Аннотация: К идее Homo Mortem С. В. Роганова. Как возможна любовь к самому себе тогда, когда человек смертен?
СМЫСЛ И СМЕРТЬ
"Мальчика звали Нарцисс. Когда про него воспросили,
Много ль он лет проживет и познает ли долгую старость,
Молвил правдивый пророк; "Коль сам он себя не увидит".
Долго казалось пустым прорицанье; его разъяснила
Отрока гибель и род его смерти и новшество страсти /.../
Смерть закрыла глаза, что владыки, красой любовались,
Даже и после - уже в обиталище принят Аида -
В воды он Стикса смотрел на себя. Сестрицы-наяды
С плачем пряди волос поднесли в дар памятный брату,
Плакали нимфы дерев - и плачущим вторила Эхо.
И уж носилки, костер и факелы приготовляли, -
Не было тела нигде. Но вместо тела шафранный
Ими найден был цветок с белоснежными вкруг лепестками"
(Овидий. Метаморфозы. Кн. III, 346 - 350, 503 - 510, пер. С. Шервинского).
I. ПРОЕКТ HOMO MORTEM С. В. РОГАНОВА
Как говорил Маркс, философы не вырастают как грибы из земли, они - продукт своего времени, своего народа. А Гегель писал, что история философии не есть вслепую набранная коллекция...взбредших в голову мыслей, и не случайное движение вперед. Действительно, современная эпоха существования России, её народа, если исторически рассматривать её с 1991 года, характеризовалась бурным ростом накопления материального капитала. Народ, предоставленный сам себе, почуявший в этом самое основное завоевание демократии, свободу, стал пользоваться её так, как желал - то есть, пользовался своевольно. В этом клубке своеволие одного упиралось и враждовало со своеволием другого, вследствие чего трагедии и смерть сделались самыми привычными атрибутами существования человека. Описывать очевидное и всем понятное я здесь не буду. Так как перед нашими глазами вся эта вакханалия и проистекала. Её, может быть, не замечали только те, которые были активными участниками её, те которые существовали внутри неё, и были основными орудиями и средствами этой вражды. Те же, кто находился по другую сторону, этого процесса прекрасно всё видели и понимали. Но все же, объективность тем и замечательна, что может отражаться в субъективности, влиять на неё. Например, как на Сергея Роганова.
Четыре года назад, 22/01/03 в журнале "Топос" была опубликована статья Сергея и Галины Рогановых "Русский Танатос. Советская смерть как проект Homo mortem" http://www.topos.ru/0301/04_03.shtml Тогда она не нашла своих читателей; вернее, не была востребована временем. Зато сейчас мало-помалу интерес к идее Роганова, высказанной в ней, имеется определенный интерес. И в этом тоже нужно находить влияние времени. Эпоха материального обустройства своего собственного быта плавно подкатывается к своему финалу и естественный вопрос, который всплывает в общественном сознании из коллективного бессознательного, "Что делать дальше?" повергает большинство в транс, ибо всякое "дальше" неминуемо упирается в "смерть": "Что делать сейчас, если я умру?". Собственно, самый распространенный ответ: "Ничего не делать, и искать покоя". В обширнейшем смысле своем, нынешняя эпоха уже характеризуется массовым желанием "не-быть" внутри враждебной вакханалии, уйти от неё, спрятаться, отбыть хоть в провинцию, в леса, в скиты и прочее. В этом убегании необходимо угадывать действие страха смерти. Оттого, и идея Роганова Homo Mortem, как нельзя, кстати, приходится ко двору массе, пытающейся проникнуть в глубины смысла жизни.
В переписке со мною Сергей Роганов поясняет: "Тем не менее, отправной точкой для моих изысканий был, конечно же, экзистенциализм, плюс Маркс, Гегель, Достоевский Хайдеггер и советская смерть, потом все развернулось "от" экзистенциализма. Словом, моя стратегия такая: осмысление смерти как единого, смыслообразующего и структурирующее целое человека процесса старения, умирания и прекращения существования; осмысление предела человека, как единого, развернутого в реальном пространстве и времени процесса, позволяющего удержать, развить и завершить фундаментальные возможности человека". Стоит сказать здесь несколько слов об экзистенциализме. В основных точках своих экзистенциализм распадается на две основных части. Первая - это Достоевский, Кьеркегор, Камю. Второй - Сартр, Хайдеггер, Ясперс. В первом случае, проблемы отношения к смерти формулируются кардинально. У Достоевского, коим часто пользуется и Роганов, говорится о необходимости "убить себя" (Кириллов в "Бесах") и такое ощущение у Кьеркегора показывается личной участью (aventure), а у Камю абсурдом "постороннего", который смотрит на гроб с умершей его матерью. Тут видно, как экзистенция сознанием упирается в смерть, то ли которая, как у Кьеркегора представляет собою чистую субъективность, отправляющую нас "в" человека, то ли в объективность Достоевского (во внешнее проявление субъективности) "Нужно убить себя, чтоб стать Богом, а дальше уже нечего сказать", то ли в абсурдную взаимосвязь личной судьбы с объективностью у Камю.
Вторая часть экзистенциализма делает из смерти "ничто", кое можно понимать и дословно, в смысле смерти как таковой не существует, она ничтожна. Теперь, коль скоро проблема становится таким образом, необходимо заглядывать "за" смерть, и вглядываться в послесмертное ничто. В таком виде, реальность смерти как бы отодвигается на второй план, и речь идет о духовном существе человека, о его трансцендентальном существовании, о феномене "человек". Здесь смерть проецируется страхом перед нею, который показывается в полном своем объеме в пограничных ситуациях, раскрывающих человеку смысл его существования. То есть, ни много, ни мало, уже говорится о бессмертии человека. Сартр, к примеру, просто продолжает размышление Свидригайлова о потусторонней комнате с пауками, возвращая, вместе с тем, эту комнату ада на землю, "ад - это другие".
Роганов протестует, по поводу такой постановки вопроса, говоря о том, что теория бессмертия человеческой личности обесценивает сам факт смерти, которому не придается должного внимания, вследствие чего смерть другого, вернее убийство другого, было, скорее нормой, чем исключением из правил на протяжении всей истории человечества, особенно истории жутких войн и культов личности XX века. В своем романе "Евангелие от Человекабога. Посмертно. Собственноручно" (Изд-во. АСТ, 2004 г.) Роганов пишет: "Другое дело, когда бог явил себе воскрешенным своим последователям и ученикам, и в этом воскрешении после распятия и заключена была вся сила евангелия. Вся прелесть убийства бога или его самоубийства испарилась в истории на несколько тысячелетий, - человек мог спокойно заниматься войнами и убийствами себе подобных, нисколько не опасаясь, что по ошибке пристрелит или заденет мечом того, кого убивать никак невозможно" (стр. 38). В этом произведении автор полемизирует с философией Ницше. Можно, конечно, сказать, что Ницше "убил Бога", даровав человеку бессмертие, которое, естественным образом, следует понимать скорее метафизически, чем физически. Действительно, найти могилу Бога на кладбище невозможно так же, как и воскресить труп человека. С другой стороны, теория Ницше для самого Ницше была палочкой-выручалочкой в борьбе со смертью. Отсюда происходит корень его "Вечного возвращения". И тогда Роганов, в самом деле, прав. Если человек бессмертен, то нет никакой проблемы в том, чтобы можно было его убивать. Вернее, убийство другого - вроде как и не убийство. Нельзя убить то, что бессмертно, ибо убийство - это искусственное прерывание человеческой жизни. Бессмертная жизнь - это жизнь непрерывная и вечная, которую прервать совершенно невозможно, потому что человек дух, феномен, а не то, чем он показывается в реальности. И в таком виде, без-смерти, чего она стоит вообще? Ничего.
Но если мы всмотримся в историю, и в жуткую статистику смертей сегодня, то поймём, что в действительном существовании смерть столь же реальна, как и кресло, в котором я сижу. Автор "Евангелия..." обращает внимание именно на этот факт. И он, по большей мере, говорит о том, что если человек посчитал себя бессмертным, то ему ничто не мешает убить самого себя для новой жизни, для воскрешения в новом качестве. И только к самому себе, человек может так относиться, но к другим - никак. Такое суждение и приводит к пониманию проекта - Homo Mortem (человек смертный). Что противоречит, уже всем набившей оскомину, оптимистичной пропаганде ученых-естественников о якобы самовосстанавливающем человеческом организме, который может восстанавливаться, обновляться чуть ли не до бесконечности, то есть вечно.
Следующее вполне логичное суждение Роганова относится к историзму смертности, как факта, происходящего из наличия в общественном сознании представления о бессмертности. Действительно, в те допотопные времена, когда образовывались сообщества людей, главенствующим принципом их организации был страх перед бессмертными Богами и идолами в человеческом обличье, которых называли бессмертными. Фараоны Древнего Египта, основатели Рима и Греции, христианство и иудейство - все это эпохи сознательного бессмертия, которые сопровождались реальною смертностью. Костры, пытки, дыбы и прочее, что осталось у нас в памяти о тех далеких временах, которые и сегодня, собственно говоря, проявляются сплошь и рядом - хотелось бы верить, что не в такой степени как раньше, - все это оборотная сторона бессмертия, бессмертия человекобогов.
К вопросу об "убить себя". Прекрасный пример американская интервенция в Ирак, и деятельность смертников-террористов. Последние, исключительно верят в свое бессмертие, только в том случае, если они умрут ни одни, а за компанию с совершенно невиновными другими, врагами. В первом случае, американская группировка войск в Ираке столкнулась с диким феноменом: иракцы убивают самих себя на глазах у оккупантов. Понятно, почему Белый дом не желает возвращать обратно своих солдат. Именно потому, что такая огромная масса американцев с навсегда нарушенной психикой, от созерцания самоубийств, суть разрушительная масса для самой Америки, которая проходила уже это после войны во Вьетнаме. Смерть другого, вернее его самоубийство, или его несправедливая смерть всегда затрагивает самые глубочайшие пружины человеческого существа, которое созерцает такую смерть. Чему пример Христос или Нарцисс у Овидия, раздирающий в кровь свою белоснежную грудь, и умирающий от глубочайшей и скорбной тоски. Две эти смерти, с одной стороны, трагедии, с другой - прекрасны. Всякая трагедия прекрасна и скорбна одновременно, и только в смерти два этих состояния сливаются в одно целое. ""Смерть" такой же заманчивый повод к размышлениям о судьбах мира, как, например, "Прекрасное". В конце концов, "смерть" - прекрасная и достойная игрушка в руках взрослого человека и тоже может спасать мир" (Роганов С. В. Манифест Homo Mortem, 10).
"Сколько людей, столько и смертей, сколько смертей, столько и смыслов...." (Там же, 11). В этот пункт необходимо внести некоторые корректировки, чтоб полнее впереди понимать смысл, который несет в себе смертность человека. Смерть, собственно, одна на всех. Не бывает столько смертей, сколько и людей. Смерть одна, покойников много. В живой природе вообще существует два необратимых явления - это смерть и рождение. Ни умершему, лежащему в гробу, ни только что рожденному на свет белый, совершенно, неважно их настоящее состояние. Им также неважно и объективное окружение. То есть, по этим двум необратимым явлениям понимается одинаковость людей, их неразличимость по существу своему. Различие же начинает сказываться в процессе существования (жизни). И само это существование уже обратимо, точнее, в своем существовании человек всегда находится обращенным то в одну сторону, то в другую, или что-либо обращает его в самого себя. Само существо человека, его врожденный характер, его воля постоянно остаются неизменными, и только сознание обращается в другую сторону от того, чем оно является, на что оно направлено (diversus). Из-за этой его особенности человек и обращается то в архитектора, то в слесаря, то в философа, то в грабителя, то в христианина и.т.д. Но во всех этих обращениях человек всегда остается человеком необратимым (уже рожденным и стало быть, смертным). То есть, смертный человек - это человек медленно умирающий, и сама жизнь его постоянное старение и умирание. Таким образом, внутри себя - он смертен. Ученые, к слову сказать, уже обнаружили ген смерти, который ведает старением человеческой плоти. В этом смысле, субъективная смертность человека, рассматривая её в разрезе ценности и смысла смерти, является и самой ценной вообще вещью для него. Следовательно, субъективность человека - суть смысл, заложенный в факт смерти.
Без факта смертности, в обратном отражении, совершенно невозможно представить себе ценность субъективного, и ценность вообще самого себя. "Смерть подтачивает человека, начиная с вопроса о смысле жизни, вопроса, который корчится от хохота, потому что уже не разрешим. Жизнь требует смерти, смертью должно завершится и начаться жизнь, а мы только то и начинаем спрашивать о смысле жизни, когда она вызрела и готова упасть. И никогда не находим смысла смерти.... Как же тогда смысл жизни?!" (Роганов С. В. "Евангелие..." стр. 73).
Если мы посмотрим на русскую и советскую литературу, на русскую духовную философию (теологию), на продолжение её в советской философии старухи Шапокляк, которая и до сих пор занимается болтологией, то перед нами раскроется одно и тоже их основание - все они занимались поисками смысла жизни. Но жизнь, как выше написано, обратима. Вследствие чего и смысл её постоянно обречен на обратимость в свою противоположность, в бессмысленность, абсурдность, ибо обратимость смысловой жизни есть ни что иное, как необратимость её конечности и смертности. Оттого-то, никакие смыслы не существует, хоть, сколько длительное время, так как они бессмысленны уже внутри себя. И далее; такие теории, апеллирующие к bon sens, лишены самой главной и необходимой основы, при которой они бы еще могли быть полезными вообще, они субъективно пусты, бессодержательны. Жан Поль Сартр в "Проблемах метода" (М.: Прогресс, 1994, пер. В. П. Гайдамака) в первой главе "Марксизм и экзистенциализм" подметил, что марксизм потерпел крах именно по причине субъективной пустотности, бессодержательности его. Действительно, всякая философема, исключающая субъективный элемент, обречена на полное забвение, ибо в практическом смысле любого человека всегда и безусловно интересует его же собственная субъективность, и более ничего.
Но в общей массе, существование людей сводится к одному - к убеганию от самих себя, от своей субъективности в объективность. "...не покидая пределов письменного мира, а мне нужен был поступок! Не мысль, не идея, а поступок" (Манифест..., 3). Постижение субъективной смертности, то есть, её осмысление является первым шагом на пути к дальнейшему активизму, поступку, к тому, что необходимо что-то сделать огромное и великое. В этом смысле, Роганов стоит рядом с активизмом Сартра. И по содержанию романа "Евангелие..." заметно, как главный герой в нём, ощутив внутри себя наличие субъективности вообще, приходит к пониманию жизни, как театр абсурда, и нелепостей. Собственно, и в "Манифесте..." он пишет: "Никогда не думал, что смерть способна так все перевернуть. Да, в истории это случается, чья-нибудь смерть тревожит тысячелетия и опрокидывает миры, но чтобы моя и мой собственный..." (21).
Что может нам показать ценного смерть? Определенные периоды существования общества в любом государстве характеризуются и определенным типом общественного сознания, которое сплошь и рядом, целиком и полностью состоит из модных брендов, лозунгов, культов и предпочтений. В таком виде, оно есть некий эталон, которому подражают массы вообще. Если всмотреться в трагедии, которые сопровождают нынешнюю эпоху, то мы поймём, что смерть в этих трагедиях олицетворяет мечтания общественного сознания. И это похоже на прямо-таки мистические феномены. Пропагандируется "первым делом самолеты...", и катастрофам на авиалиниях нет конца; борьба с коррупцией, и коррупции еще больше; отдавание должное старикам, и горят дома престарелых, а в реальной жизни их и в грош никто не ставит; напихивают массу теологической моралью, и аморальность суть мода и естественный закон существования; говорят о Боге, и полное безбожие вокруг; мода на свободу, и переполненные тюрьмы; любовь к материнству и детству, и проституция, с детской смертностью, просто поражают своим количеством. Вот, что есть такое ценность смерти или смертность ценного. Всему виною, опять же, отсутствие субъективности. Миллионер-животновод, отставший от жизни коммунист-мечтатель, выстраивает животноводческий комплекс, который будет обслуживать один человек. В этом комплексе грязи не должно быть. Завезли свиней, они не плодятся. Купили в Англии других. Коров подстригают, и надушивают ароматизаторами. А вокруг разруха, по всей стране разруха и голод. И прочее, прочее, прочее.
В другой своей работе: "Феномен смерти и концепция "смерти мозга" в современной культуре" (Топос, от 8 и 9. 08. 2006. http://topos.ru/article/4883 http://topos.ru/article/4886) Роганов приводит любопытные рассуждения о трансплантологии в США. Суть в том, что жажда жить вечно, жажда достичь бессмертия - это самое основное топливо, питающее всякую активность человека, сродни оно "золотой лихорадке". В натуральном смысле слова, внутренние органы человека стоят сейчас огромных денег. Вследствие чего, вокруг этой области процветает сильнейший и мощный криминал. Не вдаваясь в подробности, я хочу сказать, что и здесь жажда бессмертия открывает дорогу к убийствам, и смертям других. Если принять во внимание, что из мира никуда не исчезло неравноправие, и в нём все еще существует что-то высшее, а что-то низшее, то следствия, которые воспроизводятся из вышеозначенной деятельности, находятся на поверхности.
Здесь же Роганов пишет: "Смерть как длительность, как процесс, обретаемый человеком, как особым существом на планете, различна. Иными словами, нет единой на все времена смерти. Речь идет не только о символах, метафорах смерти, различных ритуалах: похоронных обрядах или обрядах жертвоприношения. Да, феномен смерти - конструкция культуры, которую невозможно осмыслять, интерпретировать вне конкретного социально-экономического контекста. Но и само событие смерти (факт смерти) - различно <...> Смерть как исчезновение, как простая биологическая точка уравнивала всех и, как таковое мгновение, была недоступна человеку. Именно поэтому биологическая смерть выступала своего рода символом бессмертия для прежнего человека. Именно поэтому не отношение к смерти, а отношение к собственному бессмертию занимало, в действительности, континентальную философию индустриальной эпохи <...> Вся история ХХ века есть история преодоления традиционных пределов человека и общества. Способны ли мы по-иному посмотреть на пределы технологического прогресса, устраняющего фундаментальные пределы современного человека? Иными словами, способна ли современность по иному постичь смысл конечность бытия? В ответах на эти вопросы и заключается работа, которую предстоит проделать нынешним поколениям. В ответах на эти вопросы кроются главные препятствия на пути к самому себе для современного человека. Отрицая необходимость собственных пределов, человек по-прежнему остается бездумным сверхчеловеком, которого, в конечном итоге, ждет "традиционный" крах. Задача мысли на настоящем этапе нашей истории должна заключаться в осмыслении природы современного смертного (т.е. предельного) человека, и, соответственно, конечности (необходимой предельности) технологического прогресса в целом".
Следует взглянуть на факт "различной смерти", в которой, выражаясь словами Роганова, каждый человек умирает "по-своему", с другой стороны. Понимать, умирает "по-своему", наверное, следует скорее метафизически, чем физически. В самом деле, внутрипсихические процессы человека перед лицом смерти являются его субъективными продуктами психической деятельности организма в целом. В зависимости от развитости, недоразвитости, образованности, необразованности и прочих факторов развития и существования личности перед смертью каждый человек ощущает и переживает её "по-своему", особенно в фазе ожидания. Как бы человек и не обращал внимание на то, каким образом умирает другой, что происходит в момент смерти с другим, как бы не интересовался этим процессом вообще, то все равно - его смерть будет и его смертью, его особенностью, данной во внутренних его интуициях. Итак, субъективно - смерть человека - это его собственная смерть. Именно, поэтому человек всегда и безусловно боится смерти: потому что в субъективации представляется уникальность человеческого организма. И если этой уникальности суждено умереть, то естественным образом страха в этом случае никому не удается избегнуть. Потому-то запросто убиваются другие, многие другие или легко переносятся какие-либо объективные трагедии, техногенные катастрофы и прочее: они продукты объективации, а не субъективации. В последней смерть приходит к человеку, и это отношение, действительно, уникально и индивидуально.
II. ЛЮБОВЬ К САМОМУ СЕБЕ
В этом пункте мои соображения по существу затронутого этой статьей предмета. То, что Овидий назвал "новшеством страсти", а именно любовь к самому себе Нарцисса, так и по сей день остается новшеством, которому благоволит весьма малое количество людей, хотя себялюбие (нарциссизм) является основным понятием современной психологии, которое так и остается только лишь понятием, смыслом, высказанным вслух, и не более того. В массе, люди не любят самих себя, не уважают самих себя и не представляют вообще, что они есть субъективно. Собственно, человек как животное, рожденное смертным, который родился, чтобы умереть, по смыслу уже заложенному в эту дефиницию, не может себя любить, в него не вложена такая способность. Человеку, чтобы возлюбить себя по-настоящему, нужно ни много, ни мало возлюбить для начала свою смертность. В норме же, род людской, погоняемый этим внутренним своим дикобразом, только и делает, что занимается убеганием от самого себя (se depasser) в объективность.
Человек готов в этой объективности быть чем угодно, только не самим собою, только не с самим собою, и только не внутри себя, внутри того ничто, которого невозможно пощупать, потрогать, следственно, и полюбить. Всегда любиться что-то или кто-то. Вот эта женщина, имеющая стройную фигуру, сексуальный голосок и покладистый характер; вот эта прелестная машина, на которой можно покатать эту прелестную женщину; вот это любимое кафе, возле которого можно припарковать свою любимую машину, и где можно провести несколько приятных часов с этой милой женщиной; вот эта любимая...и.т.д. Где, спрашивается, во всем этом то, что любит? Не то, что любимо, и то, что любится, а что любит? И разве это, которое любит во мне самом не нуждается в такой же любви со стороны меня? Ведь, получается, что я во всех этих многообразных любвеобильных ситуациях никогда не люблю самого себя.
Если бы человек любил самого себя, разве он поступал бы дурно с другим, разве не было бы это противно его природе, которую он любит, и которую он бы оберегал от всякой скверны как зеницу ока? Ведь, если нечто во мне делает скверное, то я люблю скверное, но кто хочет любить скверное, которое ему противно? Более того, если человеку достаточно по жизни одной только найденной любви, то к чему ему, если он её уже нашел, весь этот мир? Нам из телевизора только могут вещать, что мы живем в самом прекрасном из миров, и что наша жизнь прекрасна и прочее. На самом же деле, утверждение Шопенгауэра, которое он перенял у Аристотеля, о том, что мир земной самый наихудший из имеющихся других, более истинно. Мир наш сделан неприспособленным для жизни в нем человека вообще. Также он не приспособлен для любви, о которой можно прочесть только лишь в книжках. Единственное благо, таким образом, каким и можно удовлетвориться человеку - это возлюбить самого себя. Тогда он возлюбит и свою смертность.
Можно подумать, что человек в этом случае будет похож на Нарцисса, смотрящегося постоянно в свое отражение, любуясь им: но, это несколько не то же самое тому, о чем говорю я. Нарцисс смотрит в прозрачный поток, в зеркало - он любит отражение своего смертного тела. И это зеркало, в некотором смысле, для него является неким магнитом, который притягивает к себе его взгляд. Нарцисс раздирает себе грусть из-за мощнейшей скорби своей зависимости, не свободности. Он бы и рад обратить внимание на красавицу-нимфу, но воля чистого речного потока сильнее его индивидуальной воли. Вследствие чего, единственное, что ему остается, это избавиться от тела, которое собственно отражается. В самом начале своего любования он покорен видом самого себя. Но попытка прикоснуться, потрогать себя в отражении воспроизводит колебательность реки, и отражение, покрываясь сверху, рябью, исчезает, преображается, уродуется. Сейчас Нарцисс испытывает ужас от понимания того, что тело исчезает, испаряется. Внутренний аффект страха становится во главу угла действий Нарцисса, и он в исступлении разрывает свою грудь, убивает свое тело, полагая его виновником всех своих несчастий. Вместе с тем, Нарцисс, убивая себя, и созерцая, только самого себя, может быть существом асоциальным (а это не значит - плохо), которое, однако, не наносит никому зла. Как говорил Ибсен "Не сделав зла, творишь добро".
В советскую эпоху, эпоху дурной социальности противоположность коллективному идеологически расценивалась безусловным злом, что позволяло более менее поддерживать диктаторский режим; ибо только в коллективности возможна диктатура и деспотизм - даже демократические США нынче проваливаются в деспотизм и тоталитаризм, так как принцип устройства этой империи - государственный человек. Все же забывается всеми и постоянно одно: Нарциссами не могут быть все поголовно. Созерцательность - это природное свойство, которое врожденно не в каждого человека. Коллективный человек - это человек активный, ибо коллективность ему нужна для активности, где он, пользуясь силой, умеет пробуравливать себе дорогу на пьедестал телесного и плотского усовершенствования. Созерцательность - это прямо противоположное качество: Нарцисс - не имеет силы, не имеет личной воли, которая могла бы разламывать стены социума. Таким в образом, в него врожденна природою слабость, имеющая и свои особенности. Вместе с тем, следует напомнить, что у Овидия Нарцисс был зачат в акте насилия. Так поэт гениально изобразил переход силы в слабость. Слабость, то есть именно сильна в отношении социальной силы своею способностью к созерцательности, к творчеству. Все гениальные философы были созерцатели. Фамилии приводить здесь нет смысла, для этого потребовалось просто переписать философскую энциклопедию с буквы А до Я.
И это, опять же, доказывает, что постоянное стремление людей в общественность, к деньгам, власти, благополучию, сексуальному удовлетворению, к имению еще большего - все это происходит от нелюбви к самим себе, вернее, от не замечания самих себя, как это произошло с Нарциссом, которому любить самого себя было вполне достаточно и без всего общественного. У Овидия есть человек, и есть его собственное смертное тело. Сладостное, липкое, мерзкое тело, с которым необходимо сжиться, которое необходимо возлюбить, которое нужно холить и лелеять. Все это приводит человека к религии тела, к культу тела. Вместе с тем, это самолюбование и преодолевает смерть.
Розанов В. В. пишет: "Да. Смерть - это тоже религия. Другая религия /.../ Вот арктический полюс. Пелена снега. И ничего нет. Такова смерть. Смерть - конец. Параллельные линии сошлись. Ну, уткнулись друг в друга, и ничего дальше. Ни "самих законов геометрии"" (Опавшие листья. - М.; Мир книги, 2006, с. 124). Именно, никаких законов, свобода. Нарцисс, ведь, даже не замечает, что он уже умер, и что он находится в Аду и смотрит не в прозрачный ручей среди дубрав, а в грязные воды Стикса. Вот это есть "преодоление смерти", своей смертности, смертности своей субъективности. Пока же человек находится в мире, внутри него, в общении с другими, его дух никогда не найдет покоя и умиротворения. Мало того, что он будет в постоянном конфликте с другими, но эти конфликты будут прямо отражаться в нем самом, и будут отражаться страхом.
Таким образом, религия самолюбования, никогда не будет проповедуемой, так как она находится в чистой субъективности. Только Фрейд, обладая "завидной" способностью, всё опошлять вокруг себя, смог опошлить и поэтически-высказанные гениальным поэтом строки. Нарциссизм не может быть комплексом, тем более комплексом всеобщим, если не считать, что философы-созерцатели суть нечто психически-ненормальное. Не стоит, однако, забывать, что всё творчество А. П. Чехова ведет нас к пониманию того, что нравственно-чистый человек обязательно должен быть психически-ненормальным, так как всё мракобесие, которое устраивается в мире, происходит как раз таки по вине вполне здоровых, и разумных представителей рода человеческого.
Рациональный и практичный человек, человек вполне образованный и вполне социабельный, этакая кукла, набитая непонятно чем и зачем, вообще не может допустить себе в мысли, даже возможность полюбить самого себя. Во-первых, он сразу же устыдится этого, во-вторых, обязательно подумает, что такая любовь обязательно должна отправлять его к гомосексуалистам, в-третьих, он четко себе представляет, что положено любить женщин, собак и свои прикроватные тапочки, в-четвертых, он сам себе не нужен, потому что с самого себя нет никакого дохода, в-пятых, его жена может оскорбиться этим. И как нам понятно, все эти опасения к нарциссизму не имеют никакого отношения потому, что в практичном человеке много силы и мало слабости.
"Мир от сотворения - говорит Роганов, - всего-то хронический самоубийца без тени божественной природы. Мы, смертные, все самоубийцы - смысл нашей смерти раскрывается, как наша возможность осуществить ее. "Вот где загадка..." - не для чего и почему, а зачем мне умирать своими руками? Зачем должно мне умирать? - это только первый шаг. Как смогу я, в конце концов, по-человечески умереть? - шаг последний".