам . . . в глаза . . .
       Джульен сказал - Ох! (Он старался быть предельно вежливым). Он сказал - Я действительно что-то почувствовал только что. У вас громадный дар.
       Я чуть не заржал.
       Внезапно Живая Легенда кинул взгляд по моему направлению. И говорит - Чего это он хихикает?
       Я помотал головой, делая серьезное лицо.
       Джульен заверил его, что я не хихикаю и ударил меня, больно, ногой под столом. Я посмотрел на него зло, более или менее механически. Происходящее казалось мне слегка сюрреалистичной, иррациональной грезой, безличной и далекой. Я понимал, что в мозгу у меня блок, и я знал, что когда этот блок исчезнет, трагедия глянет мне в лицо. Главное было - отдалить этот момент, чем дальше, тем лучше, во времени.
       Живая Легенда снова уставился на Джульена. Он говорит - Знаешь, ты очень одинок вообще-то.
       Джульен вежливо улыбнулся. Типа - Я одинок? Откуда вам это известно?
       Живая Легенда говорит - Ты все скрываешься ото всех. Скрываешься. И не показываешь им себя. Свою сущность. Ты не хочешь им показать свою сущность. Ты на мир смотришь . . . (он закрыл лицо рукой и раздвинул указательный и средний пальцы). Вот сколько ты показываешь себя другим. (Он убрал руку от лица). Все остальное в тебе - твоя улыбка. И я такой же. Это как с бабой говорить. Она чирикает, чирикает, говорит тебе всякую [непеч.], а ты скалишься и говоришь - "Где это вы такие туфли покупаете, вам очень идет!" Что бы она ни сказала, слушать ее не нужно. В любом случае это [непеч.]. Просто лыбишься и смотришь на нее. Вот так ты смотришь на мир.
       Он опять закрыл лицо ладонью и раздвинул указательный и средний пальцы.
       Я вспомнил, что где-то слышал, возможно от какого-то актера, что-то очень похожее, и речь шла именно о Живой Легенде - может, он всем новым людям демонстрирует их суть именно этим способом - прикрыв лицо и раздвинув пальцы? От кого я это слышал? Не помню. Спросите любого актера или актрису в Нью-Йорке или Лос Анжелесе - встречались ли они с Живой Легендой? Все ответят утвердительно, поскольку это так или иначе связано с престижем и приобщением к "настоящему" миру театра и кино, то есть, к эстаблишменту. Возможно, кто-то просто написал мемуары, в коих описал свою встречу с Живой Легендой, и все их прочли. Но и в этом случае получается, что демонстрация - домашняя заготовка, не так ли.
       Односторонний разговор продолжался некоторое время. Помню, я вставил, может, полдюжины слов, и Джульен управился закинуть пять или шесть предложений. Но, в основном, мы слушали монолог Живой Легенды. Он говорил о разном - о восточных религиях сперва, потом о жалком состоянии сегодняшнего мира. Он отметил с горечью, что Америка, оказывается - мертворожденная страна, что она безусловно и необратимо не сумела понять историю. Или что-то в этом роде. Потом, час спустя уже, (!) он спросил Джульена, зачем тот хочет ставить свою пьесу.
       Мне было стыдно, и жалко Джульена. Единственный в мире поэт, способный дать правомочную, хорошо выполненную оценку этому миру, бытию, человеческому духу в трех или четырех элегантно рифмующихся строчках, начал вдруг трепать языком по поводу самых неинтересных аспектов драматургии. Он говорил и говорил - о несравненном умении Живой Легенды видеть вещи насквозь, об огромном таланте дочери Живой Легенды, таланте, который мог бы представить посредственную пьесу так, чтобы она выглядела достойно, о роли в этой пьесе которую никто, кроме дочери Живой Легенды, не смог бы исполнить правильно, о возможном эпизодическом появлении Живой Легенды в постановке, кое появление нисколько бы Легенду не затруднило, и как это появление спасло бы спектакль, и так далее.
       Внезапно Живая Легенда его перебил. Да, то, что ты говоришь - очень интересно. Действительно - интересно. Ты вообще интересный, Кински. Очень молодой - и все-таки интересный.
       Он снова завел разговор о том, что Америка не понимает, что происходит, и глупо пренебрегает своим историческим предназначением, и как нет в Америке культуры и традиций. Он распространялся о племяннике своего старого друга, который погиб несколько лет назад. Американская культура и традиции, в лице Джульена и моем, молча слушали.
       Он сказал нам, что средства массовой информации убили племянника его друга. Уделали. Он говорит - Я чувствую его смерть. Я ранен, ранен. Торчит кинжал в моей груди, и не могу я вынуть его.
       Я попытался представить себе большие и нехорошие средства массовой информации - врываются они, стало быть, в особняк племянника его друга, в Лос Анжелесе, и заставляют его силой колоть героин и нюхать кокаин. Может, я не визуального типа человек. Или слишком черствый. Да, наверное это так и есть. Впрочем, я вспомнил, что и о сцене с кинжалом я от кого-то слышал. Наверное, мемуары одного из гостей вышли совсем недавно.
       Он обхватил руками воображаемую рукоять кинжала в его груди. Слезы выступили у него на глазах.
       Он говорит - Я должен жить с этой болью.
       В ответ на этот первокурсовый показ системы Станиславского предупредительный Джульен сказал - Вам нужно снова начать сниматься в фильмах. Вы - лучший актер из всех живущих.
       Батюшки . . . Образ Сандры снова возник у меня перед глазами. У меня встал [непеч.] . . .
       Лучший актер из всех живущих говорит - Я не хочу больше сниматься в фильмах. Это скучно. Актерская игра - скука. Фильмы - [непеч.], а я не художник. Я купец. Я продаю товар - мое умение.
       Я вспомнил, как Джульен говорил, что по слухам Живая Легенда никогда не использует текст во время съемок, что он все это импровизирует. Джульен сказал тогда, что он не верит. Теперь же он явно сомневался - наш доверчивый Джульен.
       Озабоченным голосом Джульен заметил, что Живая Легенда может теперь выбирать только те роли, которые ему нравятся, подразумевая, но не говоря вслух, что старая толстая эта сволочь должна выбрать эпизодическое появление в его пьесе.
       Живая Легенда важно объявил, что Джульен наивен. Он говорит - Ни у кого никакого выбора на самом деле нет. Свобода выбора, свобода воли - миф. Все, что ты делаешь - все заранее предрешено.
       Джульен не согласился, сказав на полном серьезе, что свобода выбора - это и есть разница, которая отделяет людей от животных. Мы, говорит рассудительный Джульен, имеем право выбора, а животные не имеют.
       Живая Легенда сказал - А знаешь . . . И тут он пернул. Втроем мы проигнорировали этот момент, хотя запах был сильный. Он говорит - Недавно сижу я в туалете, и вижу - таракан. Он, стало быть, ползет . . . Пальцем он нарисовал в воздухе линию, объясняя - Сперва он ползет направо, затем налево, затем поворачивается . . .
       Палец продолжал чертить линии в воздухе. Джульен следил за пальцем глазами. Живая Легенда говорит - Он поворачивается и ползет влево. Затем он ползет вверх по стене . . .затем вниз . . . и снова . . . Вниз. Вверх. Вниз.
       Я испугался, что Живая Легенда таким образом репродуцирует целый час передвижений таракана по его туалету, что подорвало бы мою решимость не смотреть в ближайшее время фактам в лицо. Но он вдруг говорит - Он пересек свой собственный путь может семьдесят раз. Я вот смотрю на него и думаю - зачем он это делает? Следует ли он какому-нибудь плану?
       Думаю, что если бы Джульен рассказывал что-нибудь в том роде, он сумел бы сделать рассказ интересным. Единственный действительно интересный аспект рассказа в данном случае был - Живая Легенда наглядно демонстрировал, что в жизни он туповат, и не входит в категорию людей, с которыми люди вроде Джульена или меня могли бы часами что-то обсуждать.
      

    IV.

      
       Неожиданно Живая Легенда говорит - Ты ведь по Зодиаку Таурус?
       Джульен говорит с удивленным восхищением - Да! А откуда вам это известно?
       Живая Легенда некоторое время молчал, глядя спокойными мудрыми глазами на Джульена.
       И говорит - Это легко вычислить. Но я не скажу тебе, как я это вычислил. Что скажу - это, что первый признак, по которому я сразу увидел, что ты Таурус - как ты держишь руки.
       В чисто драматическом смысле это было лучше, чем тараканы в туалетах. Я заинтересовался - зритель, против воли попавший в абсурдный фарс - но тут пришла дочь Живой Легенды, неся в одной руке чашку с травяным чаем, а в другой открытый портативный компьютер.
       Она говорит - Ну, хорошо, давайте поговорим. Кстати, папа, я звонила Лейбовицу, он говорит, что он со всей командой приедет часа через два.
       Живая Легенда говорит - Пошел он на [непеч.]. Я его, козла, терпеть не могу. [непеч.] он.
       Он повернулся к Джульену. Он говорит - Индустрия развлечений полна [непеч.]. Зачем тебе в нее соваться? Ты поэт. Просто пиши стихи. Может после твоей смерти кто-нибудь тебя откроет.
       Партнер мой резко побледнел. Это случается с белыми, когда они вдруг испытывают прилив эмоций. Я увидел, что грубый ответ уже готов соскочить у Джульена с языка, что-нибудь вроде "А после твоей смерти, толстый мешок с экскрементами гиены, может люди забудут, что ты пачкал на планете воздух" - но Джульен сумел промолчать.
       Дочь говорит - Ну, хорошо, Джульен, я читала некоторые части твоей пьесы . . .
       Джульен смотрел прямо перед собой.
       . . . и они ничего. К сожалению, я сейчас очень занята, у меня даже нет времени покритиковать толком. У тебя, возможно, есть талант. Не сдавайся. Талантливому человеку в наше время очень трудно сделать так, чтобы его услышали.
       Она улыбнулась натянуто и повернулась ко мне.
       Э . . . Юджин, да? Ты, как я понимаю, пишешь музыку? У нас здесь нет клавиатуры, и вообще инструментов нет, но я дам тебе свой электронный адрес, и ты пошли мне что-нибудь, какой-нибудь небольшой отрывок, если хочешь.
       Я вспомнил, как я касался губами колена Санди. Я вообразил, что я рядом с ней. Я чувствовал, что очень скоро мне придется что-то осознать, что-то ужасное, катастрофическое. С болезненным любопытством я попытался вспомнить, что именно. В какой-то момент мне показалось, что я вспомнил. Нет. Не получается. Но что-то ужасное, это точно.
       Нехарактерно хрипло Джульен заговорил, и голос его возвратил меня к тому, что в данном доме сходило за реальность.
       Он говорит - Занята? Хоть бы раз я кого-нибудь встретил в индустрии развлечений, кто не сказал бы мне, что он ужасно занят. Можно подумать у людей нет времени поспать или помыться или [непеч.], столько у них всегда работы, каждый день. Слишком заняты, чтобы читать, слишком заняты, чтобы с тобой встретиться, слишком заняты, чтобы что-нибудь обсудить. А смотришь на результаты этой [непеч.] занятости - и что же? Может, я чего-то не понимаю? Триста фильмов в год, сделанных явными дилетантами с примитивными и устаревшими идеями в головах. Пятьсот пьес без смысла, стиля и таланта. Двадцать тысяч романов - скучных, невозможно читать - и все-таки они заняты? Чем, позвольте узнать? Произведением шедевров? Где эти шедевры?
       Дочь Живой Легенды сказала Джульену, что он не очень вежливо себя ведет.
       Рыжий повысил голос. Он говорит - О! Теперь я понял. Все это время мы обсуждали, оказывается, хорошие манеры.
       Он встал. Он говорит - Хорошо. Знаешь что? Соси [непеч.].
       Я тоже встал. Живая Легенда двинулся было, но Джульен ухмыльнулся зловеще, делая угрожающий жест. Толстый актер, игравший всю свою карьеру разных суровых горлохватов показался мне испуганным. Я его не виню - я сам испугался. Глаза Джульена стали вдруг стеклянными за стеклами очков. Ухмылка его была ухмылкой убийцы.
       Дочь велела ему . . . то есть нам . . . убираться из ее дома.
       Джульен поднял со стола плошку с орехами и одним движением рассыпал орехи по всему столу.
       Дочь настаивала, что сейчас она вызовет копов - если мы не уйдем.
       Внезапно наклонившись вперед, Джульен выхватил у нее портативный компьютер.
       Он говорит - Уйдем мы, детка, уйдем. Не плачь.
       Он бросил компьютер на пол и встал сверху ногой. Раздался хруст.
       Он говорит - Мы уходим. Слушай, спасибо за гостеприимство. Было классно. Мне понравилось. Вот только мне бы хотелось, чтобы вы знали. Вы - [непеч.] бездарное. Оба, но особенно папаня, сидящий недвижно и мигающий. Хочу, чтобы вы это знали . . . (Он повернулся к Легенде, который тут же отодвинулся вместе со стулом). Хочу, чтобы вы это всегда помнили. Твои тупые философские [непеч.] - результат твоей посредственности. Если бы ты действительно был на что-то способен, ты бы не сидел на огромной своей [непеч.], разглагольствуя о вещах, о которых тебе ничего не известно, и не жрал бы орехи. Надеюсь, что когда ты помрешь, толстый мешок доисторического [непеч.], может люди забудут, как ты отравлял столько лет воздух на планете. По Зодиаку я Вирго. А что касается тебя (он снова повернулся к дочери) . . . Ты уродина и дура. Тебе бы в салон сходить, маникюр сделать. Ты давно не молода, и тебе не стоит появляться перед гостями без косметики. Сделай себе стрижку и купи лифчик. [непеч.] шестидесятые годы давно закончились и забыты, [непеч.].
       Он помолчал, погруженный в мысли. Возникла пауза. Затем он круто повернулся и промаршировал к двери. Я пошел за ним, стараясь ни на кого не смотреть. У двери Джульен остановился. И говорит, как, вроде бы, подумалось ему - Это я просто пошутил, как вы понимаете.
       Шагая в ногу мы протопали мимо пожарной станции как два коммандо в чужой стране. Автобус каким-то чудом прибыл на остановку как только мы к ней приблизились.
       Джульен говорит - Нам нужно что-то делать самим.
       Мы залезли в автобус.
       Он говорит - Скоро. Мы что-нибудь организуем. Я найду певца, и мы будем играть.
       Я говорю - Слушай, мужик. Не принимай близко к сердцу. То, что сейчас произошло - это случайно. Не имеет значения. Хотя, конечно, грубоват ты был под конец.
       Он сжал мне предплечье - больно. Он говорит - То, что мы сейчас видели, было - индустрия развлечений в миниатюре. Самодовольная, одомашненная, мертвая. Вот, эти неухоженные дикобразы - они заправляют всем искусством, друг мой. Инстинктивно они бояться, что их выведут на чистую воду. Ибо, вот, кто угодно, если он чуть лучше посредственности, может им показать, кто они такие. И им самим, и публике. И поэтому, когда они кого-то к себе принимают, они его [непеч.] и заставляют ходить вдоль линии на цыпочках до тех пор, пока не выжмут из него весь талант, все желание, и весь каприз. Дьявол, Джин - это хуже чем [непеч.] прославленные Темные Века, мужик. Тогда художника морили голодом. Теперь его лишают сна. Чтобы написать эту пьесу, я спал по три часа в сутки два месяца. Эти два троглодита и банда подонков, которую они ждут в гости, очень занятые все, как ты понимаешь, они будут всю ночь чирикать и слушать глубокомысленные изречения толстого кретина. Джин, если мы согласимся на их условия, нам [непеч.], мужик.
       А что же делать?
       Он говорит - Нужно пробовать самим. А также я, наверное, отращу бороду.
       Я говорю - Ты и так страшный.
       Он говорит - Это хорошо.
       И в этот момент до меня дошло. Было больно. Дошло с размахом.
       Что случилось, Джин? Что?
       Джульен даже испугался. Он отпустил мое предплечье. Эй! В чем дело? Я тебе больно сделал? Прости, мужик! Чего ты плачешь?
       Он зашептал озабоченно, испуганно - Почему ты плачешь, мужик? Эй, Джин!
       Я сказал - Э . . .
       Эй, не надо, мужик, а? Не нужно так это воспринимать. Ну он толстый [непеч.], ну и что.
       Я сказал - Не в этом дело. Она меня бросила, и я никогда ее больше не увижу.
       Он взял меня за плечо. Он посмотрел мне в глаза. Он что-то пробормотал. Я сказал - Что? Он сказал - Мы прах, живущий роскошно. Хорошая строчка для песни. Давай выпьем.
       Он обнял меня за плечи. И тогда я действительно заплакал. Не помню, что было потом.
       Своими силами я домой в тот вечер точно не добрался бы. Джульен наверное нес меня на плече, или еще чего-нибудь. Идет по улице рыжий англосакс и несет на плече негра. Представляете себе. Следующие четыре дня я был в бреду, с короткими перерывами. Помню - открыл глаза, вижу, я у себя дома, в постели. Еще помню - сидит на крае кровати Джульен, и еще - Зиния пришла навестить. Также, моя мать, вроде бы, приходила.
      

    V.

      
       Прошло четыре дня и мне стало лучше. Я был слабый, но я мог сидеть в кровати. Джульен периодически появлялся, помогая мне иногда дойти до туалета. Зиния приходила раза два и пыталась мне готовить. Она понятия не имеет, как это делается. Потом она пыталась сделать мне минет, но у меня не встал, и вообще я хотел, чтобы она ушла. Мать опять пришла, увидела диск с записью "Евгения Онегина" и долгое время читала либретто, и комментировала вслух, насмешливо, объясняя, как они испортили оригинал и все такое.
       Я сказал - Мам, у меня для тебя новости. Дюма тоже был частично черный.
       Кто?
       Дюма. Александр Дюма. Автор мушкетерской серии и пьес. И еще он написал "Монте-Кристо". Он великий французский писатель, и у него больше черных предков, чем у Пушкина.
       Некоторое время она молчала. Потом кивнула. И ушла - вроде бы даже поспешно. Семейный бюджет должен был в ближайшее время серьезно пострадать. Дюма написал четыреста романов, и многие из них переведены на английский. В магазинах мало, но всегда можно заказать по интернету.
       Неутомимая Зиния пришла опять - в этот раз в сопровождении очень внимательного черного парня, у которого, вроде бы, были на нее виды. Имя его было средневековое какое-то - Малком, или может Томас, не помню. Он объяснил мне, что является лидером какого-то нового черного движения, организации, которая оставит след и изменит многое.
       Он сообщил мне, что сегодняшнее положение дел - отвратительно и неприемлемо. Черная община не имеет настоящего лидера. Все продались. Его группа собирается пропагандировать образование, и все их лидеры - умные, ухоженные, и им можно верить.
       Я сказал - Хорошо, я одобряю.
       Не хочешь ли ты стать членом?
       Нет.
       Почему, позволь спросить?
       Я сказал - Не знаю, но вроде бы расовые несуразности не забавляют меня в той степени, в какой должны забавлять. Я музыкант, это основная моя функция. Если я теперь начну принимать участие во всех глупостях, которые происходят в стране, у меня не останется времени ни на что. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить время на политику.
       Он заверил меня что то, что он мне предлагает - настоящее. Он произнес речь. Мне нужно было как-то его выжить. Для достижения этой цели я собрал воедино всю силу своего интеллекта, сел в постели и заорал на него, чтобы он прекратил разглагольствовать.
       Я сказал - Единственная причина, по которой существует расизм, черный или белый, не важно - глупость. Люди не рождаются глупыми. Они становятся таковыми добровольно, и остаются таковыми, поскольку глупость делает их жизнь комфортной. Мы не имеем дело ни с диктатором, ни с правящим классом, ни с группой заговорщиков-садистов в данном случае. Если тебе действительно нужно, чтобы расизм ушел, тебе следует убедить среднестатистического Джо - черного Джо и белого Джо - что они дураки, и тот, и другой. Я не говорю, что это невозможно. Но это займет уйму времени. Идея им не понравится.
       Он изучил мою коллекцию дисков и стал лапать фортепиано. Я закричал, чтобы он ничего не трогал и убирался из моей жизни. Наконец-то он обиделся. И ушел.
       Я спросил Зинию, не считает ли она все это развлечением, устроенным для прикованного к кровати больного.
       Она сказала - Многое из того, что он говорит - правда. Но я не буду опять его приводить если ты не хочешь. Все, что ты скажешь, Джин. Я тебя люблю. Ты знаешь, что я тебя люблю.
       Драгоценная Зиния. Моя фригидная тигрица.
       Я вижу это - как будто я сам присутствовал при ссоре Зинии с ее отцом. Могу себе представить, как старуха Зиния прыгает по комнате на своих гибких, пружинистых ногах - страстная маленькая тигрица. Родители у нее - вполне приличные люди, спокойные, рассудительные и по большей части безвредные. Их дом в Монтклэйр был когда-то самым мирным, самым спокойным домом в мире, я уверен, пока не родилась Зиния. С тех пор это - ревущий вулкан. Могу себе представить Зинию, кричащую на своего приличного, скромного черного отца, орущую во всю силу своих меццо-легких на свою боязливую, нежную белую мать - обзывает их страшными словами, обвиняет их в приношении в жертву счастья их детей (помимо нее детей у них не было) - ради их тупого идеализма и нездоровой похоти, или еще чего-нибудь. Провести детство и юность в Монтклэйр - не подарок для такой девушки, как Зиния, с ее-то темпераментом, но лично я считаю, что в ней есть что-то недоброе. Она была бы дикая где бы она не жила.
       Кричит Зиния - чего вы пытаетесь достигнуть? [непеч.] расовой гармонии? А знаете что! Мне плевать на расовую гармонию! Я хочу жизни! Я не хочу черную жизнь - хочу просто жизнь!
       А теперь вдруг оказалось, что существуют умные черные лидеры, которым можно верить, у которых есть на Зинию виды. Она бывает так непоследовательна иногда. А потом еще заявляет мне, что она меня любит.
       Вообще что-то очень много любви появилось, сразу и неожиданно. Мама меня любит, мой брат мне сказал по телефону "Я тебя люблю, мужик, брат", мой отец, в своей профессорской, с достоинством, манере меня тоже любит, Зиния любит, и даже Санди любила меня целую ночь. По необъяснимой причине, в этом океане любви только Джульен сообразил что, поскольку все мои ангажементы полетели к свиньям, вполне реальная нехватка средств наверняка имеет место, в отличие от воображаемой нехватки умных черных лидеров, в моей жизни. В свете этого он спустился вниз, выследил управдома, и заплатил за мою квартиру за месяц.
      
       КОНЕЦ ЦИТАТЫ
      

    VI.

      
       Ни Юджин, ни Джульен не были полностью справедливы к Живой Легенде. Человек был в расстройстве, когда они к нему нагрянули. Двумя днями ранее он присутствовал на похоронах Франка Гоби. Усопший был другом и поклонником актера многие годы. Именно Франк Гоби, когда слава Живой Легенды начала вдруг угасать, помог ему вновь себя найти, ангажировав ему нового импресарио и убедив продюсера, что лучшего кандидата на роль в фильме, по всем признакам собирающемся стать невероятно популярным, нет. Все это происходило, правда, до того, как Юджин и Джульен родились на свет. Откуда им было знать.
       - Скажи мне, что ты шутишь, - сказала Дебби.
       - Совершенно не шучу, - Джульен положил манускрипт на стол и поправил очки. - Гром и молния, мужик этот - невыносимо скучный. Не вижу, как он может помочь - ни мне, ни вообще кому-нибудь. Он себе самому помочь не может. Тебе нужно было там быть - видела бы ты его.
       - Кто тебе сказал, что тебе следовало оценивать его личные качества? Марша тебя туда вовсе не за этим послала.
       - Ах, извини. Я позвоню Марше и извинюсь - мы с нею неправильно друг друга поняли.
       - Нет, - сказала Дебби. - Марша не хочет с тобой больше говорить. Ты бесчувственный, неблагодарный эгоист.
       - Да, я знаю. Но не упоминала ли она о других моих качествах, которые могут мой эгоизм компенсировать?
       - Какие еще качества?
       - У меня [непеч.] большой.
       - Не смешно, Джульен. Марша теперь даже со мной не хочет говорить, после того, что ты натворил. Ты вообще - думаешь когда-нибудь? Головой? Изо всех людей, которых ты мог оскорбить, ты выбрал именно . . . В смысле . . . С кем ты говорил! Ты хоть отдаешь себе отчет?
       - Я знаю, с кем я говорил.
       - Ну да? Знаешь? Он - самый великий актер современности, Джульен! Он всего лишь самый влиятельный человек в Голливуде, помимо - не помню, как зовут. А ты идешь и его оскорбляешь. Как ты мог!
       - Он нагло хамил мне и Юджину полтора часа подряд. Поведал о том, как он сидел на горшке и следил за действиями таракана, помимо прочих глубоких своих мыслей.
       - Про таракана?
       - Представь себе.
       - Это его излюбленное сравнение! Аллегория! Об этом все знают!
       - Даже у моего ангельского терпения есть пределы.
       - Только послушайте его! Джульен . . . Ну и самомнение! Даже не знаю, что на такое . . . Не думаю, что тебя когда-нибудь напечатают. Или поставят твою пьесу. Не с твоим отношением к людям.
       - Полгода назад ты мне совсем другое говорила.
       - Нет, нет, подожди. Пойми, Джульен. Я не говорю, что это я лично не найду способа тебя опубликовать или поставить. Не в этом дело. Я с тобой больше не работаю. Я говорю - никто никогда не сможет тебя опубликовать или . . .
       - Ого! Подожди-ка. Что ты имеешь в виду? Ты со мной больше не работаешь?
       - Я не могу, после того, что ты сделал. Ты что, шутишь? - она горько рассмеялась. - Ты - человек, который оскорбляет живые легенды. Извини, я не могу - я бы потеряла репутацию, а репутация в моем деле - главное.
       Он вздохнул.
       - Дебз, - сказал он. - Слушай. Мне очень жаль.
       - Не нужно передо мной извиняться. Поздно.
       - Я не извиняюсь. Мне тебя жаль. Не хотел бы я быть на твоем месте.
       - Ага. Почему же, мистер Умник?
       - Бессмысленно. Мне бы не хотелось тратить время на бессмысленность.
       - То, что я делаю - бессмысленно?
       - Конечно. Ты ищешь - кого? Писателя, драматурга, поэта? Гения? И ты ждешь, что гений будет - что? Вежлив? Счастлив всем, что ему дают? Будет заискивать? Будет выслуживаться? Ходить по линии на цыпочках? Ха. Не понимаешь? Этого не будет. Никогда. Неужто так сложно понять, что драматический талант и послушный кретинизм - вещи взаимоисключающие?
       - Тебе пора повзрослеть, Джульен, - сказала она.
       Он пожал плечами. Взял со стола манускрипт. Вышел.
      

    VII.

      
       ИЗ ДНЕВНИКА ЮДЖИНА ВИЛЬЕ -
      
       Я проверил сообщения на автоответчике за последнюю неделю. И нашел! Я собирался провести остаток дней моих в утонченной муке, но вот оно -
       Юджин, очень сожалею о вчерашней ночи. Этого не должно было быть. Нам нельзя больше видеться - никогда. Мне очень жаль. Я . . . Я хотела бы извиниться перед тобой за все. До свидания.
       Биииип. Что-то меня удержало от перематывания и прослушивания снова. Следующее сообщение было от телефонной компании, специализирующейся на междугородных разговорах. Компания предлагала захватывающе низкие расценки. Затем снова Санди -
       Юджин, мне кажется, нам нужно по крайней мере поговорить . . . э . . . в последний раз. Позвони мне . . . Э . . .
       Она дала мне телефон. Ее сотовый.
       Я залпом выпил стакан воды и набрал номер. Она сразу взяла трубку.
       Я сказал - Привет, это я.
       Она бормотала, запиналась, поправлялась, и дважды чуть не положила трубку, но все-таки мы договорились встретиться в маленьком кафе в СоХо ровно через час и тридцать минут. Меня качнуло. Я поймал баланс, помылся, оделся, разделся, побрился, снова помылся, снова оделся, и выбежал на улицу.
       Преимущество фешенебельных опозданий - можно стоять где-нибудь, на безопасном расстоянии, и наблюдать за теми, кого ты в данный момент злишь отсутствием пунктуальности.
       Кассандра нервничала. Я не сразу ее увидел. Сперва я подумал, что она вошла внутрь кафе, либо передумала и решила не появляться. Но вот она сидит - у столика на тротуаре, одного из трех. Был теплый майский день. На ней была темного цвета блузка, белый пиджак, белые брюки, белые сандалии, и пара больших солнечных очков - в этом заключалась ее идея незаметности. Сердце у меня лупило бешено. Моя уверенность пропала начисто. Я заметил, что у меня стоит, только когда я наконец отделился от стены, на которую опирался. Я перешел улицу по диагонали, рука в кармане.
       Я сказал глупо - Привет.
       Она сказала - О, привет.
       Я сел. Говорить было нечего, предлагать я ей ничего не мог, надеяться - не на что. Я осознал с ужасной, совершенной ясностью, что все, чего я хочу в этот момент, день, год - в этой жизни вообще - это прижать ее к груди и медленно засунуть в нее член до отказа. Правильные слова не приходили в голову. Неправильных тоже не было. Я молчал.
       Хочешь кофе?
       Последний раз, когда я отказался от кофе, мне было, наверное, лет девять.
       Я сказал - Да, здесь делают хороший каппуччино, и иногда даже не забывают, что шоколадной пудрой сверху его присыпать не надо - если им сказать раза два.
       Она сказала - Хорошо, давай выпьем каппучино без шоколадной пудры сверху.
       Нормально, а только кафе это не было одним из тех, где официанты подпрыгивают и делают пируэты, когда посетитель щелкнул пальцами. Кассандра махала и махала официантке, а ее игнорировали. Она строго посмотрела в направлении официантки. Никакого эффекта. Она повернула лицо ко мне. Несмотря на солнечные очки, я видел, что она растеряна. Она снова помахала. Официантка помахала в ответ и продолжала похотливый разговор с менеджером. Я хихикнул. Это слегка испугало Кассандру. Она сняла солнечные очки.
       Она говорит - А в чем дело?
       Я сказал - Официантке мало платят. Она делит паршивую, кишащую крысами дыру в Уильямсбурге с другой желающей играть на Бродвее особой и мечтает о лихом принце среднего возраста, въезжающем в ее спальню на белом непахнущем скакуне. Принц застрял в Южной Каролине. На станции кончились не пахнущие лошади.
       Она сказала - Тебе, кажется, нравятся лошади.
       Я сказал - Не думаю, что я один такой.
       Она некоторое время размышляла над этим вопросом и в конце концов сказала - Мне очень жаль, Юджин. Жаль, что все это случилось. Жаль, что я позволила событиям выйти из под контроля. Я виновата, я должна была понимать. Ты взрослый, и ты понимаешь.
       Я едва ее слышал. Дамы и господа, не судите меня поспешно. Вот она была, передо мной, рукой можно достать - желанная, невероятно притягательная, по виду совершено доступная. А у меня африканский темперамент. Вы понимаете, что происходило.
       Она сказала - Просто забудем это. Забудем все, что случилось.
       Она снова надела солнечные очки.
       Я сказал - Санди.
       Не называй меня так!
       Подожди. Дай мне минуту, чтобы собраться с мыслями.
       Она посмотрела на небо.
       Я сказал - Просто выслушай меня. Я сделаю все, что ты потребуешь. Если не хочешь, чтобы нас видели вместе - прекрасно. Если не хочешь, чтобы кто-нибудь знал о наших отношениях . . . о нашем романе, что ж, ничего плохого в этом нет. Я не намерен делать твою жизнь неудобной - ни в коем случае. Но не разрывай связь до того, как мы завершим то, что начали - поскольку это похоже на шедевр.
       Все еще глядя на небо, но не в состоянии владеть собой, она сказала с чувством - Пошел ты на [непеч.], Джин.
       Слеза выкатилась у нее из-под очков и побежала вниз по щеке.
       Я сказал - Я был слегка пьян, а ты была совсем пьяна. То, что мы испытали, было просто тенью, едва заметным подобием того, что может быть. Так, а ну заткнись, хорошо? Мне не нужны твои дурацкие деньги, и уж точно не нужны твои так называемые друзья, и мне плевать на твое так называемое положение в так называемом обществе. Ты все перепутала, Санди. Понимаешь? Я не рассматриваю тебя, как сексуальную победу. В том, что мы с тобой сделали, не было ничего неправильного. Чего ты боишься? Сплетен? Их не будет. Боишься влюбиться? Если такое случится - что под большим сомнением - мы все равно можем держать наши отношения в секрете. Боишься, что я тебя использую? Было бы неплохо, если бы ты вспомнила, кто кого соблазнил. Не хочешь, чтобы Уайтфилд узнал? Он не узнает. Мне совершенно не нужно еще раз с ним встречаться.
       Она сказала умоляюще - Дело не в этом, Джин.
       Я сказал - Хорошо, пусть - между нами три преграды - класс, возраст, и раса. Ни одна из этих преград не является ни серьезной, ни важной. Мы не делаем ничего . . . э . . . предосудительного ни с какой точки зрения. Мы не нарушаем закон. Мы не нарушаем заповедь. Мы оба взрослые. Я не женат, ты не замужем. Я ни с кем не живу, ты ни с кем не живешь. Санди, не отбрасывай хорошее просто потому, что ты боишься непредсказуемых последствий. Опасность, что в тебя попадет шальной метеорит - больше, чем опасность, что я буду нескромен с кем-то в разговоре против твоей воли.
       С удивлением она сказала - Знаешь . . . Странная вещь - на меня действует не то, что ты говоришь, в конце концов, если подумать, то, что ты говоришь - псевдо-философская [непеч.], и только. На меня действует звук твоего дурацкого голоса. Очень убедительный тембр. Девушка слушает и тает. Но я умнее, чем тебе кажется, Джин, дорогой мой. Не выйдет. Ничего не выйдет.
       Я снова искал, что бы такое сказать, нужное. Я был в отчаянии.
       Я сказал - Э . . . Слушай . . . Подумай, Санди. Никто тебя не оценит, как я. Никто - ни молодой, ни старый, ни черный, ни белый, ни бедный, ни богатый - никогда больше не будет целовать каждый квадратный дюйм твоей кожи, никто часами напролет, не в силах оторваться, не будет ласкать тебе ключицу, грудь, живот, пах, [непеч.], бедра, колени, икры, пятки и подъем. Такого не было в прошлом - и не будет в будущем. Никто не войдет в тебя очень, очень медленно сзади, слегка прикусив зубами твой локоть. Никто не будет так же нежен, как я. Никто не поведет языком по каждому позвонку . . .
       Она закричала - Не смей! Молчи!
       Несколько прохожих обернулись, вместо того, чтобы заниматься своими собственными тупыми делами.
       Она сказала - Вот ведь ты [непеч.] сволочь.
       Возвышаясь над Санди и глядя понимающе на меня, официантка сказала весело и чуть презрительно - Привет, ребята, что желаете?
       Был один из тех дней (как я вдруг осознал), когда все идет так, как нужно, и ничего плохого произойти не может. Кофе был замечательный. Я пил родниковую воду из пластиковой бутылки. В какой-то момент я вскочил, убежал за угол и купил в одном из необычных и великолепных деликатесных заведений СоХо почти все цветы, которые у них были, истратив одну из двух стадолларовых купюр, одолженных мне давеча Джульеном. Бегом вернулся я обратно, неся охапку - красных роз, чайных роз, гвоздик, лилий, тюльпанов, и несколько видов, чьих названий я не знал, просто они показались мне дико красивыми. Я бросил этот ворох цветов на столик и, вытащив одну персиковую розу и присев на корточки возле стула Санди, поднес цветок к ее лицу, провел лепестком по носу и щеке. Губами я прижался к ее виску. Бедная Санди, она обхватила руками мою шею и, сжав одной рукой ее талию, я стащил ее со стула и приподнял над землей. Очень удачно как раз напротив нашего столика остановилось такси. Прижимая Санди к груди, я шагнул вбок, бросил розу, и открыл заднюю дверь. Я опустил Санди на сидение - ее хрупкие женственные ноги и чарующие колени вместе, подошвы касаются земли. Я вытащил десятку из заднего кармана и подложил ее под мою чашку с недопитым кофе. Я прихватил столько цветов, сколько смог сгрести одним движением. Испуганная Санди шмыгнула внутрь такси. Я последовал за ней, бросил цветы на пол и на сидение, и захлопнул дверь. С четырьмя двадцатками в одной руке я сунул голову в отверстие в прозрачном перекрытии, отделяющем водителя от часто опасных пассажиров и сказал - Джерзи Сити, езжай по Холланд Тоннелю, и если попадешь в пробку, не волнуйся. Не обращай внимание на то, что происходит на заднем сидении.
       Как уж было сказано ранее, ничто плохое в этот день не могло произойти. Шофер был - брат из Западного Гарлема, свободно говорящий на среднеклассовом английском. Он ухмыльнулся. И взял деньги.
       Я привлек Санди, мягкую и безвольную, почти в трансе, к себе и затем опустил ее на спину, на сидение. Я расстегнул ей брюки и стянул их вниз вместе с трусиками. Она поморщилась только один раз, несмотря на то, что я вел себя грубовато - мне не хотелось терять время. Такси покатилось вперед. Чуть успокоившись, я нежным движением снял с нее левый туфель, а затем стащил левую штанину и трусики окончательно. Не утруждаясь раздевать ее дальше, я расстегнул молнию у себя на джинсах, чуть не покалечившись в процессе, стянул джинсы вниз, и в тот же момент был внутри моей драгоценной, желанной, единственной подлой белой стервы. Она охотно, даже с нетерпением, и с улыбкой - полу-растерянной и полу-озорной - приняла меня в себя - и только когда она приближалась уже к оргазму я начал расстегивать ей блузку. Лифчик ее я потащил вверх не расстегивая, открывая ее пекторальное великолепие. Пальцы ее ног может и были вторыми лучшими в мире; но соскам ее равных не было. Я замедлил темп.
       Мне стоило неимоверных усилий контролировать процесс, продвигаться вперед достаточно медленно, чтобы такси успело вкатиться в более или менее забитый машинами тоннель. К счастью, полиции кругом не было. Я не говорю, что не был счастлив каждым отдельным мигом. О да, это был экстаз, полный экстаз! Тем не менее - дважды я чуть не сделал Санди и себе очень больно, а частые неровности дорожного покрытия сбивали нас с ритма. Крики Санди и мое собственное хриплое рычание к концу акта развлекло многих, сидевших тогда за рулем в тоннеле.
      

    VIII.

      
       Мы выехали из тоннеля, на другую сторону реки - я, все еще в ней, она, все еще тяжело дыша своим обтекаемым саксонским носом, глаза закрыты, усталая и игривая улыбка на губах - мы оба отдыхали.
       Шофер преувеличенно громко откашлялся и спросил - И куда теперь, уважаемые?
       Голос его звучал весело. Полу-стыдливо, полу-нагло.
       Я приподнялся на локте и посмотрел Санди в лицо. Она полуоткрыла глаза.
       Она сказала поспешно - Нет, не вынимай. Затем громче, водителю - Вы знаете, как проехать в Осло, штат Нью-Йорк?
       Он думал только мгновение, а затем сказал что, конечно же, знает.
       Я вмешался в их разговор, сказав, что у меня больше нет денег.
       Тихим голосом Санди объяснила мне, что у нее есть. Она говорит - Не вынимай. Затем, громче, шоферу - Мы дадим тебе еще сотню, когда приедем на место. Нет. Две сотни.
       Шофер говорит - Устраивает, сударыня.
       Санди сказала - Дай мне мою сумку. Она закрыла глаза, улыбаясь. Затем добавила строго - Нет, не вынимай.
       Большинство женщин, когда знают, что их слабостью воспользовались, стараются говорить строго.
       Она говорит - Она где-то там, на полу.
       Было забавно смотреть как она, с моим членом в ней, копается в сумке и вытаскивает деньги. Я каким-то образом умудрился закинуть две сотовые купюры в отверстие, водителю, не вынимая.
       Между нами и шофером было что-то вроде негласного договора. Он слышал почти все, что говорилось на заднем сидении, и конечно он знал, что происходит - трудно было не знать. И все-таки, когда мы говорили тише, он вел себя так, будто нас не слышит, а когда повышали голос, он знал, что обращаются к нему. Вспоминая себя в качестве таксиста, я думаю, что вел бы себя на его месте так же. Предупреждаю на всякий случай - далеко не все водители такси наделены врожденным чувством такта.
       Дом в Осло, штат Нью-Йорк, к которому мы прибыли, проехав уж не знаю сколько миль в северном направлении, принадлежал одному из друзей Санди, который в этом сезоне им, домом, не пользовался. Если вы богаты, у вас таких друзей много, я думаю - они никогда не живут в одном доме, или квартире, долго, а остановиться в мотеле считают ниже своего достоинства. Санди позвонила в местный супермаркет и заказала много разного с доставкой, включая полезные вещи. Скинув туфли, она прошлепала босыми ногами в подвал, и вскоре возвратилась с двумя бутылками бордо - даже Джульен согласился бы, что качество хорошее. Я побродил по первому этажу и обнаружил неожиданно концертный Стайнуэй в одной из комнат, чьи (комнаты) французские окна - от пола до потолка - выходили на значительных размеров террасу.
       Санди сказала - Нет, не играй пока.
       Почему?
       Потому что я умираю от голода. Сперва мы поедим. Перекусим, а потом ты будешь играть. Я не хочу пропустить ни одной ноты.
       Так начались самые счастливые, вплоть до данного момента, полдня в моей жизни. Пили мы умеренно. Доставщик из супермаркета пришел и принес копченую курицу, овощи, ветчину, сок, горчицу - и чего он только еще не принес. Санди сделала сандвичи - очень искусно - и мы их слопали. Во время еды мы несколько раз друг друга удивили. Наши два мира были такие разные, а наши взгляды настолько индоктринированны, что если бы один из нас был бы чуть глупее, мы просто не поняли бы друг друга - говорили бы на разных языках. Политических взглядов у Санди не было никаких - она едва вспомнила фамилию вице-президента Республики. Я не имел ни малейшего понятия (ни малейшего, дамы и господа - к стыду моему!) что голубокровные смотрят на искусство свысока, что охота, поездки на лодках и яхтах, выращивание лошадей и гольф являются основными их занятиями. Если верить Санди - немыслимо в наше время члену староденежной элиты стать артистом-исполнителем любого вида, как бы талантлив и целеустремлен он ни был, за чьей бы женой в данный момент не гонялся. Слово "адвокат", которое в моем понимании - и в понимании всех, кого я знал - ассоциировалось с беспринципными, непрерывными исками, с отсуживанием и оправдыванием насильников и убийц, в бруклинском стиле - наводило Санди на мысли о бархате, бронзе и красном дереве нижнеманхаттанского офиса, занимающегося исключительно сутяжничеством, связанным с продажей очень дорогих домов и имений. А "недвижимость", оказывается, означала - преимущественно викторианскую архитектуру, а не деревянные сараи с потолками, которые можно рукой достать не подпрыгивая, находящиеся в двух часах езды от метрополиса и рекламируемые как "американская мечта". У некоторых американцев, как оказалось, мечты совсем другие.
       Она рассказала мне о своем кузене по имени Грег, который несколько лет назад спас жизнь женщине. Ее частный самолет выпал из неба над Атлантикой в районе Ойстер Бей, где Грег катался на катере. Смелый Грег (и я без всякого сарказма это говорю - не знаю, что я, или любой другой, сделал бы на его месте - что бы сделали вы?) выключил мотор и нырнул через борт. Он добрался до обломков до того, как они съехали с мели, на которой балансировали, в воду, и вытащил женщину, а пилота, уже мертвого, оставил. Она еще дышала и уже испытывала благодарность - полусознательно. Грегу понадобился почти час, чтобы добраться с ней до своего катера - течения там сильные, и катер отнесло - он забыл кинуть плавучий якорь.
       Я рассказал Санди о своем друге по имени Джульен и даже попытался донести до нее представление о силе его поэзии, процитировав (кажется, неправильно) несколько строк -
      
       Success was only a block away.
       One hardly cared. One knew the price.
       “The `A' Express to Far Rockaway!” -
       Rolled through the silence and echoed twice.
      
       И еще что-то. Память на стихи у меня паршивая. Санди я не убедил, вроде бы. Она сказала - Неплохо, а затем призналась, что знает очень мало поэзии, а понимает еще меньше.
       С музыкой было иначе.
       В музыке она разбиралась не хуже, но, возможно, лучше меня. Она изучала теорию в школе, институте и дома - это входило в воспитательный комплекс ее класса, конечно же, а только - никакой учитель или инструктор не мог бы ей дать той степени понимания, которая у нее была. Ее небрежные замечания были просто удивительны. Она хорошо знала венгерскую оперетту рубежа веков (у меня упала челюсть), не любила Дилиуса (я чуть не икнул), и не считала, что математические - и математически несостоятельные - экзерсисы Малера и Берга имеют что-то общее с музыкой. У нее была слабость к Прокофьеву и Бриттену, несмотря на их недостатки. И она обожала Верди. Ей было жаль что, несмотря на огромный потенциал, Америка так и не произвела на свет композитора мирового класса.
       Ну, это мы еще посмотрим.
       Но я отвлекаюсь.
       Мы помылись в душе и делали любовь на ковре (настоящий шелк, дамы, настоящий!) в комнате, где стоял рояль. Санди вытащила два халата из стенного шкафа, кинула мне бархатный, сама надела хлопковый - и, поцеловав ей шею около ключицы, я поднял крышку рояля. Санди села на пол, спиной прислонилась к строгой черной стайнуэйской ножке, профиль повернула ко мне - положила бесподобные свои босые ноги на брошенную на ковер диванную подушку, взяла изящной рукой бокал с вином. Слева от меня помещалось французское окно, чуть приоткрытое; газовая занавеска слегка колыхалась. Я сыграл "Турецкий Марш" - так, как, я уверен, никто не играл его персонально для Санди раньше. Пьеса звучала страстно и трагично.
       Посмотрев на меня снизу вверх, она попросила меня сыграть что-нибудь моего собственного сочинения.
       Чуть подумав, я сыграл увертюру к драматической опере (как я ее называл про себя - либретто Джульена продолжало снабжать меня идеями каждый раз, когда я его открывал).
       Вещь эта десятиминутная, и ее нельзя полностью реализовать без участия симфонического оркестра. Мне показалось, что я сумел передать некоторые очень важные ее аспекты (хотя демо, которое я с помощью компьютера наиграл дома, было несравненно лучше . . . впрочем, не важно). Программа была простая - Генуя, быстро, Мадрид, встреча двух главных героев, океан, Пуэрто Рико, океан, тюрьма, океан. Каждый раз океан был другой. Четыре целостных мелодии и пять лейтмотивов. Слишком богато для десятиминутной пьесы, понимаю. Несмотря на кратость, вещь очень эмоциональная, и после того, как я закончил играть, мне понадобилось некоторое время, чтобы придти в себя.
       Глядя в пространство, Сандра тихо попросила меня сыграть еще что-нибудь. Сказала - Пожалуйста, это очень красиво, но продолжай.
       Что ж, у меня были два интермеццо, оба четырехминутные, для того же опуса. Я их сыграл. Первое было медленное, спокойное, и немного грустное. Второе - яростное - последствия восстания индейцев. Джульен вставил параллельную сюжетную линию, об индейцах. Индейцы его были, в отличие от любых других в литературе о Колумбе, суровая независимая община. Наличествовала даже любовная линия и заговор - еще до прибытия европейцев. Моя музыка в этом случае держалась на одной основной теме и двух лейтмотивах.
       Санди настаивала, чтобы я играл еще.
       Что ж - были арии - три законченных, одна незаконченная. Я сыграл законченные. Затем я медленно цитировал слова - пою я плохо. Одно дело - петь серенады соседу за стеной; шокировать Сандру моей вокальной несостоятельностью - было бы совсем другое дело, и последствия шока было бы трудно предсказать. Я просто проговорил слова, играя основную тему на рояле.
       Ария была в тоже время балладой, в стиле Джульена. Упоминались несколько событий, имеющие отношения к человеку, который боготворит некое женского пола существо, называемое просто - Богиня Путешествия. Юношей он посещает ее на ее острове в океане, где она живет в комфорте - рыжая и зеленоглазая, как сам Джульен, и есть у нее мраморный дворец, полностью выплаченный, очевидно. Много лет спустя он возвращается на остров - и он не один так поступает, судя по всему:
      
       Watch her eyes as her current guest
       (Now much wiser and older)
       Rests his head on her freckled breast,
       Patting a marble shoulder.
      
       You will read in that emerald blur
       Shaded by golden tresses
       The names of those who succumbed to her
       Morbidly sweet caresses.
      
       Последняя часть баллады была о причине и следствии, а также об искуплении. Суть была в том, что хотя прирожденные путешественники - люди маловерные, они заслужили прощение. Почти молитва. Единственный сомнительный аспект был - пассаж, где утверждалось, что каждое щедрое предложение помощи либо порождает открытие, либо является результатом такового:
      
       When you're in distress,
       When your world's a mess,
       Yet through pride and sin
       Someone zeroes in
       On your SOS,
      
       Clinging to his hand,
       You must understand
       That from crow's nest-high
       Someone's anxious eye
       Has detected land.
      
       May the star that appears at dawn
       (Fate's informal attorney)
       Treat the voyager kindly on
       His everlasting journey.
      
       He is atoned for the hope that fails,
       For the efforts wasteful and planless
       By the wild wind that fills the sails,
       Stroking the weathered canvas.
      
       Поэтическая сила баллады намеренно приглушена автором, чтобы дать композитору место проявить себя, но последние две строчки так невозможно прекрасны, так небесно двусмысленны, что я чуть не заплакал, когда добавил их, нисходящей секвенцией, к последней ноте контрапункта два дня назад.
       Такие дела.
       На нее это произвело огромное впечатление.
       После этого я сыграл мою сонату, которую написал для нее - сыграл всю, не сказав ей, что соната ей принадлежит, для нее написана, ею вдохновлена, ей посвящена. Она слушала внимательно и ей понравилось, хоть и меньше, вроде бы, чем другие вещи. Не знаю. Мне кажется - хорошая вещь.
       Вскоре сделалось темно, как часто бывает вечером. Я запоздало вспомнил, что у меня ангажемент - должен был играть на одной аптаунской вечеринке. Позвонить и сказаться больным - поздно. По правде говоря, я очень рассчитывал на эти семьдесят долларов плюс чаевые. Мне не хватало около трехсот, чтобы заплатить за квартиру, а срок прошел на прошлой неделе. Потом я внезапно вспомнил, что Джульен за квартиру заплатил. Мы снова помылись в душе, оделись, и вышли, чтобы пройтись под луной вдоль Межштатного Шоссе, затем вернулись, еще поели, выпили, и делали любовь. Санди начала понемногу уставать и в какой-то момент попросила меня вынуть, а затем изящными своими руками и утонченных очертаний бледными губами помогла мне испытать еще один оргазм, после чего она уснула, морща умилительно нос и ютясь, прижимаясь к моему животу. Мне ее хотелось. Я не мог ею насытиться. Я принял ванну. Я вдруг понял, что у меня болит все тело. Наконец я уснул.
       Я проснулся от собственного оргазменного стона. Лоб Санди касался моего живота, пальцы ее сжимали мой локоть. Я снова уснул.
       Утро было очень теплое. Я проснулся и вздрогнул, и отчаянно повернул голову. Посмотрел. Но нет - она была со мной, все еще со мной, и она улыбалась. Она прижала палец к губам и выскользнула из кровати. Неотразима. Через десять минут она вернулась с подносом - глазунья, бекон, кофе, тост, сок, помидоры.
       Я сказал - Наверное, у меня изо рта пахнет.
       У меня тоже. В одной из ванных две новые щетки. Что?
       Что?
       Мне показалось, ты что-то сказал.
       Нет. Ничего.
       Ага. Хорошо.
       Мы поели, и почистили зубы в душе.
       Я предложил погулять в лесу.
       Конечно.
       Дом, как вы помните, принадлежал какому-то другу. Вот бы у меня были такие друзья! Вам этот дом нужно было видеть! Стенные шкафы были набиты до отказа практической одеждой. Мы нашли сникеры, которые идеально нам подходили. Также мы нашли спортивные штаны, носки, футболки, куртки - и много всякого разного. Мне понравилась бейсболка с эмблемой команды "Янкиз". После глубокого раздумья Санди завязала волосы в хвост и поверх надела бейсболку с эмблемой Койотов Феникса. Я дернул ее за хвост.
       Хихикнув, она сказала весело - Не смей.
       Я сказал - Прости, не устоял.
       Она заметно покраснела.
       Снаружи воздух пах приятно, почти приторно.
       Я сказал - Ого! Весна.
       Она сказала - Да. Поздняя весна.
      

    IX.

      
       Дебби выставила Джульена. Я ничего другого и не ожидал. В конце концов, она старалась, бегала, звонила - да и подруга-Марша сделала все, что от нее зависело. Джульен умудрился все испортить. У него, конечно, были основания. Я помню, я присутствовал. Но - оба ошибались. Дебби больше, чем Джульен. Она хорошая девочка, и очень целеустремленная. Она - в бою. Она намерена закончить то, что начала. У нее есть много хороших черт, достойных восхищения. Не вызывает восхищения лишь дурная ее уверенность в том, что рано или поздно она встретит еще одного Джульена. Джульены встречаются редко, и, как правило, не имеют ни двойников, ни копий.
       Джульен нашел певицу, застенчивую белую женщину двадцати двух лет с приятным тембром и неплохим диапазоном. Она, вроде бы, была в него влюблена. А может и нет. Так или иначе, она совершенно очевидно согласилась участвовать в проекте в основном для того, чтобы посмотреть, к чему это приведет в смысле ее видов на Джульена. Он сперва заставил ее читать слова. Она, наверное, подумала, что он беспричинно жесток с нею. Слова она прочла - всю дюжину песен - за два или три дня, почти подряд, и сказала, что слова - приятные. Он попросил, чтобы она высказалась подробнее. Она сказала, что песни очень милые. Стихи у Джульена редко приятны, и никогда не бывают милые, но дело не в этом. Когда он передал ей диск с записью музыки - в моем переложении - она прослушала его весь. Она не увидела связи между словами к песням и музыкой. Они что, вместе должны звучать, или чего? В конце концов был вызван я, чтобы объяснить ей, что к чему. Она спела. У нее был хороший слух. Еще за три недели она выучила слова наизусть. Фукс и Паркер присоединились к нам на первой репетиции и одобрили певицу (Фуксу она особенно понравилась, оказалось, что он ничего не имел против игры на своем басе в одной группе с белой женщиной), и еще через месяц мы были готовы выступить перед публикой.
      
       КОНЕЦ ЦИТАТЫ
      

    X.

      
       Сам Юджин ничего не желает больше сообщать об участии Линды Кей в проекте.
       Она так и не стала "одним из парней", полноправным членом группы. Она была девушка из Лонг Айленда, из обеспеченной семьи. В прошлом она никогда не общалась с меньшинствами. Она рассчитывала, что Джульен ее защитит в случае чего. Она делала это все ради него. Бедная растерянная Линда Кей, чье имя сегодня видишь на стольких плакатах, чьи фотографические портреты используются в стольких рекламных кампаниях, не все из которых имеют отношение к музыке. Линда, которая не имеет права носить никакие джинсы, кроме сделанных фирмой Лилли Джей, поскольку именно с Лилли Джей Линда подписала многомиллионный рекламный контракт. Недавно она издала книгу свободных стихов. Издатель предусмотрительно включил в нее несколько фотографий Линды в слегка непристойных позах. Звездный статус Линды - не из тех, которые переживают эпоху. Слава ее кратковременна. Уже сегодня есть признаки перемен. Она приписывает уменьшение количества желающих купить билет на ее концерт двум подряд неудачным выступлениям. Как всегда, она наивна. Новые однодневные звезды ждут своей очереди. Они моложе, может быть талантливее, и уж точно более агрессивны, чем Линда.
       Тем не менее - она там была в тот вечер, в дайнере, сидела рядом с Джульеном, Паркером, и Юджином, пила травяной чай и нервничала.
       Место, в котором они должны были выступить, было - новая дыра в Трайбеке, недавно по капризу судьбы приобредшая популярность. Хозяин заведения решил, что толпы народу стали появляться каждый вечер благодаря его превосходным предпринимательским способностям и шестому чувству, а не, к примеру, случайному везению. Затем, таинственно шепча, шестое чувство подсказало, что следует принять предложение Джульена заменить банду, неожиданно отказавшуюся выступать. Хозяин решил, что у него нет выбора. Джульен решил, что есть шанс. Банда, отказавшаяся выступать, называлась Джонни Би. Лидер ее был слишком расстроен похоронами Франка Гоби, на которых присутствовал. Дочь Франка Гоби была одной из его поклонниц, и в частности по этой причине банда получила известность и признание как в Нью-Йорке, откуда члены банды были родом, так и в Сейнт-Луисе.
       Шестое чувство хозяина заведения продолжало подсказывать ему новые ходы. Он решил, что для концертного помещения, вмещающего четыреста человек и предоставляющего эстраду Джонни Би достаточно шести невооруженных вышибал.
      

    XI.

      
       Они все сидели в дайнере. Проблемы начались рано.
       - Ну и где он шляется? - спросил раздраженно Джульен, глянув на часы.
       - Фукс-то? - осведомился Юджин спокойно, хотя спокойным себя не чувствовал. В атмосфере наличествовала нервозность.
       - Нет, я имею в виду нового Верди, - рявкнул Джульен. - Конечно Фукс. Мы должны были встретиться все вместе в шесть, сейчас почти семь, и лимит поглощения водянистого кофе и синтетических пышек для человека моей комплекции и темперамента исчерпан.
       - Отдохни, мужик, - сказал Юджин.
       - Я согласен с Джульеном, - сказал Паркер.
       - Скажи мне что-нибудь поновее, - сказал Юджин.
       Линда переживала за Джульена.
       - А вот он, - сказал Паркер, глядя на входную дверь дайнера.
       Не оборачиваясь, Джульен сказал, -
       - Я счастлив, что его величество соизволили все-таки прибыть. - Затем, посмотрев на Юджина и заключив из выражения его лица, что происходит что-то необычное, Джульен глянул через плечо.
       Легкие свободные штаны Фукса, ботинки, рубашка и пиджак стоили тысячи три. Стрижка другая. Два поддельных золотых кольца, которые он всегда носил на мизинце и среднем пальце, исчезли. Также исчезла дюймовой толщины цепь, которой он беспочвенно гордился. Сопровождал Фукса огромный и мощный латиноамериканский парень в деловом костюме.
       - Привет, ребята, - сказал Фукс странным голосом, подходя к столу. - Дайте-ка я сяду.
       Линда испуганно подвинулась. Фукс осторожно присел на край сидения, прочистил горло, и несмело улыбнулся.
       - Здесь безопасно, Хозе, - сказал он мощному парню.
       - Хорошо, сэр, - кивнул парень. - Я подожду тогда на улице?
       - Да.
       Все проводили мощного взглядом. Затем все повернулись к Фуксу.
       - Э . . . привет, - сказал он.
       - Что происходит, Фукс? - спросил Юджин, издав нервный смешок. - Что ты натворил? Попал в переделку? Тот парень - коп?
       - Не, мужик, - сказал Фукс стыдливо. - Коп? Нет, конечно. Иди ты! Смеешься? Он мой телохранитель.
       Паркер мигнул и положил хвой хамбургер на тарелку. Джульен прикрыл глаза и дотронулся ладонью до лба. Юджин выронил стакан с водой, и он со звоном разбился на полу. Линда перепугалась.
       - Твой [непеч.] чего? - переспросил Юджин.
       - Телохранитель. Чего тут не понять. Мужик, который следит, чтобы со мной все было в порядке. Я сейчас все объясню.
       - Да, было бы неплохо, - пробормотал Джульен.
       Фукс вдруг рассердился.
       - Ну, вообще-то, я не обязан ни [непеч.] всем вам объяснять, - запротестовал он. - Объясню потому, что думаю, что так нужно.
       - Прими мои извинения, - сухо сказал Джульен.
    - Сейчас поздно . . . - начал Фукс. - Так или иначе, у меня есть такой, типа, дядя. То есть, настоящий дядя. В Техасе, знаете? Он, типа, очень богатый, поняли, о чем я? - он выдержал многозначительную паузу.
       - Нет, - сказал Юджин, - но, пожалуйста, продолжай.
       - Хорошо, так, значит, этот мой дядя, он хочет, чтобы я приехал и с ним жил. В Бостоне.
       - Ты сказал, что он из Техаса.
       - Он родился в Техасе. А теперь он живет в Бостоне, - пояснил Фукс. - Он хочет, чтобы я пошел учиться в Гарвард.
       - Ну и?
       - Вот, в общем, и все. В основном.
       - Что "все, в основном"? - спросил Юджин.
       - Гарвард.
       - Он заплатит за твое обучение в Гарварде, - подсказал Джульен.
       - Ага.
       - И он дал тебе много денег, чтобы ты купил себе одежду.
       - Да. Ну, не только одежду, брат. Я только что себе Ройс купил, мужик.
       Линда, все еще немного испуганная, посмотрела на Джульена. Юджин не очень уверенно улыбнулся. Паркер вернулся к своему хамбургеру.
       Джульен полиловел.
       - Ройс, - сказал он. - Он купил себе [непеч.] Ройс.
       - Ага. Я хотел Бимер, но он говорит - не надо. И нанял мне телохранителей.
       - Зачем? - холодно спросил Джульен.
       - Чтобы меня не ограбили, наверное. Он мне дал, типа, аванс в счет моего, типа, э . . . жалованья. Вот, давайте я заплачу за вас тут.
       Он вытащил кожаный бумажник. Никто из присутствующих не видел Фукса с бумажником ранее. Он любовно заглянул внутрь бумажника, вытащил двадцатку и положил ее неуверенно на стол.
       - Ого, - сказал Юджин, делая серьезное лицо. - А он очень богат, твой дядя?
       - Не то, чтобы очень богат. Не супер-богат, - сказал Фукс, которого опасное настроение Джульена начало волновать, и который не уловил сарказма в тоне Юджина. - Но вы поняли. Он не Уайтфилд и не Билл Гейтс, или прочие, поняли, да?
       - То есть, бедность с оговорками, - сказал Юджин.
       Паркер хихикнул в свой хамбургер.
       - Так значит ты не будешь больше играть? - спросил невинно Юджин.
       - Ну, типа, нет смысла, ты понял, да? - сказал извиняющимся тоном Фукс.
       - Не знаю, - Юджин пожал плечами. - Выбросить в мусор только начавшуюся музыкальную карьеру ради среднеклассового дохода . . .
       - Не, не, - Фукс сказал. - Нет, нет, нет, нет, нет. Не пойми меня неправильно, мужик. Это не среднеклассовый доход. Дядя мой . . . он, может, типа, не ослепительно богат, как некоторые другие, это то, о чем я толкую. А только, мужик, эй, у [непеч.] денег . . . В смысле, у дяди денег . . . пятьдесят или шестьдесят миллионов, и он дает мне половину после того, как я получу диплом. Он обещал, что даст. Ага. . . И вот еще что . . . Давайте смотреть, типа, правде в глаза - вы себя только обманываете этим, типа, трепом о карьере. Вы знаете, сколько вокруг музыкантов? Тысячи, мужик. Миллионы. Ага. Какие у вас шансы, типа? И . . . помимо . . . самые большие, типа, художники стали известными только после того, как померли, ага, да? Я не шучу, брат.
       - Все это не имеет значения, - сказал Джульен. - Ты сегодня не репетировал, Фукс. Мы начинаем через час, так что лучше нам идти в помещение, чтобы хоть пару минут побренчать до концерта.
       - Не, я сегодня не играю, - терпеливо объяснил Фукс. - Ты не понял, мужик. В том-то все и дело. Я уезжаю в Бостон прямо сейчас, мужик. Вообще сейчас. [непеч.] самолет ждет, мужик. Ребята, я вас никогда не забуду, нет. У нас были иногда веселые деньки, поняли, да?
       Он собирался подняться на ноги.
       - Минутку, - сказал Джульен.
       - Что? - спросил с беспокойством Фукс.
       - Если ты уезжаешь сейчас, то двадцати долларов мало.
       - Ты о чем, брат?
       - Счет, - сказал Джульен с ненавистью. - Двадцати долларов мало. Репетиционные залы. Записи. Мы этот номер долго репетировали, Фукс, мы вложили в него время, деньги и энергию. Юджин и я за тебя часто платили. Паркер всегда платил столько, сколько с него спрашивали. А у тебя вечно не хватало денег. Теперь тебе нужно расплатиться. А поскольку мы сегодня играть, очевидно, не сможем, то номер, который мог оказаться важным для нас, вылетает к свиньям. Наши карьеры может и выглядят смешно со стороны, но я что-то не помню, чтобы Юджин или я давали тебе разрешение говорить об этом на людях. Стало быть, нужна компенсация.
       - Не говоря уже о том, - добавил неожиданно Юджин, - что мне скоро за квартиру платить. За такой короткий срок руммейта я себе не найду. Твоя часть - шестьсот зеленоспинных, Фукс.
       - А, да, об этом больше не волнуйся, Джин, - сказал Фукс. - Я тебе пришлю чек, как только прилечу в Бостон, брат. Нет. Даже лучше. Я о тебе позабочусь, брат. Я заплачу за следующие три месяца, полностью, чтобы квартира была вся твоя какое-то время. Ты заслужил. Честно.
       - Компенсация за сегодняшнее фиаско, - сказал Джульен. - Она интересует меня гораздо больше.
       - Да, но плата за квартиру . . . - начал Юджин.
       - Заткнись на [непеч.], Джин! - взорвался Джульен.
       Несколько посетителей повернули головы.
       - Ну, это просто детство, мужик, - жалобно сказал Фукс. - Это неправильно. Контракт мы не подписывали. Мы участвовали на дружеских началах. Я очень извиняюсь по поводу сегодняшнего, но мне правда нужно валить в Бостон, мужик.
       Фукс уже игнорировал Юджина, Паркера и Линду. Ему было не до них. Он боялся Джульена. Джульен ухмыльнулся зловеще.
       - А если, к примеру, - отчаянно сказал Фукс, - я руку сломал? Ну, к примеру? Что бы ты делал? Просто вообрази себе, что я сломал руку.
       - Это можно легко устроить, - сказал Джульен. - Зачем же воображение напрягать.
       - Э, э! - пожурил его Фукс. - Не будь идиотом, Джульен, мужик.
       - Ты кажется назвал меня идиотом?
       Светская маска упала с лица Джульена. Фукс смотрел Джульену в глаза. Глаза принадлежали расчетливому, жестокому, беспринципному, циничному закоренелому преступнику. У Линды отвисла челюсть.
       - Я просто говорю, что глупо . . .
       - Ах ты крыса [непеч.], - сказал Джульен, снимая очки.
       Фукс вскочил на ноги.
       - [непеч.] телохранитель, мужик, - сказал он быстро. - Он там, на улице, мужик. Вот только тронь меня своим [непеч.] пальцем, парень, и он вернется и тебя [непеч.] классно, брат. Я не шучу, мужик.
       Джульен издал сухой короткий смешок.
       - Иди, - сказал он. - Иди, иди. Дался ты мне, трогать тебя. От пальца потом вонять будет недели три.
       - А чего ты оскорбляешь, мужик? - возразил Фукс. - Оскорблять не надо.
       - Вали отсюда.
       - Не, правда . . .
       - Вали, я сказал! - Джульен вскочил на ноги, наклонив стол.
       Паркер едва успел поймать тарелку с хамбургером. Фукс отступил к кассе, повернулся, пожал виновато плечами, и выбежал на улицу. Джульен взял со стола оставленную Фуксом двадцатку.
       - Дайте мне счет посмотреть, - сказал он неприятным тоном.
       - Двадцать семь с мелочью, - сообщил Юджин, рассматривая счет. - Кажется.
       Джульен покачал головой, добавил десять долларов, и положил деньги на стол.
       - Можно, конечно, и без него сыграть, - сказал он, надевая очки. - Джин? Что скажешь?
       Юджин взял у официанта свежий стакан воды.
       - У нас, вроде бы, выбора нет, - сказал он.
       - Есть, - заверил его Джульен. - Можем отменить выступление. Сыграем в другой раз. Может что-нибудь подвернется.
       Юджин кивнул.
       - А я вот все думаю, кто это - его дядя, - сказала Линда.
       Все на нее посмотрели.
       - Ну, это-то известно, - Джульен мрачно усмехнулся. - Бернард Рот, Технологии Бета и Гамма.
       - Откуда ты знаешь?
       - Я работаю в брокерской фирме. Слухи.
       - Бета и Гамма? - Линда оживилась. - Я знаю эту компанию. Я пользуюсь их шампунем.
       - А, точно, - сказал Юджин. - Я читал как-то, в Поуст. Я помню, они грозились переехать в Мексику, если им не отменят ограничения на выброс гадости в техасскую атмосферу. - Он пожал плечами, глядя на Линду. Затем спросил, повернувшись к Джульену, - Так, стало быть, хозяин компании черный?
       - Кто, Бернард Рот? - Джульен опять ухмыльнулся.
       - Да?
       - Нет. Он белый мальчик. Ага. Сестренка его вышла замуж за игрока фарм-клуба. Бейсбол. Он - черный, это да. Фукса на самом деле зовут Томас Фрейжер.
       Возникла интересная пауза.
       - Но тогда . . . - поинтересовался Юджин . . . почему же . . .
       - Да, действительно, захватывающе звучит, - сказал Джульен. - Или, по крайней мере, история захватила бы меня, если бы не имела отношения к сегодняшним делам. У мистера Рота два неблагодарных сына. Около месяца назад, вот, они сказали ему, что он поганый [непеч.] капиталист, загрязнитель окружающей среды, и они не желают его знать. Ну, понятно, два богатых пацана, выползли из джаккузи на минутку, дабы внести свой вклад в защиту природы. Он моментально лишил их наследства. Он горячий парень, как многие южане. В смысле, многие из них до сих пор злые по поводу Аппотомакса и прочих дел. Затем он обещал, что сделает своего племянника наследником, если тот достоин. Явление второе - входит Фукс. Их мнения, дяди и Фукса, в отношении того, что такое - быть достойным - разделились. В конце концов стороны достигли компромисса. Племянник пойдет в Гарвард дабы достичь степени достоинства, нужной дяде, в обмен на более или менее безлимитный счет в банке на карманные расходы. Доступ к счету у него будет только в том случае, если его оценки в университете будут превышать средние.
       Еще одна пауза.
       - Не думаю, что Фукс способен на такую академическую доблесть, - заметил Юджин. - Он не слишком умен. Скорее наоборот.
       - Не нужно быть слишком умным, когда у тебя есть безлимитный счет, - Джульен усмехнулся. - Не нужно быть великим ученым, чтобы предлагать профессору взятку время от времени.
       - А все-таки, откуда ты знаешь все это про Фукса и Рота?
       - У меня в Бостоне есть знакомый. Весь город об этом говорит. Но до нынешнего вечера я не знал, кто этот счастливый племянник предпринимателя.
       - Мне нужно закурить, - сказал Юджин. - Вроде бы родители Фукса тоже не бедные - во всяком случае, я не помню, чтобы он когда-нибудь где-то подрабатывал.
       - Давайте пока что пойдем отыграем выступление, - неожиданно сказал Паркер, отодвигая пустую тарелку от себя. - Давайте пойдем и покажем этим сволочам, что мы умеем.
       Юджин и Джульен уставились на него. Он улыбнулся стыдливо.
       Группа вышла на улицу.
      

    XII.

      
       Джульен посмотрел на вход в клуб не очень уверенно. Такой неуверенности он не помнил в себе с тех пор, как ушел из преступного мира.
       - Что-то мне не нравится эта толпа, - сказал он.
       Линда сразу напряглась. Юджин пожал плечами. Паркер подозрительно посмотрел на Джульена.
       - Я вот думаю, - сказал Юджин, - что нам делать, чтобы компенсировать отсутствие баса.
       - А ты просто громко хлопай ушами, - сказал сквозь зубы Джульен, - а я буду пукать. Не важно. Толпа мне не нравится, вот что.
       Они перешли через улицу.
       Очередь в клуб растянулась до конца квартала. Джульен поговорил с одним из гардов. Группу пропустили внутрь.
       Внутри народу было пока что очень мало. Бар предлагал гостям разбавленные водой пиво и водку. Освещение плохое. Помещение состояло из трех больших комнат и одного подиума с гроздями прожекторов над ним.
       Динамики громоподобно играли новый диск популярного певца. Юджин поморщился, принимая удар децибелов. Джульен понюхал воздух и нахмурился.
       - Не нравится! - крикнул он Юджину. - Может, нам лучше уйти!
       - А в чем дело? - прокричал Юджин. - Вроде бы очень даже уютно!
       - Очень даже что? - крикнул Джульен.
       - Уютно!
       - Прилюдно?
       - Уютно! Не важно! Давай настраиваться!
       Волоча массивную свою электронную клавиатуру, Юджин пробрался к подиуму, поставил клавиатуру на пол и попробовал несколько выключателей. Джульен позволил Паркеру и Линде присоединиться к Юджину. Одной рукой придерживая гитару на плече, другую он запустил себе в карман и задумчиво погладил кастет.
       Новые посетители меж тем стали заходить в помещение. Некоторые сильно смахивали на искателей дурных приключений. Одежда их в этот раз совершенно не показалась Джульену смешной.
       - Все равно не нравится, - сообщил Джульен группе, подключая гитару к усилителю.
       - Да ладно тебе! - крикнул Паркер. - Просветлись, Джульен! Посмотри на Юджина - спокоен, как огурец. Как сказал поэт - дело в пьесе.
       - Джонни Би! - закричал кто-то в толпе посетителей. Остальные завыли одобряюще.
       - При чем тут Джонни Би? - крикнул Юджин Джульену.
       - Они должны были сегодня здесь выступить. Но отменили. Это вместо них мы играем. Я очень надеюсь, что все эти подонки знают, что Джонни Би не будет. Если не знают, могут быть неприятности.
       Минут через пятнадцать они начали играть.
       Многие в толпе были основательно наколоты, остальные выглядели, будто вскоре начнут ловить кайф, если еще добавят. Джульен все хмурился. Слишком много мужчин в толпе, слишком мало женщин. Слишком много жителей плохих районов. Слишком много вызывающих выражений лиц. Слишком много презрительных, насмешливых улыбок.
       Они закончили интродукцию. Линда взяла микрофон. Юджин кивнул.
       Джульен сыграл гитарное вступление, и Линда начала петь.
       Толпа продолжала говорить, смеяться, грязно шутить, хамить, и вообще веселиться. Никто ничего не слушал. Юджин протянул руку назад и повернул общий регулятор звука.
      
       Bursts of thunder joined the screeching of the weather vane.
       Robert's course lay through the murk of night and driving rain.
       He was anxious as his languid mistress seemed to be
       Too preoccupied to feel his lips upon her knee.
      
       Некоторые повернули головы. Удивление и отвращение написано было на многих лицах. Джульен сжал зубы. Да, кажется намечается тяжелый случай.
      
       Mary waited.
       Mary whispered
       While avoiding his searching eyes,
       “Precious lover,
       We've been blissful
       In our sinful half-Paradise.
      
       Handsome Zigmund
       is wise and clever;
       Yet, as wise as the King may be,
       Faithful hearts are
       scarce as ever,
       You're the last one in Hungary.”
      
       Zigmund smiled and touched her shoulder with a gentle hand.
       “Wife and Queen,” - he said, “There's something you must understand.
       It may not befit a lawful king, but, nonetheless,
       I could let you keep your lover and your happiness.
      
       Take the north road,
       where, in Poland,
       Your dear sister lives by the sea
       (Though, on my part,
       I'd say no land
       Is as cozy as Germany).
      
       You'll recall that,
       At our wedding,
       We were sworn to a lifestyle where
       There is plenty
       of trivial bedding
       But no room for a love affair.”
      
       Wounded pride resolved abruptly in a flood of tears.
       Mary raged and Mary wept. Not in a thousand years
       Could she bear the thought that Robert's tender lips and hands
       Would be there for someone else's amorous demands.
      
       Линда была в голосе. Паркер стучал вдохновенно. Юджин с лихвой компенсировал отсутствие баса, играя дополнительно, между аккордами, октаву в нижних регистрах. Джульену обстановка нравилась все меньше. Затем последовал прыжок - короткая пауза, после которой Юджин и Линда подняли песню на целый тон.
      
       Thund'ring blasts drowned out the screeching of the weather vane.
       Mary watched her serf while leaning on the window pane.
       At a moonlit crossroads Robert's courage played no part
       As an arrow came to rest an inch above his heart
      
       Parlor rooms are
       Scarce that Mary's
       Engraved likeness does not adorn,
       While opinions
       Tend to vary
       Of this story of Zigmund's scorn
      
       And the man who,
       Young and tender,
       Lived and died by the Queen's decree;
       Whose fair mistress
       Is remembered
       As the fairest in Hungary.
      
       - Джонни Би! - проскандировали два или три голоса, заглушив уходящее гитарное соло.
       - Да, да! - закричали другие.
       - Ого! - еще дюжина голосов присоединилась к хору.
       - Эй, [непеч.]! - закричал кто-то. - Убери свою болтающуюся белую [непеч.] со сцены, сука!
       Напряжение возросло.
       - Эй, белый мальчик! Я тебя заставлю съесть твои очки, брат!
       Шум толпы усиливался.
       - Толстый! Ты, с палками!
       Внезапно Паркер наклонился вперед, взял из потной дрожащей руки Линды микрофон, и сказал, -
       - А ну заткнитесь, невежественные козлы!
       Толпа зарычала удивленно. Толпы хотят, чтобы их ублажали и чтобы им льстили, а не указывали им на их недостатки.
       - Это самая красивая песня, которую вы, козлы, когда-либо слышали, - продолжал Паркер. - Может, если еще несколько послушаете, так станете лучше, хотя лично я в этом сомневаюсь!
       Летящая бутылка из-под пива прошла в трех дюймах от головы Джульена.
       - [непеч.] [непеч.], [непеч.]! - крикнули сто глоток одновременно.
       - Идем вправо, все, - приказал Джульен. - Выйдем через задний ход. Шевелитесь же! Ну!
       Юджин вытащил провод клавиатуры из усилителя.
       - Оставь клавиатуру, - крикнул Джульен. -Паркер, оставь тарелки. Уходим. Быстро. Контроль потерян.
       Юджин и Паркер были на ногах. Вся группа одновременно спрыгнула со сцены - Джульен поддержал Линду. Они побежали к двери, указанной Джульеном. Скопление молодых, злобно выглядящих мужчин преграждало путь. Юджин получил удар кулаком в лицо. Джульен приложил ударившего локтем в шею. Сразу после этого, Джульен сбил с ног человека, пытавшегося атаковать его с фланга.
       - Вперед, вперед! - крикнул Джульен, и в этот момент его больно ударили в спину. Он раздвинул двоих, преграждавших путь к двери в задний коридор, как агрессивный правый нападающий раздвигает двух защитников в напряженном хоккейном матче, и пропустил к двери своих коллег одного за другим. Линда. Юджин. Паркер, выходя, издал приглушенный стон. Джульен выскочил последним и захлопнул дверь, разбив ею чье-то лицо. Дверь снова открыли ударом ноги, и он снова ее захлопнул, и навалился на нее плечом. Кто-то внутри дважды выстрелил из пистолета. Рев толпы превратился в крики. Давление на дверь увеличилось, но теперь оно было менее организовано из-за паники.
       Юджин, Линда и Паркер вышли на улицу через пожарную дверь. Джульен сделал глубокий вдох, приготовился, и, отделив плечо от двери, прыгнул вперед. Он добежал до пожарного выхода, выскочил на улицу, и закрыл за собой массивную дверь. Посмотрел по сторонам. Тут и там были люди. Еще раз посмотрев по сторонам, щурясь в сумерки, он заметил, сразу за лоскутом света от фонаря, дюжину людей, стоящих полукругом. Он побежал к ним. Расталкивая народ, он достиг логического центра полукруга. И непроизвольно вскрикнул.
       Паркер лежал на спине, в луже крови, глаза закрыты. Джульен опустился на корточки и потрогал шею Паркера.
       - Я не знаю, - сказал позади его Юджин. - Я ни [непеч.] больше не знаю. Джульен, что происходит? Я ничего такого не видел!
       - Он мертв, - сказал Джульен, поднимаясь на ноги.
       Линда плакала, напуганная, прижимаясь лицом к груди Юджина. Переулок осветили огни полицейской машины. Через несколько мгновений прибыла скорая помощь.
       - Я не хотел этого! - неожиданно крикнул Джульен Юджину. - Я хотел отменить выступление! Я должен был его отменить! Какого [непеч.] я его не отменил? Ты только посмотри на эти лица! Любители музыки, [непеч.]!
       - Сэр, - сказал ему сержант. - Я буду вам благодарен, если вы чуть притихнете, хорошо? Еще свидетели есть?
       Моложавый мужчина выступил вперед.
       - Простите, - сказал он Линде. - Как вас зовут?
       - Сэр! - сержант повернулся к нему. - Вы видели, что произошло?
       - Да, видел, - сказал мужчина. - И эти парни видели. И эта девушка.
       Человек этот был известным продюсером рок-н-ролла. Проведя с Линдой три часа в участке, дав показания, он позвонил ей на следующей неделе и попросил ее придти к нему в студию.
       Две ежедневные газеты опубликовали репортажи об убийстве. После того, как полиция допросила свидетелей, включая Юджина и Джульена, к делу подключилось ФБР. У них были на то причины. Убийца так и не был найден. В отсутствие Роберта Кинга, его непосредственный начальник решил, что было бы хорошо послать кого-нибудь в штатском в тот же клуб через два дня, вечером. Билл, протеже Роберта, получил задание. Он вторгся в клуб с внушительным видом и обнаружил, что находится на концерте рэп. Обстоятельный человек, никогда не сомневающийся в приказах, Билл произвел честную попытку допросить нескольких. В результате этой попытки шесть человек были госпитализированы, включая его самого. На следующий день он явился на работу с перевязанной рукой. Последующие запросы новой информации не дали.
      
      
       ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ЮДЖИНА.
      
      
      

    I.

      
       Старый холостяк Роберт Кинг не держал домашних животных, и квартира его на Верхнем Вест Сайде содержалась в идеальной чистоте. Наличествовали предметы, которые люмпен-демократ посчитал бы невозможно снобистскими - красного дерева письменный стол, большой портативный бар, книжные полки с томами в кожаных переплетах, стереоустановка со старомодным, в идеальном состоянии, долгоиграющим проигрывателем. В добавление к этому был гардероб Роберта - выставка модной одежды и обуви, а не гардероб.
       Инспектор Кинг принял душ, надел удобные мягкие брюки, и критически осмотрел шеренгу пар обуви. Он выбрал итальянскую пару, которую обычно надевал, когда знал, что, возможно, придется уродовать людей в целях самозащиты. Ботинки эти, весьма элегантные, мягкие, тем не менее сидели на ногах плотно. Будто в сникерях ходишь. Он подумал, не взять ли пушку и бляху, но, прикинув ситуацию, решил, что лучше не надо.
       Инспектор Кинг, а теперь просто Роб Кинг, невозможный франт несмотря на фонарик на батарейках в кармане пиджака и полиэтиленовый мешок, содержащий украденные из архивов улики, вышел из дома и набрал номер на сотовом телефоне.
       - Хеллоу, - сказал сварливый, но не неприятный, женский голос на другом конце линии.
       - Лиллиан? Это Роб.
       - Добрый вечер, Инспектор.
       - Погуляем вместе? Я плачу.
       - Не говори, я сейчас сама догадаюсь. Ужин при свечах?
       - Конечно.
       - Врешь.
       - У меня сегодня день рождения.
       - Врешь.
       - Я в депрессии.
       - Нагло врешь.
       - Пожалуйста выйди на угол Семьдесят Второй и Амстердам через десять минут.
       - Через пятьдесят лет, поганый расист.
       - Пятнадцать минут. Пожалуйста.
       Она вышла через двадцать.
       Да, она была настоящая женщина. Ни ее короткие каштановые волосы, ни вульгарная косметика, ни джинсы со сникерями и свитер, ни ее не очень красивая осанка не могли скрыть, что она прирожденная жена и мать, пока что не нашедшая себе мужа. Родившаяся и выросшая на Среднем Западе, она провела бульшую часть своей жизни в Нью-Йорке потому, что сперва это показалось ей неплохой идеей, а впоследствии превратилось в слегка раздражающую привычку.
       Они шли молча некоторое время, привлекая временами внимание прохожих - высокий, стройный, симпатичный негр и чуть приземистая, благодушная почти-матрона.
       - Сестра звонила вчера вечером, - сказала Лиллиан.
       Я, Роб, хочу выйти за тебя замуж, хотела она сказать, но если ты не желаешь иметь со мной ничего общего, я просто уеду обратно в городок, где родилась и, будучи бездетной и умеющей хорошо готовить (ничего особенного, заметь, просто добрый холестерол с переваренными овощами вместо гарнира), найду себе кого-нибудь с кем я буду, конечно же, невыносимо скучать, но, наверное, счастья будет больше, чем сейчас.
       - И как она? - спросил он.
       - Кто?
       - Твоя сестра.
       - А. Ничего, я думаю.
       Они повернули в переулок. Квартал был пуст. Здание, бывший особняк, у которого они остановились, было темное. Белые ионические колонны и декоративное мраморное крыльцо, ведущее к главному входу выглядели нереальными и не обнадеживали.
       Бездомный кот поразглядывал подозрительно икры Лиллиан до того как скользнуть под Бентли, припаркованный у тротуара.
       - Не обнадеживает, - заметила Лиллиан. - Нереальное какое-то здание.
       - Нет, просто смотрит с укором, - объяснил Роб, отключая систему сигнализации и открывая дверь.
       - Да? - спросила Лиллиан, предчувствуя недоброе.
       - Свет, - сказал он, вынимая фонарик.
       Он пропустил ее внутрь и запер дверь.
       - Страшненько-то как, - сказала она.
       Он посветил фонариком. Обнаружился огромный холл с мраморной лестницей.
       - Сюда, - сказал он. - Осторожно.
       Они обогнули лестницу, пересекли холл, и вошли в большую комнату с архивными шкафами по периметру.
       - Раньше здесь была библиотека, - объяснил Роб. - Посмотри на камин. И на потолок.
       - О, Роб. Зачем ты мне все это купил. Я не могу позволить себе принять такую жертву, ты, наверное, всю свою зарплату заложил на следующие десять лет, только чтобы заплатить первый взнос.
       - А, да, - сказал он. - Забыл тебе сказать. Мы не шутить сюда пришли, Лиллиан.
       - Конечно нет, - сказала она. - Я знаю, зачем мы здесь, и мне это не нравится.
       - Мне тоже не нравится.
       - Я не люблю, когда меня используют.
       - А я не люблю, когда надо мной смеются.
       Роб положил фонарик на массивный дубовый стол в центре комнаты.
       - Садись, - сказал он.
       - Не хочу.
       - Пожалуйста.
       Они сели в удобные антикварные кресла.
       - Здесь когда-то убили человека, - объявил Роб.
       - Я догадалась. Двоих человек.
       - Двоих?
       Роб подумал. Затем -
       - Да, конечно! - сказал он. - Второе убийство произошло после того, как особняк перекупили, и сюда въехала компания. Велосипедный курьер застрелил секретаршу, за то, что она спала со своим боссом, а не с ним. Совершенно не важно. Пусть полиция разбирается.
       - Неприятно здесь как!
       - Мне нужна твоя помощь.
       - Пошел ты на [непеч.], Роб.
       Роб помолчал. В сумерках на лицо Лиллиан интересно было смотреть. Резкость и паранойя, характерные для жителей Нью-Йорка, ушли, сменившись бесхитростным упорством фронтьерного типа. И все-таки волосы ей нужно носить длиннее.
       - Лиллиан, послушай. Мы после этого пойдем в замечательное место.
       - Еще лучше, чем это? Я сгораю от нетерпения.
       Он чуть не сказал - а что, здесь неплохо, если у тебя есть вкус к таким . . . - но вовремя остановился. Как большинству девушек фронтьера, благородная архитектура была Лиллиан не нужна.
       - Ну, хорошо. Стало быть, есть дело, - сказала она. - Давай работать.
       - Нет, неправильно, - сказал он твердо. - Это очень, очень личное. Делом это перестало быть много лет назад.
       Ей захотелось заплакать.
       - Хорошо, - сказала она. - Как давно . . .
       - Десять лет. И два месяца.
       - Давно.
       - Да.
       Она закусила губу и некоторое время смотрела в потолок. Взяв себя в руки, она сказала, -
       - Сарай этот, небось, ремонтировали тысячу раз с тех пор.
       - Дважды.
       - Две дюжины людей бывают здесь каждый день. Сидят, болтают, рыгают, пердят, и опять болтают. Приносят сюда жратву. Даже сейчас здесь пахнет китайской едой. И пылища от кожных клеток и бумаги. Ты что, ненормальный, Роб? Не соображаешь?
       - Хватаюсь за соломинки, - признался он. - Дело в том, что я знаю, кто убийца.
       - Знаешь?
       - Да. И он не японец.
       - Что?
       - Не обращай внимания. Личная шутка. Так или иначе, я его знаю.
       - Тогда что мы здесь делаем?
       - Мне нужны улики. Не такие улики, которые на суде предъявляют, но улики, которые позволят мне лично встать перед преступником и сказать - слушай, мистер, ты убийца, и я это знаю.
       Она фыркнула презрительно.
       - Мачо.
       - Пожалуйста, Лиллиан, - сказал он. - Попробуй.
       Она смотрела в пространство. Роб тактично отвернулся.
       - Хорошо, - сказала она наконец. - У тебя есть что-нибудь?
       - Его? Есть.
       Он вынул полиэтиленовый мешок, а из него носовой платок.
       - Ого, - сказала она, беря у него платок. - Стало быть, мы имеем дело с теми, кто не верит в бумажные платки. Он что, природу любит?
       - Нет. Он надменный подонок, который думает, что законы не для него писаны. В этом он прав, но это несущественно.
       Она положила платок на стол, глубоко вдохнула, и закрыла глаза.
       - Ничего, - сказала она.
       - Да. Ладно, - сказал он, сдаваясь.
       Он думал, что провал принесет облегчение. Не принес.
       - Что-то, - сказала она.
       - Что именно? - спросил он быстро и тихо.
       - Нет, ничего. А, да. Цементная стена.
       - Деловой район?
       - Решетка на окне. Тюрьма. Карты. Играют в карты.
       - Это курьер, - понял Роб.
       Роб видел то, что происходило, много раз - психовзгяд, по просьбе, вид глазами преступника, и до сих пор не перестал удивляться. К несчастью, глаза, которыми Лиллиан смотрела сейчас на мир, принадлежали не тому, кому нужно.
       - Сейчас будут драться, - сказала Лиллиан.
       - Ладно, все, - сказал Роб. - Не важно.
       Она открыла глаза.
       - А другого точно не можешь вычислить?
       - Не знаю, - сказала она. - Ты уверен? Именно в этом месте все произошло?
       - Вот в этой самой комнате.
       - А судебные следователи?
       - Были, конечно.
       - Жертва была - твой друг?
       - Нет. То есть, типа, да. Друг моего отца.
       Ну, хорошо, Уайтфилд, подумал Роб. Черт с тобой. Усомнимся. Может, это не ты убил. Хотя я точно знаю, что ты. Наслаждайся жизнью, свинья.
       - Трудно, - сказала Лиллиан почти извиняющимся тоном, - когда оба убийства происходят в одном и том же месте, и оба убийцы мужчины. Если бы один из них был женщиной, был бы шанс.
       Десять лет - это большой срок, даже если ты очень злопамятен. Старая ярость не кипела в нем - превратилась в полусонную злость. Что ж, переключим скорости. Почему нет? Медленно, осторожно мысли Роберта приняли в себя новую идею и позволили ей развиться в несколько весьма любопытных возможностей. Он несколько раз приходил к этой идее в прошлом, но сразу отметал ее как абсурдную, или слишком романтическую. Не говоря уже о том, что думая в этом направлении, он отвлекся бы от главного.
       Невозможно. Трудно поверить. Немыслимо. У Кассандры Уолш было стальное алиби. Она была в тот день в Бостоне. На встрече с бывшими одноклассниками. Сто свидетелей.
       А впрочем - самые явные улики становятся не очень явными, если новые идеи дополняют общий план. Блок ушел из памяти, понял Роб. Если я позволил своей злости управлять мною все эти годы, то чем я лучше Уайтфилда?
       Насколько правомочны свидетельства бывших одноклассников? Многие наверняка были пьяные в дым, начнем с этого. Приставали друг к другу, ржали, как гиены. Другие могли честно ошибиться - думали, что видели Кассандру Уолш на вечеринке, а на самом деле нет. И нескольким можно было, разумеется, заплатить, чтоб молчали.
       - Лиллиан, - сказал он. - Сделай одолжение, вспомни, как пахнет Электра.
       - Электра? Парфьюм? Электра . . . Ах да. Дорогой, зараза. Хорошо. Помню. Теперь что?
       - Теперь сконцентрируйся. Ищем женщину. Предположим, что убила женщина.
       - Женщина. Хорошо.
       Она закатила глаза, чтобы показать, что возмущена все продолжающимся мучением, а затем закрыла их.
       - Электра? - переспросила она.
       - Да. А что?
       - Просто хочу быть уверенной.
       Долгое время они молчали. Роб пригляделся. На лбу Лиллиан выступили капли пота.
       - Что-то, - сказала она наконец.
       - Ого, - добавила она удивленным тоном.
       - Что видишь? - спросил он.
       - Комната . . . большой пригородный дом. Смотрю сквозь дверь на террасу. Поблизости есть дорога. Опознавательных знаков нет. Комната. Кровать. Мужчина. Что-то говорит.
       - Как он выглядит?
       - Молодой. Черный. Симпатичный.
       - Вроде меня, что ли? - прокомментировал он механически, и сразу обругал себя за неуместный нервный юмор.
       Она хихикнула.
       - Показывает язык. Издевается. Действительно симпатичный. Потолок. Опять он. Мужчина. Ближе. Очень близко.
       Остальное смазалось.
       Роб вытащил сотовый телефон.
       - Билл? Я тебя разбудил? Извини. Одевайся. Почисти зубы, будь хорошим мальчиком. Мне нужны адрес, имя, фамилия, и, если можно, фотография теперешнего любовника Кассандры Уолш, кто бы он ни был. Нет, ждать нельзя. А мне наплевать. Позвони мне сразу, как что-то узнаешь. Дело не должно занять больше двух часов.
      

    II.

      
       Молчаливое, надменное величие больших зданий вдоль Бродвея, сразу к северу от Верди Сквера, всегда производило на Роба впечатление. Они с Лиллиан совершили долгую прогулку. Временами Роб умолкал, чтобы внимательное рассмотреть архитектурную экстравагантность прошлого, и Лиллиан молчала вежливо, зная об этой его слабости. А так - они трепались свободно, обсуждая политику и астрономию - две вещи, к которым Лиллиан иногда проявляла почему-то страстный интерес. В конце концов они остановили такси и направились в Даунтаун, и вскоре прибыли к тому заведению, которое Роб ей обещал - оно называлось Корабль Бенни.
       По мнению хозяина заведения, оно было стилизовано под богемный притон прошлых лет. На самом деле в нем не было ничего богемного, или даже ретро-богемного. Потолки были высокие, стойка бара длинная, алкоголя много, освещение мягкое, официанты проворные, еда средней степени пресности, цены высокие, пианист неплохой. Бетховен и Джордж Бернард Шоу, нарисованные акрилом на стенах, презрительно смотрели друг на друга. Причина, по которой заведение пользовалось популярностью, была проста - сюда часто заходили голливудские знаменитости.
       В момент, когда Роб назвал метрдотелю свое имя и упомянул, что есть резервация, сам Микеланджело бди Мальта, тощий, нескладный, кренящийся вправо, прошел мимо, пьяно ища туалет. И сразу после того, как они сели за столик и официант подошел, чтобы спросить, будут они пить, или чего, Лиллиан углядела пораженно - Беатрис Стрейткрунер в дальнем углу.
       Лиллиан обожала знаменитостей. Раскрыв широко глаза, восхищенная и притихшая, она все таращилась на разных известных людей, и при каждом узнавании у нее перехватывало дыхание. Публичные эти персоны тихо беседовали, мирно поедали свои заказы, пили, и вежливо смеялись. Роба реакция Лиллиан забавляла.
       Многие знаменитости, будучи людьми простыми, родившимися в простых местах, сами поражались знаменитостям вокруг. Восхищенные тихие вскрики звучали повсюду.
       Большинство женщин одето было в тряпки, вид которых стоил бы среднестатистической работающей девушке ее места в конторе, если бы она осмелилась что-то подобное надеть. Женщины, носящие такие тряпки, гордились тем, что им было это позволено. Мужчины одеты были в мягкие, удобные брюки и пиджаки - одежда, которую Роб сам предпочитал любой другой.
       А в общем демимонд не очень изменился с тех пор, как его абсорбировала индустрия развлечений, разве что в его сегодняшнем виде он не вдохновил бы ни Лотрека, ни Легара. Но . . .
       Роберт подумал, что идея интересная. Нет, не идея - а так, пока что просто чувство.
       Ход его мыслей был прерван появлением Живой Легенды. Лиллиан открыла рот и едва сдержалась, чтобы не замычать. Роб взял ее руку в свою, на всякий случай. Многие другие мужчины вокруг, заметил он, сделали тоже самое.
       Метрдотель провел Живую Легенду к столику в углу. Оба страдали от невыносимой головной боли - первый из-за того, что говорил со своей бывшей женой два часа назад, второй из-за безостановочного смешивания текилы и бренди прошлой ночью.
       - Простите, сэр. Вас зовут Луис Ойлпейпер, не так ли?
       - Да, - ответил Роберт. - Присаживайтесь.
       Лиллиан наклонила голову, оглядывая пришедшего, нахмурилась и посмотрела на Роберта. Он подмигнул ей.
       Пришедший был молодой негр, худой, нескладный, с большими невинными глазами.
       - Я продюсер фильмов, - объяснил он. - Есть дело. Мы сейчас работаем над созданием пакета. Понимаете? Это просто фантастика. Фантастика, сэр. Я вот подумал - а что если я уговорю вас написать саундтрак. Для нас. Не пожалеете, сэр.
       - Зовите меня просто Луис, - вполголоса заговорщически попросил Роберт.
       Лиллиан закусила губу, чтобы не засмеяться.
       - О, да? Хорошо, - продолжал молодой человек. - Это будет самое великое дело в истории, сэр . . . то есть Луис. Поверьте. Мы уже договорились с Ларри Геймфрай, он будет играть главную роль, мы заручились его поддержкой. Он хотел бы режиссировать тоже, если мы не уговорим Фьюза Чайну. Наши люди уже вошли с ним в контакт.
       - А о чем фильм? - спросил Роберт, бросая взгляд на настоящего Луиса Ойлпейпера, бородатого, в очках белого мужчину, занятого поглощением филе миньон в двух столах от них.
       - Дело такое, что сценарий еще не совсем готов, - признался продюсер. - Но будет здорово, уверяю вас, Луис. Все, что нам нужно - блистательный черный композитор.
       Сотовый телефон Роберта зазвонил у него в кармане.
       - Извините, одну минуту, - сказал Роберт. - Да?
       - Достал я вам информацию, босс, - сказал недовольным тоном Билл.
       - Я слушаю.
       - н КЧАНБМХЙЕ йЮЯЯЮМДПШ сНКЬ.
       - дЮ, Ъ ОНЛМЧ. дЮКЭЬЕ.
       - Молодой черный парень, живет в Ист Вилледже. Водил в свое время такси. Играет на рояле в нескольких барах. Адрес нужен?
       - И имя тоже, если тебя не затруднит.
       - Юджин Вилье. А адрес . . .
       Роберт запомнил адрес.
       - Хорошо работаешь, Билл. Спасибо. Можешь идти домой и досыпать. Можешь взять выходной завтра.
       - У меня неоконченное . . .
       - Да, хорошо. Сладких тебе снов, Билл.
       Роб выключил телефон.
       - Это Лиллиан, - объяснил он молодому черному продюсеру. - Она мой менеджер. Она выяснит с тобой все остальные вопросы. Мне твой проект нравится. Получим удовольствие от работы. Лиллиан, я вернусь через десять минут. Запиши его координаты, пожалуйста, и никуда не уходи.
       - А куда это ты собрался? - спросила она подозрительно.
       - На меня нашло вдохновение. Мне нужно закончить второй акт оперы, которую я пишу. Не будь груба с продюсером. Как тебя зовут, сынок?
       - Анди.
       - Не будь груба с Анди, Лиллиан. На его стороне Фьюз Чайна и Ларри Геймфрай.
       Квартира Юджина Вилье находилась в двух кварталах от заведения. Портье не было. Замок на парадном входе был декоративный. Роберт нашел квартиру и надавил кнопку звонка. Эта мера предосторожности была лишней - он чувствовал, что внутри никого нет.
       Он быстро открыл замок, зажег фонарик, и осторожно прикрыл дверь.
       Он не знал точно, что он должен здесь обнаружить. Может, фото Кассандры Уолш, доказывающее, что человек, которого видела Лиллиан . . . во время сеанса . . . был тот же, что и человек, здесь проживающий, и что глаза, сквозь которые его видела Лиллиан, принадлежали Кассандре. Он действовал, движимый импульсом. Делать подробный обыск не было времени, да и ордера не было. Он заметил компьютер, хотел уже было его включить, но передумал. Он посветил фонариком на книжные полки в гостиной. Времени анализировать названия тоже не было. Он осмотрел одну из двух спален, чьи стены были полностью оклеены вырезками из журналов, изображающими разных популярных музыкантов и актеров, включая Ларри Геймфрайя и Фьюза Чайну. Любовник Кассандры Уолш? Вряд ли. Он зашел во вторую спальню. Ага, это уже похоже на дело. Много звуковоспроизводящей аппаратуры и пианино. Обычное. Роберт поднял крышку и провел пальцами по клавишам. Пыли нет. На пианино играли, оно не было просто мебелью. Сверху лежали папки, и, открыв одну из них наугад, Роберт обнаружил нотные записи, сделанные черными чернилами от руки. Кто-то здесь сочиняет музыку. Черный композитор, как сказал тот вульгарный дурак. Роберт перевернул страницу, зажал фонарик между плечом и щекой. Ого. Парень действительно был композитор. Он взял другую папку. И еще одну. Еще интереснее. В следующей папке на титульном листе написано было "Посвящается Санди". Для суда это не подходит, но надпись убедила Роберта, что парень был действительно любовник Кассандры. Роберт попытался разобрать основную тему, напевая медленно. Не вышло. Он попробовал еще раз. Нет, не получается. Он не помнил, когда последний раз читал нотную грамоту. Он попытался напеть мелодию еще раз - и вдруг прошел первые восемь тактов. Он намычал их снова - ему показалось, что это - первая часть простой, хрупкой, невозможно красивой мелодии. Ну, может просто показалось. Как бы проверить впечатление? Роберт закрыл крышку, положил на нее открытую папку, вынул из кармана портсигар, и надавил кнопку. Из портсигара выскочил объектив. Роберт сфотографировал страницу, затем вторую и третью. Вскоре вся соната была запечатлена в цифровой памяти.
       К тому времени, когда он возвратился в ресторан, продюсер уже ушел. Тревога Лиллиан исчезла, когда Роберт сел на свой стул и подмигнул ей.
       - Двенадцать минут, - сказала она. - Две минуты лишних.
       - Сожалею, - сказал он. - Ну так что, взяла ты у парня координаты?
       - Да.
       - А контракт он тебе показал?
       - О да. Весьма солидный, и выгодный. Кстати, аванс тебе не заплатят. Но зато проценты потом большие. Где это ты был?
       - Да так, выскочил купить билеты.
       - Какие билеты?
       - Мы с тобой идем в эту субботу в оперу. Тебе нравится "Аида"? Одна из лучших вещей Верди. Действие происходит в Египте, в тени пирамид. И очень много межрасового [непеч.].
      

    III.

      
       ИЗ ДНЕВНИКА ЮДЖИНА ВИЛЬЕ -
      
      
       Хотя цифры не увлекают меня так, как увлекали раньше, все-таки я вспомнил, когда проснулся тем утром, что сегодня мне исполняется двадцать пять. Не один я это, оказывается, вспомнил. На автоответчике наличествовали - пьяное сообщение от Джульена, трезвое от мамы. Джульен оставил свое в четыре-ноль-семь утра, а мама, которая вечно рано встает, через два часа после него. Я посмотрел на часы. Одиннадцать. Я потопал в ванную. Зеркальное изображение Юджина Вилье на дверце туалетного шкафчика мне не понравилось. Опухшая морда, глаза смотрят зло. Я зачерпнул пригоршню воды и плеснул на изображение. Ручейки побежали по стеклу. Изображение не улучшилось. Тогда я собрался с духом и плеснул воды себе на лицо. Было приятно, но визуальный аспект остался неизмененным.
       Зазвонил телефон. Я как раз раздумывал, какие нужно внести коррективы в четвертую часть моей Первой Симфонии.
       Да?
       Джин?
       Санди!
       С днем рождения.
       О. Не знал, что ты знаешь.
       Ну?
       Что ну?
       Не кажется ли тебе, что нужно что-то сказать?
       Например?
       Для начала - спасибо.
       Да, конечно. Спасибо, Санди. Спасибо. . . Спасибо.
       Симфонию закончил?
       А?
       Ты уже целый месяц говоришь об этой симфонии. И ни о чем другом. Даже во сне. Ну, что, закончил?
       Хмм. Я вот только что собирался заканчивать.
       Мне можно посмотреть?
       Э . . . Да, конечно.
       Сегодня после полудня?
       Э . . . Нет. У меня ранний ангажемент . . .
       Отмени.
       Вот так вот - взять и отменить?
       Да. Я нанимаю тебя на сегодняшний вечер.
       Это мне не понравилось. Я говорю - Так, знаешь ли . . .
       Она захихикала молодым голосом. Она сказала - Нет, идиот. Ты мне нужен как эксперт, и я тебе заплачу. Семьдесят долларов.
       Ангажемент мой в тот вечер был - очень приличное заведение на Верхнем Ист Сайде, я подменял их обычного пианиста, который попросил меня его поддержать, а то у него бурный внебрачный роман, в который он ввязался, чтобы компенсировать ежедневную враждебность тещи. Я рассчитывал получить сотни полторы, так что я сказал - Нет, не пойдет.
       Она сказала - Я не могу заплатить тебе больше за то, что ты сделаешь. Но будут премиальные.
       А, да?
       А как же. Если ты завершишь проект меньше, чем за четыре часа, то получишь двести долларов.
       Я стоял на тротуаре, нервно куря.
       Кто их знает, этих голубокровных. Она могла не найти улицу. Она могла не заметить меня на улице. Она могла решить, что я передумал и уехал в Аргентину. Я не люблю Аргентину, но она-то об этом не знала. Я стоял, курил и разглядывал в упор ворчливых прохожих, и удивительно просто, что никто из них не обиделся за все это время. Многие люди в этом городе, особенно у кого мускулы большие - очень закомплексованы и не любят, когда на них глазеют. Их это стесняет, и они способны тут же устроить скандал с мордобоем, если их разглядывают. Я уже собирался закуривать снова когда увидел черный Форд Эксплорер, лихо входящий в левый поворот. Машина рыкнула сигналом на рассеянного среднего возраста и профессорского вида мужчину, увеличила скорость, и резко затормозила возле меня. Дверь с пассажирской стороны распахнулась - изнутри на нее яростно нажали - и снова захлопнулась. Затем ее открыли опять, и на этот раз Санди выставила ногу с водительского сиденья, чтобы остановить непослушную дверь.
       Она радостно закричала - Запрыгивай!
       Я запрыгнул. Я поцеловал ее. Я хотел, чтобы поцелуй продлился дольше, но она была очень нетерпелива - что-то у нее было такое на уме сегодня.
       Она говорит - Вот это?
       Я отдал ей партитуру, которую только что распечатал.
       Она говорит - Спасибо. Сиди и не двигайся, я сейчас.
       Она переключила рычаг на парковку и выскочила наружу. Задняя дверь, открывающаяся вверх, скрипнула. Я оглянулся. Санди оперировала портативным факсом и тихо ругалась последними словами.
       Я говорю - Куда ты это посылаешь?
       Она говорит - Не бойся, не украдут.
       Я хотел бы знать.
       Скоро узнаешь. Заткнись и дай мне тут закончить.
       Некоторое время она возилась со страницами и кнопками. Удовлетворенная, она позволила машинке работать без ее помощи, захлопнула дверь, и снова материализовалась на водительском сидении - солнечная, счастливая, ослепительная, сердитая, и смешливая.
       Она говорит - Пристегнись и ничего не бойся.
       Следующие несколько кварталов факс позади нас мычал и урчал. Затем он дважды бибикнул и выключился. Санди кивнула и подняла к небу большой палец. Я взял ее за запястье и захватил палец губами.
       Она говорит - Не смей.
       Засмеялась.
       Она говорит - Не сейчас.
       Глаза у нее сверкали.
       Она была страстным, импульсивным водителем. Ее Эксплорер - если вы видите голубокровного, который едет в чем-то помимо Ройса, так это они думают, что ведут себя незаметно - устремлялся вперед как ракета каждый раз, когда светофор - не обязательно тот, который был перед нами - переключался. На зеленый свет ему тоже не обязательно было переключаться. Красный устраивал Санди в той же степени, что и зеленый, а желтый ее возбуждал неимоверно. Она меняла полосы под неестественным углом. Она подрезала грузовики, автобусы и желтые такси по желанию. На экспресс-шоссе естественная скорость Санди была - девяносто миль в час. Каждый раз, когда ее нога в белом сникере вжимала акселератор в пол, победная улыбка появлялась на ее губах. На ней были синие джинсы, белая футболка, и кожаная куртка возрастом не менее десяти лет. Ее вьющиеся пепельно-блондинистые волосы завязаны были в озорной хвост. Ей нравилось водить, она говорила, что слишком редко водит, с энтузиазмом выкрикивала страшные ругательства, когда та или иная машина нарушала ее план на ближайшие полторы секунды. В такой манере мы переехали Мост Трайборо, проскочили Аэропорт ЛаГвардиа, посмотрели, как плывет мимо Шей Стейдием, влетели на Лонг Айленд Экспрессуэй, и вскоре приблизились к региону, известному в просторечии как Золотой Берег. Места эти были мне памятны.
       Когда посещаешь место, которое видел ребенком, все кажется меньше и роднее. Асимметричные контуры особняка Уолшей поразили меня, хотя у меня было раньше предчувствие, что именно здесь мы сегодня и окажемся. Знакомая башня, стойла, большое поле, мой любимый дуб у огромных окон столовой. У меня перехватило дыхание, голова поплыла. Батюшки - почти дом родной.
       Она быстро провела меня внутрь. Она обменялась приветствиями с дворецким. Добрый старый Эммерих не узнал меня. Мы прошли в закуток перед библиотекой, откуда почему-то убраны были все стулья. Я рассчитывал на рандеву со старым роялем, с которого началась моя карьера. Вместо этого мы остановились в библиотеке.
       В помещении было полно народу в таксидо и вечерних платьях. Их беспокойство говорило о том, что они здесь по делу. Везде стояли пюпитры. Музыкальные инструменты у восточной стены. Временный подиум напротив окна.
       Санди сказала - Дамы и господа! Это - Юджин Вилье, автор Симфонии Вилье Номер Один, с который вы должны быть знакомы - у вас было время. Те из вас, кто даже не заглянул в партитуру, может идти домой прямо сейчас. Через несколько минут вы начнете репетировать. Благодарю за понимание.
       Не думаю, что моя глупая ухмылка произвела на кого-то благоприятное впечатление. Речь Санди испугала их всех. Они разглядывали меня недовольно и недоверчиво.
       Санди сказала - Извините нас, мы сейчас вернемся.
       Она вытащила меня из библиотеки. Она захлопнула дверь и бросилась мне на шею.
       Она прошептала мне в ухо - С днем рождения, Джин.
       Я растерялся. Стою и двинуться не могу.
       Я сказал - На той стене была картина какого-то мариниста. Как раз над камином.
       Она говорит - Что?!
       Но в этот момент я лишился дара речи.
       Что с тобой? Джин!
       Она стала целовать мне лицо.
       Джин!
       В конце концов она отвела меня в ближайшую ванную, помыла мне лицо холодной водой, поцеловала меня, может, тысячу раз, сделала мне минет, прижалась щекой к моему бедру и застыла в этом положении.
       Я сказал, Санди.
       Она сказала, Нет, нет. Все нормально. Прости. Я была немного бестактна. Но я в тебя верю.
       Неловкий подарок богатой женщины. Совершенно очевидно - искренний. Было больно, но было нужно. Я поднял ее на ноги.
       Я сказал, Санди. Сладкая, глупая Санди. Я никогда никого в этой жизни не любил, кроме себя. А теперь есть ты. Я не хочу тебя подвести, и я очень боюсь. Панически. Ты отняла у меня две вещи, которые делали мое существование относительно безопасным - мой цинизм и мою независимость.
       Она надула губы. Она спросила, не хочу ли я получить обе эти вещи обратно.
       Осознав, что мои слова интерпретировали неправильно, я объяснил ей, что обратно ничего получить нельзя. Я сказал что когда-то я смеялся над людьми, но теперь буду вынужден воспринимать их серьезно. Я сказал, что умел раньше выживать один, без помощи.
       Я сказал - А теперь я не могу без тебя жить. Пожалуйста, пойди туда и скажи этим кретинам, чтоб шли домой.
       Она перестала дуться, хихикнула и положила голову мне на грудь.
       Она сказала нежно - Не будь неблагодарным гадом. Этим людям заплачено. Было бы глупо не использовать возможность.
       Я сказал - Что ты хочешь, чтобы я сделал?
       Она сказала - Через две недели здесь будут гости. Твой оркестр будет играть на лужайке. К тому времени должно стать достаточно тепло. После этого мы перенесем все это в студию звукозаписи.
       Нужно было отказаться. Не шучу. Но человек слаб. Соблазн был слишком велик и, на первый взгляд, слишком безвреден, чтобы сопротивляться.
       Я сказал - Я никогда раньше не дирижировал.
       Я уверена, что ты знаешь, как это делается.
       Вроде бы.
       Все будет в порядке. Я сейчас уеду, мне нужно развеяться. Мне только что привели мою любимую лошадь. А ты иди к ним и репетируй. Хорошо? И не будь с ними слишком добр.
       Она поцеловала меня в губы и убежала. Я помылся, выключил свет в ванной, и вышел. Эммерих стоял в комнате, вытирая пыль с каминной полки. Он заметил, что я на него смотрю.
       Он говорит бесстрастно - Вам что-нибудь нужно, сэр?
       Э . . . нет. В общем, ничего. А что сталось с картиной?
       Он посмотрел на то место, где она висела.
       Он говорит - Продали пять лет назад. И еще кое-какие вещи продали.
       Рояль?
       На месте. Можете пойти и доломать его.
       Лицо его оставалось бесстрастным.
       Я сказал - Значит, вы меня помните.
       Да, сэр.
       Оказывается, некоторые дворецкие все еще блюдут честь мундира.
       Я сказал - Эммерих . . .
       Сэр?
       А она? . . .
       Нет.
       А она . . . вы ей . . .
       Наконец он коротко, натянуто улыбнулся. Он сказал - Это не мое дело. Мне не платят за добровольную выдачу информации . . . сэр.
       Я что-то хотел сказать и остановился. Мне было страшно неудобно. Я, в общем, не был против, если Санди узнает. Может, совсем немного против. Было бы лучше, если бы она не узнала. Но, видите ли, мысль, что старый Эммерих знает мою тайну и имеет таким образом какое-то влияние на нашу связь мне совершенно не нравилась.
       В ответ на мои мысли Эммерих сказал - Я обычно держу, то, что знаю, при себе. Черта, присущая дворецким и адвокатам. Наше молчание не нужно покупать. Если, конечно, у вас нет достаточных денег, чтобы его купить. Боюсь, таких денег у вас нет.
       Я хихикнул, стесняясь. Я спросил - Это вы делали копии с партитуры?
       Да, сэр.
       Вы получили ее по факсу, а потом съездили в копировальный центр?
       У нас есть ксерокс в подвале, сэр.
       Ага, понял.
       Я снова хихикнул, стеснительно.
       Он говорит - Что-то еще, сэр?
       Я перестал хихикать. Тон у него был ледяной.
       Я сказал - Ты меня не любишь, не так ли?
       Вы правы, сэр.
       Я круто повернулся и вошел в библиотеку. Ни на кого не глядя, я промаршировал к подиуму. На пюпитре передо мной я нашел мою копию партитуры и, что было удобно, дирижерскую палочку.
       Я сказал - Ну, так, струнные, переходите сюда.
       И указал палочкой, куда именно.
       Четыре часа спустя я был выдохшийся, потный, несчастный, и сам на себя злился. Санди велела Эммериху показать мне спальню с ванной. Наличествовал стенной шкаф с полотенцами и халатами. Я помылся, скользнул в кровать, заложил руки за голову, и уставился в потолок. Появилась Санди в одежде для верховой езды, но я все еще был слишком злой, чтобы восхититься. Она знала, что что-то не так. Она тактично убежала в ванную. Через десять минут она присоединилась ко мне в постели.
       Она сказала - Если не хочешь, не говори мне ничего.
       Я хочу кое-что сказать. Ты - самый удивительный человек из всех, кого я когда-либо встречал.
       Я не кривил душой. Она сама все это организовала, подготовила меня, привезла меня сюда, и так далее - сделала мне самый уникальный подарок на день рождения - возможно, в истории человечества. У нее было право ждать чего-то взамен, чего-нибудь большего, чем моя мрачная рожа и мое ворчание. В связи с моим поведением она имела право показать, что она обижена, и не слегка. Но не показала. Она сперва подумала обо мне, а потом уже о себе. Она поняла. Будь я на ее месте, был бы я также щедр? Также великодушен? Сомневаюсь. Я перекатился на нее. Глаза ее широко открылись.
       Она сказала - Я все это время представляла тебя голым.
       Я вошел в нее, запустил пальцы в ее волосы, поцеловал ее в нос. Я пробормотал - Я тебя не заслуживаю.
       Она сказала - Заслуживаешь. Она сказала это, открываясь подо мной, прижав пятку к моей спине, медленно поводя грудью по моей груди. Она сказала - Ты просто этого не понял пока что. Она застонала. Она сказала - Нет, не двигайся. Нет еще.
       Я проснулся в шесть утра - проспав больше двенадцати часов - протянул руку - и она была рядом, рядом - наша вторая целая ночь вместе, действительно вместе, мы засыпали и просыпались вместе - и у меня появились сомнения по поводу моего музыкального дара. Одно дело - слышать музыку в голове. Другое дело - имитировать компьютером симфонический оркестр, хотя разница в этом случае не слишком большая, ничего драматического. Но совсем, совсем другое дело, возможно убийственное дело - слышать эту музыку живьем, и сразу осознать все очевидные недочеты, которые ранее очевидными не были.
       Поагонизировав по этому поводу, я принял решение.
       Я позвал тихо - Санди?
       Да?
       Она не спала.
       Когда следующая репетиция?
       Э . . . Когда хочешь. Сегодня? Завтра?
       Мне нужно в город.
       Сейчас?
       Да.
    Может, позавтракаем сперва?
       Купим что-нибудь в городе. Ты будешь завтракать, а я буду корректировать. Затем я распечатаю новую версию. Затем сбегаю вниз, в центр копий, и сделаю копии для всех. У Эммериха сегодня выходной.
       Сомневаясь, она сказала - Что ж, я могла бы остаться здесь, а ты бы послал по факсу оригинал, и я бы сделала копии . . .
       Я сказал - Нет, я хочу, чтобы ты со мной поехала.
       Она расстроилась, хотя знала, конечно, что тут уж ничего не поделаешь. Она все знала.
       Она сказала - Дай мне несколько минут.
       Она выскользнула из кровати, умопомрачительно желанная - силуэт и запах - в утренних сумерках, и исчезла в ванной.
       Мы бегом пересекли столовую - я успел заметить полностью сервированный стол. Глазунья, оладьи, тост, кофе, сок, и . . . Санди взялась за дверную ручку. Я взялся за ее плечо.
       Санди.
       Да?
       Мне так жаль. Я такая эгоистичная свинья.
       Я встал перед ней на колени. Я спрятал лицо в складках ее легкой юбки - слишком легкой для утренней прохлады.
       Я сказал - Я люблю тебя, Санди. Но это нужно сделать.
       Она спросила грустно - Прямо сейчас?
       Да. Не медля ни минуты. И вести в этот раз буду я.
       В машине она скинула туфли, опустила спинку сиденья, и положила ноги на плоскость над перчаточным отделением, к ветровому стеклу. Хвастаясь, возможно, неотразимой красотой пальцев. Затем она уснула. В конце концов было шесть тридцать утра.
       Я съехал с шоссе на выходе к Лонг Айленд Сити, нашел большую стоянку, которую помнил со времен вождения такси, и, выключив мотор, осторожно перелез на пассажирскую сторону. Встав коленями на пол, стащив трусики с ее ягодиц, раздвинув ей ноги и поместив между ними голову, я приник губами к ее женственности до того, как она успела проснуться. Я боялся нескольких вещей, конечно же, вещей, от которых не спасают даже запертые двери автомобиля, туманные сумерки снаружи, и высокое положение сидений Эксплорера по отношению к земле - не могут защитить страстных любовников в нашем городе. Будучи безнадежным романтиком, я терпеть не могу саму возможность внешней опасности во время акта, и ненавижу и боюсь лицемерных рыцарей возмущенной морали - копов, которые не желают заниматься своим непосредственным делом (кое, напоминаю, состоит в поддерживании мира и порядка на улицах, не так ли); угонщиков и машинных воров, ищущих случая украсть автомобильную стереоустановку, и которых не останавливают взгляды водителей проезжающих машин; и обще-размытого типа мелких жуликов, которым нечем больше заняться в семь утра, и которые бестактно пытаются углядеть то, что другие совершенно очевидно не хотят показывать публике. Копы были бы особенно неприятны - персонал полицейских участков криминальных районов состоит в основном из белых, часто толстых - благодаря умопомрачительной глупости властей; а что, по-вашему, может больше рассердить белого копа, чем черный парень, развлекающий куннилингусом хорошо сохранившуюся, привлекательную женщину в дорогой машине - и оба при этом явно наслаждаются действием? Копы терпеть этого не могут. Смотрят на такие дела враждебно.
       Но все было хорошо. Нью-Йорк оставил меня в тот день в покое. Меня и Санди. Запоздалый подарок ко дню рождения - мне от города, наверное.
       Она кончила с невероятной силой, а затем всплакнула, и стала умолять меня взять ее, прямо сейчас. Я так и поступил. Это было наше второе автомобильное соитие, и оно было лучше, чем первое. Ее и мой рост, размеры машины и расположение переднего сидения идеально подходили друг другу, почему-то. Отодвигая ей волосы назад, я смотрел, как она стремительно хорошеет, еще больше хорошеет, когда она стала подходить ко второму оргазму - и будто отчаянно красивая, с грустью, фортепианная соната прошла через мое тело, и некоторые ее части наложились одна на другую.
       Как полагается, мы остановились в дайнере (я отказался от плана тот час же приступить к делу, я дико хотел есть, и Санди тоже), и затем в магазине канцелярских изделий, чтобы купить чернила для моего принтера (сорок долларов), бумагу (восемь долларов). Город барахтался в антитабачной кампании. Мы прибыли в мой район в девять. Вскоре я должен был расстаться с шестьюдесятью зелено-спинными, дабы сделать достаточно копий (сорок копий, тридцать страниц каждая). Сто долларов, чтобы распечатать партитуру симфонии. Джульен должен будет на следующей неделе несколько раз меня накормить.
       Я сказал - Есть идея. Давай сделаем настоящий концерт.
       Она сказала - Что ты имеешь в виду?
       Я включу еще какую-нибудь музыку. Оффенбаха. Вагнера. Пусть это будет настоящая программа. Как это тебе?
       А мне можно тебе помогать?
       Я без тебя не справлюсь.
       Ее улыбка была мне наградой. У меня тут же ослабли колени.
      

    IV.

       В ночь перед Концертом на Лужайке я выпил, может, три галлона молока, пересчитал всех овец в Шотландии раз пять, принял ванну два раза, прочел половину какой-то книги Шопенгауэра, послушал по радио несколько арий в исполнении молодого мулата, баритона, только что подписавшего контракт на сольный концерт в оперном театре во Фриско (пел он в основном скучные арии Беллини, с очевидно искусственным пылом) - и все-таки уснуть мне не удалось. Ну, может к утру подремал немного, пока будильник не зазвонил.
       Санди, я заметил, тоже немного нервничала, и вела машину соответственно.
       Она заметила, что у меня глаза красные.
       Я свернулся в клубок, как мог, на моем сидении, поерзал, и в конце концов управился положить голову ей на колени. Она была в легком платье, и мои ольфакторные функции, усиленные бессонной ночью, позволили мне почувствовать слабый запах ее кожи через материю. Я удивился, открыв глаза и увидев, что до поместья Уолшей осталось меньше мили. Я сел прямо. Санди остановила машину на обочине, перегнулась ко мне, и поцеловала меня долгим, крепким поцелуем. Эгоистичная свинья, я только теперь понял, что, может, она тоже не много спала в эту ночь.
       Мы остановились у одного из остаточных дайнетов на обочине. Граждане, принадлежащие к высшим классам, в них не ходят, но Санди была Санди, а я никогда от завтрака не отказываюсь. Официантка, моложавое существо с редкими зубами, одетое в грязную белую блузку, грязный передник, фиолетовые нейлоновые чулки, с двухдюймовыми вручную крашеными фиолетовыми же ногтями, приняла у нас заказ. Была она скорее всего совершенно фригидна, бедная неудачливая бимбо, иначе она заметила бы сексуальное напряжение, идущее от Санди и меня волнами. Нет, скорее всего она подумала что Санди - общественный работник, спасающий людей от падения в низшие социальные слои, а я ее протеже из трущоб. Я подмигнул ей. Она фыркнула презрительно. Дура, расистка.
       Я слопал яйца и бекон, тост, выпил сок, выпил водянистый кофе - и попросил еще - пока Санди задумчиво копалась ложкой в половине дыни. Вскоре она уехала, а через двадцать минут вызванное по телефону такси примчало меня в поместье Уолшей.
       Когда я поднялся на сборный подиум посреди лужайки, голова моя была удивительно ясна. Музыканты приветствовали меня кивками, не все кивки были в мою сторону. Женщины казались заняты мыслями, мужчины, почти все, настроены были саркастически. Я бросил быстрый взгляд в сторону гостей. Их было уже несколько дюжин, одетых богато и легко в летние костюмы. В тот год яркие цвета были в моде, опять. Мне было хорошо в моем таксидо.
       Складные стулья, столы и пляжные зонтики торчали повсюду. Было чуть за полдень, частичная облачность, тепло. Компания по приготовлению и доставке пищи и обслуживанию, которую наняла Санди, была высшего класса, или может у них были другие причины действовать эффективно. Дюжина официантов, одетых очень похоже на моих музыкантов, предлагали, наливали, сервировали непрерывно. Время от времени где-то стреляла пробкой бутылка шампанского. Я поднял палочку.
       Несмотря на все, сказанное Санди, я все равно не знал, какую роль я здесь играю. Оркестр - для развлечения гостей? Или же они действительно будут слушать хорошую музыку? Это что - концерт, или приятный звуковой фон для пяти дюжин белых граждан, обремененных наследственными доходами, традициями, нравами, и необходимостью все время выглядеть удовлетворенными?
       Увертюра к "Орфею" - вибрирующая, стремительная вещь. Меньше чем столетие назад, предки моей аудитории - те, кто не умел воспринимать музыку, а только следовал общепринятым стандартам поведения и трепа - покривились бы. Автора опуса, в пенсне и цилиндре, немецкого еврея, ставшего великим французским композитором, современники считали вульгарным поденщиком, эксплуатирующим плебейские вкусы большинства. Теперь это не так, поскольку ни от кого не требуется больше воспринимать музыку серьезно. Только от критиков это требуется, и от профессиональных музыкантов (большинство первых, кстати сказать, до сих пор презирают Оффенбаха).
       Я подождал, пока полная среднего возраста блондинистая виолончелистка перестанет чесать массивную левую ягодицу смычком (она пыталась делать это очень незаметно), затем пока один из бородатых кларнетистов устанет саркастически комментировать поведение виолончелистки, и затем пока виолончелистка выскажет свое мнение о внутренней сущности кларнетиста - и снова поднял палочку.
       Мне удалось проконтролировать темп и поддержать положенную степень бравурности в звучании - до самой вальсовой темы. После этого музыка чуть не вышла полностью из-под контроля. Почти. Струнные потеряли нить на семь или восемь тактов. У меня возникло желание бросить палочку и уйти - просто пересечь лужайку, выйти за ворота и направиться к ближайшей станции (чье местонахождение было мне неизвестно). Струнные снова зацепились за ритм - до того, как я решился что-нибудь такое выкинуть. Я посмотрел на аудиторию.
       Некоторые гости сидели теперь в полевых креслах, другие шатались по территории без всякого смысла, попивая алкоголь и болтая. Кажется, никто ничего не заметил. Все это было, конечно - как в домоцартовские времена, когда музыка была во всех смыслах декоративным искусством и предназначалась для ласкания благородных ушей во время светской беседы. После двухсот лет стремительного развития и полстолетия застоя, надувательства, трех дюжин фальшивых направлений и массовой стультификации, мы вернулись туда, откуда мы изначально вышли.
       Мы доиграли финальную часть увертюры, то бишь Канкан (несколько человек обернулось с радостью узнавания в глазах . . . Как-нибудь, когда у меня будет достаточно влияния, я, может быть, составлю программу, состоящую исключительно из пьес, отдаленно знакомых широкой публике, чтобы они испытывали эту радость каждые пять минут - почему нет?)
       Канкан закончился мощным ударом, и я выдержал паузу перед тем, как начать свой собственный опус, мою недавно законченную Первую Симфонию. Где-то в середине "Орфея" я осознал что, в любом случае, все потеряно. Музыка - особенно свеженаписанная - не предназначена для исполнения на открытом воздухе. В концертном зале есть акустика и есть интим. На воздухе, на лужайке, с лесом по соседству, ты конкурируешь с шедеврами Создателя - визуальными, аудиторными, ольфакторными. В помещении Бог иногда посещает шоу одного из своих детей. На воздухе дитя находится в собственной галерее Бога, свистит в копеечную свистульку, не попадая в ноты, пока главный оркестр Создателя выдерживает паузу, подчеркивая абсурдность действий ребенка.
       Деревянные духовые поднялись, за ними последовали струнные - над лужайкой, но звук был слабый, незначительный, почти нейтральный. По крайней мере так слышалось, наверное, там, среди гостей. Я стоял прямо перед моими музыкантами (тромбонист чуть не набил мне синяк под глазом своей слайдой), но даже с моей позиции я отчетливо слышал разницу между звуком, который я приучил этих дураков создавать в библиотеке и звуком, который они теперь создавали. Я решил, что пойду напролом.
       Первая тема моей симфонии задышала тихо в нижних регистрах, подчеркнутая тренькающим звуком скрипичного пиццикато. Ответвление от моей колумбовой оперы, первая часть изображала море. Волны были небольшие, но небо над водой - бледно-серое, обещающее дичайший шторм. Медные издали короткое мощное гудение с хрипом и снова затихли. Контрапункт ввязался во вторую тему - корабль ушел из порта, навстречу штормам седобородого океана.
       Никто нас всерьез не слушал. Музыка была тенью той музыки, которую мои солдаты и солдатки играли в библиотеке. Я опустил палочку и посмотрел в небо. Они не поняли поначалу, но вскоре духовые остановились, хор струнных развалился, и только давешняя виолончелистка, не обращая внимания на то, что происходит вокруг, играла еще целых десять или даже пятнадцать секунд. Она остановилась и посмотрела по сторонам с виноватым видом.
       "Травиата", сверху, - сказал я. Мы сыграли застольную, блистательный опус, который звучал так же глухо и скучно, как моя собственная композиция. Но в том и состоит преимущество известной вещи - неправильная акустика и даже сбитые ритмы и оркестровка редактируются слушателями в уме, автоматически. Недостающие части услужливо подставляются памятью, недостатки учитываются и корректируются. Libiamo, libiamo ne'lieti calici, che la belleza infiora . . . .
      
       КОНЕЦ ЦИТАТЫ
      

    V.

      
       В соответствии с завещанием покойного мужа Кассандры Уолш, Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд управлял делами поместья. Он никогда не одобрил бы такой расход. Кассандре Уолш пришлось посетить семейного адвоката в частном порядке и через него продать колье, бывшее во владении семьи больше столетия. Она продала его дешево. Из миллиона шестисот тысяч, полученных за колье, адвокат взял четыреста тысяч за услуги. Колье не было последним в имуществе Вдовы Уолш. У нее были еще драгоценности.
       Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд узнал о Концерте на Лужайке за две недели до назначенной даты, когда репетиции уже шли вовсю. Он ничего не сказал. На концерте он не присутствовал.
       Критик, чья колонка периодически появляется во многих восточнобережных публикациях с хорошей репутацией присутствовал на концерте и выразил мнение о нем в своем интервью с Инспектором Робертом Кингом из ФБР.
      
       ИНТЕРВЬЮ РОБЕРТА КИНГА С ЗИГФРИДОМ МАЙЕРОМ
       Солнечный полдень. Сентрал Парк, роскошный в конце августа. Посреди Большого Газона соорудили сцену. Рабочие вносят последние коррективы в проводку звуковоспроизводящей системы. Воскресный концерт должен начаться меньше чем через час.
       Перед временной сценой - пространство, огороженное желтой целлофановой лентой, в котором стоят три дюжины складных кресел. Пройти за ленту - нельзя, за этим следят. По крайней мере большинство жителей города считает, что следят. В данный момент - никто, конечно, не следит, и места за лентой много. Человек десять всего находится там. Они присели на складные стулья и любезно переговариваются. Один из них - Зигфрид Майер, известный музыкальный критик. На нем легкий летний костюм. Он среднего возраста, в ранней стадии фолической регрессии, и манеры его говорят о человеке, чьи амбиции удовлетворены были в самом начале карьеры, и теперь он живет, считая, что дальнейшая жизнь будет не менее удовлетворительна и легка.
       К нему подходит Инспектор Роберт Кинг, худой высокий черный мужчина в мягком неофициальном костюме. Сперва мистер Майер вежливо отказывается говорить с Инспектором. Незаметно мистер Кинг показывает ему бляху. Мистер Майер качает головой и сдается. Они садятся друг напротив друга.
      
       КИНГ. Что вы думаете о концерте, мистер Майер?
       МАЙЕР. Как, простите?
       КИНГ. В тот день, когда вы гостили у миссис Уолш, на лужайке давали концерт, не так ли?
       МАЙЕР. О! Да, конечно. Давали концерт.
       КИНГ. Мне хотелось бы знать ваше мнение.
       МАЙЕР. Это такая шутка?
       КИНГ. Нисколько, уверяю вас. Мне нужно знать, что вы думаете об исполнении. Мне не поручено излагать вам причины моей заинтересованности. Пожалуйста, мистер Майер. Ваше мнение, как критика.
       МАЙЕР. Мое профессиональное мнение, Инспектор?
       КИНГ. Если вас не затруднит.
       МАЙЕР(слегка растерян). Что ж, если хотите . . . (Он собирается с профессиональными мыслями). Я думаю, что это был, ну, не знаю, просто концерт на лужайке. Я не уверен, что я . . .
       КИНГ. Я сейчас поведаю вам одну тайну, мистер Майер. Никто из гостей, присутствовавших на концерте, ни в чем не замешан. Я не ищу подозреваемых или свидетелей, у меня и тех и других уже достаточно. И я не пытаюсь завербовать вас в качестве информатора. Просто у меня есть к вам вопросы как к эксперту, и даю вам слово, что оставлю вас в покое, когда вы на эти вопросы ответите, и никогда больше не буду вам досаждать, если конечно вы не совершите что-нибудь предосудительное сразу после нашего интервью, ну, например, не угоните самолет или не похитите официальное лицо, не подделаете чек, не закурите, где не положено. Пожалуйста, мистер Майер. Был оркестр, был дирижер, была программа. Исполнено было несколько пьес. Что вы думаете об исполнении?
       МАЙЕР. Я не могу . . . ну, что ж . . . Если так . . . (успокаивается, садится поудобнее) Ладно. Как хорошо вы знаете музыку, Инспектор?
       КИНГ. Кое-что о музыке я знаю.
       МАЙЕР. Так. Значит . . . что же они играли там, на лужайке . . .
       КИНГ. Мистер Майер, вас часто приглашают в гости в те места?
       МАЙЕР. Э . . . Нет, не часто. Нет.
       КИНГ. Вы со многими гостями были знакомы?
       МАЙЕР. Э . . . Нет.
       КИНГ. Кто вас пригласил?
       МАЙЕР. Что же - мисс Уолш пригласила. Один из ее друзей очень любит музыку. Он нас познакомил . . . э . . .
       КИНГ. И вам не пришло в голову, что причиной приглашения послужило? . . .
       МАЙЕР. О. О! Да нет, не может быть. Вы имеете в виду, что они хотели, чтобы я . . . Впрочем теперь, когда вы об этом сказали, я вспоминаю, что миссис Уолш настояла, чтобы я слышал весь концерт целиком. Да. Теперь помню.
       КИНГ. И вы слышали его весь, мистер Майер?
       МАЙЕР. Да. О, да, теперь я все вспомнил. Знаете, возможно вы правы. Черт. Я думал она просто хорошо ко мне расположена.
       КИНГ. Извините, если я вас разочаровал. Расскажите мне об исполнении. Дирижер . . .
       МАЙЕР. Все хотят использовать всех. У всех корыстные мотивы, куда не посмотри. Просто позор. Что ж, я думаю, что . . .
       КИНГ. Дирижер, мистер Майер.
       МАЙЕР. А, да. Молодой черный парень. Да.
       КИНГ. Что вы о нем думаете? Уверяю вас, мистер Майер, вы можете быть также открыты со мной, как были бы с лучшим другом, хотя, конечно, я не рекомендовал бы вам высказываться в том смысле, что черный, который был бы в состоянии дирижировать симфоническим оркестром, еще не родился.
       У Майера на лице сомнение. Но, обнадеженный, он решает делать то, что его просят, хотя зацикленность Кинга на дирижере его не радует почему-то.
      
       МАЙЕР. Ну хорошо. Значит, мое честное мнение.
       КИНГ. Да, мистер Майер.
       МАЙЕР. Ну, ладно, значит так . . . Было, если не ошибаюсь, какое-то попурри из Верди, плюс "Тангейзер", плюс "Орфей", и еще какая-то вещь в начале. Дирижер очень молодой, не так ли?
       КИНГ. Я вас не о его возрасте спрашиваю, мистер Майер.
       МАЙЕР(наставительно). Но ведь, знаете ли, Инспектор - вырастить хорошего дирижера занимает много времени. Молодые люди скорее просто реагируют на партитуру, а не направляют ее. Они хотят, чтобы все было правильно, берут нахрапом, и на это уходит вся их энергия, а действительно важные, реальные детали музыки, внутри музыки, им не видны.
       КИНГ. Хорошо. Продолжайте, пожалуйста.
       МАЙЕР. Что же касается молодого человека на концерте . . . Ну, он еще неотесанный, грубоват . . . Хотя, если честно, сомневаюсь, что он когда-нибудь дорастет до настоящего понимания музыки. Очень агрессивен. Да, теперь я все вспомнил. Его метод, или, вернее, его прочтение музыки . . . как бы вам сказать . . . монохроматично все звучало, вот что. В двух измерениях, плоско . . . не хватало остроты. Важный пульсирующий трепет в басовой линии - поэзия и ритм очевидно отсутствуют. Посредственное исполнение, мягко говоря.
       КИНГ. Возможно, это была вина музыкантов, мистер Майер.
       МАЙЕР. Вовсе нет, Инспектор. Как заметил однажды Густав Малер, нет плохих оркестров, есть плохие дирижеры. Ну, мы-то понимаем, что даже некоторые хорошие дирижеры не попадают иногда в ясный ритм. В технике молодого человека присутствует очевидный недостаток страсти. Вы видели когда-нибудь видеозапись Бернстина? Он весь изворачивается спиралью, как сумасшедший танцор, он всем телом показывает музыку оркестрантам. А этот наш парень едва двигался. Чтобы быть великим дирижером, музыкой нужно жить. Власть над оркестром и партитурой строится на настоящем, очевидном.
       КИНГ. Давайте уточним. Что вы подумали о его "Тангейзере"?
       МАЙЕР. "Тангейзер" . . . А, так у вас все-таки есть какое-то музыкальное образование? Хорошо. "Тангейзер" . . . А, да, помню. Он просто пробежал через него. Будто торопился куда-то. Вот и все. Буквально бегом пробежал через всю пьесу. Понимаю, что он молод, но нельзя же, помилуйте, играть "Тангейзера" на одном тестостероне? Он проиграл весь опус меньше чем за десять минут! Не быстро ли? "Тангейзер", будучи одним из лучших произведений его автора, следует смаковать, а не проглатывать. Да, теперь я помню. Было, типа, эй, где-то пожар, или чего? Может, у него было назначено свидание после концерта, я не знаю.
       КИНГ. А сколько по-вашему, мистер Майер, должно длиться исполнение этого опуса?
       МАЙЕР. Откуда мне знать. Это ведь не секундомером мерить, Инспектор, это ведь не олимпийские игры. Только плохо информированный дилетант стал бы мерить на время. Хорошую музыку под метроном не сыграешь.
       КИНГ. А все-таки, мистер Майер?
       МАЙЕР. Ну, минут четырнадцать, по крайней мере, если подумать.
       КИНГ. А сам Вагнер не говорил ли, какой длины, по времени, должна быть эта увертюра?
       МАЙЕР. О! Знаете, забавно, что вы спросили. Только давеча я читал последнее издание писем Вагнера. Захватывающее чтение, особенно та часть, где про фон Бюлова, который продвигал вагнеровские опусы в Мюнхене . . .
       КИНГ. Так стало быть, мистер Майер? . . .
       МАЙЕР. Забавно, но если верить самому Вагнеру, то вся увертюра к "Тангейзеру" по времени ближе к тому, что сыграл наш молодой человек, чем . . . Да. Забавно, а? Но кто ж в наше время серьезно относится к инструкциям Вагнера?
       КИНГ. Вы имеете в виду, мистер Майер, что сегодня мы знаем о музыке Вагнера больше, чем знал он сам?
       МАЙЕР. Нет, конечно. Я просто говорю, что наше восприятие поменялось со времен Вагнера. Мы все делаем по-другому. Сегодня следует показывать скрытые красоты партитуры, позволять им светиться, нельзя просто пробегать через пьесу - и все. Следует надстраивать музыкальную структуру, как мастерский художник надстраивает холст, слой за слоем. Совершеннейшая правда, например, то, что написал Эрнст Ньюман в "Жизни Рихарда Вагнера" - прекрасная книга, кстати говоря, Инспектор - что темпы композитора гибкие, их можно менять, но они всегда верны мелодической линии. Так, как исполнил увертюру молодой человек на лужайке - там не было ни психологических, ни эмоциональных подтекстов. То же самое относится к его "Орфею".
       КИНГ. Оффенбаха?
       МАЙЕР. Да. Парень не дает музыке подышать. Его фразирование . . . и я не хочу быть резким . . . фразирование у него идиосинкразическое, говорящее о . . . полном незнакомстве с основным музыкальным синтаксисом. Перефразируя, скажу - он не видит тонального цвета. К сожалению, этому не научишь, Инспектор. Ах, да, и еще одно. Вся его программа . . . Я помню, хозяйка дома сказала мне, что дирижер сам составлял программу?
       КИНГ. Да, я тоже об этом слышал, мистер Майер.
       МАЙЕР. Вот, в общем, и главное. Как составлена программа - просто дурной вкус. Слишком много внимания уделено мелодии. Это - романтический подход, и он давно устарел. Недавно закончившие консерваторию знают, что мелодия - это еще не все, далеко не все. Более того, во многих случаях она лишняя. Слишком много мелодий - отвлекают, из-за них невозможно получить впечатление от того, другого, не похожего ни на что, мира, который создает для слушателя музыка. Тональная красота, Инспектор. В наши дни композиторы с хорошей репутацией даже не пытаются строить мелодии. Большинство мелодий именно построены, в конце концов. Ну, конечно, несколько мелодических вещей, которые знает толпа, надо сыграть. Но нельзя из таких вещей составлять целую программу, это немыслимо, Инспектор.
       КИНГ. Была там еще пьеса, сразу после "Орфея" . . .
       МАЙЕР. Я только что о ней подумал. Помню ее смутно . . . Кто композитор, не знаете ли, Инспектор?
       КИНГ. По-моему, Юджин Вилье. Какой-то, насколько я помню, молодой талант. Но не уверен.
       МАЙЕР. Нет, похоже вы правы. Да, помню - Вилье. Я не могу сказать, что знаком со многими его вещами, но эту вроде бы слышал раньше. Что ж. Если уж отбираешь современную вещь - это похвально, кстати говоря - но нельзя в очередной раз работать на толпу. Этот опус Вилье, как и остальные в программе - построен целиком на мелодиях. Я уже сказал, что я не большой поклонник музыки Вилье, особенно когда он потакает вкусам толпы, но . . . Да, это был тот опус, что оканчивается виолончельным соло, и оно, это соло вдруг просто останавливается в середине каденции?
       КИНГ. Именно.
       МАЙЕР. Интересно. Это единственный интересный аспект во всем опусе. Остальное банально.
       КИНГ. Благодарю вас, мистер Майер. Теперь же, если я вам не очень наскучил, перейдем к обсуждению некоторых гостей . . .
      

    VI.

      
       Эммерих сам подал Санди завтрак. Помимо них никого в особняке не было. День был солнечный.
       Она плохо спала предыдущей ночью, и скучала по Юджину. С другой стороны, жизнь ее последнее время была таким роллер-коустером, с такими дикими перепадами эмоций, что она решила взять себе выходной.
       Она походила босиком по саду, покурила, сидя на краю пикантного декоративного бассейна, сконструированного больше столетия назад, ушла обратно в дом, чтобы прихватить бутылку вина и рюмку. Снова выйдя наружу, она увидела машину, припаркованную у самой калитки, внутри. Задняя дверь машины открылась и хорошо сохранившаяся, с врожденным достоинством, элегантно одетая женщина вышла на гравиевую дорожку. Она помахала Санди рукой.
       Только не это, подумала Санди.
       Женщина изящным шагом двинулась по дорожке к ней. На полпути к крыльцу она раздвинула руки, каждую на полфута в сторону от торса, давая понять, что полностью готова вежливо, в рамках хорошего тона, обнять Санди.
       - Здравствуй, дорогая, - сказала она, светски радуясь.
       - Здравствуй, мама.
       Санди позволила женщине положить ей руки на плечи и запечатлеть светский поцелуй на левой щеке. Затем на правой.
       - Вино, - сказала мать. - Как вовремя.
       - Заходи, - сказала Санди.
       Они зашли в дом. Эммерих, король всех дворецких, материализовался рядом.
       - Что ж, привет, Эммерих! - воскликнула мать Санди весело. - Ты только слегка постарел.
       - Доброе утро, мадам, - ответил он бесстрастно. - Не нужно ли вам чего?
       - Просто проследи, чтобы нам никто не мешал, пока мы говорим, - и мать Санди стрельнула глазами.
       - Да, мадам.
       В столовой Санди достала второй стакан и налила вина.
       - Ну, дай-ка на тебя посмотреть, дорогая моя! - пропела мать радостно. - Ты так же красива, как всегда. Дети здесь?
       Санди помедлила, прежде чем сказать, -
       - Я уверена, что ты выяснила, что их здесь нет, перед тем, как прибыть с визитом, не так ли.
       - Ну, не суди меня строго, дорогая моя. Я очень хочу их видеть. Тебе об этом известно.
       - Мама! - почти крикнула Санди. - Мы видимся каждые пять лет, и ты всегда говоришь одно и то же! Если бы я кому-нибудь сказала, кто тебя не знает, что ты до сих пор никогда в глаза не видела ни внука, ни внучку, он подумал бы, что всю семью нужно отправить в сумасшедший дом.
       - Не стоит быть такой эмоциональной, дорогая моя, - пожурила Хелен. - Ты прекрасно знаешь что ничто в мире не сделало бы меня счастливее, чем возможность обнять их обоих. Просто я очень занята все время, и практически никогда не . . .
       - Ты знаешь, твоей внучке уже двадцать четыре года?
       - Ну да? Большая девочка. Очень красивая, если верить тем фотографиям, которые ты мне прислала в прошлом году.
       Санди закатила глаза. Безнадежно.
       - Ну, не надувай губки, дорогая моя.
       - Я не надуваю.
       - Может, в этом году я их увижу, - предположила ее мать оптимистически.
       - Почему бы тебе не отправить шофера и не поехать со мной? Я сегодня вечером еду в город.
       - Не могу, дорогая, - Хелен улыбнулась виновато. - Я опоздаю на самолет. Шофер нанят на весь день. Мне нужно сегодня вечером быть в Сан Франциско.
       Из чисто научного любопытства Санди спросила, -
       - А что такое сегодня вечером происходит во Фриско, что важнее, чем увидеть внуков в первый раз в жизни?
       - Ничего особенного, просто концерт, который я должна посетить. Я одна из спонсоров.
       - Я думала, что это против правил - вмешиваться в музыкальные дела.
       - Конечно. Но это - особый случай.
       Некоторое время они молчали. Вино было кисловато. Санди подумала - не открыть ли другую бутылку? - но не стала этого делать.
       - Ну а как дела в Швейцарии? - спросила она наконец.
       - Лучше не бывает. Слишком много народу, правда, последнее время. Туристы все время бегут посещать этот уродливый отель неподалеку.
       - Какой отель?
       - О, ты знаешь. Вроде бы в этом отеле жил этот ужасный литератор, с брылами как у бульдога.
       - Какой литератор?
       - Ты знаешь. Тот, который написал ту ужасную книгу, про человека, похитившего свою приемную дочь и заставившего ее с ним спать. Жуть. Она, кажется, известная, эта книга. Я только название не помню. Такой мусор в то время печатали, ты себе не представляешь!
       - Да, сегодня бы эту вещь не напечатали, - заметила Санди, глядя на мать иронически. - И то утешение.
       - Конечно не напечатали бы, - согласилась Хелен. - Нельзя позволять печатать такую грязь и называть ее литературой. В любом случае, место, где он жил - туда теперь приходят сотни каждый день, в основном бесхозные студенты какие-то, или кто они там. Твой отец и я решили переехать.
       - Как он?
       - Неплохо, спасибо. Артрит, правда, мучает.
       Они опять помолчали.
       - Теперь так, - сказала Хелен, - вот о чем я с тобой хотела поговорить, дорогая моя. Я могу понять, как женщина твоего возраста может увлечься, или даже влюбиться, в человека намного младше ее. Но . . .
       - Мама!
       - Нет, дорогая, не перебивай меня.
       - Нет, уж я тебя перебью. Я в твои дела не впутываюсь. И я прошу тебя не лезть в мои.
       - Я не из тех, кто вмешивается, дорогая. Ты об этом знаешь. Но люди говорят разное.
       - Ну да? Иди ты!
       - Да, представь себе. Я очень хорошо тебя понимаю, дорогая. Я сама - старый либерал в глубине души. Но тебе надо сделать так, чтобы тебя никогда с ним не видели в публичных местах. И никогда не появляться в этих жутких нью-йоркских притонах для среднеклассовых так называемых любителей искусства. Или поэзии? Не помню. Не важно. Помимо этого, выбор твой, дорогая моя - странный, если быть честной до конца. Он озадачивает. Нельзя озадачивать людей. Они бы охотнее тебя поняли если бы ты выбрала кого-нибудь из нашего круга, не важно, какого он был бы возраста. Он из другого класса, дорогая. Касательно же цвета его кожи, ты знаешь, я не расистка, но . . .
       - Мама!
       - Что, дорогая?
       - Ты за этим сюда приехала? Ты остановилась здесь, на пути во Фриско, потому что ты - ты лично - озаботилась - чем? Приличиями? Классовыми различиями? Остентацией?
       - Он черный.
       - Запрещаю тебе вмешиваться в мою жизнь! [непеч.] мать! Слышишь? Запрещаю!
       - Ты следи за языком, молодая дама! - сказала Хелен строго. - Я не буду здесь сидеть и терпеть оскорбления от собственной дочери!
       - Я тебя не держу.
       - Ты меня выслушаешь!
       - Не надейся!
       - Выслушаешь!
       Скрипнули колеса. Еще одна машина въехала в калитку. Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд, нормальный человек из нормального мира, вышел из нее и пошел по гравию. Женщины примолкли.
       - Здравствуйте, дамы, - сказал Уайтфилд значительно, входя в помещение. - Приятно беседуете? Вас за милю слышно.
       - Джозеф, пожалуйста, - сказала Санди.
       - Имеешь ли хотя бы ты какое-нибудь на нее влияние? - спросила Хелен.
       - Мама!
       - А что случилось? - спросил Уайтфилд, слегка поднимая брови.
       - Дело касается ее любовных похождений . . .
       Уайтфилд иронически улыбнулся и сказал, -
       - Извини, Хелен, но что-то я не понял. Ты хотела бы обсудить любовников Кассандры со мной?
       - Потому что ты - человек ответственный! - выпалила Хелен.
       - Не желаю это слушать, - сказала Санди, поднимаясь. - Вы тут вдвоем развлекайтесь.
       - А почему бы и не послушать? - возмутилась Хелен. - Концерт, который ты организовала - на этой самой лужайке, в семейном имении, ни больше ни меньше, наверняка стоил целого состояния! Я вот думаю, не пропали ли какие-нибудь драгоценности.
       Санди выбежала из помещения.
       - Просто скандал, - сказала Хелен.
       - Успокойся, Хелен.
       - Как она себя со мной ведет . . .
       - Хелен. Послушай меня. Внимательно.
       Она замолчала и отвела глаза.
       - Дочь свою ты оставишь в покое, - продолжал Уайтфилд. - Она будет делать то, что пожелает. Это ее жизнь. К тебе отношения не имеет.
       - Но ты бы мог ее убедить . . .
       - Когда это станет необходимо, я так и сделаю. Тебя я прошу лишь не вмешиваться. Пожалуйста. Это не сложно.
       - Но люди . . . говорят . . .
       - А людей, которые говорят, следует посылать на [непеч.].
       Хелен покачала головой.
       - Ты совсем ее не блюдешь, Джозеф, - сказала она горько. - Она бегает везде, без присмотра. Она несчастна. Она . . .
       - Мне скоро уходить, - сказал Уайтфилд. - У меня дела.
       - Именно это я и имею в виду! - воскликнула Хелен. - Вечно дела! Все, что от тебя слышишь - дела, дела!
       - Позволь напомнить тебе, Хелен, - сказал он холодно, - что именно эти самые дела кормят тебя и твою дочь. Ты летишь в Сан Франциско? Да, конечно. Благотворительный вечер, твое присутствие необходимо. Молодой красивый баритон. Как трогательно. Из безвестности - в свет прожектора. Где ты взяла деньги, чтобы платить за его уроки? Каким образом ты его представила стольким важным людям, для которых ты организовала столько роскошных вечеринок с коктейлями?
       Хелен продолжала смотреть в сторону.
       - Я не хочу быть жестоким, - сказал он. - Езжай. Удачи тебе.
       - Я просто беспокоюсь за мою дочь.
       - Я за ней слежу. Не волнуйся.
       - В ее ситуации. . .
       - И за ситуацией слежу. Не волнуйся, Хелен. Езжай, а то на самолет опоздаешь.
       Он проводил ее до машины. Некоторое время он стоял на гравиевой дорожке. Он оглянулся через плечо, надеясь, что Санди выйдет из дома. Ему действительно нужно было с ней поговорить. Но когда Санди разозлили, она остается разозленной долгое время, такая привычка. Хелен с ее глупостями . . . Он вернулся к своей машине.
       Он доехал до Хамптонов, припарковался у гидранта, и вышел. Посмотрел на часы. Нужно было выпить. Он вынул сотовый телефон и отменил деловую встречу.
       ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. ПЛАНЫ УАЙТФИЛДА.
      

    I.

      
       Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд отослал дворецкого, велев никого не принимать, заперся в кабинете, и некоторое время посвятил разглядыванию портрета прадедушки над камином. Предок ответил потомку неодобрительным взглядом. Как и сам Джозеф, почтенный человек на портрете был - седеющий блондин с хорошо ухоженной бородой, крупными чертами лица, и волевыми, уверенными губами. В отличие от потомка, был он, по слухам, открыт к людям, обаятелен и щедр, несмотря на то, что никогда не пил, кроме как по большим праздникам, и не интересовался искусством.
       Несмотря на значительный приток свежей крови из Германии, Уайтфилды оставались, в основном, респектабельным англосаксонским кланом, именуя в числе своих предков Джона Куинси Адамса и, менее уверенно, Пола Ревиера. Во время Войны за Независимость, большая часть семьи принадлежала к категории лоялистов, симпатизирующих короне, не потому, что им очень нравилась корона или были трения с населением, но из-за любви к стабильности. Они были не против потерять часть дохода в пользу Англии - с условием, что никаких больших перемен в ближайшем будущем не будет. Многие из них лично знали Джорджа Вашингтона и к его военному умению относились скептически. Большинство рассчитывало, что Королевская Армия одержит скорую и легкую победу над Континентальной Армией.
       К тому шло. В каждом сражении генерал проявлял некомпетентность. Континентальная Армия ходила босая. Британцы смеялись над повстанцами. Но вскоре начались перемены. Филадельфию заставили выделить фонды. Генерал быстро набрался опыта и неожиданно начал одерживать совершенно шедевральные победы. Он победил на Лонг Айленде. После того, как он неожиданно разгромил британцев у Делавера, те Уайтфилды, которые сражались на стороне Британии, уехали в Лондон. Остальные остались дома и стали приводить многочисленные запутанные дела в порядок.
       Клан следовал старой британской традиции - посылая самых неумелых своих сыновей заниматься политикой, и уча других, более способных, охоте на лисиц, заумным формам латыни, известным только в англоговорящих странах, французскому, философии Аристотеля, и презрению к ирландцам. Крах Уайтфилдов был неминуем, когда, сразу после разгрома Наполеона при Ватерлоо, наступил первый мировой индустриальный пик. К счастью, состояние клана сохранилось, и даже увеличилось, благодаря усилиям двух мужчин, двух сыновей самого старшего члена клана и молодой, огненной ирландской горничной, которую он нанял в свое время для разных нужд. Старший сын уехал в Луизиану где с небольшим изначальным капиталом можно было быстро заработать состояние, особенно если у вкладчика не было никаких моральных ограничений; младший сын остался в Новой Англии и занялся постройкой железных дорог. Их ирландская мать, по мере роста состояния сыновей и клана, стала сперва влиятельным (и тайно ненавидимым) членом семьи, и, в последствии, фактическим лидером клана.
       Заметим впроброс, что вернувшийся с Юга сын привез с собою мрачного, скептического черного слугу, которого он купил по случаю у французского путешественника. Слугу записали в местную пресвитерианскую церковь (он стал впоследствии ее верным прихожанином) под именем Валентайна Вилье. Автор дневника, так часто цитируемого в нашем повествовании, является прямым потомком Валентайна.
       Некоторые из Уайтфилдов приняли участие в Гражданской Войне, и по крайней мере трое из них присутствовали у Геттисберга, где прочитана была речь лидера Союзной Армии. Сразу после этого один из них женился на немке, дочери музыкально одаренного недавнего иммигранта. Брак рассматривался всеми, как скандальный мезальянс.
       Она не была типичная немка - нет, волосы имела темные, глаза зеленые, была приземистая и веснушчатая. И волевая. Все девять ее отпрысков получили музыкальное образование в добавление к обычному набору академических дисциплин. В последствии это стало семейной традицией, и ни один Уайтфилд, как бы ни был он нерасположен к музыкальным занятиям, не мог избежать уроков до тех пор, пока не выучивался играть хотя бы на одном инструменте. Традиция не имела практической цели до тех пор пока, сто лет спустя, Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд, которого генетическое эхо наделило высокой степенью исполнительских талантов, не воспринял уроки фортепиано всерьез. Он открыл, что у него дар. Значительный.
       Как хороший актер, умеющий великолепно исполнить роль, не имея глубоких представлений о драматургии, Уайтфилд играл Моцарта, Шуберта, Шуманна, Шопена, Бартока, Прокофьева и Малера с неизменной блистательностью, не имея при этом предпочтений и просто передавая то, что имел в виду композитор лучше, чем смог бы передать сам автор опуса. Ему так и объяснила это как-то его любовница, замужняя женщина и единственная из всех его знакомых, действительно разбирающаяся в музыке. Какое-то время он даже планировал плюнуть на семейные предубеждения и заняться исполнением профессионально, когда вдруг трагический случай разрушил его планы. После этого ему пришлось искать себе другое занятие.
       Его карьера строителя дала ему возможность распоряжаться огромными средствами. Переняв более чем скромную компанию у своего отца, Уайтфилд, одалживая тут и там деньги, вводя в заблуждение по мере надобности нужных ему людей и пользуясь врожденной харизмой, превратил предприятие в настоящую строительную империю с национальным размахом. Он смело конкурировал с Тишманом и Трампом. Он строил много и быстро. Клан тайно гордился своим представителем. Все, за исключением бывшей любовницы, вскоре забыли о его увлечении музыкой во времена ранней молодости.
       Возраст и все увеличивающиеся доходы повлияли на характер Уайтфилда. Коллеги считали его безжалостным, агрессивным собственником. В конце концов ему это надоело. По примеру магнатов прошлого он стал жертвовать значительные суммы в пользу благотворительных организаций, спонсировал театры и выставки, дружил с богемной элитой - ничего не помогало. Организованная благотворительность слишком безлична. Не имеет значения сколько раз твое имя написали на лозунгах и стенах в этой связи, сколько обществ выразили вслух благодарность, сколько висит мемориальных досок. Формальная милостыня всегда отдает фарисейством и никогда не производит эффект, нужный дающему. Вымученные лицемерные улыбки, пустые слова. Христианское отношение к милостыне не было чуждо Уайтфилду, но совершенно его не устраивало. Он ничего не имел против духовного развития и знал, что милостыня, которую видит только Бог, облагораживает человека. Заминка состояла в том, что Бог видит заодно и все остальное - ну, например, приносящие прибыль дома, принадлежащие Уайтфилду, в которых могут жить только миллионеры, и в то же время - старые фургоны и трейлеры в окрестностях городов, в которых ютятся люди, которым в этой жизни не на что рассчитывать. Сколько ни раздавай милостыню, все равно ведь у тебя останется больше денег, чем у живущих в фургонах.
       Он решил, что найдет себе кого-нибудь, какого-нибудь талантливого парня без денег и перспектив, и сделает его своим протеже. Чтобы все знали и видели.
       Ему казалось, что Юджин Вилье - то, что нужно. Но люди, на чью помощь в продвижении пианиста он рассчитывал, нарушили его планы. Уайтфилд разозлился и хотел уже было провести рекламную кампанию в одиночку, без помощи, как вдруг заметил, что потенциальный его питомец в короткий срок успел вытеснить его, Уайтфилда, с нескольких позиций, которые до этого Уайтфилд считал принадлежащими только и исключительно ему - и за которые до этого совершенно не боялся.
       Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд, солидный джентльмен, взгляды на поведение людей имел жесткие и не собирался играть в толерантность. Полноправный член клана, он предпочитал стабильность. У Кассандры Уолш и раньше были любовники, и Уайтфилд не возражал. В этот раз все было по-другому. В этот раз эта стерва не просто развлекалась, не всего лишь ублажала себя любимую.
       К расовым различиям, кстати говоря, это не имело отношения - к цвету кожи Уайтфилд, один из очень немногих в стране, был совершенно равнодушен.
       И к возрасту это тоже не имело отношения. Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд был здоров, напорист, энергичен, молод телом, и ни на минуту не допускал, что кто-то, все равно кто, может с ним соперничать просто потому, что он моложе.
       Даже к классовым различиям это не имело отношения. У Уайтфилда были знакомые во всех слоях общества, он общался с сотнями людей вне своего окружения, и находил, что многие из них гораздо более интересны, чем любые представители его класса.
       Это была просто ревность.
       Уайтфилд не ревновал к покойному мужу Кассандры. Он не ревновал к легкомысленному адвокату, специалисту по недвижимости, с которым Кассандра подружилась на какое-то время. Он не ревновал к французу, с которым она какое-то время сожительствовала, и который оставил ее ради более молодой женщины. Он не ревновал к нескольким подряд ее любовникам из круга ее покойного мужа. Он лишь слегка ревновал ее к немецкому оперному певцу, которого она, вроде бы, обожала.
       Теперь же ревность терзала его, рвала на части.
       Он многое понимал. Он знал, например, что если бы Юджин Вилье бросил Кассандру, или она бросила бы его, это ровным счетом ничего бы не изменило. Трагическая десятилетняя любовь вдруг исчезла, растворилась при появлении наглого пианиста без цента в кармане. Не мужик - тряпка, не умеет работать под давлением, расклеивается - а вот поди ж ты!
       Что-то нужно было делать. Чем скорее, тем лучше.
       Он осмотрел диск, выпавший из сумки Мелиссы . . . Ну, хорошо, Мелисса пошла в ванную, а Уайтфилд тем временем покопался у нее в сумке . . . нечаянно . . . Что-то она нервничала последнее время. И еще - она спросила, нельзя ли ей в этом месяце потратить больше денег, чем она обычно тратит. Моя неуемная приемная дочь.
       Постучали в дверь.
       - К черту! - крикнул Уайтфилд.
       - Простите, сэр, - сказал дворецкий через закрытую дверь, с польским акцентом. - Кажется это важное дело.
       Уайтфилд отпер дверь и с ненавистью посмотрел на дворецкого.
       - Прошу прощения, мистер Уайтфилд, - сказал дворецкий насмешливо. - Инспектор Кинг в приемной. Ждет.
       Четвертый визит за три года. Уайтфилд решил, что словесная перепалка с вывертами может пойти ему на пользу.
       - А он не пойдет ли на [непеч.]? - спросил он на всякий случай.
       - Нет, сэр.
       - Впусти его.
       Уайтфилд расправил холщовые брюки и рубашку и устроился поудобнее в кресле. Взял со стола книгу. Обратимся к транскрипту.
      

    II.

      
       ИНТЕРВЬЮ РОБЕРТА КИНГА С ДЖОЗЕФОМ ДУБЛЬ-ВЕ УАЙТФИЛДОМ
       Кабинет мистера Уайтфилда. Мистер Уайтфилд, знаменитый строитель, сидит в очень уютном антикварном кресле рядом с камином. Ему сорок шесть лет. Он хорошо сложен, энергичен. Одет в холщовые брюки и рубашку.
       Входит Инспектор Роберт Кинг. Мистер Кинг - долговязый, относительно приятной внешности негр, элегантно, но не по-деловому, одетый, сорока лет, но выглядит старше.
      
       КИНГ (входя, весело). Я так рад вас видеть. Наконец-то!
       УАЙТФИЛД. Я в восторге, Инспектор. Пожалуйста, садитесь. Выпьете?
       Кинг садится и кладет кожаную папку на стол.
      
       КИНГ (с озабоченным видом). Надеюсь, я не помешал.
       УАЙТФИЛД. Нисколько. Чем могу служить, Инспектор?
       КИНГ (улыбаясь радужно). Мистер Уайтфилд - причина моего визита - сообщить вам счастливую новость. Дело против вас закрыто.
       УАЙТФИЛД. Я думал, что оно было закрыто десять лет назад.
       КИНГ (соглашаясь, с энтузиазмом). Да, конечно. Но мы чуть не открыли его снова как-то вечером.
       УАЙТФИЛД (удивленно). Правда?
       КИНГ (с легкой грустью). Да, представьте себе. Может, нам бы и хотелось позволить вам безнаказанно мочить людей, которые вас не устраивают, но, видите ли, против такого поведения в этой стране есть законы, увы. И в других странах тоже. Например, в Аргентине. Там тоже не позволяют.
       УАЙТФИЛД (задумчиво). Да, я слышал. Все эти устаревшие условности, когда же мы наконец от них избавимся? Кто знает.
       КИНГ. Именно. Однако, мистер Уайтфилд, я не грустить к вам пришел. Я хочу дать вам торжественное обещание.
       УАЙТФИЛД (без особого интересаy). А, правда? Что же вы пообещаете мне на этот раз, Инспектор?
       КИНГ. А разве я вам что-нибудь обещал в прошлом? (Вынимает пачку сигарет, закуривает). Извините меня, минутку. (Смотрит по сторонам, ища пепельницу, не находит).
       УАЙТФИЛД. Да, вы обещали.
       КИНГ. У вас здесь есть пепельница?
       УАЙТФИЛД. Я не курю.
       Разочарованный, Инспектор Кинг стряхивает пепел на пол.
      
       КИНГ. Стало быть, нету пепельницы. Да, так что вы там говорили только что?
       УАЙТФИЛД. Во время вашего первого визита сюда, вы обещали что-то сделать, имеющее отношение к моим яйцам.
       КИНГ. А, да? Как интересно!
       УАЙТФИЛД. В самом деле, сэр. Что, конечно же, нисколько не принизило вас в моих глазах. Как вам известно, я с огромным уважением отношусь к вашему уму и настойчивости, которые заставляют вас делать гораздо больше, чем велит вам профессиональный долг. Так вот, во время второго вашего визита вы обещали, что я сгнию в тюрьме, даже если вам придется пожертвовать для этого собственной карьерой, свободой или жизнью.
       КИНГ (строго, как школьный учитель безалаберному ученику). А вы уяснили ли для себя значение этого обещания? (Стряхивает пепел на пол, затягивается).
       УАЙТФИЛД (извиняющимся тоном). Честно говоря - нет. Возможно, мысли мои были заняты чем-то другим, когда вы мне это обещали. Далее, ваш третий, и самый значительный, если хотите, визит имел место два месяца назад. Во время этого визита вы обещали мне, что сделаете мою жизнь - всю жизнь, до конца - ужасной, страшной, и противной, объяснив мне, что поскольку я вам отвратителен, вы никогда здесь больше не появитесь, а будете действовать по-другому. Признаюсь вам, что, хоть мне и жаль было потерять единственного своего знакомого, имеющего привычку наносить мне незапланированные визиты, предварительно не оповещая меня о них, как истеричная женщина, пытающаяся застать своего долгосрочного сожителя в постели с новой любовницей, я почувствовал некоторое облегчение в виду того, что мне не придется больше разгадывать ваши психологические загадки, Инспектор Кинг. Но вот вы снова здесь.
       КИНГ (объясняя). Да. Это потому, что я умею пользоваться элементом неожиданности. А также я забочусь о вас - если бы я вас не навещал, вы бы погрязли в самодовольстве, а это большой порок.
       УАЙТФИЛД. Вы честны до конца, Инспектор.
       КИНГ. Ничего не поделаешь, мистер Уайтфилд, уж так я устроен.
       Пауза. Инспектор Кинг бросает окурок в камин более или менее через голову Уайтфилда.
      
       КИНГ. Мне хотелось бы попросить вас об одолжении.
       УАЙТФИЛД. Ага. Да?
       КИНГ. Мне нужно узнать ваше мнение по поводу одной вещи.
       УАЙТФИЛД. Что за вещь?
       КИНГ. Музыкальная композиция. Опус.
       Уайтфилд быстро и враждебно посмотрел на Инспектора.
      
       УАЙТФИЛД. Боюсь, что не слишком разбираюсь в музыке. Я, вообще-то, в основном строительством занимаюсь. Я думал, вы это вычислили наконец. Все-таки вы работаете в ФБР, а там иногда бывает всякая информация и так далее.
       КИНГ. Строительство! Да, как же.
       УАЙТФИЛД. Простите, что вы имеете в виду?
       КИНГ. С музыкой у вас все хорошо. А вот строительство ваше - [непеч.].
       УАЙТФИЛД. Простите?
       КИНГ. Ну ладно, хватит, Уайтфилд. (хмурится, пожимает плечами). Утыкал весь город, и еще несколько городов, самыми уродливыми зданиями, когда-либо построенными. У тебя вкуса нет, мужик. И совести тоже нет. По сравнению с тобой Тишман - новый Бернини, а Трамп новый Усманн. Строительство. [непеч.] это, а не строительство. Если бы тебя судили за все твои преступления, а я был бы прокурором, я бы это твое строительство сделал бы главным обвинением, поставил бы его перед убийствами, вымогательством, растратой, и отсутствием элементарного человеколюбия. Многие способны убить. Но очень немногие могут превратить уникально красивый город в частокол из жженых кактусов, продолговатых спичечных коробков из дешевого кирпича и пластмассы, и плохо спроектированных фаллических структур, за такой короткий срок.
       УАЙТФИЛД. Это - практическая, функциональная архитектура, Инспектор. Вы отстали от времени. Сегодня все так строят. Посмотрите вокруг, поездите по миру.
       КИНГ. Жлобские многоквартирные небоскребы для нуворишей. Три тысячи долларов за квадратный фут. Практическая? Для вас лично - может быть, не знаю. Известно, что постройка красивого здания стоит столько же, сколько постройка уродливого здания. Но не будем вдаваться в подробности. У вас недостаточно знаний и вкуса, чтобы спорить на архитектурные темы. Давайте лучше поговорим о музыке.
       УАЙТФИЛД. Я не желаю с вами говорить, Инспектор. Я был бы вам благодарен, если бы вы ушли.
       КИНГ (задумчиво). Кажется, этот урод обиделся. Слушайте, Уайтфилд. Пожалуйста, поверьте мне - в досье, которым я располагаю, достаточно грязи, чтобы посадить вас за решетку. Может ненадолго, но посадить - а ведь в вашем случае даже неделя окажется гибельной для карьеры.
       УАЙТФИЛД. Не нужно меня пугать, Кинг.
       КИНГ. Я знаю про дело в Питтсбурге.
       УАЙТФИЛД (пожимает плечами). А я знаю про Бостонское Чаепитие.
       КИНГ. Вы там тоже были?
       УАЙТФИЛД. А вы не знали? Я думал, вы все знаете.
       КИНГ. Про Питтсбург я знаю.
       Уайтфилд кладет ногу на ногу и поворачивается в профиль к Кингу.
      
       УАЙТФИЛД. Знаете в чем ваша проблема, Инспектор? Вы не умеете отдыхать. Ничто вас не радует. Мысли ваши безнадежно перегружены злом, совершенным другими, не говоря уже о зле, за которое ответственны вы лично. Вам нужно научиться расслабляться. Люди умеют забывать. Мы так устроены. Можете вы вообразить себе, что было бы, если бы вся страна начала бы помнить все мелочи и детали? Мы превратились бы в нацию депрессивных маньяков, режущих друг другу горло.
       КИНГ. Я умею забывать.
       УАЙТФИЛД. Ну да?
       КИНГ. Да, умею. Но, в отличие от многих, я знаю, где следует искать забытое, если оно мне вдруг понадобилось. Например, я никогда не прихожу к вам, не наведя предварительно кое-какие справки. Просто чтобы развлечь хозяина. Ваш партнер должен был прибыть в Питтсбург на вертолете. Вы намеревались встретить его при посадке. Но вы опаздывали. Вы позвонили и объяснили, что вы приедете на поезде, позже. Когда вертолет разбился, вы ехали себе по рельсам, ту-ту, а партнер ваш погиб.
       УАЙТФИЛД. Трагический несчастный случай, Инспектор. Я потерял хорошего друга. Ваши инсинуации не делают вам чести. Вы не очень-то благородны.
       КИНГ. Не мне судить, разумеется. Хотя что-то в этом несчастном случае меня насторожило. Уверяю вас. Я подумал - а не навести ли справки.
       УАЙТФИЛД. Навели?
       КИНГ. Выждал время и навел.
       УАЙТФИЛД. И нашли, к огромному своему сожалению, что никаких подтасовок не было.
       КИНГ. Нашел, что у пилота была большая семья. Также я нашел, что у него были большие долги, и что он был должен долговой акуле из мафии. Ему уже угрожали.
       УАЙТФИЛД. Правда?
       КИНГ. Да. Не грустите. Более того, он застраховал свою жизнь на три миллиона долларов в пользу своей супруги.
       УАЙТФИЛД. Действительно так?
       КИНГ. О да. Также, я нашел упоминание в его контракте с вертолетной компанией, что в случае его гибели в результате аварии, семья его будет получать триста тысяч долларов ежегодно в течении двадцати пяти лет. И гарантию дали вы. Там стоит ваша подпись.
       УАЙТФИЛД. Моя подпись?
       КИНГ. У меня есть копия.
       УАЙТФИЛД. Где вы взяли эту копию?
       КИНГ. У вас в столе лежала. В офисе.
       УАЙТФИЛД. В каком офисе?
       КИНГ. В том, что этажом выше.
       УАЙТФИЛД. А ведь это криминал, Инспектор.
       КИНГ. Безусловно. Но за все эти годы я научился подходить к таким вещам без предубеждения.
       УАЙТФИЛД. А не позвонить ли мне вашему начальству?
       КИНГ. Я бы не рекомендовал вам поступить так, Уайтфилд.
       УАЙТФИЛД. Почему нет?
       КИНГ. Потому что в таком случае мне пришлось бы . . . хмм . . . применить давление.
       УАЙТФИЛД. Давление? Что вы имеете в виду?
       КИНГ. Физическое.
       УАЙТФИЛД. Ну да? Не думаю, что вы осмелились бы применить физическое давление к своему начальнику.
       КИНГ. К вам, Уайтфилд.
       УАЙТФИЛД. Ко мне. Вы думаете, это вам удалось бы? Трудности не возникли бы?
      

    III.

      
       Уайтфилд был уверен в себе. Как многие люди с хорошим доходом, он имел много свободного времени, и значительную часть этого времени посвящал физическому самосовершенствованию. В сорок шесть он был крепок, мышцы имел округлые и очень сильные, тренированные. Черный пояс - карате и айкидо. Он не курил. Пищу употреблял в основном здоровую, а в тех случаях, когда приходилось есть неправильно (в основном на деловых встречах), мощная иммунная система и прекрасный метаболизм легко нейтрализовали все негативные эффекты. Он был по крайней мере на тридцать фунтов тяжелее Кинга (худого, долговязого, заядлого курильщика). Уайтфилд был уверен что, по крайней мере в данный момент, ему нечего бояться. Он ошибался.
       Инспектора тренировали эксперты - учили, как следует правильно уродовать людей просто чтобы донести до их сознания свою точку зрения, и как ломать почти все кости в теле противника за три секунды, не оставляя при этом царапин и синяков на коже.
       Уайтфилд не был готов. Он сидел себе удобно и небрежно в своем любимом антикварном кресле, беседуя остроумно и получая от беседы удовольствие, глядя спокойно на инспектора, сидевшего напротив, через стол. В следующий момент он лежал на полу, лицом вниз, рука завернута за спину, с утонченной болью в шее, плече, и позвоночнике.
       - Я хочу, чтобы ты сказал - тихо и отчетливо, - услышал он голос Кинга за собой и над собой, - следующие слова. Я подлый хамоватый [непеч.]; я плохо воспитан и не умею себя вести в обществе приличных людей. Говори.
       Боль усилилась. Невольный выкрик выскочил у Уайтфилда изо рта и тут же затих - Кинг вдвинул лицо своего супостата в ковер. Убрав руку с головы Уайтфилда, он спокойно сказал, -
       - Я слушаю.
       - Я хамоватый подонок . . .
       - [непеч.]. Подлый хамоватый [непеч.].
       - Подлый . . . Ай! [непеч.]!
       Лицо ему снова вдавили в ковер, и снова боль завибрировала - на этот раз во всем теле. Он повторил, как мог, подсказанные Кингом слова. Кинг поднял его на ноги, бросил в кресло, и снова сел напротив - спокойный и любезный.
      

    IV.

      
       ИНТЕРВЬЮ РОБЕРТА КИНГА С ДЖОЗЕФОМ ДУБЛЬ-ВЕ УАЙТФИЛДОМ, ПРОДОЛЖЕНИЕ
      
       КИНГ. Мне хотелось бы, чтобы вы оценили один музыкальный опус и высказали бы свое мнение.
       Он пододвигает кожаную папку Уайтфилду. Уайтфилд берет папку, открывает, бросает враждебный взгляд на инспектора, трет плечо, пытается сконцентрироваться.
      
       УАЙТФИЛД. Что это?
       КИНГ. Это я и хочу выяснить. Скажите мне все, что думаете. Мне нужна подробная оценка. Но сперва изучите внимательно. Не спешите.
       УАЙТФИЛД. Вроде бы фортепианная музыка. Нет, скорее оркестровая пьеса в переложении для фортепиано.
       КИНГ. Хорошее начало. Продолжайте.
       УАЙТФИЛД. А что еще вы хотели бы услышать? Не понимаю.
       КИНГ. Все, что вы посчитаете нужным сказать об этом опусе. Ну, например - как он вам? Хорошо, плохо, средне?
       Уайтфилд смотрит на Кинга подозрительно, затем снова на ноты. Он вынимает манускрипт из папки, держит его на весу левой рукой, вглядывается. Он хмурится и какое-то мгновение выглядит удивленным. Он кладет пальцы правой руки на воображаемую клавиатуру, но тут же спохватывается и с ненавистью смотрит на Кинга.
      
       КИНГ. Никаких проблем. Вон у вас рояль стоит. Попробуйте на рояле, я только за.
       УАЙТФИЛД. Я не умею играть на рояле.
       Инспектор откашливается и закатывает глаза. Уайтфилд злится.
      
       КИНГ. Расскажите это ребятам в моем офисе. Они часы проверяют по вашим ежевечерним концертам.
       УАЙТФИЛД. Простите, как?
       КИНГ. Каждую ночь, когда вы дома. С одиннадцати до полуночи. Они слушают вас больше года. За это время они превратились в настоящих экспертов. Теперь они запросто отличают Листа от Скрябина, знают все о знаменитых пианистах, обожают Пеннарио и недолюбливают Ван Клайберна.
       Болезненная пауза.
       УАЙТФИЛД. Мой дом прослушивается?
       Еще пауза. Инспектор думает.
       КИНГ. Сделайте это для меня. И я уберу микрофоны.
       Еще пауза.
       УАЙТФИЛД. А когда вы . . . Зачем? . . .
       КИНГ. Когда жучков наставили? Не помню. Кажется, года два назад. А что?
       УАЙТФИЛД. Что вам от меня нужно, Кинг?
       КИНГ. Мне нужно, чтобы вы оценили эту музыку. После этого я уберу жучки и оставлю вас в покое. Честно сказать, мне ваше общество надоело . . . С условием, конечно же, что вы будете вести себя хорошо. Никаких убийств больше. Ни одного. Сделайте мне одолжение, Уайтфилд. Ублажите меня. Если вы откажетесь меня ублажить, вы пойдете в тюрьму. Неужели у вас жалости нет, совсем никакой?
       Пауза.
       УАЙТФИЛД. Жалости? (сердито) К кому? (еще злее) Вот что, запомните раз и навсегда, я никого никогда не убивал . . .
       КИНГ (перебивая). Ко мне. Жалости ко мне. Представьте себе, что будет, если я отправлю вас в тюрьму. Все строительные участки - брошены. Сколько людей без работы! Очереди за пособием, растянувшиеся на многие мили, безутешные дети ревут, инфаркты и разводы повсеместно. Вы хотите, чтобы все это было на моей совести? Вы жестоки, Джозеф. Вы бессердечная свинья. А теперь извольте концентрироваться на музыке, или, клянусь, я сверну вам шею здесь и сейчас, и наконец-то избавлюсь от вас, поскольку десять лет общения с вами - это очень много, Уайтфилд, честное слово.
       Некоторое время Уайтфилд раздумывает, по всей видимости, над тем, что ему сказали. Он пожимает плечами, смотрит в ноты, но внезапно поднимается на ноги, и, опираясь на стол, смотрит Кингу в глаза.
      
       УАЙТФИЛД. А где гарантия, что вы не нарушите обещание и в этот раз? А?
       Пауза.
       КИНГ. Слово чести.
       Пауза. Уайтфилд снова берется за манускрипт. Изучая его, он медленно идет к кабинетному роялю в углу, открывает крышку и пробует клавишу. Играет пассаж правой рукой, сбивается, пытается сыграть еще раз. Хмурится, садиться на скамейку, ставит ноты на подставку, и играет весь пассаж всерьез. Берет манускрипт, переворачивает страницу.
      
       КИНГ. Не беспокойтесь, время есть.
       Уайтфилд не беспокоится. Он изучает манускрипт, пока Кинг молча курит, продолжая бросать пепел на ковер. Время от времени Уайтфилд пробует аккорд, или модуляцию, или играет еще один пассаж. Наконец он кладет манускрипт на крышку рояля.
      
       КИНГ. Да?
       УАЙТФИЛД. Кто это написал?
       КИНГ. Это несущественно. Не следует перенапрягаться. Что-то в этом есть, или нет?
       УАЙТФИЛД. Нет.
       КИНГ. Совсем нет?
       УАЙТФИЛД. Совсем. Не хватает . . . не знаю . . . совершенно очевидно, что пьеса современная, но автор очень тяготеет к Романтикам. Слишком много внимания уделено мелодии. Такое впечатление, что автор хвастается своим мелодическим даром. Так музыку писать нельзя, этот подход давно устарел. Несовременно. Вы мне так и не скажете, кто это написал?
       КИНГ. Бетховен.
      

    V.

      
       Уайтфилд тщательно изучил свое отражение в зеркале. Сняв рубашку и осмотрев себя со всех сторон, он удостоверился что, несмотря на боль, никаких следов рукоприкладства на коже не осталось.
       - Не всегда можно поступать так, как вам хочется, - сказал ему инспектор.
       Да, конечно, учитель.
       Внезапно ярость подступила к горлу. В глазах помутнело. Сукин сын! Ну я тебе покажу! Я терпеть не могу, когда мне указывают! Мне уже давно никто не указывает. Я сам себе хозяин, понял? Мы преподнесем этому подонку хороший урок. Наймем кого-нибудь, пусть его прибьют, гада, пусть наставят ему фингалов, пусть поломают пару ребер. "Никаких убийств", надо же! [непеч.] дурак. Я никого никогда не убивал! Конечно, люди стреляли друг в друга и кончали жизнь самоубийством в результате . . . э . . . деловых отношений . . . со мной. Ну и что! Все так делают. Но сам я никого никогда не убивал. И даже не нанимал никого, чтобы кого-то убили. "Никаких убийств". [непеч.]!
       Что ж, возможно пришло время, чтобы кого-то нанять. Инспектор Кинг оскорбил меня, насмеялся над моим гостеприимством, унизил меня, затронул мое достоинство. Никто об этом не знает, и это, конечно - смягчающее обстоятельство. Впрочем - я знаю. И этого достаточно, друзья мои. Инспектор Кинг умрет. Ему, видите ли, хочется узнать, хорош ли этот [непеч.] опус, который он мне приволок. Он поклонник автора, что ли? Что ж, поклонник, дни твоего поклонения сочтены.
       Момент. Нельзя. К сожалению, нельзя - последствия начнут выскакивать тут и там, как ядовитые грибы после аварии на химическом заводе. Визит инспектора был совершенно официальный, я уверен. Его контора не из тех, которые спокойно сидят и расслабляются, когда кто-то вдруг убрал одного из сотрудников. Нет, придумай что-нибудь другое, сказал он себе. Думай быстро. Нужно что-то сделать до того, как я потеряю - сколько там у меня осталось от самоуважения. Да. Что думают другие - несущественно. То, что думаю я - главное. Вскоре представится возможность, и нужно . . .
       Он сделал глубокий вдох. Он приостановил ярость, кипящую в нем. Возможности всегда предоставляются, и Уайтфилд умеет их отличить и использовать. Эксперт.
       Внезапно он вспомнил, что Роберт Кинг - не единственный, кто его обидел за последние две недели.
       Да что же это такое. Да к чему мы катимся! Что происходит с миром!
       Нужно было срочно самоутвердиться, проявить власть, излить на кого-нибудь злобу. С кого начать - все равно. Он протянул руку к телефону.
       - Хеллоу? - сладострастный женский голос.
       - Привет, Ашли. Это Джозеф.
       - А, привет, Джозеф! - Ашли изобразила восторг, очень неубедительно. Актриса она была плохая.
       - Слушай внимательно и не перебивай. Мы больше не увидимся.
       - О, Джозеф . . .
       Заткни свой грязный [непеч.] рот, захотелось ему крикнуть. Он сдержался.
       - Я сказал - не перебивай. Денег от меня ты больше не получишь. Драгоценности можешь оставить себе, но о плате за квартиру и всём прочем заботиться отныне будешь сама. Ясно?
       - Но что же я такого сделала? - запротестовала она, и нота неподдельного отчаяния зазвучала у нее в голосе. - Нельзя так со мной поступать, Джозеф! Я ведь люблю тебя, детка, ты об этом знаешь!
       - Я не могу запретить тебе меня любить, Ашли, - сказал щедрый Уайтфилд. - Что ж поделаешь - если ты не можешь меня не любить - люби. Просто с этого момента тебе придется любить меня на расстоянии, и на какие бы расходы тебе не пришлось бы пойти в связи с твоей любовью ко мне, платить будешь ты сама, из собственного кармана, вот и все.
       - Но, детка, послушай . . .
       - Ах, да, вот еще что. Тебе урок на будущее - мне сорок шесть лет. И слово детка по моему адресу можно произносить только строго определенное количество раз в день, и превышая лимит, ты каждый раз рисковала получить по роже.
       - Я не буду тебя так называть, если тебе не нравится! . . .
       - И еще одно. Не пытайся за мной ходить. Я отдал приказ телохранителям применять в таких случаях силу и причинять боль.
       - Джозеф!
       Он выключил телефон. Он чувствовал себя лучше, и все же недостаточно хорошо, чтобы заняться делами. Может, нужно сходить в спортзал, потренироваться, взять урок карате. Впрочем, после того, что случилось, уроки карате не казались ему больше разумным и полезным времяпровождением.
       Он вспомнил о диске, который Мелисса забыла.
       Нужно перевести все в наличные, сделать себе пластическую операцию, и устроиться на работу в ФБР, подумал Уайтфилд полусерьезно. Я староват для начинающего, но я бы дал, если нужно, пару взяток, и меня бы приняли. У меня аналитический склад ума, и я бы смог быть им полезен - да и самому интересно. И они научили бы меня своим трюкам, и, заслужив достаточно высокий ранг, я бы вернулся в Нью-Йорк и метелил бы Инспектора Кинга, пока он не превратился бы в задыхающееся, умоляющее, хныкающее кровавое месиво.
       Он включил компьютер и вставил диск. Компьютер поискал и нашел нужную программу и открыл файлу на диске. Фотографии. А других файлов нету. Фотографии, скопированные из газет и журналов Среднего Запада. Каждая фотография изображала одного и того же молодого мужчину в разных местах, в окружении разных людей. Парень был смуглый, с толстыми бровями, высокими скулами, волевым ртом, мощным подбородком, и гривой черных вьющихся волос. Несмотря на грубые черты, было в его лице что-то детское. И глаза - твердые, очень твердые, без юмора - хотя где-то в глубине их, показалось Уайтфилду, наличествовала озорная искра. Возмутитель спокойствия.
       Ави Финкелстайн.
       Жив и на свободе. Уайтфилд рассчитывал, что его арестует ФБР или убьет мафия вскоре после того, как он уберет Франка Гоби, но маленький Ави, оказывается, находился теперь в Нью-Йорке и завоевывал сердца, чего от него не ожидали. Уайтфилд и Ави ни разу не встречались. Все было организовано через третьих, четвертых, и пятых лиц. Уайтфилд явно недооценил волю Ави к жизни. Ави умел выживать.
       Так вот - почему именно Мелисса вдруг заинтересовалась Ави Финкелстайном - преступником, грабителем, убийцей, вымогателем?
       Почему да почему. Раз она похожа на мать - а она похожа, во многом - вопрос неправильный. Правильный вопрос - как долго она могла удержать себя от проявления интереса к Ави. Ну и семейка. Не соскучишься.
       Он подключился к интернету, чтобы проверить счета, включая счет, с которого Мелисса снимала свое месячное жалование, и заподозрил неладное, увидев, что два месяца подряд она снимает в два раза больше, чем обычно. Он обратился к ее кредиткам (она понятия не имела, что у него есть доступ). Бергдорф и Блумингдейл и Сакс На Пятой - расходы выше обычных, но ничего особенного. Диего де Кальвадо, с другой стороны, был - магазин мужской одежды. Ни одна женщина не была способна бездумно истратить там семь тысяч долларов за один день - кроме тех случаев, когда покупки производились не для нее, а для кого-то еще. Были и другие таинственные траты. Магазин сигар на Мэдисон. Мотель в Джерзи. Еще мотель, тоже в Джерзи. Машина напрокат. Бейсбольный матч, Янкиз (Мелисса? Янкиз?); стрелковый клуб (А? что происходит?); какие-то жлобские кольца и цепочки, приобретенные в магазинах, скупающих краденое золото.
       А также - зачем Мелиссе понадобился закоренелый преступник можно было, по крайней мере, понять. А вот зачем закоренелому преступнику Мелисса - было неясно. Ну, хорошо, Ави Финкелстайн был необычный преступник. А все-таки? Покупки, бейсбол, развлечения низкого уровня - а ведь он в бегах, его везде ищут.
       Ему пришла в голову идея. Он ее проигнорировал было, но идея оказалась настойчивая. По собственному почину идея развилась в план.
       Уайтфилд включил программу, на которую истратил немалую сумму в свое время, и она быстро и эффективно уничтожила все следы кибернетического подглядывания. Эта же программа вычистила следы пребывания фотографий Ави в компьютере Уайтфилда и переформатировала диск Мелиссы. Поднявшись в спальню, Уайтфилд быстро переоделся и позвал дворецкого по интеркому.
       - Да?
       - Да, мистер Уайтфилд, - сказал Уайтфилд наставительно.
       - Да, мистер Уайтфилд?
       - Мне нужны Ал, Джордж, и Ралф с машиной, через три минуты.
       - Очень хорошо, сэр.
       Оскар, дворецкий-поляк, наверняка вытащил это "очень хорошо, сэр" из классической английской литературы, которую вроде бы любил. Английский его не улучшался. Был он недавний иммигрант, издавший несколько своих книг на родине, а может это был какой-нибудь польский издательский дом в Гринпойнте. Он не был ни услужливым, ни работящим, использовал особняк для своих собственных любовных нужд, когда хозяина не было дома, и называл своего работодателя "Великий Гатсби" за его спиной. Но Уайтфилду он нравился.
       Войдя в вестибюль здания, в котором жила Мелисса, Уайтфилд подошел к портье и спросил строгим голосом, -
       - Дома ли мисс Уолш?
       - Да, сэр.
       - Позвоните ей.
       Портье набрал номер.
       - Мисс Уолш? Здесь в вестибюле мистер Уайтфилд. Ага. Хорошо. - Он поднял голову. - Она говорит, что прямо сейчас к ней подниматься нельзя.
       Идя к лифтам, Уайтфилд бросил через плечо, -
       - Скажите ей, что это срочно.
       Капризная маленькая [непеч.]. Ее высочество не расположены, видите ли. Отшлепать ее надо, вот что. Он властно позвонил.
       - Хочешь, чтобы я выбил цепочку? - спросил он.
       Мелисса закрыла дверь, сняла цепочку, снова открыла дверь. Уайтфилд вступил в студию.
       Мелисса жила в скромной однокомнатной квартире на Верхнем Вест Сайде, прелестной несмотря на низкие потолки. Кровать на стояках, с лесенкой, плохо скрывала недостаток места в жилище. Тем не менее, Юджину, к примеру, такая квартира была бы не по карману. Мелисса, в халате и босая, заперла дверь и ушла в кухню.
       - Эй, Мел, - сказал Уайтфилд. - Не надо так грустить. Что случилось?
       - Ничего, - сказала она. - Ничего.
       - Нервничаешь.
       - Это потому, что я . . . нет, не важно.
       - Что ты там делаешь, в кухне?
       - Чай.
       - Сделай мне тоже, пожалуйста.
       - А теперь, - сказал он, когда они сели в гостиной, которая также служила спальней, библиотекой, кабинетом, курительной, детской, столовой, и прочее, и прочее - сели на что-то бесформенное и мягкое и полное неприятной статики, и отдаленно напоминающее диван, - валяй и рассказывай, что там у тебя стряслось.
       - Ничего не стряслось.
       - Ты напугана.
       - Нет. Да. Нет.
       - Да. Слушай, девушка, я тебя знаю с тех пор, когда ты была вот такой вот, махонькой совсем, и портила мамины стильные блузки. Рассказывай.
       - Мне страшно.
       - Так. Это каким-нибудь образом связано с парнем, с которым ты нынче встречаешься?
       Она отвела глаза.
       - Ну же, - сказал он. - Я его знаю.
       Она уставилась на него.
       - Откуда?
       - Привычка такая, знать больше чем другие, - с отеческим снисхождением сказал Уайтфилд. - Таким образом всегда находишься впереди остальных в любой игре.
       - Я не могу . . .
       - Ты знаешь, как его на самом деле зовут?
       Она помедлила.
       - Да, знаю.
       - А он знает, что ты знаешь?
       - Он может заподозрить. Это меня пугает.
       - Страшный он очень?
       Он взял ее за руку. Рука дрожала.
       - Он дикий. Как хищник. Он жестокий.
       - Думаешь, твоя жизнь в опасности?
       - Да.
       - Тебе нужно поплакать?
       - Да.
       - Положи голову мне на плечо и плачь. Я никому не расскажу.
       Она положила голову ему на плечо и закрыла глаза.
       - Слушай, солнышко, - тихо сказал Уайтфилд. - Я им займусь. Он не будет тебя больше тревожить. Но ты должна кое-что для этого сделать. А именно - найти способ меня с ним познакомить. И еще . . .
       - Я не могу вас познакомить. Что ты имеешь в виду? Организовать вам встречу? Ты шутишь.
       - Это не трудно. Я объясню тебе, что нужно делать. Но есть еще кое-что, очень важное.
       - Да?
       - Тебе нужно кое-что мне пообещать.
       - Например?
       Он помедлил. Тщательно выбирая слова (во всяком случае, ей так показалось) он сказал, -
       - Что бы тебе ни сказали обо мне и твоей матери, и о наших с ней отношениях, не верь. Ничему не верь.
      

    VI.

      
       Был серый, влажный полдень. У книжного магазина на углу Пятьдесят Седьмой и Бродвея дела шли плохо. Светофор переключился. Три желтых такси устремились вперед, гудя сигналами на пешеходов, слишком долго переходящих улицу.
       - Привет, Ави, - сказал Уайтфилд. - Нам нужно поговорить. Не волнуйся, я . . .
       Он понял, что еще раз недооценил Ави Финкелстайна. Он подошел к нему сбоку, и в следующий момент Ави уже смотрел ему в лицо, рука его лежала на плече Уайтфилда, а острие ножа легко касалось бока Уайтфилда под курткой. Со стороны казалось, что они собрались танцевать вальс.
       - Ты кто такой, мужик? - спросил Ави с мрачным спокойствием. - Ты меня уже минут десять разглядываешь. Я не люблю, когда меня разглядывают, не представившись. Понял?
       - Если бы не накладная борода, солнечные очки, и стиль одежды, ты бы меня сразу узнал, - ответил спокойно Уайтфилд. - Я - старый друг семьи Мелиссы.
       Ави прищурился, а затем кивнул, удовлетворенный. Лезвие исчезло.
       - А где Мелисса?
       - Она сегодня не может придти.
       - А что нужно вам?
       - Мне нужно поговорить. С тобой.
       - О чем?
       - О тебе. О жизни. О деньгах. Как я понимаю, ты нуждаешься в наличных.
       Ави молчал.
       - Может, тебе было бы удобнее разговаривать где-нибудь еще? - спросил Уайтфилд.
       - Это смотря где. Что вы предлагаете?
       - Мне все равно. Назови место.
       - Хорошо. У вас дома?
       - Нет.
       - Почему нет?
       - Потому что ты сам не намерен туда идти. Тебе бы все время пришлось ждать подвоха. У меня, возможно, есть всякое разное дома, реагирующее на взгляд, например, или на щелчок пальцами. И приезжает полиция. Впрочем, не возможно, а действительно есть.
       - Просто хотел проверить.
       - Я так и думал. Ну же, Ави. Смилуйся. Пойдем куда-нибудь.
       Ави некоторое время думал, а затем сошел с тротуара и остановил такси.
       Они не стали обсуждать важные дела в такси, и ехали сперва молча. А затем Ави, в жизни которого за поседение десять лет было гораздо меньше роскоши общения, чем в жизни Уайтфилда, и который был гораздо хуже воспитан семьей и обществом, вдруг спросил, -
       - Помните детские стихи про вересковый эль?
       Вопрос чуть не пробил стену, способную выдержать прямое попадание баллистической ракеты, которая служила Уайтфилду психологическим щитом. Строитель помедлил. Но ответил -
       - Это где пикты и шотландский король?
       - Да, именно.
       - Смутно.
       - Кто их написал, эти стихи?
       Уайтфилд задумался. Милн? Нет, не может быть. Киплинг? Хмм. Так. Момент. Нет, не Роберт Бернз. Совершенно точно - нет. О!
       - Роберт Луис Стивенсон, - вспомнил он. - А что?
       - Моя сестра обожала, когда была маленькая. Может и сейчас любит. Я забыл ее спросить. На ваш взгляд это - хорошие стихи?
       Уайтфилд пожал плечами.
       - Детские. Насколько я помню, Стивенсон всерьез занялся поэзией, когда ему было сорок.
       - Ага, - задумчиво сказал Ави, переваривая информацию. - А у вас есть братья или сестры?
       Это всего лишь вопрос.
       - Трое, - сказал Уайтфилд. - Два брата и одна сестра.
       Будь он достойным представителем клана, он бы не ответил. Но его активность в строительных делах сопровождалась, конечно же, статьями и репортажами, и информацию о его братьях и сестре можно было прочесть в каждом втором журнале.
       - А сестра у вас умная?
       Уайтфилд засмеялся. Ему начало нравится.
       - Нет, - сказал он. - Совершенная дура. И некрасивая, кстати сказать, и все три ее замужества были очень несчастные, поскольку каждый раз она надеялась, что мужу нужна она, а не деньги ее нехорошего и жестокого старшего брата.
       Ави улыбнулся и кивнул. Этот Уайтфилд - он интересный, оказывается.
       - А у меня сестра очень умная, - сказал он. - Особенно, когда дело касается литературы. И стихов. Она столько знает стихов наизусть - вы себе не представляете. Когда мне было десять лет, а ей шесть, чтобы вы подумали - она мне читала на ночь, а не наоборот. Притаскивала свою махонькую попку ко мне в комнату, садилась на край кровати, делала очень важное лицо, будто она обо мне заботится и все такое, и говорила таким, знаете, писклявым голосом - "Ну вот и пришло время прочесть тебе что-нибудь на ночь".
       Такси свернуло с Вест Энд Авеню, докатило до Риверсайд Драйв, и остановилось.
       - Так, стало быть, - спросил Ави, когда он и Уайтфилд вышли к детской площадке в южном конце Риверсайд Парка, - пистолет при вас есть?
       - Да, - сказал Уайтфилд. - Но тебе я его не дам. Не хватало еще, чтобы тебя арестовали с моим пистолетом в кармане.
       - Понимаю, - сказал Ави. - Что вы хотите, чтобы я для вас сделал?
       - Ты мог бы меня ублажить, убрав человека, от которого я устал.
       - Да ну. Правда?
       - Да.
       - За сумму, которую вы упомянули?
       - Странно звучит, не так ли?
       - Ну . . . да, странно.
       - Сумма, плюс дополнительно несколько услуг. - Уайтфилд говорил, как издевался. Ави нахмурился. - Иногда, - продолжал Уайтфилд, - человека можно убрать эффективнее и без последствий долларов за сто пятьдесят.
       - Я это и имею в виду.
       - Нет, - сказал Уайтфилд наставительно. - Иногда, не всегда. Не сейчас. Уж ты мне поверь. Кроме того, ты знаешь, и я тоже знаю, что предложение мое на этом не заканчивается.
       Дети в сопровождении матерей и нянек играли, дрались, кричали, смеялись, и плакали безутешно на площадке.
       - Ну, дальше, - подсказал Ави.
       - Будет аванс. На банковском счету.
       - Большой?
       Уайтфилд улыбнулся доброй улыбкой.
       - У тебя хорошая память? - спросил он. - Номер телефона можешь запомнить?
       - Это зависит от обстоятельств.
       - Каких?
       - Зависит от того, чей номер.
       - Хорошо, постарайся запомнить вот этот.
       Он показал Ави лист бумаги. Губы Ави задвигались, беззвучно произнося номер.
       - Хорошо, - сказал Ави. - Запомнил. На североамериканский номер не похоже.
       - Нет, конечно, - заверил его Уайтфилд. - Наберешь, когда приедешь в Париж.
       - Так. А дальше?
       - Тебе дадут еще один номер, который ты наберешь тут же, чтобы переговорить с потенциальным работодателем. Ты ничего не имеешь против работы на арабов?
       - Абсолютно ничего, - сказал Ави, улыбаясь.
       - Возможно придется стрелять.
       - Понятное дело.
       - Мишенями, возможно, будут израильтяне, или американцы, или французы. Плюс, конечно же, арабы и евреи из любой страны.
       Ави пожал плечами.
       - Впрочем, - продолжал Уайтфилд, - необходимости нет. Тебе не нужно набирать этот номер, если не хочешь. У тебя будет миллион, не облагаемый налогами, и хороший новый паспорт.
       - Насколько хороший?
       - Очень хороший. Вот, - он протянул паспорт Ави.
       Чуть помедлив, Ави взял паспорт и внимательно его изучил. Человек на фотографии был похож на Ави. Не явно и ярко похож, но похож. Чего еще ждать от паспортной фотографии. Имя в паспорте было - Лео Стаковски, что позабавило бы Ави, если бы он разбирался в музыке.
      

    VII.

      
       ИЗ ДНЕВНИКА ЮДЖИНА ВИЛЬЕ -
      
      
       Даже самые отчаянные оптимисты впадают иной раз в депрессию. Некоторые, когда им плохо, упиваются своей грустью неделями. Анархисты вроде меня, физически не умеющие спокойно воспринимать всплески, грустят нечасто. Периоды грусти у них короткие - но очень, очень напряженные.
       Для депрессии были причины. Я любил. Женщина, которую я любил, была вдвое старше меня, принадлежала к другому классу, и вскоре, думал я, наверняка должна была меня бросить. Ну а что же? Что я ей мог предложить? Свою бедность? Мой никому не нужный композиторский талант? Мужскую свою сущность? Какая еще мужская сущность, если я не могу даже ее куда-нибудь увезти на месяц? Постоянной работы у меня не было, серии контрактов тоже. Не было медицинской страховки. Не было места на земле, которое я мог бы, положа руку на сердце, назвать своим домом. Конечно, она могла бы, если бы мы вдруг решили бы жить вместе, содержать нас обоих. Но сама мысль об этом меня пугала. Подсознательно она, наверное, потеряла бы ко мне уважение - если таковое вообще имелось в наличии.
       И я скатился в депрессию. Но у меня были дела. Сжимая зубы, я закончил третий акт оперы. Полу-опера, полу-драма была завершена, и я мог позвонить Джульену и сообщить ему радостную эту новость. Нет. Не мог. Я не хотел его видеть, и не хотел слышать его насмешливые речи.
       За год до моего рождения хороший знакомый моей матери сказал ей, что великий русский поэт Александр Пушкин был на самом деле негр. По крайней мере, его прадедушка по материнской линии был черный. Понятия "цветной" в России в дни Пушкина не существовало. Частично черный человек не считался "запятнанным" или "загрязненным". Он был просто - частично черный и частично белый, и все. Таким образом Пушкин, с явно африканскими чертами, был вполне дворянин и член общины землевладельцев, и имел слуг, рабов, земли и идеи. И все же новость эта разбудила в моей матери любопытство. Так вышло, что новый перевод "Евгения Онегина", романа в стихах, только что выпустили и его можно было купить в любом книжнике. Вот мама и купила.
       Вскоре после этого она сделалась самым большим поклонником Пушкина вне России. Стихи в переводе обычно - [непеч.], но матери было все равно. После "Онегина" она обошла все магазины, купив все имеющиеся в продаже книги Пушкина и о Пушкине. Просто мания какая-то.
       Забавно, но до того момента, как я стал завсегдатаем оперы и упомянул, в присутствии матери, два шедевра Петра Чайковского, я не знал, в честь кого я назван. Она помнила, что читала где-то, в одной из многочисленных биографий Пушкина, что из романа в стихах сделали оперу, лет через сорок после смерти поэта.
       В основном поэзия, за исключением дюжины стихотворений разных авторов, и некоторых стихов Джульена, не производит на меня впечатления. Стихи в переводе, в добавление к тому, что звучат они слегка искусственно, читать очень трудно - некоторые тетрамические размеры не соответствуют структуре английского языка. Тем не менее, знание, что меня назвали в честь знаменитого художественного персонажа, помню, очень помогло мне морально. Я, типа, приобщился, имя мое было именем, которое великий поэт выбрал для своего персонажа и великий композитор счел достаточно благозвучным, чтобы поместить в название своей оперы. Это была, очевидно - связь времен.
       Санди куда-то уехала, я не видел ее неделю, и не было никакой гарантии, что время и расстояние не повлияют на ее отношение ко мне.
       Но, конечно же, смерть Паркера была главной причиной моей депрессии.
       Помню, через несколько дней после его убийства, Санди и я ходили в . . .
       Нет, не уверен. То, что я сейчас опишу - полу-реальность, полу-сон. Не знаю, сколько из того, что я помню, действительно происходило, и сколько я придумал сам. Может, я вообще все придумал.
       Не знаю, была ли это со стороны Санди сознательная попытка прощупать почву, так сказать, посмотреть, что будет если, аргумента ради, мы бы действительно жили вместе. Это был наш единственный выход в люди, наше появление на публике. Возможно, она делала мне одолжение.
       Помню, как она оделась в тот вечер. Небось, накупила себе всякого - штаны, туфли, блузку, жакет - в каком-нибудь магазине подержанной одежды в Ист Вилледже. Наряд ей совершенно не шел. Привыкание к незнакомому стилю одежды занимает время. Она не выглядела жительницей Ист Вилледжа. Похожа была на плохую, смутно привлекательную актрису, притворяющуюся его жительницей.
       Так или иначе, кафе, в котором, помню, мы сидели, находилось в бывшем индустриальном здании, и имя хозяина здания для разнообразия не было - Уайтфилд. Был вечер поэзии - возможно, это одна из причин, по которой я выбрал именно это кафе, хотя, вспоминая, думаю, что я был кретин, конечно же. Наверное, я знал, что Джульен будет присутствовать. А может он сам мне об этом сказал. Помню, что он что-то там такое упоминал в том смысле, что не участвовал в таких вечерах долгое время, что чтение стихов в кафе бессмысленно и противно. Что-то заставило его поменять взгляд на это дело. Также, он упомянул впроброс, что написал Дебби злое письмо, в котором детально объяснил свою позицию по отношению к сегодняшней индустрии развлечений. Или что-то в этом роде.
       Отчетливо помню внезапную вспышку счастья.
       Агрессивно уродливая, неизящно стареющая белая женщина читала какие-то тривиальные глупости, напечатанные ею недавно с помощью портативного компьютера. Гвоздь программы, была она, как уверяли листовки, одной из лидирующих фигур в современной поэзии. Я никогда о ней не слышал. Это часто случается нынче, знаменитостей кругом столько, что за всеми не уследишь. Я держал руку Санди, и в какой-то момент она положила голову мне на плечо. Я боялся шевельнуться. Да, я был счастлив. Мы были вместе, мы были - семья. Моя Санди.
       Старая дура наконец закончила читать, и с этого момента вечер превратился в вечер "открытого микрофона". Все желающие могли выйти и что-нибудь прочесть. Хозяин кафе сам вызывал добровольцев, поднявших руку.
       Несколько граждан, мужчин и женщин, прочли свои . . . э . . . работы. Что-то из этого написано было в комическом ключе, что-то в философском. Интересных вещей не было. Затем неожиданно Джульен материализировался возле радушного хозяина. Я, помню, сказал Санди на ухо - "Это Джульен". Она сразу напряглась. Нет, она не хотела, чтобы ее представляли. Джульен нас заметил, я уверен.
       В руках у него не было манускрипта. Все его стихи написаны в рифму и имеют размер, и их легко запомнить. Он стоял на подиуме перед микрофоном, вес тела на правой ноге, давал отдохнуть перманентно поврежденному колену (несчастный случай, лыжи, как он мне объяснил однажды) и улыбался издевательски. Или, может быть, грустно. В его случае - трудно сказать. Он начал с одной своей старой вещи, смешной. Все смеялись, а потом опять смеялись. Санди не смеялась. А затем (опять же, я не могу гарантировать, что все это действительно произошло - говорю так, как помню) он сказал, "Сейчас я вам прочту новое стихотворение" - и внезапно я обо всем забыл - о Санди, о своем счастье, обо всем. Услышав первую строчку, я понял, что сейчас Джульен будет читать что-то очень личное.
       Да, оказалось - именно так. Джульен с подозрением относится к личным произведениям, к рассуждениям и завываниям типа я-да-я, как он их называет, он предпочитает драматический подход. Эти стихи были исключением - а также, они были новым шедевром Джульена. Стихи о любви - да; о его любви к немецкой женщине, которую он встретил во Флориде и которая подарила ему Ройс. Странное стихотворение, мягко говоря. У меня есть копия.
      
       What rascals are swearing
       Their love while bearing
       Her mockery and her wrath?
       Who is the elated
       Dark clown, who's slated
       To help her along the path?
      
       Is he quite handsome,
       Can he withstand some
       Ghastly abuse when at hand, as he knows,
       Are rewards beyond his
       Dreams, since the blonde is
       Well known for delivering those?
      
       Голос Джульена звучал странно-отчужденно. Санди убрала голову с моего плеча. Я глянул, чтобы видеть ее реакцию, не разобрался, и тут же снова обо всем забыл.
      
       Where is that palace
       That, in my malice,
       I wish I could pulverize,
       Whose floors she's treading,
       And where next she'll be spreading
       Her splendid Teutonic thighs?
      
       Еще шесть строк - и все. Его наградили теплыми аплодисментами. Хозяин сказал - что ж, это было мило, не так ли? А наш следующий чтец . . .
       Он представил следующего чтеца, и все тепло захлопали - теперь ему, новому чтецу. Помню, я проводил Джульена глазами. Презрительная ухмылка не сходила с его лица. Рослый рыжий сунул руки в карманы и вышел, не оглядываясь.
       Было очевидно, что ни следующий чтец, ни дюжина чтецов за ним, ни предыдущие чтецы, включая неизвестную знаменитость, не дадут аудитории ничего даже отдаленно приближающегося по силе к небрежному подарку Джульена. Это никого не озаботило. Бедные дураки только что слышали настоящую поэзию, и не поняли, что это такое. Ни один. Ни хозяин, ни знаменитость. Ни Санди.
       Даже Санди не поняла.
       Так или иначе, сижу я, стало быть, дописываю новую пьесу для фортепиано, грущу, и вдруг звонит телефон.
       Я подождал, пока он еще немного позвонит, думая, что это Джульен. Включился автоответчик.
       Мужской голос говорит - Добрый день, это сообщение для Юджина Вилье. Меня зовут Отто Силвер. Один из моих друзей рекомендовал вас как очень хорошего пианиста, и я звоню вам . . .
       Я поднял трубку.
       Он предложил мне двухдневный ангажемент на Венском Фестивале, в Апстейте. Детали меня заинтриговали. Мне предстояло не просто играть в их прекрасном холле, с хорошей акустикой, построенном таким образом, чтобы напоминать концертный зал в Австрии восемнадцатого века; но изображать при этом Моцарта - в парике, в камзоле, и так далее. Я осторожно осведомился, знает ли мой работодатель, какого цвета у меня кожа. Он знал. Он спросил меня, с ханжеским возмущением, не думаю ли я сам, что это имеет значение. Я кротко и виновато ответил что, конечно же, я так не думаю. Он сказал, чтобы я приходил на пробы, назначил число и время, дал адрес, и добавил, что это - простая формальность, ангажемент - мой в любом случае.
       Я позвонил Джульену на работу.
       Возвышенным тоном он говорит - Юлианус Магнус вас слушает.
       В этот момент он что-то жевал, по звуку - яблоко. У него бывают фазы, когда он ничего кроме яблок не ест неделями, чтобы наказать себя за пьянство.
       Я сказал - Привет, это я.
       Он говорит, насмешливо - А, это же наш великий исполнитель. Ну и как дела на горе Олимп? Хорошо ли ты провел время?
       Чего?
       Он откусил, мне показалось, большой кусок яблока, намеренно. Он говорит - Это очень простой вопрос. Хорошо ли ты провел время? Ты очень занят, не так ли, даешь концерты в частных песочницах, принадлежащих влиятельным людям, как какой-нибудь Иоганн Штраус-Младший.
       Я сказал - Это был неофициальный концерт.
       Он говорит - Да, настолько неофициальной, что меня даже не оповестили, не говоря уж о приглашении.
       Я не знал, что ты захочешь придти.
       Вот что, Джин. Давай условимся. Если ты стыдишься своих друзей - иногда - то лучше бы ты открыто в этом признался, чем пытаться им доказывать, что тебе лучше знать, чего они хотят, и чего не хотят. Я сам выясню, чего я хочу, помогать не нужно.
       Я сказал - [непеч.], я так и знал, что ты разозлишься.
       Какой ты дальновидный, Джин. Ты совершенно прав, я разозлился. После того, как . . . Ну, не важно.
       После чего?
       Не важно, говорят тебе.
       Я взорвался и кричу - А мне важно! После чего?
      
       КОНЕЦ ЦИТАТЫ
      

    VIII.

      
       - Позволь мне самому судить, чего я хочу, а чего не хочу, - спокойно сказал Джульен.
       - А с чего это ты вдруг разозлился? - спросил Юджин.
       - С чего? Хмм. Даже не знаю, с чего начать.
       - Слушай, я очень сожалею, но я ничего не мог сделать . . .
       - Ты забываешь, Джин, - сказал Джульен, - что говоришь с человеком, который всегда находит варианты там, где, вроде бы, ничего нельзя сделать. Тебе следовало со мной проконсультироваться. Я бы что-нибудь придумал.
       - Да, ты уверен?
       - Да.
       - Иди ты на [непеч.], Джульен.
       - Успокойся, Джин.
       Эй, хотел сказать Юджин. Я не виноват, что твоя литературная герлфренд - [непеч.] расистка. Да, ты притащил меня в дом [непеч.] голливудской знаменитости против ее воли. Я не просился туда ехать! Я бы понял!
       Нет, хотел сказать Джульен. Ты бы понял, наверное, но все равно чувствовал бы себя униженным, а я такого допустить не мог. Если для успеха нужно предавать друзей, то на [непеч.] такой успех. Не думаю, что можно добиться чего-нибудь хорошего, подписав контракт с дьяволом. Не думаю, что моя муза просто сидела и смотрела бы на такое. Твоя муза, Джин, воспринимает все легко, она не очень щепетильна и вполне легкомысленна. А у меня муза - дама суровая.
       Джульен, [непеч.], хотел сказать Юджин. Ты что, воображаешь, что если бы я добился успеха, я бы не сделал все, что в моих силах, чтобы у тебя тоже был успех?
       А это не важно, хотел сказать Джульен. Цель средства не оправдывает, мальчик мой.
       Возникла напряженная пауза.
       - Ну хорошо, - сказал Джульен. - Что сподвигло тебя на разговор с низкой тварью, с плебеем, который не имеет чести вращаться в высшем обществе, то бишь со мной? Есть какие-то объективные причины?
       - Закончил оперу, - ответил Юджин.
       - Упс, - сказал Джульен. - Все, что я давеча тебе говорил - беру все это назад. Ты дома?
       - Да.
       - Я еду. Меня могут уволить за очередной внеурочный выходной, но мне плевать, я хочу слышать. Еще что-то? Новости какие?
       - Венский Фестиваль, в Апстейте.
       - Ну?
       - Похоже, я буду принимать в нем участие. В роли Моцарта.
       ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. ПЛАН КАМПАНИИ ДЖУЛЬЕНА.
      

    I.

      
       В пятницу он взял себе выходной, чтобы отметить двадцать шестой день рождения в одиночестве.
       Для драматурга двадцать шесть - детство. Для поэта - первый пик.
       Он отключил телефон и выпил стакан вина. С сомнением посмотрел на почтовые конверты на столе. Выпил еще стакан и решил некоторые конверты распечатать.
       Два разных театра прислали идентичные стандартные письма с отказом. Недавняя его пьеса, историческая экстраваганза на темы Второй Мировой Войны, получила таким образом первые отклики.
       "Дорогой Джульен", противная привычка некоторых налогоплательщиков обращаться к незнакомым людям по имени, а не по фамилии, заставила его поморщиться . . . "Спасибо вам за то, что вы прислали вашу пьесу к Фестивалю Новых Пьес Магелланова Проекта. Сожалеем, но мы не можем поставить вашу пьесу в данное время. Пожалуйста держите нас в курсе относительно дальнейших ваших работ, или представлений ваших пьес, если таковые где-то проходят. Еще раз спасибо. Удачи вам. Искренне, Эрик Джермейн [второе письмо было подписано - Джоанн Соммерз], Помощник Художественного Руководителя."
       У Дебби была копия этой пьесы, но Джульен больше не рассматривал Дебби, как своего агента.
       Следующее, третье, письмо было из агентства Дебби, и его это удивило. Он вскрыл конверт и прочел депешу два раза, потягивая бордо. Писано было одним из коллег Дебби, человеком, который, очевидно, имел на нее виды.
       "Ах, простите нас всех, что не бросаем все свои дела и не славим Джульена", писал этот парень. "У меня нет времени на мастурбационные изыски дилетанта. У большинства людей нет в жизни времени даже на то, что им нравится, а ваши писания не нравятся никому, я уверен. У меня нет времени, которое я мог бы потратить на человека, хамски ругающего девушку с доброй душой, потратившую часть своего весьма ценного времени на чтение опуса, написанного любителем. И еще меньше времени я хотел бы потратить, дабы выразить сочувствие человеку с манией величия, человеку, который не предлагает окружающим ничего, кроме презрения, человеку, чье существование посвящено, не Искусству, но зависти и злобе. Работа для вас - ничто. Вы заботитесь только о наградах, которыми, как вам кажется, вас обделили.
       Протекция всегда существовала в искусстве. Будь это патронаж Медичи или Издательского Дома, Инк - значения не имеет. Если вы желаете, чтобы за вашу работу вам платили, извольте производить то, что требуется. Издатели, агенты, цензура, невежество публики! С чем только не приходится художнику бороться! . . . Но, конечно, дефекты произведенного тут не причем, не так ли? Претенциозный диалог, ужасный ритм, плохая структура?
       Уверен, что какая-то степень эгоизма и еще бульшая степень самоуверенности нужна любому художнику, но ваша тщеславность переходит все границы. Ваше презрение и нетерпимость к тем, кто добился успеха там, где вы провалились - бесконечны, и течет из всех ваших пор, и окрашивает все, что вы производите. У меня больше уважения к поденщику, девочке-подростку-старлетке, автору биографий, чем к вам. Они производят то, что требуется. Степень надменности, позволяющая вам думать, что вы - исключение, чудовищна. Наглость, позволяющая вам считать, что другие должны вам в этом помогать, невероятна.
       Вы говорите, что работаете много и на совесть. Вы ждете, что мы все будем боготворить малейшие ваши усилия, самые незначительные результаты. Как именно вы проводите свое время - это ваше личное дело. Ваши хобби - вашими и останутся. Но ожидать, что весь мир распахнет вам свои объятия потому, что вы утверждаете, что превосходите остальных - глупо. Утверждать, что результаты вашей работы лучше, чем результаты работы всех остальных, или даже просто многих - абсурдно.
       Основную свою работу не бросили еще?"
       Юджин счастливо любил и зарабатывал на жизнь, играя на рояле. Венский Фестиваль и все такое.
       Джульен решил, поразмыслив, что с него хватит. По крайней мере на ближайшее время.
       Он сунул какую-то одежду и нижнее белье в рюкзак, допил вино, включил автоответчик, нашел, порывшись, паспорт, и вышел из дома.
       Терминал был полон орущих детей, которых сопровождали не очень обращающие на них внимание взрослые в колоритных одеждах, похожих на старомодные пижамы. Регистрация заняла некоторое время. Джульен хмуро смотрел на стюардессу, которая продолжала ему улыбаться, вешая бирку на рюкзак и проверяя паспорт.
       Совершал ли он ошибку? Может быть.
       Нужно было еще выпить, но в баре нельзя было курить. Джульен потратил то, что считал последним своим часом в стране, в которой родился, на созерцание желтых такси и черных лимузинов, подбирающих пассажиров на стоянке. Он завел разговор с диспетчером, болтал с ним несколько минут, а затем намеренно оскорбил его и вернулся в терминал. Это был тот же диспетчер, который в свое время пытался устроить Юджину разнос. С посадочным талоном в руке, рюкзак через плечо, Джульен подошел к калитке компании Люфтанза за десять минут до отлета. Приятной наружности стюардесса проверила талон. Забрав талон, он потрепал ее рассеянно по щеке и ушел ко входу в самолет. На какое-то время она потеряла дар речи, оторопела и пропустила следующих трех пассажиров не проверяя их талоны и паспорта. Один из них был, кстати говоря, профессиональный террорист. Но документы у него были в порядке, и вообще у него был выходной день.
       Джульен решил, что напьется. Это легче в деловом классе, но и простому пролетарию можно неплохо устроиться в самолете, если подружиться с экипажем. Джульен обменялся двусмысленными шутками со стюардессой, ответственной за его секцию. После этого коньяк ему подносили без всяких просьб. Самолет летел себе через ревущую Атлантику, большинство остальных путешественников спало под синтетическими одеялами - спасибо современной авиационной индустрии. Джульен продолжал пить и оставался трезвым. Он попытался сконцентрироваться на фильме, который показывали в туристкой секции, но он видел этот фильм раньше, и он ему ужасно не понравился.
       У него не было даже ее фотографии. Он смутно помнил ее черты. Это не имело значения. Она была единственной женщиной, которую он когда-либо любил. Он любил ее сейчас. И он желал видеть, примет ли она его. А если нет - он поселится где-нибудь в Европе, может в Германии, а может в Париже, и будет зарабатывать на жизнь какой-нибудь бессмысленностью - чем там заняты обычно американские репатрианты в Европе - минимальная зарплата, смешные рабочие условия - и так далее. Снимет комнату. У него был договор с механиком в Нью-Йорке. Он звонит механику, и механик продает Ройс и берет себе половину, а вторую половину высылает Джульену, или же, как вариант, Джульен приезжает обратно в Нью-Йорк и сворачивает механику его [непеч.] шею.
       Она была маленькая немецкая женщина, темноволосая и пухлая. У нее были веснушки и ямочки на щеках, и широкая кость. А волосы она стригла коротко. А глаза были зеленые. Она вполне сошла бы за уроженку Огайо или Флориды - любовь Джульена, родившаяся в Мюнхене, воспитанная в Берлине, и живущая ныне в Мюнстерланде, жена магната. Она плохо говорила по-английски, а понимала еще хуже. То, что Джульен великий поэт она приняла на веру. Впрочем, как заметила Дебби - чтение поэзии не является больше обязательным ни для кого, так что все это вообще не имело значения. Он любил, и собирался стучаться в дверь, и чтобы она ему открыла, и тогда он ей скажет - "Я хочу быть с тобой всегда" - всего и делов.
       На подходе к европейскому берегу самолет начало кидать. Пилот совершил плавный поворот на инструментах. Они перелетели Ирландию, махнули через Ла-Манш, и направились прямиком в Мюнхен.
       Когда они приземлились, на дворе было позднее утро. Накрапывал дождь. Несмотря на знаменитую немецкую эффективность, поезд опоздал. Джульен подумал, что нужно было взять машину напрокат.
      

    II.

      
       Город Мюнстер является древним католическим форпостом, и население его исторически ненавидят остальные немцы. Есть несколько готических церквей, две площади с ресторанами по периметру, два трамвая, еда низкого качества, приемлемый кофе. Оперный театр отсутствует. Местные дружелюбны.
       Джульен снял номер в мотеле на отшибе, плотно позавтракал в немецком стиле, принял душ, надел лучшую свою рубашку и лучшие джинсы и вышел на поиски особняка, в котором жила его любовь. Он помнил фотографию, которую она однажды ему показала: небольшая церковь неподалеку, с необычным белым шпилем - очень хороший ориентир.
       Когда ты отчаянно влюблен, каждое незначительное препятствие становится трагедией.
       У него не было плана, и он был слишком не в духе, чтобы проявлять осторожность. Он просто взбежал на крыльцо и позвонил.
       Дворецкий оказался среднего возраста ухоженным лысым мужчиной, отдаленно похожим на Доктора Менгеле. Нет, сказал он на прекрасном английском, хозяйки нет дома. И хозяина тоже нет. Вся семья уехала в отпуск. Куда? Ни малейшего понятия, парень. Он - всего лишь дворецкий. В его обязанности входит - он выдал Джульену длинный список обязанностей. Не желает ли Джульен подождать в гостиной? Подождать? Кого? Зачем? Ну, как же, вернутся же когда-нибудь хозяева. Когда? Не знаю. Они, случается, месяцами дома не бывает. Кофе не желаешь ли? Его отец был пилотом в Британской Королевской Авиации во время Второй Мировой. Разбомбил в пыль одну деревню, тут недалеко, не хочет ли Джульен посмотреть - километров двадцать всего отсюда. А чем занимается Джульен по жизни? Что-то с компьютерами, наверное?
       Джульен подумал - не нанять ли частного детектива, но как это сделать, когда ты в Мюнстере и не знаешь ни слова по-немецки, несмотря на тевтонскую бабушку по материнской линии, которая, если верить родителям, была огонь-девица, держала магазин пирожных, симпатизировала, как большинство американцев по началу, Гитлеру и его политике, и ненавидела Вагнера?
       Остановившись у киоска он купил британскую газету и, сев за столик у открытого кафе, механически прочел несколько статей. Британский взгляд на вещи отличался от американского, но не так резко, как можно было предположить. Спортивный раздел посвятил много страниц крикету вместо бейсбола. В деловом отделе помещен был обычный набор непрофессиональных и вводящих в заблуждение биржевых цифр и колонок, цветных фотографий знаменитостей из индустрии развлечений, расписаний конкурсов красоты и показа мод, немного сплетен - словом, все, что в наше время подается, как "деловая часть". Голливудская феминистка, обожающая животных, собиралась выходить замуж за богатого итальянца, обожавшего лошадей и собак. Большую и злостную американскую компанию компьютерных программ судили, рок-концерт звезды пенсионного возраста принес значительные барыши, и Ульф Шульц, великий industrialiste, проводил нынче некоторое время в Париже и вскоре должен был посетить автомобильный салон.
       Джульен вскочил, подбежал к киоску и купил две американские газеты и две французские.
       Американцы сообщали, что семьдесят пять процентов населения страны имеет больший вес, чем нужно; что некоторые, хотя далеко не все, и вообще меньше половины, но многие - мусульмане - трусливые злодеи без совести и чести; что движение по защите женских прав снова делало большой шаг вперед; что Президент страдает дурными иллюзиями; и что еще один штат запретил на своей территории употребление табака. Первая французская газета захлебывалась восторгом по поводу иммиграции, кинематографии, узколобости американцев, и двух героических девочек, которые спасли пуделя от верной смерти. Вторая обсуждала появление новой политической партии во Франции; обозревала в вычурных выражениях преимущества какого-то итальянского курорта; объявляла беспочвенными слухи о том, что член британской королевской семьи скоро будет иметь ребенка от дворцового уборщика; не одобряла американский империализм; и наконец привела расписание автомобильного салона в Париже. Джульен посмотрел на часы, махнул официанту, и устроил ему допрос по поводу ближайшего места, где можно взять машину на прокат. Официант внимательно выслушал Джульена и, когда тот кончил говорить, сообщил ему, что лишь слегка знаком с английским языком. Джульен перешел на французский. Официант не знал также и французского. Однако, с чисто немецкой эффективностью, вызван был менеджер, оказавшийся поляком, свободно изъясняющимся по-французски. Искомая локасьон де вуатюр находилась в двух кварталах от кафе.
       Недавно установленный на Аутобане лимит скорости рассердил Джульена. К счастью, его не остановили - на многих участках пути он перекрыл лимит почти в два раза. Бельгийская граница никем не охранялась, таможенные будки стояли пустые. Джульен следовал маршруту, проложенному армией Третьего Рейха, обходившей бельгийским путем Линию Мажино, дабы захватить Францию за две недели. Он пересек страну за три часа, слушая местные новости по радио и куря сигарету за сигаретой. Во Франции его остановил дорожный патруль. Ему вручили штраф и нахамили. Патрульный явно не любил американцев, и, в частности, белых американцев, потому что все белые американцы -расисты, ненавидят негров.
       Джульен очень ярко представлял себе свое прибытие к месту назначения. План был такой - он является к началу салона, оставляет машину за углом, и сразу видит в толпе свою возлюбленную. Ее муж рассматривает какие-то драндулеты, представленные салоном, рассуждая об их преимуществах и недостатках с заискивающим служащим, а Джульен тем временем подходит сзади, наклоняется к уху женщины, мочка уха ему памятна, и шепчет "Пойдем со мной. Я люблю тебя и не могу больше без тебя жить".
       Она бледнеет, веснушки ярче проступают на ее лице, но рука ее ложится в его руку, и они поворачиваются и идут неспешно к выходу. Он открывает ей дверь машины, садится за руль, и вжимает в пол педаль акселератора. Они проводят ночь в каком-нибудь мотеле - страстную, жаркую, влажную ночь, и утром едут в ближайший аэропорт. По дороге нужно будет бросить где-нибудь машину, а потом позвонить и сообщить, что она украдена. Это был основной план, План Эй.
       Запасной план, или План Би, чуть более практичный, был гораздо менее блистателен и подразумевал большое количество умоляющих слов и ползанья, и просьб о милосердии, и фраз вроде "Я найду себе комнату неподалеку от твоего дома, найду работу, и мы сможем иногда видеться, дважды в неделю, наверное, если хочешь. Пожалуйста, не гони меня, мне так плохо, и я тебя так люблю. Мне ничего не нужно, только видеть тебя иногда, но не реже двух раз в неделю. Ну, хорошо, одного раза в неделю. Если ты мне откажешь, баварский мой ангел, веснушчатая моя богиня, я умру. Я все пробовал, видишь ли - алкоголь, наркотики, женщин. Ничего не помогает. Ты - единственная. И когда ты станешь старая и сварливая, и я тоже стану старый и сварливый, я всегда буду помнить тебя такой, какой ты была, когда мы в первый раз встретились. Пожалуйста, пожалуйста, любимая, единственная . . . "
       Согласно второму запасному плану, Плану Си, нужно было срочно становиться знаменитым поэтом, после чего нужно было бросить всю славу, честь, и деньги, к ее ногам. Да. Джульен был лучшим из живущих поэтов, но поэзия попадает в заголовки газет только в тех случаях, когда автор - теннисист, или рок-звезда уровня Линды Кей. Посему План Си не только не был реальным планом, но сама невозможность приведения его в действие означала, что даже если План Эй или План Би удадутся, профессиональная неудовлетворенность станет горькой долей автора планов на долгое время, такие дела.
       Что ж. Это все были частности, а главное было - найти любимую в толпе. Задача не из легких. Ибо, вот, посмотреть на салон придут тысячи.
       Когда-то, будучи студентом-по-обмену, Джульен провел шесть месяцев в Париже и неплохо знал город. Он нашел правильный выезд с Переферикь, проехал Ла Дефанс, и скоро запарковал драндулет перед дешевым отелем, который помнил со школьных дней. Ночной портье, никогда не слышавший ни о каких автосалонах, продал Джульену пачку сигарет и бутылку противного пива, и почти сразу уснул в скрипучем кресле. Было далеко за полночь. Джульен вошел в миниатюрный номер, только что им нанятый, принял душ, выпил немного пива, вытащил путевой будильник из рюкзака, и не смог уснуть.
       Он вырвал страницу из записной книжки. Погрыз ручку. Образ средневекового заведения где-то в этих местах создался в голове автоматически. В кафе случилась забавная история. Джульен похихикал и написал, -
      
       Through the filthy gauze and dingy glass,
       The moon professed to shine.
       The recklessly defiant lass
       Was drunk on beer and wine.
      
       Он посмеялся, не стал записывать историю, бросил бумагу на пол и некоторое время лежал на спине.
       Утром, заказывая чашку крепкого парижского кофе в одном из вальяжных местных кафе, Джульен понял, что паникует. Идея отыскать свою любовь в толпе автосалона показалась ему абсурдной. Люди талантливые редко бывают провидцами или телепатами, и вообще не обладают никакими сверхъестественными способностями, помогающими находить людей в толпе.
       Оставив рюкзак на стуле, Джульен пересек улицу и вложил банковскую карточку в дружелюбно, по-домашнему выглядящий автомат, который ждал его терпеливо все это время. Он решил проверить, сколько у него денег на счету, и машина удовлетворила его запрос с отеческой благосклонностью, как ему показалось. Девять тысяч долларов, результат шести лет, которые он провел в качестве капитана на воображаемой шхуне, плывущей через иррациональные, совершенно лишенные логики волны инвестиционно-банковской индустрии.
       В первый раз с того момента, как началось его Континентальное приключение, он подумал, что может быть стоит поразмыслить над вариантами ближайшего будущего . . . типа, составить что-то вроде плана на, скажем, два дня . . . если он действительно сможет найти женщину, которую любит, и если она действительно романтически согласится составить ему компанию (в богатстве ли, в бедности, в пьяном тупом тумане, в крепком, великолепном, нерушимом рыжем веснушчатом здоровье, и так далее).
       - [непеч.] Юджин, - пробормотал Джульен.
       Он готов был признаться себе, что, не случись у Юджина удачной, на зло обществу, любви, он бы не стоял сейчас посреди Парижа, пытаясь вычислить, как долго он и его любовь смогут просуществовать на девять тысяч зеленоспинных. Девять тысяч - она вполне могла истратить всю сумму за десять минут в любом из магазинов, или бутиков, на Пятой Авеню, а то и прямо здесь, во Франции, даже если бы они поехали в аэропорт сразу, нигде не останавливаясь. Она бы просто попросила его тормознуть вон у того магазина, она захотела бы купить только одну какую-нибудь вещь, un souvenir de France, так сказать, она так любит Францию (большинство немцев любит Францию, и всегда любили, всю историю, что в частности объясняет, почему они в ее так часто завоевывают), и все деньги тут же испарились бы и единственным утешением была бы виноватая улыбка с ямочками на щеках. Она ведь так привыкла оставлять неразумное количество денег в фирменных магазинах готового платья, ювелирных лавочках, модных заведениях с шелковыми салфетками и хрустальными пепельницами. Она отдавала себе отчет что Джульен, и может еще какие-нибудь безвестные индивидуумы, и вообще большинство населения мира, постоянно испытывают финансовые затруднения - во всяком случае по сравнению с ее положением - она знала все это. В теории. Увы, немногие в этом мире знают, или хотя бы подозревают, что иногда, от случая к случаю, теория и реальность связаны между собой.
       Джульен вздохнул и пригубил кофе.
       Мысли его наконец-то обратились к вполне реальному и законному мужу его любимой женщины. Он даже удивился, что все это время почти не принимал его существование всерьез. Законного мужа никогда нельзя просто списывать со счетов.
       Любовь его жизни не являлась трофейной женой: у нее не было для этого нужных качеств, как-то: длинных ног, тонких рук, длинных светлых волос. Может быть в Германии, размышлял Джульен, где блондинок хватает на всех, богатые женятся на пухлых веснушчатых брюнетках, чтобы отличаться. Может быть. Или, может быть, муж был ленивый боров и женился на соседской девушке, потому что ему лень было искать. Ну, знаете. Дома, например, свежеиспеченные нью-йоркские миллионеры ищут блондинок среди актрис и желающих стать модельершами; это, как правило, трудно, поскольку в Нью-Йорке натуральные блондинки редки. Им, бедным ухажерам-нуворишам, почти никогда не приходит в голову совершить путешествие в любой из агрикультурных штатов на западе или на юге, где светловолосых красоток - дюжина на десять центов. Ну, конечно же, девушка из глухомани не имеет образования, хорошего воспитания, не может быть породистой, и так далее. С другой стороны, Джульен встречался, и иногда спал, с некоторым числом потенциальных актрис и моделей, базирующихся в Нью-Йорке, блондинистых и не очень, и ни одна из них, вроде бы, не обещала стать новой Мадам Кюри, так что . . .
       В общем, так. Девять тысяч, плюс ее нужно найти, плюс она должна согласиться на его романтическое предложение.
       Возвращаясь в кафе, он заприметил двух женщин, которые, пока он отлучался, приземлились у столика ближе к стойке. Обе были блондинки (Джульен ухмыльнулся). Одна из них была высокая и худая, с изящными запястьями и холодными голубыми глазами; другая маленькая, тонкая и очень живая, хотя живость ее в данный момент не слишком проявлялась - было утро, рано. Обе, кажется, накачивались кофеином перед работой. Знакомо.
       Подчиняясь импульсу, Джульен снова встал и подошел к их столику.
       - Приветствую, - сказал он.
       Обе девушки подняли головы и посмотрели на него, будто не видели его раньше. Джульен знал, что они его заметили, и, возможно, даже обсудили. Почему нет? Огненно-рыжие волосы затянуты в хвост; очень правильные черты лица; высок, крепко сбит.
       - Я хотел бы кое-что вам предложить, - продолжал он на своем с легким акцентом французском. - Вы не против, если я ненадолго к вам присоединюсь?
       Миниатюрная улыбнулась, делая пригласительный жест, а высокой девушке гость не понравился. С раздражением Джульен узнал в ней тип человека, которого нужно убеждать, что все в порядке и в пределах нормы, знакомо и безопасно, перед тем, как делать следующий шаг. Он пожалел, что вообще к ним подошел. Именно высокая изначально его и привлекла. И все-таки он продолжил, -
       - Меня зовут Джульен. А вас?
       - Паскаль, - сказала высокая, помолчав.
       - А я Бетти, - призналась стыдливо миниатюрная, глядя вниз и делая ударение, в галльской манере, на втором слоге своего имени.
       Джульен закурил.
       - Вот что, Паскаль и Бетти, - сказал он властным голосом. - Я здесь проездом. Завтра мне уезжать. Если кто-то из вас двоих, или вы обе вместе, хотели бы подняться ко мне в номер отеля и иметь хороший секс - добро пожаловать. После этого вам не нужно будет со мною больше встречаться. Я хороший, нежный, внимательный любовник, и я вижу, что обе вы можете быть хорошими и внимательными в той же степени, что и я. - Он посмотрел на небо, будто заметил в нем что-то необычное. Невольно обе девушки тоже посмотрели вверх. - Школы все равно сегодня нет, - добавил Джульен, используя одну из своих любимых личных шуток, - а "Отверженных" вы уже видели.
       Возникла пауза.
       - Никаких шансов, - небрежно сказала Паскаль. - Сожалею. Может в другой раз.
       - Сожалею, - сказала Бетти, улыбаясь доброй и, как показалось Джульену, действительно полной сожаления улыбкой.
       - Что ж. Я думал - просто спрошу. А вдруг.
       Он вернулся к своему столику, сунул десять евро под пепельницу, закинул потертый свой рюкзак за плечо, и ушел.
       - Вот же наглый тип, - сказала высокая Паскаль, пробуя кофе преувеличенно-самодовольно.
       - Да, наглый, - согласилась Бетти. - И все-таки, почему мы ему отказали?
       Паскаль посмотрела на нее удивленно.
       - Нечего на меня так смотреть! - резко сказала Бетти. - Вот, например, сегодня вечером ты встретишься со своим тупым небритым репатриантом, а я просто буду сидеть перед [непеч.] телевизором в моей дыре, размышляя о кривоногом водопроводчике, который меня бросил шесть месяцев назад. И вдруг является огромный красивый викинг, или кто он там был, улыбки да веснушки, который мог бы тебя [непеч.] часами, и облизывать всю, и прижимать тебя к груди, и он предлагает тебе приятно провести время - для разнообразия. И ты его гонишь. Прости, но лично мне кажется, что мы сделали ужасную глупость только что.
       - Ну и почему бы тебе сейчас за ним не побежать? - спросила Паскаль, осерчав.
       - А я так и сделаю, - ответила миниатюрная Бетти, вставая.
       - Тебе же на работу нужно, - напомнила ей не верящая своим глазам и ушам Паскаль.
       - А я завтра пойду, - сказала ей Бетти. - Они переживут как-нибудь без меня один день. Смею сказать, они и без тебя бы как-нибудь управились. Идешь?
       - Ты с ума сошла. Нет, конечно.
       - Тебе же хуже.
       Бетти перебежала улицу, повернула за угол, и исчезла. Паскаль захотелось побежать за ней. Ее внутренняя борьба в этот момент достойна была усердного пера Флобера. Спина ее покрылась влагой. Она покачала головой, расплатилась, пересекла улицу и чуть не заскочила за тот же угол, за которым минуту назад исчезла подруга. Она круто повернула назад и медленно пошла в противоположном направлении. Вынула сигарету из пачки и долго не могла прикурить. В этот момент к остановке очень удачно подъехал автобус. Выбросив сигарету, она добежала до него и прыгнула в дверь. Автобус задрожал, напрягся, перекатился, гремя, через колдобину, и уехал, унося с собой Паскаль. Она вздохнула: с грустью, с горечью, с облегчением - все это одновременно.
       Бетти пришлось добежать до следующего угла и посмотреть направо и налево, пока она не увидела наконец Джульена. Большой рыжий разговаривал с продавцом фруктов. Она подошла и встала рядом, а он продолжал обсуждать качество продаваемого лавочкой на своем медленном, осторожном французском. Ей пришлось дотронуться до его руки, чтобы обратить на себя внимание.
       - А, это ты, - сказал он. - Как дела.
       - Дела хорошо, - сказала она. - А твои как?
       - В разумных пределах. Спасибо.
       - Я подумала над твоим предложением, - выпалила она. - Мне оно начало нравиться.
       - Я тоже над ним подумал, - сказал он. - И мне оно разонравилось. Прими мои извинения.
       - Что ты имеешь в виду? - все, что она могла сказать. Ей нужно было время, чтобы придумать что-то более умное.
       - Так себе идея, - признался он. - Твоя подруга права. Я себя вел как последний [непеч.].
       - Ты вот что . . . -сказала она.
       - Мне очень жаль.
       - Ты вот что, - повторила она, сердясь и теряя терпение, - ты, боров, [непеч.] . . .
       Он улыбнулся. Ее голова едва доставала ему до солнечного сплетения.
       - Я из-за тебя опоздала на автобус, - сказала она ему. - Это почти равносильно пропуску всего рабочего дня. Не кажется ли тебе, что я заслуживаю большего, чем глупые психологические игры? Я уверена что ты не шутил, когда на нас навалился. Следовало дать мне время подумать, вот и все.
       - Извини, хорошо? - он повысил голос, и его американский акцент стал очевиден. Он не знал как по-французски будет его любимое библейское "вот". Он остановился на - А ну слушай меня! Я совершил ошибку. Поняла? Ошибку. Что ты хочешь, чтобы я сделал - на колени встал, прощения попросил?
       - Я хочу, чтобы ты взял меня с собой в свой отель. Слушай, ты, [непеч.], либо мы идем [непеч.], либо ты самый худший подонок из всех, кого я когда-либо встречала и, смею тебя уверить, я встречала в своей жизни много подонков. У меня стезя такая.
       - Сколько тебе лет?
       - Двадцать восемь. Что еще ты хочешь узнать про меня? Группу крови?
      

    III.

      
       Ну, по крайней мере ему удалось расслабиться - не очень честно, но с большой отдачей воспользовавшись слабостью очень интересной молодой женщины.
       Время - без четверти полдень. Он решил, что не поедет на публичном транспорте. Хорошо бы было сейчас выпить, а только Джульен не хотел затуманивать себе мозги. Хотелось чистого восприятия.
       Иди же.
       И он пошел.
       Он дошел до угла, повернул, дошел до конца квартала и понял, что идти нужно в противоположном направлении.
       Ему показалось странным большое количество несчастных лиц кругом. Вдруг, ни с того, ни с сего. Наличествовали пешеходы, посетители полудюжины кафе в квартале, одинокий клошар под деревом на юго-западном углу сквера, водители и пассажиры ползущих мимо машин. Все они выглядели невероятно, жутко скучающими. Те, кто помоложе, находили какое-то утешение в возможности надеяться на что-то, но люди старше двадцати - им, казалось, уже нельзя помочь. Женатые пары смирились с судьбой; недавно начатые романы демонстрировали все признаки унылого компромисса; одиночки, мужчины и женщины, делали заученные движения. Межрасовые связи давно утратили ауру новшества и пьянящей опасности. Изредка попадающиеся гомосексуальные пары выглядели уставшими от постоянного вымученного бросания вызова обществу. Те же, кто присутствовал здесь не по причине любовных действий - водители грузовиков, водопроводчики, официанты, фермеры, государственные служащие, парикмахеры, неловко и неудобно одетые молодые предприниматели и предпринимательницы, ждущие больших дел - все они вид имели отстраненный и тоскливый.
       Интересно. Интересный, однако, мир мы создали, подумал Джульен, пробираясь сквозь толпу вдоль самой роскошной магистрали планеты, шикарной и наглой Шанз Элизе. Что ж, поселяне, клянусь Уиллом, Джорджем и Радьярдом - вы в этом сами виноваты. Раз вы меня не желаете - можете вечно гнить в своей примитивной скуке, а мне-то что! Я - я сейчас найду мою любимую и буду счастлив до самой смерти, и даже, возможно, после смерти. Я - не вы, мне никогда скучно не бывает. Я вам покажу, скоты неблагодарные.
       Давка была дичайшая. Полицейские машины перекрыли авеню. Времени было - час тридцать, но никто в этой толпе не выглядел так, будто он просто вышел на ланч и сейчас вернется на рабочее место. По мере приближения к Центру, убежденность Джульена, что он сразу найдет свою любовь начала быстро таять. За сто ярдов от входа оставалась только едва теплящаяся надежда. Весь план был - сплошной абсурд.
       Она могла отказать мужу и не пойти на автосалон. Она могла сейчас прицениваться к шмоткам в каком-нибудь магазине, в трех кварталах, или в трех сотнях миль, отсюда. Она могла быть где угодно в Париже, где угодно в Европе, где угодно в мире. В Аргентине. В Китае. Статья в газете не упоминала лучшую половину индустриалиста вообще. В высших классах принято, и в низших тоже, уезжать куда-то без жены. В деловую поездку или в отпуск. В какой-то момент Джульен сильно заподозрил, что сходит с ума. Чтобы не начать разваливаться на составные прямо на этом месте, он напомнил себе что любовь и временное помешательство состоят в родстве; и что, иногда, безумным влюбленным везет.
       Четверо крупных мужчин в черных деловых костюмах сопровождали кого-то, перемещающегося в кресле-каталке, в десяти ярдах от входа в Центр. Раздвинув пару зевак, которым казалось удобным давать толпе обтекать их по сторонам, Джульен зашагал ко входу, но неожиданно что-то в его сознании велело ему замедлить шаги, не нестись на всех парах. Он замедлил и посмотрел через плечо. Бугаи в костюмах - все четверо блондины, и явно тевтонского происхождения - все еще наличествовали, идя в направлении Джульена и входа, оберегая данность в кресле-каталке. Опытные глаза прирожденного наблюдателя различили надменный вид - привычный, а не намеренный - римский нос, впалые щеки, слегка грустную улыбку, и ухоженные ногти соперника.
       Это был он - industrialiste. Жены важного человека нигде не было видно. В данный момент это было несущественно.
       Совершенно несущественно.
       Важный человек сделал знак одному из телохранителей, и, когда тот наклонился, что-то ему сказал. Телохранитель зашелся безудержным хохотом. Джульен, напряженный, взволнованный, смотрел внимательно. Ошибиться было невозможно - в веселии телохранителя не было и тени заискивания. В следующий момент телохранитель передал шутку коллегам, и двое из них дружно заржали; четвертый телохранитель, у которого очевидно не было чувства юмора, презрительно посмотрел на остальных.
       Джульен повел по сторонам одними глазами, по инерции. Он пал духом. Он снова посмотрел на соперника. Это неправильно, сказал он себе. Чудовищно, идиотически, непростительно неверно.
       Я подонок, подумал он. Я беспринципный, без смягчающих обстоятельств, отвратительный рыжий подонок. Я пользуюсь несчастьем других.
       Но, сказал он себе - я же не знал. Понятия не имел.
       А, да, правда, спросил он себя - так-таки ни малейшего понятия?
       Глупо, сказал он себе. Глупо и жестоко. Бесчеловечно. У тебя плохо с воображением. Так плохо, что Создателю понадобилось опуститься до твоего ничтожного уровня, чтобы показать тебе почему ты не прав. Позор.
       А что если, спросил он себя. Что если бы у меня не было давеча долгого полового акта . . . То бишь, что было бы, если бы я не [непеч.] бы все мозги из этой французской крошки, что если бы я все это время думал только о том, как я ее буду раздевать . . . женщину моей жизни . . . впитывая ее запах . . . пожирая ее глазами . . . пришло бы мне в этом случае в голову, что существуют в мире пределы низости? А?
       Возьми себя в руки, сказал он себе. Сделай это сейчас, быстро, и иди. Иди отсюда. Иди. Иди же, сволочь. Иди.
       Он не мог.
       И она появилась. Она материализовалась, очевидно прямо из воздуха, рядом с креслом-каталкой. Темные волосы подстрижены очень коротко. Она пополнела, веснушки потеряли отчетливость, глаза сверкали, ямочки на щеках такие же умилительные, как раньше. Ее пальцы коснулись плеча ее мужа. Джульен почувствовал ужасную пустоту внутри. Колени задрожали. Муж повернулся и улыбнулся ей, и было в этой улыбке так много любви и нежности, такая вселенская была эта проклятая улыбка, что Джульену пришлось прикусить губу, и сильно. Зубы вошли в мясо, боль возникла, расширилась, засверлила в мозг. Чувствуя вкус собственной крови, он сделал шаг в сторону, пропуская одного из телохранителей - опасно близко, все они были в опасной близости от Джульена - и, оттолкнув итальянского туриста, который стал ругаться длинно и громко на ломаном тосканизированном французском, Джульен рванулся вперед, прочь от входа, прочь от толпы. Он перебежал Шанз Элизе, уходя, отклоняясь от пешеходов, а иногда толкая их, нырнул в переулок, и продолжал бежать.
       Травмированное колено пожаловалось, но он не обратил внимания. Оно опять пожаловалось. Когда он подбегал к Гранд Пале, колено пожаловалось почти вслух. Он перешел на быстрый шаг.
       Ведомый инерцией, гонимый сожалением, он перешел Мост Александра Третьего, повернул на восток, потащился по Бульвару Сен-Жермен, ища - что? Телефон? Открытый бар? В этих местах нет баров на мили вокруг, а что касается телефона - кому нужно звонить, когда ты вдруг понял, что никогда не будешь счастливым в любви? Друзьям? Родителям? Адвокату? Главнокомандующему? Типа, "Э . . . Извините, что я беспокою вас, господин Президент, но мне кажется, что я никогда не буду счастлив в любви, что мне делать? Да, пожалуйста, ваше личное мнение, если вам не трудно?" Джульен продолжал идти, разговаривая с собой и тяжело дыша. В конце концов он вытащил сигаретную пачку - и обнаружил, что сигареты кончились. Он выбросил пустую пачку.
       До него дошло, что он выражает беспорядочные свои мысли вслух. Он невесело засмеялся.
       Какого дьявола! Тысячи, может миллионы людей постоянно [непеч.] чужих жен. Сам Джульен этим занимался, и немало. Человеку с миссией в жизни нетрудно соблазнить женщину, у которой скучный муж. Хорошо. Дальше. Еще тысячи людей уводят жен от мужей. Так. Джульен никогда такого не делал раньше. Меньше часа назад он хотел, и был твердо намерен, это сделать. Да. Но. Большинство людей не ведают, что творят. Их нельзя рассматривать, как несущих ответственность за свои поступки. Джульен знал, что делает. В конце концов, он был поэт и драматург, человек, способный читать в глазах людей их прошлые и будущие возможности. Он умел различать, когда и если ему нравилось, невидимые связи, соединяющие каждого человека с остальной Вселенной, и Вселенную с ее Создателем. Да. Джульен знал. Таким образом Джульен был полностью ответственен за свое поведение. Не то, чтобы в прошлом его это останавливало. А вот сегодня остановило. Помимо этого - разве она та женщина, которая ему нужна? Совершенно не его тип. Провинциальная. Балованная. Представьте себе - поэт живет с женщиной, которая едва понимает язык, на котором он пишет свои вирши! Абсурд. Женщина, привыкшая к комфорту и безопасности, принимающая отсутствие вульгарной уличной преступности как должное . . . женщина такого типа . . . начинает вдруг жить в . . . не в лучшем районе, скажем так . . . в Нью-Йорке. А? Ну и ну.
       Ты поступил правильно, друг мой, сказал себе Джульен. Я и понятия не имел, что ты на такое способен, но, что ж - поздравляю. А страдать - полезно. Помогает творчеству. Джин, правда, без всякого страдания обходится. Ну и что? Он умеет, а я нет. Вот и вся история. Да.
       Наконец слева по ходу обнаружился открытый бар, но Джульен прошел мимо.
       ГЛАВA ДВЕНАДЦАТАЯ. ВЕНСКИЙ ФЕСТИВАЛЬ.
      

    I.

       Зазвонил телефон. Мелисса схватила трубку.
       - Здравствуйте. Меня зовут Триша, я работаю в . . .
       Мелисса повесила трубку. Хамы, коммивояжеры.
       Позвонили в дверь. Мелисса застыла.
       Кто это?
       На цыпочках она подошла к двери. Посмотрела в глазок, не сообразив, что с включенным светом в квартире это даст понять незваным гостям, что внутри кто-то есть, и этот кто-то боится.
       Оказалось - управдом.
       - Извините, мисс, - сказал он с экзотическим албанским акцентом. Что-то его удержало от любовного приглаживания его лихих усов в этот момент. - В квартире под вами что-то протекло, и я не знаю, откуда течет. В вашей ванной все нормально?
       Мелисса вздохнула с облегчением и закатила глаза.
       - Пошли, - сказала она. - Посмотрим.
       Они вошли в ванную. Управдом рассматривал Мелиссу с большим интересом.
       - Не следует ли вам, - спросила она строго, - смотреть на пол, стены и краны, а не на мои сиськи?
       Нет, все было в порядке в ванной, и с сиськами тоже. Управдом пожал плечами.
       - Хорошо, - сказал он. - Извините, что потревожил вас, мисс. Мне, возможно, понадобится придти еще раз через несколько минут, и выключить у вас воду.
       - Зачем вам выключать у меня воду?
       - Чтобы можно было починить там, внизу. Я не хочу выключать воду во всем здании.
       - Понятно, - сказала она ледяным тоном.
       - Да. Спокойной ночи.
       - Спокойной ночи.
       Он наконец-то пригладил усы, подмигнул ей (она ответила ему суровым взглядом) и ушел. Мелисса вернулась в кресло. Телефон зазвонил. Она схватила трубку.
       - Привет, - услышала она голос Уайтфилда. - Ты в порядке?
       - Да. Так что же?
       - Ни о чем волноваться больше не надо. Вообще ни о чем. Я все уладил.
       - Спасибо, - искренне сказала она. - Я не буду . . .
       - Правильно. Не будешь задавать мне глупых вопросов. Ну, пока.
       Она очень ему доверяла. Было сожаление, и разные грустные мысли ее обуревали, но в целом она чувствовала огромное облегчение. Она решила провести вечер дома, посидеть, скрестив по-индейски ноги, в своем любимом мягком кресле, почитать что-нибудь. Посмотрела на книжную полку. Французский роман девятнадцатого века привлек ее внимание. Она уже год собиралась его прочесть. Она сняла его с полки и устроилась в кресле. Позвонили в дверь.
       Мелисса выругалась сквозь зубы, отложила книгу, и промаршировала ко входу, чтобы дать управдому войти. Открыла дверь не глядя. Это был не управдом.
       Худая, миниатюрная, красивая молодая негритянка подняла руку. Дуло револьвера смотрело Мелиссе в лицо.
       - Двигайся, - сказала гостья. - Медленно.
       Мелисса шагнула назад. Девушка вошла в квартиру и позволила двери за собой закрыться.
       - Сядь, - сказала она.
       Мелисса, бледная и ранимая, села в любимое кресло.
       - Красивый халат, - заметила Зиния. - Очень милая квартира. Ты здесь одна живешь?
       - А . . . нет, - соврала Мелисса.
       - Ясно, - Зиния облокотилась о письменный стол. - На твоем месте я бы не делала резких движений, - предупредила она, сунув пистолет за ремень брюк. - Давай просто поговорим, хорошо?
       Мелисса кивнула.
       - Как долго ты знакома с Юджином?
       - С Юджином?
       - Не разыгрывай дуру, - сказала Зиния зловеще. - С Юджином. С твоим бойфрендом. Как долго вы с ним видитесь?
       - С пианистом?
       Зиния издала удивленный смешок, покачала головой.
       - Нет, - сказала она. - С героем оперы. Да! С пианистом! Как долго?
       - Но он вовсе не мой бойфренд.
       - Ты что, думаешь, что ты крепкая, да? Или умная? Крепкая или умная, ответь.
       - Не то и не другое. Он не мой бойфренд.
       Зиния фыркнула презрительно.
       - Стало быть, по-хорошему не получается, - сказала она с сожалением. - Ну, хорошо, если тебе так хочется, мордашка, тогда, что ж, получишь то, что просишь. Все-таки я не хочу тебя [непеч.]. Правда. Все, чего я хочу - чтобы ты перестала встречаться с Юджином. Навсегда. Начнем с начала. Как долго вы с ним видитесь?
       - Ты сумасшедшая! - сказала Мелисса, боясь и сердясь. - Моя . . . - Но нет, фраза "Это моя мать с ним спит, покупает ему одежду и спонсирует его концерты" не прозвучала. Мелисса спохватилась, сообразив, что выдав эту информацию, подставит мать - Кассандра окажется следующей, кому нанесут такой вот визит. Мелисса, сама того не зная, была храбрая девушка - черта, которую она унаследовала от матери. - Хорошо, - сказала Мелисса. - Мы видимся. Не часто, раз от разу. Последние шесть месяцев.
       - И как он в постели, ничего?
       - Что за идиотский вопрос! - возмутилась Мелисса. - Ты что, больная?
       Зиния вытащила пистолет, наклонилась вперед, и ударила Мелиссу оружием по лицу.
       - Следи за речью, - сказала она, снова облокачиваясь о письменный стол.
       Мелисса потрогала щеку и нос. На пальцах была кровь.
       - И все же мне кажется, - сказала она храбро, - что вопрос не очень умный.
       Порода. Ничего не скажешь. Такому не научишь - это от рождения дается.
       - Ты просто ответь на него. Не анализируй.
       - Хорошо. Да, он очень даже ничего в постели.
       - Глупости. В постели он плох, - сказала Зиния. - Ты нагло врешь. И все-таки в нем что-то есть, а?
       - Что ты имеешь в виду?
       - В нем больше, чем кажется на первый взгляд. Поэтому-то я и не хочу никому его отдавать. Он мой - я его первая встретила. Понятно? . . . Милая какая кровать.
       Мелисса повернула голову, чтобы посмотреть на кровать. Зинию кровать совершенно очаровала. Глаза ее, желтовато-карие, стали вдруг мягкими и мечтательными. Она подошла к поднятой на стояках кровати, протянула руку вверх и потрогала покрывало. Мелисса выскочила из кресла. В следующий момент она взяла бы шею Зинии в захват, а другой рукой схватила бы пистолет за поясом у Зинии. Но она споткнулась об оставленный ею на полу телефон. Это задержало ее на долю секунды - достаточно, чтобы Зиния успела снова выхватить пистолет. Мелисса увидела, что терять больше нечего и пошла напролом. Зиния увидела, что терять больше нечего, и надавила курок - один раз! второй! Мелисса схватилась за плечо, осела на пол, и завалилась на бок.
       Все еще с вызовом, но уже перепуганная, с нехорошим холодком в животе, Зиния приблизилась и села на корточки возле Мелиссы. Из шеи жертвы струилась кровь. Глаза были закрыты. Зиния выдохнула нервно.
       - А, [непеч.] . . . - сказала она.
       Она мигнула. Она не знала, что ей теперь делать. Она сунула пистолет в карман.
       - Нет, нет, - сказала она.
       Побежала к двери, открыла ее тихо, и вышла из квартиры. Спустилась на лифте в подвал. Вышла через дверь подсобного помещения, минуя таким образом портье. Посмотрела вправо и влево, добежала до угла и увидела телефон-автомат. Добежала до него. Набрала три цифры.
       - Добрый вечер, - сказал женский голос. - Где требуется срочная помощь?
       - Девушка там умирает, в нее стреляли, - сказала истерично Зиния. - Пожалуйста приезжайте быстрее. Это . . . - она дала адрес. Она пришла в еще больший ужас, когда, вместо того, чтобы давать указания коллегам, женщина-операторша продолжала задавать ей, Зинии, вопросы о ее, Зинии, имени, возрасте, половой принадлежности, а также все тоже самое о жертве.
       - Какая на [непеч.] разница! - заорала Зиния. - Ты пошлешь кого-нибудь или нет, сука тупая?!
       Тупая сука сказала, что как раз посылает, прямо сейчас. Зиния повесила трубку. Минуты через четыре прибыла скорая помощь, и за ней две полицейские машины. Копы и парамедики побежали к двери. Портье попытался им что-то объяснить, но один из полицейских сказал ему, что он хочет, чтобы портье захлопнул свой [непеч.] рот прямо сейчас. Зиния повернула за угол и пошла прочь.
      

    II.

      
       Венский Фестиваль проводится каждый год неподалеку от Дюссельдорфа, небольшого городка в Апстейте. Для празднеств используется гостеприимная долина, окруженная живописными горами. Это, в общем, очень большой парк с мостиками через говорливый ручей, красивый пруд с совокупляющимися лебедями, и сеть троп и тропинок, некоторые из которых обставлены таким образом, чтобы напоминать переулки Вены. Булыжник настоящий. Дома из фанеры, но большинство их сколачивали на совесть, и покрашены они под камень, так что иллюзия полная. Есть магазинчики, забегаловки, концертные залы, театры под открытым небом - и все. Самый большой концертный зал называется Император. В нем, помимо концертов, дают балы.
       Каждый год Фестиваль нанимает сто музыкантов, которые рассредотачиваются по парку и играют Штрауса, Кальмана, Легара, Ланнера, Верди и Чайковского. Император отличается от других концертных залов тем, что платит дань наследию Моцарта. Один пианист, одетый под Моцарта, ответственен за развлечения в Императоре во время Фестиваля. По уговору, из восьми часов игры, четыре часа посвящены фортепианным опусам Моцарта.
       Ави Финкелстайн прибыл в Дюссельдорф на поезде и автобусе, а остальные пять миль до Фестиваля прошел пешком.
       Фестиваль его потряс.
       За двадцать шесть лет жизни Ави никогда раньше не попадал в толпу, состоящую из такого количества экзотически одетого народу, не видел столько счастливых улыбок сразу, не слышал столько живой музыки. Он перекусил в одной из "таверн": сочное мясо на вертеле, кудрявая картошка. Это было великолепно! Он выпил пива. К его удивлению, пиво тоже было выше всяких похвал.
       Все здесь было удивительно. Все эти обычно скучные клерки и пленники ручного труда выглядели как настоящие мужчины - изящные, обходительные, с достоинством. Какие костюмы! За небольшую сумму можно было взять напрокат костюм в одном из магазинчиков - камзолы восемнадцатого века, пальто, обувь, чулки, парики, шпаги! Мужчины разгуливали во всем этом с тщеславными улыбками . . . А женщины! Веселые, счастливые! Светские! Женственные! В корсетах, шелках и бархате! А кружева! А шнурки! Стройные были, каждая, квинтэссенциями изящества; полные излучали сексуальную притягательность; самые молодые были игривы и смешливы.
       Выбор костюмов не ограничивался венским восемнадцатым столетием. Помимо обычных для той эпохи ботинок с пряжками и лентами наличествовали охотничьи сапоги до колен, более или менее Эдвардианского Периода; деревянные башмаки; мушкетерские ботфорты со шпорами; ковбойские сапоги, конца девятнадцатого века, тоже со шпорами. Часть присутствующих предпочитала фасоны более ранних эпох; присутствовали средневековые рыцари с бредсвердами у бедер. У женщин, помимо кринолинов, были цыганские юбки, фронтиерные юбки, и кожаные штаны. Все основные исторические восстания и неувязки были представлены так или иначе, с большим количеством людей, одетых под Джефферсона, Кромвелла, Робеспьера и Гарибальди - по всей территории Фестиваля.
       У Ави заняло некоторое время, чтобы вспомнить о цели, которая привела его сюда.
       В информационном киоске он взял карту местности и легко нашел на ней концертный зал под названием Император. Он внимательно изучил толпу, чтобы убедиться, что не выделяется. Нет - кругом было полно людей в обычной одежде. Самые робкие. Смешные. Для целей Ави это подходило.
       Он подождет до темна.
       Он зашел в Император только один раз, дабы убедиться, что тот, кто ему нужен, там. Ошибиться было невозможно. Черный парень за роялем, в седом парике, голубом камзоле, в чулках и башмаках с пряжками - действительно был Юджин Вилье, тот самый, с которым путалась мать Мелиссы. Некоторое время Ави слушал фортепианную игру. Юджин, вроде бы, знал свое дело. Хвала ему. Ави вышел на воздух.
       Он посмотрел короткую пьесу Елизаветинского Периода в одном из театров под открытым небом. Не все понял, но понравилось. Он еще немного поел и выпил пива. Затем он решился зайти в один из магазинчиков и, посомневавшись, выбрал себе парик с буклями и черной лентой. Расплатившись и выйдя из магазина, он тут же его надел. Заметив, что две латиноамериканские женщины смотрят на него, он подмигнул им. Они засмеялись. И он тоже засмеялся.
       Какое приятное времяпровождение! Он подумал - а почему люди не устраивают такие вот фестивали каждую неделю, например? Он был бы не прочь - ни одного бы не пропускал.
       Он посмотрел номер жонглера (обалдеть! класс!). Затем он послушал комика, и нашел его очень смешным. Он завязал разговор с супружеской парой, одетой под Императора Джозефа и сестру его Мари Антуанетт, на одном из мостиков. Он поспорил с толстым черным мужиком среднего возраста, одетым как британский дворянин девятнадцатого века, о достоинствах наблюдения за совокупляющимися лебедями - два лебедя как раз совокуплялись на поверхности озера в этот момент, очень красиво, растопырив крылья и грациозно вытянув шеи. Становилось темно.
       Он послушал струнный квартет, исполнявший один вальс Штрауса за другим и внезапно осознал, что музыка, которую он слушает - красивая. Нет. Больше, чем просто красивая. Она что-то задела в нем, внутри, какие-то струны. Он купил у рыжей маловозрастной девицы в костюме крестьянки малосольный огурец и, жуя его, направился обратно к Императору.
       Юджин играл Моцарта. Ави доел огурец и приготовился ждать.
       Ему нечем было себя занять, и он решил, что попытается послушать и вникнуть.
       Пьеса, которую играл Юджин, была Ави неизвестна. В мыслях Ави Моцарт ассоциировался с первыми тактами Сороковой Симфонии (он понятия не имел, что она так называется); с "Маленькой Ночной Серенадой" (тоже не знал); и с "La Donna й Mobile", арией из третьего акта "Риголетто", которая была написана не Моцартом. То, что он слушал сейчас, не было похоже на эти вещи. Опус показался ему грустным и в то же время страшноватым. Чем больше Ави слушал, тем больше чувствовал себя неудобно. Некоторые пассажи были слишком сложны, чтобы сразу их понять и оценить, и он был благодарен, когда один из них, который ему, не то, чтобы понравился, но заинтересовал, повторился почти полностью. Мастерство у пианиста было потрясающее - во всяком случае, Ави так казалось. Парень умеет. Юджин закончил пьесу и начал следующую.
       Минуты через четыре Юджин поднялся на ноги. Присутствовавшие стали переговариваться. Ави отодвинулся за фанерную дорическую колонну, выкрашенную в белый цвет. Юджин прошел в нескольких дюймах от него, направляясь к выходу. Ави замер. Нет. Он не мог. Нельзя. Кусая нижнюю губу, он запустил руку в карман и провел пальцами по рукоятке перочинного ножа, который принес с собой. Он последовал за Юджином.
       Было темно. Тропинки освещены были прожекторами (поддельные масляные фонари не работали). Если сойти с тропы в окружающий лес, ничего не будет видно дальше нескольких футов. Юджин сошел с тропы. Ави подождал, пока пройдут пять секунд, и тоже сошел с тропы.
       Остановившись у дуба, Юджин расстегнул ширинку и начал юринировать. Ави, в десяти шагах от него, позволил глазам привыкнуть к темноте, вытащил нож и открыл его. Кончив [непеч.], Юджин застегнулся и обернулся. Ави был готов прыгнуть вперед и воткнуть нож в живот Юджина - один раз, второй, третий. Он помедлил. Сжал зубы. И бросился вперед.
       Хотел броситься. Не успел.
       Крепкая рука схватила его за запястье. Удар в голову заставил его покачнуться. Второй удар свалил его на землю.
       - Отпусти [непеч.] нож, - тихо сказал Джульен. - Отпусти, тебе говорят.
       Ави попытался подняться.
       - Я сломаю тебе шею, Ави, - сказал Джульен. - Отдай нож!
       - Ты, - выдохнул Ави.
       - Я. Отдай.
       Ави отдал нож.
       - Эй, - сказал Юджин дрожащим голосом. - Что происходит?
       - Тише, - сказал Джульен. - Ави, тебе не нужно этого делать. Какие бы ни были причины, делать этого не нужно. Нужно бежать. Федералы здесь повсюду.
       - [непеч.], - сказал Ави, поднимаясь в сидячее положение и потирая щеку.
       - Можешь сам посмотреть. Только без глупостей. Иди вон к тем кустам и смотри.
       Ави поднялся на ноги.
       - Нож отдай, мужик.
       - Нет. Пойди, посмотри. Как наглядишься, возвращайся сюда, и я скажу тебе, как отсюда выбраться.
       Ави повернулся к Юджину, парализованному страхом.
       - Счастливый ты, мужик, - сказал он. - Если то, что он говорит, правда, то ты ужасно счастливый, [непеч.]. Я против тебя ничего не имею, так и знай. Ничего личного.
       Это, конечно же, меняло дело, не так ли.
       Ави потащился к кустам, на которые указал Джульен. Вернулся он почти сразу.
       - Ты прав, - сказал он. - Это кто же им настучал. Эй!
       - Нет, не я, - сказал Джульен. - Я не знаю, кто. Но если ты все-таки хочешь уходить, у меня есть машина . . . э . . . где-то вон там. Найдем. Юджин, иди обратно в зал.
       - Что? - переспросил Юджин. Язык не желал поворачиваться.
       - В Императора. Правило номер один - нельзя уходить, бросив номер на половине. Помнишь? Иди. Иди, мужик!
       Юджин послушался. Остановился он только один раз, чтобы посмотреть через плечо. И скрылся.
       - Так, - сказал Джульен, глядя на парик, который Ави поднял и теперь мял в руках. - Кто тебя нанял?
       - Эй, мужик . . .
       - Обойдемся без [непеч.]. Тебя наняли?
       - Да.
       - Заплатили хорошо?
       - Да. Нет. Как сказать.
       - Сколько?
       - Он достал мне паспорт.
       - Еще что нибудь?
       - Он обещал, что как только я тут закончу, он заплатит мне . . .
       - Сколько?
       - Пятьдесят тысяч.
       - Не [непеч.].
       - Клянусь. Кроме того, если бы я назвал тебе настоящую сумму, ты бы не поверил.
       - Батюшки. Зачем ему убивать Юджина?
       - Он ревнует.
       - И это все?
       - Да.
       - Хорошо. Я его знаю?
       - Его все знают.
       - Уайтфилд!
       - Да. Откуда тебе это известно?
       - Вот же мразь, - пробормотал Джульен. - Ладно, я им займусь. Теперь - пойдем. Парик брось.
       - Жалко.
       - Идиот.
       Они быстро пошли через лес. Дойдя до тропы, они перешли ее и вскоре оказались на какой-то небольшой поляне.
       - Вон там, - сказал Джульен.
       - Что?
       - Моя машина.
       Было так темно, что Ави не видел ее, пока чуть не натолкнулся на капот.
       - Ну, мужик. Хорошая тачка, вроде бы.
       - Да, хорошая. Залезай.
       Джульен завел мотор и медленно поехал по тропе, не включая фары.
       - Ты уверен, что видишь, куда едешь? - спросил Ави.
       - Заткнись.
       Они проехали по каким-то ухабам, и дважды колеса начинали буксовать, но вскоре появился асфальт, звезды, и - черная машина проехала мимо, чуть ли не у самого бампера.
       - [непеч.], - сказал Джульен.
       Он очень осторожно выкатился на асфальтовую дорогу и повернул в направлении, противоположном следованию черной машины. Включил фары.
       - Федералы, - сказал Ави.
       - Да. В этом моем драндулете наверное жучки. Черт бы тебя взял, Ави. Вроде бы я тебе совершенно конкретно сказал, чтобы ты не лез в мою жизнь.
       - Я и не лез. Это ты в мою вмешался, как баран.
       - Идти за Юджином с ножом равносильно влезанию в мою жизнь.
       - А откуда мне было об этом знать?
       - Это не моя проблема. Впрочем, теперь - да, моя.
       Джульен придавил акселератор. Глянув на зеркало заднего обзора, он увидел, что черная машина круто разворачивается.
       Узкая извилистая дорога. Поворот. Еще поворот. Еще поворот.
       - Не уйти, - сказал Джульен сквозь зубы.
       - Сбрось меня где-нибудь, - попросил Ави. - Я попытаюсь через лес.
       - Нет, - сказал Джульен.
       - Почему нет?
       Джульен не ответил. Спидометр показывал восемьдесят миль в час. На совесть собранный автомобиль соответствовал поставленной задаче. На дороге они были одни.
       - Нужно что-нибудь делать, пока вертолет не послали, - сказал Ави без интонации.
       - Да.
       Внезапно впереди показался еще поворот, и рядом - отшиб, место для остановки в экстренных случаях, забранное со стороны обрыва алюминиевым заграждением высотой со стандартное колесо. Джульен тормознул и заехал на отшиб.
       - Вылезай, - сказал он быстро.
       - Что ты собираешься . . .
       - Вылезай, [непеч.]!
       Ави вылез. Джульен дал задний ход, остановился, выставил нейтралку, пошарил под сидением, вытащил противоугонный рычаг, и застопорил им акселератор. Выйдя из машины, он протянул руку внутрь, включил скорость, и отпрыгнул.
       Плавно сработала автоматическая трансмиссия. Ройс, прощальный подарок тевтонской любовницы, чуть не заглох от чрезмерной подачи бензина в цилиндры, но собрался и рванулся вперед. Он легко выбил бампером заграждение, скользнул через край обрыва, и полетел вниз - триста футов. Последующий взрыв прозвучал глухо. Вспышка осветила на мгновение долину.
       - Пошли, - сказал Джульен. - Быстро.
       Ави пошел за ним. У него были еще вопросы. Вместе они перебежали дорогу и углубились в лес. Растительность и почва под ногами были влажные и скользкие.
       - Они вычислят, - сказал Ави минут через десять, на бегу.
       - Не сразу, - откликнулся Джульен. - У нас есть часа два. Станция милях в десяти отсюда.
       - А машина?
       - Что - машина?
       - Они по ней могут выйти на тебя. Номера.
       - Утром я заявлю в полицию, скажу, что украли. Какие у тебя планы?
       - Мне нужно валить из страны. А только денег у меня нет, мужик. Есть пятьсот долларов. На билет не хватит. Кроме того, билета может и не быть. Билеты нужно заранее покупать.
       - Вот ведь разговорился. Кто-то вернет билет, кто-то решит не ехать. Репортажи о терроризме - ну, ты-то знаешь. Куда ты собрался? В Германию? В Данию?
       - Во Францию, - сказал Ави.
       - Там на каждом самолете по пять отмен. Будешь в порядке. Но на твоем месте я бы не показывался в нью-йоркских аэропортах. Езжай в другой город.
       Ави упал. Джульен остановился и помог ему подняться.
       - Вывихнул ногу, кажется, - сообщил Ави.
       - С тобой не соскучишься.
       - Все нормально.
       Они снова побежали.
       - Эй, - сказал вдруг Ави, - а диких зверей здесь нет в округе?
       - Вроде бы нет, - ответил Джульен. - Помимо нас с тобой. А что?
       - Передохнем.
       Они остановились, тяжело дыша.
       - Я не очень хорошо бегаю по пересеченной местности, - угрюмо сказал Джульен.
       - Я тоже, - Ави дышал глубоко. Достал было сигарету. Передумал. - У меня есть дочь во Флориде.
       Джульен театрально вскинул руки к небу. Было слишком темно. Ави не оценил жест.
       - Ну хорошо, - сказал Джульен. - Ты хочешь об этом поговорить? Дочь, и все такое?
       - Не знаю.
       - Дело твое.
       - Я могу тебе довериться?
       - Попробуй.
       - Мать у нее дура. [непеч.] свинья, только себя любит, клянусь, мужик. Типичный белый мусор со средиземноморским вывертом. Совсем от рук отбилась. Теперь об этом речи нет, но я хотел дать тебе денег и чтобы ты сделал так, чтобы моя дочь ни в чем не нуждалась.
       Джульен поразмыслил.
       - Из твоих пятидесяти тысяч?
       - Хорошо, я соврал. Он обещал гораздо больше.
       - Сколько лет дочери?
       - Пять.
       - Зовут как?
       - Клодиа. Мои родичи не желают иметь с ней дело, поскольку мать не еврейка. Я однажды говорил об этом с раввином. К которому мой отец ходит. Его наверное уже выписали из больницы, этого раввина. Уверен, что никакие кости я ему не сломал. Родичи дуры, матери - все пьяницы. Живут в фургонах, жрут теле-обеды, и все такое. - Помолчав, он добавил, - Глупо, правда?
       - Не знаю. Вся страна пытается схватить тебя за [непеч.], скоро армию и флот пошлют, а ты у меня совета спрашиваешь? Ты, Ави, самодостаточен. Советы тебе не нужны.
       - Как друг, - сказал Ави. - Как человек.
       - Как человек я не думаю, что совершить убийство ради улучшения чьего-то уровня жизни, хоть бы и собственной дочери - хорошая идея.
       - Глупо, да?
       - Да.
       - Он хороший музыкант?
       - Он лучший из ныне живущих композиторов.
       - Шутишь.
       - Нет.
       Они пошли вперед, Джульен впереди.
       - Ну, хорошо, стало быть, он пишет музыку, - сказал Ави. - Это то, что ты имеешь в виду? Композитор?
       - Правильно.
       Некоторое время они молчали.
       - А какая у него музыка? Какого типа?
       - Всякая.
       - А песни он пишет?
       - Да.
       - Песню для детей может написать?
       - Спрошу.
       - Правда? Ты спроси. Спасибо, мужик.
       - Я попрошу, чтобы он написал детскую песенку и посвятил твоей дочери. Как ее фамилия?
       - Розетти.
       Джульен чуть не рассмеялся.
       - Слушай, мужик, - сказал Ави. - Я бы был тебе очень, очень благодарен. А мог бы он заодно . . .
       - Записать песенку и отослать ей. Да, мог бы.
       Помолчав, Джульен спросил серьезным тоном, -
       - Это ничего, что я не еврей?
       Тоже подумав, Ави ответил, и тоже серьезным тоном, -
       - Нет. А что?
       - Да так. Просто так спросил.
       В девять утра, измученный, раздражительный, Джульен зашел в свой банк на Семьдесят Второй и Амстердам и снял все деньги со счета.
       Он не сделал ничего предосудительного. Он не нарушил ни один закон. И все-таки он знал, что следует быть осторожным. К счастью, на улицах был народ - работнички с девяти до пяти, его коллеги, шли в конторы - ворчащие, враждебно глядящие, опаздывающие. Джульен перебежал улицу и спустился в метро. Выйдя из другого выхода той же станции минуту спустя, он поймал такси, направлявшееся в Аптаун.
       Он встретился с Ави через час, в кафе напротив Колумбийского Университета. Отдал ему белый почтовый конверт, набитый стадолларовыми купюрами.
       - Удачи тебе, - сказал он.
       - И тебе удачи, мужик, - ответил Ави. - И спасибо.
       - Да.
       После того, как Ави ушел, Джульен потащился к телефону, прогнал жующего резинку подростка, желавшего говорить со своей герлфренд (которая сидела на лекции и скучала, и была счастлива поговорить по сотовому телефону, пока профессор общественных наук объяснял студентам, почему он ходит к психотерапевту последние двадцать лет) и набрал номер Кассандры Уолш.
       Включился автоответчик.
       - Привет, - сказал Джульен веско. - Это сообщение для Джозефа Дубль-Ве Уайтфилда. Сообщение начинается. Если будут предприняты еще какие-то попытки покушения на жизнь Юджина Вилье, мерзкий ты подонок, у нас не будет выбора как только обратиться в ФБР и предоставить им информацию, связывающую тебя с этими попытками. В Бюро есть по крайней мере один человек, которому такая информация ужасно понравится. Повторяю. Если будут предприняты . . .
       Джульен повесил трубку, вернулся в кафе, расплатился за кофе, и вышел. Откуда он знал про сотрудника в Бюро, то бишь, про Роберта Кинга? Он не знал. Но был уверен, что человек, которому сказали, что кто-то в ФБР точит на него зуб, не будет звонить туда, чтобы проверить, так ли это.
       Черная машина стояла у гидранта напротив кафе. Билл, подчиненный Роберта Кинга, вылез из нее и преградил Джульену путь.
       - Несколько вопросов, Джульен, - сказал он. - Давай сядем в машину. Ты не против?
       Джульен не был против. Машина поехала в Даунтаун.
       Ему задавали вопросы, а потом те же вопросы задавали снова. Ему угрожали. Его хвалили, и его унижали. Его шантажировали. Над ним смеялись. Апеллировали к его патриотизму и даже к его расовой гордости. Все напрасно. Подняли его досье, с судимостью и сроком. Снова угрожали. В конце концов Роберт Кинг узнал о происходящем. Он вмешался, отпустил Джульена, пожелав ему удачи и предупредив, чтобы с Лорой он больше никогда не встречался (женщина много старше Джульена, с темным прошлым) даже если она сама ему позвонит и будет настаивать.
       Посмотрев скептически на Билла, Роберт Кинг удивился, увидев на лице подчиненного злобную улыбку. Билл отвел глаза. Роберт Кинг пожал плечами.
       Его вызвали в кабинет к начальству. Его обзывали нехорошими словами. Ему сказали, что он нарушает правила. Ему угрожали и его шантажировали. Начальник объяснил ему, что в Огайо срочно требуются люди, и что кандидатура Кинга очень даже подходит. Он предложил ему подписать несколько бумаг.
       - Сожалею, - сказал Роберт Кинг. Обычно непроницаемое, лицо его теперь походило на лицо Великого Сфинкса. - Принять предложение не могу.
       Начальник сказал ему, что это не его дело - принимать или нет. Нужно подписывать.
       Инспектор Кинг помедлил, посмотрел сурово на начальника, и подписал.
       Когда он выходил из кабинета, Билл, стоявший неподалеку от двери, любезно ему улыбнулся.
       - Этого следовало ожидать, - сказал Кинг Биллу. - Ты получишь повышение сразу после того, как я уеду, или они подождут немного, чтобы приличия соблюсти?
       - Эй, босс, - сказал Билл. - Я к этому отношения не имею. Хотя, признайтесь, ваш послужной список не безупречен. Ваша лояльность под вопросом, и ваш профессиональный уровень . . .
       - Билл, Билл, - сказал Роберт Кинг. - Просветились, мужик. Ты слишком серьезно все это воспринимаешь. Возьми отпуск, съезди в Венецию или еще куда-нибудь. Устрой себе праздник в Колорадо с женой и детьми. Или купи абонемент в оперу. Нью-Йоркский Офис, конечно же, самый паршивый в стране, но и у него есть свои преимущества.
       - Не нужно играть в я-выше-вас-всех, - сказал Билл. - Будьте мужчиной.
       - Согласен, - сказал Роберт Кинг, улыбаясь.
       Билл поднял брови. Инспектор Кинг сбил его с ног левым хуком.
       ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. ПОБЕГ.
      

    I.

      
       Хотелось выпить, но нельзя. Для того, что следовало совершить в ближайшие несколько часов, требовалось в первую очередь незамутненное сознание. Ави сходил в кино и посмотрел римейк какого-то телесериала шестидесятых годов. Модернизированный - дабы соответствовать сегодняшним голливудским представлениям о реальности. Ему не понравилось. Он посмотрел еще один фильм, о нескольких злостных и иррационально тупых негодяях, гоняющихся за одним хорошим человеком, обнаженным до пояса. После множества живописных драк и беспричинного снайперства, обнаженный в конце концов оказался победителем, и в награду получил шанс помириться с ушедшей от него женой, глаза которой сверкали идеологической влагой, в достатке, в бедности, этсетера.
       На улице было темно.
       Ави спустился в Пат-Метро и приехал на нем в Нью Джерзи. Некоторые магазины на станции стояли открытые. Он купил три завернутых в полиэтилен сандвича, кока-колу, горячий кофе, и газету. Покупки он пихнул себе в рюкзак. Затем он проследовал к большой станционной автостоянке, которую хорошо знал и использовал для таких же целей в прошлом. Несколько остаточных машин поблескивали в темноте, остальные разъехались. Будка смотрителя пуста. Ави выбрал синий четырехдверный седан и посвятил некоторое количество времени взламыванию замка. Автомобильные замки стали более совершенными с тех пор, как он последний раз имел с ними дело. Он поранил себе палец металлической вешалкой, которой пользовался для взлома, и дважды ему приходилось приседать за машиной, чтобы укрыться от проходящих мимо подонков-яппи, ржущих как гиены, скабрезно шутящих, направляющихся к своим драндулетам. Наконец дверь открылась. Остальное было проще. Он отключил сигнализацию, сорвал с внутренней стороны ветрового стекла коробку Изи-Пасс и выкинул в окно, соединил провода, прокручивая стартер и подключая зажигание, и выехал со стоянки. Пристегнул ремень, чтобы не прицепились дорожные копы, ищущие небрежных шоферов, не желающих заботиться о своей [непеч.] безопасности.
       Он съехал с шоссе и проследовал по проселочной дороге. Встречи с платными шоссейными проездами и штатовой охраной не были ему нужны. Он расслабился. В перчаточном отсеке он обнаружил пачку сигарет и закурил. Включив радио, он настроился на классическую станцию и стал слушать, пытаясь воссоздать атмосферу Фестиваля. Станция играла сплошную камерную музыку, и каждая отдельная пьеса была похожа на все остальные. Ави стало скучно, и он выключил радио. В этот момент он услышал чей-то стон сзади. В машине кто-то был, а он и не заметил за все это время.
       Он быстро посмотрел через плечо.
       Очень молодая женщина, одетая, как дешевая уличная проститутка. Ави заехал на обочину, остановился, и снова обернулся.
       Должно быть спала на заднем сидении все это время. Она протерла глаза, по-детски, кулаками. Не старше двадцати.
       - Какого [непеч.] ты тут делаешь? Ты кто? -спросил Ави.
       - Я?
       - Да, ты.
       - Я - Кримзон.
       - Кримзон, - повторил Ави. - Хорошо, а что ты делаешь в машине, Кримзон?
       - Я спала, - объяснила она. - Ты меня разбудил. А ты кто? Это твоя машина?
       - Как ты забралась внутрь?
       - Дверь была не заперта. Я зашла и заперла все двери. Думала, посплю. Надеюсь, я ничего тут не повредила. Извиняюсь.
       - У тебя что, нет другого места, где можно поспать?
       - Нет.
       Дорога пустынна. Домов нигде не видно, только деревья черными силуэтами.
       - Где ты живешь?
       - В Джерзи Сити. О, черт. Джимми меня убьет. Ну и ну. Сколько сейчас времени?
       Она полностью проснулась.
       - Семь, - сказал Ави и, подумав, добавил, - Вечера.
       - А где это мы?
       - Посреди небытия. Кто такой Джимми?
       - Парень, с которым я живу.
       - Сутенер?
       - Да, - ответила она, помедлив. - Мой сутенер.
       - Он не разрешает тебе спать дома?
       - Я с ног падала. Я работаю в Тоннеле. Думала - посплю, а потом еще поработаю.
       Работа в Тоннеле была популярна среди уличных проституток несколько лет назад. Брали клиента, следующего на машине в Нью Джерзи, делали ему по дороге минет, получали деньги, выскакивали на нью-джерзийской стороне, и снова искали клиента - следующего в Нью-Йорк. Постоянные полицейские облавы оттеснили проституток от въезда в Тоннель. Некоторые все еще пользовались этим способом заработка, но клиентов им приходилось ловить только в Нью Джерзи, и в стороне от главных шоссе - в трущобах, в грязных улицах, тоже ведущих к Тоннелю.
       - Так, - сказал Ави. - Вылезай.
       - Хочешь минет?
       - Нет, я не хочу минет, - Ави чуть не рассмеялся. Ей все-таки следовало бы на себя посмотреть. - Вылезай и уходи.
       - А мы далеко от Джерзи Сити?
       - Не знаю. Несколько миль, наверное.
       - У меня ноги болят очень.
       - Слушай, сука, это тебе не такси, и я не владелец благотворительной компании, занимающейся уходом за потерявшимися склизкими проститутками. Я спешу. У тебя есть выбор. Ты выходишь и идешь, или я сворачиваю тебе шею и закидываю в канаву. Выбирай.
       - Я лучше пойду тогда.
       - Вот и хорошо.
       - Ты эту машину украл, да?
       Он сделал угрожающий жест.
       - Хорошо, - сказала она.
       Она выбралась и закрыла дверь. Ави оглянулся, чтобы посмотреть на нее, уходящую. Он даже вышел из машины, чтобы посмотреть еще раз. Жалкая какая. Едва одетая - а тут поздний октябрь. Неудобные туфли с абсурдно высокими каблуками. Хромает по пустынной дороге, обхватив себя руками и дрожа - больше ребенок, чем женщина. Жалкая неустроенная девка в жестоком, равнодушном мире. Гадкий утенок.
       Он сел в машину и включил скорость. Сжимая зубы, придавил акселератор. В зеркале заднего обзора ее не было видно. Минуту или две он гнал машину вперед, а потом затормозил.
       Ее могли подобрать копы. Или какой-нибудь добрый самаритянин, и передать копам. Добрые самаритяне очень изменились за последние две тысячи лет. Это значит - у них будет зацепка. Меня таким образом могут вычислить. Впрочем, это глупости.
       Вскоре он признался себе, что он свинья. Он развернул машину и поехал назад по проселочной дороге. Несколько мгновений спустя он проехал мимо нее - она все еще хромала, и выглядела жалко. Круто развернувшись, он нажал на тормоз. Вылез. Она остановилась на каком-то расстоянии от него. Он подошел к ней.
       - Ладно, - сказал он. - Давай-ка я довезу тебя до дома.
       Она была выше его ростом на дюйм или два, и его это позабавило. Чувства, которые он к ней испытывал, были почти отеческие. Идти она не очень-то могла.
       - Обопрись о мое плечо, - сказал он.
       Она послушалась. Это простое действие вдруг открыло в ней шлюзы, за которыми все это время плескалось ее горе. Она тут же растеряла всю свою энергию и концентрацию.
       - Ноги очень болят! - прохныкала она.
       Он посмотрел вниз. Ноги было не различить. Но коленки открытые. Он потрогал коленку. Как лед.
       - [непеч.]! - сказал он с чувством. - Ладно, обними меня за шею рукой. У меня действительно нет на все это времени. Так. Держись.
       Он взял ее на руки. Она посмотрела жалобно большими глазами и положила голову ему на плечо, как сделал бы ребенок. Он донес ее до машины. Он заставил ее встать рядом с дверью - колени отказывались ей служить, но каким-то образом она умудрилась не упасть - и открыл переднюю дверь. Подцепив рюкзак, он перебросил его на заднее сидение.
       - Залезай.
       Она залезла. Ави обошел машину, сел за руль, и включил обогрев, по полу, на всю мощность.
       - Снимай туфли, - велел он ей.
       Она послушалась, морщась от боли. Он закурил и стал думать, что теперь делать. Высадить ее в Филадельфии? Или у следующей заправки?
       - Жрать хочешь? - спросил он.
       Она уставилась на него.
       - Да.
       Он перегнулся через спинку, открыл рюкзак, и дал ей сандвич. Она откусила, потом еще раз, и, быстро, еще раз.
       - Помедленнее, - сказал он.
       - Ладно, - сказала она, жуя. Совсем как ребенок. Рот вытирает тыльной стороной руки. И снова откусывает - большой такой кусок.
       - Сколько тебе лет?
       - А что?
       - Сколько лет!
       - Двадцать три.
       Не похоже, подумал Ави. Меньше двадцати, наверное.
       - Как тебя на самом деле зовут?
       - А зачем тебе знать?
       - Как. Тебя. На. Самом. Деле. Зовут!
       - Натали.
       - Откуда ты?
       - Из Огайо.
       - Кливленд?
       - Нет. Маленький город.
       - Почему не уезжаешь обратно?
       - Не могу.
       - Прости, как?
       - Не могу. Все документы у Джимми - свидетельство о рождении, права, все. Я до сих пор должна ему деньги. Я не могу ехать домой без денег. Мне еще год надо на него работать.
       - Ты что, одалживала у него?
       - Нет.
       - Так почему же ты ему должна?
       - Это уговор такой. Я должна на него работать два года.
       - Отвезти тебя к Джимми?
       - Э . . . Он меня убьет. Я опоздала, и очень мало сегодня заработала. Я не знаю, что делать. Эй, а ты итальянец, да?
       - Не разговаривай с полным ртом. Тебе бы хотелось поехать домой в Огайо?
       - Не знаю. - Она проглотила, и сказала перед тем, как откусить от сандвича еще раз, - Моя мать обратно меня к себе не возьмет, после всего. Мне там негде больше жить.
       Он дал ей еще сандвич.
       - Это - единственная проблема? А если бы ты могла снять там себе квартиру?
       - Не знаю. А ты хочешь снять мне квартиру, да?
       - Слушай . . . э . . . Натали . . . Я уже сказал, у меня на все это нет времени. Вернулась бы ты в Огайо если бы у тебя было достаточно денег снять что-нибудь и прожить месяца два, до тех пор, пока не найдешь работу или пособие или мужа, или что там тебя возбуждает?
       - А . . . Да. Конечно.
       - Помимо отсутствия денег, тебя еще что-то останавливает?
       - Э . . .
       - Ну?
       - Все мои документы у Джимми.
       - Понятно. Где живет Джимми?
       - Там же где я.
       - Это где?
       - В Джерзи Сити. 1217 Оук Авеню.
       - Частный дом?
       - Да. Нас там много.
       - Кого это - нас?
       - Джимми, двое его друзей, я, и еще пять девушек.
       - Ладно, - сказал Ави. - Оук Авеню, принимай гостей.
       Он снова развернул машину и придавил акселератор.
       Пока они ехали, Натали съела все три сандвича и выпила всю кока-колу и весь кофе. Он предложил ей также газету, но газетой она не заинтересовалась. И не курила. Она была настроена очень против курения. Курение губит здоровье. Оук Авеню была узкая улица с облупившимися, плохо спроектированными домами-сараями по обеим сторонам. Асфальт был почти полностью скрыт толстым слоем несортированного мусора, старого и нового. Дом номер 1217 ничем не отличался от других домов на улице.
       - Не хочу заходить, - сказала Натали. - Отвези меня куда-нибудь в другое место.
       - Вылезай, - сказал Ави, глуша мотор и выходя из машины. - Надень свои дурацкие туфли и вылезай.
       Морщась и скуля она надела туфли. Кусая себя за указательный палец, чтобы оттенить боль в ногах, она вылезла наружу и посмотрела робко на Ави.
       - Я зайду с тобой, - сказал он.
       Она закатила глаза.
       - Я думал, ты хочешь домой. Типа, действительно домой. Нет?
       - Шшш, - сказала она. - Джимми услышит.
       - Так ты хочешь домой или нет?
       Она сказала что-то, хныча, неразборчивое. Он решил, что она говорит да.
       - Тогда делай, что тебе говорят.
       - Не нравится мне это.
       Он пожал плечами, схватил ее за локоть и потащил к двери. Она не очень сопротивлялась. Ноги болели страшно. Ави надавил кнопку звонка и отошел в сторону, чтобы его не разглядели в глазок. Вскоре послышались шаги. Кто-то глянул, увидел Натали, и крякнул.
       - Все в порядке, - крикнул он низким голосом, в глубину дома. - Сука просто припозднилась, вот и все.
       Повозившись, обладатель голоса отпер дверь. Ави встал перед дверью и резко ударил ее ногой. Дверь ударила обитателя дома в лицо, он вскрикнул и упал на спину. Ави прыгнул вперед, присел рядом, схватил руку, державшую пистолет, и сломал ее. Взяв пистолет, он загнал первый патрон в ствол, пнул павшего врага в голову и жестом велел Натали заходить.
       Узкий коридор вел в другой, такой же узкий. Слева наличествовали электрический свет и популярная музыка. Ави повернул, поднимая пистолет. Входя в гостиную, он сразу выстрелил, попав мужчине за столом в плечо. Рукоятью пистолета он злостно и с удовольствием ударил другого человека, который, прижимаясь к стене, рассчитывал атаковать напрошенного гостя сзади. Пока он падал, Ави прострелил ему бедро.
       Он подошел к столу и перевернул его - жестяные пивные банки, игральные карты, наличные, и всё прочее. Ударив человека с раненым плечом в ребра, он схватил его за ворот и поднял на ноги. Прижимая дуло пистолета к его шее, Ави спросил спокойно, -
       - Ты здесь главный?
       Человек приглушенно подвыл. Глаза его метались.
       - Я задал тебе вопрос, - напомнил Ави.
       Человек попытался кивнуть одними глазами.
       - Хорошо. Натали!
       Она вошла осторожно, посмотрела дико по сторонам, и закричала истошно.
       - Прекрати, - сказал Ави и снова обратился к человеку, которого держал за ворот. - Она на тебя больше не работает. Надеюсь, ты не в обиде. Где ее документы?
       - У меня кровь течет, - объяснил главный.
       - Здесь? - спросил Ави, тыкая дулом в раненое плечо.
       Человек закричал.
       - Ее документы, - сказал Ави. - Сейчас же.
       - Хорошо, хорошо! - крикнул человек. - В моей комнате, мужик. В сейфе, в моей [непеч.] комнате!
       Чувствуя чье-то новое присутствие за спиной, Ави повернулся и выстрелил не целясь. Человек, открывший ему дверь, опустился на пол и выронил обрез.
       - Пошли к тебе в комнату, - сказал Ави.
       - Я не знаю, какой . . . Ай! Хорошо! Идем!
       Одной рукой держа человека за воротник, а другой прижимая дуло к его горлу, Ави повел его к двери. Человек которому он прострелил бедро пытался дотянуться до оброненного обреза. Ави пнул его в голову и сам подобрал обрез, отпустив на мгновение воротник Джимми. Но Джимми не среагировал. Его укротили. Ави отдал обрез Натали, которая взяла его с ужасом в глазах.
       По вежливой просьбе Ави Джимми зажег в коридоре свет и указал на дверь в комнату. Используя его как щит, Ави открыл дверь ударом ноги. Натали вошла за ними, дрожа от страха.
       - Натали, включи свет, - сказал Ави. - Теперь ты, Джимми. Тебя зовут Джимми, да? Открывай сейф. Где он у тебя там. Никаких глупостей. Вгоню две пули тебе в башку, и ничего мне за это не будет. Помни об этом.
       Джимми указал на сейф, стратегически стоящий возле кровати. Стены комнаты обклеены были полностью журнальными фотографиями популярных певцов, с лидером группы Джонни Би и Линдой Кей в логическом центре экспозиции.
       - Быстро, - сказал Ави. - Открывай же сейф, кретин.
       Джимми открыл сейф и вытащил из него несколько папок.
       - Здесь.
       Ави передал папки Натали, плачущей беззвучно, стоя посреди комнаты с обрезом в руке.
       - Ищи свои бумаги, быстро, и перестань реветь.
       - Слушай, мужик, - сказал главный тихо.
       - Наличные, - сказал Ави. - У тебя есть наличные? Если есть три тысячи - сойдет.
       - В куртке, - сказал Джимми.
       - Где куртка?
       Куртка висела на спинке стула. Бумажник во внутреннем кармане содержал пачку стадолларовых купюр, перетянутых резинкой.
       - Ты сказал три тысячи, мужик, - запротестовал Джимми. - Там больше, чем три, мужик.
       - Я вышлю тебе сдачу, как доберусь до Аляски.
       - До Аляски?
       - Да. А ты не слышал? Как во времена Золотой Лихорадки. Они нашли что-то, типа, двадцать новых залежей. Копают как сумасшедшие. Натали, нашла бумаги или нет еще?
       - Да, - сказала она.
       - Хорошо. Где твои шмотки?
       Джимми сделал движение и тут же об этом пожалел. Хватка усилилась, дуло ткнуло его под ухо.
       - В моей комнате, - сказала Натали.
       - Там еще кто-то есть?
       - Да, наверное. Канди и Сюзи.
       - Пошли знакомиться. Иди вперед.
       Они вышли из комнаты Джимми и направились к следующей двери. Натали открыла ее и включила свет.
       Две женщины, упомянутые ею - одна очень молодая, другая среднего возраста - обе в футболках, сидели на кроватях. Были встревожены шумом и выстрелами. Всего кроватей три. Обе женщины тихо вскрикнули.
       - Быстро, - сказал Ави. - Собирай чемодан.
       Натали положила обрез на незанятую кровать, открыла стенной шкаф, и Ави выстрелил человеку, который там прятался, в живот до того, как тот успел поднять свое оружие и прицелиться. Служение щитом для Ави нравилось Джимми еще меньше, чем перспектива подохнуть от потери крови. По тому, как он слегка расслабился, когда увидел человека из шкафа падающим лицом вперед, Ави заключил, что только что вывел из строя последнего из своих оппонентов в этом доме.
       - Живее, - сказал Ави.
       Натали перешагнула через упавшего оппонента, дотянулась до верхней полки в шкафу и вытащила чемодан. Раскрыв его на полу, она быстро накидала туда разной одежды - из шкафа, а так же из ящиков прикроватного столика. Канди и Сюзи со страхом следили за происходящим.
       - Свитер, куртка, джинсы и сникеры, - сказал Ави. - Одевайся. Быстро.
       - Свитера у меня нет.
       Ави повернулся к той проститутке, что постарше.
       - Есть у тебя лишний свитер, красавица? Рекомендую одолжить подруге. Не медля.
       Натали быстро оделась. Свитер оказался ей велик и выглядела она в нем как обыкновенная девочка-подросток, слегка неуемная первокурсница с чрезмерным слоем косметики, который теперь расползся по всему лицу и шее. Может давешним вечером была какая-нибудь дикая вечеринка в кампусе. Ави кивнул и глазами указал, что нужно делать. Она снова взяла в руки обрез.
       Гуськом они вышли из комнаты. У выхода Ави сунул пистолет за ремень джинсов и оглушил Джимми безжалостным апперкотом. Они вышли на крыльцо.
       - Кинь обрез в мусорник, - сказал Ави.
       Натали сконцентрировалась, сообразила, что все еще держит обрез в руках, и сделала, что просили.
       - Давай помогу, - сказал Ави и, как истый джентльмен, взял из ее рук чемодан.
       Они въехали по пандусу на Тернпайк, один раз замедлились в пробке, и прибыли в манхаттанский Мидтаун через Линкольн-Тоннель.
       Каким-то чудом на Девятой Авеню обнаружилось свободное место у тротуара, в двух кварталах от Автобусного Вокзала, принадлежащего Управлению Портами. Это сэкономило Ави время. Чтобы компетентно нарушать важные правила, следует тщательно следовать правилам малым.
       Вокзал кишел копами, но ни один из них не искал в данный момент Ави.
       Он велел ей купить билет до Кливленда - автобус в Кливленд отбывал через десять минут.
       - Вот что, Натали, - сказал Ави. - Я взял себе тысячу. У тебя остается четыре тысячи с мелочью, в твоем чемодане. Не дели ни с кем комнату или даже квартиру. Сними себе что-нибудь отдельное сразу, как приедешь. Не разговаривай с подозрительными типами, вне зависимости от того, знакома ты с ними или нет. Если им захочется с тобой поболтать, будь невежлива, поворачивайся спиной, и уходи. Твоя жизнь отныне - твое личное дело, но это твой второй и, скорее всего, последний шанс. Найди работу, или учись в школе, или выходи замуж. Разницы никакой. Но не занимайся больше тем, чем последнее время занималась. У тебя к этому нет способностей. Пожалуйста не разочаровывай меня. Повторяю, не разочаровывай. Не будь неблагодарной маленькой сучкой. А то я тебя найду и буду бить очень долго. Ладно?
       - Меня копы будут искать.
       - Вряд ли. Правда, если подумать, несколько вопросов тебе могут задать парни из ФБР, обо мне, если узнают. Если это произойдет, расскажи им все, как было, ничего не утаивая. Только о деньгах не говори, а то ведь отберут, а деньги эти тебе самой нужны. И не показывайся больше в Нью-Йорке никогда. Вообще.
       Он посмотрел, как уходит автобус, с лицом Натали в окне. Она таращилась на него. Он засмеялся. Во второй раз за два дня он какое-то время чувствовал себя счастливым. Сунув руки в карманы, он вышел из Вокзала. В рюкзаке лежал паспорт, около десяти тысяч наличными, несколько очень специальных инструментов, пистолет и запасная обойма. На полпути к машине он почувствовал, что что-то не так. Он пересек авеню, прошел полквартала, и увидел, напротив, двух копов, возящихся с его машиной. Орудуя фонариками, они заглядывая в окна. Ави пошел обратно, повернул за угол и быстро углубился в переулок.
       Ждавшие его в филадельфийском аэропорту будут разочарованы.
      

    II.

      
       Мелисса больше не бредила. Она лежала в постели, в одиночной палате, с открытыми глазами, пытаясь сосредоточиться и вспомнить события последних двух дней одно за другим, в хронологическом порядке.
       Ссора с Ави. Переполняющий ее ужас.
       Приход Уайтфилда. Обнадежил.
       Звонок Уайтфилда. Облегчение.
       Визит странной молодой негритянки.
       Выстрелы.
       Она закрыла глаза.
       Когда она открыла их снова, долговязый с тонкими чертами негр, выглядящий старше своего возраста, сидел на стуле возле кровати. Мелисса скосила глаза, и он тут же открыл бумажник и показал ей золотую бляху.
       - Инспектор Роберт Кинг, ФБР, - представился он. - Мисс Уолш, у меня есть к вам несколько вопросов.
       - Нельзя ли это отложить? - спросила она. - На завтра, например?
       - Нет, - ответил он. - Дело срочное, мисс Уолш. Мне бы хотелось, чтобы вы подумали, не стоит ли снять обвинения с Зинии Фетерз.
       - Это она в меня стреляла?
       - Она хорошая, щедрая девочка. Может, слегка распущенная . . .
       - Слегка?
       - . . . но очень, очень добрая в глубине души.
       - Черт знает, что такое. Инспектор . . . как?
       - Кинг.
       - Инспектор Кинг, вы соображаете, что говорите?
       Голос Мелиссы звучал слабо, без интонаций. Она слегка шепелявила. Но враждебность в глазах была вполне реальная.
       - Мисс Уолш . . .
       - Вы говорите с той, в кого ваша добрая девочка стреляла. Из пистолета. Две пули, одна в предплечье, вторая в шее. Мне сказали, что мне повезло, могла остаться парализованной от шеи вниз на всю жизнь.
       - Пожалуйста выслушайте меня.
       - Нет. - Мелисса, несмотря на слабость, сердилась все больше. - Странное какое предложение, Инспектор. - Она посмотрела на потолок. - Какая наглость.
       - Уважаемая мисс Уолш, я бы хотел, чтобы вы сняли обвинения до того, как я вам скажу почему вам следует так поступить. Я бы предпочел вообще этого не говорить. Вам. Вопрос деликатный. Пожалуйста поверьте мне.
       - Уходите, Инспектор.
       - Если вы не снимите обвинения, последствия могут быть неприятными. Я понятно объясняю?
       - Вы мне угрожаете, сэр?
       Ей показалось, что вопрос позабавил Кинга.
       - Я никогда не угрожаю, Мелисса.
       - Чрезмерная фамильярность вам не идет.
       - Хорошо. Мисс Уолш, если дело дойдет до суда, то на суде этом всплывет очень много разной информации, и вся она будет обсуждаться. Публично. Пули вам вынули, состояние у вас, слава Богу, удовлетворительное, вы скоро поправитесь. Но раны, которые откроются на суде - очень глубоки, уверяю вас. Эти раны придется залечивать долго.
       Он помолчал.
       - Мне все равно, - сказала Мелисса. - Она сделала то, что она сделала, и она должна быть наказана. Инспектор . . . О, [она привычно нарушила Третью Заповедь]! . . . Я сама, например, никогда не была доброй и хорошей девочкой, а была хулиганка страшнейшая, и в детстве и в отрочестве, со мной никто не мог сладить, я такое вытворяла! И тем не менее я ни разу даже не прикоснулась к пистолету. Мне и в голову не приходило, что можно куда-то пойти и купить пистолет. Ваша добрая девочка бегает с заряженным револьвером. Это нормально, по-вашему? Вы сказали, что она слегка распущена. Что носят с собой девочки, которые серьезно распущены - М-16? Это нормально - позволять слегка распущенной девочке носить с собой устройство, созданное исключительно для того, чтобы носящий мог решать, кому жить, а кому умереть? Ничего себе!
       - Мисс Уолш, - сказал Кинг. - Я полностью согласен с тем, что вы сейчас сказали. Тем не менее, пожалуйста примите во внимание, что если вы не снимите обвинения, Зинии Фетерз придется провести некоторое время за решеткой.
       - Я очень рассчитываю, что именно это и произойдет, Инспектор. Может это научит ее не играть в Бога в то время как ей следует искать работу, или что там люди в ее окружении считают респектабельным занятием. Почему вы хихикаете?
       - Я не хихикаю, - сказал Кинг, беря себя в руки. - Мисс Уолш, дело не в том, чем должна была заниматься Зиния Фетерз. Прошлое мы изменить не можем. А вот настоящее изменить, и так, чтобы оно влияло на будущее, часто бывает вполне в наших силах. В ваших силах отправить Зинию Фетерз в тюрьму. Я прошу вас этого не делать.
       - А почему вас это так волнует? Через пару лет она снова будет на свободе. Может даже новый пистолет себе купит.
       Инспектор Кинг снова выдержал паузу. Может и глупенькая (еще более глупенькая, чем Зиния, которая сказала ему, "Эта сука богатая уводит у меня бойфренда, а меня сажают в тюрьму - это то, что вы называете справедливостью?"), Мелисса была отчасти права.
       - Тюрьма, мисс Уолш, даже на очень короткий срок, также необратима, как инфаркт, - сказал он. - Да, люди выходят из тюрьмы, а только не такими, какими были до заключения. А без ваших обвинений ее бы судили за нелегальное ношение оружия, и дали бы год условно. О, я знаю, вам это все неинтересно. Что ж, попробуем с другого конца. Если дойдет до суда, вашу мать придется привлечь и, возможно, даже осудить. Официально. И мистера Уайтфилда тоже.
       - Мою мать?
       - Да.
       Мелисса нахмурила брови.
       - Почему? При чем тут моя мать?
       - Зиния Фетерз, когда была у вас, упоминала Юджина Вилье, не так ли?
       - А какое это имеет отношение . . .
       - А Юджин и ваша мать - любовники, не так ли?
       - Не думаю, что это вас касается, Инспектор.
       - Понимаю.
       Инспектор Кинг поднялся, подошел к окну, раздвинул слегка жалюзи.
       - Частная жизнь, - сказал он не глядя на Мелиссу. - Деликатный момент. Видите ли, мисс Уолш, многие люди совершают ту же ошибку, которую вы сейчас совершаете. Многие думают, что у них есть право на частную жизнь. Конечно, когда вы имеете дело с индивидуумами, вашу частную жизнь уважают и не вмешиваются в нее. Особенно если у вас есть состояние. Вы можете делать в этой жизни все, что вам заблагорассудится до тех пор, пока большая бюрократическая машина вами не заинтересовалась. После этого никакие деньги, и никакие законы, не запретят никому копаться в ваших тайнах.
       Он повернулся к ней и сделал жест, означающий, что ему очень жаль.
       - Характер вашей матери будут изучать . . . с близкого расстояния . . . изучать долго и подетально, сказал он, - и ее прошлым займутся.
       - Ну и что? - спросила Мелисса не очень уверенно.
       - В прошлом вашей матери есть вещи, которые лучше не трогать . . . - Он хотел было добавить - не трогать даже десятифутовым шестом, но это звучало бы тривиально, да и двусмысленно, да и вообще дурной тон, но, рассматривая надменные черты Мелиссы, теперь дополнительно подчеркнутые бледностью, добавил - . . . десятифутовым шестом.
       - У всех прошлое одинаково в этом смысле.
       - Не у всех. Вы знаете, что вашего отца убили?
       Пауза.
       - Нет, - сказала Мелисса. - Убили? Что?
       Роберт Кинг снова сел в кресло и поведал ей несколько фактов.
       Мелисса плохо помнила отца - бординг-школа, няньки, и все прочее - но то, что рассказал ей инспектор, звучало логично. Вроде бы.
       Мистер Уолш был суровый и резкий старик, нуворишеского типа . . .
       - Какого типа? - Мелисса не знала, что и думать.
       - Он даже школу не закончил.
       . . . Он медленно продвигался наверх по социальной лестнице. Он был прирожденный организатор, лучший в стране - во всяком случае, так казалось. Все, чем он занимался, тут же становилось функциональным, эффективным, и ценным. Он строил железные дороги, он владел сетью аптек, он производил автомобили, танки, самолеты, телескопы, первые компьютеры. Он скупал нефтяные акции. Единственная область, в которую он не желал ввязываться - недвижимость. Он находил, что наживаться за счет жилого фонда - абсурдно и унизительно. Однажды он сделал предложение бабушке Мелиссы.
       - Матери, - сказала Мелисса. - Не бабушке. Матери.
       - Нет, мисс Уолш. Именно вашей бабушке.
       Отец ее бабушки сразу отказал нуворишу. Еще чего! Нувориш в клане Уайтфилдов.
       - Простите. В каком клане?
       - Уайтфилдов.
       - Инспектор, вы все перепутали. Я не хочу больше слушать.
       - Не перепутал.
       - Уайтфилды. Моя бабушка - Уайтфилд. Вы с ума сошли. Вам следует . . .
       - Да, Мелисса, это и есть ее девичья фамилия. Уайтфилд.
       Мелисса закатила глаза. Она хотела засмеяться, но не могла - больно. Она управилась показать инспектору кривую ухмылку.
       - Вообще-то, - наставительно сказал Роберт, - не мешает иногда покопаться в генеалогических потемках, посмотреть, что за история у семьи, и так далее. Вам, людям нового поколения, ничего не интересно. Вы пассивны и пресыщены. Ваше самолюбование отвратительно, молодая дама - пошло, банально, и в плохом вкусе.
       . . . Уолш поклялся отомстить гордому семейству. План его был прост, но следовало подождать, прежде чем приводить его в действие.
       Ветвь Уайтфилдов, к которой принадлежала бабушка Мелиссы, обанкротилась. Муж бабушки изначально не был богат. Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд еще не стал к тому времени светилом мегастроительства, как сегодня. Уайтфилды потеряли все и не могли позволить себе платить даже уборщице. Особняк следовало продать. Уолш снова объявился, когда эту продажу обсуждали. Он попросил семью повременить с продажей.
       Он переговорил с мужем своей бывшей невесты, а затем с самой бывшей невестой. Он предложил им, что женится на их дочери, после чего он все их дела приведет в порядок. Супруги уединились в гостиной, позвали Кассандру, и объявили ей об этой возможности.
       Она встречала Уолша раньше, в обществе, и находила, что он приятный человек. Ну, хорошо, ему было шестьдесят восемь, а ей двадцать, но был он симпатичный, энергичный, и даже милый, в импозантно-морщинистом смысле. Она была любопытна и не возражала.
       Женившись на ней, Уолш сдержал свое слово. Он выкупил семейные драгоценности, заплатил долги. Их особняк, летний дом на Золотом Берегу, дача в Мейне, имение в Колорадо, владения на Французской Ривьере - все это опять было их, функционировало. А затем родилась Мелисса. И, еще через шесть лет, Алекс.
       А семь лет спустя Кассандра Уолш влюбилась в своего двоюродного брата.
       Через год после этого муж, жена и любовник поскандалили. Муж, униженный до нельзя (голубокровные снова перешли в наступление и грозили победить - и это после всего, что он для них сделал!) оскорбил обоих и пригрозил отобрать детей. Он также объяснил . . .
       - Да? Сказала Мелисса - бледная, в тревоге, и с болезненным любопытством.
       - . . . причины, по которым женился на Кассандре. Он объяснил, что Кассандра фригидна; ему она никогда не нравилась; он просто использовал ее, чтобы отомстить матери и семье.
       . . . И она его застрелила.
       - Как?!
       Не обо всяком убийстве можно составить газетный репортаж. Десять лет спустя Роберт Кинг все еще помнил два выстрела подряд, и все еще был уверен, что это не мешок с бельем упал на влажный асфальт с четвертого этажа.
       - Все это, - сказал Роберт Кинг, - всплывет на суде. Отец Зинии не располагает большими средствами, но он любит свою дочь. И он наймет самого лучшего адвоката, которого только сможет найти.
       - Но она стреляла в меня, а не в мою мать!
       - Будут искать причины стрельбы. Пожалуйста, Мелисса. Все это болото - не выдерживает близкого рассмотрения. Сними обвинения.
       - Зачем вы мне все это рассказали?
       - Слабость у меня такая, - сказал Роберт Кинг. - Я вел дело Уайтфилда все эти годы. А затем, хоть это и глупо звучит, немного музыки, сочиненной очень молодым и совершенно безответственным человеком убедило меня, что есть в жизни лучшие занятия, чем пытаться привлечь к суду голубокровного просто потому, что . . . ну . . . скажем потому, что он в детстве пользовался определенными привилегиями, которые мне, в моем детстве, были недоступны. Глупо, правда?
       Он насмешливо на нее посмотрел. И в то же время он говорил так спокойно, и слова его звучали так убедительно, а психологическая защита Мелиссы была так слаба, что она забыла о своем недавнем обещании не верить ничему, что говорят люди о ее матери и Джозефе Дубль-Ве Уайтфилде.
       На улице Роберт Кинг вынул сотовый телефон и набрал номер.
       - Привет, Лиллиан.
       - Да?
       - Это Роберт.
       - О. Привет.
       - Слушай, тебе будут звонить с минуты на минуту. Они хотят найти одного человека до того, как он спрыгнет с корабля. Зовут его Ави Финкелстайн.
       - Да? И что же?
       - Как твои способности?
       - По-разному. То есть, то нет.
       - Это хорошо. Слушай. Помнишь, ты мне должна? Одолжение за одолжение?
       - Да, Роб.
       - Пошли их куда-нибудь . . . Не знаю . . . В Филадельфию, или в Вашингтон. Парню действительно нужно от них уйти. Я потом объясню.
       - Все, что скажешь, Роб.
       - Хорошо. Увидимся завтра. Кстати, меня переводят в Огайо.
       - Только этого не хватало! Как в Огайо? Почему?
       - Я им разонравился.
       - Понятно. И ты им хочешь таким образом отомстить.
       - Типа.
       - Посмотрю. Что смогу - сделаю.
       - Спасибо, Лиллиан. Ах да, совсем забыл. Прошу тебя выйти за меня замуж.
       Пауза была длинная.
       - Мне кажется, ты не шутишь, - сказала она наконец.
       - Нисколько.
       Она подумала.
       - Слушай, - сказала она. - Приходи-ка завтра, к ужину, и мы это дело обсудим. Скажи, тебя давно интересуют белые женщины?
       - Меня не интересуют белые женщины, - ответил Роберт. - Меня интересуешь ты. Тебе действительно понравилась "Аида"?
       - Э . . . да.
       - Хорошо. Приготовь ужин, но только хороший. Я принесу вина.
       - Я думала ты переезжаешь в Огайо.
       - Я так не думаю.
       Он выключил телефон. Домой он решил идти пешком. Роберт Кинг обожал ходить пешком.
       Проходя через Верди Сквер, он вдруг с удивлением понял, что за ним следят. Инспектору Кингу было бы на это наплевать, но гражданин Роберт Кинг, частное лицо, еще не привык к чувству незащищенности, испытываемому всеми частными лицами - чувству, с которым частным лицам приходится мириться всю жизнь. Он вдруг пожалел себя, а также всех тех, у кого не было ни блях, ни огнестрельного оружия, и которым ничего не оставалось, как искать защиты у вязкой, утомительной, равнодушной бюрократии. Быть частным лицом - это такое состояние, способ существования. Полицейские и федеральные агенты рискуют своей жизнью каждый день на благо общества. Частные лица рискуют своей жизнью каждый день просто так. Зная об этом в теории, Роберт Кинг почувствовал теперь всамделишный вкус реальности. Тревога его росла.
       Были, конечно, остаточные преимущества. Он не был среднестатистическим частным лицом. У него были навыки. Полевых агентов не учат, строго говоря, самообороне. Их учат атаковать первыми, пробивать защиту оппонента, и причинять при этом адскую боль. С другой стороны, большинство войн прошедшего столетия велись на средства, которые правительства мира привычно именуют оборонным бюджетом.
       Роб повернул за угол и остановился. Он не вытащил пистолет. Очень неудобно, когда вынимаешь пистолет, и в то же время не имеешь возможности доказать правомочность такого поступка бляхой и словами "Ни с места! ФБР!" Роб ждал. Всему свое время. Он представил себе своих преследователей. Их было двое. В этом он был уверен. Вот они ускорили шаг. Полпути к углу. Две трети пути. Вперед.
       Он вышел к ним из-за угла. Этого они не ожидали. Были они мужчины крупные, не слишком умные, но очевидно привычные ко всем видам физических действий. Инстинктивно один из них потянулся к кобуре под курткой. Прошло две секунды. Не упуская из виду второго парня, который почему-то растерялся и ничего не предпринимал, Роб подождал, пока первый вытащит пистолет. Он схватил пистолет одной рукой, и ударил парня локтем в подбородок. Парень выпустил пистолет и неуклюже упал на спину. Роб приставил пистолет к челюсти второго парня.
       - Я хотел бы, чтобы когда-нибудь за мной последовали люди, - сказал он. - Но, боюсь, я еще не готов к этому. Кто вы такие?
       - Эй, эй, - запротестовал парень. - Мы ничего такого не имели в виду. Что с тобой, чудик? Мы просто курьеры. Не стреляй в курьера, брат.
       - Понятно, - сказал Роб. - Какие именно курьеры? Вестерн Юнион? Нет. Ага! Понял. Поющая телеграмма, не так ли. Что ж. Начинай петь.
       - Ты Роберт Кинг, правильно?
       - Может быть. А ты?
       - У нас для тебя посылка от Тито Кассиди.
       - Посылка?
       - Пакет.
       - Покажи.
       - Он у Тео. Эй, Тео, ты в порядке там?
       Тео был в порядке, типа. Он с трудом поднялся, сунул руку в карман, и вынул небольшую коробку в подарочной обертке. Он передал ее Робу, не глядя на него. Роб передал ее второму парню.
       - Открой, - велел он.
       Парень нервно пожал плечами, сорвал обертку и открыл коробку. Внутри оказались два диска и сложенное вдвое письмо.
       - Письмо вслух читать? - спросил парень.
       - Дай сюда, - сказал Роб. - Тебя что, родители не учили, что нельзя читать чужие письма? Курьеры!
       "Дорогой мой", говорилось в письме, "В коробке два диска, о которых мы говорили. Делай с ними все, что хочешь. Женись как можно скорее. Если ты женишься, я хотела бы получить приглашение на свадьбу. Если не получу приглашения, ты - самое неблагодарное [непеч.] из всех, встреченных мною в жизни. Удачи тебе. Мама-Медведица".
       Роб вынул диски из коробки и сунул их себе в карман. Чуть поколебавшись, он сказал, -
       - Джентльмены, произошло ужасное недоразумение. Мне очень, очень стыдно. Я очень сожалею. Пожалуйста, позвольте мне как-то это компенсировать. Мы сейчас пойдем и выпьем где-нибудь, а затем я покажу вам некоторые места в этом городе, которые вы с умилением будете вспоминать всю жизнь, и внукам расскажете. Тихая музыка, прелестные, желающие девушки, и вообще много всяких приятностей и развлечений. Платить буду я.
       - А пушку мне отдашь? - спросил ударенный мрачно. Он потрогал челюсть и поморщился.
       - Конечно. Прими мои извинения. Пожалуйста, - Роб протянул ему пистолет.
       Парень взял его и некоторое время зловеще смотрел на Роба.
       - Кажется ты сказал что-то типа "выпьем", - напомнил он.
       - Да. Разумеется. Это будет началом моей последней холостятской вечеринки.
      

    IV.

      
       Чтобы не вызывать подозрений, Ави Финкелстайн купил чемодан и наполнил его нижним бельем, футболками, и книгами (все это он купил наугад в нескольких магазинах на Девятой Авеню, которыми заведовали сердитые пакистанские кормильцы семей) и успел на ранний парижский рейс из Ньюаркского Аэропорта пока его искали в Филадельфии и Вашингтоне. Под именем Лео Стаковски он добрался до Парижа без приключений. Агенты, ждавшие его во Франции, опоздали ровно на час.
       Он посчитал, что некоторое время он будет в безопасности. Он нанял комнату в обшарпаном отеле, оставил в ней чемодан, и весь день пил пиво и вино и ел деликатесы, а потом полночи танцевал в греческих ресторанах на примыкающей к Пляс Сен Мишель узкой улочке, бил вместе с посетителями и хозяевами тарелки, и снова пил, и громко смеялся, и флиртовал со странными пьяными женщинами. Утром он обнаружил, что лежит в незнакомой постели рядом с очень странной пьяной женщиной, лет на тридцать пять старше его. Не будя ее, он оделся и вышел.
       Утро было солнечное. Некоторые кафе уже открыты. Ави решил что выпьет кофе. Станция метро, у которой располагалось кафе, называлась "Пармантье", но это Ави ничего ровно не говорило.
       Парижские официанты и бармены работают эффективно только когда они в настроении. Также, иностранным клиентам вменяется обращаться к ним сперва по-французски. Ави подошел к стойке, махнул бармену, посмотрел ему в глаза, и заказал кофе и сандвич. Бармен, жестоко преступного вида парень, сразу понял, что дело имеет не с простым туристом. Кофе материализовался перед Ави через несколько секунд, а сандвич прибыл через две минуты. Что-то в общем облике Ави дало бармену понять, что медлить с выполнением заказа небезопасно. Сандвич прибыл бы через две минуты даже если бы им пришлось сперва убить для этого нормандскую корову, из которых делают мясо для сандвичей.
       Ави пожевал сандвич, глотнул кофе, и, посмотрев по сторонам, заприметил забавную миниатюрную блондинку с мечтательным выражением лица, у одного из столиков. Время от времени она оглядывала улицу (столик ее находился возле французского, от пола до потолка, окна) так, будто ждала кого-то. Ави решил, что, может, именно его она и ждет.
       Он подошел к ней и сел рядом с деловым видом.
       - Привет, - сказал он по-английски. - Имя у тебя есть?
       - Простите? - переспросила она по-французски.
       - Имя. Есть у тебя имя?
       - О, сожалею. Мой английский есть очень нехорош.
       - Меня зовут Джованни, - сказал Ави.
       - О! Италиен?
       - Американец. А тебя как зовут?
       - Простите, - сказала она, опять по-французски.
       Она встала, положила купюру под блюдце, и быстро ушла. Ави прикинул, не та ли это женщина, о которой ему вкратце рассказал Джульен во время путешествия через лес к станции (и закончил рассказ, когда они, продрогшие до костей, сели в нью-йоркский экспресс).
       Бетти дошла до угла, закурила, прислонилась к стене, и в двадцатый раз за столько же дней вынула из сумки мятый лист бумаги со стихами, написанными поспешными каракулями:
      
       Through the filthy gauze and dingy glass,
       The moon professed to shine.
       The recklessly defiant lass
       Was drunk on beer and wine.
      
       Она подумала - это первое четверостишие незаконченных стихов специально так написано, чтобы было смешно, или чего. Кто такой Ави она, естественно, не имела ни малейшего понятия. Она могла бы попросить у него номер телефона Джульена. Он бы скорее всего номер этот ей дал.
       ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. ОТЪЕЗД.
      

    I.

      
       - Ей лучше. Побочных явлений нет, - сказал мужчина.
       - Да, - сказала женщина. - Я ее навестила сегодня утром.
       - Ты что-то собираешься делать по поводу дня рождения сына?
       - Э . . . Да. Нужно устроить вечеринку, наверное.
       - Ему восемнадцать будет.
       - Да.
       - Десять лет.
       - Что?
       - Десять лет прошло.
       - Да.
       - Самое время.
       Женщина закрыла лицо руками.
       - Это ужасно.
       - Да, - сказал мужчина. - Но это правда. Все, что я тебе сказал. К несчастью. Это . . .
       - Да, - сказала женщина. - Я знаю. Это то, что случается, когда близко . . .
       Он подождал пока она уберет руки от лица и посмотрел ей в глаза.
       - . . . когда близко общаешься с представителями другого класса, - сказал он, имея в виду, что несчастья начались не когда она встретила Юджина, но гораздо раньше - когда ее мать позволила богатому вульгарному Уолшу думать, что он имеет право сделать ей предложение.
       Женщина тихо плакала.
       - Ну ладно, - сказал мужчина. - Не плачь. Пожалуйста. Если бы ты знала, через что я прошел. Через что ты меня заставила пройти. Что мне пришлось вытерпеть. Я так устал, любовь моя. Но наконец все это кончилось. Кончилось, не так ли?
       - Да.
       - И мы наконец-то можем . . . наконец-то . . . это совершить.
       - Мне так страшно, - сказала женщина. - Так все грустно. Ты уверен?
       Сев на корточки возле ее кресла, он взял ее руки в свои.
       - Ты же видишь, как я люблю тебя, - сказал он. -Неужели не видишь? Я ждал десять лет. Какие еще тебе нужны доказательства? Я очень устал. Я опустошен. Выдохся. Пожалуйста. Не мучай меня больше. Мы за все заплатили. Мы дорого заплатили, и мы искупили все, и мы заслужили наконец счастье.
       - Да, - сказала женщина слабым голосом. - Наверное это так. Но мы не сможем быть счастливыми здесь. И никогда не будем.
       - Именно по этой причине я и купил виллу на юге Франции.
       - О! - сказала женщина. - О! Да, так лучше. Так намного лучше. А что дети?
       - Они больше не дети. Но, конечно же, они могут жить с нами, если захотят. На вилле очень много места.
       - А что же . . . твои . . . дела?
       - Делами можно управлять из Франции, - сказал мужчина. - Ничего страшного.
       - Но ты все время будешь в разъездах.
       - Вовсе нет. Мне даже из дому не нужно выходить. Кто хочет меня видеть - пусть сам приезжает.
       - Но ты всегда говорил . . .
       - Да, - сказал мужчина. - Когда нужно сделать что-то конструктивное, мне нужно быть на месте самому. Ну и что? Ну так дела не будут идти так эффективно, как раньше. Не разорюсь же я, в конце концов. Я должен банкам что-то около двух миллиардов. Если я утону, они тоже утонут. Они такого не допустят.
       - Ты такой же отчаянный, каким был всегда.
       - Выйдешь за меня?
       - Да. Но ты должен мне кое-что пообещать.
       - Да. Все, что угодно.
       - Никогда не бросай музыку.
       - Даю слово.
       - Когда мы уезжаем?
       - Завтра.
      

    II.

      
       Аэропорт забит был полными надежд путешественниками. Рейсы в Европу, Южную Америку и некоторые другие важные международные пункты объявлялись каждые пять минут. Местные рейсы были не менее часты.
       Отсек первого класса, принадлежащий аэролинии с хорошей репутацией, которая недавно купила другую аэролинию с хорошей репутацией, опоздала на неделю и не успела купить еще одну аэролинию, и балансировала теперь на грани банкротства, работал интенсивнее, чем обычно. Произошла задержка марсельского рейса, а также еще два рейса задержались - чартерный, в Калифорнию, зарезервированный для Живой Легенды и его свиты парикмахеров, бухгалтеров, биографов, и эпизодических актеров; и малый, но пылкий, вашингтонский рейс, пассажиры которого не желали, чтобы о них распространяли слухи, будто они пользуются услугами железной дороги.
       По радио играли песню из нового альбома Линды Кей. Линда недавно начала новую фазу своей карьеры и пыталась теперь понравиться основной, широкой аудитории - иными словами, по совету своего импресарио, подлизывалась ко взрослой части населения. Оригинальную партитуру песни, написанную Юджином Вилье, чудовищно переанжировали в соответствии со вкусом властей индустрии развлечений, чьи музыкальные понятия формировались в то время, когда композитора еще не было на свете. Слова, написанные Дж. Т. Керрингтоном, оставили нетронутыми по непонятным причинам. Впрочем, одна причина была понятна - слова большой роли не играют. Ни композитор, ни автор слов не получили за свои усилия ровно ничего. На обложке альбома было написано, кратко и по-деловому, что импресарио Линды Кей является автором и музыки, и слов.
      
       The wine and flowers,
       The gentle kiss;
       Five weekly hours
       Of morbid bliss.
      
       You leave behind
       Wet sheets and tiles,
       A shattered mind
       And twenty miles.
      
       There was no fight.
       You cast my lot
       For me one night.
       I lost, since what
      
       Had been a fling
       Was love when I
       Noticed the ring
       And failed to die.
      
       Барабанная дробь и тарелки заглушили первые две ноты припева и слово "piling":
      
       Piling
       Stockings and shirts,
       Swooning, smiling
       Now till it hurts,
       Biting
       Lips till they're white
       Precious, hold me tight.
      
       We're dust
       Living in style.
       Sweetheart, I'll just
       Fret for a while.
       Please, love,
       You will excuse
       The other woman's blues.
      
       У стойки бара Санди тихо беседовала с Мелиссой. Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд, сделав несколько сердитых звонков и осведомившись, почему это, по мнению коммерческой авиации, старый голливудский распутник важнее строителя, присоединился к ним и попросил у бармена коньяку. Ему очень хотелось как можно скорее улететь отсюда. Ему было тревожно.
       Источник его тревоги внезапно появился у него за спиной и тронул его за плечо.
       - Эй, - сказал Роберт Кинг. - Привет, Джозеф. Нам нужно поговорить. Пять минут. Простите, дамы.
       Дамы посмотрели на него с опаской. Он улыбнулся.
       - Непременно сейчас? - спросил Уайтфилд.
       - Да. Далеко идти не нужно, просто пересядем в другой конец стойки. Не забудьте ваш коньяк.
       Уайтфилд поднялся. Они прошли к другому концу и обнаружили там два незанятых стула.
       - Что вам нужно, Инспектор? - спросил Уайтфилд.
       Помолчав, Роберт Кинг сказал, -
       - Мне бы хотелось объясниться, чтобы не осталось между нами никаких неясностей, перед тем, как я оставлю вас в покое, Джозеф. Я хочу, чтобы вы знали, что . . . э . . . вы меня не обманули.
       - Как это возвышенно звучит, - заметил Уайтфилд, снова, против своего желания, входя в роль. Он не получал больше удовольствия от этой игры. - Какую гадость вы откопали на этот раз, Инспектор? Я - тайный педофил? Шпион мусульманской страны? Рок-звезда?
       - Я не работаю больше в Бюро, - сказал Кинг, комически поднимая брови. - Вы знаете, Джозеф, просто удивительно, как неудобно быть частным лицом. Например, мне нужно было сюда пробраться. В этот вот бар. Это оказалось трудным делом. В добрые старые дни я махнул бы бляхой, и все. Ну, к делу это не относится. Я закончил дело Уайтфилда, то бишь ваше, Джозеф, и, признаюсь, чувствую сейчас неимоверное облегчение. Более того. Чувствую себя свободным, мужик. Первый раз за десять лет я чувствую себя совершенно, неприлично, фантастически свободным.
       - Что ж, поздравляю, - Джозеф поднялся. - Желаю вам приятной жизни, гражданин Кинг, частное лицо.
       - Сядьте, - сказал Кинг, и улыбка его исчезла. - Я сдал бляху, но не навыки и не капризы. Я ведь капризен. Могу сломать вам шею и уйти незамеченным. Сейчас же садитесь, Уайтфилд.
       Уайтфилд нерешительно подчинился.
       - Видите ли, э . . . Джозеф . . . э . . . Я ошибался в вас. Честно. Вы лучше, чем я думал. Я думал, что имею дело с убийцей, убийцей настолько аррогантным, что он даже не считает нужным прикрыть собственную [непеч.]. Может, я ненавидел вас слишком сильно. Не знаю. В моей работе мотивация очень важна. Но представьте себе, каким дураком я себя почувствовал, когда обнаружил, что вы вообще ни к чему не причастны. На какой-то момент я думал, что схожу с ума. Вы ведь мне не сказали, что способны на благородство. Самопожертвование? Уайтфилд? Не может быть. В голове не укладывается! И вот, неожиданно, у меня появились сомнения. Когда я наконец понял, кто настоящий убийца . . .
       Роберт Кинг замолчал.
       - Настоящий убийца - я, - сказал Уайтфилд.
       - Вас там не было, Уайтфилд. Вообще. То есть, вы, конечно же, ехали туда, с полной обоймой, но вы опоздали. Вы очень тогда опоздали. На целых сорок минут.
       - Снова будете открывать дело? - спросил устало Уайтфилд.
       - Нет. Видите ли, никто об этом не знает. Никто, кроме вас, убийцы, и меня лично.
       - Вы идиот, Роберт, - Уайтфилд потерял терпение. - Простите, но вы ничего не знаете, и у вас нет права судить других.
      
       You are, at best,
       An awful bore;
       Yet, once you're dressed
       And out the door,
      
       I'm seized by fear.
       It breaks my heart
       Each time I hear
       The engine start.
      
       - Не спешите, Джозеф, - сказал Кинг. - Я тоже так думал. Это и было моей первой мыслью. Что я идиот и так далее. Но, правда, у нее было слишком хорошее алиби. Сто свидетелей - куда их девать?
       - Ее алиби делает ее неприкасаемой, Инспектор. Вбейте это себе в башку наконец!
       - Не нужно, - спокойно сказал Кинг. - Я знаю, что это не она убила.
       Уайтфилд сверкнул на него глазами.
       - Следует признать, - продолжал Кинг, - что Уолш был действительно пренеприятнейший тип. Голос у него был - будто кто-то [непеч.] в пустое жестяное ведро. Хелен действительно была его любовницей когда-то. Она его унизила, сказав, что не выйдет за человека, который ей не ровня. Подумать только! Из всех бьющих по самолюбию фраз ей необходимо было выбрать именно эту, а? Он двадцать лет ждал возможности отомстить. Ну и вот . . . Он объяснил Хелен что в виду отвратительного поведения ее дочери (это о вашей с ней связи, Джозеф) . . . в виду ее поведения он, Уолш, заберет себе обоих детей. Ей было на это [непеч.], естестественно - ну, кроме как на подсознательном уровне, может быть . . . она вроде бы по сей день ни разу даже не встречалась со своими внуками, не так ли? Ну, не важно. Что действительно ее обеспокоило, так это намерение Уолша забрать все - поддержку, деньги, особняк, виллу, имение, все. Хелен растерялась. Она прекрасно знает об отвратительной мелочности ее класса, о ссорах-раздорах, эгоизме, и так далее. Поэтому она и не рассчитывала, что Джозеф прилетит галопом на непахнущей белой лошади, как один наш общий знакомый сказал в беседе, которую моим коллегам удалось записать, и более или менее бросит свое состояние к ногам всей веселой семейки. По правде сказать, я тоже на это не рассчитывал. Моя проблема была в том, что я отказывался признавать за вами, Джозеф, какие бы то ни было достойные черты. По моей теории, только низколетающие закоренелые преступники вроде Финкелстайна способны на благородство. Но оказалось, что высоколетающие закоренелые преступники вроде вас, Джозеф, тоже на него способны. Примите мои извинения.
      
       I cannot fret.
       My secret life
       Must not upset
       Your charming wife.
      
       Can't have her doubt
       Your loyalty.
       The stars flare out
       Over the sea.
      
       - Что ж, надеюсь, вы удовлетворены, - сказал Уайтфилд с оттенком аристократического презрения в голосе. - Надеюсь, что все, что вы узнали, сделало вас счастливым.
       - Не следует преувеличивать, - насмешливо сказал Роберт Кинг. - У счастья есть степени.
       - Не думате же вы в самом деле, что степень вашего счастья представляет для меня какой-то интерес, - сказал Уайтфилд. - Мой дорогой Инспектор, мне кажется, вы перепутали благородство с приличиями. Не жду от вас понимания таких тонкостей, но рад, что все наконец разрешилось. Мы оба можем начать все с начала, с чистой совестью.
      
       Piling
       Stockings and shirts,
       Swooning, smiling
       Now till it hurts,
       Drinking
       Your sleazy charms,
       Melting in your arms.
      
       Ни Роберт, ни Джозеф не обращали внимание на песню в динамиках. Санди следила за ними с тревогой, пытаясь распознать по губам, о чем они говорят. Мелисса уже основательно напилась и развлекалась, пытаясь проткнуть кубик льда пластиковой соломинкой.
      
       We're dust
       Living in style.
       Sweetheart, I must
       Fret for a while.
       Please, love,
       You will excuse
       The other woman's blues.
      
       Роберт Кинг пожал плечами.
       - Знаете, Уайтфилд, - сказал он, - то, что о вас говорят - правда. Вы просто тиран. И вы бесчеловечны. Вы жестоки, бесчувственны, и безжалостны. И это вам во вред. И вы всегда видите людей в самом худшем свете. Что ж, дело ваше. А чтобы нам обоим начать с начала с чистой совестью, вот вам мой прощальный подарок . . .
       Он сунул руку в карман и вынул из него небольшой квадратный полиэтиленовый пакет. В пакете лежали два диска, присланные ему Лорой. Он положил пакет на стойку.
       - Красноречие Джозефа Дубль-Ве Уайтфилда, записанное для потомства, плюс несколько интересных разговоров покойного Франка Гоби с покойным мистером Уолшем, - сказал он. Достаточно, чтобы посадить вас за решетку навсегда, Джозеф. Копий не существует.
       Настал момент - Уайтфилд сделал то, чего Роберт Кинг ждал от него десять лет. Он мигнул.
       - Что?
       - Вы все прекрасно слышали и поняли, - сказал Кинг. - Диски ваши.
       Уайтфилд взял со стойки пакет и с сомнением на него посмотрел. К еще большему удовлетворению Роберта он неожиданно почесал в затылке.
       - Ну и ну, - сказал он. - Бармен!
       Бармен мгновенно предстал перед ними.
       - Что вы пьете? - спросил Уайтфилд.
       Роберт улыбнулся.
       - Не сейчас, - сказал он.
       Бармен кивнул и отошел.
       - Видите ли, - сказал Кинг, - в свете информации, полученной мною недавно, Джозеф, я думаю, что пришло время вас признать, как равного мне. Вы все-таки человек, Джозеф, и человек неординарный. И тем не менее, я не помню, чтобы я подписывал какую-нибудь бумагу, в которой сказано, что я обязан вас полюбить. Как не нравились, так и не нравитесь.
       Уайтфилд ухмыльнулся. Наклонив голову, ухмыльнулся еще раз. И протянул руку. Роберт Кинг пожал ее.
       - Удачи, Джозеф, - сказал он, поднимаясь.
       - Удачи, Роберт.
       Бывший инспектор ушел. Уайтфилд присоединился к дамам.
       - Что ему было нужно? - с тревогой спросила Санди.
       - Деньги, конечно же, - равнодушно ответил Уайтфилд. - Все люди хотят получить от меня деньги. Жадные сволочи.
       - Он пытался тебя шантажировать?
       - Ага, - Уайтфилд залпом допил коньяк и помахал бармену. - Не выйдет.
       - Он опасен?
       - Менее опасен, чем я.
       Охранники в униформах искали кого-то, кто пробрался в секцию первого класса без посадочного талона несколько минут назад. Уайтфилд наблюдал за ними, забавляясь.
       В город Роберт Кинг вернулся на такси. Становилось холодно. Бабье лето кончилось. Он подумал о Лиллиан. Зайдя в цветочный магазин, он купил дюжину чайных роз.
      

    III.

      
       ИЗ ДНЕВНИКА ЮДЖИНА ВИЛЬЕ -
      
       Я надавил на кнопку звонка.
       У меня был грипп, меня бил озноб, но мне было [непеч.]. Я держал в руке письмо, которое Сандра выслала мне обычной почтой два дня назад, и мне требовались объяснения - от нее лично. Не скажу, что было в письме.
       КОНЕЦ ЦИТАТЫ
      
       В письме было -
       "Дорогой Юджин. Думаю, ты понимаешь, что после того, что случилось, нам нельзя больше видеться. Пожалуйста не ищи меня. Я благодарна тебе за все и помню тебя таким, какой ты есть. Желаю тебе удачи. Прощай. Искренне твоя, Кассандра Уолш".
      
       ИЗ ДНЕВНИКА ЮДЖИНА ВИЛЬЕ -
      
       Я позвонил еще раз. Особняк был тих и угрюм. Но я умею быть упрямым, когда надо. Я посмотрел по сторонам. Копов нет. Я стал стучать в дверь кулаком. А! Больно. Я снова позвонил. Вдруг раздались шаги. Сердце забилось быстрее. Дверь распахнулась. Алекс - сонный, лохматый и сердитый смотрел на меня с таким видом, будто никогда меня раньше не видел. А он видел меня раньше. Один раз.
       Наконец он сказал - А, привет. Это ты. Заходи.
       Он пропустил меня внутрь, закрыл и запер дверь.
       Он говорит - Ну, ладно, пойдем в гостиную.
       Какой-то другой Алекс. Я его не таким помнил. Этот Алекс не был стыдливым и застенчивым. Наоборот - уверен в себе. Алекс - вырос.
       Я сказал - Где твоя мать?
       Думаю, что голос мой звучал хрипловато.
       Он говорит - Уехала.
       Уехала? Куда?
       Не могу тебе сказать. За моря. Не ищи ее - бесполезно.
       Почему? Что случилось? Алекс, ты понимаешь, мне нужно знать больше. Знаю, что у тебя есть чувства, как у сына и наследника, и так далее, но мне правда сейчас на все это [непеч.]. Где она?
       Он стал вдруг очень строг. Он говорит - Сядь, Юджин. Я тут завариваю чай. Хочешь чаю?
       Я говорю - Да.
       Мне и правда нужно было выпить горячего чаю. Он оставил меня в гостиной. Рояль, на котором я однажды исполнил несколько опусов, ублажая счастливое семейство, все еще стоял там, в сумерках. Я сидел и таращился на каминную полку, в которую я когда-то въехал головой. Все был так же, ничего не изменилось, только вот хозяйка подевалась куда-то.
       Алекс вернулся, неся поднос. Я взял с подноса кружку и глотнул чаю. Чай горячий, и это хорошо. Алекс подвинул кресло и сел лицом ко мне.
       Он говорит - У тебя, вроде бы, были вопросы.
       Я говорю - Да, но не думаю, что ты располагаешь достаточной квалификацией, чтобы на них ответить. У меня есть вопросы к твоей матери. Где она?
       Он говорит - Я тебе уже сказал. Ты никогда не сможешь ее найти. Успокойся. И все-таки задай свои вопросы мне. Может я смогу как-то тебе помочь.
       Я говорю - Сожалею, Алекс, но все это дело тебя не касается. Где она? Говори. Ты должен что-то знать.
       Он говорит, с серьезным видом - Я знаю больше чем ты. Она написала тебе письмо. Которое у тебя в руке сейчас. В письме написано - не ищи меня, Юджин. Ты такой, какой есть, но прежних отношений между нами быть не может. Что-то вроде этого.
       Я поставил кружку на ковер и потер лоб. Этот сосунок - да, более или менее правильно изложил. Я попытался сконцентрироваться. Я сказал - Раз ты так много знаешь, можешь и дальше рассказать. До конца. А я послушаю.
       Алекс кашлянул. Я вгляделся. Да, изменился он разительно.
       Он говорит - Она теперь замужем.
       Наверное я временами медленно соображаю. Я помолчал, а потом говорю - Мамма мия! За кем?
       Он говорит - А я думал ты умный.
       Я тоже так думал, до недавнего времени. Кто ее муж?
       Джозеф, конечно же.
       Какой еще Джозеф?
       Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд. Возьми себя в руки, Юджин.
       Я мигнул.
       Я сказал - Но почему?
       Потому что они друг друга любят.
       [непеч.]! Абсолютная [непеч.]!
       Он фыркнул. Глаза его, похожие на глаза Сандры, сузились. Я знал, что он злится, потому что именно так злилась Сандра - сперва короткая издевательская улыбка, а затем глаза сужаются слегка.
       Он повысил голос. Он сказал - Я говорю тебе правду. Они собирались пожениться десять лет назад, но не могли. Не могли до тех пор, пока младшему ребенку не исполнится восемнадцать. Это я. Это было условием.
       Я запутался. Я посмотрел на него тупо.
       ß ЯЙЮГЮК - я ДМЕЛ ПНФДЕМХЪ.
       Спасибо. Что-то еще?
       Ты не знаешь . . .
       Неожиданно Алекс говорит - Ты думаешь ты особенный, Юджин? Ну, наверное особенный. Ты, конечно, хороший пианист. Что между вами произошло - не мое дело, признаюсь. Но вижу, что тебе нехорошо, и поэтому мне тебя жалко. Не знаю, имею ли я право, но свою теорию по этому поводу я тебе выскажу.
       Теорию? Какую на [непеч.] теорию?
       Просто теорию.
       Он положил ногу на ногу, отпил из кружки, поднял слегка обе брови - точно, как это делала Сандра, когда . . . но, говорю вам - я чувствовал, что схожу с ума.
       Я сказал - Ладно, выкладывай. Теорию свою.
       Он сказал - Я не знаю свою мать, как ее должен знать сын. Ну, понимаешь, как это у нас, богатых деток, бывает. Или не понимаешь. В общем, сперва кормилица, потом нянька, потом . . . э . . . бординг-школа . . . Вот только что я первый раз в жизни провел в этом доме почти год. Целый год, представь себе. И, что ты думаешь - она постоянно куда-то шастала все это время. Дома не бывает. Мы ни разу толком не поговорили. Доброе утро, завтрак готов. И все. Тем не менее, некоторые вещи очевидны. Она совершенно очевидно однолюбка. Она была очень несчастна. И в какой-то момент ей показалось, что она нашла хорошую замену. Она искала пианиста, которого можно было бы сравнить . . .
       Наконец до меня дошло. Я такой безмозглый кретин все-таки. Все это время правда смотрела мне в лицо, но я был так счастлив с ней, и так занят музыкой, что ни разу, ни разу я не . . . Да. Как все просто. Человек, игравший тогда на рояле - за библиотекой . . . в летней резиденции Уолшей . . . а я хотел, чтобы он продолжал играть . . . когда я был маленький . . . и Уайтфилд. Одно и то же лицо. Ну как можно быть таким кретином! Мамма мия.
       Замену.
       Я был - замена. Заменитель. Я работал заменителем.
       Думаю, я слабо улыбнулся. Этот сосунок продолжал развивать свою теорию. Я не слушал. Я поднялся из уютного кресла. Я был слаб, у меня был грипп. Но потерять сознание в этом помещении во второй раз было бы слишком глупо. Я сжал зубы.
       Я сказал, - Спасибо, Алекс. Я сказал - Спасибо тебе большое. Я пойду, пожалуй, если не возражаешь.
       Алекс сказал - Юджин . . . Э . . . Лично я не одобряю ее поведение. Лично я думаю, что ты очень хороший парень, и хороший пианист.
       Прилив ярости чуть не задушил меня.
       Я сказал - Я не пианист. Понял? Не пианист. Я композитор. Есть разница!
       Он говорит - Не кричи на меня. Я знаю, как ты себя чувствуешь . . .
       Я взорвался. Я заорал на него. Я сказал - Ни [непеч.] ты не знаешь! Замена? Она со мной была счастлива. Понимаешь, [непеч.], сопляк? Счастлива! Выпусти меня из этого дурацкого дома.
       Он говорит - Тебе лучше знать, только не ори ты так.
       Он, наверное, испугался. Он открыл мне дверь.
       Проблема с тем, как люди сегодня воспринимают музыку наверное в том, что уши их постоянно травмирует шум, с утра до вечера. Есть телевизор и радио, и наушники, и телефон, и, если вы не безответственно богаты или не знаете очень хорошо город, вряд ли вы найдете кафе, где можно вкусно поесть и приятно побеседовать без того, чтобы динамики не были включены на полную мощность. Думаю, что мы забываем, что живая музыка и музыка, репродуцированная электронно - вещи очень разные. Записи, и даже концерты, если есть в наличии электронная техника, усиливающая звук - это все не то, все заменители. Противное слово какое. Заменители в музыке - они, в общем, ничего, если их не слушать слишком часто. Но - единственные места, где звучит нынче живая музыка - это оперные театры и симфонические холлы. Не слишком много народу их посещает, и большинство человечества не слышало живой музыки многие десятилетия. Люди даже на вечеринках больше не поют.
       На углу Третьей Авеню я купил Поуст и зашел в дайнер. Сгорбившись над тарелкой куриного супа, я полистал газету. В секции под названием "Пульс Нью-Йорка", названной так очевидно потому, что посвящена секция тем ньюйоркцам, у которых пульс наличествует, была интересная статья о такой, типа, э . . . десятилетней девочке, которая, типа, рисует а-ля-Пикассо, и чью выставку автор статьи посетил, если ему верить. Девочка эта, типа, гений, уверяет автор. Родители у нее - иммигранты из Румынии. Фотография была помещена. Ничего, смешная такая мордашка. И были фотографии ее картин.
       Я внимательно рассмотрел и ее, и ее картинки. Сама она - типичный подросток со скобкой для исправления прикуса. А картины ее почему-то под плохим углом были сняты. Сами картины не изображали ничего конкретного - много всяких расплывчатых форм, неправильных прямоугольников, и все это закрашено толсто, неумело и без смысла разными цветами.
       Выставка эта являлась также аукционом. Большинство картинок девочки, оказалось, уже проданы, каждая за хорошую цену. Настолько хорошую, что на деньги, вырученные от продажи любой из этих картин я бы легко и беззаботно прожил месяцев шесть, включая все расходы. Писал бы себе музыку. Может, оперу бы новую написал.
       Один из моих знакомых заметил мне однажды, что самый большой мой порок - зависть. Я пораздумывал над этим некоторое время.
       Хочу ли я быть знаменитым? Хочу ли я иметь стабильный доход, такой, чтобы я чувствовал себя комфортно?
       Да, естественно.
       Завидую ли я любому из музыкантов, сегодня живущих, которые уже знамениты?
       Не думаю. Нет, ребята. Слава ваша фальшивая и долго не продержится. А доход ваш - результат надувательства.
       Нет, я вам не завидую. То, что я произвожу - настоящее; и если вследствие этого участь моя - бедность и безвестность, что ж, да будет так. Я, конечно, раздражаюсь время от времени, но я не желаю, и никогда не желал, такой славы, как у вас - оставьте ее себе.
      
       КОНЕЦ ЦИТАТЫ
      
       ЭПИЛОГ. ВЕРДИ СКВЕР.

    I.

      
       Ночь на юге Франции выдалась холодная и тихая. Вилла Джозефа Дубль-Ве Уайтфилда располагалась вдали от больших шоссе и шумных городов. Километрах в пятнадцати к востоку, в большом комфортабельном доме с прилежащим виноградником, проживал выдающийся французский актер. В двадцати километрах к западу его друг, выдающийся американский актер, недавно купил имение. Других больших домов не было на много километров вокруг. В доме мистера и миссис Уайтфилд работали дворецкий, повар, и две горничные.
       Двое актеров любили проводить время вместе и часто друг друга посещали, пользуясь для этой цели личными вертолетами. Приемная дочь Уайтфилда подружилась с обоими и была частым гостем на безумно веселых и диких вечеринках француза.
       Каждую неделю Уайтфилд устраивал у себя дома прием в чью-то честь, в основном какого-нибудь своего партнера. На этой неделе строитель принимал своего старого знакомого, немецкого industrialiste, и его причудливую жену. Немец недавно пережил серьезную операцию и несколько месяцев провел в кресле-каталке. Теперь он снова мог ходить, но соблюдал строгую диету, а пить позволял себе только кокосовое молоко. Чувство юмора у него было совершенно роскошное. Его замечаниям все смеялись до колик.
       Миссис Уайтфилд была гостеприимная хозяйка и всегда радовалась гостям. Немецкую пару она совершенно очаровала своими естественными хорошими манерами, раскованностью, и очень чистым тевтонским выговором. Жена немца - приземистая, веснушчатая, темноволосая женщина с ямочками на щеках, постоянно улыбающаяся, управилась в свою очередь очаровать миссис Уайтфилд. По-английски она говорила плохо, акцент у нее был прелестный, и ужасно остроумная она была - на свой лад. Все четверо весьма приятно провели вечер у камина. Гостям показали их спальню.
       В час тридцать утра явилась Мелисса, пьяная в дым и счастливая. Она уснула на диване в гостиной, рассказывая о том, где она была и что делала этим вечером. Вечеринка удалась на славу. Французский актер - классный мужик и вел себя, как самый обычный человек, как вы или я, например. Американский актер - чрезвычайно умный. Друзья-актеры имели в общей сложности семерых детей, но это не имело значения.
       Уайтфилды управились ее разбудить и переместить в спальню. Она отбивалась, пиналась и громко ругалась непотребными словами. Она сообщила им, что выйдет замуж за толстого французского актера, что бы ни случилось, или, если он ей откажет, она попытается выйти замуж за его высокого и лысого американского друга. Она объяснила, что ее мать и приемный отец - ужасные [непеч.] снобы, воображающие что актеры стоят, видите ли, ниже их [непеч.] социального уровня. Она потребовала, чтобы ей немедленно купили квартиру в Париже. Она совершенно не собирается терять тут время, посреди [непеч.] леса. Завтра она улетает в Ханой, или куда угодно, только бы убраться подальше это всех этих снобов в ее паршивой [непеч.] жизни. Они ей все осточертели. Наконец она снова уснула.
       Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд вернулся в гостиную. Кассандра зашла в ванную наверху, чтобы смыть косметику.
       Когда с бокалом коньяка она спускалась по их изысканой восемнадцатого века лестнице, в гостиной звучала музыка. Не входя, Кассандра остановилась - послушать.
       Это была фортепианная соната, которую она слышала раньше. В этот раз она звучала по-другому.
       В этот раз небо открылось и земля задрожала. Звезды вспыхнули и родились заново. Великие океаны катили огромные валы. Невиданные горы утыканы были гигантскими деревьями. Бурные ручьи сбегали с этих гор, сливаясь в величественные реки. Невообразимые птицы пели невообразимые песни. И вдруг неожиданно чистая, ясная, нежная мелодия наполнила фантастический ландшафт. Она звенела над полями, она шептала в горных пещерах, она шуршала в листьях, она потрескивала в кострах охотников.
       Безупречный слух и способность к пониманию музыки помогли Кассандре осознать, что не одно мастерство Уайтфилда заставило звучать сонату так, как она звучала. Все это звуковое великолепие было когда-то придумано, сочинено и записано композитором. Человеком, которого она знала. Человеком, которого ей трудно будет забыть.
       Джозеф Дубль-Ве Уайтфилд был блистательным пианистом. Юджин Вилье блистательным пианистом не был. У него не было достаточно умения, чтобы правильно сыграть собственную сонату, показать ее во всей ее фантастической красе.
       Опус был - о любви Юджина к ней. Первая часть закончилась, началась вторая. Слушая эту часть, следуя музыкальной сюжетной линии, Кассандра поняла, что ясно видит номер отеля, в котором у них с Юджином случилось первое соитие; ресторан; бар; последний поцелуй, запечатленный Юджином на ее колене; и ее собственное исчезновение утром.
       Кассандра вошла в гостиную.
       Уайтфилд прекратил игру.
       Она подошла и посмотрела на ноты.
       - Что это? - спросила она.
       Порода. Такому не научишь - это от рождения дается.
       - Я не знаю толком, - сказал Уайтфилд. - Один знакомый оставил у меня в кабинете, в Нью-Йорке. И не сказал мне, кто эту фиговину написал. В этом опусе вроде бы что-то есть. Мне особенно нравится вступление. А что?
       - Просто так, - сказала Кассандра. - Я люблю тебя, Джо.
       - Я люблю тебя, Касси.
       Она взяла его руками за запястья. Посмотрела ему в глаза. Они поцеловались. Он стремительно поднялся и подхватил ее на руки. Она закрыла глаза и склонила голову ему на плечо.
      

    II.

      
       Был холодный январский вечер. Новый Президент только что поклялся в верности народу и Конституции. Юджин прибыл в пиано-бар вовремя. Выпив бокал вина (ему позволялось пить один бокал за смену бесплатно), он подождал, пока окоченевшие пальцы согреются, чтобы можно было играть. Он снял куртку. Сев на рояльную скамейку, он провел рукой по клавишам, не нажимая на них. Хорошо бы сейчас поиграть гаммы, а потом попробовать несколько обращенных аккордов с вывертами, а потом какие-нибудь фрагменты. Но нет - нельзя. Его работа - развлекать посетителей.
       Он начал с ранней вещи Шуберта и вскоре ему стало скучно. Он перешел на малоизвестный опус Скотта Джоплина, и скука усилилась.
       Никто не обращал на его игру внимания помимо двух или трех депрессивных посетителей, которые нашли, что шум приятный, и благодарно посмотрели в сторону фортепиано.
       Огромный, в три раза больше обычного, коньячный бокал стоял на крышке - для чаевых.
       После примерно двадцати минут игры два посетителя заказали две песни - "Летний Ветер" и "Ты так прекрасна", пять долларов каждая. Юджин сыграл обе, и сразу после них выдал один из бравурных полонезов Шопена. Подошел менеджер и попросил не расходиться так сильно, пожалуйста.
       Юджин вышел перекурить, вернулся, и продолжил игру.
       Он не получал известий от Джульена месяца два. Рыжий решил устроить себе долгосрочный отпуск, уволился с работы, и переехал в дом своей любимой тетушки в солнечной Калифорнии. На некоторое время, о друг мой, сказал он. Может на год. Он не знал.
       У Юджина не было ни перспектив, ни планов, ни любовницы.
       Кассандра Уолш была далеко, и хотя ей не стоило бы больших усилий придумать, организовать какое-нибудь скромное месячное жалованье бывшему любовнику - чтобы он мог посвящать все свое время только сочинению и популяризированию своей музыки - она этого не сделала. Ей это просто как-то не пришло в голову.
       Было бы вполне естественно со стороны Линды Кей, неожиданно знаменитой и недоступной, сделать что-нибудь для Юджина или Джульена, или может быть для них обоих. Юджин, кстати говоря, один раз до нее дозвонился, чтобы просто поговорить. Она сказала ему, что очень занята. Может быть позже, или в другой раз. Как у него дела, все хорошо? Хорошо. Она ему позвонит как-нибудь.
       - Эй, пианист! - крикнул кто-то от стола у окна. - Побренчи-ка нам старый добрый рок, а, мужик?
       Юджин проигнорировал пожелание.
       К концу второго часа он сыграл вступление к своей "L'Йrotique". Менеджер подошел снова.
       - Я вроде тебе говорил, чтобы ты не очень расходился тут? - спросил он несчастным голосом.
       Юджин встал, перегнулся через поручень, взял со спинки стула свою куртку и надел ее.
       - Ты что это делаешь такое? - спросил менеджер.
       - Не видно, что ли? Ухожу.
       - Ты не можешь уйти прямо сейчас. Тебе еще два часа играть надо.
       - Нет.
       - Тогда я не смогу тебе заплатить.
       - Не помню, чтобы я просил тебя мне заплатить.
       - Хорошо. Можно поинтересоваться - почему?
       - Я не хочу больше зарабатывать себе этим на жизнь. Не чеши так в паху, когда говоришь, это раздражает собеседников.
       Он вышел на улицу, поднял воротник куртки, и вдохнул морозный воздух. Иногда на Бродвее в январе можно увидеть счастливые лица. Юджин посмотрел по сторонам и решил, что пойдет по Бродвею на север.
       Верди Сквер забит был людьми и машинами с двигателями внутреннего сгорания. Цифровой термометр на стене за памятником показывал тридцать градусов по Фаренгейту - легкий мороз. Неплохо, если бы ветра не было. Юджин посмотрел на памятник. Великий композитор не обратил на коллегу внимания. А Джильда поглощена была своими проблемами.
       - Привет, ребята, - сказал Юджин. - Как дела?
       Он положил локти на заграждение и постоял немного, ни о чем особенном не думая.
       Как теперь жить? Он был композитор, и воспринимал себя как композитора. Очевидно - слишком капризен, чтобы быть исполнителем. Исполнители делают то, что им велят. Ну, хорошо. А жить на что?
       - Простите, - вежливо обратился к нему краснощекий турист из Аризоны. - Не подскажете ли мне, где здесь Опера-Кафе?
       - Ровно семь кварталов в эту сторону, - ответил Юджин. - Да, вы идете в правильном направлении.
       В Метрополитан-Опере намечалась премьера новой вещи композитора Луиса Ойлпейпера. Луис Ойлпейпер был известный минималист. Опусы его состояли из монотонных ритмов и абсурдно скучной оркестровки. Мелодии любого типа отсутствовали начисто. Юджин Вилье, лучший из живущих композиторов, остановился у нужного рекламного стенда, чтобы посмотреть, кто дирижирует и кто поет. Некоторое время он с интересом читал имена.
       Он вытащил все свои наличные деньги из карманов. Семьдесят шесть долларов и мелочь. Других денег у него не было. Как платить за квартиру - срок послезавтра? Ни малейшего понятия. Ну да ладно. Может что-нибудь подвернется.
      
  • Комментарии: 1, последний от 27/09/2019.
  • © Copyright Романовский Владимир Дмитриевич (tekhasets@mail.ru)
  • Обновлено: 17/02/2009. 748k. Статистика.
  • Роман: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.