СЕРГЕЙ РУЧКО

РАСКОЛЬНИКОВ И ЦАРЬ ЭДИП

Конец сентября на дворе. Ещё не так промозгло и расхлябано; ещё не так сильно затянуто небо хмурыми и низко ползущими тучами, предвестниками будущего ненастья; ещё не так мощно пробивается в сознание ощущение скорого декаданса природы, как это обыкновенно бывает в самом рассвете упадка - поздней осенью, но томление в душе все же нарастает. И нарастает оно печальными и тоскливыми волнами; то ли прибоя, то ли отлива - бог его знает, чего конкретно. Зато хочется укутаться в теплый халат, наглухо закрыть шторы, включить светильник и в слабом мерцании света, удобно устроившись в старом кресле что-нибудь почитать: для души, как говорят в таких случаях. Полезешь в свою библиотеку, в которой соседствуют друг с другом и старые и новые книги, и выудишь откуда-то из загашников старый потрепанный том из серии "Школьная библиотека" "Преступление и наказание" Ф. М. Достоевского. Оказывается, именно такого, прямо сейчас, желается полистать. Вряд ли возможно представить чтение Достоевского в ясный солнечный день в комнате залитой ярким светом.

Желтые страницы книги, сплошь покрыты следами от пальцев рук её читателей, большинства из коих нет уже в живых. Чуть ли не каждая страница изуродована пометками; то фиолетовой пастой, то красной, то простым карандашом. Читали, стало быть, и отмечали интересные места или к экзаменам готовились или к школьному сочинению. Закладки, опять же, стародавние имеются. Вот такие, к примеру: на стр. 46 (полоска пожелтевшего тетрадного листка) "Или отказаться от жизни...женщина"; на стр. 64 (такая же полоска) с надписью "Алена Ив." - Алёна Ивановна, то есть; на стр. 173 "лошади раздавили Мармеладова", а на стр. 310 "Комната Сони" или на стр. 415 "Тварь ли я дрожащая или право имею...". В конце же романа, просто бумажная полоска без всяческой надписи. Тому, кто читал писать уже на ней, стало быть, было нечего. Зато пометки есть такого содержания: "В тетрадь выводы. 1, 2, 3, 4. - одиночество - отсутствие другого выхода"; "Цитаты - 218, 219". Цитаты, кстати, на этих страницах особо не отмечены. Может быть эта на стр. 218: "...с удивлением заметил (Зосимов) в нем, с приходом родных, вместо радости как бы тяжелую скрытую решимость перенесть час-другой пытки, которой нельзя уж избегнуть". Или на стр. 219, эта: "...Вы человек умный и, уж конечно, над собой наблюдали". Но, это мои предположения.

В школьном возрасте Достоевского я не понимал, и понимать не хотел; можно сказать, противился всеми силами этому пониманию. Удивительны мне были тогда те мои одноклассники, которые на уроке литературы поднимали руки и грамотно, членораздельно излагали суть романа. А учительница, наиприсуровейшая женщина, - надо полагать и справедливая, вдобавок к этому, - внимала в каком-то экстазе, свойственном только учителям литературы и русского языка, ответам своих грамотных и проницательных учащихся. Тогда мне казалось, что у таких учащихся имеется этакая сокрытая в них способность угадывать мысли учителя, так как они постоянно умудрялись говорить то, с чем она, безусловно, соглашалась. На одном из уроков она вдруг начала пытать нашу отличницу: "Ну, кто же, - спрашивала она, - в своей сути Раскольников?". Отличница, несколько замялась. Учительница свой вопрос повторяет и подаётся вперед всею своею массою. И отличница, твердо так, изрекает: "Жертва". "Правильно! Умница! Молодец!....Именно, жертва своих страстей, вот кто есть такой Раскольников" - в какой-то радости говорила учительница и ставила в журнал отличнице пятерку. Это же надо такому обучать молодые и растущие организмы, которые страстью этой, любовью то есть, только и умеют жить. Но, обучали; ибо, в соответствии и согласно и.т.д. С другой стороны, может быть, правильно и делали.

Так вот, сейчас я думаю, что Достоевский - это писатель, который нападает как бы на читателя; пытается его задавить всею мощью слова. В слове он видит ту чудодейственную силу, которой можно пользоваться и, которую возможно вызвать к жизни в человеке. Да, именно, нападение или атакующее какое-то свойство имеет "Преступление..." потому, что хочется обороняться от него; даже хочется промолчать, ибо стыдно высказать что-нибудь определенное по поводу романа. Мало того, что высказать, ещё же и основание нужно подвести под высказывание; без достаточного основания, как говорит философия и, как говорил Фёдор Михайлович, ничего не происходит; вернее из него всё, в натуральном смысле, исходит. Например, Достоевский, можно сказать, искал исхода, выхода и этот исход, по его мнению, суть закон достаточного основания. Следовательно, исходя из романа, такой выход или исход Раскольников видел в борьбе, в столкновении начал - рассудка и разума с волей или безволием.

Ещё мне кажется, что своей атакой на мир, Достоевский желает вызвать его на разговор; как бы желает он, чтобы тот, наподобие бога, к которому вскричал Иов, и, который отметил проклятьем судьбу Эдипа, ответил ему на все его вопросы. Но, и мир и бог, у Достоевского, молчат. Вот беда-то, какая. Была б способность заложена в человека, чтобы он мог слышать тишину так же, как он вообще слышит, - то есть, если бы он мог, например, видеть тишину, - то он бы всмотрелся в неё и услышал, что она ему хочет сказать. Достоевский всматривается, в глубокой своей созерцательности вытаращивает свои глаза в мир и, пытаясь рассудить его честь по чести, и вовсе разносит его в пух и прах: пир во время чумы, по Фукидиду или поминки Мармеладова, по Достоевскому.

- Видишь!? - как будто кричит, Фёдор Михайлович. - Видишь!? Это вот, Человек-то и человек добрый, хороший! А что творит...что творит-то, а? Творит, потому что подлец человек, дрянь и злой.

"Вижу" - следует отвечать ему. Только удивления от такого созерцания вовсе нет. Не умею удивляться от такого созерцания. А Достоевский, именно, удивлялся. Увидел нечто из рук вон выходящее - и удивился; смотрит - и ещё больше удивляется; присматривается - с ума сходит, то есть, не понимает ничего, что в реальности вообще происходит. Причины логической этому сумасшествию найти не может, как тот лекарь-француз, о котором он упоминает словами Лебезятникова: "...но известно ли вам, - говорит тот Раскольникову, - что в Париже уже происходили серьёзные опыты относительно возможности излечивать сумасшедших, действуя одним только логическим убеждением?". В самом деле, Достоевский ведь причину в грязи видел, в дурацкой совершенно реальности. Гадостной причина должна быть. А противоположная причина, такой причине, и не причина вовсе. Здесь, наш великий старинный гений, где-то следовал Гоголю (хотя и весьма отдаленно). Последний ведь тоже всё описывал мёртвые души, которых душами и помыслить нельзя вообще. Но когда дело касаемо того, как определить и описать живые души, настоящие, человеческие что-ли, то ни тот ни другой не могут. Нет, судя по всему, в них способности к этому. Булгаков в этом же ряду стоит. Зато, они говорят, что причина этакой прекрасности всенепременно должна быть в сердце человеческом, в натуре его, такой мерзкой и гадостной, злой и безнравственной, грешной и убогой: именно в ней и спрятана истина, которую никто не знает.

Кто обладает тонким музыкальным слухом, тот, скорее всего, знает, что гениальная музыка как бы нарастает, внутренне нарастает как будто откуда-то из глубины, из тишины мало-помалу воспроизводится в мире, с каждым разом делаясь всё громче и громче для того, чтобы в апогее своём взорваться какофонией звуков. И этими звуковыми брызгами она-то и охлаждает разгоряченные тела слушателей, которых до этого, нарастающая волна, как бы сшибла с ног. И книги, как понятно, такие есть. У Достоевского, например, брызги; яркие, сочные, даже мерзость у него разукрашенная и сочная, в точности осенний гербарий. А вот нарастания нет, тягучести этакой совершенно не имеется, как бы в гранках всё - от сих до сих. К любви и состраданию, через преступление; к согласию, через раздор, раскол; к мудрости, через глупость и дикость; к жизни, через смерть. Вроде как, он говорит: "Однако, жизнь всегда прекрасна // Когда смерть ближнего видна". "О, как низко упал я. Нет, - мне слез ее (Сонечки) надобно было, мне испуг ее видеть надобно было, смотреть, как сердце ее болит и терзается! Надо было хоть обо что-нибудь зацепиться, помедлить, на человека посмотреть! И я смел так на себя надеяться, так мечтать о себе, нищий я, ничтожный я, подлец, подлец!" (Раскольников. Ч. 6, VIII).

И можно было бы подумать, что страдания ближнего ему совсем и не нравятся; что выражено у Кальдерона, например, так:"Que entre el ver padecer у el padecer ninguna distancia habia"(No siempre el peor es cierto"; Jornada II, s. 22). - "Между зрелищем страдания и страданием нет разницы" ("Не всегда худшее достоверно") - (исп.) - если бы не это "подживление", "оживление" жизни в нем. Ему как бы нравится страдать: даже не то чтобы нравится, а как бы Раскольников чувствует необходимость в терновом венце, в физиологической потребности, сказать лучше, его тела.

Грани у Достоевского как бы пытаются взаимодействовать друг с другом; как бы переходят одни в другие. Уже в фамилиях героев, это четко видно. Раскольников - "раскол", раздвоение личности, где Свидригайлов его вторая половина. Достоевский в уста Разумихину вкладывает такие слова: "...точно в нем (в Раскольникове) два противоположные характера поочередно сменяются...не дослушивает, что говорят...Ужасно высоко себя ценит и, кажется, не без некоторого права на то...Великодушен и добр" (Ч. 3, II). И более любит семью Мармеладовых, чем свою собственную. Своё родное не любит, а чему-то далекому от своих генов благоволит и не просто чему-то, а чему-то неимущему, в котором, по замыслу автора, обязательно должны быть какие-нибудь достоинства.

Разумихин - от "разум". "Он малый, говорят, рассудительный (что и фамилия его показывает, семинарист, должно быть)" (Свидригайлов. Ч. 6, IV). Достоевский, рисует внутреннюю борьбу Раскольникова как бы с Мировым разумом, с правильностью, с легальностью, с облагороженной реальностью, которая подавляет его извне. Лебезятников - от "лебезить" - пресмыкаться, заискивать. Мармеладов - пьяница, никчемный человек, человек опустившийся на самое дно жизни, - человек, скажем так, "мармеладный", сладкий и хороший. А вот Лужин - выбившийся из князи в грязи, весь такой белый и пушистый, красавец, пахнущий юностью, - собственно, суть грязная лужа, выражаясь иносказательно. Соня Мармеладова - девица легкого поведения не по своей воле, кроткая и притягательная, - точно "мармеладный сон" автора, как "Толкование сновидений" Фрейда; нечто ценностное, естественное.

"Ну так что же, ну и на разврат! Дался им разврат. Да люблю, по крайней мере, есть нечто постоянное, основанное даже на природе и не подверженное фантазии, нечто всегдашним разожженным угольком в крови пребывающее, вечно поджигающее, которое и долго ещё, и с летами, может быть, не так скоро зальешь...- Чему же тут радоваться? (отвечает Раскольников Свидригайлову) Это болезнь, и опасная....- А, вот вы куда? Я согласен, что это болезнь, как и все переходящее через меру, - а тут непременно придется перейти через меру [...] Не будь этого, ведь этак застрелиться, пожалуй, пришлось бы. Я согласен, что порядочный человек обязан скучать, но ведь, однако ж..." - из диалога Раскольникова со своею второю половиною, Свидригайловым (Ч. 6, III). Прекрасное описание оснований сексуальной теории Фрейда; из коей следует, что всяческие патологии, болезни и преступления имеют причины в сексуальном либидо или в детстве, когда либидо находится в самой инфантильной стадии своего развития. Достоевский на это постоянно намекает.

Даже встреча Свидригайлова с Раскольниковым в трактире, где состоялся их вышеприведенный диалог, образовалась как бы случайно. Раскольников вышел из своей комнаты, направляясь к Свидригайлову. Но пошел совершенно в другую сторону и заметил того, сидящего в трактире. Свидригайлов же ему, разъясняя, эту случайность доложил, что сам лично говорил Раскольникову об этом месте два раза; хотя Родион и совершенно не помнил этого, но, восприняв эти слова, следовал в своих поступках именно им. То есть, причина поступков Раскольникова как бы остается где-то в бессознательном.

И удивление Достоевского, стало быть, происходить от этой скрытости в человеке чего-то такого, которого объяснить рационально совершенно невозможно. Человек, то есть, загадка природы, нечто удивительное, созданное Творцом для тернового венца страдания, в котором он может раскрыть для себя эту загадку, загадку самого себя. То есть, возненавидеть нужно природу человеческую, так как она убога и ничтожна в самом своем метафизическом основании. Ненависть Раскольникова к самому себе, таким образом, по Достоевскому, есть гнев и ярость на самого себя потому, что он не может быть таким, каким он есть (самим собою). На протяжении всего романа, как понятно, главный герой только и занимается тем, как постигает себя через объективный мир других людей, через мир "вещей в себе".

Он ищет, то есть, знания, своего собственного непосредственного знания, свою, скажем так, имманентную фактическую данность. Но его пугает то, что имеющуюся в нём тайну может постигнуть кто-нибудь другой. Образ мещанина, который догадывается о преступлении Раскольникова (о его тайне) у Достоевского, прямо выражен определением "человек из под земли": как бы то, что может знать находится под землей, в царстве Аида. С другой стороны, Раскольников только внутренне и стремится раскрыть миру свою тайну, открыть свою душу миру, но не может, ибо душа его преступна, воля его или либидо суть убийца, нечто порочное, греховное и развратное, которое он и стыдиться показать другим.

***

И здесь, нам всенепременно нужно сравнить образ Раскольникова с царем-отцеубийцей Фив, Эдипом. Эдип, узнавший, что он отцеубийца и муж своей матери, и брат своих детей, ослепляет себя иглами, которые он срывает с одежды, повесившейся Иокасты, именно, является тем самым основным различением с "всматриванием" Достоевского в мир. Миф Софокла - это семейная трагедия, которая распространяется впоследствии своего развития на все вообще государство. В этом смысле, нравственные страдания Раскольникова, не имеющего конкретного знания о своей греховной природе противополагаются конкретному знанию, сознательности трагедии, Эдипа - это первое.

Второе - в своём романе Достоевский делает из рассудительного (можно сказать, зрячего) Раскольникова, в некотором роде, субъекта безвольного. Даже убийство старухи-процентщицы и её сестры как бы происходит двояким образом; то ли сознательно, то ли в состоянии помешательства. Таким образом, сам роман - это, не что иное, как антиволевая концепция, которая стремится к отрицанию воли к жизни. У Софокла же, мы видим, прямо противоположные тенденции. Эдип прямо идет к знанию самого себя. После того, как он постиг проклятье богов, он лишает себя зрения, рассудка; он как бы приходит к разуму. Ведь, каждый слепец, во всякие времена, рассматривался как человек разумный.

Достоевский не видит этого различение между разумом и рассудком. У него Разумихин рассудителен. Все равно, что сказать разум рассуждает, а рассудок размышляет или холодное горячо, а горячее холодно или молча говорить, а, говоря, молчать. Эту же слитность он и переносит на Раскольникова. С другой стороны, как я сказал выше, у Достоевского ментальность интеллектуального анализа ставится во главу угла, но только он присутствует здесь, как возможность постигнуть движения воли; что приводит его к её отрицанию, к некоей возможности освободиться от естественного закона достаточного основания (необходимости).

***

Вместе с тем, оба эти произведения, разными формами, ведают об одном и том же: о любви. Испокон веков, ведется понимание любви как силы, которая либо сводит людей вместе, либо разъединяет их. Отсюда мыслилось всегда, что в любви пребывает два начала: первое - собственно, любовь; второе - ненависть. Первый, насколько мне известно, кто указал, что, именно, эти два начала любви, вместе с тем, и являются вообще началами мира, был Эмпедокл. Да, и собственно, во всех других толкованиях, хоть религиозных, хоть психологических или философских, любовь - это и доброе и злое начала.

Так вот я предлагаю рассмотреть любовь, о которой говорят Достоевский и Софокл с другой точки зрения; с точки зрения, способности любить и быть любимым. Именно в этих двух противоположных друг другу качествах - любить и быть любимым, - мне кажется и заложено основание трагедии вообще.

Раскольников, что очевидно, человек, которого мир постоянно отталкивает от себя стремлением одарить его любовью, которая ему не нужна. Посему, ему противна забота о нём Разумихина и семья, которая его любит, ему ненавистна. Зато, когда он находит в мире объекты, которым что-либо нужно, нуждающиеся и малоимущие объекты, тогда в нем просыпается желание облагодетельствовать их и в этом акте даяния материальных благ, Раскольников как бы и удовлетворяет свою естественную потребность любить. Но, ввиду того, что эгоизм его направлен на самого себя, на свою необыкновенность и гениальность, то ему, недостаточно самого факта любить, ему нужно ещё сверх того, чтобы любили его: вернее, ему желается этого. А само желание, по определению, является волей: по Фрейду бессознательное (либидо или воля) имеет лишь одно свойство - оно всегда желает. Именно, отрицанием этого желания быть любимым и занимается Раскольников на протяжении всего романа. Даже убийство процентщицы, в этом смысле, происходит как первый шаг к постижению своей внутренней способности.

По мнению Достоевского, человек, прошедший через горнило страдания обязательно возродится и очистится; станет более полезным обществу, чем был ранее. Сегодня стало уже модным платить деньги, чтобы посидеть в настоящей тюрьме. Я же, со своей стороны, замечу, что наказание, которое идет на пользу человеку должно быть наказанием, изначально, несправедливым. Сидели в тюрьмах Сартр, Достоевский, Чернышевский, Солженицын, Монтень, Сервантес и.т.д. Все они были брошены в застенки, скажем так, несправедливо. Но есть огромное количество персоналий, которые сидят в них, чуть ли не всю жизнь и по нескольку раз, так и оставаясь всегда в одном и том же диком и безнравственном состоянии. Царь Эдип, как понятно, также был наказан несправедливо. Он не знал, что, защищая свою жизнь, убил Лаия, своего отца, который, в свою очередь, отдал приказ убить Эдипа, когда тот только появился на свет, боясь пророчества богов, которое говорило о том, что Лай погибнет от руки сына. Как, собственно, и произошло на самом деле. И Эдип не знал, что будущая жена его, вдова Иокаста, его мать; и она, совершенно, не знала того, что Эдип её сын.

Попутно заметим здесь, что мир "вещей в себе", в основе своей, судя по всему, обладает отдающим свойством, которое с всепобеждающей непогрешимостью одаривает каждое живое существо тем, чем считает нужным. Из этого должно следовать, что миру от человека и вовсе ничего не нужно. Иногда, это отдающее его свойство расценивается нами, как факт отталкивания от себя. Последнее может происходить исключительно только тогда, когда в мир устремляются с подобным же, отдающим, качеством. С другой стороны, всё, что приходит к человеку из мира - всё это называется приходящим. Но, приходящее, как приходящее должно приходить само по себе, тогда оно и будет, собственно, приходящим: другого и помыслить невозможно.

Таким образом, Раскольников устремляется в мир для того, чтобы по своему собственному волюнтаризму желаний взять у мира то, что желает для себя необходимым. В результате уничтожает приходящую структуру основания мира и, испугавшись этого, где-то на бессознательном животном уровне, не пользуется тем, что взял. Я имею в виду ценности, которые он заимел, убив старуху-процентщицу. Царь Эдип же, напротив, несчастлив оттого, что приобрел страдания совершенно, можно сказать, пассивно. Софокл, собственно, во многих местах своих трагедий об этом и говорит. Первый, то есть, оформляет свой собственный Аид, скажем так, вполне сознательно и, как говорит Достоевский, для того чтобы после в пассивном состоянии отрицания воли к жизни как бы выплывать из несчастья. Второй же, вдруг, внезапно, стал перед лицом фатума для того, чтобы, вполне, сознавая своё несчастье бороться с ним, пробуждая в себе волю к жизни. Оба они, таким образом, несчастливы. И обратим внимание на их разницу в возрасте: Раскольников молод (23 года), Эдип стар.

Итак, Раскольников в мире не может удовлетворить своего желания быть любимым. Роман же, Достоевский, заканчивает так: "Как это случилось, он и сам не знал, но вдруг что-то как бы подхватило его и как бы бросило к ее ногам. Он плакал и обнимал ее колени (...) Но тотчас же, в тот же миг она все поняла. В глазах ее засветилось бесконечное счастье; она поняла, и для нее уже не было сомнения, что он любит, бесконечно любит ее, и что настала же, наконец, эта минута (курсив мой - С. Р.)". Именно, Раскольников возлюбил.

Обратным образом происходит в случае с Эдипом. Изгнанный из Фив своими сыновьями, он нищим странствует по миру в сопровождении своих дочерей Антигоны и Исмены, которые остались преданы своему отцу. И может быть, трагедия Эдипа именно и заключается в том, что как он сам говорит своим дочерям: "Я вас любил, как не любил никто...". Но после его смерти Антигона восклицает:

Отец мой! Милый мой отец,

Подземной тенью облаченный!

Навек останешься любимым

И для нее и для меня!

Далее, Антигона, вернувшись в Фивы говорит гражданам такие слова: "Вы прокляли моих отца и мать, потому что они любили, не зная друг друга; вы не прокляли однако самоубийцу Лаия и защищали враждовавшего с братом Этеокла. Теперь прокляните меня, действующую из чистой человеческой любви, - и мера ваших преступлений будет полной!". После чего, граждане Фив, взывая к богам, чтобы они сняли с них муки сострадания к несчастной Антигоне, погребли её заживо. Но, этим миф не заканчивается. Сын Эдипа, Креонт, который в это время был владыкой Фив, имел сына, который воспылал любовью к Антигоне и потребовал от Креонта снисхождения к осужденной. Когда владыка отказался, юноша разрыл могилу возлюбленной Антигоны, но нашел её мертвой и мечом пронзил свое сердце.

***

Вместе с тем, именно Эдипу, а не Раскольникову довелось разгадать загадку Сфинкса и человека. Поэтически и загадка и ответ выглядят так:

Есть существо на земле: и двуногим, и четвероногим

Может являться оно, и трехногим, храня свое имя.

Нет ему равного в этом во всех животворных стихиях.

Все же заметь: чем больше опор его тело находит,

Тем в его собственных членах слабее движения сила.

Внемли на гибель себе, злоименная смерти певица,

Голосу речи моей, козней пределу твоих.

То существо - человек. Бессловесный и слабый младенец

Четвероногим ползет в первом году по земле.

Дни неудержно текут, наливается тело младое:

Вот уж двуногим идет поступью верною он.

Далее - старость приспеет, берет он и третью опору -

Посох надежный - и им стан свой поникший крепит.

Сфинкс (по-гречески - женского рода) у Софокла названа - Безжалостная вещунья - крылатое чудовище с туловищем львицы и с головою и грудью женщины (ещё в одном месте он её называет "крылатою девой"). Появившись около Фив, эта "вещунья" предлагала всем проходящим разгадать ее загадку. Никто этого сделать не мог, и все гибли в страшных лапах чудовища. Но Эдип загадку разгадал, а Сфинкс погибла, бросившись со скалы (Царь Эдип. Ком. В. Ярхо).

Итак; если у Достоевского способностью любить обладает мужчина, то у Софокла - женщина, чья представляемая чудовищность, зашедшая в анналы чуть-ли не мирового зла, после того, как постигается мужчиной, разбивается о скалы, как и Сфинкс. Р. Вагнер в своём сочинении "Опера и драма" (Кольцо Нибелунга; Избранные работы. - М.: ЭКСМО-Пресс; СПб.: Terra Fantastica, 2001, с. 503) прекрасно описал отдающее качество женской любви. В самом деле, только гений музыки может высказать истину по поводу женской природы; ибо, как он сам говорит, женщина - это музыка. "Природа женщины, - пишет он, - любовь, но любовь эта пассивная, отдающаяся всецело в зачатии. Женщина достигает полной индивидуальности только в тот момент, когда отдаётся (...) Но когда она должна любить, она чувствует над собой власть внешней силы, которая в первый раз заставляет проявиться и её волю".

В самом деле, Достоевский не даёт нам четкого представления о человеке. Зато, и в этом есть положительное зерно. Раскольников должен быть таковым, чтобы постоянно постигать ближнего своего. Если это предмет его любви, то он должен как бы через своё господство над ним, полностью отдаться в его власть или должен отдать самого себя ей: любить должен, конкретно говоря. Пока этого не происходит, такие раскольниковы, порождают своими действиями в следующим поколении эдипов, которые, говоря словами Лермонтова, "богаты уже из колыбели // ошибками отцов и поздним их умом". Собственно, и Достоевский видел это же самое, поэтому у него вторая половина Раскольникова Свидригайлов в возрасте 50 лет заканчивает жизнь самоубийством; ибо его никто не любит и не позволяет любить себя. Чудовище, тогда, в нём не Сфинкс, а маленькая развратная пятилетняя девочка, приходящая к нему в ужасном сне. Это уже первая стадия педофилии. Собственно, если говорить метафорически, языком символизма, то Антигона, заживо захороненная фиванцами в землю и "человек из под земли", который приходит к Раскольникову, где-то связаны между собою. По крайней мере, определение, которое дал женщине Вагнер, в основных своих точках как бы уподобляется и сливается с образом Раскольникова или вообще с образом человека.

Вопросы, которые так и остаются до конца не разрешимыми выглядят так: Может ли человек одновременно, и любить и быть любимым, вообще? Или такая возможность находится во власти времени: в молодости, то есть, нужно любить, чтобы в старости быть любимым? А если компрессировать время в один возраст, то, может быть, тогда возможно, одновременно, и любить и быть любимым? Или, последнее невозможно, по определению?