Аннотация: Актуальный для нашего времени трактат, исследующий основания нигилизма как культа личности, культуры и власти.
Сергей Ручко
Зарницы нигилизма
В этом замечательном человеке воплотилось - на мои глаза - то едва народившееся, ещё бродившее начало, которое потом получило название нигилизма.
И. С. Тургенев. По поводу "Отцов и детей".
...порой как бы мелькала зарница, при свете которой, казалось, являлись люди, избранные Богом...
Никколо Макиавелли. "Государь"
Зарница первая: Апокалипсис сознания времени
Нигилизм есть негатив русской апокалиптичности.
Н. А. Бердяев
Философия по природе своей провинциалка. Из этого следует, что самое ценностное, с чем она себе идентифицирует, находится не в том очевидном, которое распознается в центре всеобщего внимания, а в том неочевидном и потаенном, на кое мало кто обращает внимания вообще. Однако, из своей собственной местополагающей периферийности она зорко присматривается к тому, что действительно происходит в местах всеобщего скопления мнений, суждений, событий и явлений, пытаясь как бы всеобще-ценностное рассмотреть со стороны. В таком состоянии философское созерцание приобретает известную остроту зрения, которое позволяет ей увидеть то, что невозможно увидеть тому, кто находится в эпицентре этого самого всеобще-ценностного. Если мы взглянем на великие памятники письменности, которые дошли до наших дней, то есть на письмена, исторически-отобранные временем; взглянем на творцов их сотворивших, то поймем, что более чем 2/3 из них были написаны где-то в провинциях или на периферии самых главных событий, разворачиваемых в тот исторически-настоящий момент времени.
С другой стороны, и уставшие от блестящего света ученые, писатели, поэты бежали в провинцию, где они отыскивали так необходимое им вдохновение. Дело в том, что провинция - это, во-первых, территория, в которой отсутствует четкое и ясное осознание временных перспектив (взгляд пропадает вдали), поэтому провинция всегда существует как бы вне времени. Этот феномен воссоздается в тягучей медленности течения времени, которое на фоне мирно существующей природы, напротив, связывает сознание с бесконечным прошлым временем. То есть в провинции настоящее время умирает. Всякая активность в ней осуждена на презрение. Во-вторых, философское размышление, в общем смысле слова, требует именно этой настоящей вневременности внешнего бытия; требует, то есть, осмысления вечности. Суета - враг всякой глубокой мысли. В-третьих, провинция - совершенно открытое место. Каждый человек в ней находится, как на ладони. Каждый о всяком в провинции знает всё, и до десятого колена. Это означает историчность провинциальности. В её историчности, в её кардинальном обращении к истокам, традициям, укладам и прочему, что установлено было предками, нет места ничему новому, и уж тем более заморскому. Заморское в провинции - всегда диво. Оттого-то историчность как таковая всегда имеет место в вечно-существующем времени, в котором ничтожится её течение вперед.
Вместе с тем, в-четвертых, историчность временной перспективы делает провинцию центром национализма, в хорошем смысле слова. Современный городской эклектизм, говорил Рерих, прямо противоположен национализму. Это очевидно и без особых толкований. Ведь там, где есть одна лишь историчность, там не может не быть национализма, потому что в национализме человек как бы обладает своей историей, включает её в свое собственное бытие. В станице Вешенской есть дуб, которому более четырехсот лет. С этим дубом связываются многие события, произошедшие за время его жизни, и уже эти события через этот дуб становятся настоящей реальностью, в которой практически инстинктивно схватывается вся временная перспектива. Прошлое реально в настоящем, в котором храниться прошлое, ставшее уже прошлым настоящим для будущего. Хранить здесь уже предустановленно априори как некий смысл. Однако провинциальность времени в вышеизложенном существует как некая живая субстанция, как некое студенистое органическое вещество, клейкое и вязкое, оно как бы обволакивает субъектов извне, заворачивает их в коконы и требует от их существования деятельной метаморфозы. В силу чего бытие в провинции не означает того, что всякий провинциал реализует эту самую метаморфозу в своем существовании. Но не реализованная метаморфоза суть застой, положительное в котором есть невозможность деградации.
Без провинциального ощущения "тишины", в самом деле, трудно постигнуть что-нибудь вразумительное из того, что происходит в настоящем "теперь" именно потому, что настоящее напрочь лишено всякой перспективности. В этом случае оно лишено историчности как одной из категорий времени: равноудаленных друг от друга настоящего, прошлого и будущего. В соразмерности равноудаленных предметов, явлений, событий и феноменов, наполняющих собою три вышеназванные категории, посредством фактичной опытности прошлого, возможной ореализованности будущего в воображаемом настоящего имеется такая губительная экстатическая спонтанность, которая своим возникновением убивает время, требующееся для того, чтобы вообще можно было различить перспективу бытия соразмерной равноудаленности, между коей нет ничего иного, кроме самого по себе времени. Ведь только под призмой видения гибнущего времени я представляю себе весь историзм прошлого и все без-историческое будущее, обладающее однако своей историей в образе настоящего. Ничто не может быть постигнуто с особенной глубиною и полнотою без понимания феномена смертности активного времени. Гибнущее время, схватываемое в факте своей смерти, лишается не самого себя, как об этом можно подумать, а лишается нас, субъектов-носителей времени, реализуя свою временность исключительно "здесь и сейчас", то есть в настоящем, в схоластическом nunc stans (пребывающее теперь - лат.). Отсюда же мы и выносим постижение того, что настоящее само по себе временно как в смысле своей прерывности, так и в смысле того, что вообще действительно обладает временем, и само, следовательно, суть только лишь одна из категорий времени. Сверх этого осмысления мы в состоянии вынести лишь феномен тождества всеобщей временной перспективы, которая в самой своей глубочайшей ничтожимости говорит и о том, что и прошлое, и будущее - такие же временные категории, как и настоящее.
Тем не менее, сознание протестует против повременности, так как ему необходимо нечто постоянное. Оно спонтанно смыкает импульсы временных репрезентаций, накладывает последующий на предшествующий, конструируя постоянное и последовательное "теперь", создавая иллюзию спаренности субъекта с объективным временем настоящего, в котором он существует. Этот феномен не трудно заметить в механике, в простейшем движении, например, при ходьбе человека. Никто, когда идет, не осознает конкретно каждый свой шаг, потому что ходьба суть последовательная длительность импульсов. Удар левой ногой о землю отражается в правой височной доле головного мозга, а удар правой - в левой. Предшествующий импульс задерживается в головном мозгу, дожидаясь следующего импульса, который как последующий в перекрестии мозолистого тела мозга, куда отражаются оба импульса ничтожит предшествующий, налагается на него. Длительность, таким образом, дана механически; вследствие чего человек идет. То же самое - время. Механизм вышеописанных импульсов, однако, имеет остаточную природу, ибо он дан одновременно двойственным образом: реалистично (видимость идущего субъекта) и действительно (субъективное обессмысливание видимости движения - для идущего субъекта видимость его собственного движения не существует, так как она для него непосредственно действительна: глаз не может видеть самого себя). Если я попытаюсь осмысливать (видеть - у древних греков означало осознавать, осмыслять, ясно воспринимать) каждый свой шаг, то идти я не смогу вообще. Таким же образом, к слову сказать, интроспекция формирует чистую созерцательность, провинциальную пассивную созерцательность.
Два указанных остаточных состояния являются таковыми потому, что оставляют после себя следы, - ступни у Герцена, впечатления или импрессию у меня, - в бытии, которое только и состоит из них одних. Мы собственно в большей мере отягощены так называемым "временем следования". Вместе с тем, понимание его даёт нам многие преимущества в планировании будущего или в оправдании настоящих потерь, которые как сами по себе всегда происходят от того, что время прошлого следования превысило нам необходимый предел в силу чего разность и становится равной нашим потерям. Я теряю ровно столько, насколько хватает моей оправдательной способности обосновать факт задержки и приобретаю так же мало, как и оправдано теряю. Но от этого время следования не изменяется вовсе, следовательно, поступательная активность моей деятельности в разы превышает норму только тогда, когда я постигаю отсутствие времени, необходимого мне для реализации планов моей целеполагающей деятельности. "У меня осталось мало времени, значит мне нужно действовать активнее и быстрее". То, что в психологии называется "дефицитом времени". Достоевский, зная, что жить ему осталось недолго, писал своей жене с курорта, где лечился: "...тем больше будем дорожить тем кончиком жизни, который остался, и, право, имея в виду скорый исход, действительно можно улучшить не только жизнь, но даже себя", и чуть позже: "Бытие только тогда и есть, когда ему грозит небытие. Бытие только тогда и начинает быть, когда ему грозит небытие". А в декабре 1880 года, за месяц до кончины, он писал Плещееву А. Н.: "Я теперь пока еще только леплюсь. Все только еще начинается".
Моя спонтанная активность перед лицом обезвременности будущей временной перспективы как репрезентация нереализованной неполноценности будущего выступает из мрака будущего Ничто тем, чем она никогда не может быть - то есть временем. Смертность времени при этом уже заложена в самом времени, в фазе её прерывности. Ведь, я совершенно не могу понимать время как слитное и идентичное само в себе явление, если не пойму прерывность перспектив его деградирования, убивания и, в конечном итоге, полного и абсолютного ничтожения. Смерть времени поэтому не означает того, что времени нет, так как умереть или погибнуть может только лишь то, что есть. Когда говорят, что времени не существует, подразумевают под этим феномен не гибнущего и бесконечного времени, непрерывность времени. Однако факт смертности его в самой простой форме показывается в факте смерти как в факте остановки (ничтожимости) времени. Человек умер на восьмидесятом году жизни. Восьмидесятый год - это исчисление его жизненно-активной спонтанности в точке прерывания её. Жизнь, как верили греки, превращается в судьбу посредствам смерти. Таким образом временная перспектива настоящего времени как времени жизни и судьбы распространяется от рождения субъекта до его смерти - это есть настоящее. В историческом процессе вышесказанное выглядит так: пока имеются субъекты, носители сознания времени, непосредственно переживающие некие события, истории еще нет, она не стала прошлым. Пять лет назад для меня самого в объективном смысле слова не является историей, потому что я еще жив и непосредственно переживаю настоящее не как исторический феномен, а как всегда настоящее. Поэтому моя история никогда не является моей историей в строгом смысле слова. История для меня - это то, что происходило до моего рождения. Всякое прошлое рассматривается только лишь с точки зрения объективной интерпретации, которая именно объективна в том смысле, в каком я как автор интерпретации не переживаю субъективно время, в коем происходили известные события. Следовательно, избавившись, таким образом, от субъективности, я утверждаю абсолютную объективность любого рода интерпретаций исторических явлений. О свободной интерпретации будет сказано впереди. Здесь же следует просто отграничить свободную интерпретацию философского или литературного, поэтического или художественного толка от интерпретации истории историком. Историк не имеет прав интерпретировать историю по своему собственному разумению, так как историк - суть лицо несвободное, ибо он полностью зависит от исторических событий, то есть зависит от фактичности. Именно отсутствие свободы не позволяет историку интерпретировать историю свободно. В первых же случаях, напротив, свобода есть априорная и основополагающая ценность.
Когда Жан Жак Руссо постиг апокалиптичность времени, он выбросил свои часы, убив для самого себя уже смертное время. В платоновском смысле его поступок подобен отгораживанию себя от времени точно так же, как об этом говорит Сократ у Платона в отношении времен года [Кратил. 410 d]. Времена года здесь суть нечто единое, рождающееся и возникающее каждое в свой черед. С одной стороны они "сами в себе", с другой - они "самовыявляются". Платоновское время - это вечный образ, движущийся от числа к числу. Однако сказать, что зима должна быть зимою и согласиться с тем, что я должен был быть мужчиною суть одно и тоже: зима уже есть зима, а я уже есть мужчина. И с этой точки зрения я действительно не мог бы родиться женщиной, потому что родился мужчиной. В мистическом мышлении можно представить себе Христа, рожденного женщиной, как это делают теологи, но в рациональном смысле слова - это всего лишь языковая казуистика. Возможность быть мужчиной (каковым я и являюсь) в данном случае закладывается в прошлое до факта моего рождения, моего появления, выявления, происхождения. Иначе до факта "самовыявления" моей собственной спонтанно-деградирующей повременности, несущейся вперед и раз за разом уничтожающей будущую временность моего собственного бытия и которую теперь можно полагать в числовую прогрессию/регрессию от "0" в сторону увеличения или деградирования от неизвестного к нулю. Затруднительно от неизвестного что-либо отнять, тогда как всегда легче прибавлять к нулю. Нуль хоть и говорит о ничто, пустоте все же он есть нечто, к коему можно прибавить всё, что угодно, нисколько не противореча сознанию времени. У Хайдеггера время существует раньше любой субъективности и объективности, потому что оно является условием самой возможности для этого "раньше" или априори. Сознанию времени собственно трудно вообще-то противоречить, потому что оно в конечном своем фазисе сознает будущую смертность времени. Та будущая временность в философии Хайдеггера, которая является таковой, поскольку она содержит в себе прошлое и образует настоящее, где одновременно с этим нет вовсе ни прошлого, ни будущего существования называется Заботой именно потому, что будущего времени нет вовсе. Уничтожить будущность и априори установить феномен заботы здесь уже не представляется чем-то трудно выполнимым. Также из бессознательности конституируют сознательность или из тела выращивают голову. В физикалистском смысле - это последовательная временность в сути коей пребывает мировая линия абсолютной и никогда нескончаемой деградирующей детерминации.
Выше говорилось, как смертность будущего времени воспроизводит активную жизнедеятельность - заботу о своем бытии, - перед лицом недостаточности или полного отсутствия впередиидущего времени. Понятно, что перед лицом до краев наполненного временем будущего, когда я сознаю впередиидущее время в виде бесконечности, тогда мне нет нужды в активности, в торопливости и в заботливости. Так происходит с детьми, у которых все еще впереди. Не то же самое старики, у которых все уже позади. Действительно, зачем, спрашивается, мне заботиться о своем собственном бытии в условиях когда впереди меня существует бездна времени, которое в обратном отражении именно фактом своего присутствия осуществляет ничтожение всякой активности. Отсутствие активной озабоченности суть присутствие пассивной беззаботности своего бытия, чему итальянцы подобрали хорошее название: dolce far niente (сладкое ничегонеделанье). Сартр, однако, в отличие от Хайдеггера, наполняет не прошлое, а будущее время возможностями. У него будущее есть идеальное место, где внезапная и бесконечная компрессия (сжатие) фактичности (Прошлое), Для-себя (Настоящее) и его возможности (Будущее) привела бы наконец к появлению Себя, как существование в-себе Для-себя [Бытие и ничто. 2, II, С]. То есть в будущем человек Сартра должен стать тем, чем был.
Современная физика утверждает вневременность материального мира, в котором нет никакого времени, которому не присуща никакая временность. Этот вывод логически проистекает из теории пространства, где полагается отсутствие одновременности. В "мире Минковского" времени нет, поэтому в нем ничего не происходит (А. Венцль). В других теориях время всегда есть настоящее "теперь" и ни что иное. Если же мы интегрируем все эти мнения в одно суждение, то поймём, что время существует везде, потому что разные мыслители, философы и ученые полагают его наличие в различные места. То, что не дано знать одному, знает другой. Поэтому нам есть смысл говорить о существовании времени и говорить о его существовании исторически, в котором время обладает прерывностью, в которой оно само себя ничтожит. Как было видно выше, действительная активность прямо противоположна времени и крайне от неё зависима. Русский нигилизм именно связан с личностью и временем - временем, в котором гибнут и личность, и время. Как говорил Чернышевский: "он рожден временем, он и погибнет вместе со своим временем". Но нигилистичное сознание всегда есть сознание времени, вернее, кардинально-глубокое прочувствование и осознание смертности времени, его ничтожимости. Это не сознание "о чем-то", как понимается оно реалистично, а сознание повременности, временности этого "что-то". Слепой от рождения разве не обладает сознанием? Человек, находящийся в кромешной темноте, разве не обладает сознанием при условии, что перед ним нет ни единого объекта? Глаза в темноте не видят, но смотрят. Разве во сне человек лишается своего сознания? Из этого следует, что мы можем изъять из сознания всё субъективно-объективное, как это происходит при медитациях, но только одного мы изъять не сможем - время. Интенциональные предметы Гуссерля приблизительная аналогия этому времени. В медитациях йоги мыслят время, которое как таковое всегда похоронено в сознании под пластом сознания "о чем-то". С другой стороны, если мы воображаемо уберем из сознания время, то ничто объективное или субъективное оно уже не помыслит, так как из сознания исчезнет последовательность или спонтанная скачкообразная констатация самого себя, то есть вечного образа времени. Теперь, приняв во внимание ничтожимость этого временного образа (лучше сказать, самоничтожимость в обратимости), его деградирующее и губительное начало нам возможно понимать и то, каким образом сознание становится нигилистичным, уничтожающим, то есть, само себя, и себя вместе со временем, в котором оно существует.
Последовательность творческого развития человечества - это цепь свободных интерпретаций, которые можно означить как последовательность мыслей различных творческих личностей о предмете их интереса. Всякий или любой творец создает нечто только лишь исходя из своей свободы, исходя из своего собственного понимания существа затрагиваемой им проблемы; то есть создает, исходя из своего собственного эгоизма. Данные интерпретации во время их появления являются чем-то новым по отношению к чему-то уже бывшему ранее, либо к тому, что есть в настоящем. Философские интерпретации - это свободные интерпретации прошлого, прошлых мнений и суждений, поэтому философия сама по себе находится как бы вне настоящего, и вместе с тем она находится везде. Вневременность её, которая всеохватывается временем, позволяет ей быть всегда и во всякие времена актуальной. Платон, иными словами, для философского размышления никогда не бывает старым или новым. Литература несколько отлична от философии, потому что она переносит настоящее то ли в прошлое (исторический роман), то ли в будущее (фантастика), то ли говорит о настоящем (реализм). Тем не менее, литературный текст, если ядро его составляет некая философская идея, так же, как и философские сочинения становится как бы вне времени с той лишь разницей, что понимание конкретного времени, описанного в тексте, будет таким же конкретным. Таким образом, литература - это описание настоящего "теперь" и не просто описание, а свободная интерпретация действительности или, если хотите, реальности, посредством компрессии всей временной ипостаси. Весьма полезно, стало быть, смешивать философию с литературой, а литературу с философией, помещая в этот симбиоз неожиданный феномен свободной интерпретации. Хотя мне могут вменить в вину, что такая свободность в интерпретациях напрочь уничтожает объективное рассмотрение конкретной исторической ситуации. С чем трудно согласиться. Для того, чтобы согласиться с этим, нужно понять что составляет эту самую конкретную историческую ситуацию. Ведь, в каждой ситуации сходится тьма самых различных событий, явлений, к коим добавляются и все те субъективные переживания тех, кто наполнял собою эти события, был неотъемлемой частью их. Для историка 40-е годы прошлого века будут такими, какими они зафиксированы в официальных документах, хранящихся в архивах, или такими, какими они запечатлелись на фотографиях и кинопленке, опять же могут быть применимы и записи конкретных свидетелей и прочее. Но достаточно ли этого всего, сколь богатым и обширным бы такие свидетельства небыли для того, чтобы составить верное суждение о том, что вообще творилось тогда, когда о наших собственных переживаниях событий и говорить не приходится. Не нужно ли нам сделаться абсолютными объективными материалистами, дабы верить в одно реально существующее, как объекты, которые в архивах находятся с той же целью, с какой вещественные доказательства по уголовному делу пылятся в милицейской комнате "вещдоков", дожидаясь судебного процесса, в котором они будут о чем-то свидетельствовать и что-то доказывать.
Скорее всего, здесь существо проблемы коренится в противопоставлении сущего и бытия, попытку различения которых предпринимал Хайдеггер [Ницше и пустота. Европейский нигилизм (сост. О. В. Селин) - М.: Алгоритм, 2006]. Он, как и Платон сначала соединяет сущее с бытием, после разъединяет и, в конечном итоге, нисколько не избавляет свои мысли от детерминации, говоря "сущее бытие". Что в его ретроспективе суть то же самое, что и круглый квадрат. Бытие - это всегда объективно-материальная видимость, внешнее по отношению к субъекту, к человеку. Оно, как верно обосновывают его диалектики, вечно изменяет свои формы, оболочки. Бытие - это всегда новое и настоящее "теперь". Черту здесь следует провести кардинально: не бывает бытия прошлого или будущего, оно всегда настоящее "здесь и сейчас": сущее бытие, то есть настоящее, истинное, реальное бытие. Прошлое и будущее суть то, что существует. Так соотносятся essentia с existentia. Таким образом существование, которое находится внутри сущего бытия, в то же самое время его объемлет извне. Вместе с тем, существующее никогда не бывает новым и не имеет оболочки, личины или видимости: ни прошлое, ни будущее нельзя увидеть. В этом смысле существующее не реально, но действительно. Симбиоз существующего сущего бытия - это нечто старинное и одинаковое, но в новой оболочке, в новой форме. Когда я говорю: "Субъективное переживание бытия", то не имею в виду сущее, ибо сущее не является субъективным переживанием, потому что, как уже говорилось, субъективное переживание бытия - это переживание настоящего "теперь". Они, говоря метафорично, были, есть и будут. Воланд у Булгакова ставит Берлиозу вопрос о возможности управления судьбою в тысячелетней будущей временной перспективе, и тут же уничтожает эту временность, посредствам сжатия до состояния сегодняшнего вечера. Так составляется цейтнот времени. Оно вроде впереди бесконечно, но в действительности существования оно мизерно и конечно, всего лишь точка, в которой интегрируются все категории времени. Используя терминологию Платона, это божественное время суть вечный образ или идея. Активность настоящего времени при этом бытийствует в стремлении к новому, новизне. Ибо всякая новь более предпочтительна для настоящего, которое не терпит ничего старинного. Новое - это всегда ничтожение старого. Весь технологический прогресс показывает это. Рерих в своей работе О старине (1903) сетует на ненадлежащее отношение к памятникам старины и вообще к традициям, свойственным древности. Однако его требования, чтоб люди носили в начале двадцатого века средневековые сарафаны и сорочки, конечно же, с одной стороны, может приветствоваться, с другой, если рассматривать это через призму нови настоящего, никак не может быть удовлетворительным, так как все то, что не развивается - гибнет, застаивается в болоте посредственности и погибает. "Здесь прослеживается яростная нетерпимость вообще к прошлому, к старому. В лихорадочной работе куется новый стиль, пишет Рерих в указанном сочинении, в поспешности мечемся за поисками нового. И родит эта гора - мышь" [Рерих Н. К. Избранное (сост. В. М. Сидоров). - М.; Сов. Россия, 1979, с. 89]. Отсюда следует, что быть в новых условиях настоящего, значит всегда абстрагироваться, отталкиваться от старого, ничтожить старое. "И на обломках самовластья напишут наши имена". В самом деле, имена. Но имена все-таки на чем-то пишутся. Написать новое имя на чем-то целом совершенно невозможно потому, что целое как таковое именно является целым в силу того, что оно уже имеет свое название - оно есть сущее бытие, которое существует. Объективное бытие, полагаемое в новые условие, однако, должно иметь некие ценности, некие идеалы. В условиях неосуществленной новизны, когда само стремление к новому существует, по определению, еще в прошлом, в старом уже предустанавливает это новое будущему. Зачем? Если я понимаю будущее сжатым, концентрированным до ничто, если в моей будущности нет перспективы времени, то я буду стремиться развернуть будущее во времени, пользуясь исключительно своим собственным сознанием времени. Только так я могу наполнить будущее, и наполняю его именно идеалами, к которым, как устанавливаю я себя, мне необходимо стремиться. Будущее от этого разворачивается и уже не является сжатым и несуществующим. У меня имеется простор, который я полагаю "за" настоящее, и приобретаю как личность известную ценность. Данная ценность делает личность интересной, она наполняет её интересом. И этот интерес бытийствует вместе со мною до той поры, покуда имеется существо стремления. Факт достижения и обладания целью уже ничтожение интереса и ценности. "Кто был ничем, тот станет всем" - но когда он станет всем, он тут же сделается и ничем. Это то, что Рерих называет мышью. Что же бытийствует тогда ценностным, если все объективное вот уже, сколько лет остается в дряхлом, убогом и оскверненном состоянии? Не происходит ли абстрагирование от того старого, которое наполняет настоящее "теперь"? Ведь если объективность убога, что мы наблюдаем по внешнему виду, то она как таковая суть все одно нечто старое. Научные технологии, ведающие научно-техническим прогрессом, по идее должны были бы способствовать развитию объективной инфраструктуры, а люди должны были бы реализовываться в процессе труда, полагая все свои силы на окультуривание, оцивилизовывание внешней своей жизни: дома, семьи, труда, земли, но этого не происходит. Научно-технический прогресс с каждым шагом его развития становится все более мелким. Творения его уже можно унести в кармане. И вместе с этим мельчает и сдувается личность, которая идентифицирует себя через объективные вещи. Высвобождается пространство, и вся объективность как внешнее оформление медленно гниет и разлагается. Настоящее становится могильщиком и прошлого, и будущего, и самого себя. Отсюда происходит обесценивание вообще всего. Уже нет традиций (прошлое), отсутствуют идеалы (будущее), отмирают стремления (настоящее) и ценности погибают вообще. Нет ничего, что было бы ценным, а есть абсолютное ничто, пустота, наполненная только лишь объективными формами.
Трудно представить себе деградирующее общество в совокупности своей, в целостности, потому что все равно в нем найдётся место для меньшинства, которые все же худо-бедно прогрессирует или, по крайней мере, не лишается своего натурального и естественного человеческого обличья (не деградирует). Только большинство деградирующих личностей, личностей лишенных своих индивидуальных характеристик могут создать у стороннего наблюдателя иллюзию отрицательности общества в целом. Тем не менее, само общественное устройство, обычаи, традиции, законы, воспитание, образование и прочее влияют на восприятие действительности. Желаем мы этого или нет, это влияние есть. Без этих связей человек не существует как человек. У Хайдеггера сказано так: "Да и как мог бы человек иметь отношения к сущему, т.е. понимать сущее как сущее, если бы ему не была обеспечена связь с бытием /.../ загадочность привязки человека к бытию... и связь человека с бытием темна /.../ Связь эта значит, что мы стоим в различении сущего и бытия. Этим различением несома связь с бытием, и им несомо отношение к сущему. Оно правит без того, чтобы мы это замечали. Оно оказывается таким различением, чьё различенное никем не различено, - различением, даже которого никакой различающий не "дан" и никакая область различения не установлена, тем более не разведена" [Европейский нигилизм. там же, сс. 248, 250].
Существует такое состояние сознания - декаданс. Другими словами, увядание, упадок, разложение, гниение и усыхание. Усыхаются в декадансе перво-наперво объективные внешние связи бытия. Внешний мир с его установлениями и привычным течением начинает как бы осыпаться. Он рушится как карточный домик под воздействием на него легкого дуновения. Всё, что было несколько времени назад прочным и незыблемым, в декадансе перестает быть таковым. Существование требует от человека возвращения к нему. Оно так же требует уничтожение разрыва, который всегда наличествует между ним и бытием. Однако сама бытийствующая новь суть разрыв вечно существующего, преломление его. Существующее - это нечто одинаковое для всех. Узреть экзистенцию как подобие, как одинаковость, которая скрывается под толстым слоем многообразного и разнородного бытия можно, таким образом, лишь в декадансе. Декаданс теперь имплицитное обратное отражение. Матрешки сущего одна за другой разбиваются, последовательно разрушаются их оболочки, деградирующее движение происходит от большего к меньшему, вследствие чего, когда оболочка самой меньшей матрешки разваливается, тогда человек представляет себе нечто пустое, ничто. Как аналогия - Пэр Гюнт, снимающий один за другим слои луковицы, в результате чего руки его остаются пустыми. То же самое мастер у Булгакова и сам Булгаков, который видит внутри ранее видимого мира, невидимого, но действенного Воланда, причем Воланда актуального во все времена. Вечность его - суть вечный образ времени, вечно-существующий в одинаковом и неизменном виде. Теперь Воланд иностранец - нечто чуждое тому бытию, которое осыпалось и которое бытийствует в руинах. Пятизначная остроконечная свита Воланда - все те же пять оснований философии Ницше, как их распознает Хайдеггер: нигилизм, переоценка всех прежних ценностей, воля к власти, вечное возвращение того же самого и сверхчеловек. "Эти пять главных рубрик, говорит он, показывают метафизику Ницше каждый раз в одном, но всегда определяющем целое аспекте" [Там же, с. 88]. Заратустра идеалиста Ницше и Воланд идеалиста Булгакова - это звезды на небосклоне идеализма. Взятые идеально из прошлого они представляют собою исключительно метафизическую и экзистенциальную основу, основу индивидуальную. Пустое, таким вот образом, формирует нечто полное. Здесь талант художника заключается в необходимости не отыскания формы своим мыслям, а воображение её, сотворение, так сказать, формы ex nihilo. Потому что прежние формы, оболочки и маски, как уже говорилось, уничтожены. Когда говорится "гибнущие в сознании оболочки", тогда имеется в виду их ничтожимость или констатация факта их злой сущности: манихейство. Христианство же противоречит манихейству, полагая в сущность оболочек или личности, добро, которое как таковое создано богом. Но во времена инквизиции христианство боролось с манихейством именно посредствам уничтожения личностей, то есть убивалось то, что по их собственным верованиям было создано богом, и было создано как благо. Значит, уничтожалось благо. Или ничтожилось то, из чего состоит сущность самого по себе христианства. Следовательно, в этом акте борьбы с так называемым злом христианство уничтожало само себя. То, что инквизитор ненавидел в другом, тем самым он и являлся.
В сочинении "Ответ Иову" Юнг приводит толкование каббалистического представления об оболочках. "Тот факт, о котором идет речь (конфликт Иова с Яхве), касается доселе неслыханного в мире прецедента, состоящего в том, что какой-то смертный, благодаря своему моральному поведению, сам того не желая и о том не ведая, вознесся выше небес и оттуда смог разглядеть даже изнанку Яхве - бездонный мир "оболочек".../Эти "оболочки", евр. kelipoth, образуют десять полюсов, противоположных десяти сефирам - ступеням откровения божественной творческой силы. Оболочки, представляющие собой злые, темные силы, изначально были смешаны со светом сефир. "Зохар" считает зло продуктом жизнедеятельности сефир. Поэтому сефиры должны быть очищены от дурной примеси оболочек. Уничтожение оболочек - это "разбивание сосудов", как гласят каббалистические сочинения, прежде всего Лурии и его школы. Благодаря этому силы зла получили собственное реальное бытие/" [Юнг К. Г. Ответ Иову. /пер. с нем. В. Бакусева/ - М.; АСТ; Канон+, 2001, с. 208, прим. 23]. В Веданте и Ваджраяне оболочки (коши) известны как структуры сознания. Последовательное ничтожение их приводит к постижению истинного смысла всего существующего. Так происходит, выражаясь терминологией интегральной психологии Кена Уилбера, интеграция сознания [См. Уилбер, Кен. Волны, потоки, состояния и самость: Дальнейшее рассмотрение интегральной теории сознания. /Wilber, Ken. Waves, Streams, States and Self: Further Considerations for an Integral Theory of Consciousness/ Journal of Consciousness Studies. - Imprint Academic, 2000, vol. 7. - Part 11/12. Pp. 145 - 176/] Феноменологическая редукция Гуссерля, в некотором смысле, что-то подобное этому представлению. Сознание "о чем-то", собственно, и есть структурное сознание оболочек или вещей, которые посредствам редукции, происходящей в обратном движении от них самих к психическим субъективным феноменам организма, уничтожаются. Уничтожение здесь, как полагает Гуссерль, которое должно произойти, не происходит, так как полному ничтожению недостает феномена замещения старого новым. Пока нет этой заместительности феноменов, ничто бывшее ранее не уничтожается вовсе. Полное ничтожение может, таким образом, происходить лишь в факте, выражаясь техническим языком, рекуперации времени. То есть в том моменте, в котором время приходит в само себя, возвращает себя самому себе и восстанавливает свой вечный образ. Оттого-то в рекуперации временем извлекается из бытия наиболее ценное, которое возвращается в настоящее для формирования нового процесса, и это извлеченное всегда является, во-первых, прошлым или, сказать, отработанным временем, во-вторых, вечным, ибо формирует все три категории времени. И всё это возможно распознавать на перспективном фоне существования гибнущих личностей, потому что в силу присущей им смертности и развивается то явление, которое называется нигилизмом.
Зарница вторая: Культ личности в нигилизме
Мы все нигилисты!
Ф. М. Достоевский
Гибнущие в сознании оболочки предвосхищают своим последовательным отмиранием конституирование в нем более ясных образных репрезентаций, в которых сознание воспроизводит самое себя, как феномен непременного условия самостановления индивидуальности в процессе познания добра и зла. Однако самопознание это раскрывает прегнантность сознательных структур в момент освобождения личности от самой себя. Личностные же оболочки других, здесь, скорее всего, есть просто предметы, которые созерцаются в их исторической ретроспективе, так как их личность всегда связана с гибнущим временем. В психологии эта связь находит себя в названии "темпоральность личности". Хорошее исследование этого вопроса изложено в книге Абульхановой К. А. и Березиной Т. Н. Время личности и время жизни [СПб.: Алетейя, 2001]. Эта книга очень интересна в смысле связи психологии и научных данных, что собственно и составляет главный её лейтмотив. Однако, пытаясь, сделать науке комплемент посредствам присовокупления научности к практической, психической жизнедеятельности личности, авторы её, судя по всему, совершенно невольно обосновали, что научные данные и вообще наука есть всего лишь психические отражения. Нелепо ведь мыслить, что научные открытия каким-нибудь образом влияют на психологию личностей. А если это так, то обоснование психических процессов, ссылающееся на научные разработки, и есть, в обратном отражении, обоснование существования науки как части психического. Стало быть, наука не может теперь говорить о своей собственной объективной значимости и не может утверждать тем самым и истину, которую якобы она и только она одна до сих пор отыскивала. Блестящее исследование вышеназванных психологов обосновало, что наука существует лишь для того, чтоб посредствам научных экспериментов возможно было познавать в рациональном виде субъективную психологию личности. Таким образом, и означенный труд, и наука вообще суть явления субъективные. Оттого-то, к слову сказать, научно-психологический дух также подвержен усыханию: нанотехнологии - как фетиш усохшей психики. Нелишне было бы наукоемким умам спариться в блаженном экстазе вместе с психологией новейших времен и признать, наконец, свою частность от целого. Что вместе с этим положит конец физикализму, потому что все физические методы посредствам психологии вполне понятно обосновываются: то есть в физике, уже ничего нет непонятного и бессмысленного.
Итак, деградирующая темпоральность оболочек в ясном виде распознается во время распада личности. Интенция деградации времени существует в отношении человека сущностью, рационально и постигаемо входящей в него извне: то есть он, распадаясь внутренне, созерцает распад внешнего мира. Одновременно с деградацией во внутреннем мире его происходит прогрессирование чего-то иного, которое и ведает экспликацией исходящего из него содержания. Но в совершенно ясной форме экспликация становится понятной только лишь тогда, когда ясный образ её создается целиком со всеми многообразными связями его с бытийственностью, как в настоящей временной перспективе, так и во времени историческом. Тем не менее, в созерцании социальность, предстающая перед субъектом, гибнет, рушится и перестает быть чем-то ценностным. Именно вот это качество распадающейся личности и называлось нигилизмом или общественным нигилизмом, в котором отрицается все общественное.
Вообще, что такое общественное, против которого нечто направлено? Всякое общественное образование имеет в себе некие, как неписаные, так и писаные законы сосуществования. В уголовной среде имеются свои понятия, в аристократической и интеллигентной имеется этикет, в религии - ритуалы и моральные заповеди, просто в миру - культура поведения или правила хорошего тона. В обширнейшем смысле, общество регулируется законами, которые формирует государство. Все эти мелкие общественные частности, с одной стороны, обладают своими собственными моральными законами, с другой стороны, они существуют в плотном контакте с другими частностями, и с третьей стороны, они каким-то образом относятся к внешнему закону, общему для них всех. Соотношение это, опять же, двояко: уголовная среда, потому и уголовная, что противоречит внешнему закону, и это противоречие нашло себя в наказании. Вне уголовной среды отсутствует реальное наказание, значит эта среда не находится в оппозиции к внешнему закону, но это не означает того, что в ней не имеют места преступления закона: "не пойман, не вор". Далее: чтобы быть и понимать фактическую данность своего собственного форменного бытия (личного бытия) как бытия, которое сущностно отличается от другого бытия, нужно либо отрицать это самое другое бытие, либо утверждать, в противовес ему, своё собственное. В последнем имеется масса недоразумений. Уголовные понятия, если взять их обще, практически подобны религиозным заповедям. Сами религиозные заповеди практически подобны тем, которые с самой глубочайшей древности существуют вместе с человеком. То же самое и этикет, и правила хорошего тона вообще. Поэтому, если каждое маленькое общественное образование начнет исключительно утверждать свое собственное, то все они будут утверждать одно и тоже - имеются в виду морально-этические аспекты. Из этого следует, что внутри всякого общественного устройства, начиная от простейшей семьи из двух людей и, заканчивая вообще общественным устройством государства, действуют одни и те же существенные формы того, что называют личным. Но наличие личного в структурах всех делает и сами эти мелкие структуры, скажем, структурами личного пользования или потребления, из чего и складывается их дальнейшее различение.
Итак, нигилизм понимает свою личность в факте отрицания иного, но не утверждения своего собственного, так как сам по себе нигилизм не распознает своей индивидуальной особенности, которая кардинально противоположна всему личностному. Индивидуальность - это трансцендентный вечный образ, который можно постигнуть только в вечном и неизменном образе времени. Из этого ясно, что попытки, например, Герцена изваять из нигилистического сознания истину в конечной инстанции, полагая в него двойственность, являются тщетными, потому что истина не исчерпывается пониманием её двойственности, например, в "логике без структуры" [см. Герцен А. И. Еще раз Базаров. В изд. Русская критика эпохи Чернышевского и Добролюбова: Сборник статей. - М.: Дет. лит., 1989, сс. 339 - 352]. Ведь сама по себе логика имеет своим основанием некую структуру, которую возможно полагать только в сознание этих самых структур. Но апокалипсис сознания времени, феномен ничтожимости, конституирующий самого себя в сознании, чему выше посвящено много места, с точки зрения логики не логичен. Однако, сознание как сознание вообще функционирует контрастно. Оно диверсусно обращается в самые различные, никогда неопределенные априори стороны, постоянно существует в вечной активности, постоянно конституирует самое себя по законам, которые таким образом никогда не бывают логичными потому, что само по себе обратное движение (или движение сначала вперед, потом назад) сознания создает феномен постоянства и неизменности времени, сознания времени. Тому доказательством может послужить известный опыт с пловцами Майкельсона - Морлея, проведенный ими в 1881 году, который наделал много шума в науке и внес немало сумятицы в логический её строй. Эти исследователи, пытаясь измерить скорость света относительно эфира, поставили такой вопрос: что требует от пловца больше времени - проплыть 100 м вверх по течению реки и обратно, или 100 м поперек реки туда и обратно? Опытный пловец конкретно знает, что для того чтобы проплыть вверх и вниз по течению, требуется больше времени. Но когда был выполнен опыт, время в обоих случаях оказалось совершенно одинаковым. В каком бы направлении и относительно чего угодно наше сознание не двигалось, перемещаясь от одной вещи к другой и обратно, - то, собственно, чем оно и является в диверсусе, а именно, обращенное всегда в другую сторону от того, чем оно является, - сознание времени при всех прочих условиях всегда остается одинаковым.
Оттого-то и сам Герцен в статье объемом в десять страниц, двигаясь в своих размышлениях то вперед, то назад, не может состыковать этот контраст. Нигилизм у него как непревзойденное средство борьбы с тоталитарной и деспотической системой, угнетающей свой народ и истребляющей его, прекрасен. Поступки нигилистов божественны, потому что они производились для свержения старого и построения нового. В конце же статьи он говорит, что нового нигилизм ничего не построил. Однако, он полагает, что нигилизму нужно отдать должное, потому что он как феномен русский противолежит западному убогому бытию. В силу того, что запад не может идти вперед "с своим историческим ядром на ногах". И вместе с этим Герцен проповедует уважение к Западу, и это уважение у него основывается на том идиотическом выводе, будто бы Запад давал ему веру в возможность осуществления переворота в России. Конечно, как же без веры, когда именно Запад в лице Ротшильдов гарантировал сохранность многомиллионного наследства, доставшегося Герцену от отца. И Запад со своей историей ускакал так далеко вперед от России, что прошлым нигилистам и не снилось вовсе. Зато Россия, избавившись в годы революции от исторического ядра на ногах, откатилась в такую глубочайшую древность, из которой ей предстоит еще долго выкарабкиваться. В другом месте Герцен высказывает себя уже поборником историзма, потому что уловил в Базарове брошенный камень в свой огород. Теперь Герцен в обратном смысле порицает нигилиста Базарова. "Я признаюсь, - пишет Герцен, - откровенно, мне лично это метанье камнями в своих предшественников - противно". Замечу, нигилисту всегда противно тогда, когда о нем что-либо скажут правдиво и истинно. Если хочешь насолить человеку, говорил Ницше, достаточно лишь сказать о нем какую-нибудь правду. Под каким бы соусом "мнимый нигилизм" не прятал себя: то ли под вывесками славянофильства, или русскости, или еще чего-нибудь патриотического - он всегда имеет внутреннюю форму с обратным значением. Так и получается, что Герцену более близки Чацкие и Чаадаевы, которые имеют "смелость" и внутреннее "мужество", вопреки всяким исторически сложившимся традициям, только из факта своего дурного сознательного нигилизма, "сделаться католиками, ненавистниками славян или славянофилами" (совершенно не понятно кем), чем, к примеру, Онегины или Печорины! И тот и другой бы точно тогда, как и Алексей Толстой, - сколь бы ни было его творчество хорошо, но как личность этого сменовеховца уважать совершенно не за что, - "знамени врага отстаивал бы честь!". Нигилистическое сознание такого рода (пока я приемлю обозначение его как нигилизма, что дальше будет несколько видоизменено), отрицая одно и утверждая другое, как показано выше, всегда остается постоянным и одинаковым, или оно приходит к пустоте. Пустота сознания - это такое сознание, которое излагает пустые, бессодержательные мысли, талдычит всегда и всюду об одном и том же. В некотором смысле в таком окультуренном внешне сознании различные силы тянут объект в разные стороны, но он, как и воз из известной басни Крылова остается всегда на одном и том же месте.
Мы говорим о той стороне нигилизма, которая позволяет распознать его внешне, порождая только лишь кажущуюся транскрипцию его, иллюзию, ложную установку на нигилизм: в конце трактата будет понятно, как это происходит. Полагая же нигилизм в структуру личности вообще, которая во всеобщем употреблении и поныне является чуть ли не главенствующим основанием всего того, что должно быть ценным, я тем самым утверждаю некое противоречие. Почему? Потому что нигилистическая личность, во-первых, имеет свою ценность как феномен обесценивания всех вообще ценностей, кроме неё самой, во-вторых, как вообще ценность она относится и к нигилизму как к ценности, отрицая его, в силу своего собственного Духа Отрицания. Отсюда рукой подать до обоснования животного происхождения личины, замешанной на эгоизме и солипсизме. Из чего происходит нарциссизм. Аналогия - попугай в клетке, чистящий напротив зеркала свои перышки. Попугай есть птица говорящая и разговорчивая. Вернее, он только есть то, что говорит. Неприятие этого факта описано в Базарове, который ненавидит фразерство, и сам мало общителен, разговаривает отрывисто и на каком-то жаргоне. Но фамилия Базаров, то есть имя, было взято Тургеневым как указание на имманентно присущую ему разговорчивость, которая посредствам нигилизма в Базарове совсем уничтожена, превратившись в абсолютную необщительность. Смотря с кем, надо полагать, человек общается. Люди вообще с одними общаются плохо, например, с малознакомыми лицами, с другими - хорошо, с третьими - и вовсе откровенно.
Последнее изобразил Лев Толстой в Крейцеровой сонате. Эта злая шутка происходит именно из субъективных свойств личности. Всякая субъективность, законопаченная в своем собственном теле, мелка. Она составляет лишь мизерную часть всего, что имеется в мире вообще. Субъективизм в общественном нигилизме - это частный случай, который пропагандисты переносят на всеобщее. Тождественное перенесение этих свойств с одного места на другое, по определению, пытается сделать из объективности чью-то субъективность. Так рождается культ личности. Временный культ, следует добавить, потому что всякая личность, под которой я понимаю лишь телесную форму с её психическими свойствами, явление, по сути своей, временное на этой земле. Ибо смертно в прямом смысле этого слова. И еще потому, что личность в истинном смысле проявляется в реальности эмоционально, а всякая эмоциональность кратковременна, она вспыхивает и гаснет так же быстро, как и вспыхивает. Время её жизни - настоящее мгновение.
Под культом личности я понимаю тотальность первичного импульса всех устремлений человека, то есть, личности. Первое проявление культа личности находит себя в примитивном одомашнивании. Личность, которая приспособила в домашнем хозяйстве животных, приручила их, стала заниматься пастушьим промыслом, именно конституировала в реальности культ человеческой личности, возвышающейся над животными, - был пастух. В религиозном иудаизме был установлен культ пастуха, который пасет свою паству. "Я Господь" - вот основное внутреннее слово всякой личности. То есть личность во внутренних своих интуициях - Бог. "Поверить в то, что я - Бог, мне кажется легче, чем верить в Бога. /.../ На какие только жертвы я бы не пошел, чтобы только освободиться от этого жалкого "я", которое в это самое мгновение занимает во вселенной такое место, о котором ни один бог не смел и мечтать!" [Чоран, Эмиль. Признания и проклятия. /пер. Ольги Акимовой/ - СПб; Simposium, 2004, сс. 40, 123]. Таким образом, по земле ходят миллиарды личностей, которые внутри себя думают, что они боги, которым все позволено. Если Достоевский говорил, что если Бога нет, то все позволено, то я говорю, что все позволено потому, что Бог есть, и если он есть в каждом, то каждому все и позволено.
Всмотримся внимательнее в мир и поймём истинность последнего умозаключения. В быту же, в каждой семье один из супругов устанавливает культ своей личности: в патриархате - мужчина, в матриархате - женщина. В компании друзей имеется один лидер, в классе - староста, в пионерском лагере - пионервожатая, в районном центре - глава района, в городе - мэр города, губернатор области, министры и, наконец, президент. В культуре культ личности безусловен. Даже два эти слова: "культура" и "культ" имеют общий корень. Также культ личности устанавливается в воспитании, в обучении, в морали и прочее. Нигилизм здесь, естественно, способствует конформизму. Поэтому, в некотором смысле культовая личность в репрезентациях многих постигается как личность, которая существует не для самой себя, а для других. От неё ждут жертв и подношений. Таким образом, масса избавляется от груза своих собственных ответственностей и обязательств. Вернее, каждый член этой массы довольствуется тем культом своей личности, который он имеет, который он в состоянии реализовать в реальности. Реализация личности в реальности как феномен признательности личности со стороны также существует в гармонии с культом личности, и без него помыслить саму по себе личность невозможно. Признательности добиваются всякими разными способами: от кардинально аморальных ( например, геростратство), до высоко-духовных (святость). Между ними существует масса ступеней и различий, которые согласуются с условиями, в коих существует личность. Как понятно реализовать культ личности в природе не составляет никакого труда: можно просто завести собаку и дрессировать её, а можно и казаться дураком в глазах окружающих, чтобы хоть в таком дурном виде личность все же была признана. Опасностей на этом пути много. В факте признательности личности все равно, что она собою представляет, так как вложенные в неё природой необходимости нашли возможности стать действительными. Оттого-то можно во множестве случаях наблюдать те многообразные причудливые формы всяких разнообразных чудачеств и дурачеств, которые человеки конституируют в мире.
Три ипостаси культа личности - воля к власти, религиозность и сексуальность, инвольвирующие друг друга в единую волю самых различных ситуаций, и достигающие своих целей в объективности уже сами по себе несут сигнал сознанию о правильности всех без исключения действий личности. В любой из них, как уже говорилось, если личностное волевое Я удовлетворяет себя, то этому Я все иное, что ему не принадлежит безразлично. Вместе с тем, три эти точки личности берут своё начало в биологии, в воле, в природе (как учит Шопенгауэр). Поэтому и создается впечатление, что личность уже от самого своего основания наполнена некими качествами. Одно из основных качеств - сила: биологические кванты воли. Но сами природные силы, в прямом смысле слова, дурны или глупы. Что находит истинность тогда, когда мы обозначаем в обиходе слепые силы природы - силами глупыми, а вообще так прямо и говорим: "сила есть, ума не надо". Поэтому всякая личность считает себя личностью волевой, религиозной и полноценно-сексуальной. Все эти качества я называю врожденным темпераментом человека, потому что понять их вне этого не представляется мне возможным. Ибо понять так, чтоб они существовали внутри личности и были имманентно ей присущи возможно лишь, увязав их с врожденным темпераментом человека, в согласии с которым всякий поступает и мыслит тоже.
Хайдеггер говорит, толкуя Канта и Аристотеля, следующее: "Истина как представленность предмета, объективность имеет своё основание в субъективности, в представляющем себя представлении; и это потому, что представление само есть существо бытия" [там же, с. 272]. Существо бытия личности, следует поправить философа. Философия Фуко о "типологии дискурсов" показывает нам, как внутри личности автора существует нечто такое, какое оформляет его мышление. Поэтому он и пытался упразднить само "тело автора", пытаясь дойти до логического обоснования этой самой типологии. "Происходит, как он пишет, возвращение к некоей пустоте, о которой забвение умолчало или которую она замаскировало, которую оно покрыло ложной и дурной полнотой, и возвращение должно заново обнаружить и этот пробел, и эту нехватку" [Фуко Мишель.Что такое автор?/ в кн. ВОЛЯ К ИСТИНЕ: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. Пер. с франц.- М., Касталь, 1996, с. 35]. С другой стороны французский структурализм гордился тем, что все его потуги были направлены, как комментировал Гольдман эту работу Фуко, "на отрицание человека вообще, а исходя из этого субъекта во всех его аспектах, точно так же, как и автора". То есть вот так просто отрицается то, что есть. Обобщенные выводы из всего этого я сделаю в конце, чтоб не тратить понапрасну время в ходе изложения предмета моего интереса по существу. Здесь же кратко. Понятно, что можно личность автора литературного произведения умозрительно отделить от самого произведения, а личность, к примеру, политика можно отделить от того, что он творит как автор своей политики? От чудачеств, например, некоторых деятелей? Почему культовый деятель коммунистической партии, Никита Хрущев, непременно должен был засаживать кукурузой те места, в которых она расти никак не могла или почему артисты, актеры, писатели, ученые в своих действиях теряют всякий стыд и не только не стыдятся этого, но и приветствуют такие проявления своего Я? Потому что в этом смысле Я становится "само себе на уме", где глупый в действительности, мнит себя умным и считает себя медиумом, через которого высшие силы передают свои сигналы людям.
Собственно, когда говорится о воле, тогда подспудно обращаются к свободе, равенству и братству. Только в ней пребывают эти три понятия. Логический рассудок всегда находится в отрицании их. С другой стороны, воля - это сила социальная, она ведает социальностью, так как, во-первых, она есть сексуальность, власть и религиозность, во-вторых, она как свободная трансценденция или как сила, находящаяся в прямой биологической зависимости от природы, которая объединяет человека с самой собою, является действительной и одинаковой в каждом субъекте. Разница состоит лишь в степенях проявленной вовне интенсивности, то есть различие это постигается только объективно. В этой объективности проявляются исключительно биологические реакции на мир, согласно которым идентифицируется личность. Тогда как субъективно степень интенсивности имеет в непосредственном восприятии её равенство, одинаковость, которые в апогеях своих раскрываются в акте производящем на субъекта некое впечатление (impression). И сами эти впечатления уже показывают некое существо мира, и они же формируют знание об этом самом мире. Иными словами, биологическая реакция на мир (сила импрессии или просто импрессия), спонтанно возникающий перед нами, и составляет существо всех наших впечатлений о мире. Биологические реакции оставляют в нашем сознании отпечатки, следы, которые в своей истинности раскрываются впечатлениями, а заблуждения основываются на представлениях, репрезентациях.
Культ личности вообще, чтобы он был понят более внятно, следует распознавать как стойкое, глубочайшее, железобетонное внутреннее ядро всякой личности, всякого Я. Это не "чисто инстинктивный аспект воспоминания чувства" в изложении ницшеанского рессентимент со всеми вытекающими отсюда последствиями, а конкретное и непосредственное осознание культа своего собственного Я. Интенсивность этого переживания, которым проживает свою экзистенцию сознание, относительно всякого иного Я одинакова в каждом субъекте. То есть нет различия между тем, как переживают своё Я, люди, будь они бедны, богаты, интеллигентны или необразованны, будь они во власти или вне власти и. т. п. Социальные различия не играют здесь никакой роли. Чудачество природы состоит именно в том, что самый рабский плебей, пребывающий в истинном, самом разнузданном рабстве, пребывающий в самых нечеловеческих условиях ясно осознает свой собственный культ личности. Фуко пишет в Воле к знанию, в первом томе Истории сексуальности: "Вездесущность власти: не потому вовсе, что она будто бы обладает привилегией перегруппировывать все под своим непобедимым единством, но потому, что она производит себя в каждое мгновение в любой точке или, скорее, - в любом отношении от одной точки к другой. Власть повсюду, не потому, что она все охватывает, но потому, что она отовсюду исходит. И "власть" - в том, что в ней есть постоянного, повторяющегося, инертного и самовоспроизводящегося, - является только совокупным эффектом, который вырисовывается из всех этих флуктуаций, сцеплением, которое опирается на каждую из них и, в свою очередь, пытается их фиксировать /.../ власть приходит снизу; это значит, что в основании отношений власти в качестве всеобщей матрицы не существует никакой бинарной и глобальной оппозиции между господствующими и теми, над кем господствуют, - такой, что эта двойственность распространялась бы сверху вниз на все более ограниченные группы, до самых глубин социального тела" [там же, с. 193, 194].
Когда я говорю о переживании культа личности, то имею ввиду то специфическое ощущение сознательного Я, в котором любой внутренний психологический аффект гипертрофируется до самой высшей своей точки, до апогея. И в этом смысле апогеи каждого суть все же апогеи, и именно они доносят до ощущения самого себя, то оргазмо-экстатическое переживание, которое распознается не иначе как на уровне чувства религиозного апокалипсиса личности. Я видел мужика, рассказывающего о том, как его собака облизывает ему руки, радостно виляя при этом хвостом в тот момент, когда он ей приносит еду. При рассказе глаза его становились влажными, и если бы он не перескочил на другую тему, то обязательно бы зарыдал не в силах справиться со своими чувствами. До сих пор, однако, этот процесс, процесс переживания культа своей личности понимается в обратном отношении. Например, аристократия и интеллигенция как бы отделяла себя от простолюдина именно интенсивностью этих самых страстей. В представлениях последних простолюдин ввиду того, что он просто и здраво смотрит на жизнь, например, не знает ни обаяния женщины, ни женской атмосферы, потому что всеми его стремлениями ведает физиологичность, в которой он лишается непостижимого чувства сексуального аромата, который могут понимать лишь люди цивилизованные и более возвышенные. На деле, правда, эти цивилизованные и возвышенные люди являются таковыми только тогда, когда они впадают в блуд с этими самыми простолюдинами: за примерами, как понятно, далеко ходить не нужно. Но внутреннее переживание сексуальности и у тех, и у других всегда одинаковы, и одинаковость их заключается в том, что оргиастический апогей все же достигается, хоть на сеновале под лунным светом, хоть на шелковых простынях в будуаре.
Однако апогей культа личности имеет свои особенности. В культе личности Я стремится исключительно к порочности. Изысканный аромат эротомании "высоких" Я не существует без распутства, и эти Я осознают свое исключительное право на порок. Но и "низкие" Я с таким же успехом обращаются к порокам и извращениям. Отсюда следует, что изначально культовое Я существует как Я деградирующее, потому что стойкое переживание культа личности заложено в личность от самого её рождения. И все бытие её - это последовательный путь деградации, в котором личность понимает деградацию как возвращение, что в сознании времени, которое и есть первое условие существования культа сознания, присутствует феноменом рекуперации времени. Связь деградирующих оснований прекрасно раскрыл В. В. Розанов в Опавших листьях: "Ты бы, демократ, лучше не подслушивал у дверей, чем эффектно здороваться со швейцарами и кухарками за руку. От этого жизнь не украсится, а от того, решительно, жизнь воняет. Притом надо иметь слишком много самообольщения и высокомерия, чтобы думать, будто она будет осчастливлена твоим рукопожатием. У неё есть своё достоинство и, как ни странно, в него входит получить гривенник за "пальто", которого ты никогда не даешь". То есть, так называемый Розановым, демократ ищет нравственной морали в простолюдине, а последний ждет от первого денег. И то, и другое суть деградация, так как первый вроде бы уже должен быть моральным типом, тогда как второй мыслит исключительно денежными категориями, которые никогда не стыковались с моралью.
Деградация культа личности Я, в конечном итоге, приводит это самое Я к чувству своей собственной неполноценности. Я личности всегда существует в сравнивании себя с другими. Однако это сравнивание всегда однотипно. "Мой добро со мною, зло твою с тобою" [Плавт. Приведение. I, 1, 50]. Чувство неполноценности, комплекс неполноценности проявляется тогда, когда Я не реализовало себя в реальности, в объективности, вследствие чего оно представляет себе само себя в худшем виде по отношению к тому, с чем оно себя сравнивает. Чтобы не ощущать комплекса неполноценности, культовое Я всегда стремится к существованию в микросоциуме, в котором все равны. Условность равенства здесь, конечно же, очевидна, но стремления к нему отсутствовало бы в сознании личности, если бы в нем не было предоставлено понимание равенства вообще. Равенство культа личности уже собственно обосновано выше. С другой стороны, равенство показывает и сознание одинаковости, стремление к мотивированной одинаковости. Одинаковость - это и "один". Культ личности ведает одиночеством. "Моё Я одиноко, как и одиноки все другие Я такие же, как и мое Я, следовательно, в одиночестве своем все Я одинаковы". Таким образом, Я, начиная свой путь с высшей точки своей культовой особенности, преломляясь в объективности, деградирует в одиночество. Деградированное в одинокое нечто преломляется в социальности посредством реализации себя в какой-то узконаправленной деятельности, в которой Я считает себя специалистом. Всякое Я всегда найдет то, чем оно может гордиться, и то, в чем оно себя считает авторитетной исключительностью. К примеру, великое множество талантов личностей может поражать своим многообразием. В этом смысле культ личности Я идентифицирует свою уникальность отличную от других в той области, в которой, собственно, Я и теряет само себя, то есть в социальности, в объективности. Объективация культа личности никогда не бывает широкой, но требование внутренней субъективности к многообразию своей собственной и уникальной личности превозмогает. Сознание расщепляется на многое, но в этом многом оно стремится всегда к одному и тому же. Неполноценность здесь выступает вперед, полагая первейшим принципом правило: "при всем богатстве выбора, другой альтернативы нет". Действие, проявленное в социальности из факта необходимости действия или из факта внешнего принуждения, становится априори вообще всей последовательности поступков, в которых Я пытается реализовать свой культ личности. В этой реализации Я должно впечатлить другие Я, дабы быть признанной. Признания, в обширнейшем смысле, достигает меньшинство. Большинство довольствуется тем, что имеет. Неполноценность признательности, происходящая из феномена субъективного ощущения того, что личность не признается, делает личность злобной, мстительной, желающей зла. В тихом омуте своего одинокого бытия начинают произрастать корни недовольства, и кардинального презрения тех, кто окружает личность. Микросоциум еще недавно спаренный стремлениями в объективность опускается в рутинное болото однообразия. Культ личности деградирует в самого себя. То, от чего ранее он убегал, от того, от чего он скрывался в социальности, все реализовалось в действительности с отрицательным знаком. Стремление в социум как изначальное избегание самого себя, как навязчивое желание не быть самим собою, основанное на страхе перед одиночеством, перед своим собственным одиноким Я, теряет всякий смысл. И здесь в разрыве между последними жалкими всплесками желаний уцепиться за социум, чтобы быть в нем, и кардинальным биологическим стремлением инстинкта не быть гетерогенным самому себе, а опуститься в самого себя, придти к самому себе одинокому, впасть в одиночество рождается нигилизм, деградирующий нигилизм: как сказал Герцен: "между сыром и грушей родился нигилизм". Или как в эпоху междуцарствия после смерти Александра I, пока Константин и Николай не желали царствовать, быстро родились декабристы, сделавшие попытку присвоить себе то, что плохо лежит. Трудно, конечно же, их называть нигилистами, но удовлетворимся пока этим замечанием, чтобы дальше нам было легче очистить нигилизм от плевел.
Обессмысливание прежних смыслов ярко показало себя, собственно, не во времена самого развития нигилизма в XIX веке, а в тот самый момент, когда "кукурузный диктатор" коммунизма с трибуны съезда КПСС развенчал культ личности Сталина. Тогда настоящие коммунисты потеряли всякий смысл своего бытия, который был отмечен исходом из партии тех, кто ещё кое-как держался за неё. По стране прокатилась волна самоубийств честных партийцев, и тут же в бытие конституировалось отрицательное понятие слова "красный": оно стало ругательным и оскорбительным даже в понятиях школьников. Из этого следует только лишь одно: культ личности - это не прихоть и не феномен отдельного человека, чья личность является культовой на определенный временный отрезок развития истории. Культ личности есть всенародное психологическое состояние, в котором эгоизм возвышения своих собственных Я достигает предельной величины, апогея. Такой апогей, например, суть вера в то, что пролетариат есть гегемон, а человек "шагает как хозяин по необъятной Родине своей". В культе личности хозяйское отношение к своей Родине есть грабеж, разбазаривание её достояний, и прочее в том же духе. Оттого-то в народную молву интроектировалось такое исключительно советское прозвище - "несун". Проповедуемый идеал личности доброй, альтруистичной в истинной своей экзистенции является крайне противоположной величиною: она становится воплощением оголтелого потребительства, замешанного на собственническом инстинкте обладания. Единственным в своем роде критиком советской личности был М. А. Булгаков. Его Собачье сердце прекрасное описание того, что психологически представляет собою культ личности. Коснусь этой повести.
В Собачьем сердце идеалист Булгаков под микроскопом рассматривает новый швондерский тип человека, которого породила революционная ситуация. Швондер - это уникальный экспонат русской истории. Причем экспонат не ископаемых времен, а времен в лексиконе коих, исключительно на бумаге, появилось диво под названием "советский человек"; то есть, нерусский человек. Уникален он в своей правильности, практичности, разумности, законности и, что вообще неудобоваримо, он крайне идейный тип, можно даже сказать идеалист, имеющий впереди себя великие и могучие нравственные идеалы. Уникум Швондер - это сатирическая карикатура на определенный тип человека, человека всеобщего, которая своим появлением в творчестве Булгакова, полностью противоречит чеховскому умозаключению, что в мещанах нет никаких нравственных идеалов. Но при всей своей "рациональной правильности" и какой-то больной и дурной неизлечимой веры в светлое будущее, образ Швондера, в интерпретации Булгакова, иллюстрирует феномен, который заключается в том, что все ложные теории всегда имеют объяснение, и все они логически обосновываются. Швондер и его компания требуют от профессора Преображенского социалистической справедливости, моральности и нравственности. Когда Булгаков противопоставляет два эти типажа, то можно подумать, что Швондер, в отличие от Преображенского, занимается делами более полезными в данной исторической ситуации. Профессор же со своим ассистентом уже изначально делают то, что обречено на неудачу. Они просто абстрагированы от действительной жизни вообще. Хорошо кушают, попивают водочку, слушают музыку, занимаются наукой, зарабатывают деньги и ставят научные эксперименты, в которых они пытаются заново отыскать мертвую воду, молодильные яблоки и средство улучшения человеческой породы - три древнейших излюбленных занятия тоскующего разума. Морально-нравственные категории Швондера особенно интересны в том смысле, что с упразднением христианства в России (объективно) мораль и нравственность из бытия никуда не исчезли вовсе. "Для Ницше, говорит Хайдеггер, жизнь далеко не христианская может утверждать христианство, пользуясь им как фактором силы, и, наоборот, христианская жизнь отнюдь не непременно нуждается в христианстве. Поэтому спор с христианством отнюдь не обязательно должен повлечь за собой борьбу с христианским духом - ведь и критика богословия не означает еще критики веры, истолкованием которой призвано служить богословие" [Ницше и пустота. там же, с. 21]. Различения такого рода нужно рассматривать в более обширном смысле. Следует уяснить, что божественная сфера идей и идеалов не может быть абсолютно узурпированной церковью. По крайней мере, так показал нам переворот семнадцатого года, где швондеры обладали верой в социалистический идеал точно так же, как и проповедник христианства обладает верой в бессмертие души, что тоже является идеалом, причем идеалом сугубо оптимистичным. Как говорил Фуко: "ересь и ортодоксия отнюдь не являются результатом фанатического гипертрофирования доктринальных механизмов, но принадлежат самой их сущности". То есть и атеист и христианин с равным правом могут утверждать свои собственные веры в идеалы, находящиеся друг с другом в неразрывной уничтожающей друг друга враждебной связи. Швондер именно является противником христианства, потому что обладает иной новой формой все той же самой культовой веры его собственного Я. И его веру никак нельзя называть аморальной и безнравственной только потому, что она не ставит свечей в соборе. С другой стороны, узурпаторство христианством божественных терминов доходит до таких причудливых форм, в которых церковные деятели языческие божественные праздники приравнивают к христианству. Если так дело пойдет и дальше, то все слова, которые говорил, к примеру, Гомер по отношению к богам будут истолковываться как слова, навеянные поэту христианским учением. Более того, швондерская вера в будущие социалистические идеалы, его устремленность вперед, его черновая работа, в которой он пытается создать некое более высокое общество, устроенное на законах справедливой диктатуры, позволяют ему бытийствовать с определенным смыслом. И весь он обращается в смысл и ценность. Может быть, это самое и является тем феноменом, который освобождает его от самого себя, от груза ответственности перед самим собою. И ведь освобождение такое происходит именно вселением в него чувства ответственности не за свою собственную судьбу, а еще и за судьбу других. Опять же ясно, что помимо Швондера в бытии бытийствует в огромных количествах шарлатаны, хамы, тунеядцы, жулики и прочий, как говорил классик, несознательный элемент. Но типаж, который раскрыл Булгаков, описывая Швондера, не перестает быть до времени, пока он не оборотится в свою противоположность, типажом ценностным, если рассматривать его как фанатика социалистической нравственности.
Социализм Швондера заметен в его постоянном употреблении фразы: "в общем и целом". "В общем и целом ведь вы делали опыт, профессор". Для классового культового сознания Швондера частный опыт суть нечто уже общее и целое. Его сознание не идет дальше объекта, явления или события, в которое оно упирается, которое оно собственно мыслит. Оттого-то этому сознанию требуется некая структура объективно-данного. Человек у Швондера таков, каков о нем указано в документе. Швондерское отношение к документам подобно отношению верующего к богу, которое также основано на священных текстах Библии или отношению юриста к текстам законов. По закону должным образом оформленное и изложенное на бумаге, в которое также определяется и социальное, пролетарское, трудовое местопребывание субъекта - вот, что ведает Швондеру о человеке. "Документ - самая важная вещь на свете". Но он, опять же, считает себя вполне сознательным элементом. Эта сознательность, как уже сказано, формируется объективностью, данной в ощущениях. Несознательный человек, по Швондеру, это человек, не участвующий в жизни государства, не состоящий в коллективе. Когда Шариков отказался воевать за отечество, Швондер тут же задает ему вопрос: "Вы анархист-индивидуалист?" - намекая на скрытую угрозу в самой постановке вопроса. Анархист-индивидуалист для него враг, а для общественного устройства той поры - враг народа. Поэтому Шариков по мнению Швондера "говорит в высшей степени несознательно". Однако перекрестные отношения Преображенского и Швондера, существующие лишь как противоречия суть отношения, по существу своему, нигилистичные. Внутри же швондерского общества исключительно пребывает конформизм, который искусственно смоделирован лозунгом: "Кто не с нами, тот против нас!". Сам по себе этот лозунг уже повергает любого субъекта в страх. Он заставляет пролетария быть "с нами" независимо согласен он с этим или нет. У пролетария здесь нет иного выхода. Он бы рад не участвовать в революции, но ему не хочется того, чтобы против него были все. Так мыслит каждый, мыслит в поверхностных глубинах "себе на уме", вследствие чего всякий становится активным участником коллективного движения. Швондер теперь пастух, который пасет свое социалистическое стадо с одною лишь целью, чтобы оно не разбежалось. Но до самой этой нищей социальной общины ему нет никакого дела, так как смотреть внутрь общества он не в состоянии: ибо у него чувство суть нечто минерализованное (К. Маркс). Теперь помощь требуется детям Германии или, как выразился Преображенский, "испанским оборванцам". Швондер желает создавать хорошее впечатление именно своим образом в глазах чуждых его родным корням, потому что он не знает самого себя и потому что индивидуальность, ответственная в человеке за эту связь, для него зло. Русскость внутреннего духа в нем напрочь отсутствует, если она не признана кем-то иным. Так благожелательный отец - положительный в коллективе и на глазах у посторонних людей, но совершеннейшая противоположность в своем родном доме. В этом смысле, теперь Швондер представляет собою жертву идеологии, которая исправляет человеческую породу объективно, например, в процессе труда на благо другого. Отсюда нам рукой подать до рабства. Общество уничтожило индивидуальность и превратилось в общество рабов, которые кучкуются вокруг тех, кто устанавливает новые ценности на старинных мощах. И это существо одной формы существования, где имеется многое (коллективное) и единственное (лидер этого самого многого). Первое любит последнее и получается культ личности, в котором культовый лидер по природе своей оптимист, свято верующий в чудное преображение мира.
Не то Преображенский. Он стоит на стороне евгеники человеческой породы. "Одним словом, говорит он, гипофиз - это закрытая камера определяющая человеческое данное лицо. Данное! - а не общечеловеческое. Это - в миниатюре - сам мозг. И мне он совершенно не нужен, ну его ко всем свиньям. Я заботился о другом, об евгенике, об улучшении человеческой природы /.../ Я хотел проделать маленький опыт, после того, как два года назад впервые получил из гипофиза вытяжку полового гормона. И вместо этого, что же получилось? Боже ты мой! Этих гормонов в гипофизе, о господи...Доктор, передо мной - тупая безнадежность, я клянусь, потерялся". Профессор здесь столкнулся с пониманием, что мозг есть всего лишь одна из функций животной воли, сексуального либидо, биологического инстинкта. То есть мозг суть орудие инстинкта, а само сознание суть сознание сексуальности, в котором сексуальная воля индивидуума составляет ядро его темперамента. Отсюда более полно нами постигается, что такое феномен "сам себе на уме", в котором даже необразованный, неграмотный, глупый субъект мыслит себя очень умным, отличительным от других, великим и.т.д. Собственно, поражения гипофиза приводят, например, к такому заболеванию как гигантизм. Его можно мыслить как физиологически, так и метафизически или психически - мания величия (гигантомания): иллюстрация - помешательство Джонатана Свифта, развивающееся на почве сексуальности, описанной им в Гулливере: самое гениальное сочинение о культе личности или можно припомнить картину "Большевик" Бориса Кустодиева, на которой изображен большевик размером выше многоэтажных домов. Булгаков 26 октября 1923 года напишет в дневнике: "В голове умелого то же, что и у всех - себе на уме". Умелого, Булгаков, наверное, понимал, как деятельного, приспособленного для ручного труда человека. "В голове умелого" - то есть в голове умеющего что-то делать. Быть себе на уме - значит быть скрытным, хитрым, не обнаруживать своих мыслей, намерений. "Это человек опытный, себе на уме, не злой и не добрый, а более расчетливый" [Тургенев И., Певцы]. Или у Герцена в Кто виноват?: "Негров, конечно, не принадлежал к особенно умным людям, но он обладал вполне нашей национальной сноровкой, этим особым складом практического ума, который так резко называется: "себе на уме"". У Чехова в Черном монахе: "Минуту оба смотрели друг на друга - Коврин с изумлением, а монах ласково и, как и тогда, немного лукаво, с выражением себе на уме" [См. Фразеологический словарь русского языка. - М.: ИД "Диалог", 1998, с. 40]. Быть себе на уме, значит, переживать свой собственный культ личности.
Здесь социальный конформизм есть негатив религиозности, сексуальной и коллективной религиозности. Сексуальность, по определению, продукт коллективный и общественный. Индивидуальной сексуальности, как понятно, быть не может, если не принимать во внимание мастурбацию. "Кастрировать индивида - значит отрезать его от дерева рода, на котором он растет, и в одиночестве обречь на засыхание, что приводит к упадку его умственных и физических сил" [Шопенгауэр А. Мир как воля и представление. Дополнения. IV, XLII]. Булгаков, устами профессора, утверждает, что в гипофизе дано не общечеловеческое, а частное лицо. То есть индивидуальность зиждется на представлении сознания, тогда как сам инстинкт суть коллективное и общественное свойство. Об этом же говорят теории Фрейда, Юнга, Фуко в Истории сексуальности говорит о том же самом, воля к власти у Ницше основана на биологических силах инстинкта, религиозный экстаз Достоевского весь состоит из сексуальности, как впрочем и весь фанатизм в обширнейшем смысле слова немыслим за скобками сексуальности. Оргазм, в некотором смысле, есть экзистенциальное переживание апокалипсиса или, по Шопенгауэру, микропереживание смерти, конечности, завершенности, скачкообразной разрядки напряженности инстинкта. Иными словами, человеческая природа изначально представляет собою общественную природу, коллективную. К. Маркс в Экономико-философских рукописях 1844 года обосновывает именно этот факт, полагая при этом социалистичность и коммунистичность человека в самом его основании. Исходя из этой посылки, он требует возвращения человека к самому себе как человеку общественному, т. е. человечному, и такое возвращение у него есть истинный гуманизм, натурализм и коммунизм. В этом смысле коммунизм ретрограден. Однако, такое возвращение по Марксу может произойти только лишь скачкообразно и революционно. Кьеркегор так же, как и Маркс полагал, что жизнь, конкретный мир переходит из одного состояния в другое внезапно, вдруг, через "скачок". "Скачок" - это всегда импульс и сила. Не может быть никакого скачка вне рамок силы или воли. Иного качества в скачке нет никакого. Однако следует напомнить о деградирующим качестве этого самого скачка, перехода или прыжка, которое уже заложено в его основании как феномен временности. И здесь ни в коем случае нельзя говорить о прогрессе и регрессе, так как даже если есть регрессия, то она называется регрессией, потому что является сознательным процессом. Деградация, напротив, происходит тогда, когда человек реально осознает свою прогрессию, верит в неё, но в действительной экзистенции своей он деградирует, не замечая этого вовсе: скачет вперед, а оказывается позади. Деградацией поэтому сопровождается всякая революция и всякий скачок. Революция, призванная осуществить новые идеалы, наоборот, отбрасывает общество и личностей в архаическую, инстинктивную свою примитивность. Само по себе общество теперь действительно подобно ископаемому обществу человекообразных обезьян, в котором в самом деле нет частной собственности, ибо есть общественная собственность барачного типа или общие казармы, или пещеры, ямы, в коих прозябают свой век живые существа.
И вот "коммунизм" восторжествовал в отдельно-взятой стране и построил то изначальное человеческое общество, персонифицированное Булгаковым в Полиграфе Полиграфовиче Шарикове - заведующем отделом очистки, алкоголике, доносителе, воре, в человеке, чьими стремлениями полностью руководит инстинкт обладания или анархическое "взять всё, да и поделить". Ленинское, "чтобы изъять, нужно размежеваться" уже проявляется не в борьбе за общественную власть как таковую, а на самом примитивном (primitive - основной), плинтусном уровне общественного устройства. Кванты биологической воли обладания растекаются внутри социоуниверсума, который теперь внутри не есть нечто цельное, а есть чистое атомическое (А. Зиновьев) существование. Наступила эпоха общественной собственности, в которой главнейшей ценностью для каждого члена этого общества, стала являться частная собственность. Говорим - общественная собственность, подразумеваем - собственность частную. Ибо, коль скоро социальность и коллективность дана человеку априори, то невозможно обрести её вновь без того, чтоб не утерять её вовсе. Как бы поэтические соловьи соцреализма не вещали на весь божий мир о прекрасной жизни "советских" людей; как бы много людей насильно не сгоняли в общественные клоаки; как бы усердно научные и идеологические умы не творили нового человека со старыми батарейками; как бы много литература, поэзия и прочая изящная словесность не высмеивала частное, неумеренно завышая богатство коллективное общественный инстинкт частного обладания, причем обладания, которое достигается посредствам криминального скачка, силы и беспредела были двигателями этого "счастливого" общества, где и воспроизвелась вражда всех против всех. "Во всех людях, пишет Шопенгауэр, живет и проявляется одна и та же воля, но проявления её всегда борются между собою и терзают сами себя" [Мир как воля и представление. 3-е изд. - М.: Эксмо; СПб.: Мидград, 2005, с. 286]. "Все поделить" - не означает различимости, а означает разделить. Разделить - это не различить. Килограмм яблок можно разделить, но нельзя (условно) различить. Разделить, стало быть, говорит о том, что нечто целое было разорвано на части, где каждая такая часть от одного и того же целого, стала принадлежать каждому "по его способностям и по его уму". Поделить на всех, следовательно, означает, что способности, возможности и ум всякого считаются одинаковыми. Всякое уменьшение или увеличение с точки зрения "себе на уме" всякого невозможно. То есть равенство, справедливость и братство не зиждутся на уравниловке способностей или индивидуальных и личностных качествах. Они, возможно, могут существовать только в таком обществе, в котором способности, возможности и умственные качества каждого не являются частной собственностью носителя их, то есть такое общество, в котором нарушен принцип солипсизма, посредствам коего нарушения только и можно достичь альтруизма, только такое общество может полагать фактом своего бытия общественную сущность. Но коллективная сущность в действительном существовании требует не только того, чтобы к ней возвращались, но и того, чтобы она развивалась и трансформировалась из своей физики в метафизику или, хотя бы того, чтоб она не деградировала. Булгаков отрицает возможность физическими методами, даже и научными придти к улучшению человеческой породы. "Наука еще, - говорит в заключение повести профессор, - не знает способов обращать зверей в людей. Вот я попробовал, да только неудачно, как видите. Поговорил (Шариков) и начал обращаться в первобытное состояние. Атавизм". Перед изумленной публикой в этот момент Шариков из человека превращался в прежний свой вид - собаку. Булгаков идет здесь вслед за Ницше: "человеческое, слишком человеческое". И это постановка, как исходит из слов Булгакова, есть и первая ступень рождения человека как такового, с которой вообще начинается деградация его. Это можно подметить уже в самом народном диалекте. "Что еще в тебе не умерло?" - так говорят, когда обращаются к опустившемуся человеку, пытаясь найти в нем то человеческое, которое в процессе его экзистенции еще не успело отмереть вовсе. Или в другой форме об этом говорится так: "В тебе уже не осталось ничего человеческого" - то есть от рождения человеческое в нем было, теперь его не стало: субъективная личность деградировала. Вернуться в натуралистическую изначальность, значит вернуться к инстинкту, значит деградировать из того объективного состояния, которое стало нынче и которое стало таковым в ходе исторического развития общества.
А вот как излагает социалистическое деградирующее самоизбавление Чезаре Ломброзо: "Я старался добиться причины этого двойного умопомешательства и узнал следующее: отец их, тщеславный человек, питал страсть к алкоголю и промотал все свое состояние с друзьями; мать их была чрезвычайно пустым, горделивым существом и умерла, когда дочери были еще детьми; бабушка со стороны матери страдала горделивым бредом и внушила своим внучкам идею, что, выросши, они непременно выйдут замуж за принцев и графов; дедушка со стороны матери был помешанный; одна сестра умерла от чахотки, один брат - пьяница, другой - буян, третий перенес уже маниакальный приступ, четвертый, наконец, пьяница и честолюбец, убежал в Америку, похитив отцовские вещи; а все они чрезмерно преданы республиканским и социалистическим идеям". [Ч. Ломброзо. Любовь у помешанных. - Мн.: ООО "Попурри", 2000]. Отметим здесь культовые точки личности в социалистическом нигилизме, о котором речь велась у нас выше: "тщеславный человек", "горделивое существо", "горделивый бред", "честолюбец". А вот, что говорит Ф. М. Достоевский в своей статье Одна из современных фальшей: "Без сомнения, из всего этого (то есть из нетерпения голодных людей, разжигаемых теориями будущего блаженства) произошел впоследствии социализм политический, сущность которого, несмотря на все возвещаемые цели, покамест состоит лишь в желании повсеместного грабежа всех собственников классами неимущими, а затем "будь что будет". (Ибо по-настоящему ничего еще не решено, чем будущее общество заменится, а решено лишь только, чтоб настоящее провалилось, - и вот пока вся формула политического социализма.) Но тогда понималось дело еще в самом розовом и райско-нравственном свете. Действительно правда, что зарождавшийся социализм сравнивался тогда, даже некоторыми из коноводов его, с христианством и принимался лишь за поправку и улучшение последнего, сообразно веку и цивилизации. Все эти тогдашние новые идеи нам в Петербурге ужасно нравились, казались в высшей степени святыми и нравственными и, главное, общечеловеческими, будущим законом всего без исключения человечества. Мы еще задолго до парижской революции 48 года были охвачены обаятельным влиянием этих идей. Я уже в 46 году был посвящен во всю правду этого грядущего "обновленного мира" и во всю святость будущего коммунистического общества еще Белинским. Все эти убеждения о безнравственности самых оснований (христианских) современного общества, о безнравственности религии, семейства; о безнравственности права собственности; все эти идеи об уничтожении национальностей во имя всеобщего братства людей, о презрении к отечеству, как к тормозу во всеобщем развитии, и проч. и проч. - всё это были такие влияния, которых мы преодолеть не могли и которые захватывали, напротив, наши сердца и умы во имя какого-то великодушия" [В кн.: Ф. М. Достоевский, собрание сочинение в 30-ти т., т.21, сс. 130 - 131]. Трудность понимания слов Достоевского заключается относительно сказанного Ламброзо и в том, что он почему-то верит в силу неких теоретических идей, которые оказывают влияние на "голодных людей". Ведь в этой статье Достоевский говорит о себе в большей степени, нежели о голодных людях. Но сам он, вместе с петрашевцами, разжигаемый этими идеями, не был голодным, необразованным, некультурным. Напротив, еда у него была, книги он читал, европейскую мысль особенно знал. Как же можно сказать, что социалистические идеи разжигали похоть голодных и необразованных, если они и значение слов-то таких не знали. Голодный бедный украдет палку колбасы, бутылку водки, и доволен: он живет днем сегодняшним, завтрашнего дня он не хочет. Поэтому-то такому до революций, свержения старого, установления новых ценностей и прочей ерунды нет никакого вообще дела. Ему, скорее всего, завтрашний рай видится надеждою, подобную надеждам девушек на встречу с вором-принцем на белом коне, за счет которого они всегда устраивают своё меркантильное счастье. Толстой отписал крестьянам свою усадьбу, они растащили её по своим хатам, и счастливы. Пронесли гроб с телом своего барина и благодетеля до кладбища и спрашивают, кто им заплатит за это. Нет, тут вопрос не в "Накорми!", а во влиянии, которое мыслит в отношении себя каждая "интеллигентная личность". Весь мир - это спаренность людей, мысленно оказывающих друг на друга влияния. От мала до велика все желают оказывать влияние на другого, на других, на общество, не весь вообще мир или, на худой конец, на свою домашнюю собаку или кошку. Так и Достоевский полагает это влияние незыблемым, вечным, которое посредствам магических слов, преображает мир. Он правда не задумывался никогда, что пишут книги и читают их в процентом отношении лишь мизерная часть всякого общества вообще. Взять 150 миллионов жителей России и взять читающих, которых от силы если наберется миллион, то хорошо, а из этого миллиона еще нужно извлечь тех, кто читает внимательно, а кто невнимательно. Из этих же тех, кто читает в силу необходимости обучения, то есть тех, кому сказали, что, когда и где читать. И что у нас останется в сухом остатке? Ничто. Останутся лишь несколько сотен, которые посредствам чтения пытаются улучшить свой собственный мир, вернее пытаются оградить себя от деградации в этом мире. Остальное же большинство, сколько бы оно ни читало, всегда останется дурным и глупым, неподдающимся никакому улучшению или ухудшению. Субстанциональная константа глупости гораздо материальнее и действительнее любых внешних влияний, за исключением влияний насильственных: таких же, как и она сама. Например, можно предположить, что японцы начитались Булгакова Собачье сердце и теперь желают пересаживать людям внутренние органы свиней. Стало быть, суть повести им безразлична. Так собственно и происходит со всем тем, что читается и никогда не понимается. Поэтому говорить о том, что голодный склонен к грабежу из-за его предпочтения социалистическим идеям, никак нельзя, потому что это неправда и не соответствует действительному положению дел. Итак, проблема всеобщего культа личности стала более-менее понятной. Но культ неразрывно связан с понятием "культура", на которую привело нас вышеизложенное, поэтому как проявляется нигилизм в ней, будет рассмотрено в нижеследующей зарнице.
Зарница третья: Нигилизм культуры
Морализм русской интеллигенции есть лишь выражение и отражение ее нигилизма.
С. Л. Франк
Что такое культура вообще? Зачем она нужна и что составляет цель её стремлений? Все множество направлений её мне здесь не интересно рассматривать. Существует представление о высокой культуре и низкой. Так вот, что такое высокая культура - ответ на этот вопрос дает история. Мало кто может внятно растолковать понятие "высокая культура". Зато вырождение культуры, что создает бескультурье, или "рафинированную культуру" всегда и во всякие "всегда-настоящие" времена замечается. Цели культуры заключаются в том, чтоб способствовать развитию духа нации, нравственных качеств личности и прочее в том же смысле. Но каким образом, спрашиваю я, возможно, осуществить последнее в условиях, когда всякая личность суть культовая личность, которая в своих внутренних интуициях прозревает себя богом: "Не сказано ли в законе вашем: вы боги"? Коль всякая личность от рождения своего пребывает на высоте, то до какой еще высоты её собирается развивать культура? Ведь в культуре говорится о необходимости совершенствования личности, о приобретении ею cultura animi, о достижении духовных высот развития индивидуальности, о рождении бога в душе, который, как выяснилось, и без всякого дополнительного (второго) рождения в ней уже существует. Что может дать культура тому, кто считает себя умным, будучи натуральным дураком, или что она может дать дурному, который считает себя дурным? Если последний и считает себя таковым, то он не есть еще персона возвышенная, обладающая какими-то достоинствами, он есть всего лишь честный человек. "Да, я дурак, говорит он, и что с меня взять?". Должна культура каким-то образом соприкасаться с народом, или она существует, как и все вообще, в этом пресловутом иллюзорном "для-себя"? Если так, то почему она все время апеллирует к разумам такими понятиями как личность, человек, народ, свобода, любовь, вера? Разве простой некультурный человек не знает, что такое любовь, свобода, душа? С другой стороны, культура, как полагают, - это такое пространство, которое влияет на народ: такой-то деятель оказал влияния на целые поколения. В чем проявляется это влияние, когда оно было заметно в поколениях, каким образом окультуривались поколения, если бескультурье существует всегда? И не является ли сама культура причиною бескультурья?
Признаюсь сразу, мне неведомы ответы на все эти вопросы, потому что я вижу лишь неисправимость человеческой природы: она как-то произрастает из себя самой, наплевательски относясь ко всему внешнему, и этого ей достаточно, даже более, чем достаточно. И еще, внешнее, материально-техническое развитие, прогресс меня не интересуют тоже. В них нет ничего интересного вообще. Прогресс, когда камень, на котором сидел примитивный человек, который исключительно из комфорта был преобразован в стул, а позднее в кресло, как я считаю, не стоит того, чтоб он нём можно было бы писать целые книги, так как от этого существо человека ровным счетом нисколько не меняется. Культурное же пространство вообще я понимаю двояким образом. С одной стороны, оно суть массовая культура, которая существует всегда для настоящего и только для него; с другой стороны, она есть паутина индивидуальностей, где творения гениев существуют вне времени, то есть существуют всегда. Очевидно, что всякая массовость и коллективность уже подразумевают под собою нечто отрицательное, потому что всякая масса состоит из личностей, которые свято верят в то, что они существуют вне массы, оставаясь всецело внутри неё. Это относится, как и к обывательскому обществу, в котором никто не считает себя собственно обывателем, так и к культурному пласту этого самого общества, в котором никто не считает себя бездарностью, а многие так и вообще мыслят себя гениями и оплотами культуры.
Понятно, что далее меня будет интересовать массовая культура. Поэтому вернусь к нигилизму Базарова. Собственно, что он есть такое, если взять его в общем смысле. Это подспудное указание нигилистам на их нарциссизм, исключительно разговорного толка. "Молчите в своем углу, коли сил нет что-нибудь делать, а то и без вашего хныканья тошно, побиты, ну и сидите побитые". Тургенев здесь четко выхватил эту самую особенность "побитых неудачников", проповедующих необходимость действий, как требование к другим что-либо делать. И это деланье обосновывается в пафосных и восторженных памфлетах, которых в немереных количествах наплодила русская критика и литература. В основном таким образом обращались к студентам, и обращались только с тем, чтобы возбудить в них этот самый нигилистический, свойственный всякой юности дух. Интеллигентный "нигилист" здесь ставит себя как бы выше, он возвышает себя над глупостью, постигая свое величие в чувстве возвышенного. Что нужно упитанным интеллектуалам вообще - вопрос риторический. Всякий уже добравшийся до укромного кресла, проживший свой век кое-как, уже желает оказывать влияния и указывать направляющим перстом массе в некоторую ему только ведомую сторону. Однако жизнь прожита пошло, мысли вывернуты до непонятности и остается только отрицание. Но отрицание интеллигентных стариков суть брюзжание и только. Нигилизм же молодых - уже восторг и пафос, что и вовсе нигилизмом называть трудно, не принимая к сведению конформизм этого самого нигилизма. Однако пафос здесь имеет свойство экстатического восторга, пафос тут пророчит и проповедует. Восторг замешивается на самом гнуснейшем виде шарлатанства - на оптимизме. Желторотые бланбеки студенческой массы, которые еще и не жили, которые еще не имеют опыта, которые еще толком не держали красоты в своих руках, уже уединяются в кабинетах, в своих комнатах и мыслят об устройстве общества, пишут статьи, рассказы и романы. Читанные ими книги - то же самое, что и детские сказки. Канта ли им понимать, или от сказок рыдать - все одно. Их сознание говорит им о том, что и без опыта они знают достаточно. Связь эта еще ничего не знающих и тех, кто из мудрости своей пытается выскочить в дурость, образуется где-то посредине: ниспадающее упирается в восходящее или левое спаривается с правым. Два потока восторгаются друг другом в точке мнимого и модного уже нигилизма, и рождается иллюзия тупого и самолюбивого оптимизма, в котором либо прошлое когда-то очень давно в допотопные времена было лишено власти, и люди в нем жили как в раю абсолютно свободными гипербореями, подобные Адаму, либо будущее видится чем-то типа гомеровской страны феаков, идеальным островом, о котором Гомер говорит в восьмой песне своей Одиссеи. Очевидно, что время в такого рода нигилизме концентрируется в настоящем, отрицая действительность как прошлую, так и будущую, её возможность в этом самом виде. Так как и первое "либо" и второе говорит о чем-то однотипном, одинаковом, но, мыслимое сознанием времени, оно дает вот такой романтический результат.
Но от требований морали и нравственности ни те, ни другие вовсе не избавляются, так как почва, на основании которой они строят свои мнения, предполагает утверждение безнравственного и аморального настоящего бытия. Утверждением этой безнравственности подспудно навеваются всякие нигилистические теории и примененные в действительности практическим путем они делают саму действительность еще больше безнравственной, нежели она была ранее: происходит деградация. Степени этого больше деградирующего уже раздаются до такой аморальной широты, которая никакой культурной личности не предопределена. В результате чего она лопается как мыльный пузырь. "Взвейтесь! Да, развейтесь!", подмеченное Булгаковым, всегда играет с интеллектуальным культом личности злую шутку. У Булгакова в дневниках много можно прочесть о нравах интеллигентской современности того времени. Правда, непонятным остаётся вопрос, что на что влияет; то ли публика на культуру, то ли культура на публику, то ли объективность каким-то магическим способом влияет, как на крокодилов, и на первых, и на вторых. Но, скорее всего, здесь ни публика, ни её культовые кумиры ничем себе помочь не могут. Жена Ситникова считала его "дураком...и литератором". Наверное, два этих понятия в некотором смысле родственны, и не существуют одно без другого. Дело в том, что неважно, какие времена - тургеневские, пушкинские, гоголевские или булгаковские, советские - все одно: литература в них всегда есть нечто пошлое, неинтересное и дурное. А как она может быть иной в то время, когда издатели издают книги, которые должны читаться толпой, которая, по определению своему, суть толпа глупая. Публика, издатель и литератор порождают модный продукт, вступая друг с другом в интимный контакт и рождают текстовых мутантов. Собственно, толпа всегда собирается там, где много шума, или тот, кто создает шум, собирает вокруг себя толпу. Отчего и происходят гудение и шум. Однако, из этой шумливой и глумливой толпы, презревшей всякие ценности, откалываются в поисках истины и новых ценностей одиночки, вокруг коих, как говорил Ницше, и вертятся вечные основания мира. Франк именно поэтому взял эпиграфом к своей статье об этике нигилизма, о которой речь будет идти позже, такие слова Ницше из "Заратустры": "Не вокруг творцов нового шума - вокруг творцов новых ценностей вращается мир; он вращается неслышно".
Культ культуры и искусства как инструментарий интеллектуализированных рефлектеров, которых постоянно рассматривают через призму социального местопребывания и никак иначе, оформленный исключительно на основании утверждения личностного Я посредствам совершеннейшей и пустопорожней болтологии, в конечном итоге, ничтожит этот самый культ культуры. Трагедия русской интеллектуальной элиты заключается в том, что она, с одной стороны, порицает саму себя за безвольность, в которой личности вместо того, чтоб заниматься делом, "философствуют", с другой стороны, именно из её уст происходит отрицательное отношение к термину "философствовать", к философии. И этот парадокс очень интересен. Очевидно, он происходит из ощущения собственной культовости личностного Я. Причем ощущение это основано на самом плинтусном ощущении самого себя в данных конкретных условиях, в которых Я пребывает. Один из множества представителей культуры середины 19 века, конформист Чернышевский, существовал в культурном пространстве только лишь для того, чтобы ведать публике о внутреннем мире его личности, о характере, уме и роли его личности в литературе. Излюбленное, к слову сказать, занятие и нынешних прогрессистов. Вместе с тем, уже Ницше провел такую жирную черту между деланьем и разглагольствованием, что преодолеть её в условиях гипертрофированной и болтливой моральности интеллигентского сознания представляется мне совершенно невозможным мероприятием. "Вы, любители познания! - обращается он к интеллигенции. - Что же до сих пор из любви сделали вы для познания? Совершили ли вы уже кражу или убийство, чтобы узнать, каково на душе у вора и убийцы?" [Танец Заратустры. пер. М. Коренева. Г. Снежинская. - СПб.: Нева. 2005, с. 165].
Философствующий философ отрицателен здесь в том смысле, что не делает и не поступает так, как ему велят. Однако и философию, окультуренную уже отжившими свой век философами с академическими математическими корнями, также не стоит сбрасывать со счетов, потому что она занимается тем же самым, что и культура вообще, ибо неотделима от неё. Эту философию следует называть философствованием Нарциссов, находящихся от действительной жизни общества на расстоянии пушечного выстрела. Воображение я помогает возвышать свою личность до неимоверных высот. Оно опосредует само себя через величие и духовную высоту культуры, которая вывела себя за скобки того, что истинно существует в мире. Частные Я сталкиваются внутри этого амебного образования, в котором сильнейшее и хитрейшее, более всех аморальное Я становится во главу угла направляющего её влияния. И все приходит к пустоте или, конкретно говоря, все культурное превращается в ничто: и мы созерцаем культурный нигилизм, в котором всякий творец новых ценностей берет на себя ответственность выговаривать другим, что они должны делать. Вот один из примеров: Бахтин в К философии поступка пишет: "И в результате встают друг против друга два мира, абсолютно не сообщающиеся и не проницаемые друг для друга: мир культуры и мир жизни, единственный мир, в котором мы творим, познаем, созерцаем, жили и умираем; мир, в котором объективируется акт нашей деятельности, и мир, в котором этот акт единожды действительно протекает, свершается". И далее он выводит свое долженствование, которое "есть своеобразная категория поступления-поступка", исходя из чего, человек окажется нравственно-должным или вообще должным. Сделать из простого человека должника является излюбленной фишкой и единственной в своем роде прокладкой между "миром людей" и "миром людей возвышенных". Однако, это самое долженствование мы можем найти, и у древний греков, и у апостолов Иисуса, и у инквизиторов. И даже среди простых людей выражения типа: "в этом случае ты должен поступать так-то и так-то" или "должен был поступить таким-то образом, чтоб не было того-то", так мощно укоренены, что удивляться их проявлениям во всякие времена и вовсе не приходится. В этом смысле они категории вечные, как и вечное время - время, которое у Бахтина суть дурное время.
Зато Бахтин, по-шопенгауэровски, эстетически возвышен, как и Подорога в своей книге "Возвышенное". По счастливому для нас стечению обстоятельств последний написал эту вещь по заказу Фонда научных исследований "Прагматика культуры". Почему счастливому? Потому что "прагматика культуры" - это уже нечто новое. Если действительно наша культура становится прагматичной, то тем более все, что я говорил о ней до этого и все, что скажу дальше, выражает абсолютную истину в конечной инстанции. Но что же такое возвышенное? Книга Подороги (крайне не интересная вещь: могу её порекомендовать любителям гастрономической философии, весьма модной нынче ввиду возможности, как выражался Белинский, "объядения") ведёт нас к пониманию того, что возвышенное - это форма капитуляции перед действительным миром. В чувстве или в ощущении возвышенного, в его поисках человек убегает из мира и существует в мире текстов, картин, музыки и в прочем этого же рода. Тем самым он абстрагирует себя от мира, купирует свою связь с ним, и экзистенциально деградирует, эссенциально мысля обратное. Итак, чувство возвышенного никогда и ни при каких обстоятельствах не может быть тем, что может показывать нам некий рост личности, её эволюцию, ибо в конечном итоге, такая личность, в обратном отражении, утверждает даже не себя саму. Поэтому-то, сколько бы Бахтин и не говорил о необходимости социальности, он всегда остается в плоскости субъективного: от этого его не избавляет даже извращение языка и понятий. Подорога идет к возвышенному через вкус. Мол-де, говорит он, вкус - это не только животное свойство человеческой чувствительности, но еще, как отличительная черта возвышенного человека, способность судить о прекрасном. Но вкус - исключительно животного происхождения. Каждый индивидуум действительно обладает как просто вкусом, так и понятием прекрасного, что зиждется на культе личности вообще. Если бы уважаемые философы были несколько приближены к действительной экзистенции простого человека, то они бы обязательно обратили внимания на то, как жена слесаря пятого разряда, устав существовать в рутине, тратит все семейные сбережения на покупку дорогого шампанского и прочих деликатесов и устраивает супругу сюрприз в виде торжественного ужина при свечах. И кто скажет, что у них нет этого специфического влечения к прекрасному, тот глуп. Он думает, что способность к прекрасному - это такая лестница всяких разнообразных прекрасностей, которые по существу своему каким-нибудь образом отличаются одно от другого. Невозможность познать общее для всех этих явлениях и составляет существо деградации возвышенного, капитуляции, как я назвал это выше, личности перед лицом действительной экзистенции мира. Что же касается различий во вкусах, о которых не спорят, то и оно уже существует в самой животной природе. Если бы не было в животных этой способности к различению, то кошки бы ели сено, коровы вполне возможно бы уплетали мясо, а змеи бы запросто поглощали ягоды в лесу, а не лягушек. Оттого-то Подорога, детерминируя происхождение возвышенного и прекрасного, совершает всё ту же ошибку, на которой зиждется весь детерминизм. Здесь мы возвышенны таким прекрасным, которое происходит из насилия, унижения или страдания, как и физическая боль в мазохизме приводит к интеллектуальному и воображаемому удовлетворению и наслаждению. Иными словами, нам нужно сделаться как физическими, так и духовными мазохистами, чтобы быть возвышенными - и это существо деградации, причем абсолютной и совершеннейшей культурной деградации личности. Поэтому спаривание "я" с чем-то возвышенным не обязательно должно происходить в культуре. "Я" найдет себе нечто высокое, чему оно будет принадлежать, чему оно отдастся и чему оно будет служить и подражать так же, как и собака служит своему хозяину. Тот же Ницше советовал эгоистам смотреть на людей сверху вниз, как якобы только и может поступать лишь благородная душа. Но проницательность философа почему-то не усмотрела того, что и смотреть себе под ноги тоже означает смотреть сверху вниз. Ничто так не бросается в глаза как это смотрение себе под ноги. Одно только ощущение культурного "я", основанное на репрезентации культуры как сферы небесной, следовательно, и бесконечно огромной, опускает глаза его вниз. Высокий полет личности в нигилизме не позволяет ей открыто смотреть на мир, и она довольствуется тем, что смотрит прямо перед собою и смотрит в землю. Если дурак смотрит в небо, спотыкаясь на каждом шагу, но, не замечая разбитости своего носа, продолжает идти вперед, то умный дурак все время смотрит себе под ноги, боясь споткнуться, вследствие чего он и вовсе никуда не идет.
Дальше, хуже: культура увядает и увядает парадоксально. Я называю это скатывание вниз "парадоксами увядания". В этом увядании сфера культуры, в обширнейшем смысле слова, становится похожа на наглухо задраенную банку с пауками. Эльдар Рязанов в "Гараже" создал этот образ применительно к науке. В общем смысле этот феномен увядания нарисован в "Осеннем марафоне", откуда произошло понятие "бузыкинщина" - этакое безволие интеллигента советской эпохи. Раздавленный собственным нигилизмом, потерявший силы для борьбы, абсолютно бесхарактерный и вызывающий лишь отвращение тип. Олег Басилашвили так характеризует своего героя: "Думаю, в каждом из нас есть что-то от Бузыкина. Каждый находился или до сих пор находится в этом состоянии. Потому что Бузыкин - это типичный осколок советского интеллигента, которому и хочется, и колется, и мама не велит. И он теряет сам себя, потому что все время идет на компромисс" [Сопротивление материалу. Интервью в Российской газете от 20. 07. 2007 155 (4418), с. 27].
Но увы, наглядный квиетив бузыкинской воли - это обратное отражение проявления воли к власти. Отвратительна бузыкинщина не потому, собственно, что она в некотором смысле безвольна, а потому, что вокруг Бузыкина существуют самые разные люди, которые, во-первых, тяготятся мнимой инвалидностью героя, где они обречены на то, чтоб постоянно и ежечасно думать о нем, переживать за него и отрицать свои стремления во имя него, и, во-вторых, потому, что сам по себе Бузыкин не имеет воли к отрицанию, то ли самого себя, то ли отрицания других по отношению к себе. То есть он даже и в голову себе не берет, что на этом самом месте он является лишним человеком, который не в состоянии освободить других от самого себя. И эта невозможность убегания, с другой стороны, показывается стойкой инстинктивной предпосылкой давления, как говорят в народе, на гнилую жилу (жалость) ближних. Пушкин начинает Евгения Онегина именно стихами, в полной мере, раскрывающий образ Бузыкина в больном дяде Онегина. И этих типов культура (особенно советского периода) наплодила целую прорву. Собственно, чтоб не вдаваться в пространные рассуждения, лучше повторить уже сказанное ранее. Такой нигилизм всегда утверждает (конформирует) то, что отрицает. В этом смысле он подобен акуле, которой разрезали брюхо и бросили в море: тогда она начинает пожирать свои собственные внутренности или австралийскому муравью бульдогу, разрезанному пополам - тогда челюсти его начинают нападать на хвост, который, в свою очередь, ловко отбивается от атак. Я про акулу говорю к тому, что простеленная под всех и под каждого, советская культура была подобна в те годы средневековой испанской santo oficio de la inquisicion - святой палаты инквизиции, - которая безжалостно истребляла нарождающиеся таланты. Вследствие чего мы сейчас имеем то, что имеем. Чтоб забыть все эти образы, подвергнуть их забвению нам, наверное, понадобиться время. Радует одно: историческая память не основывается на желаниях и чаяниях отдельных личностей. Там действуют совсем иные временные законы, законы вечные. Но и современное время порождает новые типажи новых русских интеллигентов. Сейчас они такие же безвольные, как и их предки. Только типы эти либо неизлечимо больны, либо являются терпигорцами, которых обязательно все вокруг бьют палками, либо этакие, как модно сейчас говорить, обезбашенные типы, впадающие в абсурд. На этом фоне блекнет всё. Даже возвращение к классике, которая интерпретируется по-новому, воссоздаёт такие причудливые формы, где уже Плюшкин становится "героем нашего времени". Тут уже культура не акула, а собака, пытающаяся ухватить себя за свой собственный пышный хвост, который по-алкивиадовски (В. В. Розанов), в конечном итоге, отрубается.
Собственно, культура и творчество являются сферами высокими в представлениях тех, кто слишком далеко находится от неё и тех, кто внутри культуры страшно далек от неё (недалекие культурные люди). Публика, пользующаяся продуктами её, и актеры, например, которые транслируют эти продукты восприятия, постоянно находятся в противоречии друг с другом. Басилашвили в том же самом интервью подмечает, что когда он играет плохо, публика восторгается, когда же считает, что играет прекрасно, публика, напротив, полагает, что он играет плохо. И вот Гоголь в самом начале своего писательского пути имеет прекрасные отношения к искусству, но, соприкоснувшись с ним вплотную, пишет Избранные места из переписки с друзьями. Булгаков, оставив медицинскую практику, весь находится в романтизме литературного творчества, но, ознакомившись поближе с личностями литераторов, написал Мастера и Маргариту. Молодой Ибсен и его Столпы общества в преклонных годах. Доде и его Бессмертные. Пушкин и Лермонтов об интеллигенции. В. В. Розанов в Сумерках просвещения и вообще по отношению к интеллигенции. Н. Н. Страхов в Письмах о нигилизме, Из истории литературного нигилизма и в Борьбе с Западом в нашей литературе яростно критикует просвещенство как одну из форм нигилизма. Ницше и Шопенгауэр, Сократ и бродячие риторы, Ламетри и Ламарк, тот же Сартр - все они были самыми великими критиками культа личности в культуре, в которой все построено на деньгах. Эта дурная тяга к проклятому золоту, к ничтожным копейкам обуяла и церковь. Монахи теперь судятся в судах за право обладания землями, сгоняют с земли простых людей, ходят по Валааму с пистолетами и запугивают обыкновенных граждан. В пьяном виде за рулем иномарки сбивают насмерть дитя, но откупаются от наказания и продолжают заниматься "божьим" промыслом. Радуются, если какого-нибудь богатого убили, требуют несусветной платы за отпевание усопшего или за крещение новорожденного, заставляют паству собирать металлолом, чтобы сдать его, а на вырученные деньги построить себе недурственный дом. Сетуют на то, что работать стало не с кем потому, что вокруг одни голубые, воруют, пьют, сквернословят и прочее. Деньги погрузили всякую высокую моральность в блуд. "Живая церковь беснуется" - запишет в дневнике Булгаков. Но сей факт не означает того, что чистый сердцем, как говорил Вагнер, не войдет в священный Грааль. По изложенному выше закономерному течению временной перспективы именно презревший фальшивое материальное счастье, только и может войти в вечность исторической памяти.
В проблематике культа личности в культуре имеется одна существенная загадка. Состоит она в логическом непонимании проповедования того обширнейшего пласта мнимого безволия, который в миниатюре был представлен в так называемой "бузыкинщине", в смысле какой-то неестественной тяги её к компромиссам, к смирению. Противоречие, собственно, состоит не в самом факте смирения, компромисса или согласия со всеми, всем и прочим, а в том, что культура говорит об этом, как бы требует этого смирения от, по её мнению, невежд, которые находятся где-то внизу этой системы. Иными словами, бузыкинщина - это описание некоего терпигорца, который в сфере культуры не может полностью реализоваться, не может ощутить счастья, свободы и прочего. То есть интеллигенция говорит, что быть в культуре человеку вовсе и не обязательно, потому что это всегда зло для него самого. Культура говорит о самой себе дурно точно так же, как и продавщица на рынке, все свои годы продававшая на нем всякий ширпотреб, желающей стать рядом с нею подруге, рассказывает, как плохо и невыгодно торговать на рынке, и рассказывает это лишь затем, чтобы отбить у дружественного ей конкурента охоту стать рядом с нею. Так и культура. Пока она существует вдалеке от её потребителя, она мыслится чем-то нравственным и моральным. И только в таком видении она может и быть таковою.
Франк С. Л. в статье Этика нигилизма с подзаголовком к характеристике нравственного мировоззрения русской интеллигенции, опубликованной в 1909 году в книге Вехи: Сборник статей о русской интеллигенции называет разложение морально-нравственных основ русский интеллигенции "моральным нигилизмом". Этот моральный нигилизм нам следует понимать как нигилизм, проговоренный вслух, напечатанный в прессе и прочее в том же духе. В действительной экзистенции русской интеллигенции, как сообщает Франк, происходило моральное деградирование, которое похоже на гниение аристократии Древнего Рима. "Если под религиозностью разуметь фанатизм, страстную преданность излюбленной идее, граничащую с idee fixe и доводящую человека, с одной стороны, до самопожертвования и величайших подвигов и, с другой стороны - до уродливого искажения всей жизненной перспективы и нетерпимого истребления всего несогласного с данной идеей, то, конечно, русская интеллигенция религиозна в высочайшей степени /.../ Кто любит истину или красоту, того подозревают в равнодушии к народному благу и осуждают за забвение насущных нужд ради призрачных интересов и забав роскоши; но кто любит Бога, того считают прямым врагом народа". Ясно, что преимущества пропагандированной моральности всегда затмеваются её недостатками, выраженными в борьбе с означенной гипертрофированной аморальностью, то ли буржуев, то ли пролетариев, то ли просто народа, то ли некоего отрицательного мифологического типажа (ведьмы, враги, анархисты-индивидуалисты, архаровцы, кулаки, евреи и. т. п.). Иными словами, обществу, чтобы оно было обществом, нужны козлы отпущения, на волне борьбы с которыми оно может образовываться и быть вообще-то обществом. Будь то враг внешний или внутренний.
Как бы то ни было, культурное пространство, воспроизведенное и мыслимое как нечто отличное от государства и власти, само проспиртовалось властным духом, переняв на себя ту идиотическую транскрипцию господства, выраженную в словоупотреблении "власть над умами и душами", в которых творческая личность реализует свое стремление к обладанию не материальными средствами, а чем-то духовным - умом, душами. Такое обладание (пользование чужою душою) испокон веков распознавалось как обладанием дьявола. Без этого стремления невозможно помыслить такого, чтобы спускаемое, скажем, сверху, не вступало в противоречие с тем, что растет снизу. Отбросим здесь низ и верх и скажем - слева и справа. Тогда вся иерархическая конструкция ранее возведенная традиционалистами всех мастей в статус вещи, достойной благоговения, рушится как карточный домик. В горизонтальной перспективе, которая только и есть чем-то действительным, нет места опусканиям и поднятиям, если не принимать во внимание культ личности "я". Но выше было сказано, что "я" от самого своего основания деградирует. То есть культовое местопребывание его и без наличия влияния культуры уже находится на гипотетическом верху. Именно поэтому культура всегда выступает только лишь статистом, продукты её постоянно запаздывают, поэтому сегодняшним деятелям остается пользоваться классикой, ибо классика - это продукты, отобранные временем.
Беру наугад журнал Октябрь 6, 1986 года. Читаю фамилии авторов, представленных в номере, и не нахожу ни одной знакомой фамилии. Все они выпали в осадок: творчество их, которое существовало чуть больше двадцати лет назад, уже никого не интересует. Писанина, которой они занимались, была уже изначально обречена на забвение, потому что двигалась она в русле угодном кому-то, чему-то и когда-то. Все эти имена оказались fuera de cubertura (вне зоны действия сети - исп.) жизни. Таким образом, и культура, желая одного, исчезает в другом, а общество как существовало в бескультурье (бескультурье я понимаю дословно: существовать без культуры), так и существует. Можно припомнить здесь, например, картины Питера Брейгеля-старшего, где он изображает Иисуса совершенно не выделяющегося от простых людей или тонущего в реке Икара на фоне безразличных к этому крестьян, которые занимаются своими насущными делами. Осознание феномена легко добыть, совместив декларированное в книгах с тем, что существует в реальности. Если у кого-нибудь есть желание от души посмеяться, то я рекомендую почитать на досуге статьи и трактаты ученых о чести, благородстве, свободе, любви. Право дело, любовь с точки зрения доктора биологических наук, описанная в строгом соответствии с научной терминологией, со ссылками на авторитетные первоисточники может дать организму так необходимый ему ген юмора. Но лучше всего почитать о свободе, как её понимают физики и ученые-ядерщики, и еще смешнее становится тогда, когда эти же самые наукоёмкие умы начинают разглагольствовать о том, каким манером должно быть построено равноправное общество. Смешное здесь то, что всю свою жизнь деятели от мензурок и логарифмических линеек проводят, вглядываясь в те сферы, в которых нет ничего из того, о чем они впоследствии размышляют. Звание профессора химических наук, наверное, действительно позволяет вслух размышлять о благочестии, нисколько не чувствуя уколов совести по поводу, некоторого рода, лживости этих высказываний. Ложь, хотя и не сознательного характера, но все-таки ложь. Она показывает лишь одно: интеллигентные попугаи, подобно Фуко, свято верят в то, что за их словами "угадываются битвы, победы, раны, господство и рабство". Наука, как таковая, есть самое первое условие, которое формирует неравноправие в обществе, о чем уже писал Руссо в Трактате о происхождении неравенств. Уже само установление науки как общности людей составляющих её искусственно, вводит в общественное устройство некие ступени, на которых находятся живые существа. Наука, изначально отколовшаяся от церкви и власти, все же в сути своей осталось столь же культовой, как и её родители. Более того, по какому-то дурному недомыслию в неё стали полагать некие морально-нравственные нормы, которых можно достичь, я извиняюсь, разглядывая целыми днями бактерий в микроскоп, постоянно думая, при этом, о том, как бы побыстрее высмотреть в инфузории что-нибудь этакое, которое потянуло бы на докторскую степень, а через неё и на дачку в престижном районе.
Суть всего - в делах человеческих, в образе жизни. Сами по себе дела необходимы, чтоб мыслить о чем-нибудь. Человек, когда что-то делает, отвлекает рефлексирующее сознание и в моменты деланья мыслит о чем-нибудь, несвязанном с делом, которым он занимается. У В. В. Розанова в Опавших листьях это особенно заметно: "Отчего нумизматика пробуждает столько мыслей? Своей бездумностью. И "думки" летят как птицы, когда глаз рассматривает и вообще около монет "копаешься". Душа тогда свободна, высвобождается. "Механизм занятий" (в нумизматике) отстранил душевную боль (всегда), душа отдыхает, не страдает. И, вылетев из-под боли, которая подавляет самую мысль, душа расправляется в крыльях и летит-летит. Вот отчего я люблю нумизматику. И отдаю ей поэтичнейшие ночные часы (за нумизматикой)". Это философско-художественное описание сознания обращенного в другую сторону от того, что оно есть, и которое при этом остается самим собою, нисколько не обращаясь в то, что оно есть. Весь Розанов таков. У него мысли, то за нумизматикой, то за набивкой табака, то за корректурой статьи, то за чаем, то на извозчике. Толстой весь был погружен в свои мысли в момент сенокосов. Да, и вообще человек трудится или занимается какими-либо делами только лишь для того, чтобы иметь возможность мыслить о чем-нибудь ему приятном, и мысли такие, проявляющиеся в его сознании, скажем, свободным образом, спонтанно-образовавшимся в сознании, кажутся поэтичными и приятными. То же самое и ученые. Мораль в их голове проявляется вдруг, в тот самый момент, когда они пристально вглядываются в экспериментальный материал. Она здесь есть некий побочный продукт психики: рекуперация сознательной деятельности, обратимая рекуперация, которая Толстым называлась "отвлеченной моралью".
Тургенев же в Базарове желал совместить волю и знание, которые, по его мнению, разделились, в чем он и видел сущность отрицания вообще. В своей речи, произнесенной 10 января 1860 года (за два года до написания Отцов и детей) на публичном чтении в пользу Общества для вспомоществования нуждающимся литераторам и ученым он выражает это вполне ясно: "Но в отрицании, как в огне, есть истребляющая сила - и как удержать эту силу в границах, как указать ей, где ей именно остановиться, когда то, что она должна истребить, и то, что ей следует пощадить, часто слито и связано неразрывно? Вот где является нам столь часто замеченная трагическая сторона человеческой жизни: для дела нужна воля, для дела нужна мысль; но мысль и воля разъединились и с каждым днем разъединяются более" [Гамлет и Дон Кихот. - Русская критика...Там же, сс. 352 - 370]. Привести эти силы к согласию в личности, и было целью написания романа. Вследствие чего он вывел формулу, что нигилизм имеет хоть какое-то обоснование лишь в стремлении к знанию, в пути поиска истины, который никогда не завершается вплоть до самой смерти носителя нигилизма. позже в Европе заговорят и о воле к смыслу (Франкл), о воле к истине (Фуко). То есть Тургенев ясно проводит мысль, что человеку должно развивать волю к знанию. Развивать он её должен вдали от научного или культурного общества: где-то в провинции в окружении той её специфической угнетенности, где в окружении местных пацанов можно спокойно резать лягушек или заниматься иными исследованиями и исполнять, тем самым, самое великое наслаждение свое. В таком нигилизме пока еще нет ничего злокозненного. Но он становится таковым тогда, когда ученая голова поняла, что достигла познания истины, которую необходимо прививать как прививку другим людям, стоящим "ниже" этой самой личности. И получается, что целое многообразие "знающих истину" начинает двигаться от знания к воле, то есть двигаться в обратную сторону. И здесь мы сталкиваемся с тем мракобесием отстимулированного интеллекта, который теперь тяготеет к жестокости и к фанатизму, привязанный к одной известной идее, даже идее лживой, абсолютно безнравственной и глупой. Создатель её идет на всякие хитрости, чтобы она была признана, хотя бы частью его друзей и коллег. Потому крайне опасно безоглядно следовать тому, что пытаются навешать на уши. Молодой и юный нигилизм здесь как раз кстати: он в противовес лжи, стекающей сверху, может еще оставлять человека самим собою. Однако, "до тех пор, - говорит Розанов, - пока вы не подчинитесь школе и покорно дадите ей переделать себя в не годного никуда человека, до тех пор вас никуда не пустят, никуда не примут, не дадут никакого места и не допустят ни до какой работы (история русских училищ)" [Опавшие листья. Короб второй и последний]. Но те, кого уже допустили, и составляют существо культуры в обширнейшем смысле слова, следовательно, составлено она из "никуда не годных" людей, людей неполноценных, если говорить прямо. Это же самое написано в главе "Подберезье" из "Путешествие из Петербурга в Москву" Радищева. В ней приводится разговор Путешественника с воспитанником Новгородской духовной семинарии, человеком из народа, который сам себе пробивает дорогу к знаниям потому, что понял, что современная система образования порочна и не способствует подлинному просвещению. Критика "просвещенства" Страхова происходит отсюда же. Или Базаров так отвечает на вопрос Павла Петровича о непризнании им искусства: "Искусство наживать деньги, или нет более геморроя!".
Личность в культуре - это такая личность, в которой остро развито чувство собственной неполноценности, какой-то постоянной ощутимости себя как недоделанной до некоего эталона субстанции. Субстанция эта, тягучая и жидкая, подобна болоту, в которой застаиваются все истинные стремления души и духа. Личность в культуре суть некое подобие нереализованного отца, который заставляет своего сына раскрывать некие таланты, насилуя его волю, подвигает к тому, в чем видит свою собственную неполноценность. Детей заставляют быть талантливыми спортсменами или гениальными музыкантами, математиками или ещё кем-то. Родители упиваются своими гениальными чадами (дети индиго), реализуют через них свою собственную пошлость, и предустанавливают тем самым будущее несчастье своим отпрыскам. И всё лишь ввиду того, что в этом смысле где-то нарушен естественный закон развития всего живого в природе. Если же биологический закон отношений отцов и детей не нарушен, то отцы стремятся уничтожить всякие стремления своих отпрысков: например, совсем удаляют их от себя и от той сферы, в которой они сами достигли реализации. Поэтому во множестве случаях можно встретить полнейшее деградацию детей "знатных" родителей.
Мыслимо ли, к примеру, заставлять еще юный живой организм задумываться о смысле жизни? Ведь о смысле или цели жизни человека талдычит вся русская культура от самого, наверное, своего основания. В.К. Кюхельбекер написал стихотворение Бессмертие есть цель жизни человеческой. И как это понимать тому, кто только начинает жить? И что он должен, спрашивается, делать, чтоб достигнуть бессмертия? По Кюхельбекеру, он должен жить морально, никого не трогать, не добиваться власти, не зарабатывать денег, не жить короче говоря. И что? Это и есть залог бессмертия? Человек имеет возможность избежать смерти, живя определенным образом? Приблизительно этот же самый смысл видят в жизни практически все русские духовные философы и литераторы. И получается, что все они поют под одну религиозную дудку. Никакой фантазии нет: везде одно и тоже - бессмертие как смысл. Было бы возможно бессмертие, то, я утверждаю, пользование именно этой возможностью и было бы целью жизни всех людей без исключения. С введением христианства этому смысловому аспекту отводится еще более широкое место. В нем смысл суть фетиш насилия и власти над человеком. "Ты не знаешь, кто ты есть, и зачем ты живешь, значит, ты не имеешь жизненных принципов, без которых не бывает порядочного человека: чтобы это все постичь, ты должен слушаться меня, основывать свои действия на моем собственном опыте, повторять то, как я жил и тогда ты познаешь смысл своей жизни". Так говорит культура молодым людям. Вследствие чего, ввиду абсурдности посылки, сам смысл становится дикой и дурной бессмысленностью. Особо умные персоны получают по электронной почте письма от космического разума, которые отправляют так называемые уммисты и, пытаясь распознать написанную белиберду, мнят себя умными, потому что глупым не дано понимать бессмысленные абракадабры.
Почему такое происходит; почему вопрос о смысле жизни обращается в абсурд? Потому что сама постановка вопроса уже предполагает обоснование будущей категории времени. Вопрос, что есть для тебя смысл жизни - означает, что есть для тебя будущее, и какое ты выбираешь для себя будущее. Никто, никогда, ни в каких случаях, даже сумасшедшие пророки не ведал, не ведает и не будит ведать о том, какое будет будущее. Еще менее имеется возможностей в деле выбора своего собственного будущего. В самом деле, русская культура стараниями всяческих её представителей, накрыла саму себя "покрывалом майи". И она теперь стала похожа на русскую еврейку, эмигрировавшую в Израиль, где она проклинает своих предков за то, что те научили её русскому языку и забили ей голову русской литературой и русскими традициями. Нигилизм есть здесь то, что говорит Хайдеггер в отношении Ницше, а именно, он есть "то долговечное событие, от которого существенно меняется истина о сущем в целом, тяготея к обусловленному ею концу" [Европейский нигилизм. Там же, с. 81]. Тяготела к своему концу от самого своего образования наша литература. Она разбухла и лопнула - это во-первых, и, во-вторых, если принять во внимание развитие умственной деятельности человечества вообще, то литература, взятая отдельно как система, всегда находится в деградирующем состоянии лишь потому, что посредством примеров из жизни ровным счетом ничего нельзя доказать, и ничего нельзя опровергнуть. Собственно, литературная беллетристика пишется для той части публики, которая если и понимает что, то только на примерах, на сравнении своего собственного бытия с бытием героев, описанных в романах, повестях и рассказах. То есть в некотором роде литература предназначена для людей, скажем, глупых. У немецкого баснописца Геллерта очень хорошо сказано об этом: "Кому бог отказал в уме, тот на примерах понимает". На примерах понимали литературу наши известнейшие критики. Мир для них таков, каков они о нем прочитали в романах, а не такой, какой он есть на самом деле. На самом деле жизнь намного суше, пустынней и скучней, чем об этом рассказывается, так как писатель не может написать роман так, чтоб в нем не было его собственных фантазий и воображений. Если же взять и просто описывать то, что есть, то не было бы в природе никаких толстых романов, а были бы маленькие фельетоны.
То же самое аналогии смысла с иными смыслами. Они, по определению, несостоятельны, но смысл, понимаемый как неразрывная связь с уже установленными кем-то смыслами, или смысл, который только собирается быть установленным, но в другой личности, полагая своё собственное выше, чем собственное иной личности - есть абсолютная сущность нигилизма, в котором бессмыслица обретает саму себя в личности, которая имеет понятие о смысле. Чеховский пассажир первого класса, инженер, коему под воздействием ничтожного мотива в голову лезли крупные мысли, для которого популярность была его сумасшествием и, который распознавал людей его окружающих, пустыми, ничтожными и даже дрянными, "не знал настоящих способов [достижения абсолютной известности] и, желая схватить славу за хвост, зашел не с той стороны". С головы или с разумности, надо полагать, если следовать чеховской иронии. На стр. 128 вышеозначенной книги Хайдеггер поясняет, анализируя проявления сущности нигилизма в западной истории, описанной Ницше, что уже вкладывание ценностей в мир есть нигилизм, который у Ницше проясняется через три состояния: (1) нигилизм как психологическое состояние "должен наступить" в виде полагания искомой вещи такой как "смысл", (2) "наступает", в чем решающим условием является введение верховных ценностей, где в качестве смысла полагается "объемлющая и вибрирующая целость, единство" и (3) "Здесь мысль заглядывает вперед, в то наступающее, когда нигилизм впервые обретет себя в полноте своего существа". В первом пункте Хайдеггер обозначает условие возможности, во втором - действительное начало, в третьем - полное осуществление нигилизма. "Так впервые история нигилизма как история достигает в своих существенных чертах "изображения" в целом" [Там же, с. 129].
Смысл же, как таковой, всегда есть нечто хорошее. В буквальной интерпретации диктатура смысла - это диктатура добра. "Воля, волящая хорошего человека, пишет Хайдеггер, есть, конечно, тоже воля к власти, но в образе бессилия человека для власти" [Там же, с. 162]. Культурные типажи именно то, что называет Хайдеггер "бессилием человека для власти", для действительной власти. Неимения натуральной силы властвовать и доминировать обращаются к культурному пространству, в котором первым условием культурной личности, является именно это характерное действительное бессилие, в некотором смысле слабости, обретающая свою силу лишь в продуктах творчества, в которых ясно видно самовыражение культа личности, и только оно одно. Как появляется это самовыражение, являющееся таковым лишь в виде самовыражения самого по себе нигилизма, требует для рассмотрения отдельной главы, которая чуть позже ниже и последует. Смысл как власть или принуждение всегда обладает некоей структурой. Данные структуры самых разных частностей называют дисциплинами (научными, теологическими, литературными и прочими). Само понятие "дисциплина" уже говорит о том, что некоего человека пытаются дисциплинировать в соответствии с определенной дисциплиной. В силу чего дисциплинированный таким образом субъект становится специалистом в узкой области, занимая определенное ему место. В соответствии с этим местом он себя и идентифицирует. Смысл его становится смыслом, который принят именно в данной дисциплине. Плюс к этому всякая дисциплина имеет свой специфический язык, на котором она разговаривает, и согласно которой нашему гипотетическому субъекту следует излагать свои мысли. Каждая его работа должна соответствовать определенным правилам, оформляться согласно принятому ГОСТу, и она не должна выходить за рамки, определенные его полномочиями. Вследствие чего человек лишается связи с остальным многообразием самого себя: он закупоривается в подставленном ему социализированном пространстве, лишаясь одного из самых основных составляющих личности - свободы. Таким образом, структуры, законы, инструкции и распоряжения, которые наплодило общество, будучи, с одной стороны, вполне логически обоснованными как необходимые, с другой стороны, подавляют всякую возможность для личности конституировать в процессе своего существования что-то новое. Также и эти дисциплинарные структуры не избавляют себя от ошибок и заблуждений. Поэтому и бытует вполне официально мнение, что развитие всякой дисциплины происходит как череда следующих друг за другом заблуждений, где отрицание их и является, собственно, истиной. То есть само отрицание уже подспудно формирует всю деятельность, которой занимается та или иная часть культуры. Здесь, конечно, более речь идет о науке. И вообще, чтобы существовать в обществе вполне комфортно (конформно) нужно быть дисциплинированным: таким же, то есть, как и все те, кто подчинил себя этому самому принуждению. Мишель Фуко по поводу дисциплинарного принуждения в инаугурационной лекции в Коллеж де Франс прочитанной 2 декабря 1970 года под названием Порядок дискурса говорил: "Дисциплина - это принцип контроля над производством дискурса. Она устанавливает для него границы благодаря игре идентичности, формой которой является постоянная реактуализация правил. В плодовитости автора, в многочисленности комментариев, в развертывании той или иной дисциплины привыкли видеть по преимуществу бесконечные ресурсы для производства дискурсов. Может, это и так, но в не меньшей степени это также и принципы принуждения. И, вероятно, невозможно до конца отдать себе отчет в позитивной и умножающей роли перечисленных процедур, если не принять во внимание их функцию ограничения и принуждения" [в кн. Воля к истине...там же, с. 69].
Таким образом, культура в том всегда-настоящем виде по сути является культовой нигилистической формой, в которой то, что утверждается, является в действительности тем, что отрицается. Например, любовь. Все в культуре призвано служить чистой любви, но в результате само бытие её, бытие исключительно рационально-прагматичное ничтожит всякую возможность проявления в ней того, что можно вообще назвать любовью. Как любовь может быть в той сфере, которая выродилась в то, что приносит только лишь материальную выгоду, совершенно, непонятно. Зато понятно другое: все конформное творчество, в обширнейшем смысле слова, это самовыражение её нигилизма. Бердяев Н. А. в Истоках и смысл русского коммунизма в главе Русский социализм и нигилизм (II, 2) пишет: "Писарев, Чернышевский и Добролюбов - просветители. Но русское просветительство, по максималистическому характеру русского народа, всегда оборачивалось нигилизмом". Иными словами, культурное просветительство никогда не было максимализмом, в который только и можно полагать любовь или свободу. Согласительная минимизация, стремящаяся сдуть личность до полного её усыхания в ничто, собственно, и есть то, чем занимается общепринятая культура. Хотя она желает делать из дурного и глупого человека, человека нравственного. Однако в даосизме есть повествование о том, как Конфуций пришел к Лао Цзы дабы спросить того, каким образом можно сделать людей высоконравственными, на что получил ответ, что сам такой вопрос мог появиться в голове безнравственной личности. И оказалось, что конфуцианство осталось государственной религией Китая, и подспудно навевала своим дух маоизм, который в так называемой культурной революции устраивал геноцид над образованными и умными людьми. Председатель Мао тогда вывел формулу: на чистом сознании, как на листе, можно выводить самые прекрасные иероглифы.
Не стоит здесь смешивать одно с другим. Когда я с отрицательной точки зрения рассматриваю культуру как таковую, я имею в виду, например, историю с Пол Потом, который был в свое время уважаемым учителем. То, что он творил в Кампучии, носит название геноцид своего собственного народа. В таких типах каким-то дурным способом совместились и интеллектуальность и жажда к насилию, к уничтожению тех, кто мыслил отличным от них образом. Вернее, убивались практически все: и те, кто мыслил отличным образом, и те, кто вообще никак не мыслил, и те, кто мыслил одинаково. Здесь вступает в действие технология Духа Согласия. Если человек соглашается с тем, что мир - это борьба всех против всех, или что он есть то место, в котором пес пожирает псов, и если человек начинает актуализировать самого себя в реальности, основывая свои взгляды именно на том, с чем он согласился, и если он, понимая отрицательность действительности, пытается её изменить теми же самыми средствами, которые в ней существуют и которые для него являются истинными, то, в самом деле, геноцид неизбежен. Условием, которое помогает реализовать его абсолютно, является достижение состояния безнаказанности, гарантированной безнаказанности. Так и Пол Пот говорил, отвечая на вопросы, относящиеся к существу его геноцида, что "политической борьбы не бывает без жертв". А на вопрос, не жалко ему сотни тысяч убиенных им людей, ответил: "Но товарищ, покажи мне хоть один документ, доказывающий, что я ответственен за их смерти: я никого не убивал". Зато охранник из его свиты гордился тем, что самолично убил три с половиною тысяч человек ударом мачете по затылку, и гордился тем, что убивал быстро, без мучений для жертвы. Пол Пот, оказывается, посредствам закона пытался доказать свою невиновность. Нет бумаги - не виноват, а трупы не моих рук дело. Например, нынешнее казнокрадство и взяточничество чиновников так же основано на законной недоказательной базе этого самого казнокрадства. Здесь, понятно, о нигилизме и вовсе не стоит говорить, ибо там, где есть геноцид, диктатура, террор, там нет и намека на него, потому что нигилизм, что будет ясно позже, в основных точках своих показывается отрицанием всего этого.
В заключение стоит сказать о том, что же есть полезного в культуре, так как огульно отказывать ей в наличии чего-то положительного, во-первых, нелепо, во-вторых, нелогично, потому что культура есть, и этого "есть" вполне достаточно, чтобы говорить о её целесообразности. Целесообразность эту я лично вижу вот в чем. Коль скоро культура - это добро и благо, то она должна подчиняться метафизическим основаниям блага. Суть этого основания хорошо можно раскрыть, проведя аналогию её с человеческим добрым типажом. А именно; добрый человек потому добрый, что имеет в себе то качество, свойственное ему от рождения и данное природой, в котором у него есть необходимость делать благие дела в отношении другого человека. Эти другие люди могут быть кем угодно: родители, жена, дети и прочие, это я говорю для тех читателей, слух которых может покоробить вышесказанное только лишь потому, что они понимают под благодеяниями исключительно деяния, которые направлены на существа совершенно гетерогенные благодетелю. Никак. Здесь я имею ввиду сам факт благодеяния, очищенный от личностей, которые их получают. Так вот из того факта, что врожденная способность человека суть способность благодетельная, то сам факт благодеяния уже есть добро. Обратное получение сатисфакции за сделанное кому-то добро, в некотором смысле, суть зло. Зло и то, что человек вообще ожидает ответных действий. Здесь оно проявляется как понимание того, что его благодетельность никто по существу не оценивает, что благими делами вымощена дорога в ад и прочее в этом же духе. Также и культура. Она никогда и не при каких условиях не должна требовать от того, кто потребляет плоды её деятельности, беспрекословного подчинения тому, что она считает ценным. Пора бы уже нам понять, что все происходящее в мире, в обширнейшем смысле понимания его, ничего ровным счетом не означает, и сам этот мир лишен всяких вообще обозначений. Культурный мир, как таковой, есть лишь мизерная часть от всеобщего, который также ничего не означает, и даже сам себя он обозначить может с трудом. В силу этого, единственное, что остается культуре - это двигаться вперед своим собственным путем, попутно теряя всякую связь с объективным миром, и в этом стремлении забываться в блаженном экстазе своей собственной бытийственности. Собственно, движение это может показаться односторонним, однако всегда будут цениться те творческие личности, которые пытаются угнаться за культурой, догнать её и, конечно же, перегнать, но перегнать на своих собственных ногах, а не на костылях, которые ему подсовывает культурологическая политкорректность, уничтожающая всякое свободомыслие. Каким должно быть свободомыслие прекрасно поведал Ламетри в "Опыте о свободе высказывания мнений."
Нигилист Базаров у Тургенева - реальное, живое лицо, некий молодой провинциальный врач, умерший незадолго до 1860 года. Как говорил Тургенев: "Не однажды слышал я и читал в критических статьях, что я в моих произведениях "отправляюсь от идеи" или "провожу идею" /.../ с своей стороны, я должен сознаться, что никогда не покушался "создавать образ", если не имел исходною точкою не идею, а живое лицо, к которому постепенно примешивались и прикладывались подходящие элементы. Не обладая большою долею свободной изобретательности, я всегда нуждался в данной почве, по которой я мог бы твердо ступать ногами" [По поводу "Отцов и детей". Русская критика...Там же, с. 370].
Русский нигилизм действителен, вклад в типологию личности. Однако, личность эта объединяет в себе множество разнородных элементов, а созданная как созерцание нигилизма в идее, личность Базарова есть суть отражение самого по себе нигилизма. Страхов в статье "Отцы и дети. И. Тургенева" писал: "Он дал плоть и кровь тому, что явно уже существовало в виде мысли и убеждения. Он придал наружное проявление тому, что уже существовало как внутреннее основание" [Время. 1862, 4]. Эта мысль Страховым вполне внятно и щепетильно обоснована в данной работе. О следствиях, которые проистекают из вышесказанного, я буду говорить впереди. Западный нигилизм иное. Дух отрицания, Мефистофель, - вот аналогия историческому и трансцендентному толкованию нигилизма у Хайдеггера. В этом смысле, нигилизм, отрицается в деградирующем существе личности, и устанавливается как трансцендентное нечто, которое приходит к человеку извне. Дух отрицания таким образом, в некотором смысле, для Фауста является божественной идеей, чем-то сверхчувственным, которое находится априори того, что становится реальным.
Мы можем всю свою жизнь пристально вглядываться в себя, прислушиваться к себе, полагать себе себя знающими, мы можем даже обходиться конкретным знанием о самих себе, которое ложно, так и не постигнув существа своей собственной проблематичности. Но нам опасно, в самом деле, признавать то, что мы имеем хоть какое-то вразумительное представление о нас самих. Чтобы не кривить душою, нам следует говорить о том, что внутри себя человек лишен всякой индивидуальности вообще, что внутри себя он имеет лишь черную бездонную пустоту, что все, что говорится о чувствах, эмоциях, душе и духе - все это инсинуации на тему "о...чем-то", и не более того. В человеке, в отдельном экземпляре нет ничего, что можно было бы назвать тем, чем мы привыкли этот внутренний мир обозначать. Поэтому и говорилось выше, что в мире - внешнем или внутреннем - ничто и ничего не обозначает, и никакое обозначение не делает его именно тем значимым, чем он был означен. Мир, во всей многообразной совокупности своей, не имеет никаких значений: он есть ничто. Причем, ничто до такой степени непонятное и невразумительное, дурное и сумасшедшее, что логические обоснования его и предстают пред нашим познавательным созерцанием какою-то дурною последовательностью аффектов, в которых мы не находим никакой последовательности вообще. Эти аффекты как бы взрывают экзистенцию мира в различных местах, взрывают её одновременно и с завидным постоянством, а сознанию остается лишь одно - заполнять колонки в статистических журналах и отрицать эту самую непоследовательную спонтанность. С другой стороны, тургеневское указание на единство воли и разума, обращенное Белинскому, коль явилось таковым, то явилось из понимания Тургеневым того, что сам Белинский, мягко говоря, не понимает существа нигилизма. Бывает такое, что то, что принадлежит нам по праву, то, что составляет всю нашу суть, является для нас, именно по факту этого обладания, во-первых, бесполезным, во-вторых, непонятным. Оттого-то Страхов и поясняет, что Тургенев понял Базаровых лучше, чем они сами себя понимают. И понятно почему: отрицание лишает понимания самого себя. Чтоб ему быть вообще, ему нужно не понимать ничего, и все отрицать, подобно тому, как Белинский отрицал изложение гегелевского духа. Иначе говоря, когда Белинский сказал, что отрицание является его богом, тогда он, признавая бога неким абсолютным существом, отрицает возможность понимания существа божьего вообще. Последнее базируется на том, что сфера бытия бога непознаваема, неизвестна и непонятна, а если и говорить о том, как её понимать, то более всего умозаключение Белинского симптоматично сосуществует с декартовым доказательством бытия бога и с его cogito ergo sum (мыслю, следовательно, существую - лат.). Декарт мыслит бога, значит, бог существует. Белинский мыслит бога как отрицание, значит, бог как отрицание существует. И если Белинский мыслит отрицание, следовательно, он существует как отрицание. Однако, все это так, когда мы не признаем и не обращаем внимания на волю, которая в единстве со знанием придает знанию силу: "Знание сила!" (Бэкон).
Например, любовь, если она пытается быть разумно представленной, суть именно заблуждение, и, напротив, любовь, которая конституируется впечатлением, постигается истинной любовью (любовной импрессией). Оттого-то люди любят друг друга вопреки тому, как они друг друга сами же себе представляют. Здесь мы имеем и существо биологической реакции (секс), и впечатление, которое оказываем на человека, который любим и, который, в обратном отражении, впечатляет нас. Вследствие чего мы обладаем объектом любви, властвуем над ним, а он обладает нами и властвует над нами (воля к власти). И мы, собственно, верим в эту любовь, несмотря ни на что (религиозность). Все три состояния, спонтанно ставшие в одной точке, делают любовь любовью безумной, сумасшедшей и вечной. В этом любовном помешательстве мы отрицаем разумность её, и, собственно, любим друг другая, наплевав на все вокруг. Здесь проявляются все образцы той великой радости и того кардинального нечеловеческого сострадания, которое производит на нас существо этого самого впечатления. Мы становимся теперь нигилистами по отношению ко всему разумному и сознательному, однако мы в этом нигилизме находим любовь к ближнему своему, которого любим и как его самого и как самих себя. Воля связывает нас воедино, пеленает нас в своих объятиях, придавая тем самым сил, для сохранения этой самой любви, в которой мы забываем самих себя, освобождаемся от самих себя, теряем личность, её эгоизм и прозреваем любовную экзистенцию во всеобъемлющей её ипостаси. Так человек становится максималистом, для которого мелочность всего сознательного и разумного уже не является загадкою: он приобретает понимание, или он понимает то, чем обладает.
Власть же культа личности (авторитарность) существует на уровне флибустьерской поговорки tomes todo, no devuelvas nada (бери всё, не отдавай ничего - исп.). Здесь личность эксплицитно постигает свое собственное обладание и свое собственное имение как собственность и только собственность. Вместе с тем, она обладает всегда тем, что сама не понимает, чем обладает. В силу чего всякое обладание закрывается в самом себе: творческая личность боится вымолвить хоть слово, понимая, что все его слова суть слова уникальные и чего-то стоящие. Понять, что слова - это пустой звук, который ничего не обозначает, ни о чем не свидетельствует и ничто не значит в нигилизме невозможно. В нем, напротив, слова как форма самовыражения личности, имеют первейшее значение. "Удивительное дело, говорит перед смертью Базаров, как человек еще верит в слова. Скажут ему, например, дурак и не прибьют, он опечалится; назовут его умницей и денег ему не дадут - он почувствует удовольствие". Любовь, к слову сказать, основанная на словах, суть утопия. Существование её, как и существование самих по себе слов, мимолетно. Поэтому многие и верят в то, что истинная любовь длится мгновение. Мгновение она длится тогда, когда о ней только и знают, что говорить, говорить и говорить. Но речь не об этом. Речь у нас идет о том, что свое полное и абсолютное значение нигилизм приобретает в одностороннем обладании. Такое обладание, как говорил Сартр, приводит к тому, что вокруг себя личность воспроизводит скудость, пустоту. Руссо в трактате о неравенстве называл вором первого человека, оградившего участок земли забором и сказавшего: "Это моё". Моисей, после того как устроил скинию в стороне от толпы, окружив себя левитами, в пустыне устраивал первые казни: здесь безнаказанность сильной власти позволяет производить насилие. Безнаказанность обращается в неизвестность: теперь, запрятанный за высоким забором, понимая свою неизвестность, может и грабить, может и жертву в дом затащить, может и планировать в нем преступленья и прочее. По крайней мере, сегодняшние психологи никак не могут обосновать всплеск насилия на улицах. Сначала они относили его к временам года, а теперь уже и вовсе отчаялись что-либо вразумительное сказать. Однако, суть вопроса в отчуждённости людей друг от друга и крайне разросшейся нынче состоятельности граждан. Если мы всмотримся в историю человечества, то увидим, что общественно-опасные злодеяния растут вместе с развитием частной собственности и благосостояния. Так, преступления бедности - это мелкие кражи, наркомания, алкоголизм и бытовуха; преступления же богатства - изнасилования, педофилия, заказные убийства, ведение войн и всё то, что связано со смертными грехами или психологическими патологиями, потому что нужда сама по себе суть сила, которая, скажем, не дает проявляться душевным недугам в личностях (К. Г. Юнг).
Рассмотрим вкратце, что же следует из вышеизложенного. В первой зарнице трактата мы выявили апокалиптичность сознания времени. Во второй раскрыли всеобщность культа личности. В третьей пролонгировали его в культурное пространство. И в четвертой подошли к феномену нигилистического самовыражения. Все эти свойства, как ясно, находят себя в деградирующей ипостаси, в ипостаси увядания, угасания, ничтожения или в ипостаси избавления личностей от самих себя. Таким образом, это самое деградирующее избавление и составляется существо самовыражения "конформного нигилизма". Ницше в культ личности "я" полагает множество личных (personenarten) сил, "из которых то одна, то другая выступает на передний план". Вышеозначенные точки культового "я" и выражают собою эти самые силы или импульсы биологической воли. Деградирующая особенность их еще показывается в том, что, в противоположность феномену ницшеанского сравнивания, она существует всегда в сравнении себя с нижестоящим: то есть, так реализуется деградирующее сравнение. Припомним Ницше и его взгляд на феномен ressentiment в "Генеалогии морали". В ней он говорит о том, что установка на сравнивание себя с другими плюс чувство бессилия, если объект сравнения оказывается "выше" и "лучше", придает эмоциональной реакции качество периодичности и постоянного самопорождения [Ницше Ф. Сборник. - 3-е изд. - Мн.: ООО "Попурри", 2004, с. 606]. Здесь Ницше полагает, что крестьянин не думает сравнивать себя с феодалом, а ремесленник с рыцарем и что сравнение только возможно в переделах данной социальной микроструктуры. Однако, деградирующее сравнивание, о котором говорю я, именно существует в сравнивании себя с нижестоящим: феодал сравнивает себя с крестьянином, рыцарь с ремесленником, крестьянин с еще низшим крестьянином, ремесленник с бомжем, бомж с собакой или с уже умершим бомжем. Американец сравнивает себя с сомалийцем или аборигеном, советский литератор сравнит Останкинскую башню с башней Вавилонской, или сравнивают нынешнее летание на самолетах с хождением пешком древних людей. Все это формы деградации, хотя подспудно они и возвышают тех, кто сравнивает.
Блейлер полагал расщепление личности причиной шизофрении. Он, конечно, имел в виду отдельно-взятую личность. Но, перефразируя его, и внедрив термин расщепление личностей в социальную среду, в которой одна личность разделяет себя с другой, отделяет себя самыми возможными и невозможными способами (невозможными, то есть, применяя к этому фантазию и воображение), можно охарактеризовать такую социальность как социальность шизофреническую. Например, американский образ жизни - это образ жизни шизофренической социальности, со всеми вытекающими отсюда проблемами. В. Франкл подтверждает все сказанное выше по поводу деградирующего сравнения. Он пишет: "Личность не только не-делима, но и не-слагаема; т.е. ее не только нельзя разложить на части, но нельзя и синтезировать из отдельных частей - поскольку она представляет собой не только единство, но еще и целостность. Поэтому личность не может стать выше в структурах более высокого порядка - например, в массе, в классе или в расе: все эти "единства", или "целостности", более высокого, чем личность, порядка, носят не личностный, а в высшей степени псевдоличностный характер. Человек, который рассчитывает возвыситься в них, в действительности в них просто тонет; "возвышаясь" в них, он, в сущности, отрекается от себя как от личности" [Франкл В. Десять тезисов о личности. - пер. Е. Ю. Пятаева. - журнал "Экзистенциальная традиция: философия, психология, психотерапия". 7, 2]. "Со всяким ростом человека в величину и высоту, он растет также в глубину и в ужас", говорил Ницше.
Но это отречение не было бы столь общераспространенным явлением, если бы оно не носило в себе принцип удовольствия и наслаждения. Замечу, что наслаждение личность всегда испытывает в процессе своей деградации. Эмпирия неумолимо доказывает нам истинность этого. Все те лица, посещающие пошлые концерты юмористов, смеющиеся и веселящиеся за компанию с другими, получают наслаждение именно в силу самовыражения их деградации. Даже восторги неимоверно одухотворенной публики, которые она испытывает от высоко-духовных представлений суть самовыражение их собственной деградации. Ничто не поколеблет её стойкой уверенности и убежденности в том, чем она вообще-то представляется со стороны, потому что это даже невозможно себе помыслить.
Таким образом, всякое наслаждение есть первейший признак деградирующего влияния конформного нигилизма на личность. В таком наслаждающем душу конформизме мы и находим все те вышеописанные мракобесия, которым предаются люди. Все в наслаждении приветствуется, так как это находится в неразрывной связи с самым основным желанием и влечением человека - желанием насладиться. Это Согласие с желанием насладиться, только и показывает человеку его собственный личный интерес, в направленности достижения коего и выстраиваются в линию (согласуются) все его способности и все его возможности. Тем самым происходит одно из самых очевиднейших явлений нашей жизни: человек, достигая многого из того, что его должно было наслаждать, понимает, что это многое совершенно его не наслаждает. Совокупность не смогших себя насладить в условиях кардинального прагматизма и рационализма дает нам то общество, которое в обиходе называют обществом депрессивным или безвольным, желающим, правда, так называемой, воли морального действия и, которое существует по принципу "молчаливого согласия". Итак, наслаждение - это тот мотивированный в сознании феномен, с которым личность безусловно соглашается. Все, что наслаждает личность, все это для неё благо, потому что это благо наслаждает. Никто не желает себе зла или чего-то плохого. Все намерения человека исключительно являются для него самого добрыми и благими намерениями. Даже зло, которое творится в отношении другого суть благое намерение для того, кто его творит. От сотворенного в согласии с принципом наслаждения и удовлетворения, в конечном итоге, ожидают наслаждающего впечатления. Комплексы впечатлений разбиваются на множество, в котором неизменною частью всегда и при всяких разных условиях остается глубокое прочувствование полученного впечатления. Вместе с тем, наслаждение как намерение и как мотивировка сознания является и желанием насладиться. Но на место одного желания, как показал Шопенгауэр, заступает десяток других, требующих своего удовлетворения, и последовательная цепь желаний никогда не приводит к некоему концу, в котором можно постигнуть определенность хоть одного из них. Вечное движение вперед за своими собственными желаниями, обоснованными исключительно солипсическими и эгоистическими мотивами, упирается в одну до простоты существенную деталь: человек подобен здесь белке в колесе. Единственное отличие его от белки составляет интенсивная степень его деградации, которая обратно пропорциональна степени желаемого и достижимого. Впечатления, полученные, исходя из желания насладиться, то есть, впечатления, которые получает человек в момент удовлетворения желания, мимолетны. Срок их существования заканчивается тогда, когда в сознании спонтанно возникает новое желание. Тяга к новому - уже деградация, и в этой деградации не ясна ни единая истинная цель, согласно которой существует личность. Если цель - это удовлетворение желания, а желания сменяют одно другое с завидным постоянством, то у человека нет, собственно, цели, а есть масса призраков одной и той же цели, симулякры её. В этом имении многих целей личность распадается на множество. Силы её в скором времени иссякают, и она готова удовлетвориться малым. Малое, вступающее вперед того, что недавно было огромным суть, опять же, деградация.
В этой конформной деградации наслаждений личность, собственно, является таковою только тогда, когда она свято верит в свободу своего личного выбора. Наслаждение всегда суть то, что свободно выбирается. "Я" выбирает наслаждения, и в этом оно постигает в известной степени свободу. Выбор наслаждения, однако, зачастую является вполне понятным и прагматичным явлением. Никто не выбирает то, что ему непонятно. Так человек, прежде чем получить наслаждение или прежде чем удовлетворить себя чем-то определенным, заранее просчитывает возможность такого удовлетворения. В силу вступают объективные условия, требующиеся для того, чтоб удовлетворение свершилось. Изначальное стратегическое планирование снова наслаждение. Сама мысль и само воображение о будущем наслаждении проспиртовывает всю личность целиком: она существует впереди себя, в будущем. Мотивировка будущих возможных удовлетворений становится во главу угла всех намерений, порождая тот феномен, который называется оптимизмом. В оптимизме личность восторгается. Восторг происходит оттого, что нечто огромное, с чем себя идентифицирует личность, становится в некотором смысле первым. Всякое первое, которое неотделимо от личности, но которое не есть личность суть экстаз и восторг. Деградирующая восторженность освобождает личность от самой себя, она предается экстазу, мимолетно наслаждается, и увядает. Кумиры поглотили всю её без остатка, и её культовое "я", которое возникло в гуще социума теперь растворяется в безликой толпе марионеток. Такая личность, насладившаяся своей собственной абсолютной и центростремительной деградацией, теперь похожа на социального замухрышку, от которого нет никакого толку. Потому что она не знает истины, и это незнание приводит её к одному возможному в этих условиях действию: она отрицает существование истины вообще, полагая её существование именно в фазисе этого самого отрицания. Хотя и наслаждение, восторг, проявления радости или, в обратном отражении, проявление агрессии, злобы, происходящие из неполноценности и недоделанности личности, делают личность подобной ящику Пандоры (что-то сходное с психоаналитическим Abfuhr). Только надежда остается в инстинктивных глубинах субъекта, которая худо-бедно может еще делать деградацию незамеченной. Деградация в наслаждениях заметна и в том, что личность наслаждает все порочное: алкоголь, наркотики, чревоугодие, ярко выраженная сексуальность (биологическое влечение) и. т. п. Смею привести здесь одно наблюдение, которое прекрасно проиллюстрирует то, как личность деградирует внешне.
Тейяр де Шарден говорил: "Преломленное назад в соответствии с течением эволюции, сознание качественно предстает в виде спектра меняющихся теней, чьи нижние проявления теряются в ночи". "Преломленное назад в соответствии с течением эволюции" понимайте как деградация. Есть только одна иллюстрация, которая с всею силою логики обосновывает только что сказанное мною, - это идея сверхчеловека или богочеловека. Известно, что идея о сверхчеловеческом принадлежит исключительно буржуазному сознанию. Буржуазия постоянно не удовлетворяется самой собой, хотя только и занимается тем, что удовлетворяет свое собственное чрево. Но неполноценность её плавает на поверхности. Подхваченное ницшеанство в России - комическая сторона, с какой показала себя вся русская интеллигенция и буржуазия, её родная сестра. Весь вопрос упирается всё в то же самое культовое "я". Если оно такое великое, существующее в апогее, восседающее на Олимпе совместно с другими богами, то зачем ему это самое сверхчеловеческое? Собственно, зачем меня мало интересует, ибо комплекс неполноценности здесь очевиден. Но вот к чему это привело - интересно. А привело к тому, что в обратном отражении захваченные ницшеанством буржуа стали деградировать со своих высоких подмостков со скоростью, превышающей скорость ракеты "земля-воздух". Вот, что я понимаю, когда читаю цитату де Шардена: "преломленное назад в соответствии с течением эволюции". Именно, буржуазное (меркантильное) сознание существует преломленным в обратную сторону, как будто и сам буржуй живет, своротив свою голову, как филин, назад. Одновременно оно размышляет в отвлеченных понятиях о настоящем, которое более подобно будущему.
Сознание времени здесь сливается в одно измерение, и оно же представляет себе, что все счастье находится в прошлом. Оно уже говорит о том, что, например, во времена советской власти в России был рай. И оно верит в это, и ничто не разуверит его в обратном. Потому что сознание преломлено назад, оно перестало быть тем, что оно есть. Прошлый рай - самая первая фаза деградации и исчезновения сознания в ничто, в ночь. И меркантильное сознание - исторично и религиозно в высшей степени. Но "моё частное" всегда существует "за счет другого" и никогда не существует за свой собственной счет: "моё за чужой счет" - так это следует понимать. Меркантилизм, собственно, ищет возможности удовлетворить свои потребности, из чего и происходит утверждение так называемого смысла меркантильной жизни. Самые мощные её потребности это - власть, деньги, успех и какая-то специфическая, основанная на рациональном прагматизме, отштампованная в брачных договорах, любовь, которой чтоб обладать, нужно иметь в своем арсенале власть, деньги и успех. Иными словами, обладать любовью затруднительно, если нет вышеназванных трех достижений. Крайне плоское и безмозглое понимание любви. Безмозглое потому, что при таких условиях можно говорить только о проституции, о физическом обладании объектом, который служит исключительно сексуальным инструментом, орудием удовлетворения похоти, но и похоть (читай страсть) зачастую исчезает при достижении власти, денег и успеха, потому что эти категории наносят личности вред. "Любовный треугольник" высмеян Успенским, изобразившим левиафана Гену, играющего на гармошке, его подружку Шапокляк - гендерную феминистку, и их приемное дитя Чебурашку. Узнав, чем хотел казаться советский буржуа, сам Гоббс сошел бы с ума.
Буржуазное сознание для того, чтоб оно было таковым должно утверждать свою власть над другими: обладать материальными ресурсами, достигать успеха и найти свою странную любовь. Сразу же мы замечаем, что даже само оно никогда не задается вопросами о существовании свободы, так как буржуазный строй мышления - это еще и такой строй мысли, в котором отрицается наличие всякой свободы. Нигилизм по отношению к свободе - вот то зерно кардинального противоречия, которое существует внутри буржуазного общества. Из этого противоречия происходит конфликтный комплекс. Внутри общности, чтобы оно существовало в некотором конформном консонансе, должны существовать лживость и притворство. Буржуа Розанов высказал это вполне искренне: "Первая (неодолимая) неправда - из боязни обидеть другого /.../ Мы все церемонимся друг с другом, и все лжем". В самом деле, безо лжи буржуазное общество не существует. Ложь в нем растекается практически во все сферы его существования. Везде и всюду буржуазное сознание должно иметь форму притворства и позерства. Ибо не будь этого лицемерия как основного объединительного импульса, то и общество такое невозможно себе даже помыслить. Эта же самая ложь распространяется и в отношениях между различными группами общества вообще. Оно должно лгать своим рабочим, потребителям (покупателям) товаров, которые оно производит и на которых богатеет, власти, от которой оно скрывает имеющиеся сверхприбыльные доходы и. т. д. Таким вот странным образом оно стремится к согласию. Вследствие чего, единственно, что оно достигает - это стремления к отрицанию, желания его. Однако, меркантильное сознание желает казаться хорошим. Отсюда весь этот многообразный внешний лоск, которого чем больше внешне, тем меньше внутренне. Здесь всепоглощающая жажда к накопительству и потреблению, доведенная до абсурда, трансформируется в только потребление, в одностороннее потребление. Такое патологическое тяготение к потребительству даже процесс отдачи выстраивает с прицелом на потребление большего, что отдано. Конечно, если перефразировать испанскую поговорку: "mas da el rico que el desnudo" (богатый даст больше, чем голый), то её можно логически понять, но в буржуазном сознании, напротив, степень жадности находится в прямом соответствии с уровнем благосостояния. Иными словами, тот будет более богат, у кого более развита функция жадности или тот, кто меньше всего тратит. Поэтому само установление этой жадности, которая непомерно растет с уровнем роста материальных средств, показывает всякому бедняку, который, исходя из своего дурного оптимизма, верит в возможность будущих ему безвозмездных даяний, огромных размеров кукиш. Все равно, что потребовать от буржуазного сознания любви к ближнему в условиях, когда ближний есть то единственное и объективно данное существо, которое только и возможно оболванить, и за счет которого можно несколько разбогатеть. Из сказанного понятно, что меркантильное самовыражение, это прямой путь к деградации.
В действительной же своей экзистенции сознательная меркантильность прямолинейна и всегда выставляла ценностями то, что зиждется на самой сущности аморальности, в которую она впадает с таким завидным постоянством, что ожидать её исправления в лучшую сторону и вовсе не приходится. Потому что меркантильное "я" во внутренних своих интуициях понимает, что оно более всего уродилось в бога, коему только и дозволено предаваться мракобесиям, вернее, получать архаичное наслаждение от созерцания страданий другого. Вот как это приблизительно выглядит у Ломброзо: "Агнеса Бланбекер считалась святою в Вене во времена Рудольфа Габсбургского, и ее откровения прилежно собраны были ее исповедником. Вот некоторые из них. Однажды ей явился Иисус Христос, весь покрытый ранами, и блаженство, которое она испытывала при созерцании этой божественной крови, было так велико, что она готова была лишиться всякого другого удовольствия, только бы сохранить это; при этом раны на руках означали для нее дарование, а на ногах - прощение; в другой раз Иисус Христос приготовил ей на кухне рагу из молока и миндаля, что означало страдание и сожаление. Однажды ей явился совершенно голый монах, и это означало позолочение церкви (!!)...Это - новый пример того странного сочетания эротических и религиозных стремлений, которое дало начало стольким обрядам в древности". Собственно, и прагматичный Ньютон 50 лет молчал о своих предпочтениях: он ликовал, читая древнюю книгу, в которой описывались пытки монахинь. Может быть, это действительно служит толчком для того, чтобы понять "возвышенную детерминацию" физики природы, так сказать, explicite. Дабы избежать этого нам всенепременно необходим случайный и индетерминированный мир, в соприкосновении с которым проявляются такие экзистенциальные ситуации, кои напротив даруют нам неоценимый опыт познания, где тяжелейшие внешние обстоятельства, удары судьбы, отбрасывают нас в самих себя, позволяя нам рассмотреть свой собственный путь, который ни при каких условиях не обогатит нас пониманием самих себя в образах, уродующих все личностное, ибо только здесь возможно нам будет понять то, что природа нашего внутреннего существа есть всецело добро и красота. Кто не в состоянии с высоты своего культового "я" снизойти до этого понятия, того уже ничто не спасет.
Если имеется проявленное явление, которое мы признаем следствием той или иной причины, то это следствие ни в коем случае не может являться обратным отражением причины её породившей, ибо в этом случае такая причина является гетерогенной этому же самому следствию. Иначе говоря, когда я беру в руки книгу, то понимаю причину её проявления в авторе, который написал книгу, однако сама по себе эта книга не является причиною того, чтоб автор её писал, а есть всего лишь мотив или намерение. Но очевидно, что причиною написания автором книги является другая ранее им прочитанная книга, которая не есть, по определению, та книга, которую он написал. Таким образом, конкретность данной книги и абстрактность книг вообще делают всякую причинно-следственную связь наглядно гетерогенной. Но имманентное основание её так и остается всегда скрытым и непознаваемым посредствам сознательной деятельности рассудка, из чего и складывается принцип иллюзорности сознательной деятельности вообще. Этот принцип закона каузальности прекрасно раскрыл Шопенгауэр. Однако мне могут возразить тем, что не только книга может послужить причиною написания произведения, но это нелепость, ибо нет ни одного писателя, который в своей жизни, что-либо написал, не прочитав ни единой книги. Первичная причина всегда остается скрытой, и сколь далеко и глубоко мы не выводили бы причинно-следственную связь, в конечном итоге, она приведет нас к полному ничто или к пониманию безосновного основания мира явлений вообще. Следовательно, отказывая себе в возможности раз и навсегда уяснить логически основание причинно-следственной связи явлений, мы в то же самое время утверждаем, что вся наша способность сводить явления в понятиях "причина" и "следствие", есть исключительно способность нашего рассудка. Значит, это всего лишь наши представления, или представления о представлениях, или наше отношение к явлениям, или просто свободная интерпретация того, что нам хочется прояснить для себя. Прошлое и будущее - это бесконечные ряды явлений, в которых никогда не постигается одно для каждой связи их основание, ибо существует только лишь одно безосновное основание для всех них. А все то, что сознанием в понятийном представлении мыслится категориями причинно-следственных связей, есть химеры и иллюзии: сознание всегда покрыто покрывалом Майи. Также учение о слоях и онтология Николая Гартмана не допускает детерминацию в отношениях между высшими и низшими слоями мира, то есть, в каузальности нет детерминации. Из этого следует, что все выводы о существе поверхностного нигилизма, по определению, гетерогенны самому идейному существу нигилизма. Или, с другой стороны, если некто отрицает нигилизм как понятие "ничто", то, следовательно, должен приходить к своим выводам к чему-то. Но он приходит от отрицательного значения нигилизма к отрицательному, нисколько не прояснив, что же есть на самом деле то, что не есть ничто, которое положительно. И то основное, что движет этой непримиримостью, помимо нигилизма сознания, находится в существе меркантильного духа его.
Поэтому-то необходимым условием существования в миру является притворство, холопство и лакейство. Проигранные существа всегда и при всех различных обстоятельствах, захваченные манией обогащения, которая удивительными способами перевертывается раз за разом в свои противоположные "другости", появляясь пред нашим созерцанием удивительнейшими явлениями, в которых, например, нищий верит в реальное обладание несметными богатствами, которые в разы превышают богатства тех, кого журналы каждый год вносят в список самых богатых людей мира, по существу своему уже предустановленны сознанием на необходимость вражды и мракобесия, предустановленны на кардинальную жадность и вопиющее к небесам бесстыдство, которые только и сопровождают жизнь всякого общества, независимо от названия существующего строя его бытия. Будь-то монархия, будь-то республика или демократия, или социализм, человеческое большинство, целые поколения и эпохи во всегда-настоящем меркантильны в высшей степени. Ибо меркантильный нигилизм есть самое простое средство для существования в обществе вообще. Тем более в том обществе, которое состоит из враждебной совокупности конфликтующих друг с другом биологических реакций, и которое сверх этого ничем иным не обладает. Самое примитивнейшее впечатление действует в нем с той же необходимостью, с какой действует впечатление, получаемое голодным удавом от созерцания кролика. На этом всякая интеллигибельная деятельность масс прекращает свое существование. Меркантильность вместе с половыми гормонами наполняют сознание, обосновывают ему только одну единственную возможность быть независимым от других, возвышаться над другими посредствам накопления капитала. И в солипсическом экстазе от лживой и дурной репрезентации своего собственного "я" оно, ставшее всецело меркантильным, забавляется оголтелым шопингом, радуется обыкновенным вещам, тем самым, превращаясь не в нечто живое, обладающее какой-либо разумной витальностью, а в исключительно аппарат, живущий по шаблонам, которые ему, по определению, чужды и которые ему не принадлежат вовсе. В этом меркантильном тоннеле реальности ни у одной личности уже нет никаких средств, чтоб даже мыслить о вещах, которые противополагаются всякой материальности. Теперь им остается одно - устанавливать плоское морализаторство по отношению к другим.
Нигилизм же как идея утверждает, что и меркантилизм, и нравственность суть зло, которые с необходимостью должны быть отрицаемыми. Базируется это мнение на следующем. Первый человек, который обогатился преступным путем, постигнув возможность утраты награбленного, сказал другому: "Не укради". И этот первый богатый человек, собственно, и был тот, кого сегодня называют буржуа. Также особенные рассуждения о добродетели мы находим у Платона, который ссылается на Сократа. Мол-де, говорит Платон, был такой простолюдин, который только и делал, что рассуждал о нравственности и морали, отрицая их, чем и вводил в затруднительные положения софистов. Но сам строй греческой жизни был напрочь лишен какой бы то ни было морали вообще. Гомер, Софокл, Еврипид не выводят еще морали в своих трагедиях, а лишь описывают то, что есть или просто перефразируют мифы, переводят их на поэтический язык. Далее, древнеримская эпоха, эпоха лишенная морали, но в которой начинает расцветать морализаторство христиан. Но сама нравственность особенно воспевалась теми, кто находился у власти. К примеру Сенека, известный римский философ, поэт, государственный деятель, учитель Нерона, написал массу трактатов о нравственности и добродетели. Вот он пишет в 41-ом нравственном письме Луцилию: "Говорю тебе, Луцилий, что в нас заключен некий божественный дух, наблюдатель и страж всего хорошего и дурного, - и как мы с ним обращаемся, так и он с нами. Всякий истинный человек добра причастен божеству". Правда, причастность к божеству в те времена означала и возможность свободно пользоваться пороками, что собственно и отличало свободного гражданина Рима от плебея. Собственно, понятно, что иных мыслей в головах знати и не могло быть. Только она была просвещенной и образованной, и только она могла издавать свои произведения, которые барражировали в среде небожителей. Толпа же была совершенно необразованной и непросвещенной. Однако, единственным богатством, которым обладает бедняк, во всякое время, была гордость своею собственной моральностью в глазах других и аморальностью в своих собственных. Отсюда, берет свое начало христианство. Но апостол Павел под именем Савла не имел никакого отношения к бедному существованию. И Моисей, который высказывал все свои заповеди, пользуясь отрицанием "не", не был простым пастухом. Так возникла отрицательная мораль и нравственность, которая сделалась средством диктатуры богатых над бедными. Тому пример инквизиция, или вообще кровавое насаждение христианской морали со стороны власть имущих.
Но что такое христианская мораль на Руси, которая послужила причиною умерщвления языческих богов славян? Нигилизм. Нигилизм, о котором Ницше и сказал: "Мы убили Бога!". К примеру, славянский вождь в натуральном смысле слова убил своих славянских богов. Но речь не об этом, речь о том, что, оказывается, богатые прекрасно поняли смысл христианской нравственности как идеологического орудия. Не орудие материальное, или юридическое, а именно идеологическое. Суть его проста, как две копейки. Всякая идея без всякого противоречия с самой собою может спариваться со всем тем, что отлично от неё по существу, то есть с материальностью. Под любой поступок, грубо говоря, под любое действие или бездействие можно подвести как моральность, так и аморальность. Потому что мораль сама по себе есть отвлеченная идея. И получается так: что не действует в направлении, которое выгодно буржуазии, всё это аморально. Даже накопление капитала аморально, ибо принцип здоровой конкуренции противоречит этому. С другой стороны, славянские народы до приобщения их к христианской морали, не имели никакого представления о ней, зато существовали в гармонии с традициями семьи и рода. Поэтому в языческих племенах, к примеру, не было того стойкого неприятия воровства, которое появилось вместе с моралью. Напротив, бедный человек вполне спокойно мог украсть у богатого еды, не понеся за это никакого наказания. Зато, сейчас, за ведро картошки, украденной каким-нибудь бомжем с дачного участка, хозяин участка до смерти забивает бедолагу, и забивает, обосновывая свои действия моральной заповедью: "Не кради", которая, оказывается! перевешивает: "Не убей".
Но более полно деградирующее самовыражение нигилизма находит себя в интеллигенции. В прошлой зарнице я краем коснулся уже нашумевшего в начале прошлого века сборника Вехи. Он наделал много шума тогда, и до сих пор публицисты нет-нет, да и возвращаются к нему. Новый мир, к примеру, с начала девяностых годов прошлого века несколько лет к ряду публиковал статьи на эту тему. Но самую развернутую критику и наиболее интересную в своем роде дал Солженицын в Образованщине, где он сличил веховский анализ интеллигенции с её советским подобием. Собственно, этот сборник статей, посвященный критике одной части интеллигенции другой её части, есть ни что иное, как феномен деградирующего самовыражения нигилизма в меркантильном и буржуазном сознании. Авторы статей, представленных в нём, исключительно буржуа - экономисты, юристы, социальные теоретики, практикующие политики, образованные политические аналитики, аристократы, вопиющие из глубины своей собственный среды о духовном, нравственном, традиционном, божеском и ином обнищании русской интеллигенции.
Что такое русская интеллигенция - это еще более интересный вопрос. В России испокон веков существует две силы, которые находятся друг с другом в крепкой связи, то ли любовной, то ли ненавистнической - это народ и власть. Интеллигенция же, как она распознавалась самими интеллигентами, произросла на почве отпадения от власти под предлогом защиты народа от её произвола. Таким образом она разместилась где-то посередине, между молотом и наковальней. Народ, к которому она апеллировала, её не принял, потому что она в представлениях его исключительно барское существо, а государство стало презирать потому, что она стала "отщепенкой", предавшей интересы власти, в целях снискать благодарности народа. Отсюда и произрастают корни того нигилизма, о котором говорится в Вехах. Но этот аппендицит общественного тела России, - имеется ввиду интеллигентные отрицатели интеллигентного, - именно на основании критики и образовался вообще. С. Н. Булгаков, один из авторов сборника, писал в своей веховской статье, что сама критика интеллигенции является достаточным основанием для идейного объединения авторов. Авторы же считали себя истинными русскими и видели в своей деятельности то, что и возможно было называть исконно русским, потому что такой интеллигенции нет на Западе. В Вехах в статье “Интеллигенция и революция” П. Б. Струве писал: "Самый кризис социализма на Западе потому не выступает так ярко, что там нет интеллигенции". Вспомним, однако, то место, где я совместил понятие о социализме Ломброзо и Достоевского, и нам все становится понятным, и без лишних слов.
Но на Западе есть интеллигенция, только она не отказывается от своего, приобщаясь к иному, ей противоположному, не занимается лизоблюдством, пытаясь найти сочувствия в какой бы то ни было среде. Устройство западного мира тоже, скажем, двухпалатное. А то, что называется на Западе интеллигенцией, всегда находится в оппозиции как к одной стороне, так и к другой: то есть она отрицает и возможность духовной нравственности власти, и отрицает наличие таковых возможностей в народе. Отталкиваясь, вернее абстрагируясь и от тех и от других, она находит свое место, например, в философии, в которой первичным выступает свобода отдельной личности, или вообще свобода. Как говорил Шиллер, чтобы быть философом, нужно не принадлежать ни своему народу, ни своему времени, ни государству - никому, кроме себя одного. У нас же, в России, с философией именно проблемы по этой самой причине, за исключением единиц - таких, к примеру, как Страхов, для которого семья, народ, церковь и прочее, по существу своему, было ничтожным. А вот Бердяев говорил о том, что интеллигенция в России - это "кружковая" интеллигенция. Поэтому в ней не может быть места одиночкам, ищущим истину вдали от всякой суеты, и не страдающим от того, что их не принимают в определенные "кружки по интересам". Например так, как это делал сам Бердяев, сетуя в своей статье: "Во имя ложного человеколюбия и народолюбия у нас выработался в отношении к философским исканиям и течениям метод заподозривания и сыска. По существу, в область философии никто и не входил, народникам запрещала входить ложная любовь к крестьянству, марксистам - ложная любовь к пролетариату. Но подобное отношение к крестьянству и пролетариату было недостатком уважения к абсолютному значению человека, так как это абсолютное значение основано на божеском, а не на человеческом, на истине, а не на интересе. Авенариус оказался лучше Канта или Гегеля не потому, что в философии Авенариуса увидели истину, а потому, что вообразили, будто Авенариус более благоприятствует социализму. Это и значит, что интерес поставлен выше истины, человеческое выше божеского. Опровергать философские теории на том основании, что они не благоприятствуют народничеству или социал-демократии, значит презирать истину. Философа, заподозренного в “реакционности” (а что только у нас не называется “реакционным”!), никто не станет слушать, так как сама по себе философия и истина мало кого интересуют... В русской интеллигенции рационализм сознания сочетался с исключительной эмоциональностью и со слабостью самоценной умственной жизни".
О какой истине говорит Бердяев? Он ведь сам, вместо того, чтоб заниматься истиной (а вместе с ним и все те, так называемые русские духовные философы (теологические подражатели)), только и делает, что занимается достижением того влияния, которое должна оказывать его мысль на кого-то. И если это истина, то и правильно делали те, кто никакого внимания не обращали на то говорение, которое является говорением лишь для того, чтоб её услышали. Истина - такая штука, что тот, кому она необходима, тот её и услышит и поймет. Большинству она и даром не нужна. Хороша же была б та истина, которую умеют вместить все, кто не попадя! Истина, что женская беременность, в которой коль женщина зачала, то контролировать рост плода в ней, уже суть явление ей неподконтрольное. Единственное, что она может - это убить зарождающуюся в ней жизнь, сделав аборт, но если этого она вовремя не сделает, истина, развивающая в ней, все же родится. Так и философская истина философа. Если он забеременел ею, что может происходить исключительно извне, из социальности, из созерцания её, и в очень редких экземплярах, то он может либо её родить, либо погубить, ибо и женщина, беременная на пятом месяце, независимо оттого, чем является социальность, рожает дитя. Когда нет в философе этой беременности истиной, то он и не философ вовсе, какими бы впечатляющими умственными, физическими, театральными и другими талантами он не обладал. Тем более Бердяев, который, будучи марксистом, гордился тем, что выражал переход от марксизма к идеализму, а потом к христианству, а дальше в христианстве у человека должен родиться Христос в душе, и он сделается другим.
Но в человеке от самого рождения его уже пребывает импрессия, которую я тут только и могу называть волей, потому что она не есть нечто такое, чему не принадлежит никакое человеческое имя, обозначающее некую личность. Зачем, спрашивается, идти к марксизму, потом к идеализму, потом к христианству, а потом к самому себе, если человек в своем бытии не является тем, что он есть. До сих пор еще не понимают того, что хотел сказать Сартр, говоря: "человек в будущем должен стать тем, чем он был". Это следует понимать так: человек должен стать самим собою. Не Христос в его душе должен родиться, а то, что он представляет сам собою, и это есть истина, которую всякий носит внутри себя от самого рождения, поэтому существование и предшествует сущности. В конечном итоге это - становление самим собою, - называется "быть свободным". Потому что от самого своего рождения человек, будучи одним, существует как другой, и стать другим в его "другом" настоящем существовании, означает ни что иное, как стать самим собою. Вот и весь фокус теории отрицания: отрицать ту свою жизнь, которая всегда другая для истинной моей жизни. Тут не причем марксизм, ленинизм, идеализм или христианство, тут свобода как самый прекрасный дар богов, прекрасный он в том смысле, что её может достичь всякий, независимо от образования, специализации, внутренней сущности своей или иных качеств. В пути достижения своей собственной свободы дозволено все, что делает человека самим собою: все остальное делает его другим, неистинным, развращенным и дурным, не знающим ни самого себя, ни других, ни истины, ничего. Вот, что пишет Солженицын в Образованщине: "Главная часть нашей свободы - внутренняя, всегда в нашей воле /.../ Сама по себе безграничная внешняя свобода далеко не спасает нас. Интеллектуальная свобода - очень желанный дар, но как и всякая свобода - дар не самоценный, а - проходной, лишь разумное условие, лишь средство, чтобы мы с его помощью могли бы достичь какой-то другой цели, высшей...".
Однако имеется и странность в самой идее Солженицына, которую он проводил в Образованщине, и которой поныне не уделяется никакого внимания. Что означает подобие интеллигентов Вех с советскими интеллигентами? По существу, ведь, советская интеллигенция - это выходцы из народа, из пролетариата, крестьянства, мещан. Ликбез послужил становлению новой среды интеллигенции, которая, как показал Солженицын, является такою же, по сути своей, какою она была во времена первой русской революции. Что это за подобие? Солженицын видит становление этого подобия (причем вечного подобия) посредствам образования. Неважно, то есть, какого человека образовывать и как, интеллигентская суть от этого вовсе не меняется. Таким образом, то, что образовывает человека внешне, насильно, в силу необходимостей и есть то яблоко раздора, которое делает из интеллигентского сознания, сознание жестокое, аморальное, злопамятное, злорадное, которое только и мыслит меркантильными категориями, скрывая свои чаяния под ширмой, проповедуемого альтруизма, духовности и нравственности. Так нигилизм, выступающий против свободы, находит свое самое полное деградирующее самовыражение. Ставший посередине, он не создает никаких новых начал, не изрекает истину, лицемерит и уничтожает само истинное существо нигилизма, нигилизма как философии, а не как социального орудия, служащего средством для оформления своей личной жизни, удовлетворения своего собственного эгоизма. И сверх этого он не имеет ничего, кроме деланного и поверхностного отрицания, утверждая ценным то, что было, уничтожая настоящие ценности и презирая возможность будущих идеалов. Об этом виде нигилизма ретроградов-отрицателей и пойдет у нас речь в следующей зарнице.
Зарница пятая: Ретроградный нигилизм
Такова логика реставрации - нигилизм и абсолютизм одновременно.
А. Ф. Лосев
Эту зарница представляет собой критику тех взглядов, которые можно свести к одному знаменателю - критика поверхностного нигилизма. Собственно, в них повторяется одно и то же. Выглядит это приблизительно так. Базаровский нигилизм "понижает" человека, в противоположность ницшеанскому нигилизму, который "повышает". Эволюция Базарова - большевизм, который раскрывается со ссылкой на восьмую главу поэмы Блока "Двенадцать", начинающуюся и заканчивающуюся "признанием героев в острой скуке", Базаров такой же, но одновременно не такой же нигилист, как Ситников и Кукушкина. Базаров пустой человек с одним сильным средством - разрушением. Источник русского нигилизма - "мировоззренческая пустота"; ближайшее литературное продолжение Базарова - "новые люди" Чернышевского, которые тоже хотят разрушать; нигилизм как нежелание признавать поражение собственной логики, упрощенное представление о мироустройстве и отсутствие у Базарова "эстетической совести". Потомок Базарова - Маяковский. Базаров типичный революционер. Намекают на его роль в развитии террористических взглядов: например, физическое уничтожение сотен тысяч помещиков и эксплуататоров. Говорят, что от нигилизма к терроризму один шаг - от него идут корни большевистского государственного террора. Из него же выводят "военную логику Ленина". Растолковывают нигилистичный принцип "отцеубийства" в его связи с нацистским отрицанием и сводят этот принцип к Ницше, и через него - к Тургеневу. Говорится о западничестве Базарова, которое оторвано от корней, традиций, духовности, нравственности. Заканчивают всё это советским коммунизмом, и предупреждают о его тотальной зловредности. Короче говоря, во всех грехах, которые существуют в России, виноват Базаров и его последователи.
Рассмотрим это по существу, пробуравливаясь в глубину проблемы нигилизма. Для более полного понимания того, о чём выше было сказано, нам нужно в нескольких словах прояснить логическую связь причины со следствием. Как бы ни было это странным, но это нам просто необходимо сделать, так как ни в одной статье я не встретил хоть какого-нибудь объяснения, почему причина выводится таким именно образом. То, что авторам неинтересна логика своих собственных мыслей, и так понятно. Им хватает своих собственных убеждений в правоте всего того, о чём они говорят. И это, собственно, не их беда. Они ссылаются на многие источники, на известные фамилии, не удосужившись даже ни разу усомниться в том, что утверждают эти априори авторитетные имена. Однако, в связи с тем, что причины выводятся и следствия утверждаются, начнем с прояснения того, что есть такое вообще причина и следствие.
Именно здесь впадают в противоречие. Пытаясь выводить смысл, который вложил в Базарова Тургенев, стали изначально выводить его из Ницше, повторяя ошибки своих предшественников, не удосужившись взглянуть на то, откуда идёт корнями философия самого Ницше. А пришли бы они к Шопенгауэру, любимому философу Тургенева. И не преминули бы заметить в Базарове как раз тот нигилизм, который отрицает всякие стремления человека. Но тогда невозможно выводить из Базарова ни революционность, ни большевизм, коммунизм или нацизм, невозможно также Базарова рассматривать вообще с точки зрения воли к жизни, воли к реализации себя или еще к чему-то такому, что существует в соответствии с волей к всеобщей жизни. Эта ошибка в изначальной посылке и послужила тому, что весь строй логической казуистики, данный в статьях, рушится как карточный домик. Потому что образ Базарова - это типологически-персонифицированная Шопенгауэрова идея квиетива воли. На поводу сложившегося мнения авторы множества статей грешат против истины. Не знаю, вольно или невольно, но факт остается фактом. А. Шопенгауэр же советовал всяким писателям, которые пишут из меркантильных соображений, употреблять свой досуг лучше на чтение хорошего, чем на писание дурного. Правда, стоит предостеречь поклонников детерминизма от той же самой ошибки, которую совершил и Шопенгауэр, выстраивая свою систему на этом принципе, из коего можно даже вывести, что прочтение дурных книг обязательно должно вести к написанию хороших.
Здесь нужно принимать во внимание спонтанное и одновременное обратное отражение всякого явления, где апостериори (в обратном отражении) распознаются лишь заблуждения. Ведь, получается смешное: обвиняют Базарова в том, что он западник, потому что не чтит уклад традиционной жизни. И что, собственно, нового говорит Базаров? Ничего. Само бытие русское, в самом своем чистом и традиционном виде всегда было объектом критики и недовольства. "Высокосидящие интеллигибельные небоныры" на Руси всегда были недовольны тем, как живет простой русский народ. Отчего так происходит - вопрос другой, но факт остается фактом. По поводу же западничества Базарова, которое рассматривается в связи с тем, какие книжки читает Базаров, можно согласиться лишь отчасти. Отчасти потому, что книжки здесь вообще не причем. Ни одна книжка еще не повлияла особенно сильно на уклад жизни того или иного народа. Реально существующая жизнь и написанные книжки - это две совершенно различные сферы, в которых первая, по большому счету, влияет на вторую, потому что это существо проявления авторского эгоизма, тогда как, в обратном смысле, вторая на первое не оказывает никакого влияния. Если бы было наоборот, то масса всего прекрасного, о чём нам повествуется во всякой литературе и что морализаторно изливается из телевизионных ящиков нам на головы, давно бы уже стала реальностью.
Подозреваю, что авторы статей о нигилизме Базарова плохо знают содержание романа, о котором они пишут. В заключительной, XXVIII главе Тургенев дает вполне понятную критику славянофильства Павла Петровича, представителя высших слоев общества: "Он уехал из Москвы за границу для поправления здоровья и остался на жительстве в Дрездене, где знается больше с англичанами и с проезжими русскими. С англичанами он держится просто, почти скромно, но без достоинства; они находят его немного скучным, но уважают в нем совершенного джентльмена, "a perfect gentleman". С русскими он развязнее, дает волю своей желчи, трунит над самим собою и над ними; но все это выходит у него очень мило, и небрежно и прилично. Он придерживается славянофильских воззрений: известно, что в высшем свете это считается tres distingue (весьма почтенным - фр.). Он ничего русского не читает, но на письменном столе у него находится серебряная пепельница в виде мужицкого лаптя /.../ Он все делает добро, сколько может, он все еще шумит понемножку: недаром же был он некогда львом; но жить ему тяжело...тяжелей, чем он сам подозревает...Стоит взглянуть на него в русской церкви, когда, прислоняясь в сторонке к стене, он задумывается и долго не шевелится, горько стиснув губы, потом вдруг опомнится и начнет почти незаметно крестится". Вспомним здесь о гетерогенном основании причины и следствия, согласно которому подозревали в Базарове причину революционеров, террористов, большевиков, убийц и прочий элемент, опять же не удосужившись ознакомиться пристрастнее с романом. Тургенев, написав роман, уже предвидел, что из его Базарова выведут некие типы, которые к самому образу Базарова не имеют отношения. Вот он пишет: "С такими-то двумя-тремя химиками, не умеющими отличить кислорода от азота, но исполненными отрицания и самоуважения, да с великим Елисевичем Ситников, тоже готовящийся быть великим, толчется в Петербурге и, по его уверениям, продолжает "дело" Базарова. Говорят, его кто-то недавно побил, но он в долгу не остался: в одной темной статейке, тиснутой в одном темном журнальце, он намекнул, что побивший его - трус". Такой нигилизм происходит от тех, кого римляне называли: mitatores, servum pecus (подражатели, скот раболепный - лат.). Отсюда же происходит известный девиз Герцена: "Вы лицемеры - мы будем циниками; вы были нравственны на словах - мы будем на словах злодеями; ...вы кланяетесь, не уважая, - мы будем толкаться, не извиняясь; ...мы за честь себе поставим попрание всех приличий...".
С одной стороны, эта гетерогенность очевидна, если принимать на веру детерминацию, а если не принимать, то вот какой замечательный феномен мы отсюда вынесем. Что если нам перевернуть персонажи во времени и совместить их? Что если Павел Петрович Кирсанов в молодости своей тот же самый Базаров, с той лишь разницей, что жизнь свою он построил не с точки зрения Базарова, а, наоборот - так, как она и прошла у него. И теперь, живя в Дрездене, он сожалеет о своей напрасно потраченной жизни и понимает теперь, что он всю жизнь был человеком добрым, но хотел казаться в глазах других злым. Тургенев ведь описывает лишних людей именно как людей добрых, которые этого не знают. К примеру, в своей статье Гамлет и Дон Кихот он об этом прямо и говорит. Комическое изображение воли к жизни Дон Кихота, проявляющаяся самой собою в пустых стремлениях, в борьбе с ветряными мельницами, с любовью к прекрасному призраку, безобразной Дульцинее, заканчивается тем, что Дон Кихот перед смертью своею называет себя настоящим именем: Alongo el Bueno - Алонзо Добрый. Так и получается, что всю свою жизнь он только и делал, что творил натуральное зло (был не тем, чем он был), и сам же страдал из-за этого. То же самое произошло и с Кирсановым. И вот вопрос: не испытывал ли Павел Петрович чувства зависти тогда, когда спорил с Базаровым? Тургенев ясно нам дает понять, что Кирсанов только лишь, исходя из ощущения мелочности прожитой своей жизни, из ощущения того, что жизнь он прожил, собственного говоря, не свою, а чью-то чужую, и всё его молодецкое и юное львиное буйство вдруг исчезло в никуда, не оставив ничего после себя, претворялся перед Базаровым, фанфаронился. Как бы то ни было, все равно жизнь его привела к полному одиночеству. Не подспудная ли ревность руководила им тогда, когда они встретились с Базаровым, спрашиваю я себя еще раз. Не также ли поступают, отжившие свой век отцы со своими сыновьями, а именно: не желают ли они того, чтобы сыновья их ни в коем случае ни проживали свою жизнь лучше, чем они? Все это отцовское воспитание не служит ли ошейником для сыновей исключительно только с одной этой точки зрения - с точки зрения пошлой, меркантильной и обыкновенной жизни большинства отцов?
Тип Базарова представляет собою крайнюю противоположность вышесказанному. Базаров - тип бедного, лишенного всякой нравственности человека, человека, который и вовсе не стремится к тому, чтобы быть богатым и нравственным. А чтобы привести аналогию Базарову, которая еще более углубит наше понимание этого типа, то она уже вертится у нас на языке: Сократ - самый бедный и известнейший отрицатель морали, за что он и был моральными современниками предан смерти за то, что выдумывал каких-то новых безымянных богов и развращал своими речами молодежь. Базаров и Сократ - это исключительные описания квиетива воли, отрицания воли или, если хотите, отрицания воли к жизни, той жизни, в которой Кирсанов был львом. Хотя, в противоположность безымянному божеству Сократа, Базаров преклоняется перед богом, имя которому, наука. И во всякие времена если появляются такие люди, которым чуждо всякое общезначимое стремление, то они становятся мишенью для нападок большинства. Так это описал и Булгаков в типе мастера, на которого со всех сторон обрушились критики и прочий "сознательный" элемент. Всё это действия одного и того же явления, которое Гегель назвал "отрицанием отрицания". Только как в Германии, так и в России блуждающие духи Гегеля пошарахались по пустым головам и, не найдя в них ни сучка, ни задоринки, за которые можно было бы зацепиться, абсолютизировались в ничто; как и завещал им партайгеноссе Гегель. Зато Базаров как легенда возвращается к нам вновь и вновь, и будет возвращаться с таким постоянством, с каким только и может жить вечно то, что олицетворяет собою истинный образ вечности, которому до всякой критики столько же дела, сколько зайцу до стоп-сигнала.
Вот где начинается коренное различие между отцами и детьми: вот где начинаются корни этой самой отрицательной редукции. Детям всегда нужно большего, чем их ретроградным отцам, потому что они живут в новых условиях, а отцы в этих же самых условиях доживают свой век. Дети хотят нового, которого не желают отцы, для которых всякое новое - нечто подобное страху Господнему. Всякое изменение для отцов - зло, для детей же - сама жизнь. И если Базаров не поступает так, как поступал в свое время Павел Петрович, то он обязательно будет назван нигилистом в отрицательном смысле слова, а Аркадий будет положительным со всех сторон. Для Кирсанова Базаров зеркальное отражение того, чем мог бы быть сам Павел Петрович в молодости своей. Но повторюсь, он променял её на себялюбивые и меркантильные утехи своей личности. Сказать более прямо, он пошло прожил свою жизнь, и мысли эти в старости его и тяготят. Еще больше его тяготит и созерцание Базарова, и разговоры с ним, и истина, которую выговаривает Базаров, его тоже тяготит. И здесь отцы обыкновенно прибегают к морали, традициям и нравственности. Но нигилизм Базарова космополитичен. Что может ему предложить Павел Петрович из традиционно-русского, чтобы оно было исключительно русским? Уважение семьи? А разве в Германии не уважают семейственность. Почитание отцов? А разве в Испании не почитают отцов? Любить матерей? Разве итальянцы не любят своих матерей. Верить в Бога? Разве мусульмане не верят в Бога. Любить природу? А голландцы разве меньше испытывают наслаждения от созерцания тюльпанов, или японцы от своих садов? На поверку оказывается, что люди примерно одинаковы, как деревья в лесу. Но Павел Петрович не успокаивается и на этом: он, потерпев поражение во всех диспутах о морали, искусстве, политики и прочем, решается на дуэль. Он готов даже убить Базарова за то, что тот существует в своем собственном тоннеле реальности. В конечном итоге несколько подраненные они расходятся в разные стороны.
Так приблизительно развиваются отношения не только между отцами и детьми, но и между власть имущей аристократией с простым человеком. В последнем смысле, Тургенев и говорит, что эти сферы, сферы богатых и бедных никогда не приходят к компромиссу друг с другом: богатый бедного не понимает. И здесь первые непременно желают влезать в жизнь тех, кто об их существовании имеет только приблизительное представление. И если Базаров считает себя малообразованным: "куда нам до Либиха! Сперва надо азбуке выучиться и потому уже взяться за книгу, а мы еще аза в глаза не видали", то Павел Петрович, напротив, считает себя умным до высочайших пределов. Таким вот образом Тургенев показывает, как ниспадающие флюиды сталкиваются с восходящими, и дело заканчивается тем, что такие, как Базаров, говоря его же собственными словами, России не нужны. Однако, смотря какой России. Россия не ограничивается теми, кому в ней вольготно живётся. В ней ещё есть места для тех, кто с трудом находит себе в ней место. Как сказал Василий Аксёнов: "Для меня Россия - прежде всего люди страдающие". Не стоит думать, что страдающих людей в России много. Народ у нас веселый, на самом деле, и радости в России столько, что истинно страдающего ещё нужно днём с огнём поискать, тем более в мирное время.
Только страждущий может идти путем исканий, и от этого искания своего собственного места в жизни общества такие личности и приобретают известную ценность. Как пишет Шопенгауэр: "Человек должен знать, чего он хочет, и знать, что он может, только таким образом проявит он характер и только тогда может он совершить нечто настоящее" [Мир как воля...Там же, с. 333]. Это искание самого себя в мире и делает Базарова непонятным ни для кого, он так и остается тайной за семью печатями для большинства. Ему вменяют в вину именно то, что он остается непонятым ни аристократией, ни крестьянами. Обыкновенно здесь говорят об "отрыве от корней", переводя все понятия об этих самых "корнях" в плоскость исторического (европеского) и сверхисторического (русского), подражая критике ницшеанства Хайдеггером. Извечная проблема поиска абстрагирования от западного строя мышления всегда играет с российскими отрицателями злую шутку, которую можно назвать шуткой разделения. Всё непременно нужно разделять и различать. Но платоновский принцип, согласно которому условием философии является познание тождества в разных явлениях и разного в сходных, никак не желает быть признаваем нашими мудрыми публицистами. Не в этом, собственно, суть, а в том, что в понимании, о котором говорилось выше (вернее непонимании) закралась одна существенная деталь. Аристократ Кирсанов не понимает Базарова, потому что последний простолюдин, которого в хорошие дома не пускают, а мужики не понимают его, потому что, напротив, считают его барином. Так, кто же, спрашиваю я, Базаров - барин или простолюдин? Очевидно, что натура его крайне неопределённа. И поэтому единственное, как ему и возможно существовать, так это исключительно с самим собою. Следовательно, в метафизике базаровского типа заложено нечто такое, что имеет ценность более высокую. Ибо если его не понимают ни мужики, ни аристократы, потому что и те и другие мыслят исключительно меркантильными категориями, различаясь лишь в количественных степенях мыслей, то из этого следует, что Базаров уже не мыслит материально-меркантильным образом. Сказать честно, мне кажется, что его мысли исключительно честолюбивы в высоком смысле этого слова. Только кардинальное честолюбие может побеждать тщеславие. Этаким шутом гороховым, как известно, современники представляли и Сократа. Таким образом, никакого отрыва от корней мы здесь и вовсе не находим. Здесь другое.
Имеет смысл сказать несколько слов о всеобщем непонимании. По большому счету, ценность представляет собою не та личность, которая как личность всем понятна, а, напротив, та, которая вообще никому не понятна. Что же касается понимания вообще, то внутри общества, в коммуникациях между людьми абсолютного понимания нет в силу физиологических и психологических особенностей строения человека. В этом смысле коммуникативное понимание основывается всегда на общих местах, на абстракциях. Один человек сказал другому, что идет в магазин. Другой понимает слово "магазин" абстрактно, как вообще магазин. В какой конкретно магазин идет человек, собственно, и неважно. Поэтому часто можно встретить в диалогах такую распространенную разговорную форму: "я не это хотел сказать". Если пытаются добиться конкретного понимания того, что понимает другой, то постоянная корректировка своих же собственных слов только и будет сопровождать диалог. Но есть еще и такие натуры, которых понять действительно трудно, если невозможно. Таких людей, обыкновенно, называют гениями. Гений - это существо в высшей степени непонятное. Я вот к чему клоню. В своей статье "По поводу "Отцов и детей"" Тургенев сообщает о своем разговоре с одним русским человеком, который произошел у них на острове Уайте. Он сказал Тургеневу, выслушав того, следующее: "Да ведь ты, кажется, уже представил подобный тип...в Рудине?" Я промолчал: что было сказать? Рудин и Базаров - один и тот же тип!". Роман "Рудин" в черновой редакции имел название "Гениальная натура". Именно за этим призраком, по выражению самого Тургенева, за духом гениальности гонялся автор "Отцов и детей". "У языка, говорил Белинский, есть хранитель надежный и верный: это - его же собственный дух, гений".
О языковой особенности образа Базарова я уже говорил. Здесь же этот гений нужно понимать как аналогию с даймонием Сократа, или в общем смысле с сократической гениальностью, которая в философии Шопенгауэра именуется одной из трех ценностных крайностей жизни, саттва-гуна - жизнь гения, чистое познание. Две других: раджа-гуна - могучее хотение, великие страсти и тама-гуна - величайшая летаргия воли и связанное с ней познание, беспредметная тоска, от которой мертвеет жизнь. И именно отсюда нам следует понимать ту революционность образа Базарова, о которой упоминал сам Тургенев, потому что он умудрился своим пером все эти три крайности выразить в одном литературном образе: здесь и могучее желание знаний, влечение к ним, и следующее из этого чистое познание природы, и величайшая летаргия воли, вокруг которой мертвеет всё, что есть в жизни. Объединив эти три крайности в одно, мы и получаем, как говорит Шопенгауэр, безвольного субъекта познания. Оттого-то Базаров, как первое описание русского гения в нашей литературе для большинства, несмотря на вроде бы ясное понимание его, так и остается темной загадкой, над которой еще будут ломать голову и критики и философы. "Постигнутая идея, пишет Шопенгауэр, - вот истинный и единственный источник всякого настоящего произведения искусства. В своей могучей первородности она черпается только из самой жизни, из природы, из мира, и черпает её только истинный гений или человек, на мгновение вдохновленный до гениальности. Только из такого непосредственного восприятия рождаются истинные произведения, носящие в себе бессмертную жизнь" [там же, с. 268].
И может быть действительно, этот дух гениальности, бродивший в простолюдинах, которые на тот исторический момент монархического царствования в России не имели абсолютно никакой возможности для самореализации ни в науках, ни в литературе, ни в поэзии, ни в прочих сферах социальной деятельности, - ибо все они были открыты только для людей из высшего общества, - и мог только реализоваться в революции да в бунтарстве. По крайней мере, М. А. Бакунин в письмах 1866 года к Герцену советовал искать новую молодежь "в недоученных учениках Чернышевского и Добролюбова, в Базаровых, в нигилистах - в них жизнь, в них энергия, в них честная и сильная воля". Хотя, не будем лукавить: Герцен, как и Павел Петрович, с Базаровым бы не договорился. Потому что внутренние мысли последнего походили на вот эти несколько перефразированные слова Шопенгауэра: "И пойду собственной дорогой, радуясь каждой встрече со следами благородного ума, но шествуя не по его стопам, а к собственной цели". И если это так, то вина за то, что им негде было реализовываться в России всецело лежит на тех, кто так недальновидно закрыл двери для самовыражения индивидуальностей. Но и ручеек, бьющий из под земли, устремляется к морю, и какие бы препоны не возводились на его пути, он все равно достигнет своей цели, раздаваясь и вширь и вглубь он либо затопит собою плотину, либо разрушит её до основания. Совокупность личностей подразделяется на две обширных группы: одной необходимо, выражаясь словами Розанова, "выговориться", другой, используя лексику толстовства, "выработаться". Но и в первом, и во втором случае ясно одно: всякой личности нужны условия, в которых она сможет реализовать саму себя, сможет выйти из себя или, если хотите, сможет избавить себя от гнетущего её внутреннего духа. А вот Базарову, в противоположность этим двум общим точкам реализации личностей, нужно было в молчании "выдуматься".
Избавление же первых двух естественно происходит в социальности. Потому она вся и состоит из безобразия, в котором нет места ни морали, ни этике, ни эстетике. Нам же пора бы уже избавить свои мысли от того дурного представления, что якобы какая-нибудь идея может подбить народ на революцию. Всякий терроризм и всякая народная революция зиждется только на одном основании: на грабеже, на возможности нищих обогатиться и на возможности богатых обогатиться еще более. Жажда наживы в древности вела целые армии покорять другие государства, жажда наживы влекла казачьи войска в Турцию, в Сибирь; она же собирала вокруг себя недовольных, обездоленных и угнетенных, которые бунтовали против власти во главе с Пугачевым, да Степаном Разиным. Переворот 1917 года - чистый грабёж, к коему присоединили некую социалистическую идею. Недавно ещё голытьба собиралась в банды, в преступные группировки, образовывая так называемые ОПГ. Теперь их и в помине нет: на кладбищах даже не хватало места всех их захоронить. Заголовки газет пестрели статьями о заказных убийствах авторитетов и их покровителей. Неужели же мы должны говорить, что вся эта вакханалия происходила потому, что народ остро воспринял тезисы воровской идеи так же, как и сто лет назад он воспринял апрельские тезисы Ленина? Или церкви разграбляли из антирелигиозных соображений? Или разве можем мы сказать, что они хоть каким-нибудь краем примыкают к образу Базарова или проповедуют какие-то нигилистические идеи, не зная и слова-то такого? Бред и вздор! Только жажда наживы, которой напрочь лишен Базаров, руководит и руководила действиями как прошлых, так и нынешних террористов, революционеров, грабителей и воров, и не более того. Но буржуазному сознанию всё нужно возводить в ранг идеи, в сферу отвлечённых начал, где пустые мысли могут планировать в эфире, сколько им заблагорассудиться. И это ещё не самое главное - главное определить идеи первичными по отношению к опыту, как об этом говорит Хайдеггер в мною упомянутой книге, и как тоже самое пытались проделать русские веховцы в своем сборнике, быстренько вставив позади революционного выступления масс, идеи литераторов и философов, которые таким образом приобретали свой материальный мир. Жалкие самообольстители! В следующей зарнице я покажу, каким образом сама мысль, создающая идеи, базируется на опыте. Собственно, как и Вехи, которые были следствием революции, то есть действия.
История мелкобуржуазного террориста Савинкова и его подельников, например, меркантильность всякого терроризма и подтверждает. То американцы ссудят им миллион франков с условием, чтобы деньги эти пошли на вооружение народа и были распределены между революционными партиями, то японское правительство выделит деньги, то германцы помогут, после и вовсе возьмет копейку у белогвардейцев для убийства Ленина и. т. д.. Вот оно - могучее и меркантильное желание. Зато террор по Савинкову - это моральная и религиозная жертва, в которой геройство выражено в сознании греха, а мысли все направлены только на то, как обрадоваться и испытать гордость за себя после организации убийства. Иные аналитики личности Савинкова приписывают ему некое идейное расщепление личности, которая никак не могла примкнуть к определенному лагерю, греша вместе с тем против той истины, которая указывает на меркантильный раскол личности "вождя террористов", в коем она не могла определиться с тем, кому себя выгодно всё-таки можно было раз и навсегда продать, и продать так, чтоб и овцы были целы, и волки сыты. Результат блужданий его меркантильного душка известен. Известное сочинение Савинкова Воспоминания террориста, - весьма посредственная и дурная по существу своему вещь, которую можно рекомендовать только студентам-юристам и любителям революций ( мы еще удивляемся тому, почему это у нас судебная, адвокатская и милицейская система напрочь лишена справедливости), - именно повествует о лживом геройстве, изливающимся из недоношенной и неполноценной личности, накрепко захваченной культовым комплексом.
Правдиво обратную сторону Савинкова описал Сартр, абсолютно не имея никакого понятия о последнем, всё в том же самом Портрете антисемита, другое название этого сочинения звучит: Детство вождя. В нем можно узнать всех наших "великих" вождей пролетариата, и этаких "отцов" народов. Со всеми этими суждениями личность Базарова никак не состыковывается. Хотя бы потому, что он, несмотря на дурное к нему расположение со стороны простого народы, все-таки лечит их вместе со своим отцом. То есть, продолжая семейную традицию, Базаров нисколько не ударяется в революционность, а исключительно занимается вполне конкретной и практичной деятельностью, которая не только не приносит вреда другим, напротив, является в высшей степени деятельностью добродетельной, которая в конечном итоге и привела его к случайной смерти. Мне бы лично хотелось, чтоб Тургенев концовку романа сделал иной. Было бы на самом деле вполне логичным, если бы Базаров заразился в процессе лечения того больного тифом мужика. Тогда бы этот сюжет послужил бы, хотя и пафосным, но достойным описанием наличия в природе мира такого явления человеческой жизни как сострадательное самопожертвование.
По другую же сторону социальности в России, на самом деле, пребывает никогда нескончаемая вражда всех против всех, в противоположность книжному девизу: "один за всех и все за одного". Общество объединяется лишь под знаменами защиты своего Отечества, когда оно ведет освободительную борьбу с инородцами, и уничтожает напавшего на неё врага всеми возможными и невозможными способами. И опять же в этой войне уголовный или революционный мелкобуржуазный элемент (за малым исключением) участия никогда не принимал. Все тяготы войны с внешней агрессией брал на себя исключительно русский народ. Но пока он погибал тысячами на фронтах, внутри государства кучки отродья пользовались этим в своих революционных целях. Опустимся на тысячу лет назад. Пока новгородский князь Вадим Храбрый в трехлетнем походе защищал внешние границы государства, Гостомысл призвал для усмирения внутренних раздоров между боярами Рюрика, который мечом народу "блаженство возвращает". По возвращению Вадима в Новгород последний восстает против тирана Рюрика. Так в истории России начинается яростная борьба русского народа с самодержавием, которая и составит кровавую историю существования Руси. И только Екатерине Великой, немке по происхождению, образ Рюрика казался идеальным воплощением гармонии монархии и народа. О чём она не преминула высказаться в журнале "Всякая всячина" в своих Записках касательно российской истории. Ей как немке это было сподручнее уразуметь. Зато трагедия Якова Княжнина "Вадим Новгородский", описывающая события не с точки зрения Екатерины, уже подвергается аресту и сожжению. В 1905 году революционеры воспользовались русско-японской войной, а в 1917 году - первой мировой.
Следует указать и на то, что нужда становится стимулом к активности угнетённого бедняка, в чем и воплощается крайний негатив и страдание, в котором существует бедный. С другой же стороны, когда богатство достигнуто в долгосрочной перспективе, уже богатый впадает в скуку и тоску, в которой ничтожится всякая активность, и в которой страдание богатого приобретает стойкую форму апатии. Последнюю ещё как-то стремятся ликвидировать посредствам активности наслаждений, веселий, может быть, и какой-нибудь деятельности, но результат всегда один и тот же - скука и тоска. Драматические и трагические произведения особенно описывают этот род страдания. Но как только героя опускают в тоску и скуку, тут же повествование заканчивается. Евгений Онегин, к примеру, заканчивается тоской, а не активностью. И дальнейшие Отрывки из "Путешествия Онегина" и Десятая глава уже составляют отрывочные ничем не связанные мысли, которые медленно останавливают пушкинское перо, ставят точку. Дальше должно следовать безвольное познание. У Шопенгауэра сказано: "Безвольный субъект познания - в чувстве возвышенного возвышается над своей личностью, находится в состоянии подъёма". В таком состоянии и находится Базаров, поэтому в его наглядной безвольности интуитивно постигается нечто такое, что связано с ростом, подъёмом.
Зарница шестая: Отрицательный нигилизм
Моя философия, достигнув своей вершины, становится отрицательной, заканчивается отрицанием.
Артур Шопенгауэр
Термин "нигилизм" с момента его возникновения стал родовым понятием, в которое входят разнородные его определения, уничтожающие друг друга. Так происходит со многими родовыми теориями - последователи их уродуют их изначальную суть. В результате изначальная суть того или иного учения оказывается для нас полностью сокрытой. И нигилизм не избежал этой участи. Поэтому и приходится буравить толстый слой наслоений, вытаскивая на поверхность истинное лицо нигилизма, которое оказалось тайною за семью печатями.
Всё самое интересное находится там, где нет сборища демагогов, что заставляют двери хламом, через который с великим трудом приходится пробивать дорогу. И пробить её, не пользуясь феноменом отрицания, представляется мне совершенно невозможным мероприятием. Остальные же, кто еще разговаривает о существе нигилизма как такового, относят к нему практически всё: имеются и правовой нигилизм, и экономический, и культурный, и государственный, и этический, и политический, и еще куча других, которые составляют собственно всё существо нашей жизни вообще. Куда ни кинь свой взгляд, везде нигилизм.
Имеются еще и потуги отделить нигилизм от отрицания, полагая в последнее вполне позитивный признак диалектического сознания вообще. То есть говорят, что термин нигилизм и вовсе теряет свое значение, если относить к нему отрицание. В результате чего к единственному, к чему приходят - это к тому, чтоб отделить нигилизм от отрицания степенью, интенсивностью, категоричностью и прочими метафизическими основаниями их проявлений. К примеру, кричать отрицательные вещи в отношение чего-то, срываясь на мат, - нигилизм, а сказать то же самое, но тихо и спокойно - отрицание. Оставим такие суждения на совести тех, кто не понимает, что можно с броневика кричать о позитивных вещах, - о братстве, равенстве и свободе, - лишь для того, чтобы создать условия ничтожения всего того, о чем совсем недавно кричалось. Здесь пока уясним происхождение нигилизма, с одной стороны как отрицание, с другой, как ничтожение и, с третьей, как относительное ничто. Пока же в нескольких словах выхватим из всего многообразия отрицательностей, правовой нигилизм и вообще правоведение, чтобы по аналогии составить себе представление обо всех остальных разновидностях социального нигилизма.
По существу своему юридическая проблематика упирается в ту же саму двойственность: этика (мораль), с одной стороны и само право как свод законов, с другой. Первое - более относится к сфере субъективной, к сфере неписаных законов (легитимность), второе - исключительно объективно, существующее в сфере законов писанных (легальность). Более подробно об этом можно прочесть в моей статье Коррупция и диктатура. Две эти направленности правоведения, спариваясь друг с другом, конституируют в российском правосудии все те "чудные мгновения", от которых стынет кровь в жилах.
Шопенгауэр называет правоведение обратной стороной этики, а правоведа - обратным моралистом, становясь в своих воззрениях на сторону априорной легальности. Юрист, кем бы он ни был, по определению, меньше всего подходит к категории моралистов. Оттого-то в России революции совершают юристы, говорил Пастернак. С другой стороны, сам закон российский, пытаясь принять какую-либо одну сторону, ополовинивает закон, чтобы разместиться где-то посередине, пытается, как это делала интеллигенция, толерантным выдумыванием проплыть между Сциллой и Харибдой. Вследствие чего и складываются предпосылки ко всякому беззаконию вообще. Потому что всё правоведение в России основано исключительно на субъективном элементе, на личностных культах. Как кто-то говорил, в России судят люди, а не закон. Поводов к этому дает сам закон.
Статья 17 УПК, наверное, единственная в своем роде называется Свобода оценки доказательств! В ней конкретно и прямо говорится: "Судья, присяжные заседатели, а также прокурор, следователь, дознаватель оценивают доказательства по своему внутреннему убеждению, основанному на совокупности имеющихся в уголовном деле доказательств, руководствуясь при этом законом и совестью". Чтобы данное требование было возможным и вообще действительным, мы должны предполагать наличие чистой совести у тех граждан, которые означены в первой части предложения. В условиях российской действительности такое предположение может сделать только лишь неисправимый и уже сошедший с ума оптимист. Потому что данная статья позволяет толковать закон в таком широком смысле, какой самому закону и не принадлежит.
В одном обвинительном приговоре судья некоего провинциального суда сослался вот на что (цитирую буквально): "К показаниям самого подсудимого суд относится критически, оценивая их, как способ защиты, обусловленной целью избежать ответственности за содеянное". Иначе: что бы ни говорил подсудимый, все это ерунда, так как он только и желает защитить себя. А вот если бы подсудимый вовсе не защищался, то тогда бы что было? Это походит на приговор, который выносила ведьмам инквизиция. Ведьму закупоривали в бочку вместе с камнями и сбрасывали в море. Если она освобождалась и выплывала, то, это означало то, что она действительно ведьма, и её сжигали на костре, а если нет, то возмездие признавалось свершённым. И в нашем случае мы увидели, как то, что называется "совокупностью имеющихся доказательств", уже априори являются более важным, чем обоснование подсудимым своей невиновности. Отсюда нам рукой подать и до неписаной этики судопроизводства, главный принцип которой заключается только в одном: адвокат, относящий взятки судьям, должен чтить обет молчания. Лев Толстой называл правосудие в России "гадким утенком".
Но даже и не в этом ещё суть проблемы: она коренится в культе собственной личности, при котором главнейшим условием является ощущение личностью своей собственной правоты, откуда собственно и происходит понятие "право". Всякая личность считает себя, даже при самой очевиднейшей её неправоте, всецело правой. Тотальность этого всеобщего права каждой личности особенно заметна сегодня в том, что большинство помешано на законах. Фишка сегодняшнего дня - знать законы, чтобы защищать свои частные интересы, свои права. Университеты выблевывают из себя такое количество юристов, что, кажется, куда не плюнь, попадешь в правоведа. Доходит и до дурного: люди, посчитавшие судебную систему недостаточно справедливой, стали штудировать кодексы и отстаивать свои права в суде. Хорошо, только вот в суд нынче обращаются по самым ничтожным поводам. Будто бы одиночество так заело население, что оно желает собирать по своим искам всяких представителей, чтобы выступить на трибуне суда, дабы удостоверить всех присутствующих в своем существовании, и не более того.
Другой феномен еще более печален и безрадостен. Юридическая лихорадка вполне сходна с золотой лихорадкой. Бывают случаи, когда люди десятилетиями обивают пороги судов с заранее проигранными делами. Но они не в состоянии осознать сей факт, ибо культ собственной личности требует победности и успешности. Успех как цель всех стремлений личности - единственный смысл жизни всякой личности. Чем дольше добивается личность успеха в какой-нибудь деятельности, тем более она и деградирует, что показано мною выше. Такой успех всегда существует на волне могучих желаний, которые подобны, выражаясь языком Шопенгауэра, "лестнице возрастающих угнетений". И более того, сильнейшее впечатление, которое формирует в личности стойкую веру в свою собственную правоту, замешанную на законах, говорит нам и о том, что само общество абсолютно аморально и безнравственно, потому что морально существующему индивидууму не нужен никакой закон: он не знает, собственно, ничего о неправоте и несправедливости. Когда же масса охватывается юридическим комплексом, то это означает, что общество построено на аморальном основании культа собственной личности, и ни на чем другом. Так, мошенник особенно много уделяет внимания договору, исключительно для того, чтоб им впоследствии можно было обосновать свою невиновность. Солженицын показал своим творчеством, что весь ужас ГУЛАГа состоял не в беззаконии, а, напротив, в диктатуре и деспотизме закона, который и позволял уничтожать сотни тысяч людей.
Философскую идею законного культа личности впервые описал Платон в своих Законах. В этом диалоге им построена структура жесточайшего тиранического государства, в котором шпионаж и узаконенное рабовладение являются высшими смыслами порядка, нравственности и общих моральных правил. Правда, каким-то образом Платон призывал господ и рабов жить согласно между собою. Он пишет: "То, что большинство людей называет миром (читай, согласие - прим. С. Р.), есть только имя, на деле же от природы существует вечная непримиримая война между всеми государствами /.../ Все находятся в войне со всеми как в общественной, так и в частной жизни, и каждый [находится в войне] с самим собой /.../ Достойнейшие из чужестранцев, мы сказали бы, что мы и сами - творцы трагедии прекраснейшей, сколь возможно, и наилучшей. Ведь весь наш государственный строй представляет собою воспроизведение наипрекраснейшей и наилучшей жизни; мы утверждаем, что это и есть действительно наиболее истинная трагедия /.../ люди в большей своей части куклы и лишь чуть-чуть причастны истине" [Законы. I 626 a, c, VII 817 a, 804 b].
Данному феномену стоить уделить особенное место. Что происходит, когда в обществе конституируется культ личности? Очевидно, что общество в обширнейшем смысле слова состоит из различный форм существований, связанных одним духом. Так имеет место христианское существование, научное существование, культурное существование, существование в системе государственной, судебной, исполнительной власти и. т. п. Но все эти существования разбиваются на обширнейшую двойственность, как и люди вообще разделяются на женщин и мужчин. Так вот одно существование - это существование культовое или общественное. В нем особенно проявляется себялюбие. По Шопенгауэру, это наслаждение от присутствия рядом другого, индивидуальность которого соответствует нашей индивидуальности. То есть здесь все индивидуальности подобны между собою, понятны друг другу, что и предусматривает рождение в такой среде радостей, наслаждений, удовольствий.
Проблема тождества личностей, собственно, тоже является проблемой нигилизма, который отрицает всякую различность и уникальность отдельно взятой личности. Это существо нигилизма относят на совесть Юма, который говорил: "Что касается меня, то когда я самым интимным образом вникаю в нечто именуемое мною своим "я", я всегда наталкиваюсь на то или иное восприятие тепла или холода, света или тени, любви или ненависти, страдания или наслаждения. Я никак не могу уловить свое "я" как нечто существующее помимо какого-либо восприятия и никак не могу подметить ничего, кроме какого-либо восприятия". Собственно тождественность личностей уже доходчиво объясняется и аналитиками.
Вышеприведенная цитата Юма взята мною из статьи Игоря Гаспарова Парфит, нигилизм и тождество личности [Analytika, Vol. 1, lssue 1, 2007]. Я с трудом понимаю, что хотел сказать автор этой статьи, потому что не обладаю математическим складом ума, и потому желающих лучше меня разобраться во всём этом я к ней и отправляю. Привожу здесь ссылку лишь для того, чтоб указать на возможность даже аналитическим путем, путем абстрактным, придти к пониманию отсутствия всякой уникальности внутри личности, не считая внешнего вида её лица. Ибо часто только по лицам мы можем распознавать отличие одной личности от другой (а желающих конкретно (арифметически) постигнуть отсутствие всякой индивидуальности внутри человека я отправляю к своей статье Воля как врожденный темперамент человека). Собственно, это и имел в виду Тургенев, когда вложил в уста Базарова фразу о том, что люди - все равно, что деревья в лесу, и не один ботаник не будет заниматься всеми ими, для того чтоб изучить их, ибо ему достаточно будет исследовать одно из них.
Я лично понимаю это как установление первичного отношения к одному единственному человеку, к человеку ближнему, чем ко всем сразу. Известная борьба между тенденциями: с одной стороны, любовь к ближнему (повторяю, вне рамок христианства, в нём она невозможна по самому своему основанию), с другой стороны, любовь ко всем сразу (любовь к человечеству, которая презирает ближнего своего). Вторая - это лишь пустой звук, такой же, как и сказать: "мы" обладаем любовью. Но, то, чем обладает "мы", - ничьё, поэтому и любовь такая - любовь ничейная и никчёмная. А то, чем обладает "я" в факте любви, и есть любовь чья-то, и действительность её безусловна.
Любовь всеобщечеловеческая будет существовать лишь тогда, когда люди избавят самих себя от своих же собственных ответственностей, которые налагает жизнь на каждого вообще человека. Такое освобождение происходит, когда мы созерцаем лидера или культового героя для некоей общественной группы, которого с древности именуют диктатором, деспотом или тираном. Теперь он принимает всю ответственность за существование коллектива на себя. Всякий же в этом социоуниверсуме считает себя и только себя правым тогда, когда он соглашается с тем, чтоб лидер, которого он выбрал, был собственно лидером. Внутреннее условие совпало с внешним оформлением, и масса обогащается "общечеловеческой радостью". Происходит психологическое возвышение личностей: они все вместе достигли успеха, например, победили кого-нибудь, но не возлюбили. И этого достаточно, как думают они, для того, чтобы дальше существовать с этой радостью в сердце.
Но проходит некоторое время, экстаз и восторг убывают, и личностям снова нужны другие радости. Пока действует правило "хлеба и зрелищ", народ веселится и тупеет. А вот как только с кем-нибудь из них случается жизненная проблема, - а они случаются практически со всеми, - тогда он понимает, что сделать ничего не может, и другие, оказывается, этой личности не собираются помогать, поскольку от созерцания её страданий они понимают благость своего настоящего существования. Горести другого сторонним наблюдателем, с одной стороны, представляются наслаждающими его взор, с другой стороны, подспудно и в нём воспроизводят некие неудовлетворительные аффекты, которые до времени радующийся несчастьям ближнего своего вытесняет из своего сознания. И такое вытеснение суть феномен забвения своей собственной личности, так как эти внутренние его неудовлетворительные аффекты и составляют его же собственное существо. В обратном отражении страдающий здесь и сейчас начинает выпадать из коллектива, в котором он состоял ранее. Однако абсолютного выпадения как такового не происходит: оно чисто умозрительно. Но внутри личностей начинает формироваться злоба. Те, кто якобы стоят выше и те, кто оказался внизу проникаются этой злобой до самых своих нервных окончаний. Поэтому большинство испытывает просто апокалиптическую радость от созерцания того, как некоего чиновника привлекают к суду за взятки и прочее в том же духе. Здесь уже рождается гипертрофированная мораль, в которой каждый судит каждого, а наказанный чиновник теперь для них личность, над которым свершилось справедливость, и это уже вера в то, что мораль действительно существует. И чтоб она была действительной, всякий строчит на всякого доносы, жалобы, кляузы, а в интернете - анонимные гадости. Вместе с тем, такие личности по сути и не замечают истинной бесчестности и аморальности.
Люди, избавившись от своих ответственностей, избавляются и от своей свободы. Неправильно толкуют многие свободу как то, за что нужно бороться или то, что приносит с собою факт ответственности: наоборот, суть проблемы состоит не в том, чтобы пробрести свободу в борьбе, а в том, чтоб в этой борьбе её не утерять, а теряется она вместе с ответственностями. То есть то, что мы понимаем под словом "личная ответственность", и есть собственно свобода, которая в ней проявляется как таковая. Полнейшая же безответственность, как сказано выше, упраздняет свободу вообще, и делает из личности личность со стойким комплексом неполноценности, или личность, в которой до гипертрофированной степени развилась рабская мораль, основанная на праве личности.
Отсюда происходит и утверждение самоопределения и равенства в правах и прочее. Но забывается равенство всех в наказании. Присутствует во множестве и такая форма юридического проявления, как констатация факта открытия уголовного дела, что уже предполагается как наказание. Хотя очевидно, что заведение дела еще не обязательно ведет к наказанию. И уже отсюда мы понимаем, что не все, кто совершает преступленья, собственно, являются наказанными. Таким образом, право всякого в любой объективной деятельности является исключительно его собственным правом, которое кардинально противополагается праву другого.
Далее: ввиду того, что микросоциоуниверсум внутри себя покоится на одинаковой для всех индивидуальности, то обязательно в нём проявится война всех против всех, так как согласно физике подобные тела отталкиваются друг от друга, или, переведя этот закон на человеческий язык, враждуют друг с другом. Шопенгауэр полагал такую борьбу в разделении воли во время её индивидуации, где сама она показывается некоей разъединяющей и отталкивающей силой. Это происходит везде и всюду, этим и заканчивается общественное бытие одного и того же существования. И заканчивается оно именно потому, что право всякого унижает чужое право, и в этом унижении оно же унижает и само себя, потому что право другого к моему собственному праву хотя и имеет некоторые смутные отношения, но для того чтобы они становились во главу угла моей собственной жизни, необходимым условием является зависимость моего права от права другого, даже если эта зависимость проявляется во вражде, конфликте, непонимании и. т. п..
Внутреннюю психологию тираничного общества прекрасно раскрыл всё тот же Платон в VII письме своего Государства, в котором он изображает всеобщий разврат в Сицилии времен правления тирана Дионисия. Этот разврат сопровождался обжорством днём и любовными оргиями по ночам. Это было обыкновенным делом, как для самого Дионисия, так и для общественных низов. Как комментировал это письмо Лосев во вступительной статье к диалогам Платона, "Жизненный и творческий путь Платона": Платон в нем "беспощаднейшим образом изображает внутреннюю связь тирании со всеобщей развращенностью нравов. Эта развращенность нужна тирану для того, чтобы легче было держать страну в оковах деспотизма. Но и тирания была очень выгодна для всеобщего разврата, потому что в условиях тирании важна была только политическая покорность деспоту любой ценой" [в кн. Платон. Апология Сократа. Критон, Ион, Протагор. - М. "Мысль", 1999, с. 27].
Однако, разврат здесь одна сторона медали, другая - право всех на насилие, прикрываемое наличием тирана у власти. Особенно этим правом пользуются (в большей степени, чем даже сам тиран), так называемые, местечковые, комнатные диктаторы на местах, в территориях. И к ним еще добавляется сам народ, которому тирания и деспотизм приемлемы в том случае, если всякий в нём обладает хоть какой-нибудь властью. Так разрастается бюрократия.
Известно, что все тиранические общества крайне бюрократичны, а представители бюрократии крайне скверно относятся к тому, кто, якобы, ниже их. Что Достоевский именовал административным восторгом. Тиран ничего не хочет слышать дурного и ничего не желает знать о плохом, чтоб не расстраиваться по пустякам, которые мешают ему эстетически наслаждаться своим искусством правления, и чтоб о нем не думали ничего плохого. Даже Дионисий Младший, для того чтоб о нем не пошла дурная слава по Греции из-за его плохого отношения к Платону, стал засыпать последнего подарками и вызвал его к себе во дворец. Иллюзию "всеобщей хорошести" диктатору представляют его подчиненные. Они сооружают потёмкинские деревни, выращивают вдруг и сразу искусственную травку и такие же искусственные цветы по ходу движения своего начальника, постоянно докладывают ему математико-статистические данные о прогрессе дел, и даже могут показать это развитие на единичных примерах, избирательно выхваченных из среды, которая гниет и разлагается. СМИ и прочее вещают миру обо всем хорошем, изредка о плохом, желая, так сказать, управлять общественным сознанием, наивно надеясь на это так же, как и Платон надеялся на возможность посредствам искусства, красноречия и философии исправить тирана и общество или, как Чернышевский в свое время, предлагал Юркевичу свои книжки для "обращения его на путь истинный".
Да, и вообще в обществе, которое основано на культе личности, всякий, как уже было сказано, реализует свою власть в той мере, в какой это возможно: с другой стороны, происходит отторжение человека от человека. И факт полнейшей апатии и безразличия к самому себе уже есть норма, норма погибающего времени. Потому что, как говорит Шопенгауэр, "всякое бытие во времени есть, с другой стороны, небытие" [там же, с. 212]. А в основных точках, таким образом существующее общество формируется на принципе надежды одного на другого: всякий то есть надеется на кого-то иного, и совершенно не надеется на самого себя. В иных случаях культовые деятели надеются либо на анархию, либо на деспотию, либо на науку, на культуру или на бога. А люди надеются на последних. О существе этой самой надежды будет сказано впереди. Поэтому Шопенгауэр и выделяет две крайности примитивных общественных устройств вообще: сброд не зависящих друг от друга дикарей в анархии и сброд рабов, над которым произвольно властвует сильнейший в деспотии, что ещё не является государством в истинном смысле этого слова. Государство у него возникает позже, и возникает в силу общего соглашения. "...И смотря по тому, в какой степени, большей или меньшей, это соглашение не связано с анархией или деспотией, сообразно с тем и государство совершеннее или несовершеннее" [там же, с. 372].
Итак, в пафосном праве культовая личность есть то, что она есть изначально. Пессимист Шопенгауэр растолковывает грех человеческий фактом рождения: он оказывается виновным, потому что живет. Он говорит: лучшее счастье для человека и вовсе не родиться. Воля к жизни, как только она проявляется в мире, объективируется посредствам principium individuationis - уже страдание и грех. Отрицание этого влечения к жизни и составляет существо возможной достижимости благодати.
Несколько критических слов. Вся третья книга Мира как воли... является вопреки её названию, - О мире как представлении (Второе размышление: Представление, независимое от закона основания. Платоновская идея: объект искусства), - описанием мира как впечатления, которое испытывает Шопенгауэр, созерцая тексты, картины, театральные постановки, памятники архитектуры, слушая и играя классическую музыку. От всего этого он получает, как уже сказано, впечатление (эстетически переживает импрессию). Плюс к нему добавляются и философские размышления о существе мира, а само существо мира людей, поступки которых составляют этику четвертой книги, разбираются на примерах из других книжных источников. В философии же его имеются некоторые затруднения. Особенно трудно понимается существо процесса индивидуации, principium individuationis. Понятно, что это есть сила, но сила чего? Самой воли, которая объективируется? Но если она объективируется и из единой и безосновной становится многой в явлениях и представлениях, то почему сама воля становится гетерогенной представлению, то есть становится познаваемой лишь интуитивно, что раскрывается только лишь гению? Иными словами, пока происходит процесс индивидуации, воля меняет свой знак на противоположный, и в явлении представления мы собственно не мыслим саму по себе волю, а мыслим то, что ею не является, следовательно, сознание - это сознание призраков и не более того. А то, что оно сознание призраков, значит, говорит о воле как о чем-то истинном, что соответствует в вещи в себе Канта. И вещь в себе Канта непознаваема, как и воля Шопенгауэра. Но речь, собственно, я веду о другом. Шопенгауэр, закупоренный в своем жилище, всю свою жизнь, испытывает эстетические впечатления, и эти самые впечатления я и называю силой импрессии, в которой объективируется воля.
Из этого следует, что импрессия имеет, в обширнейшем смысле, двойственный вид: (1) множественная форма эстетических впечатлений и (2) единая и всемогущая импрессия действительной экзистенции. Таким образом, существо всех философский размышлений на сей счет упиралось в обоснование того факта, что главнее и ценнее проживать импрессию экзистенциально, либо воображать о ней сугубо интеллектуально. Весь ход моих прошлых размышлений привел нас к пониманию того, что воображаемая интеллигентская импрессия эстетических чувств суть натуральная деградация. Вот и Шопенгауэр сделал себя подобием Адама, который в одиночестве наслаждается видами рая, бродя по безлюдным и прекрасным местам. Но в библейской повести появляются Ева и Адам, соглашаясь со своей скукой, пренебрегая всяким эстетизмом, бросаются в омут с головою, конкретно идут к получению экзистенциального впечатления. Импрессия как аналог силы увлекает к живому, и Адам лишается эстетического рая. Теперь вся его жизнь будет похожа на ад, на экзистенциальный ад, ад в гуще людей.
Так вот Шопенгауэр, в некотором смысле, вернулся к Адаму и вернулся он к нему на волне эстетической импрессии. Тем самым, он реализовал в реальности свой собственный культ личности, но остался при этом глубоко несчастным человеком, не вкусившим действительной жизни, потому что он отринул от себя возможность глубочайшего проникновения в саму экзистенциальную структуру мира людей. Экзистенциальная же философия, напротив, посредствам нигилизма собрала всю эстетическую импрессию вакханалий вкусов, к которым можно отнести всяческие салфетки, кучу столовых принадлежностей, модные телефоны, ручки, одежды, всякие диеты питания, и вообще всё возвышенное, включая сюда и культуру, и искусство, и политику, и музыку, и природу, и даже саму философию, все это, говорю я, экзистенциальный нигилизм собрал в один ком и отфутболил его от себя, как футбольный мяч. Или, как это сделал Базаров, понимая свою собственную философию как отрицание всякой философии.
И после этого Сартр сказал свои замечательные слова: "Сознание и мир даны одновременно: мир, по своей сущности внешний для сознания, по своей сущности также тесно связан с ним [...] Познавать - это "прорываться к...", [...] Бытие, говорит Хайдеггер, - это бытие-в-мире. Понимайте это "бытие-в..." в смысле движения. Быть - это прорываться в мир, это исходить из небытия мира и сознания, чтобы внезапно прийти к сознанию-прорывающемуся-в-мир. И пусть сознание пытается восстановить себя, совпасть в конце концов с самим собой - взаперти, в тепле и уюте оно исчезает. Эту необходимость для сознания существовать как сознание о какой-либо отличной от него самого вещи Гуссерль и называет "интенциональностью"... И не в каком-то уединении мы будем изливать душу - это может быть на дороге, в городе, в гуще толпы: вещь - среди вещей, человек - среди людей" [Сартр -Ж. - П. Основная идея феноменологии Гуссерля: интенциональность. пер. А. И. Пигалева по изданию: Sartre J. -P. Situations I. Paris, 1947, р. 31-35.]. Или как это же самое выразил Достоевский в "Сне смешного человека": "Я полюбил их оскверненную ими землю ещё больше, чем когда она была раем, за то лишь, что на ней явилось горе".
Однако, сегодняшние экзистенциальные психологи, то есть те, кто пролонгирует сегодня экзистенциальную философию, также впадают в заблуждения по существу прояснения того, в чём состоит суть экзистенциализма. Самая общая ошибка всех без исключения психологов, равно как и философов, состоит в том, что экзистенциализм рассматривается однобоко. Точно так же, как и Гегель, который называл экзистенциальное сознание несчастным сознанием. То есть экзистенциализм - это обязательно страдание, печаль, боль, депрессии, тоска, меланхолия, одиночество и прочее. С одной стороны, это так. С другой же, экзистенциальная импрессия исходит из того и только того, что самое ценностное, которое является одновременно с этим и смысловым, и целеполагающим в деятельности человека, раскрывается последнему исключительно в чисто экзистенциальном прочувствовании импрессии любви и свободы. Здесь они являются абсолютными категориями такими же, как и непосредственное ощущение самого себя.
Откройте любую философскую книжку, и вы прочтете там о том, какие силы включаются в наше существование. Там вы найдете и влечение к смерти, и влечение к жизни, и волю к власти, и комплексы неполноценностей, и диастолы с систолой, и силы отталкивания и разрушения, и многое прочее. Но все они, повторяю я, суть разные формы экзистенциальной импрессии. Как сила, которая влечёт все живое, и к которой, в обратном отражении, влечётся всё живое. Всякий человек, утверждаю я, все свои концепции и стратегии жизни строит, исходя из необходимости коллекционирования впечатлений, и сама жизнь человека - это процесс накопления впечатлений (импрессий), кои и становятся его богатством. Многообразие этого просто огромно и совершенно индивидуально, ибо "всякого влечёт своя страсть" - культ своей собственной личности.
И вот здесь мы еще можем понять, что такое "снизойти" (не обязательно в христианском смысле этого слова). "Снизойти" означает, что каждый человек, который родился, уже возносится на воображаемые верха, и поэтому всякий существует где-то на верхах. Догматики-теологи называют это гордынею, которая суть грех, в конкретном же смысле, "снизойти" и у них относится к взаимоотношениям одного человека с другим человеком. То есть всякий должен снизойти до всякого. И это не означает того, что только лишь богатый может в натуральном смысле снизойти к бедному, но и бедному нужно как-то умудриться снизойти к богатому, хотя бы для того, что двинуться в сторону обогащения. Да, признаю, деньги - зло. Однако, количество состоятельных людей в обществе, суть показатель демократичности этого общества. Чем больше в обществе бедных, тем больше в нем деспотизма, рабства в котором меньшинство издевается над большинством. Но культ личности - это не совсем гордость. Есть массы и вовсе не гордых, но с культом личности, потому что без импрессии культа личности невозможно постижение существование человека, как существование смысловое. Возьмём абсолютно дикого человека, и зададимся вопросом, почему он не беспокоится о смысле своей жизни? Потому что он конкретно и непосредственно знает, что смысл его жизни заключается в накоплении впечатлений, и с этим ощущением он согласен. Поэтому он их и накапливает всеми возможными и невозможными средствами. Кто-то пьёт, кто-то наркоманит, кто-то читает книги, кто-то играет в футбол и прочее, несколько не заботясь о всяких там лишних смыслах.
В испанском языке чувство (sentimiento) означает также и смысл (значение), и огорчение (сожаление). Здесь нужно нам мыслить и феномен существования Духа Согласия. Что такое Согласие вообще? Это согласие индивидуума с самим собою. Оно проявляется как явление представления только после того, как субъект совершил некое действие, акт воли. Со всяким своим поступком в факте импрессии человек соглашается. И в этом согласии он понимает и смысл (значение) самого себя. Если поступок, который человек совершил, навлек на его голову страдания, которые и есть впечатления, то он сожалеет о сделанном, огорчается тому, что поступил именно так, а не поступил иначе.
Данное согласие руководит и угрызениями совести, которые в редких случаях бывают абсолютно сознательными. Угрызение совести - это чувственный процесс, сказать конкретнее, волевой акт, который никогда не забывается, но который хочется придать забвению. Забвению он не подлежит так же, как и невозможно отменить уже совершенное действие. Следовательно, желание субъекта не может быть выполнено. В степенях интенсивности угрызения совести варьируются от малых до великих. Но коль скоро есть желание, которое неудовлетворенно, то и будет расти степень его интенсивности. Единственное, что остается человеку это - раскаяние в своих грехах.
Однако раскаяние не отменяет памяти грехов. Угрызения совести, взятые вкупе с ситуацией страдательной, в которой пребывает человек, где он, по определению, будет желать еще более, дабы избавить себя от объективной ситуации, соглашают его с тем, что именно эта экзистенциальная ситуация явилась следствием его поступка. Таким образом, сотворившему уже зло, никогда не избавится от него вовсе, никакое мнимое раскаяние не приведет его к душевному покою, и никакой бог не освободит его душу от скверны, от той силы импрессии, которая оставила в его внутреннем духе глубокую и никогда не затягивающуюся рану.
Также не следует понимать зло как зло возвращающееся к человеку обратно. Уже сделанное зло будет всегда пребывать в личности, которая его сотворила. Сама реализация зла в отношении другого, уже зло в отношении самого себя. Зло оно потому, что остается в памяти личности. Память же никогда не бывает исключительно сознательным феноменом, потому что мы не всегда вспоминаем то, что хотим вспомнить, а бывает во множестве и так, что память сама конституирует в сознании то, из чего состоит наша собственная импрессия, из чего и слагается сущность сознания, которую я называю, эссенциальным сознанием.
Если импрессия оставила злой след, то его она и помнит, а согласно своей свободности, она свободно и спонтанно конституируется в сознании диверсусом, и конституируется зачастую именно тогда, когда этого совсем личности не хочется. Ей напротив в такие моменты желается придать забвению то, что она вспоминает, ей желается опуститься в состояние беспамятства или безумия, и чем более ей этого желается, тем более она мыслит обратное. Так осуществляется раскаяние, первым членом которого выступает здесь Дух Согласия. Поэтому людям часто предпочтительно отсутствие этого согласия. И они особенно хорошо понимают, что такое хаос и вражда. Придти к согласию с самим собою здесь есть ни что иное, как вспомнить всё, и вспомнить до мельчайших подробностей. Тягость этих воспоминаний обыкновенно снимают алкоголем или наркотиками, - в России эти явления особенно популярны и обладают, чуть ли не национальной чертой характера. С другой стороны, память, не функционирующая в силу желаний человека, функционирует, следовательно, в силу необходимости (о необходимости будет подробно изложено в следующей зарнице).
Не всегда именно наказание за конкретный поступок приводит к сильнейшим угрызениям совести. Если, к примеру, преступление осталось в тайне, но с субъектом произошел несчастный случай по независящим от него причинам, он склонен связывать два этих явления в причинно-следственную связь. Значит, данный субъект не приемлет для себя понимания случайности. Теперь всё, что бы с ним ни случалось, случается не случайно, а закономерно. Точно так же, как и все его поступки, суть следующее за ними согласие именно с ними, и именно в том виде, в каком они были проявлены в согласии с его собственным хотением.
Отрицание данного хотения и составляет, собственно, всё отрицательное значение этической стороны философии Шопенгауэра. В заключительном, 71-ом параграфе Мира как воли... он говорит: "После того как мы признали в совершенной святости отрицание и отмену всякого хотения, а потому и искупление от такого мира, все бытие которого выяснилось перед нами как страдание, - именно это состояние оказывается в наших глазах переходом в пустое ничто". Шопенгауэр приходит к этому ничто, к описанию его через критику Кантовых nihilo privativo (относительное ничто), которому противопоставляется nihil negativum (абсолютное ничто), являющейся во всех отношениях чистым ничто. Однако, Шопенгауэр не выделяет возможности проявления, следовательно, и познания абсолютного ничто, так как всякое абсолютное ничто в обратном отражении показывается и относительным ничто, которое существует как таковое с противоположным знаком.
Поэтому он далее приписывает этому абсолютному ничто то, что Платон в Софисте назвал не сущим. В своем истинном смысле ничто у Шопенгауэра - это та сфера, в которой исчезает разделение между субъектом и объектом, то есть там, где нет больше субъекта и объекта, там есть другая сторона всякого познания или ничто: так толкует Шопенгауэр праджня-парамиту буддистов. Здесь же стоит отрицать и оппозицию идей и материи, так как очевидно, что идея столь же материальна, сколь материя идеальна. И в конечном итоге учением о мире платоновских разумных идей он утверждает необходимость отрицания воли, и само это отрицание в таком виде есть самый практический и разумный шаг, который только и может осуществить существо более возвышенного, у него - философского, склада ума.
Платон, будучи по отцу отдаленным потомком царя Кодра, а по матери, происходящий по прямой линии от Солона, презирал всякую торговлю, погоню за барышами и не питал никакого интереса к рабовладению. То есть, он отринул от себя всё то, что составляло тогда само существо жизни, характерной для аттической демократии. Однако, на склоне лет, и Платон ударился в социабельность, которая и привела его к написанию "Законов". И вообще, исходя из философии, только такое отрицание существующего построения жизни и является показателем обладания более развитого разума, нежели той его способности, которая в обратном течении стремит субъекта ко всему тому, чем является, по существу своему, внешняя жизнь. С другой же стороны, следует отделять и экзистенцию, направленную на реализацию самого себя в мире все равно какими методами, и экзистенцию, которая протекает в согласии со своим собственным внутренним духом, в гармонии то есть с самим собою. Ибо не может быть никакой внутренней гармонии во вражде и в влечении к социуму. Также следует отделять последний вид действительной экзистенции и от импрессии эстетической, которую коллекционируют философы-отшельники, потому что последняя ведет исключительно к злорадному восприятию мира вообще.
Зарница седьмая: Апология нигилизма
Да, поди попробуй отрицать смерть. Она тебя отрицает, и баста! И. С. Тургенев
Как сказал в одной испанской драме герой-любовник своей любовнице, собираясь расстаться с нею: "Es necesario acabar con el que comenzaba en la noche, cuando se matС la esperanza" (нужно покончить с тем, что началось в ту ночь, когда погибла надежда - исп.). В ту ночь, в которую погибла надежда, собственно, началась их любовь. Единственное, что оставалось в личностном ящике Пандоры, - надежда. В акте любви она погибает, и вместе с нею исчезает культ личности. Но тяготение любви, тяготение обладанием объектом становится нестерпимым, и любовник желает восстановить надежду и свой культ личности вновь, уничтожив любовь, разорвав её. Способен он к этому или не способен - вопрос не самый важный.
Суть этой проблемы в том, что для того, чтоб найти нечто, нужно это нечто утерять. Утерянная надежда в зарождающейся любви еще не является абсолютным представлением. Только после её утери о ней начинают задумываться. Разорвать любовь и приобрести вновь надежду на другую любовь, за ней на вторую, на третью, на четвертую и. т. д. суть существовать исключительно в факте постоянного ожидания того, что никогда не станет действительным. Психологическое обладание опять же превозмогает действительное, и нет никакого средства здесь постигнуть истинную любовь, которая в конечном итоге отрицается. Вечная борьба сознательного человека с его глубоко спрятанною импрессией надежды никогда не прекращается вовсе. Слагаемые меняются местами, нисколько не нарушая сам ход вещей, в котором неразрывно пребывает тяготение тем, чего на самом деле у человека нет за исключением лишь стремления к обладанию того, что, как видится ему, у него должно быть. "Ибо любовью тел является тяготение, - говорил Августин, - стремятся ли они тяжестью своей книзу, или легкостью вверх: так тело весом, как душа любовью, влечётся туда, куда бы не влеклась".
Поэтому в самой по себе надежде и пребывает вера и любовь или вера в свою любовь. Импрессия надежды суть то же самое стремление воли к объекту, и суть та же самая свобода. Человек всегда и при всяких прочих условиях достигает более-менее гармоничного бытия с самим собою исключительно переживанием надежды, направленной в будущее. Он надеется буквально на всё, и великая надежда его (она же и обманчивая) на ближнего своего является тем, что можно и не доказывать. Мы можем прекрасно знать слова поговорки: "На Бога надейся, но сам не плошай", однако, это только слова и только. "Надежда - мой компас земной" именно тогда, когда стрелка этого компаса всегда показывает направление к чему-то радостному, к чему-то такому, что может подарить наслаждение и удовлетворение. И наслаждение и удовлетворение как таковые, о чём уже говорилось выше, существуют, когда личность избавляется от самой себя, когда она теряет надежду вообще. Каждый раз новая надежда, отличная от той, что была ранее, снова и снова мчит личность от самой себя. Так происходит направленное существование всех в одну и ту же сторону - в сторону будущего рая, которого никогда не было, нет и не будет. Последнее отчаяние нарисует его в загробной жизни, и вместе с этим последней умирает надежда. Лучшее загробное царство - это ад настоящего бытия. Самоубийство надежды нам прекрасно показали и Сократ, и Христос, и многие другие, кто решается на избавление самого себя от этого безнадежно испохабленного мира. Сам этот факт суть показатель того, что надежда культа личности, по самому определению, безнадежна. К этому пониманию приходят практически все великие люди, которым не свойственно скрывать истину от посторонних глаз, тогда как обывательское большинство утаивает её в себе, наполняясь злобой, на всех и на каждого, надеясь ещё много раз созерцать несчастия других. Возможно, сам смысл социальности обыватель видит лишь в этом..
Положим, мы заглянем в заброшенный таёжный медвежий угол, где живет совершенно необразованный старый человек, и спросим его, чего хорошего он находит в этом забытом богом уголке, то он, показывая рукою на раскинувшуюся вокруг дикую природу, ответит нам: "Здесь воли много". Добиться у него растолкования этой самой воли будет абсолютно невозможно, потому что этот гипотетический человек не прочел за свою жизнь ни одной книжки, не просмотрел ни одной передачи по телевизору, не слышал никогда звуков радио, и вообще он мало общался с людьми. Но представление о том, что воли много у него, не перестает быть непосредственно переживаемым им феноменом, в силу чего он и приобретал силы к тому, чтоб существовать в этом заброшенном месте.
Философия воли Шопенгауэра была принята многими потому, что она раскрывала то, что свойственно каждому. И разница между философом и этим необразованным человеком состоит лишь в умении последнего переводить в понятия и доступно излагать существо той одинаковой для всех импрессии, о которой молчит первый. Но наш человек молчит не потому, что он не хочет говорить, а потому, что не умеет сказать: он, как бы грубо это не звучало, бессловесное и покладистое животное, которое прекрасно умеет подчиняться. Как например, тургеневский молчаливый Герасим. Научи такого же сорта "молчальника" выражать в понятиях свою импрессию, и он тут же лишится своего морально-нравственного очарования в глазах "высоких духовников" - от культуры, религии, политики, - для которых данный типаж - вполне положительных направленностей индивид. Пока же он молчит, мы пройдем в его дом и увидим в углу хаты икону с горящей возле неё лампадкой. Спросив человека об этом, мы услышим в ответ, что и бога вокруг него много. Тогда нам становится понятным, почему и идеи бога падают на уже оформленную надеждой почву. Но здесь мы неминуемо придем к противоречию, ибо познаем, что данному человеку, для того чтобы верить в бога, совершенно не нужно было совершать никаких греховных поступков, так как всю свою жизнь он прожил, не сотворив никакого зла вообще. Он не знает, что такое грех, и понятие зла для него недоступно. Итак, оказывается, что вполне доходчиво можно воспринимать бога и вне религии, вполне можно жить с ним, не видя перед собою храма, не читая вовсе Библии, не имея представления о Христе, и вполне возможно достигать внутренней гармонии, ничего вообще не достигая из того, чего днями и ночами добивается большинство.
И вот, я утверждаю, что воля есть врожденный темперамент человека, и с такою же всепобеждающей логикой следует признавать и идею бога, как бога во внутренних интуициях каждого, что симптоматично пребывает в этом же самом врожденном темпераменте человека. Вместе с ними человек является и существом свободным. Беда же нашего человека состоит в том, что (как заставляли говорить заключенных в ГУЛАГе) "он никто, и звать его "никак"". То есть, этот человек, считая себя свободным, пребывающим там, где много воли и бога, в натуральном смысле, раб. И мораль его - мораль раба, который подчинится абсолютно всему, ибо он привык быть "свободным" в своей страждущей жизни, которая для него уже не является собственно страждущей. Сажай его в тюрьму, отправляй на рудники, записывай или продавай в рабство, он не воспротивиться насилию над собою, потому что не ощущает того действительного страдания, в котором он находится. Научиться, к примеру, читать для него будет истинным и жестоким страданием, поэтому читать он не умеет, а если и научится, то читать не будет никогда. Ибо внутри себя он признает всякое чтение вредным и ненужным. И это архаизм. Такой тип человека - суть доисторический прототип нынешнего человека. Кто пытается проповедовать истинность такого рода существования, тот глуп. Новые времена заставляют человека выражать свой внутренний мир в понятиях, заставляют его свободно интерпретировать свою собственную импрессию, и заставляют его именно потому, что мир таков, а не человек так создан.
Не правильно мыслить детерминацию воли в отношении свободы человека. То есть не правильно говорить о том, что человек несвободен потому, что свободен не он сам, а свободна его воля. Но воля - это и есть человек. Неважно как мы называем то, что называем, а важно то, как мы непосредственно переживаем то, что апостериори свободно интерпретируем, называя эти переживания (импрессии) определенными именами. Сама по себе импрессия, которая оставляет следы в глубинах наших душ, постольку нуждается в обозначении, поскольку это обозначение понятно нашему сознанию, и сверх этого никакое обозначение ничего не имеет. Таким образом, полагать существование любой бессознательной формы как феномена её действительного существования является абсурдным только лишь потому, что само установление этого, во-первых, детерминирует неизвестностью (ничто) все поступки человека (хоть злые, хоть добрые), во-вторых, снимает личную ответственность его перед лицом своей собственной свободы, в-третьих, позволяет оправдывать всякое содеянное зло и, в-четвертых, по самому своему основанию, определять эту данность как фактическую данность, значит грешить против истины. Всякий свободен в том, что он творит. И если некто творит злые дела, то он творит их не потому, что не знает себя, а потому, что был абсолютно свободен в своих поступках. Не стоял за его плечами дьявол (Юнг), не преступный инстинкт толкал его на злодеяния (Фрейд), не воля, обладающая его сознанием, сотворила зло (Шопенгауэр), не бог был причиною зла (теодицея), объективность, данная в ощущениях, не руководила его действиями (диамат), не шептали ему на ухо странные голоса, а лишь в согласии со своей собственной свободой он творит злодеяния. Человек всегда свободен в своих поступках, следовательно, ответственность за них лежит всецело на нем одном, и ни на чем другом.
Свой кукольный миф Платон выражает таким образом: "Мы знаем, что вышеупомянутые наши состояния, точно какие-то находящиеся внутри нас шнурки или нити, тянут и влекут нас каждое в свою сторону и, так как они противоположны между собою, увлекают нас к противоположным действиям, что и служит разграничением добродетели и порока /.../ Этот миф о том, что мы куклы способствовал бы сохранению добродетели; как-то яснее стало бы значение выражения "быть сильнее или слабее самого себя" [Там же, I 644 e - 645 a, h]. Однако, это было бы действительно так, то есть могло бы привести большинство к добродетели лишь в том случае, если всякий в нем смог бы постигнуть в себе двойственность, в которой раскрывается отдельно друг от друга субъективность и объективность. Достичь этого трудно, ибо в этом случае личность бы столкнулась с проблемой выбора. И, мне кажется, что в блуждании между двумя этим полюсами она бы заблудилась и вообще бы перестала что-нибудь делать. Тогда бы, да, зла в мире поубавилось. Но беда состоит в том, что большинство не находится в противоречии с самими собою. Для самих себя они не являются существами проблематичными. Где-то говорится: "коварство не заметно, пока его не видно в деле", предполагая тем самым то, что само коварство как таковое (как само по себе) пребывает, например, внутри личности и имманентно присуще ей. Однако, так думать, значит мыслить по закону тождества, в котором понимается известное заблуждение "яблоко от яблони недалеко падает". С точки зрения видения тождества личностей это так, но с точки зрения проявленности в мире имманентно присущих всем и сразу свойств личности, увы, не совсем. Ибо то, что остается сокрытым и не проявленным не может быть названо ни хорошим, ни плохим.
Ф. М. Достоевский в уже цитируемой мной статье Одна из современных фальшей писал: "Вот в том-то и ужас, что у нас можно сделать самый пакостный и мерзкий поступок, не будучи вовсе иногда мерзавцем! Это и не у нас одних, а на всем свете так, всегда и с начала веков, во времена переходные, во времена потрясений в жизни людей, сомнений и отрицаний, скептицизма и шаткости в основных общественных убеждениях. Но у нас это более чем где-нибудь возможно, и именно в наше время, и эта черта есть самая болезненная и грустная черта нашего теперешнего времени. В возможности считать себя, и даже иногда почти в самом деле быть, немерзавцем, делая явную и бесспорную мерзость, - вот в чем наша современная беда!" [там же, с. 131]. Это сокрытое в человеке всегда является его надеждою, которую он и скрывает от чужих глаз. Потому что если всякий расскажет ближнему своему на что он надеется в отношениях с ним, то никакой бы ближний рядом с ним не просуществовал и минуты. Надежды людские - самые тайные силы, которые всякий прячет от других, боясь потерять ценность в их представлениях. Отсюда идут корни той молчаливости большинства. Ни дай бог выболтать правду их надежд, которые исключительно мелки, меркантильны и убоги, как и сами личности. Но известное положение римского права: "никто не может быть осужден за свои мысли" не позволяет нам так рассуждать. С другой стороны, всякое коварство возможно лишь в столкновениях, происходящих в социальности. Всякая личность - личность подражательная: она всегда найдет, чему подражать. Если социальность дурна, то и личность будет проявлять себя дурной в этой самой социальности, и, в обратном отражении, наличие дурной социальности говорит о том, что личности дурно проявляют себя в ней. Как может быть обратное, чтоб личность подражала чему бы то ни было хорошему и доброму, собственно, и составляет цель всех без исключения философских рассуждений об этике.
Однако, как понятно из слов Достоевского, чтобы личность подражала плохому, то она, по меньшей мере, должна иметь внутри себя понятие о хорошем, потому что то плохое, чему подражает личность, для неё же самой, суть хорошее. Доброе "для-себя" всегда остается добрым, даже при очевиднейшем проявлении дурного "для-другого". Позади идущее "для-себя", с одной стороны, говорит о том, что личность до такой степени эгоистична, что существует лишь "для-себя", но, с другой стороны, личность не может существовать "для-себя", не имея перед собою другого, она не может быть "самой-в-себе-для-себя" внутри социума, который предполагает наличие другого, с появлением которого конституируется и бытие "для-другого" или "за-счет-другого". Если мы уничтожим последние вставки, то вовсе не находим никакого вообще "для-себя". Следовательно, "для-себя" - это феномен нашего сознания, призрак-симулякр, который создает ту иллюзию нашего воображения, которая делает так, что мы истинно верим в то, что существуем "для-себя", никогда не существуя таким образом вообще. Женщина создана для мужчины ("для-другого"), а мужчина создан для женщины (тоже "для-другого"). В конечном итоге, каждый может усмотреть в своем собственном опыте, если он взглянет на него критически, как изнутри самого себя, так и снаружи, несуществование того, что называется "для-себя". Каким бы эгоистичным не был опыт, всё-всё, что бы ни было "для-себя, не имеет никакого значения, если оно не направлено "для-другого". Потому мы стремимся к другому и яростно желаем быть "для-другого", и это показывается нам существованием "для-себя", исходя из которого мы существуем "для-другого" и никого кроме него самого.
И, увы, человек создан так, что то, что он называет "личной жизнью", которую он так усердно оберегает и возделывает, - всего лишь пустой звук, лишенный обоснования. Если отбросить всё и представить себе, - представить искренне и честно, - свою "личную жизнь", то мы более захотим того, что мы отбросили. Потому что нам всегда ближе к сердцу то, чего у нас нет, и нашему сердцу всегда противно то, что есть, - внутри или вовне. Личность пуста, и это медицинский факт. Полнотой существования, ярко раскрашенной, видимой и прекрасной, дурной, сумасшедшей, грязной и прочей другой обладает только "другая личность" или "другая личная жизнь". "Для-себя" как форма пустая желает обладать полнотой "другого", чтобы быть такою же полной "для-себя". Но полнота "для-себя" уже есть полнота в "другом". Спариваясь в пространстве и времени, всякий существует только "для-другого", каждый, говорю я, в своем существовании забывает самого себя и никогда даже не мыслит о самом себе, не имея никакого представления о другом. Поэтому то, что говорится "для-себя" есть фикция и пустой звук, ибо "для-себя", повторюсь, по определению, пусто. И как таковое, пустое, она должна быть наполнена тем, что называется "для-себя". Но наполнение это никогда не бывает полным, потому что полнота "для-себя" раскрывается только "другому", и в отношении "другого", следовательно, это самое, пресловутое, "для-себя" и выстраивается в определенную цепь поступков, направленных только лишь "для-другого".
Назовем личность структурой "меня", и скажем теперь, что структура "меня" пуста. И действительно, мы понимаем, что сказанное Юмом в отношении его собственного "я", суть именно центростремительное прочувствование своей собственной пустоты. Сколько бы мы не вглядывались в самих себя, единственное, что раскроется перед нашим взором, - пропасть, темная, мрачная бездна, в которой совершенно не видно дна, которая напрочь лишена основания, и которая никогда и ни при каких условиях не становится такою же понятной и представляемой, как, например, это кресло, в котором я сижу. Неясность структуры "меня", её представляемое отсутствие в факте непосредственного и конкретного знания о её натуральном присутствии создает все те извлеченные "из ниоткуда" воображения о существовании, которое существует для этой самой структуры "меня" или "для-себя". Однако, пустотность структуры "меня" делает всякое обладание, обладанием недействительным. Все, чем бы не обладала личность, все это невозможно всунуть в структуру "меня", для того чтобы обладаемое личностью, стало действительным обладанием, обладанием экзистенциальным. Структуре "меня" всегда мало того, что она держит в руках, ей нужно большего, она желает и влечётся всегда к тому, чего у неё еще нет лишь потому, что сам феномен стремления к чему-то, уже показывает факт метафизического экзистенциального обладания. Поэтому мы стремимся обладать, поэтому мы обладаем, но никогда мы не удовлетворяемся тем, чем мы собственно уже обладаем, и, следовательно, то, что совсем недавно распознавалось нами как обладание "для-себя", перестает быть для структуры "меня" ценным.
С другой же стороны, социальная эмпирия показывает нам и то, как всеобщие частности структур "меня", сталкиваясь друг с другом в борьбе своих собственных частных интересов, наносят друг другу нестерпимые страдания. Они грабят, воруют, насилуют, сходят с ума, ударяются в педофилию, педерастию, в наркоманию, в разнузданные оргии. Всякая структура "меня", представляется мне, только и знает, что занимается воспитанием своей собственной злобности в мире. Ад, разверзающий свою пасть по бытию, есть то действительное название, которое соответствует окружающей нас действительности. И вот, я спрашиваю, как же может быть весь этот ад существовать "для-себя"? Как возможно, чтобы "для-себя" насильника было насилием, "для-себя" вора было воровством, "для-себя" убийцы убийством? Никак не может быть. Даже в этих случаях ни один из вышеперечисленных не действует, исходя из "для-себя", ибо его "для-себя" здесь было бы и насилием, и воровством, и убийством в его собственном отношении. Но здесь следует привязывать такие проявления личностей к биологическим законам. Животные тоже, когда хотят показать свою симпатию, кусают и царапают друг друга, если же антипатию, то сразу же атакуют или убегают. Также и названные живые существа. Однако, животное "для-себя" крайне просто выглядит: инстинкт самосохранения, размножения, что окольцовывается страхом, в чем животным нужно мало чего вообще: еда, утоление жажды, сон, нора, удовлетворение полового влечения. Это же нужно и людям, живущим по биологическим законам. Однако, максимализм их говорит им о том, что им нужно большего, и они начинают накапливать это большее, превращаясь в никогда неудовлетворенных, злобных зверей. Тогда они обогащаются за счет обеднения другого, для того чтобы за их счет существовали другие: отбирают у одного, чтоб отдать другому. Раскольников - тот и вовсе не попользовался тем, что награбил. Собственно, тюрьмы полны не теми, кто украл много и ворует по богатому и постоянно, а теми, кто украл палку колбасы или курицу у соседа. Тюрьмы и армия в России, испокон веков, образования рабоче-крестьянские.
Таким образом, социальность, оформленная на основаниях никогда не прекращающихся столкновений частных интересов, в таком именно виде, в котором нам не следует отыскивать причины их породившей, представляет собою те горести, которыми, по мнению древних греков, боги одарили людей, и которые в мифе о Пандоре вылетели из её ящика. Личности же досталась надежда как, опять же, сомнительный дар этих самых богов. Мы же исключили из нашего исследования богов, тем самым, оставив, как говорил Платон, только лишь случайность и благовремение, которые правят всеми человеческими делами. В надежде, собственно, и ожидается эта самая счастливая случайность, снисходящая на головы страждущих её в некоторое ей полагаемое время (благовремение). С одной стороны, в надежде человек может прожить всю свою жизнь, так и не вкусив плодов надежды, что находит себя в таком понятии, как терпение. С другой стороны, всякая надежда имеет предел этому самому терпению, которое воспроизводит в мире нетерпенье. Последнего в мире больше. Культ личности - это стойкое ощущение нетерпенья. Все должно происходить сразу же, по взмаху волшебной палочки.
Прекрасная аналогия этому феномену жизнь английского короля Генриха VIII, который сам себя называл нетерпеливым (impatient). Существует и английское слово impotent (бессильный, импотентный). К Генриху более всего подходит последнее, чем первое. Его трагическая судьба и трагическая судьба английского народа в период его правления дают прекрасный материал для размышлений о проблемах свободы выбора, о развитии желаний, вернее о развитии всех трагических сторон английской жизни тех времен, связанных только с одним феноменом - невозможностью Генрихом удовлетворить то, что ему было необходимо удовлетворить, а именно, последнюю волю отца, который завещал ему в наследство одно единственное - оставить после себя наследника. Чего, увы, "нетерпеливый" Генрих исполнить так и не смог. Спокойно прождав 15 лет сына от своей жены, испанки Катерины Арагонской, он понял, что сына она ему никогда не родит. Сыновья у него рождались, но только от любовниц, которых и народ, и двор называл "ублюдками". Для того чтоб разорвать с ней отношения, он обращался ко всяким ухищрениям. Дошло до того, что он порвал с католической церковью и сам назвал себя Богом, наместником его на земле. Вместе с Кромвелем учинил жесточайшие гонения на католиков, посеял смуту в народе, который презирал его более, чем дьявола, поменял шесть жён, уничтожил в стремлении к удовлетворению воли отца всех своих друзей и врагов. Но всё было тщетно. Законные его жёны либо изменяли ему, либо рожали дочерей, либо одного единственного и крайне слабого и больного сына, который помер в пятнадцатилетнем возрасте. Воля отца как факт необходимости была его всегдашней фобией и манией. Она же требовала от него скорости исполнения этой воли. Как говорил любовник-испанец из другой уже драмы своей любовнице, добиваясь её согласия на брак с ним, отвечая на её просьбу подождать того дня, когда она будет независимой в материальном смысле: "No me necesito el futuro, por que alli moriremos todos" (мне ненужно будущее, потому что там мы все умрем - исп.), выказывая тем самым истинный смысл нетерпеливости, которая страшится смерти, вернее страшится того, что смерть прервет все незаконченные его дела. Однако, время, как было показано ранее, всегда одинаково и постоянно, какие бы титанические усилия человек не привлекал себе на помощь, время всегда и во всяких прочих условиях вообще не зависит от желаний человека. Удовлетворить нетерпеливость можно лишь иллюзорно - просто обманывать себя всю свою жизнь.
Так поступают СМИ. Им достаточно сказать самим себе, что некоторую, скажем, передачу смотрит пару миллионов человек. Удивляюсь тому, как далеко пошел прогресс! Оказывается, ежели я смотрю новости по первому каналу, то человечек-статист, сидящий в Останкино, действительно знает, какую программу я сейчас смотрю. Наверное, сигналы от каждого телевизора каким-то интересным образом отражаются обратно, и в каком-то центральном компьютере все эти сигналы обрабатываются, выдавая на гора, эти замечательные цифры. Но если даже и принять вышесказанную фантастику за данность, то вот другой момент: кто посчитает внимательность, с которой люди смотрят эти программы. Ведь кто-то дремлет возле включенного телевизора, кто-то ест, кто-то газету читает, кто-то может даже заниматься любовью, ругаться с женою, разговаривать по телефону и. т. п..
Статистики скажут, ссылаясь на психологов, на учение о внушаемости, что что бы не делал человек, где-то там, далеко, в глубинах его бессознательного, (о котором никто ничего толком не знает, зато всякий о нем изложит свою теорию, например, проведут аналогию с жестким диском компьютера) всё равно отпечатывается всё, что бы человек не слышал, или чего бы он не увидел! Или книжки возьмём. Знаю я одного человека (а таких как он нынче развелось очень много), который скупает в книжных магазинах новые книги. Собралось их у него целая библиотека. Беда в том, что он их совсем не читает. Интеллигентный, между прочим, человек. Купил цитатник философских изречений, выучил кучу всяких цитат, благо память хорошая, и вполне обыкновенно похож на интеллигента, причем образованного интеллигента. А вот книг, увы, не читает совсем. Или, к примеру, президент нетерпеливо решит что-нибудь сделать, и сделает. По крайней мере, ему и доложат, что сделали, и покажут, где сделали, и документы предоставят, и даже на место свозят. Но не делается. Так и с Генрихом VIII произошло. Чтобы он ни пытался делать, дабы добиться необходимого, всё мимо. Как только он начинал править со всей вседозволенностью и волюнтаризмом своих желаний, всё у него получалось, но получалось именно в противоположность необходимости. Он даже и свободным не был никогда, так как всё его бытие - это стремление стать свободным и независимым от последней воли своего отца, и от кабалы своего правления. Вот где коренится извечная вражда необходимости со свободой. Генрих стал бы свободным, если бы родил сына согласно необходимости. Он не исполнил необходимого, и умер рабом. Свобода же этой конкретной исторической ситуации заключалась в случайности. Именно случайным образом у Генриха рождались сыновья, которые были ему так необходимы. Кстати говоря, в ходу сегодня имеется теория, что якобы тираны и деспоты не оставляют после себя наследства, законного наследства. Это действие той самой связки "impatient-impotent". В Сонетах у Шекспира много можно прочесть о необходимости продолжения себя в другом. Несколько различных окончаний из них:
Но если будешь жить самим собой,
Умрешь ты сам - умрет и образ твой.
(пер. В. Чухно. 3).
И ты, когда тебя не сменит сын,
Свой полдень пережив, умрешь один.
(пер. А. Финкель. 7).
Не будет у того любви к другим,
Кто надругался над собой самим.
(пер. А. Финкель. 9).
Итак, экзистенциальный нигилизм утверждает, что человек никогда и ни в каких ситуациях не существует "для-себя". Генрих, можно подумать, существовал исключительно "для-себя", но, как было видно, это лишь иллюзия, сон. Всё, что бы он ни делал, - все это было сделано для другого. Для своих жен, для своих врагов, друзей, товарищей и, наконец, для своего отца и для своего сына, но никак не "для-себя". В самом деле, человек только и существует "для-другого". То ли посредством насилия над ним, то ли - любви, ненависти, благодеяний, раскаяний и вины, - во всех этих случаях пребывает исключительно бытие "для-другого". Ревность и зависть происходят также из необходимости существовать "для-другого": мы завидуем другому потому, что подспудно понимаем нашу собственную свободу в этом мрачном, жестоком и мерзком существовании "для-другого", для того, кого мы больше всего ненавидим, и больше всего, стало быть, любим. Да, человек в акте любви всегда существует "для-другого": другой любит его, и он любит другого. В любви не может быть никакого "для-себя". Никто не любит "для-себя", так как невозможно любить другого "для-себя", ибо если другой будет также любить другого "для-себя", то какая же польза имеется от этой любви вообще, и есть ли на самом деле это любовь как таковая?
Когда оба любят друг друга исключительно "для-себя", они не любят друг друга вообще. И с этой точки зрения нет никаких оснований говорить о том, что в действительной экзистенции людей, возможно существование "для-себя". Структура "меня" всегда существует "для-другого" как в направленности к нему, так и в направленности обратной она опять же существует "для-другого". То есть тогда, когда структура меня делает что-либо в отношении другого, тогда она существует "для-другого"; и в обратном смысле, если другой делает что-либо для структуры "меня", то и в этом случае она существует "для-другого", ибо если бы структуры "меня" не было вообще в природе, то другая структура "меня" не могла вовсе существовать, так как существование её должно быть существованием "для-другого", то есть для структуры "меня". Если последней нет, то и первая исчезает. Но ни в том, ни в другом случае, ни одна структура "меня" не существует "для-себя" и еще меньше она существует "в-себе" и вообще не существует никогда как то, что она есть, так как что она есть, неизвестно.
Эти выводы, которые делает экзистенциальный нигилизм, прямо противоречат теориям, утверждающим, что все поступки человека обусловлены принципами наслаждения, себялюбия, самолюбия, эгоизма, разумного эгоизма, солипсизма и прочим того же рода. Противоречат они потому, что все вышеприведенные принципы обосновываются через существование человека исключительно "для-себя". Но в силу того, что "для-себя" никто не существует без того, чтоб не существовать "для-другого", всякий солипсизм и себялюбие являются лишь фантазиями человека, и сверх этих фантазий он не имеет ничего из того, что можно было бы назвать действительным. То же самое наслаждение обыкновенно человек получает только тогда, когда оно присутствует "для-другого": то есть, если другой предоставляет мне наслаждение, то я существую для него, следовательно, существую "для-другого", и никак иначе. Более того, наслаждаются обыкновенно в некоем кругу, тогда как страдают от одиночества. Но если же иллюзия наслаждения "для-себя" захватывает всю сферу мотивов человека, тогда он, свято веря в непогрешимость его собственного удовольствия, все дальше отдаляется от самого себя, становясь ближе к тому, что презирал (деградация). Вполне доходчиво и впечатляюще это изобразил Тургенев, нарисовав сногсшибательную картину: аристократ der Herr Baron von Kirsanoff сидит за письменным столом, на котором находится серебряная пепельница в виде мужицкого лаптя. Вдуматься только: аристократ и мужицкий лапоть. Брошенный камень (вернее, брошенный мужицкий тапок) в огород толстовству, и лидерам журнала Современник, и веховцам, и советским их интеллигентным продолжателям. Феерическая сцена.
Мир всегда возникает перед человеком случайно, и всегда эта случайность, возникшая перед человеком, требует реакции на неё. Как говорил Ж. П. Сартр: "Всякое существо рождается без причины, продолжает себя по слабости и умирает случайно". Прогнозирование будущих случайностей таким образом невозможно, но желательно для каждого. Вместе с тем, эти случайности, будучи всегда чем-то новым, постоянно подменяют человеку его право выбора. Но и сам он с огромною радостью избавляет самого себя от всякого выбора. "Я прошу тебя, Анна, - кричал Генрих VIII своей еще любовнице, Анне Болейн, - не заставляй меня делать выбор!". Личность, избавленная от права выбора, - это такая личность, для которой отсутствие выбора компенсируется, например, модой на нечто новое. Объективность, данная в разрекламированных самою жизнью, ощущениях и есть теперь заместитель личного выбора, и есть нечто такое, что создает иллюзию независимости личности. С таким же успехом, с каким личность становится в социальности независимой от самой себя, с такою же неистребимою верою она воображает себя независимой и от самой социальности.
Тождество конституируется в сознании, сознание мыслит именно этими основаниями, всегда оставаясь безосновным, и личность разрешается от бремени своей собственной проблематичности. Весь огромнейший мир, в котором пребывает теперь личность, суть нечто до такой степени огромное, что о, как видится ей, никогда не может быть познан в самом широком смысле слова, и она избирает то существование, которое принадлежит миру без неё, без её ответственностей. Однако, как бы то ни было, мир возникает случайно, постоянно и мгновенно.
Сказать о закономерном строении мира в условиях, когда всё с всепобеждающей силой логики раскрывается лишь случайно, означает пытаться утверждением рациональной закономерности также рационально защитить себя от случайного мира. Но рациональность мышления в отношении случайных сил мира суть капля воды по отношению к морю. Для того, чтобы эта рациональность сбылась, нужно оформить свой собственный мирок закрытого типа, и жить в нем, пользуясь тем минимумом, который он может дать. В любом случае, и здесь случайный мир как фобия всякого рассудка никуда не исчезает вовсе. Рациональной закономерностью, например, обладает жизнь крестьянина, того гипотетического нашего персонажа, о коем говорилось выше. Именно здесь и проявляется то, что называют житейской мудростью. Забывают, однако, то, что она не может быть применена ко всему многообразию явлений мира. Внутри крестьянской усадьбы - может быть, внутри колхоза - никогда. И дело не в абстракциях типа "отдельный дом и дома вообще", а в том, что когда говорится вообще, тогда подразумевается паутина случайностей, которая покрывает собою всякое "вообще".
Но личность и здесь до конца не избавляется от необходимости действий, проявленных реакций на возникающий перед нею мир. И когда она совершает действия, тогда она, по определению, не пользуется своим интеллектом. Все поступки людей, таким образом, исключительно спонтанны: они проявляется так же, как и проявляется мир. Из этого следует, что всякое злодейство суть злодейство спонтанное. Чтобы не тревожить логические умы тавтологией, я все же скажу следующее. Если бы всякий поступок человека был совершаем им в соответствии с логикой мысли разума, то всякое проявление его было бы таким же логичным, и у нас не было бы никаких проблем в том, чтоб определить всякий поступок по существу. Но так как практически все поступки людей крайне трудно поддаются логическому обоснованию, - особенно злодеяния, преступления, а вместе с ними и благодеяния, и чудачества, - их и вовсе нельзя называть поступками, совершенными согласно логике разума. Следовательно, они алогичны, а я же говорю - спонтанны. Я утверждаю, что преступник в момент совершения преступления, а также в момент подготовки к нему, никогда не думает о самом преступлении, ибо мысль его всегда существует либо в тех барышах, которые ему достанутся, либо во внимании к своим подельникам, чтоб "держать на уровне" свой авторитет в их глазах, либо все его мысли захвачены страхом перед тем, что он должен совершить. В последнем случае злодейство сходно с освобождением от страха: ведь то, чего человек более всего боится, то он и творит, к тому же он и приходит.
Таким образом, нет никакой мысли априори поступка, потому что всякая мысль есть вторичное по отношению к нему: она проявляется апостериори любого действия. И само действие, являющееся безосновным (спонтанностью, недоступной нашему обыкновенному познанию) становится, с другой стороны, достаточным основанием мысли (закономерной истиной, доступной познанию её нашим разумом раз и навсегда). Иными словами нет никакого мыслимого априори, против которого, кстати говоря, выступал Ницше. Представим себе человека, который априори планирует все свои действия, планирует наперед. Представим теперь его действия в связи их со случайным миром. Как только он входит во взаимодействие с ним, всякое априори установленное разрушается как карточный домик, и мысли его уже являются тем, что они мыслят последствия проявленных ранее действий. То, что недавно было априори незыблемым, все это исчезает в тумане, и только импрессия оставшаяся после поступка, требуя своей интерпретации сознанием, становится тем, что мы называем сознательным представлением (идеей). Всякая мысль, говорю я, никогда не существует позади поступка, а является всего лишь порождением его - как из корня произрастает ствол. И именно поэтому мы знаем всякую истину как то, что непосредственно нами постигается в импрессии. Яблоко упало на голову Ньютона, впечатление от чего и послужило причиной открытого им закона, Архимед залез купаться в ванну, и это действие привело к известному результату и прочее. А само по себе мыслимое априори есть, в обратном отражении, всего лишь мысли, которые строятся на основании то ли своего собственного прошлого опыта, то ли опыта других, то ли опыта почерпнутого из книг, то ли они мыслятся в силу привычки. Последнее проявляется как обыкновенное, обывательское мышление, о сознательности которого и вовсе говорить не приходится. Известное ленинское правило: "сначала нужно ввязаться в драку, а там посмотрим" именно подтверждает все вышесказанное.
Поэтому весь мир как мир, наполненный до краев биологическими реакциями и сожалениями о сделанном, зияет перед всяким глубочайшею пропастью. Он сначала проваливает субъекта в себя, а после, изнасилованного и потрепанного, выплевывает из себя как ненужную вещь. И последней остается лишь одно: прозревать и претерпевать своё одиночество, в острейшей импрессии которой, ей только и может раскрываться смысл того, горького и безрадостного, лишенного всякой надежды на лучшее, экзистенциального бытия. Мир постоянно - внешне-обманчивый новый мир до моего проникновения в него. Соломон, увидев нечто новое, присмотревшись внимательнее к нему, воскликнул: "нет нечего нового, а есть лишь повторение старого". И вот это старое в новых условиях суть то старое, которое мы называем новым. Тургенев к роману Новь из записок хозяина-агронома взял замечательный эпиграф: "Поднимать следует новь не поверхностно скользящей сохой, но глубоко забирающим плугом". Каждая моя объективная ситуация в мире никогда не бывает такой же, какою она была ранее, но реакция моя на них всегда типологически одна и та же.
С молодости мы еще имеем силы пробиваться в мир, но к среднему возрасту мы потихоньку начинаем уставать. Наши силы - это силы постоянно убывающие; силы мира, его внешняя новь, всегда остается постоянной. Вечность мира постоянная относительно нашей временности в нем - вот то условие безрадостного и безнадежного представления, которое окутывает все наше сознание. Мы всегда, как говорил Сартр, в ситуациях, и каждая ситуация - это новая ситуация. В них человек раскрывает то, что он есть. Столкнувшись с опасностью, если он убегает от неё, мы понимаем, что он трус, если же он с открытым забралом пошел на врага, мы понимаем его как героя. Но кто сам по себе человек, - умный ли он или дурной, интеллигент или аристократ, медик или учитель, добрый или злой, радостный или печальный, худой или толстый, - совершенно неважно, ибо важна реакция на мир, спонтанная реакция в пограничном состоянии. Только в ней, как учит экзистенциализм, может раскрываться истинный имманентно присущий личности мир, в противоположность всегда кажущемуся его состоянию, которое как таковое всегда существует в посредственном мире, мире кажущихся теней, призраков и симулякров. И всякие ценностные поступки таким образом человек совершает в силу безразличия к случайному миру. Конечно же, многие моралисты тут же начнут говорить о том, что индивид, который совершает свои поступки, относясь с безразличием к миру, поступает эгоистично и не признает интересов других, не признает духовных ценностей другой личности, безразличен к традициям, устоям, правилам поведения и прочему. Собственно, как и говорят, и говорили, и еще долго будут говорить все критики нигилизма, все писатели сочинений антинигилистического рода. Но истинный нигилизм утверждает, что было бы великим благом, если бы всякий поступал в силу безразличия, так как отсутствие у большинства этого самого безразличия к многообразным и бесконечным аспектам мира и воспроизводят всю ту вакханалию, которую порождают своими действиями все те особенно интересующиеся чужим миром деятели. Уже в самой постановке критики, где говорится о не безразличном отношении к другой личности, проскакивает и существо диктатуры. Известно ведь, кто, когда и в каких объективных условиях очень сильно не безразличен к чужим жизням. Более того, как уже было показано выше, всякое морализаторство устанавливает исключительно требования к другому, но не к самому себе.
Быть безразличным к миру - значит обладать терпением, не принимать его искрящиеся прекрасности за действительное, не действовать в силу мотивов, предлагаемых миром. Это значит отрицать этот мир и, в конечном итоге, быть один на один не с миром, а с темной ночью ничто. Согласие с таким существованием, принятие его всем сердцем своим, полагание собственного бытия присутствующим относительно отсутствующего мира, и есть нигилизм.
Таким образом, сама существенность нигилизма раскрывается не в критике нигилизма, не в отрицании его, а в согласии с ним. Это согласие и описано в образах естественника Базарова, историка Рокантана или Сократа. Всё это свидетельства остро-мучительного одиночества в гуще людей, которое существует всегда при переживании страха, печали, скорби, потому что не знает выхода из этой ситуации, и потому что знает безнадёжность всего того, что может подарить личности мир вообще. Личность всегда и, безусловно, нечто одинокое. Она существует в пустынном мире, вокруг неё существует пустыня, в которой другие лишь объекты предположения, и не более того. Философия нигилистического безразличия в этом смысле снимает противостояние субъекта и объекта, где объект упраздняется как феномен смыслового присутствия. Но не бывает личностей коллективных, социальных или объективных, потому что, как уже сказано, личность внутри себя есть нечто единое и одинокое.
Одиночество, которое каждый переживает, будучи в толпе, в кругу друзей, наедине с любимым человеком, в коллективе, всегда и при всех прочих условиях, есть одиночество и ничто другое. И как всё, что существует в единственном экземпляре, личность остро переживает необходимость своей смерти. Сократ, имея возможность избежать смерти, получая от своих друзей надежду на спасение, выпивает цикуту, то есть уничтожает надежду как самое величайшее человеческое зло, но просит перед этим Критона не забыть принести в жертву Асклепию петуха: Сократ понимал смерть как выздоровление. Рокантан сталкивается с ощущением сладковатого вкуса морга. Базаров перед смертью понимает, что не жизнь, а смерть оказывается "каждому внове". "И ведь тоже думал: обломаю дел много, не умру, куда! задача есть, ведь я гигант! А теперь вся задача гиганта - как бы умереть прилично, хотя никому до этого дела нет".
Когда нигилизм ставит человека пред лицом смерти, пред лицом ничто, он утверждает, что всё, что бы не делал человек, уже априори обречено на разрушение. Постоянные мысли о будущей смерти - мучительные мысли. Если вдуматься, что в будущем человека ожидает смерть, то делать, собственно, ничего и не нужно. С другой стороны, личность в этом случае понимает и свой собственный разрушительный характер. Отказ от действия означает приобретение стойкого чувства ответственности за собственные поступки, которые несут разрушение. Таким образом, личность в нигилизме как бы разрушает саму себя изнутри. Все те чаяния и желания, производные собственной значимости, слой за слоем уничтожаются, приводя в конечном итоге человека к абсолютному ничто, в котором нет желаний, но есть лишь чистая экзистенция, очищенная от примеси дурных жизненных сущностей.
Неверно толкуют нигилизм, следовательно, как производное внешних разрушений, как стремление к объективному разрушению. Напротив, разрушение это имманентное, в котором уничтожается всякий солипсизм. И это и есть истинная духовная сущность нигилизма. Нет здесь никакой историчности, сверхисторичности, мегаисторичности, суперисторичности и прочего, а есть вечная борьба личности со своими собственными желаниями. Мир постоянно тревожит человека. Если ранее, когда было масса пустых мест на земле, он просто убегал от мира на вольные земли, как это делали казаки, то теперь мир лишился этих свободных территорий. Человеку остается одно: терпеливо сносить соблазны мира, ему нужна стойкость. Стойкость же возможно приобрести в пассивности. Базаров - это описание пассивности, или это есть описание пассивного нигилизма.
Трудно всегда как-нибудь идентифицировать абсолютно пассивного человека. Но в этой пассивности и заключена духовная суть смерти: смерть, собственно, самая пассивная форма мира, поэтому она существует вечно, и поэтому из неё происходит и ею же заканчивается всякая активность. Автомобиль начинает движение с точки пассивности и прекращает движение тогда, когда полностью остановится, станет пассивным. То есть прозреть смерть как феномен возможно лишь в истинной, а не деланной пассивности. Когда автор достигает полного и истинного познания пассивности, тогда его герои и его теории подспудно привлекают к себе читателей, потому что в них говорится о том, что каждого волнует независимо от того, знает он это или нет.
Никого, к примеру, не волнует смерть, пока он живет, потому что его более волнует жизнь. Даже в большинстве случаев жажда жизни перевешивает страх перед смертью, позволяя, спокойно отправится человеку в мир иной, так как до самой своей смерти он не верит в её наличие. Творческий же нигилизм нечто иное. Видение смерти в будущем суть интерес к явлению, которое более полно может отразить саму жизнь, потому что смерть является чуть ли не главенствующим двигателем самой жизни, и сама жизнь таким образом подобна постоянному убеганию человека от смерти. Правда, движение это происходит по кругу, и результат всегда и при всех прочих условиях один и тот же. Сознательное же убегание от жизни к смерти - это уже другая направленность существования, в которой человек приобретает стойкое желание не обременять ни себя, ни других своим присутствием. В некотором смысле можно сказать, что это эгоизм, но вряд ли он покажется таковым, если мы взглянем на него относительно эгоизма, который живет внутри жизни и питает её. Это две различные величины: последний называют "разумным эгоизмом", тогда как первый трудно вообще себе представить эгоизмом - он же не может быть "безумным эгоизмом". Хотя перед лицом смерти человек и становится несколько безумным, и действия его носят эксцентричный характер. У Фукидида можно прочесть об этом в том месте, где он описывает афинскую чуму, или у Камю в Чуме, или у Пушкина в Пире во время чумы.
Как бы то ни было, смерть испокон веков волновала человека как явление очень темное и загадочное. Таким же явлением стал для середины 19 века в России Базаров. Поэтому-то ему и вменяли в вину все те мракобесия, которые творились в обществе в те годы: что собственно продолжается и до сих пор. Единственный, кто прекрасно понял связь образа Базарова со смертью, был тогда Писарев, которому импонировала "базаровская независимая сила, особенно сказавшаяся в поединке со смертью". Достоевский и вовсе отказал Базарову в нигилизме, обнаруживая духовный подтекст этого образа в "беспокойстве и тоске великого сердца". Этим завершается вся историчность нигилизма, который говорит о том, что никакая личность не делает историю вообще. Есть только лишь историческая деградация всего личностного, чему способствует вечное время. Если когда-нибудь гениальный ум додумается до того, как возможна субстанциональность времени, то тогда, как думается мне, возникнет некая новая форма нигилизма. Пока же мы обречены на плавание поперек течения реки жизни и обратно, или по её течению и против него, всегда употребляя на это плавание одно и тоже количество времени.