Lib.ru/Современная:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Помощь]
МОЙ ДРУГ ПЛЕШНЕР
Последний писк лета
Мышка вылезла из норки и потянулась.
— Ах, как хорошо, — сказала она, вдохнув носом воздух, ставший уже привычно острым, полным пряных запахов осени, жухлых листьев и приближающихся ледяных снежинок.
— У-у-хх, — зябко поежилась она. Сегодня стало гораздо холоднее, чем раньше, а вскоре вообще начнется просто жуть, когда и на минутку не выскочишь из теплой, уютной норки, чтобы не превратиться в ледяную сосульку. Но такой нужды и не будет. Норка просторна, и места в ней более чем предостаточно, а запасов собранных за лето, просто завались. С лихвой хватило бы и на двоих. Да по совести говоря, и рассчитано было на двоих. Они собирались эту зиму провести вместе с сестрицей Машкой. И все было так замечательно, вплоть до самого последнего дня. Но случилось ужасное, и Милка осталась одна.
Милка запомнила тот день на всю жизнь.
Она отдыхала у входа в норку после очередного рейса с близлежащего поля, наслаждаясь покоем и солнечным днем. Навстречу ей семенила Машка, приветливо помахивая хвостиком, сгибаясь под тяжестью здоровенного, налитого живительными соками, спелого пшеничного колоса.
Но сложившаяся идиллия была разрушена грубым вмешательством.
Огромное серое чудовище молнией метнулось из-за угла, неся смерть в своих когтистых объятиях. Один лишь краткий миг, и Машки не стало, лишь слабый предсмертный писк на мгновение всколыхнул сонное спокойствие летнего дня.
Машки не стало. Чудовище унесло ее прочь, дабы пожрать, насладиться ее трепещущей плотью. Чудовище звали Плешнер, это был огромный, толстый до безобразия котище с большими проплешинами по бокам и блюдцами бессмысленно-бесстыжих глаз. Вид чудовища был мерзок и отвратен, и, представив Машку в его зубах, Милка содрогнулась.
Она осталась одна. А вскоре пролетели и последние теплые денечки, и в воздухе ощутимо запахло осенью и приближающейся зимой.
Но сегодня, в самый канун зимы, Милка наслаждалась погожим днем, которые становились все реже и реже день ото дня.
Что-то холодное, мягко спланировало на нос Милки. Она даже не успела испугаться, настолько неслышным и нежным было прикосновение. Холодок приятно обжег нос, оставив на нем влагу. «Снежинка», — с восхищением отметила Милка. Крошечная мышка любила прекрасное, в том числе и их, невесомые кружевные созданья, мягким ковром укрывающие землю, на всю бесконечно-долгую зиму, резвиться на котором сущее наслаждение. «Первая снежинка», — радостно подумала Милка и еще немножко просунула наружу свою хитрую, любознательную мордашку, чтобы насладиться беззвучным танцем небесных красавиц, таких великолепных в неторопливом и плавном скольжении, таких разных и неповторимых. Вот и еще одна. Ой, она еще красивее, а вот еще и еще. Их становилось все больше, и они становились все краше. Милка не могла более усидеть на месте, соблазн покружиться в кампании красавиц был превыше осторожности. Она позабыла обо всем и, поддавшись очарованию дня, покинула покой и уют теплой норки и выскочила наружу, забавляясь и играя со снежинками, как неразумный мышонок.
...Плешнер был голоден и зол. Он возвращался из соседского огорода, где ему в этот раз ничего не обломилось. Настроение было препоганым, а тут еще эти дурацкие снежинки забивают глаза, мешая идти.
Домой не хотелось, и он прилег за углом, где ему меньше досаждали снежинки, и устало смежил веки. Пышная и теплая шуба, доставшаяся ему взамен летних, висящих клочьями лохмотьев, позволяла вольготно чувствовать себя даже в самые лютые морозы. Плешнер спал. И снилось ему лучезарное лето, теплое и безмятежное, когда было полным-полно дичи, и никаких забот. И снилась ему мышка, та, что он поймал однажды летом, такая сочная и нежная, с бархатистой кожицей и карими глазами.
Плешнер облизнулся во сне и пошевелил ноздрями, словно пытаясь вновь уловить тот далекий, летний запах. Странное дело, у него это получилось. Аппетитный запах не исчезал, становясь все ближе и ближе.
Сон моментально покинул серого разбойника, жажда крови обуяла сильное тело. Он подобрался в тугой комок и изготовился для прыжка.
Но звук внезапно исчез, затаился, испугавшись чего-то. Застыл как монумент и Плешнер, опасаясь вспугнуть внезапную добычу и надеясь своей неподвижностью усыпить бдительность жертвы, если невольной причиной ее испуга, стал он.
Дверь дома пронзительно заскрипела. Захрустел снег под грузными ногами человека. Шаги приближались к засаде старого котяры. «Как это некстати», — поморщившись, подумал Плешнер. Как бы это недоразумение не сорвало охоты, обещавшей стать удачной. Мышь может вернуться в дом, где у нее есть надежное убежище, и ему тогда ничего другого не останется, как вернуться домой, где его будут ждать жирные и наваристые щи, которые, конечно же, вкусны, но разве в состоянии они сравниться со свежей дичиной?
Шаги приближались, но в метре от Плешнера замерли, а затем и вовсе послышались, отдаляясь. Скрипнула напоследок дверь, уже не так громко и пронзительно как вначале, а затем все стихло. Плешнер вздохнул с облегчением, готовясь продолжить охоту.
Милка, испуганная появлением двуногого великана, притаилась за обломком кирпича, постреливая из-за него бусинками карих глаз. Само по себе существо было довольно-таки безобидным, и Милке бы оно не причинило вреда. Смешно сказать, оно, такое огромное, панически боялось ее, в чем она убеждалась уже не раз. Милка спряталась не оттого, что боялась, нет, она опасалась, что существо, завидев ее, поднимет шум, а этого ох как не хотелось. Крики могут привлечь внимание других чудовищ, встречи с которыми маленькая мышка не искала. При воспоминании, даже мимолетном, о сером убийце — Плешнере — Милку охватила дрожь.
Существо притихло, остановившись неподалеку от ее норки, а затем захрустело ногами-колоннами в обратном направлении. Играть расхотелось. Милка пришла в чувство после нахлынувшего на нее помешательства и мысленно корила себя за неосмотрительность. Теперь, чтобы вернуться в теплую и безопасную норку, ей придется пересечь большое открытое пространство, где так светло и негде спрятаться.
Милка вздохнула полной грудью, собираясь с силами, и скользнула к норке, и тотчас же из-за угла наперерез ей метнулась знакомая, наводящая ужас серая тень.
Новая шуба подвела. Плешнер немного не рассчитал, и смертельно напуганная Милка, выскользнула у него из-под самого носа и шмыгнула к норе. А затем — тоненький предсмертный писк и стальной щелчок захлопнувшейся мышеловки. Милки не стало. И лишь пушистые снежинки также медленно и плавно опускались с небес, плетя на земле сказочный зимний убор.
«Все хорошо, что хорошо кончается», — философски заметил Плешнер. Мышиный финал не ускользнул от его внимания, и он его устраивал. Неторопливо старый котище направился к мышеловке, цепко держащей свою добычу.
Плешнеру было не в первой отбирать добычу у более удачливых, нежели он.
Ночной кошмар
В этот зимний вечер старый пакостник и негодяй Плешнер возлежал на табурете в столовой во время семейного ужина. Его вид выражал воспитанность и благопристойность. Казалось, нет на свете кота приличнее и тактичнее этого серого красавца. Он умильно поглядывал на людей и выражал полнейшее покорство судьбе, что он будет несказанно рад и тому, что падет ему с хозяйского стола. Он само олицетворение скромности и порядочности, не в пример его товарке Дашке, ничтожной попрошайке, порочащей весь кошачий род в целом, и затрагивающей честь Плешнера в частности. Эта дохлая, но горластая кошонка постоянно орала, выпрашивая подачку, чем нередко достигала противоположного эффекта. Неоднократно она получала увесистый подзатыльник от хозяина, которого, так же как и старого, умного котяру, возмущал ее беспрестанный, нахальный ор. Нередко Дарья оказывалась на улице, где проводила в тоске и одиночестве долгие-долгие минуты. А он, Плешнер, ждал, и ожидание всегда было оправданно. Он получал и свою, далеко не скудную порцию, и в придачу долю выставленной за дверь, дурочки Дарьи.
Он прикидывался маленьким, умным и ласковым серым котенком и это у него практически получалось. Почти. За исключением некоторых досадных мелочей. Его умненькая и умильная мордашка, почему-то никак не могла уместиться на табурете, так как была пошире оного. Да и сами его жирные телеса были ох как далеки от габаритов приличествующих котенку. Но во всем остальном, его облик вполне соответствовал возложенной на него роли.
Допускались хозяевами и некоторые вольности с его стороны, что вписывались в имидж молодого, шаловливого котенка. К ним относились проделки по отношению к третьему члену звериного братства. Псине Ижорке, непонятного происхождения собачонке, черной и лохматой, и на удивление бестолковой. Стащить кусок-другой у нее из-под носа было шиком его, Плешнера, искусства.
Ужин прошел вполне благополучно. Хозяева разделались со вторым блюдом, и перешли к чаю. Сытый и удовлетворенный Плешнер устало смежил веки, погружаясь в приятную сытую дрему. Лишь только мерное постукивание ложек о краешки бокалов, да завывание пурги за окном, напоминали ему о том, что еще далеко не ночь, а лишь обыкновенный зимний вечер.
Все также продолжала бестолково суетиться спаниель Ижорка, преданно заглядывая хозяевам в глаза и делая разнообразные, порой просто комичные стойки, дабы заслужить их благосклонность и получить в награду за труд кусочек сахара, или половинку конфеты.
«Ну и дура, — засыпая, думал Плешнер, — стоило ей отказываться от таких вкусных куриных косточек, ради какого-то сомнительного удовольствия». Он на нее, впрочем, не в обиде, на таких, как гласит народная мудрость, не обижаются, да и косточек ему, благодаря ей, перепало изрядно.
Он был сыт и хотел спать, но одна вещь помимо его воли смущала покой. Колбаса. Целых полбатона лежало на столе незаслуженно забытые хозяевами, что не уделили ей за ужином должного внимания. Глупцы, думал Плешнер, уж он бы с ней разобрался в миг.
Хозяева, лепеча что-то наперебой, с кружками и конфетами в руках устремились в зал, где все, в том числе и попрошайка Ижорка, устроились перед любимой игрушкой, на экране которой, сменяя друг друга бестолково суетились людишки. Иной раз и он, Плешнер, пребывая в благодушном настроении, был не прочь поглазеть на это.
Плешнер выжидал. Хозяева, похоже, и не думали возвращаться. Они замерли напротив телевизора, вперив в него глаза, позабыв обо всем на свете, даже про остывающий чай и замершую в стойке собачонку. Плешнер понимал всю опасность того, что он задумал. Ему несдобровать, если его застукают, но он не мог ничего с собой поделать, соблазн, представший пред ним в образе колбасы, был сильнее.
Мягко переступая лапами, ежесекундно оглядываясь на зал, он приблизился к столу и одним махом оказался на нем.
И тут он не смог сдержать победный рык, с которым, словно на врага набросился на колбасу, вонзив в нее острые зубы.
И он был пойман и бит. На его несчастье в доме находился хозяин, и он не прощал подобно хозяйкам подобных выходок со стороны звериного братства.
Плешнер был пойман и бит, и ему едва-едва удалось с позором ретироваться на кухню, где он и замер в единственном недоступном для разгневанного хозяина месте — за газовой плитой. Плешнер ждал, когда утихнет гроза, разразившаяся над его головой. Убежище, об этом он знал по предыдущему опыту, абсолютно надежное, никакая сила не в состоянии извлечь его оттуда без его, на то согласия. Хозяин все равно не сможет гневаться слишком долго и вскоре вернется в комнату досматривать фильм, и тогда у котяры появится отличная возможность улизнуть на улицу и уж там подождать, пока окончательно не утихнет вызванная им буря.
Человек ушел. Плешнер выждал некоторое время, ожидая подвоха, но, убедившись в том, что ему ничего не грозит, покинул убежище и направился к двери.
Каково же было его удивление, когда обнаружилось, что дверь дома безнадежно заперта и вопреки его намерениям не желает выпускать его наружу. Это уж слишком. Сначала незаслуженные побои за столь незначительный, с его точки зрения, проступок, теперь насильственное лишение свободы. Стерпеть такое отношение к себе Плешнер не мог. Он вперил тяжелый, пышущий яростью взор в дверь, пытаясь отворить ее силой взгляда. Но тщетно. Ярость подступала к самому горлу, закипала, булькала в нем и вырвалась наружу в громогласном реве. Весь его гнев, злость и обида выплеснулись наружу в этом затяжном крике.
Он не видел ничего вокруг кроме ненавистной двери, он не слышал ничего, кроме собственного ора. И о чудо! Дверь не выдержала напора и резко распахнулась. Плешнер победил, сила его рева, перемноженная на яростный взгляд, одолели преграду. Он поднял лапу, чтобы сделать первый шаг победителя, вон из ненавистного ему дома.
На этом везение кончилось. Мощный пинок под упитанный, как нельзя более приспособленный для этой цели зад, придал ему неимоверное ускорение, позволившее старому котяре не то, чтобы просто выйти из дому, а пулей вылететь из него, не касаясь ступеней крыльца, и стукнуться рожей о запертые ворота.
Его вопль, преисполненный обиды и отчаянья слился с хлопком захлопнувшейся двери. Он остался один, посреди оглушающей тишины, где не было ничего, лишь тьма и ноющий нос. Плешнер остался во мраке один. Он был обижен и зол на всех вокруг. Он с ненавистью смотрел на светящийся глазами-окнами дом, с негодованием думал об его обитателях, оставшихся там, в тепле, по ту сторону двери.
Нет, он больше никогда не вернется в этот дом, что обошелся с ним так несправедливо. Он всем покажет, что потеряли они, отвергнув его, такого симпатичного и смышленого котяру. Они еще побегают за ним по поселку, поумоляют его вернуться назад, в дом, но он с презрением отвернется от них.
Чем больше думал об этом Плешнер, тем сильнее склонялся к мысли доказать свою правоту. Ну а для начала нужно доказать самому себе, что он таким и остался, старым боевым котом, непревзойденным охотником и добытчиком, каким он был всегда, что ему плевать на весь род человеческий.
Плешнер перемахнул забор, ставшего для него негостеприимным дома, перебежал неширокую улицу, и мгновение спустя, примостился на заборе соседского дома, в курятнике которого провел он немало волнующих и незабываемых дней, откуда он не раз возвращался с добычей в сиянии кошачьей славы, умело обходя ловушки расставленные старухой-хозяйкой. Глупая, куда ей тягаться с таким великолепным зверем как он, непревзойденным охотником, отлично видящим в темноте и превосходно чующим опасность, откуда бы она ни исходила.
Но сейчас, сидя на заборе и размышляя, Плешнер не превозносил себя по ряду причин. Не прекращающаяся третий день кряду метель упорно забивала колючим снегом глаза, а ушибленный от удара об ворота нос распух, ужасно ныл, и отказывался выполнять свойственные ему функции. В иное время Плешнер бы поосторожничал и в свете открывшихся обстоятельств отказался бы от задуманного. Но сегодня уязвленная гордость взяла вверх над природной осторожностью. И он нырнул в сарай.
Темнота, лишь в самом углу, определенно что-то было. «Проклятый нос, — подумал Плешнер, — невозможно в темноте определить тип дичины и соразмерные с этим усилия. Да и глаза подводят, все никак не могут прийти в норму от набившегося в них снега». Но времени на раздумья не оставалось. Плешнер прыгнул, с победным кличем, расправляя на лету когти, и с размаху всадил их в добычу.
...Дик в ужасе подскочил, заверещав от внезапной, дикой боли. Неведомое существо набросилось на него из темноты, вонзило в него когти и, яростно рыча, примостилось на спине, выдирая из нее клочья шерсти. Несколько бесконечно-долгих мгновений метался в панике пес, пока не пришел в себя от внезапного нападения. И только сейчас до Дика дошло, кто отважился на столь дерзкий и вероломный поступок. Каково же было его удивление и ярость, когда в нападавшем он узнал Плешнера, соседского кота, всегда такого почтительного и любезного, предпочитавшего обходить его стороной.
Осознал свою роковую ошибку и Плешнер. Страшная догадка пронзила мозг, заставляя цепенеть тело и впиваться когтями еще сильнее в неимоверном судорожном усилии.
Новая вспышка боли заставила Дика действовать. Отчаянным усилием он сбросил со спины вцепившегося в нее намертво безумца. И по старому, пыльному и захламленному сараю покатился дико визжащий, орущий на все голоса, шипящий клубок.
Плешнер дрался отчаянно. Стремление выжить оказалось сильнее обстоятельств. Он вырвался из смертельной хватки взбешенной собаки, в одно мгновение пересек улицу и перемахнул через забор, пересекать который зарекся навек. Только там, на крыльце, он смог немного отдышаться, старый, ободранный, никому не нужный и ни на что ни годный котяра.
Однажды в летний полдень
Однажды в жаркий летний полдень старый и жирный котяра Плешнер отдыхал в по-летнему благоухающем саду. Солнце пригревало на славу, и серый разбойник, не ведая забот, разложил жирные телеса навстречу его живительным лучам. Ничто не нарушало покоя. Во всем мире был он один и ласковое солнце, щедро одаривающее теплом, и он нежился в его лучах. Приятная истома заполнила до краев каждую клеточку его необъятного тела. Плешнер отдыхал и наслаждался.
И не было ни сил, ни желания, прогнать мелкого, ничтожного паучишку, спустившегося с крыши на тонкой серебряной нити, и застывшего как раз напротив его, Плешнера, хари. Паучок забавно семенил ножками возле самого его носа, едва не касаясь его, а выпученные глазенки нахально уставились в подернутые поволокой, лени глазищи старого котяры.
Плешнер вперил полусонный взгляд в зрачки наглеца. Глаза пришельца затягивали в себя, как пара крохотных, но обладающих магической силой изумрудов. Плешнер все глубже и глубже погружался в их чарующую пучину.
...Вот он крадется, неслышно, незаметно, насколько это возможно при такой массе и размерах, к заветной яблоньке, на которой примостилась глупая сорока, что целыми днями напролет трезвонит о всякой чепухе, отвлекая зверье от дел.
Плешнер давно имел на нее виды. Пернатая болтушка была по-летнему упитанна и вызывала у старого мерзавца вполне определенный, гастрономический интерес. Ему давно хотелось разнообразить рацион, ведь соседские кролики и куры изрядно поднадоели, охота на этих бестолковых тварей не приносила ему никакого морального удовлетворения, ибо даже охотой подобное действо можно было назвать только с огромной натяжкой.
Несмотря на свою ленивость и зловредность, Плешнер оставался котом, здоровенным представителем семейства кошачьих, и иногда его разбойничьи повадки отходили на второй план, в нем просыпался прирожденный охотник.
Сорока близка, она опять о чем-то кричит, все время вертясь и, похоже, не замечая его, Плешнера, подбирающегося к заветной яблоньке. Все тише и тише его шаги, все осторожнее неслышная поступь.
Не переставая трещать, сорока прыгнула на ветку повыше. Что это — случайность или намеренное действо? Времени для размышлений не оставалось. Плешнер подобрался достаточно близко для броска.
Сорока оказалась проворнее и, прыгнув еще выше, принялась поливать неудачного охотника оскорблениями, подбирая выражения пообиднее, при этом беспрестанно вертясь и крутя хвостом, по-видимому, и не собираясь улетать.
Ветка за веткой поднимался Плешнер за обнаглевшей сорокой. И вот они на одной из самых последних и тонких ветвей. В пылу охотничьего азарта Плешнер не подумал о возможных последствиях столь стремительного вознесения к вершине. До противной трещотки лапой подать, но он не может даже пошевельнуться, не рискуя свалиться. Ветка под его тяжестью предательски хрустит.
Словно осознав глупейшее положение, в которое попал ее преследователь, сорока умолкла, пристально на него поглядывая. Не по душе пришлось Плешнеру ее внезапное молчание. Не отрывая от него взгляда, глупая птица принялась прыгать на ветке, раскачивая и без того ненадежную и неустойчивую кошачью опору. Плешнер взвыл, жалобно и пронзительно, панически боясь рухнуть вниз.
Он взвыл, а сорока, прекратив раскачивать ветку, взмыла ввысь, откуда, сделав триумфальный облет яблони, коршуном низринулась на оказавшегося в глупейшем положении кота. Острые когти впились в пушистые серые бока, тяжеленный клюв замолотил по бестолковой голове.
Плешнер заорал еще сильнее и, ломая жирным телом ветки, рухнул вниз, пребольно ударившись о землю.
...Плешнер проснулся от собственного ора, с бешено бьющимся сердцем. Он по-прежнему лежит на диване и вокруг все тот же ласковый летний день. Где-то неподалеку трескочет кузнечик, да хозяева, объявившиеся в саду, поливают грядки, расцвечивая на солнце мириады водяных брызг.
Полюбовавшись некоторое время на каскад разноцветных брызг, Плешнер сладко потянулся и, свернувшись поудобнее клубочком, погрузился в сон. И снилось ему лето, солнечное и прекрасное, как он маленьким пушистым котенком резвится в густой, шелковистой траве. Сон был настолько хорош, что старый котяра замурлыкал от удовольствия.
Но счастье было недолгим. Ледяной поток, обрушившийся с небес, грубо разорвал хрупкую паутину сна.
Плешнер дико возопил и бросился с дивана прочь, под спасительную зелень старой яблони. Только там он смог остановиться и отдышаться, под насмешливый сорочиный стрекот. Но сейчас ему было не до ее насмешек. Это был уже не охотник, а просто мокрый и взъерошенный, обалдевший от пережитого, старый, жирный котяра.
Гнилое болото
Жизнь у Плешнера, старого, облезлого, зачуханного зверюги, пошла как нельзя лучше. Стоило ли ему мечтать когда-нибудь о том счастье, что с избытком подвалило в его жизни в жадные, загребущие лапы, на самой заре осени, в канун прекрасного бабьего лета. Год назад он и в самых смелых мечтах не мог представить себе того, чем сейчас владел. Что было хорошего в его жизни тогда? Да ничего. Всеобщее презрение, дискриминация, безжалостные и обидные побои со стороны хозяев, а особенно главы дома, одинаково строго каравшего его за провинности малые и большие. Бедный кот все никак не мог взять в толк, за что его бьют, ведь гнусность в нем была заложена отродясь, он не мог жить не пакостничая. Творить гадости для него было такой же потребностью, как и дышать, есть, спать. Он жил так всю жизнь, с самого нежного котячьего возраста, еще тогда, будучи слепым и беспомощным котенком, он по подлому укусил кормящую его грудь матери, и тут же отпрянул прочь, уже тогда, совсем еще крохой осознавая всю низость своего поступка, но, тем не менее, упиваясь им. И вдвойне приятнее было слушать, как взбешенная укусом мамаша, такая всегда ласковая и нежная кошечка, буквально осатанела от боли и от души оттрепала Плешнерова братишку, такого же немощного и несмышленого кроху, занявшего освободившееся место. Он тогда пострадал за него, и долго его горестный плач сладким эхом отдавался в ушах маленького серого негодяя, и не было для него в ту пору звуков приятнее и слаще.
Он рос, взрослел, мужал, матерел, а вместе с ним росла и набирала силу заложенная в нем с детства гнусность, то и дело выплескиваясь на поверхность, отравляя окружающим их и без того не радостную жизнь. Не раз и не два он бывал пойман и бит, но наказания лишь все более озлобляли его, делали хитрее и изворотливее. Его виртуозному уходу от наказаний мог позавидовать любой, даже годящийся ему в дедушки котяра. Равному Плешнеру в придумывании и осуществлении всяких пакостей не было не только в поселке, но и во всей близлежащей округе. Во многих подворьях был проклят серый, облезлый мошенник, ни одна человеческая семья с радостью отвернула бы голову жирному прохвосту за его проделки, если бы не его легендарное умение оставлять всех в дураках, выкрутиться к своей вящей радости и славе.
Так продолжалось много лет, и он уже вполне уверился в собственной значимости как индивида, в своей непогрешимости и безнаказанности, правоте, какой бы мерзкой она ни была. Он собирался жить так и дальше, но случилось непоправимое, в его кошачий мир ураганом ворвалась беда. В доме объявился хозяин, и он был не склонен терпеть его гнусные выходки. Кот был бит, снова бит, пойман и еще раз бит, и так продолжалось день ото дня, и блекло прямо на глазах серое в полоску неприхотливое кошачье счастье. Ни напакостить, ни набедокурить, кругом одни пинки и затрещины. Налаженная жизнь катилась ко всем чертям кошачьим.
Но не зря Плешнер был стар и лыс, в его крупной, брыластой башке роились подчас далеко не глупые мысли. Одна из них и вынырнула на свет божий из самых потаенных глубин кошачьего сознания в самый что ни на есть тревожный для него миг. Всплыла на поверхность и вспыхнула сверхновой звездой, озарив своим светом сразу же заигравший бесчисленными красками мир, до этого безнадежно серый. Плешнер в душе был артистом, и эта мысль окрылила его, вернула ему утерянный душевный покой.
Он изменился, он стал тихим и добрым, очень послушным и ласковым, не склонным к проказам, само олицетворение порядочности. Родные давались диву подобным метаморфозам происшедшим с котом, качали недоуменно головами, видя чудесное превращение, казалось бы, неисправимого мерзавца. Его, по их мнению, могла исправить только могила, холодная и сырая и все именно к этому и шло, если бы не чудо.
Плешнер не хотел валяться за баней кормом для мух, не желал он оказаться и в баке с тяжеленным камнем на шее, не хотел, чтобы душа его грешная раньше времени воспарила к небесам на строгий и суровый суд кошачьих богов. Он смирился и исправился. Хозяева возрадовались, не веря до конца в подобное чудесное превращение. И по большому счету они были правы. Он изменился, но только в стенах этого дома, а за его пределами все приличия и условности слетали с него, как ненужная шелуха. И темными осенними ночами вздрагивал сонный поселок от его мерзких выходок.
А дома все было гладко. На радостях от происшедших с ним перемен, хозяин перестал третировать котяру, более того, оказал ему протекцию, защищая в кое-каких мелочах, когда он все-таки срывался, оберегая его от клеветнических нападок со стороны прочих обитателей жилища. Все самое вкусное, самый лакомый кусочек оказывался перед ним, старым Плешнером. Мог ли он когда-нибудь, даже в самые лучшие свои времена мечтать о чем-нибудь подобном? Конечно же, нет!
С утра и до ночи он дома, где вкусно ест и сладко спит, никем не тревожимый, на удобнейшем диване, целиком предоставленном ему, на мягкой же ручной работы подушке, в его же кошачьей собственности. И лишь по ночам, когда взирала с далеких небес на одинокую и грустную землю Луна, когда подмигивали бесчисленные огоньки звезд — кошачьих глаз, не мог сдержать Плешнер своей истинной сущности, рвавшейся наружу сквозь все препоны и преграды, воздвигнутые на ее пути условностями жизни. И он уходил в ночь, и она проглатывала его, и были его дела столь же черны, как и ночь, укрывшая его. А утром в дом приходил ласковый и добрый кот, и все продолжалось по-прежнему.
Вот и сегодня он сыто отвалился от полной миски всяческих вкусностей, радушно предоставленных ему хозяином, в то время как остальные члены звериного братства, в стороне вожделенно поглядывали на миску жадными глазами, молясь о том, чтобы и им хоть что-нибудь перепало.
Ну что ж, он не жадный, на дне тарелки еще осталось чуть-чуть, пусть порадуются плебеи. Сытно рыгнув, Плешнер бережно понес наполненное до краев брюхо к заветному диванчику, где привык в последнее время наслаждаться послеобеденным отдыхом. Запрыгнув на него, он удобно примостился на излюбленной подушке и погрузился в сон.
А на дворе было ослепительное бабье лето, и улыбалось с небес рыжей кошачьей мордой солнце, и щедро ласкало лучами мир.
Плешнер спал и снился ему сказочно-прекрасный лес, наполненный изумрудьем цвета и ворохом прекрасных ароматов. Снился ему солнечный летний день, где все вокруг него смеялось, веселилось и пело. Резвился и он пухлым мячиком в этом волшебном лесу солнечного сна. От цветка к цветку перелетали изумительной окраски бабочки, и он также легко перелетал за ними, под аккомпанемент птичьих трелей и ласкового шепота леса. И так длилось целую вечность. Но вдруг все пропало, исчезли радужные бабочки, прекрасные цветы внезапно осыпались в прах, смолкли в ветвях птицы. Потускнело солнце, зашумел лес тревожно и неприветливо, и стало до жути не по себе, застывшему остолбенело котяре. Ему стало казаться, что деревья со всех сторон придвигаются к нему, тянут сухие и узловатые руки-ветви, стремясь схватить его, стиснуть что есть мочи в своих корявых объятиях. Они все ближе и ближе, еще чуть-чуть и сомкнется на его шее их мертвящая хватка. И тут его словно ожгло. Неведомая сила подняла его вверх и швырнула в сторону, и он бежал, истошно вопя, раскидывая в стороны хватающие его на бегу ветви. А лес все мрачнел, становился злее и неприветливее, и все труднее становилось вырываться и бежать, просто бежать вперед без оглядки, ведь остановка чревата смертью.
И он бежал, презрев усталость, и не было на свете ничего, что могло бы остановить его бег. Была бы земля под ногами. Но вскоре не стало и ее. Просто не стало и все. Он провалился по самое горло. Что-то липкое и зловонное подобралось к широко раззявленному в безумном крике рту, своей жижей готовясь раз и навсегда заткнуть его рот. И он рванулся, вложив в этот последний рывок всю свою мощь, боль и обиду, но вонючая трясина намертво держала жертву и лишь полный отчаянья крик вырвался наружу, прежде чем его поглотила смердящая глубь. И еще долго гулким эхом звучал над болотом отголосок его крика.
И настала ночь. И была тьма. А затем удар, еще удар. Неведомая могущественная сила вышибла его с самого дна болота и погнала пинками прочь. Скрип двери, день и солнце, пинок под зад, кубарем через забор и он снова бежит, и нет ни леса, ни цветов, а есть усеянная гранитной крошкой дорога в горы, прочь из ненавистного поселка и затаившегося где-то в нем гнилого болота. И лишь затаившись в укромной расселине среди гор, трясясь крупной дрожью от пережитого, смог Плешнер немного перевести дух. Его знобило от страха и от холода окружающих его камней, а в голову лезли мысли: это просто сон, кошмарный сон и ничего более. Но отчего тогда так болят бока и эта вонь, и вся шкура и лапы в этом чем-то, чем до краев было наполнено злосчастное болото. Пора идти домой, и привести себя в порядок, но он не может ступить и шагу вперед. А вдруг это распроклятое, гнилое болото там, на диване и вдруг все это не совсем, или не только сон!?
Капа
А в норке плачет мышка, я боюсь:
Вновь в доме объявилась злая Гнусь.
Ее звали Капа, и была она маленькой и смышленой серенькой мышкой. Она была милым и забавным существом, добрее которого вряд ли можно было найти на целом свете. Ее веселый смех целыми днями напролет журчал, подобно весеннему ручейку, в душной тесноте мышиной норы, наполняя ее волшебством и уютом. Когда Капа была дома, мир вокруг нее расцвечивался мириадами красок, все сверкало и пело в такт ее звонкому смеху. Вторя ей, напевала что-то матушка, занимаясь уборкой норы и даже вечно сумрачный, и чем-то озабоченный папаня, не мог скрыть улыбки просачивающейся сквозь грубые оболочки напускной суровости, нанесенной им на себя.
Она смеялась и пела, она кружилась в волшебном вальсе с одним ей ведомым партнером, и вместе с ней танцевали стены и пол, и нехитрая домашняя утварь. Словно весенний ручеек ожил и струился в самом центре норы. Ее и назвали так — Капа, из-за ее сходства с живым и жизнерадостным ручейком, ведь он тоже состоит из капель, большого их количества, где каждая ликует и поет на свой собственный лад, пробуждая от долгого зимнего сна оцепенелые окрестности, и все живое просыпается от зимней спячки под его волшебные переливы.
Такой была и Капа, журчащий ручеек, не прекращающий звенеть ни в солнечный и погожий летний день, ни в хмурый и слякотный осенний, ни даже в самые трескучие морозы. И от ее смеха, песен и шалостей было тепло и уютно всем. И жил их маленький тесный домик, наполненный ее смехом, тихой и незатейливой, но счастливой жизнью.
Она всюду напевала. Убираясь в норе, уходя на поиски пищи вместе с родителями, даже на прогулке по двору, наполненному всяческими опасностями. Она не могла молчать, она пела и в этом заключалась вся ее жизнь.
Частенько, глядя на нее, отец изумленно пожимал плечами, и качал головой, не зная, что и подумать, в кого пошла их шалунья Капа. Взять его, он такой важный, спокойный и рассудительный, да и супруга его не отличается особой живостью. По крайней мере, сейчас. Может быть раньше, в молодости, была она также весела и беззаботна? Все может быть. Прошло время, и она остепенилась, стала домовитой хозяйкой, прекрасной матерью и женой. Чего не скажешь о ее сестрице Милке, такой же шустрой и шебутной, как и ее племянница Капа, с которой они вместе, как две развеселые подружки, чудили не раз, и их звонкий смех сливался в непередаваемый дуэт.
Но, несмотря на свою внешнюю безалаберность и беззаботность, Капа была смышленой, и самостоятельной мышкой, и отец не боялся за нее, когда придет ее время жить одной. Она все знала, все умела, делала все отлично, наполняя любой труд песней, делая его светлее и привлекательнее.
...Наступила зима, в воздухе запахло морозом и снегом. На землю упали первые волшебные снежинки, и все вокруг стало белым-бело, и так захотелось покружиться в танце на этом невесомом, прекрасном ковре из мириад неописуемой красы снежинок, и петь, но папа строго-настрого запретил ей делать это. Пушистый и ласковый снег таил в себе опасности, пренебрегать которыми не стоит, это понимала и Капа, всегда такая легкомысленная и беззаботная.
А вскоре в их маленький и тесный мирок нежданно-негаданно пришла беда. Милая, бесконечно дорогая и любимая тетушка Милка покинула их. Ее не стало, и лишь пушистые снежинки тихо и плавно кружась, опускались с небес, бережно укрывая своим блистательным ковром место страшной трагедии.
Серое чудовище Плешнер, жирное и ленивое создание, обитающее в доме, подкараулило ее, и тетушки не стало. Никогда больше они не услышат ее веселого смеха, никогда больше их звонкий дуэт не потревожит тишины этого мира. Ее не стало, и лишь зима белым покрывалом укрыла все вокруг, усыпляя, заставляя забыть все.
А вскоре случилось еще одно страшное горе. Мама и папа в один из тихих зимних вечеров не вернулись домой, и напрасно Капа жалобно звала их. Их просто не стало и лишь пара пронзительно-зеленых глаз иногда вспыхивающих по ночам у входа в их уютную норку, говорила об их печальной участи.
Капа знала эти глаза и помнила, что принадлежат они существу, страшнее которого нет на белом свете. Исчадие ада, денно и нощно одержимое жаждой убийства. Именно ее, понимала Капа, нужно опасаться пуще всего, ведь обладательница этих глаз сама смерть. Это была кошка Дарья, огромное, черное с белым существо, с гладкой шелковистой шерсткой по которой так приятно ступать, и коей выстлан пол их скромного жилища. Но за этой обманчивой мягкостью таились смертоносные когти-ножи. Одного кошачьего прикосновения было вполне достаточно для того, чтобы отправить Капу в мир иной. А пасть ее усеянная острейшими зубами, один вид которых мог свести в могилу несчастную жертву, вселяла мертвящий ужас.
Кошка была любимицей у хозяев, пожилых и невежественных людей, вечно грохочущих и о чем-то спорящих, и что самое странное, никогда не поющих, одержимых совершенно иной страстью. Подобно оцепеневшим истуканам сидели они, застыв в самых нелепых и причудливых позах, уставившись в ящик с бегущими по нему картинками. Это был их бог, которому они поклонялись. Он тоже иногда пел, но Капе не нравились его песни, и она поспешно убегала прочь, и напевала песни свои, которые сама и сочинила, и было в них столько радости и света, что свет выплескивался наружу маленьким золотистым ручейком.
А когда люди погружались в сон, превращаясь в огромные, неподвижные и беззвучные глыбы, наступала иная жизнь. В это время Капа не переставала петь, но делала это очень тихо и исключительно про себя, чтобы не привлечь внимания тварей населяющих тьму.
Их было несколько. Старый, серый, обрюзгший и заплывший жиром кот не вызывал опасений, он был настолько же глуп, как и толст, и попасться в его лапы было весьма проблематично. Не раз и не два, ради забавы, Капа играла со старым плешивым котом, дразня его и убегая в самый последний момент. Не смотря на трепку, задаваемую ей каждый раз отцом, после того, как она проскальзывала в норку прямо перед носом взбешенного старого котяры. Ей нравилась эта игра, и она не находила в ней ничего опасного и предосудительного, вот только жаль, что развлекаться так ей приходилось не часто. Котяра редко оставался дома на ночь, чаще его, как ненужную вещь, бесцеремонно вышвыривали за дверь, обрекая на одинокие ночные странствия. Был за ним один грешок и не один раз, и вонял этот грех жуть как смрадно, что даже людям, этим огромным и непрошибаемым глыбам, обитающим в доме, становилось не по себе.
Была еще собачонка. Черное, лохматое и несуразное существо, невесть какой породы и совершенно безалаберное, которой было все равно кого гонять, ее, крошку Капу, или соседских кошек, лишь бы побегать сломя голову. Мышь всерьез сомневалась в ее умственных способностях, но одно знала наверняка: Ижорка не ее враг, она не убьет ее намеренно и хладнокровно, она может лишь помять ее, если Капа случайно станет предметом ее незатейливых игрищ.
Совсем другое дело Дарья, страшнее и злобнее зверя Капа не знала отродясь и искренне недоумевала, как можно любить, и лелеять этот комок, этот сгусток ненависти и жестокости. Но хозяева холили и лелеяли ее, и это было, по меньшей мере, странно.
Лишь один человек в доме, как и Капа, не любил кошку, он даже назвал ее Гнусей, что более соответствовало ее породе, чем данное другими людьми имя. Он не проходил мимо Гнуси просто так, награждая ее попутно пинками и затрещинами. Он был иным человеком, и он, как подспудно подозревала Капа, любил музыку и писал стихи. Их души были родственны и во многом сходны, они могли бы подружиться, если бы не были так далеки. Если бы он не спал темными ночами и хоть бы раз пришел к ее норке, и ее послушал песни. Но он был далеко, и ночь была целиком во власти демонов и главного беса по прозвищу Гнусь.
...Капа осмотрелась и прислушалась. В доме было тихо, лишь где-то вдалеке громыхал огромный белый шкаф, хранящий в себе, по рассказам отца, множество всяческих вкусностей. Помимо шкафа издавала странные рокочущие звуки одна из самых больших и неподвижных громадин.
Тишина. Ни звука. Капа бесшумно выскользнула из норки, прильнув к пыльному, давно немытому полу, чутко поводя ушами, в надежде услышать опасность. Но дом хранил сонное молчание. И она легко и неслышно побежала к столу, где ежедневно подбирала несколько крошек упавших со стола во время трапезы громадин-людей. Их можно унести в двух лапках прижав их к груди, это совсем немного, никто и не заметит их, а ей, Капе, хватит на целый длинный день, пока вновь не затихнут в доме ругань и крики.
Она нырнула к столу и подобрала крошку, крохотная лапка потянулась ко второй, и тут она испуганно замерла, оцепенело уставившись вдаль. Глаза. Пронзительно-зеленые и немигающие, вперились в нее, глаза, не раз посещавшие ее в жутких дремотных кошмарах. Это была Гнусь, это была сама смерть, взглянувшая на нее леденящим, мертвящим взором. Капа застыла на месте, не в силах пошевелить даже хвостом, не отводя взгляда от глаз, которые стали медленно приближаться. Что-то липкое и холодное подобралось к самому сердцу, сжимая его все сильнее и сильнее когтистой лапой. И, нет сил оторваться, и нет сил бежать.
Хлебная крошка, судорожно прижимаемая к груди, вдруг выпала и звонко стукнулась об пол, разорвав паутину смертоносного забытья, и Капа бросилась к норе. Но было поздно, наперерез ей метнулась зловещая тень. Путь домой для нее был отрезан. И она бежала сломя голову, не разбирая дороги, а по ее пятам также стремительно неслась смерть. Смерть гналась за ней семимильными шагами, расшвыривая все на своем пути, производя страшный грохот и переполох. Капа чувствовала на своей спине ее леденящее дыхание и вновь ускоряла и без того невозможный бег.
А дом просыпался, расцвечивался огнями и шумом голосов. Приближались шаги. В другое время Капа немедленно убралась бы прочь, но только не сейчас. По пятам за ней несется смерть, а ее заветная норка безнадежно далека и нет ей возврата назад, и все что ей оставалось в жизни, — это бегство по кругу в безумной надежде выжить.
Еще ярче полыхнул свет, и тут, о чудо, открылась дверь, ведущая наружу, в никуда, в пронизывающую и пугающую зимнюю ночь. И она рванула туда, вложив в последний рывок остаток сил. Ее маленькое нежное сердце было готово в любой момент вырваться из груди, но продолжало отчаянно биться, гоня по артериям наполненную адреналином кровь. Последний рывок и он действительно последний. Краем глаз она уловила, как взмыла в смертоносном прыжке Гнусь. Как в кошмарном сне, в замедленном темпе опускалась на нее с небес, несущая погибель тень. Она мчалась, что есть мочи, но в этом кошмаре ей казалось, что она стоит на месте и смерть надвигается на нее, медленно и неотвратимо. Она заметила, как в мертвенном лунном свете блеснули когти-лезвия, выскочившие из бархатистых подушечек лап. Она погибла, и лишь чудо может спасти ее, причем чудо немедленное. И оно свершилось. Хозяйская нога, появившаяся из ниоткуда, поддела опускающееся тело Гнуси, и смачным пинком швырнула его на забор.
Обалдевшая кошара метнулась влево, еще толком не поняв, что же произошло, что за неведомая сила стала между ней и дичью. А в это время Капа метнулась прочь, в сторону противоположную полету кошки. Нырнула с головой в сугроб, в его мягкую и зовущую глубь. Все глубже и глубже. Вот уже не слышно голосов, шума ветра, и есть только она одна, и белое безмолвие вокруг нее.
Назад путь отрезан, ведь где-то там, вдалеке, осталась Гнусь, еще более яростная и озлобленная, караулящая добычу, а здесь так тепло и уютно. Капа устроились поудобнее, подобрав под себя лапки и носик, и запела сама себе колыбельную песнь. А вокруг нее тишина и нежное ласкание снега, еще миг и замер последний звук в спокойной и умиротворяющей, безжизненной и бездонной белизне.
Пятница, 13-е
Прежде чем решиться на поступок, наш старый знакомый, кот Плешнер, долго и мучительно размышлял. Признаться честно, пятница, 13-е — не совсем хорошее число даже для далеко не суеверного, всю жизнь прожившего в доме с таким номером, кота. Быть может он бы и не рискнул на столь серьезный поступок в злополучный для всех живых существ день, но уж слишком сильны были доводы, толкающие его на такой серьезный шаг. Слишком велик был соблазн, совладать с которым было свыше слабых кошачьих сил.
Жирная, аппетитно подрумяненная котлета, в окружении полудюжины подобных ей, оставленные без хозяйского присмотра, аппетитно и весело шкворчали на сковороде, проверяя на прочность кошачью душу. А душа у старого, облезлого котяры, была на редкость слаба и податлива и на куда менее вкусные вещи, нежели те, чудесный запах которых, сводил его с ума.
И он решился, презрев страх, и плюя на суеверия. Медленно и неслышно взгромоздился он на высокий табурет расположенный вблизи газовой плиты. И тотчас же насторожился, чутко поводя вороватыми ушами. Все было тихо, лишь в отдалении слышались голоса хозяев, что указывало на то, что у него в запасе еще есть время и ему вряд ли кто собирается помешать. Он выпрямился в свой немалый кошачий рост, вытянулся, как мог он это делать, превратившись из старого и облезлого пенька с хвостом, в стройного, исполненного грации зверя. Его чутко подрагивающий нос оказался на уровне заветной сковороды, а парочка бесстыжих глаз, жадно вперилась в вожделенную котлету, весело потрескивающую в окружении игривых масляных пузырьков, не ведающую участи уготованной ей старым разбойником.
Он снова прислушался. Тишина. Осталась лишь самая малость — протянуть лапу и спихнуть на пол столь желанный, поджаренный кусок фарша, а затем быстренько запихать его под стол, где и можно будет в полной мере насладиться прекрасной и заслуженной добычей.
И потянулась вперед кошачья лапа и была она близка к искомому. Но тут число «13» просыпалось на его серую голову ворохом неприятностей. Все начиналось так хорошо, а закончилось так печально. Он немного не рассчитал и вместо вожделенной котлеты, кошачья лапа с растопыренными на ней когтями, хватанула весело пузырящееся масло. Котяре тотчас же стало весело, так весело, что он обалдел от боли и так пронзительно заверещал, что случись сейчас пропеть Иерихонской трубе, сзывающей живых и мертвых на суд божий, последней бы пришлось конфузливо умолкнуть, ибо она была ничто по сравнению с ним. Где-то там, наверху, в далеких и неприступных небесах на мгновение приоткрылось окно и глянуло из него на землю удивленное шумом усатое кошачье божество. А затем дверца в иной мир захлопнулась, чего никак нельзя было сказать о пасти кота, обалдевшего и напуганного собственным ором, от этого еще более пронзительным.
Но если его крик смог всколыхнуть такие вечно безразличные и безучастные ко всему небеса, то он никак не мог остаться незамеченным и на земле, а тем более в соседней с кухней комнате. Навстречу дичайшим звукам, издаваемым котом, уже вовсю спешили люди.
Вторая неприятность обрушилась на котяру с небес здоровенной хозяйской пятерней, сгребшей загривок одуревшего кота в прочный захват. Земля в стремительном рывке исчезла из под ног старого прохвоста, не замолкающего ни на миг. Словно в замедленном кино, плыл он по воздуху с безжизненно опущенными вдоль дородного тела лапами, а затем перед его взором распахнулись врата, ведущие наружу, в мир, полный разнообразных запахов, движения и света.
Врата распахнулись, и разжалась хватка прочно державшая кошачий загривок в плену. Волшебный миг полета, как прекрасен ты, но, увы, так краток и мимолетен. Волнующий полет был грубо и приземленно прерван, как случалось уже не раз, и поддетый под зад хозяйской ногой, кот закувыркался по ступенькам, влетел взъерошенным серым шаром в палисадник, и ткнулся всем телом во что-то холодное. Искалеченная, обожженная лапа, со всего размаха по самый локоть погрузилась в спасительную прохладную глубину. Боль ушла прочь, а вместе с ней исчез и ор, кот потихоньку открыл глаза и осмотрелся. Он лежал в палисаднике, в густой тени разросшейся за последние годы черемухи, на небольшой кучке снега, чудом сохранившейся с минувшей зимы. Он лежал и наслаждался покоем и прохладой. И лишь немного зудел зад после принятого на себя пинка, да немного побаливала лапа, еще не совсем пришедшая в норму.
Плешнер еще глубже погрузил лапу в снег, зарывшись в него по самые плечи, испытывая небывалое блаженство в месте, еще минуту назад буквально разрывающемся от боли. В наслаждении он выпустил коготки, и они уперлись во что-то твердое, как дерево, и в то же время шелковистое. Природное любопытство взяло верх и, позабыв про все свои болячки, Плешнер принялся извлекать на свет божий заинтересовавшую его вещь. Каково же было его удивление и радость, когда в обнаруженном предмете он узнал Капу, молодую и нахальную мышку, так часто допекавшую его, и которую он не чаял когда-либо увидеть, считая ее, очередной жертвой своей подруги Гнуси. Но вот она, целая и невредимая, прямо перед его глазами, вот только холодная, как ледышка и твердая, как камень, и из-за этого совсем не аппетитная. Но он подождет, пока она оттает, а затем обед из вкусной дичины окончательно изгонит из его памяти историю со злополучной котлетой и роковым числом.
Он вытолкнул замерзшее тельце на открытое место, щедро поливаемое живительными, солнечными лучами, и принялся ждать, изредка дотрагиваясь до него, ожидая, когда оно примет товарный вид. Но вскоре пассивное ожидание надоело, его внимание было отвлечено.
Соседский кот Бусик, пользуясь мнимым с ним, Плешнером, сходством, расположился на его излюбленном месте и бросал недвусмысленные взгляды на бродящих внизу забора кур, защищать которых от всевозможных представителей рода кошачьих, вменил себе в обязанность Плешнер. Нужно срочно задать трепку наглецу, а обед немного подождет и он, переполненный воинственным пылом, опьяненный весенним, солнечным днем, рванулся к противнику, предоставив Капу самой себе и ласковым, животворным лучам ослепительного светила.
Бражник
Была ночь, пронзительная тишина разлилась по бескрайнему сонному миру, ее волны захлестывали все вокруг, топя без следа даже самые робкие звуки, дерзнувшие нарушить ее покой. Мир притаился и спал в ожидании нового дня, тепла и света. Утонул в сонной дреме и богом забытый Карадырский поселок, ни огонька, ни звука. Тьма и немота. И лишь в одном из домов, затерянном на самой окраине поселка, то вспыхивала, то угасала крохотная искорка бодрствующего разума. Это был Плешнер, старый, облезлый и жирный котяра. Проплутав весь день по узким поселковым улочкам, он возвратился домой лишь на излете дня, когда весь мир властно заполонила тьма и лишь экраны телевизоров разноцветными всполохами, взрывали ее чернильное однообразие. Люди, эти громогласные двуногие исполины, уже не были столь живы, как днем. Они постепенно засыпали, их разум угасал перед мельтешащими на экране картинками. Сонное царство манило к себе, опутывая шелковистой паутиной забытья. Уже слабеющая рука одного из хозяев выдернула штепсель телевизора, и она же впустила в дом вопящего от нетерпения под дверью, старого котяру.
Дверь открылась для него и захлопнулась вновь. Полусонная фигура хозяина удалилась прочь и спустя мгновение, дом погрузился во тьму и тишь до самого утра. Плешнер остался один. Он наконец-то согрелся. Мерзкая погода изрядно подпортила ему настроение и даже его, еще по-зимнему пышная шуба, не могла спасти от пронизывающего холода. Он отогрелся, и ему захотелось есть. Но, увы, его ждало разочарование. Миска, которая обычно наполнялась до краев при его появлении щедрой хозяйской рукой, была безнадежно пуста, более того, вылизана до зеркального блеска псиной Ижоркой, не оставившей ему даже крохотного кусочка пищи, дабы унять проснувшийся в нем голод.
Слишком поздно и в этом был отчасти виноват он сам. Вернуться раньше он не мог и виной всему симпатичная трехцветная кошечка, коей раньше он никогда не встречал, хотя и исходил поселок вдоль и поперек, перезнакомился со всеми его обитателями и даже кое-кому изрядно попортил шкуру. Помимо внешних превосходных качеств, она обладала чудесным бархатистым голосом и знала много красивых песен. Они пели на пару так хорошо, так слаженно, что позабыли не только о времени, но и обо всем на свете, и если бы не старый башмак, брошенный подлой рукой в прекрасную незнакомку, быть бы им вместе до самого утра.
Но, увы, грубые и неотесанные людишки, были не в состоянии понять и оценить всю красоту и прелесть кошачьего пения, и поэтому им пришлось расстаться. Сраженная мерзким предметом, обиженно мявкнув, растворилась в ночи прекрасная незнакомка, и он остался один. На мгновение он застыл на месте, приходя в себя, вспоминая, где он, и что он такое. Второй башмак, летящий в его направлении, привел в чувство. Старого котяру не так-то просто было застать врасплох, словно какого-то кота-первогодка. Ловко увернувшись и победно подняв хвост трубой, он канул в ночи, оставив гнусного метателя-неудачника с носом.
Поселок давно уже спал, идти было решительно некуда, и Плешнер отправился домой, в надежде забыть недавнее разочарование за сытным, и обильным ужином. Но, увы, он опоздал.
Оставалось одно, — терпеливо ждать утра, не обращая внимания на бурчащий протестующе живот. Котяра прилег на свое излюбленное место — мягкий диван, покрытый шелковистым покрывалом, и погрузился в сон. Время от времени он пробуждался и прислушивался, не проснулся ли дом, не спешат ли на кухню хозяева покормить голодного скитальца. Но в спящем доме было тихо, и тогда он переводил взгляд на железное чудовище, монументом застывшее на столе и издающее однообразные тикающие звуки. Плешнер знал, что от этой железки зависит пробуждение людей и начало нового дня. И так хотелось поддать ему лапой в металлический бок, но чудище продолжало все также монотонно и неутомимо вести одному ему ведомый счет. И Плешнер снова погружался в сон, чутко поводя ушами.
Еще одно существо нарушало сонный, домашний покой, все время что-то бормоча и всхлипывая. Но, как Плешнер не старался уловить, о чем шепчет в ночи огромное стеклянное существо, сделать он этого не смог. Оно находилось всего в паре метров от него и всхлипывало, и шептало, то радостно, то, как казалось коту, вопросительно, а на самой его верхушке раздутая белая рука, помахивала Плешнеру огромной, безобразной пятерней. Котяра понимал, что существо настроено вполне миролюбиво и не причинит ему вреда, но врожденная осторожность заставляла время от времени поглядывать на необычного соседа, странное и подозрительное, шепчущее в ночи стеклянное существо.
Плешнер спал чутко, и громкий хлопок, грубо разорвавший хрупкую паутину сна, тотчас же поставил его на ноги, выгнул спину устрашающей дугой, заставил предостерегающе зашипеть. Кощунственный в сонной ночи звук, издало стеклянное существо. Оно изменилось и уже мало походило на прежнее. Исчезла миролюбиво помахивающая котяре белая пятерня, а по полу ползла бормочущая и всхлипывающая, вязкая жидкость. И не было ей конца, она ползла и шептала, а дом все также крепко и безмятежно спал. Звук не потревожил людей, сонные грезы крепко держали их в чарующем плену.
Шепча и обиженно вздыхая, жижа подползала все ближе к дивану, и насторожившемуся на нем коту. Постепенно напряжение оставило его. Жижа вела себя вполне миролюбиво, котяре не угрожала, а запах шедший от нее, волнами разливался по комнате, заставляя живот урчать пронзительнее. Котяра пересилил робость и спустился с дивана поближе к странному ручейку, недоверчиво понюхал его, тронул лапой, потом еще раз, машинально облизал ее и — о чудо! — вкус ему понравился.
О голоде можно было позабыть, и Плешнер набросился на пищу, саму ползущую в его ненасытную пасть, благодаря судьбу за неожиданный, и от этого вдвойне приятный подарок.
Наелся он до отвала. Желудок был полон и блаженно помалкивал удовлетворенный. Плешнер поднял голову от пола и сделал шаг. То, что произошло вслед за этим, всерьез озадачило его. Пол, на котором он находился, неожиданно вздыбился и с силой, пребольно трахнул котяру по макушке, да так, что у него, лежащего на спине, поплыли перед глазами разноцветные круги, да заплясала в глазах добрая дюжина полупустых стеклянных бутылок. Ломило затылок, и не хотелось шевелиться. Плешнер лежал и ждал, когда утихнет боль и не повторит ли пол свой скверный фокус. Но все было тихо, и лишь бутыли все никак не хотели стать в строй, а все мелькали перед его глазами, и число плясунов постоянно менялось в зависимости от того, каким глазом смотрел он на них. Правый существенно отличался от левого, а оба вместе, вообще показывали черт знает что. Но Плешнер не испугался. Он был стар и сер, к жизни относился философски, и разумно рассудил, что если тебя ни с того ни с сего по макушке стукнул пол — значит, есть для этого веские основания.
Отлежавшись, он попытался приподняться. Пол угрожающе накренился, явно намереваясь еще раз задать коту трепку. Но тот был начеку, медленно, не спеша, не обращая внимания на качающийся под ногами пол, приподнялся, немного постоял на месте, затем сделал шаг, другой, и вновь оказался на полу, получив оглушительную оплеуху по уху от распоясавшегося, свихнувшегося в ночи пола. Но Плешнер был стар и упрям, он медленно, но верно, шел к цели. Еще несколько раз схлопотав по затылку и по ушам, он добрался-таки до дивана и спустя несколько безуспешных попыток, стоивших ему отбитого зада, все-таки оказался наверху.
Закрыв глаза, он отдался нахлынувшей неге, поглотившей без остатка его могучий организм. И было так легко и приятно. И вспомнилась милая трехцветная кошечка, их слаженный дуэт, великолепные песни, что пели они назло морозной ночи. Он принялся потихоньку намурлыкивать их про себя и не заметил, как дух его вознесся ввысь, развернулась душа наизнанку, обнажая его до самых сокровенных уголков. И полилась из его уст песнь громкая и ликующая, и не было больше мрака и немоты, а был он и была его песнь, и парила в неведомой выси светлая кошачья душа, и подпевали ей сотни крылатых, усатых и полосатых ангелов.
Но черным коршуном низверглась из ниоткуда мрачная серая тень. Душа схвачена и с силой вбита в оставшуюся на диване бренную плоть. Крики разорвали ночь, а грубые руки сграбастали расслабленное тело и понесли его прочь. Разверзлись запертые врата, на мгновение он вновь ощутил всю красоту свободного полета. Но слишком краток был чудный мир, а удар под зад настолько силен, что ускорения приданного им, хватило котяре, чтобы перелететь через забор, уткнуться пылающей мордой в сугроб.
А затем он бежал в сокрытое от чужих глаз убежище, на теплые колодезные трубы, где нет ни людей, ни шепчущих в ночи существ. И только там, он притих и уснул, и снился ему хрустальной чистоты водоем, и он, жадно лакающий из него живительную влагу.
Тимошка
Появление Тимошки в этом доме было нежданным — негаданным и уж точно никем не запланированным. Просто в один из погожих летних дней кошка Дашка, она же Гнусь, принесла в дом потомство. Их было пятеро, таких крохотных и беспомощных братишек и сестренок, слепых котяток. Они постоянно дрожали от холода и жались друг к другу маленькими щуплыми тельцами, пытаясь согреться. Еще они постоянно хотели есть и нуждались в тепле, и материнской ласке. Но все это сразу и в полной мере обрести они никак не могли. Мама часто покидала их, уходя на поиски пищи, чтобы затем, по возвращении, сполна напоить их теплым, божественно-вкусным молоком, согреть их крохотные тела своими бесконечными, шелковистыми боками. И тогда они умолкали, они больше не плакали, они не боялись ничего на свете, ведь мама, их милая мама была с ними, и в ней одной заключалась вся их маленькая вселенная. И они засыпали, тесно прижавшись к ней, и видели сны светлые и прекрасные, под звуки ее ласкового, умиротворяющего мурлыканья. Они спали под тихую колыбельную песнь, и в кошачьей душе становилось тихо и светло, и улыбалось спящему пушистому семейству с далеких, и недоступных небес, усатое и полосатое, ослепительно-рыжее кошачье божество. Казалось, так будет всегда, и жизнь Гнуси, и ее крохотулек-детишек так и протечет, плавно и безмятежно.
Но, увы, не суждено было этому сбыться. Не одна только кошка с котятами населяли этот мир. Напротив, он кипел жизнью, самой разнообразной, от самой микроскопической до исполинской. Большей частью вся эта посторонняя жизнь не касалась кошки и ее потомства, она была к ней угрюмо-безразлична. Но некоторые особи были враждебны и даже крайне опасны. И это знание нередко заставляло кошку вздрагивать во сне, чутко шевеля настороженными ушами, улавливая каждый посторонний звук, что может таить в себе неведомую опасность. Это знание заставляло ее поскорее возвращаться домой, к котятам, наскоро покончив с насущными и неотложными делами. И всякий раз она с облегчением вздыхала, застав свое семейство в целости и сохранности, в уютно приготовленном и сбереженном ею убежище. И тогда от ее маленького сердечка отваливал здоровущий камень, все это время тяжким грузом лежащий на нем.
Но в один из дней, серых и промозглых, случилось ужасное. Этот кошмар навсегда отпечатался в ее сердце, захлестнув его мутной, пенистой волной. Одна из враждебных сил всей своей исполинской мощью обрушилась на ее беззащитное семейство. И кошка была бессильна.
Она тогда возвращалась с кухни, легко и неслышно ступая, неся проголодавшимся деткам теплое, парное молоко, пахнущее теплом и лаской. Она намурлыкивала про себя новую песню, в предвкушении скорой встречи с котятами. Но очередной мурк замер в ее груди, комом став в горле. Огромная, раскоряченная фигура двуногого исполина, зависла над родным и уютным кошачьим гнездышком. Ручищами чудовище копошилось внутри, выискивая что-то. Фигура зловещей громадины вселяла ужас, неприкрытой ненавистью и злобой пропиталось все окрест.
Ужас схватил кошку за горло когтистой лапой, сжимая его все сильнее и сильнее, и нет сил сделать шаг, даже полшага. И лишь оцепенение, пронзительное и безгласое, лишь глаза, устремленные вдаль, и замерший на устах крик.
Пронзительный писк крохотули-дочки, зовущей на помощь маму, словно током ударил парализованную ужасом кошку. Ее дочь, ей больно и она в опасности. Всего лишь краткий миг и кошка, забыв об опасности, презрев страх, и заранее плюя на боль, разъяренной тигрицей ринулась в бой, терзать, рвать в клочья это злобное, исполинское чудовище. Клыки против зубов, когти против рук и ног великана. Ярость кошачья не знает предела, сила ее стократна.
Разъяренным пушистым клубком налетела она на обидчика, замелькали в воздухе стальные лезвия-когти, иглы-зубы впились в плоть, ощутив солоноватый привкус крови, удесятеряющий силы. Кошачий натиск был внезапен и настолько силен, что зловещая громадина в десятки раз превосходящая кошку в размерах и весе, была обращена в позорное, паническое бегство.
Враг позорно бежал, вереща на ходу от ужаса и боли, оставляя на крашенном полу пятна крови, своей крови. Дашка-Гнусь снова дома, она кормит милых крох, успокаивает их, прогоняя из крохотных душ ужас, поселившийся там после прихода демона. Она облизывает их, изгоняя скверный запах облапившего их монстра, и поет им колыбельную песнь. Детки успокаиваются и засыпают, ведь их мама, самое ласковое и бесстрашное существо на свете снова с ними, и никому не даст их в обиду. И они спят и видят розовые и прекрасные младенческие сны.
Но кошке не до сна. Подсознательно она чувствует, что не все так хорошо и безмятежно, что-то в мире незримо изменилось. Флюиды зла, казалось, сгущаются вокруг нее черной тучей. И она ничего не могла противопоставить этому, и лишь крепче прижимала к себе теплых, пушистых крошек, лишь тише и нежнее звучал ее напев.
А вскоре флюиды зла материализовались в огромного монстра. Поверженное чудовище, еще так недавно позорно бежавшее с поля брани, вернулось. Теперь оно было начеку и подготовилось к драке, и, учитывая его многократное превосходство в габаритах и силе, исход схватки был предрешен и он был явно не в пользу кошки. Но кошка не сбежала позорно прочь, ища спасения для себя одной, ведь с ней были дети, ее дети, самое дорогое и бесценное ее приобретение, и врожденный материнский инстинкт толкал ее на их защиту, пусть даже ценой собственной жизни.
Кошка сжалась в комок, приготовившись к схватке, возможно последней в ее жизни. Страх, растерянность, все исчезло без следа. Перед ней был смертельный враг, и все ее ресурсы против него.
Кошка напряглась, ожидая, а когда враг приблизился, она в великолепном и грациозном прыжке ринулась на него, на ходу вытягивая из мягких подушечек лап, смертоносные лезвия когтей, целясь ими в ненавистную, глумящуюся морду исполина. Но, увы, на улице был хмурый и дождливый день, усатый и жизнерадостный кошачий бог не взирал в этот пасмурный день на землю с небес. Приличных размеров суковатая дубина, которую держало в руках прихрамывающее чудовище, стальным тараном ударила ее по голове, ослепив светом искр сыпанувших из глаз, а затем оглушив полной, непроглядной тьмой.
Кошка без чувств упала в родное гнездышко, которое так лелеяла и отважно охраняла. Без сознания, с разбитой в кровь головой, она лежала и умирала, и не видела того, как злорадно скалящееся двуногое, со злобным смехом доставало одного за другим ее милых крошек. Она не видела, когда и куда ушло чудовище, она так никогда и не узнала, какую жуткую смерть приняли ее крохотульки из рук злобного монстра. Спасительное забытье укутало ее и плавно покачивало на бесцветных и ласкающих волнах. И кошка плыла по течению, не имея ни сил, ни желания бороться с ними. И так продолжалось долго, очень долго. Она умирала, далекий кошачий бог, улыбаясь, протягивал ей бархатистую подушечку лапы, зовя ее за собой, в мир, где нет боли и зла, где не крадутся в ночи злобные двуногие твари. И она улыбнулась и протянула испачканную кровью лапу навстречу ему. Еще один миг и они встретятся, но...
Что-то несильно толкнуло ее, что-то зашевелилось, и заскреблось под нею. В недоумении, превозмогая противную слабость, кошка перевалилась на другой бок, с трудом разлепив залитый кровью глаз, косясь в сторону неожиданного источника неудобств. И о чудо! Ее взору предстал котенок, ее крошка сын, чудом уцелевший при нашествии злобного демона. Падая от удара, она придавила малыша своим телом и тем самым спасла его жизнь. А он, бедолага, все это время спал, и даже не подозревал, какой смертельной опасности подвергался. Он так ничего и не понял, и сейчас толкался, и вопил, ища неведомо куда подевавшихся братишек и сестер.
Появление котенка вернуло кошку к жизни. Она должна любой ценой спасти это крохотное и доверчивое существо, нуждающееся в ее заботе и защите. И кошка ожила, наспех привела себя в порядок, насколько это было возможно с разламывающейся от боли головой. А затем она надежно спрятала сынишку, найдя пусть и не столь комфортабельное, но зато вполне безопасное, недоступное для двуногих существ убежище.
Именно здесь, на новом месте потекла их дальнейшая жизнь. Она также уходила на поиски пищи, кормила котенка, играла с единственным уцелевшим крохой. Тимошка потихоньку подрастал.
Огромное двуногое чудовище первое время буквально исходило от ненависти и злобы, узнав, что кому-то удалось спастись. Не раз и не два пыталось оно достать Тимошку из его прибежища, но тщетно. Котенок забивался в самый дальний и потаенный угол убежища, и оттуда расширенными от страха глазенками следил за манипуляциями чудовища, и время от времени угрожающе шипел.
Двое других двуногих обитающих в доме, относились к Гнуси и ее сыну более снисходительно и не предпринимали попыток помочь монстру преуспеть в разорении кошачьего убежища. Со временем успокоился и смирился с поражением старый исполин, прекратив свои мерзкие выходки. Спустя некоторое время Тимошка достаточно подрос, чтобы уметь постоять за себя, и тогда Гнусь разрешила ему выйти наружу.
Робким и несмелым был его первый шаг в мире, оказавшемся невероятно огромным. Ему, чей мир ограничивался матерью, да тесным и пыльным уголком убежища, все было в диковинку. Каждая новая вещь, каждый новый предмет встретившийся на его пути, вызывал в нем неподдельный интерес и кот немедленно исследовал незнакомца, тщательно обнюхивая его, пробуя на зуб, исследуя на возможную враждебность. И каждый день, и час его огромные, по- детски наивные глаза были доверчиво распахнуты навстречу неведомому. И напрасны были опасения матери-кошки касательно его дальнейшей судьбы. Хотя люди и отнеслись к новому обитателю дома по разному, причин для беспокойства не было.
С тех пор, что прошли со дня гибели его семьи, в мире многое переменилось. Тогда Тимошка был очень мал и не мог ничего видеть, а, следовательно, и знать. Но где-то на подсознательном уровне отложились в нем события тех дней, их тревогу он впитал вместе с молоком матери. Он испытывал настороженное чувство к самому большому и старому из людей, его постоянно тянуло сделать этому существу какую-нибудь гадость. Истоков этого чувства он не знал и не понимал, и он был слишком маленьким, чтобы бороться с нахлынувшим желанием творить гадости, и это ему великолепно удавалось. Подлостей в адрес большого человека им было сделано немало, и каждая очередная гадость, бальзамом проливалась на его душу. Не раз и не два чудище заходилось от гнева, выведенное из равновесия его проделками. Но он был неуловим, он молод, бодр, полон задора и сил, и куда уж этой старой развалине тягаться с ним.
Второе человеческое существо, обитающее в доме, было самое хрупкое и миловидное. С ним у Тимофея сложились вполне дружеские, но далеко не фамильярные отношения. Он позволял существу играть с собой, подносить ему самые вкусные и отборные куски пищи, и даже иногда милостиво разрешал погладить свою глянцевую, шелковистую шерстку.
Что же касается третьего человека, то с ним у котенка сложились самые приятельские отношения, только одному ему он верил, только ему мог доверить самое сокровенное и тайное, что творилось у него в душе. Нередко, уютно расположившись в хозяйских руках, котенок намурлыкивал ему свои крохотные, по-детски наивные секреты. Хозяин внимательно слушал, иногда кивая и не переставая наглаживать его шелковистую шерстку, и Тимошка умолкал, блаженно прикрыв глаза и засыпая, и было ему тепло и радостно, как когда-то давным-давно, и мир вокруг него дышал покоем и умиротворенностью. Как жаль, что подобные моменты были на так уж часты. Хозяин всегда уходил, оставляя уютный дом, не обращая внимания на то, что творилось там, снаружи. И в стужу, и в зной, в пургу и слякоть, уходил он прочь. Как рассказывала кошка Гнусь, он ходит туда, где дают смешные красочные бумажки-деньги, которые он потом меняет на самые разные вкусности, такие как: куриные лапки, рыба, молоко, чтобы доставить радость ему, Тимошке. И котенок всем своим маленьким, доверчивым сердцем любил своего большого, немногословного друга.
Нередко томительно-долгими часами просиживал он у окна в ожидании возвращения лучшего друга, и не птицы, снующие туда-сюда по яблоневым ветвям, ни люди, то и дело проходящие по улице мимо, не могли отвлечь его пристального внимания. А глядел он вдаль, туда, куда уходит хозяин и откуда он всегда возвращается. Завидев его, Тимофей, радостно вопя и подняв хвост трубой мчался к двери, и если она была заперта, отчаянно вопил, просясь на улицу. А затем он, вздымая тучи пыли, мчался по улице навстречу другу, и разбегались в разные стороны, напуганные его появлением бродячие псы, и прочая поселковая живность. А затем он торжественно въезжал в дом на руках у лучшего друга и был пир, и лучшие, самые лакомые кусочки доставались, конечно же, ему, к неописуемой зависти всей прочей, хвостатой и блохастой братии, обитающей в доме.
Так, день за днем, протекала его жизнь, и вскоре, незаметно для всех, и в первую очередь для него самого, кончилось Тимошкино детство и из маленького, смешного пушистого комочка, превратился он в стройного и симпатичного молодого кота.
Исповедь Плешнера
Незаметно Тимошка повзрослел, другие мысли бродили в его голове, на другие вопросы мучительно искал он ответы. И никто не мог ему в этом помочь, не знал, или не хотел сказать правду.
Свою мать он знал, ее молоком он был вскормлен в детстве, азам кошачьих премудростей он научился у нее, кошки Дашки, среди людей еще звавшейся Гнусей, за ее подчас далеко не самые благопристойные поступки, постоянный писк и манеру попрошайничать. Раньше, в далеком котячьем детстве, он просто боготворил ее, это огромное черно-белое и пушистое, невероятно доброе и нежное созданье. Он был уверен, что нет на свете существа добрее и красивее его мамы. Но время летит, и все меняется, в том числе и взгляды на жизнь. Тимофей повзрослел и уже по-другому смотрел на мир. Исчез доверчивый и наивный котенок, уступив место более расчетливому и рассудительному созданью. Его теперь ни за что не заставить бегать потехи ради за собственным хвостом и привязанной к нему погремушке, не станет он на радость людям скакать как полоумный за висящим на шнурке фантиком, или под их восторженный рев катать по полу шерстяной клубок. Он вырос и поумнел, и его взгляды на жизнь несколько переменились.
Он, как и прежде делал гадости огромному исполину, как бы мстя неведомо за что, также играл с самым хрупким двуногим и преданно ждал хозяина, воркуя на его руках. Но в отношении матери Дашки, в оценке ее поступков, он изменился. Ему стал в тягость ее образ жизни. Открыто он не показывал этого, но в душе постоянно стеснялся и стыдился беспутной и безалаберной мамаши.
Но если с матерью, пусть даже такой глупой и никудышной кошонкой, все было ясно, то вот с отцом все обстояло гораздо сложнее и запутаннее. Тимошка не знал, кто он, а тому, что твердили в один голос кошка Дашка и двуногие исполины, он не верил. Не верил тому, что с отцом ему не повезло еще больше, чем с матерью. Ведь тот, кого ему прочили в отцы, был одновременно страшен и омерзителен. Официальным папашей значился кот Плешнер, это невероятно старое, серое и облезлое животное, вечно грязное и смердящее. Постоянно с него свисали непонятного происхождения сальные сосульки, вся его неряшливая, побитая молью шуба заплыла мерзкими колтыками. Сквозь прорехи в его лохмотьях выглядывало грязное, невероятно вонючее, в гноище и струпьях тело. Он постоянно чесался, раздирая незаживающие болячки, а шерсть его шевелилась словно живая, настолько плотно она была нашпигована зубастой и кровожадной живностью — блохами.
Об этих созданьях у Тимошки сохранились самые неприятные воспоминания. Немало горя претерпел он от них в далеком, сопливом детстве, когда по наивной доверчивости прижимался к грязному боку этой зловонной твари, этой паршивой овцы, не чувствуя всей мерзости исходящей от него. Сколько потом длинных, и бессонных ночей провел он, выкусывая из шелковистой шерстки полчища кровожадных паразитов, перекинувшихся на него со старого, паршивого бродяги. Уже тогда, будучи еще совсем ребенком, он отметил взаимосвязь между появлением в доме Плешнера и своими бессонными ночами. Уже тогда инстинкт самосохранения стал подсказывать ему держаться подальше от этой зловонной твари. В дальнейшем он не ослушивался голоса разума, и ночи его стали гораздо спокойнее.
И вот теперь все в доме в один голос твердят ему о том, что это его родной отец. Но он не желает этому верить, каждая клеточка его тела протестует против подобного утверждения. И у него были вполне весомые основания, чтобы не верить людям. В первую очередь он не верил своей непутевой мамаше, хорошо зная ее беспечность и легкомысленность. Кошка, по большому счету, была девицей не просто легкого, а наилегчайшего поведения, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Что же касается людей, то в их разговорах он видел происки старого исполина, не желавшего простить ему его выходок и старающегося отплатить соответственно, пусть даже и откровенной ложью. И только хозяин был на его стороне и никогда не называл эту смердящую, кишащую блохами тварь, Тимошкиным отцом. Он определенно что-то знал, но не хотел поделиться с Тимошкой, возможно просто не предполагая насколько серьезно его беспокоит этот вопрос. Молчала и черная, кудрявая и бестолковая собачонка Янка, лишь радостно повиливая хвостом, вернее тем, что от него осталось. Она была безнадежно глупа и как нельзя более соответствовала компании Гнуси, с которой на пару вела бесконечные, пустопорожние разговоры.
Не было ответа на мучающий Тимошку вопрос в стенах этого дома. И тогда Тимофей уходил на улицу, где он любил сидя на заборе разглядывать проходящих мимо кошек и котов, мучительно размышляя, а нет ли в их пестрой веренице того, чьему участию благодаря и произошло его, Тимошкино, появление на свет. Но и улица хранила упрямое молчание, оставляя без ответа его невысказанный вопрос. И лишь однажды каленым железом ожгло сердце, когда мимо забора важно прошествовал гладкий красавец, такой же усатый и полосатый, как Тимошка, кот, выгодно отличающийся от всего того сброда, что ежедневно шатается по улицам и который он привык лицезреть здесь день ото дня. Кот гордо прошествовал мимо, даже не взглянув в его сторону, и скрылся в подворотне соседского дома. Его краткое появление нарушило Тишкин покой, сбросило с привычного, давно облюбованного и обжитого угла забора. Он непременно сегодня должен узнать тайну своего рождения, и помочь ему в этом может одно-единственное существо, и оно как раз в доме.
Котейко прошмыгнул в приоткрытую дверь дома и вбежал на кухню, где после сытного обеда, весь перемазанный остатками трапезы, довольно урча и похрюкивая возлежал, уронив харю в тарелку с объедками, грязная пародия на кота, древний старикан Плешнер. Только он мог дать правдивый ответ на его вопрос, зачем старому врать, когда дни его сочтены, когда на далеких небесах в кошачьем царстве мертвых, серьезные, серые и усатые смотрители, ставят ему прогулы, осуждающе качая головами. И он задал старику мучающий его вопрос, а в ответ получил длинную исповедь существа, звавшегося Плешнером.
...Когда-то его нарекли Василием, таким простым и обыденным, по-домашнему теплым именем. Он родился в этом доме, его одного оставили жить, но на этом все благодеяния хозяев и закончились. На него просто махнули рукой, о нем позабыли напрочь, предоставив ему самостоятельно заботиться о собственной жизни. Даже его родная мать, такая же легкомысленная и беспечная гулена, как, впрочем, и все кошки, бросила дитя на произвол судьбы. С детских лет он был предоставлен самому себе. С раннего утра и до глубокой ночи приходилось ему бороться за выживание, совершая порой самые кощунственные, с человеческой точки зрения, поступки. Он начал воровать, таская со стола людей и их кладовых все, что плохо лежит, что не успели, или забыли прибрать. Все его безрадостное детство его преследовала одна мысль, одно навязчивое желание — есть. И он ел все подряд, не только то, что кушают порядочные коты, а именно все. Порой ему приходилось пожирать картофельную кожуру, сваленную в помойное ведро, лишь бы не околеть с голоду. В его рационе было все: сырая картошка, помидоры, капуста, огурцы, словом все, что он мог запихнуть внутрь. Он стал сущим бедствием для кухни, где неоднократно бывал пойман и бит на месте преступления рассвирепевшей хозяйкой, а затем с позором, нередко при помощи пинка вылетал за дверь и потом подолгу не удавалось ему прошмыгнуть обратно. Волей-неволей приходилось искать пропитание на стороне.
Когда он был совсем еще крохой, это было просто, сердобольные люди, встретив его на улице, вопящего от голода, протягивали ему лакомый кусочек, а в особо удачные дни ему даже удавалось вдоволь попить молока. Но он взрослел, и подавать стали хуже, более того, ему старались поддать под зад ногой эти противные, вездесущие мальчишки, а облезлые бродячие псы, стали проявлять к нему нездоровый интерес. Частенько приходилось ему ретироваться на ближайший столб, спасая свою жизнь, и на сколько это возможно, честь, и сидеть на нем порой целыми сутками в голоде и холоде, нередко под мерзким проливным дождем.
И тогда, он занялся разбоем, таская соседских цыплят, но удача редко сопутствовала ему, а риск быть пойманным, был неоправданно велик, и пару раз просто чудо спасало его от жестокой человеческой кары. И тем радостнее было для него возвращение в дом родной, когда ему удавалось, воспользовавшись неосмотрительно оставшейся открытой дверью, прошмыгнуть между хозяйских ног и юркнуть в излюбленное убежище, выгнать из которого его не могла никакая сила на свете. И с этих пор на несколько дней у него была обеспечена более или менее сносная жизнь. Он доедал то, что осталось после собаки, он тащил со стола забытые хозяевами продукты и был вполне доволен жизнью. Пусть и не всегда он ел досыта, но, по крайней мере, спал в тепле, и ему не грозила смерть от собачьих клыков.
Но бесконечно прятаться он не мог, и спустя пару-тройку дней его вновь выдворяли на улицу и мытарства его начинались по новому кругу. И снова голод, холод, злые собаки и бессердечные люди. Часто холодной, промозглой ночью возносил он отчаянный призыв к небесам, но небеса были глухи и безучастны к его страданиям, и лишь холодное, пронизывающее мерцание звезд было ему ответом, лишь тихий шелест листвы да далекий отчаянный плач бездомной и одинокой собаки.
Тоска и безысходность переполняли котяру, и хотелось бежать туда, навстречу неведомому, страдающему от одиночества зверю, и быть может вдвоем им не будет так тоскливо и одиноко в промозглой ночи. Он порывался бежать, но голодный желудок начинал бурно протестовать, а лапы отказывались ему служить, нести куда-то это ставшее вдруг невероятно тяжелым и обременительным тело. И он оставался лежать там, где настигла его ночь и печальный собачий вой, и словно вторя ему, изредка с кошачьих уст слетали слова бесконечной жалобы адресованной небесам.
Так было и в тот пасмурный и ненастный вечер, скорее ночь. Пронизывающий холод опутал мир своими призрачными пеленами, мерзкие, оглушительно-холодные капли дождя забарабанили по пыльной земле, вынуждая котяру искать укрытие. И он убрался туда, где уже не раз пережидал подобные этой мерзопакостные выходки природы, пожалуй, самого страшного кошачьего врага. Он укрылся под старым, растрескавшимся крыльцом такого родного, но негостеприимного дома. Уютно горели его огни. Там, внутри, слышался веселый и беззаботный смех, звучала человеческая речь. Там было тепло и сухо, а с кухни доносились умопомрачительные запахи. Там была совершенно иная жизнь, но она была запретной для него. Все, что доставалось ему — это запахи, чутко улавливаемые изголодавшимся кошачьим нутром, да воспоминания о тех редких и счастливых днях, что провел он в домашнем тепле и уюте. И тем болезненнее были для него все новые и новые холодные капли усиливающегося дождя, что без особых усилий находили укрывшуюся от них жертву. Слишком старо было крыльцо и слишком силен дождь. Голод и холод сдавили котяру в своих когтистых тисках. Озноб раздирал на части тщедушное и вечно голодное тело и нет больше мочи терпеть.
И он вновь затянул свою бесконечную, жалобно-тоскливую песнь, обращаясь к небесам, жалуясь на жестокость и несправедливость мира по отношению к нему. И взирал на него с небес далекий и бледный, несказанно унылый божий кот с полинявшими, обвислыми усами. И от его взгляда, пропитанного безысходной тоской, становилось горше во сто крат, и жизнь казалась одним черным пятном, таким же омерзительным, как эта погода, как эта ночь. Но кот продолжал свою молитву, не надеясь ни на что, ни на что не рассчитывая. Он просто молился.
И далекие кошачьи боги услыхали его скорбный плач, его самая пронзительная и печальная нота достигла-таки неземных высот, где обитают эти бессмертные существа. И явился ему ангел.
Но видно молился он не тем богам, или же те, светлые и прекрасные боги, о которых он забывал, когда пригревало солнышко, щедро одаривая его своей лаской, спали в эту ночь. Но явился ему ангел бледный и унылый, с понуро повисшими усами, такой же холодный и отстраненный, как и его господин, с вселенской тоской взирающий на землю с небес. Он предстал во всем своем унылом величии прямо перед кошачьим носом, навевая еще большую горечь и тоску. И нет сил поднять лапу, и прогнать безрадостное виденье.
И говорил бледный ангел, и слушал его кот Василий, и ударили они по рукам, ведь просил посланец небес самую малость, совсем ничего, душу кошачью, о существовании которой котяра и не подозревал, которую нельзя было взять в лапы, посмотреть, понюхать и попробовать на вкус. Ее нельзя было оценить, и кот охотно согласился, ведь то, что предлагал ему взамен бледный ангел, стоило того. Он обещал ему всеобщую любовь, обильную еду, тепло, удачу в охотничьих и любовных делах и вдобавок ко всему долгую и счастливую жизнь. Все то, о чем мечтал несчастный кот с самого своего безрадостного кошачьего детства.
Котяра легко согласился, они ударили по рукам, и бледный посланец небес исчез в никуда, также внезапно и неожиданно растворился в ночи, как и появился, словно его и не было никогда. Лишь только слабый запах серы, да ледяная заноза, застрявшая в кошачьем сердце, напоминали об его визите и о состоявшейся сделке.
Внезапно дождь стих, а вслед за этим скрипнула входная дверь, кто-то позвал его по имени и пригласил в дом.
Бледный ангел не обманул, небесная немочь исполнила все пункты контракта, за исключением, пожалуй, только одного. Теперь он всегда спал в сухости и тепле, он позабыл, что такое сырые колодцы и чужие вонючие сараи. Везде, где бы он ни был, ему были рады, всюду ему подносили, даже совершенно незнакомые люди, лакомые и аппетитные куски. Он был всеми лелеян, и любим. Когда ему надоедало отлеживать бока на пуховых перинах дома, он выносил свое большое, пухлое и холеное, разом раздобревшее тело на улицу.
Первое время ему доставляла несказанное удовольствие охота, он стал на редкость удачливым охотником. Он гордился своим сильным и гибким телом, никто не мог избежать его когтей, будь то придурок-цыпленок или хитрован-воробей, таскающий хозяйское зерно. Каждый раз он возвращался с охоты отягощенный приятным грузом добычи, а затем, затаившись где-нибудь в кустах, урча от удовольствия, пожирал молодое и свежее, собственноручно добытое мясо.
Но вскоре прискучила ему и эта потеха. Однажды он заметил, что дичь сама идет к нему в лапы, за ней даже не нужно охотиться. И вспомнился ему бледный бес и их договор, одним из пунктов которого значилась охота. И все сразу же встало на свои места. Теперь он был уверен, что даже валяясь в пыли с закрытыми глазами, прикидываясь дохляком, он привлечет к себе внимание. Он чувствовал присутствие вокруг себя вездесущего воробьиного племени, слетевшегося сюда со всей округи, дабы убедиться в том, что их враг мертв, и никто больше не помешает им набивать брюхо дармовым зерном, воруя его у беспечных и бестолковых кур. Он не двигался с места, не открывал прищуренных глаз, чтобы изловчиться и кого-нибудь схватить, он знал, что это ни к чему, что стоит ему просто сомкнуть пальцы и тотчас же в них затрепещется и заверещит пойманный воробей.
Бледный бес честно выполнял свою часть контракта, и это угнетало, это наводило кота на мысли о том, что душа не просто пустой, ничего не значащий звук, наоборот, это что-то огромное и бесценное, и этого чего-то он вскоре должен будет лишиться. И тогда он забросил все, охоту и развлечения, он совершенно перестал заботиться о себе, предоставив всему идти своим чередом. Целыми днями он лежал и размышлял, не замечая того, как хиреет и дурнеет давно не ухоженная плоть. Он стал грязен и вонюч, вид его был мерзок и отвратен, но это ничего не меняло. Его по-прежнему холили и лелеяли, словно не замечая произошедших с ним метаморфоз. И он знал, что так будет и впредь, и от осознания этого становилось горько и пусто на кошачьей душе.
Душа, только о ней он думал в эти последние, отведенный ему для жизни дни. В одном обманул лукавый бес, его жизнь была ни долгой, ни счастливой. Он чувствовал, что день ото дня она все стремительнее катится в зияющую бездонную пропасть. Кто он сейчас!? Мерзкий, противный старикан, а ведь на самом деле он далеко не стар, он ровня Гнуси, этой бестолковой, но молодой и грациозной кошке. То ли жизнь полная беспечности и удовольствий, не обремененная заботами сделала его таким, то ли виной всему происки бледного беса, но он стал слишком дряхлым для того, чтобы продолжать наслаждаться красотами мира.
Он должен уйти. У них, у кошек, так заведено в роду издревле. Умирая, кошка должна уйти, покинуть дом, место, где она обитала, и не важно хорошо ли ей было там, или нет, обижали ее там, или наоборот лелеяли и души в ней не чаяли. Кошка должна уйти, таков закон, скрыться туда, где она будет недоступна взглядам людей, пусть даже и совершенно посторонних. Предначертанием кошки, ее пути, который ей предназначено небом пройти в этом мире, нести людям радость и умиротворение, служить им не за страх, а за совесть. Кошка никогда не должна доставлять человеку горе, пусть даже ценой собственной смерти. Она должна уйти.
Пришел и мой черед. Я чувствую незримую поступь смерти, крадущейся по моему следу. Я должен встретить ее в укромном месте и поэтому я ухожу. Прощай, Тимофей, а об отце не беспокойся, выбрось это из головы, ведь в мире есть столько куда более важных вещей.
Плешнер ушел. Стихли в отдалении его неторопливые шаги, и только Тишка, разом повзрослевший, остался один на опустевшей кухне, глубоко задумавшись о смысле жизни и превратностях судьбы.
Возвращение кота Василия
Стрелой промчалось быстрокрылое лето, тихо и плавно протекла золотая осень и наступила зима. Пушистые и воздушные красавицы снежинки, за кружением которых так любил наблюдать Тимошка, белоснежным ковром устлали землю, прикрыв своим ослепительным великолепием весь мусор и грязь, скопившиеся за год.
Все вокруг было белым-бело, и в тихие солнечные дни котейко любил выбегать на улицу, дурачась и кувыркаясь на белоснежной перине зимы. Вдоволь надурачившись, Тимошка принимался валять в снегу и беспутную мамашу, до тех пор, пока она, поджав хвост, не удирала от него на забор, недовольно ворча и поблескивая в его сторону бусинками глаз.
Не найдя более развлечений он принимался с важным видом заправского знатока изучать снежную книгу природы, испещренную таинственными письменами. Вскоре он научился легко читать по ней, а порой и сам вписывал в нее мастерски очерченную страницу.
Здесь были голуби, его возможный завтрак, но только не сейчас, а когда подрастет, чтобы справиться с этой глупой, но слишком сильной для котенка птицей. А это роспись кур, здоровенных чертей, вооруженных огромными, заостренными долбаками, которые бьют так больно. Злобные и неприветливые твари — таково было о них кошачье мнение. Однажды, по доброте душевной, полный наивных детских иллюзий, он попытался подружиться с этими большими рыжими птицами, возглавляемыми еще более огромным, пепельным в черную крапинку самцом. Но, как оказалось, склочное пернатое бабье, было решительно против подобного знакомства. Разве могут они, куры, несущие практически золотые яйца, дружить с каким-то серым заморышем, невесть чем занимающимся в этом доме. И они пребольно побили его своими здоровенными долбаками, напрочь разрушив детские иллюзии. Забившись в укромный уголок сада, обиженный и напуганный котенок, долго зализывал полученные раны, размышляя о несправедливости мира, и незаметно для себя взрослея.
Уже тогда, он не был нахальным дармоедом, как мнили себе рыжие клювастые птицы. Он также приносил пользу. Он ловил мышей, и прежде чем насладиться изысканным вкусом дичины, предъявлял пойманную добычу хозяевам, в надежде заслужить от них похвалу. За довольно непродолжительное время он истребил немало мышастой братии, чем заслужил в их среде авторитет, ничем не уступающий Гнусиному. Его беспутная мамаша, не смотря на свой бестолковый и взбалмошный характер, была превосходной охотницей, чем и объяснялось лояльное отношение к ней со стороны хозяев, несмотря на все ее гнусности. Тягу к охоте Тимошка получил от матери, и это был единственный подарок из ее лап. Во всем остальном он был ей совершенно чужд и, как он сам догадывался, походил на так и не найденного им отца.
Но вернемся к следам. Вот эти, чуть поменьше голубиных, — воробьиные. Летом, когда он немного подрастет, то непременно поохотится на этих пернатых наглецов, что по-хамски воруют хозяйское зерно, предназначенное курам. Конечно, зерна как такового ему было не жалко, оно ему не понравилось, слишком жесткое и безвкусное. Злил сам факт неслыханного нахальства, наплевательского отношения к окружающим, в том числе и к нему, Тимошке, со стороны маленьких серых прохвостов. Зажмурив глаза, он заранее предвкушал тот волнующий момент, когда вопьется молодыми зубами в сочную, трепещущую плоть. Он неоднократно слышал от Гнуси об их исключительном вкусе и был не прочь разнообразить ими свой рацион.
Непревзойденным специалистом по птичьей охоте был Плешнер, он многое бы мог ему рассказать об их повадках и привычках, продемонстрировать наглядно кое-какие практические приемы из своего обширного арсенала. От старого и облезлого котяры он мог бы узнать много чего интересного, но, увы, этому не бывать. Плешнер исчез давно, еще летом, после того памятного разговора и никто не знал, где он, что с ним, что заставило его уйти. Только Тимошка знал истинную причину его исчезновения, но не мог ни с кем поделиться ею. Кошке Гнуси, взбалмошной и бестолковой кошонке, по большому счету было наплевать на все, что не касается ее, единственной. Кудрявой собачонке Янке это тоже было безразлично, а хозяева, несмотря на всю свою ученость, кошачьего языка не разумели.
Долгими зимними вечерами, когда за окном стояли трескучие морозы, а беснующаяся метель бросала в лица редких, боязливо кутающихся в меховые воротники, случайных прохожих, пригоршни колючего снега, Тимошка возлежал на подоконнике. Уютно примостившись на любезно предложенной хозяином меховой подстилке, в непосредственной близости от пышущей жаром батареи, наслаждаясь теплом и покоем, отдыхал молодой котейко. Он размышлял о жизни, о людях, о себе. А за окошком мела метель, колючая и леденящая, и небо было затянуто угрюмой серой пеленой. Лишь изредка ветер разгонял унылые тучи, под самую завязку набитые снегом, являя миру бледный лик луны, такой же печальной и унылой, как и все вокруг, нагоняющий тоску, невеселые мысли и дремы. Полусон, полуявь, скорее сонная явь, волнами накатывались на котейку, и так продолжалось бесконечно долго, и казалось, не будет этому конца.
А однажды явился котейке с небес унылый бледный ангел, с понуро висящими вдоль постной кошачьей физиономии, усами. Безысходной тоской и унынием веяло от него, но не было сил поднять лапу и прогнать прочь непрошеного гостя. Силы разом покинули котяру, и лишь уши его чутко подрагивали в такт речам незнакомца. А пришелец сулил ему райскую жизнь, моря, океаны лучшей пищи, всеобщую любовь, удачу в охоте и амурных делах, долгую и безмятежную жизнь полную наслаждений, спокойную старость. Он поднял Тимошку до небес и открылся ему с высоты чудный мир, занесенный снегом, но полный жизни и скрытого, потаенного тепла. И предложил ему лукавый бес этот мир, обещая бросить его со всем содержимым к кошачьим ногам. Все будет его, а взамен он не просит ничего, почти ничего, самую ничтожную малость — душу кошачью, вещь нематериальную и коту совсем не нужную. Всего на краткий миг в душе котенка возникло ликование. Мир, целый мир готов был пасть к его ногам, едва он возжелает этого, и скажет заветное слово «да»! И он готов был произнести его, ударить лапой о протянутую лапу унылого беса, он уже набрал полные легкие воздуха, чтобы издать ликующий ответ. Бесконечно унылая морда небесного посланника немного оживилась в предвкушении грядущей сделки, еще один миг и...
Но в наивысший миг эйфории, иззубренной иглой, вонзилось в мозг, какое-то настырное и надсадное воспоминание. И он вспомнил Плешнера, рассказанную им историю, перед глазами промелькнула его жизнь, далеко не такая веселая и безмятежная, как та, о которой так красочно живописал бледный и унылый бес.
И он уже знал правильный ответ, он сказал «нет»! И тотчас же почувствовал, как наливается силой тело, как каждый его мускул приходит в повиновение, докладывая о своей готовности. Бледный бес стал еще жальче и унылее, он даже стал вдвое меньше, сдувшись, как резиновый шар, из которого выпустили воздух. Он умоляюще смотрел на кота, не желая убираться прочь, втайне надеясь на то, что он передумает, переменит свое решение. Он даже по новой начал свою волынку, все более и более оживляясь. Но кот уже был вне досягаемости гипноза его речей, и унылый бес запнулся на полуслове, осознав всю тщетность своих потуг.
И Тимошка вновь, еще тверже сказал «нет» в довершение и подтверждение своих слов, наподдав налитой мощью лапой, прямо по гнусной и унылой роже. Взорвавшись миллионами осколков, пришелец исчез, не оставив после себя ничего, кроме легкого запаха серы.
Тимошка остался один, так толком и не поняв, то ли все это ему просто приснилось, то ли случилось на самом деле.
Вскоре зима закончилась. Сошли на нет трескучие морозы, заблистало за окном по-весеннему жаркое солнце. Робко и несмело, а затем все звонче и яростнее зажурчали по улицам ручьи, и лишь сосульки, словно тоскуя по ушедшей зиме, роняли на землю хрустальные капельки слез.
Вскоре от былого белого великолепия не осталось и следа. Снег и морозы канули в прошлое, словно дурной сон, и Тишка, втайне мечтал о том, чтобы сон этот не повторялся. Ослепительно-белый ковер исчез, но земля не осталась серой и неприкрытой. На смену зимнему пришло покрывало весеннее, зеленого цвета, более яркое и нарядное и такое же пушистое. Немало приятных часов провел Тимофей, валяясь и дурачась в шелковистой зелени трав.
А однажды случилось чудо. На дорожке ведущей к дому показался Плешнер, тот самый кот, которого все уже давно похоронили, и увидеть которого никто не чаял. А он шел к дому, цел и невредим, словно и не было разлуки длиною в год. Он изменился, стал гладким и причесанным, исчезли в никуда засаленная шерсть, смердящие сосульки и складки жира раскормленного тела. В глазах изумленного Тимошки он помолодел как минимум вдвое. Он шел к дому, и казалось котенку, что исходит от него незримый добрый свет. Кот настолько изменился, что даже имя Плешнер не шло на язык, уступив место давно забытому «Василий».
Он вернулся, как ни в чем не бывало, к великой радости хозяев, сдержанному удивлению собачонки и безразличности Гнуси. Он зажил как и прежде, и все-таки многое переменилось. Он стал вегетарианцем, отдавая предпочтение кашам и овощам. Он забросил охоту и иной свой былой промысел и целыми днями возлежал на матрасе в саду, подставляя улыбающемуся светилу свое отдохнувшее тело. Он стал еще более задумчивым и погруженным в себя, чем был прежде, и редко кому удавалось услышать его тягучий, наполненный неземной густотой, голос. Кот грелся на солнце и размышлял, не впуская никого и ничего из окружающего мира в свой, наполненный внутренний мир. Но однажды он рассказал завороженно внимающему ему котейке историю своего годовалого исчезновения.
Есть в одной из гор Карадырского поселка укромная пещера, в которую ведет совсем крохотный лаз, недоступный человеку. Он настолько мал и неприметен, что его практически невозможно найти. Сотни, тысячи живых существ проходят мимо, не замечая его, и лишь редкие единицы безнадежно отчаявшихся, или наоборот просветленных, находят его. Не прошел мимо и Василий, его словно магнитом потянуло туда, его влекла за собой неведомая сила, не давая возможности отступиться. И не было ни сил, ни желания бороться, не все ли равно где помирать, если твой час уже пробил. И он без страха нырнул в черноту открывшегося в горе провала, и он шел по нему, казалось целую вечность, все время вниз и вниз. Он опустился вглубь на несколько сот метров, а может, и десятки километров пути лежали за его спиной. Внутренний хронометр, установленный в нем матерью-природой, безнадежно испортился. Но он достиг того места, куда его неудержимо влекла неведомая сила. Там было тепло и светло, внизу, в бесконечной дали, кипело и булькало варево вулкана, освещая этот угрюмый и призрачный мир, согревая его.
Он был далеко не одинок в этом месте, сотни несчастных существ окружали его и это были не только представители семейства кошачьих, здесь было много разных форм жизни, подчас и вовсе неизвестных старому котяре. Их объединяло одно: обида на мир, изгнавший их. Но были среди них и существа, на лицах которых не было и тени отчаянья, покоем и умиротворением дышали они. Просветленные, а это были они, также находились здесь, в этой вселенской юдоли тоски и печали, вселяя в прочих обитателей подземных глубин искорку надежды. А еще там были фигуры, огромные каменные изваяния, не похожие ни на что, но хранящие в себе все. Казалось, что это живые и наделенные огромной силой существа. Это были боги, очень древние боги, древнее всего, что есть на земле, пережившие все катаклизмы постигшие планету и дошедшие до настоящего времени без изменений, не подвластные разрушительному действию всемогущего времени.
И Плешнер коснулся одного из них, почувствовав в тот же миг, как теплее и радостнее стало на душе, как начало оттаивать покрытое ледяной коркой сердце. Капля за каплей стекали с него, струясь в бурлящую бездну, обиды и горести, он всех простил, он простил саму жизнь, очищаясь от грязи и скверны, прилипшей к нему.
Он пробыл в чистилище год, не нуждаясь в воде, пище и сне. Его душа очистилась от грязи, а вслед за ней и тело, ведь оно подвергается порче и парше лишь тогда, когда тяжело ранена, или смертельно больна душа. Он больше не грустил и не скорбел о прожитом. И настал тот час, когда он понял, что должен уйти, уступив место другим несчастным, число которых на земле множилось день ото дня. Неведомая сила, что привела его сюда, в центр земли, вывела его наружу, вернув в мир полный всяческих соблазнов. Ему был дарован шанс, последний шанс в это лето и только он отныне господин своей судьбы, только он волен распорядиться своей душой. Договор с унылым бесом аннулирован, и только от того, как он проведет отпущенные ему всевышним на испытание дни, зависит место, где будет в дальнейшем обретаться его душа, в райских кущах, или бесовских глубинах.
Скоро он уйдет обратно, дабы завершить свои дни под сенью древних богов. Время, отпущенное ему, истекает. Запомни, молодой кот, только ты сам творец собственной судьбы и от поступков зависит твоя дальнейшая участь.
Плешнер смолк, и более от него Тишка не услышал ни слова.
Стремительно промчалось лучезарное лето, сентябрь дохнул веянием осени, и едва первый золотистый лист коснулся порыжевшей и пожухлой травы, как старый кот исчез. И только Тимофей, разом повзрослевший, превратившийся в стройного молодого кота, знал, где он и какова его дальнейшая судьба.
Черный Морок
В тот далекий и памятный для молодого кота Тимошки день старый кот Плешнер навсегда покинул отчий дом, в котором он прожил долгие годы, где испытал короткие мгновения счастья, а подчас и горечь незаслуженных обид. Жизнь прошла, и Плешнер простился с ней, и простил всех, кто был с ним жесток и несправедлив. Мысленно, он попросил прощения у всех тех, с кем жесток и несправедлив был сам, кого он так незаслуженно обидел за годы своей сумбурной жизни, не зная ее смысла и просто плывя по ее течению. Он простил все и всех он распрощался с этим миром и ушел из него навсегда прочь, с тем, чтобы больше никогда не возвращаться обратно. Он покинул родные места ради земли обетованной, где его посетил душевный покой, где он примирился с миром и собой за долгие зимние дни, что провел в бесконечных размышлениях и медитации в самом чреве потаенной подземной обители. Он был отпущен оттуда совсем недавно, чтобы завершить свои мирские дела и вернуться обратно с чистой душой, сбросив с нее грехи прошлых ошибок, очистившись от презренной мирской шелухи. И он выполнил предначертанное ему судьбой и незримыми высшими силами, что пребывали неотлучно с ним в сокровенном подземном храме. Он очистился от мирской скверны и суеты, освободился от ее пороков и обольщений, он простил весь мир и испросил у него прощения. Он выполнил свою миссию и поэтому сейчас удалялся прочь, неторопливо, неспешно, неся в душе необычайную легкость, блаженную пустоту, которой он не испытывал никогда в жизни и которой готов был наслаждаться целую вечность.
Он покинул знакомый ему до самых мелочей поселок, где он провел детство, отрочество, зрелые годы, где к нему незримо подкралась старость. Время его истекло, настала пора умирать. Но он не страшился смерти, она манила его, влекла к себе, звуча в ушах серебристыми флейтами, и он, повинуясь волшебным звукам, стремился за ней, все дальше и дальше от хлопот и суеты опостылевшего мира.
Поселок уже давно позади, горы и ложбины, рощицы деревьев, усыпанные багряным и золотым ковром опавшей листвы, скрыли от его глаз последние признаки человеческого жилья. Остался только он один и музыка, звучащая в ушах и зовущая за собой. И он спешил за ней, не чувствуя усталости в лапах, не взирая на преграды встававшие на пути, смеясь над расстоянием отделяющим его от заветной цели. Вперед, только вперед и ничто не могло остановить его, заглушить звенящей в мозгу сверкающей мелодии.
Дневные часы пролетели, словно один миг, и незримо опустившаяся на мир тьма укутала все вокруг своим непроницаемым покрывалом из черноты и тишины, в предвкушении нового, еще более прекрасного дня. Серебристые флейты, до этого певшие в мозгу Плешнера и указывающие путь, неожиданно смолкли, словно испарившись вместе с последними лучами золотистого светила.
Кот замедлил свой бег, в нерешительности перешел на шаг, а затем и вовсе остановился. Нет, темнота ему, в отличие от людей, никогда не была помехой. Именно с этим временем суток у него, старого котяры, связано больше всего положительных воспоминаний, именно за эти, лишенные тепла и света часы, он больше всего и просил прощения в дни своей бесконечной медитации. Именно для того, чтобы очиститься от тьмы и максимально приблизиться к свету, он и был отпущен из подземного убежища. И сейчас, освободившись от липких объятий тьмы, он стремился обратно.
Тьма ему не помеха, он видит все также прекрасно, как и часом ранее, как и днем, в самый разгар лучезарного буйства золотого светила. Он не устал, его еще не очень старое и довольно-таки крепкое тело было готово прямо сейчас совершить еще один дальний поход. Но было одно «но"... Окрестные горы и долины похожи друг на друга словно близнецы-братья, и отдать предпочтение кому-либо из них котяра был не в состоянии. Святая обитель надежно хранила свои секреты, и не так-то просто было в нее попасть даже таким как он, очистившимся от скверны и приобщенным к тайному знанию. Серебристые флейты, его бесплотные проводники в мире одинаковых гор и долин, словно притомившись за долгий день, уснули, предоставив его самому себе до начала нового дня.
Ничего другого коту не оставалось, как прилечь на пучок пожухлой, по-осеннему рыжей травы и, подложив под голову лапы, погрузиться в чуткое забытье в ожидании грядущего дня.
Кот устало смежил веки, и тотчас же вязкая паутина сна обволокла его своими нежными объятьями, ласково убаюкивая, нашептывая колыбельную песнь в чутко настороженные уши. Кот уснул, и снился ему новый, прекрасный мир к которому он так стремился, но который от него все еще так далек.
Плешнер безмятежно спал, раскинувшись на пожухлой, порыжевшей траве, словно на пуховой перине, не замечая ничего вокруг. Не видел кот, да и не мог он видеть, как из-за соседней с ним, такой же невзрачной на вид, как и остальные, порыжелой кочки, появилось мертвенно-бледное сияние, повеяло могильным холодом и тоской, которые подавили все вокруг, заставили притихнуть и замереть даже вездесущих ночных существ. Мгновение спустя серебристое сияние сконцентрировалось в нечто расплывчато-черное, не имеющее четких контуров и очертаний. Это загадочное нечто постоянно колыхалось, его рваные края то бугрились холмами, то тотчас же стремительно опадали. Нечто не имело устойчивых форм, но имело название. И звалось оно «Черный Морок», и этого было более чем достаточно для того, чтобы только одним своим названием привести в ужас и трепет любое живое существо, встретившееся на его пути.
Это было пристанище Черного Морока, где он нередко обретался днем, отдыхая от трудов неправедных с тем, чтобы ночью вырваться на волю и вдоволь насладиться своей чернотой, дьявольской сущностью, творя зло, неся горечь и страх всему живому. Вся ночь была во власти Черного Морока, ничто не могло укрыться, или отгородиться от него, ибо не было таких замков и преград, которых он бы не смог преодолеть. Бетонные плиты, коими укрывались от него эти смешные двуногие существа, презренные людишки, были ничто для его дьявольской мощи. Для него вообще не существовало материальных преград. Любил он пугать припозднившихся в пути, заплутавших путников. Ему не составляло труда принять любое обличье, вплоть до самого фантастического и ужасного, чтобы до смерти запугать избранную жертву. Нет для Морока зрелища более приятного, чем вытаращенные от ужаса на пол-лица глазища насмерть перепуганного человека, мертвенная бледность лица, застывшее в немом крике, оскаленное в гримасе лицо. Нет для него звука более приятного, как сбившееся в бешеном галопе сердце, вот только что готовое на полном скаку вырваться из удерживающей его грудной клетки, а затем внезапно остановившееся, взбрыкнувшее вновь и вновь споткнувшееся. И нет для Морока зрелища более приятного, чем блеск санитарных сирен и рев машин, уносящих бесчувственные тела в безумной надежде спасти их. Но тщетны все их усилия и потуги. Морок и звался Черным именно потому, что все то черное, что он делал, он делал на совесть.