Садовский Михаил
Прошлое без перерыва

Lib.ru/Современная литература: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Садовский Михаил (msadovsky@mail.ru)
  • Обновлено: 07/10/2013. 132k. Статистика.
  • Повесть: Проза
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Советский морской офицер эмигрирует в Америку. Его дети становятся религиозными. Семья практически разваливается. Его мучают сомнения - правильно ли он поступил, бросив родину, и что такое родина... Опубликовано - журнал СЛОВО (WORD) 76 - 2012 год

    • Михаил Садовский

      
      
      

    ПРОШЛОЕ БЕЗ ПЕРЕРЫВА

    (повесть)

       Не для житейского волненнья,
       Не для корысти, не для битв,
       Мы рождены для вдохновенья,
       Для звуков сладких и молитв.
       А. С. Пушкин
      
       Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти...
       Книга Экклесиаста, или Проповедника
      
       Мучительно и настойчиво одна мысль тяготила его много месяцев и никак не формулировалась. Она накатывала подобно волне на берег, захватывала каждую клеточку поверхности, проникала внутрь, сбивала с ног, а потом непременно откатывалась, оставляя на пустынном размытом месте с ощущением полной беспомощности и досады за неумение противостоять жизни.
       В такие минуты хотелось уединиться, чтобы сосредоточиться и понять, что происходит...
       Сегодня был такой день. Неожиданно, хотя сон всегда неожиданный, ему приснился боцман Трыкин без форменного головного убора, что само по себе нарушение устава, но ещё более чудовищное, потому что был он в кипе. Выглядело это не комично, а трагически, ибо евреев боцман не любил, редко попадавших в команду терпел, бурча "свой жидок не жидок", и при том врядли не был антисемитом. Он просто их боялся по непонятной причине, а потому и кусал больно, как собака, часто агрессивная не по характеру, но от страха.
       Боцман был зол. Непрерывно поправлял кипу и успокоился только после обеда, когда изрёк, непонятно к кому обращаясь и по какому поводу, но вслух: "Здесь вам не у себя в Москве в пыли по пояс на Арбате!" Что это значило, по какому поводу приснилось, и как можно истолковать, Захар не знал. Целый день он думал об этом, но ничего на ум так и не пришло...
       Над озером поднимался туман. Окна домов недалёкого противоположного берега мерцали и казались огнями судов на рейде. Плеск водосброса справа у плотины дополнял обман, превращая время и пространство в послушные воле человека стихии...
       "Офицерское звание ни от чего не защищает. Наоборот - первым подставляет тебя под удары судьбы: пули в бою, штормы на палубе, разносы начальства и недовольство подчинённых за спиной... "Офицер без мечты, как собака без крыльев", - продолжал он цитировать боцмана... Офицер - это вообще не профессия, а образ жизни и состояние души... кричат сволочи: дедовщина, лихоимство и прочее армейское дерьмо - это что от офицеров? От мрази в погонах. .
       И присяга присягой, да только насиловать её не надо, она же не проститутка. Родина может мне приказать умереть - я ж ей присягал, но только: за что умереть?.. Это слово, Родина, тоже... произнести по-разному можно!.. Идти в восемнадцать лет её интернациональный долг выполнять на костях сограждан, а в довесок получать издевательства жлобов с горильими рожами в казарме - это тоже родина велела - присяга... - он чувствовал, как сильно раскипятился, и старался сам себя урезонить... - Но Бог же дал голову и душу, не каждому, правда, а кто понял, что есть у него и голова, и душа - никогда от них не откажется! Это не в миг, не сразу: понять и на первое место поставить то, что от Бога. Трудно это. Очень. Мне же воспитание преодолеть надо... а меня два раза обокрали: родители перепуганные... сами-то они... я даже не знаю, как... они верили - не верили? Ну, они же не могли пройти мимо! Они же выросли в семьях, где невозможно было без Бога... а мне ничего не досталось... Что я еврей, мне открыла улица. Что я безбожник, мне сказали в школе... И так я прожил всю жизнь? Когда волна била так, что всё трещало, я же просил: "Господи, твоя воля, пронеси и помилуй!" Трыкину, наверное, было легче, будь он недладен этот боцман, вот привязался, ты понимаешь! Он крестился и не боялся - плевал на всех - беда всё спишет, так ему легче было... а я что? Жил безбожником и, когда припирало, у Бога просил защиты?! Хорош...
       Чего я бежал сюда? От кого?
       Отчалил в сорок с гаком. Хотел начать с начала... а ведь, если бы отец с матерью живы были, не решился бы. Ни за что. Может, просто струсил? Да, когда в Вене мы из вагона вышли, а нас солдаты с овчарками с боков охраняли, схватился я по привычке за бок... Где кобура!?. Тут уж было не с бюрократами родными воевать! Прилично труханул - ничего не скажешь... не могли объяснить сразу, что нас охраняют от всяких неожиданностей и подонков!
       А Родина спокойненько нас отпустила! То держала, держала - присяга, мол, и вдруг: свобода! Никто ж не знал, что это?! Чем её заправлять, эту свободу, чтобы проглотить и не сидеть остаток жизни в гальюне? Неужели всё это было? Именно со мной? И что я здесь делаю?..."
       Дальше он старался не вспоминать, но не получалось. Чтобы разобраться в сегодняшнем, ему приходилось каждый раз начинать сначала, как бы брать разгон, чтобы потом проскочить по инерции чуть дальше! А выходило наоборот: чем ближе память подбиралась к текущему дню, тем медленнее, мельче становился её поток, растеряв главное где-то по дороге, на подступах, а потом и вовсе замирал...
       Выходило так, что только оглянувшись назад, мог он понять происходящее и ощутить себя в нём, увидеть, представить своё положение "Ну, и какие у меня координаты? 00 - долготы и 00 - широты: полюс беспомощности. Ну, ты понимаешь..."
       Судьба снова, в который раз, разворачивала его, подставляла бортом к волне, и он признавал, что его уменя жить слишком мало, для того, чтобы противостоять этой смертельно опасной позиции во время шторма, в котором они всей семьёй пребывали с первого дня, как ступили на эту "землю обетованную". Он никого не винил, да и в чём? Но от этого не становилось легче.
       "Может, это всё ещё сон? Вот сейчас подойдёт шлюпка, доставит на борт, и опять я услышу хриплый, назабываемый, как сказала бы мама про него - "въелся в печёнки", голос боцмана, распекающего матроса: "Вы где были? В гальюне?!. Вы бы ещё в театр сходили!" А ведь мне его не хватает, этого Трыкина... Иван Степаныча!.. Ну, ты подумай! Неужели правда?... Правда. Правда. Многим и не по силам такое переселение оказалось - расплачивались депрессиями, смертями ранними, в петлю лезли... а лечились чем? Успехами детей и внуков... Но мне-то что делать? Что?"
       "Да я могу обвести кружком на календаре день, когда всё это началось! Сомнения эти... что я на готовенькое ехал что-ли? Сам на всё готов был! Ради детей же!.. Мы же с Сонечкой так решили! Но с первого дня всё перекашиваться стало... чужой тут монастырь - и устав чужой...
       Ну, офицер-то - офицер, кому он здесь нужен? Да по жизни я не в хромовых сапожках шагал и не в тапочках домашних шаркал - через неделю пошёл посуду мыть. Вспомнил, как в мореходке палубу драил и... а ещё через неделю под кожей на ладонях пузырьки какие-то мелкие образовались, а через три дня они потихоньку лопаться начали, и такой зуд по ладоням и пальцам пошёл - до крови же расчёсывал - не спал ночами, и пахли они какой-то гнусной заморской свежестью... "
       Налетел ветерок - закачались расплывчатые огни, шум воды стал похож на откатившуюся волну. Захар закрыл глаза, сжал зубы и медленно закачал головой из стороны в сторону...
       "Вот такая история! Обычная история... всё, как у всех...
       ... купил перчатки резиновые. И ещё три месяца выдержал... три... и пошёл хлеб грузить в пекарню, потом на вэн старенький наскрёб - возить этот хлеб начал... Все спят, а я на вахте с четырёх утра... все с работы, - сплю! А жизнь где-то за бортом осталась... Сплю - всё ни по чём: на корабле - и дизели пошумней, и топот погромче, и качает, не как колыбельку, а встряхивает и взбалтывает, что "мама дорогая", если не сказть крепче..."
       Стало зябко. Он привычно передёрнул плечами и пошёл мелкими медленными шагами по берегу у самой кромки воды...
      
       "Субботу освободил. Сказал тогда хозяину:
      -- Как хочешь - а суббота моя! - Тот ещё удивился
      -- Да, ты же, вроде, и кипу не носишь? Религиозным стал?
      -- Кипу не ношу, и до религии мне полэкватора, а в синагогу, что приняла меня, пойти должен. В знак уважения и благодарности к людям этим. Приехал я в одной тельняшке, а они меня ждали, встретили, всё для жизни дали. За что - не пойму, будто я им сын, или отец, или, не знаю кто - и ничего не спросили взамен... разница больно большая вышла. Уезжал - отняли всё: гражданство, паспорт, квартиру, и что нажил, нагорбатил, заслужил... а приехал: будто за "то", что там изъяли, - тут "вернули"... не вернули - дали, чтоб жил по-человечески, да не завтра в светлом будущем, до которого семь вёрст лаптём киселя хлебать, а сразу, с самого начала, с первого шага...
      -- Это правда. А ты не кипи только... спокойн`ей! Меня не синагога принимала, а похоже вышло...ну, помоложе я был, мне легче... семьи нет - сам себе пан-атаман... а так: ни языка, ни специальности, ни деньжат в загашнике... - ты мужик головастый - место тебе отыщется. Не лежи на боку - отыщется... я ж тебя и в компаньоны звать не стану - вижу: лететь тебе выше..."
       Ночами, когда старенький вэнчик, скрипя рессорами на поворотах, перемещал его под непривычным звёздным небом, ему казалось, что раскрутятся веером мередианы и параллели, и паутинкой светлой, как на экране локатора, протянется его судьба обратно до самого "черного в мире" моря... и баранка - не баранка, а штурвал, и кабина, не кабина, а мостик, и моторчик - не моторчик, а мощный дизель...
       Крутится планета. Крутится, и катятся волны судьбы... разные картинки по дороге всплывают...
      -- Заходи, Цадикович! Садись! - слышится ему голос капитана. Мягкий он с виду человек - свой мужик. Это с виду только - каждый знает. В доблестных вооружённых так не продержишься - тут коли не ты, так тебя. И сразу он в лоб:
      -- Мне, Захар Яковлевич, старпома искать надо.Уходит Михайлов с флота. Начальству представление и рап`орт писать трэба - вот вызвал тебя посоветоваться прэжде. Что скажешь... - Молчал - шары ворочал!.. Что тут скажешь? Четыре года с ним по одной палубе ходим... только дороги у нас разные всё время, а на корабле не на суше - далеко не разбежишься, места мало - крест на крест дороги ложатся...
      -- Я, товарищ капитан, не подходящая для этого кандидатура, - слышит он свой голос, - Не все мои пункты подходят. Не утвердят Вам реп`орт в штабе. - Молчит капитан, тяжело молчит. Положил свой подбородок двойной на воротник кителя и молчит...
      -- У нас на флоте, все равны, - слыш? Брось ты... - не знает, как сказать ... слова ищет... - Это на агытацию похоже... - понял?
      -- Есть, товарищ капитан! Понял... только утверждать меня не в одном ведомстве будут, если позволите возразить, - А по другому-то не пройду я, - простите! Вы, товарищ капитан, убедиться легко можете: по всем кораблям пройдёте - нигде с пятым пунктом старпома не встретите...
       Когда начинает светать, кажется Захару, что едет он во сне по незнакомой дороге... Степью же была, и не заметил, как заблудился в сером безмерье. Домов таких никогда он не видел: странные окна, в крестики-нолики бы на них играть, стеклянные двери, будто воров уже нет на свете, машины у гаражей стаями, блестят все и фары таращат... Скоро рассветёт, пока он в дороге, и мир вернётся из сна в реальность. Опять уплывёт в прошлое капитан Заветов, как Летучий Голандец в сером тумане, мелькнёт "Багряный" за штормовой волной строгим силуэтом, и голос Трыкина непонятно откуда скажет ему, доверительно укоряя на прощанье: "На флоте виноват не тот, кто виноват, а тот, кого назначат!"
      
       К полудню Пятая авеню заполнилась туристами, как артерия вредными бляшками. Вдоль Музейной мили с двух сторон выстроились автобусы, и машины медленно ползли по одной свободной полосе. Над урчанием моторов летели голоса гидов с алых двухэтажных Эпл-тур. На ступенях Метрополитен люди закусывали, целовались, читали, писали конспекты, дремали, уронив голову на колени или упершись затылками в стену, - было совершенно ясно, что лучшего места на всём свете они не нашли и поэтому оказались именно здесь. На подходе к этим притягательным ступеням вдоль тесного тротуара торговали духовной пищей искатели счастья со всего света. Здесь можно было получить свой портрет за десять минут и пять долларов, купить китайский тонкокистный орнамент в паспорту, обзвестись кивающим бесконечно и непонятно кому Буддой, стать обладателем слона центральной Африки из настоящего эбонового дерева или зарыться в ворох чудесных окружающих видов, перенесенных на фотобумагу, и вынырнуть за пятнадцать долларов с Земляничной поляной в руках, полученной в вечную и нетленную собственность.
       Было душно. Захар остановился в тени передохнуть и совершенно бездумно начал перебирать стоящие вертикально в ящике тоненькие паспорту с фотографиями. Здесь были виды Манхеттена - уже обрушенные Близнецы, небоскрёбы, гостиницы, озёра и поляны Централ парка...
       - Что-то конкретное ищите? - спросил его по-английски возникший из-за щита с фотографиями человек
      -- Скорее просто любопытствую, - ответил он по-русски, безошибочно уловив акцент спросишего.
      -- О, соотечественник! - обрадовался хозяин фотографий, - Давно из России?
      -- Из России? По-моему, больше века... А знаете, что? Не найдётся ли у Вас дома Ленона, здесь на 72 стрит, в котором он жил?
      -- Отчего же!? - обрадовался продавец, - Найдётся непременно! Вы тут посмотрите, а у меня ещё запасы!.. Приходится много с собой носить... разное спрашивают...
      -- И это Ваша работа... я имею в виду картинки...
      -- Моя. "Сам - сам" здесь распространённая фирма. Сам снимаю, сам торгую...
      -- И как?
      -- На жизнь хватает... пока...
      -- А Вы?
      -- Я не местный, как говорили в России. За рекой с семьёй живу...
      -- А я на Брайтоне...
      -- Среди своих, значит...
      -- Выходит так! Вот Вам и картинка...
      -- Действительно! - И сколько?..
      -- А! Продавец из меня неважный... не знаю, как фотограф... для своих - пятнадцать...
      -- Могли бы и дороже брать, работа хорошая... а я её приятелю к новоселью...
      -- А почему, извините, именно этот дом? Любите Леннона...
      -- Не столько Леннона, сколько приятелю угодить хочу... мы все здесь такими сентиментальными становимся... я вот наблюдаю... с одной стороны жесткими, как жизнь заставляет, а чем глубже заглянешь - всё сентиментальнее и мягче... он тут живёт... пятнадцать лет ждал... и получил квартиру по программе....
      -- Совсем, как в Союзе!
      -- И не говорите! Четыре комнаты, шестнадцатый этаж - красота скажу Вам... осбенно вечером - море огней! Иногда банальности очень выгодны - точнее не скажешь... да, а как величать Вас?
      -- Алекс - по здешнему...
      -- Значит, Саша?
      -- Да...
      -- Захар, - протянул он руку
      -- Мама Шуркой звала... правда...
      -- Мама... - Захар помолчал, - Вы лет на... ну, на десять-то помоложе...
      -- А здесь не имеет значения, сколько тебе - главное, как выглядишь... - возразил Алекс
      -- Как сказать... мне там тоже внушали, что до сорока я ещё молодой...
      -- Время ланча, - взглянул на часы Алекс, - Это святое!.. Тут на Лехингтон есть одно хорошее местечко! Я угощаю по случаю знакомства...
      -- Спасибо! - согласился Захар, - Первое время боялся доллар потратить, пальцы не разжимались...
      -- Все через это прошли, - Алекс рассмеялся, - Мне проще! Одному всегда проще...
      -- А вас-то как занесло сюда?
      -- Как и Вас, Захар, я думаю!
      -- Ну... не совсем... я семью спасал... сына от Чечни, дочь от улицы... всё же рухнуло - даже офицерам платить перестали...
      -- А мне мир открылся. Всю жизнь мечтал поездить - а тут подфартило - в лотерею выиграл Грин карт! Представляете! Никогда - ни рубля... а тут... на тебе! Но родители не пожелали - остались... конфликт поколений... они ещё во что-то верят...
      -- По ремарковским местам идём, - сменил тему Захар
      -- Да? - удивился Алекс, - А вы любите Ремарка?
      -- Не знаю, - задумался Захар, - Это сложнее... Он, как брат мне... много раз выручал... здесь особенно...
      -- Интересно! Вы что и книги с собой тащили... я-то налегке приехал... у меня ничего и не было... вот заходим... - остановил жестом Алекс... и начал спускаться по ступенькам. Они вошли в прохладный полуподвальчик. Тихо шипел кондиционер, почти все места были заняты, - Вон в углу у двери, - Алекс опытным взглядом отыскал крошечный притулившийся в углу столик, и, когда они уселись, спросил в ожидании официанта, - Ну, расскажите, Захар, расскажите... я не очень назойлив?..
      -- Чего там! У нас боцман Трыкин, когда учил салагу палубу драить, повторял ему отечески: "Знание - сила!" У того уж и силёнок нет - гляди упадёт сейчас, а боцман тут, как тут - к уху наклонится и доверительно так: "Знание - сила! Усвоил?!"
      -- Там мои снимки были... - тихо и сожалением вздохнул Алекс
      -- Где? - не понял Захар
      -- В "Знание - сила", в журнале... - Даже обложки давали!..
      -- Так вы журналист?
      -- Мечтал им стать!.. пристреливался... журналист, вообще-то, не профессия, я думаю, скорее работа...
      -- А теперь? - Захар напряжённо смотрел на сидящего рядом
      -- Здесь... тут всё другое... и слова, и понятия за ними... там бы я никогда не пошёл на улицу торговать, как здесь...стыдно считалось... хотя... вот вы мне скажите, я понимаю, что Вы там не в шестёрках ходили, что случилось? Почему так подались все? Прессовали, прессовали, потом раз - пар из бутылки вырвался! Сила какая! Силища! И что? Пшик... вся мощь впустую, а при таком-то давлении много преодолеть сразу можно было. - Захар долго молчал, сложив руки ладонями над столом и сжав так, что пальцы налились кровью...
      -- Я Вам словами Ремарка скажу, ладно?.. у меня память такая... мне не надо тащить книги... а писатель... да, ну вы сами поймёте... эти слова здесь витают, может, он и сиживал здесь, писал и нарочно будто нам оставил... - Захар опустил голову, упёрся взглядом в стол, помолчал несколько секунд и начал тихим голосом, медленно поднимая лицо:
       "Я же видел, как все было. В конце концов, нацисты не марсиане какие-нибудь,что свалились с неба и надругались над бедной Германией. В эти сказки верят только те, кто давно уехал. А я шесть лет слушал восторженные вопли народных масс. Видел в кино эти орущие,раззявленные в едином порыве морды десятков тысяч сограждан на партийных съездах. Слышал их кровожадный рев по десяткам радиостанций. Газеты читал. -- Он повернулся к Шиндлеру. -- И я был свидетелем более чем пылких заверений в лояльности к режиму со стороны видных представителей немецкой интеллигенции -- адвокатов, инженеров и даже людей науки, господин профессор. И так изо дня в день шесть лет кряду."
       Они долго молчали.
       - Народ, - опять заговорил Захар, - Это какой народ и что он такое? Это те, кто в Яропольце топили печи в избах во время войны иконами из церкви имения декабриста Чернышёва? Немцы, вот эти самые, что орали, и то не тронули иконостас, а они, не моргнув, совали святые лики в топку! А ведь лес кругом! Так идти рубить же надо! Или это те, что отцеубийцами Павликами Морозовыми мораль гражданам насаждали, или все, про которых Горький сказал:"народ - сволочь"!
      -- Я - русский... - потупившись хрипло произнёс Алекс
      -- Так и я - русский! - темпераментно отпарировал Захар. - Чего обижаться! Ну, какой я еврей - по культуре русский, по жизни русский, а по вере... по вере - никто, ничто даже, сказать вернее. Оболваненным век прожил! Потомственный офицер с промытыми мозгами, а когда прозрел... поздно - так и вообще без веры остался... Хоть в Сатану - а верить... надо... Россия-то всегда безбожная была... кричала громко про свою духовность, а пальчиком поманили - пошла сама храмы крушить! Да с удовольствием! Потому большевики и распоясались - там орали и тут орали... там фашисты, тут коммунисты... а всё из одной бочки! Одного разлива!
      -- Фашисты у себя храмы не крушили... - мрачно вставил Алекс... и они замолчали... - Вы тут часто бываете? - спросил он тихо
      -- Часто не получается.... а вырываюсь, когда душе совсем невмочь... я лечусь тут... в этом городе, где в толпе не чувствуешь себя потерянным, а среди небоскрёбов... понимаешь ты, - мелким и ничтожным... удивительно! Наоборот, они невольно заставляют каждого гордиться, что это сделали люди! Так банально... а правда ведь... Кажется, что и ты можешь достать звёзды...
      -- Значит, есть повод... - не отступал Алекс
      -- Главное, не искать идеала - это мы уже проходили... и дорого заплатили за науку...
      -- И мы тоже, - подтвердил Алекс и добавил, видя недоумение собеседника, - Молодым ещё хуже... нас обманули на ровном месте... к вам ещё близко война, фашисты, потом целина, Бам, плотины великие, космос...
      -- Мальчик, - перебил его Захар, - За всё людьми платили... только людьми... их жизнями... за все мнимые первенства и идейные захеры... а вы пришли в безбожный мир, где всё же есть идея... идол, которому молится весь свет... и не боится революций и перестроек...
      -- Американцы наивны и доверчивы, как дети, поэтому держатся за свои предрассудки, несмотря ни на что... - Алекс помолчал и усмехнулся... - Даже, когда рухнули Близнецы и мусульманский дракон на весь мир пасть раззявил, мне кажется, что они специально надели неподобающую чадру, чтобы не видеть страшную правду...
      -- Я далёк от обобщений, сужу по себе - приехал спасать детей, и теперь опять перед той же проблемой... если найдёте калитку в рай, Алекс, сфотографируйте её для меня!
      -- Она наверняка закрыта, Захар!
      -- Наверняка! Но мне на память! Я повешу её над своей кроватью, чтобы знать хотя бы, что есть к чему и куда стремиться...
      -- Думаете найти секрет замка`...
      -- Нет. Но хотя бы одну подпорку... ничего же не осталось... серо, как небо перед штормом...
      
       Захар совсем не кривил душой, сказав Алексу, что с детьми у него проблемы... Он никогда не распространялся об этом - долгая жизнь в замкнутом коллективе приучила его к самоконтролю, но с чужим всегда легче говорить о самом главном. "Эффект вагона" - так называл он для себя этот феномен...
       Вскоре по приезде подружка пригласила Леночку на батмицву. В семье отнеслись к этому очень серьёзно, можно даже сказать, возвышенно, тем более, что плохо представляли ещё, что это на самом деле значит. Стали искать подарок, деньги на новое платье, а оно оказалось очень дорогим! Для торжества у дочери вообще никакого платья не было. Даже стихи поздравительные всй семьёй сочинили - неделю трудились!
       Когда они прибыли вечером за дочерью в ресторан, удивились: как много детей! Гремела музыка, толпились разноцветные шары, ударяясь в потолок, столы скрылись под ворохом бумажных салфеток, тарелок, стаканчиков, пластиковых бутылок всех цветов... По залу озорно носились мальчики в кипах и чёрных строгих костюмах, девочки в длинных платьях собирались стайками и заливисто смеялись, родители, подоспевшие к разъзду, выискивали взглядами своих чад, стоя у самого входа, радостно, на показ - экзальтированно здоровались, прощались, обсуждали на ходу какие-то проблемы, было видно, что большинство тут хорошо знает друг-друга...
       Захар и Соня молча жались в сторонке, несколько подавленные, едва улавливающие отдельные слова громких реплик и разговоров, не понимая их сути, переглядывались и, не сговариваясь, думали об одном: что им трудно представить, как они могут вписаться в этот круг, столь далёкий от них по всему - воспитанию, традициям, мироощущению, даже пониманию таких вещей, как праздник...
       По дороге Ляка, так они звали дома дочку, не умолкая, рассказывала, как было интересно, весело, какие новые песни они пели... и вдруг вздохнула:
      -- Жалко, что мне не справляли...
      -- А ты бы хотела? - удивлённо спросила Соня, - Представляешь, сколько денег это стоит...
      -- Но это традиция, мама... понимаешь?.. У нас даже суббота - обычный день.. А у Элен и Розы каждую неделю получается праздник! Конечно, я тоже хочу так!
      -- Справлять субботу? - удивился Захар
      -- Да! Папа! Это так здорово, интересно! Меня пригласили на следующий шаббос!
      -- Вот и хорошо, - согласился Захар, - Сходи, потом расскажешь!.. не с чужих слов!..
      
       С того дня, как стал замечать Захар, начали происходить в доме какие-то странные, непривычные вещи - у Сони появились длинные чёрные юбки, в пятницу вечером она зажигала свечи, а на столе красовалась хала. Он приходил всегда поздно усталый, делал вид, что не замечает ничего, или что происходящее его не очень волнует. "В конце концов - каждый живёт, как понимает! - уговаривал он себя, - Хватит - налопались тоталитарной уравниловки." Но когда посреди года Лена заявила, что больше в паблик скул ни за что ходить не будет, и чтобы родители определили её в еврейскую школу для девочек, промолчать было невозможно.
      -- Ты стала религиозной? - в упор наступил Захар
      -- Ещё нет, папа! Но мне нравтся, как они все вокруг живут.
      -- Что, тебе нравятся эти женщины, которых ты встречаешь на улицах - неряшливо одетые, в сползших набекрень париках и с обвисшими животами, с грудой детей мал-мала меньше и вечно куда-то спешащих!? - кипятился Захар. Соня не знала, как быть, чью сторону принять, и старалась, чтобы всё обошлось тихо:
      -- Ну, в самом деле, Захар, - ничего страшного, если ребёнок хочет...
      -- А почему, почему? - кипятился отец
      -- Потому, папа, что в женской иешиве не курят в уборной, не меряют лифчики и не договариваются, у кого будут собираться на этой неделе, чтобы баловаться травкой и... - она замялась, - Я даже не всё сказать тебе могу, понимаешь?..
      -- Там серьёзное образование, очень хорошее для девочки! Она права, - поддеживала Соня, - А потом Леночка получит диплом и может идти учиться дальше... куда захочет...
      -- Ну, при чём тут хорошее образование, - невпопад возражала Ляка, - То, что они в восьмом по математаке решают, я у нас в четвёртом проходила!
      -- Ну, вот! - сокрушался отец, - Образование! Куда уж дальше! Приехали! - Захар всплескивал руками - И ты готова к такой жизни? - вопрошал он дочь.
      -- Какой, папа?
      -- Какой? Такой! Там готовят жён, удобных для домашней жизни и продолжения рода!
      -- Разве это плохо? А в паблик - для американ айдол и голливудской обслуги!..
      -- Дура!!! - фыркал младший брат, обожавший свою Ленку и в происходящем чувствовавший разлучающую угрозу своей дружбе и любви к ней! - Дура!
      -- Посмотри, какие у них мужья! - не унимался Захар, - Шлимазлы какие-то, а не парни... как вороны все в чёрном...
      -- Ты не прав! - возмущалась дочь, - Потому что не знаешь, и узнать не хочешь!..
       Лена менялась быстро и заметно, и дом преображался вслед за ней. Исчезли напряжённость и суетность подростка, походка её стала лёгкой и плавной, лицо светилось, и радостная улыбка мимолётно, часто и неожиданно мелькала на лице. На всех дверях появились мезузы, свечи зажигались пятничными вечерами, на полке с книгами заблестели золотые буквы на коричневых толстых корешках священных фолиантов, пасхальное латунное блюдо сверкало на стене, менора тянула вверх свои ростки, и среди семейных фотографий на стене появилось благообразное лицо незнакомого старца с белой пышной бородой... как оказалось, весьма мудрого и почитаемого равва...
       Большую часть времени Захар пропадал на работе, и тем заметнее было ему всё происходящее. "Как же так, - дерзко возражал сам себе Захар в хорошо знакомом ему стиле дочери. - Я же таким был. Из семьи пораньше утечь хотел, в мореходку подался, хотя отец грозил всеми смертными карами и увещевал: "Хватит в семье одного подневольного!" И он же обокрал меня, как всех нас тогда, целые поколения, сознательно, якобы чтобы спасти, отодвигая от исконных корней, от всего еврейского... Будто в той стране можно было хоть в чём-то и кому-то быть свободным! Свобода разными сторонами оборачивается... Но почему, почему здесь? Почему моя дочь!? Мечтал, что они, мои дети, будут совсем другими, чем мы, что весь мир откроется перед ними. И не по пятому пункту их будут принимать учиться и работать! Вообще, ради чего мы сорвались с места? Там не было будущего - отвечал он сам себе и горько усмехался... там не было будущего... и не было прошлого - мы оставили там лишь то, что хотелось бы забыть и никогда не вспоминать больше. Так за что же здесь хоронить себя?! Ради чего же столько мучений? Столько надежд впустую... может, мы сами виноваты: воспитание на потом откладывали... мол, вот устроимся, обживёмся... сначала копейки не водилось - лишь бы сыты были, потом язык не давался, потом работа, потом машину надо, значит, не отказывайся в воскресенье вкалывать, а там и вторую нужно, и дом приобретать пришло время... да и как её воспитывать... по теквандо и гимнастикам таскать, где все чада подряд, по словам тренера - явные кандидаты в чемпионы, даже олимпийские... а то, как владельцам эти залы наполнить - гордыня, или ложь во спасение!?
       А как бы мы их воспитывали? Как нас? Людьми без Б-га и национальности. Ведь то, что сделали большевики никому не удавалось за тысячелетия - они отобрали у народа душу... не только у евреев, и у старшего брата тоже... заселили родину людьми без роду и племени, но каждому по клейму, чтобы управлять легче было: "разделяй и властвуй!"
       Вот и противодействие - с борта на борт шарахнуло... точно: свято место пусто не бывает, нельзя с плоской душой жить, а мы прозевали, прохлопали... не то, что не наполнили, даже не предложили ничего взамен... она же ещё ребёнок, Ляка... Она же жить не могла без меня! С детства кричала "пинку, пинку!", заставляла присесть на корточки, обхватывала сзади ручонками и целовала спину! - Захар зажмурил глаза и почувствовал, как пощипывает в носу. - Шаги за версту узнавала!.. куда это ушло? Растворилось в свободе? А что это такое и откуда она её знает? Может быть, с чужих слов начала, подтянула песню, а как её потом оборвать? И почему всё время: было, было - будто у нас глаза только на затылке?! Видим то, что прошло, судим о том, что миновало и понимаем то, что уже изменить невозможно... будто кто-то ведёт нас, и всё происходит по заранее заданному, а мы представляем это, как свои решения и поступки, каждый миг превращая в "было", чтобы рассмотреть его с сожалением и щемящим чувством утраты...
       То ли дело - жить по уставу: и распорядок известен, и думать не надо!
       "Основной целью практического обучения на выходах в море является выработка у обучаемых твёрдых навыков в выполнении ими своих функциональных обязанностей при решении кораблями свойственных им задач в сложной обстановке, максимально приближенной к реальным условиям ведения боевых действий в море."
       "Максимально приближенной!" - Захар усмехнулся и тряхнул головой. -Ну, и текстик! - он мог весь устав повторить без запинки! - А тут и приближать ничего не надо, - подумал он! - Обстановка боевая... свистать всех наверх!"
       С тех пор, как Лена перешла в иешиву, и сын заметно переменился. Сначала Боря не знал, как выразить свой протест: дразнил, задирался, потом притих и начал дуться на сестру, с которой привык делиться всем, что преподносила жизнь. Он считал, что она не имела права так отдаляться, не подумав о нём, что это эгоистично, несправедливо и жестоко. Его мальчишеский максимализм побуждал предпринять что-то - выразить протест, вернуть всё, заставить исправить... но он, привыкший понимать её с полуслова, как своего самого близкого и верного друга, видел, с какой радостью и настойчивостью она меняла жизнь! Как ей нравилось, всё, что она делала, как её тянуло в школу, к новым подругам, праздникам, вечеринкам, как много она теперь знала недоступного и непонятного ему... и постепенно мальчишеское любопытство заставляло его, конечно, не подавая вида, пристальнее приглядываться к сестре и стараться понять, в чём же тут секрет? Что так тянет её, куда и к чему?
       В марте дожди будто специально к празднику умыли землю, и грянул весёлый Пурим! По улицам летели песни, верещали трещётки, разнаряженные, с размалёванными лицами мальчишки и дечонки бесились и носились от дома к дому, разнося шелохмунес! Ленка порхала, светилась, растворялась в стайке подружек и вдруг выныривала, как из глубины, оглашая мир своим счастливым смехом. Сначала Боря из окна наблюдал, как они импровизировали сценки из книги Эсфирь, при имени Аман, указывали на кого-то пальцами и орали, что есть силы, перекрывая даже грохот трещёток! Его тянуло туда! Влиться в эту гущу, и тоже орать, беситься, веселиться вместе со всеми, и, когда шумная толпа приблизилась к дому, он неожиданно для себя выскочил и остановился... хлопнула дверь, ребята заметили новенького, на миг оборвалось веселье, но вдруг девчонка в белоснежном платье принцессы выскочила ему навстречу - он даже не сразу сообразил, что это сестра, - схватила его за руку и потащила за собой: "Давай с нами!" У него не было времени ни подумать, ни сопротивляться, - ноги сами так радостно, послушно рванули с места и понесли его к шумным сверстникам, что он почувствовал буквально в тот же миг, на ходу, как тяжесть, много месяцев угнетавшая его душу и тело, отпустила, исчезла! Стало легко, свободно и так весело, что непременно надо было оповестить весь мир об этом, и он заорал невесть что! Просто заорал со всей силы, во все лёгкие, на весь белый свет!
       Родители, конечно, заметили перемену в сыне, но ничего не говорили об этом даже между собой. Мать, боясь вспугнуть что-то хорошее, отец, ещё не формулируя свою догадку, в ужасе от того, что сестра повлияла на брата и увлекает его за собой...
       В голове Захара вертелась назойливая строчка "Учитель воспитай ученика, чтоб было у кого потом учиться..." У них в семье так и произошло - Соня, ранее не только не выказывавшая никакой религиозности, но даже не знавшая ничего об этом, под влиянием дочери, сначала, чтобы не потерять её доверие, пошла за ней, потом заинтересовалась, чем она живёт, опять же из благих материнских соображений. Она всегда мечтала, что у неё будет замечательная подруга - дочка... теперь ей стало интересно самой узнавать от неё столько нового, почувствовать общность с совершенно незнакомыми и непонятными до того людьми, встречаться с ними, осознавать, что принадлежишь какой-то общности, готовить новые блюда и торжественно встречать свечами субботу... конечно, многое ей казалось странным, непонятным, даже вычурным и капризным... почему это в субботу нельзя говорить по телефону или, например, зажечь свет? Какая ерунда - ведь в то время, когда суббота стала торжественным днём, не было многих атрибутов и вещей, без которых немыслима жизнь сегодня! Не глупость ли и догматизм игнорировать это и жить, как три тысячи лет назад... нет, до соблюдения таких мелочей ей было ещё далеко... но были вещи пострашнее, смущавшие её и вызывавшие недоверие и даже отторжение. "Если евреи Б-гом избранный народ, - рассуждала она , - Если Б-г за послушание и почитание его обещал защищать нас, то как же он допустил Холокост!? Не слишком ли велика цена, чтобы всего лишь доказать ему, как мы богобоязненны и послушны?" На этот вопрос никто ей не мог ответить, и все попытки и объяснения выглядели неубедительными, даже безнравственными с её точки зрения. Она вспоминала домашний альбом с коричневым широким корешком и твёрдыми обложками, обтянутыми бордовым бархатом... в нём хранились безымянные для неё лица... мама была последней, кто ещё мог их назвать, порой с трудом вспоминая и тихо добавляя: "остался в гетто... погибла в гетто..." Она пыталась записывать, про кого-то точно, про кого-то по предположению мамы и на третьем десятке всегда сбивалась со счёта... теперь уже и спросить было некого... судьбы людей растворились во времени, имена уплыли в никуда, но альбом был с ней... здесь, в её доме, на новой земле... Прошлое... Но шесть миллионов погибших - обезличенная, невообразимая масса людей, превращённых в чёрный дым - это сильнее бередило и тяготило её память, когда она открывала альбом, всматривалась в своих незнакомых, несуществующих уже родственников, детей, наверное, своих братьев, которых не знала, и спрашивала тихо и настойчиво: "За что?" и "Кто за это ответит?" Ответа не было. И Б-г молчал."Почему он молчит, если так всесилен?" Но и на этот вопрос ей никто ни разу не ответил... В синагоге, которую посещала не часто, она сидела, даже и не стараясь вникнуть в совершенно чужой, непонятный язык, незаметно приглядывалась к окружающим, и думала о своём. "Ничего это не говорит моему сердцу. Когда это приходит к тебе в детстве - ты живёшь этим... а нас обокрали... обокрали навсегда... может быть, хоть дочь обретёт веру, с верой легче жить! Она даёт надежду и избавляет, возможно, от терзающих вопросов, сводящих с ума... Может быть, на нас оборвётся трагическая цепочка, и она почувствует себя частичкой народа... не самого плохого на земле, и сможет им гордиться, собой гордиться! Может быть, в этом наша миссия и Б-жье провидение, что мы теперь здесь, и дети не должны стесняться и таиться оттого, что они евреи! Мы страшно жили с чувством необъяснимой угнетающей вины... они не будут так жить в любом случае! Так пусть делает, что хочет! Всё равно будет лучше, чем там, где им ничего не светило! Дай Б-г! Или, как они говорят, - она вдруг оборвала сама себя, - Они? Кто они? Почему они? Как мы говорим! Мы! Мы! Борух Ашем!.."
      
       Алекс пошёл проводить своего нового знакомого до сабвея. Река улицы разделялась, отпускала ручейки людей в пиццерии и саладбары и пополнялась вытекающими из них потоками. Женщины с телефоном в одной руке и длинным бумажным стаканом в другой проскальзывали между прохожих. Колыхались телеса, спичечные ножки топотали каблучками, мелькали сари, разноцветные шорты, изредка деловые костюмы, студенты с рюкзаками за спиной, туристы с картами в руках, клерки с сумками на колёсиках... машины подъезжали, отъезжали, сгружали красные упаковки коки, зелёные спрайта, ящики овощей... - всё вокруг кипело и... не торопилось, не мешало друг другу, не натыкалось, не перебегало раздражающе перед носом. Если вглядеться, можно было подумать, что всё уже отрепетировано, и по многу раз повторено - отработаны до мелочей каждое движение, каждый шаг ... вальяжно, размерено, рационально с видимым, но не показным удовольствием шла обычная жизнь, и она, как становилось ясно, составляла большую часть пребывания на земле каждого, а потому по праву должна была доставлять удовольствие любой мелочью существования: созерцанием солнца, разномастных заставленных витрин небольших магазинчиков, ходьбой, разговором по телефону, каждым мелким глоточком бочкового кофе из бумажного сосуда, звуками облачавшими в пузыристый прозрачный балахон городского шума... всем, всем, всем...
       Голос Алекса выбился из общего ритма и прервал мысли Захара:
      -- Завяз, как в болоте, - рассуждал он по дороге, - И что делать не знаю...может, за волосы тащить самого себя обратно, как Барон Мюнхгаузен...
      -- Сейчас не сработает, - задумчиво возразил Захар
      -- Почему?- обернулся Алекс
      -- Волосы не выдержат. Значительно хуже стали от испорченной биосферы, а болото, наоборот, посмотрите вокруг, - стало более вязким и удобным...
      -- Удобным?
      -- Ну, конечно! Попал в болото - главное: не рыпаться, чтобы не утонуть... Здесь - пробиться тяжело, надо быть в потоке, подчиняться его ритму скорости, желаниям... если не в его обслуге, не регулируете его, не направляете... но этот засасывающий поток уверен и надёжен... смотрите, как все спокойны и полны достоинства... поэтому вас никто даже краешком одежды, локтем не задел... а там, на Родине, кому Вы нужны? Что, вернувшись, делать станете? "Знание- сила" ещё существует?
      -- Наверное, - предположил Алекс, - Выходит на глянцевой бумаге с голыми девочками и рекламой "Порше" и "Ролекса"...
      -- Вот, вот! Им очень нужны ваши виды и философские фотоэтюды... Вы, случайно, стихов не пишете с тоски?
      -- Бог миловал! Тут, в так называемых русских газетах, сплошь на всех страницах такие перлы, что в стихах, что в прозе! Без меня хватает... салат из патентованных эскулапов, ясновидящих, дантистов, самозванных звёзд всех пошибов и графоманов...
      -- Странно, - вдруг взбодрился Захар, - Куда же все таланты подевались? Столько уехало! И не слыхать, не видать их...
      -- Талант беззащитен... сидят таланты по углам и выживают, кропают нетленку по ночам, а днём машины водят или чинят... некоторые пытаются занять место в американской литературе, кино, театре... но это безумно трудно... одному на миллион, может, удаётся... - тут настоящими стихами не заработаешь, и настоящей прозой тоже... и фотки им нужны только определённого сорта, а если в одежде, то непременно прозрачной... бездарность всегда агрессивна... ей нечего больше противопоставить, нет других аргументов... у нас говорили: брать на глотку... вот и устраивают "толковища" в местном русском эфире сексуально озабоченные звёзды обывательского цеха и нудачницы всезнайки, расцветающие на поле слушательского бескультурья!..
      -- Эй! Алекс! Да у Вас не только взгляд, но и язык острый! Вы правы... сто раз правы... Я тоже пытался было на инженерной ниве подняться, придумал кое-что.... а им не надо... начал биться, а потом плюнул - понял, что не пустят. Я же - одиночка, фирме какой-то бизнес сбиваю... а им не надо... корпоративность страшная...
      -- Издалека всё другим кажется... и демократию можно довести до абсурда...
      -- Ну, Вы-то ещё внедритесь в эту жизнь, женитесь... дети уже американцами будут
      -- На ком?! - невольно воскликнул Алекс...
      -- Ну, ну... женщины-то не перевелись в Америке... На этот счёт у меня глаз верный!
      -- Да, на вид-то, несомненно... особенно в телевизоре... на любой вкус! Я на горячей точке существую - передо мной за день столько мимо проходит... На время - да...Только вот жениться!?... На американке - исключено: слишком мы разные... у всех моих знакомых это плохо кончилось... на девочке из Бруклина... еврейские за гоя не идут, а мне поздно обрезание делать, да, честно сказать, не очень-то привлекает переехавшее через океан старое местечко... а те красотки, что, как я, прибыли сюда зацепиться, в мою сторону и не глядят... им, как в Союзе, - прежде расписка, потом п....ка! Удивительная страна - великая! А каких-то простых вещей не понимает... и всё чужое - запахи чужие и клубника резиновая...
      -- Клубника... верно... клубника... а действительно, не привыкнуть... сколько лет живу и всё "у них", "у нас"... а где у них, где у нас? И всё в прошедшем времени... ну, и поговорили!
      -- Вот Вам телефоны мои, - протянул на прощанье визитку Алекс, - Может, пригожусь кому-то. Знаете, фото в альбом, бармицва, свадьба... Никогда этим не занимался раньше, да, видно, придётся... вы правильно насчёт обслуги заметили...
       "Вот и выходит, что Ленка права была... - рассуждал Захар по дороге, - у неё уже и друзья тут, люди, которые поймут её, которым доверять можно, свой круг нравственно здоровых индивидуальностей, которые защищают душу от агрессивной окружающей среды... и дело не в национальности и религии... Хотя, - возражал он сам себе, - Как ни старается этот великий плавильный горшок мира, а каждый за свои корни держится, и, может, поэтому крутятся все колёсики и не останавливаются... скрипят иногда, и громко! Но крутятся!..
       А я, наверное, не спица в колесе, а нота в скрипе."
      
       У Бори начала расти борода. Он, конечно, сам первый заметил это. Когда оставался один, пристально рассматривал волоски, пробивающиеся на подбородке. В косо падающих из окна солнечных отсветах они казались ему рыжими и темнели, когда он с ручным зеркальцем переходил в дальний угол комнаты. В классе некоторые ребята начали брить свою первую щетину, обсуждали между собой, как и чем почаще скоблить лицо, чтобы волосы росли быстрее и гуще. Им казалось, что, побрившись, они скорее станут взрослыми, а, значит, независимыми...
       Однажды сестра пригласила его пойти с ней на шаббес в семью к своей подруге. Сказала ему один раз в начале недели - "хочешь, пойдём со мной", и не напоминала больше. В пятницу, когда она начала принаряжаться, Боря вдруг, даже сам не понимая почему, спросил её тихонько:
      -- Так я могу пойти с тобой?
      -- Конечно, - обрадовалась Лена, - Конечно!
      -- Надо как-то красиво одеться? - поинтересовался брат.
      -- Совсем не обязательно, но лучше идти в новый дом не в кроссовках и старых джинсах - ты же не уличный мальчишка, и у тебя уже была бармицва, кипа для тебя там всегда найдётся... - оглядывая его и пожав плечом, ответила Лена.
       По дороге к Фельдманам Лена совсем его не наставляла, не внушала, как себя вести и что говорить, они просто болтали о разных житейских мелочах, - так бывало раньше, когда они совсем маленькими проводили вместе целые дни и никогда не скучали. На пороге их встретил сам хозяин дома "Гуд шаббос!" радостно приветствовал он, распахнув руки и приглашая в дом. С первой секунды Боря перестал волноваться и почувствовал, что ему здесь хорошо и уютно...
       Вечером, когда они возвращались домой, сестра поинтересовалась:
      -- Борь, ты чего молчишь? Может, скажешь, тебе не понравилось у Фельдманов справлять субботу?
      -- Понравилось...
      -- Тогда пойдём ещё!
      -- А это удобно? - удивился Боря.
      -- Хм! Чудак! Ты же слышал, как нас благодарили, что мы пришли!
      -- За что? - удивился брат.
      -- За что? У евреев первая заповедь - помоги ближнему! Мы пришли в семью и помогли им выполнить эту заповедь, совершить доброе дело - мицву! - брат поправил на голове подаренную ему кипу, каким-то новым, незнакомым ей взглядом посмотрел на сестру и молча кивнул головой...
       Он долго не мог заснуть, а потом то ли во сне, то ли в забытье проживал снова прошедший субботний вечер и будто бы видел себя со стороны, удивлялся, как ему хорошо и тепло у чужих людей, как свободно и просто! Он сначала молча слушал "Барух ата Адоной", а потом уже невольно сам повторял эти слова, шевеля губами. Всё было ему интересно, удивительно, он вместе со всеми мыл руки, потом молчал до разрезания халы, ел, обмакивая в соль, её тёплую свежеиспеченную мякоть, подпевал - будто уже много раз проходил всё это... успевал со всеми вместе произнести "аминь", никто не поучал его, не заставлял, не тревожил распросами, и в то же время он чувствовал заботливое внимание целый вечер от совершенно незнакомых людей, непонятно каким образом и почему, ставших ему близкими, даже родными.
       Особенно ему понравилось путешествие!
      -- А сейчас! - провозгласил громко и весело хозяин, сидевший во главе стола, - Мы отправляемся в путешествие! - он потёр руки, оглядел всех торжественно и, как бы предупреждая взглядом, что грядёт нечто необыкновенное!
       - Люди мы не богатые, но сегодня все вместе... мы... - он растягивал слова и радостно оглядывал всех за столом, - Мы все садимся в самолёоооот! Борух Ашем! В первый клааааасс! Мы это можем себе позволить! Правда? - обратился он ко всем, - И... летим... куда вы думаете? Далеко, далеко, поближе к Мёртвому морю в пустынную местность, которая славится и до сих пор своими оливковыми рощами! Зачем? - все внимательно молчали и даже жевать перестали. - Прошлый раз мы путешествовали в Старый город в Иерусалиме, а сегодня, - он растягивал слова, как опытный конферансье на концерте перед объявлением гвоздя программы, - Сегодня мы будем под землёй в пещере добывать...- пауза, - Оливковое масло! - возвысил он голос... - И каждый убедится, какое оно вкусное, и узнает, какое полезное! Главная еда наших далёких предков! - Боре стало легко, увлекательно, весело непонятно отчего. Одна мысль на миг отвлекла его: "Как интересно! Это похоже на урок, а так интересно!" Фельдман увлечённо рассказывал, смешно укрощая рукой рыжую лопату бороды, чтобы она не заслоняла лежащие на столе страницы его конспекта, поднимал картинки, фотографии, схемы, показывая всем за столом, смачно цокал языком и чмокал губами, дегустируя древнюю лепёшку, политую древним оливковым маслом и предлагая её всем по кругу, и все восторгались, подавали реплики, смеялись...
       А потом пели, заглядывая в небольшие книжечки с молитвами и песнями. Нестройные голоса сходились дружно на каких-то длинных слогах и нотах, набирали силу, сливались, как соединялись души сидящих за этим столом людей в поздний вечер пятницы, за субботней трапезой, в обычном еврейском доме, как ещё в сотнях тысяч, а может, и миллионах домов, разбросанных по всему белому свету. "Здесь очень хорошо, - думал Боря, как им... - он поправил сам себя, - Нам хорошо здесь! Как замечательно каждую неделю делать такой праздник - субботу!
       Утром он никак не мог сразу сообразить, отчего ему так светло и радостно. Вставать, конечно, не хотелось. Он ещё на чуть-чуть прикрыл глаза. Быстрой змейкой проскользнули перед ним все события вчерашнего вечера, смешавшись с ночными видениями... и по дороге он задал сестре точно тот же вопрос, какой она три года назад маме:
      -- А почему у нас нет такого в семье? Я тоже хочу, чтобы папа был дома, и мама готовила вкусный обед... и приглашать гостей, чтобы всем вместе справлять субботу!..
      
       Чего не хватало Захару - книг. С отцовской библиотекой, перешедшей к нему по наследству, расставался он, сжав зубы...
       Ах, если бы сегодня сказали ему: "Вспомни все книги и назови их, какая рядом с какой на полке стояла - произойдёт чудо, и окажутся они все перед тобой, и окружат тебя своими корешками, и огородят, и обогреют, и подопрут, и помогут"...
       Часами, когда выдавалась на работе ночная смена и ритмично, по регламенту мелькали огоньки пульта, сидел он в кресле с закрытыми глазами, оперев затылок на спинку, вытянув ноги, и вспоминал, вспоминал, вспоминал домашнюю библиотеку, выбирал любимые корешки, открывал знакомые обложки, и мог целыми десятками страниц без запинки произносить не раз прочитанный текст... память у него была уникальная, но выборочная, странная - ненужное, неинтересное отбраковывала сама, безо всякого спроса, и отбрасывала. Сначала он удивлялся, почему не запоминает некоторые вещи, злился на себя, старался перебороть, но потом, когда обнаружил, в чём дело, и убедился, что память права, - стал доверять ей безраздельно.
       Отец собирал книги любовно, доставал хитрыми путями, поскольку книги всегда были - советский дефицит. Он хранил их бережно, но никогда не запрещал ими пользоваться! Только стихи никому не давал выносить из дома. Этими томиками и тоненькими книжечками дорожил особо... и хотя стояли они на полках, игнорируя всякий видимый логический порядок, он безошибочно находил любую самую тоненькую и незаметную книжечку, а потом так же безошибочно на сколь бы долго она ни покинула полку, возвращал на место... Годами не менялся этот порядок. Была однажды попытка расставить томики по алфавиту, расположить по сериям, выстроить по росту или по каким-то другим приметам и признакам - ничего не получилось. Книги сами командовали своими полк`ами и выстраивались только им одним понятным образом. А когда появлялась новая - становилась на полку, и можно было не сомневаться, что отныне это её постоянное место на долгие долгие годы...
       Особенно Захар любил мемуары, словно следуя за вкусом отца, хотя тот, как ни странно, вовсе не руководил его чтением, и, например, не запрещал мальчишке в тринадцать лет читать Мопасана.
       Ещё подростком наткнулся Захар на воспоминания Эренбурга и был потрясён обилием имён в этих трёх толстеньких карманного формата томиках. Ему казалось, что и десяти жизней не хватит, чтобы хоть по разу поговорить со всеми людьми, оказавшимися на этих страницах, а не то, что дружить, встречаться и общаться с ними... особенно удивительно, зазывно и загадочно звучали имена художников, которых он никогда не видел и не надеялся увидеть: Сутин, Хусин, Паскин, Модильяни и Вламинк... получались стихи... он повторял и повторял их, как ребячью кричалку: "Сутин, Хусин, Паскин! Модильяни и Вламинк!"... и таинственнее всех для него был последний - Вламинк, Вламинк... остальные попадались ему потом, хоть в иллюстрациях, репродукциях, книгах...
       Теперь Захар стоял перед картиной этого загадочного художника совершенно завороженный, ничего не замечающий вокруг, втянутый туда, в жаркий летний день, в высокую траву у старого, но явно не заброшенного дома. Он глубоко дышал, опьянённый запахом горячей земли, крапивы, лопуха, нажаренных солцем сухих досок веранды, оглушённый звоном невидимых пчёл в непорочной тишине... это была его душа, его... его суть, его родина, детство, старенький летний домишко, кривые заросшие грядки в огороде, бурьян вдоль забора, покрытая притоптанной травой тропинка к всегда распахнутой калитке с вечно открытым почтовым ящиком на ней, из которого всегда торчали нагретые и пахнущие вкусно типографской краской газеты...
       Наверняка, если подняться туда, на небольшую терраску во втором этаже, с окнами, перечёркнутыми ветками яблонь, там, как было у них на даче, стоит железная кровать с продавленным пружинным матрасом и старым тюфяком поверх него, а рядом на тумбочке миска яблок и недочитанная книга - нет места уютнее и слаще на земле, нет часов прекраснее, когда лежишь и совершенно погружаешься в страницы, может быть, и читанные уже не один раз, потому что в этом домике книг мало, библиотеки в посёлке нет, а до города далеко!
       Ветки шумят и постукивают по стеклу, запахи перемешанные многослойные, настоянные, густые заполняют каждую щель и объём пространства, обволакивают, настраивают душу и тело - истома дня становится бесконечным, безвременным морем, и нет никого желания выбраться из него, выплыть, оказаться на берегу...
       "Во дни раздумий и тягостных сомнений, ты один мне поддержка и опора..." Теперь Тургенева не читают... - он сжал зубы и покачал головой. Почему Тургенева не читают, а Вламинка смотрят? Музей - это великая книга, выставленная напоказ. Может быть, если бы Тургенева так выставили, его читали бы... невозможно же пройти мимо красоты! Даже самый необразованный человек не проходит мимо красивой женщины равнодушно, или красивого цветка, бабочки!.. Проходит, - отпарировал он сам себе, - Ещё как проходит. Просто не замечает. Не видит. Не знает, что это красиво... но сколько народа в музее! И ни одной нашей картины! - он опять поймал себя на этом "нашей", - Ни одной картины из России... странно. За все годы, сколько сюда русских переехало, да каких! И ни одной картины...
       Он привык разговаривать сам с собой... "на корабле каждый сам по себе в своём офицерском кубрике... если б не книги, да хороший собеседник - ну, сам себе, опять же, - тяжело бы пришлось. Вот бы повесить было на стеночке у иллюминатора Вламинка, репродукцию с этой картины... а у меня что?... Васильев висел с вечной тоской такой же размытой, как его дорога в распутицу".
      
      -- Опять лечился? - донеслось до него. Захар обернулся. - Давно не виделись! - Алекс широко улыбался, стоя рядом со своим щитом фотографий.
      -- Рад тебя видеть, - сам удивляясь, что перешёл на ты, улыбнулся в ответ Захар. - Я-то, ладно... может, кого ещё сюда сводить - меньше войн бы было. Люди забыли, в какой среде им обитать положено... что водой и воздухом травятся - ладно, а вот душа... душа покоя требует! Солнца, тишины...
      -- Ты крепко подзарядился! Что в море, все романтики?
      -- Когда два месяца берега не видишь, конечно, о земле думаешь.... и представляется она тебе так, как ты говоришь: солнце, трава высокая и пчёлы звенят в тишине, и домик старый рубленный в деревне где-то...
      -- Кто же сегодня тебя так настроил?
      -- Вламинк... ты его любишь?
      -- Трудно сказать... может, полюблю, если увижу...
      -- Сходи. Он рядом. Рекомендую...
      -- И от чего он лечил тебя...
      -- Да всё от того же. Все, кто за океан, вообще в эмиграцию, собирается, решает мучительно: ехать - не ехать, а оторвавшись от родины, через некоторое время забывают всё страшное, что гнало, и начинают решать: правильно сделал - не правильно?..
      -- А ты?
      -- И я не знаю... каждый должен прожить свою жизнь. Дети взрослеют, и когда родители понимают это - становится больно... кажется, что они пошли не той дорогой, а сделать ничего невозможно... пойдём посидим по-русски...
      -- По-русски тут не посидишь...
      -- Наш боцман Трыкин говаривал: "Если хочешь жить в уюте, водку пей в чужой каюте!" Ты добро-то оставляешь где-то или с собой каждый раз в Бруклин тащишь...
      -- Приятель у меня здесь один недалеко... философ, вроде твоего боцмана... выручает... к нему и пойдём... приглашаю... слава Богу, тут нет "Часа волка"
      -- В каком смысле?
      -- Водки везде навалом в любое время, любых сортов... или ты предпочитаешь другое?
      -- Нет. Лучше русской с белой головкой ничего не пил!
      -- Ну, насчёт головки не знаю, а "Столичная" найдётся... из России прямо...
      
       Соня чувствовала, как рассыпается семья, и не знала, что делать... и надо ли делать... Дочь светилась, когда шла в иешиву, и не стремилась домой. Она пыталась всем в доме рассказать, как ей хорошо, увлечь в свой новый мир, сначала Соня откликнулась, но остановилась на полдороге между ней и двумя мужчинами - мужем и сыном. Потом она стала замечать, что Боря тоже заинтересовался жизнью сестры, стал внимательней и внимательней присматриваться, расспрашивать её. Когда он перестал брить пробивавшуюся неровно, клочьями щетину на подбородке, она почувствовала, что сын стал каким-то другим... её весельчак и добряк Боря замкнулся, сосредоточился на себе... "Может, взрослеет,- думала она, - А борода... ну, просто совпало... поиграет и побреется." Но когда однажды он вернулся домой из школы слишком поздно, а она, волнуясь, стояла у окна и решала звонить в полицию или ещё подождать, её грустная дрогадка сразу подтвердилась. На скуле сына кровоточила широкая ссадина, одна половина подбородка была побрита, на другой торчали рыжие кустики завивающихся волос...
      -- Что случилось, Боренька? - спросила она ласково и тут же поняла, что взяла неверный тон
      -- Ничего, мама, не беспокойся! Всё в порядке...
      -- Я же вижу расписку за порядок на твоём лице...
      -- Это нормально. Людей с принципами нигде не любят.
      -- Что значит с принципами?
      -- Это значит, что тот, кто высовывается, получает по шее... хорошо, что не ятаганом...
      -- И чем же ты высунулся?
      -- Им не понравилось, что у меня растёт рыжая еврейская борода, что я хожу в синагогу и, подозреваю, им вообще не нравится, что я еврей... - она не знала, что ответить, и сын выручил: - Не переживай, мама. Антисемиты везде есть. Я уже взрослый... ты не заметила... папа делает вид, что ничего не происходит... а на самом деле... тут всё есть... есть и законы, которых боятся, но я в полицию не пойду...
      -- А как будешь защищаться?
      -- Надену кипу, мама...
      -- И ты знаешь, кто это сделал? Они ведь могут и не такое...
      -- Не волнуйся... когда я надену кипу, они побоятся!
      -- Кто тебе сказал?! Твоя бабушка говорила "А нарешер бохер!" Глупый мальчик...
      -- Нет мама... я уже не "а нарешер бохер" и знаю, чего хочу...
      -- И что же ты хочешь?
      -- Стать евреем, мама!
      -- Вот как? А до того, кем ты был?
      -- До того? До того я был "А нарешер бохер", - отшутился сын.
      -- Хорошие шуточки... будешь носить кипу, чтобы они проломили тебе голову...
      -- Нет, мама! - Они не тронут меня!
      -- Но если ты так решил поменять свою жизнь, хотя не знаю, прав ли ты... может, тебе, как Лене, перейти в иешиву?! По крайней мере, всем будет спокойнее, и ты сможешь понять, подходит ли тебе новая жизнь!
      -- Нет, мама... я не уйду... это не по-мужски... я буду учиться в этой школе... и они будут уважать меня... потому что я еврей... и живу по вере...
      -- Отец очень расстроится, он мечтал...
      -- Не надо, ма, - прервал Борис, - Ты думаешь я не вижу, что происходит... я уже взрослым стал... только я ничего не могу поделать... я же не могу учить и переубеждать отца... правда?
      -- Правда... дома у нас была семья... мы поехали ради детей... спасать вас... от улицы, от армии...
      -- Спасибо вам, мама! - Борис взял её за руку и посмотрел в глаза, - Спасибо, что сделали это! Там бы мы никогда не узнали того, к чему сейчас приходим... а теперь, теперь вы нас спасли... жаль, что не всем это понятно... но ещё есть время...
      -- Ты так умно говорить стал! Когда ты успел превратиться из мальчишки в такого рэбе!
      -- Хм! Чтобы мне стать настоящим хорошим рэбе надо ещё много учиться!
      -- О, Боже! - всплеснула руками Соня... а когда сын закрылся в ванной и пустил воду, добавила, сокрушённо качая головой,- Что мы наделали!...
       "Поначалу им всё кажется интересным и заманчивым. - думала она - Пройти такую ломку, а потом разочароваться... или такого быть не может? Ему нравится быть не как все, а, когда это идёт не из сердца, то рано или поздно проявится и, как всякий обман, так больно ударит... нувориши в любом деле страшные люди... это опять всё то же, что мы прошли, когда принципы заменяли душу... дай, Б-г, чтобы я ошибалась... ну, вот, а сама "дай Б-г"! Так может, они правы? Мои дети... Они-то, может, и правы... они-то, может, и правы... а я одна осталась... и не спасусь... если Захар уйдёт... я не спасусь... всё думала, почему здесь люди так часто теряют друг друга... вот и "почему"... другая жизнь, совсем другая жизнь, и люди становятся другими... "
      
       Несколько ступенек вели вниз к обшарпанной покосившейся двери. Алекс открыл её своим ключом. Выключатель проявил обстановку: в подвале было тесно и сильно пахло клеем и лаком. На столах лежали проволочные остовы каких-то фигурок, лоскуты материи и бумаги, ваги с подвязанными капроновыми нитями, они казались выкинутыми на берег спрутами с успокоившимися навсегда щупальцами. С потолка, покрытого курчавыми завитками старой многослойной от десятков ремонтов краски, свисали на верёвках необычайные, невиданные звери с зелёной и пурпурной кожей, человеческие фигурки с карикатурными губастыми лицами в непонятных одеяниях, акула с разинутой бездонной пастью, карлик с огромным носом, подвешенный за шкирку кот в огромных ботфортах, волк со стальными зубами, загадочно и ехидно ухмыляющийся гном... На полке вдоль стены толпились динозавры разных пород и размеров, холодильник в углу трудно было распознать в выцветших граффити и чешуе рекламных наклеек... Захар медленно, мелкими шажками продвигался по хрустящему и шуршащему полу, непрерывно поворачиваясь во все стороны...
      -- Каждый живёт, как может! - Алекс возился в дальнем углу, устраивая свои принесенные планшеты и коробки с фотографиями... Майк делает кукол и продаёт... недёшево, прямо скажем... киностудиям, режиссёрам для рекламы... из дерьма кропает... себестоимость - гроши!
      -- Хороший бизнес!? - полуспросил, полуподтвердил Захар
      -- Хороший мастер! С его куклами весь мир знаком! Сколько театров в Союзе в очередь к нему стояло! Виртуоз... целые спектакли ждали!..
      -- А чего он подался? - устало спросил Захар...
      -- А я чего, а ты? - Алекс распрямился и упёрся взглядом в товарища.
      -- Чего ты? - Не знаю! - грустно произнёс Захар, - А я детей спасал... сына... ты знаешь, сколько войн ещё Советский Союз воевал после Второй Мировой?... Молчишь?! А я знаю... наша семья своё отвоевала и за всё кровью заплатила. Хватит! Без Чечни вполне обойдёмся! И это не последнее...
      -- А здесь что, мало воюют? - Алекс махнул рукой, - Тоже хватает...
      -- Но никто не ловит тебя с повесткой из военкомата! Не заставляет в своих сограждан стрелять... а... ладно... А помахать саблей везде любят - это правда... только, чем дальше, тем эффекта меньше...
      -- Ребят жалко... а многие сами лезут... - Алекс расчистил место на углу стола, достал какие-то банки, пластиковые вилки, бумажные тарелки и стаканчики, потом застыл на мгновение, что-то соображая, поднял палец вверх, обозначая, что уже придумал, и полез в тумбочку, заставленную сверху кружками с кистями и заваленную тюбиками краски. - Не могу пить из этой бумажной макулатуры, есть мы и с газеты умеем, а пить... - он поджал губы и отрицательно покачал головой, - Но... тут настоящая посуда водится! Представляешь! - он достал два гранённых стаканчика, какими торговки отмеряют на базаре семечки из стоящих вертикально огрузших мешков, - Вот это другое дело! Да, и вкус другой! Как дома! Наливай!..
      -- Как дома... - эхом повторил Захар, - Неужели из России тащил?
      -- А то! Что ему еще везти? У него ж больше ничего и не было, я думаю: мать с одним чемоданом, бутылка на дорогу и вот: стаканчики... он уж тут больше двадцати лет! Их в одночасье выперли. Благородно! Предложили: или уезжай, или посадим!.. как дисидента... ну, сам понимаешь, выбор... а на таможне ничего не пропустили - всё отняли: эскизы его, этюды, каталоги выставок, кукол готовых, даже блокнтоы с набросками... - это, мол, принадлежит государству, потому, как на его деньги сделано, и выучен он сам, дисидент неблагодарный, на деньги государства...
      -- Чем же он запятнался так?
      -- Чем? Куклу сообразил оригинальную очень... потянешь за ниточку: куча навозная орденами покрывалась, а наверху без шеи голова всем знакомая...
      -- Правда?
      -- Чего мне врать! Я куклу не видел, только фотографии её в разных ракурсах!
      -- Ну, ты подумай! - восхитился Захар, - А здесь что же? Вот так жить? - Захар обвёл рукой вокруг тёмную захламленную комнату...
      -- Ну-у-у... это мастерская у него... правда... здесь он живёт... это правда, его дом...хипповый дом такой... для работы и души... а спит... рядом, совсем недалеко - квартира, что надо! С видом на крыши и авианосец музейный "Интерпид" - классная квартира...
      -- Значит, он свои проблемы решил!..
      -- Это мы за него решили, а он, может, променял бы своё благополучие на хрущёвку в Москве и лепил бы снова что-то типа пластилиновой вороны или Маши с медведями... а ты свои проблемы решил?.. - Захар задумался, долго крутил стаканчик в руке и отрицательно покрутил головой:
      -- Я - нет! А дети, похоже, и решили...
      -- Уже хорошо!.. - вставил Алекс...
      -- Только они совсем чужие стали... откололись... я не о таком мечтал...
      -- А они... - настырно спросил Алекс, наклонившись через угол стола к Захару, - Они о чём мечтали, знаешь?
      -- Они? А они и не мечтали о таком... как с неба упало... в иудаизм подались... дома и не слышали ничего подобного...
      -- Понятное дело! Конечно, не слышали! И чем плохо?
      -- Чем плохо?.. - переспросил Захар.
      -- Вот если б у тебя дети были...
      -- Нечестный приём! Мне сложно представить...
      -- Напрягись!
      -- Ну?
      -- Вот... и вдруг дети взяли и в монастырь подались!
      -- В монастырь? - удивился Алекс.
      -- Да!.. - ехидно и зло сказал Захар и выжидающе склонил голову...
      -- Разве у евреев есть монастыри?! - возразил Алекс
      -- Монастырей нет, - растягивая слова сказал Захар, - И детей тоже...
      -- Куда ж они делись?
      -- Говорю же в иудаизм подались... а из моей жизни... ушли... вот я теперь и живу на разрыв, а почему, за что и зачем не знаю...
      -- Ты у них и спроси - наверняка просветят... Значит, сильная это штука, - задумчиво протянул Алекс, - Если молодых ребят от стольких соблазнов пересоблазнить смогла... Понять бы только вот, чем ?.. - Захар поднял голову, зло посмотрел на него и ответил резко:
      -- А ты сам попробуй, чтоб не с чужих слов, глядишь - и поймёшь!
      -- Попробую! Думаешь, слабо? - мотнул головой Алекс, - А ты, видать, здоров пить... морская закалка...
      -- Да уж! Бывало - сильно штормило... ну, ладно, всего не расскажешь... поеду...
      -- Оставайся! - предложил Алекс, - Тут удобно и тихо... это стойло Пегаса многих выручало... случалось, неделями люди жили...
      -- Нет. После сорока - как хочешь, а ночевать дома надо...
      
       Расчёт Бориса оказался неверным - подстерегли его в неожиданном месте. Трое стояли, прислонившись к стене, и он понял, что пройти мимо просто так не удастся.
      -- Сними ермолку! - сплёвывая, предложил длинный чернокожий парень, - Посмотри, Мик, - обратился он к своему белому соседу, - Может, у него там дырка в голове, что он прикрывает её кошерной крышкой.
      -- Сделаем! - откликнулся долговязый белый с впалой грудью под слоем натянутых одна на другую маек и оттолкнулся задом от стены. Теперь он стоял против Бориса на расстоянии вытянутой руки - очень удобная позиция, чтобы сделать фехтовальный выпад и въехать кулаком по скуле, или хуком поддеть нижнюю челюсть уступавшего ему в росте противника. Борис отскочил на полшага и встал в разножку... Второй чёрный парень сделал шаг в его сторону и протянул руку, чтобы сорвать кипу. Борис снова отодвинулся на полшага назад и снова встал в удобную для маневра позицию... - Смотри! - снова шагнул долговязый и выбросил ногу для удара носком вперёд, но Борис успел передвинуть свою ногу и удара не получилось - нога противника, не ощутив препятствия, по инерции повлекла парня вперёд, Борис ещё чуть отодвинулся в сторону и, схватив Долговязого за рукав майки, дёрнул резко на себя. Тот не ожидал такой дерзости, невольно засеменил вперёд и натолкнулся на спину ковылявшего первого нападавшего. Оба они не удержали равновесия и свалились на тротуар... Борис сделал несколько быстрых шагов вперёд и уже был на достаточно большом расстоянии от них...
      -- Борух Ашем!... - и крикнул назад, - Пока самбо не освоите - не подходите ко мне! Русских так просто не возьмёшь! - ехидно добавил он и пошёл, не оборачиваясь.
      -- Чего ты сказал? - донеслось сзади с добавлением любимого слова улицы.
      -- А то, что слабак ты и твои дружки, а меня самбо ещё в России учили! Понял? Салага! Хотя ты и этого слова тоже не знаешь... - он поправил прицепленную заколкой кипу и махнул на них рукой... - Нечего бродить на их территории, - сказал он вслух сам себе, - Что-то я не видел их на улицах, где синагоги...
      
      -- Прежде чем курс проложить, Боря, - поучающе говорил Захар, не глядя на сына, - Надо выборку сделать ! Понимаешь? - теперь он смотрел на него в упор - глаза в глаза, - Не всегда самая короткая дорога - самая безопасная, быстрая и верная... А ты ринулся, очарованный людьми, которые тебя окружают...
      -- Мне не просто было, папа... поверь!..
      -- Я понимаю... но евреи всегда были стоики. Ради того, чтобы справлять субботу - на смерть шли... я знаю! И тебя привлекли прекрасные люди, тебе с ними хорошо... я знаю, знаю - это твоё решение и не собираюсь отговаривать... хотя отец всегда в сыне ждёт своего продолжения... у нас с тобой так не вышло... я заранее чувствовал, что так не будет, но не предполагал даже, что выберешь именно этот путь... тебе кажется, что теперь ты всегда будешь общаться со своими соплеменниками, которые истинно живут по Торе, а потому чуть ли не праведники! Увы!.. дело не в том, что ты выбрал ту или иную дорогу, дело в том, насколько она потом тебя удовлетворит, и не будет ли твоё разочарование слишком сильным и губительным... ты бы огляделся сначала... - Борис пытался что-то возразить, но Захар остановил его жестом... - Погоди, погоди... съезди в Бруклин, посмотри на мещан старого местечка в норковых шубах, с кольцами на каждом пальце, послушай их разговоры не в синагоге, куда они тоже заглядывают для порядка, а в овощной лавке, где они рядятся в таком виде, выторговывают копейки, погляди на них на улице на скамейке, когда они выбирают себе дублёнку в Лемонти... - и ты призадумаешься об этих беженцах, проклинавших режим, от которого бежали, действительно притесняемые и гонимые, но ничего не изменившие в себе... Они чуть ли не гордятся, что евреи, понимаешь?! А вся их религиозность напускная, или головная - она не из сердца. Не впитана с молоком матери! Теперь время такое: грехов много, и все бегут на публичные торги с ними, чтобы получить задёшево у Б-га отпущение! В камеры телевизионные лезут на церковных службах, крестятся на показ для населения, а втихую мальчиков растлевают, намазы и хаджи устраивают после терактов, которые планету потрясают!
      -- Но это же не евреи! - не вытерпел Борис.
      -- Правильно, не евреи! А почему до сих пор не явился Мишиах? Ты думаешь, я совсем неграмотный человек? Атеист одурманенный? Было... Жил оболваненным - теперь прошло! От тех лживых идолов к новым не пойду... умом нельзя верить - согласен?
      -- Конечно, согласен!
      -- Так согласись, что миллионам наших соплеменников наплевать - явится Мишиах или нет, они не поедут отсюда в землю обетованную, потому что тут слаще кормят! Хотя будут поддакивать, даже убеждать других, что пора это сделать! Не поедут! - уже зло добавил он... - Понимаешь ты?!.
      -- Но среди евреев есть и другие! Почему ты не вспомнил Визенталя, Эйнштейна, Шарона, Гейтса, Брина и ещё тысячи, которые защищают, помогают, изобретают, борются, строят, жертвуют миллионы, делают так много хорошего, а ты ведь ими гордишься! Сам говоришь -"Это наши!" А остальным надо объяснять, учить, убеждать..
      -- И это ты будешь делать?! - саркастически улыбнулся Захар, - Кто тебя будет слушать? Твоё сердце исполнено веры - когда это случилось?! От идеалистов фанатиков много зла пришло на землю, а жертвенность их часто служила лишь смущению умов и очень дорого оплачивалась: кровью... ты стараешься убежать из семьи и справить субботу в кошерном доме... так переубеди сначала своих близких! Сегодня ты прав... для себя... ты уже мужчина по еврейскому закону, и я скажу тебе, как мужчине: у меня была семья, которую я стремился сохранить и шёл на любые жертвы! Многим рисковал. Теперь эта семья рушится, развалилась, можно сказать, но я не жалею ни о чём, что сделал - может быть, я дал тебе самый главный шанс в жизни! Свободу выбора! Ты живёшь в свободной и великой стране.... я это сделал для вас, своих детей... Так помни об этом! Нет, не для того, чтобы благодарить меня, а для того, чтобы представить цену собственной ошибки!..
      
       Чтобы изучать броуновское движение, не нужно никаких специальных приборов, приспособлений, микроскопов, - только подойти к окну и смотреть на перекрёсток. В любую погоду в разных направлениях движутся одинаково одетые в чёрные костюмы и плащи с чёрными шляпами люди. Это евреи идут в синагоги. Их тут несколько: реформистские, ортодоксальные, консервативные... и каждый спешит в "свою", а потому пути их перекрещиваются, потоки направляются друг другу навстречу, на первый взгляд бессистемно, но, на самом деле, вполне осмысленно, ибо, например, невозможно заставить хасида пойти "давен" в реформисткую синагогу... После первого раннеутреннего всплеска этого движения к нему добавляются разновозрастные стайки девочек с тяжеленным сумками на колёсиках и рюкзаками за спиной. Они в длинных юбках, пальто нараспашку и сверкающих белизной кофточках - девочки спешат в свою ешиву! А навстречу им бегут, летят мальчишки и юноши, все в чёрном, в чёрных шляпах, неведомо как держащихся на макушках, они опаздывают в свою иешиву по соседству за углом!
       Захар смотрел на них с застывшей на лице полуулыбкой: "Вот ведь, подумать только - люди, люди... понятно, почему и в крошечном Кнессете больше тридцати партий - не могут договориться... ни сплотиться, ни договориться... "два еврея - три мнения"... ну надо же... они же Тору изучают... куда ж мудрые рэбе смотрят... куда? - "Во многой мудрости, много печали, и кто умножает познания, умножает скорбь"... и моих туда занесло... а, может, они правы? Может быть, слишком много обрушилось на них, и они почувствовали защиту не в семье, занятой прежде всего тем, чтобы выжить! Не до души нам было, а там... там им хорошо и спокойно... и понятно всё... и выбрано всё за тебя: живи по Торе! Живи по великой Книге, в которой всё сказано и предусмотрено на любой случай жизни, и есть ответы на любые вопросы! Спокойно, уверенно, ясно! Как в армии!.. Живи по уставу - и голова не болит! Может, мы сами виноваты? Может... день незаметно проскакивает за днём, а эти люди уже тысячи лет вот так каждое утро спешат в синагоги, чтобы надеть Тфилин, сказать своё "Борух ато Ад-оной..." и никакие силы не могут прервать и перенаправить этого движения...
      
       Алекс позвонил неожиданно на работу:
      -- Захар, ты приглашал меня, помнишь? У меня идея!
      -- А у меня телефонный синдром... я всё никак не могу забыть щелчки в трубке, когда поднимал её... меня власть внимательно выслушивала, никогда не перебивала, не возражала и конспектировала, как классика... я никак не могу отвыкнуть... сбиваюсь на эзопов язык...
      -- Ну, здесь-то этого нет...
      -- Привычка трудно изживается!
      -- Тогда будем уважать наши привычки! Синдром, так синдром... Тем лучше... ты обещал озеро с парком, бесс на барбикю, а вечером незасвеченное звёздное небо...
      -- Конечно!.. вот только время... время выбрать надо... оно и там летело, и тут... всё спрессовывается, сливается, и моментально каждый миг необратимо становитя прошлым... - через несколько дней они продолжали свой разговор, уже вышагивая вдоль озера, взятого в плен домами...
      -- Ты не жалеешь, что сейчас тратишь драгоценные часы, может быть, отрывая от сна, от семьи...
      -- Если бы не ты, я бы так и не вырвался прогуляться даже вдоль озера, у которого живу... Время? Нет более обманчивой субстанции, хотя его измерить можно в любую сторону, но оно есть - и его нет, оно наполнено до предела - и пусто! Оно материально и неуловимо! Оно одновременно желанно, драгоценно и бездумно растрачиваемо... оно дороже всего на свете и... неуловимее всего...
      -- Тем более хочется в нём оставить хоть какой-то свой след!
      -- Это у тебя от молодости, и уже не современно. Оглянись вокруг: людям кажется, что жизнь - это бесконечность! Суетятся, приобретают, строят, набивают барахлом свои дома и головы, хватают новенькое - машины, компьютеры, новости... и всё в себя, с оглядкой на незнакомого соседа... потому что подспудно в каждом живёт страх: это разом может неожиданно кончиться!.. "пир во время чумы!"
      -- Я хочу подыграть им...
      -- Чем?
      -- Познакомить друг с другом! Уменьшить боязнь!
      -- Раскрыть суть в застывших мгновениях, Алекс?
      -- Верно! Завидую твоей проницательности...
      -- Это не сложно... жизненный опыт... итак?
      -- Заглянуть в дома и молитвы китайцев и евреев, индусов и поляков, русских и индейцев... здесь это проще всего - не надо мотаться по всему свету...
      -- И что ты будешь делать со своими открытиями? Опять крепить на щит у Метрополитен?
      -- Разве это мало?... Люди фактически не знают друг друга - отсюда многие беды...
      -- Неужели ты так наивен? Красота уже доказала, что ничего спасти не может, наоборот - Близнецы привлекли варваров, чтобы рухнуть и засыпать пеплом пессимизма весь мир! Варвары не понимают красоты...
      -- Но варвара можно образовать и противопоставить ему что-то! Мой приятель пригласил меня в соавторы! Он богат и не дурак, но ещё соображает, что надо приглашать проффи, чтобы самому оставить след... Сегодня никого техникой не удивишь ни в каком виде искусства, а в фотографии, тем более, - такие камеры и процессы, что не надо изучать Отто Кароша... Моему другу заказали серию без ограничения объёма на оригинальную тематику! А он меня подрядил, если... ему нужна идея! Понимаешь?
      -- Ясно! Самый дорогой продукт - теперь ясно: хочешь открыть глаза человечеству!
      -- Да! На него! На человечество! Дали место в каждом номере...
      -- В русской газете?
      -- Нет! Русские газеты - это перепечатка интернета и, в основном, графоманских гениев местного разлива - у них на такие проекты нет денег, и там не платят! Авторы рады до .... до упора, что их опубликовали!
      -- Редкая удача! Поздравляю...- сдался Захар и саркастически хмыкнул, - С кого же начать хочешь...
      -- А вот тут-то и собака зарыта. В церковь я, хоть не крещёный, могу войти свободно и представляю, как живёт её прихожанин, в костёл, базилику, кирху, к баптистам, буддистам... а что касается синагоги - не уверен... не попросят ли меня вежливо...
      -- Попросят, - перебил Захар, - Если придёшь к ортодоксам, надеть кипу, как в церкви бабки упредят тебя, что пред очи Христа надо предстать с непокрытой головой...
      -- Ну, хорошо, а дальше? Ни у кого, насколько я понимаю, нет таких сложностей в жизни, как у евреев, живущих по религиозным законам... Идёшь есть - молись, поел - опять молись, проснулся - молись и пописал - молись!.. Может, врут люди, но мне сказали, что всего надо соблюдать 613 заповедей! А когда же жить?!
      -- Многие из этих догм поросли мхом ещё несколько тысяч лет назад, - подыграл Захар, - И ты должен в них разобраться, чтобы не быть верхоглядом и не ошибиться, а то тебе вовсе не поверят...
      -- Вот я и ищу пути...
      -- И ко мне пришёл за помощью?
      -- У меня нет никого, кто бы мог это сделать... хоть и живу в Бруклине, и приятели есть евреи... да только они знают о том, что евреи, потому что им ещё на родине, где надо, объяснили это... и не более того...
      -- Я не живу по закону Торы...
      -- Погоди, - перебил Алекс, - Не случайно же твои дети потянулись к этой загадочной жизни...
      -- Понял! Хитрый Лис! Ты хочешь просить их раскрыть тебе душу?
      -- Честно сказать - да! Потому что, если даже они и не всё знают, и не всё объяснят, их впечатления наиболее свежие и яркие... а причины поступков, конечно, искренние и убедительные...
      -- Попробуй! - сухо согласился Захар... - Я, значит, отстал безнадежно... не понимаю их... Через лет тридцать, когда ты познаешь все конфессии, скорее всего станешь атеистом - ибо поймёшь, что в суете, где доказывают, чей Б-г истиннее и справедливее, на самом деле - нет Бога...
      
       Алекс... Саша... Шурка... он часто перепрыгивал в прошлое по кочкам памяти в болоте окружающей жизни. Не то чтобы это была ностальгия, или он сожалел о необдуманной перемене - очень уж соблазнительно было вдруг оказаться в загадочной, притягательной для всего мира Америке. Ему не хватало здесь самого простого: родного языка, леса, запахов, названий, весны, зимы центра деревенской России, которую знал с пелёнок... ну, самого, самого обыденного, привычного и родного с детства... Ванькино болото... Лысая гора... Авдотьина пустошь... Петров родник... земля одуряюще пахла талым снегом и хлебной мякотью, дорога чавкала под ногами и уводила на бугор, а оттуда открывалась такая синяя лесная даль, что какое там Чёрное море, какой там океан! Бесконечная, грибная, пахучая - вот-вот скоро вылезет новая трава, зазеленеет выпуклая опушка, и не оторвёшься от чащи, потому что тут всегда дома, а летом с утра - особенно, в сыроватом, настоенном, как компот, воздухе... он приезжал сюда с детства каждое лето... даже когда стал взрослым, а деревня захирела и умирала... летом она всё равно оживала, наполнялась родственниками и потомками бывших владельцев чёрных покосившихся домов - давала приют их душам, отогревала, поила своими родниками... тут жизнь казалась ему спокойнее и наряднее, вырывала из завистливой повседневной гонки, возвращала к истокам, к детству, когда дни казались долгими, долгими, а лето бесконечным и праздничным... бабка кормила просто и удивительно. Всё, что приносил он из леса, шло в дело... картошка с грибами! Ничего ему вкуснее в жизни не перепадало, а пирожки с малиной, только что собранной на просеке под проводами высоковольтки!...
       Красиво в Централ парке, ничего не скажешь, красиво и удивительно в этом месте... да уж не сравнить с Чубатой опушкой, где ручеёк вырывается из оврага и так блестит сквозь кусты ивняка и осоку, будто кто-то прячется там и нарочно пускает тебе в глаза ослепляющие солнечные зайчики...
       Евреи для Шурки было совершенно абстрактное слово и понятие. Слышал. И про антисемитизм слышал... не сталкивался. Вообще не делил как-либо никого из окружающих - ему всё равно было... в России все русские... не от неграмотности - так жизнь складывалась... а как разгорелась перестройка в пору его юности, как посыпались грязь и залежалый мусор из всех углов трещащего и рушащегося дома, замерла его душа в удивлении... Он будто хватанул воздуха и не хотел выдыхать, потому что вокруг всё уже наполнилось смрадом, и понимал он, что теперь ничего другого вдохнуть не удастся... оттого и в Америку маханул, сам удивляясь такому крутому зигзагу в своей жизни... а он: "Чего теряю? Да у меня и нет ничего! Бабок, дедок - нет, семьи - тоже, родители, слава Богу ещё люди не старые, содержать, поить, кормить их не надо... да и вещей-то на чемодан не наберётся! Аппараты да объективы... авось они прокормят! - и полетел - раньше-то никогда не бывал заграницей, - Ну, не приживусь, не понравится, - велика беда! Обратно поеду".
       Здесь, вдруг оказался он в самом - самом еврейском месте Америки - в Бруклине. Сначала ошалел от вечного, безостановочного, шумного базара, потом стал привыкать и присматриваться к вдвойне незнакомой жизни... многое узнавал с отвращением, что приплыло сюда с людьми из-за океана, а многое удивляло и восхищало его... жизнь! "Это жизнь!" - говорил он сам себе, когда особенно грустно становилось. Это жизнь.
       По возрасту он был посредине между Захаром и его детьми, по восприимчивости, непредвзятости и неверию ни во что, конечно, ближе к молодым, потому хотя бы, что не вырастал под прессом бесчеловечной, тупой сусловской пропаганды. Не успел. Коммунистические бредовые идеалы, охраняемые хорошо оргнизованными, ни во что не верящими и безжалостными органами, не успели ни поглотить его, развратив, ни сломать, если бы вдруг вздумал сопротивляться. Всё это не затронуло ни его души, ни сознания... Его поколение росло бурно на почве, удобренной разлагающимися останками прежней страны. Он, как и все, смотрел на Запад и видел совсем другую, не похожую, притягательную жизнь. Понимал, конечно, что не бывает, как в кино и на глянцевых обложках, но хотел попробовать, вырваться из окружающего хлама и грязи, из беззастенчивой драчки за власть оскаленных коммунистов с поджавшими хвосты, слюнявыми, жиреющими словоблудами, возвышающими самих себя званием демократов, выживающими из ума от бесправия и бескормицы стариков, совсем потерявших ориентиры и опору и не понимающими, что творится, и где искать спасение, поскольку ни привычных райкомов, ни райисполкомов, ни даже кормивших их годами заводов, фабрик, институтов уже и в помине не было...
       Шурка умел не только смотреть, "растопырив глаза", как говорила мать, но умел и видеть. Может, потому выбрал он себе такую профессию - объектив его был всегда чуток и готов к неожиданным ракурсам. В еврейских семьях, которые окружали его, он невольно замечал, как, неприятные внешне, старые бабушки опекали малышей, а мальчишки не шатались бесцельно по улицам и не вливались в праздные группки "ночного действия". Эти бедные еврейские семьи его квартала на глазах поднимались, устраивались, становились благополучнее, делали карьеру, строили жизнь и вызывали его интерес...
       Он никогда прежде не жил в такой среде. Особенно привлёк его внимание к евреям случайно попавший на глаза опрос американцев. Солидная газета. На вопрос "Какая религия Вам кажется наиболее привлекательной?" большинство, больше семидесяти процентов, ответили - иудаизм. А на вопрос "Почему?" - потому что в этих семьях меньше всего разводов, больше всего образованных людей, меньше всего детей, приверженных наркотикам, и больше всего молодых людей, сделавших успешную карьеру...
       Предложение приятеля "поснимать" оказалось для Алекса очень ко времени...
      
       - Давай на "ты", - сразу при знакомстве, как старший, предложил Алекс, - Мы же, во-первых, земляки, да и вообще, так проще. - Боря внимательно посмотрел на него и ответил неспеша, не отводя взгляда:
      -- Это, как получится. Посмотрим. - И уже не ясно было, кто из них старше и кто мудрее.
      -- И ты сможешь взять меня с собой в синагогу и на шаббес? - так и не перейдя обратно на Вы, спрашивал Алекс. Боря отвечал степенно, не смущаясь своей новой ролью:
      -- Если у вас это искренний интерес, - конечно. Еврейская религия очень строгая, но очень терпимая...
      -- Ты прости мои глупые, может быть, вопросы, но заранее говорю - они от незнания и только... если они тебе не понравятся, не думай, что я хочу тебя подначить.. просто, мне интересно...
      -- Все с этого начинают, - спокойно возразил Боря. - Только не обязательно спрашивать меня, вы ещё можете почитать книги... есть много совсем популярных простых книг... и не только о религии, а просто о евреях... о том, как они стояли за веру, и что вытерпели ради этого... вот Ицхака Зильбера, например, тогда, может быть, вам яснее будет, стоит ли вам дальше интересоваться... может быть, это просто любопытство...
      -- А это оскорбительно для верующего? Для тебя вот лично?! - не отступал Алекс... Боря немного помялся, его и без того румяные щёки стали пунцовыми, но с тем же спокойствием он ответил
      -- Я думаю, в таком случае всё будет похоже на зоопарк, или цирк, но любому человеку приятно только искреннее внимание... а не злое любопытство...
      -- Конечно, искреннее! - возмутился взрывчатый Алекс, - Конечно! А вот снимать я могу?
      -- Что снимать? - не понял Боря
      -- Видишь ли... - он замялся, - Я тебе сейчас объясню. Я хочу сделать такие психологические репортажи... рассказать людям друг о друге... не о том, в какой машине ездят, на каком берегу загорают, что носят, и сколько выиграли в лоттерею или казино, не о голливудских дивах и супермоделях на сутки, не о чемпионах по пожиранию сосисок - нет! Я хочу рассказать о душах, о чём думают и мечтают, что переживают в разные моменты жизни люди разные по вере, по образу жизни, по генам, понимаешь?
      -- Не совсем... как это можно сделать... одними фотографиями?...
      -- Нет ничего точнее фотографии! - воодушевился Алекс... - Я тебе покажу свои работы, чтобы ты понял... я тебя тоже поучу немного... а ты меня...
      -- Но как же вы расскажете про шаббос... на шаббос фотографировать нельзя!
      -- Никому... или только евреям?... - Боря задумался
      -- Я узнаю... но в синагоге нельзя точно...
      -- А придти можно? С тобой, например?
      -- Конечно! Никто не будет Вас тянуть в нашу веру, но если Вам интересно, и вы с добрыми намерениями придёте... конечно... потому что синагога - это шул, школа... просто мы приходим туда молиться, а вы придёте учиться... но без фотоаппарата... потому что, если вы даже потихоньку сфотографируете... получится очень неудобно... и больше всего мне... я ведь ещё тоже новенький... - он помедлил и добавил очень тихо и серьёзно - Но спасибо Вам большое!
      -- За что? - Не понял Алекс...
      -- Вы мне помогли сделать доброе дело, мицву... - Алекс молчал. Он был ошеломлён и не нашёлся, что ответить...
      
       Солнечне лучи отскакивали от голубоватой зеркальной стены соседнего небоскрёба, врывались в окно, отражались от матового потолка и заливали ровным алебастровым белым светом просторную студию. На музыкальном пюпитре стояла фотография, и двое сидевших напротив мужчин молча всматривалиь в неё.
      -- Какое библейское лицо! Пророк! - Боб повернулся к Алексу и ждал ответа...
      -- Там все лица библейские... смотри... - Алекс достал из папки новую фотографию и поставил на пюпитр...
      -- Ты только стариков и старух снимал? - поинтересовался Боб
      -- Старые лица всегда интереснее, - пожал плечами Алекс, - На них больше написано... вот эту можно назвать бобэ, бабушка...
      -- Зачем? - возразил Боб
      -- Что? - не понял Алекс
      -- Зачем называть? Не надо разбавлять словами... итак их слишком много наговорили... фотографиям не нужны названия - это мгновения жизни...
      -- Вечности! - поправил Алекс,
      -- Да. На этих лицах летопись веков и мудрость их Торы, - он обернулся к Алексу и уставился на него... - Ты сделал хорошую работу...
      -- Подожди, - прервал Алекс, - Это только начало... я снял много... и не мог дождаться, показать тебе...
      -- Молодец, что не снимал в цвете! - восхищался дальше Боб, - Я чувствовал, что ты это сможешь...
      -- Но удалось очень мало... - сокрушённо пожаловался Алекс, - Погоди, не перебивай... когда я пришёл с сыном своего приятеля на шаббос, они так произносят, шаббос... ну, всего не расскажешь, но вот такой эпизод... хозяйка сама сделала домашнее мороженое и, конечно, поместила его в морозилку... а лампочку в холодильнике плохо выкрутила до наступления субботы...
      -- И что? - не понял Боб
      -- Для нас-то что? А для них - что!!! Нельзя взять мороженое из холодильника, потому что зажжётся свет! Чуть дверцу приоткрыли - лампочка заморгала, они захлопнули холодильник в ужасе, - Боже, что натворили!!!
      -- Ты шутишь! - удивился Боб, - И что, если зажжётся ?
      -- Какие шутки! Нельзя включать свет! Нельзя ничего творить, создавать... Бог шесть дней работал - седьмой отдыхал и так завещал потомкам! Ты что! Нельзя! Это просто страшное нарушение! Они так расстроились все - хотели угостить гостей, стали охать и ахать, а потом сказали, что раз так получилось, то Борух Ашем! Всё к лучшему...
      -- И что? - поинтересовался Боб, - Так и не попробовал ты мороженого
      -- Не спеши! - снова возразил Алекс
      -- Я тогда тихонько спрашиваю Борю: "Слушай, спроси, может, я могу открыть? Я же не религиозный еврей!"
      -- Действительно! - обрадовался Боб, будто и ему сейчас достанется порция лакомства, - Ну, позвонили бы ребэ и спросили!
      -- С ума спятил! Звонить в субботу! Ты что?
      -- Да, да, да, раз уж дверцу открыть нельзя... действительно...
      -- Действительно для нас с тобой, а они десять минут обсуждали, можно ли так поступить: позволить мне это сделать... не нарушится ли суббота... Я сидел и слушал их доводы, как мне казалось, совершенно дурацкие, и думал в это время: "А ведь их деды и прадеды в буквальном смысле на смерть шли ради того, чтобы не сделать такой вот, на мой взгляд, глупости: не работать в субботу, не зажечь свет, не написать слово! На смерть!"
      -- А! - отмахнулся Боб, - В каждой религии полно всякой дури...
      -- Не спеши! - перебил Алекс, - И я поначалу так думал... и всё искал ответ - почему?
      -- Нашёл?
      -- Услышал ... только, а чтобы понять - надо самому найти...
      -- Ищи, ищи... Ну, а мороженое?
      -- Мороженое было очень вкусное, на самом деле! Замечательное!
      -- Разрешили тебе холодильник открыть?
      -- И даже по тарелочкам разложить всем! Я же - гой! Мне, оказалось, можно!
      -- Вот бы такой репортаж сделать! - мечтательно протянул Боб
      -- Без слов? - ехидно спросил Алекс...
      -- Со словами... фото-словами... - они долго сидели молча и просматривали контрольки, потом Боб повернулся и, указывая на лицо молодой красивой девушки, спросил, - Что-то она у тебя и фас, и в три четверти, и портрет, и на ходу... понравилась?
      -- Это дочка Захара, моего приятеля, - как можно равнодушнее постарался ответить Алекс
      -- Понятно... - многозначительно протянул Боб... - Приятеля Захара...
      -- Ну, что тебе понятно, старый ловелас! - воскликнул Алекс,- Это же фотографии...
      -- Понятно, что ты умеешь работать так, что не нужны подписи... я же говорил тебе - вот ты и доказал... Когда тебе снится что-то, и прошлое вырывается из вечности, оно приходит без предупреждения, мгновенно и бесшумно... - они оба замолчали, будто прислушиваясь к бегу мгновений. Потом Алекс продолжил мысль друга:
      -- Но часто мы не можем объяснить, понять и принять то, что увидели... и не в силах пустить его в свою жинь...
      
       Захар чувствовал невольную и необъяснимую досаду, буквально ревность, от внимания и интереса Алекса к жизни его детей, через которых тот пытался постичь совсем незнакомый ему образ жизни религиозных евреев. Он часто приезжал в гости, ходил с ребятами в синагогу, иногда, когда приглашали, на шаббат, брал у них книги и потом обсуждал с ними прочитанное - всё то, что Захару виделось чуждым, наносным и, казалось, в один прекрасный день слетит, как старая, пожухлая листва с веток в октябре под ветром и дождём, Алексу было интересно, и многое он принимал, как привычное, родное, должное...
       Фотографии, которые приносил Алекс, действительно были мастерские... чёрно-белые, привычные с детства, в них оживало столько оттенков и соотношений этих всего двух полярных цветов, что никакая кодаковская фотопопса, снятая мыльницами, не могла с ними сравниться... на обороте мягким карандашом наносились даты, имена... и только... никаких объяснений, названий, подписей... портреты стариков, с пушистыми окладистыми бородами, со сплошь заросшими лицами, и морщинистых старух со сцепленными на выступающем животе изуродованными временем пальцами или с платком в руке утирающих слёзы, молодых людей в строгих чёрных одеждах прямо и напряжённо высматривающих что-то в объективе, или быстрой походкой с болтающимися цицами спешащих по улице, совсем маленьких мальчиков и девочек с широко распахнутыми блестящими глазами... здания синагог, кладбищ, свитков Торы, распахнутых книг с непонятными буквами... и всюду люди, люди, люди с библейскими лицами...
      
       По пятой авеню гремели бронетранспортёры. Старые, с узенькими гусеницами и мутными ветровыми стёклами. Их даже не подкрасили, не подновили перед парадом. Шли малокалиберные пушки с поржавевшими лафетами, пофыркивая, катились армейские "Виллисы" и "Доджи", ветераны всех войн небольшими, порой в три-четыре человека, нестройными группками устало шли между единицами техники. Те, кто не мог сам одолеть несколько миль "мили парада", ехали в автобусах с открытыми окнами или стояли в кузовах грузовиков, держась за поручни. На растянутых полотнищах надписи извещали: "Ветераны второй мировой войны", "Ветераны Корейской войны", " Ветераны Вьетнама"... Старые лица солдат вперемежку: раскосые, чёрные, европейские... "Время всех примирило, - думал Захар, стоя на углу 42 улицы, - Теперь они ветераны, и неважно, с какой стороны воевали... наверняка здесь и те, кто сражались друг против друга, может, даже бомбили Пирл Харбор, а может, многие оказались тут после плена и лагерей... Америка всех приняла и простила, всем дала возможность выбора, шанс исправить ошибки жизни и замолить грехи... Никто не объявлял их предателями, не ссылал и не бросал в тюрьму за то, что они попали в плен или служили во вражеской армии!" Он всматривался в лица, проплывающие мимо... Ветераны махали руками, перебрасывались короткими фразами с людьми, стоявшими вдоль их пути, разбрасывали приветственные листовки... потом издалека послышалась громкая музыка, и пошли школы разных районов столицы мира, разных штатов - юноши и девушки в яркой военизированной форме пехотинцев и моряков, пилотов и медиков с пилотками и фуражками, с флагами, тамбур мажорами перед сверкавшими медью оркестрами, с лозунгами и строевыми песнями...
       Колонна двигалась неспешно, даже нестройно, порой останавливалась на несколько минут, домашнее спокойствие и улыбки были кругом, - ни напряжения, ни бряцания оружием, ни бахвальства...
       Ему вспомнились почему-то не гремучие воинственные парады на Красной площади, а танки, стремительно ворвавшиеся в столицу и двигавшиеся с расчехлёнными пушками по радиальным магистралям к центру города, к Кремлю, под окнами москвичей, проснувшихся ранним утром от непривычного грохота в первый день кратковременного путча. Тогда многие налегке покинули свои квартиры и рванули к посольствам, в аэропорты, чтобы любым способом скорее бежать с Родины, из великого и могучего Советского Союза - страх гнал людей...
       После целого дня непрерывной трансляции "Лебединого озера" Чайковского все увидели и услышали тех, кто схватился за штурвал, чтобы повернуть страну обратно, в коммунистический рай с недостижимым, как горизонт, светлым будущим - и людей обуял страх... страх перед предстоящими новыми репрессиями, страх за себя, за детей - в одночасье рухнули все надежды... Но ещё страшнее стало Захару, когда он увидел рядом светящиеся радостью лица тех, кто ждал втайне этого часа и дождался наконец! Вожделенного часа расправы, когда можно будет свести счёты с паршивыми демократами и жидами, вернуть на место свергнутые статуи и молиться опять тем же коммунистическим идолам, пресмыкаясь у их ног и отводя потом душу на безвинных жертвах, пуская пулю им в затылок... тогда он и принял окончательное решение: уехать! Во что бы то ни стало! Уехать - кончилось время раздумий, надежд, обсуждений, - только уехать! И никогда не жалеть об этом потом...
       То, что путч кончился за три дня, уже не имело для него значения и не поколебало решения. Он не хотел больше жить в стране, где главное родиться в нужный день, чтобы не быть изгоем, он не хотел больше служить в армии, которой отдал свои лучшие годы, и не хотел мучиться совестью, думая о том, как бы сделать так, чтобы сын не попал в эту армию, где мудрено выжить в мирные дни, в армию, которая стреляет в своих сограждан и платит молодыми жизнями за амбиции недалёких бездарных политиков.
       Парад удалился. Опять зашуршали машины по его любимой улице. Он плёлся совершенно разбитый по Сорок второй к Басстерминалу и опять попадал в коллею непрерывно пульсирующей теперь в нём мысли: "Ради чего приехал?" И снова, по которому разу проходил замкнутый круг своих сомнений и терзаний...
      
       Соня не спорила с мужем и не пыталась его переубеждать - знала, что результат будет обратным: Захар не принимал никогда ничью сторону, он привык или безоговорочно подчиняться, или придерживаться возникшей в нём мысли, убеждения, следовать к своей цели. Часто это происходило интуитивно - совсем не обязательно было формулировать свою позицию, как в затверженных и усвоенных параграфах морского устава... Но всё же разговоры об их нынешних семейных проблемах возникали, часто без видимого повода, очевидно, только потому, что оба об этом непрерывно думали... оба...
      -- Ты не хочешь даже постараться понять своих детей, - почему дети так тянутся к религии? - неожиданно сказала Соня, будто подумала вслух.
      -- Ты так считаешь? Я просто уверен, что все люди устроены одинаково... мне это чуждо, потому что я с детства ничего этого не знал, и теперь не чувствую ничего, когда вы меня вытаскиваете на службу в синагогу - сижу и лупаю глазами... это ещё плюс к тому, что ни слова не понимаю...
      -- Вот именно... смотри какие звёзды, - неожиданно свернула разговор Соня
      -- Да! Небо чудесное! - подтвердил Захар...
      -- А что мы про него знаем? Смотри: оно и сверху, и снизу - в воде... если нырнуть, там дно, а если взлететь... это нам не по силам, и мы отступаем, даже не пытаемся..
      -- Это ты к чему? - удивился Захар
      -- А к тому, что надо вникнуть в то, чем живут, куда стремятся наши дети, и, может быть, мы поймём их... они же не глупые... и, главное, знаешь, значит, им интересно, я так думаю...
      -- Соня, послушай, что я тебе скажу, - он помедлил, раздумывая, - Брось ты эту агитацию... и небо здесь ни при чём, и глубина никакая ни при чём, а просто они попали под влияние обаятельных людей, и мы с тобой больше всех виноваты, что так случилось... но случилось... Борька вообще слабовольный, а Лена... не хочу говорить об этом... мы не смогли послужить им примером, но дали им шанс в жизни... они его так использовали... мне не нравится, как... но мы же затем и ехали сюда, чтобы быть свободными... это их свобода, их выбор... от этого мне не менее больно...
      -- Если ты такой убеждённый противник, вникни... противник чего... ты же такой книгочей... и вдруг остановился перед распахнутой книгой... почему?
      -- Я не перед книгой остановился, а перед обманом оказался бессилен - ты сама посмотри: вдруг стала такой кошерной, что к тебе прикоснуться невозможно!
      -- Я это чувствую - ты ко мне совсем переменился... Всё равно нельзя жить с пустым сердцем... а помнишь, ты мне читал стихи ночи напролёт...
      -- Ну, причём тут стихи? Ну, скажи: причём?
      -- Жалко, что то время кончилось... и тебе никто не нужен... "выжить" не подразумевает: любой ценой...
      -- Стихи не кончились у меня, но осталось и "Прощай немытая Россия,/ Страна рабов, страна господ, / И вы, мундира голубые, / И ты, послушный им народ.", а рядом и
       Я не запомнил -- на каком ночлеге
    Пробрал меня грядущей жизни зуд.
    Качнулся мир.
    Звезда споткнулась в беге
    И заплескалась в голубом тазу.
    Я к ней тянулся... Но, сквозь пальцы рея,
    Она рванулась -- краснобокий язь.
    Над колыбелью ржавые евреи
    Косых бород скрестили лезвия.
      -- Тебе всё равно, что и их судьбы так же перечеркнут?!
      -- Но почему? Почему, Захар? Посмотри вокруг! Сколько религиозных людей стали счастливыми и знаменитыми в разных областях,- разве они умерли для жизни, а не делают её!?
      -- Почему? Я тебе отвечу - у меня память хорошая, и я на этом вырос... Хорошо-ли, плохо-ли - это у меня в сердце... а лицемерить не приучен... или в исповедальне можно?
       Его... опресноками иссушали.
    Его свечой пытались обмануть.
    К нему в упор придвинули скрижали --
    Врата, которые не распахнуть.
       -- Ну как, скажи, поверит в мир текучий
    Еврейское неверие мое?
      -- Захар! Опомнись! Когда это было?!
      -- Когда? Да ты опомнись! Посмотри на них! Они одеты, как тысячи лет назад, и верят в старые догмы, и жить пытаются по-старому! И это в двадцать первом веке! Нельзя свет включить в субботу и телефон записать! Дикость!...
      -- Люди на смерть шли за это...
      -- За что? - перебил Захар с сердцем, - За что?
      -- За то, чтобы справлять субботу... под расстрел шли... наверное, это что-то значит...
      -- Значит. Фанатизм всегда трагичен... понимаешь ты?
      -- Я с тобой спорить не буду... я тебя переубедить не сумею...
      -- Это правда! Меня ты не переубедишь... - Захар понурился и замолчал
      -- Я знаю... - грустно подтвердила Соня...
      -- Ну, так Багрицкому поверь... он не с чужих слов писал...
       Родители?
    Но, в сумраке старея,
    Горбаты, узловаты и дики,
    В меня кидают ржавые евреи
    Обросшие щетиной кулаки.
      -- Это не про меня! Они пусть живут по-своему... а я... я уж как-нибудь по-своему отпущенный мне век доживу...
       Все разъехались неожиданно - будто сговорились.
       Лена на два месяца в Израиль по обмену в иешиву учиться, Борис на западное побережье в Калифорнию провести каникулы, Соня отправилась навестить родственников...
       Захар радовался первые два дня, на третий загрустил, стал укорять себя и выдумывать, что это из-за него все разбежались, что это он сам виноват, что восстанавливает детей против себя и так нагнетает обстановку вместо того, чтобы радоваться, что вообще-то они без больших потерь перенесли переселение... что и к Соне он несправедлив - тяжело ей между двух огней... Мысли эти как-то промелькивали, раздражали его, не формулировались и не требовали ни обсуждения, ни разработки, они проносились, как ветер.
       Ночью ему приснилась земля. Не какая-нибудь особенная, а просто полоска на горизонте. Бескрайняя вода и полоска земли. Такое с ним случалось редко-редко, после того, как он сам исключил из своей жизни всё, что связано с морем. С детства бредил: море, море, а когда покинул борт - отрезал... сны вообще редко приходили к нему, с тех пор, как покинул борт, и море отпустило его. Видно столько его влилось в его душу и память за многие годы, что не осталось больше места внутри... сослуживцы и друзья иногда ещё посещали во сне, да и он их вспоминал, а такое...земля... море... нет.
       Захар долго лежал и размышлял, к чему бы это, но никак не мог истолковать. Тогда он потянулся до хруста, вскочил внезапно, и так же внезапно решил, что надо "полечиться". Как всегда, решения приходили к нему стремительно и не требовали ни уточнения, ни раздумья...
       На подходе к Метрополитен он бегло осматривал ряды продавцов - Алекса не было. "Ладно, после музея найду его", - решил Захар. Сегодня он почему-то сразу от входа свернул направо в Египетсикй зал и удивился не своему выбору, а почему никогда тут прежде не был. Тысячелетия обступили его и оградили от всего нынешнего, мелкого, дерзко суетного. "Тут каждая штучка, обломок, черепок, ваза, саркофаг - это же всё вещи, пережившие народы и страны! Всё подлинное, ни одного муляжа, ни одного слепка... экспозиция... да какая тут экспозиция! Нагромоздили за стёклами от избытка всё подряд, и толпятся, толпятся сосуды, обломки, монеты, фигуры, будто борются за место, чтобы стать поближе к посетителю и рассказать именно свою историю! Свою, единственную, а не ту, про которую написано в великих книгах и в простых школьных учебниках... каждая песчинка, каждое стёклышко!..История!!! Вот этот кроваво-красный стеклянный сосуд наверняка стал такого цвета, когда в него зачерпнули воду из Нила во время одной из египетских казней, и его так и не сумели отмыть! А этот черепок вовсе не время изгрызло, а саранча, которую Всевышний наслал на Египет, и она разбила его, потому что в нём хранилась пшеница, а она пожрала всё съедобное, добралась до него, бросила на камни, уничтожила высыпавшееся зерно и даже его бока осквернила... а эти корзинки - детские колыбельки остались на века, как свидетели страшной казни убиения первенцев, и никто не решался с тех пор положить в них ребёнка..." Захар, ошеломлённый, бродил по залам, ещё и ещё раз проходя мимо тех же витрин, поднимаясь на второй этаж, рассматривая каждый брелок, монету, черепок, огрызок дерева, и не мог оторваться от этой вечности, которая теперь поглотила его и незаметно успокоила... "Что было, то и будет, что делалось, то и будет делаться!" Вот оно, вот... "что делалось то и будет делаться..." Он всматривался в макет города и вдруг представил себе, как евреи выходили из такого обжитого пространства в пустыню, из векового рабства вообще в никуда! Представил понурую процессию с котомками, детьми на руках, с опущенными скорбными лицами, бредущую во мраке, в пыли, сквозь которую едва проблескивают звёзды... слышны плач детей, стоны, вздохи и бормотание молитв.... тянется, тянется мрачная лента бесконечного стада... первые уже вступили в каменистую совершенно безводную пустыню, чёрные пропасти на пути и неведомая им, бредущим, цель, к которой нет ни дороги, ни ориентиров. Лишь где-то там, впереди один, которому Б-г сообщил свою тайну и пообещал свободу... но никто не знает, что это такое... за долгие века даже старики забыли, что есть свобода? Зачем она, как с ней быть? Где жить? Где ночевать в пути и что есть? Почему-то мелькал в сознании параллельно: тёмный крытый вокзал в Вене и те же звуки, и тот же страх перед непонятным и неизвестным...
       А потом шум, погоня, конский топот, всадники с пиками наперевес! И... впереди лента воды... здесь им, сгрудившимся конец!.. их всех перебьют, как саранчу, и уже не вода Нила, а вода Красного моря действительно станет красной от их крови, и трупы поплывут по ней, и никто никогда не узнает, где могилы этих несчастных, поверивших в несбыточную и неизвестно зачем и кому нужную мечту... унесёт их в открытое море... и оборвётся род, и оскудеет, и станет ещё более невыносимой жизнь оставшихся... никому нет спасения и исхода...
       Захар почувствовал, как смотритель тронул его за локоть, смущённо улыбаясь, и сообщил, что время закрывать зал...
       Тогда он вышел из музея.
       Остановился на ступенях, задрал голову и долго смотрел поверх стены домов вдоль парка на голубое небо в мощных кучевыхвых облаках, потом опустил взгляд, заметил шумящую толпу, шуршащие и ноющие тормозами машины, и начал возвращаться в окружающий мир.
       Теперь он шёл по аллее продавцов, их столов с сувенирами, щитов с фотографиями, штанкетов с майками "I love NY" и машинально разглядывал предлагаемые товары и молчаливых людей, настороженно и внимательно следящих за прохожими и туристами. Многих он уже знал в лицо. На месте, где всегда торговал Алекс, привычного стенда с фотографиями не было. Захар остановился в недоумении, он уже так привык видеть здесь своего нового друга - теперь в этой суетливой толпе явно не хватало главного. Он почувствовал лёгкое прикосновение к локтю, обернулся и понял, что человек ему что-то говорит. Захар потряс головой, чтобы вернуться на землю, и, когда отрешился от своих мыслей, слова дошли до него:
      -- Алекс теперь болшая стал! - говорил ему, улыбаясь, низенький китаец неопределённого возраста, - Он теперь болшая человек...
      -- Вы говорите по-русски? - удивился Захар
      -- Да, да, говорю немоножоко... - у нас русская инженер жил. Отец в Советский Союз училась, потом русский инженер у нас жил... они завод строил... а потом Хунвейбин, и отец в тюрма, а русский уехал, но я помню... он был Владимир...
      -- А Алекс? - напомнил Захар разговорчивому китайцу
      -- Алекс пошёл высоко, - он показал рукой в небо и даже изогнулся, - Приносила журнал! Хороший журнал. Он делал обложка и картинка...
      -- А вы?
      -- Я ничего не делал! Я учуся, а это работа, чтобы учица...учица дорого... работать надо... сижу, учу и продаю... а Алекс сам работа делал... хорош работа...
      -- И теперь не бывает здесь?
      -- Бывает, бывает! Он, когда бывает, я скажу... он бывает и тебе звонить будет... сегодня уже не бывает... музей - офф, и наса работа закрывай...
      
       Сегодня в их городке хоронили Семёна Саконского, погибшего в Ираке. Захар сам не понял, почему оказался здесь. На похороны он вообще не ходил, а тут незнакомый парень из России... офицер морской пехоты, может, поэтому... родители приехали сюда с ним, совсем мальчиком, двадцать лет назад... и вот отправляют его в вечный путь... жена, двое детей, провожающие машины с включёнными мигалками растянулись мили на две... Похороны были со всеми воинскими почестями - оркестром и стрелковым взводом... приехали губернатор штата, мэр их городка... погибший здесь все годы прожил, учился в паблик скуул, отсюда уехал на войну... Захар с трудом протиснулся в дом прощаний... Люди шли и шли, клали цветы на возвышение, где покоилось тело и сверкали награды на малиновых бархатных подушечках... на лице усопшего казалось застыло выражение досады от такого количества любопытных... удушающе пахло лилиями... ребе произносил длинную речь и называл лежащего в гробу "наш мальчик", "наша гордость", слышалось "Родина", "выполнил свой долг"... "Всё, как у нас, - думал Захар, - Какой долг, и кому он задолжал? Зачем он ехал сюда, чтобы отправиться в Ирак освобождать народ? Как мы освобождали афганцев? Он мог бы и там преспокойно погибнуть... зачем было так далеко забираться... Захар смотрел на родителей - пожилых людей этого красавца в форме, и вдруг представил себя с Соней на их месте... Ему показалось, что всё пространство разом обрушилось на него! Он зажмурил глаза и опёрся рукой о стену...
      -- Захар! - он почувствовал дыхание на своей щеке и оглянулся. Чуть сзади справа стоял Алекс, обвешанный аппаратами, - Не уходи без меня, я работаю... - Захар молча кивнул и ничего не ответил... - Поедем во второй машине...
       На поминки они не пошли и теперь сидели позади дома Захара на терраске, выходившей прямо к воде. Озеро отражало гору, возвышавшуюся на другом берегу, и поэтому казалось заросшим густым тёмно зелёным лесом... деревья окунулись в воду верхушками, но почему-то не тонули, а нежно и бесшумно покачивались... белая цапля стояла неподалёку на одной ноге... орлы парили высоко, высоко одновременно над противоположной горой и лесом расплывавшемся в озере... покой, пропитавший всё вокруг, создавал ощущение полной нереальности... они будто читали весь день страшную, гнетущую книгу, а потом перелистнули страницу и перешли к другой повести, расположившейся под одной обложкой с прочитанной первой...
      -- Ты совсем пропал, - прокашливаясь, произнёс Захар, чтобы прервать паузу...
      -- Да... - неопределённо протянул Алекс. Слова не хотели выходить наружу и застревали в горле. Он тоже прокашлялся... Они посмотрели друг на друга. Захар разлил по стопкам водку, оба молча выпили и снова не произносили ни слова...
      -- Я был у тебя на "точке". Китаец там объяснил мне, что ты теперь большой человек... - вспомнил вдруг Захар
      -- А! Лю Дзин Жуй... хороший парень... да, я там теперь почти не бываю - работы много, а скучаю... хорошее место: люди, люди... не чувствуешь себя одиноким... зато потом, вечером, плохо, если некуда деться...
      -- Где же ты теперь целыми днями, без людей?
      -- Что ты! Боб в журнал пристроил, и евреи хорошо платят... сначала долго решали, может ли гой снимать их жизнь. Разные ребэ звонили друг другу и советовались, а потом, когда я им показал пробные фотки и контрольки, в один голос благословили...
      -- Тебя? Ты же гой!
      -- Не знаю - меня, не меня, работу, может... - не знаю... вот я тебе покажу, погоди... - он ушёл в дом и вынес свою большую бесформенную сумку, что-то неспешно долго перебирал в ней и вынул пачку конвертов среднего формата, - Никогда не видел таких красивых стариков прежде... посмотри, какие лица, - говорил он, передавая Захару по одному чёрно-белые снимки. Захар молча, внимательно разглядывал их и складывал один на другой у себя на ладони...
      -- И ты совсем не работаешь в цвете? - спросил он наконец, - Ведь на щите у тебя было вовсе другое... будто два разных человека смотрят на мир через одно и то же отверстие...
      -- Да. - подтвердил Алекс, - Два разных... особенно сейчас...
      -- Что это значит: сейчас? - не понял Захар
      -- Знаешь, здесь, среди этих людей, - Алекс указал на фотографии, - Я чувствую, что становлюсь другим и другое вижу...
      -- Что же?
      -- Разве ты не сам сказал, что другое? - удивился Алекс
      -- Ты снимаешь всех подряд или раббаев и праведников, которые хорошо платят...
      -- Я не спрашиваю, кто они...я снимаю их лица, как они живут, их детей... красивых женщин... никогда не видел столько красивых девушек сразу...
      -- Они тебя околдовали... слушай, а ты ещё не нашёл себе здесь подругу на всю жизнь? Еврейские женщины - замечательные жёны...
      -- Хм! - ухмыльнулся Захар
      -- Я же гой... ты что?!
      -- В этом дело? Ты понимаешь... биг дил... прими иудаизм - и под хупу!
      -- Хорошая мысль! - рассмеялся Алекс
      -- Правда, правда! Большое дело!.. а потом разберёшься, что среди евреев процент прощалыг, негодяев и дураков ничуть не меньше, чем у любого другого народа, с которыми у нас в союзе, как ты помнишь... или забыл? - была вечная и нерушимая дружба...
      -- А разводов меньше, - будто поддразнил Алекс, как мальчишка, - Меньше! Статистика... вот живут они кучно, евреи - и тут криминала меньше, и наркотиков... а успешных людей, как ты сам знаешь, больше, чем у других - факт!
      -- Защитник!.. проповедник... ребэ!..
      -- Да! - распалился вдруг Алекс, - А ты знаешь, что значит буква такая корявая на стёклах их домов, знаешь? Вот эта! - Алекс протянул Захару очередное фото... - Молчишь? Рядом живёшь! Поинтересуйся! Это они специально букву "А", алеф, наклеили на окна, на двери, чтобы любой человек видел и знал, особенно девчонки, что если к ним пристают на улице, они могут смело постучать в этот дом, и им непременно откроют дверь...
      -- Знаю. - хрипло согласился Захар, - Этот народ столько вынес, что знает, почём фунт лиха... у нас в семье человек двадцать в Холокост сгинуло... мы даже не знаем точно, сколько...
      -- А мне показалось, что ты с какой-то, прямо скажем, не симпатией относишься к своим, тем, кто надевает кипу...
      -- А ты не кипятись... защитник... ты понимаешь... у каждого своя правда... как раньше было "Центральная Правда", "Московская Правда", "Саранская Правда", ты уже не помнишь это, мальчишкой был... "Богу богово, а кесарю кесарево"...
      -- Вот они и отдают Богу, что ему принадлежит...
      -- Отдают! А кто первый отлучал евреев от Бога и звал в безбожники после Великой пролетарской? Кто? Ты знаешь? Евреи! Сами своих! И сколько сгубили их эти фанатики новой веры! А что про Холокост сами евреи говорят? Что Бог их наказал за отступничество от веры! Ты понимаешь, с Германии начал, мол, потому, что там евреи сами стали от субботы отказываться, от заповедей и прочее, и прочее... ассимилировались вобщем...
      -- И что, перебил Алекс, - За это Бог наказал?
      -- Да! Покарал!!! - сдавленно захрипел Захар, - Фанатики до чего дошли! Такое придумать, ты понимаешь!? Наказал - убил шесть миллионов, чтобы доказать свою силу! Заставить уважать! Сам себе в жертву принёс, а !? И это в двадцатом цивилизованном веке, когда ужасались, если канибалы в Африке съели какого-то несчастного! И то не из-за убеждений, а просто потому, что жрать хотели!
      -- Я такого не слышал! - обиженно возразил Алекс
      -- Не слышал... не слышал - это не значит, что нет... а сколько там среди этих шести миллионов ни в чём вообще не повинных женщин, стариков, младенцев... младенцев, что и ходить и говорить не умели! Сколько их погибло! И это всесильный Бог может себе позволить? Вместо того, чтобы защитить от варваров, идиотов и фанатиков?! Так как же ему молиться!? Как же жить ради него? И это евреи сами придумали! Сами! Понимаешь ты... Он защитить их должен был, а не принимать в жертву! А раз не смог - значит, не хватило у него сил! Выпустил род человеческий в мир, а совладать с ним не может!..
      -- Это же не официальная версия! - перебил и тоже стал горячиться Алекс, - Одни одно говорят, другие другое...
      -- Значит, у них что - Боги разные? Итак этих богов развелось до черта... православные кричат, что только их бог истинный, право славный! Мусульмане что их - Аллах Акбар, а католики, на сколько кусков раскололись и колотили и резали друг друга веками, доказывая, что только их вера правильная... а?! Ты-то безбожник некрещёный, и я необрезанный...
      -- Да, - подтвердил Алекс, - Некрещёный!
      -- Так тебе проще, - успокаиваясь, согласился Захар, - Выбирай себе любого Бога... только неспеша... не ошибись, смотри... прежде, чем курс проложить, надо оценить обстановку... наливай... ну, их на... - он устало откинулся на спинку плетёного кресла. Они помолчали, потом Захар продолжил совсем другим тоном, - У меня этот Бог детей отнял - понял?... а я теперь... Ну, ладно... об этом в другой раз... наливай...
      -- Я не такой мастак - мне хватит, - запротестовал Алекс...
      -- По последней! - твёрдо скомандовал Захар, разлил остатки бутылки и отставил пустую посудину под стол... - Я тебя всё равно не отпущу... проспишься - завтра утром на свежую голову поедешь... трейн рядом... - они, не чокаясь, выпили, и Захар без перехода, шумно выдохнув, продолжил: - У нас на корабле боцман был... Трыкин... замечательная личность, доложу тебе, незабываемая... я его цитирую... он на все случаи жизни цицат наговорил... например, про нас
      -- Про нас? - перебил Алекс
      -- Ну, да! Ты ж теперь американец?
      -- Не уверен... - возразил Алекс
      -- Американец! - махнул на него рукой Захар, - Куда ты денешься! Кто ж от хорошего отказывается... а боцман так говорил: "Американцы? О, американца по башке интегралом не ударишь!" Каково, а? Ты понимаешь?! - он радостно мелко и заливисто рассмеялся, будто гордился сейчас, что знаком был с такой замечательной личностью... - Ты знаешь, - сказал он тихо и совсем другим тоном, - Он антисемит был, конечно, но к своим относился с уважением. К своим, это про которых он говорил: "Свой жидок не жидок!"
      -- А чего ты вдруг вспомнил эту замечательную личность? - напряжённо и презрительным тоном поинтересовался Алекс...
      -- Он и к твоей ситуации сентенцию тоже изрёк...
      -- К моей? - удивился Алекс
      -- Ну, да, к твоей... - Захар помолчал и торжественно произнёс, подняв палец вверх:: "Лучшее средство от любви - бег в противогазе!" Смекаешь?... - Алекс молча смотрел на него, - Когда невтерпёж станет - сдёрнешь... а пока не спеши, а то надышишься чёрт-те чем и отравишься на всю жизнь...
      
       В доме стало пусто и тихо. Лена ещё не вернулась, но звонила и радостно доложила, что останется, будет продолжать учиться после своей иешивы в Иерусалимском Университете - изучать иудаику, что родителям это не будет ничего стоить, а если бы она училась дома, в Америке, то пришлось бы платить и немало... Саша после каникул перешёл учиться в иешиву и жил теперь в общежитии. Во-первых, как он сам признался: не выдержал в паблик скуул, а во-вторых, решил, что жаль терять время на ненужные предметы, на дорогу в школу и обратно, а если он будет жить в кампусе - больше времени останется на изучение Торы! Ведь то, что другие постигали с детства, ему приходилось узнавать значительно позже, а быть остающим он не хотел. Захар возразил ему по обыкновению, что есть на свете много такого, что, пожалуй, поинтереснее и полезней Торы, на что сын возразил спокойно и с достоинством: "Если бы не было людей, которые всю жизнь посвящают Торе и живут по Торе, не было бы и евреев! Кстати, - заметил он, - это единственный народ, который сохранился с тех самых времён, когда создавалась Книга, и при желании можно проследить род каждого еврея от Авраама. А в Торе вообще записана и запрограммирована вся жизнь человечества от сотворения и на много веков вперёд. Это научный доказанный факт." Захар знал бессмысленность спора и промолчал, стиснув зубы.
       Он записался на ночные смены, говорил, что больше платят, а на самом деле, хотя в этом не признавался, - не хотел вообще никого видеть.
       Приходил утром домой, обедал и спал или читал в любую погоду на своей терраске, которая называлась тут раздражавшим его словом порч, ассоциировавшимся у него с порчей... иногда картины озёрной жизни отвлекали его, наполняли радостью и вытесняли все раздумья, страхи, сожаления - всё, что тяжёлым осадком ложилось и оставалось годами на сердце.
       Соня в отсутствие детей перестала посещать синагогу. Захар виделся с ней днём, если не отсыпался после ночи, а по воскресеньям они иногда вместе ездили на природу, в музей, или навещали немногочисленных друзей. О выборе своих детей молчали, будто сговорились не касаться этого.
       Время ползло медленно, но дни мелькали, как штакетинки в заборе, когда даже не быстро бежишь мимо него...
       "Отчего это в детстве так долго тянулся день, и чертверть до каникул, и лето... а теперь... думаешь: было совсем недавно, а прошёл уже месяц, или вовсе год? Сразу не сообразишь, так спрессовано и безразлично время... обезличено: дни похожи, как горошины, и недели проскаивают, не оставляя следа...
       Вот как неожиданно и бездарно заканчивается биография... в мои-то годы можно всё ещё начать сначала... а зачем? Отделаться от прошлого не удастся, память нигде не оставишь - таскаешь с собой... Проклятая власть, от которой думал скрыться и очиститься, и тут догнала меня. Если Бог отдалил от меня детей, то власть сделала больше: она лишила меня веры, веры вообще - я теперь ни во что не верю, потому что не способен... значит, у меня и надежды нет хоть когда-то снова сблизиться с ними, хотя бы понять их... Наивные или расчётливые только что на глазах пытались перестроить эту страну, а получилось ещё больше жертв и несчастных... никому в истории не удавалось так быстро вынуть душу у народа... Вот он я! - Захар подошёл к краю терраски и перевесился через перила над водой. Там на фоне тёмного близкого дна сквозь собственное лицо он видел, как суетились прозрачненькие золотистые рыбки. - Пескарики... и у нас такие в речке... "у нас" повторил он... ну, надо же, ты подумай, опять у нас! Уехал, не уехал - обкраденный, оболганный, без памяти, без веры, а опять "у нас"!
       А эти оторвались и учат, учат, качаясь взад-вперёд!- он плюнул с досады. Круги побежали по воде... разгладились... и больше никакого следа... - Долбят свою Книгу веками и толкуют... а мне никто не скажет, как жить дальше... вот в чём дело! Ты понимаешь...
      
      
       среда, 5 апреля 2006 г.
       Нью Джерси
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
       5
      
      
      
      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Садовский Михаил (msadovsky@mail.ru)
  • Обновлено: 07/10/2013. 132k. Статистика.
  • Повесть: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.