- Сволочь ты, - говорила она. - Хочешь всех всего лишить! Для тебя важен только ты сам! Кому ты что докажешь?..
- Неважно, - отвечал я. - Достаточно возвысить голос.
- Какой голос? Кто тебя услышит? Тебе все переломают, выбьют и измудохают! На какие шиши тебя лечить? Ты даже на больницу не заработал, не говоря о похоронах!
- Можно подумать, лазарет дешевле морга.
- Тоже мне, Юлиус Фучик! Ну, вякнешь ты пару слов на Лобном месте, ну, загребут тебя в обезьянник... Что, думаешь, на Лубянку? Даже не мечтай! Думаешь, газеты напишут, ящик покажет? Да хрен тебе! А в "мусарне" тебя так оприходуют, что мать родная не узнает. Дадут по чану - ты и сдохнешь. А смысл?
- Тебя послушать, так смысла вообще нет, - сопротивлялся я.
- Конечно! Ты думаешь, что таким образом раскрутишься как артист или писатель? Пойми: это не тот скандальный ход! Вспомни, как бросали в унитаз книги Сорокина!
- Я бы тоже подтирался и бросал. Чрезвычайно мягкая бумага. Но при чем тут раскрутка?! - Я уже почти кричал.
- Только не надо врать. Я все-таки твоя жена.
- Вот именно. Могла бы узнать меня получше.
- Тебя выставят демшизой и упрячут в психушку! - Маша была возбуждена как уголовное дело. - Ты не Ходорковский, чтобы с тобой носились. В твоем случае гораздо честнее прыгнуть с крыши.
- Ненавижу суицидников!
- А то, что ты собираешься сделать - это, по-твоему, не суицид?
- Это позиция.
- В последний раз предупреждаю: плевать им на твою позицию! Хочешь сделать меня несчастной?..
Разговор явно шел по кругу. Признаюсь: границы между упорством и упрямством были стерты для меня всегда. Но люди настолько привыкли уповать на провидение, что почти забыли о собственной воле. Нам выгоднее дробить историю в угоду мнимому сиюминутному спокойствию, трусливо предавая забвению завтрашний день.
В детстве я слышал обрывки отцовских разговоров о мятежном капитане Саблине, что учился с ним на одном курсе в военно-политической Академии, о диссидентах, вышедших на Красную площадь в знак протеста, о Солженицыне, Ростроповиче и Щаранском, и никак не мог понять: чего им не хватает в нашей светящейся счастьем стране? Теперь понимаю: свобода - такая же часть человеческого организма, как и душа.
- Убери кухонный пафос, - посоветовала Маша. - Я это знаю не хуже тебя. Хочешь протестовать - иди к Лимонову.
- Не пойду. Меня смущают его флаги.
- А он и не звал тебя в ЗАГС! Допустим, он тебе противен. Тогда, пожалуйста, Гарри Каспаров!
- Мне кажется, с ним тоже что-то не так...
- Это с тобой не так! У тебя нет работы, вот ты и бесишься! Сядь лучше, книжку напиши, а то тебе читать нечего!..
- И, кстати, почему я - "козюля"?
- Потому что чихаешь по утрам и сморкаешься.
- У меня утренняя аллергия на... жизнь!
Маша еще поворчала, стоя у плиты, а через час принесла обед в комнату: кухонные разговоры не способствуют пищеварению.
С этого момента пошел обратный отсчет дней моей свободы...
Часть первая
ТРЯСКА СТАРИНОЙ
ДЕБЮТНЫЙ МАНДРАЖ
Все артисты волнуются перед выходом на сцену, ведь они выходят на суд зрителя. И не верьте тому, кто утверждает обратное: он либо лжет, дабы вызвать восторг собственной отвагой, либо - вовсе не артист. Для преодоления естественного волнения один выпивает чай с коньяком, второй предпочитает водку, третий банально трясется за кулисами, проклиная однажды избранную профессию.
Певец Саша Белов страдал диареей. Он знал, что от его образа звереют девушки, готовые в порыве страсти порвать в клочья его кожаную куртку; понимал, что обречен на успех посредством многочисленных телевизионных эфиров; осознавал красоту своего голоса, но все равно - страдал.
Перед концертом подходил ко мне с перекошенным лицом:
- Будешь меня объявлять - знай: я в сортире.
- То есть, как?
- У меня тремор. Потяни время.
Я травил анекдоты минут десять. Зрители возмущались: кричали "кончай базарить", "даешь Белова" и "ведущего на мыло". Особенно свирепствовали девушки, скандирующие неприличности в мой адрес. Наконец, на сцене появлялся Белов в неизменной черной кожаной куртке, с саксофоном и туалетной бумагой в руках. Швырял рулон в толпу, подобно серпантину, где его тут же разрывали на части. Концерт был спасен...
...Моя карьера конферансье случилась в восемьдесят девятом: буднично, и как-то сразу. В то время я снял комнату в пятиэтажной "хрущевке" на Кастанаевской улице, в квартире тихого полуслепого алкоголика Валечки. Арендодатель пил не беспричинно, а по случаю обиды. Он ненавидел государство и Людмилу Зыкину. В принципе, сама певица ничего плохого ему не сделала, зато музыкант из ее оркестра посадил Валечку в тюрьму.
Когда-то Валя работал на заводе огранщиком бриллиантов. Его зрение ухудшалось с каждым годом, и однажды упало настолько, что не позволило разглядеть в новом случайном знакомом опасного контрабандиста. Свежий приятель, представившись домристом, предложил огранщику выгодный бизнес: таскать бриллианты с работы и передавать ему, чтобы тот мог их выгодно реализовывать во время многочисленных заграничных турне. Сначала Валечка испугался, но виртуоз медиатора так живо зацепил струны его души, что мастер огранки решился. Первая поездка гастролера увенчалась головокружительным успехом, зато вторая не заладилась уже в аэропорту "Шереметьево - 2". Контрабандист выложил кагэбэшникам все, что знал о происхождении злополучных бриллиантов, и Валечку благополучно накрыли в момент планового выноса очередной партии драгоценных камней. В течение следующих двенадцати лет он тихо ненавидел государство и народные коллективы, неумолимо теряя остатки своего зрения. Вернувшись на свободу, Валентин оформил инвалидность и скромно затаился, предпочитая материть Зыкину и презрительно обходить вниманием последние постановления правительства. Его эскапады в адрес "золотого голоса России" были убийственны:
- Опять что-то сперла и толкнула, - утверждал Валя, видя певицу на экране. - Видишь, какая довольная?
- Откуда такая информация? - робко спрашивал я.
- Дык это... дык, видно же!.. - И метал молнии сквозь толстые линзы очков.
Внезапно в телевизоре нарисовался мой приятель Дима Чумак. Спел что-то про несчастную любовь, и тут же позвонил:
- Ты видел? Как тебе?
- Никак, - говорю. - Плохая песня.
- Напиши лучше, - ничуть не обиделся он. - И вообще, ведь ты актер по образованию?
- Я уж и забыл, что это такое.
- А ты поройся в памяти, тряхни стариной! У меня сольник во дворце АЗЛК, нужен конферансье.
- Их и без меня хватает, - упирался я.
- Они, гады, дорогие, - вздохнул Дима. - Выручишь? Полсотни баксов за концерт. Идет?
Дима был симпатичным двадцатитрехлетним парнем, удачно "зацепившим" сорокалетнюю спонсоршу. Дама была в восторге от его русых кудрей и голубых глаз, в которых отражалась ее ненависть к одиночеству. Даму звали Марина, она торговала морепродуктами. Закармливала Диму черной икрой и свежей осетриной. Ревновала, подозревая в изменах, но неизбежно прощала.
Сначала Дима ей врал о том, что он - родственник экстрасенса Алана Чумака, заряжающего воду и кремы по телевизору. Когда сознался во лжи, Марина раскричалась:
- Не смей никому об этом говорить! Пусть думают, что это так, и все твои песни заряжены.
- Их у меня всего две, - закапризничал Дима.
- Запишем альбом! - Постановила Марина.
Дебютный альбом Чумака попахивал "Ласковым маем", свирепствовавшим на эстрадных подмостках того времени. В нем пелось о тяжелой доле подростка, безуспешно влюблявщегося в нимф-одноклассниц. Одна из песен, носящая пронзительное название "Убитая любовь", доказывала бесперспективность чувств перед буйством страстей мифической девчонки:
Из раны льется кровь,
И я кричу сквозь силу:
"Верни мою любовь,
Ведь ты ее убила!.."
Смертность в его произведениях превышала все мыслимые нормы естественного выживания. Герои песен влюблялись только для того, чтобы после расставания застрелиться, повеситься, утопиться или вскрыть вены. Когда я спросил Диму "тебе их не жалко?", он снисходительно ответил:
- А что? Их у меня полно...
Полсотни долларов могли поправить мое плачевное положение на целую неделю, и я согласился. Нашел в гардеробе приличный костюм цвета гробовой доски, и в назначенный день приехал во Дворец культуры. До начала концерта оставалось два часа, но встретившая меня у служебного входа пышногрудая блондинка возмутилась:
- Почему так поздно? Ведете себя как "звезда"!
- Падшая, - уточнил я.
- Вы что, трезвый?
- Это, - говорю, - легко поправимо.
- Не вздумайте. Почему вы такой молодой?..
- Лет через пятьдесят состарюсь, - пообещал я.
- Безобразие, - заключила она. - Как Марина это терпит?
- Кстати, - спрашиваю, - где она?
- Здесь. Это я. Детский сад, штаны на лямках!..
- Очень приятно! - Я пытался ее успокоить: - Не волнуйтесь, мы знакомы с Димой еще по музыкальному училищу, где я учился на актерском, а он - на струнном отделении. Он знает, кого приглашать, так что - не подведу.
- Еще бы! Только попробуйте! - Заявила она таким тоном, что мне почти захотелось подвести.
Дима ждал меня в гримерке. Он был бледен. Признался:
- Боюсь от стыда провалиться.
- Раньше надо было думать, - резюмировал я.
- Все билеты проданы! - Ужасался он. - Это катастрофа!
Марина строго меня наставляла:
- Димочка - гений, а все гении - трусы. Его надо продать на уровне Шатунова! Сможешь?
- Все так серьезно? - спрашиваю.
- А как же! Ты видел афиши?
- Не посчастливилось.
- Его песни оздоровляют, они заряжены положительной энергией, - тараторила Марина.
- А вас не смущает тема подросткового суицида, превалирующая в творчестве гения? - осторожно спрашиваю.
- Вот именно! - Обрадовалась спонсорша. - Через вербализацию подсознания мы избавляемся от дурных мыслей и возвращаемся к полноценной жизнедеятельности.
- Весьма спорно, - изрек я, чем навлек на себя искренний гнев:
- Вы кто: критик или конферансье? За что вам платят?
Пришлось ретироваться. Оставшиеся полтора часа я был вынужден наблюдать за страданиями солиста. Лицо Димы раз в пять минут регулярно меняло цвет с красного на зеленый и обратно. Иногда ему удавалось окраситься в эти цвета одновременно. Руки его дрожали, из носа текли сопли. Он сморкался и, тряся непутевой головой, повторял:
- Аншлаг - это безумие...
Марина принесла ему валерьянки. Дима выпил и посинел. Поклялся, что умрет на сцене как Мольер. Марина витала над ним подобно фее:
- Димочка, умоляю: любой каприз после концерта!..
Скажу сразу: полуторачасовое выступление - это сложно. Тем более, если у тебя нет ни музыкантов, ни подтанцовки. Ни на то, ни на другое Марина денег не дала. Я вышел на сцену и, стоя в ярком луче прожектора, торжественно объявил:
- Лечение души от суетливой каждодневной муки - вот предназначение автора и исполнителя песен, который сейчас явится вашему взыскательному взору...
Эту абракадабру, написанную на бумажке неразборчивым почерком, заставила меня произнести Марина. Она стояла за кулисами и вслушивалась в каждое сказанное мною слово. Лишь однажды я сбился, назвав красивую любовь "сивой". И вообще: что у Марины было в школе по русскому?
Она встретила меня за кулисами, показывая кулак:
- Ты что, читать не умеешь? Что ты молол?
- Что было, то и молол, - отвечаю.
- Зачем ты назвал Диму каплей свежей волны?
- Ты же сама так хотела! - Я тоже перешел на "ты" без предупреждения.
- Да, но почему - капля? - возмутилась она.
- Это образ, импровизация.
- Больше никаких капель, - приказала Марина. - Все пошлости согласовывай со мной.
Мне было все равно. Правда, спустя минуту мое равнодушие уступило место волнению за артиста. От страха Дима напрочь забыл слова. На сцене он был подобен Тесею, узревшему голову Горгоны. Певец невпопад открывал рот и выкатывал глаза, силясь попасть в фонограмму, звучащую в колонках. Помимо этого, у него развилось общее окоченение. В принципе, трагическая тема композиции соответствовала поведению исполнителя, и поначалу зритель решил, что подобная пластика вполне органична. Но уже на следующей песне первые ряды охватило беспокойство: болезнь Дмитрия Чумака явно прогрессировала, стремясь угробить вокалиста прямо у них на глазах. При этом энергичная мелодия только усугубляла подозрения. Партер сочувственно зашептал, а неблагодарная галерка выкрикнула несколько издевательских реплик. Марина скомандовала:
- Срочно спасай положение.
- Как? - спрашиваю.
- Не знаю. Сделай что-нибудь. Солги или спошли.
По окончании второй композиции я вылетел на авансцену и, отобрав микрофон у полуживого дебютанта, включил магию вранья:
- Да, дорогие зрители, - вещал я, - именно так действует энергетика толпы на подлинного экстрасенса. Не удивляйтесь такому состоянию, ибо оно отражает натиск ваших флюидов!
Зрительный зал недоверчиво загудел. Я продолжил:
- Лечение от стресса несет некий побочный эффект, но не станем рассматривать кухню под микроскопом. В конце концов, таинство ценно тем, что сокрыто под его покровом!
Первые ряды вежливо зааплодировали. Галерка, устыдившись, заткнулась. Я вернул микрофон Диме, шепнув ему "только молчи". Снова заиграла музыка, и певец, обретя второе дыхание, сумел довести концерт до финала. Какая-то хромая девочка преподнесла Чумаку чахлые гвоздики. Заявила, что ей стало легче. Дебютант, заикаясь, ответил:
- Спас! Ибо большое!
Оваций не было, но ощущение катастрофы улетучилось. Марина протянула мне пятьдесят долларов:
- Держи, может, еще пригодишься.
Дима поблагодарил:
- Ты меня спас...
- Ибо не за что, - ответил я.
По крайней мере, неделю можно было жить, перебиваясь с хлеба на консервы. Я тут же метнулся в гастроном. Купил яйца и колбасу. В винном отделе уговорил пожилую девушку продать мне водку из-под полы.
- Не положено: поздно, - сказала она.
- Помогите начинающему алкоголику, - взмолился я. - Вообще-то, я водку не пью: я ею запиваю.
- Смотри, сынок, не скатись по наклонной, - строго улыбаясь, предупредила продавщица, забирая рубль сверху.
Валечка, увидев бутылку, зашептал:
- Не верю, что ты не угостишь!
- Отчего же? - спрашиваю. - Я жмот от природы. Но сегодня присоединяйся.
- Опять я за свое, - вздохнул он, садясь за стол. - Печенка меня не простит. Ну, чтоб не колом, и не проснуться голым!.. - И с вожделением выпил. Поморщившись, сообщил: - Вот мы тут пьянствуем, а французы, между прочим, мучаются, изобретая напиток от бодуна.
- У нас это называется рассол, - говорю. - Его изобрели тысячу лет назад.
- Отстают французы, - расстроился Валечка и загрустил.
...Когда-то шоу-бизнес был экзотическим порождением заграницы. В Советском Союзе активно презирали стиляг, осуждая по партийным разнарядкам. Они подпольно слушали джаз, мечтая выгодно продать Родину. Потом появились битломаны и хиппи. Их мечты оставались прежними и столь же несбыточными. Фарцовщики, неистово пугаясь Уголовного кодекса, бесстыдно наживались на тамошнем "виниле" и джинсах "Ле Купер". Советские же люди упрямо продолжали любить Кобзона и Магомаева, Ротару и Пугачеву. И вдруг все рухнуло. Шоу-бизнес ворвался в "совок" подобно разрушительному торнадо, пронесся по городам и весям страны, собрав, словно опавшие листья прошлой эпохи, шальные купюры, и растворился в атмосфере всеобщего недоумения.
Ваш покорный слуга - обычный конферансье, вышедший из закулисья советской эстрады. А значит, как любому автору и артисту, ему не чужд дебютный мандраж. Совмещение реальности и вымысла - свойство моей профессии, поэтому не обижайтесь. В конце концов, сей роман - не реверанс завтрашнему дню и уж, тем более, - не поклон в адрес прошлого. Скорее, легкий пробег по знакомой клавиатуре...
ГАСТРОЛИ-МАСТРОЛИ
Терпеть не могу, когда артисты обманывают зрителей. Но иногда они все-таки лгут: и чем мельче исполнитель, тем масштабнее ложь.
Дима Чумак любой риск считал авантюрой, а тут еще пригласили в Армению, от чего он пришел в громкий ужас:
- Ну ладно еще Ереван! - Жаловался Дима. - Но Ленинакан - это самоубийство!
- Тебе не привыкать умирать на сцене, - съязвил я. - И потом, им тоже нужен праздник!
После разрушительного Спитакского землетрясения прошло два года, и Дима доказывал, что тамошний народ совершенно одичал:
- Это же семь километров до границы с Азербайджаном! У них там Карабах! Война, трупы и руины! Если ты такой смелый - поехали с нами! И только попробуй откажись - я на всю жизнь покрою тебя пятном презрения!
В минуты испуга Дима становился возвышенным. Позже признался:
- Никто из ведущих не хотел ехать, а ты безбашенный.
За сутки до отъезда спонсорша Марина предупредила:
- Не вздумай строить армянам глазки.
- Договорились: только рожи. Все равно мужики меня не интересуют.
- А кто? - Ужаснулась она. - Только попробуй! - И сообщила, что с нами на гастроли едет группа "Мираж".
В то время по стране гастролировала как минимум дюжина липовых "Миражей", изображающих игру на гитарах и маленьких клавишных инструментах, именуемых в народе "расческами". Неискушенный зритель рыдал от счастья, слыша знакомые аккорды, а эстрадные ловкачи щедро набивали карманы шальными деньгами. В августе девяностого эти бумажки еще кое-что стоили...
Во "Внуково" было много народу. Назойливая суета усугублялась нервозностью Марины.
- Где "Мираж"? - Злилась она.
- Вышел в тираж, - пошутил я.
- Дима, ты глянь: ему еще смешно!
Ох уж мой длинный язык! Именно из-за него я вечно терял в деньгах и перспективе заработка. Люди, что поумнее, еще могли меня простить, но Марина сделала окончательный вывод, что я - принципиальный алкаш.
- Ты - русский лапоть, - пригвоздила она, - и интересы у тебя соответствующие!
- Ты по поводу щей? - спрашиваю.
"Миражисты" явились за пятнадцать минут до окончания регистрации. Марина расцвела. Особенно ее влекло к высоченному парню, затянутому в черную кожу по самое горло. Его невзрачное лицо пересекал длинный глубокий шрам. В принципе, он мог бы без грима сыграть Франкенштейна.
- Володенька! - Заверещала Марина. - Я вся испсиховалась!
- Расслабься, - небрежно отозвался Володенька, изображая широкую улыбку, от чего его лицо едва не раскололось надвое. - Я Натаху в "Интуристе" выловил. Она там с америкосами зависла: напрочь забыла про гастроли.
Франкенштейн вывел из-за спины полупьяную блондинку:
- Вот, полюбуйся...
- Ерунда! - Марина махнула рукой. - За полтора часа протрезвеет. У меня кофе в термосе.
И тут я вновь неудачно встрял в разговор:
- Простите, - говорю, - а где же Гулькина, солистка группы?
- Что это за клоун? - спросил у Марины Франкенштейн.
- Ведущий, - презрительно ответила она.
- Вот и веди нас к самолету, - нагло заключил Володя.
Существует тип людей, убежденных в собственной безнаказанности. До определенного момента им неумолимо везет: их не ловят на мошенничестве, не осуждают и даже не бьют, что внушает им веру в свою исключительность. Но внезапно наступает миг, когда критическая масса сотворенных ими гадостей обрушивается на их головы, обнажив абсолютную беспомощность перед лицом развязки. Тогда они призывают мир к состраданию и благородству, но тщетно: глухое всеобщее безразличие оставляет их один на один с безжалостной судьбой. Года через три я услышал, что Володя обманул люберецких бандитов; некоторое время скрывался, переезжая с одной квартиры на другую, но в итоге его нашли и "замочили по полной программе". Я и процесс убийства-то плохо себе представляю, а уж насчет "полной программы" даже думать не хочу!..
Но в те дни, что я описываю, Володя был полон сил, хамства и преступной энергии. Ко мне он прицепился еще на подходе к трапу:
- Посмеши меня в дороге, а то настроение хреновое.
- Соперничать с твоим зеркалом? - Спрашиваю. - Ни за что!
Как только взлетели, Дима затрясся:
- Мы точно грохнемся. Наши останки разметает у подножья Арарата.
- Ты что, впервые в воздухе? - Поинтересовался я.
- Мне уши мешают летать. У меня же абсолютный слух! Слышишь, как скрипит крыло?
- По-моему, тебе кажется...
- Ты глухой, тебе легче. Оно скрипит в "ми-миноре".
Марина на меня шипела:
- Зачем ты его заводишь? Не видишь, артист в депрессии! Димочка, успокойся: крылья крепкие...
- Ненавижу миноры, - закатывал глаза гастролер.
Посадка была мягкой. Чумак порозовел и отвесил пару неуклюжих шуток. Нас встретили у трапа трое армян. Один из них был весел и разговорчив, двое других оказались бородатыми молчунами.
- Гагик, - представился весельчак. - Ми любим артистов-мартистов, гастроли-мастроли. У вас все будэт: гостиница-мастиница, коньяк-маньяк, все! Идем за мной!
- Маньяка нам еще не хватало, - заворчала Марина, а Гагику невпопад польстила: - Мы знаем, что у вас красивый город.
Гагик грустно опустил глаза:
- Был красивый, э! Сейчас разруха. Горбачев обэщал восстановить, но - э-э! - он хлопнул себя по ляжкам. - Поедем, сама увидишь!..
Из окна автобуса мы наблюдали то, что осталось от когда-то современного города. Половина домов лежала в руинах. Это были страшные и одновременно странные разрушения: если в первом подъезде пятиэтажного дома жили люди, то второго подъезда могло не быть вовсе, либо он пребывал в полуразрушенном состоянии.
- Что тут творилось, э! - подавляя горькие эмоции, рассказывал Гагик. - Земля смэшалась с кровью. Столько молодых погибло! Школьники на уроках, студэнты в институтах!.. Мой сын... - Он едва сдержал слезы.
- Я же говорил: одичали, - шепнул мне Чумак.
- Заткни свой цивильный фонтан! - Разозлился я.
Мы подъехали к старому каменному двухэтажному зданию. Гагик пояснил:
- Это гостиница. Единственная, что осталась в Гюмри.
- Где, где? - переспросил я.
- В Гюмри, - повторил он. - Нэ называйтэ наш город Лэнинакан: у нас нэ любят...
Внутри гостиницы стены были обшарпаны настолько, что я ощутил себя туристом, попавшим в средневековье. Запах лепешек и жареных макарон, приправленных кинзой, проникал в помещение через распахнутые окна: на улице в десятке метров от входа располагалось открытое кафе.
Мы получили ключи от номеров и поднялись на второй этаж. Мне предстояло поселиться с "Миражистами".
Володя был мрачен.
- Стремно, - сказал он. - Надо выпить. - И достал из дорожной сумки бутылку портвейна. Залпом заглотил половину, даже не поморщившись.
В комнату влетела Марина. Затараторила:
- Надо составить программу: кто за кем. Все билеты до единого проданы.
- Когда гонорар? - спросил Володя, меланхолически зевая.
- После концерта.
- Не пойдет. Мы, вообще-то, жопами рискуем. Надо бы вперед.
- Ладно, посмотрим. - Она обратилась ко мне: - Знаешь какое-нибудь приветствие по-армянски?
- Понятия не имею, - говорю.
- Я по-грузински матерюсь, - сообщил один из "Миражистов", невзрачный волосатик. - Прохиляет?
- Боюсь, что нет, - отвечаю. - Вдруг они поймут?
- Зарежут на хрен, - расстроилась Марина.
- Гагик еще здесь? - спрашиваю.
- Кажется...
- У него спрошу.
Теперь я умею красиво сказать "барэв дзэз танкагин барэкамнэр". Это что-то вроде "добрый день, дорогие друзья". Если, конечно, я не ошибаюсь. Ну, а что такое "цаваттанэм" - полагаю, знают все...
Первые два дня концерты проходили на стадионе. Десятитысячная толпа заполнила трибуны и рычала как многоглавый дракон. Среди публики большинство состояло из бородатых мужиков с автоматами. Меня прошиб озноб.
- Зачэм боишься? - Отреагировал Гагик. - Это фэдаины, наши солдаты. Они воюют за Армэнию. Тэбя не убьют, потому что уважают.
- Я для них артист-мартист? - спрашиваю.
- Правильно! - Обрадовался он.
После моего приветствия толпа подняла вверх автоматы и пустила в небо длинную очередь. Странно, но на сцене я никогда не испытывал страха: он полностью оставался за кулисами. Именно поэтому меня не охватила паника - напротив: я помахал рукой автоматчикам и предупредил:
- Если будем так шуметь, не услышим музыки!
И толпа притихла. Дима Чумак, дрожа всем телом, вышел на сцену под бурные аплодисменты. Публика с достоинством вытерпела его песни и проводила, благодарно постреливая вверх. Я объявил "Мираж". После моих слов толпа истошно взвыла и ринулась к сцене, чуть не сметя на своем пути пост звукорежиссера вместе с пультом и кассетником, тщательно спрятанным под столом. У меня за спиной взорвалась граната. Услышав свист осколков, рассекающих воздух, я постарался как можно быстрее покинуть сцену. Музыканты во главе с Володей вышли на площадку под оглушительный рев. Сделав вид, что подключили гитары и электронные барабаны, встали с видом триумфаторов. Клавишник с "расческой" наперевес даже не стал изображать процесс подключения к электричеству. Грянули первые аккорды, и на сцене, пританцовывая, появилась Наташа - вся в черном: короткой юбчонке и жакете. Большие черные очки почти скрывали ее лицо: Марина решила, что так будет лучше во избежание неприятностей.
Наташа пела о том, как узами общих тайн ее связала музыка с каким-то мифическим парнем. Из песни было непонятно, кто он: ее кавалер, поэт или композитор. Но народ бушевал, кричал и подпевал. Бородатые федаины меняли автоматные рожки один за другим. Говорят, канонада была слышна в соседних селах. Эта вакханалия продолжалась сорок минут, пока Наташа не раскланялась, и музыканты не устремились вслед за ней прочь со сцены. Публика выла "давай еще", заглушая саму себя автоматными очередями.
Я должен был выйти в последний раз и объявить об окончании концерта. Уже на подходе к сцене к моему белому пиджаку прильнул мальчик с окровавленным лицом.
- Дядэнька! - Кричал он, расплываясь в счастливой улыбке. - А завтра Наташа будэт?
- Будет, будет, - пообещал я. - Кто это тебя так?
- Это нэчаянно, прикладом, - махнул рукой он и, подпрыгнув от восторга, побежал к ватаге сверстников, стоявших неподалеку: - Ара, ара, она будэт!..
Толпа встретила мое появление с воодушевлением. Однако пришлось ее огорчить. Неодобрительный свист пронесся по трибунам после моих прощальных слов, но я упредил их недовольство - собрал остатки природного оптимизма, бодро сообщив:
- Но мы с вами не прощаемся. Мы говорим "до завтра"! - И рванул со сцены, бегом преодолев расстояние до помещения администрации, где меня ждала Марина, и уже оттуда вместе с ней помчался к выходу. На улице стоял красный туристический "Икарус". Мы влетели в салон, закрыли за собой дверь, и Марина напряженно скомандовала водителю:
- В гостиницу! Быстро!..
В номере нам не позволили расслабиться многочисленные поклонники. Они стучали каждые десять-пятнадцать минут и, краснея от смущения, интересовались:
- А гдэ увидеть Наташу?
- Не знаю, - отвечал Володя. - Этой информацией обладает только администратор.
- А гдэ администратор?
- Где-то здесь... - Он неопределенно пожимал плечами.
- Вы пэрэдадите ей цвэты?
- Если увижу.
- А коньяк?
- Коньяк - обязательно!..
К полуночи мы осушили не менее пяти бутылок "наташиного" коньяка. Собственной выпивки у нас не было: Марина категорически запретила покидать номер после одиннадцати вечера.
На следующий день концерт повторился с предельной точностью - словно кто-то перемотал пленку фильма назад: те же стрельба, рев толпы и даже мальчик, - только лицо его на сей раз было не окровавленным, а банально грязным. До гостиницы нас довез уже знакомый красный "Икарус".
В номере Володя куда-то засобирался: нервно посматривал на часы и что-то бубнил себе под нос.
- Нам же запрещено выходить, - робко начал я.
- Провел концерт - заткнись, - грубо оборвал меня он.
В половине двенадцатого он вышел из номера и не появлялся до утра. Явился часов в семь абсолютно пьяный. Повалился на кровать, заржал:
- Ну, башлевые мудилы!.. - И тут же отрубился.
Где-то в восемь прискакала Марина. Ее глаза остекленели от ужаса: