Сапунов Дмитрий Анатольевич
Катарсис

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Сапунов Дмитрий Анатольевич
  • Размещен: 10/09/2006, изменен: 17/09/2007. 171k. Статистика.
  • Повесть: Юмор
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Ядро всей книги - Катарсис. Это имя не вынесено на обложку. Катарсис не для всех. Три линии, совершенно разные, но как продолжение друг друга. Автор рисует реальность на грани фола - бомжи, половой психоанализ, теософия, семейные скандалы. Все переплетено в захватывающем забавном сюжете. Попробуйте хотя бы кусочек настоящей литературы. Пусть несколько ироничной. Но очень серьезной.
    •   Катарсис (от греч. katharsis - очищение) - сильное эмоциональное потрясение, которое вызвано не реальными событиями жизни, а их символическим отображением.
      
      
      Адель:
      
      "Любимый. Я растворяюсь в тебе. Мой мир - это ты: вокруг и везде. Мое солнце, мой воздух. Обними меня. Окутай собой со всех сторон. Бережно и нежно. Крепко-накрепко. Так сладко. Унеси меня. Закружи меня. И не отпускай! Не отпускай меня, Солнце мое! Твоя любовь пусть длится вечно!
      Адель! Любимая! Нет ничего вокруг, кроме тебя! Позволь коснуться твоих стоп. Снизойди до моей любви. Любви, испепеляющей мое сердце жарким пламенем. О, как все горит внутри! Ты - солнце! Нет радости, кроме тебя!
      Нет счастья, где нет тебя! Любимая, возьми мою руку, и пусть это длится вечно!"
      
      * * *
      
      Его звали Степчик. Точнее, называли. В обществе падших донов никто точно не знал ни имен, ни фамилий, не говоря уже о достойных отчествах. Степчик и Степчик. "Степчик, того на этого", "Степчик, не спи", "Степчик... твою мать..." А вот за глаза Степчика звали и совсем просто - Малыш. Нет-нет, отнюдь не за его высушенное алкоголем низенькое тело, или, быть может, за мелко процарапанные судьбою черты лица. Когда-то давно обидное для Степчика прозвище в компанию донов занес босоногий Иван - Босива. Босива появился и скоро исчез, быть может, даже умер, или, скорее, подался еще куда-нибудь, а вот прозвище почему-то приклеилось к Степчику, приклеилось и осталось. Наверное, только Босива и мог бы объяснить, с чего это так странно пришла ему в голову смешная несуразица, но жизнь дона такова - никому ты не нужен, нет человека, и все. Босива пропал. А прозвище осталось.
      Степчику было под сорок. А то и больше. Но выглядел он, надо сказать, ужасно. Впрочем, как посмотреть. С одной стороны, Степчик не был законченным доном, хотя, откровенно говоря, принадлежал именно этому слою люмпенизированного социума, слегка возвышаясь над ним имущественным правом на жилплощадь. Но затхлая, не знавшая лет двадцать ремонта квартирка ни в коей мере не влияла на образ жизни Степчика, по сути своей являясь узаконенным бомжатником единоличного пользования. Так что на зависть всем обездоленным знакомым Степчику было где поспать в тепле и уюте, в отличие от остальных бичующих. И Степчик был прижимист. Напроситься к нему ночевать или, не дай бог, попросить "ну, выпить" представлялось делом совершенно безнадежным, и за это Степчика определенно недолюбливали. Казалось, Степчик нарочито брезговал обществом донов, ставя свою жизненную упорядоченность неким важным отличием. Но с другой стороны, Степчик нигде не работал. Чем он жил, как - сложно понять. Послушать самого Степчика, так он чуть ли не бывший космонавт или уволенный под нажимом верхних сил важный начальник. Там ДЭЗа какого-нибудь или райсобеса. Но, несмотря на очевидное и постоянное вранье о своей былой значимости, у Степчика действительно частенько находились деньги на спиртное, ибо в спонтанное собрание донов Степчик приходил уже, как правило, "поддатый" и особо ничего не выпрашивал. Однако с собой никогда ничего не приносил. Стало быть, скудный, но постоянный источник доходов в виде какой-нибудь пенсии все же был. Низенький, сухой, вот так, зависнув между самым дном и крайним нищенством, и влачил свое ничем не примечательное существование наш спившийся герой.
      Как уже было сказано, Степчик много врал. И не просто врал, а бесстыдно сочинял невероятные истории, главным образом про себя самого. Особенно ужасно его несло подшофе. Маниакальное стремление высказаться про свое фантазийное существование, возможно, и влекло Малыша в сомнительное общество, где верхом членораздельности служил незамысловатый арго, разбавленный частыми междометиями. Хотя вот у Степчика происходил обратный процесс. Скованный в полутрезвом состоянии лингвистический аппарат парадоксальным образом оживал, лишь только первые капли алкоголя попадали на пожелтевший язык. Особенно всех нервировал невидимый постоянный персонаж Степчиковых рассказов, имя которого скрывалось за семью печатями по-детски раздутой секретности. Степчик обходился исключительно двумя обозначениями магического человека - "ну, тот, о котором я вам рассказывал" и "ОН". Именно услышав очередную байку про "того, о котором я вам рассказывал", утонувший в течении времени Босива и выдал обидное прозвище, так цепко зацепившееся за Степчика - Малыш.
      Одевался Степчик, как истинный бич. И глядя на серую кучу тихой компании, особенно в холодные мерзкие времена, когда единственным спасением являлся хороший драп или ватник, невозможно было отделить тень не совсем обездоленного Малыша от остального сборища старых, потерявших форму пальто стиля "а-ля БОМЖ", с которыми зеленое, выцветшее одеяние Малыша сливалось совершенно естественным образом. Уходящая осень диктует свою моду. Весь гардероб, аккуратно собранный за прошлое лето и даже более, в полном своем составе: рубашки, свитера, три-четыре шарфа - все, все, все наматывалось и приматывалось как можно плотнее и туже. Вот и Степчик, словно набитая тряпичная кукла, вываливал из собственного подъезда, чтобы через пару шагов превратиться в законченного дона, такого же нищего, без кровли и без денег - поношенного, грязноватого, прибитого и рваного. Вперед - сквозь мерзкую слякоть, минуя облезлые веники деревьев, проросшие ветвями в тяжелое, хмурое небо, туда, где за стенкой приемного пункта незаметно, словно тараканы, уединились хронически опухшие доны.
      Бомжей было трое - еще издали Степчик приметил, как за угол воровато зашли Кузя, Сосок (или Сашок?! Черт их разберет, шепелявых) и еще один, Степчику покуда неизвестный бич. В руках - авоськи, пакеты, стало быть, что-то уже есть. И у Степчика тоже уже что-то есть, но это что-то, к сожалению троицы донов, находится внутри Степчика, а не в карманах или за пазухой. Но, как уже было сказано, на "Малыша" никто особо и не надеялся, ровно так же, как и не боялся разделить свое.
      Наконец Степчик доковылял до угла приемки и привычно обнаружил сгорбленные спины не то что приятелей, а скорее слушателей, ибо рассказчики из них, особенно после употребления горючки, совсем никакие.
      - О, е... - Степчик безрадостно скривил рот в алчной улыбке. Сухое лицо застыло, подобно холодному воску; иссиня-желтое, с неприятной грубой щетиной, изрезанное мелкими, но заметными морщинами. С такой гримасой Малыш приготовился встретить всегда подозрительно-неопределенные взгляды отвлеченных от действа бичей.
      Доны медленно, даже тяжко, не распрямляя дугообразных спин, повернули головы в сторону говорящего. Один из них - длинноволосый, сальный, полуседой - поправил землянистыми пухлыми пальцами съехавшую набекрень шапку из неизвестного зверя и прохрипел сквозь обветренные малоподвижные губы:
      - А-ам...
      Степчик присмотрелся повнимательней - нет, вроде как еще в сознании:
      - Кузя, мля...
      Кузя отвернулся обратно. Двое остальных - Сосок и еще некто также потеряли к Степчику интерес. Малыш стер улыбку с лица, как будто озаботясь происходящим:
      - Чо там?! Эта... бьярышник?!
      Из-за сгорбленных спин прохрипело Кузино:
      - Не-ет... "Линел...т", - что-то нечеткое, но явно алкогольное, судя по напряжению в куче, названием долетело до ушей Степчика.
      Наконец Степчик разглядел, что все трое копошатся в одной тряпичной сумке. Вяло, неспешно, как лемуры, но довольно настойчиво и целеустремленно. "Чо за лине..?!" - подумалось Малышу, но скорее для проформы, ибо такие напитки радости Степчику не приносили. Да и вообще, ритуал вхождения в компанию был благополучно произведен, и Степчик, предвкушая приятное времяпрепровождение, уж было собрался занять мельком примеченное место на бесхозно лежащем блоке ЖБК.
      - А кто?! - неожиданно распрямился неизвестный Степчику бомж. В голосе явно прозвучали неприятные нотки вызова. Развернувшись к Степчику лицом, поразившим своей еще не стертой молодостью, но уже с печатью угрюмой тоски, неизвестный посмотрел сквозь Малыша удивительно пустым, недумающим взглядом.
      - Да Степчик это, - индифферентно заступился третий дон, еле слышно произнося слова: - Степчик не будет.
      - Ну да, я не буду, - чуть испуганно подтвердил Степчик. - Я там, как дела, там... ну и, там...
      Неизвестный, видимо, в усиление строгости, еще на некоторое время задержал свой остекленевший взор, затем отвернулся в сторону сумки. Сосок, заступившийся за Степчика, наконец обнаружил в недрах искомую бутылочку со спиртовым настоем и извлек добычу из прочего барахла.
      Степчик знал, что отвлекать донов от столь важного занятия ни в коем случае не следует. Тем более, что само действие много времени не займет. Спустя пять минут все трое уже сидели на земле, стремительно приходя в чувства алкогольной реальности. Степчик же, пригревшись и расслабившись, также поддался пьянящим эфирам, доставленным не так давно в собственный организм. Иначе говоря, подходило время "выпили, так давай поговорим...". И Степчик аккуратно начал:
      - Вот зима скоро... м-да...
      Кузя, Сосок и Неизвестный, доселе молча сидевшие как бы совсем не компанией, бесцельно зашевелились, каждый по-своему, и вновь замерли, уставившись на Степчика.
      
      * * *
      
      Темнело. Егор Филиппович, сложив в авоську две бутылки нехитрого пива, вышел из магазина. "Черт, - подумал Егор Филиппович. - Тут так никого и не найдешь..." - затем медленно, внимательно озираясь по сторонам, побрел в сторону дома. Беда Егора Филипповича заключалась в том, что не далее как вчера ему повесили новое задание на внештатную корреспондентскую шею, и теперь, более известный в газетных кругах как Фил Егоров, Егор Филиппович находился в весьма затруднительном положении. Шутка ли - написать две колонки о нелегких буднях городского бродяги, бомжа... В любом другом случае Фил Егоров, не задумываясь, накатал бы хоть с десяток страниц о чем угодно, чем, собственно, он и занимался в свободное от учебы время, запросто растрачивая свою юную фантазию в эпистолярном жанре. А вот нищенство, грязь и подобные мерзкие темы, столь далекие от романтического склада ума начинающего журналиста, выжигали внутри светлейшей головы большую черную дыру. Ну что нового, интересного можно написать про людей обездоленных, голодных, полностью деградировавших в своем безостановочном пьяном угаре?! Ну, шляются по помойкам, ночуют в подвалах и на чердаках, мрут от педикулеза и аденомы... ну, что еще?!
      А впрочем, нет... Внезапно Егор Филиппович поймал себя на мысли, что не это главное... Фил Егоров слишком много творил, не выходя из-за письменного стола. Да, вот это именно так. Где же романтика журналиста? То самое пресловутое расследование?! Не к этому ли он так настойчиво стремился все время своей недолгой писательской карьеры?! Конечно, так! И вот теперь, с двумя бутылками дешевого пива, Егор Филиппович вышел на охоту. Вышел, дабы усладить ненасытное Фила Егорова...
      Темнело. Внутри Егора Филипповича стало совсем неспокойно. До тех пор, пока авоська оставалась пустой, Егор, или скажем честно - Горя, как называла его мама, испытывал лишь притупленное чувство обязанности. И вот только сейчас, когда до исполнения задуманного оставалось сделать лишь шаг, сердце вдруг нервно забилось, загоняя колющие искорки адреналина в самые отдаленные капилляры молодого организма. Горя попробовал сглотнуть накопившуюся неуверенность. "Во всяком случае, пусть будет, как получится", - мысленно постарался обмануть тревожное сознание юный Егор Филиппович. И здесь ощущения дали трещину, разделив желание на две равные части. Одной своей стороной существо Егора Филипповича не желало ввязываться в скользкие авантюры. Наоборот - положившись на судьбу, а скорее, на отсутствие оной, просто донести купленное пиво до дома, где, пусть и с нехорошим осадком, но все же выпить в одно, так сказать, жало. Потом сесть и написать что-нибудь из головы. С другой стороны, Фила Егорова подтачивал страх, что как раз вся его затея обречена на провал, и сколько бы он ни ходил в поисках достойного экземпляра, его чаяньям не суждено будет сбыться. Никогда. Боязнь фатального невезения и страх перед самой авантюрой сцепились, повергнув обе половины Егора Филипповича в непреодолимый клинч. Горя медленно, внимательно озираясь по сторонам, побрел в сторону дома.
      Темнело. Осенью рано темнеет... Медленно, шатаясь из стороны в сторону, навстречу магазину двигалось неуверенное тело Коки, облаченное в дутую темно-синюю куртку, естественно, сильно заляпанную и вонючую. Откуда появилась эта куртка, Кока мучительно пытался вспомнить с самого утра... Шапка - его; черная, вязаная... ботинки, штаны - тоже... шарф пропал, пальто также... вот куртка... Проснулся Кока один. Стало быть, компании не было. Так откуда куртка, и где его пальто?! Кока остановился.
      "Вот он..." - вздрогнуло под ложечкой у Егора Филипповича.
      Кока посмотрел вокруг - никого... Деньги, деньги, деньги... куртка не его. Что ж там такого было вчера?! В паху зазудело...
      "Надо подойти", - попробовал убедить себя неуверенный журналист.
      Почесавшись, Кока сделал шаг вперед. Замутило. Ой, как замутило. Ну не принимает нутро пищи, ну никак не принимает, а голодно... И денег нету. Дойти до магазина, стрельнуть хоть рублей пятнадцать... Там, глядишь, и отпустит...
      "Что-то не пойму... пьяный совсем, похоже", - Егор Филиппович уже почти передумал.
      "...Крендель стоит, таращится... - Кока заметил высокую, тощую фигуру молодого человека с черными кудряшками на голове и интеллигентными очками на длинном прямом носу. - С авоськой, магазинный, может, и даст..." Кока сквозь немоготу заковылял навстречу замершему потенциальному пожертвователю нескольких рублей. Егор Филиппович нервно бряцнул бутылками. "Бутылки", - отозвалось в голове Коки. Достигнув молодого человека, Кока привычным жестом, коротко, можно даже сказать, интимно, протянул трясущуюся ладонь и, спонтанно пошевелив мясистыми пальцами, произнес:
      - Уважаемый, пять рублей не найдется?
      Взгляд Коки уперся в Горину грудь. Тот в свою очередь невольно отпрянул от чрезмерной близости и навязчивого амбре, затем отчаянно, через "не могу", предложил:
      - Найдется. Даже могу дать заработать. Тридцать рублей. Согласен?
      Кока выслушал непривычно длинную тираду... "Сказал, найдется, а сам стоит..." - удивился Кока. И только потом медленно, сквозь потухшее сознание, до него стал доходить смысл произнесенного... "Заработать..." Тем временем Егор Филиппович продолжал:
      - Я журналист. За ответ на несколько вопросов дам тридцать рублей. Или вот, - Горя звонко тряхнул авоськой, - могу пива.
      - Пиво и тридцать рублей, - удивительно быстро сообразил Кока.
      - Идет. Тогда давай присядем вот туда...
      
      Несколько минут спустя торжествующий Егор Филиппович сидел напротив захваченного живого Коки, хотя "живого" весьма условно. Все Кокино ноющее существо сейчас стремилось в ту авоську, к бряцающим бутылкам, так коварно использованным начинающим журналистом в качестве жидкой приманки, и Кока, долго не мешкая, перешел непосредственно к делу:
      - Давай пиво... Я попью...
      Егор Филиппович напрягся - учила мама: вперед спиртного не давать!
      - А давай потом.
      Кока ожидал подобного подвоха и, ничтоже сумняшеся, вынес банальный ультиматум:
      - Так не получится.
      Журналист заколебался. По молодости лет Егор Филиппович не понимал, что Кока не мог чисто физически, а не то что бы не хотел или вредничал. И целебный эликсир, способный привести в чувства и развязать язык необычного респондента, заключался в бутылке темного стекла, которая лежала в Гориной авоське. Кока продолжил объяснять однозначность ситуации:
      - Не смогу...
      - Ладно, - сломился Фил Егоров и, печально вздохнув, полез за пивом.
      Прошло еще минуты три. Коку отпустило. Откинувшись на спинку скамейки, Кока испустил пивной дух и заложил ногу за ногу.
      - Покурим?
      - Не курю, - нетерпеливо отрезал Егор Филиппович. - Так давайте все же приступим.
      - Ну, давай, - учтиво согласился похорошевший Кока.
      - Значит, первый вопрос, - Егор Филиппович собрался и, недолго покопавшись в своей светлой голове, извлек: - Как тебя зовут?
      - Говори "Кока", меня все так называют.
      - Ну... хорошо... Кока... а вот где ты обитаешь, с кем? У вас какая-то компания, вы как-то вместе живете-можете?
      - А тебе это зачем? - насторожился подозрительный бич.
      - Я - журналист. Пишу статью о вас. Говорил же!
      - Ну, это не надо спрашивать... А живем по-разному, - Кока приподнял бутылку на уровень глаз, чуть бултыхнул и прищурился, оценивая остаток. - Кто как. Я вот сейчас в разрухе.
      - Это что значит? - удивился Егор Филиппович.
      - Дома старые сносят. Пятиэтажки. Пока всех не выселят, дом не трогают. А выселяться не все спешат. Наверное, некуда или еще чего. Митингуют, бывает. Но мне все равно. Главное, дом стоит. Квартир пустых - выбирай, сколько хочешь. Главное, чтобы стекла целые были, и лучше с дверью. Мальчишки лазиют, все крушат. Будь им неладно. Жаль вот только отключают в доме все: и воду, и тепло... Целые стояки перекрывают. Только там, где еще живут, оставляют, бывает. Хотя и этих выкуривают как только можно. Но те стояки уже заняты, а где не занято, значит, жильцы бузливые, ментовку вызывают бичву гонять. Так что я в холодной сейчас ночую.
      - Один?
      - Нет, не один, - Кока закончил бутылку, вытряхнул пену и, машинально протерев стекло одутловатой рукой, спрятал себе в карман. - Давай еще!
      Егор Филиппович протянул авоську.
      - Вообще-то нас трое. Но по-разному бывает. Да еще соседи. Неплохо. Зимой, правда, холодно будет. Но хорошо, если совсем не снесут.
      - Как же спите в нетопленном? Считай, что на улице.
      - Да не, теплее. Если совсем там... скажем, горючего нет, то и костерок развести можно. Правда, опять же запалить могут. Доброхотов-то, их вон сколько... когда не надо.
      - Ну а чем живете? Поесть, одежду, еще там что-нибудь...
      - Так город ведь, еда есть. Мусорка. Зимой опять-таки хуже. Да и в жару не очень. Сильно тухнет. Только вот горючки никто не выбрасывает, горючку покупать приходится. А деньги - кто попрошайничает, кто подрабатывает. Сейчас вот хуже с этим, а зимой наоборот получше. Там снег убрать, если намело сильно так... Иногда получается у магазинных - разгрузить что или мусор потаскать. Но много не дают. Работа тяжелая... Еще бутылки собираешь, или банки... Тут попроще... Деньги есть - пошел купил ќчо нить или в аптеку, или в магазин. В аптеке не всегда бывает. А в магазине дорого получается. Только пива если, или чекушку.
      - А одежду купить?
      - А одежда - все там же, на мусорке. Ты знаешь, сколько выбрасывают?! Е-е-е-е... Вот пальто нашел недавно, хорошее такое пальто. Пуговицы не хватало! Ну, прям новое! И вот... Черт... - Кока о чем-то задумался. - Куда дел?! Чо он?!
      - Что он?
      - Да пальто это...
      Егор Филиппович запутался в репликах Коки. Ну да ладно. По большому счету, журналист нового ничего не услышал. Теперь предстояло перейти к более тонким вопросам.
      - А женщины?
      - Что женщины? - Кока удивленно склонил голову набок. - А! Ты это... в смысле... там бабы и все такое... Ну, это да. Это есть. Что ж мы, не люди что ли? Но их мало... Да и за так не всякая даст. Те, которые посноровистее, даже зарабатывают собой. Ну, эти - интим-услуги.
      - Господи, да кто ж на них...
      - А что?! Думаешь, нет?! За милую душу!
      Фил Егоров на мгновение представил синекастое грязное тело с кукольно натянутым пухлым лицом. Голое. Розовые мясистые пальцы, треснутая кожа на желто-серых пятках, сломанные ногти. Клочковатые сальные волосы. И запах... Горя невольно зажмурился и брезгливо отвернул голову. Подавив секундное омерзение, журналист снова обратился к бомжу.
      - Слушай, ну, там болезни ведь какие-то... это же смертельно, как я себе представляю.
      - Да-а-а, - обреченно закивал Кока и уж совсем удивительно добавил: - Болезни косят наши ряды. Вот у меня, посмотри, - Кока вдруг оживился и полез куда-то внутрь своей одежды. - Вот тут вот... Ты, случаем, не врач?
      - Я журналист.
      - А-а-а, - разочаровался Кока. - Ты мне, кстати, денег должен.
      - Потом, - твердо парировал Егор Филиппович. Полторы бутылки пива заметно изменили Гориного знакомого. Егор Филиппович подозрительно посмотрел на своего собеседника, отмечая нарастающую наглость последнего, и вздернул слегка подбородок. "Без панибратства!"
      - Ну, дык... - казалось, Кока обиделся. Но возражать не стал. Вдруг вспомнив про недопитое пиво, Кока сделал несколько жадных глотков.
      "Черт. Сейчас напьется. Ему много не надо", - забеспокоился Егор Филиппович.
      - Так что же болезни?
      - Ну, как тебе сказать, - Кока вытер рукавом обветренные губы. - Поутру так все болит... Выпьешь горючки - так и отпустит... А вот травится народ часто. Да. Хочешь, историю расскажу?
      - Что за история?
      - Ну, история... ее все знают. Значит, не помню где, - неожиданно увлекся Горин бомж, - но бичевал один бродяга. И вот, ќгде то он там где... видит: трое бомжей там... короче... бьют бабу... ну, тоже бичва. Заступился что-то за нее, подрался... отбил как будто. Ну вот, короче, они там познакомились, и как будто там любовь у них. Ну, и все дела. Живут уже вместе, ну, может, в той же разрухе. Ну любовь там, понимаешь?! Вот... - Кока прервался на пиво. - Ты пойми... бедолага, ведь он тоже человек. И ничего человеческое ему не чуждо. (Егор Филиппович невольно вздрогнул от внезапно промелькнувшей Кокиной литературности.) Он, может, свободный, но полюбить-то... Я все к чему - любовь там сильная была. Понимаешь?! И вот представь - она заболела. Может, кашель... или тяжесть... Ну, лежит человек, болеет. И вот этот бродяга достает горючку для нее. Причем хорошую, чистую. Спирт. От болезни должно помочь. И вот они выпивают, ну, ей больше, себе меньше - он не болеет, ОНА болеет... - здесь Кока как бы сделал ударение. - И как это - проходит время, и у нее глаза, ну... глаза того... не видят. Все, короче, слепнет... И мужик ее тоже, но на один глаз. А она полностью. Прикинь. Спирт-то был не тот. Его нужно было мочой разбавлять, тогда, говорят, ничего, не зацепит.
      - Метиловый, - догадался Егор Филиппович.
      - Ну да, я о чем и говорю. Ну, вот такая беда. Лежит она, слепая... Он все-таки хоть одним глазом, но видит. Там, поесть приносит, ухаживает. Не бросает. И вот возвращается он однажды, смотрит, а она еле живая, и вся разбитая такая... Значит, что случилось. Те трое, ну, которые ее тогда, помнишь, били, случайно наткнулись на нее - ну, тут оно понятно - зашли, смотрят - лежит. Ну, и в отместку что ли, изнасиловали всю, побили. Втроем. А что она - слепая... да и слабая совсем. Лежит... - Кока печально допил остатки пива, после в точности повторил операцию, что и с первой бутылкой, затем продолжил: - Ну, ты представь себе мужика... Помутилось у него в голове. Бросился искать - и нашел. А те трое упились до отключки и валяются на другом этаже. Вот он их и порезал всех. Насмерть. Потом вернулся к ней... Обнял так... Ну, согреть чтобы. Пожалеть... Так и лежали... Он согреть ее пытался, понимаешь... Долго так лежали... Несколько дней. Умерла она, понимаешь?! А он ее согреть пытался. Там другие ему говорят - "уходить нужно, там трупы, повяжут, ну что ей... умерла". А он молчит. Так на следующий день смотрят - и он тоже. Все. Так и умер, обнимая. Понимаешь... не смог согреть. Вот я и говорю, - Кока на мгновение задумался, - мочой нужно было разбавлять, мочой!
      - Ясно... - согласился Егор Филиппович. - Ну ведь должен быть какой-то выход. Что это, наказание, за что такая мука?
      - Да какой наказание... Ты чо, думаешь, на паперти стоять с протянутой рукой - наказание?! Бродяга - он другой человек. Ты, может, тоже в душе бродяга, а? А может, ты попрошайка? Или блядь? Пойми, у каждого свое. И то, что ты мной брезгуешь - еще ни о чем не говорит. Я, может, раньше тоже брезговал. А сейчас мне неважно.
      - А что тебе важно?
      - Я свободен. Понимаешь? Я никому ничем не обязан. И цепляться мне не за что.
      - Но ведь не по воле своей...
      - А это судьба. А от судьбы не уйдешь. У каждого бродяги есть мечта - выбраться из этой говенной кучи. Рассказывают, как ќќќкто то где-то нашел деньги и стал нормальным человеком... Или бабу поднял богатый, взял к себе, и теперь она живет, у нее дом. А по мне - врут! Это еще одно из жизни бомжа. Пожалеть себя. Главное - свобода. Все остальное - так и не надо. Врут! И не слушай никого! Все они - бывшие, и деньги, и машина, и дача... И вдруг вот так вот... Врут! Их удел - свобода. А то, что врут, так это от жалости. А без жалости к себе никак нельзя. Не подадут!
      - Тебе сколько лет?
      - Тридцать три.
      - И давно бомжуешь?
      - Давно. Как мать умерла... Тогда квартиру и потерял.
      - А сам откуда?
      - С Самары.
      - А как в Москве оказался?
      - Здесь жизнь сытнее. Перебрался.
      - Ну а как квартира пропала?
      - Да обманули. Хотел обмен сделать, деньги нужны были. Пока мать жива была, не давала. А как умерла - так и подал на обмен с доплатой. Денег дали, а квартира оказалась фуфло... Помотался, деньги кончились. Хватило вот на Москву только. Ну а здесь уже все...
      - Пил?
      - В смысле?
      - Ну, я понимаю, все это от пьянства. Ты говоришь "свобода", а по мне, так ты просто богодул. Ты все деньги на алкоголь изводишь.
      - Кто богодул?
      - Да ты! Ты же не просыхаешь. Тебе тридцать три, а на вид меньше полтинника не дашь. Тебе алкоголь глаза мутит. Причем это - постоянное твое состояние. Ты, по большому счету, жизнь свою пропил. И квартиру пропил. Вот дай тебе сейчас тысячу рублей - ты тут же и упьешься до смерти. Не ботинки или жратвы купить - а до смерти, понимаешь, до смерти!!!
      - Мудак ты, журналист, - нежданно-негаданно оскорбился Кока и вдруг плюнул Егору Филипповичу прямо в его интеллигентные очки. От неожиданности Егор Филиппович зажмурился... Кока вытер скрюченным пальцем с губ остатки соплей и отвернулся.
      - Под-д-д-д-о-о-н-ок!!! - заверещал униженный Горя и уже хотел было ударить коварного Коку, но, представив всю мерзость прикосновения, вовремя остановился. Далее Егор Филиппович вскочил, сдернул оплеванные очки, в нерешительности помахал ими ќтуда сюда, затем все же, еще раз отряхнув, брезгливо сунул в карман:
       - Подонок! Подонок!!!
      Кока не шевелился. Казалось, вмажь ему со всего размаху, все равно будет сидеть столь же смиренно, ничего не ожидая и не сопротивляясь. Поведение бомжа напомнило Горе оцепенение жертвы, надежно и беспощадно схваченной голодным хищником. Когда-то он читал - в последние секунды добыча, еще живая, но уже необратимо поверженная, в своем заключительном моменте жизни вдруг перестает бороться. Затихает, словно отдавая себя на волю победителя. И в этом вроде бы есть незамысловатая хитрость - хищник теряет бдительность, давая призрачный шанс на освобождение. Но Егор Филиппович догадывался, что это не так. Нет, жертва знает, чувствует скорый конец. И то невольное замирание - завороженность перед лицом смерти - это и есть последнее, что испытывает каждый, отсчитывающий прощальные удары своего сердца. Егор Филиппович еще раз посмотрел на печального Коку. "Какие стеклянные глаза", - отметил журналист. К чувству омерзения незаметно добавилась жалость. Горя еще хотел что-то добавить, возможно, более резкое, чем визгливое "подонок", но смиренность Коки действительно странным образом подействовала на негодующего журналиста, и он не нашел ничего другого, кроме как сделать шаг назад, развернуться и сердито поспешить к себе домой.
      Кока не шевелился... "Убрался, упырь". Дождавшись, пока журналист полностью скроется из поля зрения, Кока встал со скамейки и, с трудом удерживая равновесие, побрел к приемному пункту. Писательская падла все же зажилила тридцатник, при этом мерзко обругав неизвестным Коке словом "богодул". Кока похлопал себя по карманам. Бутылки. Две. Решив переложить стеклотару из мелких карманов в оставшийся от журналиста пакет, Кока остановился и медленно полез за трофеем. Добравшись до дна кармана, Кока неожиданно нащупал плоский округлый предмет, почему-то ранее им не замеченный. "О как..." - удивился Кока и извлек найденное на свет. Предмет оказался пластмассовой пудреницей, далеко не новой и порядком обшарпанной, впрочем, израсходованной не до конца. И с целым зеркальцем внутри. Зачем и когда он взял на первый взгляд ненужную для мужчины вещь, Кока так и не смог вспомнить. Впрочем, что там пудреница... Сама куртка - вот вопрос! Чертыхнувшись, Кока небрежно бросил пудреницу на землю и заковылял дальше.
      
      - Кока! - окликнули сзади женским голосом.
      Кока остановился, подождал, затем медленно повернулся. "Е-мое... мое пальто!" Пальто махнуло рукой и замерло, вероятно, ожидая ответной реакции. Кока попытался разобрать, кто это находится внутри его удачной находки, которую он странным образом уже успел потерять сегодня ночью. Сквозь наступающие сумерки и густеющий пивной эфир нечетко проявилось лицо... Как будто знакомое, но не очень... "Пальто" настойчиво теребило что-то в голове, и Кока, уже не отрывая глаз от капризной находки, нетвердо зашагал навстречу.
      Женщина улыбалась. Чему и зачем - Кока догадаться не мог. Смутное ощущение, что где-то он ее уже видел, тревожило непонятными переживаниями. Впрочем, додумать, напрячь свою память и вспомнить Коке мешало хищное собственническое эго, призывающее разобраться, отчего эта довольная шмара таскается в его "пальте". Доковыляв до женщины, Кока остановился, наклонил голову к левому плечу, мелко затряс ею, очевидно, с упреком, и, подбоченившись, недобро вопросил:
      - А чего это ты в моем пальте?
      - Ты чо? - женщина не перестала улыбаться, а даже наоборот, развеселилась сильнее. - Забыл?
      - Не забыл... Это мое пальто, - Кока потянул руку к женщине, словно пытаясь ухватить ее за рукав.
      - Да щ-щ-щ-а-з-з-з!! - женщина возмутительно отдернулась. - Ты сам мне его отдал!
      - Когда я тебе отдал?!!! - рассердился Кока и, изловчившись, все же схватил пальто за рукав и принялся тащить на себя.
      - Ты чо! Козел! - женщина перестала улыбаться. - Вчера отдал, забыл что ли?
      - За что отдал?? А? - Кока не отставал.
      - Да за ТО!!! - плюнула словами бомжиха в лицо забывчивому кавалеру. - Ты чо, забыл, да?!!!
      Кока остановился. Женщина дернула рукой, освобождаясь от настырного мужчины.
      - Чо, не помнишь ничего что ли? - изумленно подняв брови, смягчилась уж вроде как Кокина подруга.
      - А... - не нашелся что ответить тот.
      И да, действительно, в памяти смутно стало вырисовываться ее лицо... Причем переживания, возникающие при этом, игриво защекотали нутро Кокиной груди, отдаваясь звенящей теплой пустотой в районе пупка. Кока непроизвольно поскреб внизу. Вчера... Ну да, вчера он видел ее... Кто-то был еще... Память упрямо молчала, превратившись в тяжеленный гладкий шар, отбивающий все попытки Кокиного сознания. Все же с подозрением Кока осмотрел некогда ему принадлежащее пальто. Потом свою куртку.
      - Пудреницу отдай, - напомнила о себе бывшая незнакомка.
      Кока было полез в карман, но тут же остановился.
      - А нету, - мысленно разведя руками, парировал Кока.
      - Что значит нету? Это моя куртка - в кармане лежала. Потерял, что ли? - возмутилась женщина.
      - Нет, - решил не сдаваться бывший кавалер.
      - Куда дел? - женщина рассерженно толкнула сникшего Коку. - Выкинул что ли?
      - Нет, - упорствовал тот.
      - Поищи по карманам! Или дай, я сама посмотрю!
      Кока покорно поднял руки. Женщина дважды облазила карманы, но, кроме бутылок, ничего там не обнаружила.
      - Потерял... - с упреком и обидой констатировала вчерашняя Кокина любовь, - бутылки заберу за это.
      - Мое! - забасил Кока, дернувшись всем телом и отступив назад.
      Женщина печально опустила глаза. "Мало того, что пальто забрала, теперь и бутылки отдай", - сердито забурчало в Кокиной голове. Затем, победительно смягчившись, намекнуло: - "Баба..."
      - Куда идешь? - Кока перевел разговор на другую тему.
      Женщина ничего не ответила. Будто и действительно вспомнив про какие-то свои дела, Кокина нечаянная знакомая, нарочито беспардонно толкнув Коку плечом, сделала шаг в сторону приемки. Кока отшатнулся, едва сохранив равновесие, пропустил вперед, развернулся и, словно привязанный, побрел следом за ней.
      
      * * *
      
      - Зима скоро, да... - повторил Степчик молчаливым собеседникам.
      Что поделать... Алкоголь разморил печальных знакомцев, а Степчику... Степчику ах как хотелось поговорить. "Зима скоро..." - чем не тема для делового разговора. Ну вот Кузя, ну он-то что молчит? Или вот этот - новый. Степчик с надеждой посмотрел на незнакомца. Тот состроил безразличность на и без того унылом лице, сплюнул и равнодушно отвернулся.
      - Так вот я говорю, - продолжил Степчик. - Лето жаркое было, позднее еще к этому... Холода придут серьезные...
      Сосок, не обращая внимания на Степчика, неаккуратно ткнул сидящего неподалеку Кузю в бок и спросил:
      - Ты это... на работу пойдешь? Косой о тебе спрашивал...
      Здесь следует пояснить - "работой" в обществе донов (во всяком случае, в этом) называлось организованное попрошайничество, причем попрошайничество именно в местах хлебных. Жестко регламентированное, с выделением квот и обязательной долей отнюдь не бедствующего начальника. "Работа", по сути своей, являлась антиподом привычного образа жизни настоящего бомжа и оттого принималась только в случае крайней нужды. Да и, как известно, вход в любую мафию рупь, а вот выход - два. Раз связавшись с Косым, бомж попадал в весьма неприятную кабалу, невольно обязавшись перед своим недобрым начальником постоянством вытянутой руки, причем в навязанном месте и строго оговоренном времени. А вот за невыполнение жестких требований можно было поплатиться не только здоровьем, но и жизнью. Много ли нужно и так давно нездоровому бомжу?! Отбить почки или выбить последние три зуба... Но с другой стороны, вялый ручеек денег, пусть слабый, но вполне достаточный для гарантированной пайки такой необходимой горючки. Впрочем, свобода... свобода пить и быть там, куда занесла судьба, просыпаться ничем и никому не обязанным, оставаться настоящим бродягой, бомжом. Здесь каждый бичующий решает для себя.
      - Да ну его нах... - Кузя недовольно замахал руками, - куда работать... Он куда ставит? В переход?
      - Не, - сморщился Сосок, - у ларька...
      - Да и ты чо?! Холодно уже... Не, ну его нах!
      На этом разговор закончился. Степчику никак было нельзя рассуждать на темы, прямо его не касаемые. И в самом деле, одно дело "зима", а другое - говорить о том, что Степчик видел лишь издали. Степчик и не скрывал, что не было в его жизни случая, когда бы он протягивал руку или добывал полусъедобные объедки из вонючего, грязного мусорного бака. И вот тут на помощь приходил проверенный прием - откуда ни возьмись, возникал тот самый неведомый приятель, никому не знакомый, словно тень отца Гамлета, почему-то избравшая своим вечным проводником откровений именно несуразного странного Степчика.
      - А этот мой, ну, знакомый-то, рассказывал тоже, - аккуратно начал Степчик, - там было дело... Трудились они в артели, песок мыли золотой. Но хищниками. Короче, чернодобытчики. Ой... там такая труба...
      Степчик мельком по очереди посмотрел на каждого из бродяг. Те как сидели, так и продолжали сидеть - неподвижно, без эмоций и, казалось, без каких-либо мыслей. Удостоверившись, что аудитория не возражает, Степчик продолжил:
      - Зимы холодные, не то, что тут. А там раз впрягся - то все, так просто не уйдешь. А если уйдешь, то недалеко - тайга... ты ќче е е...
      Сосок не выдержал первым:
      - Степчик, дурак! Кто ж зимой золото моет?! Ты думай, когда пули-то отливаешь...
      - Да я тебе говорю! Это ж не я придумал! Как рассказывали, так и...
      - Да кто рассказывал?!
      - Да этот, мой знакомый! - искренне возмутился Степчик.
      - О, бля, - внезапно прервал дискуссию Кузя, - идут...
      Все разом повернули головы. Из вечернего сумрака, характерно не торопясь, выплыли две фигуры: первая - в толстом пальто, с непокрытой головой, по всей видимости, женского пола; вторая же - более медленная, неустойчивая, явно мужского.
      - Машка и Кока, - рассмотрел Сосок.
      - Ну... - подтвердил Кузя.
      Через минуту молчания компания бродяг пополнилась. Вновь прибывшие невесело оглядели собрание, впрочем, говорить про Коку, что он что-то там мог оглядеть, было бы неправильно. Кока, окончательно разбитый двумя бутылками пива, находился в полной прострации. Автоматически остановленный спиной своей новой-старой знакомой, Кока так и не осилил поднять глаз. Машка же, как авангард новой группы, оценила обстановку и резюмировала:
      - О, какие все лица!
      Степчик, видевший до этого Машку не один раз (впрочем, нельзя сказать, что он был с ней по-доброму знаком), кисло улыбнулся, но скорее не для Машки, а выражая тем самым общее настроение присутствовавших здесь бомжей. Машка кивнула Кузе:
      - Ну чо там? Есть чо даме угостить?
      Кузя опасливо посмотрел на коматозного состояния Коку. Верно расценив опасения, Машка поспешила добавить:
      - Да ты чо, этот все... - Машка повела плечом, о которое, как оказалось, опирался Кока. Кока качнулся и, подкосившись, спиралью опал на землю.
      - Ну, давай, - разрешил Кузя.
      Незнакомец, доселе тихо наблюдавший за прибытием кочующей пары, живо зашевелился, раскрыл авоську, стоявшую у его ног, и проворно вытащил непочатую, аптечного вида бутылочку. Лицо Машки исказилось суетливым напряжением, губы сомкнулись в нервную линию, придав чертам неприятную сосредоточенность. Сдержанно-жадно протянув трясущуюся руку, Машка сделала шаг.
      Степчик, равнодушно наблюдая молчаливую сцену угощения дамы, нечаянно рассердился на гостью - виновницу бесцеремонного обрыва его новой истории. Еще бы, теперь вновь искать, за что зацепиться. Да и что там говорить, очевидно, все внимание теперь приковано к возникшей женщине, практически трезвой и довольно симпатичной. Впрочем, Степчик подобного рода переживаний уже давно не испытывал. Скорее наоборот, женщины будили в нем нездоровое отталкивающее чувство, пронизанное пренебрежением и мужским высокомерием. А пожалуй, что и ревностью относительно своих более влюбчивых знакомых. Вот именно как сейчас - его присутствие вновь нивелировалось этой невесть откуда взявшейся бомжихой. Ну и пусть... Степчик дождался, пока Машка примет статичное состояние, и вновь потянул внимание на себя:
      - Чо это у тебя Кока совсем никакой?
      - Да я откуда знаю, - широко раскрыв глаза, Машка жеманно повела бровью и распустила пухлые губы, - набрался уже где-то.
      Признаться, Машка уже давно подхватила бациллу женского интереса к Степчику, но болезнь, призванная называться любовью, все еще подавлялась иммунитетом тайных сомнений и неустойчивых переживаний. Пожалуй, Степчик был единственным представителем мужского пола (если говорить о трезвом состоянии остальных), который оставался совершенно холоден по отношению к Машке и не видел в ней ничего привлекательного. Добавить к этому загадочность, некоторую потусторонность Степчика... Конечно, Степчик был не как все. Он не рылся в мусорке, не пил из горла, не стонал по ночам, не приставал к прохожим с протянутой рукой. Нет, однозначно Степчик был совсем другим. А еще у Степчика была СОБСТВЕННАЯ КВАРТИРА. Нет-нет, обвинять в меркантильности нищую женщину ни в коем случае нельзя. Хотя уж сколько раз, по обыкновенной пьяни, ее подкалывали, дескать, такая "Машка", и никак не соберешься подбить твердый клин под этого полубомжа. И Машка смеялась... Смеялась, с остатками женского лукавства кокетливо поправляя несуществующую прическу - "ну да, а я ведь еще ничего!" Только-то и ничего... Ничего не было, ничего нет, и ничего предвидеться не может.
      - Вот ведь, - пренебрежительно фыркнул Степчик, не замечая пристальных глаз. - А я тут про прииски рассказывал.
      - И что? - будто даже с интересом спросила Машка.
      - Ну, то, что холода, - Степчик поспешно ухватился за беседу. - Мой приятель, ну, этот, о котором я рассказывал, в артели работал. Чернодобытчиком. Но это давно было.
      - В какой такой артели? - сидя на бревне, Машка вытянула ноги и прогладила их сквозь толстые мешковатые рейтузы.
      - Какой... старательной! - пренебрежительно гаркнул Степчик, затем, немного помолчав, дабы погасить нервозный пыл, продолжил более спокойно. - У них там все строго! Вдоль речки бараки. С утра оделся, взял инструмент, и вперед.
      - Ну, вот я тебе и говорю, - включился Сосок. - Какая, на хрен, речка зимой?? Кузя, ну ты скажи ему!
      - Ну-й, е-е-е, - загудел Степчик. - ОН рассказывал. А ОН врать не будет! Ну, прорубь, стало быть, рубили, полынью. И мыли там... А может, поди, они вообще дома мыли. Навалят и в тепле перемывают.
      Такой аргумент несколько смутил Степчикового оппонента. Не сказать, что совсем пьяный Сосок быстро утомился от дискуссии и предпочел более не напрягать закостенелый мозг. Равнодушно сплюнув, Сосок ограничился неопределенным: "Э..."
      - Э, - передразнил Степчик. - А знаешь, какое это золото?! Вот оно всем кажется - "у-у-у, мля, ЗОЛОТО!", а вот когда килограммами из реки этой вонючей его достаешь - оно уже не золото... оно уже просто металл. Тяжелый, рабочий металл. И ты на него уже смотришь как вот на все остальное. Вот как ты на бутылку в мусорке смотришь, вот так и на золото. Пошел - сдал, работай дальше. И в этом смысл. Не сотвори кумира! Это еще в Библии написано. И ты понимаешь - не золото это... а металл.
      - Ну и чо, - вдруг развеселилась Машка, - много твой этот привез? Может, мне на колечко даст, а?
      - Е-п-р-с-т, - разочарованно всплеснул руками Степчик, - я, еть, говорю - нах тебе это золото! Ты что, его жрать, что ли, будешь? Тебе бы только на зубы впрок пошло. Да только золота столько не напасешься!
      Машка оскорбилась непонятно зачем возникшему сарказму, но вида не подала. Степчик победоносно осмотрел всех скучающих бомжей:
      - Золото ей подавай. У них там в артели...
      - Степчик, ну скажи ты честно, ну нету никакого знакомого! - резко оборвала Машка с выражением, подобным тому, как обращаются к малому ребенку. - Ну, то он у тебя в артели, то с зоны, то с монастыря...
      - Да еб те! - возмутился Степчик. - Зачем я те врать буду?!!
      - Да ну я-то знаю?! Ну, где он, твой ЭТОТ?
      - Да щаз... - еще более ядовито парировал Степчик. - Прибежит к тебе! Он... - и тут Степчик осекся. На языке давно болталось, что, дескать, не ровня он тебе, и с такой неумытой шушерой водиться ему западло. Но вовремя сообразив, что такими словами можно заработать по шее от всей бичующей компании, Степчик несколько переиначил:
      - Он - деловой человек. В гости вот зайдет, выпьет со мной... посидим, поговорим... И из того, что ваше величество никогда не имело чести его наблюдать - увы, ничего не следует.
      - Ну так, может, ты меня с ним познакомишь?
      - Тебя? Да на кой ты ему?
      - Да ну вот и врешь! Чего не познакомить-то? Чай, не прокаженная.
      - Да ну, - и тут Степчик заметил, что индифферентные до этого бомжи заметно оживились, натянув презрительные улыбки на и без того противные рожи. Ах, как подло Машка подвела бедного Степчика под монастырь.
      - Что ну? Познакомь! - с нарастающим упорством настаивала женщина, почуяв, что попала в самую точку.
      - И познакомлю! - все-таки сорвался Степчик.
      - Когда? - ехидно спросила Машка. - Тридцать первого февраля?
      - Да хоть сейчас! Пошли! - Степчик вызывающе оглядел всех присутствующих. - А?!
      - Ну, пойдем, - Машка пожала плечами.
      - Пойдем, пойдем, - Степчик вскочил со своего места и нервно протянул к Машке руку.
      
      * * *
      
      Егор Филиппович рассерженно хлопнул дверью. Все же предчувствие его не обмануло - вляпался. Ух, как вляпался. Сжигаемый ненавистью и отвращением, Егор Филиппович, не снимая ботинок, устремился прямиком в ванную комнату. Брезгливо пошарив в правом кармане, журналист не глядя извлек двумя пальцами оплеванные Кокой очки и с омерзением бросил их в раковину. Трясущейся рукой пустил воду и торопливо умыл ладони, затем лицо, затем еще два раза, но уже с мылом. Только после этого очередь дошла и до очков. Тщательнейшим образом прополоскав последние, Егор Филиппович несколько секунд покрутил очки в руках, но надеть их так и не решился. Бросил.
      Что-то нужно было предпринять. Егор Филиппович опустился на край ванны. Так явно оставалось мерзкое, оплеванное внутри молодого человека, не пожелавшего отомстить здесь и сразу. Ведь поднялась непроизвольно рука, замахнулась в карающем ударе - вот только непонятно что - то ли привитая с детства интеллигентность, то ли банальное отвращение к грязи и инфекции - остановило мстительный порыв. Немного подумав над этим, Егор Филиппович решительно заметил себе, что все-таки интеллигентность. Безусловно, да. Инфекция. Горя вскочил, сбросил с себя все белье и залез в ванну. Душ.
      
      "Ну, в общем-то, издержки производства", - сидя в ванне под горячими струями воды, согласился Егор Филиппович. Здесь, под успокаивающим журчанием, напряжение постепенно рассеялось и вместе с ненавистными бациллами ушло через стояк в ту же самую "помойку" - обитель всех потерявших человеческое обличие существ. Как будто очистившись, Горя вдруг вспомнил, что впереди еще непочатый край работы, и, несмотря на гадкое происшествие, ему следует набраться сил и все-таки состряпать уже надоевшую статью про чертовых бомжей. Чертовых, грязных, вонючих и мерзких! Закончив с душем, Фил Егоров не спеша подался на кухню, где заварил себе пол-литра кофе. Все, пора. Журналист обреченно проследовал в свою комнату. Стол, компьютер, статья, бомжи. "Нет, все же нужно было двинуть в его пропитой барабан..."
      "Их можно встретить повсюду. В любых городах - больших и маленьких, богатых и не очень. Страшные, вызывающие всеобщее омерзение, отталкивающие от себя - они пришли будто внезапно, разом ворвавшись в наш новый быт. Являясь по сути своей падальщиками, они заняли твердое место в не так давно возникшем социуме. Так кто же они на самом деле, какими путями и способами, донельзя размножившись, пришли сюда, в новую Россию?! Какая сила выпустила их из подземелья и толкнула в нормальное чистое общество?! Я говорю о БОМЖах...", - Фил Егоров перечитал написанное: "Ничего... сначала как будто о крысах написано, действительно мерзко получилось". Затем продолжил.
      "Ответить на эти вопросы нельзя, не опустившись в слой, самый низкий из всех, какие только можно себе представить. Взяв две бутылки дешевого пива, я приготовился к полному погружению. Посмотрим, что же происходит на самом деле там, куда простому обывателю вход заказан. Впрочем, заказан ли?!
      Мой первый знакомый - Кока. Я нашел его сидящим в сквере возле метро. Грязный, опухший от беспробудного пьянства, с землянистого цвета кожей на лице и руках. Я подошел в надежде разговорить этого яркого представителя всех скитающихся. Сквозь спутанные сальные космы на меня взглянул человек, отрешенный от реальности, без единой мысли в глазах - он словно замерз в своей старческой позе.
      - Тебя как зовут, бродяга?
      - А тебе-то что? - весьма недружелюбно прозвучало в ответ.
      - Пива хочешь?
      После этой моей фразы разговор вошел в более продуктивное русло.
      - Кокой зовут.
      - А как давно ты скитаешься?
      - Лет пять уже...
      - А давно в Москве?
      - Да вот как приехал, так и началось.
      - А кем был до этого?
      - Работал в одном НИИ. В Дубне.
      - И чем занимался?
      - Да вобще-то нельзя об этом говорить, да мне уже все равно. Нейросети. Знакомое название?
      - Что-то слышал...
      - У нас был проект большой, связанный с распознаванием. Ну, там методика универсальная, применять можно к разным вещам. Скажем, распознавать образы, звуки и так далее.
      - Так как же???
      - А что как же?.. Институт не финансировали несколько лет. Выживал каждый, как мог. Это несмотря на то, что многое делали для военки. От такой жизни - все впроголодь да впроголодь - и жена ушла. Квартиру ей отдал. А сам хотел комнату взять - да обманули. В общем, остался, можно сказать, на улице. Из родных - никого. Жизнь, она ведь такая - пока не тужишь, вроде бы и времени нет общаться с кем-то из близких... А как прижмет... вот и получается, что только по беде тебе кто-то и нужен. Ну, ладно если там брат или сестра. А если таких нет - то считай, что один остался. Тут в общем-то и начало конца - вроде как и пить начал, и с работы ушел... Потом уже в Москву перебрался - здесь люди побогаче... Как-то попроще... в смысле...
      - Бродяжничать.
      - Ну да. Оно самое.
      Я еще раз внимательно взглянул на БОМЖа. Никогда. Ни за что. Никоим образом я бы не подумал, что передо мной сидит человек с высшим образованием, бывший ученый, а ныне - а ныне обыкновенный отброс общества. Шлак. В это невозможно поверить. Я осторожно попросил его рассказать подробнее, чтобы убедиться в правдивости его рассказа. И здесь произошло самое удивительное, совершенно поразительное открытие. Поразительное именно ќиз за своей несуразности и возникшего негодования - немного покопавшись в многочисленных своих одеждах, Кока извлек потрепанную брошюру "Применение транспьютеров в многослойных нейросетях". Автор - Арефьев Николай Николаевич. "Это я", - указав на фамилию, пояснил Кока. Ужас! В голове сразу промелькнула кошмарная фантазия - а может, через несколько лет я точно так же, в силу обстоятельств, от меня не зависящих, буду сидеть на ќкакой нибудь скамейке, рассматривая когда-то давно вышедшие статьи, где автором был еще тогда простой человек - Фил Егоров, а ныне...
      - И что теперь?
      - Что теперь - мусорка, бутылки... коллектор теплосети".
      Фу-в, самое сложное сделано. Поразив предполагаемого читателя в самое сердце, Егор Филиппович оставил подробности Кокиного существования на конец повествования. Так сказать, для острастки. Оставалось лишь просто перенести Кокины немногочисленные откровения на бумагу. Большого труда это не требовало. Размяв тонкие писательские пальцы, Фил Егоров продолжил: "Болезни... Хочешь, историю расскажу?"
      
      * * *
      
      Не сказать, что Степчик испытывал чувства, подобающие настоящему мачо, уводя за собой Машку, пусть и с изрядным бланшем на натянуто-опухшем лице, но все-таки женщину. Наоборот, внутри свербели непонятные переживания, по-пьяному вздорные и резкие. "Видите ли, она не верит..." "Идет проверять его слова..." Ни тени мысли о том, что, может, Машке просто холодно одной, и среди голодных, замерших, потерявших мужское обличие людей ей, все-таки женщине, понадобился смешной до наивности предлог уйти с ним, ею избранным, туда, где на несколько часов возможно окунуться в нормальный мир, где есть он и она, где есть дом, тепло, кухня, окно, за которым останется нищая жизнь и весь этот сброд - бесчувственный, мрачный, грязный и злой. Еще не далее как вчера ее делили на сыром полосатом матрасе, опять пьяную, пахнущую фальшивым портвейном, но все-таки женщину... Ее желали, за нее дрались, ревновали, били... Наверное, если бы не вино... Но банкет начинался именно так - бутылки, конфеты, кавалеры, еще не совсем пьяные, и среди всего одна звезда - Машка. Да что уж теперь об этом вспоминать. Было и было... Но ведь... но ведь Степчик, он не такой. Сложно себе представить, чтобы Степчик полез в драку, или просто, грозя и толкаясь, затребовал своего. Потерянный, но не падший. Как и она. Нет, не падший. Потерянный, но не...
      Степчика раздирали смутные сомнения. Очевидно, в его существовании произошел перелом - все насмешки, высокомерно игнорируемые его непознанным "Я", перевалили через границы допустимого. Теперь же возникла ядовитая злость и, как на грех, именно в этот момент под руку попала несчастная женщина. Такая обычная, как и все никчемные бродяги, но как раз перед ней-то и было более всего неудобно и противно за свои откровения. Одно согревало обиженную душу - пусть с пьяных глаз, но Степчик точно видел, как черная зависть язвой ревности разъедает голодные сердца покинутых донов. Один-ноль в его пользу. Уже. А Машке - этой недоверчивой, рваной, неверующей бабе, он еще покажет. Покажет так, что мир перевернется вокруг ее куцего ума, станет с ног на голову, удавит глупые сомнения. Ведь он-то знает, он сам все видел... Удавит, да. И все, все поймут: он - больше, он выше, смотрите мне в рот - и будет вам манна...
      Степчик свирепел. Что-то внутри толкалось, от чего Степчик вздрагивал всем телом. Монотонное жужжание в голове непроизвольно добавляло шаг; Степчик сбивался, нервно оглядывался, бормотал что-то невнятное, как бы поторапливая ковыляющую Машку, затем вновь погружался в неосознанное умоблуждание и, болезненно подергивая рукой, спешил дальше.
      "А может, и правда есть тот самый?.." - удивилась Машка, наблюдая за решительностью конвульсивного порыва Степчика. Да ну и бог с ним. Вчера вообще было четверо - успокоила себя Машка.
      - Степчик... Степчик... да погоди ты... бежишь.
      - Ты это... давай, давай... - Степчик в который раз обернулся и на хромом ходу нетерпеливо подмахнул рукой.
      - Да это... ить... успеем. Что ты?
      - Успеем... - зло передразнил негостеприимный кавалер. - Давай, давай...
      Машка вдруг испугалась. Испугалась непонятно чего. По-женски, интуитивно, сквозь мутный алкоголь...
      - Да ладно... Степчик... Я пошутила...
      - Чего это вдруг?! - Степчик живо остановился и, саркастически наклонив голову, приподнял облезлую бровь. Губы при этом сложились узко и криво, от чего все лицо Степчика приобрело театральную комичность.
      Машка нерешительно замялась. Но чувство настороженности неожиданно растворилось, так же внезапно, как и появилось до этого. Подспудно понимая, что Степчик зачем-то злится на нее, Машка смягчилась и по-матерински тепло произнесла:
      - Да ну, это...
      Степчик не понял. Переменившись в своей интонации, женщина вдруг повела себя совсем иначе, чем раньше, когда он испытывал к ней жгучую неприязнь. Машка будто развеялась, обнажив совсем другое существо - бедное и несчастное, такое же, как он, одинокое, брошенное и несогретое людским участием. Степчик внезапно вышел из ядовитого образа и новым глазом посмотрел на нерешительную женщину. Возможно, в Степчике даже вспыхнули смутные нотки жалости, опять-таки необъяснимые и парадоксальные. Степчик опал телом, замер в процессе подсознательной работы эмоций и чувств, затем, наконец, заключил:
      - Ты чо, не хочешь?
      - Да ну, черт с ним, с этим, как его... пойду я...
      Ну вот... Только что Степчик так сетовал на язвительное желание "самой посмотреть", а теперь ему самому нестерпимо захотелось привести Машку домой и показать... Вот только, что показать?... Открыть ей то самое?! Степчик смутился.
      - Пойдем. Пойдем... У меня есть там... немного... посидим...
      "Точно, - встревожилось трезвое в груди, - это он. Он - хороший...". Машка глупо улыбнулась, помедлила и нерешительно сделала тяжеловатый шажок навстречу.
      
      И вот перед Машкой возникла та самая дверь - словно некая граница между двумя мирами, в один из которых немытая нога Машки вступала не сказать как давно. Впрочем, дверей в ее жизни накопилось изрядно... Так, бывало, стоишь возле магазина, а двери туда-сюда, туда-сюда... иногда в предбанничек можно зайти, там теплее... Руку незаметно протянешь, так что почти и не видно... главное, в глаза не смотреть, они этого не любят. И подадут. А дверь все свое - хлоп да хлоп, хлоп да хлоп... Или, скажем, в подъезд. Такая дверь очень неприятная. Холодная. Но если пропустит, то сразу почти как дома. Даже летом - просто зайти, не от холода или дождя, сырости, а просто, просто... как дома.
      Машка уставилась на потерявший от старости цвет когда-то коричневый дерматин, весь рваный, в пучках грязной ваты. Да, квартиру Степчика ни с чьей не перепутаешь - ни коврика, ни глазка, кривая ручка на гвозде... Зато замок один - в мохнатой расщелине до серости обтрепанной обивки. Которую Степчик отработанным годами движением пырнул широким лезвием ключа. Еле слышно щелкнул механизм.
      - Заходи.
      Степчик воровато распахнул дверь и, не оборачиваясь к Машке, вошел в свою квартиру.
      Щелкнул выключатель. Так и не переступив порога, Машка зачарованно, в какой-то детской нерешительности заглянула в проявившуюся во мраке прихожую. Длиннющий коридор за спиной Степчика упирался в ободранную незапертую дверь не то кладовой, не то санузла. Посередине висела голая лампа, освещая грязный, ничем не прикрытый пол почерневшей паркетной доски, наполовину разбитой и исковерканной. Желто-коричневые стены с характерными черными пятнами у входа... Куча бесформенного белья и обуви... И воздух - тяжелый и спертый, словно из душного коллектора... О, боже! Как тепло и уютно... Уютно и хорошо...
      - Заходи, заходи... - Степчик уже стянул тяжелое пальто и водрузил его на самую вершину бельевой кучи. - Тут у меня, раздевайся...
      Машка вошла, прикрыв за собой дверь.
      - Надо на ключ! - требовательно произнес Степчик. - А то ходят разные...
      Машка скромно прижалась спиной к стене, пропуская хозяина к замку.
      - Етить... да ты иди давай, иди! - Степчик указательно заработал руками. - Вот тут скидывай давай свое... там потом вот эту, как у тебя... сапоги... сымай... Иди давай, не стой.
      - Ага, - замахала головой гостья. - Тут тепло у тебя.
      - Ну да, тепло, - подтвердил Степчик.
      Произведя рокировку, Машка достигла-таки кучи и принялась расшкуривать многочисленные одежды. Вдруг Степчик спохватился:
      - Ты эта... рядом клади, не то попутаешь.
      - Ага, - согласилась Машка, заблудившись в очередной тряпке.
      Степчик, подождав с минуту, понял, что процесс раздевания завершится еще не скоро, и нарочито властно, по-хозяйски, принялся протискиваться обратно.
      - Это... я на кухню. Давай там налево...
      - Ага, - подтвердила Машка.
      - Ну да, - согласился сам с собой Степчик и, растолкав Машку, двинулся, по всей видимости, в сторону кухни.
      Покончив с одеждой, что заняло минут пять, никак не меньше, Машка прошла по коридору до самого конца, миновав чуть прикрытую дверь с левой стороны. Здесь тоже дверь налево - кухня. Квартира Степчика оказалась и маленькой, и совершенно несуразной в своей необычной планировке. Малюсенькая комнатка и вместе с тем огромная, почти квадратная кухня. Дверь же, попавшая еще с порога на глаза, принадлежала действительно санузлу - это подсказывал и запах, и характерное водяное звучание. На кухне за небольшим, ничем не покрытым, бело-серым столом сидел Степчик, уныло рассматривая лишенное занавесок широкое окно. Ровно посередине кривого, облупленного подоконника стоял громоздкий цветочный горшок, совершенно не соответствующий спартанской обстановке. Само растение - приземистое, клочковатое - больше походило на облысевший странный кактус, чем на домашний цветок. Куцая мойка, грязная, разбитая; скелет посудной полки, наполовину пустой... совершенно голая стена с противоположной стороны. И двухстворчатый платяной шкаф, занявший угол напротив окна.
      - Ну, проходи, садись, - довольно мягко пригласил Степчик и указал на второй табурет, стоявший возле стола.
      Машка улыбнулась, обнажив крупные зубы с неприятной желтизной, тем более заметной в неярком свете лампы.
      - Здорово у тебя тут. Кухня какая большая...
      Машка аккуратно, будто пытаясь не запачкать годами немытый пол, заковыляла к табуретке. "Вот какая", - удивился Степчик. И вправду, сейчас перед ним предстал совсем другой человек, совсем не "Машка" - тряпичная кукла без талии, без шеи и всего такого прочего. Тут тебе и грудь, пусть невысокая, но полная, ощутимая, и руки - не сказать, что сильно опухшие, как когда-то казалось по одутловатым кистям. Вполне нормальные женские руки. Впрочем, на голове какой был кошмар - копна, не распутать и вовек - такой и осталася. Так или иначе, в своей вязаной тускло-сиреневой кофточке, напяленной поверх некогда белого свитера, черных рейтузах, пусть слегка дырявых, но не насквозь, а до какой-то ќтемно зеленой подкладки, Машка выглядела совсем как обыкновенная домохозяйка. В рваных носках, с грязным желтым ногтем на большом пальце, но так - ничего. Ничего...
      - Кухня большая, да... - опомнился Степчик, отводя взгляд от Машкиных ног. - Квартира - бывшая коммуналка, как расселили жильцов, так переделали все. Мне вот кухня досталась общая, санузел да комнатка моя старая - пенал крохотный. Видишь - даже шкаф сюда перетащил. А те комнаты, что по правую сторону были - проемы кирпичом заложили и куда-то на другую сторону вывели. В общем, черт его знает, я туда после и не ходил.
      - Да-а-а, - закивала Машка, уже примостившись напротив Степчика.
      - Ну вот, так и живем. В смысле живу.
      - Один?
      - Известно, один.
      - А как же твой этот... ну, который приходит...
      - А, это... Это да, - Степчик вдруг вспомнил, зачем они здесь вместе. - Погоди, он придет, не сомневайся.
      Степчик, потеряв из виду бoльшую часть тела своей гостьи, теперь принялся рассматривать ее лицо. Странно - словно никогда и не видел прежде. В свете лампы черты казались гораздо более глубокими, четкими, и в то же время сильнее в глаза бросались отечность и поплывший синяк. Похоже, совсем свежий.
      На вид Машке было лет сорок пять-пятьдесят. Но это только на вид, и Степчик это понимал. Пухлые, подпирающие глаза щеки - глянцевые от отека, с мелкой красной сеточкой кривых вен. Низкий лоб, густые черные заросли растрепанных бровей. Глаза карие. Медленные, без эмоций. Нос, обыкновенной картошкой спустившийся к потресканным мясистым губам. Маленький, но неаккуратный подбородок. Дряблые складки на шее...
      - Стол вот тут грязный, - Машка с женской хозяйственностью поскребла желтым ногтем давно присохшее нечто, - где тут тряпка у тебя?!
      - И-и-и, - встревоженно завыл Степчик, - сиди! Знаю я вас. Вечно вы со своими порядками. Для бабы дом, что гнездо - утоптанное место. Как поселится - и давай в нем наводить... Утаптывает, утаптывает. Все в дом, мужика в дом, детей в дом. Вот мой дом, и все. И все. Противно это мужской природе. Мужик, он кочевник - он в доме прячется только, да и то не всегда. Ан нет - сегодня ты вот тряпочкой стол подотрешь и завтра подотрешь - а через день меня заставишь. Из дома культ сделаешь и заставишь на него молиться. И из семьи сделаешь! Бабское это. Так что сиди и грязь мою не трогай!
      - Да господи. Чего ж взъерепенился-то? Не нужен мне дом твой сто лет. Ни до, ни после, - возмутилась Машка. - Я это... помочь там...
      - Помочь... Знаю я это...
      - Да чего ж знаешь, - Машка подозрительно посмотрела на Степчика, - чего?!
      - Было дело... все было, - Степчик недоверчиво взглянул женщине в глаза, затем уставился на стол.
      - Жена, что ли? - Машка зачем-то перешла на шепот.
      - И жена, и дети, - Степчик сморщился и махнул рукой, - все было. Да.
      - И что же? Я в смысле, куда подевалось? - ожидая очевидный трагизм ответа, Машка чуть подалась доверительно вперед и едва заметно покачала головой.
      Степчик будто удивился. Помолчав немного в растерянности, мужчина вздернул брови и с каким-то неприятным скрипом выдавил сквозь кривую улыбку:
      - Да ведь эта... Жена... Дашка... да, Дашка... ушла. Давно ушла. И ребенок с ней. И все эта... давно было.
      - Вот как...
      - Да не бери ты в голову! Но про вас, баб, я все знаю! - Степчик по-доброму погрозил пальцем и вновь засиял.
      Машка, не совсем поняв что к чему, глупо улыбнулась в ответ.
      - Может, эта, - продолжил Степчик, - давай, что ли, понемногу?!
      - А есть? - скокетничала гостья, наверняка еще не успевшая забыть, что по дороге Степчик уже грозился налить чего-то там.
      - Есть, - как-то хитро улыбнулся Степчик. - У меня особое.
      Степчик, не слезая с табурета, развернулся и поднял с пола доселе не видимую для Машки пол-литровую банку, более чем наполовину наполненную желтой жидкостью с каким-то темным осадком на дне. Поставил на стол.
      - Стаканы с мойки возьми, - по-мужски деловито скомандовал Степчик.
      - А чо это?! - спросила Машка и, не дожидаясь ответа, поднялась из-за стола.
      - Это настой. Очень правильный настой. Один тут научил...
      - А на чем? - Машка мухой обернулась обратно к столу, и уже со стаканами.
      - Да вон, - Степчик махнул головой в сторону окна, - на этой заразе.
      Машка еще раз внимательно посмотрела на неизвестное ей растение в горшке.
      - И что?
      - Да так... Нормально, - Степчик осторожно, пытаясь не взбаламутить осадок, наклонил банку к стакану.
      - Тю... прям, как моча, - подозрительно пробурчала Машка.
      - Да иди ты!
      - Уй... да ну ладно уж там.
      Выпили. Выпили резко, махом. Машку тут же сморщило, повело... перекосило лицом.
      - Тить! - забеспокоился привычный к своему напитку Степчик. - Держи! Держи ее давай!
      - Ге-е-е-е, - с отвращением выдохнула гостья. - Фу-у-у...
      - Ну вот... - резюмировал Степчик.
      - Не-е-е, - захрипела Машка, - это не моча... Это хуже... Горечь какая.
      - По первой тяжко... знаемо... - Степчик усмехнулся. - Я привык уже. Кактус этот горчит... Как его бишь... "Пьет", вроде как-то так.
      - Пьет? Чего он пьет? Это ты пьешь.
      - Да ничо он не пьет! Название такое - пь-ет.
      - Странная гадость какая. А может, что попроще есть?
      - Не... все, что бывает, сразу в банку. Настаивать.
      - Это тебя этот, что ли, научил... ну, как его там, который к тебе приходит?
      - Нет, не он. Это я сам придумал. Но он это дело очень уважает.
      - Ну, понятно...
      - Ничего тебе не понятно. Вот придет, тогда "понятно".
      Машка, чуть отойдя от нестерпимой горечи напитка, немного расслабилась, хотя настой все еще выжигал желудок - уж слишком долго - тяжело терпеть. Рот слегка онемел, к горлу подступила тошнота. Но быстрые язычки алкоголя уже просочились вовнутрь. С глаз сошла поволока опустошенности, но тут же образовалась новая, впрочем, давно и хорошо известная - гудящая, расслабляющая, и в то же время ядовитая, беспокойная и болезненная. Алкоголь уже много лет как перестал доставлять радость, он лишь переводил на время из одной нереальности в другую. Минуя при этом совсем забытое чувство настоящего мира. Обратный же путь был нестерпимо мучителен. Через боль и страдания, угнетающий пустотой, оглушающий громкими звуками. Тело наливалось тяжестью, непроизвольно вздрагивало, тряслось, сердце то замирало, то резко и торопливо захлебывалось, пробивая холодным потом. Но как только спасительный яд вновь разливался по телу...
      
      Машка расслабилась. Без шапочки Степчик был похож на белобрысого короткостриженного солдата, который странным стечением обстоятельств остался служить до старческих морщин, избороздивших худое лицо мелкими, но частыми полосками. Выпив первые полстакана, Степчик стянул с себя засаленный рваный свитер, обнажив провислую хлопковую майку на тонких лямках, отчего стал еще более тощим и жалким.
      - Жарко, - оправдался Степчик. - Ну, вот так-то вот...
      - Да-а-а, - из вежливости согласилась Машка, но сама раздеваться не стала.
      Степчик скучно побарабанил кончиками пальцев по звонкой крышке стола, вероятно, занимая таким жестом неудобное молчание, да и вообще отсутствие всякой темы для разговора. Затем вдруг резко причмокнул губами, сжался, словно скрывая ненужную улыбку, после решительно протянул руку к банке с настоем:
      - Давай еще.
      Машка, вцепившись взглядом в желтый раствор, неопределенно повела плечом. Проводив глазами струйку настоя в стакан Степчика, затем в свой, Машка все так же, вне согласия с внутренним "Я", каким-то сомнамбулическим образом схватила отмеренные сто грамм и, борясь с еще не наступившей тошнотой, опрокинула мерзкую жидкость в себя.
      Замутило. Э-эх! Теплая волна раскатилась по жилам. Машка сглотнула горечь, и стало легче. Стало гораздо легче. Предательский тремор отступил. Из головы как будто бы вынули целый камень, нет, горсть камней, до сей поры громыхающих при любом резком движении. Ах... вот теперь хорошо. И впрямь теперь гораздо светлее... Да и Степчик преобразился, засиял теплым. А глаза как топазы. Кристальные, пронзительно голубые, чистые.
      - Ну, вот видишь, - словно сам заметив перемены, улыбнулся Степчик. Улыбнулся лучезарно, ярко, источая сокровенное, интимное, теплое.
      - Хорошо... А он скоро будет.
      Последние слова Степчик произнес нараспев, очень мягко подчеркнув движением руки, таким медленным, плавным, задумчивым. Его ладонь раскрылась подобно цветку. После Степчик, не отрывая взгляда от Машкиных глаз, загадочно закивал, все так же медленно и со смыслом.
      - Цветок, - зачем-то сказала Машка.
      - Что?!
      - Рука как цветок.
      - А, это... - согласился Степчик и проделал ладонью еще раз, - раскрывается... затем закрывается...
      Далее сидели молча, старательно разглядывая Степчиковый кулак. Машке представилось, что в следующий момент Степчик разожмет пальцы, и вдруг на ладони окажется что-то очень трогательное и яркое. Обязательно с бирюзовыми зеркально-гладкими чешуйками, с чем-то еще очень розовым, светящимся, немыслимо тонкое и хрупкое. Прошло минут десять. Степчик очнулся, медленно отвел глаза от своей руки, но кулака так и не разжал.
      - Ты что смотришь? - запоздало осведомился хозяин у своей задумчивой гости.
      - А что у тебя там? Я думаю, что в кулаке что-то есть. Интересное. Необычное. Ты как считаешь?
      - Очень может быть, - серьезно заключил Степчик. - Тебе любопытно?
      - Да, очень, - закивала Машка, не скрывая улыбки. Такой детской, наивной.
      - Странно... а мне в общем-то и не очень... вот такая у нас с тобой разница.
      - Ну вот, - все так же по-детски обиделась Машка. - Вот ты что-то держишь в своей руке, а не знаешь. Да и, похоже, и знать не желаешь.
      - Представь себе, мне действительно все равно. Разве там может быть что-то, способное удивить или порадовать? А если что наоборот, так и вовсе не нужно.
      - Глупый. Ты не думаешь о том, что есть в жизни переломные моменты. И они в наших руках. А вдруг там у тебя в кулаке тайный знак. Или иконка.
      - Разожму, а там таракан. Большой и жирный. Встрепенется и побежит по руке вниз. Затем переберется на стол. Добежит до края, по ножке спустится на пол и замрет в нерешительности. Вот тут-то я его и прихлопну.
      Машка недоуменно уставилась на Степчика: "Ну вот тебе на! Таракан!" Какие-то смутные мысли еще прорывались сквозь разговор, но то, что в кулаке может оказаться таракан, не давало отвлечься от странной темы. При этом сознание Машки разделилось надвое - вот те мысли, неспокойные и робкие, это как будто бы она - себе известная и обычная, но вторая половина - захватившая инициативу, гораздо более возбужденная и активная - уж и не сказать, каким боком относится к Машке. Видимо, это какая-то роль. Не сказать, что альтер эго, но именно маска.
      - Да брось ты! С чего там таракан?
      - Да ведь оно часто так и бывает. Вот ты на что надеешься?
      - Ну, я ведь говорила - иконка. Или... - тут до Машки наконец докричалась первая половина, - ну, в общем-то, по-моему, все это глупо...
      Степчик разжал кулак. Ладонь оказалась пуста:
      - Вот видишь - ничего. И слава богу. А чтобы ерунда в голову не лезла, давай-ка еще по одной.
      - По половинке.
      - Тебе половинку, а я - нормально.
      Степчик разлил.
      - Это такая вещь, - доверительно начал Степчик, - ее мало нельзя. Либо да, либо нет.
      - Тебе виднее, - Машка смутно догадалась, что речь идет об алкоголе. Или, скорее, о настое со странными спецэффектами. Впрочем, пивали и не такое...
      Выпили. Онемевший рот легко пропустил горечь вовнутрь. Утихло.
      - А твой приятель покушать ничего не захватит?
      - Он?
      - Ну да... Или же его все-таки не будет?!
      - Да как же не будет?! - Степчик разволновался. - Я думаю, будет. Даже обязательно. Но кушать он не носит.
      - Боюсь, на голодный желудок твой настой окажется сущей отравой.
      - Зачем? Не думай об этом, - затем возбужденно добавил: - Я уже начинаю волноваться.
      - О чем же? Мне кажется, совсем не о моем желудке, - развеселилась Машка.
      - Порой мне кажется, я слышу его шаги. Это как предчувствие, понимаешь?
      - Он так дорог тебе? - Машка вновь отметила про себя, что ее устами говорит как будто кто-то другой.
      - Он - многое. Как старший брат. Но, увы, не отец. Отец добр, а он не всегда. Он может обидеться. Но он учит.
      - Он очень загадочен.
      - И это так, - Степчик многозначительно, даже строго кивнул головой. - Но он понятен. Впрочем, не знаю, будет ли он столь же понятен и для тебя.
      - Ты сомневаешься, достойна ли я его общества?
      - Ты, безусловно, достойна, раз находишься здесь. Но только что он может сказать тебе...
      - Мне кажется, ты его немного боишься.
      Степчик улыбнулся, но сразу вернул серьезное выражение лица.
      - Видишь ли... Я не уверен, что он захочет тебя видеть. Или кого-либо еще. В этом и заключается проблема. Проблема, из-за которой никто мне не хочет верить.
      - Да нет же! Тебе верят! Верят!
      - И ты?
      - А как же?!
      - Тогда зачем ты здесь?
      - Ах, брось... Не следует относиться к жестоким шуткам слишком серьезно.
      - Пожалуй, что так...
      Господи! Что она несет?!! Слова сами собой склеиваются в фразы, смысл которых Машка понимает уже после. Но с каждой репликой, с каждой идеей сознание очищается, светлеет, старается поспевать за тем, кто говорит за нее. Ее сущность пытается воздушным шариком вылететь наружу, сквозь темя, которое все-таки еще держит, но вот-вот дрогнет и растворится. Сознание полетит все выше, выше, выше головы, лампы, потолка... оставив отяжелевшее тело. И все так странно...
      - Давай мы выпьем еще - осталось буквально по пятьдесят грамм.
      - Ну что ж, давай.
      - Однако... я удержу с тебя немного, ты все же женщина, и меру нужно дать иную.
      - Как знаешь. Ты хозяин.
      Степчик разлил. Выпили.
      - Но вот что интересно, - продолжил Степчик. - Его появление не всегда зависит от твоего желания. Порой я даже против, я хочу отдыха. Но он все равно стучит, входит, начинает говорить. И здесь не удержаться, нет.
      - И что же он говорит?
      Степчик замешкался. И не в сомнении, а в злом надрывном чувстве, что явственно проступило сквозь щелки колких глаз. Его руки хаотично задвигались, бесцельно и резко, нижняя губа нервно затряслась. Удивительно переменившись в настроении, Степчик перешел на грубый, громкий тон:
      - Да... не спрашивай... ну, как тебе можно передать?! Что за вопросы в твоей голове, о которых мы могли бы поговорить...
      - Твои слова звучат как оскорбление. К чему такое неприятие? Из свойства, что я женщина, совсем не следует скудность ума и знания.
      - Да как же? - голос Степчика становился все более вызывающим. - В твоей природе не существует значения знания. О какой скудности ты говоришь? Где может быть знание, если нет желания это знание получить... - Степчик устрашающе ударил кулаком по столу, да так сильно, что Машка невольно вздрогнула.
      - Ты оскорбляешь.
      - При чем тут это?.. Ответь мне на один вопрос. Один из многих - кто твой Бог? - протянув руку за ответом, Степчик застыл в выжидательной позе.
      - Бог?
      - Да, Бог. Ты веришь? - теперь Степчик сменил надрывный стон на доверительный шепот.
      - В моей жизни, пожалуй, только верой и можно существовать. Я часто думаю, какой виной такая кара может быть заслужена. Я - нищий сброд. Человек брошенный и ненужный. За чьи грехи такая плата?! Это все слабоволие. Я столько раз просила Бога укрепить меня. Но все напрасно. Бывало, посещали мысли - сходить в церковь, поставить свечку и на коленях молить о прощении. Но внутри себя я понимаю - такой жест имеет природу последней капли. Чаша терпения переполнится. Как страшно ждать и надеяться - услышана ли моя молитва, или же все пустое? А раз так - то нет веры более в святое.
      - Какая ересь... - вновь взорвался Степчик, чуть не плача. - Как можешь ты платить за грехи? Тебя наказывает Господь? Но нет, только не он. (Опять крайне тихо, змеиным шипением). Он любит тебя - любит любую, и в этих драных одеждах, со всеми твоими глупостями в голове и с содеянным твоими руками. Он любит, и как же может он желать тебе зла и боли?! Уж если кто и наказывает тебя, так это ты, собственной жизнью, - Степчик вскочил, роняя табурет, затем сердито пнул его ногой, отчего тот, кувыркаясь, грохнулся об стену. Только после этого продолжил, обращаясь вновь к Машке:
       - И молитва - это не депеша доброму Богу, это разговор с ним! Что ты хочешь вымолить? Еще больше любви? Но кто тебе даст больше, если любовь - это и есть Бог?!
      - Раз любит так, как нельзя выше, отчего Он не избавит от мучений?
      - Твои мучения - это огонь. Огонь, выжигающий шлак незрелой души. А ты? Ты мечтаешь ведь о делах низких. Семью, детей, дом. Тепла, еды, любви мужчины...
      - Легко рассуждать о том, что имеешь...
      - Я говорю про другое. Ты женщина - тебе не нужен Бог. Ты молишься старому бородатому деду, чтобы тот сменил гнев на милость. Но Бога ты не ищешь, - Степчик, слегка угомонившись, вернул табурет на место и уселся за стол.
      - Мне неприятен этот разговор. Твоего друга нет. Наверное, я пойду, - не выдержала Машка, до сих пор смиренно наблюдавшая за буйством духа и плоти.
      - Да нет уж! Поздно! Слышишь? Это он!
      Степчик вновь сорвался с места и ринулся в коридор. Его ноги слегка подкосились, но все же он с силой выпрямился и поспешил широкими шагами дальше, выкрикивая:
      - Да, да! В дверь же постучали!
      Машкин гнев растворился в нахлынувшем потоке волнений. Она попыталась встать, но тут оказалось, что тело ее затекло, налилось свинцом. Вместо задуманного движения произошло следующее: Машку повело на бок, и она, еле сдерживая равновесие, воткнулась локтями в стол, попутно хватая ладонями обеих рук тяжелую, как пудовая гиря, голову. Все вспыхнуло вокруг с особой силой, кухня озарилась миллионами огней, пронзительно ярких и сильных. "А ах", - вырвалось из груди.
      - Сейчас, сейчас... - доносилось из глубин коридора.
      Звуки стали необычайно ясны и понятны. Вот половица скрипнула под босой ногой Степчика... Шуршание его штанов. Вот он достиг входной двери - железный звук ключа, щелкнул замок. Дверь сначала сухо, с деревянным треском чуть сдвинулась со своего места, затем, свистя старыми петлями, распахнулась, выдавливая воздух из коридора сюда, на кухню. Тот с тихим шелестом волной окатил ее саму, разошелся по углам и притих. Все замерло.
      
      Степчик вернулся на кухню.
      - Что-то нет... показалось... - он казался беспокойным, рассеянным, и вместе с тем поглощенным какими-то мыслями.
      - Его нет? - оставаясь все в той же позе с подпирающими подбородок руками, спросила Машка.
      - Я не стал запирать дверь, если вдруг он постучит, а я не услышу.
      - Наверное, это правильно.
      - Конечно...
      Степчик занял свое место. Как резко меняется настроение. Теперь все светится вокруг. И в то же время невозможная тяжесть в теле... Эти странные разговоры и слова, совсем не ее, давно забытые и лишенные смысла... о чем же они говорили - Машка уже забыла. Хотя нет - он только что бегал искать ТОГО, который должен прийти... И что же? Машке стало страшно. Возникло стойкое ощущение, что здесь, в этом помещении, сидит не она, а сама она лишь наблюдает, как некогда принадлежащее ей тело участвует в абсурдном спектакле, причем есть явное предчувствие, что финал всей истории окажется тяжелым и страшным.
      - Я пойду, - промолвила Машка и, прикрыв глаза, постаралась оттолкнуться локтями от стола.
      - Подожди, подожди, не уходи... - громко заговорил Степчик - Ну, подожди же!!! (Снова тихо). Ну, куда торопиться... не надо... Я прошу тебя...
      Степчик вскочил, схватил ее за руки и, жалостливо опустив уголки тонких губ, запричитал:
      - Он придет, я говорю... Ну, сядь... прошу тебя... вот так - вот, все, все... спасибо... спасибо...
      Машка сдалась. Метаморфозы настроения происходили так быстро, что она не успевала следовать своим порывам.
      - Мне тоскливо... мне очень тоскливо... - Степчик опустился на пол и, свесив голову, принялся бормотать себе под нос. - Вся жизнь то туннель, то пустыня. Все серое, спертое... Да и не одиночество это. И не космос. Там пусто... Сидишь словно у края колодца... так пусто... даже холодно, как будто... Черная дыра, и не то чтобы манящая, и не падение вовсе. Ты можешь себе представить - наверное, нет. А я этим живу.
      "Бедный, бедный", - отозвалось в груди.
      - Ведь время шло иначе... Мечтания, порывы - все в прошлом. И тяготит совсем не то, что я один. Ночами я просыпаюсь со странным чувством конечности жизни. Да-да - оно будит меня, касается лица, и я уже ощущаю, как мое тело остается лежать здесь, на кровати, в этом мире, а я как будто и не человек, а что-то вроде памяти. И у памяти этой будущего нет. Спектакль кончился. Я вижу себя от и до. ДО, понимаешь?!!! ДО!!!!
      - Да что же это?..
      - И я спохватываюсь - о, как же хочется жить! Этот страх и ужас о том, зачем я родился. Такое противоречие в отрицании своей жизни и невозможности от нее отказаться. Колодец. Я смотрю в него, и кроме, ничего нет. Но в этот момент я вижу там жизнь, и знаю, что все-таки это Я. Хочу жить. Нестерпимо, жадно. И возвращаюсь. А наутро... Наутро пусто... Черная дыра. Пустыня. И нет никакого дела до того, что душа до сих пор крепко пришита к телу.
      - Да-да... Мы совсем не думаем о смерти по-настоящему. Словно дети, так заигрываемся жизнью, что почти не смотрим на часы. А если и смотрим, то все равно не замечаем.
      - Это все слова. Приставь тебе нож к горлу, желание жить не будет столь сильным, как в момент происхождения небытия. Будет страх, животный страх перед смертью. Но не скорбь и печаль о безвозвратности. О неминуемой безвозвратности, что понимаешь, только ощутив мир иной.
      - В тебе мало любви. Ты занят чем-то эфемерным, далеким... Оттого происходят столь тяжелые переживания на грани безумства. Наполни свою жизнь. Забота о других придаст ей смысл и избавит от тревог. Найди выход своим переживаниям через чувство к другим. Что, впрочем, тоже нелегко. В жизни так много предательства. Ты любишь, отдаешь себя до капли - и получаешь нож в спину. Так больно. Душа истерзана. Желаешь мстить, быть жестокой... Так сильно все переживаешь...
      - Переживаешь... Ты кто?! Бессмысленное, простое... Мяса кусок. И переживания. Ах, как глупо. Противно даже. Постареешь, опротивишь... О, как же быстро все это произойдет... А жизнь твоя... Это тебе кажется - значение... Фу... какое там значение?.. Мелочь! Геморрой в седьмой палате, поставьте свечи, завтра на выписку... Я, бывает, думаю - может, дом мне душу режет?.. Чего я за него держусь? Да и не я держусь - он меня держит. Он то гнездо - я все время в нем. Видно, мать приучила так. Не мужское это... Если б я шел куда-то... В детстве как оно все интересно, жизнь полна. Все новое, удивительное. А потом место утоптанное. Все знакомо до мелочей. Все дни в одну стопку... Мир так велик, и все в одну точку. И время в одну точку. Для бабы, может, так оно и хорошо - вот дом, место утоптанное, все в дом... А я как в клетке. Не мужское это - мужик, он как волк, для него дом - космос. Чуть место притоптал - поспал, и нормально. Дальше. А ты мне про любовь... про терзания... Для меня жизнь - вот она, вся на ладони! И любовь твоя бабская глупая, и предательство...
      - Зачем же так?..
      - Ты не понимаешь... Все, что ты говоришь - это возня, переживание тараканов по поводу крупицы свалившейся с неба. Терзания... предательство... Все животное, все химия, разряд электричества, бегущий по телу. Мясо, понимаешь, мясо! Посмотри на себя! Мясо!!!!
      В любой другой момент Машка наверняка бы поддалась ожесточенной экспрессии и точно бы смогла разглядеть в себе грязное, бренное тело - мясо, как выразился Степчик. Но сейчас произошла очередная метаморфоза - пока шел разговор, былая тяжесть отступила, теперь душа и тело слились воедино, придав ощущениям необычайную легкость и прозрачность. И мало того, пропало кукольное чувство чужого проявления - теперь все, что говорилось, исходило именно от нее самой. И ее это ничуть не удивляло. Степчик продолжал:
      - Я не оскорбляю тебя... Ты знаешь, раньше я испытывал отторжение от земной жизни только в том самом моменте, в секунду пробуждения, когда я словно возвышался над телом душой. И в эту самую секунду я чувствовал, что не душа покидает тело, а наоборот, тело отторгается от души, оставляя ее со своим прошлым, таким важным, родным и бесконечно любимым. Но со временем эта связь стала таять: растворился сначала вчерашний день, вчерашние знакомые, затем дальше, дальше, дальше. И вот уже и детство, что я помню, как будто вовсе не мое - я просто знаю, что был причастен, но память словно отслоилась от души, я стал к себе привычно безразличен. Вся моя жизнь отснятой кинолентой закончилась в жестяном футляре, и теперь я свыше, держу в руке не слишком интересный фильм, и никаких глубоких чувств по этому поводу не испытываю. Но я боюсь умирать! Жизнь кончена, и я смирился с ней, но я не могу уйти... Я каждый раз с испугом стряхиваю с себя наваждение, вселяясь снова в плоть - сердце бешено рвется, оглушает кровью, глотает жадно каждый вздох. Все становится привычным и живым, таким реальным и существенным.
      - Ты просто не уверен в том, что тебя ждет за чертой... Наверное, ты еще не готов. Для вечной жизни нужна чистая душа.
      - Вечной жизни?! Тебе нужна вечная жизнь?
      - Но только не в аду...
      - Причем тут ад?.. Нет хуже наказания, чем бесконечная жизнь, нескончаемая вечность.
      - Неужели ты согласен исчезнуть? Бесследно и навсегда? Господь желает подарить тебе вечный рай, вечное блаженство, а раю подарить тебя - чистого и светлого. Наверно, наивно, но ведь как славно жить или быть в радости, не испытывать боли и нужды. Любить и быть любимой. Вечно, нескончаемо, всегда.
      - Вот то, во что ты веришь... Седой добрый дедушка... Ты себе просто не представляешь, что такое вечность... Готов побиться об заклад, что даже никогда об этом и не думала... Вечность... Ну вот скажи - здесь, на Земле, каким должен быть твой срок, чтобы уйти из жизни, не жалея ни о чем? Согласись, ведь семидесяти лет, а то и меньше, катастрофически не хватает. Ну, сколько?! Двести? Причем не старости, нет, хороших двести лет, полных сил и желаний! Мало?! Да, наверное, мало... Что ж - тысяча! За тыщу лет пройти из грязи в князи, затем обратно, и еще десять раз... Увидеть, почувствовать пульс жизни, настоящей жизни, а не краткого мига. На твоих глазах многое изменится, родятся и умрут державы, пересохнут реки, покроются древней пылью города... Но каждый раз, во всем круговороте событий все чаще и чаще начнут проскальзывать знакомые нотки - "ну да, сейчас он разозлится и проткнет того шпагой насквозь... хотя нет, шпаги ушли в небытие, застрелит, по-моему, сейчас именно так принято убивать". Пройдет немного времени, прежде чем жизнь начнет потихоньку надоедать. Да-да... вдруг окажется, что все в общем-то одинаково - люди, события, причины и следствия. Но все же, несмотря на такую медленную скуку, в отмеренную тысячу лет откроется далеко не все. Хотя вот вопрос - а будет ли в тебе достаточно любопытства, чтобы до сих пор задаваться вопросом - "а что же дальше?" Что дальше... Ты не находишь, что человек слишком быстро пресыщается жизнью?! Что тысячи лет - уже много?! Нет?! Хорошо - увеличим в десять раз - за это время успеют погибнуть цивилизации и религии, народы и целые виды животных... Но каждый год будет равен одному году, каждый человек будет такой же, как и сто лет назад, и тысячу, и далее. Лишь только откроется рот - ты будешь уже дословно знать, что произнесут и чем ответят. Десять тысяч лет, из года в год ты будешь решать одинаковые, как лица китайцев, проблемы... Десять тысяч?! Я сказал "десять тысяч"??? А миллион?! Может, ты хочешь жить миллион лет? За это время жизнь на Земле станет совсем безразлична, об этом я даже и не говорю. Весь космос откроется тебе. Будут ли какие-нибудь вопросы?! Желания? Миллион... что такое миллион - так, вспышка... А миллиард? Ты все еще думаешь о бесконечной жизни? Увы, мир конечен и в сложности своей, и во времени. Надеюсь, нам недолго придется скучать, когда мир станет обыденно понятен и потому абсолютно лишен желаний. Вечная жизнь... кто сказал, что это бесконечность?! Нет, это всего лишь столько, сколько надо, И НЕ ДАЙ БОГ, чтобы больше.
      - А я думаю, в том мире есть смысл жить бесконечно. И нет сравнения с тем, что происходит, а главное, как происходит здесь в этом злом, неуютном месте.
      - Чушь. Все предельно одинаково. Даже таракан, став человеком, больших изменений в своей жизни не обнаружит. Мы все остаемся самими собой. И мир устроен, что там, что тут, примерно одинаково. Вот ты говоришь - там иначе... Что иначе? Что ТЫ там будешь делать иначе? Отсутствие лишений и невзгод? И что?! Да, есть покой - чистейшее созерцание, но сколько оно может продлиться... Захватывающий полет, бесконечный в своей эйфории... Но бесконечный ли?! Человеку, как и любому существу, свойственно пресыщаться. Это естество, стимул жить, стремиться к новому. А отними у него возможность нового - остается лишь нирвана. Восторг собственной упорядоченности. Абсолютной упорядоченности - но это есть слияние с Богом. Бесконечный восторг от созерцания абсолютной упорядоченности, абсолютного понимания всего сущего, насквозь всех времен, и далее в будущее. Мир превратится в статичную конструкцию - все в ту же киноленту, которую я жизнью своей уже положил на полку, и в моменты отторжения обнаруживаю себя совершенно к ней безразличным. Абсолют - это всегда завершение. Всегда конец. Оргазм не может быть вечным - тогда это уже не оргазм. Восторг, свобода, счастье - все это секундные дела, такова природа человека. Да и к чему жизнь, к чему космос, лишенный борьбы? В абсолютном знании интерес пропадает.
      - Слушая тебя, начинаешь представлять, как скучно Богу.
      - Опять ты за свое! Нет Бога с бородой! Зачем так упрощать?! Мир сложен, безвременен, описать в этой последовательности кадров "Бога" бесконечно трудно. Единственное, что легко себе представить, так это тот самый предел, абсолют - когда ты и есть Бог. Но это и есть конец.
      - Ты так странно говоришь... Но отчего же ты тогда боишься будущего? Иного будущего, панически избегая смерти?
      - Здесь жизнь как подарок. Этот воздух, запах, звук... Мне кажется, покинув мир, я буду еще долго наблюдать. Вот знаешь, когда проходишь мимо маленьких детей, вдруг думаешь, ведь я ќкогда то был таким... И в памяти всплывают уже наверняка надуманные картины - твои руки, они казались тогда совсем не детскими, отнюдь не маленькими, крошечными - наоборот, руки как руки. Глядя на взрослых, еще тогда думал - ведь стану и я таким, с узловатыми суставами на пальцах, венами и морщинами, волосатой неприятной кожей. И вот это я как будто помню и, наблюдая других детей, удивляюсь тому, как все произошло, безвозвратно, неотвратимо. Теперь я другой. Навсегда другой - а они - ожившая память, трогательная до слез, к которой можно лишь прикоснуться, но вернуться - никогда. Вот так же и будет дальше, я знаю! Люди будут идти по своим делам, или суетиться, что-то там решать, страдать, думать - как и я когда-то в том безвозвратно ушедшем времени... И так не хочется уходить отсюда сейчас. Хочется жить с этим "мясом", переживаниями... Но вместо этого - колодец, черный, пустой...
      - Так сложно...
      - Я понял! - Степчик как будто и не услышал Машки. - Он здесь! Он просто подслушивает наш разговор!
      
      * * *
      
      В дверь зло постучали. Андрей Ильич оторвался от только что написанного и обреченно уставился перед собой. В следующую секунду дверь отворилась, и в кабинет, пылая жаром негодования, ворвалась жена - вторая половина профессора Инкина. О, сколько раз происходила подобная сцена. Андрей Ильич уже знал все наперед - сценарий очередного скандала расписан до последних запятых. Даже мысли свои профессор Инкин представлял себе предельно четко. Сейчас его будут пинать за неспособность, за несоответствие всем нормам семейного, да и просто мужского поведения. При этом Андрей Ильич начнет думать, что "этой женщине совершенно безразличны его иные качества, его ум и талант. Да-да, талант, ибо как-никак он все же заведующий кафедрой нейрофизиологии и к тому же еще и профессор..." А зловредная Ольга Вячеславовна уставится уничтожающим взглядом в самое темя, лысое и беззащитное, и будет хищно поджимать тонкие губы, будто сдерживая ядовитую желчь. Внутри вновь возникнет тяжелый камень обиды, обиды непонимания, нивелирования его мужских ценностей, в который раз вызвав такое знакомое "за что мне это?!!" ќВот вот. За что?! За что прекрасное нежное существо спустя двадцать лет супружеской жизни превратилось в оскорбительный, злой, истеричный клубок претензий?! Ах, женские амбиции! Амбиций, которым он, мужчина, в глубине своей души обязательно соответствует своим глубоким чувством любви и зависимости. Но нет, его как будто не видят. Словно его ничтожная сущность занимает место кого-то гораздо большего, предназначенного Ольге Вячеславовне, но затерявшегося где-то на полпути.
      Андрей Ильич тяжко вздохнул и уронил лицо в свои дрожащие ладони.
      - Ну что, я должна идти к этому алкоголику?! Воет и воет, как белуга. Напился, сволочь, до чертиков! - наконец взорвалась Ольга Вячеславовна, вероятно, выставив вперед левую ногу и подбоченившись одной рукой. А то и двумя. Как точно - профессор не видел, но догадывался. Точнее сказать, чувствовал спиной, ибо до сих пор оставался сидеть так и не обернувшись.
      - Оля... Оля... я работаю, - надрывно заскрипел профессор Инкин, - прекрати, пожалуйста.
      - Нет. Ну, как хочешь. Наверное, тебя устраивает - сосед алкоголик, сын - идиот. Пожалуйста, сиди тут. Тебе квартиру спалят, а ты сиди, - голос Ольги Вячеславовны знакомым образом наполнился истеричными нотками: совсем не высокими, а скорее контральто, или, на худой конец, "меццо", гортанное, с комом в горле и подступившими слезами. Впрочем, кое-где экспрессивная супруга давала петуха, совсем не музыкально срываясь на визг.
      - Оля, Оля, - рыдающим баритоном запричитал Андрей Ильич в унисон своей жене. Оторвав руки от лица, профессор Инкин уж было собрался ударить головой об стол, но неприятие мужского слабоволия и истерики все же заставило быстро отказаться от красивой затеи. Инкин развернулся и бессмысленно-печально заглянул в глаза Ольге Вячеславовне. Та, в свою очередь, совсем опустила уголки губ и как будто даже посерела лицом.
      Андрей Ильич, известный в своих кругах нейрофизиолог, как обычно это бывает, уже давно и безнадежно распался своим мужским существом надвое - и обе эти половины, не по воле своей, противостояли друг другу и в то же время никак не могли разделиться решительно и до конца. Так и получалось - в искусство высокой науки то и дело влезали дела бытовые, домашние, а любви и простому супружнему счастью постоянно мешало недоделанное космическое, быть может, как раз из-за дневной суеты. Неизвестно, чего желала давно, как ей самой казалось, покинутая Ольга Вячеславовна, но творческое внутри Андрея Ильича почему-то просыпалось именно к вечеру. Не успевал тот наскоро отужинать, как ноги уже несли его в маленькую, называемую кабинетом, комнатку, где, запершись, это самое творческое начинало исходить всякого рода письмами, статьями и рецензиями на какие-то там работы. Мало того, весь "кабинет", и без того пыльный и душный, представлял для Ольги Вячеславовны территорию отчужденную, вражескую, отнявшую от скромной квартиры метры полезной площади. Уж не говоря об ужасной, да что там ужасной, кошмарной обстановке! В открытую наполовину дверь (увы, дальше она не отрывалась, подпираемая книжным шкафом) можно было увидеть только книги, разложенные от пола до потолка. И лишь пройдя вглубь, миновав грузные стеллажи, вошедший обнаруживал рабочее место Андрея Ильича - старинный массивный стол темного дерева и кресло такого же фасона и той же зеленой бархатной обивки, что и сукно крышки стола. И только приглядевшись повнимательней, в тусклом желтом свете одноглазой люстры можно было заметить маленький потрепанный диванчик в две подушки шириной. Диванчик примостился слева, но столь незаметно и робко, что выцветшую грязно-красную обивку можно запросто было принять за корешки все тех же книг, впрочем, книги как раз и лежали и сверху дивана, и под ним, и даже частично на нем. Поэтому в часы раздора Андрею Ильичу приходилось пыльные стопки перекладывать на стол, чтобы хоть как-то разместиться на куцем коротком диване. Но был, да, был один ракурс, в котором, как подозревал Андрей Ильич, его персона смотрелась очень академично: если наблюдать от окна, так сказать, анфас; в свете старой зеленой настольной лампы натюрморт "профессор Инкин за рабочим столом" выглядел весьма впечатляюще: на фоне мрачных книжных теней склонившееся над матовым протертым сукном умное лицо Андрея Ильича в ярком пятне, брошенном фонарем еще прошлого века. Интеллигентная острая бородка, обрамляющая пока еще не заплывший жиром подбородок, выдающийся округлый нос с характерной горбинкой не то от очков, не то еще от чего... глаза, задумчиво прищуренные, с благородными морщинками вокруг, и лоб, доходящий практически до самого темени. Но вот Ольга Вячеславовна, конечно, не могла видеть столь поразительной и сильной картины. Ее взору всегда открывалась лишь сгорбленная спина и лысый затылок, ненароком навевающий нехорошие мысли о пропущенных важных годах. Ах, вот если бы можно было развернуть стол... Но и старенький компьютер, и огромная груда книг - все наваленное на столе и под столом, весь хаос, творческий беспорядок, впрочем, безусловно упорядоченный своим, уникальным способом... одним словом, не было у Андрея Ильича ни сил, ни тем более желания все переворачивать с ног на голову. Спина так спина...
      Что до Ольги Вячеславовны, так тут все на редкость банально и просто. Жена профессора Инкина не то чтобы ревновала Андрея Ильича к его не сказать что "работе", а, как виделось Ольге Вячеславовне, чистой воды увлечению. За многие годы недополученного внимания Ольга Вячеславовна успела тайно оскорбиться, затаить в душе все тот же немой вопрос "за что?!!" и возмутительно смириться с надуманным образом никому не нужной жены-стервы. Вероятно, именно отсюда и поползли следствия, выраженные в обидном нивелировании личной самооценки и оценки всех тех, кого Ольга Вячеславовна считала себе близкими. Кроме этого, Ольга Вячеславовна позволила себе несколько расслабиться и дать волю не утружденному грубой физической работой телу принять ту форму, которая вытекает из женских сорока пяти лет, половина из которых прошла под знаком семейного очага.
      Отчего возник такой коллапс человеческого неприятия, недопонимания - разобраться пытались, несомненно, оба. Скрипя зубами, каждая из воюющих сторон старалась бороться не только со своим оппонентом, но и с самим собой. Нелепые уступки, накапливающие злобу, смиренное соглашательство с нелегкой участью, да и вообще с тяжелой судьбой, или как раз НЕсудьбой, лишь глубже вбивало клин, разъединяя супругов все больше и больше. Андрей Ильич, когда-то мечтавший о больших открытиях, весомых работах, всеобщем признании, все чаще тайком терзался об упущенных возможностях, но тут же уговаривал себя, что семья - это важно, что тот же сын - безусловно, большое достижение, и в совокупности его жизнь довольно насыщена и полна, пусть не только наукой, но все же. Ольга Вячеславовна в порыве гнева старалась избегать прямых попаданий, ограничиваясь какими-то на первый взгляд несущественными поводами для замечаний и обид. Но в то же время в душе вынашивался огромный камень, взращенный оскорбительным мужским невниманием и печалью о несостоявшейся, как ей казалось, любви.
      
      - Оленька, Оля! - взмолился Андрей Ильич. - Буквально полчаса. Я допишу письмо и все устрою.
      - Устроишь... я погляжу, как ты устроишь, - с пренебрежением прошипела Ольга Вячеславовна, добавив мысленно: "Тряпка".
      Дверь захлопнулась. Андрей Ильич тяжело вздохнул и обратился ко столу. "Ну что же это?.. Совсем не дает работать. И на что ведь злится?! Что я не сижу с ней у телевизора?! Ну, мы сходим ќкуда нибудь (!) ...В гости к Кокотским... в театр... Но сейчас мне нужно по-ра-бо-тать!!!" Андрей Ильич нервно стукнул кулаком по клавиатуре. "Черт... хватит об этом... так я никогда не закончу". Пригладив редкие волосы, Андрей Ильич постарался сосредоточиться. "Так, на чем я остановился... "возвращаясь к швейцарской группе...", ах, да..."
      Андрей Ильич продолжил:
      "Возвращаясь к швейцарской группе, изучающей феномен "правой зоны", хочу отметить, что подобные эффекты наблюдались у пациентов, вводимых в состояние глубокого наркоза. Как и в случае стимуляции зоны "R" правого полушария, пациенты начинали воспринимать себя как будто бы со стороны, объясняя подобное ощущение разделением души и тела. Теоретическая подоплека, предложенная швейцарскими учеными, кажется мне не вполне убедительной. Ну что это за отдел, заведующий "представлением о том, где находится тело"?! Пациент, напротив, прекрасно понимает, где его тело находится. Но только уже не ассоциирует себя с ним. Теперь же я хочу предложить свою гипотезу, объясняющую подобного рода феномен. Возможно, она покажется вам несколько экстравагантной, но надеюсь, привлечет к себе некоторое внимание. Лет десять назад я проводил исследование одной широко известной группы психомиметиков, а именно мескалиносодержащих, именно в контексте проблемы OOBE, - здесь профессор Инкин залез в свою дежурную шпаргалку, - (Out Of Body Experience). Как известно, мескалин стимулирует выработку гормона мелатонина, продуцируемого эпифизом, что приводит к изменению психического состояния человека (мелатонин непосредственно участвует в механизмах сна). Но не только. Ряд веществ, содержащихся в вытяжке из "Лофофоры Вильямса" помимо мескалина, вызывают побочный эффект, чем-то напоминающий банальное отравление. Вкупе с наркотическим действием мескалина получался интересный тандем - с одной стороны, органический стресс, с другой - некий эйфорийный "наркоз". При этом испытуемые впадали в своего рода транс, сопровождаемый необыкновенными видениями. И здесь прослеживался тот феномен, о котором я говорил вначале. Восприятие себя самого как бы со стороны. Точно так же, как и в экспериментах швейцарской группы или при глубоком наркозе. В свое время мною была выдвинута гипотеза о матричной функции головного мозга. В стрессовой ситуации прерывается связь между нейронным носителем и "электромагнитной вуалью", создаваемой электрохимической активностью мозга. Происходит разделение физической оснастки - "матрицы" и генерируемой ею электромагнитной субстанции, которая в свою очередь сохраняет стабильность и автономность. В нормальном состоянии происходит непрерывная проекция электрохимической деятельности мозга на электромагнитную вуаль. При разрыве проекция пропадает, и такая реакция имеет свое объяснение - органический стресс или даже физическое разрушение головного мозга не должны повредить тонкую структуру электромагнитной вуали. Срабатывает механизм, налагающий запрет на влияние мозга в отношении сгенерированной субстанции - "души", если хотите - правда, такой термин носит характер чрезмерной потусторонности, здесь лучше употребить понятие "сознания". Как правило, я применяю термин "электромагнитная вуаль", хотя понятно, что само по себе поле существовать в нашем представлении не может. Возможно, здесь присутствуют энергии ќкакой то иной, пока неизученной природы. Но так или иначе после восстановления органических функций происходит обратный процесс - механизм прерывания связи выключается, и мозг вновь получает способность влиять на структуру и содержимое "электромагнитной вуали". Иными словами, на сознание. Так вот, эксперимент швейцарских ученых и выявил именно ту зону, что отвечает за механизмы контроля передачи электрохимических реакций мозга в субстанцию, являющуюся, по сути дела, нашим сознанием. Препараты, полученные из Lophophora Williamsii, так же, как и прямая стимуляция зоны "R", прерывают проецирование физических процессов мозга, вызывая в сознании человека ощущения внетелесного существования. Отсюда возникают крайне интересные вопросы. Возможна ли обратная реакция? Как происходит перенос информации в противоположном направлении - от сознания к мозгу? Возможно ли "пересадить" сознание с одной матрицы на другую? Другими словами - поменять тело... Если немного пофантазировать, то решение проблемы переноса сознания открывает дверь в бесконечность - автоклонирование, пересадка "электромагнитной вуали" - вот очевидное решение. А то, что сознание способно формировать матрицу мозга, в этом сомнения нет - испытуемые, как правило, помнят, что с ними происходило после прерывания связи мозг-сознание, стало быть, после возобновления связи накопленная информация передается в мозг, то есть изменяет его органическое состояние. Это не может быть связано с перестройкой связей в нейронной сети. Значит, влияние происходит только на электромагнитном уровне, что означает универсальную структурированность человеческого мозга. Меняется состояние нейронов, но никак не их физические связи. Мы все обладаем стандартным компьютером в своей голове, разница лишь в электрохимической структуре, в памяти, если хотите; возможно, в индивидуальных особенностях взаимодействия данных потенциалов. Но структура, физическая структура универсальна! А это означает, что перенос сознания с одного носителя на другой теоретически возможен".
      Андрей Ильич буквально схватил себя за руку. Господи, куда его понесло?.. Перечитав последний абзац, профессор Инкин окончательно убедился, что идеи про пересадку сознания слишком фантастичны и смелы для научного разговора. Решительно стерев последние строки, Андрей Ильич аккуратно закруглил письмо:
      "Буду крайне рад услышать Ваше мнение по данному вопросу, с уважением, Андрей Инкин". Ну, вот так-то оно лучше... Теперь дело оставалось за малым. Признаться, Андрей Ильич, несмотря на зрелые годы и ученую степень, а также на профессорское звание, не успел в должной мере освоить столь необходимый английский язык, еще в студенческие годы предательски забив в свою голову уже тогда ненужный немецкий. Который, в свою очередь, за ненадобностью тихо рассосался, оставив профессора Инкина с неприятной необходимостью пользоваться исключительно переводными материалами. Именно поэтому, сочинив письмо на родном языке, Андрей Ильич прибег к помощи автоматического переводчика, призванного вроде бы помогать в подобного рода случаях. Пропустив текст через программу, профессор внимательно прочитал первую строчку результата: "Дорогой мой коллега, доктор Асс! -> Expensive mine the colleague the doctor Acc!*"
      Смутно вспоминая, что как будто в английском "с" обозначается буквой "s"**, Андрей Ильич взял на себя смелость исправить написание фамилии адресата. Еще раз пробежавшись глазами по английской версии своего письма, профессор Инкин, торжественно вздохнув, нажал кнопку "Отправить", и веселое послание поспешило сквозь электронные сети к пока еще ничего не подозревающему австралийскому коллеге...
      
      * * *
      
      - Он здесь! - повторил Степчик. - Как же я сразу не догадался. А ведь забавно - тихонько слушать, притаившись где-нибудь... - Степчик поднялся и стал подозрительно оглядываться, - ќгде нибудь тут!
      Хищно метнувшись к дверному проему, Степчик выглянул в коридор, на секунду замер и, озадачившись, произнес: "Нет".
      Затем, подойдя обратно к столу, продолжил:
      - Он не так-то прост... Я говорил тебе: возможно, он не захочет водить с тобой знакомства. Но это глупо. Ты слышишь?! - последняя фраза , как поняла Машка, предназначалась не ей. - Ведь это глупо, сидеть и подглядывать за нами! Ну, не упрямься!
      Выкрикнув в никуда, Степчик недоуменно закрутил головой, пытаясь определить, где притаился загадочный гость. Машка завороженно наблюдала за происходящим, в глубине души переживая за Степчика - коварный незнакомец не столько оскорблял ее чувства, скрываясь от общения, сколько своей несговорчивостью подводил ее нового друга.
      - Ага, - поднял палец вверх лукавый Степчик. - Тс-с-с!!!
      Машка поняла, что гость наконец-то прокололся. Степчик, словно расслышав ее мысли, утвердительно закивал головой и на цыпочках зашагал к платяному шкафу. Вплотную подойдя к дверце, Степчик оглянулся и, улыбаясь Машке, указал пальцем на убежище своего тайного визави:
      - Здесь... - затем, обращаясь сквозь дверцу, громко: - Выходи!
      Но гость не спешил открываться. Несколько подождав, настороженный Степчик схватил ручку шкафа и настойчиво стал дергать на себя.
      - Заперся... я так и знал... - последовало неутешительное заключение. - Так это совсем нечестно. Ну ладно, мы можем поговорить и так.
      Устало присев на пол, подперев спиной шкаф, Степчик направил взор в бесконечность и монотонно задекламировал:
      - Ну, вот скажи мне... Права ли эта женщина?! Вдруг там мы все окажемся совсем другими?! В бездонной чаше черпая неугасающее наслаждение... Отчего ж здесь на земле мы душу рвем, желаем свободы - куда животный нерв навеки пропадет, оставленный нам предками с начала всех начал?! Как рудимент в своей ненадобности сгинет, очистив фибры от ненужного желания иного?! Навряд ли так... Ведь в жизни главное - движенье и борьба. Что за собой влечет моменты пресыщенья. И верх амбиций - новые свободы. Им нет конца, лишь космос им граница.
      Степчик замолчал. Босой, в растянутой, чуть прикрывающей тело тощей майке, неумолимо печальный и светлый, Степчик оказался тем самым Малышом, как называли его за спиной, что удивительно точно вдруг совпало с теперешней сущностью, открытой в Машкиных глазах. Одинокий... беспредельно одинокий, сидящий молчаливо возле дверей шкафа, и не то чтобы покинутый, а обреченный на светлую участь. Ожидающий, безмолвный, отрешенный... Здесь Машка поняла - молчит не гость, молчит весь мир, оставляя бедного Степчика наедине с самим собой. И ей захотелось стать ответом, сказать за всех. Какие-то слова замельтешили в голове, но все не то... ведь есть фраза, бесконечно правильная, разящая непременно в цель, абсолютная в своей силе и точности. Что-то должно было вырваться из ее уст, одним махом упорядочив мир, наполнить смыслом и его, и, наверное, ее саму... Интуитивное... Что это?! Жалость?! Сострадание?! Нечто женское, материнское... Ну вот он - брошенный, холодный... И брошенный совсем не туда... Вот смысл в чем - он семя. Да, он семя. Он семя на гранитной плите. Нашлись ответы на вопрос - Машка все поняла - окутаю, я плодородный дом его закованной души. Слова возникли, будто ждали долго, вдруг вскрылись разом - сильно, в торжестве. "Я тебя люблю!" - вот формула, связующая все. Как точно прояснилось... Вскочив из-за стола, Мария протянула руку, желая в пламенном порыве исполнить женский долг - уста разверзлись, легкие набрали воздух...
      Степчик, внезапно сменив задумчивость на больное возбуждение, не дал произнести задуманную фразу. Поднявшись на колени, скривив лицо в гримасе, он, обращаясь к двери, грубо закричал:
      - Ну что же ты молчишь!!! Наивен?! Глуп?! Ах, прост... Плебей... фи... куда нам... Ну что ты заперся?! Сидишь... Тебе, наверное, смешно... потешно над страждущими... Да... все так... плебей... плебей...
      И зарыдал... Тошнясь надрывными словами, роняя сопли, слезы... Как страшно, больно плачут мужики. Сколько тяжелой, пронзительной, душераздирающей энергии в густых гремящих звуках. Ужасный низкий вой, тягучими черными пузырями всплывающий из самой глубины. Вот словно накопилось и вышло все огромными кусками:
      - Какое... что тебе... вот тут все... ы-ы-ы...
      Расплакалась и Машка... Заныли в оба горла... О чем катились слезы - интуитивно Машка понимала... Почувствовала горечь, а о причинах думать не хотелось. Но со слезами тяжесть постепенно вышла. По-видимому, высралась душа и у мужчины. Тот всхлипывать все чаще стал, но тише, без гортанных звуков. Все постепенно стихло. Но тут... опять: уж было Степчик вновь осел, покинув позу на коленях, все началось по новой. Поддавшись новому цунами бурлящей непонятной злости, герой вскочил, свирепо потрясая тощими руками.
      - Вот я тебе сейчас открою тайну, кто прав из нас! - метнувшись к мойке, Степчик возопил: - Вы не хотите к нам?! Тогда обратный случай!
      У Машки сперло горло под силой восхищенья. Он не сдается!!! Дай же, Степчик! Вот открылась мойка, ненужный хлам посыпался в углы. Здесь Степчик распрямился, сжимая в кулаке мясной заржавленный топор. Мария хлопнула в ладоши.
      - Ну, все. Иду на Вы.
      Широким шагом поспешив к шкафным дверям, свирепо потрясая острым инструментом, мужчина Машкин ярче засветился. Давай же, милый, врежь по подлому препятствию судьбы...
      Тут Степчик замахнулся. Последовал удар. Затем еще. Шкаф треснул громко, по-видимому, сильно испугавшись. Здесь только можно было догадаться, как страшно стало несговорчивому гостю.
      - Вот так! Вот так! - орали оба.
      И дверь сдалась. С очередным ударом шкаф раскрылся. Устало Степчик отшвырнул топор ...
      Настала тишина. Ну вот - теперь все станет очевидным. Дыханье замерло. Все - теперь пора. Крадучись руку протянув, коснулся пальцами разорванного дерева... Тихонько подал на себя. Дверь скрипнула. Открылась... Больше, больше... И свет проник туда.
      - Ушел, подлец ... - с отчаяньем пришлось поведать Машке.
      И оба огорчились. Мария с чувством сожаленья приблизилась к растерянному Степчику. Увы, шкаф пуст. Теперь и ей открылось - лишь старые штаны свисают с перекладины, да толстый слой тряпья на дне, уложенный как будто аккуратно и давно. Теперь придется сдаться. Напрасны все старанья. Неведомый пропал.
      Мария с нежностью коснулась Степчика, запястье пальцами обняв. Рука казалась теплой, даже слишком. Так чувствовалось напряженье и борьба. Подняв глаза, взглянула в очи. Он взора не отвел. И так стояли молча. Ей показалось, чуть толкнись ногами - и воспарят, так невесомы стали их тела... И чем пронзительнее вглядывалась в бездну ярких глаз, тем все сильнее чувствовала единенье. Каков момент! Еще немного и, радуясь восторгу, небесные созданья союзу Степчика с Марией вострубят. Так чувствовала Машка.
      - Нам следует в погоню! - совсем без злобы, светло указал ее мужчина.
      - Вперед, конечно! - в пучину радости мгновенно погрузившись, Мария поддержала пламенный порыв.
      - Тогда за мной! Хотя постой... туда нас так не пустят... - тут Степчик призадумался, в глазах прошли сомненья. - Долой одежду! Вот что нам поможет!
      Разумно! Степчик молодец! Он тонко чувствует нюансы тайной слежки.
      (Недолго мешкая, разделись догола.)
      - Теперь за дело! - Степчик быстро зашептал. - Мы сядем в шкаф, как лифт он нас доставит туда, где обитает ОН. Спешим скорее! Покуда не ушел...
      - Да, да...
      Залезли в шкаф, присели на пол, ноги подобрав. Хоть тесно, но лицом к лицу сидеть вполне удобно.
      - Тихонько закрываем двери...
      Захлопнули. Темно, хоть выколи глаза.
      - Ну что? Мы едем? - Машка вопросила.
      - Не знаю... тихо, не спугни!
      
      * * *
      
      Андрей Ильич, покончив с письмом, устало потянулся, с хрустом расправил затекшие плечи, приподнялся и понял - природа просит свое. Схвативши первую книжку, что попалась под руку, профессор Инкин по-хозяйски поспешил в туалетную комнату.
      - Я вижу, ты наконец собрался "все устроить"?! - Ольга Вячеславовна, заметив с кухни полуголую фигуру завкафедрой, идущего в направлении туалета, на что весьма однозначно указывала зажатая под мышкой литература, да и характерная поступь тоже... - решила-таки добить невнимательного супруга, что и выразилось в иронически-надменной интонации, насмешливой, презрительной и донельзя обидной. И действительно, ну не бросит же человек самого себя с неумолимыми рефлексами, лишь бы показать всю свою готовность на какие-то там знаки внимания... Вот именно такое колкое издевательство, настолько ясное, что даже глупое, и раздражало Андрея Ильича более всего.
      Ничего не ответив, лишь цокнув языком, правда, отвернувшись, дабы лишний раз не вступать в выяснение отношений, профессор Инкин равнодушно добрел до заветной двери и, еле сдерживая обиду, заперся в тесном убежище санузла. "Ну, ё-мое, - не слишком интеллигентно слетело с языка, - да что же это такое?" Кое-как устроившись, Андрей Ильич нервно раскрыл книжку. "Хм, - подумал профессор Инкин, - Поль Рене... маэстро психоанализа..." И тут вспомнил, что книжку случайным образом заполучил от своего хорошего друга, кстати, имевшего отнюдь не шапочное знакомство с автором. Андрей Ильич усмехнулся - попавший в его руки опус назывался "Механизмы половых отношений", а как известно, знаменитый Поль Рене кончил жизнь парадоксальным образом - его убила молодая любовница, закрутившая пожилого психоаналитика в своей криминальной авантюре. "Вот так, сапожник без сапог, - пожалел Андрей Ильич своего вроде как коллегу. - Уж если такие лбы сыпятся на этом вопросе..." Но книжку все же решил полистать.
      "...Здесь хочется отметить следующий момент. Парадокс непонимания, существующий между женским и мужским мировоззрением, возникает и из исторического влияния патриархального строя, с незапамятных времен вносящего некоторое смещение в восприятие мужчины и женщины. И дело совсем не в навязываемой мужчиной половой субординации. Здесь важен воспитательный момент - все мироопределение всегда лежало в мужских руках. Образ женщины, будь то литература, поэзия, религия - всегда и повсеместно формировался именно мужским умом, мужской фантазией. Не обременяя себя глубоким психоанализом, мужчина представлял женщину так, как ему казалось или хотелось видеть. Насколько это точно соответствовало реальности - очевидно, что отнюдь не в полной мере. Причем, чем ближе к современности, тем ошибка лишь возрастала. Но это только часть. Наделяя женский образ несуществующими чертами, мужчина обманывал не только себя, но и саму женщину, ведь человек получает воспитание из одних и тех же источников, вне зависимости от своей половой принадлежности. В конце концов несоответствие реальности и исторически возникшего вымысла относительно женской природы накопилось настолько, что в определенный момент произошла катастрофа. Течение феминизма, эмансипация - вот следствие конфликта".
      "Так, ну это все понятно...", - Андрей Ильич пролистал дальше.
      "...Фрейда. Конечно же, понятно, что наши инстинкты во многом определяют не только сиюминутное поведение, но и влияют на высшие слои восприятия. То, что кажется нам проявлением высоких чувств, душевным порывом, так или иначе носит в себе отпечаток изначальной природы. И сексуальное поведение является одним из самых мощных агентов влияния по всей толщине человеческого сознания. Любую проблему можно подвергнуть анализу в половом разрезе. Изначально сексуальность - надежнейший механизм передачи своего генотипа. Не просто размножение, а борьба за выживание своего рода, своей ветки среди многих прочих. Реализовать наиболее эффективно отбор, дать надежное будущее своим генам - вот то незамысловатое, но крайне важное и сильное, что скрывается за термином "сексуальность". И две стратегии - интенсивная, присущая женской половине, - вложить максимум усилий в один "проект", и мужское "экстенсивное" - не качеством, так количеством. Уже различие, и различие принципиальное. И вот конфликтная ситуация - давайте рассматривать ее либо как следствие, либо как причину. Если мы говорим о причине, то в этом случае конфликт является неким катализатором, быть может, усилителем сексуального влечения. Например, женщина, показывая свою недоступность, избирательность, аккуратность, часто реализует именно такую тактику. Эдакий подсознательный прием охоты. Следует ли за этим фаза поощрения, когда секс используется партнерами для удержания связи - казалось бы, да... тем более для женщины, как носителя стабильности и центра притяжения семьи; впрочем, если возникают иные механизмы удержания, как то социальные, бытовые, необходимость в сексуальном приеме запросто может и пропасть. Но как понятно, сама сексуальность никуда не исчезает. Ее заряд неизменен. Вопрос - где и как происходит выход этой энергии. Здесь следует заметить, что мужская поведенческая модель даже провоцирует партнера на изменение сексуальной поддержки - со временем мужской интерес будто притупляется, что может быть истолковано женщиной либо как естественный возрастной спад, либо как потеря интереса именно к ее персоне. Вот вам и очередной конфликт - исчезновение стимула. Мужчина, как сексуально экстенсивный субъект, не желает поощрений сексом, тем самым закрывая естественный выход женским "интенсивным" желаниям, либо же партнерское поощрение просто отпадает вследствие каких-либо других, более сильных моментов удержания. Куда идти дальше? Вопрос, не вызывающий никаких сложностей - поиск нового объекта для сексуальных интересов. Какая элементарная подкладка - но что мы видим в реальности - душевные метания, сомнения, переживания..."
      "Ну, навряд ли у нее есть любовник, - профессор Инкин попробовал переложить теорию Поля Рене на свою практику. - Агрессия, агрессия, мой друг... а стало быть..."
      "Впрочем, совсем не обязательно, что заблудший заряд найдет выход таким очевидным образом. Ведь когда мы говорим о сексуальном заряде, то за этим далеко не всегда стоит собственно влечение - очевидное и прямое. Довольно часто происходит замещение, выраженное в сублимации творчеством, гиперактивностью или беспричинной агрессией. Ведь неудовлетворенная сексуальность в первую очередь влияет на эмоциональную компоненту, на тот набор реакций, который стимулирует к действию, к активности. Возникает довольно четкая связь между внутренней сексуальной удовлетворенностью и эмоциональной активностью, да и вообще активностью в любой сфере. Недаром первый вопрос, который я задаю супружеским парам, пребывающим в фазе перманентного конфликта, - как вы оцениваете свою сексуальную жизнь?! Положительно - тогда, по всей видимости, ваши скандалы - это естественный способ поддержать взаимное влечение (т.е. "причина"), отрицательно - ваши конфликты есть следствие неразрешенных сексуальных проблем".
      "...неразрешенных сексуальных..." - повторил про себя Андрей Ильич.
      "Вот так - рассматривая, в какой фазе взаимоотношений находятся люди - период ухаживания, удержания, расставания, и анализируя сексуальный аспект, легко выявить скрытые мотивы. И вот оказывается, что дело совсем не в тапочках или в незакрытом тюбике зубной пасты, а..."
      В дверь зло постучали. "Изба-читальня?! - послышался до безобразия ехидный голос Ольги Вячеславовны. - Сейчас этот пьяница со всей компанией устроит тебе душ, прямо с потолка. Ты просто подожди еще немного... они пока только мебель у себя там ломают..." Андрей Ильич с силой захлопнул опус известного маэстро: "Ну все, ять", - профессор Инкин сердито вскочил, натянул трусы и, чуть не сломав шпингалет, вылетел из туалета. Ошарашенная Ольга Вячеславовна едва успела отскочить в сторону. Наконец супруги встретились. "...Неразрешенных сексуальных проблем..." - не унимался беспощадный Поль Рене, "Изба-читальня?!" - все еще гремело в ушах... Андрей Ильич разнузданными, наглыми пассами распоясал остолбеневшую Ольгу Вячеславовну, распахнул на ней халат, оттянул резинку трусов и... неизвестно, о чем успела подумать дражайшая половина заведующего кафедрой, но тот... но тот со всего размаху запихнул "механизмы половых отношений" прямо в дессу* Ольге Вячеславовне, затем с каким-то гусарским шиком отпустил резинку, отчего та звонко шлепнула по обложке. Схватив висевшее неподалеку пальто, Андрей Ильич, так и оставаясь в трусах, тапочках и майке, лихо выскочил из квартиры.
      
      * * *
      
      Адель никогда не задумывалась о том, что имя "Ада" в мужской трансформе звучит неожиданно мрачно и опасно. Сейчас же, сидя на скамейке возле подъезда, Адель впервые за прожитые восемнадцать долгих лет заподозрила возможный подвох, заложенный родителями еще с момента ее рождения. Письмо, непрерывно кувыркавшееся в тонких, молочно-белых пальцах, намекало именно на это. Голубоглазая, худенькая, хрупкая, с детскими светлыми кудряшками, еще минуту назад - счастливейшая из всех смертных, маленькая Адель сидела в желтом свете одинокого фонаря и шмыгала своим курносым ангельским носиком, до сих пор не совсем понимая смысла написанного. Жадно развернув беспощадный листок бумаги, еще не до конца ощущая всю степень неотвратимого падения, трепетный ангел вновь впился не тронутыми поволокой взрослости глазами в безжалостные строки.
      "...я люблю тебя. И всегда буду любить. Пройдет весна, лето, осень... Все пройдет, но любовь останется в моем сердце. Поверь, это так. Как странно произнести мне следующие слова, но пойми, нет, скорее, поверь, я искренен с тобой. Ты знаешь, мне уже 22... Я многое видел в этой жизни, и где-то в глубине души я чувствую себя человеком далеко не молодым. Да, да, немолодым, скорее даже пожилым, если даже не старым. Мое эго изношено. В фибрах застряли осенние листья. И это естественно. Каждый человек проходит путь розы в любом своем начинании. Точно так и наша любовь, познав рождение, пройдя цветущее лето, неизбежно окунулась в осень. С какой удушающей нежностью я вспоминаю твои глаза, руки, живот. Как я был рад каждому твоему касанию, каждому вздоху и поцелую. Ты была моей, моей Аделью, Адой, моей женщиной, музой, любовницей, женой. Но круговорот неотвратим. Пришла осень. Но увы ли?! Ты молода. Ты достойна гораздо большего, чем может тебе дать замерзающий старик. Но я буду жить в твоем сердце. В крохотной каморке, лишь изредка напоминая о былом...
      Ты умная, милая моя. И конечно же, спросишь - а будет ли новая "Адель" в твоей жизни? Не знаю... Мужской амур не знает голода, любовь приходит в обличии женском. Моя душа летит дорогой большого долженствования, мой мир - космос, моя цель - пьедестал. Подарит ли судьба еще кусочек огненной любви, остров чувства и страстей, бесценную весну уставшему страннику - не знаю. Знаю лишь, что любовь к тебе всегда согреет мое сердце, где бы я не плутал в поисках себя самого... Моя несравнимая Адель. Моя бесценная Адель.
      Смотри - остался последний листок на моей ветке. Давай же не будем ждать, когда холодная зима смахнет безжалостной рукой последнюю каплю былого буйства живого лета. Давай сохраним этот лист... Оставим навсегда его мне. Он будет шелестеть в моем пути и напоминать о тебе... Целую тебя, целую, как в последний раз. И мне пора. Я не говорю "прощай", ибо мы не расстаемся. Всегда с тобой...
      
      Фил".
      
      Все смешалось в голове Адель... Смысл письма никак не желал собраться в одну простую идею... Но что-то настороженно скреблось тонкой иголочкой, будто намекая - "бросили?!" Холодок мелкой рябью пробежал по рукам. "Бросили..." Как?! Ее бесконечную любовь?!! Разве возможно убить беззаветную преданность чувству?! Куда пропала ЕГО любовь? Или все - обман... Он только... О, боже!
      Адель раскрыла рот. Ведь в жизни все уже произошло. Она отдалась всем существом своим во имя его бесконечной любви. Они нашли друг друга, дышали одним чувством, возносили свою любовь до небес. Еще вчера она была для него всем и с гордостью и упоением носила этот светлый нимб, теперь же что?! Все эти позы, взгляды, слова... Игра?! Он ею играл?! Безумие... Предательство!!!
      Еще раз. Да, в последнее время он будто ее избегал. Так могло показаться тем кто не знает. Не знает, как кроток он в своем любовном взгляде, таком теплом, восхищенном, просящем... Он был просто занят... этим объяснялось... Черт... нет, он все же избегал - теперь это действительно очевидно. И как финал - вот это письмо. Мутное, непонятное, разрушающее мозг. ЖИЗНЬ разрушающее!!! Он предатель... нет, он убийца! Ведь всей своей небесной любовью она хотела доказать, что счастье есть! Есть настоящее чувство вопреки расхожим мнениям тех, кто пропустил свою любовь, потерял веру, цинично распуская свое неверие и на других. И вот, пожалуйста, - теперь она сама... Нет, правильно сказала - убийца. Всего святого и светлого. Гад! Фальшивый, мелочный... Она его любила! И знала, что любит того, кто достоин ее чувства, кто платит любовью за любовь. Но он лишь пользовался... Мерзкий. Дарила ему самое святое! А для него, оказывается, была лишь куклой для игры. Все эти пассы, жесты... подло обманул. Предатель.
      Быть может, она что-то не поняла? Может, это письмо о сомнении?! Какой-то повод затерялся в прошлом, а она и не заметила вовсе. Конечно же, она боится самого страшного, и поэтому каждая строчка выглядит как приговор... Так много потрачено во имя любви. Так глупо поверить в то, что кажется очевидным. Нет-нет... не из-за исчезающего шанса, а ради веры нужно пойти и спросить. Пусть скажет сам, зачем это письмо?! А если не пойти - то просто можно в петлю. Да, да, конечно же, нужно встретиться, и встретиться немедленно.
      Адель торопливо поднялась, сунула отравленное письмо в карман и поспешила к соседнему дому.
      
      * * *
      
      Андрей Ильич, запахнувшись в пальто, сверкая голыми ногами, в тапочках на босу ногу, вылетел из подъезда и зло зашагал в случайном направлении. "Напьюсь! Ей-богу, напьюсь!" - Андрей Ильич горел возмущением, как никогда. Подумать только - впервые в жизни его, человека крайне уравновешенного и рационального, довели до безумства, до нелепой истерики, которую сдержать нет никаких сил. Вот ведь показатель - ВПЕРВЫЕ В ЖИЗНИ!!! И как же сейчас все удивительно, необычно бурлило, разрывая сознание на фрагменты фраз, эмоций, риторических вопросов и всего такого прочего, что так свойственно людям гуманитарным, интуитивным, но никак не профессору, заведующему кафедрой и... Да черт со всем этим... Да, безусловно, столь несуразным образом высказанное Ольге Вячеславовне переживание по поводу... по поводу ее крайнего нежелания разобраться в первую очередь с самой собой! Нежелание... высказанное... вот это было действительно машинально, неконтролируемо и истерично. Идиотская книга, трусы... все так пошло и некрасиво получилось... Но сам жест уже продиктовал следующие шаги - секундная слабость, однако Андрей Ильич все же, спохватившись, взял себя в руки - впрочем, подорвавшись на конфликте, он уже не мог выбирать, оставалось только одно - лететь вместе со взрывной волной туда, дальше. И слава Богу - уж сколько раз он возвращался на привычные до боли круги, соглашаясь, извиняясь, терпя. Нет, теперь, похоже, нужно вперед. Взорвалось так взорвалось. Любой конфликт имеет определенно индуктивное течение. Время только накапливает заряд нетерпимости и непонимания. Разрушить губительную цепь можно лишь катастрофой. Диалектика жизни - от количества в качество, проблемы не могут не взорваться. Вот и взорвалось... Но пусть, пусть... Он ведь тоже человек, и таскать на своем горбу весь шлак взаимоотношений - увы, здоровья никакого не хватит. Ей-то что?.. Она женщина - накопилось, выплеснула и забыла. Но как же можно не понимать - все, что с легкостью вылетает из ее больной души, не рассеивается в воздухе, а тяжелыми ноющими переживаниями вонзается в его сердце. А он молчит... он знает, что ответ не принесет облегчения. Андрей Ильич не женщина, он не может облегчить душу, словесно проблевавшись на другого. Напиться... напиться - вот дело... унять сердце, продезинфицировать душу... О, как же рука тянется к бутылке - ведь не было раньше такого, совсем не было... Нет, все-таки не все так просто - ушел, хлопнул дверью... теперь вот напиться... Здесь есть рациональное объяснение - Андрей Ильич, ощущая всю тяжесть своего поступка, уже не мог действовать иначе. Да, признаться, истерика мелькнула секундным помешательством, но все дальнейшие шаги - чистой воды цирк. Хоть и от души. Да и вправду говоря, может же он хоть раз в жизни позволить себе то, что всегда зажимал холодной жилистой рукой. Все! Решено! Сегодня Андрей Ильич вскроет свою грудную клетку и вытряхнет из своего нутра весь волчий вой, что накопился с той поры, как он запретил себе плакать. А ОНА, она пусть ужаснется его переживаниям - Андрей Ильич не желает более быть виновной стороной. Ну хотя бы в этот раз...
      Однако вот и палатка. Профессор Инкин с решительным вожделением постучал в окошко. Открылось.
      - Водку!
      Неожиданно Андрею Ильичу отказали. Водки нет.
      - Тогда пиво. Два!
      Впрочем, несмотря на нервную разгоряченность, Андрей Ильич заметил, что поздняя осень - это далеко не лето, и в одном пальто на голое тело, да в тонких тапочках, холодное пиво... далеко не водка... Но шаг сделан, придется пить...
      Андрей Ильич, как заправский бомж, не отходя, так сказать, от кассы, принял на грудь. Ну, или попытался принять. С каждым глотком маятник вербального самоизлияния раскачивался все сильнее, алкоголь ударил в голову, лихо проскочив сквозь голодный желудок. Андрея Ильича зазнобило. И от холода, и от чувств. Все вместе заставило поскорее открыть вторую бутылку, которая через несколько глотков опротивела, причем настолько, что Андрей Ильич предпочел ее оставить. Замерзший, несколько пьяный, возмущенный до глубины души профессор Инкин поспешил куда-то дальше.
      Строго говоря, профессору, как человеку, весьма увлеченному своим предметом, было бы интересно проанализировать свое собственное поведение с точки зрения подсознательного и нейрохимического аспекта. Ведь спонтанная идея "выпить" тоже родилась не просто так. По всей видимости, и следующий шаг также был предопределен чем-то более рациональным, чем некий душевный порыв.
      "Какая сволочь... - внутренне возмутился Андрей Ильич. - Ведь по сути дела, если бы не он - насколько все было бы спокойнее... Пьет и дебоширит, дебоширит и пьет... Алкоголизм - страшная вещь! Человек элементарно теряет свой цивилизованный облик. Животное, чистой воды животное вылезает из своих глубин. Откуда такая агрессия?! Нет, этанол как наркотик пострашнее многого... Истощение нервной системы налицо. Агрессия, разрушение личности... еще та гадость... А какой социальный момент! Он же не только себе жизнь калечит - он, сволочь, мне все портит!!! Свинья! Пакость! Ну, а ему... ему-то и пить не нужно было... или, быть может, не с этанола его это так... Нет... все... надоело... сейчас поговорим. Проверим..."
      И Андрей Ильич отправился к соседу. К Степчику.
      
      Адель... Бедная Адель. Адель - "благородная". Ярчайшее украшение, любовь во плоти. Ведь это все его слова! Нервно поджимая тонкие губы, маленькая девушка спешила к подъезду, наверное, все еще любимого, но наверняка обреченного на ненависть молодого человека.
      Темная тропинка... И слишком знакомая - от этого еще больнее. Подлое чувство - Адель каждым шагом втаптывает историю своей чистейшей любви в подмерзшую грязь, и ощущает это! Как сильно ощущает! Все переворачивается с ног на голову, и переворачивается прямо сейчас - ненавистное окно - вот так и смотрела всегда, но сердце билось при этом иначе. Вот да - действительно - уже чужое... Как быстро все произошло... А эта дверь - всегда знакомая, добрая. Теперь - тяжелая, не желающая пускать, тугая и холодная. Адель...
      Вошла... Лестница... Теперь на восьмой этаж. Отчего-то знобит. Неприятная дрожь, и ведь не замерзла вовсе. А пальцы холодные совсем. Ноги ватные... Каждая ступенька добавляет тяжести. Нет, не пускают ее туда, не хотят...
      
      Андрей Ильич, закоченевший от холода, секущего во все дыры неполной одежды, таки доскакал до своего дома. Вот и подъезд.
      Взялся за ручку...
      
      Лифт - Адель вошла. Позади резко, решительно зазвучала подъездная дверь. "Стойте, подождите!" - неприятно громко настиг мужской голос. Адель обернулась...
      
      Андрей Ильич, перескочив пролет лестницы в два шага, влетел в лифт, чуть не размазав юную девушку по задней стенке.
      - Какой?! - требовательно и зло спросил полуголый мужчина, почти лысый, в очках, и (фу!) с кошмарным пивным перегаром. Адель хотела уже выскочить, но тут мужчина, не глядя, нажал левой рукой на кнопку, и дверь за ним быстро закрылась. Лифт тронулся.
      "Ну вот... так мне и надо... вот только за что?" - Адели оставалось только смириться. Пьяный маньяк, с бешеными глазами, весь дрожащий от неясного приступа, склонился над беззащитной девушкой. Пальто на нем разошлось, оголив немолодую грудь, пошло прикрытую странно чистой майкой... какие-то похотливые ужасно противные трусы семейного кроя и грязные тапочки - явный признак, что человек совершенно не в себе. Вкупе с алкогольным амбре все это ничего хорошего не предвещало... Заорать?! Спасите-помогите?! А в кармане у него нож - два удара - вот сюда, в раненое сердце, и сюда - в гладкий юный живот... А может, так оно и лучше?!
      
      Зазвонили. Егор Филиппович подошел к телефону.
      - Фил?
      - Привет, как дела?
      - Привет, как дела!
      - Блин, ты представляешь, чуть с бомжом не подрался сейчас...
      - Вечно тебя цепляет... И что?!
      Егор Филиппович усмехнулся, переложил трубку к другому уху и присел на корточки. Разговор предстоял долгим:
      - Да сказал этой суке, что деградация у него от алкоголя...
      
      Андрей Ильич, не дождавшись ответа, зачем-то еще больше разнервничался и стал настаивать на своем вопросе:
      - Ну, так куда вам, барышня?! Дорогая моя! Может, на пятый, на шестой?! - в профессоре Инкине вдруг проснулись преподавательские замашки.
      "Какой-то странный маньяк, - подумала Адель, - барышней обозвал... глумится".
      
      - Да, все, Адель в отставку... - тут Фил Егоров обнаружил, что говорить об этом ему как-то неприятно...
      - Да ну?! А чего?
      - Утомляет... - перешел на саркастический тон Егор Филиппович. - Они ведь как: пока за тобой ходят - прикольно, а как ты за ними начинаешь, а заметь, этого не избежать ни в коем разе - так и начинается... все больше, больше, больше... И ты вроде как уже человек и несвободный, и обязанный тоже... Неприятно все это. С Аделью тоже стало чувствоваться - "где был?!", "почему не сказал?!", "забери оттуда", "ты меня любишь?!" Короче, пора завязывать.
      
      Андрей Ильич, так и не услышав вразумительного ответа, хотел было продолжить в том же духе, но вовремя спохватился. Смутно догадавшись, в чем дело, профессор Инкин запахнул пальто и повернулся к девушке боком. "Какие же все они... - начал про себя обобщать Андрей Ильич. - Вот это юное созданье - наверное, влюблена, наверняка влюблена: плачет ночами в подушку, унимает сердцебиение, слезы, мечтает прикоснуться к нему... а может, уже касается, но желает большего, влюбленности, преданности, единоизбранности. А заполучив свое, как алчный зверь, начнет наматывать на себя и пить, пить, пить..."
      
      - А про Ленку она знает?
      - Нет, ты что...
      - А Ленка про нее?
      - Знает. Ну, так, немного.
      - И что?
      - Да что?.. Делает вид, что ей все равно. Для нее это повод самой держать дистанцию. Дескать, у нас с тобой такие отношения, что подобное не должно волновать ни тебя, ни меня. Но, знаешь, уж сколько раз замечал - нет-нет, да и поглумится над Адкой, так надменно, свысока. Обломит ей, когда почувствует, что та меня ждет, ну и все такое. Прям удовольствие от этого получает. Все-таки бабы такие стервы.
      
      Лифт дернулся и замер. "О, боже", - взмолилась Адель. Андрей Ильич вновь обернулся к девушке. В голове созрел короткий спич. Андрей Ильич эмоционально поднял правую руку, открыл рот... Но позади скрипнули двери лифта... Девушка ни с того ни с сего, озверинившись, толкнула профессора Инкина, от чего тот опрокинулся назад, больно ударившись спиной о край кабины. Затем странная попутчица Андрея Ильича с шокирующим писком вылетела вон. "Дура!!!" - захотелось крикнуть Андрею Ильичу вдогонку, но профессорская интеллигентность помешала вырваться примитивным переживаниям наружу. Чертыхнувшись, Андрей Ильич вышел из лифта, прослушал удаляющиеся вниз быстрые шаги и направился к Степчиковой квартире.
      
      В дверь громко и часто застучали. Егор Филиппович, быстро окончив телефонный разговор, положил трубку, резко выпрямился и испуганно заглянул в дверной глазок. Здесь Егора Филипповича поджидал неприятный сюрприз. Адель, в безумном припадке, что есть мочи колотила в дверь обеими руками и, похоже, помогала себе еще и ногой. "М-да, - подумал Егор Филиппович. - Реакция чересчур психическая... а письмо написал как будто довольно мягкое... что делать?!" Признаться, Егор Филиппович испугался не на шутку. "Не открывать! - первой мыслью проскочила догадка. - Нет, наверняка заметила, что окна горят", - неутешительно парировало в ответ. "В конце концов, письмо слишком абстрактное, наверное, сейчас лучше отмазаться как-то, а потом и сама догадается и тихо-мирно пропадет..." Егор Филиппович потянулся к замку.
      
      "Степчик, мой милый..." - рефреном вторили теплые чувства в груди. Машка, поджав ноги, сквозь темноту пыталась разглядеть лицо своего героя. Что-то смутное светлым образом притягивало ее к той акции, тому пути, совершенно для нее непонятному, но тем не менее важному, важному, как и ее мужчине, подле которого она чувствовала свою сопричастность к его делу, а также и участие в нем, как в человеке. Да, она переживала. Переживала за него, как за собственное дитя, всем сердцем желая успеха, отгоняя неудачи, подготавливая на всякий случай мягкую койку в госпитале своей души. Все вместе, все разом - здесь и сейчас она его защита, опора, его прощение и любовь. Насколько все просто и легко открылось - и в эту секунду, в потоке таких явных и сильных переживаний, Машка ощутила полное счастье, полную свободу - вот оно, ее место!!! Она, как солнышко, источает любовь и тепло, и нет иных стремлений и желаний. Сквозь сердце тенью, темным пятном вдруг проходила тревога, вызывая очередной всплеск еще большей любви, в лучах которой переживание победно испепелялось: "Я, конечно же, тебя спасу! Мой милый!" И вновь все сияло, возбуждая чувство востребованности и светлой силы, придавая смысл собственному существованию.
      - Ты знаешь, - доверчиво донеслось до нее из темноты, - наверное, мы уже "там".
      - Приехали?!
      - У меня такое чувство.
      - Ты не боишься?
      - Не знаю... мне кажется, я несколько переживаю. Теперь мы в его владениях, и наш визит может оказаться нежеланным.
      - Тогда, наверное, назад? Не будем рисковать.
      - Это малодушие. Ты не станешь меня уважать.
      - Да нет же! Ты пробрался в самое логово!
      - Это да. Я сам чувствую это...
      - Нам нужно вести себя очень тихо...
      - А мы поступим так же, как он! Мы не будем выходить!!! Это будет хорошим ответом на его несговорчивость! Сидим, как мыши!
      - Точно!
      
      Андрей Ильич нажал на кнопку звонка. Тихо. Не сработало. Нажал сильнее, нажал так, что где-то хрустнуло внутри механизма. Никакой реакции. Тихо. Пусто. "Все сломано, все сломано!!!" - рассердился Андрей Ильич. Оглядев дерматиновую обивку, профессор Инкин не нашел ни нормальной ручки, ни глазка, ни замочной накладки, одним словом, ничего твердого и звонкого, обо что можно было бы извлечь требовательный звук. Стукнув три-четыре раза костяшками пальцев о косяк, Андрей Ильич набрался решительности и треснул кулаком в дверь, отчего та неожиданно поддалась и приоткрылась. "Вот как! - удивился профессор Инкин. - Не заперто! Что ж, пройдем, поговорим!!!" - и храбро шагнул внутрь.
      Из коридора накатила волна спертого, чрезвычайно неприятного воздуха, весьма пыльного, вонючего и, как показалось профессору, даже как будто грязного. Пройдя мимо кучи тряпья, Андрей Ильич остановился и прислушался - странно, но в квартире было абсолютно тихо, лишь где-то в конце коридора журчала в сломанном бачке вода. "Видать, упились совсем..." - профессор Инкин медленно и осторожно двинулся вперед, к раскрытой двери, сквозь проем которой проникал неяркий желтый свет.
      
      Щелкнул замок - Егор Филиппович отпер дверь.
      - Быстрее! - ворвавшись, Адель приложила дверью Егора Филипповича прямо по лбу. - Там... там это страшное, гадкое!!! Он... он... он чуть не изнасиловал меня!!!
      Егор Филиппович опешил окончательно. "Страшное, гадкое" - это, по всей видимости, о нем, но почему "там" и почему "чуть не изнасиловал"?!! Машинально потирая ушибленное место, Фил Егоров удивленно уставился на безумного вида Адель. Та, с силой захлопнув дверь, прижалась к ней спиной и с содроганием продолжила:
      - Какой-то бомж, голый, в одном пальто, в тапочках, пьяный... В лифте! Ты представляешь?!!
      - Бомж?! - до Егора Филипповича вдруг дошло, что письмо здесь ни при чем. Быть может, она его и не успела прочесть! А стряслось что-то совсем другое...
      - Какой бомж?! Где?! Здесь?! В лифте?! В нашем лифте?! Бомж?!
      - Да! Да!!! - рассердилась на нескорую реакцию Адель. - Бомж! Я еле вырвалась!
      Наконец-то... Егор Филиппович все понял. Адель, конечно же, ничего не читала. Он принял ее психическое не за то. Ее сейчас чуть не изнасиловал какой-то бомж. А она... она к нему... Ну да, конечно... Господи, - Егор Филиппович нервно задрожал, - пронесло... она не читала... и слава Богу, слава Богу!!! Поддавшись волне переполняющих чувств, Егор Филиппович взорвался необыкновенно сильным желанием защитить маленькую Адель. Он просто обязан все сделать для нее. Конечно! Ее обидели. Бомж! О, он знает этих коварных тварей!!! Сейчас, сейчас, моя бедная!!! Как славно, что ты ничего не успела прочесть... Твое безумство - упаси господь испытать такое в отношении к себе самому...
      - Какая сволочь!!! - рассвирепел Егор Филиппович. - Мразь! Подонок! Я знаю этих грязных ублюдков!!! Ему не поздоровится, поверь!
      Адель заплакала. Егор Филиппович потянулся к бедняжке, чтобы утешить, обнять, однако та почему-то отстранилась... Егор Филиппович стал необыкновенно решителен:
      - Сейчас же, немедленно нужно звонить в милицию! Звоню!
      
      - Тс-с-с!!! Мне кажется, он где-то здесь! - зашипел из темноты Степчик.
      - Тс-с-с!!! - подтвердила Машка.
      Там, за дверью шкафа, среди неизвестности, послышался совершенно отчетливый звук шагов. Как близка опасность! Но поздно что-либо предпринимать! А ведь ОН почует, ОН наверняка своим особым чувством увидит, что здесь, прячась в полной темноте, тесно расположившись друг напротив друга, сидят в испуге двое... Марии стало неуютно. То чувство защищенности и теплоты мгновенно растаяло под напором внезапного страха. Мария осталась одна. Не отдавая себе отчета, она протянула руку вперед и, наткнувшись на холодную волосатую ногу, схватила Степчика за голень. Степчик, не ожидая прикосновения, сам будучи напряжен до крайности, нервно дернулся, звонко ударив головой по деревянной стенке шкафа.
      - Тс-с-с!!! - сжимая все сильнее Степчикову ногу, зашипела Машка.
      Степчик дотронулся до своего колена и медленно стал спускать руку, до тех пор, пока не добрался до Машкиных пальцев. "Тише, тише, - проснулось в душе, - не бойся..." Поняв вдруг, что ему есть кого защищать, Степчик обнаружил, что рефлекторный страх ослаб, теперь в нем звучат иные ноты - мягко обняв женское запястье, Степчик доверительно потряс Машкину кисть, дескать, ничего, все будет хорошо, положись на меня.
      Сквозь руку касания Степчика любовным током пронзили Машкину душу, рассеяв тревогу и одиночество. Держась за его голень и надежно закрепившись в объятии сильных пальцев, Машка застыла, поддавшись совсем забытому детскому переживанию. Спряталась. Слилась. Теперь она готова ко всему...
      Андрей Ильич вошел на кухню. Заглянув попутно в единственную комнату и проверив санузел, профессор Инкин догадался, что вся компания, должно быть, находится здесь, в единственном освещенном месте. Однако - нет: "И тут никого..." - Андрей Ильич несколько растерялся. Цепь острых ощущений прервалась. Гнев, удивление, настороженность, боязнь... Андрей Ильич уже успел поддаться сомнению - на самом деле, поступок был отчаянно глупым - пьяная компания, он один... Но ничего не произошло - даже странно. Андрей Ильич как будто поник. Ну вот... Душевное опустошение, увы, не привело к внутреннему облегчению, и профессор Инкин переключился на изучение интерьера Степчиковой кухни.
      Конечно, первое, что задает впечатление - момент удовлетворения любопытства. Всю жизнь Андрей Ильич лишь представлял в своих фантазиях, что находится там, над потолком. Теперь истинное открылось, и конечно же, Андрей Ильич удивился тому, насколько увиденное не совпадает с тем, что он придумал себе надежно и давно. Мало того, что придумал, так и верил без особых сомнений. А вот год назад был жуткий звук, доносящийся как раз с этой кухни, которая на самом деле находилась над жилой комнатой - так уж по-идиотски перекроили бывшую коммуналку. Так звук тот - Андрей Ильич отчетливо вспомнил - был явно топорного происхождения. Словно рубили дощатый пол. И долго, сильно. Теперь же никаких повреждений на нем не заметно. Спрашивается, а что же тогда было?! А думалось, что прямо посередине дыра, быть может, для чего-то предназначенная...
      Совершенно голое окно - ни занавесок, ни гардин. Лишь старая знакомая Lophophora Williamsii, вон в горшке... Стол, тоже голый, со стаканами... банка... табуретки... Андрей Ильич вдруг представил себе, как изо дня в день, из года в год этот самый Степчик привычным движением садился на табурет, наверное, как-то тоже одинаково клал руки на стол... При этом что-то думал, опять-таки обычное, но почему-то грустное и простое. Чужая жизнь, чужое присутствие. Здесь все хранит и память, и неуловимый след. Невидимый. Но явно ощутимый. Наверняка на столе остались отпечатки его пальцев, многочисленные, пропитавшие этот стол навсегда своей неведомой энергетикой. И каждый скол на крышке - память о некоем событии - быть может, кто-то приходил, задел ножом, или еще чем... И в этой царапке запечатлелась навеки мимолетная история, наверняка уже всеми забытая. А для Андрея Ильича это вещественное доказательство жизни. Пусть и чужой. Затем он посмотрит на себя и разглядит жизнь уже в себе самом.
      Разваленная мойка - дверь перекошена, не закрывается полностью. Бесспорно, здесь все чужое. В этой грязной мойке чужие люди мыли чужую посуду. В конце концов мойка сгнила от неаккуратности хозяев. Верно, все время пьяные, заливали дверку водой. А затем однажды хлопнули резко, вздорно, и она сорвалась с петли. А сверху чудовищно грязная раковина... Андрей Ильич брезгливо отвел взгляд. А что сделали со шкафом?! Профессор подошел поближе. Створки рубили топором... Невозможно... Какие вакханалии проходили в этой квартире?! Опять тряпье на полу... Такое ощущение, что просто поленились закинуть в шкаф... Или просто не смогли его открыть?! Андрей Ильич машинально протянул руку в намерении проверить свою гипотезу, но едва коснувшись створки, все же передумал - "И так зашел, как вор, в чужое жилище, да еще и в шкаф полез..."
      Пресытившись неприятными от грязи, вони и бардака впечатлениями, профессор Инкин решил ретироваться. Поступок, который он совершил - безусловно, глуп и эмоционален. И пока хозяин не застал Инкина на своей территории, нужно поскорее вернуться... Куда?! Андрей Ильич устало выдохнул... Домой?! Желание воевать, доказывать что-то оказалось таким старым, прошлым, ненужным... Пойти извиниться?! Взгляд профессора упал на цветочный горшок с пейотом. "Какой засранец! Чем же ему мескалин не понравился?! Тихо, мирно пожевал - и сиди себе летай! Никакой агрессии, буйства..." Андрей Ильич подошел к горшку. "Вот тебе на! А пейот-то сильно обрезан..." Значит, все-таки принимал?! Странно... Не должно быть такой реакции от пейота. На то и рассчитывал!
      Банка. Андрей Ильич, еще не до конца понимая свою догадку, схватил стоящую на столе посудину, пустую, если не считать темно-зеленого осадка, и приблизил ее к носу... "Какой идиот!!! Он настаивал Лофофору на спирту! Но как он до этого дошел?!" Несколько месяцев назад Андрей Ильич, считая, что поступает мудро, интеллигентно и хитро, принес Степчику свой кактус - артефакт былых научных тем. Действительно, ну как еще решить неразрешимое - вечный конфликт между Степчиковыми пристрастиями и нервными переживаниями Ольги Вячеславовны?! И вот решил... Неисправимый алкоголик так и не смог отказаться от привычного наркотика, при этом сообразив чудовищный коктейль из мескалина и этанола. Какая изобретательность! Какая сильная привычка! Но все... нужно с этим завязывать... Как-никак, пейот растение явно наркотическое и запрещенное. Раз фокус с мескалином не прошел, нужно немедленно Лофофору отсюда забрать! Андрей Ильич схватил горшок, в замешательстве посмотрел на пустую банку с осадком, плюнул и поспешил к выходу.
      Звук чужого присутствия, наводящий ужас на добровольных затворников, наконец-то пропал. Прошла минута, другая - но цепочка невидимых движений за дверью так и не продолжилась. Вдруг стало душно и жарко. Отцепившись от Степчиковой ноги, Машка почувствовала, что вся ее ладонь совершенно мокрая. И все тело мокрое... Тяжело дыша, Машка объявила:
      - Ушел...
      Выпустив горячую скользкую руку попутчицы, Степчик выдохнул и сам. Теперь вот странное дело - в таком далеком и опасном путешествии он не один. Сейчас он защищал ее, был полон решимости и отваги... когда же опасность прошла, вдруг очутился будто бы дома, здесь, рядом с ней... Защищал - а теперь дома, в ее тепле... И все рядом с ней. Или она рядом с ним?! Но уютно...
      - Скажи... - вкрадчиво произнес Степчик, - скажи, что ты чувствуешь. Я... я... я тебя не разочаровал?
      - Ты... - Машка улыбнулась сквозь темноту, - ты очень сильный. Умный. Очень хороший...
      - Ты говоришь правду?
      - Ну что ты, к чему такие сомнения?.. Хороший.
      - Мне отчего-то очень уютно с тобой. Я словно в утробе матери, мир разделился на тот, что здесь, и тот, что за дверью. Я чувствую это очень сильно. И здесь, в этом интимном космосе, мне не тесно. Но главное, я не хочу участвовать в той жизни, что оказалась за гранью моего Я. Лишь наблюдаю, внимая чутко своим чувствам. Как сквозь стекло окна - я вижу, но меня там нет. И не надо. Я полон в мире этом. Так странно - мне не нужно ничего... Я буду здесь сидеть, не шелохнувшись. Твое присутствие, хоть и незримо, но столь огромно для меня. Я не могу отвлечься... Ты чувствуешь что-нибудь подобное?! Я не поверю, если скажешь "нет".
      - Я чувствую, что очень люблю тебя. Но я боюсь, что когда мы вернемся, и нам придется выходить, я пропаду в тех самых вещах, что сейчас ты видишь за стенами.
      - Нет, нет... я не хочу...
      - Я тоже не хочу...
      - Нет, нет... мы будем здесь. Нам нужно только не касаться друг друга - это так притупляет чувство.
      - Мы так и зависнем между мирами, временем...
      Степчик в согласии замолчал. Что-то правильное возникло в его существе. Немного побродив в сознании туда-сюда, правильное наполнило собою грудь и вырвалось трубным гласом, как бы подведя финальную черту:
      - ОМ!
      
      Адель простояла в углу, так и не шелохнувшись, пока неистовый в своем испуге Егор требовательным голосом вызывал охранников правопорядка по телефону. Возбужденно кинув трубку, Егор вновь кинулся к бедной девушке, схватил ее за плечи...
      - У тебя кто-то есть?! - Адель пронзила воздух острыми и холодными, как кинжал, словами.
       Как взросло зазвучал ее голос. Уже осознанная тоска, сожаление, и ни капли упрека.
      - Ты все же прочла, - не успев подумать, зачем-то сказал Егор.
      Адель закивала головой. "Он словно сожалеет сам... но уже такой чужой, такой чужой..."
      - Ты неправильно поняла, - Егор заставил себя произнести первые слова в оправданье, но кошмарное психологическое напряжение совершенно не позволяло думать. Во всем теле, в сознании раздалось какое-то гадкое дребезжание. Егор вот-вот уже был готов расплакаться, непонятно зачем, почему... все как-то глупо, гадко...
      Адель вновь закивала и отвела глаза. Егор заметил, как скривились губы в горькой улыбке. Адель странно дернула головой, хмыкнула, уголки глаз стали разом влажные... Она, наверное, хотела посмеяться над его нелепой попыткой, но вместо этого не удержалась от слез.
      - Ада, Ада!!! Нет!! Нет!!! - Егор, сам еле сдерживая приступы комом подкатывающего рыдания, в какой-то животной истерике стал взывать к слепой женской вере. - Я никуда не ухожу!!! Ты неверно все поняла!!! Я хотел... Я хотел лишь сказать, что... я подумал, что ... быть может, тебе со мной не так хорошо... не так, как тебе нужно... Что я... не тот...
      Ада раскраснелась от слез. Вся в соплях, громко всхлипывая, давясь и в то же время странно "хыкая", непонятно - от смеха или боли, Адель отворачивалась от взгляда Егора, словно не желая показывать обиженного лица. Он же тряс ее за плечи, низко нагибался в попытке встретиться глазами, но все тщетно...
      - Ада... Ада... Ну, посмотри же на меня!!!
      Казалось, это никогда не кончится... Но прошло минут десять, а то и двадцать, в таком состоянии сложно оценить... всхлипывания прекратились... Адель замерла, опустила плечи и так и стояла, как призрак, слегка покачиваясь из стороны в сторону. Егор, немного успокоившись сам, предложил ей воды и, не дождавшись ответа, сбегал на кухню. Еще через некоторое время они сидели уже в комнате, Адель медленно разглаживала пальцем платье, не отрываясь смотрела куда-то на пол - что творилось в ее голове, Егор не понимал. Он пытался говорить какие-то слова, то про любовь, то про свою глупость, но его не слышали.
      Вдруг Адель подняла взгляд и посмотрела на него...
      - У тебя расцарапан лоб...
      - А? - не расслышал Егор.
      Адель нежно прикоснулась к его лицу. Провела пальцами.
      - Расцарапано...
      Егор не успевал за Адель - что происходит?! Ее настроение внезапно сменилось, но на что?!! Впрочем, стало значительно легче. Хотя смутные подозрения...
      Егор взял трепетную руку Адель, притянул к губам и поцеловал. Затем опустил ниже, к сердцу. Прижал к себе. Обхватил за плечи... Адель отозвалась. Их тела сплелись в сладострастном объятии, бесподобном, неведомом по своей силе и страсти. Егор пытался еще что-то говорить - "люблю, люблю", но вместо этого опять появились слезы... Адель вцепилась в него, повалила... В этом взрыве любви, совершенно уникальном, никогда ранее не происходившем, оба растворились полностью. Счастье зафонтанировало выше небес... Но сквозь радость Егор смутно ощутил первые признаки тех чувств, что возникнут после... Как жаль Адель... Сейчас он убедил ее, вновь мир и согласие... Надолго ли?.. Но пусть. Пусть будет. Действительно, он слишком рано затеял весь этот развод. Егор, договорившись с собой, отмахнулся от неприятных мыслей и предался любви с полным азартом.
      
      Андрей Ильич вышел из квартиры Степчика и закрыл за собою дверь. В руках у несчастного мужчины находился увесистый горшок с обрезанным кактусом, на плечах расстегнутое пальто, тапочки на босу ногу, уже изрядно промокшие и грязные, одним словом, профессор Инкин, трезво оценив свой внешний вид, проникся сомнением насчет путешествия куда-либо еще, кроме как обратно домой, к Ольге Вячеславовне. Да и идти всего было - два пролета вниз по лестнице. Еще, конечно, можно "забомжевать" где-нибудь на этаже... Но уж больно пальто было коротким, а тело нежным.
      Андрей Ильич, в сомнениях вздохнув, сделал шаг и тут же услышал, как на лестничной площадке остановился лифт. Не желая представать перед соседями (а уж тем более, если это вернулся сам Степчик) в таком несуразном виде, профессор Инкин ускорился и махнул вниз по лестнице, стараясь не терять тапок. Уже спиной Андрей Ильич уловил, как раскрылись двери лифта. Раздались грубые тяжелые шаги, которые застучали как будто в его направлении. Андрей Ильич постарался искоса посмотреть, кто же это его настигает, но тут последовал неприятный жесткий окрик "Стоять!", и, полсекунды спустя, болезненный сильный толчок в спину. Андрей Ильич выпорхнул из тапочек, полетел вниз по лестнице - бетонный шершавый пол, глиняный горшок... удар... и темнота.
      
      Холодно и влажно... Степчик включился в реальность, покинув мутное небытие тяжелого сна. Не в силах открыть глаза, Степчик стал прислушиваться к своим ощущениям, которые проявились вдруг сильно и быстро. Внизу, от плеча до стопы, все тело налилось свинцом... спина по линии почек онемела от холода... Во рту, казалось, все потрескалось от горечи и жажды. Степчик мысленно включил вестибулярный аппарат. Похоже, он лежит на правом боку... Чуть поведя чугунной головой, затем вздрогнув всем телом, Степчик определился уже окончательно - да, лежит на боку, подогнув ноги к животу, упираясь спиной во что-то жесткое и холодное. ќГде то сверху журчала вода. Захотелось пить. Впрочем, жажда мучила с самого пробуждения, быть может, и проснулся он именно от нее, но желание, невыносимо острое и сильное, бешено заколотилось в мозгу только сейчас. Степчик сухо сглотнул - все нутро обожгло едким пламенем. Бессмысленное движение только обнажило боль и разлад погубленного организма. Эх... нужно вставать... Что поделать - Степчик знал: как бы ни хотелось спать, это всего лишь обман, по-настоящему заснуть уже не получится. Валяться здесь, в невозможной жажде, холоде... впрочем, холод - хорошо, хоть какая-то свежесть, но все же жесткое ложе, затекшее тело и жажда, жажда, отравляющая внутренность и сознание... Пить... Превозмогая тяжесть, Степчик открыл глаза. Темно. Пролежав так еще несколько минут, больной мужчина все же зашевелился и попробовал сесть. Ужасно тесно, холодно, сыро, где-то струится вода... Степчик понял - он в туалете. Спал на полу... Проведя по телу руками, Степчик обнаружил, что он совершенно голый. Даже без трусов и майки. Ё...
      Еле удерживая равновесие, Степчик поднялся, нечаянно ударившись при этом о дверь. Та распахнулась, впустив в темный сортир свет давно наставшего дня. Степчик невольно зажмурился... Черт... как все ломит и сушит... Скорее на кухню...
      На кухне Степчик прямиком направился к мойке... вдруг задел ногой груду белья. Видать, вчера он зачем-то раздевался здесь, на полу... Ну, ладно... Степчик добрался до раковины, дрожащей рукой открыл кран и жадно прильнул сухими губами к холодной струе. Наглотавшись живительной влаги так, что аж треснуло за ушами, Степчик забеспокоился за сердце, которое привычно затрепетало и погрозило взять и надорваться. Степчик отпрянул от крана, сделал шаг назад и неуверенно приземлился на табурет. "Ох, черт..."
      Просидев так неопределенное время, Степчик решил все же одеться. Быть совершенно голым, пусть и в своей квартире, как-то неуютно и холодно. Сквозь тяжесть и муть Степчик нарядился в привычный домашний наряд, но при этом куча белья полностью не исчезла. Осталось еще и довольно много. Так как ничего в голове не возникало: ни мыслей, ни чувств, ни воспоминаний, - Степчик машинально решил забросить лишнюю одежду в стоящий напротив шкаф. Свернув тряпье в клубок, Степчик приподнялся и... еще одна неприятность - двери шкафа оказались изрядно изрублены... "Уй, е-е-е-е - опять отчудил..." - заныло внутри. Видать, вчера Степчик махнул сверх меры... рубить мебель - это уже чересчур.
      Степчик, придерживая одной рукой ворох белья, другой зацепил створку шкафа, потянул на себя... - в шкафу, неестественно скрючившись, сидела голая баба... Глаза ее были закрыты, голова неудобно свешивалась на бок... Вот те на!
      Степчик опешил, насколько мог. Похоже, он ДЕЙСТВИТЕЛЬНО здорово вчера погулял! Степчик толкнул голое тело - жива ли?! Тело медленно, но с ускорением стало валиться, пока не шмякнулось головой о заднюю стенку шкафа. Женщина вздрогнула и открыла глаза. "Ты кто?!" - сухим голосом полюбопытствовал Степчик. Дама тупо посмотрела перед собой, затем опустила взгляд на свое нагое тело и только после этого уставилась на Степчика. "А?" - в глазах неизвестной гостьи проскочили страх и удивление. "Ты кто, говорю?!" - Степчик стал воинственно напорист. Женщина, очнувшись, принялась выбираться из шкафа. Увидев в руках Степчика клубок одежды, голая мадам потянула тряпье на себя. Степчик немного посопротивлялся (видимо, для проформы), отпустил белье и сделал шаг назад, галантно пропуская женщину вперед. Та смущенно и в то же время зло поднялась и, прикрываясь отобранной одеждой, неуверенными шагами поспешила в коридор. Степчик так и остался стоять, ничего не понимая...
      "Голая баба в шкафу... - стали постепенно проскакивать короткие мысли. - Шкаф порублен... ничего не помню... баба неизвестная... пойду узнаю у нее".
      Обнаружив в коридоре наполовину наряженную вчерашнюю гостью, Степчик вдруг разглядел в ней что-то знакомое. В одежде, с накрученным на голову платком женщина напоминала... да! Точно! Как ее?.. Это же... ну, как ее там?.. Степчик силился вспомнить имя, но никак не мог...
      Дама, между тем, молча собралась и направилась к выходу. Дойдя до двери, она вдруг остановилась, повернулась к Степчику и хрипло заговорила:
      - Слушай...
      
      "Дзы-ы-ы-нь, дзы-ы-ы-нь", - противно затрещал телефон. Ольга Вячеславовна устало поднялась с дивана и сняла трубку.
      - Да...
      - Алло! Алло! - где-то далеко надрывался Андрей Ильич. - Оля! Ты слышишь?! Алло!!!
      - Да, я слышу тебя, - безучастно ответила супруга профессора Инкина.
      - Алло! Оля! Я в милиции! Тут произошла ошибка... Оля! - затем в сторону, еле слышно: - Да, да, я понимаю...
      Ольга Вячеславовна молчала.
      - Алло! Оля! Ты не могла бы принести мои документы? Паспорт. И обязательно удостоверение. Оля, ты слышишь?!
      - Знаешь, Андрей, - после долгой паузы заговорила Ольга Вячеславовна, - я прочла эту книжку, "Механизмы половых отношений". Возможно, твой Поль Рене прав. Возможно, действительно, мне слишком сложно было выносить твои мужские амбиции. Наверное, я плохая женщина. Плохая жена. Но почему-то твой Поль Рене забыл упомянуть, что кроме женской обязанности любить, есть еще и женское счастье быть влюбленной. А видишь ли, грань между влюбленностью и любовью у женщины крайне тонка... Быть может, ее и нет вовсе. Скажи, Андрей, где моя влюбленность?! Где мой "счастливый наркотик"?! Когда ты мне давал его в последний раз?! Мне отчаянно скучно с тобой, Андрей, и тем горше понимать, что мое время ушло... Ушло на тебя, на твои бумаги, какие-то заботы... А знаешь, может, все-таки у меня есть еще шанс?! Может, еще найдется тот, кто заставит меня влюбиться, потерять голову?! Или все... жизнь кончена?.. - Ольга Вячеславовна грустно ухмыльнулась. - Я разменяла свою жизнь, свои чувства на твою вечно обращенную ко мне спину. Как печально это осознавать...
      Сказав последние слова, Ольга Вячеславовна не сдержалась и тихо заплакала... в телефонном эфире разверзлась пропасть.
      - Оля... - тяжело начал Андрей Ильич, - признайся... ты ведь никогда меня не любила... Ты... ты... - голос Андрея Ильича содрогнулся и канул на дне моря слез.
      
      
      Адель:
      
      "Это было в последний раз. Как странно, что последняя встреча оказалась самой страстной и полной чувств. Я так много хотела тебе сказать... Но потом поняла, что это никому не нужно. Я ухожу с маленькой надеждой, что все же ты меня хоть капельку ќлюбил. Прощай".
      
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Сапунов Дмитрий Анатольевич
  • Обновлено: 17/09/2007. 171k. Статистика.
  • Повесть: Юмор
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.