Каждым утром, при любой погоде,
тишину и отдых побросав,
с тысячей таких же он выходит
строить заводские корпуса.
Третий год, а даже не сегодня
две простые родины близки, —
в поселковых списках он — отходник
и ударник — в списках заводских.
По-хозяйски чуток и обычен,
на стропилах родины второй —
это мой товарищ закадычный,
современник, рядовик, герой.
Раньше — просто деревенский парень,
дальше пашен не видал дорог,
он растет, работая не даром
на стропилах родины второй.
Каждый день напористо и твердо,
по лицу размазывая пот,
он идет дорогою рекордов,
фронтом самых боевых работ.
Жизнь страны в пылу больших построек
входит в дум и мыслей оборот.
Никакой эпохи он не строил,
кроме той, в которую живет.
Потому, заботлив и привычен,
на постройке родины второй
мой товарищ лучший, закадычный —
стройармеец, фронтовик, герой.
1932
Отход
Эй, прощай, которая моложе
всех своих отчаянных подруг.
А. Прокофьев
Прощевай, родная зелень подорожная,
зори, приходящие по ковшам озер,
золотые полосы с недозрелой рожью,
друговой гармоники песенный узор.
На последней ставке нашего прощанья
стисну всем товарищам руки горячо.
Сундучок сосновый с харчем да вещами
правою рукою вскину на плечо.
И тогда — в минуту самую отчальную —
проводить за улицы да за пустыри
выходи, которая всех подруг печальнее,
в распоследний, искренний раз поговорить.
Дорогая, слушай... До своей околицы —
никогда парнишку не ходи встречать.
От тоски по городу извела бессонница,
манит город молодость, далью грохоча.
Может, не встречаться нам с прежнею улыбкою,
ты — мои из памяти выметешь слова,
песни колыбельные будешь петь над зыбкою,
моего товарища мужем называть.
Только помни: близким и далеким часом,
если пожалеешь, что не шла со мной,
встречу тем же самым парнем синеглазым,
без обиды в сердце назову женой.
Взмокла на платочке кромка вырезная...
Девушка осталась у родных краев...
Принимай парнишку с синими глазами,
Город дымноструйный, в ремесло свое!
1932
Артель-бригада
Вот она, бригада, как и следует,
но, взглянув в историю, назад,
дайте час — спокойно побеседуем,
многое придется рассказать...
Первое такое —
волжская деревня,
посейчас которая
в памяти жива.
Уходили парни
по привычке древней
в город златогорый
деньги наживать.
Года два бродяжили
по стране широкой,
проезжали сотни
станций и мостов,
по большим постройкам
крыли, самотеком
с севера на запад,
с юга на восток.
Так без перебоев,
зноем ли, метелью,
вызнав все четыре
дальних стороны,
проходили крепкой
да сквозной артелью
двадцать безыменных
плотников страны.
Мы певали песни
старые-престарые,
нам казалось — в мире
лучше песен нет.
Было нас до точности
девятнадцать парней,
самому безусому
восемнадцать лет.
И дымил двадцатый
важно сединою,
и смотрел со строгостью
на нас, молодых.
Он ходил в артели
нашим старшиною —
за размер и качество
белой бороды.
Так без перебоев,
зноем ли, метелью,
вызнав все четыре
дальних стороны,
проходили крепкой
да сквозной артелью
двадцать безыменных
плотников страны.
Мы вздыбили Волхов
цементом плотины,
корпуса поставили
в солнечной Керчи,
мы тесали шпалы
на Турксибе синем,
ремесло простецкое
тонко изучив.
И закон артельный
ставил, как условие:
если деньги скупо
сыплются в карман —
сматывай котомки
на постройки новые,
сам себе хозяин,
голова и пан.
Тут бы нашей сказке
и конец. Да только —
дождевою осенью,
ветровой порой
нашу молодую
звонкую артёлку
привели дороги
на Магнитострой.
Еще у предгорий не взорваны спины
и ветер киргизскою домрой поет,
и город лежит еще в тихой долине
разметкой масштаба великих работ.
Кудлатые вьюги упрямо встречая
и каждый свой день проверяя рублем
мы городу здесь положили начало,
тоскуя о собственном доме своем.
Отзвенели бури
снеговым разгулом,
звонкими ручьями
канули в Урал,
мы весну беспутную
встретили прогулом,
вспомянув деревню
с самого утра.
Вырядившись в белый
холст косовороток
(как, бывало, в праздник —
в дорогом краю),
мы с горы Магнитной,
с птичьего полета,
до тоски глядели
в сторону свою.
...Самый старый, хмурый, бородатый
старшина артели, коновод,
всем нам, девятнадцати ребятам,
так и молвил, выйдя наперед:
— Старость лихоманкой сводит плечи.
Сорок зим отробив на веку,
манит сердце к волжскому заречью,
к милым далям, к своему дымку.
Ухожу я. Ни хором, ни злата
не добыв на свете топором.
Так что будьте счастливы, ребята,
поминайте старого добром...
Как и он безвестный,
мы бы, может, тоже
сорвались до родины
песней с губ,
будь бы не крепче,
втрое не моложе.
Все-таки остались...
За лишний рубль.
В мае солнечном вышли снова
всей артелью без старика.
Дали нам старшину другого,
дали нового вожака.
Парень дельный, крепак, что надо
(КИМ отметинкой на груди),
он сказал нам, что мы — бригада,
и всегда шагал впереди.
— Разве дело, — в упор сказал он, —
если вы, лишь себя спросив,
век шатаетесь по вокзалам,
а республика просит сил?
Если вы, отойдя от пашен,
безрассудный ведете ход,
а Россия — до щепки ваша —
ждет хозяйских от вас забот?
Это есть начало
самого главного,
о котором надо
песни слагать...
Будто вся артёлка,
вдруг родившись наново,
стала вроде б старше,
думами строга.
Дня нам не хватало
на запал рабочий,
и тогда, усталость
заглуша в плечах,
мы вели атаки
штурмовою ночью,
приучившись сердцем
за слово отвечать.
Мы забыли родины
тихие селенья,
старые привычки
вывели в расход.
...Так ввели в историю
крепкий напряженьем
века двадцатого
тридцать первый год.
Растила плотину
опалубка наша,
домна вырастала
на наших лесах...
Всех нас, беспокойных,
парней настоящих,
знают в час рождения
завода корпуса.
Оттого, что зноем
и зимой-метелицей,
дорожа казенным
хлебом и рублем,
провели раздумьем,
прочуяли сердцем,
за какую доблесть
бьемся и живем.
В тридцать первом, научившись с толком
силы, дружбу, честь оберегать,
умерла последняя артёлка,
чтоб родиться лучшей из бригад.
А бригада — слово не водица,
главное, железное, одно,
это — боевая единица,
наступленья верное звено.
Не запнемся и не подкачаем,
слово это в сердце закрепя,
все мы за бригаду отвечаем,
каждый — отвечает за себя.
На стальной земле Магнитостроя,
по делам, рекордам — навсегда,
каждый парень славится героем,
о котором слышат города.
Честь бригады сердцем и руками,
словно знамя, заслужив не зря,
пронесем, как проносили знамя
первые бригады Октября.
1932
Баллада об экскаваторе «Марион»
1
Из Нового света (где дружбою класса
рабочие ценят Союза заморье),
по вызову строчек большого заказа
пришел экскаватор на Магнитогорье.
Еще на строительстве — только лопаты,
за день вынимали по пять кубометров,
и люди любили прохладу закатов,
и люди грозили сыпучему ветру.
Разобран до мелких частей — по суставам,
лежал на одном из построечных складов,
пока не приехал работать заставить
монтер зауряднейший — Северных Штатов.
Привез он настойчивость, жившую ярко
в свинцовых глазах, по-серьезному узких,
высокую мудрость с заморскою маркой
и недоверие к технике русской.
Джонсон механически строг, аккуратен:
за горсточку золота и червонцев
собрал и заставил рычать экскаватор
и землю подтягивать выжимом к солнцу.
2
Ковш громче вздымался все тверже, все выше,
траншея земли раскрывалась виднее,
но на состязание к мистеру вышел
магнитогорский механик Ржанеев.
Волнуясь, поднял в разговоре ресницы,
вопрос он поставил попросту, круто:
— Товарищ! А если поторопиться,
то сколько ковшей Вы дадите в минуту?
Американец спокойно и гордо
в оценке Ржанеева мудростью вырос,
через минуту доволен рекордом,
сказал с белозубой улыбкой: — Четыре!
А русский, сменивший мистера, скромно
нахмурившись, молча отметил в сознанье:
два полных ковша получила платформа —
в тугую минуту соревнованья!
3
Теперь экскаваторы четко и мерно
гремят по участкам развернутым строем,
и все это было правдивым и верным
в начале истории Магнитостроя.
Я вижу теперь: ежедневно и рано
идет торопливо на свой экскаватор
безусый татарин Ахун Галимжанов, —
мой друг по деревне, земляк угловатый.
Пришел на строительство в двадцать девятом
и год землекопом по рытвинам лазил,
потом в феврале в ВКП кандидатом
на курсы ушел экскаваторной базы.
В тридцатом же, в день, сентябрем золоченный,
Ахуну с десятком таких же безусых
вручили стрелу, рычаги «Мариона»,
составы платформ, поджидающих груза.
Работа не знает границы закатов,
ведь ночью электро, ведь ночью прохлада,
и комсомольский гремел экскаватор,
гремел без простоев сплошные декады.
4
Однажды заметил я в записи новой
на красной доске, проходя у конторы,
мой друг Галимжанов Ахун премирован
за лучшую грузку, за первую скорость.
Его, у машины стоявшего чутко,
увидел и, голос до хрипа утроив,
я крикнул в окно экскаваторной будки:
— Скажи мне, как стал ты сегодня героем?
Но он промолчал и серьезен упорно,
будто не слышал простого вопроса.
Ответом — в минуту на спину платформы
пять взмахов ковша с землей перебросил.
В бараке нам всем, загоревшим задором,
он твердо заметил во время беседы:
— Попробуем больше, и знаю — ускорим!
И в этом — я слышал начало победы.
1931
Атака
Мы ехали шагом,
мы мчались в боях
и яблочко-песню
держали в зубах.
М. Светлов
Об этом запеве,
пропетом без нас,
мое поколенье
мечтает подчас.
В глазах у парнишки
огонь не горит,
парнишка тоскует
и так говорит:
— Прямые атаки,
прямые бои...
Отдать бы не жалко
все силы свои.
Греметь бы в эпоху
таких вот боев
и вынести доблесть,
как знамя свое.
Никто не виновен,
что я опоздал
пройти революции
огненный вал.
А нынче разменяны
песня и бой
на мелочи быта,
на щебень работ.
Открыто врага
не видать пред собой
и славе — не время,
и песням — отбой...
Парнишка умолк,
не смутив тишину.
До смены осталось
пятнадцать минут.
Никто из бригады
не стал отвечать
на это страданье,
на эту печаль.
И мы по гудку,
девятнадцать ребят,
к участку постройки
уводим себя.
Дорогою песня
звенит вдоль бараков,
какую отцы наши
пели в атаках.
А парень, тоскуя
о славе побед,
молчит и шагает
бригаде вослед.
День бетонили до пота,
на затылок сдвинув шапки,
а когда пришла с гудками
предвечерняя пора,
говорил перед уходом
на смолкающей площадке
по-особому тревожно
озабоченный прораб:
— Товарищи, речь моя будет проста,
но смысл ее вовсе не весел:
участок бетона от сроков отстал
на целых семьсот замесов.
Идут арматурщики впереди,
выходит, задержка за нами.
И если до завтра мы фронт не дадим —
получим рогожное знамя.
Значит, сквозь ночь,
и декабрь, и буран
атаки упрямой
настала пора.
.........
Тогда мы вернулись,
себе не переча,
по фронту работ
становясь в этот вечер.
И день проводили
безудержно шалым,
грохочущим ревом
бетономешалок.
Метель пошла от полночи,
колючая да острая,
дробясь в стекло прожектора
хрустальной белизной.
И стерлинги водили мы
под греющую росторопь
и с лиц сдирали до крови
сжигающий озноб.
Парнишка стерлинг бросил свой,
парнишка вышел недругом,
усталый и озлобленный,
угрюмо крикнул нам:
— Работаем мы день и ночь
под вьюгами да ветрами,
без радости, без гордости,
без отдыха и сна.
Желаю вам, ударникам,
добыть деньгу хорошую,
а я живую молодость
на мелочь не продам!..
И он ушел не мешкая
назад, никем не прошенный,
по выбитым метелицей
вечёрошним следам.
И только вдогонку,
сквозь сизый строй метели,
товарищ бросил с ходу
десяток горьких слов:
— Ступай себе да хвастайся
во сне да на постели,
бредовая романтика
немыслимых боев!..
Секунды плыли бережно
в тугом моторном рокоте,
а мы, разгон удвоив,
и в тридцать восемь рук
вводили тверже стерлинги
в настроенность высокую,
в работу, в постройку
на бешеном ветру.
Сползала ртуть по Цельсию
за сорок линий холода,
бетон ложился в стерлинги
спрессован, как свинец,
но мы бетон оттаяли
жарою паропровода,
себя — разбегом стерлингов,
биением сердец.
Гремели шахты взрывами,
шли вспышки буровые,
и поезда разбрасывались
дымом вороным.
На дальних пограничьях
дневали постовые,
храня разбег строительных
атак моей страны.
Страна дышала грохотом
за снежною громадой
и от вождя до сторожа
всю ночь ждала рассвет,
уверена, что стройку
не бросили бригады,
узнает о которых
назавтра из газет.
.........
Рассвет явился нарочным,
ускоренным отменно,
сухой, как полагается
при кованой зиме.
Мы стерлинги передали
восьмичасовой смене,
и ковш приподнял с грохотом
семьсот второй замес.
День мы спали замертво недаром,
а под вечер, чуть набрались сил,
к нам пришел русоволосый парень,
шапку снял и так заговорил:
— Слушай-ка, ударная бригада,
про работу гордую твою
скоро здесь заслуженной наградой
работяги песни запоют.
Я такой же юностью отмечен,
жить хочу по правилу бойцов,
чтоб нести мне званье человечье,
расшибая ветер о лицо.
А мои собратья по артели
глушат удаль словом «чепуха!»
и пока тоскуют в час метели
о покое деревенских хат.
О дворе да тесаном заборе
греют в сердце мысли и слова,
ладят песни про златые горы.
Мне на эти песни наплевать.
Все слова продуманы до крохи,
силы в цель до капельки сгустив,
я хочу хоть краешек эпохи
на плечах по-вашему нести.
Если ж просто говорить, как надо,
напрямик, так ты прими меня,
самая ударная бригада,
не гони от своего огня...
Товарищу бригада
сказала: — Хорошо!
Товарищ на смену
двадцатому пришел.
И снова, будто в звездные
военные года,
мы бой вели атаками
гражданского труда.
1931
Ровесники получают премии
Знатному бригадиру Магнитостроя
Егору Смертину
Мы работы черной
испробовали вдосталь,
красным словечкам —
веры ни на грош.
Словом, загрубели...
Но бывает — просто
молодость почуешь,
да и запоешь.
Так вот и случилось...
День — сплошное золото,
переправа солнца в голубом броду,
в грохоте завода и в оркестрах города
жизнь кипит, как Волга
на полом ходу.
Залежи сугробные
снеговым покровом
вытаяли, выкипели —
и земля чиста.
Вся моя бригада
снова здорова
на своих участках,
на своих постах.
Для работ и песен
высшего сорта
хватит пылу-жару,
силы и ума,
чтобы с ходу ставить
новые рекорды,
пусть о старых помнит
старая зима.
Мы держали доблесть
сердцем и зубами,
плотники-бетонщики —
фронтовой народ,
в белую метелицу,
в снеговую замять
шли неукротимо
фронтом работ.
Было не до курева,
было не до песен,
было не до баек,
было не до сна,
мы давали в смену
тысячу замесов,
ну, а норма — где-то
около ста.
За свои победы
в этакое время —
каждому по сердцу,
каждому сполна,
честную, как знамя,
новую премию
нам дают начальники,
нам дарит страна.
Это не подарочек
из милости не гордой,
это от Республики,
нашей до конца,
верное спасибо,
вечное, как орден,
выверенным, вызнанным
в крепости бойцам.
Чистым, как золото,
словом-самородом
вся моя бригада
готова отвечать:
— Выстроим и вынесем
корпуса завода
своими руками,
на своих плечах!..
Потому сегодня
музыки вдосталь,
золото и солнце...
День — хорош!
Потому сегодня —
очень просто,
молодость почуешь,
да и запоешь.
1932
Разговор бригадира бетонщиков Козлова
с другом Василием Щукиным
— Понимаю. Зачем нам кряду
два часа толковать опять?
Я сказал тебе — жми как надо.
Сам не хочешь... Пора понять.
Если б не было дружбы нашей,
что в одной деревне росла,
я б наверно тебя пораньше
из бригады к чертям послал.
Ты не думай — ты не прогульщик
и не лодырь, парень — хорош...
А присмотришься этак получше,
ни черта в тебе не поймешь.
По чутью ты герой за очень.
Но припомни-ка случай в счет:
мы бетонили день рабочий
и остались на ночь еще.
Ты по жалобному разряду
(голос мягкий, не голос — шелк)
простонал, что тебя лихорадит,
и, качаясь, в барак ушел.
Мы поверили. Мы ни словом
не старались тебя задеть...
...Только это снова и снова
повторяется каждый день.
Я тебе говорил не просто:
— Брось волыниться! Ну, а ты —
понимаешь сам, не подросток, —
от бригады воротишь в тыл.
А сегодня и на работу
не пришел ты, сказав другим,
что истрепаны до подметок
в дым казенные сапоги.
Помолчи. Я скажу, что было.
А свои сапоги забыл?
Те, что вместе весною купили,
крепко слажены и грубы.
Понимаешь, ты не прогульщик,
с малолетства к труду привык,
а присмотришься так попуще,
скажешь — парень-то тыловик.
Честный... дело ведешь с охотой,
просто не за что поругать,
но не можешь переработать
без спецовки, в своих сапогах.
Мы, брат, видим тебя изрядно —
как ты думаешь, чем живешь...
План мы выполним, скажешь — ладно.
А не выполним — ладно тож!
Ну, а мы, по-другому шагая,
сами все — молодой переплав,
до последнего напрягаясь,
выполняем бригадный план.
Дня на норму бывает мало.
Нет цемента, песок крутой.
Черта-дьявола поломало,
а в бригаде опять простой.
Неспроста. Раскумекать надо —
как ни час, то опять труба.
Что ж, по-твоему, здесь порядок?
А по-нашему здесь — борьба!
Кто-то бережно днем и ночью
и за мелочь стать сумел,
кто-то радуется и хочет,
чтобы мы садились на мель.
Потому и напор наш прочен,
и объемист его охват...
Потому, работ не закончив,
не уходим мы отдыхать.
Ты подумай спокойно, гладко.
Докажи напрямик, не тая,
сможешь — нет при таком порядке
равнодушно в тылу стоять?
По-другому тогда отметим
то, чему может стать пора...
Только я говорю об этом,
ты запомни — в последний раз.
1932
Песня
Вечерние звезды
зажглись в поднебесье,
заря западает
за облачный дым,
когда гармонисту —
хозяину песни —
гармошка свои
открывает лады.
И песня плывет
по ковыльному следу,
мечтою — тосклива,
рыданьем — пьяна.
Про горы златые
гармоника бредит,
про полные реки
хмельного вина.
Забыл, видно, парень,
проснувшись с тоской,
что все мы живем
на земле городской,
что громом и славой
пропитан здесь воздух,
цеха и забои
в знаменах и звездах...
И песню, руками
пуская в полет,
по старой привычке
с надрывом ведет.
Мы слушали долго
и парню сказали:
— Довольно гармонику
мучить слезами!
Сыграй-ка, товарищ,
по совести, честно,
про наши участки,
бригады и дни,
для сердца — такую
чудесную песню,
которая стала бы
жизни сродни.
Чтоб каждый, кто нынче
по-нашему стойко,
горбом своим строит
Магнитострой,
от песни с улыбкою
вышел на стройку,
и город наш —
родиной сделал второй...
Товарищ спокойно
ответил тогда,
что песен таких
не сложили года.
И только гармошка
с тоскою молчала,
что сорвано
песни привычной начало.
Но молча лады
тяжело сберегать.
И песню товарищ
берет наугад.
И вдруг, будто с ветру,
с налета, с разгона,
от самой земли
закачала барак
великая песня
Буденновской конной,
то маршем, то плясом,
то дробью атак.
Она началася
чеканно, игриво,
но скоро торжественней,
строже, грозней
пошла по бараку
единым порывом,
сроднившись с губами
поющих друзей...
За окнами вечер
рванули сердито
гремящие горы
пальбой динамита.
Ночная работа
и с песней, и с нами
сливается грохотом,
звоном, огнями.
Полночным призывом
тугая сирена
зовет отдохнувшую
новую смену.
Гармоника сложена. В смену пора.
А песня походкою правит.
А стройка, как сказка,- в огнях до утра
вся в звездах невиданной славы.
1932
Слово мастеру Джемсу
Мастер Джемс, по-своему речистый,
в отдых мне беседа — сущий дар.
Ты у нас слывешь специалистом,
ну, а я — пока что кочегар...
Третья смена примет экскаватор,
и тогда, предчувствуя покой,
здесь присядь, чуть-чуть сутуловатый,
угости душистым табаком.
После дня рабочего напора,
просто так, по должности — вдвоем
этаким толковым разговором,
отдыхая, душу отведем.
Плохо, что в беседе перебои,
хоть крепка в пожатиях рука,
каждый день, работая с тобою,
говорим на разных языках.
А причина этому простая:
только два годочка отступя,
я, по роду-племени крестьянин,
коней пас по троицким степям.
Стройка мне не обошлася даром,
и, подумав прожитому вслед,
путь от пастуха до кочегара
называю первой из побед.
Помолчи же, выслушай, как надо,
я по-русски здорово речист...
Знаю — ты пришел из Колорадо,
сам пришел, как верный коммунист.
Знаешь ты походы безработных,
полицейских тюрем тесноту,
и сейчас в работах и заботах
ты — на самом боевом посту.
И теперь на честном коммунисте,
на тебе, как давняя печать,
только и осталось званье — мистер,
сказанное чаще невзначай.
Прошлое осталось для расплаты,
и, его ничуть не позабыв,
ты да я, да друг наш экскаватор
стали точкой мировой борьбы.
Сколько их? Никто не сосчитает
малых точек на большой Земле, —
в Англии, в Америке, в Китае,
в дальних странах, неизвестных мне.
И моих товарищей по росту
по ночам, на зорьке, до гудков
мучает бессонница не просто
у машин, моторов и станков.
Да и мне покамест нет покоя,
дни коротки, ноченьки долги, —
снится мне железо под рукою,
бьют меня по пальцам рычаги.
И прошу, товарищ, а не мистер,
согласись, товарищ, в час любой
обучать меня «на машиниста»,
чтобы стал я наравне с тобой.
Не беда, что говорим мы розно,
переводчик наш поет в груди, —
человек я малый, но серьезный, —
ты за мною сердцем последи.
.........
Сумерки окутывают плечи,
самокрутки выкинуть пора...
Мастер Джемс, прощаясь в этот вечер,
руку жал приветливей и крепче,
чем в другие дни и вечера.
1932
Возвращение на Коксохимкомбинат
Срывает вагонные речи
густой паровозный гудок,
когда загрохочут навстречу
составы с магнитной рудой.
Скорее, скорее, скорее...
Сжимаются шпалы скрипя,
и темь незаметно стареет
по троицким тихим степям.
Киргизская ночь до рассвета...
И вслух я подумать не прочь:
— Товарищ! Заполним беседой
большую дорожную ночь...
О будущем городе стали,
рождающем славу и труд,
я тоже раздумье поставил
на легкий конвейер минут.
Вот память задорно выводит
парнишку околиц да изб,
принесшего стройке завода
за деньги старанья свои.
Декады гремят неустанно
в атаках, в гудках, вперебой,
парнишка, крепясь, вырастает
в героя высоких работ.
Ты слышишь: сквозь ночи, сквозь грохот
строительным взметом высот
моя молодая эпоха
героику будней несет.
За берегом медленной ночи
строительство выйду встречать.
И город гудком прогрохочет
приветный двенадцатый час.
И вновь за разлуку расплатой
вольются в старанья сполна
бетон коксохимкомбината,
распутица рельс и канав.
1932
Письмо звериноголовской молодежи
С чистокровным полуднем вровень,
через сотни дорожных мет
пусть приходит к вам это слово
заправилой больших бесед.
Не припомните? За два года
путь, исхоженный сотнями ног,
от околицы до завода
между нашею дружбой лег.
И меня без большого риска
вы, наверное, сгоряча
вовсе выкинули из списка
однокашников, посельчан.
Только я, пережив другое
и в других проходя боях,
вспоминаю как дорогое —
ваши лица и ваши края.
Не от зауми, не от скуки,
мысли искренностью задев,
снова память беру на поруки
за ее полнокровье дел.
Все припомните, — до запевок,
проходящих в одном ряду
с неустанной атакой сева
в боевом тридцатом году.
Как, гремя, горячась, волнуясь,
весь район напряжением сжав,
с боем двигали посевную,
каждым гектаром дорожа.
Не расскажешь всего, что было
(каждый шаг борьбой напоен),
мы под корень старье рубили,
строя заново район.
Этот бой не забыт, и снова
в заводских корпусах всегда
к каждой точке, к победе новой
я иду по его следам.
Даже песни густеют потом...
Вы прислушайтесь: раскаляясь
вашим пульсом большой работы,
бьется, грохает вся земля.
Если вы, каждый год крепчая,
темп берете в кругу посевном,
мы вам тотчас же отвечаем
коксом, сталью и чугуном.
Так в делах мастеров завзятых
будни выкованы, стройны,
мы растем и растем, ребята,
на стропилах своей страны.
Как-нибудь, может, в пору такую,
может, в отпуск очередной
вместе встретимся, потолкуем
о пережитом, о родном.
Может, в вечер синий, как море,
за беседою, тишь рубя,
расскажу про Магнитогорье,
вы расскажете про себя.
Подытожим, дела разведав,
чтобы завтра, все сохранив,
наши кимовские победы
вырывались за синь границ.
Это главное в мысли четкой,
что я вызнал в строке сухой
посевной и газетной сводки,
нынче двинувшей слово в поход.
1932
Стихи первому другу — Михаилу Люгарину
Дружба — вместе,
а табачок — врозь.
Дедова пословица
Ты о первой родине
песню начинаешь,
и зовут той песней —
крепче во сто крат —
пашни да покосы,
да вся даль родная,
да озер язевых
зорняя икра,
да девчата в шалях,
снежком припорошенных,
озими колхозной
ядреные ростки...
И не бьется в сердце
ни одна горошина
давней, доморощенной,
избяной тоски.
...Ты о нашем городе
песню запеваешь,
и зовется в песне
родиной второй,
нас с тобой на подвиг
срочно вызывая,
до последней гайки
наш Магнитострой.
Может, послабее,
может, чуть покрепче,
я пою о том же...
И — навеселе,
как родня — в обнимку,
на одном наречье
ходят наши песни
по своей земле.
Эта дружба затевалась
не на случай, не на срок,
шла по снегу и по пыли
всех исхоженных дорог.
Вместе бросили деревню
и отправились в отход,
начинали вместе строить,
строим, выстроим завод.
На одной подушке спали,
вместе пили «Зверобой»,
на работу выступали
с красным флагом — будто в бой.
Хлеб делили, соль делили,
жизнь делили, как табак,
и по графику носили
разъединственный пиджак.
Каждый праздник, как награду,
получали от страны,
то — рубахи из сатина,
то — суконные штаны.
Только вспомни, как, бывало,
первый вечер, первый год
мы певали под гармошку
без подсказок и без нот:
«Ты, гармошка, — сине море,
я — игрок на берегу...
Лет семнадцати девчоночку
себе поберегу...»
А теперь, вздохнув глубоко,
папиросу прикурив,
я скажу тебе такое,
что и прежде говорил:
«Если ты ее полюбишь,
либо дорог станешь ей, —
отойду я от девчонки,
первой радости моей.
Смех забуду, всех забуду,
тыщу раз вздохну на дню,
на замок закрою сердце, —
друга в сердце сохраню...»
Только надо так договориться,
в жар любой, в любую гололедь,
дружба не снежинка и не птица,
что по ветру может улететь.
Всё проверь, за правду не серчая,
и запомни: в жизненном строю
за твою походку отвечаю,
как и ты ответишь за мою.
Я тебя ценю не за улыбку,
что как солнце в середине дня,
даже шаг, похожий на ошибку,
отдается в сердце у меня.
Зори меркнут, тучи ходят рядом,
как свинец, становится вода...
Может, я ругаюсь злей, чем надо,
слишком хмурю брови иногда.
Кривду всю покуда не порушив,
вечной правде верная сполна,
бьется насмерть и за наши души,
слава наша — Родина-страна.
Может, не додружим, не достроим,
может, завтра, может, через час
выйдем мы с ровесниками строем,
унося винтовки на плечах.
В бой, так в бой, на битву, а не в драку,
жизнью став на самом берегу,
как шагнем мы в первую атаку,
в первый раз ударим по врагу?..
Если же отступишь перед тучей,
по руке ударишь в черный срок
и уйдешь, ничейный и колючий,
перепутьями чужих дорог,-
на минуту камнем станет нежность,
ты иди, не думай обо мне...
Встречу я тебя, товарищ, тем же,
чем врага встречают на войне.
И тогда-то — сердцем, а не речью
всей России в мировом бою
за твою походку я отвечу
так же, как отвечу за свою.
А покамест друг у друга
ты в долгу и я в долгу.
Если в жизни станет туго,
чем захочешь — помогу.
Если я скажу сурово,
вдруг обижу невзначай,
ты найди суровей слово,
той же дружбой отвечай.
А сегодня утром ясным
по уставу, в свой черед,
выступаем с флагом красным
на великий фронт работ.
Сердце просится наружу,
не толчок дает — скачок.
Вместе — служба, вместе — дружба
и матерый табачок.
1932
Дополнение к анкете
...и заявлению
о вступлении в ряды ВЛКСМ
Когда зачитают анкету до края,
я встану спокойно у всех на виду,
ничем не хвалясь, ничего не скрывая,
по-честному речь о себе поведу.
Моя биография вписана просто —
в листочек анкеты, в четыре угла,
но я расскажу про такие вопросы,
которых анкета учесть не могла.
О годе рожденья вопрос чуть заметен,
а он поднимает из сердца слова...
Какое рожденье отметить в анкете,
когда на веку их случается два...
Это было еще в тридцатом.
Поутру, покинув вокзал,
парнем серым и простоватым
я впервые в артель попал.
Взял старшой меня, не торгуясь
(сам-то кругленький, будто еж),
и в работу запряг такую,
что не охнешь и не вздохнешь.
Знал я мало, умел немного.
Если ж спросишь о чем таком,
он тебе отвечает строго,
будто по уху — матюком.
Так трудился — неделю, месяц,
может, с толком, а может, в брак,
позабыл, как поются песни,
научился курить табак.
Но за месяц кассир угрюмый
мне «два ста» рублей отсчитал...
Понимаете, эта сумма
для моих земляков — мечта!
...Только раз, после вьюжной смены,
я на митинг вхожу в тепляк,
вижу — наш-то старшой со сцены,
как оратор, толкует так:
мол, расценки, сказать по правде,
обирают рабочий люд,
дескать, здесь нам бумажки платят,
а в Кузнецке и спирт дают.
Мы, мол, тоже не прочь погреться
да податься в Сибирь отсель,
дескать, я говорю от сердца,
за свою говорю артель...
Тут и кончились разом прятки, —
при народе светлейшим днем,
целых пять земляков из Вятки
мироеда признали в нем.
В шуме, криках, вскипевших штормом,
взявших оборотня в оборот,
ярость бешено сжала горло
и рванула меня вперед.
...Видел я только эту харю,
оболгавшую всю артель.
Может, я по ней не ударил,
только помню, что бил, как в цель...
Об этом я вспомнил совсем не напрасно,
я знаю, как ярость за сердце берет.
А это ж — та самая ненависть класса,
с которым дышу я и строю завод.
Я знаю завод с котлована, с палатки,
с чуть видимой дымки над каждой трубой,
здесь каждый участок рабочей площадки
сроднился с моей невеликой судьбой.
За мною немало тореных дорожек,
я волей не беден и силой богат,
а в душу как гляну суровей и строже —
не чую покоя и славе не рад.
Живу как живется, пою без разбора,
дружу с кем попало и бью невпопад
и даже к победам, горя от задора,
иду, останавливаясь, наугад.
Завод в котлованах — под бурями начат,
в работе растет он железным, в борьбе...
И это, пожалуй, всё то же и значит,
что я говорю вам сейчас — о себе.
Я верности вечной не выучен клясться,
не скажешь словами, как сердце поет.
Я вижу — вы юность железного класса,
с которой отныне пойду я вперед.
1932
Стихи о первой родине
1
Целый брод обычнейшей волынки.
Отпускная... Станция... И вновь
будет все готово без .запинки,
до прощальных и обычных слов.
Предпоследней отправной заботой
путь к вокзалу и далек, и сух.
Все ребята будут на работе,
попрощаться не с кем, недосуг.
Поезд быстр, гремуч и непокорен,
и когда заря хранит запал,
город отступает за предгорья,
чтобы через месяц выступать.
Двое суток под вагонной крышей...
И выплывет вовремя, наконец,
теплое курганское затишье,
трактовой запевки бубенец.
Степь лежит ровна, как на тетрадке,
по низовьям рыбная вода.
И хорошим окончаньем тракта
сосны закачаются тогда.
Девки, погремите
канителью песен,
старые знакомки,
молодой ровняк,
чтобы здесь звенело,
грохало за лесом!
Или позабыли
прежнего меня?
Парни приветствие
за руку отметят,
протолкуют бережно
до вечерних рос,
может, молча требуя
долгом беседы
самых первосортных
белых папирос.
Росница вечерняя,
прозрачная пороша
свежестью сливается
в улицы, и вот
наши запевки
неводом хорошим
вечер и деревню
взяли в обход.
2
Зарей самобытен и вечен,
хозяин бесед и огней —
плывет замечательный вечер
по родине первой моей.
На лицах отсвет его розов.
В дому, где живет родня,
проходит собранье колхоза
со срочной повесткою дня.
Раздумье пока колосится,
осматриваюсь вокруг:
родные и прежние лица
знакомых, друзей и подруг.
В «речугах», словах «по вопросу»
заботой, незримо тугой,
встает напряженье покоса
подсчетом копен и стогов.
— Дела, — говорит председатель, —
приходится круто решать,
сенов еще много не взято,
а тут поднапер урожай.
Судили, рядили, решали,
какой оборот приискать,
и дума одна и большая
у каждого билась в висках.
Сижу здесь не без почета,
все кажется ново, свежо,
но чувствую: в заводь заботы
я тоже со всеми вошел.
Пока этот узел здоровый
никто не сумел развязать,
я тихо беру себе слово,
чтоб многое рассказать.
Я свое словечко сказанул не просто —
так, мол, и этак, и начистоту
рассказал историю заводского роста,
знавшую немало суховеев, стуж.
Как родятся первые корпуса завода,
железобетонные от самой земли,
как в работе брали мы высшие рекорды,
крепкие атаки отчаянно вели.
Так вот до полуночи
все и просидели,
порешив назавтра
штурмом бригад
во что бы то ни стало
до конца недели
скошенное сено
заметать в стога.
3
Не до смеха, не до запевок,
бродит горечью суховей.
Сено справа и сено слева,
под рубашкой, на голове.
Запеклись сухолистьем губы,
пот соленый чернит загар,
только копны идут на убыль,
только песней растут стога.
Только мускулы жмет работа,
копны режем под корешок,
только после любого взмета
выдох падает — хо-ро-шо!
Будто вновь напряженье стройки,
небывалый атак напор,
и бригада таких же стойких
парней, крепких, как на подбор.
И до сутеми горизонта
кошениною, лугом, сплошь
наступаем хорошим фронтом
мы — разночубая молодежь.
Сходит вечер высшего сорта.
В песнях, в сердце — крутой огонь,
он и в сводке горит рекордом,
записавшим тридцать стогов...
...Так работою загораясь,
по рекордам равняя бег,
ходят будни родного края
по первопуткам больших побед.
4
Осень заплывает рваною погодою,
отпуск незаметно прошел. Пора!
Только покидаю первую родину
легче да лучше, чем в первый раз.
Самое же главное, что начало пройдено.
Расскажу товарищам лучшими из слов:
по второй равняется первая родина
на крутой дороге сегодняшних боев.
А пока, ни капли в песне не тоскуя,
выйдите, ребята, немного проводить.
Все равно когда-нибудь снова потолкуем
о делах прекрасных в нашем впереди.