Стараниями теолога К. Барта, философа К. Ясперса, психолога К. Г. Юнга, политическая жизнь Европы стала интерпретироваться в русле феномена "коллективная вина". При этом, по какому-то странному стечению обстоятельств, параллельно ему всё более набирает обороты политика глобализации и соответственно радикальное её отрицание - антиглобализм. Глобализация и коллективная вина оказываются онтологическими характеристиками одного и того же явления - объединения. Первая соотносится, скажем, с практическим образом жизни, вторая - с духовно-культурными ценностями, которые в данном случае отражают аксиологию исторической памяти. Западная глобализация тесно связана с американской демократией, в которой доминирующим фактором выступает не сам по себе смысловой аспект понятия "американская демократия", а американский образ жизни, имеющий, якобы, демократические особенности. Однако вопрос остается открытым: что входит в американскую мировую миссию, практичный образ жизни американцев или просто понятие "демократия"? Этот вопрос не дискутируется практически никем. Само собою разумеющимся стало отождествлять американский образ жизни с демократией. Причем мало кому интересны явные факты, указывающие на то, что этот самый американский образ жизни в самой по себе Америке не имеет никаких демократических особенностей. В некотором смысле он есть миф для тех синкретистов, кто выказывает стойкое, по Умберто Эко, "пренебрежение к противоречиям". Даже чисто внешнее противоречие образа жизни, как практической действительности, от политического принципа "демократия", как некоей политической идеи не является здесь тем, о чем нужно вообще размышлять. Однако не пожелает ведь какая-либо еще страна Евросоюза повторить действительный опыт Либерии! И, по-видимому, мало кому придет в голову мысль отождествлять американскую демократию в Европе с формой все той же американской власти, так называемой, "управляемой демократией". Хотя вполне доступно возможно созерцать консерватизм Госдепа США в психологическом подборе кадров: Качинские, Ющенко, Саакашивили, прибалтийский политический паноптикум будто бы списаны с одной и той же натуры. К тому же не ставятся и иные решительно серьёзные вопросы гуманистического характера. К примеру, почему свободная западная демократия приходится матерью таких социальных явлений как резервации, гетто, трущобы? Где она видит свободу - в резервации или в благоустроенном офисе? Считает ли она человека свободным, если свободным может быть лишь учреждение: ведь, коль скоро тюрьмы как учреждения свободны, то и человек, заключенный в тюрьму, также свободен? Бум на строительства тюрем, разве указывает на бурное развитие свободы, которая есть суть "общественное спокойствие"? Государственная программа по принуждению заключенных к употреблению методона, что распространено в испанских карцелях, так называемых "каменных мешках", является ли демократическим элементом политической власти, таким образом, защищающим "свободу общественного спокойствия"? Кто-нибудь спрашивал у того методонового macho, из которого сделали жертву общественного спокойствия, свободен ли он в тот самый момент, когда из его глаз, ушей, язв на теле сочиться гной, когда его тело под палящими лучами средиземноморского солнца разлагается изнутри, повергая его в мучительный бесконечный кошмар? Или кто-нибудь интересовался у детей из печально известного французского городка, в котором нищета довела матерей до продажи своих детей педофилам, достаточно ли они свободны для того, чтоб противостоять насилию и угнетению? И как это возможно, чтоб в демократических странах, несущих другим странам свободы и наслаждения, имелись бы миллионы людей, для которых выражение la vida es mierda суть истина в конечной инстанции?
Оба эти феномена - глобализация и коллективная вина, - для нас должны быть весьма любопытными, поскольку они, в самом деле, являются, едва ли адекватно понимаемыми нами социальными явлениями. С нашей колокольни удивительно созерцать сам феномен европейской коллективной вины. Историческая память в нашей культуре имеет решительно иные направленности. Выражаясь терминологией Данченко, мы похожи на карликов, стоящих на могучих плечах прошлого. Но мы тоже временами впадаем в упрощенческий дух, имея, правда, способности без особенных угрызений совести существовать в абсурде. На все вопросы, которые мы задаем, у нас уже имеются готовые ответы. "Кто виноват?" - Бог. "Что делать?" - изменять мир. То, что одно другому противоречит, нас нисколько не касается. Мы соглашаемся с заключением "чтобы не делалось, всё к лучшему" только лишь тогда, когда тут же добавляем: "хотели как лучше, получилось как всегда". В наш разум даже закрадывается естественное сомнение - неужели в действительности возможна коллективная вина? И мы тут же задаемся вопросом: "Виновны ли либералы перед русским народом?", не удосуживаясь задуматься о том, чувствуем ли мы сами вину и за либералов и за русский народ. Нам трудно понимать саму по себе коллективную вину. Мы знаем, что человек во внутренних своих интуициях выше толпы, даже если он является человеком толпы, и потому вполне логично спрашиваем, почему тогда коллективная вина ему необходима как некая память? Память чего? Мировые катаклизмы, мировая неустроенность, мирские трагедии, на самом ли деле, действительно происходят из вопроса, которым задавался Солженицын: "Возможно, это вина поколения?". Попробуем разобраться.
Россия, по своему государственному устройству, есть федерация, что вышло из духовно-исторической её сущности, которую можно обозначить понятием "территориально-этнический универсум". В данном универсуме не может идти и речи о возникновении такого явления как глобализация. Ей постоянно будет противостоять традиция этнического почвенничества. Трудно себе представить, чтоб Россия начала жить американским или европейским образом жизни. Александр Зиновьев вполне логично уже обосновал, что это, в принципе, невозможно. Попытками сделать из России некую западную провинцию пестрит российская история, но все эти попытки, так и остались нереализованными в действительности пустыми усилиями. О них можно прочесть в книгах, но их нельзя увидеть в простой жизни, в той жизни, которая рассматривается не через призму внешнего обустройства быта, а интеллигибельного созерцания её внутренней организации. В народе эта внутренняя организация обозначается довольно-таки простыми словами - "земля и люди". При этом западничество в российской жизни как феномен культурной жизни приживается, но при одном условии - как духовно-культурный процесс познания бытия в его широком гуманистическом аспекте. Западник в литературе, одним словом, не является менее русским писателем относительно любого из почвенников.
Для осуществления глобализации, напротив, главенствующим принципом её возможности вообще является, скажем, беспочвенность. Используя парафразы умозаключений Шестова, можно сказать, что центральной осью глобализации как феномена является "апофеоз беспочвенности". В историческом процессе он широко был представлен, сначала евреями, позже - американцами. Причем чистой беспочвенности здесь мы мало отыщем. В чистом виде её отражают цыгане. Для их культуры свойственен вечный поиск своей родной земли, которую они отыскивают не в этой жизни, а загробной. У евреев же страна имелась, правда они многие века не могли в неё вернуться. Американцы же основали Новый Свет. Беспочвенность оказалась порыванием со своей этнической предрасположенностью, с другой стороны, она оказалась довлеющим над человеком фактором, в котором он, переселяясь в Американские Штаты, принуждается приобретать национальность в соответствии именно с американской территорией. Американец, этнически являющийся и французом, и немцем, и евреем, и японцем суть американец в силу территориального аспекта, теперь уже нового. Прежнее должно быть отброшено в пользу нового. Такая организация общества имеет месклярный характер, образующий национальный универсум. В нем на одной территории сосуществуют различные национальности.
В России, наоборот, - целая территория состоит из различных территориальных частей, в которых живут и развиваются этносы, происходящие из этих самых территорий, где всякий этнос имеет равные права и свободы не только на своей малой родине, но и на всей территории этого целого универсума. Одним словом неважно, где живет чеченец, в Татарстане, Москве или Якутии, он равно обладает теми же правами и свободами, что татарин, якут или русский, не лишаясь при этом своей национальной этнической идентичности. Если японец в Америке становится американцем, то дагестанец в Москве не становится русским, оставаясь быть и дагестанцем и россиянином. Здесь здоровый национализм и находит своё законное применение, формируя социальное равенство в пользовании правами на всей огромной территории цельного универсума и социальную ответственность каждого этноса относительно не только своей частной территории, но и других территорий, составляющих собою сам по себе территориальный этнический универсум. Если иметь в виду социализм, то он эксплуатировал именно имманентно присущую каждому россиянину идею, скажем, территориального социализма или почвеннического коммунизма. Правда, практические попытки большевиков избавиться от почвеннического аспекта существования самого государства, с целью выведения сам по себе коммунизм в некое идеальное поле индустриального развития, оказались одними из главных причин, предуготовивших скорое крушение коммунистического режима и в России и в мире.
С противоречием между почвенничеством и интеллектуальным приобретением этноса связана, как показывает опыт, и коллективная вина. Мы, например, более всего испытываем чувства коллективной вины применительно к территориальному аспекту. Потеря Крыма, Дальневосточных территорий вызывает в нас именно чувство коллективной вины, сказать, более точно - угрызение исторической совести. В ней мы осознаем именно лишение некоей нашей собственной памяти, частицы самих себя. При этом улавливаем и чувство вины перед теми предками, кто пролил и свою и чужую кровь, заботясь о территориальном духе будущих поколений, то есть нас, ныне живущих. На самом деле, мы не помним каких-то политических веяний, существовавших в нашей истории, нам более свойственно, по-видимому, скорбеть о павших в борьбе за Россию. У нас нет исторической памяти коллективной вины, поскольку россияне суть непобежденный этнический универсум. Мы гордимся своими героями и отдаем им заслуженную дань памяти. Поэтому глупая, бессмысленная и нелепая потеря Крыма, как я полагаю, в виду того, что этот полуостров изрядно полит кровью наших прадедов и дедов, еще долго будет возбуждать в поколениях это чувство коллективной вины, вины за то, что не смогли сохранить то, что осталось нам в наследство.
Не то западная коллективная вина. Она носит, скорее, обвинительный характер в нравственной пассивности народа, который позволил самому себе на своей территории осуществлять геноцид инородцев. В самом деле, в цивилизованных европейских народах зла предостаточно! При этом нравственная пассивность для нас, например, опять же мало понятна. Западные исследователи коммунистического прошлого часто и много обращают внимания на тоталитарный аспект его, возникший в первые годы образования нового государства, в годы Великой Отечественной Войны и послевоенную пору. Но они, втыкаясь в эту тему и выхватывая из общего контекста сам процесс, решительно не обращают внимания на братоубийственную гражданскую войну в России. Не только, собственно, войну между белыми и красными, но и восстания этносов против и белых и красных. Российский народ пассивен и спокоен в мирное время, но буйный до безумия в кризисные времена. Народ только тогда начинает истинно жить, когда силы для жизни иссякли. И потому подавление одних, никак не способствовало всеобщему признанию, например, коммунистической власти. Пассивность европейцев нам мало понятна, мы её даже в иные времена принимали за факт возможности всеобщего, абсолютного согласия, мира: понимали, однако, аккурат до Второй Мировой Войны. В данном факте память о Холокосте выступает тем феноменом, вокруг которого происходит объединение Европы. Но если "Пушкинскую речь" Достоевского перенести в пространство этой самой коллективной вины, то проблема, поставленная в речи, - способен ли человек построить своё счастье на несчастье другого, - проецируясь на общее, - способны ли этносы объединиться, построить своё счастье, на несчастье другого этноса, - скорее всего, разрешилась бы как и в самой речи отрицательным ответом. Возможна ли коллективная вина как феномен, объединяющий этносы и не служит ли она одной из сокрытых форм тоталитаризма? Однако это с нашей традиционной точки зрения. Европейцы же думают совсем иначе, хотя практические шаги к объединению они предпринимают, копируя саму структуру российского "территориально-этнического универсума". Обо всем этом я и намерен дальше поразмышлять, начиная, как понятно, с американской демократии.
Политики часто употребляют одну и ту же формулу: в каком-то множестве имеется пустое пространство, которое возникает тогда, когда отсутствуют ..."международные площадки", "этические нормы", "законные институции", "регламентирующие правила законы", ответственные за решение самых острых насущных проблем. Для разрешения данных проблем, как утверждается, необходимо восполнить отсутствие. Видно, что "отсутствие" символически возникает здесь как иллюзорная фактория недостаточности, средство, позволяющее образовать некое пространство, в котором возможно активно действовать. Восполнение пустого места, которое проблематично, однако, никогда в социологическом смысле не разрешало ни единой проблемы. Например, американский политический лозунг "демократия отсутствует" не выдерживает никакой вообще критики, поскольку он утверждает отсутствие в мире демократии как повод вмешиваться в дела иных присутствий. При этом дефиниция, что где-то отсутствует демократия, не утверждает истинного присутствия демократии в самой по себе Америке. Политика, порождаемая символикой отсутствия, видящая ценности лишь в том, что отсутствует, решительно не замечает присутствия как такового, вследствие чего разрушаются связующие нити бытия, составляющие ткань, скажем, исторически сформированного присутствия.
Американская демократия в мире - это удивительный нонсенс. Именно он создает условия, при которых становится возможным правило: у каждой уникальной вещи отсутствует то же самое, что у всех. Американская демократия - это решительное отсутствие самой по себе американской демократии в любой стране мира, включая и саму Америку. Но если американской демократии нет в некоем уникальном присутствии, то, почему она должна там собственно быть? Проведя эту нелепицу до конца рассуждения, нам ничего иного не остается, как на американский манер заявить самую настоящую глупость: если где-то что-то в мире отсутствует, то это обязательно есть - американская демократия. Когда-то коммунистический режим СССР практически всё прогрессивное (читай, демократическое) западничество обвиняло в тоталитаризме, сравнивая коммунистический режим, скажем, с демократическим западным. Обвинения, в сущности, сводились к тому, что в СССР отсутствовала демократия как таковая. Ему, то есть, вменялось в вину это самое отсутствие демократических свобод, которые, именно в виду отсутствия их в СССР, обозначались присутствующими в западном мире. Люббе бы увидел здесь характерное заблуждение, заключив, что худшее в другом месте, не означает лучшего в этом. Как бы то ни было падение "империи добра" образовало перед западным миром идеологическую пустыню. Не обвинять же перестроечную и постперестроечную уже Россию в том, чем живет и дышит сам Запад! Только теперь западные глаза лично смогли убедиться в том, что сами они существуют едва ли в демократических условиях и что их демократические свободы суть всего лишь иллюзия, покрывало Майи.
Александр Зиновьев заметил, что западная демократия зародилась в американских общинах, срезая с себя путы рабских зависимостей от прошлого. Однако историческая эволюция показывает то, как таковое освобождение существует лишь в субституции понятий: смена рабовладельческого строя феодальным, после капиталистическим нисколько не уничтожают рабства. Различные формы рабства существуют в различных общественных обстоятельствах. Поэтому сравнивать раба в феодальном строе с рабом современности решительно невозможно. "В процентном отношении, пишет Зиновьев, класс рабов в Римской империи был менее многочисленным, чем класс современных рабов в западных странах. Но римское общество считается рабовладельческим, а западное демократическим. Впрочем, рабство в греческих демократиях было обычным явлением, а рабство в США даже в XX веке не мешало им считать себя самой демократической страной в мире". Саму же по себе западную демократию он называет "колониальной демократией" и по способу её образования и по способу необходимости её тиражирования во вне постольку, поскольку сам "западнизм" в социально-политической сфере стремится "к усилению недемократического аспекта системы власти...и к превращению демократии в средство манипулирования массами и в камуфляж для тоталитарного аспекта"; и еще: "В деловых клеточках западнизма нет никакой внутриклеточной демократии. Внутри клеточек царит трудовая дисциплина, можно сказать, деловая диктатура. Западное общество, будучи демократическим в целом, то есть политически, является диктаторским социально, то есть в деловых клеточках. Демократия, права человека, гражданские свободы и прочие атрибуты свободного общества нужны Западу как внешняя компенсация за отсутствие их в деловой жизни". Зиновьев использует два способа, согласно которым он понимает Запад вообще. Первый - перечисление конкретных стран считаемых западными: Франция, Италия, Англия, Германия, Бельгия, Швейцария, США, Канада, Австралия "и многие другие". Второй - "дефиниция, в которой указываются характерные свойства стран, считаемых западными, - демократия, частная инициатива и собственность, рыночная экономика, плюрализм и другие признаки". Он поясняет: "Эти два способа, как правило, смешиваются, во всяком случае - четко не различаются. Причем чем дальше, тем больше". Однако с этим трудно согласиться. Причину несогласия необходимо выискивать в социальных явлениях, которые существовали на момент написания книги - падение коммунистического строя и развал СССР. Именно под призмой этого развала, с которым рухнуло contradictorie oppositum сосуществование капиталистического Запада и коммунистического СССР, Зиновьев исследует собственно не западный мир как таковой, а ищет западные влияния, которые способствовали самому по себе развалу коммунизма.
В принципе понятие "демократия" заключает в себе дихотомический паралогизм гермафродитного рода. Здесь очевидность является тем фактором, который не дает пониманию смотреть в существо самой по себе проблемы. В самом деле, может ли быть помыслена простейшей мыслью явление, названное "властью народа"? Если под понятием "власть" мы еще можем мыслить нечто конкретное, то под понятием "народ" мы разумеем, если конкретно, то коллективную символику, основанную исключительно на числовом элементе. Поэтому народ как явление суть абстракция, могущая обладать лишь абстрактной властью; то есть, не может обладать никакой действительной властью вообще. Само же по себе понятие "народ" часто фигурирует, например, в текстах писателей, политиков, культурологов в ипостасном виде. Народ у Горького - боженька. С другой стороны, народ выступает как нечто, которое насилуют, грабят, возводят в рабство и прочее. Здесь "народ" суть то, что нуждается в защите как это видно у графа Толстого. С третьей стороны, народ обозначается то биологическою массою, то инстинктивною страстною неразумною толпою и т. д. Также с понятием "демократия" никак не связывается выборная институция. Общенародные выборы, по своей сути, являются процессом, согласно которому индивидуум или личность, то есть человек, не выбирает, собственно, себе правителя, а делегирует в пользу некоего лица свои собственные властные функции. Одним словом смысл выборов - это отчуждение от человека власти, но не в пользу народа, а в пользу другого человека. Большинство, то есть народ, выбрав себе правителя, отчуждает от себя власть как таковую. Следовательно, народ через посредство выборной институции лишается власти, значит, не может быть никакой демократии там, где происходят демократические выборы. Как могут происходить демократические выборы в государстве, где нет демократии? Как может возникнуть демократия после демократических выборов, если сами эти выборы уничтожают демократию? Если большинство членов народа отчуждает от себя власть, то не является ли это - упразднением демократии? Иными словами, "власть народа" - демократия - это символическое изображение явно отсутствующего явления.
Только человек, по природе своей, властен. Данное явление следует называть гомократией. Основным принципом гомократии является принцип принуждения другого к согласию. Из этих принуждений и строится структура сосуществования людей. Крайняя противоположность этому принципу - свобода. Человек поэтому впадает в неразрешимые противоречия: с одной стороны, он есть суть свобода, с другой - подвержен гомократии. Введением в принцип демократии понятия "свобода" теоретики желали извлечь из человеческого существа гомократию, по логике мысля, что данное отчуждение приведет сам народ к свободе, иначе - к демократии. Тогда получается другое противоречие: демократия - это власть коллективного над индивидуальным, давление общественного на частное, в конечном итоге, власть толпы над человеком.
Валерий Подорога слишком много потерял в понимании американской культуры, когда под символом "другие Twins" уловил "изначальную архетипику американской культуры, разрешившей проблему близнечного мифа и предложившей миру свою цивилизационную стратегию". В формуле 1=2 он обозначает парную космологию, в которой "зеркальные двойники, отражаясь друг в друге, отражают и мир, который заперт в их отражательное повторение. Все величие их в этом отражении, повторении себе равного". Можно привести здесь в пример Лавджоя. В книге "Великая цепь бытия: история идей", в общем смысле, описывается западноевропейская философия как философия многократного повторения идей Платона. Во всей истории философии, одним словом, Лавджой видит платонизм. Но вот пишет Энди Уорхол: "Все меня называют зеркалом, а если зеркало посмотрит в зеркало, на что оно будет смотреть?". На самом деле, так называемая "парная космология близнечного мифа" относится к более плоским явлениям самого по себе существования. В ней нет ничего символического, если разуметь символическое в том смысле, в котором мы привыкли его понимать со времени, скажем, Серебряного Века, а не в том, что представляет собою понятие демократия. Символическая архетипика американской культуры отнесена в зону чистой эмпирии, причем эмпирии до безумия упрощенной. "Философия" Уорхола просто наполнена до краев этой самой эмпирической мутотенью, где эмпирическое есть то, что является в ней пошлого, к примеру: "Я подождал, пока Б пописает" или "Может, среди ночи ты лег на подушку и у тебя началась менструация?" или : "Я хочу умереть в джинсах" или "Наличные. Я просто несчастлив, когда у меня их нет. А в ту же минуту, как они у меня появляются, мне необходимо их потратить. И я просто покупаю ДУРАЦКИЕ ВЕЩИ".
Упрощенческий дух, вырождаясь во вполне понятную пошлятину создает и саму по себе зазеркализованность культуры мещанством. Бердяев: "Демократический век - век мещанства". Нет никакой философии Энди Уорхола, если действительно попытаться вышеуказанную книгу причислить к философскому труду как исходит из самого названия текста. Здесь сама по себе способность мыслить сводится к очень простым и банальным вещам, сказать более откровенно - к вещам, по определению, дурным. "Что дурно, то и хорошо, а что хорошо, то естественно, то есть нормально, небезобразно. Следовательно, нормально то, что дурно, поскольку дурное небезобразно" - вот остов американской психокультуры. Теперь "нормально" - отрыгивать за столом, видеть женскую красоту в формах женской задницы, разуметь благо как то, что, так или иначе, аморально. Происходит матриархизация самого по себе общественного существования, возвращение в ад доисторического разврата. Ранний Хемингуэй, на самом деле, неспроста описывал в своих рассказах "суровых духов мужчин", ставших таковыми в виду отсутствия на них женского влияния.
Софистика приобретает именно здесь право на существование, а, припудренная административным ресурсом, она въедается в информационные клетки общественного сознания, не позволяя субъекту действовать иначе. Как бы американец не мыслил, он будет принужден поступать в своей жизни только одинаковым для всех образом. "Кто не умеет делать как все, тот лузер, который едва ли может быть избран женщиной!". Идя дальше, можно констатировать как факт и иное: "Кто не раб, тот не свободен!" или "Будь рабом или умри!". Выбор в последнем случае весьма трагичное явление, поскольку как такового выбора просто-напросто не существует. В опыте "Американцы" Герберт Спенсер недвусмысленно указывает о данном отсутствии свободного выбора применительно к выборной компании: ""Пользуйтесь вашими политическими правами, как мы вам указываем, или откажитесь от них", - такова альтернатива, которая предлагается вашим гражданам".
Американская буржуазия построила в США одну из самых развращенных рациональных моделей сосуществования. Доселе в Америке пользуются ходячим мифом, представлением о том, что, якобы, явление становится аморальным тогда и только тогда, когда его называют таковым. К примеру, пока нечто не называлась плохим явлением, оно существовало вполне нормальным образом как то же самое нынешнее понятие о благе. Следовательно, для того чтобы избавить общество от аморального вообще, нужно всего лишь осуществить рационализацию явления - "назвать аморальное другим нормальным именем". Поэтому неважно, на самом деле, имеется ли нечто аморальное в действительной жизни, важно, как оно называется и чем представляется. Раб - это не есть плохо, это естественно и нормально, поскольку раб, на самом деле, свободен, в нем нет ничего рабского. Труд не есть рабство, ибо он есть - коллективное сосуществование. "Будь рабом, иначе тебе никогда не стать свободным; будь безнравственным, иначе тебе никогда не быть материально независимым; будь смешным, ибо с дурака нет никакого спроса". Общество уравнивается под одну гребенку именно созданием этаких рациональных символических "черноморцев атлантических". На критику подобного рационализма положил в свое время немало сил Лев Шестов, называя такой род способности мышления "специфической способностью не чувствовать в живом жизни, приравнивая одушевленное к мертвому".
При этом данные представления обязательно должны тиражироваться массовой культурой, для того чтобы ни у одного американца не оставалось и тени сомнения на счет правильности употребления гермафродитных понятий. Формируется коллективное поле символов, реально оторванных от сути вещей. Даже творческая личность, входя в этот символический круговорот, принуждается мыслить себя продолжателем политических традиций вышедших из генетической предрасположенности к рабству, считая свою творческую деятельность тем, чему американцы подобрали "правильное" имя - last but not least. "Последнее, но немаловажное" - глобальный символ современной политической культуры. Он создает ажиотаж, призванный возбуждать действия, направленные в сторону овладения "последним по списку". В этом смысле мода выступает зазеркальным отражением самой по себе символической метаморфемы (Свасьян). Важны не виды мобильных телефонов, а последние образцы их: то же самое с одеждой, музыкой, фильмами, машинами, квартирами и прочим. Аксиологический вид приобретает именно последнее (новость) в ряду прочих его предшественников, где предшествующее выбрасывается на задворки истории, делая из самой истории чистую неактуальность. Но в погоне за этим последним человеческое существо не то, чтобы теряет себя, оно приобретает страх, отнесенный в будущее: с какой бы скоростью он не бежал, в результате он все же окажется тем, кто когда-то не овладеет этим самым последним nexu finali.
На самом деле, политическая культура американцев не есть суть их собственное произведение. Она заимствована от других. Скорее, то на что иные государства не обращали никакого внимания, теперь уже американцы возвели "в ранг почтенных явлений", которые едва ли поддерживают свое существование, благодаря понятным всем смыслам, напротив, они поддерживаются тем, что к самим по себе явлениям никоим образом не относится. Эта символическая репрезентация заключена в понятийном смысле явления, с одной стороны, и образа жизни - с другой. Метаморфозы данного символического нюанса не дают людям со слабым критическим мышлением возможности отличать одно от другого. Банальный ум приучен видеть во всяком явлении сокрытый смысл, он не в состоянии прямо смотреть на вещи. Так, если ему кажется, что в Америке большие зарплаты, то это для него и означает то, что в Америке демократия, то есть - свобода. Это же самое в мировой агрессорской политике, которую ведет США: если вы не желаете вкушать леденцы Life Savers, несущие, по Уорхолу, спасение, или смотреть продукцию компании Paramount или делать себе обрезание как это под ширмой символа "защита от СПИДа" проповедует Клинтон, значит, у вас нет свободной демократии, следовательно, вот на вашу голову бомбы. Подобное утрирование, на самом деле, недалеко от правды, которую нужно отыскивать в мистико-религиозном основании самой западной политической культуры, основанной, по-видимому, на символах жертвы и вины. Западная политическая демократия культивирует в личностях две вещи: жертвенность и вину. Вина согласуется с разрывом с прошлым. Она имеет два лика: личностный и коллективный. В первом вина возникает как третий член, вышедший, говоря языком Достоевского, из преступления и наказания. Второй же, в сущности, разбивается на две категории - собственно жертвенность и вина, которые служат символами объединения, скажем, жертв со своими палачами. Этот процесс суть процесс исторический. Именно на нем (на Холокосте) основана современная стратегия политического объединения Европы. Последним, но немаловажным явлением западного мира оказывается вина. "Прецедент коллективной немецкой вины и по сей день остается шедевром западной политической технологии".
Действительная жизнь европейцев, а равно и американцев уже не то фривольное блаженство, которое грезилось нам, закрытым от мира железным занавесом. Кто бы мог подумать совсем недавно, что советская пропаганда, весьма мощная, кстати говоря, будет литься мимо слушающих её ушей, а то, что тоненькими струйками просачивалось сквозь щели занавеса, принимало форму океана информации, информации сплошь и рядом демократической, либеральной свободной. Однако занавес рухнул, на зло, как оказалось теперь, самому по себе Западу. То, что совсем недавно было чудесным видением западного мира, показало свое истинное лицо, и душа наша забилась в конвульсиях, содрогаемая одной единственной мыслью - на Западе нет человека, там имеются лишь символические понятия, политические представления, парадигмы тоталитарных символов. Чтоб заглушить боль и спазмы, по Грассу, "улиточной жизни", в которой единственное спасение от насильственной смерти есть самовольное "убегание в смерть", западный человек впадает в коматозное состояние: теперь он не опасен для общества. Такими полны испанские байрос побрес, бразильские фавелы, итальянские гетто, американские резервации, да французские тринадцатые кварталы. Этим жертвам западной политики невдомек, что их жизни и судьбы заклали во имя умиления Буша, гуляющего по зеленой лужайке со своей собакой и считающего себя человеком только лишь на том основании, что в руках он держит пластиковый пакет для собирания в него собачьего дерьма. Finita la comedia - жизнь человеческая уравнялась с пластиковым пакетиком с собачьим дерьмом! Оказывается не импортирование в Америку миграционного разнообразия, порвавшего со своей этнической онтологией, сделало управляемую демократию новым политическим ландшафтом, а самое натуральное индустриализированное рабство и умение для банальных умов из безнравственного дерьма ваять нравственную конфетку.
Но мы спросим, какой смысл видят в жизни американские стандарты управляемой демократии? Человек, порывающий связи со своей собственной онтологической структурой во имя экономического благосостояния, разве не является тем, кто по Ленину, "за чечевичную похлебку продает свое первородство"? Заключен ли смысл жизни человека в том, что ему прописывают как лекарство одно лишь наслаждение, нормой которого является вечерняя мастурбация над порнографическими картинками, в перерывах заедаемая гамбургерами из Макдоналдса? Достаточно ли для свободы - только лишь свободы передвижения? И вообще, есть ли хоть капля смысла в том, чтоб всю жизнь горбатить спину на прожорливого капиталиста, заработать каких-никаких центов, развратить себя до изнеможения и умереть, так до конца и не вкусив блаженства идей? Американская тоталитарная демократия - это более изощренный тоталитаризм, который существовал когда-нибудь за всю историю человечества. "Человек, говорит он, будь развращенным гадом - это твоя независимость". Человек становится им. Но когда он пожелает предъявить претензии системе, она ему заявит: "Как смеешь ты, развращенный гад, предъявлять претензии"? Европа, отбросив от себя марксизм, целиком как голодный сазан макуху загатила эту наживку, поскольку ввязалась в экономические споры с Америкой по поводу загрязнения окружающей среды, демпингового сбыта товаров странам Третьего мира и прочем. Вследствие чего гуманные ценности отодвинулись на задний план. Подумали, что действительно, лучше дать людям того, чего они сами желают, тем самым, сбрасывая с себя и ответственности и вину. Но никто не задумывался над тем, кто определил единственное влечение человека как влечение к аморальному, полностью отрицая присутствие экзистенциальных влечений к высшим смыслам? Этих последних не должно быть в управляемой американской демократии. Для неё достаточно того, что люди, собою составляющие её, решительно не имеют мозгов, для того чтобы отличить воду от камня.
Оправдание вины американские культурологи отыскивают в жертвенности. Чувство вины замещается необходимостью жертвовать самим собою, во имя своего собственного светлого будущего, которое невозможно без демократической миссии или колониальной демократии. Американские власти принуждают своих граждан все время обращаться к комплексу Эдипа. Демократия с очевидностью требует от человека одного - жертвы, во имя её. До конца прошлого века, как показывает Зиновьев, западная личность жертвовалась в угоду частной собственности, закона о частной собственности, собственного дела. Власть американской буржуазии базировались именно на этих принципах. Историзм выступал здесь как узаконенное право наследования этой самой собственности и всего того, что с нею связано. Следовательно, мы не можем согласиться с Зиновьевым в том, что американская демократия вышла из американских общин. Она вышла из конкретной частной собственности на средства производства, труд, рабочую силу, то есть - из эксплуатации человека человеком. Об этом говорил уже Платон. Конец прошлого века кардинально изменил наследственный момент в геополитике. Вместе с проблемой Холокоста возникла и проблема "наследия Холокоста". Причем пока существовал Советский Союз Холокост, никак не влиял на международную политику. Тема эта, конечно же, связана с памятью, в которую включаются и вина и жертвенность. Но евреи возвели Холокост в чисто еврейскую трагедию, отрицая тем самым память о миллионах погибших других национальностях. При существовании СССР о такой позиции памяти жертв нацизма по вполне понятным причинам не могло идти речи вообще. Теперь же переписать историческую память стало, чуть ли не трансцендентным шифром существования. Если ознакомиться с работами еврейских исследователей Холокоста, то может даже сложиться неправильное представление о том, что евреи во Второй Мировой Войне являлись исключительно жертвами, абсолютно не участвуя в геноциде своего собственного народа на стороне фашистов и нацистов; чему, кстати говоря, исторические данные противоречат. К исключительной жертвенности добавляется и понятие "единственные в своем роде" жертвы. "Очищенная от загрязнений совесть" теперь есть суть субституция американской демократии, дни которой сочтены. Мировая политика новейших времен - это политика глобализации комплекса вины. Поэтому и возникает ситуация высказанная Вульфом Канстайнером: "Кроме того, общеевропейская память о Холокосте является одним из моментов, оказывающих значительное влияние на отношения Европы с Соединенными Штатами. США в глазах Европы отвергли нравственный консенсус, основанный на памяти о Холокосте, и сами стали нарушителями прав человека".
Напрасно Свасьян в указанной выше статье протестует по поводу использования Юнгом и Ясперсом самого понятия "коллективная вина", противопоставляя этому тезис: "Виновной может быть только личность". Он пишет: "Конечно, ничего подобного нельзя себе и представить в западных обществах. Кающиеся en masse англичане невозможны даже в бредовом сне". Покаяние - это, скажем, акциденция вины. Разумеется, вина имеет силу морального императива и с этим спорить, по меньшей мере, недальновидно. Представим себе личность, которая только тогда себя считает виноватой, когда совершает что-то греховное. Совершить греховное злодеяние она может лишь в настоящем. Следовательно, подобная личность суть такая личность, в которой атрофированной является и историчность как не её собственное прошлое и будущность как не её собственное будущее. А если она считает себя ни в чем не виноватой вообще, допустим даже, что она действительно не совершила ничего аморального, то, как эту личность, возможно, называть личностью этической, нравственной, если она решительно с безразличием относится к прошлому и будущему своего рода и всего человечества?
Нравственная проблема - это всегда противоречие. В символе вины она находит себя в том, что истинно виновным себя считает личность решительно ни в чем неповинная. В данном акте вина приобретает форму ответственности за всё, что происходит в мире. Причем возникновение самой по себе вины в личности, на деле, оказывается мало соотносимой с действительными обстоятельствами, в которых существует мир, поскольку вина здесь укоренена, скажем, в метафизическое соотношение человека и бытия. Через посредство вины бытие шлет упрек человеку, который в действительности ни в чем, собственно, не виноват. "Мы виновны в том, что живем" (Ясперс). Но эта невинность не означает отсутствия чувства вины. Простейшая интимная жизнь обыкновенного человека пестрит, скажем, обращением его внимания на вину. Так один товарищ, постоянно спотыкаясь о трудности бытия, в сердцах воскликнул: "Я, наверное, что-то плохое совершил в прошлой жизни, поэтому в этой меня преследуют одни лишь неприятности". В данном месте нам следовало бы направлять свои мысли прямиком к Ницше - предтечи европейской политики ХХ века. Ему ведь принадлежат слова: "Найдите же мне любовь, которая не только все наказания, но и вину несет на себе /.../ Наслаждение и невинность - стыдливейшие вещи. Они не хотят, чтоб их искали. Их должно иметь, - но искать должно скорее вины и страдания".
Но как повелось во всегда развевающемся мире, летящем куда-то изо всех ног, забывающем в этой гонке все самое ценное, довольствуясь по ходу бега лишь поверхностными смыслами, то, что когда-то было прерогативой немногих избранных, становится коллективно-употребительным общим местом. Так высокое, относимое к прошлому, возникает во всегда пошлом и низком настоящем, пытаясь сообразовать с собою все те противоречия, до которых ему ранее не было никакого дела. Коллективная вина, приняв форму политической ответственности, проникла в самые настоящие действительные имущественные вопросы, говоря языком диалектического материализма, вина опредмечивается в имущественном характере. Недавняя судебная тяжба между Италией и Германией, завершившаяся, к слову сказать, политическим консенсусом, в котором Германия была принуждена к согласию с иском, предъявленным ей "наследниками Холокоста" тому лишнее подтверждение. Этот консенсус называют нравственным постольку, поскольку, не будь его, мог бы образоваться юридический прецедент, позволяющий истцам по "искам коллективной вины" отчуждать в свою собственность имущество ответчика.
Нельзя сказать, что комплекс вины не существовал ранее в западной политике. Часто в политических роликах можно услышать дефиницию, что вину нужно возложить на то-то, того-то и прочее. Символ "возложение вины на кого-то" корреспондирует с символом "признание ответственности за совершение чего-то". Возложить вину на террориста, одним словом, означает принуждение его к признанию ответственности за совершение террористического акта. "Возложение вины" доходило и доходит (правда, в меньшем объеме) до самых настоящих извращений. Одно время пытались возложить вину на коммунистов, добиваясь от тех признания своей ответственности за массовые убийства, совершенные ими в России и в других странах. Возлагать вину на политическое течение, которое уничтожило нацизм, изрядно нафаршированный, кстати, буржуазно-экономической, то есть капиталистической идеологией, все равно, что становиться на защиту последнего, скрывая от глаз своей общественности эти же самые факты в своих собственных действиях. На воре, как известно, шапка горит. Да и Ясперс не так однозначен в трактовке "коллективной вины". Неоднозначность происходит из того факта, что коллективная вина не только вина настоящих коллективов, но и исторических тоже. При этом в одном месте он говорит о необходимости признания ответственности немцев за прошлые свершения их нации, с другой заключает: "Вызывая безразличие, мир в его имманентности, по существу, лишен истории". Если мир лишен истории, то, как можно приобретать ответственность за то, чего мир лишен? Коллективная вина - это длиннейшая цепь исторических судеб наций, некое проклятье, которое дамокловым мечом висит над головами народов. Нет ни единого человеческого существа, какой бы нации он не принадлежал, для которого не стояла бы проблема нравственности, поскольку с ней исчезли бы и такие организационные атрибуты личности как стыд, страх, совесть, вера, наконец.
Цель американской политики состоит именно в том, что она пытается вину перераспределить с общества, коллектива на личность. Личность теперь оказывается виноватой в том, что она живет в известном мире, и только от неё зависит то, как она в этом мире устроится. И если она в нем является жертвой, если она не в состоянии в нем вольготно устроится, то и значит, вина лежит на ней. Однако выше было выяснено, что вину невозможно возложить на личность, ибо личность может быть только ответственна за что-то. Но когда она понимает, что не может реализовать свои ответственности в силу объективных обстоятельств, то в чем заключается её вина? Только в том, что она живет. Если же она сама является виноватой в некоем внешне-обустроенном бытии, то на каких основаниях, она может это самое внешнее обвинять вообще? Таков фетиш тоталитарной политики. "А всех "своих" тоталитаризм стремился всеми средствами приобщить к ответственности за свои действия, в чем, собственно, и состояла его тоталитарность". Человек виновен во всех своих жертвах и страданиях, следовательно, обвинять он никого не может, значит, и ответственность лежит на нем же, а не на обществе или политической аристократии, которая, как доказывает западный либерализм, никаким образом не влияет на экономическое бытие людей. Но экономикой не купируются страдания и жертвы, поскольку страдания не только происходят от экономических причин, следовательно, сама по себе экономика есть суть ничтожно малое относительно, например, нравственности и свободы. Сергей Роганов совершенно понятно замечает: "...только общество обязано отвечать перед историей за черные стороны человеческой натуры".
Именно таким путем развивалась русская политическая мысль, первым апологетом которой следует называть Белинского, - со слов Шестова, великого проповедника, гуманиста по душевному складу. "Прочитав Ивана Ильича, мы вовсе не интересуемся узнать, как нам спастись от его ужасной участи. Наоборот, вместе с Белинским, мы требуем отчета о каждой жертве истории, условий и т. д. и не только не желаем лезть на верхнюю ступень развития, но наоборот, готовы броситься с неё вниз головой, если нам не ответят за Ивана Ильича". В самом деле, "если нам не ответят за..."! России есть, что спросить у Запада. Причем требовать ответа следует не только за некие события, происходящие в действительности между Россией и Западом, а за самого по себе современного западного человека, то есть потребовать ответа у капиталистической аристократии за те людские жертвы, которые она взяла на себя право класть на жертвенный алтарь, прикрываясь символом "спокойствие демократического общества", где системе западной власти ничего другого не осталось, как перейти от чисто критической установки, к установке радикального замалчивания. Политика Запада по умолчанию приняла молчаливую толерантность за единственно верную позицию, поскольку под это общее понятие возможно, без долгих рефлексий, подвести практически любую идеологию, которая ничем не отличается от тоталитарной стратегии, которую озвучил Маркузе в термине "репрессивная толерантность". Толерантно то, что удовлетворяет политической целесообразности, не толерантно то, что против неё. В последнюю категорию, однако, исключительно попадает одно из самых главных демократических завоеваний - свобода слова. Гюнтер Грасс, - исследователь корней коллективной вины, - оказался, судя по всему, первой жертвой постдемократического толерантного времени, предельно ясно высказав уже озвученную выше проблему: "мы ни в чем не виноваты, но вина и стыд нас когда-нибудь настигнут". А первым провозвестником "диктатуры сохранения неведения" был, по-видимому, казненный франкистами Лорка.
Феномен коллективная вина связан с геноцидом немцами еврейского народа. Сама по себе вина заключается в том, что немецкий народ не стал на защиту евреев. Но связываются ли в коллективной вине два явления - вина за геноцид и вина за поражение во Второй Мировой Войне? Вообще, в чем более себя винят немцы - в первом или во втором? Странно, что о первом пестрят таблоиды, а о втором - ни слова. Но ведь второе решительно коренится в самой культурной традиции Европы, которая от человека требует деятельной активности, "революционной послушности". Гитлер в Германии, Франко в Испании, Муссолини в Италии, Наполеон во Франции - разве не являлись кумирами своих народов только лишь потому, что были способны поднимать массы на войны и сильною рукою сохранять "общественное спокойствие"? "Воспрянуть" - разве здесь не ключевое слово, а разве нет сейчас фюреров, желающих повторять подвиги цезарей, и наоборот? Не будем распространяться о реваншистских умонастроениях европейцев - это равнялось бы слишком упрощенному взгляду. Проблема здесь заключается в том, что уже озвучивали древние историки, что повторяет, к примеру, Аверинцев, - в проблеме преодоления прошлого. Одним словом, суть проблемы в самой проблеме.
Коллективная вина внедряется в невозможность осуществления целенаправленных действий, поскольку западный мир не выработал для себя стратегии этих самых, уже новых, действий. Он оказался перед разбитым корытом истории. Актуализировать те цели, которые сопровождали его действия в прошлом, он не в состоянии, а новых целей - у него нет. Единый Европейский Союз? Это от безделья "народных избранников". Сам по себе он не в состоянии разрешить ни единой реальной проблемы, он есть фон, на котором происходят некие политические события, или клуб по интересам. Хотя в нем часто обсуждаются "стратегии дальнейших совместных действий". Но обсуждения - не действительная жизнь, а зачем нужны эти самые "совместные дальнейшие действия" не знают даже те, кто их планирует.
Символом глобальной западной политики без сомнения следует называть процесс культивирования в народах коллективной вины, то есть - приобщение их к коллективной нравственности. Тот же самый кантовский категорический императив через посредство моральных максим определяющий нравственность личности в современном мире трансформировался в феномен коллективный. Этому имеется безусловное достаточное основание - культивирование коллективной вины. Память за совершенные злодеяния, опять же, имеет форму двойных стандартов. Американцы, культивируя в немцах коллективную вину, тем самым опускают в забвение или оправдывают все те миллионные жертвы, которые стали собственно жертвами по вине именно американцев: одна только трагедия Хиросимы и Нагасаки, чего стоит. Израиль, ревниво относясь к Холокосту и не признавая Голодомор, никакого внимания не обращает на свой собственный геноцид палестинцев. Баски и испанцы, косовские албанцы и сербы, турки и армяне с греками, грузины и абхазы с осетинами, молдаване с приднестровцами и т. д. Всюду вражда! Поэтому коллективная вина, скорее всего, и возникла именно тогда, когда в отношении насилия и вражды можно сказать словами Грасса - "это никогда не кончится". Немец убивает еврея, после еврей убивает немца, позже немец убивает еврея, который не оказывается евреем, а является немцем, взявшим себе еврейское имя..."и так до бесконечности". Выйти из этого круга - невозможно. Признание коллективной вины, как предполагается, и есть единственная возможность выйти из этого порочного бессмысленного круга.
Но могут ли политики разрешить ту проблему, которая до сих пор не разрешима даже философами и теологами в чисто теоретической абстрактной плоскости. Коллективная вина - это, во-первых, противоречие, во-вторых, она возникла из патового состояния. Первое обозначает исключительно историческое основание, она спрашивает, что есть для человека и народа его история. И отвечает: если для человека его история не есть геноцид, который осуществлял его народ, то он безнравственен и аморален постольку, поскольку не признает очевидного исторического факта, даже более того - гордиться им. Здесь человеку не дается никакого выбора вообще. Он просто обязан смотреть в прошлое так, как от него требуют и требуют лишь на том основании, что исторические события, если их не помнить, имеют обыкновение повторяться. "Если в возможном различают прошедшее, пишет Чоран, которое должно наступить, все становится потенциально прошлым, и нет более ни настоящего, ни будущего". Но с другой стороны автономия человека предполагает право на его собственное мнение, следовательно, утверждает политическая власть, к черту это право, оно не согласуется с очевидной истиной. Второе, патовое состояние, обозначает наличие в самом явлении доселе неразрешимых противоречий. Узлы вражды на земле постоянно завязываются. И если умозрительно представить себе историческую веревку с узлами на ней, то ею, по-видимому, уже можно измерять длину экватора. К примеру, противоречие права наций на самоопределение и не нарушение территориальной целостности государства. Южные осетины имеют право на самоопределение, на свободу от Грузии, но не могут использовать это право постольку, поскольку оно нарушает территориальную целостность Грузии. Однако исторически право на самоопределение осетин является более предпочтительным, чем право Грузии на территорию, которое оно приобрело в новейшее время, причем не совсем корректными методами. Приблизительно то же самое происходит и с коллективной виною. Одни современные люди не желают вспоминать историю, а если желают то не то, как люди убивали друг друга, а как они, например, любили, достигали свободы, просто жили; другие, напротив, желают видеть в истории только лишь вражду и кровь, выделяя эти модусы, как говорят прокуроры, в отдельное делопроизводство; третьи, напротив, больше интересуются и не первым и не вторым, а, например, деятельностью сопротивленцев нацистам, то есть тех, кто во времена нацизма считался врагом германского народа.
Европейская глобализация вины, став политической стратегией, включила в политику то, что такие страны как Америка, Англия и Израиль в ней не признают - мораль, нравственность, этику. Не будем размышлять о том, чего здесь больше, политики морали или моральной политики, сам факт возникновения моральной проблемы в политике, уже некий прогресс. В самом деле, американской внешней политике нет никакого дела до тех, кого она на Ближнем Востоке, в Африке, Азии, Латинской Америке реально убивает. Разумеется, чтоб не навлекать себе на голову вполне обоснованные упреки, всякий американский политик первым же делом открещивается от морали, утверждая, что мораль и политика не совместимы. Правда утверждается это не тогда, когда идёт предвыборная кампания, требующая от кандидата быть нравственным, а гораздо позже, когда требование "быть моральным", в принципе, возможно, с одной стороны, как подмечает Борис Межуев, проигнорировать в отношении индейцев, с другой - не игнорировать относительно негров. В этом смысле чернокожий президент США - это некий символический императив именно коллективной вины, доселе не возникающей в политике в виду политической пассивности общества. Следовательно, третье основание коллективной вины заключено в упреке народу в его моральной пассивности.
Таким образом, можно подытожить сказанное: коллективная вина - это феномен, несущий мораль в политику, пытающийся придать политике морально-нравственное лицо. Старая политика никогда не была исключительно моральной. Нравственность выступала в ней ширмой для совсем не моральных политиков и их действий. Она существовала в качестве орудия тоталитаризма и диктатуры, что позволяло самой по себе политической власти решительно не видеть реальных жертв её, обходясь лишь статистическими данными. Новая политика должна каким-то образом избавиться от привычки заполнять графы отчетности и научиться считать жертвы своими же собственными пальцами. И если Проханов не собирается, рассуждая о политических проблемах, думать о завороте кишок, то следует доложить, когда случиться заворот кишок никакие политические рассуждения не помогут. Старая политика, если и имела моральное лицо, то, как двуличное явление - монотеистическое, что подразумевает мультикультурное образование. Она пыталась делать всех одинаково моральными, причем мультикультурная моральность заключалась лишь в следовании всех в соответствии с одной единственной прагматической идеей. Но даже если каждый индивидуальный человек народа будет являться демократом, то общество демократическим никогда не будет, и, наоборот, если все члены общества будут служить разным идеям, то это не означает того, что это общество обязательно есть общество демократическое: почему бы ему не быть марсианским или каким-либо иным?
Из сказанного видно то, как коллективная вина не только является ретенционным процессом, отражающим в настоящем события прошлого, но и глубоко проникает в сущность настоящих обстоятельств существования мира. Иногда она даже является эпифеноменом, отвлекающим внимание от насущных проблем настоящего. Разумеется, никто не собирается оспаривать тот факт, что прошлая история решительно не исчезает: по крайней мере, до тех пор, пока человеческое сознание устроено на памяти, - сознательный акт, по Платону, есть воспоминание, - история памяти постоянно будет сопровождать настоящее и, по-видимому, будет проникать далеко в будущее. Эта память имеет, однако, два нравственных лика - лика доброго и лика злого. Как мы выяснили, западная политика памяти имеет злой лик, она злопамятна. Но может быть она злопамятна именно потому, что конкретно привязана к памяти того зла, которое или было осуществлено по отношению к её народам или которое она сама же конституировала по отношении к Другому? Если есть одна лишь память зла, то не значит ли это того, что политическая культура Запада не в состоянии помнить добра, которого она получала от Другого или того добра, которое она сама творила? Или может быть при бесконечном присутствии первого в ней начисто отсутствует последнее?
май 2009 г.
la cАrcel - тюрьма (исп.)
жизнь - дерьмо - исп.
От испанского la mezcla - смесь.
Зиновьев А. Запад. Феномен западнизма. Великий эволюционный перелом. 1993.
Там же, с. 161
Там же, с. 69
противоречаще противоположное - лат.
Подорога В. Гибель Twinpeaks. - Отечественные записки. 2001, 1
Там же.
М.: Дом интеллектуальной книги, 2001
Уорхол Э. Философия Энди Уорхола (от А к Б и наоборот): Д. Аронов; 2002, с. 3
Там же.
Спенсер Г. Опыты научные, политические и философские. - Мн., 1999, с. 1387
Шестов Л. Шекспир и его критик Брандес. в кн. Апофеоз беспочвенности. - М., АСТ, 2000, с. 42
последнее, но немаловажное - англ.
в конечном звене связи - лат.
Канстайнер В. Холокост - краеугольный камень политики Европы. - Русский Журнал. 15. 12. 2008
Свасьян К. Политика памяти и голем "коллективной вины". - Русский Журнал. 3 декабря 2008 г.
Там же.
Аверинцев С. Тоталитаризм: ложный ответ на реальные вопросы. - Родина, 10, 2002.
Шестов Л. Добро в учении гр. Толстого и Ницше. - Там же, с. 273