В своем эссе "Время" Хорхе Луис Борхес говорит, что проблема времени непосредственно касается всех нас. Вопросы: кто я есть? кто есть каждый из нас? кто все мы? являются, то есть вопросами соотношения естества человека со временем. В пример он ставит Августина, который постоянно ставил себе вопрос, что есть время, ответы на который составили существо всей его религиозной проблематики. Иными словами, Борхес разумеет время как сущность метафизическую, религиозную, где она находит себя в платоновской "Вечности". Оно и верно, ведь отношения ко времени объясняют и отношения к рождению, возникновению, смерти или бессмертию.
В самом деле, если вдуматься в феномен времени, то сказать по существу, что оно собою представляет очень трудно. Вот и Борхес говорит, что сам по себе этот вопрос не разрешим, труден для разрешения. А самым парадоксальным в этой трудности является вопрос о настоящем. Настоящее настолько же действительно, насколько уже не действительно прошлое и еще недействительно будущее. Настоящее, которое мгновение нашей реальной жизни, никогда не бывает истинно реальным. Мы просто не можем схватить это вечно-длящееся мгновение, не можем его остановить, так как все течет, мы не можем даже составить о нем вразумительного представления. Борхес цитирует здесь Августина. "Что такое время? Пока меня не спрашивают, я это знаю. А если спросят, я теряюсь". Таким образом, настоящее это - парадокс. Даже, не в смысле того, что слова Августина можно разделить на мыслимое и действующее, а в самом прямом смысле - настоящее как существует, так и не существует. Можно добавить "в одно и тоже время", но нет в настоящем конкретной точки, которую можно было бы определить, или остановить и растянуть в последовательности.
Точка зрения метафизики Платона, согласно Борхеса, это время, которое есть, текучий образ вечности. Платон начинает с вечности, с Вечного Существа, желающего отразиться в других существах. Последовательность, которая получается здесь и есть у Борхеса наша жизнь: наше бытие - бег мгновений. У теологов мгновение - та же самая вечность. Но, что мы собственно разумеем под временем. Во-первых, без времени мы уже не можем существовать. Нам постоянно нужно иметь на руке часы, возле постели будильник, в углу даже телевизионного экрана желательно, чтоб имелись цифры, показывающие время. Я вот воображаемо удаляю время из своего сознания и лишаюсь сознания вообще, если я удаляю время из мира, то лишаюсь и мира, из бытия - тоже самое. Сознавать время, поэтому означает обладать сознанием как таковым, осознавать мир означает мыслить его как бег времени и через это осознание делать действенным память. А память, говорит Борхес, в значительной степени состоит из забвения. Я забываю время, когда мыслю мир, когда же мыслю время, я забываю мир. В таком виде время и существует и не существует.
Со мною бывает такое, что я вдруг теряюсь в датах. В какой-нибудь день я вспоминаю, что забыл, какой собственно сегодня день. Вспомнить, какой день я забыл очень легко, зато вспомнить, каким днем началось само забвение невозможно. Забвения может, и вообще не было, оно могло быть мимолетным, могло и вовсе не обладать длительностью, но при попытке вспомнить все же сознанию открывается целая вечность. Кажется, что с того неизвестного мгновения прошла целая вечность. Забвение, то есть скрывает от нас вечность и этим сокрытием факта устанавливает его наличие.
Что же зависит от нас самих? Придать забвению что-либо по своему собственному желанию мы не можем, потому что акцентировать сознание на забвении, значит делать факт, который желаешь забыть, живым, возвращать его к жизни. Вспомнить по собственному желанию мы можем лишь то, что предуготовим к воспоминанию. То есть, я могу поставить себе задачу вспомнить, сколько будет дважды два, но другое, что реально исчезло в забвении, как существо задачи для воспоминания я установить не могу. Если я что-то когда-то знал и меня об этом спросят, то есть намекнут, то я вспомню или не вспомню. Но не вспомнить я могу именно в данный момент, именно сейчас, когда в условие воспоминания входит некая конкретная длительность времени, в которую я должен уложиться; минута, пять минут, час. Цейтнот времени, дефицит его прямо ведет сознание к забвению. Зато, если время не регламентируется, то я обязательно вспомню то, что ставилось раньше как условие задачи и вспомню в самый неподходящий для этого момент. Этот вид воспоминания называется сожалением.
Я вот думаю, был ли счастлив тот допотопный человек, который не имел представления о времени. Да, он жил во времени, но не мыслил сознательно его. Он не знал ни чисел, ни длительности, ни что такое жизнь, ничего. Ему и в голову не приходило то, что он достиг кризиса среднего возраста или то, что он прожил уже добрую половину своей жизни и прочее. Тот человек был человеком без возраста. Старость или молодость свою он ощущал исключительно биологически и субъективно. Влечение говорило ему, что он должен делать, инстинкт подсказывал, как делать, а род, в котором он существовал, раскрывал ему, зачем он должен поступать так, а не иначе. Этот пращур рода человеческого был лишен нетерпенья, время не ставило ему границ, не отмеряло его путь верстовыми столбами и не пугало его. Если оно и представлялось им, то только в связи его с природой. Луна сменялась солнцем, ночь переходила в день, а день в ночь. По этим сменам он реально понимал, что завтра будет то же самое, что и вчера, следовательно, единственное, что ему было важно - это сегодня. В долгосрочной перспективе он также видел смену времен года и делал вывод, что и в вечном становлении если и происходят изменения, то они незначительны, и представляют собою только лишь однообразные повторение одного и того же. В одну и ту же зиму, он надевал на себя шкуру, в одно и то же лето - ходил голым.
Будучи гол как сокол, он обладал вечностью, существовал в ней, и длительность жизни его мало беспокоила вообще, потому что он верил в свою вечную жизнь. Она поднимала его голову вверх, он больше времени уделял небу, чем земле. Мистическая связь неба с землею была для него делом обыденным. То, что происходило в высях, реально отражалось на том, что творится на земле. Так появились астрологи, жрецы, которые населили небо богами. Не имея представления о времени, человек тогда имел представление о богах. Он не создавал время, он творил богов. И первый бог его был бог времени, который породил всех других богов.
Но вот человек придумал числа и часы. Он сознательно овладел временем. Теперь мясо он жарит по таймеру, боясь его пережарить или не дожарить. Душевность, инстинктивность приготовления мяса ушла из его существа, и мясо лишилось вкуса. В свои дела уже никто не вкладывает душу, иерархия дел, то есть обездушилась. Вместе с этим он приобрел и фобию времени, фобию длительности. Современный человек знает, сколько ему отмерено, он сам отмеряет себе практически все. Регламентация - это насилие над свободным духом, - проникла во все сферы жизни. Начиная коитусом и заканчивая сроком жизни, все имеет свою продолжительность. Время теперь становится либо плохим, либо хорошим. Длинное наслаждение лучше, чем короткое, но короткое страдание, лучше, чем длинное; ближнее зло всегда хуже дальнего.
Если первый человек наполнял свое бытие вечностью, то конечный человек, человек, сознательно обладающий временам, опустошает наполненное временем бытие. Смотря на часы, он теперь думает о том, как мало ему осталось. Время, бегущее вперед и постоянно по кругу, оказывается это такое время, которое отсчитывает все свое время назад. Человек отнимает от своей воображаемой длительности, хотя бы той же жизни, и ничего не прибавляет к ней. Нам осталось лишь минимизировать свое существование, мы живем, сходя на нет. Приблизительно так, как пишет Борхес: "Чтобы прошло пять минут, необходимо, чтобы прошли две с половиной минуты, их половина, а для этого должна пройти и половина двух с половиной минут. Чтобы прошла эта половина, должна пройти половина половины и так до бесконечности. Пять минут никогда не кончатся".
Нет теперь бесконечности, потому что к любой бесконечности можно добавить маленькую единичку или отнять половинку у того, что мы сами себе вообразили. Мучаясь бессонницей, мы начинаем считать; мысля время, мы засыпаем, отправляемся в небытие, приобретаем забвение, погружаемся в него. Мы уже не можем заснуть тогда, когда нашему организму этого потребовалось. Раз за разом мы переворачиваем песочные часы времени, чтоб лишний раз удовлетвориться исчезновением. Лишенные рая вечности, мы создаем при помощи времени свой собственный апокалипсис.
По большому счету вся наша жизнь, длительность её выражает абсурдность лишь тем, что все наши стремления сводятся к одному - к сознательному влечение вырвать у вечности кусочек нашего собственного времени. Обрушить вечное, значит перейти на другую сторону её, вступить в долы времени и провалиться в нем, сделаться частицей времени для нас уже означает приобрести хотя бы часть от вечности, на всю вечность мы уже не рассчитываем. Современный человек сдался, наконец, он выдохся, превратился в песчинку. Теперь только безумцы желают охватить всё целое, желают сделать себя вечными. Сознательный же человек желает бытийствовать по часам, он часовой бытия, он выбрал место себе возле двери, войти в дверь, значит исчезнуть из мира вовсе. Но, толкаясь возле двери, все-таки иногда нас застигает врасплох жажда казаться талантливыми и одаренными. Для этого мы набрасываем на себя вид забывчивости, это низкопробное шарлатанство героизма.
Вот сейчас я смотрю на циферблат часов, на это бесспорно гениальное изобретение человеческой головы. Три стрелки, каждая по-своему, огибают круг. Часовая - самая медленная, секундная - самая быстрая, между ними - минутная. Ничто не колеблет их движение. Чтобы не случалось в мире, и не случиться впоследствии бег стрелок по кругу всегда будет тем же самым. Как хочется нам существовать так же, как и эти стрелки, вечно огибающие один и тот же порочный круг божественных дел. Вот он изобретенный бог - точка в центре, с границами везде. Три стрелки - ипостась религиозной личности, символизирующие волю, душу и дух. При разности их атрибутов они двигаются гармонично и умиротворенно. Прошло два часа с того момента, как я начал писать. Они пролетели незаметно. Сейчас я смотрю на часы - минута кажется неизмеримо длинной, две минуты - ощущаю дискомфорт, три минуты - меня настигает ярость. Я понимаю теперь то, что имел в виду Чоран, когда назвал время дурной вечностью; оно не имеет ни начала, ни конца; в рациональном времени дурная монотонность, бесконечное повторение одних и тех же цифр.
Лондонский Биг-Бен - английский символ рациональной свободы. Вышеописанные часы - этот же самый символ. Человек придумал, наконец, как оболванить вечность, но оболванил сам себя. Жажда существовать оторванным от мира, мечта индивидуального существования, которое не проникается никакими влияниями извне, которое всегда постоянно и вечно, вопреки всему, что творится в мире - вот основание "почасовой свободы", которое не отличишь вовсе от пошагового безумия. Англичанин смотрит на часы, видя в них символ свободы. Даже Робинзон Крузо, по великому счастью для самого себя, очутившись в среде дикарей, вновь "изобретает" клепсидру. Размеренное движение по кругу! Осел с завязанными глазами, разве не также крутит мельничный круг? Но мы любим все-таки этот символ свободы как осознанной необходимости блуждать по кругу. Это женское, между прочим, и рациональное. Только представить себе скучающую красавицу, монотонно исполняющую какую-нибудь работу, которая с тоскливою радостью отдается массе дел, любит массу всяких вещей, кои она расставляет в порядке, известном только ей одной. Гармония монотонности, однообразия, медлительности, плавности хода - вот, что здесь заметно. Современный человек, приняв время, исчерпал свою активность.
Но оставим девичье девушкам. Конечно же, иногда имеется необходимость понежиться в этой гавани мира-изобилия, приникнув головами к пульвинарам, отдаваясь в руки печальных сирен, как поступал Эней, почивший у Дидоны. Лучше подумаем, что делать нам с этими часами? Ответ один: выкинуть их в мусорное ведро. Так поступил в свое время Руссо; так советует поступить и Чоран, призывая человека выпасть из времени. Потому что другая аналогия этому символу свободы - смерть. Стрелки движутся, каждую секунду убивая время. Растянутая в последовательности смерть времени - это и есть рациональное время. Человек смотрит на часы и теперь видит движение смерти, её жизнь. Время умирая, живет, показывая нам существование вечности. Вечность - это органическая субстанция, разорванная сознанием на рациональные интервалы. Мы мыслим интервалами, последовательностями, но не мыслим саму вечность. Если бы хоть раз встать внутри вечности, забывая о времени, то получилось бы стояние в пустоте, небытие которой столь же верно, как и естественное и привычное бытие. Несущие балки вечности держат сущее. Не научившись различать вечность, мы не научимся понимать самих себя. Как пишет Борхес: "Если время - образ вечности, то будущее должно быть движением души к грядущему. Грядущее, в свою очередь, будет возвращением к вечности. Наша жизнь становится тогда каждодневной агонией. Когда Святой Павел сказал: "Я умираю каждый день", это не было поэтическим образом. Истина в том, что мы каждый день умираем и вновь рождаемся".
Каждое утро мы просыпаемся к жизни. Сегодня, как обычно, я проснулся рано и как-то свежо на душе, нет той мизантропии, которая постоянно преследует меня. А просыпаться рано утром, когда еще весь мир вокруг спит, завсегда приятно, потому что тихо и мир спит сладким и глубоким сном. Морфей начинает жить исключительно под утро. Тишина, например, после полуночи не та же самая предрассветная тишь. Люди, набегавшись за день, только прикоснувшись головами к подушкам, еще возбуждены, спокойного и глубокого сна здесь нет, сонное царство еще горячо. Как и летом, ночью вода в реке теплая, только под утро она делается прохладной и манящей человека к себе. В лучах багряного солнца можно видеть, как поднимается над ней пар; кое-где проснувшаяся рыба потревожит тишину. Такая тишина под утро как бы живет. Было бы здорово, если бы весь мир, так и продолжал бы дремать в этаком пролонгированном летаргическом сне. Но вскорости мир оживет.
Я почему люблю это в высшей степени философическое время суток, потому что оно как бы приближает меня к самому себе. Я тогда роюсь в своем прошлом, и мне на ум приходят всякие замечательные открытия, я вспоминаю всякие интересные случаи, о которых бы и не вспомнил в другое время. Предрассветное время - время ассоциаций и аналогий, сама жизнь в нем открывается как то, что она есть. Еще не истоптанная множеством ног, жизнь кажется девственно чистой, именно в такое время. На что похоже мое утреннее самоедство? На раскопки гробниц? Вполне, может статься и так. Однако у меня есть более интересная аналогия. Вот она. Делил я одну комнату в общежитии со своим другом, лейтенантом В. Привычку имел он такую. Поносит одну из дюжины своих рубашек некоторое время, пока не посчитает, что она выпачкалась, и бросит в ящик для грязного белья; потом надевает вторую, третью и. т. д. Когда чистых рубашек не оставалось, он из кучи грязных выискивал самую чистую. Носил он их до тех пор, пока уже нельзя было сказать ни об одной рубашке, что она худо-бедно чистая. Тогда он их все в один день перестирывал и вывешивал на спортгородке. Когда они высыхали, он впадал в ступор; не мог выбрать чистую из них. Выбирал так долго, что время гладить их уже не было, поэтому он быстро хватал первую попавшуюся под руки и надевал на себя её, правда, помятую. Смотрелся в зеркало, понимал, что идти в таком виде нельзя, решал быстренько рубашку все-таки погладить. Пока гладил, опаздывал на развод - когда удачно, а когда и не удачно. После он решался на подвиг и всю ночь гладил все свои рубашки. И пока носил их все, чувствовал себя просто великолепно. Но вот наступал момент, когда чистой в куче грязных опять не оказывалось и это его вводило в жуткую депрессию...и все начиналось сначала. Вот и я так же роюсь в грязных рубашках своей жизни, пытаясь найти в них чистую.
По крайней мере, если разбирать свою жизнь по существу, обстоятельно раскладывать ей по полочкам (не потому ли любят раскладывать пасьянсы?), то это забавное приключение. Всему находится своя аналогия. Одно время я реально был уверен в том, что не стоит думать о поступках заранее, априори ничего не дано. А сам поступок произойдет тогда, когда я войду в пограничную ситуацию. В ней я поступлю так, как поступать правильно. Что интересно позже я прочел о пограничных ситуациях у Карла Ясперса. Так было радостно с философской точки зрения обосновывать свои заблуждения! Сейчас прочел у Чорана транскрипцию "вопрошания" и вспомнил серба Ивана (произносить имя следует с ударением на первый слог). Он мне рассказывал, что будто бы бабка его, ему рассказывала, что человек приходит в мир с врожденным в него вопросом. Вот он живет и пока живет должен сначала отыскать свой собственный вопрос, чтоб потом найти ответ на него. Некто сказал, что философия повторяет то, что имеется в жизни, поэтому она суть всего лишь эпифеномен. Однако, не прочти я об этом, то не в жизнь бы не вспомнил и эти самые пограничные ситуации, и эти рубашки лейтенанта В. и этот вопрос серба. Но люди исчезли в прошлом. У меня нет желания вновь сходиться ни с сербом, ни с лейтенантом, потому что, на самом деле, они были редкостными болванами. Однако и их глупости приходятся ко двору.
Другое дело, какая философия. Если философия жизни, то говорить, что она лишняя, по меньшей мере, глупо. Если же научная, то без неё действительно можно обойтись, потому как она интересна в узкой области. Но научному философу все же интересна его собственная жизнь, судьба, свобода и любовь, поэтому он все равно в тишине обращается к философии жизни (в общем смысле, конечно, а не к отдельной категории, которую называют "философия жизни"). Вопрос человек может найти и без философии, но ответить на него без неё, не сможет. Разум извлекает из забвения только то, что ассоциируется, символизируется и анализируется. Рассудок приводит феномены, разорванные временем, к согласию и получается суждение, целая мысль, в которой сходится масса фактов; так мысль становится универсальной, приобретает логически законченный вид. Без работы разума, смотрящего в темное прошлое, мы всего лишь забывчивые животные, существа, живущие в беспамятстве; без рассудка мы - глупцы.
И не пуская тьму ночную
На золотые небеса,
Одна заря сменить другую,
Спешит, дав ночи полчаса.
Восход солнца несет в себе факт значительности. Южноамериканские индейцы свято верят в то, что они своими ритуалами помогают солнцу всходить над землею. Они также уверены и в том, что если они перестанут исполнять эти древние традиции или если вдруг на земле не останется ни единого индейца, солнце вовсе перестанет светить для земли. Африканские аборигены каждое утро плюют себе на ладони и подставляют их лучам восходящего солнца, а павианы - самые шумные обезьяны, - как вкопанные замирают на месте, созерцая то, как огромный багряный диск выходит из-за земной кромки. Бог солнца - самый древний символ, потому как он несет земле жизнь. Мы просыпаемся утром и с огромным желанием устремляемся в мир, мы желаем закончить много дел за день, памятуя о скором закате, когда ночь скроет все наши стремления. Восемь ночных часов у Пушкина - всего лишь полчаса. И часто мы утром просыпаемся с ощущением того, что куда-то уже опоздали, что что-то совсем недавно, пока мы спали, произошло. В темном мраке забвения мы зачинаемся, а плоды зачатия воспринимаем утром, вспоминая свои глубокие сны.
При долгом размышлении о прошлом, реально понимаешь, что своя собственная жизнь неизмерима мелка. Чтоб попить кофе, нам нужно осуществить массу движений; пойти на кухню, взять турку, насыпать в неё кофе, залить водою, зажечь газовую конфорку, сварить его, налить в чашечку, выпить. А воспринимаем мы лишь факт самого питья; ни более, ни менее того. А если в масштабе жизни? Ужасно представить себе, сколько мелких дел осыпалось в осадок. Кто-то говорит, что это дела пустые, но сумма пустых дел и дает целую жизнь. Честно признаться, если что-то и составляет её, то это - постоянное насилие над нею. Я с таким воодушевлением уничтожал всё, что собиралось только дать всходы, что диву даюсь, как мне такое могло приходить в голову. Причем и сожалений я сейчас никаких на сей счет не испытываю, что странно.