Октябрь 1941 года, город Кривов, среднее течение Волги.
Они спрыгнули с поезда, лишь только он притормозил у светофора. Куда они приехали, Олесю и Ивана сейчас ничуть не интересовало. В старом товарном вагоне они ехали двое суток, и эти октябрьские холода чуть не заморозили подростков до смерти. И скромные огни слабо освещенного вокзала были для беглецов как врата рая. Это значило, что они уже давно в тылу, здесь даже нет светомаскировки. Иван помог спрыгнуть своей подруге, та чуть ойкнула, и он тревожно спросил: - Шо, уже?
Олеся отрицательно мотнула головой.
- Нет, просто больно. Ногу подвернула. Есть хочется.
- Мне тоже. Пошли, пошукаем шо-нибудь насчет хаты та жратвы.
Они пошли вперед на слабые мерцающие огоньки.
Многочисленная семья Вороновых в это позднее время спала еще не вся. Семь человек, они занимали две смежных комнаты в старом, еще царских времен, городском бараке. В одной половине спали трое детей да их приболевший отец. В другой половине располагалась старшая дочь, и дед с бабкой. Только что пришел со второй смены глава семьи Михаил Андреевич. Сухой, тщедушный старичок, он до сих пор работал на заводе слесарем-лекальщиком, хотя и зрение было у него уже не то, и года. А виновата в этом была война, заставившая работать всех, кто мог держать в руках хоть что-то, что могло пригодиться для фронта. Михаил Андреевич мирно обсуждал со своей старухой, Василисой Антоновной, мелкие житейские проблемы, хлебал не очень сытный борщ, когда в дверь их квартиры осторожно постучали.
- Кто там? - спросила мать.
- Мы беженцы... подайте Христа ради.
Василиса Антоновна скинула крючок, чуть приоткрыла дверь. Рассмотрев жалкие фигуры подростков, она жалостливо вздохнула.
- Да, нам и самим тут есть нечего. Вот если только хлеба...
Михаил Андреевич сорвался с места, и, оттеснив жену, начал рассматривать попрошаек.
- Ага, сказала тоже. Хлеба! Тут самим есть нечего, а еще вас, дармоедов корми! Пошли отсюда! - И старик, не выдержав, послал нежданных гостей матом, а потом со злостью захлопнул дверь.
Тут же оторвала голову от подушки дочка.
- Ой, папа, вы вечно ругаетесь так громко. Дайте поспать! Мне вставать в шесть утра!
- Да спи ты, кто тебе не дает?!
- Вы и не даете. Вечно орете над ухом.
Наталья быстро уснула, также быстро уснула и Василиса Антоновна. Михаил Андреевич ещё долго ворчал и уснул едва ли не через час. А еще через час в узенькую щель между дверью и косяком протиснулось лезвие ножа. Оно плавно пошло вверх, и крючок только слабо звякнул, падая вниз. Свет полной луны падал в комнаты поверх скромных занавесок, и в этом холодном свете блеснуло лезвие ножа. Темная тень пошла по кругу, нанося один удар ножом за другим. Только одна из жителей комнаты после ножевого ранения вскрикнула, попыталась рвануться с кровати, но тут её настиг второй, роковой удар. Когда все затихло, Иван разжег керосиновую лампу, приоткрыл дверь и впустил в неё Олеську. Она прошла вперед и грузно опустилась на кровать, с которого недавно упало тело убитой женщины. Вокруг нее лежали трупы, но Олеське было не до того - она так устала, и так хотела есть, что могла думать только об этом. Кроме того, они насмотрелись трупов у себя на родине, под жерновами немецкого наступления. А Ванька уже убивал людей. Там, на родной Украине, этим же ножом он убил двух немцев, хотевших изнасиловать Олеську в его родной деревне. После этого они и подались в бега.
Между тем Иван шарился на кухне, собирая все, что могло послужить для них пищей.
- Олеська, иди исти, - позвал он.
Ту два раза просить не надо было.
- Вот, я сразу учуял дух борща! - Возбужденно говорил он, наблюдая, как его любимая ест. - Этот старик лается, а я чую - борщ в хате есть. А говорил еще, хавать у них нема. Зараза старая.
- Ты сам то поешь, - попросила Олеська.
- Я потом, главное - ты ешь. Вам двоим кушать надо.
Он и в самом деле поел после нее, потом начал собирать в наволочку все, что попадало на глаза: два оловянных подсвечника, алюминиевые вилки, пачку махорки, горбушку хлеба. Потом он начал кружить с лампой по комнате, выискивая в одежде убитых им людей деньги, ценности.
- Вот, есть теперь хоть немного грошей, - радостно сказал он, рассовывая по карманам ассигнации. - Одень вот этот кожушок, он теплее твой домины, - начал Иван переодевать свою подругу. - Та надо идтись отсюда.
А ту размаривало от тепла и сытости. Но Иван настоял на своем, и через полчаса, в четвертом часу ночи, они вышли из старого барака, и пошли, сами не зная куда. Луна скрылась за горизонтом, впереди была темнота, и только одинокая лампочка светила над какой-то дверью. Беженцы проходили мимо нее, когда дверь открылась, и из нее вышли двое, оба в синих, милицейских шинелях, при портупеях, в фуражках.
- Стой! - Скомандовал милиционер, идущий впереди. - Кто такие, что тут делаете, ночью?
- Мы, беженцы, от Гитлера ховаемся, мы с поезда... - запинаясь, сказал Иван.
- С поезда? Да поезда тут уже часа два как не останавливались.
- Мы спрыгнули с товарняка.
- Документы есть?
- Ести.
- Ну-ка, пошли на свет.
Их подвели к самому крыльцу, под свет лампочки. Иван полез во внутренний карман, но тут милиционер заговорил совсем о другом.
- Ну-ка, а это что у тебя?
- Узелок, - ответил Иван. - Тут скарб кой какой.
- То, что скарб, это я вижу. А вот это что такое?
Милиционер ткнул пальцем в пятно на наволочке.
- Это что-то похоже на кровь, - сказал второй милиционер.
- Да это у бабы моей прихода была,- нашелся Иван.
Милиционер засмеялся.
- У твоей бабы приход был месяцев девять назад, а тут кровь еще свежая.
- Порезался это я.
- То приход, то порезался. Крутишь ты что-то, брат.
В этот момент из темноты прорезались женские вопли, а через несколько секунд в круг света от лампочки вбежала одетая не по погоде женщина в халате, валенках и зимнем платке.
- Ой-ой! - закричала она с ходу. - Какой ужас! Там... там Вороновых вырезали, всех!
Олеська чуть охнула, и начала оседать. Лицо Ивана перекосилось, появилось выражение тоски, а большой кадык пошел вниз, словно он никак не мог проглотить что-то огромное.
Спустя двенадцать часов.
- Подсудимый Михальчик, вы признаетесь в том, что убили всех этих семерых человек?
- Да.
Иван отвечал равнодушно, и в голубых его глазах не было ни страха, ни сожаления.
"Смазливый парень, иж, какой херувимчик", - подумал судья. В самом деле, черты лица у Михальчика были просто ангельскими: нос правильной формы, русые, кудрявые волосы, губы пухлые, от природы красные, словно накрашенные.
- Значит, вы убили их за то, что они не налили вам тарелку борща? - Спросил судья.
- Можна и так говорити.
- Ну, стариков. Женщин... А семимесячного младенца то зачем зарезал? - не выдержав, спросил прокурор.
- Чтоб вин не кричал. Олеська не может слухать, как вин они кричати. Ей их сразу бы жалко стало.
- А зачем вообще было их убивать?
- Олеська кушать хотела.
- Так она тебе даже не жена!
- Она моя коханая. Мы с ней слюбились еще до войны. От этого и с хутора убегли, и от немцев.
Тут судья не выдержал.
- Так вам, гавнюкам обоим по шестнадцать лет! Какие у вас еще там могут быть любови! Кстати, а где она сама? Почему ее нет в суде?
- Она рожает, - пояснил секретарь.
- В больнице?
- Нет, туда отвезти не успели, прямо тут, в камере. Там у нас Радзишевская сидит, акушерка. Ей дело шьют за хищение спирта, вот она заодно роды и принимает.
Судья немного смягчился.
- Роды, говоришь. Да, роды, это дело такое, что отменить нельзя. Придется ее помиловать. Все-таки ребенок, пусть хоть в зоне, но расти будет.
Секретарь был с ним согласен.
- В детдом его сдадим. Только пусть подрастет немного...
Не успел он это проговорить, как распахнулась дверь, и в зал зашел молоденький лейтенант.
- Товарищ судья, эта бешеная девка час назад родила девчонку, а сейчас рвется на суд. Закатила нам там скандал, биться начала о стену головой.
- Что ей надо?
- Сюда хочет, чтобы её тоже судили.
- Где она?
- Да тут, конвоиры её еле держат.
- Ну, так впусти!
Лейтенант развернулся, что-то сказал. Тут же в зал суда ворвалась Олеся. Длинные волосы были распущены по плечам, под глазами черные полукружья теней, губы искусаны от многочасовой боли до крови. Она была столь же юной, как и Иван, одного с ним роста и комплекции. Только волосы у ней были черными, так же, как и глаза.
- Что желаете сообщить суду, гражданка Коновалова? - спросил судья.
- Не он один убивал, это я убила троих из них.
- Час от часу не легче! - Ахнул прокурор. - Ты что мелешь, детка?! Тебе что, жить надоело? Знаешь, что за такое полагается по законам военного времени? Расстрел!
- Да, знаю. Я хочу умереть с ним.
И Олеська обняла плечи своего любимого. Не удержался и высказался конвоир.
- Вот дура баба!
Сказал свою реплику и прокурор.
- Что может быть между вами общего? Вы же дочь профессора Львовского университета, а этот ваш Михальчик - пастух безграмотный! Он вон, по-русски-то с трудом говорит!
- Я его люблю. И он меня тоже.
Прокурор махнул рукой.
- Ладно. Продолжайте.
Глава судейской тройки спросил:
- Вы подтверждаете свои показания, Олеся Коновалова? Вы и в самом деле убивали кого-то из Вороновых? - спросил судья.
- Да, старуху, младенца и этого парня на кровати.
Судья поморщился.
- Ну что ж. Никто вас за язык не тянул. Приговор мы огласим через полчаса.
Спустя полчаса в том же зале судья монотонно зачитывал приговор.
- ... По закону военного времени приговорить обоих к высшей мере наказания - расстрелу. Приговор привести в исполнение немедленно.
Еще через пятнадцать минут они стояли у стены во дворе комендатуры и целовались, жадно, ненасытно, до перехвата дыхания.
- Я не жалею ни о чем, коханая моя. Я ради тебя...
- И я, и я, любимый ты мой...
Вскоре рабочие, шедшие на завод на вторую смену, услышали из-за забора комендатуры длинную, грохочущую очередь. Никто не понял, что произошло, взрывы и выстрелы в Кривове звучали часто, рядом и полигон, да и в самом заводе была так называемая подрывная площадка. Так что этими звуками кривовцев было не испугать. Только к вечеру из ворот комендатуры выехала телега. На ней было что-то не очень объемное, прикрытое старым брезентом. И только когда дунул ветер, он чуть задрал тряпку, и одинокий прохожий увидел две пары босых, не очень чистых ног.
В это время в изоляторе КПЗ женщина непонятного возраста с суровым лицом нянчила заходящую криком дочку расстрелянной парочки.
- Ну-ну, что ты так кричишь, тебя уже ведь покормили сегодня?
- Акимовна, а дети ведь не один раз в день едят, а каждые два часа, - ехидно заметила одна из её соседок.
- А я откуда знаю? Я их никогда не рожала и не нянчила. Дай-ка еще рожок.
Она сунула в рот девчонки марлю с нажеванным хлебом, и та, почувствовав, что это пища, жадно начала сосать эту искусственную грудь. Акимовна этот энтузиазм одобрила.
- Ишь ты, как старается, как наяривает. Здоровая девка, активная. Заберу, я, наверное, ее себе, пусть у меня растет.
- Это зачем тебе на старости лет такая обуза, Акимовна? - поразилась подруга. - Тут думаешь, одной как бы выжить, а ты еще этот камень на шею вешаешь.
- Дура ты, Ленка. Это не обуза, это будущее мое. Ешь, ешь, малая. Кушай, расти.
Еще через два дня.
- Так ты её точно, удочеряешь, Зоя Андреевна Акимова? - в который раз спрашивала Виктория Петровна.
Акимовна была решительна и сурова.
- Да. Право имею. Разве нет?
Доктор пожала плечами.
- Ну да, имеешь. Срок ты отсидела, судимость снята, можешь жить где угодно.
- Так что, заберу я ее себе? - Настаивала Акимовна.
- Ладно, бери. Сейчас я оформлю все бумаги. Нам меньше хлопот. Кстати, какое ты ей дашь имя?
- Какое может быть для неё имя? Только одно - Воля.
Глава 1.
Наше время.
Этот день начался для старшего оперуполномоченного уголовного розыска майора милиции Ивана Михайловича Мазурова необычно. В девять часов утра в его кабинет вошла грузная, рослая женщина. Лицо ее, несмотря на массу прожитых лет, сохранило черты привлекательности. Правильный, чуть вздернутый вверх нос, большие, темные глаза, густые темно-русые волосы с изрядной сединой. Что было необычно, так это большой, поперечный шрам на правой щеке.
Увидев посетительницу Мазуров, несмотря на свой изрядный уже возраст и звание майора, встал. Высокий, широкоплечий, с длинным, чуть опущенным вниз носом, с густыми черными усами и столь же черной, без единого седого волоска шевелюрой, Иван Михайлович был уже ветераном в своем непростом, оперском деле. Это был не просто жест вежливости, не при каждой женщине Иван Михайлович вставал. Попадали в этот кабинет такие дамы, что и женщинами их назвать было сложно. Но эта просто заставляла встать одним своим появлением.
- Сиди, Иван Михайлович, сиди, - голос у гостьи был мощным, как у ротного старшины, чуть хрипловатым, но все же с женскими интонациями. - Я тоже сяду. Разговор есть, длинный разговор.
- Присаживайтесь, Воля Александровна.
- Не ожидал меня увидеть в своем кабинете?
- Нет. Никак не ожидал.
- Ну, по крайней мере, честно сказал. За то тебя и уважаю. Но пришлось вот и мне в ментовку по своей воле прийти. Вот как жизнь может все перекувыркать. Ты ведь у нас в городе, Иван Михайлович, пропащими занимаешься?
- Пропавшими без вести, - поправил Мазуров. - Да, это мое направление.
- Да, один хрен, пропавшие или пропащие, суть одна, - сказала Воля, раскуривая папиросу. Курила она "Север", другие папиросы просто не признавала. - Сашка пропал у меня, совсем.
У Мазурова высоко взлетели вверх брови. Сашка был одним из сыновей его посетительницы. Лет десять назад именно Мазуров первый раз отправил того в зону. После этого Сашка посещал тюрьму стабильно, как землю посещает восход солнца.
- Вот как! Он разве уже отсидел по тому обрезу?
- Да, от звонка до звонка.
- Давно?
- Месяц как откинулся.
- И после этого пропал?
- Ну да.
- Может, сотворил что да лег на дно?
- Не мочи мне рога, Михалыч. А то я не знала бы, что он сотворил? Он в мае, пятого, откинулся с зоны, заехал ко мне. Нинку, жену свою всю ночь дрючил, а на другой день рванул с другом, Коляном, в Луга. Сказал, что на недельку. Он рыбалку любил еще больше баб. Через три дня пришел от него один кореш, ведро карасей притаранил, сказал, что от Сашки. И все. Нет его нигде.
- А Колян этот? Что он говорит?
- А его тоже нет. Обоих как корова языком слизнула.
- А что ты по своим каналам нарыла?
- По моим каналам ни хрена нет. Что ты думаешь, я бы пришла к тебе, если бы что узнала?
- Да, это я что-то того...
Мазуров несколько сконфуженно засмеялся. Потом спросил:
- Ну, что оформлять будем?
Воля скривилась так, словно ее заставляли пить касторку.
- А без этого ты что, работать не будешь?
Мазуров развел руками.
- Не имею права, сама знаешь. Закон есть закон. Без бумажки мы какашки, а с бумажкой... Хоть и разыскное дело, не уголовное, но должен я его завести.
Воля думала не долго.
- Ладно, черт с тобой, давай ручку, бумагу. Что писать то?
- Сейчас, расскажу.
Она уже ставила подписи под каждой страницей, когда в кабинет вошел молодой, очень симпатичный парень. Что-то у него было от голливудского актера, не от какого-то конкретно, а от всех, вместе взятых. Высокий, широкоплечий, с правильными чертами лица, с высоким лбом. У старшего лейтенанта милиции, оперуполномоченного Юрия Астафьева был только один физический недостаток - глаза разного цвета, один голубой, другой - зеленый. Но это замечалось не сразу.
- Здравствуйте, Иван Михайлович.
- Привет, Юра. Опять опаздываешь?
- Да, автобусов долго не было.
- Юморист. Ты у нас в городе только на автобусах ездишь? А маршрутки не признаешь?
Посетительница оторвалась от бумаги, глянула на парня.
- Этот, что ли, Михалыч, твой новый опер?
- Да, Юра Астафьев.
- Наслышана. Хваткий парень. И симпатичный. Вот бабам то проблема будет.
Астафьев почувствовал себя очень неуютно под этим пристальным прицелом темных глаз. Воля тут же это отметила.
- О, он ещё даже стесняется. Да, зеленый, видно, у тебя еще оперок.
- Ничего, время придет - оперится, да еще как полетит, - отшутился Мазуров.
Воля снова начала что-то писать, потом отдала бумаги Мазурову.
- Вот, все, что ли, как надо?
Тот прочитал - кивнул головой.
- Да. Все нормально.
- Когда искать Сашку начнете?
- Сегодня. Сейчас.
- Хорошо, тебе верю, Иван Михайлович. Бывают менты. А бывают мусора. Вот ты мент - правильный мент. Бывайте вам счастливы.
Она поднялась, кивнула головой. Потом еще раз глянула на Астафьева.
- Ишь ты, а глаза то у тебя разные. Редкая штука. Большая забава для девок.
После этого она, неторопливо, как линкор из гавани, вышла из кабинета. Юрий не успел задать свой вопрос, как открылась дверь, и в кабинет ворвался майор Георгий Георгиевич Косарев, начальник уголовного розыска. Сорокапятилетний майор с лицом римского воина времен Цезаря, сейчас он выглядел удивленным до глубины души. Уже войдя в кабинет, он все продолжал оглядываться на коридор.
- Михалыч, говорят, что у тебя Воля была? - Спросил Косарев.
- Ну да. Не видел, что ли? Она вот только что, перед тобой вышла.
- Да видел, но я не верю глазам своим. Чтобы Воля сама, не под конвоем, пришла в милицию!? Когда такое было?
- А кто она такая, эта ваша Воля? - не выдержал, вмешался в разговор Астафьев.
Оба майора засмеялись и на два голоса начала просвещать молодого опера.
- Воля Александровна Касатонова, глава большого воровского клана.
- У ней мамка была знаменитая воровская маруха еще времен НЭПа Зоя Акимова.
- Да, и она родила Волю лет в пятьдесят.
- А, говорят, удочерила?
Мазуров отмахнулся.
- Да ладно, кто ей дал бы удочерить!? Ты чего? Она чуть не с царских времен в воровской жизни.
- Умерла она лет десять назад?
- Больше уже! Пятнадцать.
- А, ну да. И то хорошо пожила, лет восемьдесят.
- Больше! Чуть ли не девяносто.
- И кто эта Воля? Это, вообще, что - кличка? - не выдержал и прервал своих старших коллег Юрий.
- Зачем кличка? Это ее имя - Воля, отчество - Александровна. А так она многодетная мать.
- Ага, таких детей стрелять надо в роддоме, сразу, после родов, - зло скривился Косарев.
- Семеро детей, пятеро сыновей, и две дочери.
- И все как один по очереди топчут зону.
- У них на семью судимостей пятьдесят, если не больше.
- Сама Воля сидела раза три.
- Два.
- Три!
- Два! Я ее личное дело смотрел.
- А, ну ладно, два так два. Правда, все по молодости.
- Да, и каждый раз попадала под амнистию. Все время беременна была.
Эти "трудовые" показатели поразили молодого опера.
- Однако, та еще биография!
- А что она у тебя-то делала? - нетерпеливо бил копытом Косарев.
- Сашка ее пропал, - пояснил Мазуров.
- Да ты что!? Касатик пропал? Когда?
- С месяц назад. Уехал в луга с Николаем Савельевым, кличка Колян. И все. Ни того, ни другого больше никто не видел.
Тут Косарев озадачился.
- Сашка разве свое уже отсидел?
- Да, в чистую, от звонка до звонка.
- Смотри ты, как время идет.
- Это ты его брал в последний раз? - спросил Мазуров.
- Я. Забавно тогда было.
Мазуров усмехнулся.
- Это ты сейчас говоришь. А тогда вроде бы, и не улыбался даже.
- А что там было то? - изнывал от нетерпения Юрий.
Косарев несколько натужно рассмеялся.
- Да, надо было подругу жены, Веру, с любимой собакой отвезти к ветврачу. Едем мы по Соцгороду, смотрю, по тротуару идет Сашок, один, как перст. Я и говорю Вере: "Вот, один из моих постоянных клиентов". А она и заявляет: "А что у него под полой? Он там что-то прячет". Я торможу Уазик, подхожу к Сашке. А тот от меня бежать. Я за ним. Главное, у меня с собой оружия то нет. Все равно, кричу: "Сашка - стой!". Забежали в гаражи, а там вообще никого нет! Ну, день, гаражи все закрыты, там эта улица гаражная метров триста! Мы одни, лицом к лицу. Тут Касатик останавливается, выхватывает из-под куртки обрез и направляет его на меня. А у меня из оружия только кукиш в кармане. Сначала то я очканул, ну, думаю, все - отпрыгался, майор милиции. А потом ему говорю: "Сашка, ты что делаешь, брось оружие! Кому говорю". Бросил бы он свой обрез, или на курки нажал, не знаю, но тут Уазик наш подъехал. Там, правда, только водитель был и Верка со своей болонкой. Ну, Касатик все равно стволы вверх поднял и лапы тоже. Нехотя так. Потом уж я начал думать - положил бы он нас тогда с водителем с двух выстрелов, а Верке бы и приклада хватило. Но - подфартило нам тогда. Поднял он лапы.
- Сколько он получил тогда? - спросил Мазуров.
- Ствол чистый был так что полтора года. И то скорее за то, что он стащил его из дома бывшнего прокурора города Матвеева.
- Касатик у нас борзый, - согласился Мазуров. - Оружие всегда любил с собой таскать.
- Это кличка у него такая - Касатик? - Спросил Юрий.
- Да от фамилии. Причем наследственная.
- У Воли мужиков было штук пять, но она фамилию не меняла. Как была в первом браке с Касатиком, так и осталась Касатоновой. Тоже известный был в наших местах налетчик...
Этот поток воспоминаний прервал телефонный звонок.
- Да, Мазуров слушает.
- Иван Михалыч, Косарев у тебя? - спросил голос дежурного.
- Да, а что?
- У нас труп.
- Где?
- Железнодорожная шестьдесят восемь, квартира сорок. Колодников уже выехал, если хочет, то пусть берет Сычева и едет туда.
- Ладно, передам.
Мазуров быстро записал данные на листок, и подал его Косареву.
- На, вот беги, Георгиевич. Свежий труп там тебя ожидает.
Майор скривился.
- Вечно, от тебя, Михалыч, одни хреновые вести. Вот ни разу не сказал, что господин майор, вас по телефону вызывает красивая женщина, она уже вся изнемогает в предвкушении моего появления.
- Ага, а Нинка ждет, чтобы обломать о тебя последнюю скалку.
Косарев многозначительно покрутил пальцем перед глазами разыскника.
- Не надо! Это об тебя скалки Елена обламывает, а моя держит меня в строгом ошейнике, но на длинном поводке. Так, куда мне ехать? Железнодорожная шестьдесят восемь, этот "Гроб", гадюшник, квартира сорок. Что-то мне адрес этот знакомый.
- О, так мне тоже в этот дом надо! - Оживился Астафьев. - Там в пятнадцатой квартире свидетельница по Михеевой должна жить.
Мазуров так же заинтересовался.
- По Михеевой? Давай, езжай! Там все сроки уже истекли, продлевать надо. Не дай боже прокуратура чухнется, нам же вставят по первое число. Иди.
Когда мимо Воли, дожидавшейся вызванного такси, с характерным воем промчалась милицейская машина, она немного вздрогнула и поморщилась. Для того, чтобы отвлечься, Воля не стала доставать очередную папиросу, а кинула в рот конфету, мятный леденец. И в памяти почему-то вспыли уже очень далекие, послевоенные года.
1948 год, осень, Москва.
Акимовна ногой пододвинула ящик, усадила на него дочь, поправила темную козью шаль.