Чтение самого известного мирового архивариуса, с одной стороны, доставляет удовольствие, с другой, предоставляет массу поводов лишний раз задуматься о кризисе реализма; реализма не как учения (или течения), а как жизненного явления, с которым сталкивается наше мышление - впрочем, не только оно...
Борхес, по его собственному мнению, не живет, а читает. Для него чтение есть радикальная противоположность жизни.
Читая Борхеса, я, то есть, не живу.
Вряд ли, это противоречие выглядело бы столь возмутительным, если бы о нем не упомянул "вечный библиотекарь", читающий книги, для того чтобы прочитать наконец ту единственную книгу, которой нет ни в одной библиотеке мира...вернее, нет вообще на земле.
Борхес, на самом деле, обезопасил себя на всю вечность. Он теперь спокойно может верить в реинкарнацию. Она означает: тот, кто родился, обязательно умрет, но родится вновь. Если за одну жизнь невозможно прочесть "всеобъемлющую книгу", то неважно, сколько жизней человек проживет: ни в одной из них он эту книгу не прочтет. Но эта невозможность предполагает утверждение абсолютной повторяемости судьбы, где, например, Борхес проживал бы бесконечное количество однотипных жизней, жизней архивариуса, а не жизней в форме камня, лягушки или дерева. То есть, если у нас имеется переселение души в другие формы, то мы априори проживаем одну единственную какую-то жизнь, несмотря на то, что существовать можем бесконечное число раз.
"Если судьбы Эдгара Аллана По, викингов, Иуды Искариота и твоя, читатель, таинственно совпадают в одной - единственно возможной - судьбе, то вся мировая история - это история одного человека" /Борхес. Циклическое время: из кн. Письмена Бога, М., 1992, с. 95/.
Смысл циклического времени состоит, собственно, в том, что любой промежуток времени (даже самый незначительный) включает в себя всю историю целиком. При этом, однако, зная, что существует история одного человека, нам неведом сам этот человек. Он представляется теперь сущим аналогом всемогущего Ничто, явно или неявно присутствующего везде и всюду - не только в промежутках времени, но и в вещах, предметах, явлениях, даже в самой пустоте...
Здесь речь идет о существовании. При этом Борхес здесь не причем. В самом деле, для него, если существует что-то, то оно с необходимостью присутствует где-то "в небе разума", причем присутствует в упорядоченном виде, строго противореча "земной логичности".
Представим себе художественный творческий акт. Художник выводит на холсте определенный образ, складывающийся "у него в голове". Сначала этот образ размыт, не имеет никаких свойств, поэтому он не совпадает ни с каким возможным оригиналом. Как только на холсте появляются первые мазки, образ начинает движение, в котором происходит приобретение формы. Но вследствие какого-то постороннего вмешательства в процесс творения вымышленный образ и оригинальный образец оказываются включенными в тройственные отношения: либо образ совпадает с оригиналом, абсолютно сливаясь с ним; либо они решительно и радикально не совпадают, - однако, вследствие радикального отличия возникает возможность понимания и того и другого; либо образ и оригинал находятся и не близко друг к другу и не далеко, где срединное положение образа позволяет его отнести к каким угодно оригиналам, только не к тому одному, с помощью которого он был сформирован.
Сегодня художественное творчество утратило свой первый исторический атрибут - сближение образа с оригиналом. Лет пятьсот тому назад какой-нибудь холостой король отправлял придворного художника в другое королевство, для того чтобы тот срисовал с оригинала портрет возможной невесты короля. Разумеется, сходство оригинала с портретом являлось необходимым условием творческого акта. Теперь работу придворного художника заменили фотоаппараты, видеокамеры; теперь нет надобности, отправлять гонца за тридевять земель, поскольку имеется интернет. Творчество сходства оригинала с образом теперь имеет форму не серьёзного развлечения: в центральном парке местные художники нарисуют ваш портрет за сущие копейки и очень быстро. При этом очевидно, что никакой художник в области сходства не превзойдет фотоаппарат. Снимок более сходен с оригиналом, нежели рисунок.
В сущности, творческий акт изображения сходства стал динамическим: теперь не сходство является главною особенностью фотографирования, а положение оригинала в пространстве: оригинальные объекты не потому оригинальны, что они имеют какую-то одну только им свойственную сущность, а, потому что они оригинально размещаются в пространстве. Динамические коллажи далее замещают статическое фотографирование, а мультипликация придает рисованным коллажам цельность движения.
Художественное творчество, таким образом, отдаляется от сходства и начинает формировать пространство радикального отдаления - абстракционизм, сюрреализм, и пр. Образ, чем дальше он от оригинала, тем ближе к реальности. Но к какой реальности?..
Разумеется, пропасть между оригиналом и образом видится тем, что преисполнено глубочайшего смысла. Поскольку эта пропасть есть то, что единственно дано созерцанию, образ и оригинал двояко отражаются в нём [созерцании]. Зритель, иными словами, обязан признать глубочайшим смыслом то, что невозможно эксплицировать, что находится в мистической пустоши реальности, которой невозможно дать имя.
Ввиду того, что срединный образ можно ассимилировать с любыми вообще оригиналами, каждый может испытать то наслаждение, которое мы испытываем, когда нам удается разгадать какую-то тайну - отгадать, например, слово в кроссворде. Это серединное положение образа, кажется, существует вечно. На него не влияют веяния эпох и прочие традиции. Оно ненавязчиво и вполне понятно, пока, однако, на него не обратится философский взгляд, какой представил в своем "Метафизическом дневнике" Габриель Марсель. Правда, если зеркалами обозначить Борхеса и Марселя и поставить их напротив друг друга, то станет ясно, что они ничего вообще не отражают...
Борхес "располагается" в радикальном отдалении от оригиналов реальности, будучи, однако, реалистом в академическом понимании термина "реальность". Марсель ищет существование, которое, располагаясь в середине реальности, не имеет никаких субъективных свойств, с помощью которых человеческий разум мог бы выразить это самое существование.
Человек, отражающий своею судьбою мировую историю, кто он? Как он жил, чем страдал, кого любил, а кого ненавидел, чем довольствовался в жизни, познает ли он сейчас смысл своего бытия, плачет или веселится, играет на музыкальных инструментах, читает или пишет стихи, умрёт ли он или нет??? Каким образом мы устанавливаем факт его существования? Разве только ментально? На эти вопросы ответов у Борхеса мы не найдем. Из тысячи страниц, только 8 нереально описывают реального человека - Маседонио Фернандеса...
Для Борхеса само сходство образа с оригиналом не имеет смысла, если само сходство не является временем, в котором оригинал совпадает с образом. Во времени всё со всем совпадает, а вечность есть "одновременность всех времен"! Но что есть реальность времени - вечное возвращение, метафора лабиринта, символ боли и утрат?..
Борхес - последний реалист, четко фиксирующий кризис реализма. Теперь истина замещается титулами, которые далеки от истины. Конечно, замечательно читать о том, как журналисты развили теорию о том, что "Господь Бог спрятал мастодонтов под землей, дабы испытать набожность геологов"; разумеется, умилительно слышать то, как "пчелы умерщвляют себя, когда преступают законы своего царя"; естественно, дух радуется, когда ему сообщают о том, что "ангелы предпочитают палевое оперение, а духи - терракотовое", и пр. Но является ли истина истиной, если она лишь выражается титулами "замечательное высказывание", "занимательное мнение" или "умилительное суждение"? Я не против изящной словесности, но я против того, чтобы доброжелательное отношение к нелепостям становилось во главу угла познания.
А ведь странно, на самом деле, в одной книге, но в разных местах, находить свидетельства, которые одну нелепость признают, а другую отрицают. Так, к примеру, то, что ангелы на небесах рассаживаются в зависимости от своих званий и чинов, вполне уместно и даже решительно непротиворечиво; а если считать провинность человека бесконечной из-за покушения на Бога, чье бытие бесконечно, это то же самое, как думать, что "обращенные к тиграм проклятья должны быть полосатыми"; или заключить о неправдоподобности вхождения Энея через роговые ворота на том лишь основании, что имеются достаточно убедительные сведения о вхождении его в ворота из слоновой кости (через них Эней входит постольку, поскольку "он уходит в мир снов, который мы называем явью"). Прочитав все эти пассажи, сталкиваешься с не иначе железобетонным основанием, закрепленным весьма сильной дефиницией: "Итак, всё это вполне правдоподобно"!..
Очевидно одно: для Борхеса земная реальность есть суть дурная реальность (in loco reali), поскольку она решительно не упорядочена, а не упорядочена она постольку, поскольку, если что-то и может быть упорядочено вообще, то это только - небо. Упорядоченное небо противопоставляется дурной земной реальности так, будто бы и вправду сам по себе порядок немыслим без вселенского вакуума, заполненного космическими телами...
Упорядочивание неба началось давно. Эти попытки были и остаются весьма плодотворными. Мифы, символы, архетипы, наука, религия и прочие сферы применения несуразного, в принципе, немыслимы без того, чтобы как-то не относится к небу. При этом на долю земной реальности выпадает необходимость быть просто дурной реальностью.
Но я хотел бы знать, в каком смысле она дурна, что и как в ней происходит дурного, каким образом это дурное существует, что из этого дурного существования следует, и пр. У Борхеса я именно этого не нахожу. И не странно ли понимать: земная реальность, такая мизерная относительно вселенной, не может быть логически описана в виду бесконечности даже самой обыкновенной вещи, а небесная реальность, такая бесконечно огромная и вечная, упорядочивается одним касанием пера к бумаге. Причем это касание упорядочивает божественное небо так подробно, что кажется и мельчайший атом не останется незамеченным...
Если бы я вдруг поставил себе задачу что-нибудь понять у Борхеса, то, например, спрашивая себя, чем наполняются библиотеки, ответил бы - антологиями нелепостей. Не только Борхес приложил к этому руку. Еще и Жильсон, под пером которого собрание данных о средневековой философии преобразовалось в собрание религиозных воззрений потому отличных от философии, что они основаны на алогичных нелепостях.
Грубо говоря: поскольку рациональная философия нелепа, ирреальные нелепости - философичны. Хотя, по Виндельбанду, философия средних веков являлась методом освобождения самой по себе философии от господства религиозного сознания. То есть, новейшее время уже не нуждается в том, чтобы философия стремилась обосновывать религиозные убеждения. Однако в лице Борхеса мы сталкиваемся не с философом, а с писателем, комментатором, поэтом. Дефиниция Виндельбанда: "философия есть наука о нормальном сознании" здесь кажется какой-то насмешкой над здравым рассудком.
С другой стороны, возможно ли не называть философом человека, который не составил о мире определенного, логически обоснованного и всеобъемлюще доказанного мировоззрения? Может ли вообще мыслиться философ без философской системы? А ведь любая философская система, которая была, есть и будет, также не бывает всеобъемлющей. Бесконечно малая и конечная земная реальность оказывается куда более бесконечной, нежели вся вселенная априори и определенно бесконечная.
"Человек мало-помалу принимает обличье своей судьбы, пишет Борхес, сливается воедино со своими обстоятельствами...". Что это за обстоятельства? Обстоятельства человека есть индивидуальный проект земного бытия. Человек индивидуален только постольку, поскольку обстоятельства, в которые он включен, без него самого не могут быть названы обстоятельствами вообще. Один субъект включен в одни обстоятельства, другой, если он даже включен в бытие с этим первым, включен в другие обстоятельства. Следовательно, обстоятельства имеют своё собственное бытие, которое формирует обстоятельства. Судьба, одним словом, означает человеческую способность формировать обстоятельства, которые сами по себе не могут быть сформированы никаким человеком. Упразднить эту диалектику существования возможно лишь тогда, когда упорядоченное небо ниспадет в земную неупорядоченность. Тогда, к примеру, утверждают: сын человеческий, знающий смысл бытия, не родится до тех пор, пока ангел небесный не воспротивиться богу и не падет в славе своей на грешную землю, дабы, защитив дитя от злых демонов, прощенным возвратиться на небо.
С другой стороны, соединить лавочку возле моего подъезда с битвой титанов, далее вывести существование дьявола, который двинул моею ногой тогда, когда я споткнулся о бордюр или признать существование амура, который, вогнав мне под лопатку стрелу, дозволил мне влюбиться в женщину, возможно лишь нелепым образом, чем между прочим грозит и соединение разнообразных частей реальности: лошади с кактусом, человека с пальмой и пр.
Борхесу, самому лучшему автору эссе о книге, на самом деле, принадлежит и мнение, в котором отрицается наличие смысла в книгах. Было бы еще более нелепым найти смысл в энциклопедии unding᾽ов [нелепостей]. Несуразное вряд ли может быть познано исходя из несуразного. Несуразными нелепостями пестрят не только библиотеки, но и реальная земная реальность никак не обходится без них.
Воображение избавляет человека от страданий связанных с серьёзностью: ирония трансформирует серьёзное в приемлемый для восприятия реальности образ; сарказм нивелирует саму по себе реальность оригиналов, изображая их уродства; юмор эмоциями решительно аннигилирует само осознание образа реальности. В воображении ирония, сарказм и юмор являются взаимообусловленными.
Книга - это экзерсис воображаемой деятельности сознания. Из неё действительно невозможно понять реальность, даже если она все же представляется всеобъемлющей. Кажется, всё происходит наоборот: мы живем в реальности, чтобы понимать книги, в которых говорится о том, как устроена небесная канцелярия. Я живу, а после, пользуясь накопленным опытом, оказывается, не понимаю сам реальный опыт, а понимаю опыт, описанный в книгах. Следовательно, знание книги не несут, вернее знание о реальности.
Человек, возникая в мире, уже всё и вся знает. Обратите внимание на подростков: им еще нет и 14, а они уже знают как нужно жить правильно или как ненужно жить, поскольку это неправильно; они знают что такое любовь и что нужно делать для того, чтобы любовь была определенной; они знают, какие женщины нравятся мужчинам, а какие мужчины - женщинам, и пр. Человек рождается всезнающим существом, поскольку то, что он знает, является решительно всем, что он знает. Было бы неправильно полагать саму неправильность подобного знания на том лишь основании, что это именно знание не выдерживает академической критики. Для Борхеса именно то, что не выдерживает никакой критики, является более истинным чем то, что ускользает даже от самой возможности критики. Юнг один раз критиковал Кентерберийского в части доказательства бытия божия, после чего удрученно подметил: оказывается, не нелепое доказательство преподобного Ансельма выглядит нелепым, а сама критика этой несуразности - нелепа...
Не знаю, имел в виду или нет это замечание автор "Аватары черепахи", когда изображал математическим манером "Argumentum ornitologium", оканчивая его звучным: "Ergo, Бог существует"...
Да это, в сущности, неважно, - важно другое - возможна ли философская критика Борхеса? Кажется, что нет. Именно для такого сорта умствования и должен ставиться такой вопрос. В самом деле, если критика, например, затронет умозрения Борхеса, то она обязательно сведется к отрицанию философии в сочинениях Борхеса, что, однако, само по себе несуразно, поскольку сводит философию лишь к выведению правильных следствий из правильных посылок. Такой рационализм в философии выглядит не менее комичным, чем несуразицы, которыми озабочен Борхес.
Разумеется, комментатора "Бестиария" в каком-то смысле можно упрекнуть в том, что он из вымысла воображения ориентируется только на гипотетические вещи, не принимая во внимание оригиналы реальности. Но, коль скоро, современная философия весьма озабочена проблемой бытия мышления, то именно потому, что в реальности имеется мышление, которое видит реальное в гипотетическом. Для меня Борхес говорит о гипотетическом и вымышленном, однако, для Борхеса его собственное говорение не может быть гипотетическим или вымышленным - оно реально. "Книгу песка" он начинает серьёзной аннотацией: "Сейчас любой вымысел непременно сопровождается заверениями в его истинности, но мой рассказ и в самом деле - чистая правда".
Однако неважно, реальны ли бестии или нет, важно, реально ли мышление, мыслящее бестий. Если философию заботит только нормальное сознание, то это сознание никак не откроет нам само по себе мышление; если философия отрицает гипотетически мыслимое, то она аннигилирует сознание, которое (скажем) в этом случае, есть всего лишь гипотетическое сознание, то есть, сознание, которого нет ни в каком опыте.
С другой стороны, Борхес сам признается в том, что не считал круги Данте тем, что находится "в небе" - он ассимилировал их с земною реальностью. Однако, такая ассимиляция доказывает лишь изначальное зло этой самой реальности: ад вывернулся наизнанку, из-под земли поднявшись на поверхность. Между прочим, лишение оказывается здесь немаловажным атрибутом: реальность потому злокозненна, что в ней что-то отсутствует, - например, добро, святость, нравственность и пр. Но, как в аду и в раю не идут дожди, которые частенько изливаются на землю, так и на земле нет раскаленных решеток, углей, огня, огромных блаженных стрекоз, пьющих млеко из невероятных растений, которые в изобилии имеются в раю или в аду.
Эдем людям видится садом, ад - литейным цехом.
Конечно, такое мышление озабочено недостаточностью. Лишение весьма непрочно связано с имеющимся, равно как и недостаточность не является антиподом изобилия. Скорее всего, можно признавать что-то одно. Говорят, к примеру, об утерянном рае, понимая под этою утратою нечто хорошее и доброе, которое кануло в лету. В одной из семи бесед с Фернандо Соррентино Борхес неспроста цитирует Элиота:
Где мудрость, утраченная нами ради знания?
Где знание, утраченное нами ради сведений?
Однако никто и не собирается связывать потерянное с возникающим новым. Много из Советского Союза исчезло с лица земли, однако, много из того, чего не было прежде, возникло. Теория относительности, иными словами, решительно не работает - даже в "Истории вечности", возвращающейся к прежнему. Если прежде был рай, то почему человечество к нему ни разу не возвратилось? Если в будущем маячит ад, то почему до него так до сих пор не добрались?
Кажется, вопросы обращены к самим себе: они не предусматривают и не предполагают ответов. Впрочем, и Борхес, с одной стороны, ищет ответы, с другой, интересуется только теми ответами, после которых ничего не следует. Доказательство бытия божия есть ответ, но из него - ничего не следует; а так как отсутствие следствия разрывает причинно-следственную связь, то мы имеем дело не с конечностью, а с бесконечностью ответов. Бесконечность начинается с точки, которую мы ставим в конце предложения.
Однако не столько точка в геометрическом смысле интересует нас, а, используя манеру de hablar Кортасара, назовем эту точку - точкой сборки реальности, - разумеется, неважно какой реальности или, если важно, то точку сборку двух реальностей. Где она?..
Земной реальности недостаточно для того, чтобы указать на само присутствие в ней точки сборки. Она [земная реальность] хотя и имеет какое-то сходство с конструктором, все же не может быть собрана воедино. Придать ей законченный вид - все равно, что до неузнаваемости изуродовать её, соединяя отдельные части. Местом подобного соединения всегда выступает небо, заселенное кентаврами, пегасами, химерами или, говоря современным языком, энергиями.
Между тем и в самом деле как можно соединить не соединяемое и оставить полученный экземпляр на земле? Кентавру земля противопоказана, фактический адрес его бытия - небо, которое без него вряд ли могло бы быть упорядочено столь чудесным образом.
Допустим существование кентавра. Допустим также, что модель его сборки не предполагает соединение разнородных частей, которые существуют на земле. Скажем далее: кентавр есть небесное животное. И спросим: как, где и зачем он соединяется с земною реальностью?..
На ум здесь приходит проблема антагонизма, при помощи марксизма сузившаяся до неприлично упрощенного вида. "Антагонизм сил" не только определяет классовые отношения между пролетариатом и буржуазией, но и указывает на антагонизм, например, класса алкоголиков и класса трезвенников или женского пола и мужского etc. Судя по всему, подобный антагонизм существует и между небом и землей. Правда, коль скоро здесь идет речь о чистом взаимонепонимании, то его-то и невозможно применить к различию неба и земли на том лишь основании, что само по себе небо лишено способностей понимания, поскольку в небе отсутствует понимающий субъект. Или все же присутствует?..
Ясно, что словосочетание "упорядоченное небо" есть всего лишь метафора, скорее всего, определенный символ, в котором возможно бытие утопии - утопии "усталого человека". Оказывается, утопия не обязательно должна иметь общественное лицо, она еще отражает физиономию земного индивидуума, который живет только одною утопией. Не завидное, между прочим, расположение в пространстве и времени, где недостижимость является тою конечной точкой сборки, после которой ничего вообще не следует за исключением темного мрака и блаженной пустоты. Однако, коль скоро небо является реальным объектом, то и общество вполне может иметь индивидуальную физиономию (por que no?). Следовательно, возможно говорить о счастье общества, подобно тому, как мы имеем обыкновение рассуждать о счастье отдельного человека.
Ведь библиотечный рай - это способ бытия счастливого прагматического общества. Все читают книги и, в виду этого, не творят никакого зла...впрочем, вообще ничего не творят, только читают - каждодневно, ежесекундно, всегда и постоянно. Умное, начитанное, культурное, целиком индивидуальное, вроде бы счастливое постмодернистское общество, погруженное в тексты!!!.. Всякий при помощи чтения удаляется в мир грез, - неважно каких, - и присутствует в нем наедине с самим собою - то есть, один. То, что льёт воду на лопасти разъединения, оказывается и тем, что является благом - блаженное одиночество индивидуума. Одиночество уже не страх, не чудовище, не пароксизм или депрессия, вызванная страхом перед одиноким существованием, оно - истинный рай.
Не только книги отдаляют людей друг от друга, но и, например, любовь. В конце ноября нынешнего года подобная утопия появилась в России. Её создал Ренат Тимеркаев в виде аниме "Я тебя люблю". Красивое аниме, но - без людей: вернее, есть двое вроде бы счастливых людей, - молодой человек и девушка, то ли влюбленные друг в друга, то ли в город, в котором они живут, - и больше никого. Их любовь, на самом деле, равна отсутствию реального мира как такового; за окнами этой любви - кромешный мрак: пустые улицы, пустой трамвай, пустые магазины, пустые дома. Какая-то жизнь после взрыва водородной бомбы: объекты целы, люди мертвы...
Однако укажем на Фелпса, нобелевского лауреата по экономике, лаконично заключившего в интервью "Газете.Ru": "на утопии сейчас нет времени". Апелляция ко времени - не сильный аргумент. Времени обыкновенно не на что нет. Оно [время] вечный образ космического дефицита.
Капитализм, увы, в плане утопии очень даже адекватен, разумеется, имея коренные отличия от коммунизма.
Мы все умрем, говорит капитализм, но перед смертью хоть вдоволь наедимся.
Мы все умрем, говорит коммунизм, но перед смертью хоть поживем в счастливом обществе.
Борхес мог бы стать коммунистом. Все предпосылки к этому налицо. Но он не стал им, поскольку проповедовал существование к никогда недостижимому раю. Коммунисты, как мы помним, никогда не считали коммунистический рай недостижимым. Некоторые, даже умудрились действительно пожить в нем. Этого мы, современные цивилизованные марионетки, так до сих пор понять не можем. Нам остается вечно выспрашивать Историю, был ли коммунизм в действительности или нет.
Речь, как оказывается, не идет об антагонизме подходов к бытию. Раздумывать о противоположностях в бытии уже, на самом деле, нелепо. Нет никаких противолежащих сил, которые взаимно исключают друг друга. Бытие цело, оно - одно на всех и вся. К тому же вряд ли его возможно определить центром или ядром синтеза противоположностей, поскольку тогда мы просто-напросто наделяем субъективными свойствами то, что не имеет никаких свойств вообще - даже космологических.
С другой стороны, точкой сборки зачастую называют человека. А кого же еще как не его! Можно указать и на вещь, на предмет, на объект; можно и человека назвать вещью, предметом, объектом. И получится сплошное безразличие. В нем описать упорядочивание вещей, в принципе, не составляет труда, но описать упорядоченные отношения между людьми решительно невозможно, поскольку они - беспорядочны и хаотичны. Метафора шахматной доски в отношениях внутри человеческой реальности невозможна.
Борхеса это не интересует. Его реальность - лабиринт текстов. Писатель отличается от читателя всего лишь одним условием: писатель творит, создает, формирует (и т. д.) "свой собственный мир", в котором он единственно существует как индивид, а читатель пытается сжиться с множеством этих самых миров. Писатель описывает модель сборки вещей, читатель ищет - точку сборки миров. И потому, конечно, сама по себе точка сборки имеет мистический вид. Оттого частенько можно удивляться, прочитывая литературные тексты, в которых рациональное окостеневшее воображение пытается рационально осознать мистическую модель сборки реальности.
Речь не идет о небесной реальности. Об этой последней, к слову сказать, особенно красноречиво распространяется современный апологет неба, Генрих Грузман. Свою работу "Методология религиозного постижения" он ни мало, ни много разумеет в смысле "опыта небесно-исторического поиска". В этом опыте отыскивается, например, мистика, которая есть духовный опыт религии. Для этого опыта люди оказываются излишними, вещи в нем не существуют, предметы подобны методам, а объекты - идеям. Но где (иронично подметим!): "Каждый вид находится в постоянном напряжении, используя свой внутренний потенциал, заложенный во взаимодействии изменчивости и наследственности, стремясь приспособиться к требованиям биогеоценоза". А что касается мистики, то она даже здесь не отражает модель сборки реальностей, она чудовищная контрадикция, в которой постижение пытается постигнуть нечувственное, немыслимое, нереальное и прочее, методами чувственными, мыслимыми, реальными и прочими. Разумеется, легко можно поставить проблему апофатического НЕ, определяя возможность мыслить немыслимое, с другой стороны, не отвечая на вопрос, как возможно не мыслить мыслимое, не чувствовать чувственное, не существовать в существующем???
Каждый человек существует в своей собственной реальности.
Следовательно, существует множество реальностей.
Следовательно, не существует никакой вообще реальности.
Одна и та же вещь для двух людей кажется разной. Следовательно, вещи как вещи нет совсем, а есть только множество, которое кажется. Отличается ли кажимость реальной вещи от кажимости вещи гипотетической, если они - только кажутся? Мало того что реальный мир нам просто кажется реальным, мы еще возносим эту кажущуюся реальность в ранг истины, забывая при этом определиться с самой по себе реальностью. Реальности одной на всех - не существует, даже если она (реальность) оказывается духовным небом.
Реальные вещи не так-то легко сдаются познанию. Можно даже сказать, что они постигаются гораздо труднее небесных ойкумен, заполненных культурными духами. Для понимания реальности вещей, таким образом, необходим определенный метод умозрения, помогающий скинуть с глаз розовые очки. Это отнюдь не значит того, что я говорю о таком процессе, который решительно невозможен, поскольку ранее мы изгнали невозможность из своих рассуждений: всё возможно - даже химеры...
Но как бы то ни было, какими бы мыслями мы не жонглировали, в осадок выпадает какая-то реальность, реальность существования. Борхес может быть и живет в лабиринте текстов, однако существует он вполне однотипно: дом - работа библиотекаря - снова дом, заваленный книгами. День за днем, с рассвета до заката, чтение переходит в писание...и так до самой смерти. В мире Борхеса ничего не меняется. Неизменно и вечно он повторяет одно и то же существование. Каждое утро он пробуждает его к жизни, каждый день он вновь проживет то, что проживал. Всегда и повсюду - тексты, книги, комментарии и мысли.
Я говорю о том, что реально что-то существует. Что-то формирует наше существование, опрокидывая нас назад. Люди повторяются, а не кажутся. Они наступают на грабли...и не видят этого. Они ежедневно наступают на них...и не помнят предшествующих разов: для них всё существует в образе последнего раза, крайнего случая. Здесь увы не до небесных поисков опыта, здесь бы уловить всеобъемлющее мгновение, хотя бы для того чтобы попытаться перейти по ту сторону его.
Нужно мышление, мыслящее земную реальность. Такое мышление является дефицитным товаром. Массовый литературный образчик подобного мышления более склоняется к сказочному и фантастическому описанию возможных реальностей. Прозаические описания оригиналов реальности не касаются проблем связанных с моделями сборок вещей. Мы видим, на самом деле, прозаические реальности, в которых сливаются воедино вымысел и реальность.
У Борхеса мы тоже вряд ли отыщем ясности. Посредствам чтения его текстов, я, например, ощущаю себя существующим в сплошном тумане: земной реальности нет, а небесной - нет в квадрате. Зато есть логически связанные между собою слова и предложения, которые, благодаря талантливости переводчиков, выглядят куда более лаконичными на русском языке, нежели на языке оригинала. Но и в области возможности точного перевода, - над чем задумывается Борхес, - царит кромешная бесконечность.
Точный перевод текста невозможен - и это странно. Нет текста самого по себе. Нет также и разнообразных плоскостей текстов. Решительно нелепо заключить о любом знакомом нам тексте, что он (знакомый текст) существует сам по себе. Субстанциональность текста у Борхеса, например, имеет знакомый вид. В нем известный текст Дон Кихота - не что иное, как субстанция, в которой происходит различение миров: "Для обоих, сновидца (Сервантеса) и его сна (Дон Кихота), вся суть сюжета была в противопоставлении двух миров: вымышленного мира рыцарских романов и повседневного, заурядного мира семнадцатого столетия". То есть, субстанция текста - это знак противопоставления, поставленный между плоскостями (иными словами, значениями) текста. Знакомый текст, следовательно, не предполагает своего собственного бытия-значения постольку, поскольку он кому-то знаком, является для кого-то знаком. Наличие текста самого по себе, иными словами, может быть лишь наличием гипотетическим. Я предполагаю, что существует некий текст, который никому незнаком, который никому неизвестен. В состоянии ли я перевести этот незнакомый мне текст?
Иногда перевод не нужен. Отсутствие в тексте перевода некоторых слов, в принципе, есть суть решающее условие наслаждения. Гаучо, улица Мехико, хныкающий мотивчик бесконечной Кумпарситы, просторная испанская кровать с резными колонами, головы унитариев с застрявшей в бородах кровью, и пр. Если бы эти и другие малопонятные вставки, изобилующие в текстах Борхеса, отсутствовали в его текстах, то мы бы имели дело с другим Борхесом, вернее - не имели бы дела с Борхесом. При этом, я точно знаю, что всё приведенное и не переведенное - всего лишь метафоры, исполняющие роль служанок литературных мифов, знаковые средства для защиты романтического неба.
Так вот, не существует какого-то одного текста самого по себе. Каждый текст содержит в себе еще один всеобъемлющий текст. Какими бы разными тексты ни были, они интерпретируют один и тот же текст. Не книга, несущая определенный смысл, заключающая (или не заключающая) в себе определенное содержание или являющаяся символом определенного значения, несет в себе текст, а второе измерение, принадлежащее читателю, определяет этот самый текст, где сам по себе читатель сообщается с текстом, который, опять же, ему не принадлежит.
Каждый мною написанный текст я перечитываю по-разному. Формально, можно вывести отсюда следствие: любой текст содержит много значений. Однако этот формализм предусматривает противоречие, исходя из которого следует, что, читая по-разному один и тот же текст, мы не читаем собственно один и тот же текст, а если и читаем, то это чтение никак не относится к тексту, который мы читаем. Материальная оболочка текста только материализмом определяется индивидуально. Книга уже предполагает текст, но текст - не книга.
С другой стороны, любой текст является, в сущности, переводом второго измерения. Перевод этого перевода создает третий текст, четвертый перевод третьего текста формирует пятый текст, и так до бесконечности варьируются значения и содержания одного и того же текста. Следовательно, перевод текста, по определению, невозможен. Даже тогда, когда читают Борхеса в подлиннике, его - не переводят, а, скорее всего, вносят в его тексты какие-то тексты.
Спор о том, допустимо ли, интерпретируя какого-то автора, употреблять выражения типа: так думал автор, когда писал текст, или автор полагал то-то и то-то, а равно вносить свое понимание в авторские тексты, кажется, никогда не завершится. При этом, я лично не вижу ничего мифологического в интерпретациях, которые вносят в тексты то, что в них "отсутствует", так как, в принципе, невозможно определить само это отсутствие. Если посредством какого-либо текста, я обосновываю свои интерпретации, что называется цитированием, то почему я не могу цитировать самого себя словами других текстов?
Идеалисты довели до нашего сведения, на самом деле, странную идею, при помощи Борхеса серьёзно подкосившую идеализм. Из неё следует, что наши мысли, ощущения, впечатления, представления, восприятия - это единственные источники не только нашего познания реальности, но и основания самой по себе реальности. За пределами нашей субъективности (наших представлений), говорят они, есть только видимость и фикции. И потому, в частности, полнотою реальности обладает наша восприимчивость, что она является единственною возможною данностью. Вопрос, реальны ли вещи или нет, иными словами, к существованию реальных или нереальных вещей, не имеет никакого касательства.
Если мышление обладает реальным бытием, если (далее) оно определяет саму по себе реальность, то идеализм несуразным образом доказывает (например, Борхесу) не бытие мышления, а реальное существование химер, бестий и кентавров. То есть, бестии есть, а дивана, на котором я сейчас лежу, нет; химеры реальны, а чашка с кофе, стоящая возле меня, нереальна...даже более того - нелепа; наконец, кентавр обладает действительным существованием, а я, который его мыслит, - здесь, правда, непонятно что я мыслю, действительное существование кентавра или самого по себе кентавра, - в действительности не существую...
Материализм, утверждающий реальное бытие объектов за пределами сознания, также не избегает противоречия, связанного с бытием ундингов. Поскольку реально существуют объекты за пределами сознания, бытие бестий вполне может быть реальным, а равно как и бытие иных только лишь возможных объектов, о которых мы знать не в состоянии. А если признавать бытие того, чего мы знать не можем, то это бытие, нам незнакомое, является решительно гипотетическим бытием.
Борхес, например, признает и бытие материалистов, и бытие идеалистов. Вернее, он вполне в состоянии признать данные типы бытия, особенно не вдаваясь в оппозиции между ними.
Но я лично выношу отсюда знание об ограниченности мышления. Мышление само себя ограничивает. Оно не распространяется на бытие с такою же силою, какою бытие воздействует на человека. Не на мышление человека, а не его существование.
Проблема реализма не разрешается указанием на существование того, что не существует. Объект обладает вещью-в-себе; вещь-в-себе обладает объектом, который есть вещь-в-себе; вещь-в-себе заключает в себе вещь-в-себе, которая включает в себя ту вещь-в-себе, которая является вещью-для-себя-и-в-себе непревзойденною другою вещью-в-себе и т. д. Такие пространные повторения, на самом деле, несуразны. Лишь аппетитное "и так далее" создает особенный фон подобных дефиниций. Аппетитное тогда, когда "и так далее" произносит, например, Бродский.
Я его слушал часами, и только для того, чтобы услышать это глубочайшее "и так далее".
- Выхожу я из квартиры...и так далее...прихожу на набережную...и так далее...лежу в постели...и так далее...
Что далее, решительно неважно. Абстракция "и так далее" в некотором смысле индивидуализируется. Каждый слышащий её понимает что-то своё. У любого выходящего из квартиры человека "и так далее" свое собственное. Кто-то спотыкается о порог, кто-то раскрывает зонт, кто-то встречается с соседом, кто-то медленно закрывает дверь, кто-то сильно хлопает дверью, кто-то пасмурен, а кто-то весел. Перечисление излишне, потому что оно ограничено бесконечностью. Мы знаем, что перечисление бесконечно, и потому отказываемся перечислять. В конечном итоге отказываемся сканировать своё собственное существование. Но если мы начнем сканировать свое собственное существование, то не иначе соорудим из него настоящий, реальный ад. Гарантий не сойти с ума здесь никто не даст.
Люди, зачем вам эти земные вещи: все эти тарелки, чашки, шмотки? Бросьте их, оставьте в покое и посмотрите на небо, поднимите взор свой к звездам. Только там - красота неописуемая; только там - бродит дух прекрасного, замечательного, совершенного. Все что здесь не земле, без той красоты, нелепо и похабно. Даже человек без божественного неба - не человек.
Вполне может статься и так. Но я все же предпочитаю землю, ставлю приоритет земного над небесным. Тысячелетиями умы рафинируют небо, не придавая значения ограниченности сознания. Небо лишь мыслимо. Вот в чем беда. Небо исключительно мыслимо, оно - объект представлений, иначе - одна из сознательных фикций, нелепость в квадрате. Тогда как земные вещи являются единственно возможными.
Марсель примечает: "Напротив, когда задают вопрос о существовании Бога, то обращаются именно к такому способу рассуждений: Жак, Пьер, Поль существуют; этот факт рассматривается как достоверный, неопровержимый. Существует ли так же Бог? В этом смысле, каким бы парадоксом это ни казалось, современные литераторы и философы, стремящиеся опровергнуть веру в реальность Жака, Пьера и Поля, невольно прокладывают путь к специфически религиозным утверждениям" /Существование и объективность. В кн. Метафизический дневник. СПб, 2005, сс. 539 - 540/.
Борхеса это примечание никак не касается. Он не "восходит" (как Кортасар) от существования реальных вещей к реальному существованию Бога, он уже "на небе". С богом или без него - вопрос не принципиальный. Но ему ничего другого и не остается. Какой, интересно, у Борхеса есть выбор? Где и с кем (или с чем) ему быть, в принципе, решает не он, а одиночество, разумное заключение. Разум делает людей одинокими. Вместо того чтобы быть, реально существовать, действовать, они только лишь думают о том, что и как им следует делать, где и когда им следует быть, и к чему или к кому их действия приведут.
Быть или мыслить о бытии (то есть, не быть) - вот в чем вопрос.
Борхес мыслит. Если автор утверждения воли к власти определяет свой труд книгой "для всех и ни для кого", то "Аватары черепахи" начинаются с эссе "от некто к никто": первое убивает бога, второе - убивает личность...
Кажется, невозможным, чтобы мышление объединилось с бытием действия, действительным бытием. Что делает реальность реальным - разве объединение? И пусть даже подобное объединение возможно - разве оно доказывает реальное бытие бога?
Мы еще держимся представления о действительности гипотетической реальности. Сходу опрокинуть эту догму не так-то легко. Мышление Борхеса - это sentencia absolutoria гипотетической реальности, которую разум отбросить не в состоянии.
Быть, не мысля - не очень-то удачная находка путей спасения с точки зрения разума. Такое немыслимое бытие обязательно должно быть бытием произвола, вакханалии, истинным злом. Но противопоставить ему бытие мышления, где правит бал гипотетическая реальность блаженной гармонии, также абсурдно, как заключить о гармонии, царящей в мире сознательных грез лишь на том основании, что, если первое есть зло, то второго - нет вообще. Или все же есть?..
Меня, например, настораживает тот факт, что подобное мышление вполне способно возбуждать в людях веру. Это возбуждение практически всегда носит мистический характер. Отыскивают же магическую реальность в текстах Борхеса, мистическую - в текстах Кортасара, и саму по себе мистику в философии Габриеля Марселя. Но все они - разные мистики. Объединить их под знаменем мистицизма не представляется возможным.
А если отыскать подобное мышление в политике? Представляю себе ту ядовитую дисперсию, состоящую из мелочных утопий, которыми она манипулирует. Ясно ведь, что политика не может быть источником действия, объединяющим мышление и бытие. Политическое действие зависимо от мышления, точнее - от языка. В политике, по соображениям Фуко, правит балом языковой дискурс. Политик, иными словами, властвует языком, поэтому из политики ничего не следует. Бытие бытует своим манером, политика - своим, отдаленным гипотетическим образом от действительного бытия.
Действия конечны. Если бы действия были бесконечными, мы бы устали действовать. А так как мы без устали всю нашу жизнь что-то делаем, то только потому, что всякое действие конечно. Нам просто приходится каждый раз заново действовать, даже тогда, когда мы делаем то, что уже делали.
Писатели и философы прошлого века (самого плодовитого на войны века всей человеческой истории), по сути, ставили перед собою одну важную проблему: как определиться с отчуждением от человека повседневной реальности и восприятием им других возможных реальностей. Предлоги здесь играли важную роль: понять отчуждение повседневной реальности [для] восприятия других возможных реальностей, и пр.
Как бы то ни было, решения у данной проблемы не нашлось. Его не нашлось, поскольку сама по себе постановка проблемы должна была бы быть адекватно понята. Когда нам говорят об отчуждении повседневной реальности, то не проясняют существо этой реальности; когда проповедуют восприятие других возможных реальностей, то, опять же, ничего не проясняют о предмете этих других возможных реальностей. У нас есть только проблемы, связанные с психологией отчуждения и восприятия, где явления, с которыми они соотносятся, выпадают в осадок.
На самом деле, трудно допустить существование возможных реальностей, поскольку это существование очевидно в виду невозможности привести доказательства от обратного. Гипотетическая реальность есть за пределами нашей субъективности. Мы о ней, разумеется, ничего не знаем, в чем и заключается или наше невежество или наше незавидное (скажем, ущербное) положение во вселенной или дело касается просто установления бытия и пр. Из этого следует, что помимо земной реальности (или земных реальностей) существует еще какая-то реальность (какие-то реальности). Но, если бы иные реальности были возможны, наша реальность была бы невозможна вообще...
Однако мы знаем, что с философской точки зрения доказывать невозможность чего-либо, в принципе, невозможно. Философ по умолчанию есть такой субъект, для которого нет ничего невозможного. Это нонсенс!..
Всякая возможность предполагает определенный вид невозможности. В процессе исторического генезиса, например, медицинской науки, складывались условия, позволяющие констатировать факты, из которых следует, что ранее неизлечимые болезни, теперь не являются неизлечимыми. Невозможность лечения каких-то болезней в прошлом, привела медицину к устранению данной невозможности, из чего в настоящем последовали утверждения: нет таких болезней, которые невозможно вылечить или все болезни возможно вылечить...даже общественные болезни...
С этими последними во всякие эпохи происходит чехарда. Причем, чехарда, мягко сказано. В этой связи нужно ставить вопрос не о действительности возможных реальностей, а о том, к чему приводит жажда реально быть в этих реальностей. Не ради ли возможных миров люди воюют; не ради ли возможностей жить лучше люди насилуют друг друга; не ради ли возможного счастливого бытия универсума происходят революции???
Что есть возможное счастливое общество? Это общество, в котором устранены все злосчастные его моменты. Но из злосчастных моментов состоит само по себе общество. Как можно удалить все эти моменты, реально существующие, не устраняя само по себе реально существующее общество? Нам говорят о возможном обществе порядка, однако, как оно возможно не проясняют, за исключением, разумеется, прояснения того, что в настоящем реальном обществе является лишним...
Прокомментировать "Сад расходящихся тропок" представляется мне довольно-таки странным делом. Детектив, и начинающийся и заканчивающийся очень сложно, внутри которого описывается философия книги и лабиринта, требует не комментариев, а элиминации чего-то одного...или всего сразу. Здесь невозможно уловить сути реализма, если не попытаться довести до понимания идею невозможности, которая более реальна, чем идея любой вообще возможности.
Ничтожение имеющегося во имя возможного и здесь выходит на первый план. Ведь далеко не ясно, что последует за этим ничтожением; не известен также и будущий результат данного следствия...да и само ничтожение реально имеющегося есть всего лишь возможность, возникающая постфактум. "Исполнитель самого чудовищного замысла должен вообразить, что уже осуществил его, должен сделать свое будущее непреложным, как прошлое" /Борхес. Сад расходящихся тропок/.
Есть романы, которые описывают то, как возможна, например, любовь, но есть целые пласты литературного творчества, описывающие невозможность любви. Правда, любовь здесь понимается знаком объединения. Как невозможна любовь = почему невозможно быть вместе; и наоборот: как возможна любовь = почему (и как) нужно быть вместе. Ядро реальности снова оказывается тем, что объединяет вещи или препятствует этому объединению. Любовь не может быть невозможной, если она есть. Но, если любовь исчезает, вывод, практически везде, делают один - любви нет. Так, спросим, есть любовь или нет? Далее, если мы опишем причины, по которым произошло разобщение, например, расскажем о переживаниях людей, препятствующих любви быть любовью, то услышим лаконичное: для того чтобы любовь возникла именно здесь, нужно избавиться от этих самых причинных переживаний, препятствующих любви быть любовью.
Итак, для того чтобы вещи объединились, необходимо что-нибудь уничтожить. Устранить проблему. Особенно такую, которую устранить невозможно. Этою проблемой, как правило (причем весьма узколобое), называют человека. Разумеется, устраните человека...и никаких проблем нет...вообще никаких. Борхес во имя реализма устранил из своих мыслей реального человека со всеми его проблемами. У реальных людей, по Борхесу, могут быть только проблемы, связанные с бытием возможной реальности. Его люди настолько выглядят чудовищно в своей неестественности, что признать за ними право вообще наименовываться людьми невозможно. Они, произнесем все же вывод, есть фантастические люди или, лучше сказать, гипотетические.
Туманное небо разума составило их из причинно-следственных нелепостей, объединило под одной крышей и довело до нашего сведения саму возможность существования на земле не людей, а инопланетян.
На самом деле, Борхес абсолютно логичен. Незнаю, на каком основании у него можно провести пограничную линию между мистицизмом и рационализмом. В поэзии? Вряд ли. Поэзия - это следствие интеллектуальной работы сознания. Разумеется, во времена Серебренного века о таком следствии всерьёз никто не задумывался. Поэзия являлась мистическим источником ни много ни мало самого божественного духа, а то и Бога. Вера в слова, зарифмованные определенным манером, была настолько абсолютной, что во многих местах она даже путалась с истиной. Например, в философии. Для доказательства какого-то своего мнения, достаточно было процитировать маститого поэта или самого себя. То есть, если мнение высказывалось в прозе, оно не являлось мнением, несущим свет истины, а, если это же самое мнение выражалось стихом, то оно не иначе обладало статусом истины в последней инстанции.
Да и впрочем, в различные поэтические эпохи происходило одно и то же: женщины говорят о своем собственном, а мужчины - о женском.
Но, когда я говорю о том, что поэзия рациональна и вполне логична, я имею в виду прямое смотрение на сущность поэтов. Выходец из народа слепой Гомер, решительно неграмотный, малообразованный, как нам его представляют, в таком виде есть миф. Быть поэтом, значит, быть интеллектуально образованным субъектом: неважно, в какой области. Хотя заметно, что из логиков получаются неплохие поэты, равно как и из выпускников физико-математических факультетов. Для последних рифмы, судя по всему, не что иное как математические формулы. Как и числа, объединяясь в формулы, что-то доказывают, так и буквы, объединяясь в слова, что-то объясняют. Хотя, по большому счету, здесь ничего не доказывается и ничего не объясняется. Так понимал Борхес.
Традиционно логику в сочинения Борхеса отрицают...или не принимают в расчет. Логик-Борхес - это, на самом деле, приговор Борхесу-мистику. И только поэтому происходит аннигиляция логического в текстах аргентинца. Однако непредубежденный ум все же не может не уловить здесь логические моменты, следовательно, он видит и системность умозрительных построений.
Сначала я тоже думал, что у Борхеса нет никакой системы. Об этом я уже написал. Но теперь мне кажется, что это не совсем верно. Во-первых, Борхес очень часто повторяется. Если свести эти повторы к минимуму его тексты оскудеют ровно наполовину. Подобная повторяемость указывает на систематичность взглядов Борхеса постольку, поскольку он не может избавить себя от проблем, связанных с тем, о чем он многократно повторяется. Бесконечность, вечное возвращение, циклическое время, возможная реальность, судьба, боги - вот краткий перечень метафизических проблем, которые требуют своего разрешения.
Однако, одно дело, когда мы изучаем философскую систему, в которой ставятся проблемы и описывается способ (или метод) их разрешения, и другое дело, когда мы сталкиваемся с системой, которая вся погружена в постановку проблемы, которая, иными словами, доказывает, что проблемы, списанные в архив, еще не разрешены.
Во-вторых, отношение к реальности у Борхеса чисто рациональное, абсолютно картезианское. Борхес, по обычной логической ошибке, сводит вместе существование и мышление. С одной стороны, мыслить и существовать - одно и то же, с другой, из "мыслю, следовательно, существую", далеко не следует существование того, о чем я мыслю.
Ключом к системе Борхеса является Бесконечность, связанная, скорее всего, со Временем. Нет, то есть, ничего конечного, смертного, а есть только сплошная Бесконечность, погруженная во Время. Бесконечное число раз мы будем жить, бесконечное число раз мы будем делать то, что делаем, абсолютно везде мы будем находить свои собственные следы...то есть, будем везде и всюду отыскивать самих себя, видеть самих себя, иметь дело с самими собою...
Оказывается, идея бесконечности ведет субъекта к утверждению эгоизма. В Бесконечности Времен человек прозревает своё солипсическое одиночество. Он понимает, что существует только он один. Причем существует бесконечное число раз. Эгоизм возводится в степень, обволакивается снаружи пустотою реальности. В конечном итоге, он (эгоизм) и есть виновник отчуждения человека от повседневной реальности.
Разумеется, мне тут же возразят, что сущностью эгоизма является, напротив, сильнейшая привязанность к повседневной реальности, вследствие чего и получается так, что человек, привязанный к своим заботам, есть тот же самый эгоист. Кажется, здесь говорится об одном и том же. Эгоизм не столько определяется действием, сколько формированием сущности. Действие соотносимо с чем-то, оно обладает объектом, во взаимодействии с которым действует. Мышление же лишь взаимодействует с гипотетическим объектом; оно, в конечном счете, нивелирует оригиналы и, исходя из контраста, пытается четко обозначить какую-то сущность.
Читая Борхеса, я на каждой странице сталкиваюсь с Борхесом, имею дело не с описанными объектами, а с Борхесом, понимаю не сущность реального мира, а узнаю сущность мышления Борхеса. Борхес, иными словами, тотален в своих произведениях. Он заполняет собою каждое слово, да и в сущности употребляет только такие слова, понятия, предложения, в которых единственно открывается он сам. Все остальное - выброшено за ненужностью.
Вот почему меня настораживает идея Бесконечности. Еще более она невыносима своим сущностным пониманием: бесконечно существовать = существованию в скуке. У эллинов это понимание было обыденным. Греческие боги завидовали смертным конечным земным существам и потому тиранили их, опускали их жизни в скорбь, пугали замогильными страшилками с одною единственною целью - возбудить веру в бесконечность, зародить надежду на бесконечность в их скептические души.
С другой стороны подобное поведение мифических божеств является решительно абсурдным. Если бы боги желали насолить людям, то им, скорее всего, следовало бы создать их по образу и подобию своему: то есть, действительно придать их судьбам бесконечный вид - вид, никогда не завершающийся. Не было бы тогда для человека более страшной участи. Мало похоже на то, что надежду на спасение может возбудить вера в возможность трагически и скорбно быть всегда и во все времена.
Однако решительно непонятно сцепление Вечного Возвращения (Повторения) с Бесконечностью. Борхес, разумеется, здесь не видит никакого различия: если существует повторение одного и того же, то само по себе это повторение бесконечно. Хотя, почему у Борхеса сложилось именно такое представление непонятно. Вечное Возвращение, предполагая повторение одного и того же события или явления, определяет монизм Бесконечности. Бесконечным, в данном случае, является какое-то одно событие, которое, в принципе, не может повторяться. Если одно и то же событие повторяется бесконечное число раз, то, как мы определяем бесконечную одноразовость события?..
Кажется, здесь речь идет о событии мышления. При этом бытие мышления является обязательным атрибутом. Повторяется, иными словами, не реальное событие, а мышление. Однако термин "повторяется" далеко не идеален. Борхес стремится объединить разнообразные ментальные вымыслы, создавая из самого по себе ментального объединения какую-то реальность. Кортасар объединяет разнообразные элементы реальности (роман "Игра в классики"), создавая из феномена объединения мистическую пустошь, которая столь же реальна, как и вымыслы Борхеса. Они оба, - Кортасар и Борхес, - пытаются высказать то возможное, которое невозможно. Но вещи, - будь они реальны или нереальны, - каким-то образом существуют вместе, друг подле друга, являются то ли соседями, то ли собеседниками, то ли случайными попутчиками. Абсурдно привести их к общему знаменателю, абсурдно и не видеть этого самого знаменателя.
Удалиться в мир грез и сотворить из них явь - вот единственная цель разума. Сотворение Голема, конечно, оправдано в определенных условиях земного существования: например, экзистенциальных условиях. Но само это сотворение - абсурдно.
"Как я сумел зачать такого сына,
Беспомощности обрекая разум?"
Борхес. Голем.
и заканчивается стих немым вопросом:
"О, если б нам проникнуть в чувства Бога,
Смотревшего на своего раввина!".
Миф о Големе похож на критику способности человека своею волею, - в данном случае волею разума, - создать существо, совпадающее с мечтаниями разума. С другой стороны, люди зачинаются и сотворяются людьми. Не чистым, правда, действием разума, а природной инстинктивной необходимостью. Причем, таким образом, сотворяются разные люди: и умные, и глупые, и жестокие, и робкие. Однако, все же, от их воли зависит то, чем они становятся, даже при условии признания некоторого трансцендентного вмешательства в процесс сотворения.
Разумеется, тенденция противопоставлять воле человека волю божественного произвола имеет место, особенно в канонических текстах. Человек создает Голема, Бог сотворяет Человека. Как получается, что существо, которое создал бог, не в силах сотворить то, что он желает сотворить, неизвестно и непонятно. В принципе, у нас есть только животворящий коитус...и более ничего. Хотя бы в этом акте человек способен ощутить себя творцом чего-то живого - неважно, разумного или неразумного.
С другой стороны, Голем изображает невозможность разума создать свое собственное подобие. Поскольку разуму необходим контраст, для того чтобы разум был, собственно, разумом, все интеллектуальные стремления его упираются в двойственность. Дуализм, одним словом, по природе своей исключительно рассудочен...и потому парадоксален.
При этом противоречивость разума служит для обоснования невозможности, которая сокрыта идеей Бесконечности. Когда говорят Бесконечность, тогда не желают примиряться с Невозможностью. Здесь все очень просто: если вы ставите себе цель, у пути к которой нет конца, то вы изначально пытаетесь обезопасить себя от возможного будущего разочарования. В сущности, все религиозно-мистические практики используют этот метод. В нем достигается состояние вечного душевного покоя. Для человека, который стремится к цели, которую он никогда не достигнет, не существует депрессий, меланхолий, печалей, связанных с невозможностью достижения цели. В обратном отражении, душа мечется в адском пламени потому, что не в состоянии сразу обладать тем, чем она желает обладать.
Но вещи познаются посредствам обладания. Вещи, обнимаясь, целуясь знакомятся друг с другом. Они входят в контакт друг с другом, для того чтобы сотворить из сосуществования какой-то знак. И это сказанное выше есть другая история, мало соотносимая с Борхесом. Так как традиция велит следовать за ней самой, я не заканчиваю эссе точкой, а ставлю в конце простое многоточие...