Аннотация: Это повесть о Москве, увиденной широко открытыми глазами. Стилистика "от неофита" выдержана с ироническими и лирическими целями. Читается это легко, что, как мне кажется, само по себе важно.
Театральное похождение, или мои 7 дней в искусстве.
Я помню чудное мгновенье....
А.Пушкин.
В большом и древнем городе родились, любили, ненавидели,страдали и радовались, а потом умерли так много людей, что весь этот океан нервной и духовной энергии не мог взять и исчезнуть бесследно.
Г.Чхартишвили.
Введение в курс дела, или особенности национального тайминга.
Есть одна вещь, которая ценится в мире гораздо больше пресловутой пунктуальности. Англичане зовут ее "тайминг". Это понятие имеет вариации и оттенки смыслов, в зависимости от ситуации, но, если по-простому, это всего лишь навсего умение делать вещи в нужное время. Не просто вовремя, господа - это так банально, а - своевременно, то есть в нужное время. Так вот, с "таймингом" у нашей погоды не совсем проясненные отношения - и ругай ее не ругай, не желает она исправляться. В эту зиму куролесила, что не дай бог. Вот и весной опять закаламбурила. Видимо, другом и защитником детей решила прикинуться - как раз во время детских каникул совершила гениальную бестактность - устроила нам первомай и ударно выдала до + 19. И еще некоторые не отсмеялись после дня дурака, как снег пошел - в Питере 4 апреля хоть снеговиков лепи. Ну что ж, значит и нам заделываться нужно в англичане - они ведь, как учат в учебниках, все о погоде и погоде, когда говорить не о чем. И теперь можно вдоволь посудить и посплетничать, проявляя глубокие знания о мировом потеплении.
Возвращаясь к "таймингу" - его проявили все те, кто в последнюю декаду марта заявился или в Москву златоглавую, или в город на Неве - погода в двух местах была отменная, как сообщают очевидцы. Случилось и мне оказаться в России в это время. Кратко про меня - закончив СПбГУ, учусь в Оксфорде, и на весенние каникулы приехала домой. Хоть и не иностранка, но малость туристкой себя чувствовала - уж хотя бы оттого, что так хотелось всего русского, настоящего, глубоко своего. Но - не даром все же питерская - на лубок, сувениры и балет не клюю. Имея тягу к перемене мест, решила скататься из Питера в Москву. И вот тут-то - это я все к чему - не прогадала с таймингом. Прикатила как раз в самую жару и солнце, наслаждение, да и только.
И тоже мистика - сначала то билеты были на начало апреля, а потом, отследив репертуар московских театров, поняла, что ехать надо на неделю раньше, иначе не увидеть мне Белой Гвардии с Хабенским во МХАТе. А Белую гвардию увидеть хотелось, и все тут. А в придачу заглянуть в "Современник", "Ленком", "Мастерскую Фоменко" - насладиться, короче, достижениями московской сцены по самую макушку. С собой было на неделю 6 тыс. рублей, львиную долю из которых я намеревалась оставить в театрах - вложить свой скромный вклад в славу мецената Саввы Морозова. Не каждый раз приезжаешь в Москву, да еще из Англии - поэтому я позволила себе шикануть, ну, в пределах тысячи в день, конечно. Решила смотреть то, что душа давно желала, а вот все не могла себе позволить. Однако последствия этого невинного плана оказались далекоидущими, о чем в свое время. А пока получилось из этого намерения мое театральное похождение, о котором и пойдет здесь речь.
День первый. - Современная история.
День первый, он же 27 марта, выявил тот вышеупомянутый факт, что погода окончательно выбилась из графика - было тепло по-летнему, и москвичи скинули с себя шарфы и шапки, а москвички даже модно вписались в такой незаменимый аксессуар, как черные очки. Самой становиться массовкой для фильма "Люди в черном" почему-то не хотелось. Улицы и лица людей приобретают затемненные очертания, да и под транспорт попасть гораздо легче из-за суженного угла зрения. Но факт, что все вокруг одним движением руки вдруг стали такими модными, радовал.
Ковать железо, как известно у нас даже детям, следует, не отходя от кассы. Поэтому перво-наперво я направилась на обходную пешеходную экскурсию по московским кассовым окошкам. Начать я решила с "Современника" - там на "Другой сцене" шла "Голая Пионерка" с Хаматовой. Хрупкая девушка, которая может стать хамоватым пацаном на детской площадке, умеет, думалось, все. Это надо было увидеть. Было уже далеко не утро (выкинем из кадра практические детали доставки вещей на квартиру к подруге Нате в Выхино и прогулки в районе Китай-Города и Солянки). А именно, полчетвертого дня. Касса Современника оказалась услужливо закрыта на какой-то там часок. Что ж - я двинулась дальше вдоль Чистых прудов. Вокруг скульптурной композиции с булыжниками прямо напротив Современника блаженствовали под солнышком школьники и старушки. Весенний звукоряд дополняли птицы и нетерпеливые водители, образовавшие пробку по обеим сторонам бульвара. Временами проходил трамвай Аннушка - современный вклад в булгаковский мир, обознавшийся прудами. Эта многоголосица придавала сил.
У метро "Чистые пруды" парочка людей-бутербродов зазывала отведать восточных блюд в местной забегаловке, а в весенние массы затесалось много подозрительных типов. Завернув обратно и двигаясь по левой стороне бульвара, я так бы мирно и дошла до Современника, если бы мой взгляд не остановили красочные афиши Табакерки. Невольно взгрустнув над названием "Рассказ о семи повешенных", я уставилась в плакат, извещавший о спектакле "Похождение" по мотивам Мертвых душ. Беспорядочно разбросанные по афише лица не скрывали главного - Чичикова играл не кто иной, как Сергей Безруков. Что ж, это тоже хотелось посмотреть - Безруков, все ж таки. Скрывай, не скрывай, а есть у каждой женщины к нему скрытая симпатия.
Табакерка, я помнила, должна быть где-то недалеко. И действительно, улица Чаплыгина, а на ней и театр, оказались очень близко, о чем услужливо сообщали около десятка указателей, попавшихся мне на ста метрах пути. Забота театра о своих зрителях умиляла. Ослабшие способности москвичей в спортивном ориентировании беспокоили. Завернув в подворотню под большой лентой "Театр п/у О.Табакова", растянутой через всю улицу, я оказалась в уютном дворике. Посреди него стояла милая скульптурная группа из 3-х невысоких кряжистых человечков. Решив полюбоваться ими потом, я вбежала направо - в кассы.
Полная напомаженная тетенька с крашеной прической одарила меня недовольным взглядом, открыто говорившем о несбыточности всех земных планов, которые суета сует. Однако, затеяв светский разговор, я все же осведомилась насчет билетов. Как и следовало ожидать, их не было. Не желая сдавать позиции так быстро, я спросила о возможных путях попадания на спектакль 29 марта: "Может, есть входные, знаете, для студентов? Неужели совсем ничего нет?" Почуяв фронду, мужчина на заднем плане, до этого мило хихикавший с кассиршей, сделался небывало серьезным и заявил: "Все билеты, девушка, раскуплены месяц назад. Покупайте билеты на апрель и май". Сказал, как отрезал. Терпеливо поизучав афиши у меня над головой, развешанные над кассой, я взяла буклетик о телевизионных показах спектаклей Табакерки, чтобы хоть в таком виде, опосредованно, причаститься в безруковской игре, смахивая скупую слезу в память о несостоявшемся счастье.
Прижимая буклетик к груди, я во второй раз оказалась в уютном дворике. Приятные бронзовые человечки держали в руках охапки алых гвоздик, а около их ног стояли букетные композиции. Отбросив траурные мысли, я решила проявить дедукцию в стиле "если это памятник, то кто ж его посадит". Памятник явно посадили недавно - на это указывали свежие цветы. На подходе к табличке персонажи из мультфильма оказались тремя известными драматургами. Памятник Розову, Вампилову и Володину был открыт 27 марта 2007 года. Церемонию открытия я, видимо, только что пропустила. А жалко, вдруг там был Абдулов, - принес ветер мысли издалека без явно прослеживавшейся связи с реалиями.
Вдруг откуда-то сверху раздался голос: "Девушка, хотите, вас сфотографирую?" Около меня стоял приятный полноватый мужчина огромного роста с седоватой копной волос. Такой типаж явно должен был принадлежать театру. Рядом с ним стоял второй - в пиджаке болотного цвета и с хвостиком. Протягивая мужчине фотоаппарат, я доверчиво пододвинулась поближе. Ситуация явно располагала, поняла я, как человек мыслящий. Еще раз вспомнив о железе и кассах, невинно залепетала: "Вы знаете, приехала из Питера на 5 дней, так хочется попасть на Похождение с Безруковым, а билетов нет". "Да, - поддакнули оба. - На это билетов никогда нет, очень хороший спектакль". "А вы очень хотите попасть?", - выдержав паузу, осведомились они. Моя детская, чуть-чуть виноватая улыбка - мол, что вы, так хочу, даже сама стесняюсь, - не оставила у них сомнений.
Инициатива разговора перешла к болотному с хвостиком, а высокий участливо склонился ко мне, выдавая высокую степень подпития. "Ну что ж, надо сводить девушку из Питера - решил болотный. - Палыч, запишешь на себя?". "На мне и так уж два человека" - добродушно ответил Палыч. "Ладно, пойду попробую на себя вписать" - человек с хвостиком скрылся в угловой двери. Скоро он вернулся: "Палыч, записал на тебя. Плюс один". И, обращаясь ко мне: "Значит, записывайте. Нужно подойти ко МХАТу - спектакль идет во МХАТе, знаете, где это? - к 18.30. Скажете, на Панкова плюс один. Хорошо запомните, плюс один - это вы. Только вы одна, без посторонних". Посторонних у меня не имелось, по крайней мере, на данный момент.
На таком полюбовном решении мы стали фотографироваться. Скульптурная группа служила ненавязчивым фоном. "Вот когда будете смотреть спектакль, обратите внимание, я там играю" - повторял высокий, скромно умалчивая конкретику своей роли. "И Безрукова знаете?" - восторгалась я. "Серегу-то? Конечно, знаю, вот такой парень! Сегодня его нет, а то бы обязательно познакомил. Да вон, смотрите, идет народный артист, и не хуже Сереги. Скорее берите автограф". Мы вместе посмотрели на мужчину, заходившего в служебный подъезд. Мое дыхание осталось ровным - лицо было мне незнакомым. На повестке дня были иные планы.
Решив прокачать открывшийся канал до конца, я затвердила что-то о том, что хорошо бы еще в эти пять дней куда-нибудь сходить. Болотный сказал "А почему нет" и стал кому-то звонить: "Запиши девушку на "Инь и Янь". Из Питера, надо же помочь человеку". И уже мне: "Сегодня "Инь и Янь. Белая версия", а завтра "Инь и Янь. Черная версия. Отличные спектакли". Будучи до предела тупой и не прочитав данного произведения Акунина, на непонятные китайские ини и яни идти я решительно отказалась. "Не, сегодня я не могу" - я вспомнила о своих планах. "А завтра иду на Белую Гвардию во МХАТ, тоже, получается, не могу. А вот, скажите, вы во МХАТ не можете как-то договориться?".
Во МХАТе был другой администратор с другим полем клиентуры - этот вопрос был моими собеседниками прикрыт. Насчет Современника высокий покачал головой, и отечески склонился надо мной, при этом перегар приятно застилал обоняние. "Сомневаюсь, это глухо, билетов не купите. Я не понимаю, что в этом спектакле нашли. А вот лучше, так и быть, проведу вас сегодня на "Два ангела. Четыре человека". Отличная комедия, Шендерович специально для нас написал. И актеры там отличные. Приходите без пятнадцати, мы здесь во дворе будем крутиться". Разве таким хорошим людям можно было отказать - я стала клятвенно назначать данную стрелку. В приподнятом настроении двинулась дальше - обратно к Современнику. Надо же, какой выгодный оборот принимали мои дела - еще и полдня не пробыв в Москве, я обрастала театральными связями. Вот что значит вовремя ввернуть словцо, да не побояться грозной кассирши. Мы пойдем другим путем.
Кассы Современника стали следующим рубежом на моем пути. В четыре часа дня там очереди не было. Над кассами склонился седоватый мужчина строгой приятной внешности и требовал у кассирши ключ. Получив его, он ловко перекинул его над моей головой кому-то у двери. Обозревая это действо, я скосила глазом на ценовые категории Голой пионерки и слегка приуныла - билеты были от 800 и выше. На мой вопрос о билетах кассирша ответила бодро - билеты есть в наличии. Вопрос о стоимости также не вызвал у нее замешательства - стоили они 2500. При этом смешались ряды противника - я тихо отошла от кассы - трата 2500 за один день не входила в мои наполеоновские планы.
Выйдя на солнечную улицу, я опять увидела седоватого мужчину. Его приятная строгая внешность и явная причастность к этому театру располагала на откровенность. Я дипломатично поведала ему о своих заботах - не могу, мол, попасть на Голую Пионерку, а так хочется. "Да, - заметил он, - На Хаматову сейчас не попасть, она мало где играет, даже в "Трех Товарищах" чаще всего не она". "А вот, может быть, какие-нибудь входные?" - неуверенно вставила я. "Да вы что, - возразил мужчина, - Это же другая сцена, там крохотный зал, и ряды расположены так, что стоять негде. А вы почему именно туда хотите пойти?". "Чтобы Хаматову увидеть, конечно, так она мне нравится" - проблеск надежды завихрился в моем мозгу. "Единственное, что могу посоветовать - попробуйте подойти к началу спектакля, там наш администратор Дима будет стоять, раздавать приглашения. Может, кто не придет, только в этом случае. Скажите ему, что Вы из Питера, попробуйте уговорить, а так вряд ли". "А как ваша фамилия, можно я на Вас сошлюсь" - уже откровенно потянулась за рукой помощи я. Строгий мужчина ее протягивать не стал. Иронично улыбнулся: "Я тоже там буду, Вы меня увидите", и отодвинулся - мол, знаем мы таких. Пожалев о только что потерянном имидже независимого театрала, я задумчиво потянулась к третьему рубежу - кассам МХАТа. О билетах на Белую Гвардию следовало позаботиться заранее - в данном случае уповать на удачу было нельзя. Нужно было иметь билет в кармане наверняка и любым способом.
Камергерский переулок, скажу я вам, - приятнейшее место. Эдакий альтернативный Арбат для ценителей прекрасного. Если двигаться со стороны Большой Дмитровки, то пройдешь и Новую, и Малую сцены, и музей МХАТа, и основную сцену, и, наконец, кассы в небольшом углублении, присоседившиеся между магазином "Чай, кофе и другие колониальные товары" и рестораном "Камертон". А на закуску еще останется школа-студия МХАТ на самом углу с Тверской, где среди пестрых и гудящих пятен молодежи, если постараться, можно разглядеть будущего гения. То ли благодаря такой насыщенной театральности, то ли в связи с обильным размещением здесь рестораций, а может, вследствие других скрытых исторических причин, переулок обладает массовой силой притягательности. В этом мне посчастливилось убедиться еще не раз, о чем позже.
В кассах МХАТа в это время еще тоже никого особо не было. Легкомысленные посетители, на месте решавшие, куда им пойти в ближайшие три дня, скупо перемежались с театралами, планомерно планирующими походы в театр на ближайший квартал. Подходили отдельные сеятели разумного, вечного и заказывали по 30 билетов на спектакль "Ундина" для девятого "Б". Впечатления сутолоки никто не создавал и гордость в порыве за билетом не терял. Это расслабляло. Насмотревшись на Хабенского в белой рубашке, перевязанного по диагонали военным ремнем и мужественно смотрящего из-за спины рыжеволосой женщины куда-то вдаль, видимо, в глаза грозной судьбе, я с дрожью в голосе осведомилась о билетах на Белую Гвардию. Ответа нет, загадала, не приемлю. И билеты были - 2 штуки по тысяче рублей. Было одно "но" - данные билеты любили парность и продавались только вдвоем. Я же была одна, вопреки законам природы и походов в театр. Раздумывая, стоит ли рисковать, купив оба, чтобы потом перепродать один, я озабоченно изучала афишу на апрель. Там был и Гамлет, и Утиная Охота - все с ним, Хабенским, и еще раз, почему-то два дня подряд, Белая Гвардия. И ничего этого я не увижу, потому что 6 апреля уже должна была улететь в Лондон. Пусть не сочтут за наглое кокетство - этот факт вызывал ноющую тоску. Москва цвела, Москва наслаждалась, в Москве происходило все то, в чем хотелось завертеться так, чтобы не вывертеться, в Москве, судя по всему, и невозможное становилось возможным. Насчет Лондона и Оксфорда, тоже приятных в своем роде городов, я не была уверена. Глубокий патриотизм зарождался, в буквальном смысле, не отходя от кассы.
Однако самый главный вопрос на повестке дня так и не был решен. Я еще раз придвинулась носом к окошку. "Вы знаете, а что же мне делать? Так хочется попасть, я ведь специально для этого спектакля приехала". В первый раз за этот день я не кривила душой. "А вы подходите к пол-седьмому, там скидывают бронь, думаю, что купите - посоветовала кассирша. - Это билеты подешевле, но и не такие удобные. Но думаю, что попадете". Ладно, рисковать тысячей не хотелось - вдруг один билет никто не купит. Ситуация зависла до завтрашнего дня, но делать было нечего. Завоевательский пыл слегка поугас, но бодрость духа была сохранена. Если поразмыслить, все пока складывалось удачно. Один спектакль был обеспечен, на второй - и самый главный, была обещана бронь. Итак, а что же сегодня? Идти наверняка в Табакерку под крыло добродушного Палыча или полагаться на благодушие Димы в "Современнике"? Родился третий альтернативный план - я решила напоследок выяснить ситуацию в "Ленкоме".
В районе Малой Дмитровки было как-то людно и суетно. Видно, и околотеатральная среда подверглась этому настроению - суетное желание некоторых московских обитателей получить наварчик обострилось именно здесь. Билетов в кассе, как и было заведено, видимо, самим Станиславским, не было. Причем кассовые работники явно предохранялись от назойливых посетителей и вывесили емкое объявление: "Билетов на сегодня нет". "И не будет" - что уж мелочиться, могли бы поставить этот крупный поскриптум ко всей афише. На ум пришли рассказы подружек о круто-сваренных ценах в Ленком, а также пересуды об их неоправданной навороченности. Взращенная разными телеканалами любовь к Марку Захарову и его подопечным - любимцам публики боролась с ощущением, что конкретно здесь конкретно меня по-репински не ждали. Учитывая, что вряд ли многие московские интеллектуалы способны к многократному выкладыванию сумм, переваливающих за 1500, закрадывалось сомнение, что не только меня. Становление современной российской элитарности здесь явно двигалось параллельно послеперестроечному расслоению общества. Гордо прорулив мимо спекулянта, предлагавшего билеты от 1500 до 3000, я смахнула скупую слезу - нет, не увидеть мне легендарную Юнону и Авось, не поплакать о шиповнике и необутых проводах на рассвете.
Выбор на вечер все-таки должен был состояться, если я хотела сегодня, после таких усилий на около-кассовом поприще, оказаться все же в заветном зрительском кресле. Проход в Табакерку вслед за подпившим Палычем, конечно, заметан, но есть одно "но". Еще перед отъездом был дан себе зарок не сходить с пути истинного, и посетить намеченные шедевры, исполнить давние мечты. Голая Пионерка была обдумана еще в Питере. Сесть на два стула и посмотреть, который выдержит, тоже не получалось - Два ангела начинались классически, в семь, а вот Пионерка маршевала не в ногу - лишь с полвосьмого. Но заветная цель влекла, и поэтому с первого же дня я решила рисковать - бодро прошагала мимо заворота к улице Чаплыгина, и двинулась к Современнику - ловить сладкоголосую птицу счастья. Народец уже толпился, но это был ажиотаж, меня пока не касавшийся - москвичи и гости столицы спешили творчески встретиться с Валентином Гафтом. Вход же на Другую сцену находился прямо под плакатом, густо усеянным лицами артистов театра, проявлявших близость к главрежу согласно иерархии. Закрытая дверь и отсутствие народа сеяли сомнения в том, что здесь вообще что-то будет происходить.
Начались 40 минут стояния у двери, без каких либо конкретных путей попадания внутрь, кроме призрачной надежды, что седовласый товарищ вдруг смилуется. Однако я чувствовала себя чуть ли не хозяйкой горы. Ситуация располагала к наблюдению, чем я и занялась. Подходившие к дверям делились на несколько категорий, согласно которым они себя и вели. Первые, самые безыскусные, деловито доставали из сумочек билеты и проходили к дверям. Там слева стояла девочка, которая механически отрывала корешки и служила чем-то вроде интерьера. Кроме нее, в дверях вырисовывался миловидный и приветливый молодой человек с пачкой крупных карточек из плотной бумаги в руках. Молодой человек целенаправленно перегораживал вход, и охранник, уныло приставленный к стенке, казался ненужным дополнением к нему.
Итак, в дверях безыскусники просто протягивали свои билеты и проходили дальше, особо не задерживаясь. С ними все было понятно - когда-то в студеную зимнюю пору они не пожалели суммы между 800 и 2500 рублями и теперь, ясным мартовским днем, уверенно шли на просмотр пьесы. Из них можно было выделить подгруппу тех, кто тусовался у входа в театр или названивал кому-то, у кого были их билеты. Когда билеты приезжали или подходили, они вливались в ожидающую их массу и весело вбегали по ступенькам, очерчивая круговым движением руки зону их билетного охвата. Группа с билетами отличалась приподнятым настроением, напористостью и стопроцентной уверенностью в своем проходе через дверь, ведущую в гардероб. Многие из этой группы припоздали, поэтому под конец их поток был особенно плотен. Короче говоря, это были простые смертные.
Вторая группа состояла из смертных непростых. Несмотря на эту свою особенность, эту группа была напрочь лишена куража, присущего первой. Люди этой группы как-то несмело и медленно вдвигались в двери, о чем-то переговаривались с молодым человеком в дверях, засматривали куда-то вглубь гардероба, одновременно бросая взоры обратно, на улицу. Короче, совесть их мучила, вот что. Молодой человек, который, как подсказала индукция, видимо, и был администратором Димой, неизменно пролистывал свои картонные карточки, они же приглашения, и выдавал подходящим одну или две, а то и все четыре, если они были посолиднее. Получившие карточки не стремились исчезнуть в дверях - они смаковали вкус победы и, теребя приглашения в руках, выходили на ступеньку, ожидая кого-то. Потом, насмотревшись вдоволь на свой кусочек бумажки, все же недовольно заходили внутрь, доведя привередливость до крайности. Отдельные из этих индивидов подносили к уху Димы мобильники с набранными таинственными номерами, и оттуда голосом Галкина кричал Жириновский: "Пропустить всех немедленно! Идиоты!" А может и не Жириновский, но все равно действовало.
Третья группа ни билетов, ни Жириновских не имела, и поэтому тускло жалась в районе дверей, пытаясь разузнать обстановку и, если что, быть первыми на раздаче слонов. К сожалению, только на слонов и приходилось надеяться. В эту группу я и вступила, не откладывая дел в долгий ящик. Ко мне примкнули: две девицы с разукрашенными волосами - я причислила их одновременно и к хиппи, и к студенткам театралки, одна девушка попроще, которая запанибратски призналась, что она из Челябинска, и две женщины пенсионного возраста, которых я про себя обозвала "препротивными старушками". А все потому, что они, прийдя позже нас с девицами, атаковали стеклянный предбанник перед входом, и, азартно помахав перед носом Димы пенсионными удостоверениями, там и укрепились. В случае если будут запускать по одному, они надеялись быть в авангарде. Но мы не нервничали - две девицы, просочившись на минутку к Диме, как ни в чем не бывало, вернулись обратно и чему-то ухмылялись в стороне. Я натужно поддерживала разговор с челябинской гостьей, но сама скатываться в провинциалки упорно не хотела - Питер я все ж таки, как никак. Около нас закрутился еще и какой-то мужик, так часто дефилировавший к администратору и обратно, что можно было подумать, что каждый раз он возвращался с новым билетом и уж не знал, куда их девать.
Решив тоже протоптать дорожку к всемогущему Диме, я решила воспользоваться единственным имевшимся в наличии бонусом - я знала, как зовут властителя дверей. А еще я знала седого человека, единственной приметой которого был значок на сером лацкане пиджака. Так-с, маловато конечно. Но тут как раз мой седой человек вдруг появился на заднем плане, в фойе, с какой-то пожилой, под стать ему, дамой. Рьяный взмах рукой и даже звук типа "э-э" явно не оказали должного на него воздействия - такая открытая запанибратчина его явно раздражала и знакомства со мной он не признал. Подойдя к Диме (тайминг был подходящий) я спросила: "Вы Дима? Мне вот седой человек со значком на пиджаке (имеющаяся информация была выдана) сказал, что можно к Вам обратиться, чтобы Вы посадили, если что, если вдруг будут места..." Мысль заплутала и свалилась в кювет. Дима оказался на удивление приветлив: "Попробуем, но только после третьего звонка. Но сегодня вряд ли получится, сегодня особенно много у нас народу". Его добродушие вселило надежду, и я отошла на свои позиции - не то чтобы прямо у двери (зачем мешаться под ногами у билетоимущих), но и недалеко сбоку (интересно все ж таки, чем все это кончится).
Рядом возникла группа симпотных, смеющихся, и всем довольных молодых людей - я тоже причислила их к студентам театрального. Такие они и должны быть в моем представлении - счастливые, всем довольные, готовые впитывать слова мастера, как губки... Табулы расы... Веселы они были не случайно. К группе вдруг вышел не кто иной, как мой седоватый знакомый, и позвал ребят за собой. Внутренний тайминг опять легонько пискнул. Подхватив свой рюкзачок, я дернулась куда-то вверх: "А меня не проведете тоже? Помните, мы с Вами говорили?". Показалось, что старичок кивнул, и сердце прыгнуло от радости - yes! "Нет, вряд ли, не получится" - с достоинством в голосе осадил меня старичок. - Ну не понравилась я ему, ну что тут поделаешь. Не провел меня и парень типа звукомеханика, за которым уверенно прошла пара поджидавших его знакомых. Все это было ни капли не обидно - что ж такого, что на свете у всех есть свои знакомые, для которых они стараются. И на знакомых то мест не напасешься, особенно на другой сцене, которая маленькая и на которой стоять негде, не то, что на всяких там ....
Последние минуты перед спектаклем подходили к концу. Я стала вглядываться вдаль на Чистые пруды - видимо, сегодня придется для прогулок подальше выбрать закоулок - театр накрывался. А все вот этот риск и своевольничанье, сейчас бы сидела себе в Табакерочке, смотрела милейшую комедию, которую Шендерович специально для театра написал. Последний запоздалый иностранец в нелепых оранжевых штанах и розовой рубашке суетился у ступенек. Когда ожидаемые им спутницы - две миловидные женщины - подошли, они также направились ко входу. Одна из женщин как-то неуверенно оглядывала нашу группу - и - пригодились знания английского - сказала "May be we sell...". Уже натренировавшись привлекать к себе внимание совершенно посторонних мне людей, я заинтересованным, глубоким взором приковалась к глазам женщины. Это сработало - она уже завороженно смотрела именно на меня, держа в руках билет и приближаясь к нам. "How much?" - заговорщически вздохнула я, ухитрившись изобразить при этом легкое равнодушие к теме разговора. Боковой обзор выявил, что все участники нашей тусовки немо придвинулись ко мне и тетке, но наглеть не решались, ибо не знали английского. "Я вам дарю" - с легким акцентом произнесла женщина и королевским жестом протянула мне билет. Надо было благодарить - Thank you, thank you, fantastic - но надо было и поторопиться протолкнуться внутрь, пока зависть остальных, оставшихся у дверей, не нанесла мне непоправимого урона. Если бы мысли нам вслед могли бить как камушки, я бы наверняка получила бы несколько булыжников по затылку: "Блин, повезло козе, а почему не мне", "А чего ей отдали, вот уродина", "Сволочь, из-под носа билет увела". Ну, все в таком духе. Нет, пора было смываться, и переходить тот Рубикон, у которого я отстояла долгую часовую вахту.
В дверях нелепый иностранец увещевал мою благодетельницу: "Make sure that she uses it, and doesn"t sell". Хорошего же мнения был он о нас, русских - будто мы все свиньи, хорошего отношения не понимаем, а только все перепродать хотим. "Да нет, вот он билет, а вот она я" - поспешила я уверить их. "Еще раз сенькью, а я из Сейнт-Питесбег, энд ю?". Ну, провела ненавязчивый сошиалайзинг с нежданными благодетелями. А что вы хотите - за плечами Оксфорд. Хотя почему-то чувствовала себя как в шестом классе, когда к нам приезжали норвежцы и угощали жвачкой, а она была препротивная, а мы все равно благодарили, что было сил: "Сенькю, сенкью!".
Жаль, правда, что мое шествование мимо Димы, седовласого (который тоже был рядом), девушки и охранника получилось каким-то скомканным, не торжественным. Так хотелось, чтобы они оценили мой триумф, но, с другой стороны, было боязно - вдруг как выхватят билет, обвинят в жульничестве, с позором выставят за дверь. Поэтому как-то ползком, бочком, урывкой сунув билетик, и даже не взглянув назад (где все наверно делали неприличные жесты рукой в мою сторону), я прошмыгнула в гардероб. И не удержалась все-таки, заулыбалась седовласому (приятный он, все же, когда с ним по одну сторону баррикад стоишь): "Представляете, а мне билет подарили!". "Знаю, видел, - добродушно кивнул он. - Видите, есть все-таки судьба. К тому же вы с ними на английском". "А сам моей судьбой становиться не хотел, хотя чего было проще" - подумалось мне. А еще почему-то показалось странным, что в таинственном и недоступном театральном мире сенькью и Сейнт-Питесбег считаются знанием английского - это же ерунда, так просто, cheap talk...
Ну, а про Голую Пионерку Машу Мухину в постановке экстрамодного Серебренникова, читайте, дорогие мои, в театральных рецензиях - я от этого ответственного задания уклоняюсь. Театр - это дело сугубо личное, глубокое, метафизическое такое все. Скажу только, что помню большие глаза, тонкий голосок и хрупкую фигурку Хаматовой. И поняла, что эта хрупкость - только скорлупка для мощнейшего сгустка энергии, рожденного в волевой актрисе, выкладывающейся за четверых и ведущей всех за собой, как в пьесе, так и в игре. Автограф я у Хаматовой брать не стала - почему-то не хотелось лишний раз тревожить ее, такую серьезную и хорошую, сосредоточенную на чем-то глубоком, только ей понятном и подвластном. Этим моим первым московским вечером я села на метро Чистые Пруды и поехала к себе - в Выхино. На душе был кайф. Так закончился мой первый театральный день.
День второй. 28 марта. Вечерний дозор по-булгаковски.
Уже с первого дня становилось понятно, что этот визит в Москву постепенно приобретал булгаковские нотки. Поэтому второй день я решила посвятить именно ему, Великому мистификатору. К тому же положение обязывало - на сегодня была спланирована Белая Гвардия во МХАТе. Так пусть же этот день станет тематическим. Скажу честно, несмотря на этот торжественный план, в душе я не могла не волноваться по чуть-чуть иному поводу. Но об этом потом.
Итак, выйдя на променад, как и подобает любому театралу а-ля Евгений Онегин, гораздо позже пополудни, я вышла на Пушкинской, с целью путем Большой, а потом и Малой Бронной, а также приятнейших переулков, их пересекающих, попасть в район Садового Кольца. Да не просто так, а именно в дом десять, и чтобы уж сразу в нехороший подъезд, ну а там поминай, как звали. На Патриарших Прудах заливало, как из огромнейшего солнечного шланга, солнце - таким сильным для весеннего светом, что он казался аномалией. Закат в окнах еще не отражался - рановато было, поэтому средь несоткавшихся из воздуха джентльменов мирно прогуливались молодые мамы с колясками и бабушки с детьми постарше.
Другая часть подрастающего поколения, уже обретшая долю независимости, резвилась на радиальной плоскости вокруг дедушки Крылова. Гибко перейдя из одной литературной плоскости в другую, я подивилась несуразности этого объекта - и здесь Крылов, надо же, небось, и не знает, что на севере диком сидит одиноко такой же, как он, только в Летнем Саду. Но для проформы его сфоткнула. Прошлась и мимо его героев, резвящихся на панелях. У бедной мартышки от оттираний аж пожелтели лапки - груда девчонок не дала сфотографировать несчастную, так как стала что-то усердно нашептывать, несчетно прислоняясь к медному животному. Да-с, что суеверия с людьми делают! А ведь сказано же было, что даже кирпич просто так никому на голову не падает.
Вдоволь насмотревшись на решение москвичами квартирного вопроса - вокруг Патриарших ввысь вознеслись блоки шикарнейших апартаментов, я пошагала по последнему кусочку Малой Бронной к Садовому Кольцу. Прошла, между прочим, мимо французской булочной - внимание привлек тот факт, что на ее витрине резво бежал маленький мальчик с батоном. А ведь это был черно-белый "Маленький парижанин" французского фотографа Вилли Рони, выставленный в парижском Hotel de Ville, когда и я была там по незначительному поводу. Не уверена, что французский мастер получал свою долю от прибыли московской булочной, однако, задумка вызвала приятные воспоминания (Oh, Champs Elysées...), а мальчик, как и в тот раз, умилил.
Прошагав несколько раз по Садовому Кольцу то вправо, то влево (куда шли номера домов, непонятно), я наконец-то оказалась у подворотни, четко и ясно уведомлявшей, что это вход в Булгаковский Дом. Маленький фонарик и вывеска тужились создать мистическую атмосферу, а получался всего лишь китч "под булгаковщинку". Загадочности заново покрашенному в зеленый цвет и качественно отделанному дому Љ10 явно не хватало. Среди модных квартир булгаковеды попытались создать подобие музея писателя, где все, по задумке, должно было помочь понять глубины работ мастера. Который, кстати, до сих пор, судя по всему, жил и здравствовал, и даже принимал письма от посетителей, как эдакий Дед Мороз - у подъезда скромно висел ящичек "Письма Мастеру".
Поднявшись по ступенькам, я обозрела мимоходом углубление в стене, сплошь исписанное каракулями. Эти послания Воланду по стилистике выбивались из булкаговского мира - это были письмена из области посвящений Виктору Цою, да и то в скомканном, замусоленном варианте. Что-то подобное увидела я однажды на двери дома в Лондоне, где жил Фредди Меркьюри - тоже какие-то каракули, коробящие нормальное эстетическое чувство. Рукописи этих авторов, залихватски покрывавшие когда-то белую стену, сгоранию явно не поддавались. Одно радовало - вход в этот ковчег на обломках мирозданья был бесплатным.
Приходилось делать усилия по погружению в мир великого писателя самостоятельно. Однако и это удавалось плохо. Прямо у входа собралась группа сотрудников музея в размере не меньше пяти человек, функции которых были слабо определены в отсутствии даже такой примитивной, как продажа билетов. Эта группа слабо соотносилась с понятиями о музейном работнике, потому что ежеминутно громко и дружно смеялась в стилистике ржания. Судя по-всему, им на всех, пришедших прикоснуться к великому, было глубоко наплевать. Но зерна осуждения не пали на благую почву - сил на злобу и иронию в такой великий момент категорически не было.
Тем более, что недалеко от недр при-входного лошадиного ржания зародилась интересная беседа, приковавшая мое внимание. Голоса принадлежали мужчине и женщине, которые громко и с напором обсуждали разнообразные вопросы булгаковского литературоведения. Склонившись над фотографией на стенке и достав блокнотик для конспектирования, я с интересом прислушивалась к разговору. Эти двое тоже не обращали внимания, что их голоса слегка перекрывают по силе и мощности звуковую инсталляцию в соседней комнате. Но зато информации в этих индивидах было явно больше, чем во всех инсталляциях, вместе взятых, и шла она из них бойко, динамично, на сгустках и переливах голосов. Проблемы булгаковедения занимали мужчину и женщину не меньше, чем самые сокровенные личные.
Особенно усердствовал мужчина, обладавший слегка сиплым, временами подвизгивающим, но очень убедительным голосом. Он напирал на женщину и старался ее переубедить. "Сюда ведь зачем приходят, ты пойми - людям нужна мистика, они же за этим сюда идут. Им атмосфера нужна, понимаешь, вот ее им и создай" "Постояла у картинок - хорошие, старая Москва, атмосфера, здесь можно многое ввинтить, пока стоишь". "Ну и дальше по мистике, атмосфере - на том и стоим, подлинников у нас никаких нет. Вот в Киеве, там тоже атмосфера". Женщина в принципе соглашалась: "Это да, но ведь у меня еще детали, они никогда не помешают. Детали не лишнее для знающих людей".
Я втайне порадовалась за тех счастливцев, которых хотели побаловать и деталями, да еще и атмосферой. Стоя в уголке, у двери, где под надписью "Туалет" были причудливо приклеены псевдо-вырезки из советских газет, я, честно сказать, прямо жаждала и атмосферы, и деталей, и еще чего-нибудь, да только ничего не было. Хотя было много чего другого интересного - портреты Хабенского и Пореченкова на стенах, например, - Хабенский был весь такой задумчивый, хрупкий и таинственный. Была еще одна говорливая тетенька, которая дозванивалась до кого-то из министерства культуры. На фоне этих ценностей старенькая папка Булкакова в последней комнате была лишним аксессуаром, разрушавшим создавшуюся мистику всеобщего хаоса.
Зато передо мной разворачивался интереснейший образчик литературно-бытовой риторики, и я поспешила тайно записать его на mp3-плейер - а вдруг пригодится. Если я этим нарушала авторские права, и главное, не дай бог, разрушала атмосферу, прошу простить, ибо не ведала, что творила. Когда беседа накалилась, как белая сталь, а случаные посетители казались заблудшими овцами на фоне великого противостояния, внутренний голос экспериментатора побудил меня вмешаться в это действо. И, ослушавшись мастера, который категорически не рекомендовал разговаривать с неизвестными, я сделала шаг вперед.
Решив проявить недюжинные знания в литературоведении, через секунду я небрежно прервала их беседу: "Скажите пожалуйста, а где находилась студия Якулова, где Есенин в первый раз встретил Асейдору Дункан?". Эта студия, как я знала, находилась по совпадению именно в этом доме, только вот интересно было бы знать, где именно, чтобы взглянуть на окна и проникнуться историей данного события. Такие недюжинные знания произвели моментальный эффект. "Да, да, здесь же, только в другом подъезде, если вот сразу выйти и налево до конца", - с готовностью ответил мужчина. Беседа закружилась, завертелась, и вот мы втроем уже деловито обсуждаем подробности встречи Есенина с Дункан, и разные версии этого события, упоминания современников об этом, и другие не менее умные вещи. Мужчина и женщина, подзадоренные мной, даже пустились в яростный спор о том, когда же Есенин и Дункан поехали за границу - весной или осенью. Выяснение этого аспекта жизни двух замечательных людей не давало моим собеседникам покоя как минимум минут десять.
Но пора было переходить на кумира данного места - Булгакова. "Как вы думаете, Есенин был знаком с Булгаковым?" - мастерски ввернула я, дабы они не обиделись - мол, пришла в музей Булгакова, а сама все о постороннем. "В источниках об их знакомстве не упоминается. С Маяковским были знакомы, вместе шары гоняли, а вот с Есениным - не известно". И так пошло-поехало - иногда я вставляла умные вопросики, нацеленные на проявление моей литературной эрудированности, а уж мужчина подхватывал, да разгонялся, и оставалось только слушать и головой в такт кивать. "Все таки я ж известный литературовед, мои лекции в МГУ студенты слушают" - уточнил свой бекграунд мужчина, представившийся Игорем.
Разговор зашел о женах Булкагова, и об их отношении к мужу-гению. "Ну не верю я, не верю, что можно с человеком разойтись и хорошо о нем отзываться" - явно о наболевшем разошелся Игорь. "Вот я с бывшей женой прожил 12 лет, ну в жизнь она обо мне хорошего не скажет, если спросишь". "А, привет, привет, котик" - Игорь вдруг взял за руку девушку, явно недалеко ушедшую от целомудренного школьного возраста. Куда уж там Булгакову с его женами. И вскоре Игорь нас оставил - на минутку, по его словам, но больше известного литературоведа в тот вечер мне увидеть не пришлось.
Конструктивный разговор с элементами личного опыта продолжился с женщиной, представившейся Любой. У Любы были проницательные карие глаза, смотревшие чуть-чуть устало, но очень по-доброму. С ней хотелось разговаривать и не прерывать ее, и не дать ей разувериться в моей повышенной литературности. Люба расссказывала о своем методе, который она только что защищала перед Игорем: "Ведь что такое мистика? Это непонятное нам. Но она у Булгакова никогда не возникает просто так, она всегда основана на реальных событиях. И о них, я считаю, всегда интересно узнать, а мистика от этого не пропадает".
Люба повела меня в экспозиционный зал, где под стеклом были собраны книги, фотографии и копии писем. "Вот, например, знаете ли Вы, что было 8 различных изданий Мастера и Маргариты? Первое, вышедшее в Союзе еще в 60-х, собственноручно редактировала Елена Сергеевна, конечно, тогда много было вырезано. Это был просто другой роман, по сравнению с современным изданием". Ух-ты ж, а я-то была уверена, что его в первый раз выпустили только в конце 80-х. "Или вот Театральный роман. Он же назывался у Булгакова "Записки покойника". А Елена Сергеевна поменяла местами подзаголовок и название и видите, произведение обретает другой смысл". Я видела, а если еще нет, то уже очень хотела увидеть.
Потом Люба рассказывала про музей. "У нас ведь тут тоже мистика. Например, черный кот и белый голубь. Противостояние, как видите, добра и зла. И что главное - кот, хищник, голубя никогда не тронет. Мистика!" Я обернулась на жирненького кота, стоящего в дверях - на первый взгляд ничего мистического в нем не наблюдалось, но ведь внешность обманчива. "И люди сюда приходят неспроста - иногда помогают нам своими догадками. Вот, например, посетитель из Питера навел меня на разгадку истории о голове Берлиоза. Помните, трамвай, отрезанная голова? Ведь в Москве тогда трамваи не ходили, а в Питере да. Так вот. Оказалось, что был такой случай с отрезанной трамваем головой в реальной жизни. Один из поэтов течения "ничевоки" попал в 1927 году под трамвай так, что вытащить его было нельзя, хотя он был жив. Об этом тогда все газеты писали - из под трамвая он еще целый день передавал телефонограммы с воспоминаниями о своей жизни. Вот откуда идет Берлиоз! У Булгакова ничего не было выдумано" Я кивнула, надеясь, что картинка с телеграфирующим из под-трамвая обреченным поэтом не станет моим очередным ночным кошмаром.
Тут в голове пронеслась завораживающая мысль. Не может быть, чтобы у музея не было контактов с теми, кто ставит булгаковские произведения. Люба подтвердила мою задумку, не зная, куда я клоню: "Да, к нам приходят актеры, советуются". И стала рассказывать о постановке Мастера и Маргариты на Таганке - актеры собирались лично у Елены Сергеевны, чтобы впитать слово жены мастера, взрастить в себе зерно. Мой замысловатый уклон на предполагаемое шапошное знакомство Любы с режиссером Белой Гвардии во Мхате явно выехал в кривую колею, где и завяз, причем довольно бесславно. А тут вдруг нагрянули три тетеньки, предвещавшие неминуемое появление большой группы, и вдруг Люба заспешила, бегло записала мои координаты, и обещала дать мне задание - что-нибудь поисследовать на благо всемирного булгаковедения. А тут и группа материализовалась - шумная, большая, старше-школьная, еле вместившаяся в первый зал - и мне место стало вырисовываться где-то у выхода. "Только нам через час в театр, пожалуйста, хорошо бы успеть" - установила временные рамки Любиной дозе мистики толстая тетенька, наверно, литераторша нагрянувших школьников.
И мне через час в театр, подумала я, выходя на улицу, а билетов все еще нет. А ведь школьники, наверное, тоже шли на что-нибудь булгаковское, не зря же в музей пришли, а значит, тоже во МХТ. Но пройдя мимо Моссовета, я увидела, что, на удивление, и там шла Белая Гвардия. По средам в театральной Москве подавали Булгакова. Это изысканное блюдо собиралась принять и я, и не в Грибоедове, а в самом Мхате, который вдруг стал короче на одну букву, дабы по-модному быть ближе к истокам. Собираться то собиралась, но билетов не было, и это слегка тревожило. Дело в том, что Булгаков Булгаковым, но вот так приехать и не увидеть Хабенского я не могла. То ли пересмотрела дозоров, ночного вперемежку с дневным, то ли просто временно отступила от правила "Не создавай себе кумира", но вот зашла в голову идея-фикс - на спектакль стопроцентно надо было попасть. В моем сознании проходили скороспелые картины моих действий по добыванию билетов - там я, скрепя сердце, выкупала их у спекулянтов, или, пробиваясь сквозь очередь, отхватывала последний оставшийся билет, била кого-то по лицу, чтобы оказаться внутри, или... Фантазия иссякала, но с фактом непопадания на спектакль никак не смирялась.
Жизнь, как всегда, оказалась гораздо проще фантазий. Перед входом не было никаких спекулянтов. Хотя нет, ходил один странный молодой человек в джинсовом костюме, и спрашивал лишние билетики. Но тут дело другое - ему самому было надо, и его было по-человечески жаль. Обойдя молодого человека, я вошла в кассы МХТ. Немного постояв не в ту очередь, я поменяла тактику и перелоцировалась в правильную линейку - ту, которая бодро выстраивалась к окошку, где надпись гласила о продаже билетов только на СЕГОДНЯ и только с 18.30. Людей стояло много, но с очередью к администратору было не сравнить. Туда я не засматривалась - сегодня я хотела приобрести билет честным путем, выложив за шанс посмотреть Хабенского кровно заработанные рубли. Женщина передо мной бодро поддержала: "Брони обычно много выкладывают". Ну и отлично, подумала я с легкой волнительной дрожью в мысли. Она, то есть мысль, сбивалась и путалась в догадках "а что, если не получится, и не увижу его" - эх, темны человеческие страсти... В 18.30 очередь стала двигаться, и люди стали отходить с билетами. Скидывали дешевку - боковые или на ярусах, и все за 200 рублей. Приобрела такой и я. Мне попалось откидное в бельетаже. На выходе джинсовый парень опять поинтересовался, нет ли билетов, на что я выдохнула, что, вот же, прямо сейчас раздают, и всего лишь за 200. Молодого человека этот потрясающий факт почему-то не впечатлил - он так и остался стоять у входа. "Дорогие нужны, хорошо сидеть хочет, может еще и девушку поведет", - с уважением подумала я.
Гордо пройдя во Мхат, я поизучала великий круг с лицами актеров. И подумалось, что вот так же по кругу изучал когда-то лица актеров Булгаков, ставя Белую Гвардию, а теперь я вот ее смотрю. Ну вообщем, историческое место, что скажешь. Притягательное такое. Поостанавливавшись в тоске перед Хабенским и так и не насмотревшись не него, я решила воочию проведать свое бельетажное сиденье. Real estate не впечатлил - нужно было срочно придумывать тактику по перемещению поближе - и зрение у меня не очень, и вообще хочется быть в гуще событий, связанных с появлениями Хабенского. Решив обойти по кругу всех входных старушек-билетерш, я стала присматривать какую посговорчивей. Открыто вступив в атаку, я обратилась к одной из них с просьбой пропустить на свободное местечко. "Не имеем права" - незлобно выдала старушка. Однако проверка поля боя выяснила, что в левом дальнем углу скопился народ с желтыми бумажками, которые при ближайшем рассмотрении оказались контрамарками без места. К ним пристроилась и я - если им можно, то почему мне нет. Это была компания из четырех веселых женщин, нескольких не менее веселых розовощеких студентов, и еще парочки индивидов. Появилась и женщина с полномочиями рассадки - видимо, почти что администратор. Старушки трепетно ее слушались.
Когда уже прозвонили все возможные звонки, а мы все еще стояли в предбаннике, четыре веселые женщины стали наперебой рассказывать о том, что вот они такие хорошие подружки, и празднуют день рождения, и так бы уж им хотелось посидеть в такой прекрасный день на отличных местах. Эта проникновенная история отклика администратора не вызвала. Вдруг прошла приятного вида женщина, бегло поздоровалась со студентами и остановилась, оглядываясь на нашу толпу: "Так, могу посадить одного, есть одно место". Я замыкала, и стала тянуть одну руку вверх и вперед, что изображало страстное желание быть избранной на посадку. Но студенты были блатнее, знали тетеньку лично - и поэтому один из них протолкался вперед и прошел вместе с женщиной. "Тоже мне, девушкку бы пропустил", - замолвил словечко кто-то сзади. Веселые женщины махнули на все рукой: "Не, ну что здесь стоять, пошли сядем на свой ярус", - и нетерпеливо ретировались. Однако это явно был неосмотрительный ход. Я поглядывала на оставшихся молодых людей - раз они стояли, значит еще было чего ловить. Вдруг, как в цирке, женщина в белой блузке с брошкой приоткрыла занавес, махнула нам всем рукой: "Забегайте, ищите места и выключаем", и партер с лицами стал надвигаться на меня, как в замедленной съемке. Я поспешила вперед, где проглядывали зовущие пустые места, и приземлилась на приятно-зелененьком мягком креслице в шестом ряду партера. "Отлично сработано" - потер руки довольный внутренний голос. "Yes!" - обобщил какой-то второй, и расслабился. Представление начиналось.
Так как это была "Белая гвардия", я почему-то изначально решила, что в этом плане ничего нового для себя не увижу. Знаем, читали, видели. Однако композиция сцены - идущий вверх кусок сцены, разрезающий ее на два треугольника, сразу понравилась. Сначала я вела себя по самому неприличному - просто ждала Хабенского в стиле "Ну что же он не едет, доктор Айболит". Появился Хабенский в роли Турбина - и я тупо со своего шестого ряда следила за его перемещениями, что сопровождалось примерно следующим мысленным рядом - "О, неужели это он, и так близко", "О, ну классно, что все-таки удалось попасть, и всего за 200 рублей, да еще и сесть так близко", "О, а вот потом людям расскажу, они небось и не знают, что Антон Городецкий еше и в театре играет". Вообщем, мысли, сугубо попсовые и недостойные независимого театрала. Однако через полчаса стали вырисовываться ситуационные подробности пьесы. Появился Лариосик в лице страдающего тяжелой формой ожирения Семчева, появился Пореченков - он же Мышлаевский, и очень приятный, с выправкой и манерами офицера-дворянина Ширвиндский- актера я не знала, но он внушал доверие тем, что очень хорошо соприкасался с булгаковской порой. И, что странно, он был единственный в этом роде.
Почеренков смешил и фамильярничал в первой части, мужественно руководил осиротевшей компанией во второй, но Мышлаевским был явно поневоле, как бы используя навязанные драматургом слова и режиссером действия для разухабистого, энергичного пребывания на сцене. Елена балансировала между небывалым горем и новой любовью, как-то надолго замирая при плохих новостях, чересчур воодушевляясь в интимных разговорах, и находясь все время в каком-то заторможенном надрыве. Николка, пышащий молодостью розовощекий мальчик, с его-то нежной улыбочкой и покладистостью, особенно хорошо смотрелся бы на Фабрике Звезд-7. Про Хабенского и говорить нечего - его Турбин оставлял впечатление на всех обидевшегося человека, который не хочет рассказать, за что же он все-таки так на мир обиделся. Только последний эпизод с атакой школы получился у него неплохо - видимо, под конец решил выложиться и чуть-чуть прокричаться. Зато когда он, после того как умер, обхватя рукой одно колено, элегантно сидел на краю сцены, явно появилось и зерно, и смысл, и глубинный подтекст. Эх, вот раньше бы.
Зато поразил Семчев. Когда огромный, неестественно толстый мужик непонятного возраста в нелепой шапке-ушанке вдруг начинает пищать: "Я ваш кузен Лариосик, способный мальчик, приехал учится в Киеве", то получается невероятно смешно. А еще смешнее, когда эта туша бросается с признаниями к Елене, или засыпает за столом, или бочком, походкой одного из маленьких лебедей, выплывает со сцены, приложа руки к груди. Зал зарывался в аплодисментах. Просто комедия контрастов. Это, видно, было самым тонким ходом Сергея Женовача. Известнейший, между прочим постановщик, получил в этом году "Золотые Маски", а вот так обошелся с Булкаговым и Семчевым. А вообще, мне понравилось, хотя бы тем, что им там все-таки было неплохо вместе за столом, это чувствовалось, хотелось сидеть с ними, а потом было так радостно, что Турбина вот уже почти забыли, а Тальберга курам на смех выставили. Вообщем, комичный и семейный Булгаков вполне удался.
Семчев на выходах сорвал бурю аплодисментов, что и ну мудрено - чуть ли не главного персонажа исполнял. Подумалось вдруг о том, а как же ему в жизни живется - не проживешь же на одном смехе о том, что ты такой толстый, особенно когда он не оправдан театральными обстоятельствами, а просто так, смех, невинный и злой. Эти мысли не мешали мне запечатлить завершающий выход актеров на видео, в котором я дрожащей рукой переводила объектив с Хабенского на остальную актерскую линейку. Довольная, я еще раз походила по кругам Мхатовского чистилища, уже уделив внимание Белому, который играл Ширвиндского, и Дюжеву, который дебютировал в премьере "Примадонны". Но, как намекал быстрой чередой выключавшийся свет и превышение количества работников театра над оставшимися зрителями, пора было выметаться. Тем более, что предстояло еще одно не менее важное событие, которому и суждено было стать кульминацией этого вечера.
Судорожно сжимая в руке программку и ручку, я вышла на улицу и обмерила взглядом поле боя. Пара каких-то девиц жалась у стенки, а у служебного входа стоял мужчина в костюме. Проявляя искренний интерес к плакатам спектаклей, который был особенно правдоподобным в темноте пол-двенадцатого ночи, я стала тактическим ходом подвигаться поближе к стене, у которой частично открывался просмотр того, что деялось за дверью с табличкой "Служебный вход". Очутившись там, я с не меньшим интересом вперилась в экран с со спектаклями Мхата, висевший над зданием. Ну, короче, волнительно было, куда уж тут было до обстоятельств существования в роли.
Короче, потом вдруг вышел он. Один, простой, в куртке и футболке. Сначала поговорил с какой-то знакомой, которая поблагодарила за билеты и поцеловала. Ну а потом, явно с усталым взором, но все же не совсем пренебрежительно, занялся нами - мной и двумя девицами. Я была самым активным участником беседы, а точнее, интеракции, из них всех трех (включая Хабенского). Остальные проделывали необходимые ритуалы, как-то: выдача автографа и церемониальная фотография на память молча, безучастно, как каждодневный непосильный, но необходимый труд. Причем Хабенский был даже слегка более активен, чем две девочки. Я же дышала страстью и энергией - бойко подсовывала программмку под роспись, радостно отреагировала на замечание : "Это несложно, вы сами так научитесь расписываться, если потренируетесь" - задорным: "Да? Тогда напишите что-нибудь более конкретное". И все в таком духе. Искра удивления мелькнула в беглом взгляде, которым Хабенский окинул меня после совместной фотографии. "Yes", - замурчал все тот же неунывающий внутренний голос. - "Все-таки чуть-чуть ему да понравилась". А простой парень Костя Хабенский, смело бросающий вызов режущим ухо "медным трубам", шел по направлению к ресторану-пиццерии, что напротив МХАТа. Собирался выпить с Пореченковым, который только что пришвартовал свой мотоцикл там же. "А они все смотрели им вслед...". А потом зарулили в метро. Так закончился день второй.
День третий. Эта модная вещь - похождение.
На День третий, он же 29 марта, наметки были сделаны, как известно, еще в понедельник. Священное слово "Панков" должно было открыть врата рая, хотя не совсем верилось в действенность этого самодельного сезама. До-театральное время прошло разнопланово - попытки погрузиться в историю, прошлое и культуру имели переменный успех. Выставка Ольги Розановой во флигеле Третьяковки оказалась открытой только для Вернисажа. Приходите завтра, и никаких сомнений. Вокруг витал запах шоколада, производимого в больших количествах неподалеку, на фабрике "Красный Октябрь".
Решив протоптать тропинку по направлению к Парку культуры, я вышла на место, где святая Русь чудным слепком выделялась на фоне огромного комплекса гостиницы "Президент-Отеля". Я даже сфотографировала эту чудную деревянную церквушку, хрупко выделявшуюся на фоне элитной высотки. Решила и зайти в эту божью обитель, чтобы не быть чуждой русской старине. Пройдя через калитку, которую оказалось не так легко найти, несмотря на кажущуюся пригласительность деревянного заборчика, я осмотрелась. Около церквушки был разбит ухоженный садик с аккуратно выложенными дорожками - оно и понятно, все-таки рядом с таким отелем нужно все поддерживать на должном уровне. Место, действительно, было шикарное - чего только стоил один вид на статую Петра Первого - и я сразу поспешила отщелкнуть эту перспективу.
На подходе в церковь меня остановила матушка в черном одеяньи: "Вы знаете, обязательно надо одеть юбку, у нас батюшка строгий, мы никого в джинсах не пускаем". "Ну что вы, я ведь так, посмотреть" - "Ну если только пока батюшка не увидел"- и я быстро пустилась обходить церковь, в душе бросая вызов здешним строгим законам. Про платок на голову понятно, но юбки заставляют носить только самые консервативые варианты "слуг божьих", и мне показалось это излишней придирчивостью. Радовались бы лучше, что кто-то пришел познать Бога, открыть дух и разум великому. Однако все-таки лучше было не попадаться на глаза этому пресловутому батюшке. Но было поздно - на выходе мне преградил дорогу мужчина в черном. "Извините, что я без юбки, я знаю, но я только на минутку" - поспешила оттарабанить я ему. Мужчина, однако, ничуть не рассердился и даже изобразил что-то типа улыбки. Не так страшны, оказалось, бытюшки, как их малюют.
Во дворе тем временем начался полив - причем из крутящихся на земле пульверизаторов, что выглядело очень современно. По одной из аккуратных дорожек шел бородатый седой старик в шлепках, сопровождаемый матушкой. Вид на творение Церетели в очередной раз поразил меня, и фотоаппарат опять появился в моих руках. Старик в шлепках, даром что беззаботно прогуливался, оказался решительно против этого действия: "Никаких фотографий на территории храма, матушка". С вызовом осмотрев старика, я стала смекать, что юбочные строгости и нынешние запреты вполне могли происходить из одного источника. "Так я же ведь просто красоту фотографирую" - возразила я, наученная свободе слова в Оксфорде. "Так, матушка" - старик явно не ожидал отпора и перешел в наступление. - "Демократию будете в Думе разводить. А здесь - нельзя, и аминь, матушка, все, аминь". Аминь здесь, видимо, означал "быстро выйдите за территорию охраняемого помещения". В таких лингвистических интерпретациях я встречала это емкое слово впервые. Задумавшись о свободе слова и дела, а также о любви к ближнему, я поплелась вдоль церковной ограды к зданию ЦДХ. Видимо, современные московские церкви крутели вместе с президент-отелями. С кем поведешься, с тем и создашь единый архитектурный ансамбль, в котором не-элитарным безъюбочным созданиям места нет. Святая Русь ежилась, попав во властные руки шлепочного батюшки.
Однако надо было двигаться дальше. Выйдя за ворота, я опять увидела вечно лезущего в перспективу Петра. Однако враг не дремал - батюшка пристально следил за моими действиями издалека, и, хотя я не была уверена, что он успеет добежать, чтобы помешать мои незаконным действиям, снимать все же не стала. Не хотелось выводить святого человека из себя, пусть уж лучше цветочки поливает. Идя вдоль деревянной ограды, я увидела лежащие на последнем заколоченном окне плюшевые игрушки - они сидели так аккуратно, как будто их только что посадила туда детская заботливая рука. Диссонанс кирпича и досок с игрушками навел на раздумья - что это за дети подземелья играют у этого забора? Это я все же сфоткала - владенья около забора ведь принадлежали не батюшке, а, как говорится, народу.
Через несколько минут ходьбы по неровной дорожке вдоль нескончаемой ограды, слева появилось много мамаш с детьми и просто детей отдельно. Они были равномерно перемешаны с белыми скульптурками, раскиданными, как небрежные мазки художника, то тут, то там. Такая милая картина не сразу, но все же навела на мысль, что это должен быть Парк-музей исторической скульптуры около ЦДХ. Здесь, как говорила подруга Ната, должен быть известный Дзержинский с Лубянки. Вскоре я подошла ко входу в это так любимое публикой место отдыха. На входе вырисовалась касса, но она явно располагалась там то ли для совсем тупых, ну типа иностранцев, то ли для слишком правильных, которые не могут не остановиться перед окошком "Касса", даже если оно глухо заколочено, чтобы протянуть туда мзду. Моя логика свободного от этих мелких предрассудков мышления подсказала, что многочисленные мамаши вряд ли что-то платили за вход в этот райский уголок, так что, по идее, это неоговоренное право свободного доступа должно распространяться и на меня. Ровным бодрым шагом я прошла в парк, и, естественно, за мной вслед не понеслись ни рассерженные полные тетеньки, ни даже их грубые окрики типа "А ну ты, заплати" или "Гражданка, а платить кто будет?". Стояла умиротворенная тишина, чирикали птички, и на душе было хорошо.
Изобразив неминуемую тягу к чему-то там, впереди, я пронеслась вперед по аллее, потому что в мини-скандальчик с кассиршей влезать определенно не хотелось. В парке даже были расставлены охранники в зеленой форме, но они были настроены вполне дружелюбно. Пройдя мимо какой-то несообразно тоненькой скульптурной парочки на скамейке, которая фантасмагорично лыбилась и кривлялась, я очутилась у кафе, в котором оное различить было довольно трудно, ибо оно маскировалось под лубочную русскую избушку. Около него ели-пили нелубочные русские люди, а рядом затусовался огромный и плотный деревянный Буратино, на котором слегка пооблупились разноцветные краски. Оригинальный вообщем такой персонаж - да уж, и я была, как Буратино, когда-то молода... Но даже скалящийся Буратино не заслонил того факта, что где-то тут с ним соседствовал Дзержинский, наверно, безмолвно ругая такое соседство всеми нехорошими словами, какие только может знать бывший гебешник. Прошагав по аллее куда-то вперед и направо, по подсказке милого охранника, я увидела, что здесь начинался ряд политических заключенных, в смысле, бывших советских деятелей. Правда, предварялся он почему-то березками и Есениным, который, в таком же стиле, как и на Ваганьковском кладбище, смело заворачивал голову куда-то вбок в исповеди хулигана. Однако хулиганство не удалось - застыший в памятнике молодой человек уже давно стал олицетворять что-то лубочно-умильно русское среди качающихся на ветру березок, так что его пресловутая скандальность выглядела как оригинальная, но необъяснимая изюминка автора стихов про Русь, которая должна непременно взмахнуть крылами.
Итак, по ходу дела, из политиков были представлены следующие лица - Свердлов и Калинин, которые до этого стояли или сидели (в зависимости от задумки советского архитектора) на каких-то площадях, а также Сталин, который не успел нигде постоять, а был эскизом для некой более грандиозной, но так и неосуществленной, скульптуры. А если и стоял, то стыдно, товарищи, такое-то ставить - эта вкось завернутая фигура из розового мрамора наверно сама себя стеснялась, так уж неуклюже она вышла. Поэтому наверно так скромно смотрела куда-то вниз, засунув руку за каменный обшлаг и, видимо, сосредоточенно вспоминая строчку из грузинского эпоса. Выше всех прочих возвышался Дзержинский - видимо, соразмерно той площади, где ранее находился, и конторе, где ранее работал, сей товарищ был поставлен на круто уходящий вверх цилиндр, прямо как какой-нибудь царь. Неплохо, в принципе, устроился - наверное, хорошо сумел резюме при аплликации на свою весомую должность оформить. Но - все невечно под луной - и его сняли и замумифицировали в этом милом парке. Если развернуть голову от Дзержинского, то можно было увидеть, что подобной же участи удостоился герб Советского союза, который скромно обрамляла имиджевая надпись "СССР - оплот мира". Возможно, этот пиарный ход когда-то и работал, а здесь напоминал металлические останки разбившегося самолета.
Налюбовашись на небожителей и бегло обойдя другие мелкие скульптурки, а также посмотрев на мальчишек, бросавших мячик ракетками на эффектном фоне Президент-Отеля, я вышла из парка-музея. Передо мной был все тот-же вездесущий Петр - ну надо же, хоть и не на бронзовом коне, а все лезет не в свое дело, мониторит простых российских граждан. Хотя, с другой стороны, рубитель окна в Европу не виноват, что у некоторых скульпторов мания величия - поставили посреди реки, прямо между фабриками конфет и одеколона, ну и стоит, куда деваться. Изображает решительный взгляд вперед, а куда на самом деле ненароком засмотрится - только ему известно. Я его тоже сфотографировала (наконец-то), причем вместе с его изображением в воде. Получилось что-то типа двух коричневых новогодних елок, разделенных полоской воды. Пикассо, да и только.
Кстати об искусстве, - тут я стала продвигаться вперед мимо разноцветных и разностильных художественных произведений, развешенных их творцами (или близкими им по духу дельцами) вдоль реки вплоть до самого ЦДХ. Многие уже сворачивались, да и время поджимало, поэтому эти шедевры пришлось рассмотреть мельком, двигая головой то вправо, то влево и надеясь на безошибочную интуицию знатока искусства. Интуиция не подвела - ничто не заставило притормозиться. Однако в конце ее внимание привлекли картины, выложенные из соломы - цену на них мужчина с неестественно красным (должно быть выжженным солнцем сафари) лицом даже не стал прояснять, смутно определив ее как высокую. Ну что же, решив, что в моей квартире такое все равно было пристраивать негде - нужен ведь еще и подобающий антураж - я прошла мимо.
И вообще уже надо было спешить - пора идти и вылавливать свое местечко на спектакле. Там будет Безруков - от этой мысли внутренние голоса потерли руками от нетерпения. Чтобы проявить нонконформизм, я обычно ругаю этого актера за то, что он хочет быть Есениным, Пушкиным и Моцартом сразу - мол, это мания величия, друзья мои. Но все же в душе вспоминаю фильм "Участок" и советскую картину про молодого ученого и девушку-волшебницу, и поэтому тайно имею диск со стихами Есенина в его исполнении . Однако, полностью согласна, что это просто смазливая физиономия, а Ирина Безрукова так вовсе непутевая ревнивая бабешка. Что-то там у них не ладится, а они все лыбятся на публику, изображают счастливую пару. Тем не менее, однажды писала администратору Мхата письма по электронной почте, дабы оказать давление на ее психику и раздобыть билеты на "Амадея". Проявляла полное лицемерие, короче говоря.
Итак, сев в метро, я через некоторое время оказалась в том же месте, что и вчера - Камергерском переулке, ибо место встречи с прекрасным, как известно, изменить нельзя. Камергерский, как и в прошлый день, в связи с приближением очередного спектакля, стал местом сосредоточения масс, причем явно непростых, а избранных. Как-то вот непонятным образом пахло элитарностью, особенностью. Во всех людях мне виделись какие-то знаменитости и товарищи со связями, которые, наверняка, глубоко разбирались в театре. Ради удовольствия хоть на время принадлежать к этой тусовке, я решила затесаться в нее и постоять в этой предтеатральной толпе. Прямо по центру, недалеко от выхода из касс, стояла группа красивых молодых людей - девушка и несколько парней. Ну вот не знаю, было в них что-то безошибочно театральное. Рассматривая их, я не сразу усмотрела, что они разговаривают с седым, ежиком обстриженным мужчиной. Его лицо показалось до боли знакомым - о, да это же Мастер из недавно показанного сериала Мастер и Маргарита. Надо же, и здесь Булгаков сработал. У актера, как и в фильме, было очень приятное и строгое лицо. Он о чем-то договорился с ребятами, и куда то быстро ушел, разговаривая по мобильнику. Ну вот, сжалось что-то в подсознании, а я даже не успела с ним сфотографироваться, хотя уже набиралась должной смелости. Ощущение чего-то невозвратно потерянного кольнуло мое сердце не хуже чем некогда Берлиоза.
Эти московские около-театральные пространства становились весенними вечерами своебразными культурными полями притяжения, где сосредоточивались всякие знаменитости, актеры, режиссеры и критики. Не пробыв в Москве и трех дней, я чувствовала, что здесь напичкано по нескольку народных любимцев на квадратный метр, только надо уметь оказаться в правильном месте в нужное время. Тот самый тайминг, с которого я начала свое повествование, незримо руководил местными процессами. Казалось, стоит только к нему повнимательнее прислушаться, и можно пробиться в люди и войти в крутую околотеатральную тусовку чуть ли не за неделю. Это чувство простоты и свободы, и какой-то такой воздушной всевозможности увеличивалось еще и тем, что я до этого на определенное время выпала из иерархических координат, где актеров показывали по телевизору, а другие сидели дома и ими восторгались. Я провела два учебных триместра в Оксфорде, куда приезжали всякие министры, политики, журналисты и другие важные фишки, и где на них половине студентов было глубоко начхать, а уж про русских артистов вообще никто никогда не слыхивал. Поэтому мои представления о неоспоримой крутизне наших телезвезд были как-то смещены с небес необъяснимой правды их явной относительностью - в Оксфорде о них и знать не знали, зато были какие-то свои телекумиры, на которых мне было тоже начхать.
Вообщем, обший эффект был таков, что я прочувствовала альтернативную жизненную позицию, с которой все театральные и киношные кумиры моей страны были нейтральными точками в далекой российской действительности. Однако, мне они, уже с моей, более глубоко утвердившейся за юношеские годы точке зрения, были все же дороги. Вообщем, этаким пониманием небожители-кумиры были низведены с небес, и поэтому мой интерес к ним определялся уже не чувством массовости - "все побежали и я побежал", а моим личным выбором и интересом, в которых я была независима и свободна. Поэтому я впервые чувствовала себя так легко и воздушно, и море мне было прямо по колено. Это и почувствовали около-театральные энергетические волны, и всюду открывали мне дорогу. Только так я могла объяснить свой явный успех в попадании в недоступные с виду места, как то: спектали, на которых отсутствовали билеты.
И сегодня, повторяю, был уже третий такой день. Итак, пожалев о несостоявшейся фотке с Мастером, я радостно присматривалась к тусовочке. На удивление, здесь опять ходил вчерашний парень в джинсе - неужели ему опять нужны были билеты? Сомнения в искренности его намерений закрались в мою душу. Однако тонкую стратегию его спекулятивных действий я не смогла раскусить - до спектакля оставалось полчаса, за которые ему надо было сначала приобрести, а потом продать билеты. Дело абсолютно нереальное, на мой взгляд. Хотя, может быть, нахождение в этом предтеатральном социальном поле просто было ему также по душе, как и мне, а поиск билетов был так, прикрытием. Наш был человек, короче. Но все же он мне не очень понравился. Тем, что опять спросил на входе о билетиках - что я ему, массовый поставщик, что ли? Чтобы показать свое превосходство перед ним, я гордо прошла в дверь касс, оставив приятно гудевшую театральную тусовочку позади.
А может и не совсем позади. В уже полюбившихся мне кассах МХАТА тусовочка не только не заканчивалась, а еще более оживилась и скучковалась, так как именно здесь решались судьбы попадания в это славное место - театр. И даже не в один - так полна и многомерна было здешняя театральная среда. В помещениии касс желавшим оказаться в театре людям удалось сформировать целых три очереди - две к администратору и одну в кассы. Окошко "Продажа на сегодня" было многозначительно закрыто, что делало участь очереди в кассу довольно плачевной. Однако две другие очереди, имевшие своей целью раздвоившиеся окошки администраторов, были полны жизни, цвели, пахли и быстро росли. Постояв в конце одной из них, я поняла, что локальная группировка, с которой я объединилась, жаждет попасть на "Изображая жертву" на Малой Сцене МХАТА. Само по себе желание заслуживало уважения, но не входило сегодня вечером в мои планы. Посему пришлось отмежеваться от данного блока и сделать перегруппировку в другое формирование, заветной целью которого было окошко поменьше, где вдруг откуда ни возьмись появился маленький листочек: "Спектакль "Похождение" театра п/у Табакова". Вслед за листочком появился и молодой человек, и очередь зажила, задвигалась.
Гордо выдав "На Панкова, плюс один", я в полной мере ощутила, как приятно иметь связи в театральном мире. Сразу был проверен листик сбоку от администратора, и вот уже мне на белом листочке пишут ряд и место, и вот уже заветный листочек шуршит под стеклом. А на нем черным по белому - "Театр п.у Табакова имеет честь вас пригласить сегодня", и все такое. Как мило. Спасибо доброму человеку Панкову. На поверку, однако, место оказалось так себе - ряд 19, место 16. Закралось подозрение, что роль Панкова не такая уж и значительная. Миром контрамарок тоже руководила незримая иерархия. Пришедшие с подачи Безрукова или Табакова были здесь королями, а какие-то там знакомки Панкова типа меня отправлялись в конец партера на свое скромное шестнадцатое место. Усиленно смотря в зубы дареному коню и не оставшись от увиденного в восторге, я задумчиво двинулась ко входу в театр.
По дороге я опять насладилась театральной атмосферой вокруг - как шумно, хорошо, все ожидают просмотра, все в нетерпении насладиться искусством. У многих были блокнотики и удостоверения - непростая сегодня была постановочка. И вот опять я внутри того же МХАТА. У входа зрителей встречали девушки в шелковых темно-золотистых платьях. Украшают рекламу Нескафе, подумалось мне, когда на тумбах рядом с ними заалели нарисованные чашки с ароматным кофе. Однако, все было не так просто - девушки были представительницами фестиваля "Золотая Маска", а спектакль "Похождение" был одним из номинантов этого действа. Поэтому каждому зрителю предоставлялось право внести свою лепту в присуждение приза зрительских симпатий - для этого надо было проголосовать на специальной бумажке специально приложенным для этого карандашиком. Все вышеперечисленные объекты помещались в коричневом конвертике все с той же вездесущей рекламой Нескафе.
В круге мхатовских фотографий, предварявших вход в театр, уже было большое скопление народу под названием толпа. Многие с цветами - эх, а как же я не запаслась данным раритетом, знаком внимания к артисту. Я встала чуть-чуть в уголке, так как движение в обе стороны круга было явно затруднено. Группа девочек около меня мялась, доставала ручки и мельком смотрела куда-то вбок. Не совсем смекнув, в чем дело, посмотрела туда и я - а там всеми своими мускулами под белой футболке вырисовывался Турчинский - приметная накачанная телевизионная звезда, ведущая всяких экстремальные соревнования на выносливость. Рядом с ним стояла женщина средних лет - наверное, жена. Конечно, приятно было бы удивить, допустим, троюродную сестру Лену автографом Турчинского. Однако самодостаточной ценностью в отрыве от удивления Лены я автограф не посчитала, поэтому подходить к Турчинскому не стала. Однако народ подходил, и фоткался, и брал автографы - любят у нас люди своих кумиров.
Однако пора было занимать места. Зал быстро наполнялся, и намеки на свободные места подозрительно быстро исчезали под чьими-то задними частями тела. Внимательно осмотрев местоположение своего девятнадцатого ряда и не оставшись довольной, я решила выполнить операцию "свободное местечко в партере дубль два". Вчерашний шестой ряд мне особенно приглянулся, поэтому я опять плюхнулась на приставное мягкое зеленое кресло в этом ареале. Но Золотая Маска дала себя знать - на эти места скоро пришли другие товарищи, стоявшие выше, чем я, в контрамарочной иерархии и поэтому вовсю претендовавшие на мое приставное кресло. Пришлось уступить место силе, согласно закону выживания. Стоять в центре, как три тополя на плющихе, тоже было нельзя - заметут. В театральной интерпретации - попросят или сесть на свое место, или выйти из зала. Ни то ни другое не представлялось оптимальным вариантом в такой хороший вечер. Однако пока я обдумывала все вышесказанное, рука бабульки-билетчицы уже склонилась на мое плечо и сжала его в стальной хватке - девушка, не стоим на проходе, выйдите из зала. Пришлось ретироваться, сделав проворное движение плечом. Изображая отход к выходу, я улучила момент, пока старушка занялось другим непутевым поисковиком мест, и села на приставное место чуть-чуть подальше, уже ряду в десятом. Место было уже не мягким, а откровенно жестким, и называлось по-простому стул, который заменял здесь мягкие кресла первых рядов, так же, согласно иерархии. Прямо напротив меня, на таком же приставном стуле, оказался тот человек из симпатичной боевой группы студентов, стоявшей у входа и разговаривашей с Мастером. Эх, счастливые люди, такие они все пред-театральные, завистливо подумалось мне. Буквально на один ряд впереди увидела я и самого Мастера - мне показалось, что от его седых коротко остриженных волос исходила энергия и свет.
На его макушку я и смотрела завороженно минут пять. Когда уже аура, она же нимб над головой Мастера стали почти различимы, мой взор был не в тему перегорожен скоплением человеческим тел, а именно сцепкой из некой девочки и бабушки-билетчицы. Девочка выказывала намерение постоять в центре, чтобы сесть на свободное место, а бабушка рьяно сопротивлялась этому намерению, пытаясь отправить ее за пределы зала. Хотя к бабушке в ее благородных порывах присоединась даже вчерашняя женщина в белой блузке со значком, девочка умудрилась выстоять на занятых позициях. Стал гаснуть свет, и, как вчера, из боковой двери побежали безместные контрамарочники - занимать оставшиеся места. Побежала и девочка - и старушка, на удивление быстро сменив стратегию, даже помогла ей в этом. Непростое это дело, согласитесь, посмотреть спектакль "Похождение", да еще и с хорошего места. Сколько сил надо приложить, сколько страданий вынести. Это и бабушке понятно.
Но вот свет погас, шуршание запоздавших тел между рядами прекратилось, и началось мое третье театральное действо - спектакль "Похождение" по мотивам "Мертвых душ" в постановке молодого режиссера Миндаугаса Карбаускиса. Первым я увидела своего Панкова - он играл Селифана, такого большого-пребольшого, настоящего кучера. Сразу же появился и Безруков - как бы вырос из маленького мальчика в красной тужурочке, которому родители на прощание махали рукой. Его движения были как у куклы, но куклы милой и приятной, любимца детей. Его было даже жалко. Обычно я Чичикова представляла чем-то типа ни рыба ни мясо, а этот, хоть в нем тоже было что-то по-гоголевски "никакое", "средненькое", но все-таки был приятным маленьким челочечком. Шли ему и хорошо выполенные безруковские выкрутасы, как то: многократное подношение стула, многочисленные реверансы, выгибания на стуле и вычурные гримасы-оглядки.
Вообще, темп спектакля и приемы актеров были такие, как будто это были мультипликационные герои, а не люди. Во всем была вычурность, наложение маски, что подчеркивалось медленностью движений и аляповатостью выражений лица и движений. Анимационные эффекты спектакля были усилены музыкальными вкраплениями, которые действовали на сцене сами по себе, часто становясь пунктирными линиями от эпизода к эпизоду. Но и вычурность движений, и музыкальный пунктир, и выстроенный ритм создавали нужное ощущение - сказки, "поэмы" про русскую душу, переложенной на игру кукол-масок. Но за этими масками и выделыванием просочились небывалая тоска и лирика, и смех сквозь слезы.
Настоящие лошади, появившиеся в конце спектакля, за которыми было что-то непроглядное и черное, и ветреное, окончательно сняли покров с этой небывалой тоски и неизведанности. И стало неимоверно жалко Чичикова-Безрукова с нахлобученным картузиком. Ведь всем другим чиновикам-Щелкунчикам в огромных синих треуголках так и оставаться в своем двухмерном бумажном мире, где происходит ровно столько, сколько известно Коробочке, а остальное все чушь, и слушать не хочется. А ему уезжать в эту даль, в этот ветер, на этих настоящих лошадях, жующих овес. На миг подуло этим ветром и в кукольный домик, и сразу сдуло одну из фигурок, так что даже пришлось ее хоронить, да и других взбаламутило. А все же уезжать ему одному, а ведь вроде бы уже пригрелся этот хорошенький, услужливый, гибкий человечек, нашел свое место в этом тихом мирке. Но нет - выкидывает его судьба отсюда. Новые пути впереди. Однако - что же это - вот и он, как и другие, уснул в финальной "немой сцене" - так, значит, недалеко и уехал? Может, и не уехать отсюда никому и никуда. И проснутся они когда-нибудь уже чиновниками из Ревизора, чтобы узнать про плохой сон с крысами и нового заезжего человечка, который замельтешит, заиграет в этом мирке, чтобы опять его баламутить.
Короче, спектакль меня впечатлил, и я надолго замерла, пока закрывался занавес над спящим гоголевским царством. Душу всколыхнуло, прямо скажем, и для себя я отметила, что спектакль был явно более цельным, чем Белая Гвардия. Но здесь все же другое решение, так что и сравнивать не нужно. Также меня радовало, что день ото дня набираюсь русской культуры, в разных ее классических интерпретациях. Усевшись на скамеечке в фойе и достав маленький коричневый карандашик, я принялась строчить в выданнном буклетике свой отзыв о спектакле. Свои впечатления я передала следующим образом: "Сначала узнаешь знакомых гоголевских героев, и видишь персонажей, потом радуешься деталям игры, и видишь актеров, а потом понимаешь, что это только куклы, и видишь спрятанную грусть". Обрисовала свои эмоции в повторяющихся лингвистических конструкциях, надеясь на эффект. Еще бы - ведь лучшему отзыву был положен приз - поэтому я тщательно заполнила поля для адреса и телефона. Для получения приза, даже самого незначительного, я всегда была готова незамедлительно явиться в отдел его выдачи. Итак, буклетик был положен в конвертик, и отдан девушкам в золотистых платьях, которые усиленно благодарили всех за приложенные старания. Пора была и выметаться из этого круга мхатовских лиц, уже ставшего таким родным, как будто бы и я уже здесь что-то создала или поставила. Еще раз взглянув на портрет Хабенского, я задвигалась к гардеробу, а оттуда на улицу, в Камергерский.
Столкнувшись с реалиями жизни, я поняла, что Чичиков Чичиковым, и гоголевские метаморфозы это конечно все хорошо, но за пределами сцены мы опять имеем дело с престижными фигурами отечественной культуры. Короче, на том же месте, где вчера тусовались две с половиной девушки и я, теперь рассеялась довольно приличная тусовочка. В ожидании Безрукова, здесь сомнений быть не могло. Здесь моя душа раздвоилась в своих установках. С одной стороны, внутренняя гордость, подкрепленная уже пережитым вчера счастливым моментом (мол, куда же еще, мы своих кумиров уже видели), советовала уйти, как ни в чем не бывало. Подумаешь, Безруков - знаем мы его звездную болезнь, а независимые театралы обычно идут себе после спектакля в кафе или домой. С другой стороны, хотелось посмотреть, чем же все это закончится. На этом компромиссном варианте я и остановилась - в бурю набегающих фанатских волн, готовых окружить Безрукова, бросаться не хотелось, но и уходить тоже было невыгодно, ибо явно намечался момент встречи с богемой. Итак, я стала в сторонке.
Не прошло и минут десяти, как из дверей стремительно вышел человек в черной куртке и черных очках. Выбору аксессуаров можно было только позавидовать - солнце в Москве в одиннадцать часов вечера невероятно слепило глаза. Эта звездная фигура на поверку оказалась Безруковым. Это стало понятно даже не по самой фигуре, а по поднявшейся суете вокруг нее, в которой она на время и исчезла. Суета то сходилась, то расходилась, люди перебегали вперед и назад, мелькали вспышки фотокамер, а посередине, как кумир на бронзовом коне, недвижимо стояло оно - Безруков. На кумире с одинаковыми интервалами возникала и исчезала улыбка, анимация которой была, видимо, подчинена включенному где-то внутри фигуры метроному. Если не считать ее, других действий и движений фигура не производила, сглаживая своим спокойным состоянием суматошные приливы и отливы движений вокруг нее. Иногда фигура бросала реплики - отточенные, механические и бесмыссленные. Фигура, наверное, хотела поскорее избавиться от окружающих. Для нее это были только очередные образы бездушные людей, приличьем стянутые маски. Фигура воспринимала их как враждебные, и хотела побыстрее пройти необходимый ритуал пересечения с ними.
Когда наконец все из них получили заветную фотку на свою мыльницу, а также закорючки на свои программки, фигура резко перешла в движущееся состояние и, обойдя полукруг, скрылась в ресторане "Камертон". В своей траектории она прошла мимо меня - я стала нелепо доставать фотоаппарат, фигура не поняла, приостановилась, потом механически улыбнулась и теперь уже исчезла навсегда. Этот финальный выход был сильным. Была в нем какая-то тонкая жизненная ирония, гоголевская пародийная лирика. Только что блестяще сыгранный эпизод бросал карикатурный свет на вчерашнюю волнительную сцену, где все казалось таким искренним и натуральным. А было ли оно таким? Был ли мальчик, как сказал классик? А было ли, если уж брать глубже, все сегодняшнее похождение? Задумавшись над этими метафизическими вопросами, я прошла к метро "Пушкинская". На душе скребли какие-то неудовлетворенные животные - их только что чем-то оскорбили, бог их знает, чем. Они хотели высвободиться из своей клетки и всем насолить - но это возмездие пришлось перенести на другой раз. Плакат, на котором за голым репперским плечом на кирпичной стене было написано "Я люблю Юлю", слегка выправил изогнутое настроение.
День четвертый - Никогда не забуду, он был или не был.
На четвертый день появились признаки легкой усталости - пропала первоначальная свежесть восприятия, планы дневных прогулок тоже стали какими-то скомканными. За предыдущие три дня произошло так много событий, что все они не вмещались в сознании, требовали выхода или уютного помещения в резервуары памяти. Душа была переполнена, встревожена, и внутренне всем довольна - дополнительные внешние стимулы были ей не нужны. Такое состояние указывало на то, что этот день станет переходным, направленным на отдохновение и лишенным новых потрясений. Поэтому, пока одна часть сознания обрисовывала план похода на выставку Модильяни в ЦМИ им. Пушкина, другая усиленно отбрыкивалась, ссылаясь на то, что в искусство (на этот раз художественное, в смысле art) надо погружаться полностью, или не погружаться вообще. А также выдавала практические соображения - ведь там наверняка будет толпа народу, очередь, и день будет потерянным.
Поэтому, смекая, что выход на Кропоткинской требует дополнительных пересадок, я по наторенному маршруту доехала опять до Пушкинской - по уже наметившейся привычке начинать новое движение там, где оно было оборвано в день предыдущий. Находясь в легкой дымке, и как-то смутно ощущая, что вот и горло побаливает, и дует откуда-то, и солнце не так ярко светит, и сил нет осматривать местность, я потопала по Тверскому бульвару. Мелькнула мысль, что пора бы и обратно в Питер, ибо мозг уже не выдерживает наплыв таких многочисленных радостей - их же еще надо упаковывать куда-то вглубь, и вот вопрос куда. Сквозь дымку таких размышлений вспомнилось, однако, что подруга Ната советовала обратить внимание на мемориальные доски слева - там и Осип Мандельштам, и много других известных людей. Не знаю, как другие, а я что-то с бульвара эти доски плохо разглядела, хотя действительно они довольно активно мелькали на домах. Но все познать невозможно, протестовал мой дух, решивший на сегодня стать пессимистичным критиком.
Скоро я дошла до мемориального места, которое уж сложно было обойти стороной, ибо оно возвышось прямо на самом бульваре. Это был памятник Есенину, который не так давно стал объектом креативных замыслов неких городских юмористов. На поэте вдруг появилась надпись в стиле "I love you", причем вовсе не на голове, а на местах, вовсе не являющихся эмоционально нейтральными. Городскому правительству пришлось в спешном порядке ретушировать и стирать сие творчество, что повлекло к появлению на поэте объекта нижнего белья нежно-золотистого цвета. Вообщем, два журавля, каменно курлыкающие рядом, насмеялись вдоволь. Но я к поэту отношусь довольно трепетно, поэтому здесь обычно размышляю о его жизни - как, допустим, он отсюда всегда видел Страстной монастырь, на котором вместе с Мариенгофом прикрепил табличку про всеобщую мобилизацию для борьбы за имажинизм. А еще о том, что вот сразу за памятником начинается Богословский переулок, в котором проживали два поэта, и квартира в котором стала одним из основных мест действия в "Романе без вранья". Но сейчас, к сожалению, было даже не до литературных ремининсценций. Почему я обязана что-то там представлять и исторически домысливать, когда все вокруг прекрасно живут и без этих рудиментарных частиц знания? Погрязнув в этаком практическом нигилизме, я проворно задвигалась дальше.
Однако литературный интерес, едкий тип - все-ж таки взял свое. Он вдруг вспомнил, что дотошный литературовед Игорь из булгаковского дома рассказывал своей коллеге, как вот он недавно посетил музей Горького и как ему там понравилось. Авторитет Игоря был для меня непререкаем - я решила пойти по его стопам. В конце Тверского бульвара, выйдя к красивой церкви и фонтану у Никитских ворот, я свернула на Малую Никитскую, дабы посетить дом-музей Горького, который помещался за оградой и больше напоминал посольство. Напротив него помещались белокаменные палаты, сохранненные с какого-то века, когда была еще купеческая Русь. Вход в них в радиале моего зрения не вырисовылся - видимо, закрыли для лучшей исторической сохранности. Пройдя незаметную табличку, извещавшую о пребывании в этом доме Блока - когда, почему - я не потревожилась осведомляться - я вырулила на вход в музей. Сложные заруливания дорожки и отрывистое отрывание массивной двери - и вот я в музее. Передо мной открылась комната с дяденькой. Дяденька, в свою очередь, известил меня о том, что музей бесплатный и что нужно одеть тапочки. А еще хорошо бы снять рюкзак, чтобы не задеть экспонаты. Ну вообщем, полная клиника, как всегда. С выражением протеста, я зашуршала мерзкими музейными тапками и перекинула рюкзак на одно плечо - мол, не задену я ваши ценности, будьте-нате спокойны. Музей был бесплатным и в нем явно стояла тишина - все это дополняло ощущение собрания коллекции мумий.
Изображая тихий бунт путем бурного помахивания рюкзаком, я повлеклась изучать комнаты. Комнаты конечно, хорошие - и ведь это в ту пору, когда жилищный вопрос не просто портил, а изъедал москвичей, боровшихся за каждый метр и ютившихся в комнатушках. Особняк позволял физически прочувствовать, что автор "На дне" и "Клима Самгина" явно был большой шишкой про советском правительстве. Экспозиции музея стала привеском к ощущению номенклатурности бывшего жильца этого дома, так как вовсю старалась подчеркнуть, что дедушка Горький ни смыкал глаз ни днем, ни ночью, и все работал и работал, несмотря на плохое здоровье. Ассоциации с ленинским шалашом в Разливе и немеркнущим сталинским окошком в Кремле были очевидны - советсткий идеологизм всегда был традиционен в своих интерпретациях "великих". Так же по-советски наивно была подчеркнута скромность персонажа - документы на стенках извещали, что Горький не просил о жилье, и даже отказывался, и только после уговоров и ходатайств согласился в нем жить и работать над своими бессмертными трудами. А все потому, что рожденный ползать летать не может, ну и наоборот, разумеется.
Обогнув овально-образный мраморный сталактит-сталагмит, вызывающий у многих критиков непреложно сходные ассоциации, я поднялась на второй этаж - здесь размещались большая светлая столовая и библиотека. При рассмотрении такого обилия квадратных метров на человека, закрадывались сомнения в правдивости изречения более позднего классика о том, что, мол, некрасиво быть знаменитым. Нет, товарищи, очень даже красиво, надо просто иметь связи, и это еще как поднимает ввысь. Такой, понимаешь ли, советский непотизм в искусстве. И ведь это какую же силу прозрения надо было иметь, чтобы отсюда познавать глубины души пролетария? Или плакать над есенинской "Песнью о собаке"? Высокие, высокие отношения.
Осмотрев первый и второй этажи, во время которого я наткнулась только на одного невзрачного юношу, уныло увязшего в своих тапках, я заметила еще небольшой проход куда-то выше. Вверх шла довольна крутая узенькая лестница. Одолевшие этот подъем посетители сталкивались с завершением экспозиции, поражавшим, в сравнении с предыдущими этапами, своей скромностью. Маленький чердачок, половину которого занимал большой стол с разложенной литературой и дисками, а также усевшаяся за ним тетенька, был посвящен истории особняка и его владельцу- купцу Рябушинскому. Здание, оказывалось, было исторически знаменитой постройкой Шехтеля. Но в результате коллективизации, видимо, оказался купец лишенным своих владений - и остался ему на сегодня только этот чердачок. Тетенька лихо болтала с кем-то по телефону, и мое разглядвание книжек и дисков на ее столе нисколько ей не помешало. Стол предлагал литературу о литетарной Москве и диски с поэзией серебряного века. Тетеньку, которой привычка к этим объектам затмевала их ценность, явно больше интересовали перипетии ее нескончаемого разговора. Плавно покрутив перед ее носом некоторыми объектами (чисто для эксперимента) и не вызвав в ней ни малейшего интереса, я осознала, что посещение этого милого места плавно подходило в свою завершающую стадию. Итак, приобретение великих отголосков поэзии на маленьком чердачке светлого особняка не состоялось. Под сорочиные трели погрязшей в телефонном словоблудии тетеньки я стала уныло спускаться. Сняты тапки, опять с трудом открыта железная дверь, и вот я на улице.
Ощущение свободы овладело мной, и захотелось побыстрее вырваться отсюда. Воздуху, воздуху мне, господа. Рядом, однако, пришвартовался второй литературный музей - Алексея Толстого. Вся в раздумьях, я заглянула на его порог - среди горшков с геранью, на фоне облупленных обоев сидела тетенька типажа проводницы Веры, с ней разговаривал милиционер с усами. Сбоку были ввинчены два крючка - элементарная форма гарбдероба. Проход в сие, вне сомнений высоко-интеллектуальное заведение стоил 30 рублей. После бесплатного соседнего музея эти сведения вызывали культурный шок. Я попятилась назад и тихо вышла. Про жизнь А. Толстого в этот раз не довелось узнать, и кто знает, доведется ли. А ведь помню, так романтично были описаны оба музея каким-то пионером-добровольцем, он же искусствовед, он же фотограф, на одном из интернет-сайтов. Даже церковь, где венчался Пушкин, была упомянута (наверное, та, что виднеется здесь неподалеку), а два литературных музея, из которых я сейчас делала ноги, были представлены как кульминация занимательной и познавательной местной прогулки. Ну что ж, не верь разлукам, старина, не верь.
Вырулив обратно на пересечение двух Никитских, я решила культурную программу бросить и пойти по Большой Никитской. Эту улицу я люблю, она в моих московских маршрутах давно прочерчена. Во-первых, там находится книжная лавка, которую совместными усилиями Есенин с Мариенгофом оторвали у консерваторского правления и где усиленно продавали книжки, что было особенно модным бизнес-предприятием в эпоху военного коммунизма. Более материалистичных товаров, видимо, не наблюдалось. Также, на улице находится театр имени Маяковского, который я особенно полюбила в свои студенческие поездки в Москву в связи с тем, что театр до сих пор снабжает публику самыми дешевыми, по-божески стоящими билетами. Не далее как в году 2004-м мне удалось урвать билет в вышеупомянутый театр, стоимость которого, кассирша на Никольской не даст соврать, составляла 10 рублей. Пересев без особых раздумий на первый ряд, я наслаждалась отличным обзором Костолевского и Симоновой в спектакле "Кукольный дом". В прошлом году, так как финансы были также ограниченными, мне пришлось остановить свой театральный выбор сугубо на Маяковке, где билеты варьировались в диапазоне от 100 рублей - "хорошие" и 50 рублей - "похуже". Что и привело к более близкому знакомству с репертуаром театра, его классиками и новыми лицами - Спиваковским и Прокофьевой.
Ну так вот, в этот раз я, признаюсь, заплутав в своих решениях о театре на этот день, тоже сбилась с наторенного пути крутых премьер и решила осведомиться о репертуаре Маяковки. Четвертый день подряд везти не могло, поэтому не надо было злить судьбу и в очередной раз рваться в высоты номинантов на Золотую Маску. В Маяковке шла "Женитьба" - где выступали все те же Костолевский и Симонова, да еще и букет остальных народных артистов, таких, как Немоляева да Лазарев. Театр явно страдал манией "обоймы", и чередовал в ней артистов неохотно.
Почему-то вспомнились слова Ольги Прокофьевой, которая скромно сказала про себя - "служу в театре Маяковского" - в интервью с Канделаки, до безумия интересовавшейся жизнью Жанны из "Прекрасной няни". Что ж, служба в театре явно была пожизненной. Кстати, если провести компаративный анализ, это чисто русская театральная черта - обладать такой привязанностью к театру, считать его сакральным местом. Многие актеры с придыханием говорят о своем театре, о своем учителе, о своих коллегах, которые им как семья, а иногда и больше. Английский артист расскажет вам об ангажементах, новых выгодных контрактах, профессиональном росте в новой антрепризе. Дом у него дома, и семья там же, о них обычно умалчивается. Эту разницу еще Олег Меньшиков понял, когда с Ванессой Редгрейв в Лондоне играл.
Но прочь лирические отступления. Цены на "Женитьбу" остались невыясненными - кассовое окошко было закрыто ровно на час. Так как стульев с брильянтами в бутафории спектакля не предполагалось, интерес к нему завис в неопределенности. Как недоумевал Киса Воробьянинов, "Ладно мы прошли бесплатно, но кто заплатил за это 3 рубля"? Внутренняя пресыщенность Маяковкой, рожденная частыми посещениями в прошлом году, давала себя знать. К тому же подруга Ната отозвалась о данной постановке неуважительно - "там сплошной балаган". Я заключила с собой компромисс - не найду ничего лучше, вернусь. Верилось в это обещание с трудом, но поиски прекрасного шедевра для сегодняшнего просмотра были впереди.
Подкрепившись в местном заведении домашней кухни, где комплексный обед предлагался за сносную цену в 150 рублей, и ознакомившись с многочисленными ироническими надписями в данном заведении, метафорически обыгрывавшие долив пива и возможные казусы при этом процессе, я почувствовала себя гораздо веселее. Мой организм был, кажется, даже готов, к обработке нового культурного материала. Итак, было решено направить стопы в музей Станиславского в Леонтьевском переулке. Так много я его вспоминала, так часто наслаждалась плодами его системы, что давно пора было отдать мастеру дань. На подходе к музею в голове маячила сцена из Театрального романа, где Максудов получал аудиенцию у Великого Ивана Васильевича. Судя по булгаковской любви к биографическим деталям, все происходило именно здесь, в этом сине-белом особняке, к которому я подходила.
Не успела я войти во дворик и найти вход за архитектурными изгибами сего досточтимого заведения, как сразу пришлось спускаться куда-то по наклонной вниз, где находилось что-то наподобие подвальчика, он же гардероб, он же парадный вход для посетителей музея. Его украшали а) столик б) старушка, за ним сидящая, в) афиша на подставке и г)массивный мужчина, возвышавшийся над всем вышеперечисленным и никак не гармонировавший ни с чем, кроме унылых вешалок поодаль. Оба живых существа в этой увядающей гармонии оштукатуренных стен и пустых рядов вешалок встрепенулись, ожидая метаморфоз в их обыденном полуподвальном состоянии. Я резво внесла эти метаморфозы - бодро спросила у охранника, где же тут вход, и куда идти дальше. Охранник кивнул куда-то влево, и добавил "Не ошибетесь". Старушка, в свою очередь, предложила выбрать варианты культурных походов, где был только музей - всего за 15 рублей за студентов, и выставка - за целых 50 рублей. Стоявший сбоку плакат красочно изображал Эйфелеву башню - выставка обогащала знания москвичей о Париже с помощью чудес фотографии. Но этот компонент программы выбивался из моего проекта исконно русского погружения в искусство. Был он каким-то космополитичным, в то время как я стала во время поездки сугубо русской в душе, чуть ли не до шовинизма. К тому же, если признаться, и 50 рублей было жалко. Фотографии Парижа мы и в Париже посмотрим. Поэтому гордо заплатив 15 рублей, я перенаправилась обратно к охраннику в тщетной попытке получить дальнейшие указания о передвижениях, которые следовало предпринять для достижения заветной цели. Однако не тут-то было - я была усажена на скамейку, мне были выбраны тапки, и я стала их усердно натягивать. Тапки охранник выбирал любовно, на три размера больше, старался для меня как родной. С таким же рвением следил он и за их натягиванием. Когда же я наконец зашелестела к лестнице, ведущей куда-то вверх, проводил напутствием. Сложная у них работа, ответственная, а как вкладываются - с душой, с эмоциями, с оптимизмом.
Поднявшись по лестнице, я очутилась уже в другом мире - советская гармония вешалок со штукатуркой сменилась чем-то вроде вестибюльчика с колоннами и низким потолоком, по краям которого стояли два портрета. В одном я узнала Станиславского, на втором, видимо, была его жена, как подсказывала память, тоже знаменитая актриса. На столе лежала книга с записями. Сбоку просматривался какой-то старинный зал со стульями, типа актового. Дом явно был атмосферным, живым, дышащим. Если, конечно, у меня от усталости не ехала крыша, но эту версию я отмела. Решила скользнуть влево, в зал, потому что туда светило солнце. Долго здесь задерживаться намерений не было - можно ведь было еще побродить по Москве.
В зале стояло десятка три-четыре стульев, а впереди на возвышении была маленькая концертная сцена с колоннами. По нему прогуливалась тетенька, которая стала наблюдать за моими перемещениями. Эх, стоило бы подключиться к экскурсии - мало ли что здесь интересного расскажут. Но, кроме меня, интересующихся Станиславским в данный момент не наблюдалось. Это означало, что женщина была в моем распоряжении. "Вы студентка тетрального института?", - поинтересовалась она. Это льстило, но врать было как-то лень, да и не к чему. Да нет, вы знаете, пока нет, хотя хотела, да вот, как то все... Короче вот. Непереводимая игра слов, изображающая внутренние страдания и сожаления о прошлом. Как мало пройдено дорог, как много сделано ошибок.
Тетенька впечатлилась моим интересом, хоть и выраженным в такой задумчивой форме. Пара-тройка наводящих вопросов, и вот уже потек наш разговор об оперной студии Станиславского, организованной в период, когда он жил в этом доме. Тетенька делилась ценной информацией, и была сама ей очень заворожена, а я в основном кивала, поддакивала, делала умный вид и пыталась вспомнить, когда же это Станиславский умудрился еще и Оперную студию организовать. Базируясь на отрывках из "Театрального романа", выходило, что отсюда он усиленно руководил работой Мхата. А вот Оперная студия? Может, одно из дополнительных начинаний? Книжка "Моя жизнь в искусстве" хоть и была читана в глубокой юности, но как то слилась в одну неразличимую массу.
Но женщина усердно восполняла пробелы в образовании. Оказывается, студия была создана уже после Мхата, и именно здесь, в этом доме, и происходили ее репетиции. А само это место было выдано Станиславскому правительством, потому что все его купеческие дома у него отняли. Правда не весь дом, а только один этаж, что по советским временам было тоже не хило. Вверху же жили обычные жильцы. А раньше их всех жила купчиха, а до нее какой-то военный. А дом был одним из пяти, сохранившихся во время пожара 1812 года. А потолки тоже старинные, и исполненные дворовыми по редкой методе. Дом, действительно, был каким-то чудесно приятным и живым - вот что значит сила истории. Может, я теперь владею трансцендентной связью с прошлым? Однако, усталость действительно давала себя знать.
На фотографии довольно уже постаревший Станиславский занимался со студийцами. Здесь у них был концертный зал, и умещались они все на этой крохотной сцене. Готовили Евгения Онегина. Колонны решили не убирать, потому что красиво, что оставило площадь для сценических маневров не более чем "два на два". Женщина завела меня на сцену и за нее - "Смотрите, как мало места". Но они умещались, в просцениуме, за колоннами. Энтузиасты - много их в те годы было, но театрально-оперные - это было что-то особенное, магическое, зовущее. Груда стульев и какие-то приборы, наваленные за сценой, слегка разбили уже почти создавшуюся иллюзию. "Да, храним тут некоторые вещи, а что делать? Но у нас тут часто концерты проходят - здесь потрясающая акустика". И женщина спела одну из наболевших арий, чтобы доказать мне это. Шутка. Потому что если не спела, то явно чувствовала в своей душе позывы к этой деятельности, так как романтически оглядела зал и вздохнула. И кто в душе артистом не был...
После осмотра первой комнаты мы передвинулись в следующую. Она была поменьше, потемнее и тоже со своей атмосферой. Там доминировал красный свет - в комнате тоже были потолки с редким старинным узором. По краям стояли шкафы, а в них витражи со средневековыми рыцарями. Оказывается, они были тем единственным, что взял с собой Станиславский. Вынес, как говорится, из огня раскулачивания и отселения. Спас в ридикюле своей жены. Сей увесистый предмет мебели был Станиславскому дорог с детства - с той поры, когда он заболел этой эпохой и сам придумал эскизы таких шкафов, где под стиль витража были инструктированы рыцари. И даже Сталин был не в силах отнять у него этот предмет вдохновения. А вдохновение этой комнате было нужно - здесь была репетиционная. А также предсценическая - чтобы уж из нее, и сразу в сосеюнюю комнату - на сцену. Хорошая комната, одним словом, наполненная энергией. Наверное, моей себеседницы, в первую очередь - она выбрасывала в пространство разные исторические нюянсы - один любопытнее другого. Вот уж и вся история особняка встала передо мной в деталях - как дом переходил от одного владельца к другому, вплоть до последней - купчихи. Картина "Московские дворики" вдруг вспыла на фоне купеческих драм Островского и московских сцен Толстого. Пошло культурное богатство, било ключом, смешивалось в густой коктейль. Я стояла посреди рыцарских шкафов с открытым ртом, впитывала. Вот она - атмосфера, о которой так радел литературовед Игорь из булгаковского дома - над ней и корпеть не надо, если она есть. А нанет и суда нет. Дом стойко нес искусство в себе, не разбрасываясь на мелочи.
Однако смотреительница вдруг закончила свой рассказ, и погружение в миры иные на миг оборвалось. Мы прошли в тот, самый первый вестибюльчик с портретами. Здесь подведомственная территория моей спутницы заканчивалась, и она передала меня в руки бойкой, тут же откуда-то выскочившей старушки. Это было не совсем сподручно - вместо того, чтобы вить окружить меня историями и фактами, старушка предложила самостоятельно ознакомиться с табличками, и если будут вопросы, обратиться. В резком контрасте со скозившим в рассказе прежней тетеньки пиитетом к бывшим обитателям сего дома, старушка лихо затарабанила пару фраз о гостиной Станиславского, добавив, что вообще она просто смотрительница, а не эскурсовод. Я не волшебник, мол, а только учусь. Вообщем, старушка была другого толка. Однако я была настроена дружелюбно - я ведь все равно активно общалась с домом, как показывала ситуация. Странное занятие само по себе, но оправданий происходящим со мной странностям я уже не искала.
Пройдя куда-то дальше по длинному коридору, мы остановились у первой двери налево. Это был вход в гостиную-кабинет Станиславского. Ага, вот здесь он, наверное, принимал Булгакова. Хотя была ли это вообще в этом доме? Однако эпизод из книги все равно навязчиво сидел в голове. Похоже, я даже уже несколько раз вставила его в разговор, потому что тетенька даже спросила меня, кто же из них двоих меня конкретно интересует. Пришлось убеждать, что Станиславский - она бы не приняла другого ответа. Ну так вот, кабинет был уютным, несмотря на какую-то слегка формальную белизну обтянутых чехлами кресел. Здесь артисты показывали свои наработки, а если не получалось, убегали за здесь же находившуюсю ширму. Боялись критики, переживали ее там, в уголку, на одном из тяжелых сундуков, видневшихся за ширмой.
Об этом уже говорил не дом - нет, все еще не было так запущено в моей психике - это стала незаметно для себя и для меня рассказывать старушка. Ненароком, как будто бы отвечая на мои вопросы, чтобы уж больше ничего не говорить. Все таки и ее потянуло на разговоры. И потянуло нешуточно - вскоре я уже сидела на каком-то стуле у окна, напротив двери в комнату, и, созерцая интерьер, опять погружалась в историю этого дома. Эта женщина была хорошо осведомлена о практических деталях - о том, что в доме не топили, и что наверху были коммуналки, из которых было трудно выселить людей для создания музея (ну еще бы), и о тяжелых лишениях Станиславского (в смысле потери разнообразной недвижимости в Москве) прежде чем ему предоставили эту квартиру. Она также знала историю различных предметов в комнате - вот там, перед столом, мудрено-плетеный итальянский стул, а вот там на шкафу ваза, подаренная Изадорой Дункан, а вот еще взгляните какая дверь, тяжелая, дубовая, просто так не сдвинешь. Сюда же завязались и бытовые проблемы современного плана - и вот мы уже мило ведем разговор о новых русских, да о том богатстве, что внутри нас. Философствуем. Уходить не хочется, хотя Москва шумит за окнами - отличные дни продолжаются. Меня как прибило ко стулу - я познаю Россию здесь, не отходя от кассы. Чувствую слияние с массами и глубокое проникновение в слои подсознания. Старушка, однако, считает меня студенткой театрального - не будем разрушать иллюзий.
В последней комнате - столовой, где были развешаны портреты семьи Станиславского, меня поджидала новая женщина средних лет, которая тоже с удовольствием принялась давать отчет о поколениях купеческого клана Алексеевых. Чувствуя мой нескрываемый интерес, женщина осведомилась, уже в который раз за этот день, не учусь ли я в театральном и вообще, откуда такой интерес к дому-музею и вообще искусству. Все эти предположения были, конечно, лестными, но выдумывать легенду из этой сферы было как-то не к лицу - рассказывать нечего, а красиво наврать тоже не получилось бы. Пришлось раскалываться. И про Оксфорд, и про Англию, и про то, что большое видится на расстояньи - теперь то я понимаю, чего мне хочется увидеть и узнать в России. Не по бутикам я хожу, а вот - по музеям да театрам. И с людьми разговариваю - тянет, нестерпимо тянет к родным российским душам. Вообщем, какой-то эмигрантский пафос 20-х годов прошлого столетия. Откуда он прорезался, неясно, но я верила в то, что говорила. Под знаком этого пафоса развивалась вся моя неделька, от несерьезного к серьезному и опять обратно.
Последняя смотрительница была впечатлена, поражена, и все такое. Пожелала мне удачи в театральных похождениях, просила заходить еще. Довольная собой, я двинулась к выходу - опять в ту комнату с синими стенами и белыми колоннами. Там меня уже поджидал весь рабочий коллектив музея - и первая женщина, и вторая старушка, и еще парочка сотрудниц. Расположившись живописной группой вдоль колонн, они предложили мне расписаться в книге отзывов. Решив внести свой вклад в историю, я завернула размашистое предложение на листе большой гостевой книги. Гордо отойдя в сторону и скромно потупившись, краем глаза я увидела, что старушки склонились над моей надписью. Они оказались должно впечатлены. Уверяли, что быть мне знаменитой - уж такой необычный слог и полет мысли. Эх, хорошо мне было тут - чуствовала себя знаменитостью местного масштаба. А все потому, что эта так называемая ностальгия развязала мне рот и кинула на амбразуру новых впечатлений и знакомств. Я бы не была такой тронутой пару лет назад. А теперь пожалуйста - и главное, все довольны и тебя уважают - мало ли что ты там со своих оксфордских вершин понимаешь. Тут простительна и легкая тронутость. Старушки просто умоляли приходить еще и не могли на меня наглядеться. Еще бы - эффектно скоротала им рабочий день.
Чтобы закрепить наш нерушимый союз, первая женщина повела меня еще на один пролет выше - где раньше жили теперь выселенные коммунальщики. Там оказался еще один этаж, а на нем располагалась выставка, посвященная Булгакову и постановке Дней Турбиных. Видимо, от отдельных имен мне было категорически не уйти в эту поездку, они появлялись в ней как отдельные лейт-мотивы. Не без помощи моего собственного мыслительного процесса, конечно, но в то же время и сами по себе, как то сверху, со стороны судьбы и неведомых влечений. Однако, что же это я, фатализму предаваться было некогда. Ведь очередной поход в театр еще не был обеспечен.
Из реальных возможностей вырисовывалась одна "Женитьба". Но это означало поражение - потому что Маяковка была из сценария прошлых лет, когда другого я не могла себе позволить. А этот вояж был иным. Так вот, ведь именно сегодня, именно через час на Малой Сцене все того же МХАТА шли Господа Головлевы с Евгением Мироновым, выдвинутые на Золотую Маску. Постановка Кирилла Серебреникова. Вообщем, спектакль, на который в свете предыдущих трех дней вполне долженствовало попасть. Подруга Ната уверяла, что это дело дохлое, потому что там и критики, и к тому же Малая Сцена. Билеты в Интернете на перекупочных сайтах переваливали за 6 тысяч. Но у меня было настроение полета души, когда невозможное возможно, и дорога долгая легка. Хотя знакомый взгляд из-под платка еще не мелькал. Так как я чувствовала себя слегка не в себе и приподнятной над практической рельностью, то рвалась в двери, которые в иной ситуации считала бы закрытыми. Опыт предыдущих дней показывал, что закрытость это оказывалась понятием относительным. Короче, я приняла решение - в очередной рах прорваться туда, куда хочется, и будь что будет, а не получится, то пойду по Москве погуляю.
Мило распрощавшись с уже ставшим родным персоналом и пообещав наведаться еще, и не раз, я заспешила к месту встречи с прекрасным, которое, видимо, изменить было никак нельзя - Камергерскому перелку. По дороге прикидывала свои шансы на попадание. По логике вещей выходило, что они нулевые - никаких наметок на спектакль предварительно сделано не было. Однако душа рвалась, ждала и ожидала только положительный результат. Есть такая теория о пробивающей силе энергии - мол, что настоящее сильное желание формирует события будущего. Я решила их формировать прямо здесь и сейчас, а иначе я не играю. Оставалось одно простое решение - придумывать историю для администратора, да посолиднее. Эта идея пришла мне как отголосок опыта прохода на концерт Live8 в Лондоне. Тогда я пыталась убедить несколько слоев охраны, что я журналистка из Москвы, и при этом по-дилетантски предлагала им свой давно просроченный студенческий билет журфака. Естественно, это не помогло, и пришлось действовать другими методами, о которых как-нибудь в другой раз. Не обошлось тогда без рукоприкладста - руки лондонской полиции прикоснулись тогда к моим хрупким плечам. Gate-crashing был основательный, и в конце концов результативный.
Ну так вот, легенду я скалькировала с того похождения - я, мол, студентка Оксфорда, и к тому же внештатный корреспондент газеты "Русский Лондон". Хочу вот ознакомить читателей со спектаклями Золотой Маски, а для этого мне просто необходимо побывать хотя бы на одном из них. А то останутся лондонские читатели без свежей струи, без живительного ветерка культурной российской жизни. Заплутают в дебрях капиталистического практицизма. Подтвердить эту ностальгическую историю я могла студенческим билетом Оксфорда - тоже ведь на дороге не валяется, а значит, и все остальное можно считать правдой. На этом и стою.
Первым делом нужно было провести рекогносцировку местности, поэтому я стала медленно двигаться вперед по Камергерскому, делая вид, что беззаботно прогуливаюсь. Перед-театральное пространство было в очередной раз заполнено людьми. Они были полны ожидания и нетерпеливости, кого-то высматривали, кому-то названивали, кого-то останавливали. Несколько личностей спрашивали лишние билетики, но в их голосах чувствовалась безнадега. Околачивались и группы иностранцев - видимо поход на этот модный спектакль был оплачен ими полгода назад как часть туристической культурной программы. Их сопровождали пронырливые девушки - они просили подопечных не разбегаться, а держаться плотной группой. Конкретно у дверей Малой Сцены, которые находились чуть-чуть подальше по Камергерскому, заходили преимущественно люди с бейджиками, и это явно указывало, что простым смертным на данный хэппенинг проезд закрыт. От сознания этого факта становилось еще веселее - препятствие усложнялось и адреналин в крови повысился. Ничего, чем мы не журналисты - по методе Станиславского я уже глубоко верила в только что сочиненную историю.
На уже знакомом боевом полигоне внутри касс я осмотрелась. На честное приобретение билетов (была такая тайная мысль где-то глубоко) надеяться не приходилось - окошко кассы слева было закрыто. У основных касс тоже народу не было, и даже к Администратору особой очереди не наблюдалось. Все уже было распределено. Однако терять было нечего, поэтому я мило сложила ручки перед окошком администратора и подалась вперед. Администратор оказалась приятной и строгой женщиной в очках. Она выслушала мою краткую историю, в которой ключевые позиции занимали Оксфорд, "Русский Лондон" и читатели, рискующие остаться без частички русской души. Администратор к истории отнеслась на удивление благосклонно, но сказала, что тут и для своих московских студентов билетов нет, а тем более для иностранных. Патриотичная постановка вопроса, в глубине души она меня порадовала. Думают во Мхате о подруге Нате, студентке исторического факультета МГУ, заботятся, чтобы посетила она спектакли первее меня, зарвавшейся студентки Оксфорда.
В голосе администратора, как мне показалось, не было окончательной прямоты ответа, которая в переводе на нормальный язык означала бы "вали подальше" или "ходят тут всякие". Все-таки не каждый день к ней, хотелось думать, заруливали оксфордские фигуры. Я начала упрашивания заново. Женщина немного подумала и предложила: "Давайте мы с вами так договоримся. Стойте у входа, если вдруг билеты будут, то может пустим". Прозвучало это убедительно. Я горячо поблагодарила, отошла и двинулась ко входу, который только что исследовала с объективных позиций. Теперь же я была снова непосредственно вовлечена в очередной процесс попадания на великое культурное событие, которыми была наполнена мартовская Москва. Заседание продолжалось, господа присяжные заседатели.
Однако ситуация у входа вовсе не была особо многообещающей. Все вышеперечисленные люди с бейджиками, а также группы с иностранцами исчезали за какими-то массивными дверями. Немного поколебавшись, решила исчезнуть за ними и я. Там располагался подъем по лестнице, и уже наверху стояла массивная тетя, а также металлоискатель и охранник. Тетя была из типа непробиваемых, держала в руке пачечку билетиков и всех приблудных незамедлительно отправляла к администратору для дальнейших разборок. Сама она с ними дела иметь категорически не желала. Охранник смотрел на это дело философски, но был готов вмешаться в происходящее, если оно вдруг выйдет из под контроля, в любой момент.
Отдельным подходящим, когда они называли некую магическую фамилию, тетенька выдавала эти самые билетики, бывшие в ее руках. Вот почему окошко администратора заметно пустовало - перераспределение благ уже был проведено. Я заняла позицию на лестнице и посмотрела по сторонам. Внизу, у первой двери, стояла девушка с бейджем и какой-то документацией. К ней спеша подбегали отдельные входящие, брали буклетики, а также билеты, после чего целеустремленно двигались вперед по лестнице. Примечательно, что у них у всех тоже были привешены бейджики на синих ленточках. Было понятно, что это критики или журналисты, или еще какая приблатненная категория. Может даже члены жюри - им же по идее тоже надо появиться на номинированном на приз спектале. Разобраться, что к чему, определить, достоин или не достоин. Если это было жюри, подумала я про себя, то было оно какое-то непримечательное - вот что это за запыхавшийся невзрачный мужичок в тюбетейке? Запанибратски махнув портфельчиком, он выхватил у девушки один из последних билетов и буклетиков и заспешил наверх. Тоже мне, заплутавший крымский караим. Да разве ж это критик - никакой солидности.
Проявляя безудержную наглость, я решила подступить к девушке на вопрос лишних билетиков. Мало ли что ей от жюри перепало. Девушка не поняла такого хамства - у нее, по его словам, вообще никаких билетов не было. Ладненько. Не понравилось мне все это, решила вернуться обратно к администратору. За моральной поддержкой. Администратор еще раз повторила инструкцию ждать у входа. Обещалась сама туда выйти, на замену строгой тетке на позициях. В это время очередная девушка с бейджиком выдала в окошко историю про то, что она сопровождает иностранцев, а как же они там без нее, ничего ж не поймут. Обязательно надо было сопровождать. Администратор, помявшись, выудила ей желтенький билетик. Довольная девушка ринулась ко входу, загребать туда своих иностранцев. Уныло поплелась за ней и я.
Там отдельные личности уже развели свою дипломатию. Какая-то женщина шушукается с другой в бейджике, одна о чем-то просит, а другая вроде даже что-то обещает. Вот и принесли ей билетик, и исчезла она за металлоискателем. На мои робкие подступы тетка ответила морозящим взглядом - билетов не было. Быстро всбегали по ступенькам пары творческого вида и оставшиеся залихватские критики. Поднимались и запоздавшие пожилые пары, которых тетенька подзывала и приглашала, потому что для них был оставлен билетик. Заслуженные артисты, не меньше. Прошли знакомые театральные студенты со вчерашнего Похождения. Прошли и два создания, поджидавшие со мной Хабенского два дня назад. Проходили девицы в коротких юбках и высоких сапогах. Проходили парни в модных футболках и с зачесами. Пробегал актер Носков с СТС, играющий няню мужского пола в модном сериале. Только вот мужики, деревенские русские люди, к этому парадному подъезду не подходили.
Наконец, у металлоискателя осталась только группка, которой до сих пор ничего не было выдано. Девушка в джинсах получила от строгой тетки команду подождать, с ней ждали еще как минимум три девицы. Еще пара сетовала на то, что некий Сережа не достал им проходок, и к мобильнику тоже вот не подходит, хотя вроде только что тут бегал. Наверно это этот актер с СТС их подвел - его зеленая футболка действительно мельтешила на лестнице последние десять минут. Теперь они тоже надеялись пройти. К ним пытались прилепиться отдельные личности, доверительно говоря: "Мужчина, если что, мы с вами". "Да подождите, - весело отнекивался тот. - Я ж и сам еще не прошел". Две дополнительные разукрашенные девицы сельского типа дополнили эту картину - у них были билеты на Старосветских помещиков на Новой сцене, но они почему-то притормозили и с интересом смотрели вглубь, за металлоискатель. У меня сердце чуть-чуть поджимало - ситуация была напряженная, смахивала на естественный отбор по Диккенсу, который еще предстояло пройти. Мне в нем ничего не светило. Был только один козырь - меня отдаленно помнили, может и подействует.
В это время слева и снизу раздался заговорщический шепот. Ко мне с видом партизана пододвинулась женщина из числа тех, кому за пятьдесят: "Девушка, вы по делу ждете? Надеетесь пройти? Если что, можно я с Вами? Просто скажите, что вот она со мной". Так, нагрузка в виде тетеньки была явно мне не нужна, в моем то сугубо подвешенном состоянии. "Да вы что, я вообще никто. Просто внештатный журналист. Попросите лучше у других". Тетенька печально заглянула в мои глаза и произнесла тоном, с каким открывают семейную тайну: "Понимаете, я тоже пресса". Тут она достала из кармана красную корочку типа таких, какие продают на столиках "Все за 10 рублей". "Но администратор меня уже знает, она такая строгая, ни за что не пустит. Вот только если может с Вами". Так, прикинула я, нагрузка оказалась еще и из черного списка администратора. Надо было срочно от нее дистанцироваться. Но было некуда.
В это время у металлоискателем появилась администратор. Все, как по команде, ринулись к ней. "Так, четыре человека, переводчики", - громко сказала она. Отдельные девушки дернулись к ней, а та строго их отсчитывала, как банки с селедкой. За последней прорубила в воздухе рукой невидимую линию. "Все, больше никого". Тут все заумоляли, запросили, напоминали о каких-то могущественных фигурах. Мужчина, знающий Сережу, тоже был пропущен. Настал мой черед. Я сделала шаг вперед, легким движением руки отстранив от себя женщину: "Извините, Вы помните меня, я журналист, Вы мне обещали". "Да вы что, - закачала головой администратор и сложила руки крестом. - И не просите, там даже стоять негде". "Ну пожалуйста, - сложила я ладони в мольбе. - пожалуйста...". "Пожалуйста..." - момент длился вечность, а сзади незримо присутствовала и дышала в затылок другая "пресса". .... "Ну ладно" - вдруг дана была мне отмашка, и сразу я оказалась по ту сторону невидимой границы. "Только быстрее, быстрее, через минуту выключаем свет". Оставив позади остальную группу просителей, я пронеслась через металлоискатель, пропрыгала через несколько пролетов и оказалась у гардероба. За мной прыгала еще парочка человек - видимо, еще над кем-то сжалилась администратор. Сама она завершала группу перебежчиков - "Быстрее, быстрее, начинаем". В голове пронеслось видение, как это наверно обидно сейчас было остаться там внизу, когда она уже окончательно ушла. Тонуть, когда другие спасались. Но мы-то были на корабле.
Что-то сдав в гардероб, я метнулась куда-то вперед, в черное пространство. Малая сцена была видимо какой-то небольшой конструкцией, перед которой были поставлены рядов 15 стульев. Администратор уже успела оказаться впереди и загоняла людей куда-то наверх: "Там только стоять". Я смекнула, что там что-то явно неудобное, и когда она на минуту отвлеклась, юркнула дальше, к началу рядов. Там сбоку были приставлены стулья, я села туда. Потом нервно встала, осматривала ряды. Тут же свет резко выключился, но секунду до этого я успела увидела свободное место посередине первого ряда. Рванулась туда, села. Вроде ничего, тишина. Под ложечкой веселилось сладкое чувство победы. Я сидела между разнообразных критиков и жюри Золотой Маски. Четвертое представление начиналось.
С первого ряда в таком маленьком зале смотреть было необычно - казалось, сцена наплывает тебе на ноги, может зацепить, или выбросить на тебя актеров. Но спектакль не предполагал дистанцирования. Он окунал зрителя окончательно и бесповоротно в тот сумасшедший дом, в котором жили герои спектакля. То, что здесь у всех ехала крыша, причем надрывно и муторно, стало понятно с первой сцены - в ней Миронов и его братья путались в каких-то детсадовских колготках и падали на колени перед маменькой. Это было Детство в Головлеве. Расслабиться было сложно - действо то тут, то там прерывалось криками, воплями и бурчаниями прислуги, которая тоже явно была не в себе. Этакий Кен Кизи с элементами деревенщины и старообрядщины. Что накладывалось на школьные воспоминания о Салтыкове-Щедрине, как о каком-то дедке, писавшем самый полный бред из всей заданной для чтения программы. И герои у него тоже были уроды.
Теперь они ожили и, проявляя полное одичание и непутевщину, двигались по сцене. Однако вскоре это первое замешательство прошло, и стилистика сумасшествия стала лишь формой, в то время как содержание двигалось и развивалось. Жители Головлева проходили разные этапы, означавшиеся надписями на белой простыне. Иудушка набирал силу послушанием перед маменькой и решал судьбы братцев. Сначала Степан, а потом Павел заняли свои места в вертикально поставленных рядах досок на заднем краю сцены. То были гробы - чтобы зрителю лучше видно было. Спектакль двигался, и к ним присоединялись - сыновья Иудушки, племянница Иудушки. Задний край заполнялся, и иногда мертвецы восседали над всем происходящим, и грозили, появляясь в неровных отсветах, оставшимся пить чай в Головлеве. В конце Иудушка-Миронов выкручивал над собой лампочку - засомневался, к тому ли Богу шел. Все умерли, осталась одна Таня. Это было сильно.
Когда я смотрела на Миронова - как он выходил на сцену на аплодисменты, такой по-доброму серьезный, сосредоточенный, весь еще в том, что только что прожито, я подумала, что вот, сейчас здесь что-то свершилось. Если давать в жизни слова-имена определенным процессам, то то, что было здесь - так серьезно, глубоко, так что наверное это можно назвать гениальным. А ведь гений таким и должен быть - тихим, серьезным, сосредоточенным, скромным. После Господ Головлевых я поверила, что Миронов - гений. Ну, не классический, а на современный манер, если уж выбирать на эту роль кого-то. Конечно, все относительно, но это был прорыв куда-то, а раньше такого чувства так сильно не возникало. Поэтому для себя я так решила - этот вечер был круче всех.
Все еще находясь под сильным впечатлением, я вышла навстречу теплому московскому вечеру. Обалденно теплые мартовские дни продолжались - уж с этим мне просто дико повезло. Сбылось все, о чем я мечтала, я попала на суперские спектакли, на которые, вроде бы, пройти было нереально. Все мои желания исполнились - я встретила Хабенского, увидела Миронова, Безрукова, Хаматову. Я любила всех вокруг, этот город, и театр, и свои несбывшиеся мечты о мире, в который был доступ лишь немногим. Этот творческий мир как-то вдруг пустил меня в себя, хотя на капельку, и я тоже оказалась причастна к этой веренице открытий, прозрений, игры, полетов. За четыре дня я испытала ощущения месяцев, и моя душа парила где-то высоко. Я хотела здесь остаться навеки - вот так же каждый день приходить на Камергерским, принадлежать этому месту, этим людями, быть с ними одним целым. Однако пора было вернуться к реалиям. И подождать Миронова - у него вполне клево было бы взять автограф. Вот именно к нему я бы не хотела бежать, рваться с фотоаппаратом, просить оставить росчерк. Нет, к нему я бы просто хотела тихо подойти, посмотреть на него поближе, какой он, быть может, уловить в его выражении лица тот спрятанный гений, который я только что видела. Я не волновалась, я была спокойна и счастлива. И меня ничто не могло вывести из этой нирваны. И тут - наверно, так обычно продолжается сон, - мимо меня прошел Хабенcкий.
Он прошел прямо около меня, со спутницей, из ресторана "Камертон". Вынесенное в рассказ и отдаленное памятью, это событие кажется вполне нормальным - ну, понятно, ну прошел, он же во МХАТЕ работает, поэтому имеет право разок-другой появиться в его окрестностях. Но когда это происходит вот именно здесь и сейчас, и причем второй раз за два дня, и когда этого ну никак не ждешь, то становишься в легкий тупик. В моем сознании наступило затмение. Как лунатик, я развернулась куда-то влево. Никто, кроме меня, Хабенского не заметил - он был в надвинутой на глаза синей бейсболке. Один голос говорил, что нужно остаться, где стояла, и вести себя прилично. Все равно догонять было бы смешно. Да к тому же, участливо информировал этот голос, это все равно лишь сон, плод больного воображения. Другой же голос, который принадлежал лунатику в легком ступоре, заставлял рвануть влево, а там будь что будет. И я рванула. Пара неспешно приближалась к Тверской, их никто не останавливал и не замечал. Подходя к ним быстрым шагом, краем сознания я еще раз успела удивиться Москве - поразительно, неужели здесь и вправду такая высокая плотность знаменитостей на квадратный метр, что на них даже внимания-то не обращают. Или, может, все-таки, кроме меня их никто не заметил?
Но здесь наступила пора действовать и вступать в контакт со сном, который на поверку очень даже мирно соприкасался с реальностью. Черно-синяя куртка Хабенского была прямо передо мной. "Извините, Вы меня не помните? Я два дня назад брала у Вас автограф". Хабенский с легкой улыбкой прищурился: "Как же, помню". Тут стрела сознания рванулась обратно в тот предыдущий момент, когда он прошел мимо меня - он, и точно, мельком взглянул в мою сторону, а я успела подумать, что вот, жалко, решит, что я обычная собирательница автографов, всех тут поджидаю, как раньше его. А ведь это было не так, он был особенный. Восхищение Мироновым отошло куда-то в подсознание. Личный интересы взяли вверх над духовными. Сознание стремительно затуманивалось, а он все стоял рядом, вежливо ожидая конца этого легкого замешательства на его пути домой. На спутницу я решила не смотреть - понятно же, что вмешиваюсь не в тему, и вряд ли она будет довольна. Главное было как-то удержать их подольше около себя. Для этого надо было спозиционировать себя как нормального человека, а не полоумную поклонницу - от таких все спасаются, как могут. В принципе, я и была этим нормальным человеком, только со временным легким завихрением - с кем не бывает. С определения своего статуса я и начала.
"Вы не думайте, я не поклонница, я просто, я через несколько дней уже уеду в Англию". Хм, хорошее начало, которое долженствовало расположить Хабенского ко мне и дать понять, что бояться в долгосрочном плане меня не стоит - так как ввиду отъезда в Англию вряд ли смогу его особо доконать. "Я учусь в Оксфорде, и у меня часто ностальгия по России, и вот когда она у меня наступает, я всегда смотрю Ваши фильмы". Хм, про Оксфорд конечно умно завернуто, но по-моему я уже успела ему это ляпнуть два дня назад. А при чем тут его фильмы - всего-то пару успела посмотреть. Вот от них-то и зависла - но совсем недавно, и в абсолютном отрыве от ностальгии и других подобных чувств. "Давай, заливай дальше" - скептически захмыкал внутренний голос. Но сдаваться в руки самокритике было некогда, и я продолжала безудержно махать руками, как мельница. Вдохновившись успехами собственной наглости за последние дни, попробовала пойти напропалую - рассказать о своих душевных потрясениях, и как мне здесь в Москве хорошо, и как я познаю культуру, а не магазины. Получалась какая-то бредятина - молодая девушка махала руками и восторгалась старинкой и культурой, и духовными ценностями, зачем-то втискивая в разговор и тут же отрицая неуместные бутики.
Во время сего монолога с противоположной стороны следовало молчание. "Молоды вы, чтобы ностальгировать" - вдруг с легкой иронией заметил Хабенский. "Да нет, что Вы, это быстро возникает, уже через полгода, а я уже год там". Хабенский молчал, поэтому я опять понеслась напролом. "Спектакль Господа Головлевы - там ведь что, там все один за другим умирают, и понимаешь, что ведь это всего-навсего история убийств, сделанных одним человеком". "Умно, ничего не скажешь", - критикнул внутренний голос, как только успевал влезать. "Но книга лучше" - добавил Хабенский. Завидовал, что ли, славе коллеги. "Да нет, Салтыков-Щедрин такой скучный, в школе самый занудный писатель был" - ухватилась я за предложенную ниточку. "Так его не в школе надо читать" - ответил Хабенский. Диалог опять зашел в тупик. Я опять перешла куда-то на театры, уже плутая по теме и несобранно вихляя. Начала с громоздких сравнений между русскими и лондонскими театрами, рассказала, что хожу в National Theatre, а больше в Лондоне и ходить некуда, одни мюзиклы. "В Cirque du Soleil сходите" - посоветовал участливо Хабенский. "Я слышал, он в Лондоне", - добавил он на мой удивленный взгляд. Женщина этот диалог терпеливо выслушивала, я внутри была ей очень благодарна. Но продолжать дальше казалось уже нелепо, хотя просто хотелось вот так стоять и не верить своим глазам, стоять и стоять, и чтобы он не уходил. Но у нормальных людей так не бывает. Нормальные люди прощаются и уходят, обсудив все вопросы на повестке дня. Со счастьем нужно уметь гордо расставаться.
"Всего Вам хорошего, не буду больше Вас задерживать", - выдохнула я. "Не пропустите Женю Миронова" - бросил Хабенский. И они с облегчением продолжили движение к Тверской. К машине, наверное, не на метро же они поедут. "Приятного Вам вечера", - выкрикнула я вслед, размышляя, жена это или нет. Вроде жена на фотографии ростом была поменьше. А если нет, чего я стушевалась, надо было тоже его пригласить на чаек в кафе, сославшись на то, что просто жизненно необходимо обсудить некоторые культурные вопросы перед отъездом за рубеж. А еще надо было сфотографироваться - прямо здесь и сейчас. Чтобы было вещественное доказательство этого момента. Но все эти мысли пришли слишком поздно - когда лунатик с диким взглядом стал закатываться обратно в глубины подсознания, а ему на смену стало выплывать вполне разумное и культурное существо, которое глубоко ценило творчество Миронова.
Кстати, о Миронове. Даже в только что спустившейся эйфории не стоило его пропускать. Я подошла обратно ко входу - может, он уже ушел? Нет, вроде там до сих пор стояли отдельные горстки поклонников. Но постояв еще минут десять, они стали расходиться. Пора было и мне двигать - все сегодняшнее счастье уже мне привалило, мне больше не надо было. Осталась только одна девушка у стенки. "Как Вы думаете", - внезапно обратилась она ко мне. - "Может быть, Женя специально не выходит, чтобы не встречаться со мной?" "Откуда такое самомнение, гражданка?" - подумала я про себя. Но одинокая странница продолжала свой задушевный монолог: "Он и в прошлый раз не вышел, боялся со мной встретиться". "Да вряд ли, - решила я вернуть ее к реальности. - Просто не хочет выходить, вот и все" "А Вы его поклонница?", - решила осведомиться я. Девушка глубоко задумалась и печально на меня посмотрела. "А как Вы думаете, можно ли меня назвать поклонницей? Если я каждый день стою и жду его, поклонница я или что-то другое? Как Вы думаете? Ответьте...". Так-с, понятненько, были в Москве люди и полунатистее нас. "Ну, не знаю, Вам виднее", - уклончиво заметила я. Становилось понятно, что Миронов точно не выйдет, можно было двигать отсюда, из этого становившегося напряжным общества. "А Вы знаете, что он и Безруков - они же сволочи, они же мою сестру соблазнили, и теперь вот от меня бегают", - вдруг в надрыве выкрикнула девушка. Ну все, от этого "ноль три" точно пора было уходить. Что я и сделала, пожелав девушке не принимать все близко к сердцу и простить актеров за все их прегрешения.
Знакомый вход в метро еще раз поглотил меня. Я стояла, держась за поручень и слегка покачиваясь. Никогда не забуду, он был или не был, этот вечер. Все было так нереально, один день превратился в какую-то нереально растяжимую меру времени, в котором неизвестно когда было утро. День как будто сегментировался на участки, которые душа отказывалась воспринимать как единое целое - их нужно было прожить и обдумать по отдельности. Мозг разрывался, а душа торжествовала. Я благодарила судьбу за все - больше милостей от природы просить не стоило, это была бы уже наглость. Уже с трудом представлялось, что будет в последующие три дня. Сознание отказывалось работать - на его долю было достаточно. Из развороченной бочки восприятия уже выпадали отдельные куски, не удерживаясь там, куда в такой насыщенности попали. Банки с воспоминаниями лопались в моем мозгу и задорно выпрыгивали вверх. Их ни за что нельзя было потерять. Я достала синий блокнотик и прямо на весу принялась записывать. Некоторым было интересно, что же это я там пишу, но до них ли мне было.
Вдруг над моим плечом склонился особенно любопытный товарищ. "Что это ты Вы там так усердно записываете? Вы журналистка?" - поинтересовался он. "Да нет - уклончиво ответила я. - Так, записываю для себя". "А я вот, - вздохнул мужчина, - первый раз выбрался на метро, так приятно, кругом люди". Да уж, подумалось, везет мне сегодня на не совсем здоровых людей. Хотя, кто знает, может и правда. "А кто ж Вы такой?" - спросила я. Мужчина был уклончив в стилистике "моя фамилия слишком известная, чтобы я ее называл". Потихоньку я стала ему верить - ну бывают же действительно такие персонажи. Бизнес-не бизнес, политика- не политика, непонятно. "А я, только что, представьте, пообщалась минут пятнадцать с Хабенским", - разоткровенничалась я. Сегодня хотелось делиться своим счастьем со всеми. Мужчину, однако, это особо не удивило. "Да, знал его, сам когда-то ставил один фильм, они там с Пашей Пореченковым играли". "Не с Пашей, а Мишей. А я вот тут записываю как раз о театре, о своих впечатлениях, взгляните, вот здесь", - и я с тайной гордостью протянула ему блокнот. "М-да, сыро, но забавно. А вообще, все это такие мелочи, сейчас это мне неинтересно. У меня более масштабные проблемы", - сунул он мне мой блокнот обратно. - "Но если хотите, дайте телефончик, походим по Москве, поговорим, а то я все время один, мне не хватает общения с нормальными людьми". Тут я даже принялась черкать номер на листе блокнота - я ж была вся такая открытая новым впечатлениям и людям. Но пока еще держала его при себе, на всякий случай. Что-то в этом человечке стало меня настораживать.
Выйдя со мной на Выхино, мужчина заметил: "А телефончик все-таки не дали...". И продолжил заговорщическим тоном: "Сейчас увидите, что все за мной тайно наблюдают, ждут, никогда нельзя побыть одному. Видите вот машину - меня пасет, не просто так стоит". В животе у меня что-то сжалось. Не привыкла я к сумасшедшим, которые маскируются под нормальных - трудно их различить. Но мания преследования была из области известных науке отклонений. "Э-э, - с тревогой в голосе сказала я. - Что-то я Вам не верю. Вот если бы Вы визитку показали, или еще как-то доказали, кто ж Вы есть, тогда одно дело..." Размерам моей вежливости и тупости не было предела. Мужчина вздохнул: "Все очень просто. Я это скрываю, но раз Вы так настаиваете. Один лейтенант когда-то согрешил с моей мамой. А теперь он - ну, догадываетесь, кто?" Я отшатнулась, пора было уходить, не вызывая преследований. Время было позднее. "Ну естественно, теперь этот лейтенант стал президентом", - выдохнул мужчина наболевшую тайну своей жизни. "Так, вот здесь мы с Вами расстанемся, я пойду своей дорогой, а Вы своей. И все. Приятно было поговорить", - твердо сказала я. Их же, ну которые не в себе, вроде нельзя расстраивать. В груди копошился пренеприятнейший детский страх - кого мамы не стращали маньяками. Я решительно двинулась вперед по направлению к темному проходу между домами. Оглянулась назад - доморощенный Григорий Отрепьев понуро стоял на остановке и попыток к предследованию не предпринимал.
Таким вот инцидентом завершился этот день. Но не примкнул к другим событиям в хронологической линейке, а отмежевался в какой-то отдельный отсек, и там и остался. То же самое стало и с другими событиями этого дня - их было так много, что они не укладывались в обычное внутреннее восприятие одного дня. Этот день, если его мерять душевными силами восприятия, закончился уже на первых музеях, а когда за ними последовал еще и Станиславский, сознание перенесло его уже как бы в следующий день. Как это бывает с закачками на музыкальных сайтах - неиспользованный лимит переносится на следующий день. А так как за ними еще последовали Господа Головлевы, то сознание непроизвольно расширилось, что вместить еще один день, в который надо был упаковать усилия по попаданию внутрь театра и колоссальное прозрение, которое принес этот спектакль. Ну, а неожиданная встреча с Хабенским - я уже даже не знала, куда это-то компартментализировать (есть такое мудреное слово в английском языке, означает, как ни странно, именно такой процесс - запихивания впечатлений на полочки сознания). Так что она, эта встреча, вообще парила над другими событиями особняком, и претендовала на событие жизненной важности. У каждого ведь свои приоритеты в жизни. Последний инцидент также наглухо выпадал из предыдущего ряда, но уже куда-то в негатив, не способный зачеркнуть набранную в течения этого дня восторженность. Так закончился мой четвертый день. В два часа ночи я так и не смогла бы точно сказать, он был или не был.
День пятый. Силы на исходе, или небольшой тайм-аут.
И дураку известно, что нужно брать тайм-ауты, когда, как поет группа "Корни", силы на исходе. На пятый день в моем похождении наступил момент, когда после накала происшествий за предыдущие четыре дня я просто не в состоянии была воспринимать новое. Как-то совесть не позволяла просить у богов, которые управляли моими похождениями, очередных чудес и бесплатных проходов. Все это было так нереально, что я боялась снова выпрашивать подарки у случая. Так как почти все деньги на спектакли были в сохранности, пора было их чуть-чуть потратить. Да и на спектакли с этого дня я решила ходить по честному, за деньги. Не наглеть и не хаметь до предела. Короче, нашла на меня такая вот правильность. И усталость. В этот день я затормозила окончательно, и большей частью переваривала полученную ранее информацию. Рефлексия тут была нужна бесспорно - а от нее тормозилась вся остальная деятельность и внешняя активность.
В этот день я решила провернуть свой план по закупке фильмами на Савеловском рынке. Для Англии - вспоминать Россию, когда грустно будет. Не врала я Хабенскому - действительно фильмы приходятся очень кстати, когда оксфордские тусовочки приедаются и хочется домой. Часа два-три провела я на этом рынке, но сей экспириенс вряд ли заслуживает отдельного рассказа. Все россияние такого рода рынки отлично представляют - груда киосков с дешевыми дисками, на которые народные умельцы втискивают по дюжине фильмов "приличного качества". Государство с этим борется, но бесполезно. Да и обидно, что борется - спрос-то есть. Короче, два плотных пакетика, вмешавших десятки киношедевров, с которыми я вышла из этой сутолоки, должны были скоротать мои грустные вечера в студенческой комнатке далекого Оксфорда. В голове шумело - все-таки, как ни крути, это был просто базар, путаный, суетливый и бестолковый. День в результате был почти на исходе, и никаких полезных погружений в искусство он пока не принес. Вроде так и было задумано, но на душе было стыдливое чувство невыполненного долга. Финансы тоже резко сдвинулись по наклонной вниз, так как дисков, вроде и недорогих по отдельности, было набрано много.
Вообще, начиная с этого дня, как уже и было сказано, мой мозг отказался функционировать в режиме восприятия, а стал работать в автономном режиме, что-то сам без конца выдавая. То есть теперь я не смотрела Москву и не прохаживалась по ней в туристическом экстазе, а как бы функционировала в творческом созидании вместе с ней. Искусство, выражаясь образно, попало в меня, как зерно, или как многочисленные зерна, и стало там развиваться, так что я уже сама стала чем-то наподобие артефакта. То, что при этом слегка поехали мозги, был уже эффект побочный, ни кого особо не касавшийся. Меня он особо не напрягал. Если вдруг понимаешь, что летишь по небу, то какое дело до того, что кружится голова. И не удивительно, думаешь себе. Ладно, прочь метафизику. Однако, она составляла сущность дня пятого, ибо была накопленным внутренним балластом предыдущих дней, а теперь вот решила жестко проявиться и выразиться.
К слову сказать, метафизика метафизикой, а сегодняшняя программа по театрам оставалась сугубо невыполненной. Наметки были такими - хотелось посмотреть спектакль "Война и Мир" в Мастерской Фоменко. Много я про них слышала, а когда они приезжали к нам в Питер на гастроли, то вокруг их "Трех сестер" был дикий ажиотаж, так что и билеты было не достать. Естественно, я туда попала, но это тоже отдельная история. Из альтернатив на сегодняшний день были - премьера "Примадонны" во Мхате с Дмитрием Дюжевым и чуваком из фильма "Изображая жертву". Но даже грубый подсчет моих предыдущих географических перемещений показывал, что МХАТ превалировал там по всем статистическим показателям. Эту картину явно нужно было чем-то разнообразить. Тем более, ну не буду же я опять грузить ту же самую администраторшу легендой про журналистку из "Русского Лондона". Заподозрит подвох, и упаду я в ее глазах невиданным образом. Нет, не стоит возвращаться на место преступления и просить милостей от судьбы там, где она их уже щедро предоставила. Нужна была смена декораций.
Итак, настроившись на мастерскую Фоменко, я решила предварительно прогуляться чуток по Арбату. Это, конечно, - место сугубо культурное и полное всяческих реминисценций - вспомнить хотя бы Окуджаву, но на момент моей конкретной прогулки по нему в последний день марта он представлял собой убогое сборище дешевых забегаловок и лубочных сувенирных лотков. Уже через сто метров меня от всего этого затошнило. Пусть кто-нибудь описывает тебе, читатель, сегодняшний Арбат, в конце концов, ты и сам там всегда можешь прогуляться, любая прогулка по Москве, нет-нет, да и приведет тебя туда. Но почему-то с моим настроением на эту поездку Арбат в его практическом проявлении никак не вязался. Проснувшееся искусство во мне открыто бунтовало. Решив протестовать ногами, как говорят в странах демократии, я решила свернуть влево, в один из арбатских переулков. Над зеленым двухэтажным особняком, в котором располагался музей Андрея Белого, а также по совместительству и Пушкина, высилась сталинская высотка. Этот архитектурный контраст времен в шестичасовом вечернем сумраке казался остроумной театральной декорацией. Почему-то стало неуютно в этом современном закупочном мельтешении и торговле бессмысленной атрибутикой. Захотелось опять уйти в какие-то нереалии давно ушедшей старины, где, быть может, можно было приоткрыть тайны старинных домов. Но как - это был вопрос. Опять же, все эти усилия приходилось предпринимать в одиночку - в разглядывании шапок-ушанок и футболок с СССР остальные прохожие явно растеряли энергию на ненужные исторические экскурсы.
Наконец, я свернула в один из переулков где-то ближе к концу Арбата, и сразу на меня наплыла та самая высотка, которая до этого глумилась издали, как архитектурное извращение над старыми особнячками. Задрав голову, я встретилась с ней взглядом. Казалось, у здания было лицо где-то в районе сужавшейся верхушки, которым оно лицемерно и равнодушно разглядывало клопов, мечущихся внизу. Интересно было бы узнать, кто теперь живет в высотках, если не номенклатура и великие культурные деятели. Деятели других немаловажных сфер, надо полагать. Сворачиваем от высотки еще раз влево - в Сивцев Вражек, идущий параллельно Арбату. Опять пришли на ум какие-то воспоминания из Тетрального романа - как глубоко, как у зомбированной, он засел у меня в подсознании. Здесь же оказался и очередной памятник культуры, связанный с Есениным, раньше мной не выисканный. Вот ведь как, человек - сугубо символическое животное. Меряет свою жизнь какими-то надуманными символами, которые не в его век были придуманы и не так уже легко гармонируют с современной ему действительностью. А вот выбирает душа эти маркеры для себя, и идет по ним, как по пунктиру на карте. Заблудится, все равно будет кричать, что все время шла в нужную сторону. И все события меряет каждый для себя своими особенными мерками, в которых он сам себе хозяин и господин. А другие в нем запутаются, как в лабиринте. И не дано предугадать, как наше слово отзовется. Именно из-за разницы в символических системах.
Мне переулки, в отличие от Арбата, очень понравились. Такая в них стояла тишина, так четко и неожиданно контрастировала она с оплеванной пешеходной улицей, где все лезли фотографироваться с памятником Окуджавы, подчас толком не соображая, с кем же рядом они встали, состроив умное лицо для позирования. А здесь сохранилось так много старых особняков, как, например, дом Герцена, с его наивной легонькой калиточкой, которая так не вязалась с тем же высотным великаном или диагоналями Нового Арбата. В одном из домов, мимо которых я прошла, когда-то жил Шолохов - ну, уж этого Москве не занимать, куда ни ткнись, все кто-то да жил. Эх, представить бы себе, как это было, перенестись в их реальность, вот о чем я мечтала. А этими мартовскими вечерами в Москве, после стольких событий, когда нереальное становилось реальным, могло показаться, что силой желания можно совершить и прыжок через времена и пространства. Надо было только напрячься, захотеть, разбить условности восприятия, навязанные с детства. Поверить в то, что невозможное вот здесь, под рукой, только слегка в другом измерении. Чтобы его понять, надо сойти с привычных рельс восприятия, чтобы проехаться по другим - также проложенным, но менее заметным.
А вокруг подрастающее поколение уже росло в своих собственных условностях. Во дворе одного из домов был водружен на диво красивый деревянный корабль, по-которому весело карабкались московские дети. Я то знала, что это будущие зомби социального программирования, но так как я владела этой информацией в единственном числе, всем обитателям корабля на это было сугубо наплевать. Они с недоверием смотрели на подозрительную чувиху, которая обходила заграждение, отделявшее простых смертных от этого чудо-корабля, и задумчиво их фотографировала. "Ходят тут всякие", - думали они, и были правы.
Однако вдруг я осознала, путем извлечения из своих недр мобильного телефона, что уже было пол-седьмого. Это означало, что план по мастерской Фоменко пролетал, так как расположен этот театр на Кутузовском проспекте, куда за 20 минут доехать было нереально. Конечно, можно бы было сорваться, куда-то бежать, судорожно расталкивать всех в метро, задыхаться в поисках театра на местности, чтобы потом все равно опоздать и все испортить. "Это нам не нужно" - упрямо шелестел мозг, пока я заруливала обратно к Арбату. Под это вялое шелестенье сознания, которое всеми силами своими уже, видимо, было где-то там, в метафизических просторах, я прошла мимо театра Вахтангова, афиши которого были уложены уже слегка поникшими цветами. Несколько дней назад скончался худрук театра, народный артист Михаил Ульянов, и здесь проходило прощание с ним. Цветы спадали живой бахромой с афиш театра, что было и грустно, и отрадно одновременно.
Сегодня в театре шла премьера под названием "Глубокое синее море". Подруга Ната, экспертизе которой в области театров я верила беспрекословно (исключая конечно прогнозы о возможности попадания в них), говорила о нем много хорошего. Плюс красивая афиша, а также знакомое лицо главного персонажа (ну где ж я его видела, где-то в кино - не он ли играл в "Небо, Самолет, Девушка"), и мой выбор на сегодняшний вечер был сделан. Если не считать, конечно, того факта, что без пятнадцати семь выбор и так был явно ограничен моими возможностями реального передвижения. Итак, билет был приобретен, и, прошу заметить, всего за 100 рублей - есть, ну есть, уважаемые театралы, еще разумные цены на спектакли в наши дни. На входе приобрела театральную афишу - на ее обложке был изображен главный герой сегодняшнего спектакля, с равнодушием и легкой усмешкой следивший за самолетиком в своей руке, который он готов был вот-вот выпустить. Лицо было приятным в своей несложности и энергетичной прямолинейности. Артиста при ближайшем рассмотрении звали Владимиром Вдовиченковым, и ему в журнале была посвящена целая статья. Я углубилась в нее, и потом стала с пристрастием просматривать афишу на апрель. И представилось мне, что никуда я отсюда не уезжаю, что буду я здесь вечно, потому что живу в некой сугубо театральной семье, не пропускающей ни одной интересной премьеры. Или, допустим, являюсь независимой обеспеченной москвичкой с собственным пентхаузом, достойным заработком и наличием свободного времени. И поэтому грядущий апрель будет состоять для меня из посещения всех спектаклей, которыми была насыщена толстая книжечка афиши. Как гурман в ресторане, я уже самозабвенно составляла планы, куда же я пойду, что увижу, чем буду поражена, что растравит душу, когда прозвенел первый звонок.
Конечно же, о посадке на то законное место, на которое мне был выдан билет за 100 рублей, не могло быть и речи. Я вообще не принимаю принципа рассадки по билетам. Зал должен заполняться по мере наличия желающих занять в нем места. Потому что пустое место все равно не выиграет от своей пустоты. И наоборот, все будут в выигрыше, если займу его, например, я - сразу тебе и ощущение полного партера, и хорошая зрительская атмосфера, и душевное тепло восторженного дыхания. Потому что все эти бывалые контрамарочники, которые уже годами имеют свое приставное кресло в партере - они же скучны, потому что за уже привыкли к действу, развертывающемуся у них перед глазами. Я же, наоборот, полна наивности и свежести восприятия. Итак, согласно этой железной логие, я прицельно уселась на приставное место в полюбившемся мне шестом ряду партера. И надо же, насколько меток был мой глаз - в то время, как все остальные места потихоньку заполнились контрамарочникам, именно на этот стул право имеющими, на мой никто не позарился. Так что не пришлось унижаться, с него сползая, и судорожно искать новый пустующий объект приземления, не пришлось дать понять окружающим, что некоторые тут абсолютно не на своем месте, а так, захожие граждане. Все прошло в ажуре, в полном уважении к себе и достопочтимой публике. Уже погас свет, а люди все шуршали и шуршали сзади, какие-то пары протискивались на первые ряды, какие-то объемистые тетеньки проталкивались на незанятые врагом позиции. Еще минут семь такого шума и шепота, и наконец можно было начинать. Наступила вымученная всеми этими кресло-перебежками тишина. Мое пятое представление начиналось, не подозревая, что суждено ему занять эту позицию в мощно катящейся колеснице моего театрального похождения.
Спектакль был по английской пьесе, и эта английскость была преувеличено подчернкута в чопорном интерьере спектакля и в обращениях героев друг к другу. Была она слегка неестественной, как будто калькой на что-то настоящее. Наверное, это всегда происходит при слишком старательном переводе и использовании наработанных тетральных штампов, связанных с определенной страной. Раньше я этого не замечала, потому что сама жила по этим "псевдоанглийским" картинкам, наработанным нашим искусством. А когда штамп и картинка искусно сделаны, как Шерлок Холмс, так в него, еще упрашивать будут, а верить не откажемся. Здесь же было что-то непонятное - имена и костюмы были английские, но верилось в их аутентичность с трудом, поэтому приходилось абстрагироваться. Главные же герои, женщина и ее возлюбленный Фредди, были уже абсолютно вне географических и временный конвенций, сами по себе. Вечная драма любви с современными мотивами. Муж главной героини смахивал на успешного гражданина и чиновника из ибсеновских пьес. Обо всем этом я как-то спокойно размышляла, пока шел спектакль, ворочалась в своем кресле, выжидала в затянувшихся паузах. Слишком он был какой-то запауженный, этот спектакль.
Однако впечатлило несколько вещей. Во-первых - задняя декорация. Она олицетворяла собой тот круг глубокого синего моря, к исчезновению в котором была близка главная героиня. Что-то типа огромного куска аквариума, подсвеченного сзади то голубым, то фиолетовым цветом. Это световое шоу впечатляло, создавало ощущение постоянного присутствия сюрреальности в этом скучноватом "английском" интерьере. Во-вторых, главная героиня, которую играла Елена Сотникова. Трудно не признать, что она была и красивой, и чувственной, и независимой в реализации своей сценической драмы. Только страдания ее были какими-то напыщенными, напряжными, черно-белыми. Разве страдают так глубоко, разве доходят до такого самоунижения? Не идет тебе черно-белый цвет... И правда, походила она слегка на этакую Валерию, которую бросил бывший муж одну с тремя детьми, но которая, в отличие от настоящей, очень хочет, чтобы он к ней вернулся.
Больше всего понравился сам Вдовиченков, потому что только он один вызывал внутренний вздох облегчения - о, наконец-то что-то настоящее, реальный чувак, вмеру чувствительный, очень даже симпатичный, простой, свойский. Похоже было, что актер удачно был собой в предлагаемых обстоятельствах. Он оставлял впечатление такой заправской забулдыжной рок-звезды из 1990-х, и карьера летчика к нему с трудом клеилась. Придуривается мужик, потому что по роли так написано, а так ему просто нравится быть тут с нами и в центре всеобщего внимания. Но он молодец, на него было приятно смотреть, расслабиться, посмеяться. На фоне удушающей страсти его партнерши его поведение было нормальным, легким, освобождающим от долга любви. Парня было жалко - его заставили париться, мучаться от чувства вины, что он вызвал все это буйство чувств. А парень хороший, классный, симпотный - вон как все смеются его словечкам - ну к чему ему вот это все. И правильно, так и надо с этой сумасшедшей, - предательски отвергала я женскую линию спектакля. Короче, в результате, забыв о ложной Англии, переживала, наивно сочувствовала, чуть ли не выкрикивала героям напутствия. Ходят байки про деревенскую простоту, которая будто бы еще приезжает на спектакли и советует актерам со своего места - в тот день мне хотелось их реализовать.
Самой же интересной задумкой в этом спектакле была сама пьеса. Она, как ни странно, с ее сильными эмоциями и четко выстроенной драмой, которая разворачивалась чуть ли не в стиле детектива Агаты Кристи, с реалиями несколько-десятилетней давности в правдоподобной Англии, вообще стояла особняком от спектакля. В нем, в спектакле, почему-то возникали героини и герои, то ли вообще оторванные от каких либо предлагаемых обстоятельств, то ли изображавшие плотную группу артистов эстрады и рок-музыкантов, с их кукольно-напыщенными красивыми песенными страстями в первом случае и полным пофигистким безразличием и философским отщепенством во втором. Поэтому потенциал пьесы в спектакле только угадывался, как шедевр художника можно угадать в копии, сделанной мнительным художником, который решил по-нонкофмормистки переделать ее на свой манер. Думалось, что вот есть хорошая пьеса, и не раз ее еще поставят, и может найдется другой мастер, у которого она заживет, станет реальной, живой и безвременной одновременно, и мы все заплачем над безмерной любовью женщины в ней, над смертью чайки в морской пучине. А пока просто по-аплодируем Вдовиченкову - какой он прикольный, ну и Елене Сотниковой - не зря же она мучилась и страдала все это время.
Только на выходе из театра я поняла, что точно такая же история, только меньших масштабов, произошла со мной не далее как несколько месяцев назад. Так же пыталась угадать в брошенном в меня вялом и беспричинном равнодушии потенциальные отростки чувств. И, как оказывается, равнодушие всегда оказывается самым правым, потому что оно беспечно и только просит, чтобы его не трогали. Но о личных историях как-нибудь потом, когда познакомимся поближе. Пока же подошел к концу мой пятый день - день торможения и философских исканий. Душа ждала, ждала, и дождалась. Наступал день шестой, когда крыша окончательно съехала. И это оказалось вовсе не больно, а даже приятно.
День шестой. - Чудное мгновенье, как и было сказано.
Первым делом, господа, позвольте стих. Ну, не помешает же он, в конце концов. А картину состояния на шестой день, когда искусство проникло во все поры, и стало давать там всходы, довольно непредсказуемые, отражает неплохо. К тому же является документальным доказательством. Сочинялось сие в метро в начале 1 апреля, прекрасного дня, который был - да сколько же может это продолжаться - еще более солнечным и теплым, чем предыдущие. Пришлось даже одеть солнечные очки, так, больше для понта. А в сознании уже бегали искринки, пришедшие не из мира сего, то есть не из практического мира бутиков и суши-баров, а из какого-то другого. Должно быть, мира искусства. Итак, вот он, стих. Сугубо для документальных целей поставленный.
Уже закончен март,
И первый день апреля.
И город воздухом объят,
Как легкой канителью.
Магический смешок весны -
И воздух пьян.
И так пронзительно ясны
Созвучья стран.
Москва - как Новый Рим земли,
А страны в ней -
Все, что на карту занесли...
Дальше у автора не было продолжения, потому что сразу же после написания, и особенно в ступоре с последней рифмой, все это показалось полным бредом (тут читатель будет абсолютно солидарен). Но бредом, к сожалению, не вполне отражавшим, несмотря на усилия, то хрупкое состояние души, в которое автора повергли все предыдущие похождения. А мы не можем оступать от оригинала, потому что все в сией повести стремится к небывалой честности и максимальной детальности, нацеленной на воссоздание жизни духа, города и искусства, разлившегося кусочками в первых двух объектах. Поэтому придется грубо заимствовать. Итак, на душе в тот момент было что-то из солнечного мая, где, тоненький бисквит ломая, хрустальна тончайших пальцев белизна. Хрупко на душе было, ломко.
Тем временем метро подкатило к месту сегодняшнего назначения - опять на ту же Пушкинскую, вечную отправную точку моих радиально-кольцевых передвижений по Москве. На этот раз в этом не было особой стратегии, просто лень было пересаживаться на другую ветку. Сегодня равнодушие и трансцендентность предудыщего дня прошли, а если и не прошли, то насытились позитивом и созиданием, и трансцендентность была уже совсем не пассивная, а полная креатива. На сегодня мама Наты, не меньшая театралка, чем дочь, посоветовала мне сходить на какой-то нашумевший спектакль с использованием новых приемов - внедрения стереозвука и элементов видео. Проходило это в ТЦ на Страстном - театральном центре, ставшем безумно модным, и в данный момент незримо связанным с Золотой Маской. Каждый день, днем и вечером, шли там какие-то хеппенинги, представлявшие собой альтернативу и своеобразное дополнение спектаклям-номинантам.
Зарулив к центру, около входа в который колыхался огромный плакат с эмблемой фестиваля, я сразу поняла, что здесь бесплатности и добрые администраторские штучки не прокатят. А билет на сие чудо театрального модерна - "Сейчас о нем все говорят", - сказала Натина мама, - стоил 700 рублей. На одной чаше весов было зовущее, обжигающее, ветреное солнце и силы шагать по изгибам московских закоулков, на другой был неведомый мне модный казус за 700 рублей. Свобода и радость сумасшедшего бытия перевесила. Театральная магия действовала на меня только в вечерние часы, когда просыпался тот самый демон, который верит или не верит. А верить можно только когда на улице темно. Входить в темные храмы надо из соответсвующей магии включенных фонарей. Таково мое мнение. А день, да еще и такой вопреки всему распрекрасный, должен быть отдан в жертву совсем другим богам. Богам движения, если таковые имеются.
Я двинулась вперед, к Петровке. Эти места еще не были мной проторены. Хотя нет, что же это я, памятник Высоцкому, вытянувшему в струну навстречу все тому же небу и солнцу, был знакомым - ходила я тут раньше, но под другим углом, сугубо бульварным, и в студеную зимнюю пору. Тогда его прорыв казался надрывным и самоучичтожающим, а все потому что было темно и как минимум минус двадцать. А сейчас он был само собой разумеющимся решением полета к солнцу. Значит, здесь же должен быть и Рахманинов, слегка скучновато посаженный на постамент. Но сейчас я их покидала, заворачивая круто вправо, на Петровку. Название-то какое. Почему у нас в Питере нет таких названий? Потому что итальяшки проектировали, лабиринт в Европу хотели соорудить. А здесь - даже в топографии русский дух, и Русью пахнет. Золотая дремотная Азия опочила на куполах.
Свернула на Петровку - и сразу опьянилась, как пишут поэты, всем этим солнцем и светом. Хотелось плыть по воздуху всех московских переулков, охватить их сразу все, как на карте и парить над ними. И быть обездоленным от предчувствия, что всему этому счастью неизбежно прийдет конец. От осознания конца все душевные силы напрягались, чтобы остро прочувствовать данный момент. Каждая минута была сопряжена с воздухом, солнцем и собственным вырывающимся, сбивающимся с ритма сознанием. Сознание болезненно напрягалось в стремлении пройти сквозь воздух, уловить солнце, обмануть время, и, застыв над этим увиденным солнечным пространством (где видишь себя как бы в чьем-то кадре, где-то сверху и с краю), понять же наконец значение происходящего. Нужно, отчаянно необходимо было разобрать, осмыслить и запомнить день, город и собственный путь по улицам и солнце над ним. Если сейчас не хватает сил для их осознания, то может придут они потом, когда все вокруг не будет так ошеломлять, вышибать, как волна, из самой себя, и закидывать в воздушно-стремительную пропасть сиюминутности. Сознание тщетно пыталось превратить все эту непонятность, вдруг прочувствованную, всю эту зовущую, манящую и недоступную киноленту в нечто подвластное ему, структурированное логикой и присвоенное, как личный опыт.
Но реальность не поддавалась таким действиям. Присвоить увиденное было никак невозможно, уважаемые граждане. Но что же было делать тогда с ноющей мыслью о том, что наверняка за этот день, параллелльно моему движению, совершается еще бесконечное количество каких-то важных происшествий, расположенных на неких других уровнях, которые невозможно постигнуть сиюминутно, но можно предугадать их существование и движение. Вместе с тобой, но невидимые тебе, они размножались, спешили и формировались сгустками энергии в различных уголках города. Любой сделанный шаг отражает в зеркале миллионы потенциально возможных шагов, которые тоже были сделаны, только в этих других пространствах. Поэтому ты становишься уже не просто человеком, а некой точкой отсчета, от которой отходят миллионы лучей, соприкасающиеся с другими такими же миллионами, и в случайности и непредсказуемости их соприкосновения и формируется каждое жизненное событие.
Чтобы продумать и понять это, сознания мало, и его бессилие давит. Ощущение похоже на муки знатока - он знает, что есть много прекрасного, и отличит гениальное безошибочно, но создать сам - единственное, чего не может. Чтобы преодолеть эту невозможность постигнуть у черты предчувствуемого понимания, напрягаешь душевные силы для расширения сознания, для изыскания в своих глубинах этих недоступных, неосвоенных еще органов восприятия, которым одним была бы доступна эта калейдоскопичность смыслов, завертевшихся в пространстве. Они то, эти внутренние потенциалы сознания, уж наверняка смогли бы уловить и остановить то, что вот сейчас происходит и мгновенно улетает, ничем не удерживаемое.
И вдруг пригрезилась вся бесполезность человеческих планов - ведь эти соприкосновения смыслов и потоков не запрограмированны, они происходят здесь и сейчас. И нельзя спланировать увидеть что-то конкретное, потому что даже само усилие воли для этого - так же случайно и непредсказуемо, как другое. И тысяча взаимодействующих сил приведет в одно место, которое сплелось из миллиона других альтернатив, в которых бы не менее сильным образом отразилась бы твоя душа. И нет того одного внутреннего голоса, который сказал бы тебе, куда надо пойти, потому что нет этой надобности, а есть только бесконечный самопостигающий выбор. Потому что отразишься ты в миллионах событий и мелочей, и проявишься так же многолико в одном из них, как и в сотнях других. Прозрение в стиле Сартра.
Но так как это состояние было прямым результатом предыдущих похождений, начавшихся вроде так невинно и очень практично, оно все же достойно внимания и описания. Хотя бы как изложение симптомов, которые могут возникнуть и у любезного читателя, если он вдруг нагуляется до умопомрачения и без перерыва будет посещать места, заслуженно отнесенные к высококультурным. Чтобы уж, если они нагрянут, то не теряться, а полностью довериться ходу событий. Которые не просто так, а являются ходом в новое сознание, в новые сферы. Когда-нибудь да стоит же их открыть, наконец. Посмотреть, что там, за дверью, которая, может быть предназначалась именно для вас.
Так вот, дорогие мои, конечно, Вы-то все это можете пропустить, да и вообще забросить сие творение подальше, и не отвлекаться на пустяки, которые можно отнести на счет чьего-то неадекватного восприятия мира. Но автору деваться было некуда - надо было идти в бытописании выбранного субъекта до конца. Потому что, как заметил классик, нет такого коня, на котором от себя ускакать можно б было. И субъект этот находился в Москве, столице нашей Родины, и вроде действовал по плану - открывал искусство в различных сохранившихся его проявлениях. А получалась какая-то несуразица, чреватая вот такими казусами, как этот день и эти мысли в голове. Да, я была в Москве, но мне казалось, что я одновременно зашагала по какому-то паралелльному пространству, которое открывалось над Москвой, и накладывалось на нее прозрачной калькой, но не повторяло его очертания, а представляло собой нечто обособленное, но живо соединенное с реальным городом. И вот в этом пространстве можно было открывать и конструировать самое себя, и совершать бесчисленное количество выборов, каждый из которых был правильным, потому что не составлял правды сам по себе и никуда не приводил, а являлся лишь одним из отражений меня, отражений, о которых я и сама не могла подозревать. И от этого нахлынуло счастье - потому что получалось, что каждый шаг был правилен, и делать их можно было сколько угодно. И счастье зависело не от них, от этих шагов, а от причастности к этому внезапному открывшемуся состоянию, как к источнику жизненного созидания и гармонии.
И в этом состоянии вдруг возродилась вера в свои самые скрытые желания и помыслы. Я допустила вдруг, через многие годы после дерзновений своей юности, что, может быть, некоторые мечтания, свойственные мне тогда, были вовсе не пустяками, и не наносной пылью, а самой что ни на есть сокровенной сутью моего существа, которая одна и способна принести мне счастье. А признаться тебе, мой читатель, в семнадцать я мечтала поступить в театральный и не видела себе иного пути, как только через ученичество в черных трико и уроках сценической речи. Планы метались от режиссерского до сценарного во ВГИКе, до поползновений на само актерское (нет, не возьмут), но так и остались планами. Более того, были сознательно закопаны как несостоятельные под песками более актуальных забот. Но вдруг что-то опять тайно позвало их из того забытого пласта сознания, и вдруг пришла догадка, что без этого вообще никогда не смогу быть счастлива, а с этим - даже с немногим - буду. А вера, это ведь просто уверенность в том, что что-то реально существует. Потому что как же увидеть что-то, если даже в него не веришь. А если понимаешь, что веришь, то значит, дано увидеть и понять. И согласно вере можно и действовать, и жить по-другому. Вот такая наивная юношеская романтика заполнила мой мозг. Ох уж этот Станиславский - сдалось ему это искусство в себе.
Первым на моему пути из объектов искусства нежданно попался Музей Современного Творчества. Решив заглянуть в сие многообещающее заведение, я оказалось во дворе, щедро уставленном скульптурами, принадлежавшим в массе своей руке Зураба Церетели. Все это было залито щедрым, теперь уже апрельским солнцем. Я стала гулять вокруг скульптур, расставленных в геометрическом хаосе, и фотографировать их с разных углов, чтобы захватить отбрасываемые ими тени. Констатирую, что они их отбрасывали - для тех читателей, что решат прогуляться там в ночной час. На территории музея проходил еще какой-то хеппенинг типа инсталляции в рамках Biennale - фестиваля искусств, который как раз подходил к концу. Нет, ну это просто немыслимо, сколько всего происходит в Москве - так, мысль в скобках. Так вот, заходя в павильон исталляции, вы погружались в какие-то неведомые звуки, которые призваны были сопровождать мелькание огоньков в павильоне. Опыты в цветомузыке, такие, что Скрябин отдыхает. Я тихо шагнула прочь из этого чуда природы. Избаловалась европейскими музеями. Непослушное сознание воспринимать этот оазис искусства решительно отказалось - хотя мое физическое тело для порядку даже зашло в массивные двери музея и узнало расценки на посещение сией обители прекрасного. Однако, в этот день солнце и мои сгустки философии свыше перевешивали. Они-то знали, что они власть имеют только над непокрытой головой, открытой всем ветрам. Они хотели окончательно добить меня, как солнечным ударом. И я не сопротивлялась.
От музея я перешла на другую сторону - и вскоре ко мне приблизился храм (именно приблизился, потому что предметы уже сами надвигались на меня в этом не совсем физически ощутимом движении). Я вошла в темные храмы - сегодня состояние сознания явно располагала к контакту с духовной стариной. Там я надеялась обрести ответы на все так неожиданно поставленные вопросы. Это был Высоко-Петровский монастырь - наверняка известнейший и с богатейшей историей, но оказавшийся на моем пути впервые. Над его просторным двором и многочисленными церквями и постройками, открывавшимися входящему, тоже распластался ровный, непреклонно щедрый слой весеннего солнца. Это настраивало на обращение к вере - потому что между небом и человеком не было никакого препятствия, и, значит, вся возможная информация с обеих сторон двигалась быстрее. К тому же, и посетителей в этот первоапрельский день на подворье храма было мало. Этот визит был внетематическим, он принадлежал другому ряду настроений, владевших мной когда-то - несколько лет назад в морозный январь я обходила все важнейшие храмы Москвы, взыская познания и соприкосновения с духовным. Но сейчас настроение было гораздо более мирским - тем не менее, нынешняя ситуативная иррациональность делала свое дело.
Поймите меня правильно, я современный человек, да к тому же, как я себя убеждаю, неверующий - но там было так хорошо. Там была вера, была Россия, было то мгновенье, которое называют чудным. Его надо быть готовым увидеть и почувствовать, и тишина подворья храма к этому располагала. Место было наполнено энергетикой, которой, вроде бы, и полагается быть в церквях и соборах, но, уверяю вас, не в каждом есть. Мой путь к силам всевышним основан на эмпирическом познании, как бы парадоксально это не звучало. То есть, силы эти, как я считаю, должны быть прочувствованы здесь и сейчас, а иначе никогда по-настоящему не решишь для себя, стоит ли веровать или нет. И пока я обходила постройки этого островка старины, вокруг которого разрослась современность, и поэтому еще удивительней казалась та наполенная силой тишина, в которую повергался каждый вошедший, я думала вот о чем.
Здесь было хорошо от осознания того, что правильное, истинное уже определено, уже есть, и к нему надо просто вернуться, возвратиться, обрести, как свое, исконно тебе принадлежащее. Для этого не надо покорять города и страны, и делать свершения, и открытия, все правильное и истинное может быть достигнуто в один момент. Надо только сбалансировать свой полет с легким тремоло существования этого момента, этой веры и истины. Я вдруг почувствовала в себе это желание движения внутрь, в свое, в старину своей страны. Потому что теперь сознание находит отговорку, которой скрывается от ложной боязни проявить свой интерес к этой русской старине. Теперь это можно тонко завуалировать ностальгическим интересом к своей стране, вызванным долгим пребыванием за рубежом. Теперь мы интересуемся Россией со слегка английской точки зрения, и Оксфорд - это та ширмочка, за которую можно спрятаться, если вдруг подивятся странности интересов. Короче, рационализация внутренних стремлений проходит на ура, и они распускаются, как цветки сирени.
Вот Хабенский усомнился в том, что молодые девушки типа меня могут испытывать ностальгию. Но это даже что-то другое. Во мне произошло открытие, что нигде не найти такой духовной близости с этим неизмеримым первозданно-историческим моментом, которым вдруг прониклось все мое существо в храме на Петровке. Нигде, кроме России. И не создашь вдруг себя на пустом месте ни в Париже, ни в Лондоне. Не заживешь, не задышишь там полной грудью, не обретешь себя, не раскроешься, став другим человеком. Потому что все материалы для этого самосоздания, все тайные источники душевного развития остаются в России. И замечаешь их отсутствие, естественно, только когда они вдруг станут иссякать, и тогда сознание выходит на их поиски. А оказавшись снова в атмосфере их незыблемого присутствия, запасается ими, как человек, который долго был голоден, Хотя, может, насчет незыблемого присутствия в современной российской реальности - это уже своего рода оптимизм и идеалистический аванс. Кто знает, может все на этих страницах - идеально-прекрасные бредни, в своей рефлексии претендующие на психологизм, а в избыточных деталях - на тонкий юмор. Не судите строго, господа. Последуем далее, ибо билет на поезд на 2 апреля уже куплен, и это значит, что пребывание в столице должно завершиться неминуемо скоро.
После некоторых блужданий по залитой солнцем Москве (в моем сознании все это превратилось в одно непрерывное движение в ярком световом пространстве), я оказалась все в том же Камергерском. Все дороги ведут в Рим, а иначе я уже не знаю, как объяснить тот факт, что мои ноги с поразительным постоянством искали встречи с этим местом. Я все искала там свое счастье, надеясь повторить его снова и снова. Это место уже не раз появлялось в этом повествовании, поэтому нужно и честь знать. Сегодня оно было опять поразительно залито солнцем, на этот раз дневным, и энергетика у переулка была еще другая, дневная и кафешная, без намека на театральные движения вечеров. И здесь мне было очень хорошо, и хотелось остановить чудное мгновенье. Да и вы и сами наверное любите это место - мне кажется, я вас там видела, среди тех беспечных, что уже, несмотря на ранне-дневной час, позволили себе роскошь греться под солнышком в этом - здесь уже по-настоящему европейском городе - Москве.
Времени оставалось немного, поэтому пора было осуществить давно задуманную идею - посетить музей Мейерхольда, который открыт как-то неравномерно, так, что до этого попасть в него не удавалось. Режиссер Всеволод Мейерхольд был вторым мужем Зинаиды Райх, и таким образом его история оказывалась связанной с историей Есенина. К тому же и идти было недалеко - по Тверской до Брюсова переулка. Войдя со стороны Тверской в массивный проезд, с которого начинался Брюсов переулок, я огляделась. Расположение дома, надо сказать, было по современным меркам шикарным. Видимо, и в Москве 30-х дом был непростым - на нем расположилось множество мемориальных досок, указывавших на то, что проживали в нем и другие деятели культуры. Справа - гравированный портрет Мейрехольда и табличка, извещающая о том, что здесь находится музей. Кроме музея, здесь размещались и обычные квартиры, и дверь была закрыта на кодовый замок. Чтобы попасть в музей, нужно было нажать на звоночек квартиры 11 - все очень скромно, и по-свойски. Что я и сделала - ибо наконец-то умудрилась попасть в данное место в тот временной отрезок, когда сей музей работал. Дело само по себе, уверяю вас, трудное, и также зависящее от него, от тайминга.
Посетитель я была для этого места самый что ни на заветный, а все потому что единственный. Хранительницы музея - две тетеньки, которые только что разложили на помещавшейся здесь же кухоньке бутербродики и явно собирались закусить - приняли меня за студентку театрального института. Это была уже дежа вю, но совесть заставила отказаться от этого льстящего моему самолюбию имиджа. То, что данной студенткой я не оказалась, вызвало у хранительниц удивление - они были явно озабочены, какие же тогда мотивы привели меня в сие место. Пригласив меня располагаться и чувствовать себя, как дома, одна из хранительниц повела меня на экскурсию - индивидуальную, естественно. Это громкое слово экскурсия на поверку оказалось вступительным словом в первой - так называемой "розовой" комнате, где раньше жила дочка Есенина и Райх Таня. Меня вкратце ознакомили с планировкой квартиры, которую предстояло осмотреть, и предупредили, сколько комнат ждут меня в течение осмотра. Не хуже риэлтеров. А потом оставили. В той самой розовой комнате. Созерцать, вникать.
Однако я успела ввернуть некоторые вопросы, интересовавшие меня в плане моего интереса к Есенину. Вот, например, спросила я, а правда ли, что здесь бывал Есенин, посещая своих детей? Нет, ответили мне, это было не здесь, а на Новинском бульваре, а сюда семья переехала позже. А вот в "Романе без вранья", - ввернула я - и мне посоветовали особо не верить Мариенгофу и его роману. Здесь, в отличие от булгаковского музея, есенинской стороной дела интересовались как необходимым, но лишним привеском к жизни семьи Райх-Мейерхольд. Основным кумиром данного места, кроме режиссера и его жены, была правнучка Мейерхольда, которая, оказывается, и стала основным двигателем прогресса в ходе основания этого музея. И за освобождение квартиры хлопотала, и архивы подбирала, и вообще была местным ангелом-хранителем. Ей в лице тетенек-хранительниц был особый почет и респект. Ладно, понятненько. Ну что ж, перейдем к кратенькому осмотру.
Не думаю, что читателю будет интересна инвентаризация предметов, выставленных в данном музее. В уже упомянутых "голубой" и "розовой" детских комнатах все было подчеркнуто аккуратно, на стенах располагались фотографии, а к фотографиям прилагался листок с подробным описанием, что же на них изображено. Послушно побродив с этим листком, я поняла, что погружения в атмосферу не получалось. Гораздо более преуспел в данном деле, например, музей Маяковского, где тоже имелись фотографические отсылки к Мейерхольду и его театру. Однако, на столе в одной из комнат лежала раскрытой на столе большая тетрадь, которая и стала самым интересным экспонатом. Это были полностью переписанные внучкой Мейерхольда архивные материалы НКВД по делу Мейерхольда. Там с предельной детальностью приводились все допросы Мейерхольда после его ареста, включая вопросы, которые ему задавались на каждом из них, его ответы и допольнительные материалы следствия. Чаще всего на страницах книги мелькали упоминания японской и французской разведок рядом с именем режиссера. Вспомнилась сцена из "Утомленных солнцем" - когда герой Меньшикова, стоя по пояс в траве и захлебываясь собственной слюной, напоминал комдиву Котову все о тех же пресловутых разведках.
Но на этих ассоциативных рядах тетрадь была водворена из моих рук на место - оказывается, почитать ее удалось только благодаря нерасторопности закусывавших бутербродами музейщиц. Теперь они проявляли свое недовольство - они ко мне с таким доверием, а я вот взяла с места музейные экспонаты. На мой вопрос, были ли эти архивы где-либо напечатаны, я получила негативный ответ - труды внучки Мейерхольда находились в единственном рукописном материале перед мной, на столе. Странно, однако, что такие важные вещи не становятся народным достоянием, а вот так пылятся в музее на Тверской, открытом в очень редкие дни, да и те под вопросом.
Последним сильным впечатлением в музее стал рассказ о смерти самой Райх - хранительница с завидным стратегическим размахом обозначила для меня, где находилась сама Райх, откуда залезли убийцы, через какую потайную дверцу прошли, и откуда выбежали. На музейной территории разыгрывался детектив похлеще Агаты Кристи из страшных советских тридцатых. Я вдруг резко представила, каким резким и неожиданным переломом была эта неоправданная и внезапная жестокость для литературной и тетральной элиты Москвы, не говоря уж об обычных гражданах. Самая психологически тяжелая штука - понять то, чего не ожидал, чего не представлял в рамках возможного в определенных рамках жизни. И непонятно, успели ли внутренне перестроиться и понять, что с ними произошло эти два человека - один замученный в застенках НКВД, а другая убитая одиннадцатью ножевыми ранениями, - после того уклада благоустроенной жизни, которую они вели? Несопоставимость происходящего с предыдущим состоянием, наверно, поняли только прожившие это время, а значит, выжившие его, ибо у них было время на его осмысление и осознание. Непонятое зло наносит душе меньший урон, ибо физические страдания принимаются бесмыссленно, и масштаб зла остается не принятым.
В таких раздумьях я выщла из музея, прибретя на память набор фотографий, с одной из которых смотрели дети Есенина, обнимавшие мать. Впереди оставалось последнее событие этого дня - театр. На этот раз план дня пятого по посещению мастерской Фоменко непременно должен был быть осуществлен, ибо откладывать его уже было некуда. Началась реализация театрального похождения дня шестого. В первую очередь она включала передвижение из центра города на неведомый и дотоле неисследованный Кутузовский проспект. В театре вот уже второй день показывали спектакль "Война и Мир. Часть первая". Стоит вкратце упомянуть историю моего интереса к данному культурному заведению, ибо оно возникло в моей программе не случайно.
Менее года назад, если отсчитывать от описываемых здесь событий, "мастерская" удосужила своим посещением город Питер, когда и я обиталась там более основательно и в более четкой хронической последовательности, чем сейчас. Билеты на самый нашумевший спектакль в их программе - "Три сестры" достигли запредельных высот, и были мне тогда еще более недоступны. Но - да не удивлен будет читатель, ибо уже в полной мере ознакомился с моими методами - на спектакль, проходивший в нашем славном Большом Драматическом, я попала. И, кстати сказать - тоже на удивление четко сработало подсознание. За день до спектакля, на который уже, скрепя сердце, поняла, что не попаду, приснился мне сон. Была я в нем на спектакле, да только вместо сестер Кутеповых играли две японские двойняшки - замена, которую я не могла во сне понять и по поводу которой страшно в том же сне переживала. На утро проснулась в недоумении и с ощущением неудовлетворенности - заветная цель все же не была достигнута. Ну так вот, а когда подруга Света упомянула, что идет попробовать судьбу на входные, я увязалась за ней. Там тусила толпа всяких театральных студентов, а также личности поимпозантней.
Как и в Москве, на нашумевший спектакль стал собираться театральный бомонд. Когда Света в нетерпении покинула священный пост у вечного огня, мне незамедлительно был предложен вариант прохода по входному билету на две персоны приятным господином, располагавшимся все это время за мной в той же очереди. Это предложение и стало моим звездным часом. В тот вечер меня видели в разных местах, то по левую сторону от Басилашвили, то по правую от Сергея Шолохова, ведущего "Тихого Дома". Сам режиссер Молодежного Спивак учтиво предлагал мне пересесть на место его жены поближе к сцене, чтобы уж они с женой могли спокойно сесть рядышком и обсудить детали интерпретации чеховской пьесы, которую и сам Спивак поставил не далее как весной. А после самой постановки, которая длилась необычайно долго и поразила надтреснутой тишиной в долгих паузах, прозрачно выделенных катящейся по полу игрушкой-юлой, я была замечена у театрального подъезда в разговоре с полюбившимся многим зрительницам Кириллом Пироговым. Рядом прохаживался Олег Басилашвили, ожидали появления Кутеповых. На фоне усталого и осунувшегося Пирогова, как рассказывали, я особо выделялась неутомимостью вопросов и неугасающим оптимизмом. С этого фешенебельного вечера и начался мой интерес к "Мастерской Фоменко".
Подруга Ната выдала мне такую рецензию об этом театре: "У них будет, как всегда, долго, занудно и гениально. Говорят, что только туда и ходят настоящие московские театралы". К последним я себя, несомненно, (небольшая натяжка не в счет) относила. Итак, все вышеперечисленное реализовывалось в данный, шестой, вечер, в выезд на Кутузовский, где должна была располагаться святая святых - московский театр-мастерская П.Фоменко. С БДТ, господа, было проще - здание приметное и редидентам известное. С локальным позиционированием мастерской в Москве было посложнее - при выходе из метро в глаза она не бросилась, неоновых вывесок или других приметных топографических знаков поблизости также не было. Был проспект, был мост, светило вечернее солнце и дул ветер, и хотелось петь песню "Широка страна моя родная". Театра не было, но логические догадки и сверки с картой бросали вызов этому кажущемуся небытию.
Пришлось призвать на помощь все тех же резидентов - мне попался высокий мужчина с бородой, которая развевалась на ветру. Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек. Человек махнул широким привольным жестом куда-то влево, через дорожное полотно. Там, на этих просторах, мне долженствовало искать некий бывший кинотеатр "Спутник". В нем, вроде бы, - человек выявил легкую неуверенность - располагался какой-то театр, так что следовало проверить, не его ли я ищу. Поблагодарив вольного мужчину, я ринулась через широкое шоссе. Приходилось следовать его инструкциям, хоть они и показались довольно расплывчатыми. Но - о, эврика - не прошло и пяти минут легкой рысцы вдоль жилого массива, как за поворотом возникли жестяные буквы над входом, извещавшие о том, что проделанный пробег привел к нужной цели. Я находилась перед входом в дверь, за которой, если верить надписям, начиналась "Мастерская П.Фоменко". Надписям приходилось верить, потому как ни что другое не выдавало модный театр в этом угловом входе неизвестно куда. Уж нам ли не знать, что такое театр и как он выглядит - а здесь было явно что-то непонятное.
При открытии двери ничего модного тоже не обнаружилось, а был малюсенький закуток, в котором теснилась кучка молодежи. Справа от них находилось окошко кассы. Закуток служил и фойе, и проходом в театр, и местом сбора театралов, и кассами. Из-за этакой функциональности тела спрессовывались и дышать становилось трудно. Пристроившись между молодежью студенческо-школьного возраста, я решила, что пора бы и прояснить ситуацию. В смысле билетов. Как и следовало ожидать, билетов на спектакль "Война и мир. Часть первая" не было. Значит, знали, несмотря на Кутузовский и кинотеатр "Спутник", значит, шли. Ситуация была, естественно, уже до боли знакомой и уже не вызывала особо тревожных чувств. Ничего, прорвемся. Люди стояли, значит, знали, за чем. Подрастающая поросль явно ведала альтернативные пути проникновения в сию обитель. Альтернативных-то путей я и взыскала, обратившись за советом и помощью к отдельным из жмущихся индивидов. И правда, все они принадлежали к московскому студенчеству, которому в данном театре, согласно его правилам, светил бесплатный проход на оставшиеся места. А что, несмотря на все законы физики, места остаются даже когда билетов нет, было мне и самой досконально известно. Что ж, пришлось присоединиться к церемонии выстаивания в надежде на очередное обыденное чудо - бесплатный проход в современный московский театр.
Стоять становилось все тесноватее и тесноватее. Каждую минуту дверь открывалась, зажимая парочку индивидов, жмущихся к стене, и к кассам подходили люди. И хорошо бы, если бы уходили - а то ж занимали свои позиции в закутке, в котором и без них уже стоять было, образно говоря, негде. Надобно заметить, что билетов никто не покупал. Кому-то отложила Галя Тюнина - 3 на Макарову, кому - то - Полина Кутепова - 2 на Сметанину, а кому-то и менее известные личности, но даром что таковые, а тоже подсуетились и отложили пару-тройку проходок. Удивление, что билетов не было, проходило само собой. Факт купли билетов состоялся только один раз, и был своего рода событием местного масштаба. И действительно, билеты были приобретены с размахом. На вопрос просунувшегося в дверь мужчины по поводу "ни осталось ли чего" милая девушка-кассирша с грустью выдохнула: "Остались, но дорогие. Два по тысяче". Странно, до меня такая информация не дошла, видимо происходила сортировка кадров согласно фейс-контролю. Мужчина обрадовался, помялся, и потом вскрикнул: "А давайте, давайте". И два билеты по тысяче, теперь, видимо, точно последние, ушли к своему новому обладателю. Мужчина вытиснулся из закутка обратно на улицу, и наблюдатели данного перфоманса вздохнули посвободнее.
Студенчество Москвы, влипшее в стену около меня, однако, ничуть не переживало и весело обсуждало предыдущие веселые похождения. Я решила осведомиться, насколько велики были, по их мнению, шансы посадки на некие оставшиеся места, которых они так беспечно ожидали. Оказалось - и стало вдруг немного грустно - что шансы сии были не так уж и велики. "Иногда могут всех пропустить, а иногда никого, как получится". Нет, на нашей фирме, ребята, "как получится" не бывает, у нас стремятся к стопроцентному положительному результату. Несмотря на такой жизнеутверждающий девиз, я слегка сникла и заскучала. Достала из рюкзачка уже просроченный билет журфака, раздумывая, сойдет ли он за приличный документ при пропуске. Убрала, и достала карту ISIC - и тоже стала задумчиво ее рассматривать, ибо она не вселяла доверия у моего внутреннего я, подозрительно относившегося к групповым классовым привилегиям, и предпочитавшего стратегию индивидуально-нацеленного проникновения. А здесь, в этом тупичке, не было места, чтобы размахнуться да проявить чудеса внедрения на нужную территорию.
Вдруг дверь распахнулась, и территория ужалась до размеров "Ни дыши, а то сорвешься", ибо в дверь вломились три крупных напомаженных тетеньки. По-деревенски прорвавшись к окошку кассы, они сделали запрос на контрамарку. Но контрамарок - о, горе, - было только две. Давать еще одну администратор-она-же кассирша отказалась. Такое распутье застало теток врасплох, и они решили разбить бивуак во все том же многострадальном пространстве, где студенты уже превратились в аппликации на белых стенах. Одна из теток уткнула свою шевелюру-парик мне в лицо, при этом надрывно обсуждая с товарками возможные опции поведения в создавшейся ситуации. Варианты пролома входных дверей явно не исключались - не оставлять же жещину одну на улице. Приходилось выказывать чудеса смирения, и подставлять одну щеку, когда ударяли по другой. Легонько наступить ногой на ногу соседки, и углубиться в созерцание потолка, к примеру.
Но тут вдруг тетки ощутимо засуетились. И неспроста - они отразили движение в кассах. Там табличка с надписью "Билетов нет" вдруг исчезла, и администратор решительным, но дрогнувшим голосом произнесла - "Так, ну, кто не дошел,.сами виноваты, (и дальше на подъеме интонации) - билеты есть!". Женщина явно переживала - расставалась с последним. Почему-то представились стройные ряды не дошедших, без вины виноватых. Билетов оказалось четыре. Были они по двести рублей - цена, согласитесь, вполне приемлемая. Один тут же скупили прыгавшие вокруг да около три тетки-подружки, которым двух контрамарок было мало. Купив, они продолжали прыгать в безвоздушном пространстве, создавая для остальных стимулы к легкой тошноте. Еще два вдруг были ухвачены какой-то серой мышкой, материаловавшейся буквально ниоткуда. Терять время было нельзя - и я шагнула к кассе. Когда я от нее отошла, в моей потной ладони был зажат бумажный комок - последний проданный билет на сегодняшний спектакль. Если я правильно поняла из всего увиденного в тупичке, то их вообще было - проданных - не больше шести (считая наши четыре и два тех дорогих), поэтому здесь тоже был поставлен своего рода рекорд.
С купленным билетом я гордо шагнула к входной двери, расталкивая студенчество, беззаботно продолжавшее обсуждать последние сплетни и не обратившее на маету у кассы ни малейшего внимания. Наконец-то было позволено подышать и расправить плечи. Из небытия и ожидания я опять вышла в люди, решив не ждать у моря погоды среди власть неимущих. Теперь они остались далеко позади, а я право имела. Сдав одежду в круглом белом вестибюле, я зашагала куда-то вверх, и увидела странное помещение, в котором около большого скопления белых колонн стояли немногочисленные ряды стульев. Найдя свой стул номер "один" в третьем ряду согласно купленному билету, я затаила дыхание. Видимо, здесь и проходили модные перфомансы мастерской Фоменко, на которые было не достать билеты. Надо заметить, что ни одного индивида из состава влипших в стенку студентов я после третьего звонка не увидела. Входили какие-то девушки с косами и румяными щеками, а за ними бледные молодые люди, и рассаживались на ступеньки. Но это были "свои", не проходившие церемонию выстаивания вместе со мной в течение ближайшего часа. А студентам, видимо, пришлось отправиться восвояси, беззаботно махнув челками и сумками через плечо - "ну, не в этот, так в другой раз". А мы все же были здесь. Шестой театральный вечер начинался.
Всю "Войну и мир" поставить за один вечер было проектом воистину амбициозным. Поэтому, естественно, произошел редакторский отбор и были оставлены три сцены, составлявшие соответственно три действия спектакля. Длинно, как и предупреждала подруга Ната. Первые сцены разворачивались в салоне Шерер, вторые - в доме Ростовых, а третьи - в доме умирающего князя, отца Пьера Безухова. Все тот же знакомый и не скажу чтобы многочисленный состав актеров - Галина Тюнина, полюбившаяся как Ольга из "Ночного Дозора", сестры Кутеповы, Кирилл Пирогов, и другие актеры мастерской - перевоплощался соответственно сцене во все новые и новые лица. Уже по-обвыкшись, актеры ловко кружили и отыскивали свои мизансцены между больших белых колонн, занимавших чуть ли не половину сценического пространства. Оставалось только диву даваться, как они там не потерялись. Не менее ловко актеры перепрыгивали через сложные устройства типа вращающихся в прямоугольниках рам по краям сцены - всего лишь пару-тройку раз зрителям были слышны удары дерева о чьи-то нерасторопные лбы. В общем спектакль был вполне неплох, и - после всех цирковых трюков с и без того скудной бутафорией, радовало главное - что стулья целы. Аплодисменты актерам не знали конца, и цветы поднесли почти всем, кроме сестер Кутеповых, которым тут же передали свои подношения представители сильной половины труппы. Самый большой букет собрала Галина Тюнина - сторонний наблюдатель непременно связал бы данный факт с количеством оставленных на ее имя контрамарок, явно оставившим позади всех остальных. Так как время уже плавно приближалось к двенадцати - учитывая три действия и обширные перерывы между ними, зал из трех рядов аплодировал от души. С одной стороны, все радовались, что гениальное (по мнению критиков 2002 года) действо подошло наконец-то к концу, а с другой стороны, в этом своем благодушии соглашались похлопать как следует и от души, отбивая в конец ладони. Разошлись все, довольные собой. Три напомаженные тетушки, давившие меня до спектакля, даже рванули за кулисы - продолжать общение с Тюниной в более раскованной атмосфере. Я тоже было задумалась, не возобновить ли общение с приятным молодым человеком Кириллом Пироговым, но решила, что не стоит так мелко повторяться.
На Кутузовский я вышла в приподнятом настроении. Дул приятный свежий ветер, и дело переваливало за полночь. Хотя рядом находился вход в метро, Остапа понесло совершенно в противоположном направлении, куда повлекли силуэты высоток и московских окон негасимый свет. Дойдя до аптеки "24 часа" и побродив там минут пятнадцать в бесцельном бодрствовании духа, я решила облагоразумиться и завернуть обратно. Метро "Кутузовский проспект" закрылось через пять минут после прохождения мною турникетов. Впечатление от увиденного театрального перфоманса и от общения с желающими на него попасть преследовало мой слабый дух еще долго. Легла я спать не раньше часов двух ночи. Шестой день оставил разброд в мыслях и поползновения на полеты во сне и наяву.
День седьмой, и последний. - Новые начала.
Это был день последний, и почти все главное уже было сказано до него. Это был просто день прощания с Москвой. День, открывающий новое, новую веру, которую хотелось вынести за пределы того географического пространства, в котором она была получена. Это было состояние, в котором пережитое превращалось в драгоценности, оседающие на дне невидимого ларца, который погружался в глубины сознания. Похождение было позади, но все только начиналось, все было впереди, как хотелось верить. Завет Станиславского был выполнен - зерно было выращено, и ждало всходов. Но было до безумия грустно, и не хотелось никуда уезжать. Эта неделя не повторится уже никогда, как бы ни сложилась жизнь. И эта минутная причастность к миру, к которому я всеми силами души хотела принадлежать, готова была вот-вот порваться.
Хотя с другой стороны, откуда такой пессимизм? Все только начиналось. Я и моя страна - мы только начинали любить друг друга. Мы прорвемся, Александра, мы надышимся Москвой. Впереди еще было столько планов, столько новых свершений. Теперь-то, когда я знала, где мне надо быть, они не казались такими уж невероятными. Может, все, что было где-то в мечтаниях, в первых ощущениях жизни столько лет назад, окажется правдой? Надо было всего лишь поверить и полюбить по-настоящему. Полюбить жизнь, город, мечту, себя и свои надежды. Говорят, что нельзя возвращаться туда, где тебе было хорошо. Я несогласна. Это против логики души. И в данном случае, господа, сугубо непатриотично. Вернуться я имела все права на свете. Особенно если уже выработала риторику и дискурс ностальгирующего эмигранта - возвращение мне было просто прописано. Я люблю возвращаться в свой город прокуренным гостем... Я вернулся в свой город, знакомый до слез... Правда, это о Питере. О котором, быть может, в следующий раз. В этом повествовании центральным героем была Москва. Иногда фигура автора нагло доминировала над этим героем, но уверяю Вас, это был стилистический ход. До боли неумелый, и по-наивному искренний, но, будем надеяться, здесь уместный.
Господа, напоследок разрешите опять немного об искусстве. Не думаете ли вы, что последний день, день седьмой, был лишен тетральных восторгов? Отнюдь, как говорил депутат Госдумы Егор Гайдар. Так как сил на стратегические проходы в суровом безбилетье уже не было, выбирать, по всем прикидкам, следовало из чего-нибудь скромненького и заведомо проходного. Но нет - опять потянуло на шик, на лоск, на популярность. На этот день был предварительно выработан план посещения еще одного спектакля-номинанта "Золотой Маски". В Театре Наций шла "Федра. Золотой Колос" с Марией Мироновой. Эх, потом-то я пожалела, что на нее не пошла - потому что тогда бы в моей коллекции за эту неделю были бы два спектакли, получившие лучшую мужскую (Миронов в "Господах Головлевых") и женскую (Мария Миронова) роли. Но, увы, как всегда, когда нервы не в порядке, и стройный план отстутствует, капризно потянуло на пиар-ходы, и на любимых артистов мужеского пола. Решила я в этот вечер шикануть и сходить на спектакль "Фигаро. История одного дня" - антрепризу, двигателем и душой которой был все он же, Евгений Миронов, за которым не далее как в день четвертый была мною признана гениальность в ее современной форме.
День до спектакля прошел как в тумане - последние отщелкивания полюбившихся видов фотоаппаратом, последние попытки набраться побольше московского воздуха и московских ощущений. Как будто можно запастись такими мгновениями на будущее. "Who will buy this wonderful feeling", - пел Оливер в известном мьюзикле. У меня росли сомнения, что эти чувства исчезнут после моего географического перемещения, и именно поэтому перемещаться до ужаса не хотелось. Я вспоминала тот день, когда стояла во Мхате и разглядывала его афишу - ведь там еще был и Гамлет, и Утиная охота. Каждый-каждый день, не прожитый мной в Москве, означал пропущенные спектакли, пропущенные неповторимые ощущения соприкосновения с тем, что в душе, казалось, умерло на много-много лет и вдруг начало возрождаться. Только открыв эти новые ощущения, я должна была по доброй воле уехать отсюда, и наверняка надолго. Я все еще оставалась стопроцентным туристом для этого города, который, как хотелось верить, невольно показал мне, что все могло бы быть совсем иначе. Не сейчас, но, может быть, в будущем. Зародилась влюбленность и с ней зародилась надежда. Но настоящую любовь еще нужно было заслужить причастностью к тому, что происходило в этом городе. А слезам и пустым восторгам Москва не верит.
Итак, последний спектакль проходил в театре Моссовета. Антреприза Евгения Миронова обосновалась для своих спектаклей именно там. В этих местах я уже была в свой булгаковский день. В этот раз приближалась к нему со стороны Тверской - и наткнулась, как и всегда в Москве, на очередную звезду эстрады - Пашу из группы "Корни". Действовала я по инерции и издала звук "О" - очень неоригинально и откровенно невежливо. Паша с недовольной миной остановился и настороженно посмотрел не меня. Стремления к дальнейшему разговору явно не проявлял. После двух глупых и банальных фраз с моей стороны он с облегчением пошел дальше. Я же уверилась в своем ощущении, что на улицах Москвы можно было встретить этими весенними солнечными днями кого угодно. Как в лотерее - кого подвернет господин случай.
К последнему рубежу - входу в театр Моссовета - я подходила неохотно. Цены на антрепризу, судя по пилотному исследованию в кассах, можно было ожидать заоблачные, вплоть до 5-6 тысяч. Как туда было попадать, оставалось непроясненным. Вспомнился похожий спектакль-антреприза Някрошуса "Вишневый сад", который приезжала к нам в Питер на гастроли и обосновался в Мюзик-холле. В ней тоже был Миронов, и еще много известных личностей - Апексимова, Ильин, и иже с ними. Туда я попала опять же бесплатно, так как была знакома с дочкой директора Мюзик-холла. Ажиотаж был большой, но люди стали расходиться после второго отделения - сие действо длилось так долго, что кончалось позже того времени, когда закрывался основной общественный вид транспорта, он же метро. От новой антрепризы можно было ожидать того же самого - ракрученности и качества, ей несоответствующего. Афиша сообщала, что постановщик Кирилл Серебренников обновил творение Бомарше современными мотивами. Что обещала эта современная интерпретация, было неизвестно. Была опасность выложить последние сбережения, чтобы потом взирать на сцену выпученными глазами Кисы Воробьянинова, не находившего в себе сил принять тот факт, что Агафий Тихоновн в "Женитьбе" Гоголя целых четыре.
Тем не менее, мое народившееся самолюбие модного театрала уже тешил тот факт, что "Фигаро" мог стать третьей поставовкой Серебренникова, увиденной мною за неделю. К воротам сада, в котором уютно прятался театр Моссовета, я подошла к шести часам. Время, как показала практика, самое оптимальное для рекогносцировки местности перед спектаклем. У входа, как и следовало ожидать, стояли старушки с билетами. Бедных женщин довела до необходимости спекулировать жесткая пост-советская действительность, где каждый выживал как мог. В сравнительной перспективе они были невиннее многих прочих. Но билет все-таки был нужен. Мне повезло - спекулировали женщины по-мелкому. Небольшая надбавка к билету за тысячу заплачена, и вот билет на последнюю постановку этого дня в моих руках. Самый дорогой за эту неделю. После чудес на виражах предыдущих дней это казалось даже странным.
Даже не знаю, что сказать про этот спектакль. Как и в начале, хочется оставить право судить критикам. Хочу посоветовать по мере возможности отдавать предпочтение репертуарным спектаклям - их атмосферность выигрывает перед любой нашумевшей антрепризой. Однако там был Миронов, и можно было жадно внимать его сценическое присутствие. А в конце даже снять его близко-близко и оставить себе на память небольшой видеоряд с этим лицом, склонющимся в счастливой и разгоряченной улыбке к зрителям. Как будто и не было Иудушки Головлева три дня назад. Пусть это лицо останется моим последним воспоминанием о Москве - городе, где каждый день с душами и телами россиян происходит великий процесс - процесс созидания. И кто зритель, а кто актер, становится уже непонятно. Все по Шекспиру. И - надеюсь - по системе Станиславского. За этой правдой и этой верой я еще вернусь сюда. Я обещаю.