Сотник Саша
Симфония для пауз

Lib.ru/Современная: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Сотник Саша (a-sotnik@mail.ru)
  • Размещен: 30/07/2008, изменен: 30/07/2008. 137k. Статистика.
  • Повесть: Проза
    •  Ваша оценка:
    41

    Александр Сотник

    СИМФОНИЯ ДЛЯ ПАУЗ

    (повесть)

    ГАСТРОНОМИЧЕСКИЙ КОМПЛЕКС

    "Сынок, тебя нельзя сажать за приличный стол, - упрекала мама. - Ты распускаешь руки, ешь как цирковая обезьяна..." С тех пор я не люблю заведений общепита. Рестораны, кафе и столовые отталкивают меня обилием манерно жующих и пьющих людей. Они умело пользуются приборами, салфетками, бесконечными аксессуарами в виде салатниц, соусниц и солонок. Я же всю жизнь вынужден прятаться по углам рюмочных и бистро, поспешно глотая дешевые гамбургеры, бутерброды и прочую подобную дрянь. Мне неловко за свой обеденный стиль. Друзья уже давно махнули на меня рукой и, пригласив на вечеринку, сообщают гостям: "Этот пусть вас не шокирует. Он ест... как бы это сказать... вручную..." И гости вечно смотрят на меня с неким аристократическим пренебрежением.

    Дима Ларин удивлялся:

    - Как так можно? Это же неудобно.

    - На четвереньках, - говорю, - тоже неудобно. А ведь ходят.

    - И даже ползают, - застенчиво соглашался Дима.

    От чувства вины меня пытался избавить кинооператор Лева Блюм. Он сказал:

    - А что тут такого? Джек Николсон, между прочим, вообще по-собачьи жрёт.

    И я поверил. Позже выяснилось, что Блюм соврал. Николсон ест, как принято в светском обществе. Однако устои моего гастрономического комплекса заметно пошатнулись.

    Словом, мой скепсис был вполне уместен, когда повар Леха Лукинский заявил:

    - В наш кабак требуется арт-директор, специалист по джазу. Ты ведь музыкант? Босс тебя ждет.

    - Это безумие, - отвечаю.- Я навсегда отобью у него аппетит. А ты потеряешь место.

    - Да брось ты. Покормлю тебя в сортире. Там чище, чем на кухне. И люди ведут себя естественнее.

    Так я оказался в самом ненавистном для себя месте. Имею в виду ресторан...

    Босса звали Карл Цыбульский.

    - Мой отец был папой Карла, - сказал он, закидывая ноги на стол. - В нашей семье не хватало только кузькиной матери. Я был голодранец, но с распахнутой, как форточка, душой. Меня учил воровать каждый прохожий, и любой в Одессе может считать себя моим педагогом. Но ни один из них, даже если вырвать ему язык, никогда не скажет, что Карл Цыбульский оставил его, в чем не ходят! Но когда я услышал Гершвина, то понял, что всю жизнь был глухой. И тогда я уехал в Америку.

    Цыбульский закурил большую сигару. От него исходил дух неизбежно разбогатевшего шарманщика.

    - Там, в Америке, я заработал свой первый миллион. Я приехал на Брайтон-бич и обнаружил все, чего там только нет. Там не было ни одной советской чебуречной. Советская чебуречная - это тетя Циля в халате мясного цвета, много пара и немного мяса с перцем. Я пригласил тетю Цилю с халатом, а все остальное купил. Моя чебуречная стала Меккой, а я - миллионером. А теперь, мальчик, хочешь знать, как я потерял свой первый миллион?

    Цыбульский нервно сбросил ноги на пол.

    - Ко мне пришел американский инспектор, учуял запах и спросил "уот из ит"? Я ему сказал. Тогда он попробовал и спросил, неужели русские любят жрать эту гадость? Тут мне стало обидно. В любом ихнем "Макдоналдсе" тебя нашпигуют той же прелестью - в чем же разница? Я так и спросил. А он ответил, что Америка - страна свободных людей и чистых желудков, и закон запрещает запекать второсортный фарш во второсортном тесте на второсортном масле. На что я сказал, что в Америке от сэндвичей дрищут не меньше, чем в Советском Союзе от передовиц газеты "Правда". Он все это выслушал и приласкал меня на самую свободную в мире сумму. Так я потерял свой первый миллион.

    Цыбульский погасил сигару.

    - Это был удар ниже пояса. Но я - не яйцеклетка, а Америка - не боксер. Америка - рефери на ринге жизни. И я поднялся на счете "три". Тем же вечером я нашел объявление, где требовался компьютерный офис, а утром арендовал помещение с электронными ящиками, куда согнал дюжину англоговорящих балбесов, изображающих Эйнштейнов за работой. Когда явился заказчик, я дал ему сигару, а девочка с отшлифованной задницей и чашкой кофе на груди принесла ему бизнес-ланч. И этот образованный прохвост сказал мне: "Мистер Цыбульский. В вас фонтанирует талант организатора. Если к вечеру в вашем офисе будут работать специалисты, а не яйцеголовые дебилы, я отдам вам контракт..." В тот же день я вышвырнул Эйнштейнов и набрал человекообразных. Так я заработал свой второй миллион, и уже никогда его не терял. Теперь же, когда я вернулся и открываю ресторан, я хочу прочистить слух джаз-бэндом. Я знаю, ты играешь джаз, и твои мальчики тоже.

    Я кивнул. У меня было много знакомых мальчиков, играющих джаз. Всем им давно перевалило за сорок.

    - Собери своих парней, - заклинал Цыбульский. - Скажи им, что я поставлю на сцену белый рояль с надписью "белые клавиши - только для белых", и это будет джаз. А наверху воссядет барабанщик и обложит мир синкопами.

    - Скажу, - пообещал я. - Но...

    - Деньги - утешение для инвалидов, - перебил меня Цыбульский. - И пусть я плохо слышу, но верно думаю.

    Он щелкнул пальцами, и у стола возник официант, похожий на испуганную канарейку.

    - Угости мальчика пивом, - распорядился Цыбульский и добавил: - Я открываю ему кредит. В пять долларов.

    Я заглянул на кухню. Леха сидел на полу, сложив ноги по-татарски, и ел спагетти. Это зрелище не вызвало во мне отвращения - тем более, что ел он не руками, а лицом. Леха посмотрел на меня пьяными оливковыми глазами:

    - Ну, как?

    - Странный он какой-то, твой босс. Одесса, Америка...

    - Цыба - стукач. Ему папа в Штатах банк в наследство оставил, вот он и перековался. Меломан хренов. Раньше-то, небось, кроме гимна ни фига не знал.

    - Ты выпил?

    - Я вылечился. Жрать будешь? Есть русский омлет. Не представляешь, как здесь тяжело. Это вам не шубу в трусы заправлять. Не бабушек парализованных щупать.

    Леха выпил с алчным вожделением.

    - Ладно, - говорю, - мне пора. Цыбульский дал неделю на раздумье и поиск коллектива.

    - Притащи ему виртуозов Москвы и ближнего подмосковья, - съязвил Леха.

    И тут я понял, что обречен. Уж если Лукинский пессиместичен, то мне и подавно нечего ловить.

    - Там старый хер за дальним столиком две лазаньи заказал, - пожаловался он. - Вставил, падла, челюсти, и ждет. А лазанью сделать - это вам не парализованную шубу в трусах щупать...

    И, шатаясь, пошел к плите.

    Я брел по празднично сияющему Арбату. Мелькали суетливые домохозяйки, любопытные туристы в ярких шмотках, глупые влюбленные. Музыка лилась из маленьких колонок, висящих у входа в кафе. Я мысленно перебирал в голове имена знакомых, способных прийти на помощь, и не находил. Известно: что легко делается - легко и проходит. И я решил пройтись по всем, кто жил в моей памяти. Что и посвящаю собственному забвению...

    СВОБОДНАЯ НОЗДРЯ

    Столкновение культур чревато конфликтами. Но даже на алтарь этого тезиса не стоит класть небоскребы вместе с жизнями их обитателей.

    Я - тихий, спокойный москвич. По крайней мере, таковым себя считаю. "Живу в своей квартире, пилю свои дрова...". Не на Арбате, конечно, но все-таки... В Москве, если плавно вписаться в социум, вполне можно состояться как индивидуум. Главное - не нарушать законы улиц и тишину кабинетов. Я, вообще-то, и не нарушаю. Когда родители покупали мне квартиру в районе "Сходненской" - сказали: "Все равно твой дом - у нас", и я им поверил. Потом, разумеется, понял, что лучше оставить их в покое.

    Когда моего отца спросили, как живет его сын, он откровенно ответил:

    - Хорошо живет. Отдельно...

    У меня, конечно, бывали женщины, но моя ответственность все-таки не простиралась столь далеко, чтобы навсегда. Я сам обустроился, купив себе шкаф, стол, компьютер и четыре стула. Диван мне привезла Танька. О ней - чуть позже. А сейчас - "у меня зазвонил телефон". (Кстати, будь я Чуковским - устыдился бы, ибо так писать для детей - преступление. Почитайте "Мойдодыра" и тихо сойдите с ума...)

    Ладно. Зазвонил телефон. Это был Диззи, тромбонист из Питера. Патлатый парень, с которым мы познакомились возле "Сайгона" лет ...цать тому назад. (Заведения нет и в помине, а мы с Диззи процветаем.) Диззи всегда был большой - с самого детства, и это его достало. А еще достало то, что его всегда стригла мама. Более того: он никак не мог определиться по поводу национальности. С одной стороны, Диззи был похож на уйгура, с другой - на цыгана, с третьей - совсем не в маму, коренную ленинградку. Поэтому, когда он вырос, то первым делом отпустил волосы, дабы прикрыть лицо. Когда был пьян, его "хайром" подметали мостовую. Не успели мы как слудует познакомиться, как нас забрали в околоток. За что - мы так и не поняли. Пока ехали, Диззи сочинил песню и тут же ее исполнил:

    Дождик серенький, серенький

    В землю пальчиком тыкает.

    Я сижу в поликлинике,

    А будильник мой тикает.

    Червячки и козявки,

    Мотыльки и былинки...

    А будильник мой старенький -

    Только что из починки...

    Менты не оценили:

    - Либо ты замолчишь, либо мы вас вышвырнем!..

    И вышвырнули...

    ...Итак, Диззи был краток:

    - Я приехал.

    - Умница, - говорю. - В Кремле уже ждут.

    - Сволочь, - отозвался Диззи. - Я тромбон купить приехал. Давай увидимся, поможешь, а то боюсь - кинут.

    - Ты на вокзале? - спрашиваю.

    - Ну, типа того...

    - Жди типа у входа в метро.

    Диззи любил Гиллеспи. Поэтому его и прозвали Диззи. Вообще-то, его звали Денис, но какая разница? Его мама пережила блокаду, поздно родила, что на младенце и отразилось. В его доме никогда не выбрасывали пищу. Еда могла гнить годами, ее никто не употреблял, но и не выбрасывал: птиц мама презирала.

    Диззи даже не заблудился. Увидев меня, расцвел:

    - Хреново выглядишь!..

    - И заметь: это еще не с похмелья. Приветствую тебя, о буддизм ударенный!

    - Фу, ты грубый как москвич.

    - Вот и славно. Куда едем?

    - Мужик живет на ВДНХ. Вот адрес. - Он протянул бумажку. - Это далеко?

    - Мы практически соседи.

    И тут я стал пожинать плоды либерализма. Диззи был принципиальным питерцем: ненавидел Москву, ее окрестности и всех, кто их населяет. Еще стоя на эскалаторе, он заявил:

    - Говно твоя Москва.

    - Еще бы. На Питер равняемся. Здесь через одного - ваши.

    - Да уж конечно. Мы - духовный город. А учитывая то, что все деньги у вас...

    - Разумеется. У нас в Золотой Орде так принято.

    - Ты куда-то торопишься?

    - В Центробанк, - говорю. - А то бабло скиснет.

    - Не злись, - смягчился Диззи. - Мне в зоопарке звери надоели. Я там сторожем работаю. Оленей кормлю. Меня позавчера вообще чуть не затоптали. Денег нет, жена орет, и снова беременная.

    - Который, - спрашиваю, - по счету?

    - Третий.

    - Ты молодец. Я бы не решился.

    - Я бы тоже, - вздохнул Диззи. - А она все время возбуждает и постоянно решается. Нам куда?

    - Направо.

    В вагоне Диззи совсем разоткровенничался:

    - Помимо зоопарка, я играю в театре. В подвале. Андеграунд. Меня вообще теперь по другому зовут. Я с Далай-ламой встречался. В ашраме под Улан-Удэ. Он мне имя сказал...

    - И как зовут тебя, Божий человек? - Я еще пытался ерничать.

    - Не скажу. А то имя работать перестанет. Слушай, у тебя хирург знакомый есть? А то у меня приятель на Невском живет. Точнее, жил. У него даже бачок сливной деревянный. Когда-то обещали заменить. Потом переселить обещали. Так он решил все ускорить. Купил пудовые гири, поднял к себе на третий этаж, и начал ими упражняться. Поднимал над головой и бросал на пол в надежде, что все вокруг обрушится. Накачался. А потом пошел посрать и провалился с третьего этажа на второй, вместе с унитазом. Да еще соседа прибил. Не насмерть, конечно...

    - Где тонко, там и рвется. - Я успокаивал его, как мог.

    - Вот именно, - согласился Диззи. - А теперь он на растяжках, и хирурги за него не берутся. Поможешь?

    - Нет, - говорю, - они у нас алчные.

    - Москвичи! - Диззи презрительно отвернулся.

    Помолчав с минуту, он меня простил и принялся за свое:

    - Слушай, ты как к любви относишься?

    - По божьи.

    - Хочу спросить: это ничего, что я в парня влюбился?

    Я прибалдел, но сдержался:

    - Не забудь, - говорю, - что ты в России.

    - Да помню , помню! Но люблю его, сил нет!

    - Как зовут?

    - Эдик.

    - Молчи, а то зарифмую!..

    - Ни фига! - Заорал Диззи. - Он огромный, сексуальный, я даже задницу у него видел. Красавец!

    В вагоне на нас не то чтобы смотрели, - поглядывали...

    - Ты осторожнее, - предупредил я, - а то у нас народ бездуховный.

    - Я в курсе, - отреагировал Диззи. - Ты рыб, кстати, любишь?

    - Сегодня не четверг.

    - У меня аквариум. Представь: прихожу домой, и первым подплывает Гектор.

    - Ну да, - говорю. - Раскланивается и шляпу снимает.

    - Почти. А Эдик тебе будет звонить. И все равно Москва - говно.

    - Приехали! - сообщаю.

    Идти было недалеко. Продавец оказался молчуном - не то, что Диззи. Последний допытывался, кто конкретно играл в последний раз на этом инструменте.

    - Ну, я, - ответил молчун. - Сто лет назад.

    - Ответ исчерпал мою жизнь! - Восхитился Диззи. - Уступим?

    - Нет, - сказал продавец, и я его зауважал.

    - Это как? - Возмутился покупатель. - Я ехал из Питера! Покрыл семьсот километров!..

    - Ну и хер с тобой. Крой назад.

    Диззи взгрустнул и раскрыл кошелек. Тромбон, действительно, был хорош...

    - Жлоб ты, - согласился Диззи. - Все вы в Москве жлобы.

    Продавец вежливо посмотрел на меня:

    - Он что, дурак?

    - Нет, - уточняю. - Он из Питера.

    ...Диззи долго восхищался инструментом:

    - Это - полная царевна-кайфушка! Пойдем отметим!

    - Пойдем, - согласился я. - Только денег мало.

    - Фигня. У меня есть. По шашлычку?..

    На два шашлычка не хватило: Диззи пожадничал. Зато купил коктейли в банках. Провозгласил:

    - Нальем за тромбон и выпьем, пардон!

    Я решил рискнуть.

    - Слушай, - говорю, - я собираю джаз-бэнд. Новый Арбат, кабак, деньги...

    Диззи вскинул голову, закатил глаза, после чего сказал:

    - Говно Арбат.

    - Ты меня достал, - не выдержал я. - Чем тебе Москва не нравится?

    - Да всем! Тоже мне: столица! У тебя деньги есть? А то у меня кончились.

    Я купил еще по коктейлю. Диззи не унимался:

    - Ну, Кремль у вас, а у нас - Эрмитаж. И что?

    - У вас, - говорю, - Пушкина убили.

    - И что?

    - И Есенин повесился.

    - Допустим.

    - Что значит "допустим"? Повесился. Или ты против?

    - Я не против, - согласился Диззи. - Пусть вешаются все, кто хочет. У нас демократичный город!

    - И Башлачев в окно шагнул, - добавил я.

    - Давай помянем? - прослезился тромбонист. - У тебя еще деньги есть?

    Я чертыхнулся, но купил.

    - Зря ты Москву защищаешь, - пьяно признался Диззи, - она того не стоит. Она людей жрет. Вот Питер - это культура. Я - старый грибник.

    - Оно и видно, - вставил я.

    - Ну и что? - возмутился он. - Сам собираю, сам жарю и курю!

    - Может, пора завязывать?

    - Ради Москвы? - разгорячился Диззи. - Ради твоей сраной Москвы?

    Милиционеры подошли внезапно. Они скрутили нас обоих, предварительно шлепнув по хребтам "демократизаторами". В отделении Диззи оправдывался:

    - У нас в Питере такое невозможно!

    - Ты, - спрашиваю, - уверен?

    - Почти. С нами бы точно обошлись культурно. А теперь у меня синяк на спине.

    Что я мог ему ответить? Я не голодал при Гитлере, не ваял Петра Первого, не строил Исаакиевский собор, и даже не штурмовал Зимний. Все мои аргументы разбивались о скалы его предрассудков...

    Эдик позвонил утром:

    - Здравствуйте, а где Диззи?

    - Слава Богу, уехал. Вы - Эдик?

    - Да.

    - Диззи вас очень любит.

    - Ну и что? - рассмеялся Эдик.

    - Вы не поняли. Советую при нем не нагибаться и не поворачиваться тылом.

    Судя по паузе, Эдик обалдел. Оправившись, спросил:

    - А вы знаете, как его зовут по-буддистски?

    - Не посчастливилось.

    - Свободная ноздря.

    Ресторан так и остался без тромбониста.

    ИЗ ЖИЗНИ СТРАУСОВ

    В Москве все друг друга знают или наслышаны. Главное - искать в правильном секторе. Музыканты найдут заблудшего гитариста, писатели - раба глагола, и так далее. Допустим, нужен сантехник Сенька Фуганков. Заходишь в любое РЭУ, спрашиваешь:

    - Как найти "Фуганка"?

    - Вы композитор? - раздается в ответ.

    - Родственник Морриса Равеля.

    - Новослободская, пять...

    "Фуганок" - личность легендарная. Пишет мемуары под названием "Прозрение слуха". В юности ему посчастливилось выпивать с Шостаковичем в гастрономе. Сенька с друзьями-алкашами как раз собирал на утреннюю опохмелку. В магазин вошел интеллигентный очкарик. Знакомое лицо. Сенька подвалил:

    - Мы встречались?

    Тот приподнял шляпу:

    - Возможно.

    - Может, пили в пятницу у Ботвинника?

    Очкарик задумался:

    - У Ботвинника? В пятницу? В прошлую - нет.

    Фуганков посочувствовал:

    - Зря. Там было много. А вид у тебя паршивый. Болеешь?

    - Возраст...

    - Товарищ, есть шанс подлечиться, - подмигнул Сенька. - Скинемся?

    Товарищ скинулся. Фуганков подлетел к продавщице:

    - Кралечка, девочка...

    - Кларочка, - поправили его, - и, слава Богу, не девочка.

    - Мне как всегда: одну беленькую и "братскую могилу". - Он указал на кильки в томатном соусе.

    Приятели ждали за столиком в углу. Водку разлили по раздвижным стаканчикам типа "ребра туриста". Консервы открыть не удалось.

    Интеллигент обреченно взял стакан.

    - Не боись, приживется, - обнадежил Сенька. - Ну, давай знакомиться. Я Сеня, сантехник.

    Другой:

    - Я Слава. Ботвинник.

    Третий:

    - Я Вася. Жена говорит, сволочь.

    - А я композитор, Дмитрий Дмитриевич Шостакович.

    Сенька пожал плечами:

    - Ну, не хочешь - не говори...

    С годами ему довелось починить кран Хачатуряну, устранить протечку в доме Денисова и обматерить Кабалевского. На композиторов ему везло.

    Впрочем, дело не в нем...

    Сначала я решил отыскать администратора Вовку Акимова. Когда-то он потрясал своей деятельностью крупные области и отдельные населенные пункты. Являлся с афишами экстрасенса Леонарда Армагеддонского и гипнотизировал жителей города в местном дворце культуры. Акимов и Армагеддонский были одно и то же лицо. Вовка слыл мастером перевоплощений. Их часто видели порознь, и ни разу вместе. Например, директор ДК спрашивал экстрасенса:

    - А где Владимир?

    - В Поволжье, - небрежно отвечал колдун.

    Встречая Вовку, умолял:

    - Как бы поговорить с Леонардом? Личный вопрос.

    - Маэстро отдыхает. Разрядился.

    Лучше всего ему удавалось класть зрителей на битые стекла. Простой прием действовал оглушительно. Экстрасенс измывался над людьми с выдумкой и азартом. Впрочем, бывали и накладки. Однажды он подсунул официантке трешку вместо червонца. Его разоблачили. Он артистично покаялся, но было поздно: мошенника вышвырнули из ресторана. Магистр обиделся:

    - Я вас сглажу! Порчу наведу!

    Спустя сутки ресторан спалили местные бандиты. Но кудесник уже мчался в сторону Мариуполя. Там он очаровал заместителя мэра - миловидную женщину, благоухающую увяданием. Она называла его Вольдемар. Он предсказал ей блестящую карьеру в Киеве и страстную любовь итальянца. В Киев она так и не уехала. Итальянец оказался Марком Лиснянским из Жмеринки. Но всюду представлялся как Марио. Часть предсказания сбылась...

    Внезапно экстрасенсы вышли из моды. На телевидении прекратились сеансы Кашпировского. Чародей потерял актуальность и плоть. Вовка ушел в неприметные, но деятельные администраторы...

    Нас представили друг другу в Алапаевске.

    - Я могу тебя зажечь, - сказал он. - Если звезды зажигают...

    - Кому это нужно? - возразил я. - Продукты - другое дело...

    - Ты навел меня на мысль. Предлагаю шоу. "Парад дефицита". В антракте - докторская колбаса и столичная водка. Сто грамм в руки. Народ обалдеет. А мы смоемся до окончания шоу...

    ...Я решил: Вовка вполне подойдет на роль администратора. Главное - чтобы его не убили раньше, чем найду. Звоню Юрке Казакову, Вовкиному партнеру по смелым делам.

    - Он жив, - успокоил Юрка, - поэтому исчез. Если убьют, покажу могилу. Хочешь, справки наведу?

    Через день сообщает:

    - Он в Саратове. Разводит страусов.

    - Вряд ли они поддадутся.

    - Еще как! Пиши телефон...

    Набираю номер. Слышу знакомый энергичный голос:

    - "Биг Страус" на проводе.

    Излагаю суть дела. Вовка вздыхает:

    - Не могу. Меня не поймут. Это же страусы...

    - А кенгуру, - говорю, - поняли бы?

    - Причем тут кенгуру? Кредиторы не поймут. У меня яйца тухнут. Хочешь - приезжай. Если что, могу выслать.

    - Что?

    - Яйца страуса. Большие, как у слона. Пристроишь по кабакам.

    - Я подумаю.

    - А перья для танцовщиц?

    - И так спляшут.

    - У вас что, всюду стриптиз?

    Мы распрощались. Второй блин тоже получился комом. Спустя полчаса явился Сенька Фуганков. На лице страдание трезвеющего алкоголика. Закричал:

    - Сань, я рукопись тебе принес. Поправишь?

    - При наличии времени.

    - Я в смысле, нальешь?

    Налил. Он выпил, закусил соленым огурцом, откинулся на спинку кресла. Сфамильярничал:

    - Вспомнил Диму Шостаковича. Бывало, выпьет, и - за рояль. Пятнадцатую симфонию писал, не просыхая.

    - Мне, вообще-то, некогда, - предупредил я.

    - А ты не суетись, - назидательно сказал Сенька, - тогда все получится. Хочешь, заряжу тебя на успех? Я Чумака знаю, батареи ему менял. Он мне лосьон подарил. Я берегу, по глоточку принимаю. Будешь?..

    Зачем нам вера в чужие чудеса? И разве наше существование не есть чудо? Просто мы не умеем его ценить. Но есть шанс научиться...

    ВЕЧНОЗЕЛЕНЫЙ ГОША

    Коммуналка начинается после третьего звонка. Дальше - грохот опрокинутой кастрюли, "кого еще черт несет", и едва слышный шелест шагов вечнозеленого Гоши.

    Гоша курит марихуану. Выращивает коноплю в цветочном горшке и курит. Считает себя адептом растений, мичуринцем. Пока адепт возится с задвижкой, "звонок номер два" - дышащая парами портвейна соседка Октябрина по кличке "Дракон" - толкает речь:

    - И главное: все мужики да мужики. Хоть бы баба какая зашла. А то и выпить не с кем.

    - Мы - индейцы, - говорит Гоша. - Чингачгуки и шаманы. Посредством магии открываем чакры.

    - Я в магию не верю, я верю в половник! - заявляет Октябрина и остается у порога взглянуть на меня.

    Я вхожу в коридор и вдыхаю едкий влажный пар. Октябрина отбеливает белье.

    - Привет, - сказал Гоша. - Проходи. - И плавно полетел по коридору в свою комнату. Ходить он не умел, а именно летал. Низко, но надежно.

    Я проследовал за ним в задымленную, и оттого тесную комнату. Она напоминала убежище еретика, выжившего одновременно в мире и из ума. Закрыв за мною дверь, Гоша преобразился:

    - Саня, я понял, отчего весь мир пахнет дерьмом!

    - Ну, и?..

    - От совести. К примеру, мне надо в уборную, я пошел и отлил. Так вот, Саня: совесть ссать не умеет, она умеет только срать!

    - А как же, - говорю, - цветочки, запахи любви, красавицы?

    - Макияж, Саня, косметика. Кто больше всех в мире знает о косметике?

    - Кто?

    - Мумия Ленина.

    - Допустим. - Меня уже опьяняет дым марихуаны. - А как насчет запретных плодов?

    - Шоколадка, смазанная калом - уже не шоколадка, а дерьмо. Посмотри в окно. Что ты там видишь?

    Я посмотрел.

    - Красивую женщину с хорошей прической.

    - Нет, - уточнил Гоша. - Ты видишь хорошо уложенную женщину.

    Он так и сказал: "хорошо уложенную".

    - Давно ты спал с женщиной? - спросил я.

    - Месяц назад ей было нельзя. Не надо грязного фрейдизма. Советский народ утверждает, что каждый мужчина должен построить дом, вырастить сына и посадить дерево. Придет время, и у меня будет дом с обитой крышкой. В этом случае мне дадут собственный участок. Сына я посадил. А дерево - вот оно. - Гоша указал на конопляный куст. - Сначала оно дало росток, потом потянулось лестницей в небо. Хочешь курить?

    - Я бросил.

    - И правильно. Лестница не выдержит двоих.

    - Может присядем? - предложил я.

    - Конечно! Садись, куда хочешь.

    "Куда хочешь" означало на топчан. Другой мебели у Гоши не было. Когда то у него были стол и стулья, фортепиано и жена; потом был развод. Сын остался с матерью, вырос, как выражался Гоша, "пригретым отморозком", и сел за квартирную кражу.

    - И ведь куда залез! - сокрушался Гоша. - К пенсионерке с голосом сирены. Нет, чтобы в Грановитую палату...

    - Я хочу создать джаз-бэнд, - робко начал я.

    Гоша молча набивал травой папиросу.

    - Слышишь?

    - В отличие от Бетховена я не глухой, - заявил Гоша, закуривая. - Принеси водки.

    - Денег нет.

    - Нет денег - нет и джаз-бэнда. Партитура, как амбарный замок, ничто без ключа. Скрипичный ключ - это вам не отмычка в расчете на талант. Вот был у меня талант...

    - И сейчас есть, - почему-то сказал я.

    - Сейчас у меня не талант. Сейчас я знаю, что он у меня был.

    Я тихо встал, направился к двери.

    - В следующий раз пользуйся моим звонком, - сказал Гоша.

    - Я же звонил три раза...

    - Да. Но не в мой звонок. У "Дракона" - си-бемоль, а у меня - ля. Чистая ля. Понял?

    ДРОБЬ НА ДЕРЕВЯННЫХ ЛОЖКАХ

    Женя Забудько обладал вопиющей фамилией, но при этом был злопамятен. Мог, например, позвонить в два часа ночи и сказать:

    - Ладно, я тебя прощаю.

    - За что?

    - Помнишь, как ты меня послал?

    - Когда?

    - Два года назад. Считай, что ничего не было.

    - Ты в курсе, который час?

    - Ну, хорошо. Я тебе припомню... - и повесить трубку.

    Женя был барабанщиком. В начале восьмидесятых расклеил объявление "Учу стучать". К нему пришли. Позже он сокрушался:

    - Скажите, кто над кем издевается: власть надо мной, или я над советской властью?

    С ним постоянно происходили дикие случаи. Однажды, играя на похоронах, он пьяный упал в могилу. Его вытаскивали со словами "что, не видишь? Тут уже занято!".

    - Нигде покоя нет, - жаловался Женя.

    Внезапно оркестр распустили, Женя остался без работы.

    - Народ ненавидит Шопена! - восклицал он. - Видите ли, веселее хоронить в тишине! Никакого уважения к покойнику.

    Впрочем, грустил он недолго. Москву захлестнула клубная лихорадка, и его способности расцвели, как сорняки в компосте. Женя собрал группу "Молчание ягнят". Именно тогда он пригласил меня спеть в театре мимики и жеста. Я спросил:

    - Издеваешься?

    - Ничуть. Там классные телки, и чуваки на шестисотых. Бабками швыряются только так! И потом, кто сказал, что - немые? Шумные - оглохнуть можно!

    Я приехал, как и договаривались, к восьми. Женя встретил меня отчаянной жестикуляцией.

    - Ладно, - говорю, - болтай, не стесняйся.

    - Представляешь, они слова воспринимают по губам, а музыку по низким частотам.

    Я осмотрелся. Помещение напоминало чаплинскую декорацию. Судя по зрительской мимике, здесь разгорались нешуточные страсти.

    Ко мне подошел мужчина с внешностью злодея-любовника.

    - Э... ф-фы... б-бу... пэ-э? - сказал он.

    - Он спрашивает "это вы будете петь?" - перевел Женя.

    Я кивнул. Злодей-любовник достал из кармана сто долларов:

    - Э... фа...

    - Бери, это тебе, - пояснил Женя с видом полиглота.

    - Ладно, я уже понял.

    Рядом с нами энергично размахивали руками трое молодых людей. Заметив на себе мой любопытный взгляд, они спрятали руки в карманы и затаились.

    - Боятся проболтаться, - цинично заметил Женя.

    Зал живо заполнялся темпераментной молчаливой толпой.

    - Я открыл гуманную концепцию, - философствовал Женя. - Искусство ассоциаций. Музыка - глухим, живопись - незрячим.

    - И что тут, - спрашиваю, - гуманного?

    - Очень просто. Музыка - это вкус, цвет - это запах. Органы вкуса и обоняния есть у любого индивида.

    - По-моему, пахнет ницшеанством.

    - Ну, скажи, с чем у тебя ассоциируется коричневый цвет? Только без пошлости.

    - Если без пошлости, то с тобой. У тебя коричневые джинсы.

    Женя обиделся:

    - Ты это зря. Я тебе серьезно. Представь, "Последний день Помпеи" - это томатный сок, а "Реквием" Моцарта - хвойный дезодорант.

    - Почему хвойный?

    - Венки, старик, венки и слезы...

    В тот день мне аплодировали молча.

    Спустя полгода Женя бросил своих безмолвных ягнят и стал играть на ложках в казачьем хоре. Большего ему не доверили. Жаловался:

    - Искусство погрязло в интригах. Театр начинается с сортира.

    Затаив обиду на барабанщика, Женя втерся к нему в доверие и убедил срочно эмигрировать в Америку. В итоге, прилетев на гастроли в Сиэтл, половина хора изъявила желание остаться в Штатах. Предательская эмиграция отозвалась болью в Женином сердце. Он вернулся на родину весь разбитый.

    - Я подозревал, что они подонки, - признался он, - Я соберу пресс-конференцию и устрою скандал. Я забрызгаю их грязью, они не отмоются...

    - Мне нужен барабанщик в джаз-бэнд, - грустно сообщил я.

    Женя преобразился:

    - Старик, тебе крупно повезло, я свободен как птица. Кстати, сколько денег?..

    - Ну вот, и ты о том же. Где твой хваленый кураж, где творческий азарт?

    - Они есть, старик, они внутри. Кстати, с чем у тебя ассоциируется дерьмо?.. Ладно, я тебя прощаю...

    ХОРОШО ПРОПИТЫЙ САКСОФОН

    Иная легкость бесплодна в силу своей никчемности.

    Ваню Котлова звали Котлованыч. Он был шустрый мужчинка, брызжущий талантом словоблудия. Прозвище подчеркивало глубокий провал в логике его мыслей, ибо говорил он исключительно ради красноречия. К тому же, он был удивительно похож на вождя мировой революции. Долгое время Котлованыч брился и хипповал, протестуя против собственной внешности. Однажды он даже пел в церковном хоре, но бунтарская натура расстроено взыграла, когда батюшка попросил его не фальшивить.

    - Не блядомудрствуй, отец Апокалепсий, - сказал Котлованыч, и тут же был отправлен с миром за пределы храма.

    Года два назад он смирился с оригиналом, купил себе кепку, костюм-тройку, ботинки старого фасона, и спустился в переход на Манежной площади, где картаво спел матерные частушки. За каких-то пару часов иностранцы завалили Котлованыча долларами. Ваня щедро поделился с местной милицией, и сразу получил право петь в любое время, не стесняясь в выражениях.

    Безоблачная жизнь солиста длилась почти месяц, покуда его не вычислили двойники-конкуренты. Веселая компашка, состоящая из Ленина, Карла Маркса и Николая Второго, изловила Котлованыча у памятника Минину и Пожарскому, завела в подземку за храмом Василия Блаженного, и приятно поглумилась, изрядно попортив певцу портретное сходство. Зализав раны, Котлованыч претворил в жизнь план изощренной мести: он подстерег пьяного Маркса у гостиницы "Интурист" и выдрал приличный клок бороды, Николаю же Второму сломал челюсть у Музея Революции. Конкурент Ленин пропал сам. С тех пор Котлованыч ощущал себя монополистом, изредка с неприязнью поглядывая в сторону мавзолея.

    Я встретил Котлованыча в Отрадном. Он понуро сидел у пивной бочки и, мучительно сглатывая, наблюдал за безразличным продавцом, меланхолично потягивающим пиво из пластмассового стаканчика. Рядом с вождем восседал огромных размеров черный кот. На его боку большими белыми буквами было написано: КОТ. Котлованыч узнал меня, приободрился:

    - Саня! Тыщу лет! - И тут же погас.

    - Мне говорили, ты завязал с выпивкой.

    - Я запутался. Но развязал, - объяснил он. - Блажен обильно пьющий и скудно закусывающий. Щедрость не в том, что глотаю, а в том, что изливаю наружу. Знакомься: вот моя капельница. - Котлованыч указал на трехлитровую банку, стоящую под пивной бочкой. Скупыми слезами в нее плюхались мутные капли. - А это Карацупа. - Ильич снисходительно потрепал кота по загривку. - Пограничник встает в шесть утра.

    - Ждешь отстоя пены? - спросил я.

    - Эпоха застоя закончилась, началась эра отстоя, - грассируя, ответил Котлованыч. - Это лет на сто, не меньше. Купи ампулу, не то сгорю от вербальной опустошенности! Карацупа, стереги стратегический запас!

    Кот лениво зевнул, изобразив эсеровский прищур.

    Мы подошли к ларьку, купили чекушку. Котлованыч опустошил бутылку и резюмировал:

    - Ни капли для врага!

    Я попробовал сменить тему:

    - А ты поправился.

    - Я опух с голоду, - пожаловался Котлованыч. - Хлеба нет, масло приходится намазывать прямо на колбасу. Сначала мы жили бедно, потом нас обокрали. Сперли, падлы, саксофон.

    - Есть работа, - снова рискнул я. - Приличный ресторан, картавый хозяин.

    - Я же говорю: буржуи стащили орудие пролетариата. Знали, гады, что я пьяный...

    Котлованыч внезапно вскинул голову и, выбросив руку вперед, отчаянно возопил:

    - Ленин жив и желает фотографироваться!

    Тут же подвалил иностранец и на ломаном русском спросил:

    - Сколько рублей есть фото?

    - Четвертной, - твердо ответил вождь.

    - А на свой пленка?

    - Чет-верт- ной! - Котлованыч громко отрыгнул. - Пардон, товарищ: бурлак в трясину провалился.

    Товарищ поморщился и слинял.

    - Закошмарить и расстрелять! - крикнул вдогонку Котлованыч. - Саня, накорми вождя.

    - Что будем есть?

    - Завтрак Ильича: сухари, морковный чай.

    Поблизости располагалось летнее кафе типа мурлычки, где кучковались местные алкаши - друзья Котлованыча. Ваня пользовался у них глобальным авторитетом. Жуя обжигающий холодом чебурек, он изрекал революционные обращения:

    - Петрович-ментозавр, порви с охранкой! Налей вина, наймит капитализма!

    Сорвав аплодисменты, Котлованыч посерьезнел:

    - Нет, Санек. Прощай, хорошо пропитый саксофон; заглохни, муза; истощись, вдохновенье! Здравствуй, надувное бревно! Пойми, пособник Чемберлена, тебе не осчастливить гегемонов.

    Я пожал ему руку:

    - В любом случае, заходи в гости.

    - Всенепременно, батенька, всенепременно! А теперь - прости: меня ждут на заседании Совнаркома. С юга подуло теплым ветром. Это Деникин взял Орел и поджаривает там красных...

    И Котлованыч с криком "Здорово, контра!" энергично перелетел за соседний столик...

    Спустя полгода я видел его на Красной площади в окружении истаскавшегося Сталина, и Гитлера с подбитым глазом. Котлованыч весело махнул мне рукой:

    - Саня, тыщу лет!.. Есть дело. Хочешь переодеться Пушкиным?..

    КОШАЧИЙ ПРАЗДНИК

    В наше время люди редко назначают встречи, предпочитая телефон. Так проще объясниться в любви или соврать. Некоторые умудряются забеременеть и даже подраться.

    Мишка Пидан позвонил спозаранку:

    - Срочно приезжай, у меня вечеринка.

    - Сейчас девять утра.

    - Ну, утренник. Здесь Цедик, Мисевич и Ритка Дорфшустер.

    - Ясно, - говорю, - вся Русь собралась.

    - Так ты едешь?

    - Куда деваться. Тем более, у меня к тебе дело. Только не по телефону...

    Фамилию Пидана вечно перевирали. Можно представить, как. Чувствовалась тяга народа к заборному творчеству. Так что Мишке жилось нелегко. Он отучился по классу контрабаса, служил сверхсрочником в военном оркестре. Играл на бас гитаре. Обладал приличным баритоном, но трезвым петь не умел. Поэтому, когда ему приказали исполнить песню в юбилейном концерте, напился, что называется, "в зюзю".

    Ведущий, как и положено, с цирковым пафосом объявил:

    - "И вновь продолжается бой"! Солист Михаил Пидан!

    В зале подло хихикнули. Кто-то в первых рядах весело ругнулся матом. Мишка вышел развязной походкой. Встал на авансцене. Укротил свистящий микрофон. Вскинул голову, приняв образ зоркого провидца. Дирижер взмахнул палочкой. Поначалу все шло хорошо. Пидан целеустремленно смотрел вдаль, угадывая в ней контуры надвигающегося коммунизма. Но на последнем припеве произошло то, что певец и сам потом не смог объяснить. Вероятно, в нем взыграл шестой стакан портвейна. Хор спел:

    И вновь продолжается бой,

    И сердцу тревожно в груди,

    И Ленин такой молодой...

    Солист должен был завершить фразу словами "и юный Октябрь впереди". Однако вместо этого неожиданно подпрыгнул, притопнул ногой и истерично заорал:

    Эх, в красной рубашоночке,

    Хорошенький такой!..

    Зрители оцепенели. Дирижер выгнулся, будто в спину вонзили ятаган. Мишка же, как ни в чем не бывало, пустился в пляс, и вприсядку ускакал за кулисы. Там его скрутили и отправили на гауптвахту. Допрашивал Пидана особист Протасов по кличке "Атас". Его круглое лицо напоминало неочищенную репу.

    - Вы понимаете, что совершили идеологическую диверсию? Да еще в нетрезвом виде! - сообщил особист.

    Мишка молчал.

    - По чьему заказу?

    - Музыка Пахнутовой, слова Добронравова.

    Мишка держался как опытный шпион.

    - Пахмутовой, - поправил его Протасов. - Вы даже здесь не можете прилично издеваться.

    Особист пошелестел бумагами, что-то записал. Внезапно прищурился и доверительно шепнул:

    - Признайся, Миша, а ведь двадцать седьмой съезд тебе не по душе...

    - Я к семидесятой отношения не имею!

    - Имеешь, имеешь, - успокоил Протасов. - Глумиться надо с умом. А ведь идеологическое извращение ведет за собой сексуальное. Кстати, как у тебя с этим?

    - Нормально, - простодушно ответил Мишка, - раз в неделю, как и положено.

    Особист снова что-то записал. Потом улыбнулся:

    - Как его зовут?

    - Кого?

    - Ну, того человека, с кем вы...

    - Женя. Жена...

    - Ага, так и запишем: "ваш партнер Евгений является пассивным гомосексуалистом", - сделал вывод Протасов.

    - Кем?!

    Мишка угрожающе привстал. Особист поднял голову и спокойно произнес:

    - Вода на подоконнике в графине. Советую, полегчает...

    Через неделю Пидана уволили из армии. Он стал диссидентом. Выставлял транзистор в окно и включал Би-би-си. Жители жаловались участковому. В милиции Мишка делал программное заявление:

    - Долой Кобзона! Даешь группу "Заебитлз"!

    Его штрафовали за сквернословие в общественном месте. Пидан не унимался:

    - Это антиобщественное место!

    Мишку выдворяли на улицу, но он обещал вернуться с демонстрацией протеста.

    Вскоре грянул августовский путч, на диссидентов перестали обращать внимание. Мишка устроился бас гитаристом в группу "Сталкер". Мы встретились в Мурманске на гастролях. Дело было зимой. Нас поселили в двухместном номере гостиницы "Полярные зори". Администраторша, подавляя смущение, предупредила:

    - Очень прошу вас после одиннадцати вечера не смеяться...

    Пидан оживился:

    - А плакать можно?

    - Умоляю, у вас на третьем этаже дежурит бабушка. Она в маразме. Думает, если в номере смеются, значит там...

    - Курят гашиш?

    - Нет. Как бы деликатнее сказать... Совершают половой акт...

    - Мы натуралы, - оскорбился Мишка. - И к тому же алкоголики. Рожденный пить, не может трахать.

    Администраторша успокоилась.

    Отработав последний концерт, мы решили устроить сабантуй. Пидан привел двух не отягощенных воспитанием девиц; я купил шампанское и водку. Закуски на столе почти не наблюдалось. Я мрачно пил, Пидан веселил поклонниц. Иногда те задавали проблемные вопросы. Например, трудно ли живется на сцене?

    - Трезвым - очень, - жаловался Мишка. - А вот маханешь стакан, другой...

    - Много ли у вас любовниц?

    - Если не считать Софи Лорен и Катрин Денёв...

    Девицы ржали, как голодные клячи. В дверь постучали. Я открыл. На пороге стояла сухонькая старушка, ее маленькую голову покрывала серая шаль.

    - Уже одиннадцать часов, - строго сказала она. - Рекомендую успокоиться и не хулиганить.

    Я пообещал. Ржание усилилось. Мишка перешел на неприличные анекдоты. Водка лилась рекой. Через полчаса дверь содрогнулась от бешеного стука.

    - Ну, все, - говорю, - досмеялись. Это ОМОН...

    Мишка выпроводил девиц на балкон. Подал шубы:

    - Покурите там, а мы разберемся.

    Я снова открыл дверь. В комнату ввалился пьяный барабанщик Димка Строганов:

    - Мужики, у вас тут весело, я тоже хочу. А куда девчонок дели?

    - Да Мишка их на балкон отправил.

    Димка вытаращил глаза:

    - Он что, дурак? Здесь нет балкона!..

    Пидан бросился к окну. Девицы возились в сугробах тремя этажами ниже.

    - Убыли, - загрустил Мишка. - Обе две. Не везет нам сегодня...

    Я посмотрел вниз. Из сугробов отчетливо донеслось:

    - Чтоб ты сдох, козел вонючий!

    - Мишка, - говорю, - они с тобой прощаются.

    Пидан вяло помахал им рукой:

    - Обиделись. Низко пали. Хорошо, зима снежная...

    С Цедиком Мишку связывала двусмысленность фамилий, с Мисевичем - национальность, с Дорфшустер - еще и жена, со мной - исключительно пьянки.

    Спрашиваю:

    - По какому поводу праздник?

    - Муське семь лет исполнилось. Будь она человеком, в школу бы пошла. Но она кошка.

    - Еще не поздно пристроить.

    - Она дура. Гадит где ни попадя... Какое там у тебя дело?

    Я изложил. Пидан задумался:

    - В принципе, можно. Музыка, женщины, водка. Только жена будет против.

    Женька устроила истерику:

    - В кабаках работают лабухи и лохи! Миша - великий музыкант. Он с Рэем Чарльзом играл.

    - И пил тоже, - добавил Мишка.

    - Алкаш, - зло сказала Женька. - Выпьем за Мусино здоровье?

    - Я попробую уговорить, - пообещал Мишка. - Только выпью...

    - Не надо, и так ясно...

    Кошка прыгнула мне на колени, оставив на брюках рыжую шерсть.

    - Ты ей понравился, - радостно сообщил Пидан. - Спрячь ботинки, а то обоссыт.

    - Ни к чему. Мне все равно пора.

    - А мог бы нажраться. Ты кошек любишь?

    - На растоянии.

    - А я вблизи. Сань, задуши Мусю. Я спаниель хочу купить...

    БЕДСТВИЕ В МОРЕ ЗВУКА

    Вы смогли бы полюбить человека исключительно за его фамилию? Боря Чертков смог. Влюбился в итальянскую актрису. Звали ее Моника Скатини. Правда, он ни разу ее не видел, зато при каждом удобном случае говорил:

    - Ты ведешь себя как Моника Скатини.

    В этом было что-то трогательное.

    С Борей мы познакомились в Питере на фестивале "Шлягер года". Было это в начале девяностых, во времена моего романтического увлечения шоу-бизнесом. Я неустанно носился с русским шансоном, пытаясь возродить забытый всеми жанр. Пел свои песни. Друзья говорили, хорошо, завистники похлопывали по плечу со словами "хромаешь в теме, плаваешь в нотах..." Теперь шансон поют повсюду. Я чувствую себя игрушечным пророком...

    Мой директор Сергей Асадов запрещал пить. Настолько вошел в роль, что даже закодировался. Вскоре его поразил нервный тик: он все время плевался в разные стороны. И ничего не мог с собой поделать. Я называл его "человек дождя". Постепенно им овладели навязчивые идеи: он вообразил, что может двигать взглядом предметы. Поначалу у него не получалось, и тогда он стал мошенничать. Прикреплял к тыльной стороне ладони спичечный коробок и якобы нечеловеческим усилием воли поднимал его вертикально. Девиц это восхищало. Каждую ночь он ублажал новую поклонницу. Из его номера вечно доносились стоны, лишенные целомудрия. Моему же питейному пристрастию Серега яростно препятствовал. Едва стоило приблизиться к стакану, как раздавалось:

    - Бодун убивает целые страны!

    Я подчинялся.

    А тут он объявил:

    - Едем на фестиваль.

    - Обмоем, - говорю, - это дело.

    - Что будешь петь?

    - Для начала сто грамм "Мартини".

    - При чем тут "Мартини"? Я же сказал - петь, а не пить. Мне, к примеру, нравится "Милашка".

    Песня была пустой и безвкусной. Я написал ее по настоянию Сергея. Когда принес текст, директор расплевался:

    - Больше иностранщины, а не матерщины. Зачем ты материшься в песнях? Тебе что, в жизни мало? Тащишь на сцену каловые массы своей души. Хватит материться. Обильнее цитируй французский.

    - Я по-французски не ругаюсь.

    - Вот и не надо. Используй образы Ренуара, Фернанделя. Придумай что-нибудь...

    Я придумал. Получилась жуткая атмосфера канализационного люка, ведущего в кафешантан. Звучало это так:

    Милашка,

    амурная пташка...

    Божественный велюр,

    бонжур, лямур, тужур...

    И так далее...

    В итоге мне удалось поднять пошлость до заоблачных высот. Серега послушал и одобрил. Премьера шедевра состоялась в Рыбинском дворце спорта. Меня не покидало подозрение, что зрители, сговорившись, прячут за пазухой тухлые продукты с местной птицефабрики. К великому же удивлению, толпа встретила опус детским визгом. Некоторые плясали в креслах и даже приглашали дам на стационарный танец. С того момента я окончательно перестал понимать отечественный шоу-бизнес.

    И вот теперь директор сказал:

    - Мне нравится "Милашка".

    - А мне, - говорю, - Милан.

    - Мне надоел твой жесткий мужской юмор. Песня утверждена продюсером фестиваля.

    - Зачем тогда спрашиваешь?..

    Так мы оказались в Питере. Фестиваль был обставлен как пышное духовно-светское событие. Его освещали в прессе, на телевидении и в радионовостях. Ледовый дворец был переполнен. За кулисами жарко светили юпитеры, кругом суетились операторы; ассистенты режиссеров, широко жестикулируя, кричали на непонятном мне языке. То и дело мимо проходили знаменитости: Боярский в шляпе и без шпаги, группа "На-На" с тимуровскими улыбками, упитанный до корней волос композитор Корнелюк. Все они здоровались и целовались друг с другом, тщательно избегая меня. Серега куда-то делся. Чтобы не терять время, я удалился в гримуборную. Переоделся, наложил тон; решил, что замаскировался вполне прилично. Тут ворвался Серега и заорал:

    - Где тебя носит? Идем давать интервью!

    Его кипучесть раздражала, но делать было нечего. Надо же как-то зарабатывать имя...

    - Имя - это деньги, - внушал Серега, - но для тебя они губительны. Поэтому я директор, а ты - скромный артист.

    Мы прошли в бар. Там меня ждал до боли живой ассистент режиссера и смертельно утомленная ведущая.

    - Это вы? - спросил ассистент.

    - Нет, я вам кажусь.

    - Отлично. Пройдемте в кадр.

    Ведущая смотрела на меня взглядом больного хирурга. Я казался ей жалким и обреченным на забвение карликом.

    - Поехали! - воскликнул ассистент.

    Ведущая преобразилась. Сверкнула рядом дорогих зубов. Задушевно спросила:

    - Разве шансон бывает русским?

    - А опера?

    Она растерялась, сказала "стоп!", раздраженно выдохнула:

    - Вопросы тут задаю я.

    - Понял, начальник. Кость к черепу...

    - Что за кость? Начнем сначала... Разве шансон бывает русским?

    - Разумеется.

    - Как же так?..

    - Да так уж...

    Словом, разговор приобретал все более размытые формы. Вопросы рушились сами собой. Ответы шокировали издевательской непосредственностью. Например, она спросила:

    - Как вы находите наш город?

    Я сказал:

    - По карте.

    Светской беседы не получилось.

    Серега негодовал:

    - Какого хрена ты выпендриваешься?

    Между прочим, меня все время упрекали в излишней нескромности. Не понимаю, как нескромность может быть излишней. Кому нужна плоская личность? В музучилище у меня не приняли зачет по композиции. Я написал универсальное сочинение. Оно называлось "Симфония для пауз", и полностью из них состояло. Его можно было исполнять на любом инструменте, и даже хором. Паузы были целые, четвертные, восьмые с точками, тридцать вторые триоли. Я считал тишину вершиной музыкального искусства. Достиг в пьесе наивысшего пафосного накала. Чувствовал себя философом. Замысел был разрушен воплями композитора Дунаевича (возможно, он знал, что я называл его Недодунаевским):

    - Пижонам не место в музыке. А вы, молодой человек, как раз - пижон!

    Но во мраке шоу-бизнеса мне удалось нащупать укромный уголок. И вот теперь директор возмущался:

    - Ты ведешь себя... ведешь себя как...

    - Моника Скатини, - донеслось из-за спины.

    Я обернулся. На меня смотрел длинный волосатый тип в кожаной куртке "мечта мазохиста". Волосатик протянул руку:

    - Боря. Боря Чертков.

    Я поздоровался.

    - Ты правильно делаешь, - сказал Боря. - Не слушай никого. Все уроды. Зато в баре дают халявный коньяк. Прильнём?

    Серега по лошадиному замотал головой. Было впечатление, что его оседлал пьяный ковбой.

    - У нас концерт! - воскликнул он, начиная плеваться.

    Боря возмутился:

    - А у меня что? Поминки по Алле Пугачевой? Напиток бодрости не повредит. Санёк, ты идешь или бредишь?..

    Мы с Борей протиснулись к стойке бара. Серега растворился в толпе бешеных администраторов.

    - Не понимаю, на фига я здесь? - жаловался Боря.

    - И ты тоже?

    - Дело в том, что слава мне на хрен не нужна. Я скрываюсь от алиментов. Так что, сам понимаешь, лишняя засветка - и привет. У меня тройня. А бывшая жена - стерва и сука. Пока гастролирую - ни один мент меня не возьмет.

    - А дома?

    - Квартиру я продал. Тусуюсь у друзей, подружек. В общем, ты понимаешь... Будь здоров...

    Боря рассказал, что однажды "бывшая" застукала его за кулисами Дома Культуры завода "Серп и молот". Увидела знакомое имя в афише и пришла. Кинулась на Борю и стала душить. Все подумали, страстная поклонница выражает признательность любимому артисту. И даже позавидовали. Боря дал ей в глаз и смылся. Запретил администраторам заявлять в афишах свою фамилию.

    - Ты же понимаешь... - заключил Боря.

    Серега появился так же внезапно, как и пропал. Возопил:

    - Тебе работать через пять минут, а ты!.. Если что, я не отвечаю...

    Я вышел на сцену, спел свою абракадабру. Коньяк сделал черное дело: мне совсем не было стыдно. Боря встретил меня за кулисами.

    - Тоже поешь дерьмо? - спросил он.

    - И пью то же самое.

    - Валить надо отсюда.

    - Поехали.

    - Я имею в виду, из "совка". Там Блэкмор и Джексоны, Синатра и Хьюстон, Танго и Кэш...

    Мы вернулись к барной стойке...

    В тот вечер Боря едва стоял на ногах. По сцене прыгал, как дикий мустанг. Зал проводил его овацией.

    Серега обиделся. Не разговаривал со мной дня три. Пытался двигать предметы. Потом утверждал, что впервые в жизни разбил взглядом лампочку в туалете. Я же предпочитал общество Бори. Разумеется, с обильным возлиянием. Позже наши пути разошлись. Серега начал выпускать какую-то громкоговорящую технику. Она горела при каждом удобном случае. Усилители дымились, распространяя вокруг себя стойкий запах скорого поезда. С годами к Серегиным плевкам добавилось сморкание и нервное поддергивание штанов...

    Боря стал звукорежиссером. Работал в звукозаписывающей студии. Его ценили за тонкий слух и страсть к извращенным идеям.

    Я вспомнил о нем совершенно случайно: попалась на глаза старая программка того самого фестиваля. Позвонил в студию. Полуженский голос ответил, что Боря здесь, но занят.

    - Он пьет, - сказали мне. - А трезвым не работает принципиально.

    Ладно, думаю, навещу.

    Студия размещалась в пятиэтажном доме на Профсоюзной. Четыре комнаты были захламлены аппаратурой. Некоторые микрофоны, возможно, помнили руки Бернеса. Боря встретил меня со стаканом вермута в руке.

    - Веду беспорядочную жизнь, - сообщил он. - Как Моника Скатини.

    - Ты оригинален.

    - Все так говорят. Сейчас записываю группу "Непросыхаемые". Неслыханное дерьмо...

    - То есть, ты занят?

    - В смысле, выпить? - оживился Боря.

    - Поработать. Звукорежиссером. В кабаке на Арбате. Хозяин хороший. Бывший стукач.

    - Санёк, будь ты банкиром, пошел бы работать на говновозе?

    - Я и есть ассенизатор.

    - Знал, что ты поймешь. И так терплю бедствие в море звука. А тут еще музыку записывать для рекламы... Засада полная... Недавно останавливает меня мент. Требует документы. Показываю. "Чем, - говорит, - занимаешься?" Отвечаю: "Музыку к роликам пишу." А он, мудак: "На хрена, - говорит, - кроликам твоя музыка?.." А помнишь, как мы в Питере?..

    Воспоминания служат наркозом болезненной действительности. Последнее настолько реально, что подчас даже не способно огорчить. Как никогда не увиденная мной Моника Скатини...

    ЭКЗОРЦИСТ МАВРИЧЕСКИЙ

    Когда два человека долго не общаются друг с другом, время между ними замирает.

    Мишу Гапонова я не видел восемь лет. Когда он учился в московской консерватории на курсе классической гитары, его боялись даже преподаватели. Однокурсники уважали - в противном случае Миша мог и побить: трехтомное исследование истории его болезни занимало достойное место в регистратуре районного психдиспансера. Миша был всеобъемлющ: его фигура затмевала студенчество и профессуру вместе взятые. Будучи ростом под два метра, он напоминал человека-скалу. Мишу-второкурсника абитуриенты принимали за ректора: настолько внушительной казалась его внешняя монументальность. Его брюки с пузырями на коленях поддерживали широкие подтяжки: ремней такой длины в природе не существовало. В консерваторию он ходил с пухлым портфелем, где помещалось шесть бутылок "Жигулевского" пива. Ноты Миша презирал, предпочитая им свой абсолютный слух. Когда же брал в руки гитару, она стонала, умоляя о пощаде. Он усмирял ее собственной техникой, напоминающей пытку инквизитора вручную.

    Окончив консерваторию, Миша бросил музыку с легкостью грузчика, и устремился в мясную лавку. Здесь он разбогател и обрел подлинное уважение общества. Воровать стал сразу и помногу, обвешивал щедро и беспощадно. Покупатели не перечили, начальство опасалось. Лишь однажды член комиссии по контрольным закупкам попытался устроить скандал, после чего на свет Божий появился четвертый том истории Мишиной болезни.

    Очередная клиническая "ходка" научила Гапонова блестяще имитировать душевное здоровье. Он стал уравновешен и сдержан. Вывести его из себя отныне могла лишь выпитая бутылка водки.

    Выйдя из больницы, он довольно быстро вписался в социум: повсюду бушевал ельцинский беспредел, а местным бандитам как раз не хватало представительного вида консильери. Улучив момент, Миша органично влился в мелкую группировку в качестве пугала. Спустя пару месяцев Гапонов благополучно развалил банду изнутри, разогнав ее своими пьяными выходками: "братва" отказалась с ним работать, а вывезти в лес не смогла.

    Повествование было бы неполным, если не упомянуть о его бесконечных влюбленностях и женитьбах. Только в консерватории он дважды сочетался законным браком и столько же раз разводился. Вернувшись же из больницы, и вовсе пустился во все тяжкие, плодя наследников направо и налево. Налево, впрочем, получалось убедительнее.

    Разведясь в очередной раз, Миша загрустил и погрузился в меланхолию. Купил дорогой фотоаппарат, "телевик" и превратился в созерцателя. От его пытливого взора не ускользал никто: ни местные алкоголики, ни граждане, справляющие нужду за трансформаторной будкой, ни жительницы студенческого общежития. Миша собрал галерею ярких образов, компрометирующих действительность. Московские газеты и журналы запестрели шокирующими портретами разлагающихся сограждан. Фотограф, подобно пауку, подстерегал их за каждым углом и тут же выводил на чистую воду. Его любимым словом стало "обрыдло!".

    Тогда же на трамвайной остановке он познакомился с двумя бездомными девушками из Черновцов. Поселив обеих в свою двухкомнатную квартиру на "Электрозаводской", Гапонов обнаружил в себе задатки султана. Его двуликий гарем стонал от грубых притязаний, носящих характер пещерного мужского шовинизма. Его кормили, обстирывали и укладывали спать. Повелитель, претендующий лишь на вербальный секс, отвечал проклятиями и все большими претензиями.

    - Хохлушки! - восклицал он. - Борща и пива!

    Это было что-то типа "хлеба и зрелищ".

    Наложницы бежали в магазин, покупали двухлитровые пластмассовые бутылки с пивом, после чего Миша, возлежа на диване, обильно пил и громко кряхтел. Пристрастившись к обломовщине, Миша открыл в себе могучие актерские способности: стал красить лицо ваксой, заматываться в простыню, и гоняться за челядью с криком "молилась ли ты на ночь?". Поймав же одну из двух девушек, он игриво ее придушивал, после чего извинялся и возвращался в постель. Однажды таким образом он напугал участкового. Тот расследовал дело о краже в соседской квартире. Позвонил в Мишину дверь. Гапонов открыл ему в образе Отелло. Нельзя сказать, что участковый растерялся: он просто утратил себя полностью.

    Талант перевоплощения, помноженный на фактуру, создавал эффект волшебства. Маясь от безделья, Миша начитался медицинской литературы и понял, что он - доктор-диагност. Однако внешность не позволяла ему становиться рядовым врачом, и тогда он объявил себя профессором. До сих пор не ясно, как это ему удавалось, но диагнозы он ставил верные. Мог, к примеру, выдернуть волосок из головы пациента и поздравить:

    - Артрит.

    И, что самое удивительное: в процессе дальнейших обследований диагноз полностью подтверждался.

    Слухи о чудо профессоре накрыли Москву, как смерч - Оклахомщину. Мишу закрутил калейдоскоп известных и богатых пациентов. К нему обращались чиновники и артисты, музыканты и писатели. Его гонорары росли, а талант - оттачивался. Он начал врать напропалую: приглашал к себе журналистов из "Пентхауса" и "Би-би-си", "Гудка" и "Московского комсомольца", и давал им смелые интервью. Очень скоро его стали звать на разные ток-шоу, где Миша непринужденно рассказывал о своих медицинских заслугах. И никому не приходило в голову попросить его предъявить диплом об окончании хотя бы медицинского института. Обнаглев, Гапонов не придумал ничего лучшего, чем купить большой холодильник для пива. Пойло предназначалось исключительно для него. Наложницы торжествовали: хозяин перестал пить водку. Покой, однако, длился меньше года: Миша возжелал отпраздновать смерть своего брата.

    Никакого брата в природе не существовало, но Миша его выдумал и тут же похоронил...

    По телефону голос Гапонова казался загробным:

    - У меня горе. Мы так давно не виделись. Я потерял брата.

    - Какого брата? - спрашиваю. - У тебя что, есть брат?

    - Был. Умер ночью. Энцефалит.

    - Какой ужас. Что я могу сделать?

    - Приезжай. Мне так хреново, что всех дрыном разогнал.

    - Чем?

    - Палкой. У меня три дрына стоят в коридоре. Я их для гостей держу. В смысле, если долго не уходят - получите...

    - Скажи, ты еще играешь на гитаре?

    Миша промычал что-то невнятное. Потом сказал:

    - Я так одинок, и так тебя жду...

    - Буду через час, - пообещал я, а сам подумал: "не опасно ли?..".

    Конечно, Миша соврал. Войдя в его квартиру, дверь которой, кстати, оказалась открыта, я обнаружил в ней съезд богемы. Когда-то Гапонов очень любил собирать вокруг себя разношерстную компанию, участники которой внимали бы его россказням. Это мероприятие Миша трепетно называл "козлиные пляски на лугу". Причем, все, о чем он рассказывал в такие моменты, было враньем от первого до последнего слова. Гапонов мог развлекать публику историями о том, как был врачом скорой помощи, китобоем, альпинистом, но это не имело никакого отношения к действительности. Зачем ему все это было нужно?..

    Итак, на кухне царило скорбное веселье. За гостями ухаживали две малопривлекательных блондинки, изображающих домашнее целомудрие.

    - Мой брат! - Причитал Миша. - Старый энцефалитник! Такой же беззубый, как и я!..

    Гапонов потряс бородой и открыл рот, показывая, сколько в нем зубов. Действительно, их было не так уж и много.

    - Как его звали? - Спросила какая-то сердобольная дама, в которой я узнал актрису, игравшую роль жены Ватсона в известном сериале.

    - Егор, - пуская скупую мужскую, ответил Миша. - Егор его звали. Причем, все. Бывало, как увидят, так сразу: "Егор!.." Никому не отказывал. Безотказный был человек!..

    Я подошел к Мише вплотную, тихо сказал:

    - Я приехал...

    Гапонов поднял глаза и не узнал:

    - Ты - это кто?

    - Ладно тебе, - говорю, - сам же звал...

    - А! Это ты? - Обрадовался Миша, и тут же заплакал. - Брат умер. А сестра в Аргентине. Ох уж эта Аргентина! Ужасно далеко. На трамвае не доедешь, брассом не доплывешь!..

    Богема понимающе кивала. Блондинки улыбались. Я осмотрелся. Среди народонаселения Мишкиной кухни обнаружил еще несколько известных личностей, но ладно...

    - А брат мой был веселый, - продолжил Мишка, внезапно просияв. - Как начнет веселиться, так и не остановить. Он меня еще маленьким с горки на санках катал. Представляете меня маленького? Во-от... А он видел. И катал, как мог. А мог он сильно катать. Это он первый меня о дерево башкой ебнул. А потом я сразу в Афган ушел...

    - Так вы и в Афганистане воевали? - изумилась жена Ватсона.

    - А как же? Со всем Афганистаном. Меня называли "Черный Муса". Помню, однажды вырезали наших под Кандагаром. Ну, мы на "вертушку", и полетели мстить. Всех взяли. И я отдал их местным. Всех отдал. А главный их Джабраил Аксакалыч и говорит: "Спасибо, - мол, - тебе, Муса. Мои дети будут молиться за тебя, внуки Аллаху будут молиться, и правнуки." Наебал. Я вижу, как они, суки, молятся...

    На кухне воцарилась недобрая тишина.

    - А брат был веселый, - вновь заулыбался Миша. - Он понимал, что мне человека с шестого этажа выкинуть - как молотком по башке дать. И ничего мне не будет. Так что веселился от души. Дайте гитару! Помянем как положено, песнями и плясками. Скоро и цыгане приедут!..

    - Цыгане? - изумился пожилой мужчина, в котором я узнал солиста Большого театра.

    - "Ромэн", - пренебрежительно отозвался Гапонов. - У них медведь огромный, Петрович зовут. Вы с ним осторожнее. Дайте гитару, и наливайте!

    Богема интеллигентно замялась. Блондинки перешептывались между собой. Я решил взять власть в свои руки. В смысле, бутылку. Ибо понял, что, не выпив, можно сойти с ума: все-таки, шизофрения - заразная болезнь.

    Разлив водку по стаканам, я осторожно двинул тост:

    - За братство.

    - Допустим, - придирчиво отозвался Миша. - А как же клещи? Кто отомстит разносчикам энцефалита? Вот он, виновник моей скорби!

    И Гапонов извлек из портфеля, стоявшего рядом с ним, большую фотографию с изображением насекомого чудовищных размеров.

    - Вот он, клещ! - Возвестил Миша. - Убийца братьев и кусатель парнокопытных, гроза и проклятие млекопитающих! Выпьем за природу, не терпящую лишних индивидов. Прощай, Егор...

    В этот момент из коридора донеслось бренчание гитары. Хорошо поставленные голоса грянули: "Ах, ручеек мой, ручеек!.."

    - А вот и друзья-кочевники, - обрадовался Миша, неуклюже приподнимаясь со стула.

    В кухню ворвались две цыганки в красных платьях, и высоченного роста кудрявый гитарист с нарочито большой серьгой в ухе.

    - Михал Семеныч! - Возопили цыганки и бросились в Гапоновские объятия.

    Миша снова прослезился. Спросил:

    - А где Петрович?

    - Петрович болен. Понос, - ответил гитарист. - Ну, что, твою любимую?..

    - Валяй!..

    Цыган взял проникновенный аккорд, от которого по спине пробежали мурашки, после чего трио пронзительно затянуло:

    Ты подойдешь - большой и теплый,

    Обнимешь ласково меня,

    И поцелуешь так, что стекла

    В соседнем доме зазвенят...

    Казалось, что я очутился в театре абсурда. Цыган беспощадно рвал струны, Миша достал свой инструмент и присоединился к солисту, извлекая блатные аккорды на джазовый манер:

    Тебя я встретил босую,

    Хромую, безволосую,

    Тройным одеколоном поливал...

    Народ призывно хлопал в такт, цыганки бряцали золотыми украшениями, Гапонов рычал по-медвежьи, извлекая безумные пиццикато. Вакханалия продолжалась минут десять, пока Миша не устал. Наконец, он грохнулся на стул и, отдуваясь, выдохнул:

    - А теперь выпьем за моего друга. Саня, сколько мы не виделись?

    - Лет восемь, - говорю. - Но ты, в принципе, все тот же.

    - За тебя, Санек!

    Цыгане преподнесли большой бокал с водкой, издевательски вопя:

    К нам приперся, к нам приперся

    Друг наш Санька дорогой!

    Пей до дна, пей до дна!..

    Отвертеться от Мишиных подношений было невозможно. Один из его друзей однажды пытался отказаться от старой пишущей машинки, после чего был избит дрыном. Это орудие наказания Миша всегда держал под рукой: дрын представлял из себя массивную палку, покрытую морилкой и лаком. В принципе, у Гапонова раньше было четыре дрына, но один из них он уже сломал. О пострадавшем скромно умалчивал. Поэтому я решил не упрямиться и, преодолевая отвращение, выпил горькую теплую жидкость. Присутствующие активно аплодировали.

    Голова моя закружилась. Происходящее слилось в пеструю единую массу. И только рычание Гапонова угрожающе напоминало о творящейся вокруг вакханалии. Праздничные поминки превращались в столь любимые Мишей "козлиные пляски на лугу".

    Яростно отбивая чечетку, танцевали цыганки, не забывая подхватить под руки присутствующих и кружа их в безумной карусели. В центре вращались блондинки.

    Рябь в моих глазах неумолимо погружала сознание в пустую темноту. Уже закрыв глаза, я в последний раз услышал Мишин крик "я долго бороздил бескрайние просторы Израиля!", после чего очертания действительности окончательно потеряли смысл...

    ...Я очнулся утром в кровати. Ощупал свое тельце и, не обнаружив признаков ушибов и переломов, попробовал принять вертикальное положение. Получилось плохо. Невыносимая тошнота поднималась со дна организма. Я поднялся на ноги, с трудом сдерживая органическую бурю. Не найдя на себе брюк, прошел в большую комнату. В центре зала восседал мрачный Гапонов, в углу на стуле расположился маленький человечек в рясе и с бородой. Массивный православный крест притягивал его голову к полу. Я поздоровался. Спросил:

    - Мишаня, где блондинки?

    - Они что, тебя изнасиловали? Ты еще про цыганок спроси.

    - Просто вчера они были. Ты их не убил?

    - Да что ты! - Даже с похмелья Гапонов умел держаться.

    - Ты случайно моих брюк не видел?

    - Видел. Они в ванной. Я их замочил.

    - Зачем?

    - Ты их испачкал, когда упал.

    - А пиджак?

    - Там же. Не стирать же брюки отдельно от пиджака, - невозмутимо ответил Миша.

    - Блин, там документы.

    - А я знал? Вообще не имею привычки рыться в чужих карманах.

    К горлу снова подступила тошнота. Согнувшись в три погибели, я пополз по направлению к уборной.

    - Ты куда? - поинтересовался Гапонов.

    - Пойду избавлюсь, пока не вскипело...

    Почувствовав облегчение, я порылся в карманах мокрого пиджака. Разрыв пиджак, обнаружил в нем свои ботинки. Хорошо, что паспорт заламинирован. А деньги можно высушить утюгом. Я отжал пиджак и штаны, повесил их на батарею, ботинки поставил рядом, и вернулся в большую комнату.

    - Дерни пива, полегчает, - посоветовал Миша. - Я уже приложился. Садись на диван.

    - Ты ботинки зачем в ванну бросил? - Я начинал злиться.

    - А, ботинки? Так пыльные же! Да ты оставайся, не гоношись. Сейчас ко мне придет клиент. Будем беса изгонять. Знакомься: архимандрит Пантелеймон.

    Он указал на человечка в рясе. Человечек кивнул:

    - Здравствуй, сын мой.

    - Здравствуйте, - говорю, - батюшка.

    - Веруешь? - спросил он, извлекая из полиэтиленового пакета кадило.

    - Пытаюсь. А ничего, что я в трусах?

    - Господу все равно, - нравоучительно ответил Пантелеймон, и звучно чихнул. - Моя правда. Во здравие.

    Не успел я допить бокал пива, как в дверь позвонили. Миша, кряхтя, пошел открывать. Вернулся с дрыном в руках. Следом за ним в комнату вошла крашеная блондинка лет сорока; за ней шествовал рыжий подросток.

    - Здравствуйте, батюшка, - робко сказала блондинка.

    - Здравствуй, Наташенька, - ответствовал Пантелеймон. - Подведи-ка ко мне своего отрока.

    Мальчишка нерешительно подошел к священнику.

    - Веруешь? - снова спросил батюшка, хмуря жиденькие бровки.

    - Да, святой отец, - едва слышно проговорил рыжий.

    - А почему безобразничаешь?

    - Я не безобразничаю.

    - Верю, - улыбнулся Пантелеймон. - Это не ты, это бес внутри тебя хулиганит. Но мы тебе поможем. Прогоним беса, и станешь ты послушный, как раньше.

    - Только не бейте, - шмыгнув носом, заныл мальчик.

    - Нет, - вмешался Миша, - мы тебя бить не будем. Мы беса твоего побьем. Он испугается и убежит.

    После этих слов отец Пантелеймон встал со стула и взмахнул кадилом. Рыжий заверещал:

    - Не на-адо, дяденьки! Не на-адо!.. Вас в тюрьму посадят!..

    - Ишь ты как заговорил, - возвысил голос батюшка.

    - И так всегда, все время так, - залепетала блондинка. - Уж не знаю, что делать.

    - Молчи, бес, - звучно сказал Гапонов, сжимая палку в могучих руках. - Молчи, пока батюшка тебе по бубну не настучал.

    - Звери! Сволочи! - вопил рыжий.

    - Назови свое имя! - грохотал архимандрит.

    - Петя, Петя... - мямлил несчастный.

    - Изыди, бес, из тела раба Божьего Петра!.. - Приказывал архимандрит, маша кадилом перед лицом мальчишки.

    - Изыди! - Вторил Гапонов.

    - Изыди, изыди, - растерянно шептала блондинка.

    Комната наполнилась запахом ладана. Внезапно рыжий встал на четвереньки, ужом проскользнул у Гапонова между ног и бросился к выходу. Следом за ним с криками "Петя, сынок!.." метнулась бледная от страха мамаша.

    Гапонов устало опустился в кресло. Архимандрит перестал размахивать кадилом. Помолчав с минуту, Миша спросил:

    - Как думаешь, батюшка, удалось?

    - Бог знает, - вздохнул Пантелеймон. - Может, выскочил из него дух нечистый, а может, и глубже спрятался.

    - По-моему, вы ерундой занимаетесь, - встрял я. - Обычный избалованный пацан. Да и мамаша странная.

    - Эта мамаша в префектуре работает, - сообщил Гапонов. - Батюшка ее духовник, ему лучше знать.

    Я решил, что лучше не возражать, и перевел разговор в деловое русло:

    - Миш, а, Миш... Ты же гитарист.

    - Ну?

    - Играть еще не разучился?

    - Обижаешь. Шпарю, как Пако де Лусиа.

    - Я команду в ресторан набираю. Джаз и все такое.

    - Кормят хорошо? - Заинтересовался Гапонов.

    - Лучше не бывает. Шеф-повар - мой дружбан.

    - Бесовство, - вынес оценку архимандрит, собирая в пакет церковные причиндалы. - Богомерзкое заведение.

    Миша вздохнул:

    - Слышал? Батюшка не одобряет.

    - Жаль, - говорю. - Место приличное.

    - Не искушай, - звучно отозвался Пантелеймон.

    Гапонов пожал плечами:

    - Я - человек подневольный. Извини...

    Высушив кое-как костюм при помощи утюга и "такой-то матери", я принял, наконец, человеческий облик. Миша сидел на кухне и пил пиво из литрового бокала. Гапонов вообще предпочитал все большое и объемное.

    - Уже уходишь? - обиженно прохрипел он.

    - Пора. Я и так у тебя задержался.

    - Оставайся. Я тебе на гитаре сыграю.

    - Мы же не в последний раз видимся...

    - Не знаю. - Миша покачал головой. - Голову береги. Что-то у тебя с ней не в порядке. Сосуды барахлят.

    Уж кто бы говорил!..

    УХО

    В детстве раз в году мне оттягивали уши. В день рождения. Все стремились к ним прикоснуться и оттянуть. Ровно столько раз, сколько лет мне исполнилось. Если девять - значит девять. Уши краснели и распухали. Каждый год я ждал этого дня с ужасом, а одноклассники - с дружеским злорадством. Почему-то считалось, что эта экзекуция продлевает жизнь, укрепляет здоровье и увеличивает вес. Я так не считал, но никто меня не слушал. Все думали, я стану гигантским слоноподобным кроликом. Жизнеспособным и плодовитым. Уши мои крепчали, слух тоже. Занятия музыкой стали отягощать. Фортепиано казалось зубастым монстром, скрипкой хотелось забить гвозди. Словом, во мне росли оппортунистические настроения. Съездив в "Артек", я узнал, что такое оппортунизм. Но об этом позже...

    Танька, Танечка, Танюша...

    Она была моей первой... Не любовью, нет. Просто первой. Мы уединялись с ней в аудитории. На рояле. Это было не этично по отношению к нарисованному Бетховену, взирающему со стены. Бетховен - портрет, а Танька - со мной. (Встретит он меня однажды на том свете...) Когда-то она занималась в цирковом классе. Можно себе представить, что мы вытворяли. Это была соната...

    Внезапно она начинала рыдать:

    - Я все осквернила.

    - Да что ты, - отвечал я, - наоборот, восполнила. А я утратил.

    - Тебе хорошо смеяться. Я ведь не дура.

    Мы встречались с ней четырнадцать раз в неделю. Или пятнадцать. И всякий раз повторялось то же самое: соната, рыдания. Что удивительно: она не забеременела. Когда я об этом обмолвился, возмущенно подчеркнула:

    - Заметь, ни разу!

    Как будто можно забеременеть второй раз, минуя первый.

    Потом были бесконечные сессии, встречи наши стали редки. Чуть позже появились Ленка, Верка и та, что играла на арфе. В общем, мы расстались. Незаметно и без обид. Правда, Танечка еще лелеяла надежду: слабую и по-женски обидчивую, но - надежду. Теперь я могу ее понять.

    Спустя годы, мы получили дипломы и разошлись. Думали - навечно. Перезванивались. Целовали друг друга по телефону. Танька говорила:

    - У меня дома висит тот же Бетховен. Смущает. Так на тебя похож. Такой же лохматый. Что мне делать?..

    - Купи его бюст, а портрет выброси.

    - Я фильм "Бетховен" смотрела. Там собака - вылитый ты...

    Танька выпала из моей жизни, занялась бизнесом. Покупала, перепродавала. Открыла ларьки. Несколько раз ее грабили. Воровали ларьки вместе с их содержимым. Однажды похитили даже с продавцом. Погрузили на "Камаз" и увезли. Наутро продавец оправдывался:

    - Я просто соснул...

    - Вот и соси, - интеллигентно сказала Танька.

    Постепенно дела ее пошли в гору. Она даже спонсировала какую-то книгу. Опус назывался "Наедине с Брахмапутрой". Танька думала, что Брахмапутра - это композитор. Ах, да, я забыл сказать, что она училась на вокальном. И никогда не кричала во время ласк. Закусывала нижнюю губу и сладко постанывала, как во сне. Я удивлялся:

    - Почему ты молчишь? Все вокалистки кричат.

    - И много ты перетрахал вокалисток?

    - Не ревнуй.

    - И не думаю. Слезай, а то закричу...

    Она позвонила утром:

    - Вставай, одевайся.

    - Да я одет.

    - Ты что, один?

    - Ну да.

    - Я думала, подженился.

    - На ком?

    - Ты до сих пор меня хочешь. Я даже по телефону твой запах чувствую.

    - Это не я. Тут рядом птицефабрика.

    - Гиперпошляк! Черт с тобой, давай без лирики. У Дружинского день рождения. Подарок надо купить. Поможешь?

    - А без меня никак?

    - Ты же знаешь, он такой нестандартный...

    Витька Дружинский - особая история. Светлая голова, математик, эрудит, владелец страховой компании. В последнее время им овладел цинизм. Дружинский говорил:

    - Вчера звонили из Мэрии Москвы. Требовали денег на храм. Храм-храм... Хрум-хрум...

    Чужое горе он ставит выше собственного: любое несчастье, включая природные катаклизмы, могут его разорить. Вообще-то, он добрый. Не любит лишь соседа кинолога.

    - Он постоянно лается, - жалуется Дружинский. - Вечно орет: "Чемодан, вокзал, Израиль"!.. Возвращался бы в родной Животноводск...

    Как я мог отказать Таньке? Конечно, согласился:

    - Помогу. Куда подъехать?

    - К ЦДХ. Витя любит искусство.

    Мы встретились у главного входа. Танька была возбуждена:

    - Ему нравится все неординарное: Айвазовский, Брюллов...

    - Ты что, влюбилась?

    - С чего ты взял?

    - Ты так взволнована. В последний раз это было месяц назад...

    - Не хами. Ты все-таки мужчина.

    Она таскала меня, как жизнь - клошара, между лотков доморощенных художников. Все они окончили, самое большое, курсы оформителей. При этом каждый из них считал своим долгом заявить:

    - Дали - говно. Шемякин - вор. Украл мою идею и книгу из Ленинградской публичной библиотеки. Я скрипку для Ростроповича расписывал...

    - Ростропович, - говорю, - играет на виолончели.

    - Вот именно! Лишь бы скрипку не трогал...

    Словом, мы намаялись. Танька чуть не рыдала. И тут я увидел в толпе непризнанных знакомое лицо. Это был Гришка-ацетон. От него вечно пахло краской. Странно, но он казался самым нормальным среди этого гениального сброда. Когда-то Гришка был летчиком. Учился в Качинском училище, летал на "Л - 29". Много пил, мало закусывал. Женщин на всех курсантов не хватало. В общем, он изголодался. Однажды во время тренировочного полета его заклинило. Ему было видение, что на крыло присела обнаженная женщина. Гришка, как и положено по уставу, доложил диспетчеру:

    - Вижу на крыле голую бабу. Стучится в фонарь. Просит впустить. Замерзла...

    Диспетчер взял себя в руки, говорит:

    - Не впускай. Там тепло. Смотри на посадочную полосу.

    Гришка не впустил, и сел в объятия санитаров. Небо его отвергло. Год он пролежал под надзором врачей. Выйдя на волю, стал художником. Писал портреты погибших космонавтов. Потом перешел на летчиков - впрочем, тоже погибших. Работал над портретами живых, но изображение получалось мертвецки печальным.

    Мы подошли. Гришка отрапортовал:

    - С последней нашей встречи выпито девяносто девять бутылок водки. Пиво не считается. Есть повод для юбилея.

    - Тут такое дело... У приятеля день рождения. Нужен подарок.

    - Со смыслом, - добавила Таня.

    - Смысл имеют только сто грамм с похмелья, - скептично заявил Гришка. - Что за клиент? Национальность? Судимости? Семейное положение? Дети? Любимый художник?

    Отвечаю:

    - Семит, не привлекался, женат, мальчик, Айвазовский. В общем, все нестандартно.

    - Понял. Ему нужно ухо.

    - В смысле?

    - Чтобы слышать...

    - Гриша, он не инвалид.

    - Я имел в виду пульс жизни. Это философия. Вольтер, Шопенгауэр. Вещь в себе...

    - Ладно, - говорю, - нам некогда.

    - Не спеши. Объясняю, как обезьяна дрессировщику. Мой друган изваял ухо. Из мрамора. В полтора метра высотой. Весьма оригинально. Размеры, замысел, конструкция. Отдаст за тысячу пятьсот.

    - Долларов?

    - Хочешь - гульденов. Но в эквиваленте.

    - Боюсь, оно тяжелое, - встревожился я.

    - Не тяжелее жизни, - оптимизировал Гришка.

    Он повел нас между рядов, и вскоре мы оказались в самом центре толчеи. Просочились сквозь массы поклонников прекрасного. И тут нашему взору предстал чудовищных размеров монумент. Ухо было практически живым. Я даже уверен, что оно слышало, но не имело возможности ответить. Причем, люди предпочитали орать в него всякие гадости.

    Танька расцвела:

    - Класс! То, что надо!

    - Даже и не думай! - взбунтовался я. - Смерти моей желаешь?

    - От этого еще никто не умер, - предательски успокоил Гришка. - Петр, например, привозит его сюда каждый день. Даже накачался. А вечером увозит. Гимнастика способствует оздоровлению. А, кстати, вот и он...

    Скульптор Петр оказался крепко сбитым пожилым юношей с горящим взором и холодным рукопожатием.

    - Две тысячи, - объявил он. И, понизив голос, добавил: - Если заберете - отдам за тысячу двести. Боже, как оно меня достало...

    Я всячески отговаривал Таньку:

    - Это невозможно. Дружинский обидится. Да и скульптор не в себе. Это должно стоять, как минимум, на могиле Бетховена...

    - Не сачкуй, - злорадно ответила она, похоже, решив отомстить за все прошлое сразу.

    Гришка и Петр пообещали помочь с погрузкой. Танька расплатилась, я пошел ловить машину. Первый же водила принял меня за сумасшедшего. Я говорю:

    - Шеф, помоги ухо до Сретенки довезти.

    Представьте, что он мне ответил...

    Как назло, микроавтобусы попадались редко. Создавалось впечатление, что москвичи перевозят шкафы на мерседесах. Водители были несговорчивы и капризны. Ну, думаю, Танька отыгрывается на полную катушку. Наконец, удалось уломать какого-то иногороднего любителя монументализма.

    - Не вопрос, - сказал он. - Я сам тащусь от Церетели.

    Я даже не стал возражать.

    Ухо оказалось тяжелее, чем я думал. Мы перли его с трудом, обливаясь потом. Петр и Гришка загадочно переглядывались. Вероятно, Гришка был в доле. Танька бегала вокруг, сдувая пыль с органа слуха:

    - Осторожнее, не уроните. Мрамор - хрупкая вещь...

    Мы с трудом втащили памятник в машину. Я расслабился. Изобразил улыбку:

    - Ну, все, Танюша. Мавр сделал свое дело. Гуд бай.

    - Ты с ума сошел. Дружинский тебя тоже пригласил!

    - Извини, в другой раз...

    - И речи быть не может! Витька обидится.

    - Ладно. Хорошо хоть, он живет на первом этаже.

    - На пятом, - уточнила Танька. - Переехал неделю назад. Так что у него двойной праздник.

    Я глухо застонал. Решил, что сегодня напьюсь. Танька начальственно распорядилась:

    - Шеф, вперед!

    Доехали мы быстро, я даже не успел толком отдохнуть. Танька выбралась из машины, нетерпеливо скомандовала:

    - Ну, давай.

    - Что?!

    - Вытаскивай.

    - Возможно, я - Шварценеггер. Но он бы тебя послал.

    Она сделала одолжение:

    - Хорошо. Я позову ребят. Жди.

    Прислала двух измученных жизнью хануриков. Готов поспорить, у каждого из них было по три высших образования. Однако им явно не повезло с комплекцией. Зато оба представились:

    - Илья, программист.

    - Наум, дизайнер.

    - Александр, - говорю. - Полководец. Теперь берите и несите. Дорогу я вам покажу.

    Все-таки, приятно руководить воспитанными людьми - покладистыми и безропотными. Спустя полчаса мы ввалились в квартиру. Танька упрекнула:

    - Мы заждались. Так ты остаешься?

    Это было уже слишком.

    - Нет, - отвечаю. - Спешу отнести ухо назад.

    Она не обиделась. Позвала Дружинского. Витька присвистнул:

    - Сань, я не думал, что ты способен на такое безумие...

    - Я и сам не предполагал.

    - Кто тебе посоветовал это купить? Тебе что, делать нечего?

    - Это, - говорю, - не я.

    Танька заботливо протирала ухо фланелью:

    - Это наш общий подарок. Как символ.

    - А-а, - протянул Дружинский, - немного загадочно. Не по Фрейду...

    - Пульс жизни, - пояснила Танька. - Шопенгауэр в себе.

    Витька пожал плечами, подошел к уху вплотную, отчетливо произнес:

    - Эй, алё!.. Твою мать...

    - Купи ему слуховой аппарат, - мрачно сказал я.

    - Думаешь? - переспросил Дружинский. - Надо будет поискать. Пошли к столу. Коньяк прокиснет.

    Конечно, я напился, как и обещал; а когда пьян - готов простить весь мир за причиненные мне неудобства. Вдруг вспомнил, что Танька - профессиональная певица.

    - Хочешь попеть? - спросил я ее.

    - Сейчас?

    - Нет. В принципе. В ресторане. Хоть какой-то творческий оттяг...

    - У меня три магазина. А ресторан я и сама открыть могу.

    Она меня не поняла. Внезапно вскочила из-за стола и воскликнула:

    - Витенька, сколько, говоришь, тебе лет?

    - Тридцать пять, - зарделся Дружинский.

    - Ну, все, готовься!..

    И пошла оттягивать имениннику уши...

    ЭФФЕКТ ЛАМПОЧКИ

    Сей рассказ опасен для здоровья. Поэтому прошу: не повторяйте то, о чем прочтете...

    Потерпев фиаско с Танькой, я решил дать объявление в Интернете. Но мой модем сломался, - пришлось обратиться к соседу. Компьютерщик Витя был толст, добр и безотказен:

    - У меня "стрим". Качает как зверь. Диктуй.

    - Требуются джазовые музыканты в ресторан на Новом Арбате. Адрес...

    - Готово! - Резюмировал Витя. - Хочешь в чате пообщаться?

    Там мы нарвались на объявления: "Инесса и Жозефина отдохнут состоятельного мужчину на его территории"; "Рыба ищет рака. Пол значения не имеет"...

    - Публичный дом! - возмутился я.

    - Выбери ник. Это вроде псевдонима, как у Пушкина.

    - У Пушкина был псевдоним?

    - А Дантес, по-твоему, что?

    Я так и назвался: Пушкин. Тут же откликнулась некто Эльза:

    - Пушкин, сколько у тебя было женщин?

    Отвечаю по донжуанскому списку. Спрашиваю:

    - А ты княгиня или просто?

    - Я из Новосибирска, - оскорбилась Эльза. - Пошли в приват?

    Открываю черное окно.

    - Ты мне нравишься, - с ходу заявляет Эльза.

    - Ты тоже ничего, - галантно отвечаю я.

    - Я хочу.

    - Что?

    - Тебя. Или ты импотент?

    - Не замечал. У тебя что, никого нет?

    - Есть. Муж.

    - Тогда действуй.

    - В это время он спит.

    - Разбуди.

    - Не выйдет. Мне двадцать два года. А тебе?

    - Тридцать с хвостиком...

    - О, с хвостиком! Хочу! Поцелуй меня.

    - В смысле?

    - Внизу.

    - Как это? Я не ханжа, но все-таки...

    - Не болтай. Ласкай меня молча... Еще ниже... Еще...

    - Я же ничего не делаю.

    - Еще как хорошо делаешь... А!.. А!.. А!..

    - Что стряслось?

    - Это было превосходно! Я хочу еще... Только в реале.

    - Где?

    - У меня дома. Приезжай. Прямо сейчас.

    - А как же муж?

    - Я же говорю, спит.

    - Он проснется, если я приеду.

    - Он сидит.

    - Спит сидя?

    - В тюрьме. Скоро уже три года. Приезжай, ты так меня заводишь...

    - Боюсь, не получится. Я в Москве.

    - Значит, ты мне все время врал?

    - Даже не думал.

    - Сволочь ты. А еще Пушкин...

    Из чата я с позором сбежал. Витя покачал головой:

    - Ты не продвинутый. Тебе что, тяжело влюбиться?

    - Так же, как бросить курить, - говорю.

    Я и забыл про объявление: Интернет сам меня нашел. Спустя два дня позвонил злой Цыбульский:

    - Саша, у нас столпотворение из музыкантов. Ты давал объявление?

    - Недавно.

    - Вот и разгребай. Быстро!

    Приехав, я обнаружил разношерстную толпу из дюжины парней и девиц: Цыбульский не шутил. Леха поприветствовал:

    - Пьянки отменяются: отныне здесь консерватория!

    - Не хохми, - отвечаю, - и так тошно.

    Расположившись в главном зале у сцены, я пригласил кандидатов. Все расселись за столиками. Цыбульский присел рядом со мной. Первым на сцену вышел молодой прыщавый парень с балалайкой. Представился:

    - Валерий Нестеров. Джазист...

    - Простите, - прервал я, - но нам нужен традиционный джаз.

    - Все верно, - ничуть не смутился балалаечник. - Глен Миллер устроит?

    - Устроит, но на рояле.

    - Жаль. Я на рояле не могу.

    - Простите за беспокойство.

    Цыбульский заерзал на стуле. Шепнул:

    - Ты где их нарыл?

    - Никого я не рыл, все они из Интернета.

    Вторым номером на сцену взошла эффектная девица явно негритянского происхождения.

    - Как, - спрашиваю, - вас зовут?

    - Степанида.

    - Уже хорошо. Что вы нам сыграете?

    - Ничего. Я аккордеонистка. Учусь в Гнесинке. Народница.

    - Вы объявление внимательно читали?

    - В глаза не видела. Мне однокурсник рассказал. В принципе, я и танцевать могу...

    - Кто тут еще народник? - Не выдержал Цыбульский, после чего все поднялись со стульев.

    Я развел руками. Леха, все это время стоявший за сценой, громко заржал:

    - Весь вечер на манеже ансамбль "Березка"!

    Музыканты ушли, а я остался. Мне было стыдно. Леха утешил:

    - Фигня все это. Мало ли дураков на свете? Мой друган, например, вообще лампочку в рот засунул.

    - То есть? - спросил Цыбульский.

    - Да мы поспорили. Я сказал, что всунуть-то ее можно, а высунуть - нет. А он не поверил.

    - И что? - Хозяин ресторана явно заинтересовался.

    - И проиграл. Пришлось к врачу ехать, пасть вывихивать, лампочку доставать, и челюсть заново вправлять.

    - При чем тут лампочка? - разозлился я.

    - Да так, ситуацию разрядить. Что у тебя с юмором? - Леха обиделся и ушел на кухню.

    Цыбульский отправился в свой кабинет. Через пару минут вернулся с перекошенным лицом: изо рта у него торчал цоколь от лампочки. Ресторатор сдавленно мычал и активно жестикулировал. Я бросился к Лехе на кухню.

    - Там Цыба, - говорю, - по твоей милости с лампочкой во рту разгуливает.

    - Да ладно тебе, - не поверил Леха. - У него пасть большая.

    - Он, похоже, тоже так думал.

    - Ты что, серьезно?!.. - обалдел Лукинский.

    И тут на кухню зашел Цыбульский. Его глаза горели от гнева, лицо сделалось красным от напряжения; он размахивал руками, пытаясь что-то сказать.

    - Это к доктору, - растерялся Леха.

    - Ы-ы-а! - промычал Цыбульский.

    - Что-что?

    - Он говорит: "вызывай", - догадался я. У меня уже был опыт перевода с языка глухонемых.

    - Да я и телефона-то не помню. - Леха едва сдерживал смех.

    - А-е-я е е-ё!.. - Не унимался страдалец.

    - Его не трясет, - говорю. - Что делать будем?

    Леха вызвал по мобильнику такси.

    - Езжайте, - говорит, - тут недалеко клиника. Придется, правда, заплатить.

    Таксист, увидев Цыбульского, меланхолично спросил:

    - Что это с ним?

    - Это наш электрик, - отвечаю. - Лампочку неудачно вкрутил.

    Цыбульский с ненавистью посмотрел на меня и на водителя.

    - Нервный какой-то, - хмыкнул шофер. - Хотя я его понимаю: пару раз током переебет - еще не так распсихуешься.

    - ...акью! - взвыл Цыбульский.

    - Сто двадцать, - ответил водила. - Нормальный интеллект.

    - Это он тебя послал, - перевел я. - Быстрее! Тут клиника рядом.

    - Знаю, знаю...

    Всю дорогу таксист выпытывал у меня, что стряслось на самом деле. Я не сдержался и рассказал.

    - Во дает! - Заржал он. - Хотя странно: если вещь входит, значит, должна и выходить.

    - Не вздумайте проверять, - предупредил я, - а то один уже попробовал.

    - Да я шучу, - посерьезнел собеседник. - Приехали. Мне подождать?

    - Пожалуй...

    ...Цыбульский вышел из кабинета врача позеленевшим. Гримаса страдания застыла на его изможденном лице. Челюсть была подвязана бинтом.

    - Как вы? - участливо спросил я.

    Он разочарованно махнул рукой.

    Мы вернулись к машине. За рулем сидел таксист с вытянувшейся физиономией: я даже не сразу его узнал. Изо рта у него торчал пресловутый цоколь от лампочки. Цыбульский на мгновение выкатил глаза, после чего с ним случилась истерика: известно, что нервический смех очень трудно остановить.

    - Кто из нас придурок? - торжествовал он. - Кто электрик?.. Беги к врачу: тебе даже ехать никуда не надо!..

    Уже сидя у себя на кухне, я размышлял о том, как же упрямы люди в своем недоверии. Вот и сейчас думаю: "опасно об этом рассказывать - вдруг не поверят?.."

    ДЕТСКИЕ СВЯЗИ

    Дети жестоки. Гуманизм - это выдумка взрослых.

    Папа купил мне путевку в "Артек". Не то, чтобы я ее не заслужил. Заслужил, и даже очень. Но у отличников почти всегда бедные родители. Дочь секретаря обкома уже давно там побывала. Даже сын директора седьмой автобазы тыкал в меня пальцем:

    - Отличник хренов! Ты в "Артеке"-то был?

    Что я мог ответить?

    Папа купил путевку. Он все продумал. Путевка была в международную смену. Общение с иностранцами предполагало наличие благонадежности и идеологической лояльности. К тому же, престиж. На дворе был 81-й год. Брежнев болел. Страна страдала вместе с ним.

    Меня вызвали в горком комсомола, спросили (кстати, впервые на"вы"):

    - Чувствуете на себе ответственность?

    - Ну...

    - В каком году комсомол получил третий орден?

    Сейчас я даже не вспомню, а тогда - ответил.

    - Хорошо, - говорят, - поезжайте. Будьте бдительны и ведите себя.

    Меня благословили: деньги были уплачены...

    "Артек" того времени представлял противоречивое зрелище: смесь терпимости с подозрением. Там я усвоил главные правила игры. Первое: все советские люди предсказуемы, и второе: каждому уготована общая участь. Первым условием я пренебрег сразу, а второе презирал и до этого. Оскорбляли желтые казенные рубашки, шорты цвета диареи, белые носки. Кстати, носки я надел свои, красные. Вожатые сделали замечание:

    - Носки должны быть белого цвета.

    Я спросил:

    - А что вы имеете против красного?

    И все заткнулись. Решили, что отстали от последних инструкций.

    На следующий день привезли иностранцев. Французы оказались наглыми типами. Негр Фреди курил трубку и больно пинал пионерок под задницу. Научил курить взатяжку председателя совета отряда.

    К нам поселили детей из Уругвая. Один из них жил в Алма-Ате, двое других - в Луанде. Нам объяснили:

    - В Уругвае фашистский режим. Их родители - коммунисты. Борются за свободу вдали от родины. Подрывают, как могут...

    Алма-Атинец был высоченным негром. Звали его Бэн. У него был изъеден лоб. Я спросил:

    - Бэн, это фашисты?

    - Нэд, - ответил он. - Эдо дарагани.

    - Что?

    - Меня дарагани поели.

    Никогда бы не подумал, что алма-атинские тараканы едят людей.

    Второй иностранкой оказалась милая девочка Карина. Общался я с ней мало, поэтому не буду...

    Третий экземпляр, Альваро Рама, запомнился больше всех. Само собой, за два часа мы обучили его русскому. (Он, между прочим, ответил взаимностью: я до сих пор могу послать по-португальски.) К вечеру он уже орал с уругвайским акцентом на вожатого. Тот обещал с нами разобраться. Спустя пару дней дружба народов прекратилась. Бэн оказался потливым, как скаковая лошадь, а Альваро Рама - тринадцатилетним бабником. Это не могло не раздражать. В два часа ночи Бэна обкладывали подушками, чтобы не вонял. В три уже спали. В половине четвертого являлся Альваро Рама и включал свет. Его спрашивали:

    - Где был?

    - Польски харцер девочка.

    - Что делал?

    - Ёпса.

    - Выруби свет, - советовали ему.

    - Русский подождать. Я брать стирать носки.

    Пионеры могли выдержать все, кроме обвинений в нечистоплотности. Альваро получал в глаз. Щелкал выключатель. Спустя полчаса свет загорался вновь.

    - Что там еще?

    - Альваро Рама.

    - Тебе мало?

    - Русский подождать. Я сушить носки...

    ...Надо ли говорить, что переживали афганские дети, живущие по соседству? Каждая ночь для них могла оказаться последней. Война была в разгаре...

    В "Артеке" я влюбился в Катю. Дочь дипломата, перспективная красавица. К счастью, у меня хватило ума не преследовать ее. Достаточно было сказать:

    - Мои джинсы - твои.

    Она оценила. Мы стали дружить. Конечно, она меня не любила. Заглядывалась на француза Паскаля. Я же его ненавидел. Самоуверенный сноб с крашеной в два цвета гривой. Мелькал перед глазами, как калейдоскоп. Катю это забавляло. Возможно, поэтому вскоре она утратила невинность. Именно с ним, спустя два года, в Париже. А пока я ревновал и бесился. Случайно застукал их за поцелуями. Она сказала:

    - Извини.

    - Никогда, - говорю, - не прощу. Ты с этим крашеным придурком. Чем я хуже?

    - Ничем. Просто он другой.

    - А я не другой?

    - Ты совсем другой.

    - Тогда что?..

    Мы были детьми. Не понимали, как лучше изъясниться. Впрочем, она могла меня послать, но почему-то терпела. Наверно, ей нравилось...

    После "Артека" мы редко созванивались, еще реже - встречались. Однажды она сообщила, что давно вышла замуж. Я звонил ей сам. У нее был обреченный голос.

    - Ты счастлива? - спрашиваю.

    - Как все.

    - Дети?

    - Да. Девочка. Назвали Сарой.

    - Почему Сарой?

    - В честь мамы. Она умерла.

    - Прости.

    - Не моя. Мама Лео.

    - Лео - это муж?

    - Лео - это тварь!

    Я не знал, как помочь или утешить.

    - Прорвемся, - сказала она. - Помнишь "Артек"?

    - В основном, тебя.

    - Хорошо помнишь?

    - В общих чертах. - Я осторожничал с женщинами: к тому времени они меня уже кое-чему научили.

    От Лео она ушла. Он оказался педерастом, женившимся ради благополучия и мести бывшему любовнику. Но она все равно прощала его, не жалея себя. Да и возможно ли иначе?..

    ...После встречи с Танькой мной овладела тоска. Я вдруг осознал, что замысел с рестораном рушится, не успев обрести зримые формы. Ситуация все больше напоминала авантюру. Однако у Кати были связи. Она была опутана цепью знакомств, как паутиной. Я решил, отчего бы не позвонить? Набрал ее номер, спрашиваю:

    - Это Катя?

    - Это Сара.

    - Привет. Сколько же лет прошло?

    - Это папа Лео? Старый педераст?

    - Нет, это Саша. Мама дома?

    Слышу в трубке:

    - Мам, там какой-то Саша... Мама спрашивает, какой?

    - Из "Артека".

    - Мам, он из какого-то ацтека.

    Вот ведь, думаю, дети пошли: ацтеков знают, "Артек" - нет.

    Катя взяла трубку:

    - Что у тебя стряслось? - По голосу слышно, я оторвал ее от дела.

    - Все в порядке. Ты занята?

    Молчание. Видеоряд воспоминаний. По-женски смягченная реакция:

    - Саш, нет, конечно. Просто работа. Все достали. Приедешь?

    Катя не любит шампанское, поэтому покупаю коньяк, розы, шоколад. Катя встречает на пороге: такая же красивая и перспективная, в легком халате, без тени косметики на лице. Ни усталости, ни разочарования. Мы поцеловались.

    - Мама умерла, - сказала она.

    - Мама Лео? Ты говорила.

    - Моя мама...

    - Как жаль. Мы с ней так и не познакомились.

    - Разве? Ты звонил пару лет назад, я жила в Брюсселе. Вы весь вечер проболтали. Ты даже сватался...

    - Ах, да, вспомнил. Я был пьян.

    - Проходи. Кури, если хочешь.

    - Тогда уж лучше выпьем.

    - Конечно. Тем более что Сара уже спит.

    - Как же ты теперь?

    - А что я? Нормально. Консультант. По странам. Европы. Все хорошо...

    - Ты совсем не изменилась.

    - Саш, это банально, но приятно.

    - Я не то имел в виду.

    - Тогда ясно. Как сам? Развелся?

    - Уже давно.

    - Дети?

    - Возможно. Хотя вряд ли...

    Мы вновь прикоснулись к воспоминаниям: смешным, и оттого - личным. Вдруг вспомнили, как я хотел набить морду ее французу, и тот меня нещадно отдубасил. Правда, он был с Фреди.

    - А я его полюбила еще больше, - призналась Катя. - Глупо, да?

    - Да чего уж там. Было и было...

    - Тебе нужна помощь?

    Я рассказал о ресторане, тщетных поисках, неудачных встречах. Катя вздохнула:

    - Непременно помогу. Завтра же тебе позвонят. Ты спешишь?..

    Я понял, что пора торопиться...

    Утром проявился Фима Кульмис:

    - Саня, что же ты молчал, что знаешь Екатерину Сергеевну?

    - Какую?

    - Ту, которая консультант... по странам...

    - Европы? Знаком, ну и что?

    - Она мне звонила. Приезжай, я все устрою.

    Фима Кульмис - убежденный обманщик. Излучает яркое обаяние молодого мошенника. Он - зеркало того, за что их так не любят. Если Фиме предлагают купить за сто, он берет за восемьдесят и продает за двести сорок. Ему не то чтобы не хватает: ему всегда мало. Однажды Фима попросил:

    - Напиши песню. Ради меня. За пятьсот.

    Я написал, отдал Фиме. В час расплаты он явился со страдальческим выражением лица. Во взгляде - ужас пережитой катастрофы:

    - Меня зажали.

    - Где, - спрашиваю, - тебя разжать?

    - В деньгах. Отрываю от себя. Хочешь - возьми мою почку, но больше трехсот не могу.

    - Я не людоед, - говорю, и беру триста. Вскоре узнаю, что Фима продал песню за тысячу.

    Иногда он дерзко вопрошал:

    - Ты случаем не антисемит?

    - Не получается.

    - Ты просто скрываешь...

    - Чем тебе доказать? Прикоснуться к стене плача? Совершить обряд обрезания? Эмигрировать в Израиль?

    - Я сам не эмигрирую. Там нас невыносимо много...

    И вот Катя не придумала лучше, чем позвонить Кульмису. Однако я поехал, чтобы хоть как-то ее оправдать.

    Фима взволнован. Он весь в действии. Каждая мышца застыла в интеллектуальном напряжении.

    - Саня, Саня - причитает он, - что же ты сам не позвонил? Я бы метнулся! У меня агентство! Я продаю актеров...

    - Мне не нужны актеры. Только джазовые музыканты в ресторан.

    - Джаз! Ресторан! Оригинально! Свежо!.. - Фима готов выпрыгнуть из костюма. - Джаз будет, - уверяет он. - Джаз уже есть! Есть пианист Белькевич, контрабасист Гуревич и барабанщик Поплавский!

    Я поморщился:

    - А что-нибудь более этническое?

    - Без проблем. На бонгах Гурфинкель-Кагаловский.

    - Спасибо, - говорю, - удружил. И кто же это будет слушать?

    - Мы позовем мэра...

    Уходя, я услышал истерический вопль:

    - И заметь, я отдаю почти даром: четыреста за вечер! Всего четыреста!..

    Ради смеха я вернулся:

    - А за триста не отдашь?

    - Не наступай мне на горло. Не зажимай меня. Мой сын болен скарлатиной.

    - Это заразно?

    - Жутко. Я готов уступить...

    ...Хуже всего то, что я был обязан Кате. Я вновь приехал к ней с цветами, коньяком и шоколадом, как воинственный пошляк.

    - Что, никак? - с порога спросила она.

    - Откуда ты знаешь?

    - Ты всегда привозишь это, когда что-то не ладится.

    - Ты права. Но все равно спасибо.

    На кухонном столе у нее уже стояли розы.

    - Ты не одна?

    - Нет... С Сарой... Не расстраивайся, ты не первый, у кого не вышло. Еще получится...

    - Ты говоришь, как проктолог. Смотря, что получится. Жду предложений.

    Она помолчала. Потом приблизилась и шепнула:

    - Ты всегда мне импонировал своим нахальством...

    Этого было достаточно для того, чтобы задержаться. Мы впервые были по-настоящему близки. Без обещаний к переменам; понимая, что можно не бояться и не искать. И, словно дети, верили, что завтра снова настанет утро. Главное - лишь бы оно наступило...

    "ЗА СБЫЧУ МЕЧТ!.."

    А утром Сара, сидя за чашкой чая, заявила:

    - Не трогай мою маму.

    - Почему?

    - Я тебя ненавижу.

    Катя нахмурилась:

    - Сарочка, не говори так. Дядя Саша не виноват, что ты ревнуешь.

    - Я не ревную, - ответила дочь. - Просто я его не хочу.

    - Он хороший. Разве ты не хочешь хорошего папу?

    - Не хочу. У меня есть папа Лео, старый...

    - Замолчи! - Прикрикнула мать. - Иди в свою комнату.

    Сара надула губки и вышла, напоследок одарив меня выразительным взглядом.

    - Не обижайся на нее, - вздохнула Катя. - Мне так с ней трудно. Наверное, придется сдать на пятидневку. Я, вообще-то, няньку наняла. Саре шесть, а она никого не слушается. В принципе, ей нужен отец, но она не хочет.

    - А ты-то, - спрашиваю, - что делать будешь, когда она вырастет?

    - Даже не знаю. Надеюсь, все образуется.

    - Ты и вправду считаешь необходимым класть на детский алтарь свое счастье?

    - Да какое там счастье! - Катя махнула рукой. - Никому уже не верю. Ухаживал тут за мной один чиновник. Замминистра. Ну и что? Попользовал и забыл.

    - Только не говори "все мужики - козлы"...

    - Не все. Большинство.

    - И я тоже?

    - Ты не при чем. Просто я устала. - Катя прикрыла глаза, чтобы остановить слезы. Через мгновение взяла себя в руки. - Я не могу пойти против дочери. Мы всегда держались друг за друга. И потом, ты не совсем добрый человек.

    - С чего ты взяла?

    - Я твои рассказы читала. У тебя фигурируют одни подонки и алкаши, а ты - весь белый и пушистый.

    - А ты не путай жизнь с литературой.

    - Да какая у тебя литература? Сплошная саркастическая клевета.

    Я решил не возражать. Поднялся из-за стола, поцеловал Катю в щеку:

    - Извини, если мне сегодня было с тобой хорошо.

    - Уходишь? - Она снова вздохнула, но уже с облегчением.

    - Пытаюсь. Надеюсь, ты еще передумаешь.

    Конечно, она не передумает, я был в этом уверен. Катя проводила меня до двери, я оделся, обнял ее, напоследок сказав:

    - Мой телефон ты знаешь. Будет совсем плохо - звони.

    - Ты тоже.

    - Не обещаю.

    - Не злись. Пока...

    ...Цыбульского пришлось огорчить. Я сказал, что в Москве джаза нет. Он изумился:

    - Разве? А Шнитке?..

    Повар Леха был озадачен. Упрекнул:

    - Ты не боишься, что я сопьюсь? Одному спиться проще...

    - А ты не пей.

    - Мой батя тоже, когда нажирался, встречал меня, покачиваясь, в коридоре и заклинал: "Сынок! Не пей!..". И что получилось?

    - Прекрасный повар, - говорю.

    Лукинский недоверчиво посмотрел на меня:

    - Подхалимствуешь?

    - Просто люблю твою кухню.

    - Хочешь пасту по-сицилийски?

    - Мечтаю.

    Он поставил передо мной тарелку с макаронами и рюмку с водкой:

    - Ну? За сбычу мечт?..

    - Каких? - спрашиваю.

    - А все равно. Ты же не мечтаешь стать мэром Уагадугу?

    - Неплохая мысль. Там, по крайней мере, тепло.

    - Меня в Уфу зовут работать, - сообщил Леха. - Крутой ресторанище, целый комплекс. Поехали вместе? Может, там устроишься?

    - Не люблю авантюр.

    - Как знаешь...

    Солнечный расцвет осени не совпадал с моей мрачностью. Яркой желтизной светились листья, даже лужи высохли на асфальте, оставив после себя следы грязных разводов. Легкий ветерок приятно обдувал лицо, забираясь за воротник рубашки. Золото осени, воспетое поэтами и запечатленное художниками, тем не менее, неумолимо жестоко. Как красота, убивающая жизнь...

    ...На Старом Арбате расположились музыканты. Их было четверо, и они играли джаз. Я остановился и стал ждать, когда закончится композиция. С последним аккордом, разбившимся о старую стену арбатского дома, подошел к ним, спросил:

    - Ребята, вас работа интересует?

    - Смотря какая, - ответил один из них, бородатый мужчина лет сорока пяти в светло-зеленом плаще с трубой в руках.

    - Здесь рядом, на Новом Арбате, ресторан. Играете каждый вечер с восьми до одиннадцати. Тридцатка каждому. Плюс заказы и еда. Повар пьяный, но хороший.

    Музыканты переглянулись.

    - А что? - Отреагировал трубач. - Взлабнем для пипла?..

    - Хозяин хоть нормальный? - Спросил невзрачного вида мужичонка, что сидел за барабаном.

    - Американец, - говорю, - но из наших.

    - С огромной жабой на груди? - Не унимался тот.

    - Что ты! Он мне даже кредит приличный открыл. В пять долларов.

    - Давай знакомиться, - протянул руку бородатый. - Вова.

    - Славик, - продолжил барабанщик.

    Третий, молодой гитарист в черной осенней куртке, представился:

    - Иннокентий.

    - Не хохми, - заржал трубач. - Он - Сема.

    - Сема, - согласился гитарист. - Просто мне имя Иннокентий нравится.

    Четвертый, что стоял с контрабасом, кивнул.

    - Николай, - пояснил бородатый. - Он немой.

    - Готов смириться, - говорю, - Зато я речист не по годам. Прошу на сцену!..

    ...Звучание квартета Цыбульскому понравилось. Он даже рассердился:

    - А ты говорил: в Москве нет джаза!

    - Чудеса порой случаются, - возразил я.

    - Парни! - Возвестил Цыбульский. - Я хочу, чтобы на сцене были вечные лафа, балдеж и синкопы. А послезавтра я куплю рояль. На нем будут лежать толстые клавиры и худые женщины. Саня, срочно найди пианиста. Только нормального. А то приходил тут один псих с обкусанной аппликатурой...

    - Постараюсь, - кивнул я.

    - Да уж, собери остатки своего мужества в кулак. И осветителя найди, чтоб софиты поставил, а то я сам себя не вижу.

    Леха притащил бутылку "Мерло". Съязвил:

    - Мужики! Ваш арт-директор - торговец смыслом и убийца нот! Паузник и симфонист. Его девиз - "сожгу Страдивари"!..

    Музыканты с уважением закивали. Лукинский не унимался:

    - Загрунтую Ван Гога, расплавлю Фаберже!.. Восславим искусство в созвездии общепита!

    ОБОСТРЕНИЕ СТАНИСЛАВСКОГО

    Общепризнанно: одни граждане выходят из гоголевской шинели, другие - из комсомольского бушлата. Осветитель дядя Гриша утверждает, что лично он вышел из куртки Воннегута. Хорошо родиться в рубашке. Плохо ни разу в жизни не попытаться ее сбросить. И вообще: кому интересен стабильный баловень судьбы?

    Живет на свете дядя Гриша. Живет ярко, ибо работает осветителем в театре на Таганке. И я отправился к нему за помощью. Суровая пожилая вахтерша, подобно Матросову, мощной грудью закрыла амбразуру:

    - Куда?

    - Я на пять минут.

    - К кому?

    - К Корнееву.

    - Ишь ты!

    - Он сегодня работает? - спрашиваю.

    - А как же! Только нет его сейчас.

    Где может быть Дядя Гриша? Либо в театре, либо в баре. Дома он появляется не регулярно. Говорит, что безумия любит жену Наташу, хотя сей факт отнюдь не исключает адюльтера. Наташа - нервная и решительная женщина. Она любит его, но до сих пор не привыкла. Еще бы: о Грише говорят, ему посвящают особые распоряжения. "В связи с неусыпным пьянством отстранить Корнеева Григория..." и так далее. Потом сами же приходят, умоляют поработать на репетициях. Гриша требует объяснений, опровержений в прессе; ему приносят выпивку, за ним ухаживают.

    Наташа его ревнует. Всякий раз после спектакля ждет у служебного входа. Разговаривая с дружками по телефону, Гриша пускает в ход все театральные ухищрения; его речь принимает форму шифровки:

    - При наличии аншлага и легкой паузы перед финальной мизансценой премьере обеспечен полный успех.

    Аншлаг - это портвейн; все остальное - Гришины любовницы. Впрочем, я не моралист...

    В конце семидесятых Гришу взяли на гастроли в Париж. За ним следили, не давали пить, и это почти удалось: гастролер расцвел и заблагоухал. Пребывал в неприлично приподнятом настроении. Через пару дней выяснилось: он предательски снюхался с клошарами, научив их "бухать" французский одеколон под советскую кильку. Его едва не уволили "по политике". За Гришу вступился французский президент.

    Давали "Гамлета". И вдруг неожиданно перед началом спектакля на сцену вышел Валери Жискар дЭстен и сказал:

    - Я приготовил сюрприз. - Он снял со среднего пальца золотое кольцо. - Тому актеру, что понравится публике больше других, я подарю этот скромный перстень с бриллиантом.

    Зал бешено зааплодировал, предвкушая интригу.

    По окончании спектакля президент заявил:

    - Спектакль потрясающий, актеры блистательны, режиссура виртуозна...

    Зал замер. Актеры, впрочем, тоже. За кулисами Высоцкий застыл в ожидании признания.

    ДЭстен продолжил:

    - Но был один актер, который работал так гениально, что его выхода из-за кулис даже не требовалось. Я дарю этот перстень великому актеру, что играл за сценой шаги отца Гамлета!

    Этим "шагающим экскаватором" был дядя Гриша - театральный осветитель, ставший рабочим сцены на время гастролей. Он вышел, изнуренный похмельем, взлохмаченный и смущенный. Публика устроила ему овацию...

    ...Бар находился неподалеку. Гриша сидел за столиком у окна и вдумчиво читал "Плейбой". Не рассматривал картинки, а именно читал их. Его очки в толстой пластмассовой оправе были надвинуты на лоб, глаза внимательно изучали изображение. Аура озабоченности витала над его розовой лысиной. Наружу рвалось сугубо личное и предназначенное для всех.

    Я подошел к нему и почтительно кашлянул. Гриша поднял на меня взгляд. Кивнул:

    - Здорово, кипяток. Гляди, какие сиськи.

    - Впечатляет, - говорю. - Тяжело ей, наверное.

    - Тургеневу тоже было нелегко. Садись, раз пришел. Только времени у меня мало: репетиция через полчаса. Угости дядю Гришу портвешком.

    Я заказал. Гриша выпил и предупредил:

    - Если у тебя плохие вести, могу нечаянно выделить продукт обратного пищеварения. Так что трепещи, прежде чем сказать. У меня Татка болеет. Диагноз банальный: обострение болезни Станиславского. Вчера до полуночи кирял в кулисах. Были портвейн, агдам, залетал "Белый аист" и другие официальные лица. И никаких баб. Только алкаши мужского пола. А Татка кричит: "Портвейну верю, агдаму верю, даже аисту, - говорит, - верю, а тебе, черт водяной, не верю!" Обострилась как мегера. Надо что-то делать. Посоветуй, Чернышевский!..

    - Лечи подобное подобным: ревность ревностью. А для начала можно и протрезветь.

    - Не выйдет. Вся сущность моя краснеет, узнавая о том, с кем употребляла вчера. И требует сатисфакции в плане опохмелки. Ты когда-нибудь спал на софитах?

    - Не спал, - стыдливо признался я. - Но есть шанс. Я теперь в ресторане на Новом Арбате работаю. Надо бы свет туда поставить. Без тебя не обойтись.

    Гриша задумался:

    - У нас сегодня месяц какого числа?

    - Сентябрь десятого.

    - А неделя какого дня?

    - Вторая пятого.

    - Значит, деньги будут только в среду, - расстроился Гриша.

    - В чем же дело? Ресторатор заплатит без проблем. Выручай нас обоих!

    Гриша снова открыл "Плейбой". Внимательно всмотрелся в обнаженную брюнетку. Спросил:

    - У вас такие тоже есть? В смысле, проститутки и прочие торговые точки...

    - Не интересовался. А ты не кобелируй: у тебя жена...

    - Не буди мою совесть, - нахмурился Гриша, - а то она всплывет и всех перепугает. Жена - это святое. Я ее деградировал, я ее и люблю. Мне б девчонку осьмнадцати лет, дабы меня, старика, поела...

    Мне стало смешно.

    - Ребра бесятся, не могу с ними сладить, - оправдался осветитель. - Ну, так что?

    - В баню сходи, - говорю. - Полегчает.

    - Таким способом мне плоть не укротить.

    - Ладно, я поговорю с Цыбульским.

    - Вот это конструктивно, - обрадовался Гриша. - Только запомни: брюнетку осьмнадцати лет!

    - Об этом сам с ней договаривайся, - отвечаю. - Ждем тебя завтра в десять.

    - Ты что, с ума сошел? Я в десять выгляжу как взятая Бастилия! Только в двенадцать. А то и в час.

    - Но чтобы обязательно!

    - Готовьте брюнетку!

    ...Гришины запросы Цыбульскому не понравились:

    - Что за специалист такой: возбужденный как уголовное дело?! Здесь ему не бардак.

    - Как хотите, - говорю, - но других вариантов у меня нет.

    - А он точно все сделает?

    - Ручаюсь.

    - Ручаться можно только за покойника, - мрачно заключил Цыбульский. - А твой, как я вижу, жив до неприличия. У него вся власть в руках гормонов.

    - Ничего поделать не могу.

    - Ладно, разберемся. Ишь ты... Осьмнадцати лет... Дай мне на всякий случай его телефон. Я с ним сам поговорю.

    Гриша, как всегда, был не пунктуален: явился только к двум. Увидев меня в зале, сразу спросил:

    - Где моя жрица?

    - На кухне, - отвечаю, - жрет. И вообще: приступай, а то стемнеет.

    Справедливости ради скажу: дядя Гриша свое дело знал. Уже через пару часов по его распоряжению привезли оборудование, а спустя еще два часа оно было установлено и засияло всеми цветами радуги. Цыбульский придирчиво посмотрел в каждый софит, после чего у него разболелась голова.

    - Ладно, - сказал он, - верю. - И полез в бумажник за деньгами. Протянул Грише двести долларов.

    - И вся любовь? - Возмутился Гриша.

    - Коллега, - усталым голосом произнес Цыбульский, - пройдемте в комнату для отдыха. Видите дверь справа? Там вам назначено свидание. Я провожу.

    Гриша весело мне подмигнул и отправился за ресторатором. Цыбульский довел его до двери, открыл ее и впустил Гришу в слабоосвещенную комнату. Там, в полумраке интимности, его ждала вожделенная жрица...

    Не прошло и трех минут, как дверь распахнулась, и из комнаты, словно морж из парилки, вылетел испуганный Гриша. Следом за ним, стуча массивными каблуками, выплыла грозная Наташа в черном платье и пречерном парике.

    - Ишь ты, жрец! - Во всеуслышанье заявила она. - Люби его сурово! Червяк блудливый!..

    - Татка, Татка, - мямлил Гриша, - это шутка и розыгрыш. Ну, подумай: кому нужны мои сперматозоиды на костылях?

    - Выбить зубы и побрить: вот мое к тебе отношение! - Вопила Наташа. В этот момент я поверил, что она до пенсии работала в прокуратуре. - Ты забыл, кто ты есть? Паспорт свой на ночь почитай!..

    Цыбульский стоял в углу и мягко улыбался. Гриша подскочил к нему и, крепко сжав челюсти, мстительно прошипел:

    - Чтоб у тебя все сгорело и ничего не вставало.

    - Извините, - ответил Цыба, включив улыбку Иуды. - Ваша брюнетка, действительно, жжет. А я тут не при чем.

    Наташа схватила мужа за шиворот и поволокла к выходу. Некоторое время до нас еще доносились Гришины увещевания:

    - Это всего лишь впечатлительность, переходящая в слабость!.. Жажда бесконтактного секса... Я преклоняюсь перед мужской правотой Джульетты... Прости меня как фаллоимитатор...

    Когда все стихло, Цыбульский оправдался:

    - Я просто не люблю такие вещи.

    И все равно я не моралист...

    ПАШТЕТ, РАЗМАЗАННЫЙ ПО СТЕНКЕ

    Одиночество провоцирует болезни. Вернувшись домой, я почувствовал страшную усталость, и мной овладело первое желание слабого человека: немедленно выпить. В холодильнике спиртного не оказалось. Я порылся в прикроватной тумбочке и обнаружил старую никелированную фляжку. В ней обычно хранилось сто пятьдесят грамм коньяка. Фляжка была наполовину полной, и мой оптимизм восторжествовал. Не успел я сделать глоток, как услышал звонок в дверь.

    На пороге стояла Катя. Я присел от неожиданности:

    - Привет. Проходи.

    - Ты мне нужен. - Сразу заявила она. - Как мужчина.

    - Хорошо, только в магазин сбегаю, - растерялся я.

    - Ты не понял. Собирайся. Поедем в Перхушково к моей подруге. У ее дочери свадьба. Надька просила, чтобы я была не одна. А кроме тебя у меня никого под рукой нет.

    - Позвони замминистра, - говорю. - Есть шанс им попользоваться.

    - Я его не люблю.

    - А меня?

    - Не домогайся.

    - Но ведь поздно уже! - Я отнекивался, как мог.

    - Электрички еще ходят. До Белорусского доедем на такси. Оно, кстати, у подъезда.

    Безволие побеждает даже боксеров, что же говорить обо мне? Я пошел за Катей, как крыса за волшебной дудочкой. Мне всегда нравилась ее сдержанность, граничащая с официальностью. И лишь озорные искры в ее карих глазах намекали на скрытую страсть.

    Уже сидя в такси, она спросила:

    - Я слышала, у тебя все в порядке с рестораном.

    - Кто тебе сказал?

    - Кульмис.

    - Этот все пронюхает. Он прав.

    - Почему ты надел серый костюм?

    - Хочу быть мышью.

    - Смотри, в мышеловку не попадись.

    - Кто такая Надя?

    - Однокурсница. Правда, она не доучилась, перевелась в другой институт, и неплохо устроилась. Работает в РАО ЕЭС, у Чубайса. Разбогатела. Строит дом. Увидишь, какой домище. А сегодня ее дочка замуж вышла. Надька-то сама снова беременная, от какого-то Паши...

    - Подожди, - говорю, - не так быстро. Значит, Надя у Чубайса, Паша у Нади, дочка вышла замуж. А я-то тут причем?

    - Там катастрофически не хватает мужиков, - объяснила Катя. - Только не подумай: ты - мой кавалер. Сару я с нянькой оставила.

    Деловые женщины прекрасны в своей решительности, если им не отказывает рассудок. Авантюризм и порывистость только прибавляют количество поклонников. О качестве я не говорил.

    На вокзале было много народу, невзирая на одиннадцать вечера. Мы купили билеты, прошли на перрон, сели в вагон. Напротив нас разместилась молодая супружеская пара с маленькой девочкой лет четырех. Девочка бесконечно ерзала и капризничала. Вероятно, Катя поймала мой неприязненный взгляд, потому что спросила:

    - Ты что, не любишь детей?

    - Отчего же? Я и взрослых-то не слишком жалую.

    - Ксенофобия?

    - Хуже: опыт.

    - А Саре ты понравился.

    - Конечно. То-то она меня обложила.

    Катя засмеялась:

    - Она сказала, что ты лучше, чем Лео. А это уже аванс.

    - Когда, - спрашиваю, - зарплата?

    Мы уже подъезжали к платформе "Сетунь", когда девочка совсем расшалилась.

    - Немедленно прекрати! - Воскликнула ее мама. - Перестань, иначе я скажу папе, чтобы он тебя дома в угол поставил!

    Дочка надула губки и громко ответила:

    - А я тогда папе скажу, что вчера ты дяде Вите попу целовала!

    Пассажиры в вагоне затихли и обернулись. Молодая мамаша прикрыла глаза и покраснела. Лицо ее мужа застыло как айсберг в Антарктиде. Девочка сложила ручки на коленях в знак смирения. Ее отец молча встал и направился в тамбур. Мамаша встрепенулась, схватила дочь за руку и с ненавистью прошептала:

    - Дура... Я тебя отлуплю... Славочка, Слава!..

    От "Сетуни" электричка пошла быстрее. Катя почему-то сказала:

    - Прости, я про детей погорячилась.

    - Не извиняйся, - говорю. - Дочь права: народ должен знать, а уж отец - тем более.

    - Издеваешься? Что же теперь с ними будет?

    - А что будет? Капец дяде Вите, маме, а дочку - в детский дом.

    - Не ерничай. С семьей что будет?

    - Это уж им решать. Но, полагаю, ничего хорошего...

    До Перхушково доехали молча. Было видно: Катю потрясла эта история. Романтика часто сталкивается с пошлостью. Главное - быть к этому готовым.

    Мы вышли на платформу, осмотрелись. Катя сказала, что к дому Нади есть два пути: либо три километра в обход, либо напрямую через кладбище. Я посмотрел на часы. Была полночь. Прямо как в анекдотах.

    - Люблю кладбища, - сказал я. - Приятно осознавать, что кто-то уже дома.

    - Я не суеверна, - твердо ответила Катя. - Там одни могилы.

    - Вот и молодец, - похвалил я. - С тобой легко.

    Ночь, между тем, была по-летнему теплой, небо - звездным; я набросил на Катины плечи свой пиджак, и почувствовал себя первым парнем на деревне. Рядом со мной шла красивая молодая женщина - без страхов, предрассудков и суеверий; я вдыхал сладкий чистый загородный воздух, и жизнь наполнялась новым смыслом, как меха - молодым вином. Мы вошли на территорию кладбища. При свете луны была видна тропинка. Пройдя мимо нескольких памятников, Катя пожаловалась:

    - У меня камешек в туфель попал.

    Я посадил ее на скамейку у какой-то безымянной могилы: здесь даже не было креста. Пока она вытряхивала камень, я любовался звездным небом.

    - Давай выпьем, - предложил я. - У меня фляжка с коньяком.

    Мы выпили. Катя сделала вывод:

    - Ты - экстремальный романтик.

    - Хуже, - говорю. - Романтик-ксенофоб.

    Вдруг из-за спины я услышал хриплый загробный голос:

    - О! Живые люди!..

    Скажу честно: если в полночь на кладбище позади себя вы услышите нечто подобное, то рискуете остаться там навсегда. Нас спасло то, что мы все-таки были вдвоем. Но Гоголевские ощущения остались.

    - И ведь пьют!.. - Празднично добавил голос, и тут же, словно из-под земли справа от нас выросла невысокая мужская фигура. - Дай глоточек, а то... Меня Митя зовут.

    Я протянул ему фляжку. Он жадно глотнул, выдохнул:

    - Отрава! Прощайте! - И исчез так же, как появился.

    Мы расхохотались, и это было правильно: в противном случае можно было и умом подвинуться. Оставшийся отрезок маршрута показался нам более чем веселым. Приятнее обсуждать прошедший испуг, чем будущую неизвестность...

    Мы вышли на асфальтированную дорогу, и справа от нас я увидел огромный трехэтажный особняк из красного кирпича. Размеры дома были настолько внушительны, что высокий бетонный забор с колючей проволокой и, вероятно, под напряжением, не мог скрыть всю мощь и величие его хозяев.

    - Вот мы и пришли, - сообщила Катя.

    - Спасибо, я догадался.

    - Позвоню по мобильному... Алло, Надюшка?.. Мы у входа, открывай!

    Спустя минуту открылись массивные железные ворота, и навстречу нам выбежала женщина лет сорока пяти. Даже если напрячься, я все равно не вспомню ее лица: настолько оно показалось мне невзрачным. Зато одежда, наверняка приобретенная в самых дорогих бутиках Лондона, Парижа и Нью-Йорка, смотрелась на ней, как дорогой экспонат на пластмассовом манекене. Я только запомнил, что она была крашеной блондинкой с бесцветными глазами и густыми губами. Возможно, именно такие женщины способны держать в узде собственную судьбу, окуная ее в шоколадную глазурь богатства.

    Женщина схватила Катю в охапку и заверещала:

    - Катька, Катька! Какая ты молодец!

    Выпустив подругу из объятий, кивнула в мою сторону:

    - Твой, что ли?

    - Мой, - смутилась Катя.

    - Надька, - представилась она.

    - Шурец, - ответил я.

    - Всем проблемам пиздец? - схохмила Надька, и мне стало не по себе. - Ну, что, попиздюхали в дом?

    Я понял, что проблемы только начинаются. Катя выразительно посмотрела на меня: "Только молчи!.."

    Мы прошли через открытые ворота, миновали широкий двор, протиснувшись между дорогими машинами, поднялись по мраморным ступенькам и вошли в дом. Просторная прихожая была выполнена в стиле "фолк": стены, обшитые вагонкой из дорогих пород дерева, ущербно контрастировали с антикварной бронзовой люстрой. Справа на стене висели лапти, под ними на стеклянном столике стоял чугунок и большая плетеная корзина с ярко красными розами. Чуть поодаль громоздился шкаф-купе, заменяющий вешалку. Впереди метрах в десяти я узрел широкую деревянную лестницу без перил, ведущую на верхние этажи. Заметив мой взгляд, Надька оправдалась:

    - Перил пока нет. Не успели. Так что сильно не напивайтесь, а то ебнетесь.

    - Спасибо, что предупредила, - говорю.

    - Ночевать будете на втором этаже. Там спальня для гостей. Идемте в зал.

    Мы повернули налево и, уже идя по узкому, интимно освещенному коридору, услышали пьяные крики: "Горько! Горько!..". Надька распахнула дубовую дверь. В глаза ударил яркий свет.

    Огромных размеров ампирный зал был забит до отказа. В центре стоял длинный стол в виде буквы "П", заваленный яствами. Полагаю, при дворе Людовика XIV знать питалась скромнее. Впрочем, я там не был. Гости, рассевшиеся по всему периметру стола, представляли собой разношерстную массу, вырядившуюся в перья, парчу, золото, бриллианты, и местами - джинсы. Возможно, во мне вопиет латентная зависть бродяги, но полагаю, вкус - один из признаков совести. Так вот: вкуса у гостей не было, чего не скажешь об угощении. Черная икра приятно соседствовала с перепелами, а медвежатина дружила с омарами. Обилие еды на столовом серебре и китайском фарфоре вызвало во мне комплекс нищего, ущемленного полноценностью негодяя.

    Во главе стола восседали виновники торжества. Жених - невысокого роста веснушчатый шатен, похожий на провинциального прощелыгу, и невеста - длинная кобылица с красной гривой, одетая в подвенечное платье, стилизованное под XVIII век. Наличие пирсинга на лице новобрачной делало ее внешность нелепой и отталкивающей одновременно.

    Надька подвела нас к центру стола и усадила на свободные стулья со словами:

    - Народ, знакомьтесь: Катя, моя студенческая подруга со своим хахалем!

    Справа от меня сидел седовласый мужчина в синем дорогом костюме. Представился:

    - Дмитрий Борисович. Начальник отдела поставок. - Поставок чего, он не уточнил.

    - Очень приятно. Хахаль.

    Катя толкнула меня под столом ногой.

    - Что предпочитаете? - спросил Дмитрий Борисович и, улыбнувшись, сверкнул золотой челюстью. - Водка? Вино? Коньяк?

    - Предпочту выбор моей дамы.

    - Пожалуйста, коньяк, - уточнила Катя.

    Начальник отдела резво наполнил рюмки и привстал из-за стола. Гости, коих я насчитал человек сто, заинтересовано обернулись в его сторону.

    - Друзья! - Зычным голосом начал тостующий. - Прежде чем поздравить Илону и Андрея, я расскажу одну историю. Когда мой сын был маленьким, он задушил канарейку. Испугавшись наказания, взял клей "Момент" и приклеил птичку к жердочке, чтобы не падала. И она сидела на жердочке еще два дня, пока окончательно не протухла. Я предлагаю выпить за долголетие молодых! Горько!

    - Горько! - Подхватили гости, и молодожены нехотя встали, изобразив пылкий поцелуй.

    Я решил, что если не напьюсь, то угроза скандала возрастет в геометрической прогрессии, поэтому принялся хищно употреблять водку. Катя предупредила:

    - Пощади свою печень. Все равно с Надькой похмеляться, а я не хочу краснеть.

    - Скажешь ей, что я переболел в детстве чумкой.

    Надька постучала по бокалу вилкой:

    - Господа! Слово предоставляется моему мужу Паштету!

    - Это ее новый супруг, - шепнула Катя. - Паша его зовут. Надька сказала, что от него беременна.

    Из-за стола привстал красный от смущения молодой человек лет тридцати пяти. Он был высоким, худощавым, с выдающимся носом и безвольным подбородком. Зачем-то надел очки, и сразу поглупел. Замямлил:

    - Вот мы это... Отдаем замуж... - Паштет громко задумался, однако через пару секунд поймал ускользающую мысль, и продолжил. - Выпьем за то, чтоб даже нюхая носки, вы удивлялись совершенству...

    Новобрачная падчерица заржала громко и пронзительно. Я давно заметил: когда не любишь женщину - первое, что тебя в ней раздражает - это ее смех, и уж потом - речь.

    - Вот сказал так сказал! - восхитился Дмитрий Борисович. - Хахаль, у тебя рюмка пустая...

    Я подчинился начальственному напору соседа.

    - Ты очень быстро пьешь - сердилась Катя.

    - И очень медленно влюбляюсь, - улыбался я.

    Толпа гостей в моих глазах начала двоиться. Начальник отдела небрежно толкнул меня локтем:

    - Слышь, хахаль, сказал бы хоть что-нибудь молодым! - И снова наполнил рюмку.

    Пришлось подняться. Надька вновь постучала вилкой по бокалу:

    - Внимание! Сейчас Шурец задвинет речь!

    Язык плохо слушался, но я укротил его сложноподчиненной мыслью:

    - В любви живите и в совете, и пусть у вас родятся дети. - Лучшей оды бездарности придумать было невозможно. Меня качнуло в сторону, но Катя была начеку и, ловко поддержав мое тельце, усадила на стул.

    - Поэт, блин! - Воскликнула Надька. - Пушкин, нах!

    Все снова заорали "Горько!". Никогда не понимал прелесть этой традиции: новобрачные, как идиоты, целуются на виду у пьяной толпы. Что может быть унизительнее?

    Между тем, за стеной включили музыку. Это был Шуфутинский.

    - А теперь танцы! - Объявила Надька. - Прошу в соседний зал.

    Загремели отодвигаемые стулья, загалдели гости, зашуршали перья, зазвенели дорогие побрякушки.

    - Саш, не ходи никуда, - попросила Катя.

    - А как же скачки мустангов под шансон? - заупрямился я. - Нет уж, я не хочу здесь сидеть - маленький и никому не нужный.

    - Ты напился. - Катя ласково провела ладонью по моей щеке. - Смотри, какой ты горячий. Я никогда не видела тебя таким. Хочешь умыться? Я провожу.

    - Я чист как снег и молоко в придачу. Где обещанные половецкие пляски?

    Из соседнего зала донеслось: "За милых дам, за милых дам!.."; к нам подбежала какая-то молодая девица и, визжа от восторга, сообщила:

    - Там живой Шуфутинский! Класс!..

    Катя мягко взяла меня под руку и повела в уборную. Закрыв за нами дверь, призналась:

    - Мне тоже противно.

    - Тс-с! - прервал ее я. - А вдруг здесь прослушка?

    - Не глупи. Просто помоги мне. Обещай хорошо себя вести. Надька мне нужна, как ниточка для связей.

    - Все, - говорю, - понял. Отведи меня спать.

    Взбираясь по лестнице без перил, мы едва не свалились вниз, но обошлось. Катя нашла какую-то свободную комнату, уложила меня в кровать, усыпанную мягкими игрушками. Шепнула:

    - Ты спи. Я скоро приду.

    - Ну уж нет, - воспротивился я. - А вдруг тебя охмурит очередной замминистра? Тогда придется с ним стреляться. А если это будет Чубайс?.. Ой, что начнется!..

    - Смешной... Чубайса нет, он в Брюсселе.

    - Рубит брюссельскую капусту? Ах он! Вот он!..

    - Рубит, рубит. Спи. Я ненадолго...

    И я заблудился в дремучем лесу сновидений. Меня гнали через кладбище толпы пьяных женихов с обнаженными невестами, а у решетчатых ворот подстерегал злобный Шуфутинский. Он наливал в бокал вино кровавого цвета и величественно пел: "Душа болит, а сердце плачет..." Я искал глазами Катю, ибо только она могла вывести меня из этого вертепа, но не находил. Внезапно Шуфутинский изловчился, схватил меня за шиворот и, добродушно оскалившись, произнес:

    - Кругом либо гении, либо "звезды". Велика Россия, а обосрать некого. Не так ли, Анатолий Борисович? - И поднес к моему лицу зеркало, в котором вместо своего отражения я узрел Чубайса.

    Я хотел закричать, но не мог: крепкие объятия сдавили мне горло. Сделав отчаянное усилие, я вырвался на свободу и проснулся.

    Кати рядом не было. Солнечный свет пробивался сквозь зашторенные окна. Я присел на кровати, мотнул головой, пытаясь сбросить остатки тяжелого сна. Голова ответила нудной болью в висках. Во рту пересохло. Я посмотрел на часы: два-тридцать. Надел ботинки, встал с кровати, вышел из комнаты и, держась за стенку, спустился по лестнице на первый этаж. Услышал голоса в большом зале. Прошлепал по коридору и открыл дверь. За полуразрушенным столом сидели Надька с Катей и Паштет.

    - Кать, твой хахаль протрезвел! Пришел пошакалить! - Грубо обрадовалась Надька. - Паштет, метнись. Что, не видишь: мужик с бодуна прозябает!

    Паша вскочил из-за стола, усадил меня на стул и, поставив передо мной бокал пива, назидательно сообщил:

    - Друг не тот, кто наливает, а тот, кто похмеляет. Как спалось?

    - Волшебно, - ответил я, и не узнал свой голос.

    - Может, коньячку? - спросил Паша, предупредительно склонившись надо мной как над смертельно раненым.

    - Ему бы от пива не крякнуть, - отозвалась Надька. - Сядь, Паштет, не гоношись. Скоро сауна будет готова, так что отмокнет. Правда, Шурец? - И обратилась к Кате. - Я тут себе шубу купила за двадцать тыщ. Долларов, конечно. И смотрю: у Ирки Дадыкиной точно такая же. Я, блин, так расстроилась! Пыталась продать - никто не берет.

    - Подарить кому-нибудь не пробовала? - вмешался я.

    - Слушай, Кать, - даже не поворачиваясь в мою сторону, продолжала Надька, - он у тебя вообще воспитанный?

    - Кто? - спросила Катя.

    - Конь в пальто! Хахаль твой. Сидят две атаманши, беседуют, а он встревает. Его хоть кто-нибудь спрашивал вообще?

    Я посмотрел на Пашу. Он сидел за столом, втянув голову в плечи и опустив глаза. "Да, - думаю, - победа феминизма обеспечит ему изящный приталенный гроб".

    - Между прочим, - строго сказала Катя, - его Сашей зовут. Он арт-директор ресторана на Новом Арбате.

    - Это того, нового? - заинтересовалась Надька, запихивая в рот большую сливу.

    - Именно.

    - А что молчит, как скромный? - Надька повернулась ко мне. - Сань, прости. Я ж не знала, что ты - вон кто! Уважаю. Ты мне еще пригодишься.

    Я бы предпочел остаться бесполезным. Паша предложил:

    - Сань, пойдем из ружья по банкам постреляем. Мы же мужики. Развлечемся. Пусть девчонки поболтают. Мы им неинтересны. Зато здесь рядом лес.

    Всю дорогу Паша извинялся:

    - Она не грубая. Она решительная. О таких писал Некрасов.

    - Некрасов, - говорю, - выживший из ума алкаш.

    - Не знал, - сказал Паша. - Помню только "Кому на Руси жить хорошо?".

    - Ну, и кому?

    - Мне, например, неплохо. Илонку, правда, еле замуж выдали, - разоткровенничался он. - Восемнадцать лет, а такая курва! Вот Надюшка и нервничает. Но теперь все позади. Андрюхе спасибо: замуж взял, а то и не знали бы, что делать. Ты давно в последний раз стрелял?

    - Давно, - говорю. - На Черной речке. Там меня из рогатки замочили.

    - Хохмач. А у меня другого развлечения нету. Как распсихуюсь, так наберу алюминиевых банок и палю по ним.

    Мы обогнули дом и углубились в лес. Здесь было тихо, но Паша не щадил тишину природы. Пройдя метров двести, показал на яму:

    - Здесь я банки храню. Достань десяток, я ружье расчехлю. Постреляешь?

    - Пожалуй, воздержусь.

    Стрелял он метко. Мне пришлось довольствоваться ролью наблюдателя. После каждого выстрела Паша крякал и восхищался:

    - Представь, если бы это был Бен Ладен!

    - С ним и без тебя разберутся, - отвечаю.

    - Ты сам откуда?

    - Москвич.

    - Жаль. Вас у нас не любят.

    - Где это "у вас"?

    - В Барнауле. Мы с Надюшкой родом оттуда.

    - Вот там бы и не любили, - разозлился я. - Чего ж сюда приперлись?

    - Так все деньги в Москве! - объяснил Паша, а то я не знал. - К тому же, у Нади здесь работа. Видишь, какой дом отгрохала?

    - Да уж вижу. Сам-то чем занимаешься?

    - Слежу за рабочими, чтоб чего не свистнули. А то им дай волю: все упрут. Раньше-то я фрезеровщиком на заводе был, но Надя сказала "увольняйся" - я и уволился. Теперь вот на полном ее обеспечении.

    Мне стало его жалко. Жил себе мужик, работал, а тут любовь - причем, злая и беспощадная, стирающая личность в порошок. Есть от чего зарядить ружье...

    Вдоволь настрелявшись, Паша предложил:

    - Ну, что, теперь в сауну? Девчонки, небось, соскучились.

    Оставалось только подчиняться: все равно ведь не отстанут. На обратном пути стрелок разглагольствовал:

    - А вот представь: не было бы у меня Надюшки, и что? Спился бы. Это тебе хорошо: москвич. А мне что в Барнауле делать? Водку жрать?

    - Ты и здесь, - говорю, - неплохо поддаешь.

    - Здесь - другое дело, - оправдался Паша. - Надюха лишнего не позволит. Направляющая рука. Ты, наверное, думаешь, я - подкаблучник?

    - Об этом не мне судить: каждому - свое.

    - Фашисты тоже так думали. А я - счастливый человек. Жена беременная. Конечно, попивает, ну и что? А как тут не запьешь? У нее знаешь, работа какая нервная? Я ее понимаю.

    - За ребенка не боишься? - спрашиваю.

    - А это как бог даст.

    Приятно, наверное, уповать на Всевышнего, сдавшись в плен собственному бессилию...

    В предбаннике Надька раскричалась:

    - Паштет! Ты чего разгулялся? Иди со стола убирай!

    - Мне бы попариться, родная. - Паша полез к ней с поцелуями.

    - Отвали, моя черешня! Убирайся, тебе сказано! Вообще выгоню тебя к чертям! Хрен ты ребенка увидишь. Живешь тут, ни фига не делаешь!

    Мне стало не по себе. Катя тоже помалкивала.

    - Когда же нам париться? - мямлил Паша.

    - Тебе - никогда! Пшел вон отсюда, пока по стенке не размазала!..

    Высота отношений, вывернутая наизнанку, подчас заменяет любовь. На обратном пути, сидя в электричке, Катя спросила:

    - Ты бы так смог?

    - Нет, - говорю. - Даже за деньги.

    - Поехали к тебе? У нас еще полдня в кармане. Про Надьку ты тоже рассказ напишешь?

    - Наверное, нет. Боюсь тебя расстроить. А то снова скажешь, что всех подонками изображаю.

    - Напиши, - сказала Катя. - Только пусть они у тебя будут счастливы не как в жизни.

    Прости, Катя, что я тебя обманул...

    TUTTI

    (музыкальный термин: все вместе)

    Ненавижу презентации: хлопоты, волнение, бестолковая беготня...

    Музыканты были в сборе: не хватало только барабанщика. Трубач Вова объяснил:

    - Славик опоздает. Он грибник.

    - При чем здесь грибы? - Возмутился я. - У вас же первое выступление!

    - Он звонил мне час назад, - уточнил Вова. - Сказал, что грибов обожрался. Это его хобби. Насобирает грибов, пожарит, съест, а потом мается: ходит весь разноцветный и блюет.

    И тут появился Славик. На него было больно смотреть. Создавалось впечатление, будто его только что выпустили из застенков гестапо.

    - Ты опять за свое? - Злобно прошипел Вова.

    - Да-а, - жалобно протянул Славик, меняя зеленый цвет лица на синий. - Эти грибы есть нельзя. У меня под окном шампиньоны выросли. Думал, нормальные...

    - Играть-то сможешь, жертва ботулизма? - спросил я.

    - В глазах не двоится - значит смогу, - ответил барабанщик, и у меня отлегло от сердца.

    Зал ресторана был полон. Цыбульский почувствовал себя настолько счастливым, что принялся хамить:

    - Не дай бог какая лажа - вылетишь в первую очередь. Шучу... Тебя, кстати, какая-то Катя спрашивала. Она тут, в зале. Красивая такая. Не пора ли начинать?..

    Ресторатор взошел на сцену и, сорвав жидкие аплодисменты, провозгласил:

    - Дамы, господа и случайные товарищи! В моем ресторане вкус услаждает слух и обоняние. Добро пожаловать в мир сытости и джаза!

    Все-таки, в нем погиб конферансье.

    Квартет звучал почти идеально. Публика оказалась настолько благодарной, что перестала слушать музыку через пятнадцать минут, отдавшись еде, выпивке и разговорам. В принципе, так и должно быть.

    Катю я отыскал в самом углу зала. Она приподняла бокал с белым вином:

    - Поздравляю. Выпьешь со мной?

    - Конечно. Ты одна?

    - Нет. С тобой.

    - Ты обворожительна. Даже лучше, чем в "Артеке".

    - А ты - дамский угодник, - улыбнулась Катя.

    - Для тебя - всегда!

    В тот вечер мы танцевали под "Серенаду солнечной долины" и были абсолютно счастливы. (Если есть на свете определение любви, то оно содержится в танце.) Ее мягкие губы касались моего лица, а теплое дыхание заставляло трепетать мое сердце. И ради этих мгновений я был готов пожертвовать всеми своими воспоминаниями.

    - Я думала про нас с тобой, - сказала Катя. - Наверное, ты прав. Одиночество рождает презрение к себе. А я себя люблю.

    - Я тоже тебя люблю.

    - Поэтому думаю, что смогу и тебя полюбить.

    - Ты не обманываешься? Вдруг я сделаю тебя несчастной?..

    - Вряд ли, - вздохнула она. - В любом случае, это мой выбор. Обещаю ни в чем тебя не обвинять.

    - Предупреждаю: у меня взрывной характер.

    - Стану сапером.

    - А еще я люблю пиво.

    - С условием: без воблы не употреблять.

    Как я мог не согласиться? Она была совсем рядом, и я не смел противиться своему счастью. В конце концов, имею же я право взять то, что мне принадлежит?..

    Наши объятия длились до полудня. В постели Катя сразу запретила мне курить. Власть в моем доме менялась. Теперь предстояло научиться делиться своей свободой.

    Зазвонил телефон. Чертыхаясь, я снял трубку. Это был Забудько. Он даже не соизволил поздороваться:

    - Ты все-таки сволочь, что меня не взял. - И повесил трубку.

    В течение дня мне пришлось принимать поздравления наравне с проклятиями. Гоша сообщил:

    - Наслышан. Если нужен пианист - свисти. У меня канабис увял.

    - Приходи, - говорю, - сегодня вечером, а то я играть разучился.

    - Лишний тридцатник не помешает, - согласился Гоша.

    Пидан был категоричен:

    - Это ты виноват, что меня не уговорил. Надо было постараться. Теперь меня жена грызет. Говорит, что ты - предатель.

    - Думаешь, буду оправдываться?

    - Куда там! Твоя совесть замучилась и умерла еще до нашей эры! Купи новые ботинки и приходи в гости: тебя Муська заждалась!

    Котлованыч пьяным голосом заявил:

    - Подлец ты и наймит. Хоть бы проставился.

    - Протрезвей, - говорю, - и милости прошу. Можно без грима.

    - Ну, вот, пожалуйста. Слова подлинного подонка!

    Боря Чертков поздравил:

    - Давно пора! В среду забегу, раньше никак: записываю новую певицу. Поет как Моника Скатини!

    - Что, так ужасно? - Спрашиваю.

    - Хуже: она нашла восьмую ноту!

    Миша Гапонов съязвил:

    - Я так понимаю: гитарист у вас хреновый.

    - Уж какой есть.

    - Изгнать беса из коллектива!

    - А у меня, - говорю, - через пару недель книжка выходит.

    - Поздравляю. А о чем?

    - Да о тебе, родимом.

    - В смысле? - напрягся Миша.

    - В прямом. Ни слова лжи.

    - Зачем же так?.. Что, серьезно? Что я тебе плохого-то сделал? - Гапонов явно расстроился.

    Слава богу, всей правды о Гапонове я не знаю, поэтому до сих пор жив...

    Кульмис вдребезги рассыпался в комплиментах:

    - Я так рад! Ты - гений уровня Лундстрема! Привет Екатерине Сергеевне. Я все знаю, и мне так хорошо! Темперович тоже счастлив.

    - Кто такой Темперович?

    - Вы не знакомы, но какая разница?

    Действительно: какая?..

    И только Таня сказала о самом главном:

    - Прости, но я не ревную. Ты давно ее любил?

    - Всю жизнь.

    - А она?

    - Она мне просто поверила.

    - Тебе верить нельзя, - возразила Таня. - Твоей любви, наверное, можно.

    Пятнадцатилетние люди жаждут славы; двадцатилетние ищут известности; в тридцать лет ограничиваются признанием друзей. Такова динамика зрелости.

    Проснувшись, Катя спросила:

    - Ты что, так и не ложился?

    - Твоя красота не дает мне уснуть.

    - Льстивый мальчишка. Я, правда, красивая?

    - Поверь мне как нимфоману.

    Если вы не помните музыку своей любви - послушайте Леграна, ведь слух души воскрешает чувство...

  • Оставить комментарий
  • © Copyright Сотник Саша (a-sotnik@mail.ru)
  • Обновлено: 30/07/2008. 137k. Статистика.
  • Повесть: Проза
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.